Крепостной человек, портной на оброке Фрол Исаевич Котомкин оказался человеком лет пятидесяти в цивильной гoродской одежде с умным лицом и цепкими проницательными глазами. Войдя в комнату, он низко поклонился и представился, четко артикулируя слова:

— Фрол Исаев сын Котомкин, крепостной человек господина Крылова.

На крепостного крестьянина он не походил никаким образом. Я в свою очередь представился и протянул ему руку. По лицу портного скользнула удивленная улыбка, но тут же исчезла, и он вежливо, без подобострастия, ответил на приветствие.

— Прошу садиться, — пригласил я после окончания ритуала знакомства.

— Изволите иметь во мне нужду, ваше благородие? — спросил Котомкин, усаживаясь на стул.

— Мне нужно сшить кое-какое платье.

— Изволили прибыть из чужих краев?

— Почему вы так решили?

— У нас в России-с так не шьют-с.

— Изволил, и именно из чужих, потому хочу заказать полный комплект от белья до верхнего платья.

— Как прикажете-с. Не сочтите за грубость, не позволите ли полюбопытствовать чужеземным пошивом-с, — попросил портной, разглядывая штанины джинсов, видные из-под полы халата.

— Полюбопытствуйте, — неохотно разрешил я. Чтобы не снимать халата, я вытащил из рюкзака ветровку и подал портному.

Если не хочешь вызывать лишнего любопытства, следует быть по возможности открытым и не темнить по мелочам.

Я вспомнил, что швейная машинка была изобретена Зингером во второй половине XIX века, значит, портной никогда не видел машинной строчки. Мне стало интересно, как он ее оценит.

Котомкин долго крутил в руках ветровку, выворачивая ее, как только мог. Наконец он бережно сложил одежду и с поклоном вернул мне.

— Большие мастера шили, нам так не сшить.

— Мне так и не нужно, сделаете, как у вас принято.

Он посмотрел на меня проницательными, как будто что-то понимающими глазами и опять спросил:

— Изволили долго жить на чужбине?

— Почему вы так решили? По одежде?

— Никак нет-с, по обхождению. Изволите крепостного мужика на «вы» называть.

— Не очень-то вы похожи на крепостного. Скорее на богатого купца.

— А между тем пребываю в полном рабском состоянии.

— Понятно, большой оброк платить приходится.

— Это нам не страшно-с.

— А что вам страшно?

— Рабское состояние.

— Ну, с деньгами, да на оброке это не так страшно, как холопом в людской. Потом, как я слышал, и у крепостных какие-то права есть

— Никак нет-с. По указу Ее Императорского Величества от 1875 года мы, крепостные, лишены всех прав. За жалобу на помещика велено людей холопского звания наказывать кнутом, и челобитных от нас не принимать.

— Ни хрена себе, век золотой, век Екатерины! — опрометчиво сказал я. — Это она что, после пугачевского восстания так озверела?

— После бунта-с, — поправил меня портной.

— А что Павел? Он же все супротив матушки делает?

— Велено прикрепить к земле всех бродячих, кроме цыган.

— А выкупиться можно?

— Всех отпущенных холопов приказано вновь прикрепить к помещикам.

Я смутно помнил по школьной истории, что Александр, придя к власти, провел кое-какие реформы, ослабившие крепостнический гнет.

— Вы знаете, мне кажется, года через два-три будет маленькое послабление…

Фрол Исаевич смотрел на меня ждущими, верящими глазами.

— А относительно воли, ваше благородие, ничего?

Я отрицательно покачал головой.

— Вам не дожить, разве что внуку.

Котомкин поверил и понурился.

— А почему вы меня об этом спрашиваете? Правду за правду.

— Так посыльный про вас всю дорогу говорил. Приехал, мол, к барину в гости, простите великодушно, нечистый, огонь из пальца добывает, мертвых оживляет. Я бабьим сказкам не верю, но как вас самолично увидел, подумал, что не от мира сего человек. Решил, спрошу, за спрос голову не снимут…

— Может быть, я и не от мира вашего, спорить не буду, только никакого отношения ни к черту, ни к Богу не имею. Можете за свою душу ни бояться. Правда, лечить немного умею.

Мы помолчали.

— Да я и не боюсь, — серьезно сказал портной. — Черти такими не бывают. Так вам что сшить надобно?

Вопрос получился простой, но на засыпку. Я не имел ни малейшего представления, о том, что носили в XVIII веке.

— Как насчет камзола? — спросил я, вспомнив название старинной одежды.

— Изволите желать придворный?

— Нет, ко двору я пока не собираюсь, мне что-нибудь попроще.

Я вспомнил, что гоголевский Чичиков носил фрак «брусничного цвета с искрою», а потом сшил новый, «наварского пламени с дымом». Только жил он позже, в двадцатые годы следующего века. Я попытался вспомнить портреты Державина или Фонвизина, но в голове было пусто и свободно: какие-то пышные галстуки, а более никаких ассоциаций.

— Вы знаете, Фрол Исаевич, я отстал от российской моды и не знаю, что нынче носят в провинции, — решил я переложить проблему на плечи специалиста. — Мне бы что-нибудь повседневное, чтобы не бросаться в глаза.

— Ну, может быть, сюртук и панталоны? — спросил портной.

— Вот и хорошо, пусть будет сюртук.

— Какую материю предпочитаете?

Это для меня было еще сложнее покроя. Откуда мне знать, какие у них здесь материи?

— Ну, что-нибудь такое, качественное, неброских тонов, — выкрутился я.

— Темное предпочитаете или светлое, ваше благородие?

— Не то, чтобы темное, но и не очень светлое, — задумчиво ответил я, воспользовавшись вкусом Петра Ивановича Чичикова, уважавшего неопределенность. — Вы, голубчик, сами сообразите, я вам доверяю. Мне нужно платье, что бы крестьяне меня чертом не считали, и дворяне не шарахались. Подберите что-нибудь скромненькое и со вкусом.

Фрол Исаевич понимающе кивал головой. Потом поднял новые проблемы с отделкой и пуговицами. Вслед за тем мы долго обсуждали фасон рубашек: не то чтобы партикулярные (что это еще такое?), но и не очень военные. С бельем я покончил довольно быстро, заказав два «дворянских» комплекта и отказавшись от любых обсуждений фасонов.

Как и всякий специалист, тем более русский, портной обожал поговорить на профессиональные темы, ставящие непосвященного в нелепое положение: или со всем соглашаться и кивать, или спорить, не понимая, с чем.

— Стежки изволите предпочитать двойные или одинарные? — пристал ко мне Котомкин.

— Делайте двойные.

— Так толсто будет.

— Тогда одинарные.

— А не куце ли станет глядеться?

После решения теоретических вопросов, начались обмеры, с постоянными отвлечениями на особенности пошива моей необычной одежды, продолжающей производить на Фрола Исаевича шоковое впечатление. Я и сам, можно сказать, впервые в жизни обратил внимание на строчки, оверлоки, отделку петель и т. п. Представить, что все это с таким же качеством можно сделать вручную, было невозможно.

О цене мы не говорили, хотя этот вопрос меня и занимал. Тянуть деньги у Антона Ивановича на экипировку было неловко, халявничать, пользуясь крепостной зависимостью Котомкина, тем более. Как заработать деньги в чужой эпохе, я не представлял. Пришлось оставить этот вопрос открытым, понадеявшись на популярное понятие «авось».

Фрол Исаевич собирался шить на месте, в имении, вызвав себе в подмогу подмастерьев. Нужно было его прилично устроить.

Я пригласил ключницу и поручил портного ее заботам.

Все время визита Аля просидела на лавке со своим шитьем в руках, не вмешиваясь в наши переговоры.

— Ну, что, — спросил я ее, — не напугал я его?

— Не напугал, он думает, что ты «не от мира сего», как Христос, прости меня Господи, — сказала она и перекрестилась. — Еще у него беда большая, дочь единственная помирает. В людской ему сказали, что ты меня и толстого барина от смерти спас, он все хотел попросить за дочку, да робел.

— А что он за человек, как тебе показался?

— Хороший человек, нет у него на душе зла.

— Тихон! — позвал я.

Нетрезвый слуга просунул голову в двери и икнул.

— Пойди, приведи портного.

— Чичас, — пообещал Тихон и, опять икнув, исчез.

— Как ты себя чувствуешь? — спросил я Алю.

— Хорошо.

— Ничего не болит? Голова, в груди?

— Спасибо, Алеша, все хорошо.

— В город со мной поедешь, дочку портного лечить?

Аля скромно потупила глаза:

— Поеду, коли возьмешь.

— Куда же я без тебя…

Наш разговор прервал осторожный стук в дверь.

— Войдите, — пригласил я. Вошел Фрол Исаевич.

— Изволили звать, ваше благородие?

— Изволил. Скажите, что там с вашей дочерью приключилось?

Вопрос портного напугал. Он остолбенелыми глазами смотрел на меня, пока не взял себя в руки.

— Помирает дочка, ваше благородие, сюда ехал, не чаял, что по возвращении в живых застану. Совсем плоха.

— Что с ней?

— Не могу знать, ваше благородие, должно быть, лихоманка. Ее немец лекарь пользует. Уже пять раз кровь отворял, не помогает. Знахарки ходят. Молебны я заказывал, а ей все хуже и хуже… Барин, я слыхал, ты мертвых воскрешаешь, аки Спаситель Лазаря… Век стану Бога молить… Шестеро деток было, все преставились, окромя Дуни. Да и та, видать, не жилец…

Он заплакал, беззвучно глотая слезы, и опустился на колени.

— Бросьте, Фрол Исаевич, как не стыдно. Никаких мертвых я не воскрешаю. Живым, по мере сил помогаю, это правда. Только безо всяких чудес.

— Спаси, барин, дочь, чем хошь отслужу, — попросил портной, так и не вставая с колен.

— До города далеко ли?

— Рядышком, рядышком, — радостно сказал он, отирая слезы. — Верст пятнадцать будет… с гаком. На двуколке часа в два доедем, а там и платье тебе спроворим, и барышне твоей.

Он так разволновался, что перестал добавлять в конце слов вежливое «-с» и Алю, одетую в холщовую рубаху, назвал не «девкой», а «барышней», что, как я заметил, ей чрезвычайно понравилось.

— Алешенька, поедем… — попросила она сладким голоском.

— Тихон! — закричал я.

— Чего изволите?

— Где барин?

— С гостями и девками в баню пошел.

— Что, и поп с ними?

Тихон хмыкнул и кивнул.

— Известно.

— Передашь барину, как вернется, что я с Котомкиным в город уехал и Алевтину с собой взял, как освобожусь, вернусь. А сейчас ступай на конюшню и вели конюху заложить двуколку Фрола Исаевича.

Собраться нам было, только подпоясаться. Портной уступил мне свой дорожный плащ, и я наконец смог снять душный парчовый халат. Аля собралась было нарядиться в «новое» платье, но я уговорил ее поехать в старом сарафане, чтобы не смущать людей.

Когда экипаж заложили, мы вышли во двор. Двуколка представляла собой примитивный безрессорный экипаж с двумя огромными колесами и одним сидением со спинкой, на котором с трудом могло поместиться три человека. От тряски седоков спасали только кожаные подушки, набитые конским волосом.

Котомкин сел за кучера, мы умостились рядом и тронулись в путь.

Везла нас симпатичная гнедая лошадка. Было около пяти часов вечера, солнце еще и не думало смирять свой пыл, так что в дорожном плаще портного оказалось жарко.

Мне тряская езда по пыльной грунтовке не нравилась, но Аля, впервые путешествующая в сознательном возрасте, была в восторге. Мало того, что ее провожали завистливые взгляды всей наличной на тот момент дворни, но впереди ждал огромный, загадочный мир — было от чего трусить и торжествовать.

Большой мир начинался проселками, заросшими травой, полями почти созревшей ржи и почтительными крестьянами, снимавшими при нашем приближении шапки. Потом дорога ушла в лес и стала более тряской.

По моим подсчетам пятнадцать верст давно кончились, остался немереный «гак». Котомкин подгонял и подгонял лошадку так, что она стала поворачивать голову и укоризненно косить глазом. Около восьми вечера наконец появились признаки приближающегося города. Потянулись огороды и редкие избы.

Городишко, в который мы направлялись, носил типовое имя Троицк и не прославился ни в седую старину, ни в позднейшие времена. Я, во всяком случае, никогда о нем не слышал. Обычный, говоря современным языком, районный центр с мощеной камнем центральной улицей, дощатыми тротуарами, почерневшими от времени корявыми избами с кривыми плетнями и высохшими, в связи с засушливым летом, «миргородскими» лужами.

Приличные дома стали попадаться только ближе к центру. Некоторые были даже каменными. Основную же долю «жилого фонда» составляли рубленные, почти крестьянские избы, приличную часть — бревенчатые дома на каменном подклете. Несколько домов, как я уже говорил, были вполне цивильными. Люди на улицах встречались довольно редко, зато в изобилии было домашней птицы, коз, телят и прочей живности. Мы миновали центр с двумя внушительного вида соборами и несколькими кирпичными зданиями присутственного типа. Аля крестилась на церкви и управы и глядела во все глаза, чтобы не упустить ничего из чудес цивилизации.

Я, напротив, ничему не удивлялся и с грустью думал о том, почему у нас все такое кривое и косое, и что имел в виду угрюмый режиссер Говорухин, стеная о чем-то нами потерянном в старой России.

Портной жил недалеко от центра. Вместо вывески на его воротах были намалеваны жилетка и панталоны. Дом был довольно большой. В нем обитали хозяева, подмастерья и ученики. Сама портняжная мастерская располагалась во флигеле в глубине двора.

Наше появление произвело переполох. Забегали какие-то люди, лошадь тотчас распрягли, и мальчик лет двенадцати начал «водить» ее по двору. С крыльца спустилась миловидная, дородная женщина с заплаканными глазами, как я догадался, хозяйка, и пригласила нас в дом.

— Как Дуня? — первым делом спросил ее Котомкин.

Женщина только горестно махнула рукой и принялась промокать глаза краешком головного платка.

— Плоха, совсем плоха, дохтур счас у нее.

Мы вошли в дом, и хозяин проводил нас прямиком к больной. В светелке царила полутьма и стоял тяжелый запах. На лавке у стены лежала под одеялом девушка, над ней возвышалась высокая сутулая фигура врача. При нашем появлении он повернулся и что-то сказал по-немецки.

В затемненной комнате, да еще против света, слепящего сквозь неплотно завешенное окно, я его не рассмотрел.

— Гутен абенд, герр доктор, — поприветствовал я его.

— Добри вечер, — ответил он мне по-русски.

Я подошел к больной. Худенькая девушка с бескровными губами и запавшими глазами с трудом приподняла веки.

— Здравствуй, Дуняша, — поздоровался я.

— Здрасти, барин, — чуть слышно, ответила она. Перед постелью на табурете стоял тазик, а доктор держал в руке ножичек, немного напоминающий современный скальпель.

— Вас ист чужой меншен? — строгим голосом спросил он портного.

— Их ист русиш доктор, — ответил я за Котомкина.

— Русиш доктор, ха-ха-ха! — демонстративно рассмеялся на мое представление немец, явно нарываясь на неприятности. — Велеть подать светчи, — приказал он хозяину. — Здесь ист один доктор — это ист доктор Винер! — немец пожевал губами и добавил: — Их делать операций.

Я подошел к окну, сорвал закрывающую его материю и распахнул раму.

— Велите принести воды вымыть руки, — сказал я портному. Тот поспешно вышел из комнаты.

— Их делать операций, — повторил немец, пораженный моей бесцеремонностью.

— Нихт операция, — рявкнул я, пресекая его попытку взять Дуню за руку. — Вали отсюда, придурок!

— Вас ист «придурок»? — растеряно спросил он. Как «придурок» по-немецки, я не знал и смог перевести только как «огромный дурак».

— Зи ист гроссе дункель.

Винер дернулся, но, наткнувшись на мой взгляд, не решился что-нибудь предпринять и встал у стены с оскорбленным видом.

«Аля, — отчетливо произнося слова, сказал я про себя, — попробуй понять, о чем думает девушка.»

Алевтина посмотрела на меня и кивнула.

В комнату вернулся Котомкин, а за ним парень с керамической корчагой и полотенцем. Я вымыл руки и велел всем выйти из комнаты. Остались только мы с Алей и доктор.

— Закрой дверь, — попросил я Алевтину. Она плотно прикрыла дверь.

— Теперь помоги мне снять с нее рубашку.

Аля посмотрела на меня круглыми от удивления глазами, но не тронулась с места.

— Ты что? — спросил я.

— Срамно это, Алексей Григорьевич, — чопорным голосом сказала она, поджимая губки.

— Ревновать не нужно. Я, когда тебя лечил, осматривал?

Она кивнула и сказала, глядя в сторону:

— Так то меня.

То о чем я подумал, было предназначено только для нее, и это можно не предавать гласности. Аля улыбнулась и проворно сняла с девушки рубаху. Дуня почти никак не реагировала, безжизненно улыбалась.

— Эй, ты, — обратился я к немцу, — ду бист фонендоскоп?

Винер смотрел на меня непонимающими глазами. Фонендоскоп, видимо, еще не изобрели.

— Трубка у тебя есть, слушать?

Я жестом показал, что мне нужно. Немец, кажется, понял.

— Найн, — коротко ответил он.

Пришлось слушать Дуню ухом. Чтобы зазря не нервировать Алю, я прослушал ее сердце и легкие со спины. В сердце были небольшие шумы, нормальные в таком ослабленном состоянии. Легкие были чистые. Живот нормальный.

Единственно, что мне не понравилось — это нитевидный пульс. Похоже было, что или девица заморила себя голодом, или ее угробил присутствующий здесь лекарь неумеренными кровопусканиями.

Аля, успокоенная моими целомудренными действиями, помогла одеть и уложить Дуню в постель. Что делать с ней, я не знал. Никаких явных признаков болезни я у нее не нашел.

— Ты узнала что-нибудь? — спросил я Алю.

— Она влюблена, — зашептала Аля мне в ухо, — и боится, что батюшка узнает и прибьет парня… Зовут его Семен.

— Эй, ты чего это удумал! — закричал я на немца, перебив Алю, — а ну отойди от нее!

Пока мы шептались, лекарь подобрался к больной со своим скальпелем, собираясь вскрыть ей вену на руке для кровопускания.

— Я ист исполнить свой долг! — угрюмо проворчал немец, отступая от Дуни.

Его глупое лицо светилось святой верой в свою правоту. Я не стал вступать с ним в научный диспут, просто взял за плечо и выпихнул из комнаты. В дверь тотчас просунулась голова хозяина.

— Ну, что ваше благородие?

— Пока не знаю, — честно ответил я, — но немца на порог больше не пускайте, если не хотите, чтобы дочь померла. Да, а кто такой Семен?

При упоминании этого имени Дуня зашевелилась.

— Какой Семен? — удивился моему вопросу Фрол Исаевич.

— Не знаю, какой-нибудь Семен у вас в доме есть? Молодой и красивый.

— Есть, подмастерье. Что касаемо красоты, то я не девка, на него любоваться. Только откуда ты его знаешь?

— От верблюда. Немедленно пришлите его сюда.

— Да зачем он… — начал было говорить Котомкин и замолчал, мрачно взглянув в сторону дочери.

Удобно иметь дело с умным человеком.

— Красивый, говоришь, — пробурчал он, и лицо его начало багроветь. — Так вот оно в чем дело? Да я его, стервеца!..

Я не дал договорить и вытолкал из комнаты в сени.

— Вы его… а дочка между тем помрет.

Портной сердито посмотрел на меня, хотел что-то сказать, потом раздумал.

— Фрол Исаевич, вы же умный человек, так и поступайте по-умному. Сначала разберитесь, что к чему, потом рубить будете. Возможно дело-то не в ней, а в вас. Не могу поручиться, но по-моему дело выглядит так: Дуня влюбилась, вам Семен не нравится, признаться она боится, вот и впала в тоску. А тут вы еще натравили на нее этого ненормального немца, который кого угодно в могилу загонит. Понятно я говорю?

— Понятно, — убитым голосом ответил хозяин.

— Так что с этим Семеном?

— А что с ним, с ним ничего. Пустой малый и лодырь. Напился надысь пьяный, буянить начал, я и велел его в шею… Видать, ваша правда, барин, как я его прогнал, Дуня-то и занедужила. Вернуть-то можно, токмо зачем мне такой зять?

— А вы по-умному сделайте, все, может, и обойдется. Главное — девочку спасти. Это в натуре человеческой: чем больше препятствия, тем сильнее хочется. Так зачем препятствовать? Дуня у вас девушка разумная?

— Зело разумна, даже грамоту знает, Писание читать может!

— Вот и хорошо, приблизьте этого парня, приласкайте, пусть себя покажет. Если случайно споткнулся, а парень неплохой, Бог им в помощь, и любовь. А если дурак и пьяница — выставляйте его так, чтобы она поняла. Только не давите, помните, что Дуня — ваша дочь, и характер у нее может быть тоже ваш.

— Как мой? Она же девка и должна в послушании…

— Это все ерунда: девка, парень… От пола характер не зависит. Помните, в Писании сказано: «Запретный плод сладок»?

— Так-то оно так, только боязно…

— Фрол Исаевич, Дуня ваша дочь, и вам решать. Я вам чуда не обещал. Все зависит от вас. Попробуйте не по-домостроевски рассуждать. Дуня Семена хорошо знает?

— Откудова?! Видятся по воскресеньям за столом, ну, еще когда в церковь ходят.

— Видите, она его толком не знает, а влюбилась, потому что пора пришла. Кто чуть боле понравился, в того и влюбилась. Так пусть узнает, еще сто раз разлюбит, если вы конечно, ее не раззадорите.

Фрол Исаевич накрепко задумался. Потом махнул рукой:

— Видать, твоя правда, ваше благородие, сделаю, как велишь.

— А пока, — продолжил я наставления, — прикажи сварить курицу, для бульона.

— Для чего?

— Что для чего?

— Курицу, ты сказал, для чего-то сварить.

— Для бу… ну, для навара. Вина красного сладкого велите купить. Сахар, мед у вас есть?

— Мед есть.

— Меду с водой и витамины.

— Чего?

— Сока из ягод надавить надо много, и пусть еду и питье ей Семен подаст. Вы любите чудеса, вот вам чудо и будет.

Дальнейшие события проходили по моему сценарию. Пока готовили рекомендованную мной диету, пришел Семен, скуластый улыбчивый парень. Красавцем я бы его не назвал. Был он довольно низкоросл, с кривоватыми ногами, но кудряв, в нем чувствовался шарм артистической натуры, и женщинам он должен был нравиться.

Больная довольно быстро ожила, поела и заснула. Мы оставили с ней мать и, поужинав, отправились спать.

Поселили нас порознь, меня в гостевой комнате, а Алю на хозяйской половине.

Я уже как-то стал привыкать чувствовать ее под боком, но протестовать не стал, подчиняясь крестьянским приличиям. За то и был награжден: впервые как следует выспался.

Проснулся я рано, от беготни чьих-то босых ног по скрипучим полам. Дуня хорошо проспала ночь, плотно позавтракала и потребовала принести ей зеркальце.

Лечить мне ее было уже не от чего, и я попросил прислать ко мне Алю. Вместе с ней пришла хозяйка с рукомойником и мальчик с деревянной помойной лоханью.

Таких рукомойников я никогда не видел. Выполнен он был в виде стилизованного керамического барана на коротких ножках-подставках. Вода в него наливалась через дыру в спине, а выливалась через рот. Пользоваться им можно было и без посторонней помощи.

После туалета сюда же, в комнату, принесли завтрак. Еда в доме Котомкина выгодно отличалась от «барской», приготовленной ленивой дворней.

День был постный, поэтому мяса и молока на столе не было. Нам принесли блюдо с жареной рыбой, щуку холодного копчения, рыбный пирог и пирог с малиной. Из напитков хлебный квас, малиновый морс с медом и кислую клюквенную воду. Да, забыл еще сказать про прекрасный подовый хлеб. Такого обилия еды хватило бы на хороший обед. Не осилив и четвертой части из того, что было предложено, мы помыли жирные руки щелоковой водой, так как вилок и салфеток у хозяев в заводе не было. Пищу приходилось брать руками.

Делать было решительно нечего, и мы навестили больную. Дуне оказалось значительно лучше. Пульс наполнился, и на щеках появился легкий румянец.

Выяснив у хозяйки, какими продуктами они располагают, я прописал девушке наваристую уху из севрюги, черную икру и, невзирая на постный день, куриный «отвар» и мясо.

Поблизости от девичьей светелки ошивался ее возлюбленный, как мне показалось, не очень понимающий, что, собственно, происходит, и почему хозяин внезапно сменил гнев на милость. Свиданий наедине домостроевский родитель не допускал, поэтому молодые не имели возможности объясниться.

По-моему, Фома Исаевич был немного разочарован прозаичностью лечения.

Как истинно народный человек, он предпочел бы загадочный антураж, в крайнем случае, чудо. Однако в этом помочь я ничем ему не мог.

— Ну, значит, ваше благородие, спасибо тебе, — между тем говорил он, — утешил старика. Я отслужу, благодетель ты наш…

Отслуживать он начал сразу же, «не отходя от кассы». Нас с Алей (ее новую одежду мы обговорили еще по пути из имения) обмерили и начали морочить голову портняжными вопросами.

Я сразу же отказался от решения нерешаемых проблем, повторив, что полностью доверяю хозяйскому вкусу, зато Алевтина (откуда что взялось) с огромным энтузиазмом включилась в нудный процесс. Я сидел поблизости, не вникая в суть разговора, и алкал, можно сказать, плоти. Аля вполне оправилась, порозовела и похорошела, я был отдохнувший и, как солдат из анекдота, думал только об одном.

Когда наконец переговоры окончились, и мы остались вдвоем, я тут же начал приставать к девушке. Аля, смущаясь незнакомой обстановкой, отбивалась. Впрочем, только-только наши игрища начали делаться интересными и захватывающими, как возникла хозяйка узнать, чего мы хотим на обед.

Меня уже начинали доставать препятствия, все время возникающие в развитии наших с Алей отношениях. Сначала болезнь, потом чужой дом и то, что все время кто-то не вовремя приходит.

Избавившись от хозяйки, я сел на лавку у окна, с грустью размышляя о превратностях судьбы, всегда мешающих влюбленным побыть вдвоем. Аля, добрая душа, уловив мое настроение, подошла и прижала мою голову к груди.

Я обнял ее и притянул к себе. От ее сарафана пахло летом и сеном. Под тканью ощущалась нежная женская плоть. Меня начало засасывать…

Естественно, что тут же постучались в дверь. Аля, расцепив мои объятия, отпрянула.

— Войдите! — сказал я с досадой в голосе. Вошел очередной Ванька Жуков с обливным горшком.

— Хозяйка прислала, — сообщил он, с любопытством тараща на меня глаза.

— Поставь на стол.

Мальчишка поставил горшок и удалился. Мы с Алей посмотрели друг на друга и рассмеялись.

— Ты сегодня спишь здесь, — решительно сказал я.

Девушка посмотрела на меня полночными глазами и загадочно улыбнулась.

— Послушай, — сказал я, — давай займемся чем-нибудь полезным, а то я чувствую, что от безделья у меня крыша поедет. Ты хочешь, чтобы у меня поехала крыша?

— А какая у тебя крыша, Алешенька?

— Крыша у меня с чердаком, где много всякого хлама.

Аля, конечно, ничего не поняла, но расспрашивать постеснялась.

— Почитать бы чего, — с тоской сказал я, — только где здесь книг найдешь… Ты читать, кстати, умеешь?

— Не умею, — без смущения ответила Аля, — читать Писание только попы умеют.

— Хочешь, научу? — предложил я.

— С тобой я все хочу, Алешенька.

Ответ получился очень двусмысленный и многозначительный, но я предпочел не заводиться. А то непременно кто-нибудь постучит в дверь.

— Если раздобуду бумагу и чернила, прямо сейчас и начнем, — обрадовался я хоть какому-нибудь занятию.

Я напялил на себя знаменитый парчовый халат и пошел разыскивать Котомкина. В доме мне никто не встретился, и я вышел во двор.

Перед крыльцом бродили куры.

В глубину подворья с ведрами на коромысле шла белобрысая девка.

Я окликнул ее и спросил, где мне найти хозяина. Она поклонилась и, с любопытством поглядывая на меня, пошла показывать мастерскую.

У меня начало возникать чувство, что я здесь делаюсь нежелательно популярной личностью. Что-то все, кого я ни встречу, глядят на меня во все глаза.

Мастерская находилась в довольно большом бревенчатом строении. Девка, опустив на землю свои ведра, побежала звать хозяина, а я остался ждать снаружи. Через минуту из мастерской поспешно вышел Фрол Исаевич, надевая на ходу сюртук.

— Не изволите ли зайти, ваше благородие, — предложил он.

— Охотно, — ответил я.

Мы вместе вошли в мастерскую. В большой комнате с низким потолком за одним очень длинным столом сидели люди перед кучками материй и работали, не поднимая голов. Воздух был тяжеловат от запаха красок и плохого проветривания.

— Изволите любопытствовать, — поинтересовался Котомкин, — или по делу во мне нужда?

— Вообще-то, по делу, но сначала, если вы не против, осмотрюсь.

— Как прикажете, — сказал портной.

Он отошел от меня, чтобы не мешать, снял сюртук и, взяв в руку большие ножницы, направился к отдельному закройному столу с лежащей на ней материей.

Мне было интересно, как он кроит без лекал и выкроек. В детстве я часто наблюдал, как шьет моя бабушка, и помнил, что у нее были целые рулоны выкроек, вырезанных из старых газет.

Она прикалывала их булавками к материи, а потом обводила мелками линии раскроя. Котомкин кроил почти на глаз. Он сверялся с записью сделанной на дощечке и наносил мелом точки на материал. Окончив разметку, он пощелкал ножницами и лихо раскромсал материю на детали.

— Где вы так научились кроить? — спросил я его, когда он освободился.

— У мастера Федора Федоровича Коха. Был отдан ему в ученики управляющим имением и пятнадцать лет был у него подмастерьем. А как имение пожаловали вашему родичу, так я упросил отпустить меня на оброк и открыл свое дело.

— Кох немец? — поинтересовался я.

— Так точно-с, из немцев. Первейший был мастер, мне еще далеко до него.

Похоже, что из неметчины приезжали к нам не только шарлатаны вроде вчерашнего эскулапа. Фрол Исаевич, вспомнив учителя, едва не прослезился и принялся превозносить его замечательные таланты и душевные качества.

Выслушав несколько историй о Кохе, я изложил причину, по которой, собственно, и побеспокоил хозяина. Оказалось, что в доме бумага есть, но только гербовая, на которой пишут прошения. А грифельной, или как ее называл Котомкин «аспидной» доски, на которой пишут школяры, за ненадобностью не имеют.

Однако, меня уже обуял зуд учительства, я не захотел ждать пока найдут писчую бумагу или грифельную доску, и придумал, как обойтись имеющимися средствами. По моей просьбе, подмастерья отыскали гладкую доску. Я позаимствовал в мастерской кусок мела и отправился к Але, на ходу изобретая методику, по которой буду обучать ее грамоте.

Как меня учили читать, я, за давностью лет, позабыл. Из букваря помнилась одна ключевая фраза «Маша мыла раму». Как называли буквы в старину, я помнил, правда, не все, а штук пять-шесть. Пришлось придумывать предметы, начинающиеся с нужных букв. Навскидку у меня ничего не получилось. Вряд ли Аля имела представление, что такое апельсин, абрикос или арбуз, как и я не представлял, чем армяк отличается от поддевки. В конце концов, подбирая слова на букву «А» я остановился на «амбаре», хотя чем амбар отличается от риги или сарая, я решил предоставить разбираться самой ученице. Дальше пошло чуть легче «Б» — баран, «В» — ворота, «Г» — грабли.

Алевтина с нетерпением ждала начала урока. Я не стал испытывать ее терпение и набивать себе цену, сразу же приступил к обучению.

Теоретическую часть о том, что слова состоят из звуков, звуки складываются в слоги, она прослушала, вытаращив глаза и от усердия мысли прикусывая губу. Дальше началось непосредственное изучение и запоминание букв.

Я написал их мелом на доске, снабдил примитивными рисунками, объяснил, чем буквы отличаются в начертании и как произносятся, после чего велел их запомнить. Аля с полчаса рассматривала доску, но при проверке оказалось, что ничего не усвоила. Я заподозрил, что или она тупая ученица, или я фиговый учитель.

— Алечка, — сказал я спокойным голосом, — грамота очень простая и нужная вещь. Ее свободно осваивают совсем маленькие дети. Если ты постараешься, то научишься быстро читать и писать. Представляешь, ты сама сможешь читать Писание, житие Святых. — «А если повезет, то и Александру Маринину», — добавил я про себя. — Ты будешь не хуже дворян и уж точно лучше неграмотного отца Евлампия.

От ахинеи, что я нес, меня поташнивало, но Аля прониклась и начала смотреть на учебу как на труд, а не развлечение.

Я начал все сначала, и дело чуть стронулось с мертвой точки. В разгар занятия в комнату вошла хозяйка накрывать стол к обеду и застала Алю в тот момент, когда она пыталась перерисовать букву «А». На хозяйку Алина образованность произвела такое сильное впечатление, что она с минуту стояла с открытым ртом, а потом начала перед ней жутко заискивать. У бедной девушки тут же началась мания величия и произошла переоценка ценностей. Ведь благодаря грамоте богатая горожанка стала смотреть на нее, нищую сироту, снизу вверх!

— Буду учиться, пока не научусь, — нагло заявила новоявленная «барышня-крестьянка», как только хозяйка вышла из комнаты.

— Будешь, — согласился я, — как только пообедаем.

Удивительное дело, непомерно обильный завтрак уже рассосался в желудке без следа. Мне было любопытно, чем нас порадует обед. Радость, конечно, случилась, но не чрезмерная. Все-таки людям еще предстояло трудиться до вечера, потому обед оказался до обидного скромным. Нам подали постные щи, пирог с красной рыбой, назывался он «с визигой», налимью уху с грибным пирогом и на сладкое «пирог с вареньем». Из каких ягод это варенье, и как оно делается, я так и не узнал, на это резервов моего желудка не хватило.

Напитки были представлены водкой, домашним пивом, посредственного качества полусладким вином «романея» и неизменным квасом.

Было понятно, что хозяева не хотят ударить в грязь лицом перед «знатным» гостем и шикуют на грани возможного. Я решил при первой возможности тактично умерить их хлебосольство, а пока предался греху чревоугодия. Вся еда была совершенно экзотична для меня и необыкновенно вкусна.

У Али после выздоровления взыграл молодой, волчий аппетит, да и, правду говоря, большинства блюд она никогда не пробовала ни в доме приемных родителей, ни в людской.

С трудом дождавшись, когда уберут со стола, я прилег на полати вздремнуть после обеда. В голове все плыло, веки сами собой смыкались, самое время было нагулять во сне немного «осанистости». Однако уснуть мне не удалось.

— Гриб — «ги»? Дым — «ды»? — каждые полминуты выпытывала у меня честолюбивая подруга.

— Амбар — «о»?

— А.

— А?

— Да, «а». Ты отдохнуть не хочешь? — с надеждой спрашивал я.

— Ворота — «вэ»?..

В конце концов, я не выдержал и сбежал из комнаты под предлогом, что мне нужно переговорить с Котомкиным. Он, счастливец, спокойно отдыхал после обеда.

Я встретил его жену, носившуюся из конца в конец дома по каким-то своим делам.

Не отчетливо помня ее имя, я пробормотал что-то невразумительное вроде «Маривана»:

— Нельзя ли вечером где-нибудь помыться? — полюбопытствовал я.

— Можно, — с непонятной для меня гордостью ответила она, — мы не нищие какие, в свою баню ходим, а не в общую. К вечеру истопят.

— Спасибо, — поблагодарил я ее, — еще нельзя ли, чтобы к ужину подали просто хлеба и чая.

— Можно, — легко согласилась хозяйка и убежала по своим делам, оставив меня в сомнении, правильно ли она поняла мою просьбу. Или ужин будет само собой, а хлеб с чаем отдельно.

Весь дом, кроме хозяйки, отдыхал, и, чтобы никого ни беспокоить, я вынужден был вернуться к себе.

— Проверяй! — распорядилась Аля, едва завидев меня.

Я отобрал у нее доску, стер с нее тряпкой рисунки, а буквы поменял местами.

Она немного затруднилась, но потом собралась и правильно назвала аж восемь букв.

— Молодец, — совершенно искренне похвалил я.

Аля от удовольствия просияла.

— Только не пойму, — задумчиво сказала она, — зачем мне все время читать про амбар и ворота.

Я вздохнул и начал все с начала. В конце концов, я догадался научить Алю тянуть звуки, и мы прочитали несколько слогов. Дело пошло на лад. Продолбив два часа одно и то же, я опять сбежал от прилежной ученицы и сходил навестить Дуню. Без медицинской помощи она быстро поправлялась. Возможно, большой терапевтический эффект оказали любовь и усиленное питание. Со слов матери я узнал об одной довольно забавной закономерности. После моих посещений девушка начинала чувствовать себя гораздо бодрее. Я сначала не обратил на рассказы хозяйки внимания, воспринимая их как обычный комплимент, но потом и сам заметил, что в моем присутствии у Дуни на щеках появлялся румянец, и глаза начинали блестеть.

Считать, что я ей понравился, и ее волнует мое присутствие, у меня не было никаких причин: ее роман с Семеном был в начальной стадии, и другие мужчины для нее не существовали. Оставалось одно — я сам оказываю на нее «оздоровительное» воздействие. «Может быть, у меня прорезался талант экстрасенса», — подумал я и тут же забыл об этом.

…Дуня застеснялась моего появления без сопровождения матушки и до глаз натянула на себя одеяло. Я не стал ее смущать и, справившись о самочувствии, пошел бродить по усадьбе.

Дом у портного был одноэтажный, но на высоком цоколе, называемом «подклеть». В подклети располагались службы и кладовые. Фасадом он выходил во внутренний двор и был закрыт со стороны улицы высоким глухим забором.

В этом прослеживалась средневековая традиция, когда заборы и стены служили защитой от нападения врагов. Огороженный участок был размером более гектара. Служб и строений было довольно много. Все здесь напоминало миниатюрную помещичью усадьбу. Котомкины жили еще крестьянским полунатуральным хозяйством, со своей скотиной и птицей, садом и огородом. Судя по количеству работающих у них людей, они были не бедны. Никаких архитектурных излишеств, конечно, не было, все просто, рационально и неинтересно. Единственным украшением можно было посчитать крыльцо дома. Оно оказалось велико, монументально и отделано примитивной резьбой.

Осмотрев все, что можно, я все-таки вернулся к своей прилежной ученице. Теперь, по моему предложению, она сама рисовала буквы и называла их.

Я прилег на полати и подглядывал за ней. По моей просьбе, Аля не заплела косы, и волосы пепельным ручьем стекали у нее по спине. У моей ненаглядной была высокая загорелая шея, длинные ресницы и очень женственная линия подбородка.

То, что девушка не нравилась селянам, было понятно. Ее гибкая грация была лишена крестьянской рациональности и детородной мощи. Свободный сарафан напрочь скрывал все некрупные прелести тела. У нее были не круглые румяные щеки, столь ценимые в деревне, а нежные ланиты городских барышень, пивших для томности и бледности уксус. Она у меня получалась какая-то нечетко социально выраженная.

— Ты мне мешаешь! — возмутилась Аля моим исподтишковым разглядыванием. — И так все перепутывается!..

Пришлось подойти и разобраться в ее сложностях. Заодно, как водится, поправить волосы, погладить шею, поцеловать за ухом, проверить, все ли на месте под сарафаном. Аля уже устала от науки и занималась на одном упорстве. Мое нежное вмешательство в учебу ее не очень расстроило, и она довольно активно включилась в игру, выпихивая мои руки из закоулков своей одежды и уворачиваясь от поцелуев.

Как уже стало доброй традицией, в самый неподходящий момент раздался стук в дверь. Аля метнулась от меня поправлять одежду и стыдиться, я же, пригладив волосы, отворил дверь…