Старая столица встретила нас огородами, дальними куполами церквей и дымками пожаров. Ничего общего с нынешней имперской столицей у прежней Москвы не было. Любимая провинцией присказка, что Москва — большая деревня, подходила ей как нельзя кстати. Барские подворья чередовались с убогими крестьянскими избами, роскошные каменные соборы с бревенчатыми церквушками. Это был совершенно другой город, разлапистый и самобытный, только в самом центре мне попалось несколько знакомых зданий, всё остальное из того, что я теперь видел, поглотили пожары и время.

Даже неизменный Кремль смотрелся по-иному.

Судя по состоянию стен, его давно не ремонтировали, он обветшал и выглядел не на двести лет моложе, а на сто старше, чем в наше время. Красная площадь, превращенная в обычный базар, тоже не смотрелась.

Вместо привычного старого ГУМа рядами стояли деревянные павильоны. По центру слонялось множество людей в городском и крестьянском платье. Убогие пролетки, запряженные малорослыми крестьянскими лошадками, тарахтели по булыжным мостовым Перед некоторыми богатыми домами, для спокойствия обитателей, улицы были застланы соломой.

Поколесив по городу, мы остановились в гостинице средней руки, чистенькой и неброской. Она представляла собой смесь русского средневековья и современного западного прогресса. Я уже привык к местным условиям, перестал страдать от отсутствия удобств и бывал рад даже минимальному комфорту.

Устроившись на новом месте, мы с Антоном Ивановичем и дворовыми отправились в общественную баню, помыться с дороги. Бань в Москве было много, и идти далеко не пришлось. Наша стояла прямо на берегу Москвы-реки. Баня, как и гостиница, была среднего уровня, с отделениями для чистой публики и простолюдинов. День был субботний, и народу в ней было много.

Оставив одного из дворовых стеречь одежду в предбаннике, мы взяли напрокат деревянные шайки, уплатив по копейке за каждую, и отправились в моечное отделение. «Чистая» публика мылась сидя на мраморных скамьях, «простая» на деревянных. В остальном, была полная демократия и только по прическам и дородности телосложения можно было предположить, к какому сословию принадлежат голые соотечественники.

Цены за мытье и услуги были умеренные. Не успели мы войти, как на нас налетела туча банщиков с предложениями, в которых я не сразу разобрался и предоставил принимать решения предку. Антон Иванович выбрал двух самых расторопных и рачительных мужиков, и они повели нас к мраморным скамьям.

Скамьи были не очень чистые и слегка осклизлые, так что пришлось попросить банщиков сначала хорошенько их вымыть. Минут через десять суеты и показного усердия, мы смогли устроиться. Горячую воду банные люди носили из глубины помещения в наших же шайках.

Смыв дорожную пыль, я отправился в парное отделение. Народа в нем было много и жар вполне приличный. К моему удивлению, парилка была общая на мужское и женское отделение, она разделялась на две половины символичной решетчатой перегородкой.

Видимость и слышимость были отличными, представители разных полов с удовольствием разглядывали друг друга, комментируя увиденное рискованными словечками и солеными шутками. Дамы, защищенные перегородкой, чувствовали себя в безопасности и не скупились на шутливые предложения и подначки. Я не без удовольствия наблюдал потеющих на полках бордовых женщин и был удостоен вниманием двух ядреных товарок. Как всегда, женщины оказались языкастее мужчин, и словесные баталии были явно за ними.

Торчать целый день в бане (даже с видом на голых теток) нам не было резона, и мы, закруглив водные процедуры, вернулись в гостиницу. Черновой план предстоящих мероприятий у меня был продуман, дело было только за их реализацией.

Первым делом мне нужно было попасть к военному генерал-губернатору Москвы Ивану Петровичу Салтыкову, к которому я имел письмо от генерала Присыпко, и через него попытаться узнать что-нибудь об Але. Следующее дело, которое я хотел провернуть, — это подвигнуть Антона Ивановича навестить своего однополчанина Сержа Пушкина, у которого в этом году должен был родиться сынок Саша. Точной даты рождения мальчика я, к своему стыду, не помнил, тем более, что всегда путаюсь со сменой календаря, в какую сторону насчитывать тринадцать дней, вперед или назад.

Первая ночь в гостинице прошла под топот тараканьих лапок и клопиные укусы. От насекомых не спасала ни примерная чистота помещений, ни развешанные по стенам пучки пахучих трав, призванные отпугивать кровопийц. Никогда не подозревал, что такие малые твари могут настолько отравить жизнь. Всю ночь я чувствовал, как по мне что-то ползает, и встал утром совершенно невыспавшимся. Всё тело свербело от расчесанных укусов.

Вызванная хозяйка-немка отнеслась к обилию насекомых философски и прикинулась полной идиоткой, не понимающей о чем идет речь. Вежливо подождав, пока мне надоест ругаться, она удалилась, горестно качая головой над такой привередливостью.

Пока я прихорашивался перед визитом к генерал-губернатору, Антон Иванович рассказал, что Иван Петрович Салтыков не только представитель знатнейшей фамилии, но и фантастически богатый человек. Ему принадлежит около шестидесяти тысяч крепостных крестьян. При Екатерине Алексеевне, командуя корпусом, он получил звание генерал-фельдмаршала. На его счастье, стареющая императрица, незадолго до своей кончины, разгневалась на Салтыкова и отправила в отставку.

Павел Петрович, взойдя на престол, вернул фельдмаршала на службу, поменял его звание на новое, равноценное, только что введенное, сделав Ивана Петровича генералом от кавалерии. Ласковый со всеми пострадавшими от матушки, он назначил Салтыкова шефом кирасирского полка и московским генерал-губернатором.

На письмо князя Присыпко я не очень надеялся, слишком велика была между ними дистанция: князь был всего-навсего пехотным генерал-майором, а Салтыков полным генералом и губернатором второй столицы. По словам Присыпко, они были дружны во время Задунайского похода 1773 года, и мне оставалось только надеяться на старческую сентиментальность и привязанность к друзьям прежних лет знатного старика.

Где находится в Москве резиденция военного генерал-губернатора, я не знал, и потому подрядил извозчика или в просторечии «Ваньку», пообещавшего доставить меня на место «в наилучшем виде». «Ванька» оказался деревенским оброчником, совсем не знающим Москвы, как и слово «губернатор».

Как и многих его далеких потомков, Господь, одарив его алчностью, забыл наградить совестью. Сначала он катал меня просто так, по знакомым ему улицам, позже, когда я уличил его во лжи и незнании города, он принялся жаловаться на тяжелую жизнь. Пришлось мне обращаться к будочнику, который толково объяснил дорогу.

Оказалось, что Салтыков жил всего в пяти минутах ходьбы от нашей гостиницы, и нам пришлось возвращаться назад. Это обстоятельство моего Сусанина нисколько не смутило, и он принялся требовать двойной, против уговоренного, тариф и надбавку «на чай». Мне лишнего полтинника жалко не было, но слишком уж «Ванька» был нагл и лжив. Так что расстались мы с ним недовольные друг другом, с зачатками классовой ненависти в сердцах.

Дворец военного генерал-губернатора соответствовал его положению и состоянию. Прихожую, куда меня проводили, украшали итальянские скульптуры, фламандские и французские картины, у всех дверей стояли ливрейные лакеи в пудренных париках. Чиновники с деловым и значительным видом сновали туда-сюда, демонстрируя свою занятость и значительность.

Приема ожидало человек двадцать посетителей в мундирах и партикулярном платье. Иван Петрович еще не выходил, и когда он появится, спросить было не у кого. Все ожидающие жались по углам и стенкам, не разговаривая между собой. Я не стал привлекать к себе внимание «неадекватным» поведением и скромно притулился около плотно зашторенного парчой окна.

Ждать выхода генерала пришлось больше часа. Я изнывал от скуки. Наконец губернаторская челядь начала оживать: забегали младшие офицеры, взбодрились швейцары, заволновались посетители.

Из боковых, дверей выскочил тонкий, стройный офицерик и с придыханием объявил:

— Их высокопревосходительство!

Дюжие швейцары отворили двустворчатые двери, и в зал вошел невысокий пожилой человек в мундире. А посетители уже выстроились редкой цепочкой вдоль стены.

Салтыков медленно двинулся вдоль ряда. За ним в почтительном восторге следовали несколько секретарей и адъютантов. Генерал ласково кивал просителям, а старший секретарь принимал прошения. Личным разговором в несколько слов Иван Петрович удостоил только двух пожилых господ, остальным, выслушав, ласково улыбался, кивал головой и молча проходил дальше.

Наконец процессия приблизилась ко мне. Теперь было слышно, по какому поводу посетители беспокоили губернатора.

Скромно одетая дама просила определить сироту-племянника в кадетский корпус, старый вояка хлопотал о пенсии, проштрафившийся чиновник просил разобраться в его «правом» деле. У Салтыкова было сытое, набрякшее лицо с брезгливо опущенными уголками губ и усталые глаза с красными прожилками. Улыбался он одними губами, пристально рассматривая просителей.

Когда генерал остановился напротив меня, я, отвесив полупоклон, четко отрапортовал:

— Вам, ваше высокопревосходительство, письмо от генерал-майора князя Присыпко.

— Присыпка? — переспросил генерал. — Не помню такого.

— Воевал под вашим началом на Дунае, — подсказал я.

— Помню, — кратко сказал губернатор, безо всякой сентиментальности. — А тебе чего от меня надобно?

Голос и глаза его были равнодушными, только губу складывались в искусственную улыбку.

Моя просьба была слишком расплывчата, деликатна и требовала длительных разъяснений. Сформулировать ее в двух словах я не мог. Похоже, что ловить здесь мне было нечего.

— Имею честь засвидетельствовать вашему высокопревосходительству свое почтение, — таким же, как у генерала, тоном ответил я, прямо глядя ему в глаза.

Старика это немного зацепило или позабавило, и что-то похожее на насмешку мелькнуло в зрачках.

— Горд. Это хорошо. Погоди, прочитаю письмо.

Генерал двинулся дальше к оставшимся посетителям. Выслушав их, он удалился в покои, а ко мне подскочил адъютант и велел следовать за собой.

Провел он меня прямо в губернаторский кабинет. Салтыков уже сидел за большим письменным столом и читал письмо князя. Окончив чтение, он внимательно взглянул на меня и спросил:

— Князь пишет, что ты хороший лекарь? Не скажешь, от чего у меня брюхо болит?

— Питаетесь неправильно и много пьете, — не очень опасаясь ошибиться, ответил я.

— Как так неправильно? — удивился старик.

Я коротко рассказал ему, что он ест и пьет, и что ему следует есть и пить, чтобы «брюхо» не болело.

Угадал я, судя по реакции генерала, достаточно точно, однако предложенная мною диета ему не понравилась.

— Что за глупость такое кушать, — недовольно сказал он, как бы отвергаю саму идею питаться не по «Домострою».

— Зато живот не будет болеть, и на десять лет дольше проживете.

— Ладно, подумаю. А так помочь можешь?

— Могу, но ненадолго.

— Молодец, что не врешь. Помоги, хоть насколько. Совсем брюхо меня извело.

Пришлось тут же браться за лечение. Мы прошли в малую гостиную, Салтыков лег на диван, и я занялся своим шаманством.

Когда лечение начало действовать и живот у губернатора перестал болеть, я, между пассами, рассказал о своем деле.

— Слышал, — хмуро сказал старик. — Противу правил посылали за твоей женой моих кирасиров. Исправника и то много было. Да то не мои дела, это в Питере фантырберией занимаются. А ранам потрафить можешь? — сменил генерал тему разговора.

— Попробую. Разденьтесь.

Генерал кликнул вестового «казачка» лет семидесяти от роду, и тот помог ему раздеться. Я увидел тело человека, знавшего войну не понаслышке. Покромсали его враги жестоко, однако для своих шестидесяти девяти лет и перенесенных ранений он был еще хоть куда.

— Вам, Иван Петрович, нужно больше двигаться и правильно питаться. Не мешало бы съездить в Пятигорск или в Баден-Баден на воды. Тогда цены вам не будет.

Обращение запросто по имени-отчеству, генерала от кавалерии покоробило — привык к величаниям, однако вида не подал, только слегка пошевелил мохнатой бровью.

— А брюхо-то совсем прошло, — удивленно сказал он, наблюдая за моими пассами, — и раны не ноют. Пойдешь ко мне на службу? — неожиданно предложил он.

— Не пойду. Служить бы рад, прислуживаться тошно, — процитировал я из комедии только-только родившегося Александра Грибоедова.

Такой ответ Салтыкову не понравился. Видно, усмотрел намек. Шестьдесят тысяч душ крестьян и имения одними ратными подвигами не выслужишь. Да и то, сказать, Салтыков хоть и фельдмаршал, да не Суворов. Пришлось, поди, за богатство дугой прогибаться.

— Ну, как знаешь. Силком тащить не буду. Другие бы за счастье почли. А с женой твоей дело темное, кто-то напел государю в уши, что она вроде Таракановой, на престол претендовать хочет. Сие слыхал от самого Безбородко. Этот всё знает.

Самые худшие мои предположения подтвердились.

— Ее в крепостные сдали, грамоте не научили, за солдата замуж выдали, какие там претензии! — не сдержав эмоций, воскликнул я.

— Не все государи сами управляют. Деда ее, хоть и был с младенчества в крепости сидючи, убогим, на престол насильно посадить хотели. Смуту затеять дело не хитрое. Пугач вон Петром Третьим представлялся, целую войну затеял. Государя нашего не всяк понимает, что он для блага любезного нашего Отечества делает, от того недовольные есть, а тут слух пошел, что внучка законного императора, муку и смерть принявшего, появилась, за народ ратует. Поди, мало для смуты?!

— Так что же мне делать?

— Государь напрасно сироту не обидит, — уклончиво ответил Иван Петрович. — Напишу письмо к Безбородко, он старик мудрый, может, чем и пособит. Да ты сам напрасно голову под топор не суй, глядишь, возомнит кто, что сам в цари метишь…

Салтыков невесело усмехнулся и встал с дивана. На этом мой визит окончился.

Я вернулся в гостиницу и обо всём рассказал Антону Ивановичу. Он выслушал меня с мрачным выражением лица и, мне показалось, внутренне от меня отстранился.

— Эка ты, брат, вляпался, и я вместе с тобой. Курносый со своей-то дурью!..

Несмотря на драматичность момента, я невольно улыбнулся. Под влиянием моего скептического отношения к царям и героям, верноподданный предок обозвал Помазанника Божьего запросто «курносым».

— Тебе-то теперь нечего бояться, — успокоил я его. — Всё одно, уйдешь в отставку и будешь жить в ссылке в имении, под присмотром прабабушки.

То, что я за глаза называл Анну Семеновну, бывшую на десять лет моложе меня, «прабабушкой», всегда смешило Антона Ивановича.

— Всё шутишь, оголец. Я, пока ты начальство ублажал, узнал адрес Пушкиных. Ввечеру можно и визит нанести. Дался тебе этот Сергей Львович.

— Меня не Сергей интересует, а его сын, я же тебе рассказывал.

— Так сын когда еще поэтом станет — мы с тобой успеем состариться, а Серж наш сверстник и шутник большой. Сам стишки неплохие кропает. Одним словом — душа общества. Рассказать тебе анекдот, как он царские перчатки в презент получил?

— Расскажи.

— Серж, надо тебе сказать, душа моя, человек очень рассеянный. Пришел он на как-то придворный бал без перчаток. Сам понимаешь, сплошной конфуз! А тут как на грех Павел Петрович. «Отчего, спрашивает, — вы, господин поручик, не танцуете?»

«Перчатки потерял, ваше императорское величество», — соврал Пушкин.

«Это не беда, — говорит Государь, — вот вам мои, а вот вам и дама», — и подвел его к какой-то фрейлине. Каково?!

Я вежливо улыбнулся. Ничего смешного в этом «анекдоте» я не усмотрел, как и в «конфузе» из-за забытых перчаток. Антон Иванович, ожидавший от меня более отчетливой реакции, был разочарован.

— Ладно, брат, давай соснем часок, а потом и визит сделаем.

Он заразительно зевнул и отправился в свой номер. Я решил последовать его примеру, и мы проспали до пяти часов вечера.

К Пушкиным мы поехали на извозчике. Жили они далеко от центра, в «спальном», как у нас теперь говорят, районе. Ходить в Москве по гостям без приглашения или хотя бы предупреждения, чревато, но у нас не было выбора.

Чистенькая немецкая слобода, в которой молодая семья арендовала флигель, считался в те времена респектабельным окраинным районом, как в наше время Крылатское. Мы довольно долго добирались до Лефортова, проехали мимо Елоховского собора и оказались на искомой Немецкой улице.

Пушкинский флигелек с виду был довольно скромен. Мы долго стучали в двери, пока, наконец, пьяный в драбадан дворовый не отворил двери.

— Нетути никого, — сообщил он, глядя сквозь нас остекленевшими глазами.

Антон Иванович молча оттолкнул слугу, и мы вошли внутрь. Ни в прихожей, ни в гостиной, действительно, никого не было. По обстановке было видно, что квартира не более чем временное пристанище нерачительных хозяев. Мебель была сборная, и рядом с новеньким, дорогим секретером помещался облезлый диван неуместный в таком соседстве. Было понятно, что «мебеля», как тогда говорили, молодая чета покупала по случаю, без всякого плана.

Не встретив ни хозяев, ни слуг, мы обошли дом, пока не обнаружили всю дворню, бражничающую в людской. Наше появление вызвало переполох, однако, разглядев, что это незнакомые люди, а не вернувшиеся неожиданно господа, челядь успокоилась. На нас перестали обращать внимание, и прерванный нежданными визитерами жаркий спор, разгорелся с новой силой. По крикам и накалу страстей было понятно, что причина междоусобицы внутренняя, а потому и животрепещущая. В такой момент спорящим было не до гостей. Только единственный из всех мужик, с потным, лоснящимся лицом, вылез из-за стола и подошел к нам с вопросом, — кто мы собственно такие.

Разглядев знакомое лицо Антона Ивановича, виденного им еще в Петербурге, слуга успокоился и заплетающимся языком поведал, что господа уехали на бал и раньше утра не вернутся.

— Как же на бал, — удивленно спросил я, — когда Надежда Осиповна на сносях?

— Никак нет-с, — удивился теперь уже слуга, — оне уже разрешимшись.

— Когда?

— Еще в мае-с.

«Да те ли это Пушкины?» — подумал я. В том, что Александр Сергеевич родился не в мае, я был почти уверен.

— Разве она родила в мае, а не в июне? — переспросил я слугу.

— Ты же сам мне говорил, что у вас европейский календарь, — подсказал мне предок, — когда у нас май, в Европе уже июнь.

— Сынка-то как назвали? — для страховки уточнил я.

— Лександром, — вмешалась в разговор женщина лет сорока пяти, невысокая, с полным круглым лицом, как и все сильно пьяная. — Сашуткой, Шуриком!

— А посмотреть на ребенка можно? — без большой веры в успех спросил я.

— Чего ж на него смотреть? Дитя как дитя. За показ деньги берут, — недовольная тем, что ее отрывают от застолья, ответила она.

— А я заплачу, рубль дам, — посулил я.

— Ты дашь, а я возьму. Тогда пошли, если не шутишь.

Я подождал, когда она встанет на нетвердые ноги и, покачиваясь, пойдет показывать дорогу. Антон Иванович, до того отнюдь не жаждавший видеть новорожденного национального гения, тем не менее пошел за нами следом.

Мы пошли через несколько полутемных комнат, так же как и гостиная обставленных чем попало, и вошли в детскую. Это было крохотное помещение. В нем стояли детская кроватка, люлька у стены, какой-то колченогий столик и свернутый рулоном тюфяк, на котором, скорее всего, спала нянька.

Лежащий в люльке ребенок надрывно плакал, широко раскрывая беззубый рот. Голос был сиплый и слабенький.

— Ишь ты, как надрывается сердечный, — констатировала женщина — Обоссался поди.

Она сноровисто распеленала Александра Сергеевича Пушкина. То, что ребенок не только описался, но и обкакался, было не самым неприятным. Он был розовым от жара. Я растерялся, не зная, что предпринять. Опыта общения с младенцами у меня не было никакого.

То, что у Пушкина очень высокая температура было очевидно, но какая, определить без термометра я не мог. Жар необходимо было сбить немедленно а то, зашкалив за допустимые параметры, он просто убьет ребенка. Нянька, между тем, принялась его перепеленывать, не замечая критического состояния.

Я вспомнил народный способ снижения температуры. Он напоминал принцип работы обыкновенного холодильника.

— Водки принеси и полотенце, — приказал я женщине. — А ты, — обратился я к предку, — поезжай в гостиницу и привези мою аптечку. Пушкин при смерти!

На самый крайний случай, я еще хранил две таблетки антибиотика. После моих слов, нянька уставилась на младенца, поняла, что он в жару, ойкнула и припала к темному, порозовевшему тельцу, собираясь завыть. Я поймал ее за плечо и вытолкал из детской, повторив приказание. За ней следом торопливо вышел Антон Иванович.

Через минуту женщина вернулась со штофом водки, полотенцем и соленым огурцом на блюдечке, видимо, для закуски. Только непонятно кому, мне или великому поэту.

— Выпей, батюшка, на здоровье! Ох, беда-то какая! Не уберегла дура дитя!

Не обращая внимания на ее пьяные стенания, я набрал в рот зелье, опрыскал им Александра Сергеевича, после чего начал обмахивать тельце полотенцем. Огурец мне не понадобился.

Со страха за ребенка, женщина быстро трезвела и теперь молилась за моей спиной:

— Господи Боже праведный и милосердный, спаси невинную душу, накажи лучше меня дуру грешную.

Я шикнул на нее и велел успокоить разбуженную нами маленькую девочку, спавшую рядом в кроватке.

То, что можно сбить у маленьких детей температуру за счет внешнего охлаждения, я когда-то слышал и решил попробовать на практике. Риск был небольшой, терять же было нечего. Горячее тельце быстро высохло, и я повторил процедуру.

Кажется, мое лечение начало приносить результаты. Ребенок начал ровнее дышать, тише плакал и закрыл глазки.

— Бог видать тебя принес, батюшка, — продолжала бормотать за моей спиной нянька. — Как же я, дура грешная, не усмотрела за невинным дитем…

— Ты скоро ли, Аринушка? — послышался из коридора чей-то нетерпеливый шепот. — Гляди, водка согреется. Али вы здесь выпиваете?

— Так вас зовут Арина? — спросил я.

— Ариной кличут, батюшка.

— А по отчеству, не Родионовна ли?

— А откуда ты меня знаешь, барин? Я чтой-то тебя не припомню.

— Кто же про тебя не знает, — ответил я. — Про тебя все знают, даже то, что бражничать любишь, милая старушка.

— Какая я тебе, барин, старуха! — обиделась легендарная нянька. — А что выпила малость, так это так, у кума нынче именины.

Между тем, Александр Сергеевич наконец перестал плакать и уснул. Он тяжело дышал, измученный высокой температурой.

— Ты этого мальчика береги, — сказал я Арине Родионовне. — Он большим человеком вырастет. Через него и тебя люди помнить будут.

— А откуда ты, батюшка, знаешь, кем наш Лександр Сергеевич вырастет?

— Цыганка нагадала. Такая цыганка, что ни разу не ошиблась. Что ни скажет, всё сбывается.

— Ишь ты, — удивилась Арина Родионовна, — ежели гадалка нагадала, то оно конечно!

Мы, чтобы не беспокоить спящих детей, вышли в соседнюю комнату. В ожидании возвращения Антона Ивановича, разговорились. От пережитого испуга хмель у «доброй старушки» почти прошел, и мы мирно общались, сидя на облезлом диване.

— Господа хорошие, грех жаловаться, — рассказывала нянька. — В нынешнем году вольную мне выправили. Да куда мне идти, с ими жила, с ими и помирать буду. Да и деток жалко: Оленьку, да вот теперь Лександра. Своей-то семьи нет, сам понимаешь, какая у холопов жизнь! За любезного сердцу смолоду замуж не отдали, спасибо, хоть за немилого не принудили. А так господа хорошие. Есть в них дружество и сердечность. Грех жаловаться. Я, батюшка, раба маменьки Надежды Осиповны, Марьи Алексеевны. Почитай, саму Надежду Осиповну на своих руках вырастила, а теперь Бог дал, деток ее пестую. А у самой жисть, ни в сказке сказать, ни пером описать…

Знаменитая няня начала рассказывать о себе. Несомненно, у нее был настоящий талант сказительницы, говорила она плавными, законченными фразами, щедро сдабривая речь необычными сравнениями и колоритными словечками. К сожалению, дослушать ее не удалось. Антон Иванович всё не возвращался, а температура у младенца поднялась опять.

Я опять спрыснул его водкой и принялся делать над ним пассы руками, пытаясь поднять сопротивляемость организма своим силовым полем. Как обычно, от большого мышечного напряжения руки устали, а в голове стоял легкий звон. Так что стало не до приятной беседы.

Наконец, когда я уже отчаялся дождаться, вернулся предок с аптечкой. Я не стал вникать в его рассказ о коварстве и подлости московских извозчиков, достал пачку с двумя оставшимися таблетками антибиотика, разделил их на микроскопические дозы и засунул одну из них в рот младенцу.

Он попытался выплюнуть лекарство, но нянька ловко втолкнула его ему в рот и дала запить водичкой из рожка. Оставляя снадобье, я проинструктировал Арину Родионовну, как дальше лечить ребенка.

Она оказалась женщиной смекалистой и с первого раза запомнила все рекомендации. Пока мы занимались лечением, совсем рассвело. Старшие Пушкины всё не возвращались. Дольше оставаться мы не могли, через час-полтора нужно было трогаться в путь. Антон Иванович совсем сомлел от бессонной ночи и поглядывал на меня корящим взором.

В доме царила тишина. Давно уже утихомирилась и легла спать пьяная дворня, одна лишь нянька Арина Родионовна осталась оберегать Пушкина от ночных напастей. От обещанного за показ младенца рубля она отказалась. Мы с ней сердечно простились и вышли на тихую Немецкую улицу. Москва еще не проснулась, и прошлось миновать несколько кварталов, прежде чем нам попался сонный извозчик, развозивший всю ночь припозднившихся гуляк.

В гостином дворе дворня, понукаемая Иваном, уже запрягала лошадей. Собраться нам было — только подпоясаться, так что через три четверти часа наш караван уже стучал колесами и подковами по брусчатке Петербургского тракта.

Мы неспешно двигались по будущему Ленинградскому проспекту и в районе Белорусского вокзала практически выехали за черту города. Стоящий по пути с левой руки Петровский дворец был окружен сельским покоем и огородами, а в районе метро «Войковская» путников радовала очень приятного вида сельская усадьба с собственной часовенкой.