В покои графини Карл Францевич меня пригласил только во второй половине дня. До этого мы с Антоном Ивановичем играли на бильярде, гуляли по «регулярному», как тогда говорили, парку. Дорожки его были вымощены изразцами и мозаикой, в разных местах располагались скульптурные фигуры людей, зверей и птиц. Всюду царила доведенная до щепетильности чистота.

Однако во всём этом, на мой взгляд, не было цельного художественного завершения.

Такого богатого имения, принадлежащего частному лицу, не видел не только я, у которого был незначительный опыт общения с русскими барами, но и офицер аристократического лейб гвардейского полка.

После обеда мы сидели в курительной, наслаждались ароматным греческим табаком и неспешно беседовали.

— Сколько же у старухи душ крестьян! — восхищался Антон Иванович после обсуждения очередного чуда роскоши, увиденного нами. — Никак не меньше тридцати тысяч! Да, брат, есть еще на Руси богатые люди! Удивительно, что я никогда о ней не слышал!

— Меня удивляет другое, где она нашла таких специалистов по оранжереям и парковому дизайну!

— Что мне внучек в тебе не нравится, — перебил меня Антон Иванович, — иноземных языков ты толком не знаешь, а по-русски говоришь так заковыристо, что тебя не всякий поймет. Нет, чтобы говорить по простоте, не можешь по-французски, так хотя бы на простом русском. Ты же всё время неизвестно зачем в речь непонятные слова вставляешь!

— Извини, дедуля, ничего не могу с собой поделать. Сложно в разговоре подбирать каждое слово. За двести лет язык так переменился, что не всегда знаешь, какие слова вы употребляете, какие нет. Дизайн — это значит оформление. Можно сказать: «специалист по оформлению парка»?

— Можно сказать по-человечески, чтобы любому было понятно: садовник!

Мы оба засмеялись очевидной простоте решения.

— Ладно, давай еще по маленькой, а то за мной скоро придет управляющий — поведет к больной, — предложил я, перехватывая взгляд Антона Ивановича на буфетный стол, заставленный бутылками самой экзотической формы.

Однако выпить по последней нам не пришлось, появился фон Герц с сообщением, что графиня проснулась и, если мне угодно, он может меня к ней проводить. Мне было «угодно» и, не откладывая дела, мы с Карлом Францевичем пошли в господские покои.

Вопреки предположениям, дворец, который мы с предком видели издалека и не смогли толком рассмотреть, оказался не таким великолепным, как нам представлялось. Конечно, просто большим домом назвать его было уже нельзя, скорее небольшим дворцом. Четкость и геометризм форм, логичность планировки, сочетание гладкой стены с ордером и сдержанным декором, основными чертами классицизма в архитектуре, делали здание величественным и изысканно-элегантным.

Управляющий, миновав парадный вход, подвел меня к боковому, ведущему, по его словам, прямо в покои графини. Мы вошли через мягко открывшуюся дверь и поднялись на второй этаж по белоснежным ступеням лестницы, инкрустированным черными символами, напоминающими какие-то кабалистические знаки.

— Это что за порода мрамора? — спросил я фон Герца, чтобы сделать ему приятное.

— Пентелеконский, — ответил он. — Алексей Григорьевич, умоляю, будьте осторожны и внимательны, Зинаида Николаевна очень слаба, и рокового кризиса можно ждать каждую минуту.

— Графиню зовут Зинаида Николаевна? — переспросил я, впервые услышав имя и отчество Закраевской.

— Точно так, — подтвердил управляющий.

Дойдя до второго этажа, мы остановились перед лимонного цвета дверью украшенной тончайшей резьбой.

— Дальше я не пойду, чтобы не беспокоить страдалицу. В будуаре вас встретит камеристка, она предупреждена.

Франц Карлович открыл дверь и, пропустив меня внутрь, осторожно прикрыл ее за моей спиной. В комнате, в бархатном кресле, у задернутого гардиной окна сидела молодая бледная девушка с припухшими глазами. При виде меня она встала и шепотом спросила:

— Вы доктор?

Я молча поклонился.

— У графини в комнате темно, это вам не помешает при осмотре? Она теперь совсем не переносит света.

— Ничего страшного, попробую осмотреть ее в темноте, — пообещал я, усмехаясь многозначному: «осмотреть в темноте».

— Тогда следуйте за мной, — сказала девушка, подавая мне теплую, сухую руку с тонкими, почти детскими пальцами.

Мы на цыпочках прошли внутрь темного помещения, как я понял по тонкому аромату, — спальню хозяйки.

— Зинаида Николаевна, — не сказала, а прошелестела камеристка, — к вам пришел доктор.

Я постепенно привыкал к темноте и начал различать предметы. Кровать больной стояла как трон посередине большой комнаты.

— Я вам помогу, — прошептала девушка и подвела меня к ней.

Рассмотреть больную в темноте было невозможно, я присел на пуфик возле изголовья и попросил:

— Сударыня, позвольте вашу руку.

Графиня едва слышно вздохнула, и к моей руке прикоснулись ее пальцы. Я перехватил тонкое запястье и нащупал пульс. Он был вполне удовлетворительный с хорошим наполнением.

— Что у вас болит? — шепотом спросил я, отпуская руку.

— Ах, доктор, я не знаю. Пожалуй, голова. И я совсем не могу видеть света, — прошелестело в ответ.

Для пожилой женщины у Зинаиды Николаевны была очень нежная, мягкая кожа и красивый, молодой голос.

— Позвольте, я положу вам ладонь на лоб, — сказал я, уже отчетливо видя силуэт лежащей на подушке головы в короне густых волос.

— Извольте, — разрешила графиня.

Я протянул руку и прикоснулся ко лбу, он был прохладен — температуры у больной не было.

— Теперь я буду двигать над вами руками, а вы закройте глаза и постарайтесь расслабиться, — попросил я. — Представьте, что вы лежите в теплой воде и вам хорошо и спокойно.

— Да, — ответила женщина и затихла.

Я начал водить руками над ее телом, закрытым тонким шелковым одеялом. Мышцы у меня напряглись, и заныла недавняя рана.

Сначала графиня лежала совершенно неподвижно, но несколько минут спустя, начала дрожать.

— Вам нехорошо? — спросил я. — Прекратить?

— Нет, хорошо, — ответила она чуть громче и отчетливее чем раньше. — Пожалуйста, еще!

Я вновь сосредоточился на своих ладонях и попытался проконтролировать, какие места ее тела отзываются на мои пассы. Когда занимаешься экстрасенсорным лечением, довольно быстро начинаешь ощущать разницу между здоровыми и больными участками. Как мне показалось, у Зинаиды Николаевны были небольшие проблемы с печенью и желудком. В остальном, для пожилой женщины, она была практически здорова. От нервного и мышечного напряжения я начал уставать и сильно вспотел. В комнате насыщенной ароматами духов было душно и влажно.

— Вот на сегодня и всё, — сказал я, когда почувствовал, что ощущение собственной усталости не дают пробиться к больной.

— Что это было? — спросила больная, открывая глаза. — Что вы со мной делали?

— Это такое бесконтактное, экстрасенсорное лечение, — по привычке, мутно и непонятно, ответил я, постепенно приходя в себя. — Меня ему научили инки и ацтеки.

Обычно чем непонятнее звучали объяснения, тем больше доверия вызывал своей ученостью врач.

— Доктор, а что это за странный запах? — опять спросила графиня.

— Не знаю, — ответил я, отодвигаясь дальше от постели, — вероятно, флюиды выздоровления.

Теперь, когда я почти привык к темноте комнаты, мне показалось, что графиня не так уж и стара. «А почему, собственно, мы решили, что она старуха?» — подумал я, и догадался, что тут дело не обошлось без Пушкина и «Пиковой дамы». Старуха-графиня — тройка, семерка, туз.

— Но я опять ощущаю этот запах! — опять тревожно сказала Зинаида Николаевна. — Откуда он?

— Не знаю, о чем вы. Пожалуйста, не думайте об этом, — категорично сказал я, чтобы закрыть неприятную тему. Не объяснять же было ей, что в духоте непроветриваемой комнаты, при большом мышечном напряжении немудрено и вспотеть. — Вам необходимо постоянно проветривать комнату и больше есть сырых овощей и фруктов. У вас прекрасная оранжерея, там растет всё необходимое для вашей диеты. А теперь позвольте откланяться, вам нужно отдохнуть.

— Нет, доктор, останьтесь, пожалуйста, мне с вами так покойно! И еще этот аромат! Он такой странный!

Вот действительно, дался ей мой запах. Я плотнее запахнул сюртук. Торчать в темной, душной комнате с невидимой женщиной мне было совершенно неинтересно. Пришлось придумывать повод улизнуть.

— Мое присутствие вам будет сейчас вредно. Вам теперь необходимо немного поспать. Только сначала распорядитесь проветрить комнату. А я к вам приду, как только вы наберетесь сил, и повторю свой сеанс.

— Хорошо, доктор, я буду вас ждать!

Я тихо встал, и, неслышно ступая, вышел из спальни. Я так пропотел, что от меня реально разило потом. Камеристка, кажется, тоже это почувствовала и повела из стороны в сторону своим маленьким, чуть вздернутым носиком.

— Ну, как она, доктор? — с неподдельной тревогой спросила девушка.

— Неплохо. Думаю, что у графини нет ничего опасного. Надеюсь, что она скоро выздоровеет.

— Ах, дай-то Бог, Зинаида Николаевна так тяжело больна!

— Время — лечит, — неопределенно ответил я, чтобы избавиться от глупых разговоров и, наконец, выйти на свежий воздух вместе со своим плебейским запахом.

У выхода меня ждало следующее заинтересованное лицо — барон фон Герц. Он ничего не спросил, но тревожно смотрел мне в лицо, видимо ожидая трагического приговора.

— Вы зря волнуетесь, Карл Францевич, — сказал я беззаботным тоном, — с графиней всё в порядке. Сколько я могу судить, для своего возраста она вполне здорова. Кстати, сколько ей лет?

— О, пока не очень много, ей этой осенью исполнится двадцать шесть!

— Да? А мне показалось, вы говорили, что она много старше.

— Я говорил? Не помню, у нас, кажется, не было разговора на эту тему.

— Правда? Значит, мне так показалось. Все как будто ждут, что она вот-вот умрет, и я подумал, что графиня старуха.

— Упаси боже, Зинаида Николаевна еще не старая женщина. Только очень много хворает.

— Она замужем?

— Да, но живет с мужем в разъезде.

— Понятно.

Дальше лезть с расспросами было неловко, и я перевел разговор на рекомендации, чем кормить больную, чтобы у нее наладился желудок.

На этом мы с управляющим расстались, и я вернулся в гостевой дом.

— Ну, что старуха, не померла? — спросил меня Антон Иванович, когда я вошел в наши покои.

— Этой старухе двадцать пять лет и она, сколько можно было рассмотреть в полутьме, премиленькая, — ответил я. — Так что как только она встанет, можешь за ней приударить.

— Да? Чего же ее все хоронят?

— Кто знает, какие у них здесь отношения. Большое богатство так же вредно для здоровья, как и бедность. А эта Зинаида ведет неправильный образ жизни, сидит летом в душной комнате и придумывает себе болезни. Вы сами виноваты, что рано стареете, неправильно питаетесь, ведете разгульный образ жизни…

— Можно подумать, что тебе такая жизнь не нравится! — обижено сказал предок. — Что же ты в таком разе не возвращаешься к своим техническим чудесам!

— Это не от меня зависит, а пить всё равно надо меньше. Вон сколько ликера уже высосал!

— Хороший ликер, настоящий «Шартрез», тебе налить? — спросил предок, наливая себе.

— Налей немного. Как там наши люди?

— Устроились. Рыдван уже на кузнице, обещают починить. Ну, будь здоров!

Ликер действительно был необыкновенно вкусный и ароматный.

— А это «Бенедиктин», — порекомендовал Антон Иванович следующий сорт, — тоже, я тебе скажу, весьма пикантный напиток.

Выпили и «Бенедиктина». Оба сорта ликеров, судя по вкусу и запаху, были настояны на большом количестве трав и специй.

— Ивана видел? — спросил я.

— Видел, он с этим, как там его, странным человеком, Костюковым. Тот что, действительно, колдун?

— Говорит, что «волхв», а так — кто его знает.

— Посмотрел на меня и сказал, что я скоро женюсь. Думаешь, не врет?

— Жениться тебе давно пора, а то сопьешься.

— Опять ты за свое! Интересно только на ком? Может, на графине Закраевской? Говоришь она премиленькая?

— Графиня замужем, просто разъехалась с мужем.

— Жаль, мне здесь определенно нравится. А как думаешь, наш волхв может точнее сказать?

— Откуда я знаю, пойди и спроси у него сам.

— Это правда, что Костюкова десять лет в яме на цепи держали?

— Не совсем, где-то около полугода, и не в яме, а в домашней тюрьме в Завидово. Хотя хрен редьки не слаще. Завидовский управляющий Вошин его посадил, тот, что под оборотня косил.

— Что значит «косил», глазом что ли?

— Косил — значит прикидывался. Не знаешь, есть у них здесь баня? Мне нужно пойти помыться.

— Чего это ты среди дня париться затеял?

— Да так, пропылился в дороге.

— Про баню можно у лакеев спросить, у них тут, как я погляжу, всё есть. Всё-таки жаль, что графиня замужем!

На этом мы разошлись. Поручик отправился узнавать свое будущее, а я искать, где бы помыться.

С баней у меня ничего не получилось, она была, но по будничным дням ее не топили, пришлось удовлетвориться локальным омовением в фаянсовой чаше. Я пока не привык к публичному туалету в присутствии кучи излишне предупредительных слуг и чувствовал себя не в своей тарелке.

Кое-как помывшись и отпустив прислугу, я еще раз внимательно осмотрел интерьеры гостевого особняка и от нечего делать отправился побродить по усадьбе.

Теперь замечалось то, на что при яркости первых впечатлений я не обратил внимания. На территории не было праздно болтающихся людей, обычного зрелища в любом из виденных мной имений. И еще удивительно, я не заметил ни одного ребенка. Ощущение было такое, что я нахожусь не в русском поместье, а в Версале в выходной день, когда он закрыт для посетителей. У нас обычно бывает по-другому:

То ли в связи с болезнью хозяйки, то ли оттого, что немец-управляющий навел тут германские порядки, но ничего, от парковой архитектуры, до стерильной чистоты, не напоминало нашего милого сердцу, неухоженного отечества.

Когда мне надоело одному бродить по пустынным дорожкам, я набрался наглости и отправился в хозяйский дом. В конце концов, я теперь не случайный гость, а домашний доктор хозяйки, и пока никто не ограничивал мое перемещение.

Фасад, крыльцо и двери у дворца были в полном ажуре, как в любом королевском дворце. Даже очередная пара часовых в лиловых камзолах и париках со средневековыми бердышами стояла на страже входа. Не обращая на них внимания, я без труда открыл тяжеленную, но хорошо смазанную входную дверь трехметровой высоты и вошел в большой зал, видимо, занимавший почти весь первый этаж.

Это, я вам скажу, оказалось, нечто! Один паркетный пол чего стоил! В остальном, интерьер был чисто европейский: рыцарские доспехи, картины в роскошных рамах на стенах, огромный камин, колоннада из целиковых каменных блоков, на которой покоились хоры. Богатство было настоящее, даже бьющее через край. Рассмотреть подробности не удалось, мне навстречу, скользя бальными туфлями с блестящими пряжками, уже летел человек с чрезвычайно взволнованным лицом.

Подлетев ко мне, он затрещал по-французски:

— Monsieur! Je vous souhaite le bonjour! Je suis bien aise de vous voir!

Изо всего этого монолога, я понял только два слова «монсеньер» и «бонжур» и, соответственно, ответил:

— Здоров, коли, не шутишь.

Несмотря на изысканность одежды, башмаки с пряжками и пудреное лицо, морда у «француза» была рязанская, и мы вполне могли найти возможность общаться и на родном языке.

— Позвольте представиться, — тут же перешел на отечественный диалект забавный франт, — мажордом и балетмейстер графини, дворянин брянской губернии Перепечин Александр Александрович, сын великого российского поэта!

— Да, ну! — поразился я. — И каково имя вашего батюшки?

— Как и мое-с, Александр!

— А фамилия такая же, Перепечин?

— Совершенно верно-с.

— Ну, тогда конечно! Если сам Перепечин! Тогда совсем другое дело, рядом с ним Державин и близко не стоит!

— Совершенно с вами согласен, — просиял мажордом, — хотя некоторые и сомневаются, однако по здравым размышлениям, и принимая во внимание, верно в чрезвычайности!

— А нельзя ли мне, многоуважаемый Александр Александрович, осмотреть дом-с. Как имею большое инересование относительно всяких архитектурных излишеств и вообще при полной деликатности, очень и очень!

Выслушав эту галиматью, вероятно вполне соответствующую представлению сына поэта об изящном глаголе, мажордом вначале просиял, но потом смущенно покачал головой:

— Волею на то не располагаю, как дворец их сиятельства — женское царство и будуары имеют дамское назначение, а потому интимного свойства. Могу предложить вашему сиятельству проследовать в библиотеку, для ознакомления с умственными трудами разных народов.

— Хорошо, пусть будет библиотека. Вы меня проводите?

— Сочту, ваше сиятельство, за особую честь!

— Зачем вы меня всё титулуете, зовите по-простому Алексей Григорьевич, — снисходительно разрешил я, продолжая потешаться над забавным брянским дворянином с рязанской физиономией.

Александр Александрович сделал ножками балетное па, вроде антраша, после чего, скользя по паркету, и взмахивая руками, как птица, поспешил в угол залы, откуда мы попали во внутренние покои. Библиотека занимала просторную комнату с книжными шкафами вдоль стен и диванами в свободных простенках. Здесь, как и везде, было очень чисто и пахло духами. Навстречу нам вышел пожилой человек в очках и поклонился.

— Иван Иванович, — сказал ему мажордом, — к вам посетитель. А мне извольте позволить откланяться!

— Здравствуйте, сударь, не позволите мне взглянуть на ваши богатства? — вежливо спросил я, разглядывая редкого в эту эпоху специалиста по книгам.

Библиотекарь внимательно посмотрел на меня сквозь стекла очков.

— Voulez, — кратко сказал он, делая международный приглашающий жест.

— Изволите говорить по-русски? — поинтересовался я, чтобы избежать, как это сплошь и рядом бывало при общении с местными полиглотами, путаницы в языках.

— О, да! Изволю! — подтвердил библиотекарь с сильным немецким акцентом. — Я изрядно говорить по-рюски.

— Sehr gut! — сказал я, демонстрируя, что определил его национальную принадлежность. — Можно мне посмотреть вашу библиотеку?

— Ошень можно, — ответил он, делая приглашающий жест.

— Где у вас тут русские книги?

Немец подвел меня к одному из шкафов и показал несколько полок заставленных книгами на кириллице. В основном это была литература религиозного содержания, на чтение которой у меня никак не хватало времени.

Книг современных писателей не было, как и журналов вроде тех, что издавались при матушке нынешнего императора: «Трудолюбивая Пчела», «Полезное увеселение», «Свободные часы», «Невинное упражнение», «Доброе намерение», «Адская почта», «Парнасский Щепетильник», «Пустомеля» — одни названия чего стоили. Павел Петрович, судя по всему, нынешнюю книжную культуру не баловал, опасаясь ее тлетворного влияния. Зато литературой на европейских языках остальные шкафы были набиты доверху.

Пока я рассматривал корешки, библиотекарь, стоя неподалеку, ревниво наблюдал, какое впечатление производит на меня его коллекция книг. Пришлось разочаровать цивилизованного немца, и сознаться, что, по незнанию языков, в его книгах я могу только смотреть картинки. После чего он тотчас потерял ко мне всякий интерес и, увы, уважение.

— А нет ли у вас биографии Иоганна Гуттенберга, — спросил я, уже собираясь уходить.

— Откуда вы знать про этот человек? — удивился он.

— Ну, мало ли что я знаю, — со скромной гордостью сказал я. — Видите ли, у меня есть книга о черной магии, изданная в 1511 году, и мне хотелось бы узнать имя издателя. А время смерти изобретателя книгопечатанья Гуттенберга я не помню, может быть, это его издание?

— Найн, Гуттенберг изволил умирать в конец шестидесятых лет пятнадцатый век, и он никогда не издать подобный литератур. Вы имеете желаний показать мне ваш бух?

— Бух? В смысле книгу? Ради Бога.

Взволнованный библиотекарь, еле сдерживая нетерпение, отправился со мной в гостевой дом, где я и предъявил ему раритетное издание, приобретенное мной за гривенник у квартирной хозяйки шарлатана-врача, которой тот остался должен за постой. При виде редкой книги у «Ивана Ивановича» загорелись глаза и потекли слюни. К сожалению, от волнения он вдруг забыл все русские слова и на мои вопросы отвечал исключительно по-немецки. Так что никакого толка от его консультации не получилось.

Кроме восторженных выкриков: «Es ist wunderbar! Unglaublich! Es ist das Wunder einfach!», обозначавших, как я полагал, высшую степень восхищения, никаких полезных сведений я от него не узнал. Впрочем, и это было кое-что. Если библиофил в восемнадцатом веке пришел от издания в такой восторг, то что будет, если мне удастся переправить этот «бух» в двадцать первый!

Наконец восторг несколько поутих, и библиотекарь на своем непонятном языке, сопровождаемом понятной жестикуляцией, попросил разрешения забрать с собой книгу для знакомства. Мне идея не понравилась, но и отказать ему не было повода — мол, сам еще не прочитал — и я утвердительно кивнул.

— Бери, только не лапай немытыми руками.

— Что есть «нелапай»?

— Это значит — не слюни пальцы, когда листаешь, и не загибай углы у страниц. Знаю я вас, готов и вандалов, думаешь, мы не помним, как вы Рим разграбили?!

Немец догадался, что русский дикарь над ним подшучивает, и забавно нахмурился.

— Я уходить читать книга, — самолюбиво сказал он, но не ушел, увидел лежащую на столе саблю и остолбенело на нее уставился.

— Это есть Der Sabel?

— Точно, — подтвердил я, — дер сабля. Еще вопросы есть?

Вопросов у него ко мне, кажется, не было, они возникли у меня, наблюдая странное поведение библиотекаря. Что-то слишком большое впечатление произвело на человека мирной профессии мое добытое в бою оружие. Он как-то боком, благоговейно жмурясь, подошел к столу, но притронуться к сабле не решился. Таращился на нее во все глаза, разве что ей не кланялся.

— Вы интересуетесь саблями? — спросил я.

— Der Sabel! — опять повторил он, начиная пятиться к выходу.

— А что такого в моей сабле? — попытался я удержать его в комнате. То, что сабля очень старая и необыкновенно ценная, я знал и без него, но такое мистически благоговейное отношение к ней было совершенно непонятно.

Однако библиотекарь вновь забыл русский язык и, бормоча свое: «данке шён» и «ауфвидерзеен», торопливо вышел из комнаты.

— Это кто у тебя был? — спросил, входя в комнату, предок и ошалело огляделся по сторонам.

— Библиотекарь, взял книгу на экспертизу.

— Странный тип, я его где-то, кажется, встречал. Ничего он толком не знает.

— Кто ничего не знает? Библиотекарь?

— Какой библиотекарь? Ты про кого меня спрашиваешь? — удивился Антон Иванович.

Судя по всему, он уже так набрался, что на ходу забывал, о чем только что говорил.

— Кто ничего не знает? — повторил я.

— Твой волхв Костюков. Всё рассказал, и что влюблюсь, и что женюсь, а имени так и не назвал.

— Может, ему тебе еще нужно было нагадать сумму приданного?

— Приданное будет пустяшное. А девушка сирота, живет у богатой тетки. Костюков говорит, что она и без приданного будет для меня хороша. Ясное дело, стану я абы на ком жениться!

— Когда свадьба-то? — серьезно спросил я.

— Ты что, мы же еще даже не знакомы!

— А, ну тогда ладно, я-то подумал, что у вас все решено.

— Опять шутишь, едкий ты человек! Ничего святого за душой. Это, между прочим, возможно, будет твоя прапрабабка! Мог бы серьезней отнестись!

— Как только познакомлюсь — паду к ногам!

— То-то, увеселитель ты наш! Ну что, давай еще по лафитнику «Шартреза» или лучше по-простому водочки? Скоро ужин будут подавать.

— Вот тогда и выпьем, ты и так уже подшофэ.

Антон Иванович спорить со мной не стал и ушел к себе пить в одиночестве.

Я же прибрал саблю с глаз долой и от греха подальше, подсунул ее под доски, на которых крепились пружины кровати, и отправился навестить Ивана с волхвом.

Последний медленно выздоравливал после полугодичного заключения в жутких условиях и требовал медицинского наблюдения. Мои приятели прилично устроились в «черной» половине гостевого особняка, предназначенной для личных слуг гостей и, как мне показалось, вполне наслаждались праздной, сытой жизнью.

— Что там с нашим рыдваном? — спросил я Ивана.

— А что с ним может быть, чинят.

— Не знаешь, сколько времени провозятся?

— Работа там серьезная, пока балку под новую ось найдут, пока обработают. Да ты, ваше благородие, не суетись, поспеем мы в Питер вовремя. Ничего твоей Алевтине у царя-батюшки плохого не сделают, чай, не в туретчине живем, а в Российской империи!

Я удивленно посмотрел на дезертира убежавшего из полка от незаслуженного наказания шпицрутенами — чего это его потянуло на ура-патриотизм. Глазки у солдата оказались маслеными и умильными. А ослабевший в неволе Костюков, по слабости здоровья, вообще был пьян в лоскуты, бессмысленно таращился на меня оловянными глазами.

— Понятно, какое у вас тут гадание было! Закусывать нужно, когда столько пьете. Иван, у меня к тебе просьба, если я не смогу сам — поторопи кузнецов.

— Незачем никого торопить, — вмешался в разговор волхв, до того лишь бессмысленно глядевший то ли в пространство, то ли в вечность, — не найдешь ты жены в той столице.

— Вы о чем, Илья Ефимович, — удивленно спросил я, — а где же тогда я ее найду?

— Во тьме времен, — ответил Костюков каким-то механическим голосом.

— Ладно, ребята, вам, по-моему, не мешает отоспаться. И где эта «тьма времен»? — не удержался спросить я пьяного волхва, выходя из комнаты.

— Когда будет нужно, тебя оповестят.

— Ну, тогда всё в порядке, буду ждать.