Сначала я посидел в гостиной, наблюдая, как виконт охмуряет хозяйку. Потом выслушал глубокомысленные рассуждения Сергея Петровича, который все никак не мог собраться уехать из гостеприимного дома, по вопросам военной стратегии и тактики, в которой мы оба ничего не понимали. Собрался уже сбежать, но не успел, в комнате появился Петруша Кологривов и решил рассказать мне историю своей любви.

— Я хочу с вами посоветоваться, — сказал он, присаживаясь рядом на диван и просительно заглядывая в глаза.

— Слушаю вас, — обреченно ответил я, заранее предполагая, что может сказать влюбленный молодой человек.

— Как вы думаете, Мария Николаевна выздоровеет?

— Не сомневаюсь.

— Вы так много для нее сделали, — сказал он, — я вам безмерно благодарен.

Что он имеет в виду, я не понял и вместо ответа утвердительно кивнул головой.

— Мария Николаевна — ангел! — добавил молодой человек, с чем я опять молча согласился.

Дальше разговор уже не сбивался с намеченного русла, и я узнавал все о новых и новых замечательных качествах прекрасной княжны. У меня появилось чувство, что это он, а не я в непрерывной близости провел с ней все последнее время.

Пока лейтенант заливал мне уши сладким сиропом, я наблюдал в окно, как во дворе отоспавшиеся и отдохнувшие французские солдаты обольщают невинных русских девушек. Как почвенника и патриота меня такие действия оккупантов возмущали, но местным красоткам, кажется, это нравилось, они вполне благосклонно принимали и ухаживания и подарки от картавых пришельцев.

— Вы совершенно правы, — дождавшись короткой паузы в его монологе, попытался я закруглить разговор, — Марья Николаевна совершенно чудесная и незаурядная барышня.

— А вы знаете, — мне показалось, не совсем к месту, сказал Кологривов, — я сначала ее к вам очень ревновал!

— Чего это вам взбрело в голову? — удивился я.

— Виноват, я сам понимаю, что это было глупо, Марья Николаевна мне все про вас рассказала! Вы ей были вместо отца, потому я и хочу попросить у вас извинения.

— Полноте, сударь, какие там извинения, я вас прекрасно понимаю, — сказал я. — Я бы на вашем месте тоже, возможно, ревновал.

— Я, знаете ли, как все это время рассуждал, — поделился со мной пылкий лейтенант, — как можно было близко знать и не полюбить такого ангела! Тем более что вы по ее, конечно, нужде, как лекарь, видели княжну без одежды, — сказал он и, покраснев, отвернулся.

Мне можно было ему возразить, что он-то имел то же самое счастье, что и я, но безо всякой на то нужды, но я промолчал. Тем более что в это время во дворе назревал международный скандал. Местным парубкам надоело безучастно наблюдать, как иностранцы унижают ухаживаниями русских девушек и они собрались тем показать, у кого кулаки крепче и кто здесь хозяин.

— Она мне все рассказал о вас, — продолжил бубнить Кологривов, — о вашей жене, как вы ей верны и как ее ищите, и я тогда понял, что был касаемо вас и Марьи Николаевны совершенно неправ…

— Погодите, Петр Андреевич, — перебил я его. — Кажется, сейчас начнется драка. Нам стоит выйти, успокоить страсти.

— Драка? Какая драка? — не понял он.

— Тоже на почве ревности. Ваши дворовые собираются бить французов.

Только теперь Кологривов посмотрел в окно, увидел, что интернациональные бойцы выстроились друг против друга стенка на стенку и оскорбляют противников словами, кажется, отлично понимая друг друга. Предметы же раздора, толпились в нескольких шагах от них, лузгали семечки и с интересом наблюдали, чем все это кончится. Была среди зрительниц и моя новая знакомая Любаша.

— Что это они такое придумал! — сердито сказал молодой барин, быстро вставая с дивана.

— Ревнуют, — невинным голосом, объяснил я.

Кологривов виновато улыбнулся и пошел разгонять забияк. Я же воспользовавшись моментом, сбежал от его излияний в свою комнату, прихватив по дороге со стола в гостиной книжку стихотворений старинного русского поэта, Ипполита Федоровича Богдановича. Мне так давно не попадалось в руки печатное слово, что я тотчас раскрыл ее и с наслаждением прочитал:

«Собственная забава в праздные часы была единственным моим побуждением, когда я начал писать „Душеньку“; а потом общее единоземцев благосклонное о вкусе забав моих мнение заставило меня отдать сочинение сие в печать, сколь можно исправленное»…

Прочитав вступление, я принялся за сами стихи:

Дочитать поэму мне не дали. В дверь кто-то постучал, я разрешил войти, и в комнате появилась Люба.

— Ой, я вижу, вы заняты, — сказала она, почему-то перейдя со мной на «вы».

— Входи, — пригласил я, с удовольствием откладывая архаичные стихи. — Чем там во дворе дело кончилось, подрались ваши парни с французами?

— Нет, — засмеялась она, — барин пристыдил и наших, и хранцузов. Дураки они все. А вы что такое делаете?

— Стихотворения читаю.

— Это как так?

— Ну, стихи, это вроде как песни, только их не поют, а рассказывают, — объяснил я.

— А мне расскажете? — попросила она.

— Изволь, — согласился я. — Что бы тебе такое рассказать…

— Так хоть из этой библии, — предложила она.

У меня мелькнула мысль, провести простой эксперимент. Что я незамедлительно и сделал, прочитал простой, неграмотной девушке, знающей из всех существующих на земле книг только одну библию, стихотворение Пушкина.

Я был уверен, что большинства слов Люба никогда не слышала и, соответственно, не понимала, но сидела она, затаив дыхание, и когда я кончил,

На глазах у девушки были слезы.

Если нашему народу дать нормальное образование и хорошие школы! — думал я, умиленный ее внутренним чутьем к прекрасному. — Куда бы до нас было тем же французам!

— Очень красиво и грустно, — сказала Люба, кончиками платка отирая глаза, и неожиданно для меня спросила. — Хотите, я приду к вам сегодня ночью?

— Очень хочу, — не раздумывая, ответил я, и только потом отрицательно покачал головой. — Только боюсь, ничего у нас с тобой не получится. Я живу не один, со мной тут французский офицер ночует.

— Не будет его здесь сегодня ночью, — спокойно ответила она, — он у барыни будет спать.

Утверждение было неожиданное и смелое. Я кроме интереса друг к другу у этой взрослой пары не замечал других признаков интимной близости.

— Если так, то я буду очень рад, — просто сказал я, очередной раз удивленный ее раскованностью и поразительной информированностью.

Люба кивнула, лукаво улыбнулась и стремительно вышла из комнаты. Я же очередной раз процитировал про себя Михаила Жванецкого, «наши женщины, самое большое наше богатство».

Удивительно, но этой ночи я ждал с большим нетерпением, чем несколько дней до того рандеву с княжной. Видимо, в эстетических предпочтениях, давала себя знать моя плебейская кровь.

Пока же до вечера было далеко и приходилось думать как «убить время». Это удивительное словосочетание в русском языке, одна из наших неисчислимых национальных особенностей. Притом, что нам, как и всем людям на земле отпущен ничтожно короткий срок жизни, мы часто тяготимся и этой малостью и, томясь от лени и неорганизованности, тратим усилия, чтобы «убить» невосполнимые мгновения.

Окончательно отложив в сторону книгу старого русского стихотворца, о чьем творчестве я знал только из иронического упоминания Пушкина: «Мне галлицизмы будут милы, как первой юности грехи, как Богдановича стихи», я занялся более реальным мужским делом, проверкой оружия. Арсенал у меня был довольно внушительный: мушкетон, пара пистолетов, заветная сабля и прекрасный афганский кинжал. Содержание всех этих единиц огнестрельного и холодного оружия в боеспособном состоянии, требовало постоянной заботы. Освободился я только к вечеру.

На дворе стемнело, в доме зажгли свечи, и весть о предстоящем ужине принес красавец лакей, как я назвал его про себя, Гермес, моложавый мужчина с аккуратно уложенными, и смазанными чем-то жирным, кудрями. Весь он был каким-то ароматно-помадным, но в то же время, казался слегка траченным молью.

— Это, того, сударь, барыня велела сказать, что скоро к столу, и так далее, — сообщил он так, будто выполнял тяжелейшую обязанность.

— Спасибо, — поблагодарил я, разглядывая кучерявого красавца, украшенного кроме природных достоинств, здоровенным фингалом. — Кто это тебя так?

— Это что ли? — с большим достоинством спросил он, трогая подбитый глаз. — С шаромыжниками подрался, ну и так далее.

— Кто же здесь у вас шаромыжники? — не понял я.

— Да эти хранцузы, все болтают свое шарами, да шарами, вот и пришлось за правду пострадать, и так далее.

— Что, так далее? — не понял я.

Лакей посмотрел на меня с плохо скрытым пренебрежением и, снизойдя к господской тупости, объяснил:

— Не понравилось шаромыжнику правду о себе слушать, пришлось поучить и так далее.

— А какую ты ему правду сказал? — осторожно поинтересовался я, не очень представляя, как эту правду могли понять не знающего русского языка французские солдаты.

— Такую! Нечего им на нашей земле делать. Повадились, видишь ли. Что им здесь медом намазано? Вот и пришлось вразумлять и так далее.

— Понятно, — сказал я, — у тебя значит к иностранцам ксенофобия?

— Вот, вот, правильно вы сударь говорите, ненависть у меня к ним. Мы же к ним не лезем, пусть и они к нам не лезут, ну и так далее.

— Понятно, передай барыне, что скоро буду.

Мне стало скучно его слушать, все эти националистические глупости жуются безо всякого прока уже не одно столетие.

— Хорошо, можешь идти, — отпустил я его.

Однако лакей уходить не торопился, осмотрел лежащее на столе оружие «иностранного производства» и почему-то спросил:

— Вот вам, сударь, немцы нравятся?

— Не знаю, мне как-то все равно, какой кто национальности, главное чтобы человек был хороший, — ответил я.

— Так и я тоже говорю. Почему хорошие люди должны от немцев страдать? Погнать бы всех поганой метлой с нашего двора и все дела, ну и так далее.

— Знаешь, почему Россия стала великой страной? — спросил я, забавляясь непримиримостью крепостного ксенофоба.

— Почему? — насторожено, спросил он, явно, подозревая во мне переодетого иностранца.

— Потому что никого не гнала, а наоборот, всех принимала, — ответил я, — ну, и так далее.

Лакей подумал, кажется, что-то понял и заговорил, горячо и торопливо, будто боялся не успеть облегчить душу:

— Вы, сударь, сразу видать, своего суждения не имеете! Слова непонятные говорите, а человеческую душу понять не можете! А Дуньку-сучку я все одно не прощу, пусть хоть в ногах валяется! Она еще приползет, блуда, будет каяться! А я так ей и скажу, иди, мол, куда хочешь, а моего прощения тебе нет, ну и так далее!

— Так вот отчего ты немцев не любишь! — засмеялся я. — Девку у тебя французы увели, да еще и морду набили. Что поделаешь, милый мой, это естественный отбор. Выходит ты не доминантный самец.

— Вы, сударь, говорите-говорите, да не заговаривайтесь! Вы своих людей лайте, а чужих не тронь! У меня свои господа есть! Если вы так русского человека понимаете, то счастливо оставаться!

Дав достойную отповедь безродному космополиту, лакей гордо удалился, а я отправился ужинать. Компания за столом собралась прежняя, включая давешнего Сергея Петровича, который, почему-то, до сих пор не уехал разбираться с крестьянским бунтом и убийством Урусовых.

К столу спустилась и княжна Марья. Она была бледна, с припухшими и покрасневшими глазами, но знаки внимания и соболезнования принимала и отвечала на сочувствие, бледной, благодарной улыбкой. Кологривов обвивал ее как плющ, и мне едва удалось, оттеснив его на минуту, спросить, как она себя чувствует. Екатерина Романовна, помолодевшая, с блуждающей на губах легкой улыбкой, не отпускала от себя ни на шаг виконта, и на остальных гостей и сына почти не обращала внимания.

Получилось, что все разбились на пары, и мне достался Сергей Петрович. Слушать его экскурсы в военное дело я уже не мог физически и постарался перевести разговор на более интересную для меня тему, спросил, где в их уезде можно купить лошадей.

— Какие у нас в уезде теперь лошади, — удивился он, — все, что были давно раскуплены. За лошадьми, драгоценный вы мой, поезжайте на Дон. Ближе вам ничего путного не найти.

— Непременно так и сделаю, — поблагодарил я, не скрывая иронии. — Сразу же, как только представится случай.

— Или если хотите, — не слушая, продолжил он, — могу вам уступить двух каурых жеребцов. Кони — огонь! И цена смешная, всего-навсего, двадцать тысяч.

— Действительно смешная, — согласился я, — они у вас, наверное, из императорской конюшни?

— Вы думаете, это дорого? — удивился он. — Есть и дешевле, по пяти тысяч серебром. Тоже хорошие лошади. Берите, не прогадаете!

— У вас, что свой конезавод?

— У меня? С чего вы взяли?

Этот Сергей Петрович уже так мне надоел, своей глупой настырностью, что я не удержался от издевки:

— Показалось. Подумал, откуда у мелкого чиновника с зарплатой в пятьсот рублей в год такие дорогие лошади?

Все за столом замолчали, сам же «мелкий чиновник» насупился, и принялся ковырять вилкой в осетрине.

На этом торг и окончился. Мне захотелось уединиться в своей комнате, в надежде, что обещанный Любашей визит не заставит себя ждать.

Почему-то, эта новая знакомая меня очень заинтересовала, и мне не терпелось выяснить с ней несколько спорных вопросов. Потому, я извинился перед дамами и сразу же после ужина, отправился к себе. Мне показалось, что никого, включая Машу, мой уход не расстроил.

По дороге к себе, я встретил подбитого ксенофоба, он уныло стоял, прислонившись спиной к стене и, видимо, лелеял тайные умыслы против инородцев.

— Ты что здесь делаешь? — спросил я, наткнувшись на него в темном коридоре.

— Ничего не делаю, — коротко и емко, ответил он.

— Хочешь заработать рубль? — задал я ему конкретный вопрос.

— Серебром или ассигнациями? — уточнил он.

— Серебром!

— Кто же не хочет!

— Сможешь принести мне из буфета бутылку Мальвазии и закуску? Только чтобы никто об этом не узнал.

— Не смогу, — грустно ответил он, помолчал и пояснил. — Мальвазия вся вышла.

— А что у вас есть?

Лакей надолго задумался и я уже решил, что он обо мне забыл, но оказалось, что он припоминал наличные вина.

— Есть мадера, но ее пить не советую, а из хороших вин багуаль, серсиаль, мускатель и аликанте.

Теперь уже задумался я. В дорогих винах я ничего не понимал, даже не слышал таких названий.

— Мне что-нибудь сладкое, — неуверенно сказал я, чем, думаю, окончательно дискредитировал себя в глазах лакея.

— Тогда лучше мускатель, у него тоньше букет, — небрежно сказал ксенофоб. — А на рубль, я Дуньке колечко куплю, пусть чувствует…

Оставив меня стоять с открытым ртом в коридоре, он неспешно удалился. Мне оставалось подумать, как совершенен мир, в котором крепостные лакеи легко разбираются в винах с острова Мадейра.

Я понимал, что Любу ждать еще рано. Вряд ли она рискнет придти, если вообще придет, пока все не уснут в доме. Чтобы скрасить ожидание, я попробовал составить план действий на будущее. То, что нам с Машей удалось спастись, пока ничего не значило. Ее сумасшедший брат мог появиться здесь в любой момент. Он явно пошел вразнос и теперь не остановится ни перед чем. Единственно реальный шанс для девушки, да и для меня тоже, был бесследно исчезнуть. Однако обстоятельства складывались так, что теперь сделать это окажется, совсем непросто. Было похоже на то, что княжна влюбилась в Кологривова, и у меня мог появиться еще один подопечный, да еще и ослабленный после тяжелого ранения.

Любовь, кругом одна только любовь, — сердито думал я, с нетерпением поглядывая на дверь. Не могла она влюбиться в кого-нибудь другого или, в крайнем случае, в меня. Тем более что нам с ней совсем неплохо был вместе.

В дверь негромко постучали, и я впустил ароматного Гермеса с парой бутылок вина, подносом с закуской и кувшином кваса.

Он передвинул мое оружие на край стола и профессионально споро его сервировал. Окончив накрывать стол, он отступил на шаг, скрестил руки на животе и выжидающе уставился на меня.

Я ему сулил рубль, но за расторопность и вторую бутылку, дал два. Лакей удовлетворенно хмыкнул и, кажется, перестал испытывать ко мне классовую и национальную неприязнь. Во всяком случае, внятно поблагодарил и спросил, прислать ли ко мне Любку сейчас или пусть придет позже. Было, похоже, что в этом доме все знали обо всем и обо всех.

— Пожалуй, пришли, — стараясь говорить равнодушно, сказал я и от растерянности добавил совсем глупое и лишнее. — Она мне обещала перестелить постель.

Гермес важно кивнул и, шаркая подошвами, удалился. Я подошел к столу и сел на стул. За спиной скрипнула дверь.

— Заждался? — спросила девушка, обнимая меня сзади. — Я сама еле дотерпела.

— Я не понимаю, что тут у вас происходит, — пожаловался я, целуя ее руку выше запястья, — как будто все кругом только и заняты одной любовью!

Она засмеялась, поцеловала меня в голову и, прижавшись сзади мягкой грудью, спросила:

— А тебе что, не нравится?

— Нравится, только я не могу понять, отчего все это? Словно какое-то колдовство. У вас здесь что, всегда так?

— Я не знаю, — ответила она, — мне ты сразу глянулся, как только я тебя увидела. А я тебе?

Она села ко мне на колени и обняла за шею. Я притянул ее к себе и прежде чем ответить, поцеловал.

— Тот-то и оно, глянешься, даже слишком! Да, только я заметил, тут все друг другу глянутся.

— Не знаю. Да и в кого здесь влюбляться? У нас парней-то, лакей Тишка, да буфетчик Гришка, а остальные мужики женатые. Это теперь портков полон дом, вот все девки словно и обезумили.

Мне внезапно пришло в голову, что все это не так-то просто, я и хотел, было, подробнее расспросить ее о страстях, закипевших в имении, но неожиданно на меня накатила такая острая волна желания, что, забыв о досужих разговорах, сжал Любу в объятиях.

То, что со мной происходит что-то не совсем нормальное, я понял близко к полуночи. Мы с Любашей уже окончательно истерзали друг друга, и лежали, сцепившись как во время смертельной схватки. Сил больше не было, но острое желание почему-то не проходило.

Началось это сразу. Как только девушка села мне на колени, мы набросились друг на друга, не дотронувшись ни до еды, ни до вина. Скоро обезумев от поцелуев, начали сдирать с себя и друг с друга платье, и спешили так, словно от этого зависела наша жизнь. Ничего более сладостного, чем до конца войти в горячую влажную плоть новой подруги я, пожалуй, еще никогда не испытывал. Даже со своей женой на пике влюбленности. Не успели мы соединиться, как оба забились в оргазме.

— Я больше не могу, мне больно, — шептала Люба, но крепкими крестьянским руками и ногами сжимала меня, не давая освободиться.

Я вопреки всем биологическим законам, тоже не мог от нее оторваться. Эмоциональный подъем не только не спадал, но даже нарастал, хотя удовлетворение уже наступило, и не один раз.

— Ты меня раздавил, измучил, — шептала девушка, прижимаясь воспаленными, распухшими губами к моим, точно таким же. — Еще, еще, умоляю…

Это просто какой-то гипноз, — подумал я, отчетливо понимая, что все происходит как-то неправильно. Не могут люди предаваться таким разрушительным страстям.

— Люба! — крикнул я в ухо девушке. — Люба, очнись!

Она не услышала, продолжала извиваться, и словно боясь потерять меня в себе, с силой опоясала мои бедра ногами. Но я уже приходил в себя и, разжав ее ноги, освободился.

— Что ты делаешь, куда ты! — воскликнула она и опять вцепилась в меня, стараясь помешать уйти.

Я вскочил с постели, схватил со стола кувшин с квасом и вылил ей прямо на голову. Любаша вскрикнула и открыла глаза. Взгляд ее блуждал по комнате, ни на чем не останавливаясь.

— Что случилось? — удивленно, спросила она и, увидев, в каком пребывает виде, вскрикнула и прикрылась рукам.

Объясняться с ней мне было некогда. Я уже понял, что происходит, схватил со стола пистолет и выскочил из комнаты. Чудеса начались сразу же. Прямо на голом полу на четвереньках стоял мой Гермес Тишка в компании буфетчика Гришки. Я как во время игры в чехарду, перескочил через их тела и без стука ворвался в комнаты княжны. Догадаться, что мне предстояло увидеть, было несложно. Мне кажется, Маша и Петруша уже доходили в объятиях друг друга. Меня они просто не заметили. Я схватил лейтенанта за ноги и стянул за ноги с кровати. Он свалился на ковер, но продолжал делать те же движения, что и раньше. Маша осталась лежать на спине, широко раскинув ноги. Все это в колеблющемся свете свечей, выглядело довольно страшно.

Не задерживаясь, я бросился в комнату Екатерины Романовны. Там происходило то же самое. Растащив и эту парочку, я пошел искать виновника происшествия. По коридору до лестницы мне пришлось все время продвигаться, переступая через стонущие голые тела и путаться в раскиданной по полу одежде. Даже на самой лестнице два французских солдата занимались любовью с дворовыми девушками. Тем из пленных, кому не хватило женщин, ублажали друг друга.

Иван Урусов мне пока не попался. То, что все это безобразие его рук дело, никаких сомнений не было. Хотя и с трудом, практически наступая на тела, я добрался до гостиной. Там было светло от нескольких зажженных канделябров с десятками свечей. Я интуитивно почувствовал, что сейчас непременно встречу князя Ивана и взвел курок пистолета. Однако кроме Сергея Петровича, в комнате никого не было.

Уездный чиновник был одет как для выхода, в шубу и шапку. Однако идти он никуда не собирался, напротив, чувствовал себя весьма вольно. Сергей Петрович сидел развалясь в кресле, положив ноги в зеркально начищенных сапогах на край стола. В одной руке он держал бокалом вина в другой дымящуюся сигару. Выглядел при этом так странно, что я остановился, не зная, что дальше делать. Кажется, он был единственным в доме человеком, кто остался один без пары и не участвовал в оргии.

— Сергей Петрович! — окликнул я его.

Он резко повернулся в мою строну. Я стоял совершенно голый, с пистолетом в руке. Мой вид так его напугал, что он вскочил на ноги, уронил бокал и закричал от испуга.

— Не бойтесь, — сказал я, — вам ничего не грозит. Вы не видели здесь постороннего?

Мой относительно спокойный тон его не успокоил. Напротив, судя по выражению лица, испуг у него все усиливался. Не отвечая, он начал пятиться к выходу.

— Погодите, куда вы, — остановил я его, — мне нужна ваша помощь!

— Ва, ва, ва, — трясущимися губами, сказал он, потом поправился, — вы, вы…

— Стойте, назад! — крикнул я, когда он почти достиг выхода в сени. — Стой, тебе говорят, стрелять буду! — грозно, закричал я, когда он попытался спиной открыть входную дверь.

Только когда он справился с дверью, я понял, что с чиновником не все чисто и действительно навел на него пистолет.

— Стой, чтоб тебя! — крикнул я.

Он повернулся ко мне спиной, и я в последний момент нажал на курок. Сухо щелкнули кремни, но выстрел не получился.

Пистолет дал осечку, и мне пришлось бежать голым на мороз. Я стремглав выскочил на каменное крыльцо. Большой зимний двор стыл под бледным светом луны. Никакого Сергея Петровича на нем не было. На нем вообще не было ни души, он был пуст, только на белизне снега чернело несколько кучек неубранного навоза. Куда делся чиновник, было непонятно.

— Чтоб тебя, — опять, выругался я и вернулся в дом.

Там за те десяток другой секунд, что меня не было, все изменилось. Везде метались голые люди. Закричала сначала одна женщина, вслед еще несколько. Мимо меня проскочил Гермес со всклоченными кудрям и безумным взглядом. Он бестолково метался по гостиной, пока не исчез в боковой двери. Ошалевшие французы что-то кричали друг другу, не зная, что делать, и куда бежать.

Я, прижимаясь к стенам, чтобы меня не сбили с ног обезумевшие люди, добрался до лестницы на второй этаж и начал взбираться наверх. Дорогу мне преградил композиция из здоровенного короткоголового француза, галльского типа, черноволосого с непомерно большим естеством и прекрасной славянки с округлыми, плавными формами. Расколдованная женщина пыталась вырваться из рук озверевшего оккупанта, но тот не желал быть расколдованным и ее не отпускал. Она увидела меня, треснула француза по голове кулаком и, словно прося о помощи, закричала:

— Навязался на мою голову, проклятый! Все ему мало! Пойдем хоть в людскую, горе мое луковое, люди же смотрят! — уже тише и другим тон добавила она.

Я понял, что здесь уже дела семейные и протиснулся мимо них бочком, стараясь не касаться разгоряченных тел, поднялся наверх и опять оказался в общем коридоре. Здесь уже людей не было, под ноги попадала только разбросанная одежда. По пути я остановился возле покоев хозяйки и послушал возле дверей, не зовут ли оттуда на помощь.

Там было тихо, похоже, что здесь тоже ничего страшного не произошло. Впрочем, меня волновали не столько Екатерина Романовна с виконтом, сколько больная княжна и раненый Кологривов и я перешел к следующим дверям.

За ними тоже было тихо. Мне сразу начали мерещиться всякие ужасы, но опять врываться к ним без спроса я не рискнул и негромко постучал. Дверь открылась почти сразу, и в коридор выглянул лейтенант. Он увидел меня, что-то пробормотал, отпрянул, и с треском, захлопнул перед носом дверь.

Большего доказательства, что они живы, мне было не нужно, и я пошел к себе. Любаша лежала, до глаз укрывшись одеялом. Я сел на кровать, оттянул одеяло и поцеловал ее в нос. Она хихикнула и укрылась с головой. Девушка мне нравилась вне зависимости от «гипноза» и я обрадовался, что с ней все в порядке.

— Как ты себя, чувствуешь? — спросил я, опять стягивая с нее одеяло.

— Что это с нами было? — вопросом на вопрос, ответила она и, не дождавшись ответа, попеняла. — Ты это куда голым побежал? Я думала, что умру.

Я не понял, от чего она могла умереть, но выяснять не стал, объяснил так, чтобы ей было понятно:

— Злые люди заколдовали, и не только нас, а весь дом. Посмотрела бы ты, что там, — я кивнул на дверь, — творилось!

— А что? — тотчас, не скрывая любопытства, спросила она.

— Ну, примерно то же что и с нами. Все как будто с ума сошли. Где кто кого поймал, там и лежали. Теперь, слава богу, опомнились.

— Неужто правда, ты сам видел? — загорелась она.

— Видел… Ничего интересного, сплошное скотство.

— А кто нас так хорошо заколдовал?

— Брат княжны, — сказал я, не вдаваясь в подробности. — Попытался так ее убить, чтобы никто не догадался. Ну, а мы все уже попали за компанию.

— А у тебя с ней что-нибудь было? — непонятно с чего, спросила Люба.

— Нет, конечно, как ты могла такое подумать!

Она пытливо на меня посмотрела, вытянулась под одеялом, и закинула голые руки за голову.

— Мне она нисколечко не нравится! А тебе?

— Это дело вкуса, — уклонился я от обсуждения Машиных достоинств.

— А вот такое колдовство немножко понравилось, — добавила она. — А тебе?

— Мне больше нравится не колдовство, а любовь.

— Правда? Я тебе так нравлюсь?

— Очень нравишься, — подтвердил я, не рискнув объяснить ошибку в совпадении слова и имени.

— Ты еще полежать не хочешь? Не думай, я не навязываюсь…

— У тебя же все болело, ты сама говорила?!

— Что поделаешь, такова наша женская доля, — скорбно сказала девушка, — ничего, потерплю.

И тут же не удержалась и рассмеялась.

Я тоже засмеялся, поцеловал ее в щеку и полез под одеяло.