Я лежал в душной избе на жесткой лавке и размышлял о превратностях судьбы. Получалось, что вся наша жизнь это какая-то одна большая неприятность, когда после редких минут затишья, тебя, помимо твоей воли, опять затягивает в водоворот, из которого неведомо как выбираться. И если бы такое происходило только со мной. Нет, куда ни глянь, всюду и у всех одно и то же. Стал царем, тут же появились заговорщики, нашел любимую, у нее объявляется сварливая, сволочная матушка, сел в новенький, упакованный «Мерседес» последней модели, получил пулю в голову.

Правда, пока ни короны, ни красавицы, ни «Мерседеса» у меня не было, но это только усугубляло положение. Получалось, что кучу неприятностей я получаю просто так, безо всякой, пусть даже временной, но сладкой компенсации.

— Выпьешь водицы? — спросила, наклоняясь надо мной, женщина с лицом почти полностью закрытым от подбородка до глаз черным платком.

— Не хочу, — не очень любезно, почти грубо, отказался я. Пить я действительно не хотел, а она упорно предлагала мне воду каждые десять минут.

— Хорошая водица, свежая, только что из колодца, — соблазняя, пропела она.

— Где моя собака? — игнорируя предложение, спросил я.

— Где же ей быть, во дворе. Хотели на повод взять, так он зубы скалит, не дается!

— Позови!

— Как так позвать? — искренне удивилась она. — Разве можно грязному псу в чистую избу входить?!

По поводу того, что изба чиста, у меня было собственное мнение, которым я делиться не стал. Приказал, не скрывая раздражения:

— Сказал, зови, значит зови!

Женщина вздохнула, и уже направляясь к выходу, предупредила:

— Грех это!

— Грех попусту языком болтать и мужчинам перечить! — бросил я ей в след. — Смотри, черти тебе на том свете покажут!

— Полкан, Полкан! — послышался ее голос снаружи. — Иди сюда!

Скоро в дверях показалась волчья морда и пес, не испытывая никакого трепета от греховности своего явления в человеческом жилище, подошел к моей лавке, сел и положил морду на край.

— Ну, что, друг Полкан, досталось нам с тобой? — спросил я.

Пес состроил глазки, пошевелил бровями и ушами и скорбно вздохнул.

— Ничего, как-нибудь прорвемся!

Полкан прижал уши и широко зевнул, показывая свои мощные клыки и розовый язык, что на собачьем языке, видимо, означало полное согласие.

— Порубили нас с тобой недруги, а мы все равно до сих пор живы!

И тут собака не возразила, согласно заскулила и уставилась на меня любящим взглядом.

— Ишь, тварь бессловесная, а все понимает, — вмешалась в разговор женщина, — водицы испить не хочешь?

— Пусть собака останется здесь, — тоном, не терпящим возражения, сказал я, и закрыл глаза.

Перед моим мысленным взором, как писали в старинных романах, предстали недавние драматические события. Освобожденные из плена изголодавшиеся крестьяне первым делом собрали все казачьи съестные припасы. Удивительно, но вместо того, что бы наброситься на еду и рвать кусок друг у друга, они вели себя на удивление деликатно и организованно. Пока мужчины заготовляли оружие, в виде дубин и заостренных кольев, женщины спешно готовили пищу. Они развели костры и в котлах заварили похлебку из ржаной муки — тетерю. На все про все ушло совсем немного времени, так что поесть до начала боя успели все.

Казаки, чего я больше всего опасался, к обеду не вернулись, так что кое-как подготовиться к засаде мы смогли. По приблизительно прикидке, силы были почти равные, в банде народа было чуть больше сотни человек, у нас примерно полтораста мужчин, способных держать в руках дубину или кол. Разница состояла в том, что одни были вооружены до зубов и являлись профессиональными воинами, другие мирными землепашцами, самым грозным оружием которым они когда-либо владели, был топор.

Крестьянами командовал тот самый голубоглазый Иван Иванович, человек явно организованный от природы, способный без истерики, суеты и бестолковщины, решать любые возникающие вопросы. Талант в нашем отечестве во все времена довольно редкий. Мы почему-то предпочитаем устраивать авралы, путаться, нервничать, стервенеть от чужой и своей несобранности. Возможно, только в таком пограничном состоянии наш человек испытывает полноту жизни.

Это как в любви: взрыв страсти, после которого наступает апатия и пресыщение. Думаю, что каждый гражданин нашей страны способный хоть что-то делать, а не валяться на диване и смотреть телевизор, испытал эту национальную особенность на собственной шкуре.

Однако в тот момент, когда мы ждали нападения казаков, мне было не до широких обобщений. Мы со Степаном спешно учили крестьян орудовать дубинами и кольями, сворачивать шеи противникам, стаскивать всадников с лошадей. Короче говоря, учили благородному искусству убивать себе подобных.

Всех не способных держать в руке дубину народного гнева, в сопровождении нескольких крепких мужчин мы отправили прятаться в лесу, за оврагом. В стане остались только «воины».

Казаки межу тем все не возвращались, что приводило всех к излишнему нервному напряжению. Известно, что хуже всего ждать и догонять. Особенно если догонять некого, а ждать приходится реальную смерть. Когда все было готово к обороне, боевой дух крестьян начал понижаться. Пошли разговоры о жестокости и непобедимости казаков, начались даже отдельные упреки в наш со Степаном адрес, по поводу того, что мы вмешались не в свое дело и, выходит, подставили под удар невинных людей.

Особенно заявлял о себе незначительный мужичонка с редкой рыжеватой бородкой, которому очень походило сибирское слово шибздик. Сначала он просто сеял панику, пугая предстоящим поражением. Мужики, судя по презрительным усмешкам, знали ему цену, но, тем не менее, вскоре начали смущаться и заговаривать об отступлении. Гривов шибздика одернул, но тот, как говорится, не внял, начал заходить с другого бока и во всем сомневаться. И дубины у нас не правильные и колья слишком толстые и не так заточены, а Иван Иванович, вообще, болтун, которого не стоит слушаться.

Такой тип людей, к сожалению, встречается довольно часто. Для них главное не сделать что-нибудь полезное, а обратить на себя внимание.

Когда я подошел послушать, как он смущает народ своей «выстраданной» правдой, мужичонка слегка смутился, но тут же оправился, и продолжил наводить тень на плетень.

— Выпендриваешься? — проникновенно спросил я, прочувственно заглядывая ему в глаза.

Незнакомого слова он не понял, но смысл уловил верно.

— Так разве это дубина? — презрительно спросил шибздик, беря из рук какого-то мужика, действительно корявую палку.

— А какая дубина по твоему мнению правильная, — вкрадчиво поинтересовался я, намереваясь подавить в зародыше ростки деструктивного нигилизма.

— Все они одинаковые, — начал он, однако, интуитивно уловив настроение масс, поправился, указав на неудобную, но ровную дубинку:

— Да вот хоть эта.

— А давай попробуем, какая из них лучше, — предложил я.

— Давай, — легко согласился он, не понимая, куда я клоню, но с удовольствием становясь предметом общего внимания.

— Тогда ты бери хорошую, а я возьму плохую и попробуем, которая лучше.

Нигилист, пожав плечами, взял дубину.

— Ну, а теперь бей, — предложил я, становясь перед ним.

— Кого бить? — растеряно спросил он, начиная понимать, что дал маху.

— Меня конечно.

Теперь у него осталось два выхода, оказаться в глазах односельчан трусом и трепачом, или принимать бой. К его чести, он не стал юлить и выкручиваться, что непременно сделали бы его поздние последователи, привыкшие пакостить с безопасного расстояния, а выбрал бой.

Шибздик растеряно глянул на зрителей и неловко попытался меня ударить. Я сделал шаг назад, и дубина врезалась о землю.

— Это нечестно, — сказал он непонятно к чему. — Так не делают!

— А как, по-твоему, будет честно? — на всякий случай уточнил я.

— Ты не должен отступать! — воскликнул он, явно отводя мне роль тренажера.

— Хорошо, не буду, — легко согласился я.

Он опять взмахнул дубиной, но я взял свою за концы и подставил под удар.

— Ты не должен был закрываться, — уже с отчаяньем закричал он.

Я понял, что оказался неправ, слишком идеализируя трепача. Он оказался не вынужденным смельчаком, а непробиваемым болваном.

— Еще будешь бить, — спросил я, — или теперь моя очередь?

— Очень мне надо с тобой связываться, — гордо заявил он, возвращая «правильную» дубину владельцу. — Велика честь!

— Ну, а я не такой гордый, могу с тобой и связаться, — ответил я, опуская корявую палку, на глупую голову.

Удар был не сильный, скорее, поучительный, но и его хватило, чтобы шибздик взвыл и бросился бежать. Зрители покатились со смеху, разом разрядив атмосферу тревожного ожидания.

Однако расслабляться было нельзя. Предстоящий бой мы с запорожцем представляли себе примерно одинаково. От опушки да казачьего стана было метров сто. Добираться туда нужно было молодым, редким лесом, выросшим здесь лет десять назад, скорее всего, после пожара. К сожалению, пройти сюда можно было не только пешком, но и проехать верхом. Это было нам неудобно, пехотинцу всегда сложно справиться с кавалеристом. И еще неудобство, больших деревьев тут не осталось, так что засаде прятаться было негде, разве что в поредевшем осеннем кустарнике. Получалось, что на нашей стороне оставался только эффект неожиданности и небольшое численное превосходство.

Время близилось к вечеру, когда прибежал дозорный и закричал, что показались казаки. Иван Иванович впервые немного потерял самообладание, стал чуть суетлив, но ополченцев по местам расставил четко. Потянулись последние минуты ожидания. Возле костра, по нашему со Степаном плану осталось несколько человек, переодетых в казацкое платье. Все были вооружены трофейным оружием. Ими руководил запорожец. Я подобрал себе место, с которого был хороший обзор и приготовился к стрельбе из лука. Пока что это было наше единственное эффективное оружие.

Казаки, проблуждав целый день, назад ехали неспешно, такой же, как и утром гурьбой. Когда первые из них оказались в лесу, напряжение ополченцев достигло высшей точки. Больше всего я боялся, что кто-нибудь из наших не выдержит и раньше времени рванет рубаху на груди, Однако пока все шло как нужно.

Несколько человек авангарда так и не заметив прятавшихся крестьян, добрались до костра, вокруг которого сидели и лежали оставленные раненные товарищи. Теперь ждать было нечего. Первым вскочил Степан, над его головой сверкнула сабля. Больше я ничего не видел, начал стрелять из лука, целясь в экзотические наряды казаков. Стрелял по-монгольски, натягивая не тетиву, а отводя вперед древко. Так почти в два раза повышалась скорость стрельбы.

Описать бой я не смогу. Мне кажется, все, что ярко и красочно очевидцы сражений рассказывают, обычные фантазии на тему войны. Когда убивают тебя и нужно убивать тебе, не остается времени и возможности для наблюдений. Успеваешь заметить только самое близкое и опасное. Я краем глаза видел мелькающих между деревьями людей, слышал отчаянные крики, ругань и это, пожалуй, все, чем запомнился тот отчаянный бой не на живот, а на смерть.

Одни люди защищали свои семьи и свободу, другие собственную жизнь. Когда у меня кончились стрелы, я схватился за саблю. Почти рядом со мной лежали двое зарубленных крестьян и казак с размозженной головой. Я побежал к выходу из леса, откуда раздавались самые громкие крики. Все происходило так быстро, что понять, как проходит сражение и кто побеждает, я не мог. Проскочив вперед, я увидел, что по лесу за Иваном Ивановичем бегут два казака. У него была окровавленная голова, но он еще мог бежать, пытаясь уйти от смерти.

Я решил, что нас разбили. Крестьянин, на свое счастье, вовремя увидел меня и поменял направление. Теперь казаки оказались передо мной. Я остановился и ждал, когда они нападут. Жупан Степана, который до сих пор был на мне, их немного смутил, но, разглядев незнакомое лицо, они бросились разом, собираясь рубить сверху. Это был не самый разумный выбор. Березки в этом месте росли слишком часто, что бы можно было свободно действовать саблей. Я это учел и не рубил, а колол.

Первый казак сам напоролся на клинок. Со вторым пришлось повозиться чуть дольше. Когда и он упал, я повернулся назад, ища взглядом народного предводителя.

Молодчага не отпраздновал труса, и как только получил подмогу, сам бросился ко мне на помощь, размахивая дубиной.

— Как наши? — спросил я.

— Бьют иродов! — с восторгом закричал он, мельком глянул на заколотых казаков и побежал в гущу сражения.

Я отправился следом, бдительно глядя по сторонам. Упиваться битвой и пролитой кровью в мои жизненные принципы не входило. Кажется, это оказалось мудрым решением, потому что, когда на меня наскочил здоровенный казак в папахе набекрень, с кривой турецкой саблей, я хладнокровно парировал его удар и сам полоснул по голове сверху вниз. Однако и он оказался не последним фехтовальщиком, легко ушел от моего клинка. Потом ударил он, пытаясь обманным движением пробиться сквозь мою звенящую сталь. Я увернулся и так же неудачно ответил контратакой. Стало, похоже, что коса нашла на камень. Теперь мы, злые от неудач, стояли друг против друга, и каждый не решался начать первым.

— Ты кто такой будешь? — вдруг, спросил он.

— Так, мимо проходил, — ответил я, не давая себя отвлечь от боя.

— По шапке, вроде, басурман, по одежде наш, казак. Да и дерешься знатно.

— Правильно угадал, я запорожец, прискакал наказать вас за подлость!

По его лицу пробежала тень. Потом он резко повернул голову и посмотрел в сторону. Я ожидал чего-то подобного, но не успел отреагировать атакой, он же в уверенности, что смог заставить меня отвлечься, сделал отработанный выпад. Я следил за его рукой, вовремя отклонился, и сам воткнул клинок в левую сторону его груди. Казак вскрикнул и отшатнулся назад. Это было последнее, что я запомнил в том бою.

Потом, мне рассказали коровинские крестьяне, что меня сзади ударили по голове. Подобрали меня рядом с заколотым казаком. Сначала они подумали, что я убит, потом заметили признаки жизни и с другими раненными привезли в ближнее село.

Судя по всему, пока я «упивался радостью победы» над опытным противником, кто-то сзади рубанул меня саблей по голове. Спасла мне жизнь татарская шапка с металлическим вкладышем. Клинок разрубил ее пополам, но только слегка рассек голову. Удар был такой силы, что я, упал и надолго потерял сознание…

В тот момент, когда я пришел в себя, ничего этого понятно не знал. Лежал и пытался понять, куда попал. В голове крутились какие-то отрывочные воспоминания, никак не соединяясь в единое целое. Скрипнула входная дверь.

— Водицы испить не хочешь? — спросила, входя в избу, женщина в темном бесформенном сарафане, с замотанной до глаз черным платком головой, как я решил здешняя хозяйка.

— Нет, не хочу, — с трудом произнося слова, отказался я. Голова у меня гудела, в глазах плыли черные точки, самочувствие было соответствующее. — Что со мной?

— С тобой-то? Ничего. Лежишь на лавке.

Формально она была права, я действительно лежал на лавке в закопченной избе. Что это за изба и я как сюда попал, было непонятно. Попробовал вспомнить, но ничего кроме боя в лесу, в памяти не осталось.

— Меня ранили? — уточнив, переспросил я.

— Тебя? — переспросила она, подошла к лавке и будто видела впервые в жизни, долго рассматривала. Потом вздохнула и согласилась: — Похоже, что так. Ты водица испить не хочешь?

— Нет, не хочу.

Я прислушался к собственным ощущениям. Отчетливо болела только голова. Подняться и проверить, что со мной, сил еще не было, тогда я спросил, уточнив вопрос:

— Ранили меня в голову?

— В голову? — опять она повторила мои последние слова. — В голову, а то еще куда! Так ты водицы испить, значит, не хочешь?

— Здесь есть кто-нибудь из Коровино? — не ответив на сакраментальный вопрос, спросил я.

— Из Коровино? Не знаю, я не местная, — сказала женщина. — Тут в селе много всяких крестьян. Не знаю, кто из них здешний, кто какой. Коровино ведь казаки еще давно дотла сожгли!

— А здесь ты что делаешь?

— Я, что делаю? — удивилась она. — Водицу тебе подаю. Не хочешь?…

— Нет!

В голове у меня уже достаточно прояснилось.

— Не хозяйка, говоришь, а кто?

— Так, живу пока, за тобой присматриваю. Может что подать?

— Пить я не хочу! — поспешил я предотвратить ее обычный вопрос. Сходи лучше позови кого-нибудь из бывших казачьих пленников.

— Чего ходить? Я и есть пленница. Под их игом целый месяц жила. Не ведаю, как живой осталась! Видно Господь так захотел.

— Постой, так ты тоже была в овраге?

— Вестимо была. И в Коровино была, когда казаки его грабили и жгли. Они меня давно захватили, хотели за большие деньги в султанский гарем продать. Потому видно и берегли, не надругались.

— Продать? В гарем султана? — переспросил я, не зная чему больше удивляться, тому, что она знает эти слова или считает себя такой ценностью, По мне тетка была не слишком молода и совсем непривлекательна, Однако у женщин часто существует собственная самооценка, не всегда соответствующая общей.

— Султану, — подтвердила она, — на туретчину, или персидскому шаху.

Я опять едва не переспросил, что она имеет в виду, но успел поймать себя за язык и пробормотал под нос:

— Ну да, тогда конечно, если шаху, то и говорить не о чем…

— А ты, случаем, еще не захотел водицы испить? — не слушая, спросила она. — Водица здесь целебная. Тебе старому человеку беречь себя нужно, неровен час, расхвораешься.

— Старому человеку? — как попугай повторил я за рей. — Это, в каком смысле старому?

— Ну, не старому старику, а просто старому, — пояснила она. — Тебе уже, поди, годков двадцать пять сравнялось?

— Двадцать пять, — опять повторил я за ней и замолчал, догадался, что у бедолаги от тяжких испытаний поехала крыша. — Нет, мне уже тридцать…

— Правда? — удивилась она. — А я бы тебе больше двадцати пяти не дала.

— Выходит, для своих дряхлых лет я хорошо сохранился.

— Выходит, — скорбно согласилась женщина.

— Значит, ты не местная. А откуда?

— Я то? Я сама из Калуги. Мой батюшка там воеводой.

— Кем? — опять воскликнул я.

— Воеводой, — не без гордости повторила она.

Мне уже случалось сталкиваться с девушками из знатных семей, и ничего хорошего из этого не получалось. Потому, если все это не бред душевнобольной, то меня могли ожидать очередные неприятности. Однако разговор у нас еще не кончился, и я спросил, намереваясь выяснить правду:

— Как же ты к казакам попала?

— Очень просто, они меня на дороге остановили. Батюшкиных стрельцов поубивали, а меня с мамкой с собой увели.

— И где эта мамка?

— Померла, сердешная. Уже девятый день намедни прошел. Уж я так убивалась…

— Пусть будет ей земля пухом, — сказал я.

Женщина, кивнула, промокнула кончиком платка слезу и перекрестилась.

— Так, выходит, ты уже давно в плену? — продолжил я допрос.

— Давно, казаки, когда с Днепра сюда шли, нас с мамкой и захватили. Сначала хотели у батюшки выкуп требовать, а потом решил в гарем султану продать. Их атаман сказал, что так они больше червонцев получат.

Похоже, что на султане и гареме ее крепко заклинило.

— А кто такой султан и что такое гарем?

Как ни странно, ответила она правильно.

— Понятно, — задумчиво сказал я, уже не зная, что и думать. Женщина была так закутана, что разглядеть что-либо кроме носа и губ я не мог. — А звать то тебя как?

— Марфой кличут, — ответила она, подумала и поправилась, — Марфой Ниловной.

Влюбляться в Марфу Ниловну я не планировал. На романтические встречи и близкие отношения с красивыми женщинами мне последнее время везло, но как истинно русского человека после окончания каждого романа, мучила совесть. Обычная борьба духа с плотью. Как мужчину, сеятеля собственного генофонда, меня привлекает каждая подходящая женщина. Но когда плоть побеждает условности морали, душа мстит стыдом и раскаяньем. Правда и то, что стыд не дым, глаза не ест, но все равно, обойтись без психологических травм и самобичевания никак не получается.

Скорее всего, это какой-то рудимент прошлого, оставшийся в мужской ментальности с тех пор, когда женщина в любви была слабее, уязвимее, и слишком многим рисковала. В новые времена, когда и женщины и мужчины принялись тасовать друг друга как карты в колоде, это выглядит старомодно, но что поделаешь, против натуры, как говорится, не попрешь.

— Марфой, говоришь зовут? Это хорошо, — сказал я, непонятно для чего. — Марфа красивое имя…

— Сама знаю, что красивое, как же иначе! Плохим бы меня родители не назвали! — подтвердила она.

Разговор у нас с ней явно не получался. Нужно было менять тему, и я спросил, то, что меня интересовало:

— Ты не заешь казака по имени Степан, который вас вместе со мной спасал?

— Нет, не знаю, — не задумываясь, ответила она.

— Ты вспомни, он высокий казак, с перевязанной головой.

— Казак? — рассеяно переспросила она. — Ты хочешь?…

— Хочу, — перебил я, — принеси ведро теплой воды и корыто.

— Зачем?

— Мне нужно помыть голову, она вся в крови!

Было, похоже, что, вся моя голова опять превратилась в засохшую кровяную коросту. Я попробовал дотронуться до раны, но не смог до нее добраться. В таком виде девушке не понравишься, даже такой заторможенной.

— А ты в баню сходи, — посоветовала она, не двигаясь с места.

— Сходи бы, да встать не могу. Так принесешь или нет?

Марфа задумалась, потом согласилась.

— Ладно, пойду, скажу мужичке.

Я остался один. В избе было сумеречно, свет проникал только через волоковое окошко в крыше, служащее для выхода дыма. Я уже привык к спартанской простоте русского жилища и давно перестал обращать внимание на интерьеры, вернее будет сказать, на их отсутствие.

Только теперь, когда ничто не отвлекало внимание, я вспомнил о собаке и лошадях, которых мы с запорожцем оставили в лесу. Если Степан погиб, они так там и остались.

Однако пока заниматься их судьбой я не мог. Нужно было сначала прийти в норму. О лошадях я не беспокоился, ручей протекал рядом с нашей тамошней стоянкой, а в лесу и на пустыре им было полно корма. Другое дело Полкан, не умеющий сам добывать еду, к тому же раненый.

В избу вернулась Марфа со старой женщиной, которая с трудом несла большое деревянное ведро с водой.

— Марфа, мне нужно срочно найти казака Степана! В лесу остались наши лошади и собака.

Пока дочь воеводы обдумывала мои слова, в разговор вмешалась крестьянка:

— В сарае твоя лошаденка, а Полкан во дворе. Строгий пес, мой хозяин хотел его привязать, так он так зубы оскалил, что к нему подойти побоялись!

Я подумал, раз собаку знают по имени, значит, запорожец жив и попросил женщину:

— Ты за ним пригляди, хозяюшка, и корми хорошо, а я в долгу не останусь.

— Это уж как водится, — поклонилась она, — хоть он и пес, а как никак, божья тварь.

— И еще, принеси, пожалуйста, корыто, мне нужно рану промыть.

Женщина согласно кивнула и, не медля, отправилась выполнять просьбу. Я же попытался сесть на лавке. С большим трудом удалось приподняться и опереться спиной о стену. Голова кружилась от слабости и потери крови, но я уже привык к постоянным ударам судьбы и научился их преодолевать.

Понимание, что за все необходимо бороться и тебе никто кроме самого себя не поможет, сформировалось постепенно. Слишком мы привыкли к тому, что кто-то должен думать за нас, спасать, заботиться о тепле, пище и когда оказываемся в опасности, не пытаемся самостоятельно решить проблему, а первым делом ждем чьей-нибудь помощи. По этому поводу стоит вспомнить, трагедию с домами близнецами в Нью-Йорке, атакованными террористами. Лишь небольшая часть людей попавшихся в огненный капкан пыталась спастись самостоятельно, основная масса пассивно ждала помощи.

— Помоги мне сесть, — попросил я Марфу, безучастно наблюдавшую за моими усилиями спустить с лавки ноги.

Она подошла, и начала неловко помогать, причиняя лишнюю боль. Раздражения против нее не появилось. Сам не раз битый, я мог понять состояние человека перенесшего испытания, выпавшие на ее долю.

— Больно? — спросила она, заметив, гримасы на лице. — Дать водицы испить?

— Давай, — наконец согласился я, ощущая противную дрожь во всем теле и сухость во рту.

Девушка отправилась в сени и вернулась с деревянной кружкой. Я отпил несколько глотков действительно вкусной воды. Сразу стало легче.

То, что я затеял, было необходимо, но слишком утомительно. Помыться самому мне сил не хватило. Хозяйка и Марфа в четыре руки размачивали и раздирали ссохшиеся волосы.

— Ишь, как его огрели, — сетовала крестьянка, — поди, теперь след на всю жизнь останется.

— Ничего, под волосами видно не будет, — успокоила Марфа.

Я слушал в полуха, с трудом удерживаясь от провала в забытье. Оказывается, преодолеть можно все, даже беспамятство. Когда женщины кончили возиться с моей головой, откинулся на лавку. Кто-то из них поднял мне ноги, и я смог вытянуться, испытывая своеобразное блаженство покоя.

— Пусть поспит, — сказала хозяйка, — ишь, как побледнел.

Как она в полутьме избы сумело это заметить, я не понял, но спросить сил не было.

Я лежал с закрытыми глазами, пока не уснул. За исключением других снадобий, сон пока был моим единственным лекарством.

Разбудил меня свет. Я приоткрыл глаза и, не поворачивая головы, осмотрелся. Вставленные в специальное устройство горели сразу три лучины. В избе было так тихо, что когда отгоревшие части падали в специальную противопожарную плошку с водой, было слышно шипение.

Посередине избы стояла нагая женщина и расчесывала волосы. Я не сразу понял, что прекрасное видение мне не снится, и только спустя минуту догадался, кто это. В тусклом свете рассмотреть детали было невозможно, но и то, что я увидел, показалось неземным и прекрасным!

Живой свет лучин придавал коже розоватый оттенок. Распущенные волосы будто светились. Полутьма скрывала детали, дополняемые воображением.

Более прекрасного пробуждения трудно было пожелать. Боясь спугнуть это случайное чудо, я лежал, не шевелясь, наслаждаясь созерцанием.

Теперь глядя на девушку, я понял мотивы покойного казацкого атамана Панаса, собиравшегося украсить таким совершенством гарем одного из восточных владык.

Марфа причесывалась, медленно проводя гребнем от пробора до середины бедер, так длинны были волосы, Никакой эротики в ее обнаженном теле не было. Совершенство редко пробуждает платонические инстинкты. Такой красотой хочется только любоваться.

Не знаю, как она почувствовала, что я уже не сплю, но спросила, не поворачивая головы:

— Водицы не хочешь испить?

— Хочу, — смущенно откашлявшись, ответил я.

Девушка, ничуть не смущаясь своей наготы, вышла в темные сени и вернулась с той же деревянной кружкой, из которой я пил накануне. Поднесла мне воду. Я, стараясь не смотреть на нагое ее тело, принял кружку и жадно выпил до дна.

— Спасибо, — тихо сказал я, дрожащей рукой отдавая, пустую посуду.

— На здоровье, — равнодушно ответила она, тут же нарушая гармонию формы обыденностью содержания, и вернулась на старое место к лучинам и своему гребню.

Я отвел от Марфы взгляд и теперь просто смотрел перед собой. Говорить нам с ней было не о чем. Время шло, а она все так же медленно расчесывала свои волосы, глядя на свет догорающих лучин. Наконец последняя из них надломилась, вспыхнула и, прочертив в воздухе огненный след, зашипела в воде и погасла. И опять наступила тишина.

Я лежал в полной темноте, а перед глазами продолжал стоять идеальный женский образ. Скрипнула соседняя лавка. Я представил, как девушка лежит, закинув руку за голову, и так же как я, смотрит в чернильный мрак потолка.

— Трудно тебе было в плену? — тихо спросил я.

— Да, — просто ответила она, — я все время боялась. Особенно когда умерла мамка.

— Скоро вернешься к родителям, и все у тебя станет хорошо, — пообещал я, не умея правильно утешить. — Найдут тебе жениха, выйдешь замуж…

— Нет, я замуж не пойду, — неожиданно горячо заговорила она, — умолю батюшку, чтобы он отправил меня в монастырь… Мужчины такие… Я в плену видела…

Я понял, что она имеет в виду. Я сам, когда увидел, что вытворяют похотливые сторожа, оказался в шоке. Что же говорить о юной девушке оказавшейся свидетельницей грязного насилия. Впрочем, людское скотство не имеет ни пола, ни социальной принадлежности.

— Ты, Марфа, постарайся забыть то, что там видела. Таких скотов, как те казаки, немного. Хороших людей больше, чем плохих. А любовь это… — я замялся, не зная как объяснить, что бы она поняла, но ничего вразумительного не придумал. — Любовь это хорошо. Вот твои, батюшка с матушкой любят друг друга? И у тебя так будет.

Марфа долго не отвечала, и я решил, что она заснула. Потом вдруг тихо сказала:

— Моя матушка давно умерла, я ее совсем не помню, у меня мачеха…

— Мачеха, — повторил я следом за ней, понимая, что у такой красивой девушки с женой отца должны быть очень не простые отношения. Женщины редко прощают подобное совершенство. — Молодая?

— Нет, уже старая, ей двадцать семь годов…

Я чуть не засмеялся. Что-то у Марфы все кругом старики.

— Она тебя обижает?

Девушка на вопрос не ответила и, неожиданно для меня спросила:

— А почему когда я к тебе подошла, ты меня не тронул? Сил нет?

— Почему я тебя должен был трогать? — удивился я. — Тебе же этого не хотелось!

— Не знаю, меня все почему-то хотят потрогать. Я в монастырь уйду, там тихо, благолепно, все Господу молятся… Умолю батюшку, он меня и отпустит…

По поводу монастырского благолепия у меня существовали определенные сомнения. Люди и за глухими стенами остаются людьми, со всеми страстями, честолюбием и нереализованным желаниями. В закрытом пространстве это протекает еще сильнее, чем в обыденной обстановке.

Однако объяснять ей такую точку зрения было совершенно бессмысленно. Мне стало почему-то жалко что такая красота зачахнет в келье, не оставив после себя на земле потомство.

— Ладно, давай спать, утро вечера мудренее, поговорим об всем завтра.

Марфа не ответила. Я уже начал засыпать, когда она тихо произнесла:

— Я не могу спать, мне страшно…

— Здесь тебя никто не тронет, — сонно отозвался, — я же рядом.

— Нет, мне все равно страшно! — прошептала она.

Я окончательно проснулся. Девушка лежала тихо, но мне показалось, что она плачет.

— Если хочешь, иди, ложись со мной, — предложил я, не зная, как и чем ее утешить.

— А можно? — почему-то обрадовалась она.

— Конечно, лавка у меня широкая, места хватит, — опрометчиво ответил я, и представил, что она сейчас голой ляжет рядом, и что я тогда стану делать.

По полу протопали босые ноги, и ко мне прижалось что-то мягкое и теплое. Слава богу, Марфа оказалась одетой!

— Мне так страшно одной! — виновато прошептала она, обдавая лицо теплым дыханием. — А ты можешь меня потрогать?

— Могу, — ответил я, кажется, правильно поняв, что она имеет в виду, и погладил ее по голове. — Спи, уже поздно.