Торговля пленными русскими людьми, поставленная на поток нашими южными соседями, процветала довольно давно и приносила весьма ощутимые прибыли предприимчивым коммерсантам. Несколько столетий мужчины и женщины со светлыми волосами и голубыми глазами украшали восточные невольничьи рынки. Московские властители как могли боролись с таким злом и для безопасности своих южных границ строили на пути степных гостей города и крепости, оснащенные огнестрельным оружием, перекрывая наиболее популярные и удобные пути. Кроме того, существовали летучие конные отряды для наблюдения за передвижением кочевников. Внешне отношения старались поддерживать «добрососедские», чтобы избегать лишних крупномасштабных военных конфликтов. Как и сейчас, различие в культурах часто приводило к непониманию, и обе стороны считали друг друга недоумками и лопухами.

Когда на Волге началось строительство города Самары, обиженный ногайский князь Урус прислал царю Федору Иоанновичу гневное письмо с требованием прекратить строительство незаконного поселения. В противном случае он грозился Самару разорить, а строителей перебить. Ему вежливо и уклончиво ответили, что город строится не против любезных сердцу Московского царя ногайцев, а совсем наоборот, для защиты их от воровских казаков.

Позже, в начале правления Бориса Годунова крымский хан Казы-Гирей прислал аналогичную ноту протеста, в которой убеждал царя не строить в степях на пути крымских хищников городов и острогов. Доводы у него были убийственные: как только турецкий султан узнает, что русские выдвигаются в южном направлении, то обязательно пошлет против них свою непобедимую рать. Тогда лучшие друзья русских царей, крымские татары, ничем не смогут помочь Московскому государю.

Хитрому Казы-Гирею ответил не менее хитрый Борис, успокоив своего южного коллегу, что турецкого султана в Москве не боятся, а города строятся не против крымских татар и ногайцев, заклятых друзей Московского государства, а для защиты от воров черкас (так называли украинских казаков) и их донских товарищей, которые безнаказанно грабят московских и крымских послов.

Политкорректность была соблюдена, города и крепости строить продолжали, а самим жалобщикам пришлось искать новые пути доставки живого товара на стамбульский невольничий рынок.

В то время самыми лучшими заграждениями от татарских набегов служили реки. Поэтому при набегах на Русь крымцы старались обходить сколько-нибудь значительные реки и пользовались водоразделами. Самым удобным путем для проникновения вглубь Руси был так называемый Муравский шлях. Он начинался на Перекопе, шел на север по возвышенному кряжу, который сначала разделяет Донской и Днепропетровский бассейны, потом Донской и Окский, и упирался в Тульскую оборонительную засеку.

Засекой назывался наваленный вдоль оборонительной черты лес, с проходами, охраняемыми ратниками. На открытых местах эти непроходимые для конницы засеки соединялись рвами с валом и частоколом. Для прохода служили укрепленные бойницами ворота. Чтобы помешать переходить реки в мелких местах, броды забивались сваями и дубовыми кольями, через которые невозможно было переводить лошадей

Кроме самого большого Муравского, существовали и другие криминальные шляхи, такие как Изюмский, Калмиусский, Бакаев, Сагайдачный, Ромодановский. Последние были удобны для прохода только небольшими конными отрядами. Однако надежно перекрыть огромные территории было почти невозможно.

Поэтому кроме перечисленных, применялись и другие виды обороны. Чтобы наблюдать за военными передвижениями налетчиков и вовремя получать известия о вторжениях, на московских юго-восточных «украйнах» издавна существовали сторожевая, станичная и полевая службы. Такие отряды жили в крепостях, а боевую службу несли в степях. Естественно, что при наших бескрайных просторах дыр в обороне было предостаточно, чем и пользовались степняки. Однако без сообщников и помощников с нашей стороны обходиться им было невозможно. Как известно, спрос порождает предложение, и чем опаснее бизнес, тем больше на нем можно заработать.

У меня, после того, как я вспомнил, сопоставил и суммировал все, о чем при мне говорили боярин и Федор, возникло подозрение, что мои новые друзья находятся здесь на берегу Оки не на романтической загородной прогулке. Почти не было сомнения, что они как-то связаны с татарами и торговлей людьми. Сюда же прибыли, чтобы получить информацию от какого-то неведомого дьяка. Причем информацию явно конфиденциального характера, судя по прозрачным намекам, скорее всего, о степных сторожевых отрядах. Для южных коммерсантов, вынужденных на обратном пути медленно двигаться с партиями живого товара, знание точной дислокации таких заградительных застав было неоценимо.

После обеда я рьяно драил свой медный котелок речным песком, а мои новые товарищи тихо переговаривались:

— Что-то наш дьяк задерживается, — недовольным голосом сказал боярин Федору, — может, что с ним случилось?

— Он всегда опаздывает, — хмуро ответил он, — явится, куда ему деться. В прошлый раз на три дня опоздал.

— Не люб он мне, — продолжил Иван Иванович, — сам, грязь, из простых, а как себя возвышает! Говорят, его отец был тиуном, а сын, ишь ты, лезет в чистые! Ненавижу всю их породу!

Федор ничего на это не ответил, вроде как пропустил сетования аристократа мимо ушей. Тиунами звались княжеские или боярские слуги, управлявшие хозяйством. Сколько я знал, правительственная деятельность тиунов изображается в древних памятниках мрачными чертами. Летописцы рассказывали о восстаниях населения на ненавистных тиунов и рисовали господствующий взгляд на них, как на корыстных притеснителей народа. Однако Федор сам был из простых и, скорее всего, не сочувствовал спесивым амбициям патрона. Мне было понятно негативное отношение боярина, да еще знатного, по его словам, рода, к неродовитому чиновнику — это была обычная борьба старой и новой элит.

Значение дьяков было понято современниками уже в XVI веке и вызвало ожесточенные нападения на первых российских чиновников со стороны членов боярской партии. Тем не менее, возвышение дьяков продолжалось, и в XVII столетии они составляли если не самый видный, то самый могущественный элемент в рядах московской администрации, участвуя во всех важных делах, иногда даже в качестве начальников над боярами (тайный приказ).

Несмотря на всю важность должности, с нею по-прежнему связывалось понятие об отсутствии родословной чести; в местнических счетах даже второй половины XVII века противники иногда укоряли друг друга «дьячеством» как должностью очень низкой. Кстати, дьяки способствовали разрушению понятия о «чести», как о чем-то неподвижно связанном с родом, и своею деятельностью подготовили полную победу бюрократических принципов в управлении.

Наш долгожданный гость сильно запаздывал. Солнце давно перевалило зенит, приплыл отвезти нас назад и был отправлен восвояси лодочник, боярин отлежал все бока, я надраил котелок до золотого блеска, а дьяка все не было. День кончался. Небо начали заволакивать облака. Я опять развел костер, намереваясь приготовить ужин.

Федор, благодаря моему появлению оказавшийся на более высокой иерархической ступени, чем прежде, как и его патрон предавался ленной праздности. Меня это никак не ущемляло, болтаться без дела для меня труднее, чем работать.

Когда солнце начало клониться к горизонту, я решил позаботиться о ночлеге. Снова коченеть, как прошлой ночью под открытым небом, мне совсем не хотелось.

— Ночевать здесь будем? — спросил я нашего предводителя. — Боюсь, что ночью будет дождь, промокнем. Может быть, построим шалаш?

На меня посмотрели, как на идиота.

— Нам что, больше делать нечего? — прокричал Федор. — Лучше кашу свари!

Делать им действительно было нечего, однако доказывать это я не стал. В конце концов, мне тоже не больше всех было нужно. Если начнется дождь, переночевать можно было и в ельнике, который начинался метрах в ста от берега.

— Эй, Глухарь! — закричал боярин. — Скоро кашу сваришь?

— Скоро, — ответил я, после чего занялся стряпней. Работа была не самая обременительная, я зачерпнул воду в реке котелком и повесил над огнем.

Соратники продолжали лежать перед костром рядом на еловых лапах и тихо переговаривались. Я пододвинулся ближе, надеясь подслушать что-нибудь ценное. Однако разговор велся такой беспредметный, что слушать было совершенно нечего. Аристократ ругал обнаглевшую, ленивую чернь, а его помощник жаловался на свою тяжкую долю.

Стемнело, костер жарко горел, я пригрелся и начал дремать, как вдруг с реки раздался негромкий крик утки. Оба мои товарища подскочили как на пружинах.

— Дьяк! — взволнованно прошептал Федору боярин. — Откликнись!

Тот приложил руку ко рту и довольно похоже закрякал. С реки ответили, и тут же послышался плеск весел. На воде показалась плоскодонка с двумя гребцам. Третий, похоже, пассажир, сидел на кормовой банке. Он приставил ладони к губам и негромко спросил:

— Ты что ли, Иван?

— Я! — скривившись, откликнулся боярин, и со злостью сплюнул на землю.

В свете его спесивых монологов стало понятно, что простым обращением по имени дьяк нанес родовитому сообщнику новое тяжелое оскорбление. Лодка шла ходко и, прошуршав днищем по мелководью, почти достигла берега. Как только она остановилась, оба гребца спрыгнули в воду и на руках вынесли дьяка на берег.

Дьяком оказался полный, властного вида человек с бритым, что было редкостью, лицом, в скромной городской одежде. Как только гребцы опустили его на землю, он несколько раз присел, видимо разминая затекшие ноги. Подошел к костру.

— Что так поздно, Дмитрий Александрович? — совсем другим, чем разговаривал с нами, льстивым тоном, приветствовал прибывшего дьяка боярин — Мы совсем заждались! Думали, может беда какая стряслась!

Дьяк на вопрос не ответил, небрежно кивнул низко поклонившемуся Федору и вопросительно уставился на меня.

— А это кто такой?

— Так, один убогий, принял его к себе на службу, — ответил боярин.

— Почему раньше его не видел?

— Он у меня недавно…

— Холоп?

— Свободный, говорит, что дворянский сын. Востер драться, вот я его и взял в холопы.

— Ты сказал — убогий? — переспросил боярина подозрительный дьяк. — Что-то не похож он на убогого.

— Глухой он, Дмитрий Александрович. А так парень справный.

— Глухой, говоришь, и хорошо, говоришь, дерется? — продолжил допрос чиновник. — Это интересно.

— Говорят, с казаком на саблях справился, да и на кулаках способен.

Дьяк посмотрел на меня внимательным, каким-то совиным, немигающим взглядом. Мне не осталось ничего другого, как, смущенно улыбаясь, переминаться с ноги на ногу и периодически кланяться, то есть делать то, что под строгим начальственным взглядом обычно делает любой нижестоящий русский человек. Не знаю, что подумал обо мне наш высокий гость, но взгляд отвел и переключил свое внимание на «шефа»:

— Недоволен я тобой, Иван, — сказал он, брезгливо оттопыривая нижнюю губу, — дело у нас с тобой важное, я стараюсь, ночей, можно сказать, не сплю, а прибыток — куриные слезы. Все у тебя не слава Богу, то одно сорвется, то другое. Мне от тебя только хлопоты и, почитай, никакой прибыли. Может, зря я с тобой связался?!

Боярин упреки слушал смущенно, как провинившийся школьник.

Стоял, склонив голову, и ковырял носком сапога мокрый речной песок. Когда дьяк кончил выволочку, почтительно ответил:

— Не все от меня, Дмитрий Александрович, зависит, путь-то больно долог и опасен. Смута нынче на украйнах. Казаки балуют, бродячего народа развелось не счесть, и все разбойничают. Мне Калги Бури фирман дал на проезд через ногайцев, а те не слушают. Я привез тебе письмо от Саадета-мирзы, он пишет…

— Говоришь ты, я посмотрю, Иван, больно много. Сам в опале, и меня под монастырь повести хочешь, — перебил тот собеседника. — Слово не воробей, улетит, не поймаешь!

— Да я что, Дмитрий Александрович, я только хотел сказать…

— Эй, молодцы, идите сюда, — не дав ему договорить, позвал дьяк своих лодочников. Те, хотя и стояли в десяти шагах, кинулись к нему трусцой. Он о чем то тихо поговорил с ними. Оба внимательно слушали, согласно кивали головами. Отпустив лодочников, опять повернулся к «шефу»:

— А мы с тобой, Иван, давай-ка пойдем, погуляем по бережку, там ты мне все и расскажешь, — громко добавил он. Однако уходить они почему-то не спешили, стояли и наблюдали то ли за мной, то ли за костром.

Я все это время сидел перед огнем, подкладывал топливо и следил за своей кашей. Почти все из того, о чем говорили переговорщики, я расслышал, но суть вопроса так и не уловил. Ни о каких набегах и работорговле ни слова сказано не было, и я подумал, что, возможно, промахнулся со своими подозрениями. Их разговор больше походил на какой-то дипломатический заговор. Что, при секретности встречи, тоже было небезынтересно.

Стало ясно, что меня собираются проверять. Ни на кого не обращая внимания, я продолжал заниматься своими делами, не замечая повышенного интереса к собственной персоне. В этот момент к костру подошел один из сопровождающих дьяка, круглолицый парень с длинными руками и мощным загривком, и обратился ко мне:

— Эй, ты, пойдем, поговорить надо!

Он был одет в такое же скромное городское платье, что и дьяк, разница была только в том, что его короткий, до колен кафтан был подпоясан цветным, украшенным чеканкой кушаком, на котором висела короткая сильно выгнутая татарская сабля и прямой кавказский кинжал в серебряных ножнах.

Понятно, что оклика я не услышал, подбросил в костёр веток и отстранился от взвившегося пламени. Делал все по системе Станиславского. Второй спутник дьяка, низкорослый мужик с покатыми плечами и почти таким же вооружением как круглоголовый, подошел сзади и тронул за плечо. Я оглянулся. Он поманил меня рукой и жестом показал, что нам нужно отойти в сторону. Я встал и вопросительно посмотрел на своего нанимателя.

— Иди, иди! — громко сказал он, и еще кивком подтвердил правомочность приказа.

Делать было нечего, пришлось подчиниться. Мы втроем пошли вдоль берега. Дьяковы спутники после высадки на берег были мокры по середину бедер, но даже не удосужились вылить воду из сапог. Когда отошли от костра метров на сто, я замедлил шаг и вопросительно посмотрел на низкорослого. Он отвел глаза.

— Куда мы идем? — спросил я.

Парень не ответил, небрежно махнул рукой вдоль берега. Похоже было на то, что мне устраивают очередной экзамен. Особых оснований опасаться у меня не было, но находиться безоружным рядом с парочкой явных головорезов было неуютно. Мы пошли дальше. Сопровождающие между собой не разговаривали, шли и сопели у меня за спиной. Когда мы отошли довольно далеко от стана, и уже вполне можно было говорить без свидетелей, я обернулся. Круглоголовый толкнул в плечо и махнул рукой, чтобы я не останавливался. Пришлось идти дальше. Беспокойство возрастало, и мне пришлось взять себя в руки, чтобы вести себя естественно. Вскоре мы дошли до изгиба реки. Я мельком оглянулся, отсюда даже света нашего костра видно не было. Уже совсем стемнело, и различить выражения лиц моих конвоиров стало практически невозможно. Я, больше не пытаясь войти с ними в контакт, пошел дальше. Вскоре кончился песок, и ноги начали утопать в вязком иле. Сапоги громко чмокали, идти было тяжело, но сзади по-прежнему молчали. Я шел до тех пор, пока путь не преградила большая лужа. Остановился, примериваясь, как ее обойти:

— Эй, ты, стой! — негромко приказал круглолицый. — Разговор есть!

Слов его, я, само собой, не услышал и никак на них не отреагировал. Пошел в обход лужи. Парни за мной не пошли, остались на месте и о чем-то переговаривались. Я, как ни в чем ни бывало, продолжил, не торопясь, пробираться по топкому месту. Почему они остались на месте и как собираются меня проверять, было непонятно. Я уходил все дальше, но ничего не происходило. Прошло не меньше пятнадцати минут. Дальше идти одному был глупо, и я остановился. Кругом было тихо, только слышно было, как плещется вода о берег, да один раз закричала в лесу зыбь.

Все происходящее выглядело довольно странно. Никакой логики в поведении спутников не было. В голову полезли нехорошие мысли. Чтобы хоть как-то обезопасить себя, я спустился к воде, побродил по берегу и выковырял из песка два увесистых куска известняка. Все-таки булыжник в руке — это хоть что-то. Парни по-прежнему ни давали о себе знать. Я несколько минут постоял на месте и пошел назад. Несмотря на то, что никакой явной опасности не было, двигался я медленно и осторожно, стараясь ступать как можно тише.

Я вернулся к тому месту, где они от меня отстали. Там никого не было. Все происходящее было глупо, и я уже потерялся в предположениях, что они задумали и собираются выкинуть. Если эти молодцы хотели проверить, как я слышу, они должны были бы действовать по иному: например, неожиданно крикнуть, попытаться напугать, разыграть нападение. Они же просто исчезли.

Простояв на месте около минуты, я решил вернуться к костру. Вдруг со стороны леса послышались чьи-то быстрые шаги. Луна еще не взошла, было совсем темно, и разглядеть что-либо ближе десяти-двадцати метров было невозможно. Я присел за вынесенной половодьем на берег корягой и решил подождать дальнейшего развития событий. Торопливые шаги приблизились, и я наконец увидел своих пропавших спутников. Они шли вдоль берега мне навстречу.

— Говорил тебе, не нужно было его оставлять, — сердито выговаривал низкорослый круглолицему товарищу, — приспичило тебе не вовремя! Где теперь его в такую темень искать!

Я чуть не рассмеялся, так просто открывался ларчик.

— Сожрал чего-то не того, с кем не бывает. Да не бойся ты, куда он здесь денется, — ответил круглолицый, — сейчас встретим, да намнём бока…

Они ушли, а я выбрался из-за коряги и, успокоившись, вернулся к нашему стану доваривать кашу. Увы, тут уже обошлись без меня. Костер почти догорел, мой пустой котелок валялся рядом. Боярин с дьяком о чем-то разговаривали, прогуливаясь по берегу, а Федор праздно лежал на еловом лапнике. Меня заметили, только когда я подбросил хворост в костер. Шефы прервали переговоры.

— А где мои люди? — удивленно спросил, подходя к костру, дьяк.

Я, не выходя из образа глухого, не ответил, поднял грязный котелок и направился к воде.

— Эй, ты! — крикнул вслед боярин. — Куда те двое, что с тобой ходили, делись?

— Не знаю, — теперь расслышав вопрос, ответил я, — наверное, заблудились.

— Как это заблудились? — удивленно воскликнул он.

— Не знаю. Они все время шли за мной, а потом куда-то пропали.

— Ну, что у нас за народишко, — риторически пожаловался дьяк, — ничего поручить нельзя, все испоганят!

Я в разговор вмешиваться не стал, помыл котелок, набрал в него воду и вернулся к костру опять варить злополучную кашу. Несложно догадаться, что настроение у меня было не самое радостное. Хорошо еще, что дождя пока не было.

— Эй, Глухарь, — лениво окликнул меня Федор, — каши побольше свари, я еще, пожалуй, поем.

Думаю, что сказал он это зря. Так далеко моя толерантность в отношении него не простиралась.

— Что же ты сам не сварил? — почти вежливо спросил я.

— Ты знаешь, я это дело не люблю, ты же у нас теперь кашевар, ты и варить должен, — доходчиво объяснил он.

— А ты что будешь делать? — вкрадчиво, предчувствуя, что вот-вот сорвусь на грубость, поинтересовался я.

На свою беду, Федор плохо разбирался в интонациях речи, иначе вряд ли ответил бы мне грубостью. Особенно учитывая то, как закончился наш утренний поединок.

— Не твоего ума дело указывать, чем мне заниматься, холопская морда!

Мне не оставалось ничего другого, как встать, подойти к еловому ложу и врезать отдыхающему товарищу носком сапога по ребрам.

Бил я без особого усердия, но парень заорал так, будто его обварили кипятком. Он вскочил и бросился бежать, с криком: «Убили!»

«Шефы» стояли всего в нескольких шагах, слышали наш громкий разговор, потому ничего не спросили, с интересом наблюдя, что будет дальше. Однако больше ничего не произошло. Федя, отбежав на безопасное расстояние, принялся поливать меня отборной бранью, которую я услышать не мог, потому вернулся к костру и своей каше.

— Крут твой глухарь, — похвалил меня дьяк. — И на саблях, говоришь, горазд?

— Сам не видел, люди болтают.

— Интересно, откуда он такой взялся?

— С украины, слышишь, говорит будто не по-нашему. В Москву пробирался, невеста у него там, да я соблазнил мне служить.

Они опять отошли к воде, и о чем говорили дальше, я не слышал. Костер между тем разгорелся, и я с нетерпением ждал, когда закипит вода, чтобы засыпать крупу. Есть хотелось зверски. Наконец в котелке забулькало, я вытащил из торбы мешочек с крупой, но насыпать ее в котелок не успел. Совсем близко послышались возбужденные голоса и возле костра объявились пропавшие спутники дьяка.

— Вот он, смерд, где прячется! — закричал круглоголовый и, подойдя ко мне вплотную, ударил сапогом по злополучному котелку. Тот упал в костер и мой предстоящий ужин столбом пара поднялся в небо. Это было уже слишком для одного вечера. Меня словно пружиной подбросило.

— Ты что сделал! — закричал я на парня.

Он, не отвечая на прямо поставленный вопрос, развернулся и картинно, с плеча, попытался ударить меня кулаком в лицо. Естественно я так и стоял как манекен и ждал, когда он мне подобьет глаз или расквасит нос! Эти уж мне народные разборки! Я спокойно отклонился от его кулака, поймал руку, дернул на себя и подставил ногу устремившемуся вперед телу. После чего оно вместе со своим шикарным оружием и цветным поясом вслед за моим котелком полетело в костер. Теперь новый отчаянный крик огласил пустынные окские просторы. Малорослый товарищ тотчас бросился на помощь другу и тоже оказался на земле. Короче говоря, повторился утренний тренинг.

Оба «шефа», забыв о солидности, бросились к нам посмотреть, что здесь происходит. А происходило здесь следующее: поверженные парни не сдались на милость победителя, а разом вскочили на ноги. Круглоголовый, успевший за считанные секунды одновременно ошпариться паром, опалить бороду и обжечь огнем лицо, не нашел ничего более умного, как обнажить свою плохонькую татарскую саблю, в которой если что и было хорошего, то это пижонские красные ножны.

Сделал он это зря, так как после всего случившегося явно плохо меня видел. Его соратник, павший уже не в сам костер, а на приятеля, встал с ним плечом к плечу и для острастки просто положил руку за эфес. Похоже, что меня собрались порубить в капусту. Поэтому мне не оставалось ничего другого, как наклониться к ложу, на котором недавно возлежал Федор, и извлечь из-под елового лапника ятаган.

Все эти простые действия вызвали очень негативное отношение к самому факту моего существования на земле. Приличия не позволяет передать все слова, которые в мой адрес всего за несколько секунд сказали эти славные молодые люди. В общий ор внес свой вклад и дьяк, которому вольное обращение с его клевретами, видимо, не понравилось в принципе, потому он начал кричать еще на подходе:

— Рубите его, варяга! — далее шла подробная аттестация сначала моих душевных качеств, а после эмоциональная аттестация соратников.

Мне не осталось ничего другого, как, не обращая внимания на общую суматоху, стоять на месте, предупреждающе опустив конец клинка, и ожидать, чем все это кончится.

Кончилось же все быстро. Первым на меня бросился ослепленный огнем и яростью круглоголовый. Саблей он владел так же лихо, как и кулаками. Размах у него был эпический, а вот на хороший удар силы и ловкости явно не хватило. Я без опаски его парировал и, пользуясь преимуществом казачьего оружия, просто перерубил пополам дешевый легкий татарский клинок, откованный на коленке кузнецом-любителем.

Произошло это так быстро, что низкорослый не успел учесть ошибку товарища. Он точно повторил его неудачный выпад и тоже оказался без главной части сабли с одним эфесом в руке. Теперь у них остались только кинжалы. И дьяк за спиной, кричащий как на пожаре:

— Кончай их! Кончай!

Сначала я подумал, что он имеет в виду нашу компанию, но потом понял, что дьяк недоволен своими оруженосцами и призыв обращен не к ним, а ко мне. Однако идея порубить в капусту подневольных охранников мне не понравилась. Парни тоже не пришли от нее в восторг. Они уже начали приходить в себя от неожиданности и вместо того, чтобы ради престижа бросился на амбразуру, синхронно попятились.

— Руби! Руби! — вопил командир, который мало того, что съел мою кашу, захотел получить на халяву еще и незабываемое кровавое зрелище.

Впрочем, всё решилось без моего непосредственного участия и, тем более, смертоубийства. Спустя несколько секунд рубить оказалось просто некого. Мои противники, чтобы не доставить шефу удовольствие, развернувшись на месте кругом, исчезли в ночной тьме.

— Ну, что же ты! — недовольно воскликнул дьяк. Потом добавил, обращаясь к прибежавшему вслед за ним на место происшествия боярину. — Глухаря забираю себе!

— Как же так, Дмитрий Александрович, мне он самому нужен, — возразил тот, — тебе он для забавы, а с кем мне в Крым бежать! Видишь, как он себя показывает!

— Ничего, другого найдешь, такой швали в любом кабаке на грош полушка.

— Но может, он и сам к тебе не пойдет, парень-то норовистый!

— Ко мне каждый пойдет! — самолюбиво воскликнул дьяк, начиная остывать после недавнего взрыва, — Я его в тайном дому посажу, добро стеречь. Мне такой юродивый вполне сгодится.

Боярин скривился, но возразить не осмелился, посмотрел со злобой почему-то не на наглого партнера, а на меня. Я, не обращая внимания на их переговоры, выкатил веткой из костра многострадальный котелок и опять спустился с ним к реке за водой. Держать я себя старался так, чтобы у них не возникло сомнений в моей глухоте. Тем более, что слова дьяка о его секретном доме показались мне интересными. Спешить мне было некуда, почему бы и не адаптироваться к этой непростой эпохе в комфортных условиях, да заодно проникнуть в чужую тайну!

Мутный дьяк вызывал у меня все больший интерес. Моему прямолинейному, простоватому боярину до него было явно далеко. Судя по разговорам, которые нет-нет, да возобновлялись у них в моем присутствии, я постепенно начал понимать, на чем строится бизнес этой парочки. Все оказалось более или менее просто: дьяк посольского приказа выступал тайным посредником и координатором сношений между русским царем и Крымским и Ногайским ханами. Он был, как бы теперь сказали, двойным агентом и мог, точно зная, что происходит в Москве, и как у Руси складываются международные отношения, определять суммы отступного, которые Москва согласится выплачивать южным соседям, чтобы те не беспокоили ее южные границы. Естественно, делал он это не бесплатно и получал с ханов весьма солидные проценты.

Теперь, когда недобитый в январе 1505 года Лжедмитрий сидел в Путивле, и к нему со всех окраин России стекались казаки. Борису Федоровичу Годунову было не до беспокойных южных соседей, и компаньоны от удовольствия потирали руки, представляя на какие отступные вынуждено будет пойти Московское правительство!

Боярин Иван Иванович, настоящего имени которого я пока не знал, контролировал тайные каналы связи и был младшим партнером хитроумного чиновника. Не могу сказать, что меня так и тянуло вклиниться в интриги и многоходовые политические аферы, но сам факт предательства интересов своей страны заставил взглянуть на комбинаторов с точки зрения российского патриота.

Потому, когда боярин прокричал мне в ухо приказ сопровождать дьяка и подчиняться его распоряжениям, я только согласно кивнул головой.

* * *

Поместье дьяка Дмитрия Александровича Екушина пряталось в прекрасном сосновом бору. Вела к нему хорошая, сухая, песчаная дорога. Конечно, это было еще не Рублевское шоссе, но тоже весьма достойное направление. Добирались мы сюда долго, около восьми часов, так что я вполне успел подремать в седле, рассмотреть встретившиеся по пути достопримечательности и очередной раз пожалеть, что ввязался в эту авантюру. Однако все по порядку.

Пропавшие в ночной мгле слуги так и не вернулись к своему жестокосердному сюзерену, так что их обязанности пришлось исполнять мне. Во время романтической ночевки на берегу возле костра, мне всю ночь пришлось то ходить в лес за хворостом, то подбрасывать его в костер, и я здорово не выспался. Такими же смурыми и хмурыми были мои новые знакомые. Дьяк опять ненадолго уединился с боярином, после чего велел нам с Федором отнести себя в лодку, а мне еще и сесть на весла. Прощание вышло краткое и совсем не трогательное. За боярином и травмированным Федей, который смотрел на меня волком и мечтал перегрызть горло, приехал вчерашний лодочник. Я поплевал на ладони, и мы отбыли первыми. Часа полтора пришлось гнать наш утлый челн вдоль берега до небольшой деревушки, где дьяка ждали лошади и эскорт. Свита у него была внушительная, десять государевых стремянных стрельцов, вооруженных как саблями и бердышами, так и короткими пищалями, притороченными к седлам.

После того, как мы с Дмитрием Александровичем причалили на лодке к берегу и сбежавшиеся встретить начальника стражники, бережно перенесли его на руках на сухое место, был тотчас дан приказ седлать лошадей. Я держался в тени, особняком, перед охраной не заискивал и на самого дьяка почти не обращал внимания. Пропажа товарищей стрельцов заинтересовала, но прямо, куда они делись, никто не спрашивал. Особенно после того, как лошадь одного из них досталась мне.

— Дайте ему донца Захара, — приказал дьяк.

Мне указали лошадь, невысокого жеребца с горбатой, сухой головой, длинной шеей и спиной. Мне эта старая порода с длинными, сухими ногами нравилась. Я потрепал животное по шее, оседлал, отрегулировал длину ножен и уселся в седло, чтобы не сходить с него до конца неблизкого пути. Наша кавалькада выстроилась колонной по два и по команде дьяка тронулась в путь. Моим соседом оказался хмурый, бородатый стрелец, не склонный к какому-либо общению и за все время пути мы не перебросились с ним ни единым словом.

До этого длительного перехода по самому центру Московского государства мне удалось увидеть только пару маленьких деревень и село Лукьяново, и только теперь появилась возможность посмотреть, как живёт обычный народ в начале семнадцатого века.

Строения, в которых жили крестьяне, особенно не отличались от жилья поздних эпох. Однако разница все-таки была. Большинство изб стояло на подклетях, что, в наше время скорее характерно для северных областей или мест, с повышенной влажностью. Кровли жилых домов были преимущественно, двускатные и крыты в основном обычной дранкой и лубьем (так называлась тонкая дранка). Удивительно, но изб, крытых соломой, было меньше, чем в конце восемнадцатого века.

Вот окон, как и печных труб, было мало. Значительно больше, чем в позднее время было совсем крохотных «однокомнатных» избушек без сеней, больше напоминавших сараи, которые топились по-черному. В них не было потолков, только кровля, в которой оставляли закрывающиеся, как их называли, волоковые оконца, через которые выходил дым.

Боярские усадьбы по пути нам не попадались и первое богатое жилище, которое я здесь увидел, было поместье дьяка. Дорога, красиво вившаяся среди густого соснового леса, окончилась въездом в усадьбу. Уже ворота производили сильное впечатление: мощные полуметровые столбы-виреи снизу доверху изукрашенные довольно искусной резьбой. На столбах висели два полотнища дубовых ворот с плотно подогнанными досками. Они были отделаны узором из гвоздей с большими орнаментированными шляпками. Над ними была устроена маленькая двухскатная кровля, конек которой шел над воротами.

В обе стороны от въезда расходился частокол из двухметровых заостренных бревен, врытых вплотную друг к другу. Все выглядело солидно и надежно, словно это не загородная резиденция, а настоящая маленькая крепость.

Нашего приезда ждали. Слуги в простых армяках, сшитых из так называемой домотканой ткани-толстины, крашенных в синий цвет, тотчас распахнули ворота и наша кавалькада, въехала на широкий двор. В его глубине на высоком едином фундаменте, подклете, сделанном из белого тесного камня, высился целый игрушечный бревенчатый город. Комплекс состоял из нескольких домов с разными кровлями. Они были так различны и витиевато украшены, что придавали всему строению прянично-праздничный вид. Все эти строения, были соединены между собой на уровне второго этажа переходами, с резными стенами, что также служило не только для сообщения, но и дополнительным украшением.

Возвращающегося хозяина высыпала встречать вся наличествующая челядь. Народу набралось на хороший митинг пенсионеров, человек пятьдесят, так что сразу понять, кто члены семьи, кто слуги, я не мог.

Дьяк легко соскочил со своего арабского жеребца, на мой взгляд, не самых чистых кровей, но, несомненно, очень дорогого, и небрежно бросил поводья подбежавшему конюху. Нам, «простолюдинам», пришлось самим отвести лошадей в конюшни и вытирать их вспотевшие крупы холстинами, чтобы животные не простудились. Как только стрельцы оказались без хозяйского надзора, на меня тотчас обрушился град вопросов о судьбе исчезнувших товарищей.

Продемонстрировав свою глухоту, я, когда понял, что от меня добиваются, с простодушным видом рассказал, что своих спутников дьяк уступил моему старому хозяину, а меня взял с собой из-за болезни. Такой прозаический вариант исчезновения дьяковых оруженосцев, тотчас угасил и к ним, и ко мне всякий интерес. Стрельцы занялись сначала лошадьми, потом своим делами, и вскоре я остался в одиночестве.

Кончив возиться с донцом, я вышел на хозяйственный двор, отделенный от парадного самым, что ни есть, прозаическим плетнем. Как обычно бывает у нерачительных хозяев, парадная сторона жилища сильно отличалась от изнанки. Здесь было грязно, слякотно и непросыхающие лужи имели подозрительный цвет и запах. По двору без дела слонялись люди в крестьянском платье. Ко мне тут же подошел один из стрельцов. Он попытался до меня докричаться и выяснить, куда и на какой срок были командированы дьяком сбежавшие ребята. Пришлось придуриваться и вместо членораздельных ответов глупо улыбаться. Мнимая глухота, при своих неоценимых «агентурных» преимуществах имела тот недостаток, что ограничивала общение. Стрельцу скоро надоело драть глотку, и он ушел, бормоча что-то непочтительное в адрес дьяка.

Меня удивило то, что стрельцы почему-то охраняют частное лицо. В это время стрельцы были постоянным войском в Московском государстве. Время появления их точно не известно. Карамзин думал, что они первоначально были известны под именем пищальников. Правильное устройство стрельцы получили при Иоанне Грозном, когда их было до двенадцати тысяч человек, из которых пять тысяч жили в Москве. Стрельцы делились на стремянных (до двух тысяч человек), составлявших стражу государя, стрельцов московских и украинных городов, где они составляли гарнизоны.

Во время войны стрельцы входили в состав полевых войск. Они делились на приказы (потом полки) жившие особыми слободами и имевшие особые съезжие избы. Во главе каждого приказа был стрелецкий голова, впоследствии называвшийся полковником подчиненный воеводе; голове были подчинены сотники, пятидесятники и десятники. В каждом приказе было от двухсот до тысячи двухсот человек (обыкновенно — около пятисот).

Головами могли быть только дворяне, а в сотники назначались и дети боярские; десятники и пятидесятники выбирались из простых стрельцов. В это войско набирались ратники из «гулящих» людей «не тяглых, и не пашенных, и не крепостных», «молодых и резвых, и из самопалов стрелять гораздых». Каждый стрелец должен был иметь поручителей, которые отвечали за него в случае бегства или растраты казенного имущества. Стрелецкая служба была пожизненной и наследственной. Голова следил за поведением стрельцов, учил их стрельбе, судил их, кроме «разбойных и татебных дел и больших исков», и наказывал провинившихся батогами и кнутом. Стрельцы могли беспошлинно торговать в розницу своим рукодельем на сумму не больше одного рубля, не платили судебных пошлин в исках на сумму до двенадцати рублей. Отставные стрельцы, а также жены и дети убитых и попавших в плен продолжали жить в стрелецких слободах. Кроме гарнизонной и полевой службы, они несли караульную службу и были на посылках. Вооружение стрельцов составляли небольшие, но довольно тяжелые пищали.

Так что стрельцов, в отличие от княжеских дружин, которых, пожалуй, точнее классифицировать как офицерский корпус, можно считать нашей первой профессиональной контрактной армией.

Повторюсь, то, что стремянные стрельцы охраняют чиновника, правда, довольно высокого ранга, меня удивляло. Хотя с другой стороны, если подойти к должности дьяка с нашими мерками табели о рангах, то он оказывался замминистра одного из центральных министерств, посольского приказа.

Первоначально, ввиду его главного назначения, ведать иностранными делами, через посольский приказ происходили все сношения с иностранными державами. Им выдавались грамоты для выезда из России, как русским, так и иностранцам. Он ведал иностранцами, проживавшими в России, особенно в их торговых делах. Этот же приказ чинил суд и принимал жалобы иностранцев на русских обидчиков. Он же управлял почтовыми делами, так как почты вначале содержались иностранцами и учреждались только по трактам, ведшим в иностранные державы и преимущественно для сношений с ними. В ведении его находились также все дела по сношениям с донскими казаками.

Позже, во времена первых Романовых, его функции значительно увеличились. Но и теперь можно было представить, на каком хлебном месте сидел мой новый шеф.

Оставшись без надзора и попечения, я решил осмотреть местные достопримечательности. Территория поместья была довольно плотно застроена, и мне стоило разведать где здесь что располагается и, на всякий случай, присмотреть пути отхода. Однако не успел я отойти от конюшни, как ко мне подошел один из дьяковых стрельцов — молодой парень с приятным, бесхитростным лицом. Было ему на вид лет восемнадцать. Одет он был в яркую форму одного из стрелецких полков: красный кафтан с малиновыми петлицами, темно-серую шапку и желтые сапоги, не парень, а картинка.

— Тебя как зовут? — громко спросил он, памятуя о моей глухоте.

— Алексей, — ответил я.

— А меня Алексашка. Ты откуда такой будешь?

— С украйны, — неопределенно ответил я, — а ты?

— Мы московские стрельцы, — охотно объяснил он. — Пошли в трапезную, наши уже все там.

Предложение было весьма своевременное, и я радостно согласился составить компанию товарищам по оружию. Александр приветливо улыбнулся, взял меня под руку, и мы пошли в большое бревенчатое строение трапезной, которое оказалось тут же на хозяйственном дворе. Там за длинным столом сидели не только люди в стрелецкой форме, но и обычные слуги в вольной одежде. Мы, не чинясь, сели на свободные места в конце стола, и тотчас к нам подскочил засаленный мальчишка с керамическими мисками. При дальнейшем исследовании оказалось, что это щи с белыми грибами.

По случаю великого поста кормили постными блюдами. На столе лежали караваи подового хлеба и горкой высились пироги с черными грибами. На сладкое паренек-поваренок принес сладкий пирог с сушеными фруктами и сладкую «разварку» из ягод, что-то вроде компота без сахара. Еда была свежа, хорошо приготовлена, и я впервые за последнее время встал из-за стола без остаточного чувства голода.

Во время ужина за столом никто не разговаривал, и прием пищи происходил степенно и почти торжественно.

— А где вы живете? — спросил я Алексашку, когда мы вновь, под ручку, как два шерочки, вышли из трапезной.

— Так пойдем, покажу, — обрадовался он возможности услужить новому приятелю. Парень был, судя по всему, по-настоящему хороший, приветливый и изнывал от скуки.

Опочивальня, или как ее правильнее назвать — казарма, располагалась здесь же на хозяйственном дворе. Мы вошли в бревенчатое строение с низким потолком, наполненное устоявшимся запахом многих людей. Стрельцы спали на широких полатях по несколько человек в ряд, как говорится, вповалку, на сене, прикрытом грубым, посконным сукном.

Сейчас здесь был только один человек, десятский, хмурый, молчаливый стрелец, тот самый, с которым мы скакали парой. Он небрежно кивнул молодому парню, смерил меня оценивающим взглядом и вернулся к своим делам.

— Вот тут и спим, — сообщил Алексашка, — хочешь, ночуй с нами, у нас на полатях просторно.

— Посмотрим, — ответил я и быстро вышел на свежий воздух.

Говорить нам с ним, собственно, было не о чем, но «дружба» обязывала общаться, и он взял инициативу в свои руки.

— У тебя тятька есть? — спросил мой чичероне.

— Есть, — ответил я сообразно своей легенде, — живет на украйне.

— А мамка?

— И мамка есть.

— А жена? — продолжил любопытствовать он.

— Жены нет, есть невеста.

— А меня тятя хочет оженить, а мне неохота.

— Так не женись, — посоветовал я.

— Тятя больно строг, чуть, что не по нему, сразу за батоги! С ним не пошутишь! Я даже к боярину в стражники напросился, чтобы с глаз долой. Да видать все равно придется жениться! — с сожалением сказал Алексашка. — Вот такая беда!

Честно говоря, особого интереса к интимной жизни парня, явно отдававшего голубизной, у меня не было. Все равно ему было не понять, почему не хочется жениться и что его подсознательно мучит. Не те времена были на Руси, чтобы самому выбирать себе половую ориентацию. Однако вникать в его сетования пришлось. Самый простой и быстрый способ расположить к себе собеседника — слушать рассказы о себе любимом. Мне же помощь человека, знающего местные реалии, была жизненно необходима.

— А чем тебе невеста не глянется? — осторожно спросил я.

— Мне совсем другая люба, — застенчиво сказал он, — а тятя ни в какую, или говорит, на Любке женишься, или прибью! Вот так-то, брат!

— Ну и живи здесь, пока отец не помягчает, — не без коварства сказал я, приближаясь к интересующей меня теме. — Дмитрий Александрович — человек хороший, добрый?

— Боярин-то? — назвал он дьяка общепринято, как именовались не по должности, а за богатство и положение, солидные люди. — Боярин может и хороший, да мне до него дела нет.

— Что так? Неужели обижает?

— Обижает? — думая о своем, машинально переспросил парень. — Нет, что ему меня обижать, он сам по себе, я сам по себе. У него дел и без нас хватает. Ты знаешь, — наклонился он к моему уху, хотя поблизости никого не было, и шепотом сказал, — боярин девку из-под венца украл, она теперь в тереме запертая сидит! Во! Только ты, смотри, никому!

Глухота не помешала мне услышать интересную информацию, про девушек-красавиц слушать всегда любопытно.

— Да ты, что, я — могила! А что за девка-то? — спросил я.

— Я ее только издали ведал, на лицо не рассмотрел, а по стати видать — хороша! Боярин потому и на Москву не едет, и нас у стрелецкого головы выпросил, что ее родичей боится. Она, говорят, из первейшего рода.

— Хорош дьяк! — подумал я.

Вообще-то на романтического любовника Дмитрий Александрович внешне никак не походил, скорее, напоминал обычного успешного бюрократа, достаточного и самовлюбленного. Являя распространенный тип бесполого «начальника», который как мне казалось, за последние четыреста лет почти не изменился — та же канцелярская удаль в глазах, непомерная жадность, равнодушие к окружающим и готовый в нужную минуту склониться в нужную сторону стан.

— А где боярин держит девку? — как бы невзначай спросил я.

— Так в хоромах своих и держит. Вон в том терему, в самом высоком.

В этот момент мы как раз подходили к плетню, отделяющему хозяйственный двор от переднего и великолепное строение предстало перед нами во все своем варварском великолепии. Алексашка задрал голову и показал пальцем на терем, украшенный шестигранной шатровой кровлей с петухом на маковке.

— Осторожнее, — одернул я, — заметят.

— Чего заметят? — не понял он и тут же переключился на новую тему: — А знатный, Алеша, у тебя меч, мне бы такой! Не хочешь со мной поменяться? А меня тоже знатная сабля, — для демонстрации он обнажил до половины свой клинок. — Меч, голова с плеч!

— Не могу, тятя заругается, — сразу же пресек я его наивную попытку выклянчить ятаган. — Он его у турецкого паши в бою добыл, — соврал для большей убедительности я.

— Жаль, а то бы я к нему и ножны добыл! — искренне огорчился парень.

— Ножны мне очень нужны, не подскажешь где взять?

Действительно, я уже измучился носить обнаженным ятаган, на который все сразу обращали внимание.

— Знаю я хорошего мастера, — обрадованно сообщил Алексашка, — так это наш же из стрельцов, только он, Алеша, без денег делать не станет.

— Это ничего, я заплачу, — обрадовался я. — Он где, в Москве?

— Да нет, здесь, ты же его только что видел, наш десятник. Он знатные ножны делает. Хороший мастер, первый у нас в слободе.

— Да, ну! Пойдем к нему, поговорим!

Мы вернулись в казарму. Там уже было несколько стрельцов, собирающихся после ужина лечь спать. Мы сразу же подошли к хмурому десятнику.

— Дядя Степан, — обратился к нему Алексашка, — ты можешь Алеше ножны для сабли сделать? Он заплатит.

Десятник сидевший на полатях, поджав под себя босые ноги с желтыми подошвами, кажется, впервые внимательно посмотрел на меня и громко, для глухого, спросил:

— Тебе, парень, какие ножны потребны, красные сафьяновые с золотым набором? Может, с каменьями самоцветными? — насмешливо говорил он, демонстративно разглядывая мой потрепанный кафтан.

— Простые, кожаные, — ответил я, — цвет всё равно какой.

— Не возьмусь, дорого моя работа для тебя стоить будет.

— Дядь Степ, — вмешался в разговор Алексашка, — Алеша заплатит, ты посмотри, какой у него меч!

В казарме, освещавшейся несколькими лучинами, было полутемно, и рассмотреть качество оружия было, на мой взгляд, невозможно, однако стрелец попросил:

— Дай, гляну.

Я положил перед ним ятаган. Тотчас на разговор подошли не успевшие заснуть и разбуженные громким разговором стрельцы, обступили, началось придирчивое разглядывание оружия. Видно было, что в качестве клинков они разбираются, пробовали на звук, отблеск, проверяли заточку.

— Хороша сабелька, — наконец высказал общее мнение десятник. — Тебе, парень, такая вроде бы не по рылу. Продать не желаешь? Я за ценой не постою.

— Не продается, это отцов подарок.

— Ты подумай, я тебе за нее целый ефимок дам, а то и так без денег уйдет, ты и не заметишь, — серьезно пообещал десятник.

— Ну, так как, возьмешься ножны сделать? — спросил я, пропустив скрытую угрозу мимо ушей.

— Утро вечера мудренее, может, завтра и передумаешь, — так же игнорируя вопрос, негромко сказал десятник, возвращая мне ятаган. — На, береги, а то глядишь, он ночью сам убежит!

Намек был достаточно прозрачный, если не сказать угрожающий. Однако я его не расслышал и никак на него не ответил, спросил, где свободное место, и лёг на крайние полати. Здесь дуло из дверей, но хотя бы было чем дышать. Остальные стрельцы уже легли, и как только догорели лучины, в казарме стало совершенно темно.

Разговор с десятником мне не понравился, как и он сам, но делить с ним мне было нечего, и я понадеялся, что впоследствии отношения как-то наладятся. Предыдущая бессонная ночь дала себя знать, и как только я вытянулся на сеннике, сразу провалился в сон. Не мешали мне ни спрятанный на груди мешок с серебром, ни подсунутый под спину ятаган, ни разноголосый храп мужской компании.

Не представляю, сколько времени я проспал, когда вдруг почувствовал, что меня кто-то тормошит. Сначала показалось, что это просто снится, но когда в лицо ударил тяжелый дух чесночного перегара, я мгновенно проснулся. Кто-то пристраивался ко мне с боку и тихонько подталкивая, пытался заставить повернуться на бок.

Я вспомнил недавний разговор с десятником и понял, что меня хотят обокрасть. Рассмотреть что-нибудь в кромешной темноте было невозможно, как и начинать драку. Единственным ориентиром, указывающий точное положение противника, оказался удушающий чесночный аромат. Я почмокал губами, изображая потревоженного крепко спящего человека и, как будто уступая подталкиванию, резко повернулся на бок, прицельно двинув в чесночный дух локтем. Под боком кто-то негромко взвизгнул, тотчас и зашуршало под посконной подстилкой сено. После чего неприятный запах исчез.

— Ну, паскуда, смотри у меня! — прошептал невидимый грабитель, и меня оставили в покое.

Утром по меньшей мере трое стрельцов смотрели на меня волками. У одного из них, парня с хитрыми глазами, оказался синяк и распухший нос. Над ним добродушно подсмеивались товарищи, а он лениво отшучивался, что впотьмах столкнулся со стеной. Алексашка смотрел на меня виноватыми, собачьими глазами, но подходить не решался, улыбался и кивал со стороны головой.

Я никак не отреагировал на новое к себе отношение, встал и отправился к колодцу умываться. Минут через пять туда явился мой вчерашний товарищ.

— Алеша, — испуганно сказал он, — ты, того, осторожнее, а то дядька Степка-то, десятник, на тебя взъелся, плохое сердце держит! Зря ты ему вчера меч не уступил, он стрелец строгий, как бы чего не вышло!

— Ничего, — пообещал я, — как-нибудь прорвемся.

— Куда прорвемся? — не понял он.

— Надеюсь не в рай, — туманно ответил я и приступил к водным процедурам.

Стрельцов я не боялся да и инцидент был бы вполне на руку — нужно было напомнить дьяку о своём существовании, иначе я мог так и остаться бесплатным приложением к его охране. Для этой цели мне нужен был пиар, пусть даже черный.

Умывшись, я сразу пошел в трапезную. Народа там еще не было, видимо, слуги и охрана приходил позже и до завтрака я успел сторговать у стряпухи кусок холста, завернуть в него свой ятаган.

Утренний завтрак оказался вполне спартанским: подовый хлеб с квасом. Правда, хлеб был еще теплый, утренней выпечки и очень вкусный. Пока я сидел за столом, начали собираться местные «кормленцы», наконец гурьбой пришли стрельцы. Троица, во главе со Степой, уселась вокруг меня: десятник напротив, а подбитый глаз и третий, угрястый альбинос, по бокам. Видимо, так они меня хотели напугать. Десятник в упор уставился на меня мрачным взглядом и молча катал по столу хлебные шарики. Я, не обращая на него внимания, спокойно пил квас. Наконец Степану надоело молчать и громко, так что все разом замолчали, он спросил:

— Так отдашь саблю или нет?

Вариантов ответа было несколько, от уклончивого до резкого отказа, я выбрал самый грубый и непристойный, сложил пальцы в кукиш и поднес его через стол к носу десятника. Он невольно отшатнулся. Жест был такой оскорбительный, что остаться без самого скорого и сурового возмездия не мог. Сделал я это вполне осознанно. Теперь у десятника не было возможности натравливать на меня своих шестерок, нужно было самому бороться за честь и подтверждение лидерства. Когда у него прошел первый шок, глаза угрожающе сузились, и в них вспыхнула холодная ярость. Не вставая, он схватился было за эфес сабли, но тут же расслабился и хищно усмехнулся одними губами.

— Ладно, я тебя предупредил, — негромко, без учета моей глухоты, сказал он. — Теперь пеняй на себя.

Я согласно кивнул, не торопясь, допил квас, встал и, отодвинув ошарашенных помощников Степана, вышел наружу. Троица, а за ними все, кто был в этот момент в трапезной, последовали за мной. Во дворе я постоял, демонстративно разглядывая облака и, не обращая внимания на эскорт, пошел на задворки усадьбы. Теперь я напоминал гуся, за которым клином следует вся стая. В укромном месте между двумя сараями, возле дальнего тына усадьбы, я круто повернулся к провожатым. Все замерли на своих местах.

Теперь слово было за стрельцом. Он отделился от двух десятков свидетелей, и пошел на меня. Я стоял на месте, туповато удивляясь, откуда вдруг здесь взялось столько народа.

— Ты, ты! — прошипел десятник, трясясь от злобы — Мне кукиш! Молись, смерд, пришел твой последний час!

Такие угрозы меня давно уже не пугали, так что я сделал вид, что не понял:

— Я же тебе сказал, что ятаган продавать не буду, — сказал я, — и нечего за мной ходить!

— Продавать! — закричал он, обнажая саблю. — Я тебе уши сейчас отрублю!

Десятник, чтобы деморализовать и нагнать страху сделал возле моего лица несколько изящных движений клинком, видимо, ожидая, что я впаду в панику. Только теперь, наконец, я понял, что он собирается делать, и простодушно спросил:

— Никак ты, стрелец, подраться хочешь? А тебе не боязно?

— Мне тебя бояться! — закричал он. — Да я тебя, я тебя! — зарычал он, после чего еще минуту ругался, осыпая меня самыми последними, но от этого не менее популярными в русском языке словами. Выпустив лишний пар, Степан сосредоточился на предстоящей атаке и предупредил:

— Ну, теперь держись, смерд!

Пока он разорялся, я развернул ятаган и, не сходя с места, ждал начала боя. Зрители, захваченные предстоящим зрелищем, начали подтягиваться и обступили нас кольцом. Их симпатии были, увы, не на моей стороне.

— Давай, Степа! Руби его! — кричали не только стрельцы, но и «штатские».

Десятник, однако, нападать не спешил. С мозгами у него, видимо, было все в порядке, и мое индифферентное отношение к предстоящему бою его заметно озадачило. Думаю, что внезапное исчезновение телохранителей дьяка и мое появление не прошло для него незамеченным. Лезть на рожон он явно не хотел. Поэтому заплясал передо мной со своей саблей, пытаясь уже если не напутать, то хотя бы смутить. Пришлось его подзадорить:

— Ну, что, начнем? — громко, чтобы все слышали, спросил я. — Давай быстрее, а то у меня еще много других дел.

Попранная гордость и уязвленное самолюбие — весьма тонкие материи. Частенько они стоят дороже самой жизни. Однако стрелец был не из таковских, он внутренне дрогнул, в его глазах пропала уверенность в себе, и он не знал, что делать. Однако загнанный в угол своим собственным поведением, десятник, чтобы не потерять лицо, пытался преодолеть инстинкт самосохранения. Уже по тому, как он держал саблю, было видно, что особых талантов в фехтовании у него нет. Впрочем, в это время сабельные бои на Руси были еще не в чести. Это отмечали и приезжие иностранцы. Почти все, признавая необыкновенную храбрость и выносливость русских воинов, в тактическом мастерстве им отказывали.

Мой стрелец, кажется, не владел ни тем, ни другим качеством. Мне начало казаться, что из него начал постепенно выходить воздух. Десятник как бы съеживался, плечи его опустились, наконец, он опустил саблю, повернулся ко мне спиной и вышел через расступившееся кольцо зрителей:

— Скажи спасибо, что я не хочу руки от тебя марать! Не будь ты убогим, я бы тебе задал! — громко сказал он, обращаясь не столько ко мне, сколько к зрителям. — Смотри, больше мне на пути не попадайся!

В ответ на его трусливое бегство свидетели его победы, радостно захохотали. Сначала я решил, что смеются над стрельцом, но тут же понял, что не над ним, надо мной. На такой исход поединка я никак не рассчитывал. Мало того, что моя пиар-акция позорно провалилась, получалось, что меня еще простили за убогость. Теперь уже разозлился я.

— А ну, стой! — крикнул я вдогонку стрельцу. — Стой, холоп, или хуже будет!

Однако десятник только ускорил шаг. Зрители, как мне показалось, от ловкого хода стрельца пришли в полный восторг и держались за животы, давясь от смеха.

— Эй, глухой, как он тебя! Попутал и сбежал! — стукнул меня по плечу парень с подбитым глазом. — Ты смотри, с нашим Степаном не шути, он не тебе чета — голова!

Мне показалось, что в этом утверждении действительно есть рациональное зерно. Я бы так, как он, сделать никогда не смог, даже окажись передо мной не один, а десять противников. Эта мысль, как ни странно, урезонила взвившуюся гордыню. Я снисходительно ткнул жертву ночного грабежа пальцем в живот и не торопясь, начал заворачивать ятаган в холстину.

Народ, так и не дождавшийся интересного зрелища, начал неторопливо разбредаться в разные стороны, только тройка самых тупых или упорных осталась между сараями, то ли в ожидании продолжения поединка, то ли собираясь без свидетелей и помех обсудить случившееся

Я, между тем, зажал свой ятаган под мышкой и пошел в сторону большого дома. Когда поблизости никого не осталось, меня догнал Алексашка. Выглядел он встревоженным.

— Алеша, погоди, — попросил он.

Я остановился, ожидая, что он скажет. Парень воровато огляделся по сторонам и укоризненно покачал головой:

— Зря ты так с дядей Степаном, он тебе этого вовек не простит…

— А что мне нужно было ему поклониться в ножки и саблю просто так отдать? — спросил я, не зная как объяснить простому, наивному человеку причины, побудившие меня ввязаться в склоку.

Алексашка был проще меня, наверное, глупее и от этого чище, нравственнее и, возможно, рациональнее. Действительно, что кроме обычного самолюбия и нежелания расстаться с ценной собственностью, побудило меня вступить в конфронтацию с совершенно не важным мне человеком? Тем более что даже в случае нашего поединка, убивать я его не собирался, максимум разоружить, и тем, возвысив себя, унизить перед случайными зрителями. Обычное суетное самолюбие!

— Дядя Степан — плохой человек, — грустно сказал Алексашка, — живет не по совести. Он теперь просто так от тебя не отстанет.

— Ничего, Саша, как-нибудь справлюсь. Спасибо что предупредил.

— Ну, я пойду? — просительно сказал парень, кося по сторонам тревожным взглядом.

— Иди, — кивнул я, благодарно улыбнулся и пролез через пролом в плетне на первый двор.

Сидящая в заточении похищенная красавица еще со вчерашнего дня, когда о ней рассказал Алексашка, будоражила воображение. Очень все это выглядело таинственно и романтично. Притом слишком давно я не видел интересных женщин, тем более теремных красавиц, чтобы пропустить мимо ушей такую интересную подробность жизни коварного дьяка. В конце концов, почему разоблачение взяточника, обкрадывающего царскую казну, важнее спасения живого человека, к тому же… Я представил, как может выглядеть такая жертва произвола и тут же задрал голову, вглядываясь в узкие стрельчатые окна терема.

Увы, ничего похожего на нежное личико с заплаканными глазками, там не мелькнуло. Терем был относительно невысокий, хотя и выше остальных зданий комплекса. Окна его находились над землей метрах в семи-восьми, так что будь в них нормальные стекла, рассмотреть красавицу не составило бы труда. К сожалению, до изготовления прозрачных оконных стекол наши предки еще не додумались. Стекла были толстые, мутные, разве что пропускающие свет. Потому мне осталось уповать только на свое воспаленное воображение.

— Эй, ты, — неожиданно окликнул меня стрелец в полной форме с фирменным бердышом, выходя из-за утла белокаменной подклети, — тебе чего здесь нужно?

Он был одним из свидетелей недавней несостоявшейся дуэли, видимо, держал сторону своего десятника и смотрел на меня враждебно.

— А тебе что за дело? — спросил я, подходя к нему вплотную. — Ты кто такой, чтобы меня спрашивать?!

— Нельзя здесь гулять, иди в другое место, — сразу сбавляя обороты, сказал стрелец. — Боярин не велит сюда ходить.

— Ладно, — без спора согласился я, — ты не знаешь, случаем, где здесь можно выпить достать?

— А деньги есть? — тотчас переменил тон часовой.

Я выудил из кармана несколько мелких серебряных монет и подкинул их на ладони. В голубых глазах стража мелькнула нежданная радость. Он воровато осмотрелся по сторонам и сунул мне в руку свой бердыш.

— Постоишь за меня, я мигом сбегаю?

— Постою — согласился я.

— Закуску брать?

— Конечно, возьми.

Парень ловко пересыпал монеты из моей ладони в свою.

— Иди вон туда, — показал он на нишу в высоком двухметровом фундаменте, — стой и не высовывайся.

Я еще не успел заступить на пост, как часового и след простыл.

От нечего делать я начал рассматривать бердыш. Он, на мой взгляд, не выдерживал никакой критики: сталь была низкосортная, видимо с большим содержанием углерода, чем напоминала обычный дешевый чугун; ковка грубая, а сам топор тупой. Таким оружием много не навоюешь.

Я привалился плечом к камню подклета. Вокруг было тихо, спокойно, даже как-то сонно. Видимо главная жизнь поместья протекала на хозяйственном дворе и внутри дома. Однако и оттуда не доносилось ни одного звука. Мой посланец отсутствовал уже минут десять. Мне надоело охранять стену, я прислонил бердыш к стене и присел на корточки. Стоять на часах мне определенно не нравилось. Вдруг послышались чьи-то торопливые шаги. Пришлось вскакивать и секиру брать на караул. Однако тревога оказалась ложной, это возвращался новый приятель. Его красный кафтан на животе заманчиво оттопыривался, и он бережно поддерживал руками свое приятое бремя.

— Достал! — радостно сообщил он, втискиваясь ко мне в сторожевую нишу. — У тетки Агафьи купил. Она горячее вино здесь лучше всех курит. Скоромным закусывать будешь?

— Буду, — ответил я. — Прихватил, из чего пить?

— Это у нас всегда с собой, — успокоил он, расстегнул на груди свой красный кафтан и вытащил плоскую кожаную флягу впечатляющего объема. — Подержи, я сейчас достану закуску. Вот это пирог с зайчатиной, а это свиная нога.

Идея напиться возникла у меня совершенно спонтанно. Вся мутная, неприкаянная жизнь последнего времени требовала хоть какой-то разрядки. Одна мысль, что весь этот долгий день мне будет некуда приткнуться и придется постоянно общаться со стрельцами и холопами, нагоняла тоску. Водка сулила хоть какую-то временную радость. Тем более что нужно было налаживать контакт с новыми товарищами, а совместное пьянство извека было самым проверенным и надежным катализатором дружеских отношений.