Жизнь в Шуе, оказалась размеренной и такой скучной, что впору было запить. Офицеры отправились в действующую армию, которая собирала силы в Италии для антифранцузского похода в Швейцарию через Альпы. Я по картине Василия Сурикова «Переход Суворова через Альпы» представлял, что ждет в недалеком будущем артиллеристов, поэтому посоветовал Полибину перед началом кампании запастись теплой одеждой и продовольствием.

Александр удивился такому странному наставлению, и пришлось отговориться, что мне приснился пророческий сон, как они с Семидольным, замерзшие и голодные, лезут по ледяным кручам. Этим мое вмешательство в мировую историю и ограничилось.

Знакомых в городе у меня не было, общение ограничивалось перебранками с персоналом постоялого двора и никчемными разговорами со случайными собутыльниками, когда от скуки я забредал в местную ресторацию. Главным для меня было раздобыть новые документы, чтобы можно было, наконец, отсюда уехать.

Я пытался завести связи с местным бомондом, чтобы выйти на продажных чиновников. Однако и город, и его обитатели пребывали в такой провинциальной сонной одури, что никого не интересовали ни взятки, ни прочие радости, связанные с деньгами и прожиганием жизни.

Чиновники по вечерам пили в своем кругу, «на запись», до получения жалования, и не соглашались на мои призывы «плясать голыми при луне», как это делали советские руководители по рассказу бессмертного водителя «Антилопы Гну».

К монастырским воротам я боялся даже приближаться, чтобы не подставить Алю, и проводил время в прогулках по пустынным улочкам маленького городка и посещениям культурных точек вроде церквей и рынка.

Я как-то собрался съездить во Владимир поклониться иконе Владимирской Богоматери. Однако к моему стыду выяснилось, что она с XIV века находится в Москве, в Успенском соборе.

Как-то раз, гуляя по рыночной площади, я обратил внимание на деревенского парнишку, выделявшегося своим растерянным видом в городской толкучке. Одет паренек был в новую красную рубаху, синие портки, на ногах красовались тяжелые, не по сезону, смазные сапоги.

Парнишка заворожено смотрел на лоток со сладостями, и, видимо, это его остолбенелое состояние зацепило мой взгляд.

У меня было не так много знакомцев в крестьянской среде, чтобы искать среди них приятелей, но у паренька было такое наивное, знакомое лицо, что я сразу его вспомнил. Он был сыном старосты из имения моего предка, Захаркина. Мы познакомились с ним, когда я, перейдя границу времени, блуждал по непонятной земле и столкнулся на пойменном лугу с косарями. По наказу отца мальчик проводил меня до помещичьего дома и получил в презент жевательную резинку.

Я окликнул паренька:

— Тебя, кажись, Архипкой кличут?

Подросток недоуменно посмотрел на меня и, уяснив, что я обращаюсь именно к нему, подтвердил.

— Ну.

— Из Захаркина?

— А ты меня откель знаешь? — с подозрением поинтересовался он, видимо напуганный предупреждениями о городских жиганах.

— А я братца вашего барина казачок, — нахально соврал я, не отвечая на его вопрос.

— Это какого такого братца? — продолжал сомневаться он.

— Алексея Григорьевича, того, что тебе сладкую смолку подарил.

Лицо мальчика расплылось в улыбке.

— Знаю Алексей Григорьича, хороший барин, добрый. А сам он где?

— Он по делам уехал, а мне велел самому в Захаркино добираться.

— Так поехали с нами. Мы завтрева возвертаться будем, — по-простецки предложил Архипка.

— Да, ну! — обрадовался я. — Так-таки, завтрева!

— В точности завтрева. Мы в Шую, — он с удовольствием выговорил заковыристое название, — лен привозили продавать, а завтрева обратнова едем. Пошли, я тебя нашему приказчику предоставлю.

— Пошли, — согласился я. — А ты чего здесь высматривал?

— Да вона, — смущенно кивнул на сладости Архип, — я ентова у себя в деревне отродясь не видел.

— Ну, такого добра в городе много, хочешь, угощу?

— Не, — засмущался он, — они денег стоят.

— Мне Алексей Григорьевич деньги оставил и наказал, коли, тебя встречу, чтобы непременно конфектов купил.

— Право?! — раскрыл он от удивления рот. — А почем он знал, что ты меня встретишь?

— Видать, откуда-то знал. Не наше дело в барские затеи мешаться, — сказал я и купил ему несколько «конфектов» самой заковыристой формы.

Архип окончательно засмущался, но против подарка не устоял.

Мы отправились на постоялый двор, в котором остановились захаркинские крестьяне. По дороге парнишка, уже как своему, рассказывал не интересные мне деревенские новости и благоговейно облизывал копеечный леденец.

— А кличут-то тебя как? — запоздало поинтересовался он.

— Абдулкой, — машинально назвал я первое пришедшее в голову татарское имя, потом поправился для простоты восприятия. — Можно и Сашкой звать.

— Ну, Сашка, так Сашка, — обрадовался мальчик, которому татарское имя было слишком непривычно.

Постоялый двор оказался из самых дешевых. Обозные крестьяне сидели за общим столом и пили слегка подкрашенную горячую воду, — входящий в моду чай. Кое-кого я помнил в лицо, приказчик же был мне не знаком.

Я поклонился честной компании и пожелал «хлеба-соли». Мужики меня внимательно осмотрели и только после этого вежливо поблагодарили.

— Ты кто есть такой? — спросил приказчик, как самый главный в группе.

Вместо меня ответил Архипка:

— Это барина нашего, Сашка, братца Лексея Григорьича, казачок.

— Какой такой казачок? — не понял приказчик.

— Я слуга брата вашего барина, Алексея Григорьевича, — перевел я на понятный язык рекомендацию парнишки. — Архип мне сказал, что вы возвращаетесь в Захаркино. И мне нужно туда же, с письмом к Антону Ивановичу.

Имя отчество помещика произвело на приказчика впечатление, и настороженность на его лице исчезла,

— А как ты в Шуе оказался? — уже благожелательно спросил он.

— Мой барин здесь по делам был, потом ему пришлось срочно верхами ускакать. Он меня оставил и велел найти попутчиков и добраться в Захаркино, отвезти письмо вашему барину. Я сейчас иду по рынку, смотрю, Архипка навстречу…

— Ага, — подтвердил паренек, — он мне конфектов куплял. Вкусно! Слаще меда!

Такая щедрость произвела впечатление, и меня пригласили за стол. Приказчик даже налил мне чай в керамическую кружку. «Чай» оказался горячей водой со слабым запахом мяты. Однако мужики пили его с удовольствием. Город им нравился, правда, по словам одного из крестьян, утомлял многолюдством.

— И как столько людей вместе живут! — поражался он. — За день всем не перекланяешься!

Потом разговор зашел о торговле, пути, который им пришлось преодолеть. Почти никто из них никогда не был дальше своего уездного Троицка, и величие бескрайной земли вызывало восхищение. Еще оказалось, что мое появление было как нельзя кстати.

Возчиков, считая Архипа, было девять человек. По бумагам же и фактически из Захаркино их выехало десятеро. В пути один из крестьян заболел «животом», и его оставили лечиться у знакомого мужика.

Несоответствие фактического количества людей списку создало в пути много сложностей. Дело в том, что любая неточность в документах, точно так же как и сейчас, давала чиновным людям возможность, как известно самым строгим блюстителям порядка, задерживать крестьян для «выяснения» и «разбирательства», что всегда у нас в Отечестве кончается элементарным вымогательством.

Людям надоели постоянные задержки, и появление «десятого» спутника, всех обрадовало. Однако для упрочнения знакомства и улучшения взаимопонимания, я еще «поставил» крестьянам ведерко водки и закуску.

Сей жест «доброй воли» вызвал такую волну народного подъема, что меня, несмотря на молодость, стали величать исключительно по имени-отчеству. Представившись Александром, я взял себе еще отчество Пушкина и сделался на время Александром Сергеевичем.

Народ от нежданной удачи расслабился, без привычки к крепким напиткам, большинство мужиков быстро захмелело, и мне пришлось выслушивать длинные истории из серии «житие крестьян в эпоху крепостничества».

Расстались мы только вечером, когда кончилась водка и, как мне показалось, дальнейшее воздаяние Бахусу было уже не во благо, а во вред. Мне предложили остаться в компании на ночевку, но я отказался.

— Значит, с утра и поедем, — предупредил меня приказчик. — Ты, Александр Сергеевич, гляди, не проспи! Ехать надо с утречка пораньше, пока холодок. Ежели проспишь, тогда того, нехорошо будет. Семеро одного не ждут!

Распрощавшись с веселой компанией, я вернулся на свой постоялый двор собирать вещи. Утром следующего дня я встал, как было договорено, на рассвете и напрасно ждал битых три часа, когда за мной заедут. Наконец подводы появились. Я был уже раздражен напрасным ожиданием и сердито спросил у приказчика, почему они так опоздали.

— Пока то, да сё, — ответил он, удивляясь, почему я злюсь. — Путь не близкий, так сразу не выедешь!

— Ты же сам сказал, что ехать нужно «с утречка», — попрекнул я.

— Человек предполагает, а Бог располагает, — утешил он меня народной мудростью.

Позже все прояснилось и оказалось простым и понятным. Мужики не удовлетворились моим угощением, продолжили и сильно перебрали. Это было видно по вялости движений и мутным глазам.

Чтобы как-то вывести спутников из «похмельного синдрома», пришлось после городской заставы сворачивать в придорожный трактир и «поправлять» их здоровье. Возчики с благодарностью приняли новое угощение, после чего мой авторитет разом стал высоким и непререкаемым, но относиться ко мне начали насторожено. На Руси от века не любят богатых и щедрых.

Продвигались мы по родным просторам неспешно, без особых приключений. Отношения между членами коллектива были простецкие и вполне доброжелательные.

Я, как такой же крепостной человек и птица невысокого полета (казачок брата барина), принимался почти на равных.

Чтобы как-то скрасить скучную, скудную жизнь попутчиков, частенько докупал к рациону из каши мясные продукты, вроде любимой крестьянами требухи и сбитней, иногда расщедривался и на выпивку, несколько раз в плохую погоду арендовал на постоялых дворах приличные помещения.

Сначала мужики воспринимали меня как диковинку, но вскоре привыкли и приняли в свою компанию. Я старался вести себя скромно, не бравировать своим «богатством» и вносил посильную лепту в общие трудовые тяготы.

Надо сказать, особенно никому переламываться не приходилось. Ехали мы порожняком, и сложности случались только тогда, когда рвалась дешевая мочальная упряжь, ломалась оглобля или начинала хромать плохо подкованная лошадь. Приказчик оказался мужчиной нервным и при малейших неурядицах впадал в истерику — начинал клясть правого и виноватого и всем мешал. Приходилось его подменять и, как говорится, брать командование на себя.

Однако как я ни старался подстроиться и быть таким как все, отличия все-таки чувствовались, и особенно это проявилось, когда на нас напали какие-то начинающие разбойники.

Вскоре после того, как мы миновали Москву, ранним вечером, из леса, мимо которого мы проезжали, выскочили какие-то оборванцы с дубинами и кистенями. Они окружили наши подводы и, как полагается, предложили на выбор: жизнь или кошелек.

Мои крестьяне оробели, сбились в кучу и не знали, на что решиться. Приказчик, тот вообще заиндевел от ужаса и сделался серого цвета. Я во время атаки в приличном подпитии спал в подводе. С трудом проснувшись от шума и криков, понял, что происходит, и решил вопрос просто и эффектно: пальнул из пистолета в воздух, потом, выхватив саблю, бросился на нападавших с криком:

— Руби их, ребята!

«Разбойники» перепугались и попытались сбежать, но тут мои попутчики пришли в себя, осмелели и почти без сопротивления взяли их в плен.

Когда страсти поутихли и оказалось, что никакого ущерба мои товарищи не понесли, я взялся провести следственные действия. Оказалось, что, как и прежние встречавшиеся мне лиходеи — это обычные беглые крестьяне, доведенные барином-самодуром до полного отчаянья и пытающиеся разбоем заработать себе на пропитание.

Захаркинские, очень довольные великой победой, хотели тут же отвезти разбойников в город и сдать начальству. Я, естественно, против этого возразил, предлагая не «вязать» несчастных, ослабленных голодом и болезнями людей, а накормить, снабдить припасами и отпустить с миром.

Меня по «малолетству» зрелые мужики попытались проигнорировать, тогда я встал в позу и напомнил, кто здесь заказывает музыку. Возчики начали пугать меня мифическим начальством, которое, де, за самоуправство «не похвалит», и попытались пойти наперекор.

Пришлось применить волюнтаристский метод руководства и заставить разбойников развязать. После этого обе стороны начали относиться друг другу вполне доброжелательно, трунить друг над другом и хвастаться удалью и храбростью.

Кончилось тем, что все вместе сели ужинать. Я втайне от попутчиков снабдил «душегубов» деньгами и велел убираться подобру-поздорову.

«Храбрость», наличие оружия и самоуверенность, невзирая на «юный» возраст, сделали меня лидером. Это проявилось в том, что теперь, раньше приказчика, мне подносили чарку, в остальном же отношения остались прежними.

Меня же все сильнее грызла тоска. На душе было пакостно, и не проходила боль в груди. Слишком сильно я прикипел к своей сельской простушке. Начал срываться с нарезки и глушить себя спиртным. Пил я значительно больше крестьян, однако облегчения от этого не наступало, напротив, накапливалось раздражение. С большим трудом мне удавалось сдерживать себя и не заводиться во время неизбежных мелких конфликтов, возникающих в пути.

Между тем, медленное движение постепенно приближало нас к родным местам, и всякие задержки и проволочки делались нестерпимыми.

По рассказам крестьян, молодая захаркинская барыня сразу проявила себя как «дошлая» хозяйка. Я вспомнил милую, скромную Анну Семеновну и пожелал Антону Ивановичу, чтобы из дошлой его жена не стала ушлой. Еще крестьяне рассказали, что на следующий день по приезде в деревню, она тут же взялась ревизовать хозяйство. Такая прыть губернаторшиной племянницы меня немного покоробила.

Глядишь, через годик-другой начнет хлестать сенных девок по щекам, научится помыкать мужем, станет тиранить детей, скопидомничать и откладывать грошик к грошику на покупку нового имения.

Путешествуя с крестьянами в статусе, так сказать, дворового человека, я увидел их жизнь изнутри, начал вникать в беды и почувствовал на своей шкуре, что такое сермяжный армяк. Теперь меня не занимали проблемы грязных постоялых дворов и нерадивых станционных смотрителей, а волновали более жизненные вопросы, например, отношения с любым зачуханным стражником, непреодолимой скалой становящимся на пути.

Прабабушка Анна Семеновна, отправляя крестьян в Шую продавать лен, вряд ли представляла все трудности, которые их ожидали в пути. По моим подсчетам, после всех дорожных поборов, от заработков у крестьян не должно было остаться ни гроша. Грабил их всяк, кому ни лень. Остановит, бывало, будочник наш караван и требует подорожную.

— Это какая буква?! — кричит он на приказчика, держа документ, по своей неграмотности, вверх ногами. — Да я тебя с такой буквой ни в жисть не пропущу! Свертай с дороги, поедете в холодную!

Приходилось или откупаться, или делать многочасовой объезд строгого начальника. Когда я начал понемногу выходить из прострации, ситуацию удалось переломить. Как-то обозленный долгим разбирательством с особо корыстным стражем закона, привязавшимся к приказчику по поводу «нечеткой» печати, я решил вмешаться. Пока стражник витийствовал и гордился перед крестьянами, я надел на себя цивильный сюртук, нацепил саблю и, как черт из коробочки, выскочил из своей подводы.

— Тебе государева печать не нравится, подлец! — заорал я на опешившего солдата. — А шпицрутены тебе понравятся?! Да, я тебя запорю! Я тебя в Сибири сгною!

Будочник от такого напора смутился и попытался оправдаться, показывая мне подорожную:

— Печать-с… — начал, было, он.

— Молчать! — завизжал я. — Архибестия, архиплут, царскую власть порочишь!

Приставка «архи», как намек на что-то высшее, божественное, лихоимца испугала. Он начал креститься, после чего смущенно вернул приказчику подорожную.

— Я, ваше благородие, что, я согласно параграфу…

Я не дал ему договорить и опять закричал ломающимся голосом:

— Молчать, когда тебя спрашивают! Всех запорю!

В этот ответственный момент в игру включился приказчик. Он неожиданно повалился мне в ноги и запричитал:

— Не погубите, ваше превосходительство! Это не я, это он во всем виноват!

Солдат совсем обалдел и бросился поднимать шлагбаум. Мы тронулись в путь, а я долго еще грозил ему кулаком.

Мои спутники от такой шутки пришли в полный восторг. Теперь все стали ждать наезда очередного мздоимца, чтобы разыгрывать эту комедию на бис. Стоило мне начать разбираться с будочником, как все мои спутники валились в ноги, прося прощения и во всем обвиняя будочников.

Логики в этом не было никакой, но на вымогателей этот прием действовал безотказно. Тем более что величали меня «вашим превосходительством». Будочники боялись любого начальства не меньше, чем их самих боялись крестьяне. Так что стоило мужикам начать всем кагалом обвинять их во всех смертных грехах, даже не объясняя каких, у стражников срабатывал инстинкт самосохранения, и им делалось не до поборов.

За все время пути попался только один сверхпринципиальный вымогатель, на которого не действовали никакие наши ухищрения. Тогда я, выведенный из терпения, закричал:

— Вяжи его ребята! Повезем разбойника прямо к губернатору.

Ребята вскочили на ноги и с веселой яростью собрались связать часового. Только тут до упрямца дошло, чем это для него может кончиться, и он бросился мне в ноги, моля о прощении. Я дипломатично отошел в сторонку, а мои мужики за обещание похлопотать перед строгим генералом, содрали с него взятку.

Такие почти ежедневные представления очень веселили народ, пробуждая у него нигилизм и неуважение к власти. Зато теперь двигаться мы стали значительно быстрее, и вскоре добрались до Захаркина.

Мои самодеятельные актерские таланты сделали нас с крестьянами большими приятелями. Обращались они ко мне теперь только «ваше превосходительство». У нашего замордованного всевозможными властями народа от века выработалась такая стойкая ненависть к начальству, что унижение последнего до наших дней воспринимается как праздник и подарок судьбы.

Мне такие однообразные шутки быстро наскучили. Однако дорога была так уныла и скучна, что я невольно поддавался на уговоры разыграть очередного лиходея.

Только раз за все время пути мне довелось по-настоящему повеселиться. Уже недалеко от Захаркино мы свернули с большой дороги в деревню, где приказчик оставил занедужившего «животом» возчика, вместо которого я фигурировал в проездных документах.

Дело было к вечеру, и было решено там же и переночевать. Мужик уже давно выздоровел и был рад нашему приезду. Мы же, как говорится, нежданно попали с корабля на бал. Не успели возчики разнуздать лошадей, как нас всех пригласили на праздник в столярную избу с кое-как выметенной стружкой и некрашеными лавками вдоль стен.

Она была просторна и плохо освещена сальными огарками свечей и дымными лучинами. Воздух был вонючий и удушливый. Большая комната оказалась полна людьми, наряженными в медведей, индеек, журавлей, стариков и старух. Первым делом мне захотелось выйти на свежий воздух, но бродить одному по чужой вечерней деревне было скучно, и я решил ненадолго остаться. И уже через пятнадцать минут был очарован тем, что здесь делалось.

Сколько было истинной, искренней веселости в этих деревенских игрищах! О том, что здесь происходило, можно говорить только высоким слогом. Я даже поверил французскому писателю Сент-Экзюпери, который говорил, что если бы мы услышали народную музыку шестнадцатого века, то поняли бы как низко пали.

Чудесные голоса народных песен, в которых как будто уцелели звуки глубокой древности, завораживали и не давали отвлечься. Они были как отголоски неведомого мира, еще хранившего в себе живую обаятельную силу, которая властвовала над сердцами неизмеримо далекого потомства. Необычной энергетикой, каким-то хмельным весельем, опьянением радости были проникнуты все. Взрывы звонкого дружного смеха часто покрывали песни и речи.

Это были не актеры и актрисы, выкладывающиеся на рок-концерте и заводящие зрителей, себя выражали песенницы и плясуньи, они тешили сами себя от избытка сердца, и каждый зритель чувствовал себя своим, как важное действующее лицо. Все одновременно пели, плясали, говорили и хохотали.

При моем скептическом отношении к художественной самодеятельности и обычной пошлости пьяных народных гулянок, я впервые сам растворился в действии, и мне показалось, что ощутил и оценил большую душу своего народа. Никакого внутреннего напряга, скованности и забитости, свойственный крепостным, здесь не было и в помине. Это веселились внутренне свободные, красивые люди, которым хотелось праздника. И они создали такой праздник без хмеля и подобных ему искусственных стимуляторов.

Этот праздник не кончался до первых петухов и только полностью выгоревший в столярной избе кислород заставил нас вывалиться в зябкую прохладу светлой ночи под яростный дождь опрокинутого над деревней звездного неба.

Наутро, усталые, но довольные, мы двинулись в свои края. Вскоре показалась знакомая излучина реки, лошади чувствуя конец пути, прибавили шаг, и наше путешествие окончилось. Въезд обоза в деревню превратился в большое событие местного значения. Встречать вернувшихся крестьян сбежались все жители.

Бабы выли, словно уже и не чаяли увидеть своих мужей живыми. Началась невообразимая кутерьма. Вскоре на пролетке подъехала помещичья чета. Анна Семеновна в роли жены и помещицы смотрелась очень мило, и оба супруга выглядели счастливыми.

Приказчик, верный своему долгу, оторвал от себя рыдающую жену и подошел к господам с докладом. Я скромно стоял в сторонке, так как пока до меня никому не было дела.

Однако вскоре, видимо, разговор зашел обо мне и моей роли в путешествии. Помещичья чета с любопытством поглядывала в мою сторону. Меня подозвали. Я подошел к пролетке. По случаю приезда оделся я вполне прилично, в сюртук хорошего покроя и треуголку.

Антон Иванович, озабоченно смотрел на меня, видимо, не зная, как ко мне обращаться. Ни о каком казачке, да еще азиатского типа, он, понятное дело, не имел никакого представления и не мог предположить, откуда таковой мог взяться.

— Мне сказали, что ты казачок моего кузена? — наконец спросил он.

Мне не хотелось затевать неожиданный для предка разговор при всем честном народе, и я попросил позволения объяснить все позже с глазу на глаз. Любопытство его и Анны Семеновны, было затронуто, и они, скомкав торжественную встречу, отвезли меня в имение. Мы подъехали к дому, и я, не говоря ни слова, первым прошел в кабинет. Крыловы безропотно последовали за мной.

— Итак, дорогие мои родственники, ничего страшного не произошло, просто мне временно пришлось поменять внешность, — как о чем-то совершенно обыденном, сообщил я.

— Что переменить? — переспросил Антон Иванович бесцветным голосом и растеряно посмотрел на жену.

— Внешность, — повторил я. — Ты, Антон, поди, уже все про меня рассказал Анне Семеновне?

Предок смутился и неопределенно пожал плечами.

«Разболтал», — понял я.

— Да, милая прабабушка, вы видите перед собой знакомого вам Алексея Крылова.

— Вы, наверное, шутите? — сказала Анна Семеновна, бледнея.

— Увы, это чистая, правда, как и то, что мы с вами были дружны, когда встречались в доме графа Сергея Ильича. Помните мои анекдоты про больного?

— Но этого не может быть, — прошептала прабабка и, кажется, на всякий случай собралась упасть в обморок.

О, куртуазные времена и тонкие дамы, куда все это ушло!

— Может, — мрачно изрек Антон Иванович, который не был такой, как жена, впечатлительной натурой. — Он много чего может, этот внучек. Теперь того и гляди, за ним из Петербурга целый полк пришлют. Он же теперь «его превосходительство», шалопай чертов!

«Шалопаем» меня уже давно никто не называл, и я сделал вид, что немного обиделся.

— Видите, — пожаловался я Анне Семеновне, — порадей о родственниках, и тебя же обругают. Или лучше было, если бы все ваши льняные деньги на взятки всяким бездельникам ушли?

Предки синхронно отрицательно покачали головами. Анна Семеновна пока еще не пришла в себя и выглядела, как рыба, выброшенная из воды. Моргала глазами, отирала влажный лоб кружевным платочком и не знала, как принимать нежданно свалившегося на голову потомка.

Я, чтобы дать ей возможность придти в себя, повернулся к предку.

— Кстати, ты, Антон Иванович, в отставку вышел?

— Подал прошение. Я сейчас в отпуске по случаю женитьбы.

— Вот и молодец. А я перед вами виноват, не смог к свадьбе подарок прислать…

Я подошел к окну и крикнул толпящимся перед крыльцом дворовым, чтобы принесли мой сундук. На лицах предков появилось тревожное ожидание. События, мало того, что были слишком необычные, но и разворачивались слишком быстро для этого неторопливого времени.

В комнату вошли двое дворовых, одним из которых был мой бывший слуга Семен с сундуком. Поставил его у порога и тут же ушел. Предки как загипнотизированные наблюдали за моими действиями. Я же, выдерживая театральные паузы, неторопливо отомкнул замок, как фокусник в цирке поднял крышку и отбросил в сторону холстину, которой было прикрыто мое имущество.

— Это что еще такое? — тревожно спросил Антон Иванович. — Ты что еще удумал?!

Я поднял руку, призывая к тишине и вниманию, потом, покопавшись в одежде, вытащил пакет, обвернутый в грязную тряпицу. Не знаю, какого свадебного подарка ожидали от меня предки, но, судя по их лицам, замызганный сверток их разочаровал.

— Это вам на обзаведение, — сказал я, не удержавшись от небольшой рисовки.

Анна Семеновна не сдержала любопытства, приняла «подарок» и сразу же начала разворачивать. Увидев, что лежит в пакете, она тихо ойкнула и уронила тяжелый сверток на пол. Связанные пачки купюр самого высокого достоинства разлетелись по всему полу.

Наступила долгая пауза. Наконец Антон Иванович пришел в себя и глухим голосом спросил:

— Это сколько же здесь денег?

— Извини, брат, не знаю. Негде было счесть. В поездке все время на глазах. Не хотел народ в соблазн вводить.

— Да где же ты столько взял?

— Ишь ты, какой любопытный. Где взял, там больше нет.

Делая денежный подарок, я следил за реакцией прабабки, пытаясь проверить свои подозрения по поводу ее «ушлости». Чичерина экзамен выдержала, никакой алчности в ее взгляде я не заметил, только удивление.

— Алексей Григорьевич, — сказала она, кажется, наконец поверив, что я — это я. — Зачем столько-то дарить, вам самому деньги понадобятся.

— Это не последние, — уверил я ее, — больше понадобится, еще добуду. Вам же хозяйство поднимать…

— Алексей Григорьевич, а это правда вы? — не удержалась уточнить прабабка.

— Аннет, неужели ты думаешь, что чужой человек стал бы дарить нам столько денег? — сердясь неизвестно на что, перебил ее муж.

— Простите меня, но раньше вы были такой статный, высокий. Вы, что, навсегда таким останетесь? — виновато спросила меня Анна Семеновна, не отвечая на реплику мужа.

— Он и сейчас ничего, — вмешался предок. — И рост у него вполне приличный, глядишь, еще подрастет, какие его годы…

— Об этом я ничего не знаю. Таким, чтобы не поймали, меня сделал один странный человек, когда мы с ним сбежали из Петропавловской крепости. Ну, вроде как заколдовал, а как расколдоваться — не сказал. Такие-то дела.

— А как ваша жена? — спросила Анна Семеновна, постепенно выходя из шокового состояния…

— Да, да, — подхватил и предок, — как, что с Алей?

Я вкратце рассказал о ее «сложных» отношениях с императором, ссылке в монастырь и нашем последнем свидании.

— Теперь я хочу попытаться через знакомого епископа узнать, можно ли как-нибудь ее оттуда вытащить и обойти Павла.

— Что за епископ? — заинтересовалась Аннет.

— Он нас с Алей венчал, классный дед.

— Какой дед? — не поняла она.

— Хороший, — поправился я.

— Он, что, тоже наш родственник? — как мне показалась, с тревогой, за странную мужнину родню, спросила Анна Семеновна.

— Почему родственник? Он просто епископ.

— Но, вы же сказали, что он хороший дед!

— Вот вы о чем, я сказал в том смысле, что епископ хороший старик.

— А как вы в таком виде к нему обратитесь? Тоже скажете, что вас заколдовали?

— Скажу, что по поручению Крылова, или еще что-нибудь придумаю.

— А из какой он епархии? — продолжала любопытствовать прабабка.

— Из здешней, его зовут отцом Филаретом.

— Так это вы говорите о нашем епископе?

— Не знаю, наверное.

— Тогда совсем другое дело! Он меня крестил, и мы с ним очень дружны. Давайте я ему письмо напишу.

— Это было бы чудесно!

Предложение меня обрадовало. Если за свою родственницу будет радеть хорошая знакомая владыки, да еще и родственница губернатора — это будет логичнее, чем никому не известный басурманин. На том и порешили.

Пока мы разговаривали на отвлеченные темы, деньги по-прежнему лежали разбросанными на полу, что явно смущало хозяев. Антон Иванович все время косился на двери — вдруг, без спроса войдет кто-нибудь из слуг, и молва об их несметном богатстве разнесется по округе.

— Мне нужно привести себя в порядок, — сказал я. — Антон, будь другом, прикажи истопить баню.

Упоминание о бане, в которой да женитьбы он проводил немало времени в приятной женской компании, слегка смутило предка. Он стрельнул взглядом в сторону жены, и торопливо собрав с пола разбросанные деньги, пошел распорядиться, а я отправился в свою прежнюю комнату.

Когда баня была готова, за мной зашел дворовый мальчишка и вызвался проводить. Я дал ему «конфект» и отпустил. Дорогу я знал и сам. Мылся в этот раз я, увы, в полном одиночестве. «Коллективные» помывки с появлением в имении молодой хозяйки прекратились.

Вечер прошел в семейной обстановке. Прабабушка с неиссякаемым любопытством выжимала из меня футурологические сведенья о том, что в скором времени будут носить, пыталась узнать климатические прогнозы на урожаи в ближайшие годы и прочие частности.

К сожалению, я не смог ответить ни на один конкретный вопрос. Все что, я мог рассказать — это фантастические в их понимании байки о будущем развитии техники, что звучало в интерьерах восемнадцатого века неубедительно и сказочно.

Политика Анну Семеновну не интересовала. Мои же рассказы о модах женской одежды в двадцатом и двадцать первом веке вызывали удивление и недоверие. В остальном, все было очень мило и по-домашнему. Свечи мягко освещали стол с серебряной посудой и деревенской снедью, хозяева охали и ахали после рассказа о каждом из моих приключений.

Поразительно, но Анна Семеновна, мало того, что была лет на семь младше меня, и дети у нее были в далекой перспективе, начала относиться ко мне с материнской нежностью и заботой. Было очень забавно, Когда с высоты своего родственного статуса прапрабабушки она начинала учить меня жизни.

Засиделись мы почти до полуночи, после чего молодые отправились догуливать медовый месяц, а я ушел ночевать в свою прежнюю комнату. Заснул я быстро и проспал до позднего утра. Молодые к этому времени уже встали и пили в малой гостиной «кофей».

Меня встретили приветливыми улыбками и тут же усадили завтракать. Однако вскоре я заметил, что Анна Семеновна сидит за столом как на иголках. Оказалось, что ей так не терпелось реформировать запущенное хозяйство. Антон Иванович, тот никуда не торопился, зевал в кулак, добродушно ухмылялся и подтрунивал над жениным трудовым пылом. Я напомнил прабабке о рекомендательном письме владыке, что дало ей повод встать из-за стола и покинуть нас.

— Ну, как ты, — спросил я предка, — счастлив?

Он кивнул головой и расплылся в улыбке.

— Аннет очень достойная женщина и прекрасная хозяйка, — сообщил он. — Ты бы брат, ее слушал и делал, как она велит. Все у тебя было бы ладно.

Я удивленно посмотрел на этого новоявленного подкаблучника и ничего не ответил. В это время вернулась прабабка с письмом. Я попросил разрешения и прочитал ее послание. Писать по-русски Аннет не умела. Мало того, в каждом слове у нее было от одной до трех ошибок. Однако суть, при желании, уловить было можно.

— Владыка из простой семьи и не понимает по-французски, — извиняющимся тоном объяснила она странности своего послания. — Приходится ему писать на русском диалекте. Он меня знает и не обидится.

Отдав письмо, молодая супруга намылилась заняться хозяйственными делами, а предок, напротив, приятно провести время. Я занял компромиссную позицию и предложил ему проводить меня до города верхом, заодно и размяться. Идея Антону Ивановичу понравилась, и он тут же велел седлать лошадей.

Мой первый опыт верховой езды, случившийся, когда я гонялся за кирасирами, увезшими Алю, закончился растертыми бедрами и отбитым «дерзальным» местом. Поэтому передвигаться таким видом транспорта мне очень не нравилось. Но ничего другого не оставалось. Моя коляска осталась в каретном сарае в сгоревшей разбойничьей мызе, карету увела Юлия, захаркинский экипаж оказался нужен прабабке, оставался тяжелый рыдван, в котором я выглядел бы совершенно нелепо.

Мне запрягли высокого гнедого жеребца, как мне показалось, по его экстерьеру, не очень хороших кровей, но довольно резвого, Для знакомства я угостил его куском хлеба с солью, потрепал по холке и, неожиданно для себя, легко вскочил в седло. Не знаю, чьим телом я теперь пользовался и какова механика переселения душ и тел, но то, что я удивительно гармонично вписался в седло, почувствовал сразу.

Мне уже несколько раз пришлось испытать это удивительное ощущение. Я уже упоминал, что был поражен своей гибкостью и ловкостью, когда за мной гонялся покойный Микулушка. Теперь я сидел на лошади и чувствовал себя в седле комфортно и приятно. Конь прядал ушами, пританцовывал от нетерпения и беспрекословно слушался каждого движения повода.

Антон Иванович сел в седло куда менее легко, чем я. Мой взгляд тут же зафиксировал все допущенные им при этом ошибки. Ей Богу, о чем, о чем, а о верховой езде я не имею никакого представления. Весь мой теоретический опыт начинался и заканчивался на американских вестернах и цирковой джигитовке.

Анна Семеновна с заметным нетерпением ожидала, когда мы, наконец, уедем, чтобы заняться хозяйственными делами. Я не стал испытывать ее терпения. Мы сердечно попрощались, Антон Иванович расцеловал жену, и мы с ним выехали из усадьбы.

Время было полуденное. По небу восточный ветер гнал кучевые облака. Лето прошло, и с каждым днем делалось все прохладней. Полевые работы закончились, и в деревне было людно.

Мы, не торопясь, ехали по единственной сельской улице. Крестьяне нам кланялись, мы отвечали, и только выехав за околицу, пустили лошадей крупной рысью. Антон Иванович был в штатском и выглядел типичным помещиком.

Я выбрал неопределенный прикид и мог, при желании, выдать себя за кого угодно.

— Давай-ка наперегонки? — крикнул мне лейб-егерь.

— Давай, — откликнулся я и пришпорил гнедого.

Конь с места взял в карьер, и я вырвался вперед. Меня тут же захватила верховая езда. К сожалению, оказалось, что моему полукровному скакуну при настоящей скачке не хватает дыхания. У предка конь был легче на ногу, и он вырвался вперед.

Проскакав верст пять, Антон Иванович остановился и крикнул, что дальше не поедет. Мы с ним спешились и попрощались, предок смахнул слезу, и мы даже расцеловались, хотя я намеревался обернуться через несколько дней, и нам можно было обойтись без столь трогательного расставания.

Дальше я поехал один. Верхом путь показался значительно короче, чем в экипаже, и я радовался, что приеду рано и у меня в запасе оказывается почти половина дня. Однако человек предполагает, а Бог располагает: внезапно гнедой заржал, перешел на шаг и захромал.

Пришлось спешиваться и смотреть, что с ним случилось. Оказалось что у него ни много, ни мало, оторвалась подкова. Причем не полностью, а болталась на одном гвозде и поранила бабку на передней ноге. Я поднял его ногу и понял, что самому, без инструментов мне с ней никак не справиться.

Проклиная халтурщика-кузнеца, я пожертвовал своею рубашкой, чтобы обмотать ногу бедной животине, и дальше повел коня в поводу. Гнедой упирался, мотал головой и стопорил движение, так что мне пригодилось тянуть его за повод. До Троицка было еще верст шесть, и передвигаться таким образом мне совсем не улыбалось. Пришлось свернуть в ближайшую деревню и искать кузницу.

Это сомнительное, с точки зрения связей с «нечистым», заведение скрывалось за сгнившим и местами повалившемся плетнем.

Я проехал на захламленную территорию и оказался свидетелем жестокой помещичьей тирании. На грязной соломе, раскинув руки и ноги, лежал крупный мужчина в прокопченной холщевой крестьянской одежде с грубым кожаным фартуком, закрывавшим ему живот и грудь, как нетрудно было догадаться, сам кузнец. Рядом с ним стоял аккуратненький человечек в мурмолке и куцем сюртучке, то ли помещик, то ли управляющий.

— Ну, встань, Пахомушка, — просил он сладким голосом, — чего тебе стоит!

— И не проси, барин, — отвечал грубым голосом кузнец, кося наглым карим глазом, — не видишь, спиной маюсь!

— Так потом и полежишь, — нудил помещик, — веялку починишь и полежишь. Зерно мокрое — сгорит!

— И не проси, — категорически отказывался крепостной, — нет такого христианского закона, чтобы больного принуждать. Креста на тебе нет, барин!

Я подошел к живописной группе и поздоровался. Помещик рассеяно ответил. Он казался так занят своими бедами, что ему было не до незваных гостей.

— Ну, Пахомушка, я тебе пятачок дам, а ты на него водочки выпьешь! — посулил тиран.

— Сколько? — презрительно переспросил пролетарий. — Пятачок!

— Не хочешь пятачка, дам гривенник! — посулил эксплуататор. — Гляди, новенький, сияет! — Он вытащил монету и начал прельщать ей больного человека.

Кузнец посмотрел на соблазн, но устоял:

— Никак не могу, в спину вступило!

— А за двугривенный встанешь?

Соблазн удвоился, но кузнец опять устоял. Он сладко потянулся и прикрыл глаза.

— Не замай, барин. Как оклемаюсь, тады и встану. Ничего с твоей веялкой не будет, не однова дня живем.

— Ну, что вы с ним будете делать! — обратился ко мне как к свидетелю и арбитру помещик. — Он целыми днями лежит и не работает! И все у него вступает, то в спину, то в живот, то глазами ничего не видит!

— А где есть закон, что человеку недужить не положено?! — откликнулся кузнец. — Коли хворый, не замай. Оно и видно, что креста на тебе нет, барин!

— Если хотите, я его полечу, — предложил я, наблюдая эту забавную сценку.

— А вы, молодой человек, сможете? — обрадовался нежданной помощи тиран.

— Смогу. Я лейпцигский студент-медик, — соврал я. — Мне стоит посмотреть на человека и насквозь его видно.

— Помогите, голубь вы наш, благодетель! Заставьте за вас век Бога молить. Пахом, он кузнец справный, и мужик хороший, только болезненный очень.

«Справный мужик» открыл на мгновение глаза, удовлетворенно поглядел на помещика и, как мне показалось, собрался по настоящему соснуть.

Я оставил гнедого, подошел к больному и присел перед ним на корточки. Кузнец это почувствовал и глянул на меня насмешливо, с угрозой. Подмигнул и опять закрыл глаза.

— Вы знаете, милостивый государь, — обратился я к крепостнику, — ваш Пахом действительно очень болен. Думаю, того и гляди помрет.

— Не может того быть! — всполошился помещик.

Пахом же, не открывая глаз, довольно осклабился.

— И болезнь у него заразная. Думаю, самое правильное — пристрелить его, чтобы не мучился.

— Как так пристрелить?!

— Очень просто, из пистолета.

Я подошел к лошади и вытащил из седельной кобуры крупнокалиберный пистолет, тот, что отобрал у Мити в его бытность разбойником.

— Вы это, право, что, серьезно? — испугался барин, а сам больной, сквозь прикрытые веки наблюдал за моими действиями.

— Серьезней некуда. Попа будете звать его соборовать, или уж потом пускай сразу отпоет?

— У нас здесь нет церкви, нужно посылать в город, — добросовестно проинформировал помещик.

— Так долго я ждать не смогу, у моей лошади подкова оторвалась. Придется взять грех на душу.

Пахом никак не реагировал на мой розыгрыш и продолжал насмешливо усмехаться. Тогда я пошел дальше, чем простая угроза. Взвел курок и сказал:

— Во имя отца, сына и святого духа. Покойся, Пахом, с миром. Аминь.

После чего начал целиться несчастному кузнецу в голову. Однако мужик оказался крепок и не сдавался, хотя и начал немного трусить.

— Ты малый, того, не шуткуй так! — наконец не выдержав, сказал он, полностью открывая глаза.

— А я и не шуткую, — серьезно сказал я и выстрелил.

— Ааааа! — взвыл оглушенный и ослепленный выстрелом кузнец, вскочил и бросился бежать в кузницу. — Убили, люди добрые! Убил ирод проклятый!

— Вы, вы, вы! — затараторил помещик, а я сокрушенно покачал головой.

— Надо же, с двух шагов промазал! Ничего, сейчас перезаряжу и добью.

— Пахомушка! — опять закричал барин и бросился в кузницу за своим больным мастером.

Я, перезаряжая на ходу пистолет, пошел за ним следом.

— Не надо! — закричали разом два голоса, как только я вошел под закопченные своды мастерской.

— Никак выздоровел? — удивился я.

— Здоров я, барин, прошла спина! Не стреляй, Богом молю! — поклялся проснувшийся, наконец, кузнец, выглядывая из-за спины барина.

Самоотверженный же помещик своим тщедушным телом закрывал крепостного и умоляюще смотрел на меня.

— И веялку починишь?

— Починю, Богом клянусь!

— И лошадь мне перекуешь?

— Перекую, Богом клянусь!

— И колбасить больше не будешь?

— Не буду! Колбасу в рот до самой смерти не возьму! Богом клянусь! — заодно пообещал Пахом.

Таким образом, конфликт благополучно разрешился к общему удовольствию. Барин, икая от страха и глядя на меня мутным взглядом, поспешно ретировался. Пахом, забыв все свои болезни, срочно разжигал и раздувал горн, я стоял на страже с пистолетом в руке, чтобы не дать ему возможность даже и помыслить о какой-нибудь пакости.

Под присмотром кузнец работал споро и так расчувствовался, что не только поменял оторвавшуюся подкову, но на всякий случай перековал и все остальные.

Кончил он уже в сумерках. Я расплатился с ним за работу и вскоре уже въезжал в нашу уездную столицу. Здесь все было по-старому, только листва на деревьях поредела и сделалась грубой и темной.

Остановиться я собирался по старой памяти у «нашего» крепостного крестьянина, отпущенного на оброк. Фрол Исаевич Котомкин держал в Троицке единственную на весь город портняжную мастерскую, шил плохо, но без конкуренции преуспевал.

Ворота портновского дома были заперты по случаю вечернего времени, и я долго стучался, пока не вышла хозяйка.

Я назвался родственником их барина и сказал, что хочу поговорить с хозяином.

Самое забавное, что, довольно долго прожив у Котомкиных, я так и не узнал имени хозяйки. Дочь звала ее «мамушка», портной — «жена», а все прочие, включая меня, — «хозяйка». Котомкина приветливо улыбнулась и пригласила пройти в дом. Фрол Исаевич тоже мне обрадовался, что меня, признаться, удивило, и сразу же повел в гостевую комнату. Он был продвинутым крестьянином и не жаловал помещиков-крепостников.

Здесь мы провели с Алей первые дни медового месяца. В комнате все было как и прежде, и на меня нахлынули воспоминания. Чтобы не показать волнения, я повторил, что являюсь родственником Крыловых, и спросил позволения пожить у них несколько дней.

— А не братец ли вы Алексей Григорьевича? — неожиданно спросил Котомкин.

С моей внешностью я походил скорее на родственника князя Юсупова, чем на Крылова.

— Братец, — на всякий случай подтвердил я.

— Ну, как он голубчик? — с волнением в голосе, спросил Фрол Исаевич. — Нашел Алевтину?

Говорить на эту тему я не мог и ответил уклончиво.

— Сам он ничего, а вот о жене пока ничего не известно.

— Ох, горе-то, какое. Сам-то сильно кручинится?

— Сильно. Да я тоже по этому делу хлопочу. Братцу помогаю.

— Может, и мы на что сгодимся? — предложил портной. — Оченно уж они нам по сердцу пришлись. Мои-то дуры так плакали когда узнали, что Алевтину заарестовали и неведомо куда увезли.

Меня хорошее к нам отношение тронуло. На такую сердечность я как-то не рассчитывал.

— А как вы узнали, что я брат Алексея?

— Как же не узнать, когда у вас, почитай, одно лицо.

В этот момент дверь в комнату деликатно приоткрылась, и в нее протиснулись хозяйка с дочерью Дуней. Судя по всему, они наш разговор слушали из коридора и не утерпели вмешаться.

— Алюшка-то хоть жива-здорова? — спросила Дуня, пересиливая робость перед чужим человеком.

— Была здорова, — ответил я, — надеюсь, что и теперь… Ее в какой-то монастырь увезли. Хочу попробовать через архиерея узнать. Он-то сам в городе?

— Кто его знает, мы в церкву по воскресеньям ходим, — ответил за всех Фрол Исаевич.

— Ох, грехи наши тяжкие, — вздохнула хозяйка. — За что-то Господь-то прогневался. Ох, как душу девушку-то жалко. Каково ей, бедной, у чужих людей. А сам-то Алексей Григорьевич, где обретается?

— В Петербурге хлопочет… — неопределенно ответил я.

— Ну, отдыхайте, сударь, — сказал портной, не очень вежливо выдавливая женщин из комнаты.

Котомкины ушли. Первым делом я подошел к зеркалу, повешенному на стену еще Алей. Из него на меня смотрел прыщеватый подросток с тонкой шеей и удивленными глазами, сильно смахивающий на меня, каким я был лет пятнадцать тому назад.

— Ну, алхимик, ну инопланетянин! — с восхищением подумал я. — Как это, интересно, у него получается?!

Когда видишь такие фокусы, невольно начнешь верить во всякую чертовщину. Единственно, что мне было непонятно, как при таких способностях и возможностях он позволил заточить себя в крепости.

Дальше мои мысли переключились «на себя любимого». Я разглядывал полузабытую юную физиономию и невольно вернулся в прошлое, со всеми его тогдашними переживаниями и трудностями. О прошедшей юности я никогда особенно не грустил, тем более что сам себе в то время очень не нравился, ибо пребывал в прыщаво-цыплячьем виде, и девочки на меня не обращали никакого внимания. Поэтому никаких ностальгических настроений наивно-удивленная физиономия, смотревшая на меня из зеркала, не вызвала.

К своему новому юному облику я подошел прагматично. По виду теперь мне можно было дать лет пятнадцать, и я просчитал, что это может затруднить общение с архиереем и прочими городскими знакомыми. Кто знает, будут ли они всерьез воспринимать недоросля.

За окном уже совсем стемнело. Я утомился за длинный день и решил не ломать себе загодя голову, а все дела отложить на завтра. Помывшись с дороги, я разделся и лег в нашу с Алей постель. Однако сразу уснуть мне не удалось. Слишком эта комната и кровать напоминали о недавнем прошлом…

Утро задалось серенькое и скучное. Я быстро оделся, позавтракал и отправился в церковь к заутрене. Служил ее мой знакомец отец Никодим. Народу по буднему дню было мало, в основном старички и старушки. У образов, как и положено, горели свечи, пахло ладаном. Священник был невыспавшийся, хмурый и, кажется, комкал службу. Я исправно крестился и кланялся, оглядываясь на честной народ, и вроде бы ничего не напутал в обрядовой части. Когда служба кончилась, я подошел к батюшке под благословение и спросил его, где сейчас владыка.

— А на что он тебе, отрок? — лениво поинтересовался священник, торопясь, судя по густому перегарному духу, опохмелиться.

— Дело у меня к нему, — ответил я, не собираясь вдаваться в подробности.

— Ишь ты, дело у него, — ухмыльнулся поп. — Коли так, обождать придется. Ждем владыку днями, а где он сейчас обретается, мне то неведомо. Видать, по епархии колесит. Ему до всякой мелочи дело есть.

— Может, он в губернском городе?

— Это навряд, — покачал головой отец Никодим, — не любит он города, больше по малым храмам ездит… Оставайся с Богом.

— Значит, когда сюда приедет — неизвестно? — расстроено переспросил я уходящего священника.

— Эка тебе приспичило. Уж не жениться ли собрался?

Я не ответил и побрел к выходу. Мне опять предстояло ждать у моря погоды, чем я, собственно, и занимался все последнее время.

У Котомкиных в доме весь люд был в делах, даже поговорить было не с кем. Сидеть без дела в пустой комнате я не хотел и потому предпочел пойти побродить по городу.