Барская изба стояла на высоком каменном подклете. Для своего времени здание было весьма респектабельное, с пристроенным теремком, и забранными частыми переплетами, остекленными окнами. Сверху, над шатровой кровлей, торчали целых две печные трубы. Такой роскоши я еще не встречал. Печи пока медленно проникали в быт, и только богатые люди могли позволить себе такое благо цивилизации. Имение еще спало, нам пока не встретилось ни одной живой души. Сначала мы блокировали избы, в которых жили стражники. Сделали это тем же способом, что давеча Севастьян — подперли двери. Однако они, в отличие от дверей темной избы, были довольно хлипкие, так что выломать их изнутри, как мне казалось, не составляло большого труда. А чтобы их надежно забаррикадировать, у нас не было ни времени, ни материала.

Потом мы прокрались к господской избе и, скучившись возле крыльца, провели совещание, как попасть в дом. Главенствующее мнение было выломать входную дверь и ворваться внутрь, но мне такое тупое решение вопроса не понравилось. В простой идее обычно таится лень мышления, как в излишне сложной, невозможность предусмотреть все детали, Выбирать следует золотую середину.

— А что, если устроить во дворе костер и закричать «пожар», — кашлянув от смущения, предложил Иван Степанович. — А когда они выбегут, то… — он опять кашлянул и замолчал.

— Дело говорит мужик! — поддержал кто-то из наших дружинников. — Будем лупить всех, кто выбежит, они и опомниться не успеют.

Мне предложение тоже понравилось.

— Мы с тобой встанем возле дверей, предложил я казаку, и как только их откроют, ворвемся внутрь, а они, — я кивнул на остальную гоп-компанию, — пускай пока во дворе разбираются с прислугой.

— Дашь мне свой кинжал? — мрачно спросил запорожец. После освобождения, Степан перестал походить на себя прежнего, молодого и, в общем, добродушного парня. «Самосозерцание» и пытка жаждой, через которые его заставили пройти, за несколько дней, превратили его в сурового, пожившего мужчину.

Я отцепил от пояса трофейный кинжал и вместе с ножнами протянул ему. Он вытащил длинный узкий клинок и удовлетворенно кивнул:

— Согласен!

— Ну что, начнем собирать дрова для костра? — спросил я товарищей.

Ответить мне не успели.

Пронзительно заскрипели дверные петли и все, включая меня, вздрогнули и напряглись.

— Быстро! — приказал мне запорожец и взлетел на крыльцо.

Я бросился следом и успел прижаться спиной к стене возле самих дверей. Они, продолжая скрипеть, медленно отворились и на крыльцо, сонно щуря глаза и зевая во весь рот, вышел какой-то старик. Он был босиком в посконном исподнем, с непокрытой лысой головой.

Нас с запорожцем старик не заметил, и не спеша начал спускаться с крыльца. Что с ним было дальше, я не видел. Мы вдвоем со Степаном вошли в просторные сени, вдоль стен, которых стояли сундуки и лари. Здесь было еще темно и пробираться приходилось почти на ощупь. К тому же проход между сундуками оказался узким, так что дальше мы двигались друг за другом.

— Тихо, — прошептал казак, когда мы дошли до входа во внутреннее помещение. Дверь в покои оказалась полуоткрытой, и оттуда раздавался разноголосый храп. Степан вошел первым, я следом за ним. Здесь было значительно светлее, чем в сенях, утренний свет поступал сквозь застекленные оконца. Комната на первый взгляд показалась небольшой. Сразу пахнуло знакомым запахом казармы, человеческим потом, несвежим дыханием, обычными запахами, бывающими при большом и тесном скоплении людей. Разглядывать интерьеры времени не было, мы все внимание сосредоточили на спящих вповалку людях. На первый взгляд ночевало в каморе человек десять-пятнадцать особ обоего пола.

То, что хозяев здесь нет, стало понятно сразу. Люди спали прямо на полу, на тряпье, что явно не пристало господам. Наше появление никого не потревожило.

Я быстро огляделся и, сориентировавшись, показал жестом на дверь, которая должна была вести в следующую комнату. Степан согласно кивнул, и мы пошли дальше, переступая через спящих. Утренний сон крепок, никто даже не шелохнулся. Я осторожно приоткрыл низкую арочную дверь и заглянул в следующую камору. Там тоже спали; кто на высоких полатях, кто на лавках, несколько человек просто на полу. Здесь обитателей было меньше, зато среди них я различил несколько детей.

— Пропусти, — попросил запорожец, протискиваясь мимо меня. Я отступил в сторону, и теперь мы оба рассматривали спящих.

— Вот он, — сказал срывающимся шепотом Степан и пошел к полатям, на которых головой к входу лежал полный человек с небольшой круглой лысиной на затылке. Лысых в эту эпоху было мало, так что вряд казак мог ошибиться. Чтобы нам не помешала дворня, я запер изнутри дверь на мощный кованый засов, и подошел вслед за Степаном. Спящий Кошкин выглядел совсем не страшным. Он лежал на спине, на высокой подушке, укрывшись до подбородка периной из тонкой выделки домотканого, беленого холста. Рядом с ним спала женщина с очень полным, белым лицом, скорее всего жена.

На Руси не существовало четких правил разделения жилья на мужскую и женскую половины, хотя иногда, под влиянием татарских обычаев, такого порядка кое-где и придерживались. Здесь же все было, как в старину, вся семья ночевала вместе.

Кошкин негромко похрапывал, забавно шевеля полными губами. Он так сладко спал, что жалко было будить, но время, как говорится, поджимало. Я уже собрался, было, растолкать барина, но меня опередил запорожец. Степан схватил помещика за остаток чуба, отдельным кустом росшим на темени, запрокинул ему голову и взмахнул ножом, что бы перерезать горло. Такого я никак не ожидал и едва успел перехватить его руку с кинжалом.

— Погоди, что ты делаешь! Он мне нужен живой!

Кошкин, естественно, пробудился и с ужасом увидел двух страшных оборванцев, собирающихся лишить его жизни. Хорошо, что в семнадцатом веке люди еще не привыкли умирать от инфарктов и их не разбивали инсульты, иначе мы бы в тот же миг потеряли дорогого хозяина. Барин не умер от страха, а просто так раскрыл глаза, что они почти вылезли из орбит, потом открыл рот и завопил с такой силой, что у меня зазвенело в ушах.

Вопль его не нес особой информативности и больше напоминал крик ужаса раненного животного. Возможно, я относился к Афанасию Ивановичу несколько предвзято, но мне показалось что, так кричат кастрируемые в домашних условиях кабаны. Конечно все обитатели светлицы тут же проснулись, ничего не поняли и, на время, оцепенели от растерянности и ужаса. Кошкин же все продолжал орать, но уже с «оценочными модуляциями». До него стал доходить, что заговорщики проникли в его крепость и чем это может кончиться.

Я же продолжал бороться со Степаном, не желающим отказаться от своего кровожадного замысла. Воспользовавшись заминкой, помещик рванулся в сторону, пытаясь отстраниться от страшного казака, но маневру помешала пышная супруга, лежащая на второй стороне полатей. Она так оцепенела от зычного мужниного голоса, что просто таращила на нас свои небольшие голубые глазки. Впрочем, было еще недостаточно светло, что бы в точности судить об их цвете.

Оставив часть своего редкого чуба в руке казака, Кошкин все-таки вырвался из немилосердной руки и прямо с полатей, бросился в ноги убийце. Он упал на колени, обхватил их обеими руками и прижался лицом к запорожским чреслам. Картина получилась наподобие известного полотна Рембрандта «Возвращение блудного сына», только отец с сыном на ней поменялись метами. Упитанный, лысоватый Кошкин трепетно прижимался лицом к мокрым после недавней стирки сыновним штанам запорожца. Из-под его короткой ночной рубахи, нелепо торчали толстые голые ноги с круглыми пятками. Над ним возвышался непреклонный блудный сын, который явно не знал, что ему теперь делать.

— Не убивай! — кричал Кошкин. — Что хочешь, возьми, только не убивай! Все отдам!

В этот момент в «разговор» вмешались жена и дети. Боярыня закричала низким трубным голосом, который никак не соответствовал ни ее роскошным формам, ни деликатному полу. Дети завизжали как милицейские сирены. В дверь уже колотилась проснувшаяся дворня.

— Убивают! Режут! — вопила матрона, закрывая ладонями уши, видимо, чтобы не оглохнуть самой. Дети, которые спали тут же, вторили, кто во что горазд. Казалось, что конца этому не будет, разве что перебить все семейство. Я подумал, что мне так и не удастся спросить, куда они дели моего Гривова. Однако тут случилось нечто неожиданное. Хозяин на секунду оторвался от неласковых колен запорожца и приказал вполне трезвым, мне даже показалось, спокойным голосом.

— Молчать!

И разом наступила тишина. Даже два маленьких мальчика, видимо младшие сыновья хозяина, перестали плакать, и затаились, с трудом сдерживая всхлипывания. Это было круто! Такой власти над окружающими я еще не встречал. Прав был мой проводник, когда сказал, что боярин человек серьезный и строгий. Я даже пожалел, что помешал Степану покончить с ним. С таким типом, чуть зазеваешься, хватишь много горя.

Наступившая тишина была какая-то неестественная и напряженная. Я даже услышал, как четырехлетний мальчик, жавшийся в дальнем углу, испугано вдохнул в себя воздух.

— Пощадите, не убивайте, — тем же что и раньше испуганным голосом продолжил молить хозяин, запрокидывая вверх лицо, чтобы поймать взгляд запорожца, в котором видел главную для себя опасность. — Я виноват и за все отплачу! Хочешь казну? Хочешь землю? Хочешь, — он пошарил взглядом по комнате, пытаясь на ходу придумать, чем еще прельстить убийцу, — хочешь дочку тебе отдам?

Нечаянная мысль так ему понравилась, что он разом воодушевился, заговорил быстро и убедительно:

— Дочку возьми! Зятем будешь! Не хочешь, так отдам, делай с ней что вздумаешь!

— Дашка, — приказал он, — иди сюда, моли за отца!

От общей группы отделилась девичья фигурка в такой же, как у всех ночной рубахе и робко приблизилась. Разглядеть ее было мудрено, только что испуганные глаза и длинную, слабо заплетенную косу, переброшенную на грудь.

Все молчали и ждали, что будет дальше. Девушка подошла, низко поклонилась и попросила неизвестно кого, запорожца или меня:

— Помилуйте батюшку.

Говорила она тихо, безжизненно, как-то, даже, мне показалось, отстраненно.

Понял это не только я, но и отец. Он разом забыл о тоне кающегося грешника и закричал:

— Кто так молит, дура! Моли со слезой!

— Помилуйте батюшку, — послушно, как приказал отец, жалостливо повторила девушка.

Мы никак на эту вынужденную мольбу не отреагировали, а казак еще и подтвердил это словом:

— Не нужна мне твоя дочь. Хватит болтать, нашкодил, умей держать ответ, — сурово сказал он, отстраняясь от рук боярина. Тот затравленно взглянул, не зная, что делать дальше.

— Где мой человек Гривов? — наконец смог спросить я.

— Какой еще человек? — явно не понял, барин, глядя не на меня, а на дочь. — Дашка снимай рубашку, вдруг закричал он, — пусть гость посмотрит какая ты справная.

Девушка удивленно посмотрела на отца, не понимая, что он от нее хочет.

— Снимай рубашку, дура! — истерично закричал он, дотянулся с колен до ее горла рукой, и рванул вниз ворот ее ночной рубахи. Ткань с треском разорвалась почти до пояса. Рубашка, скорее всего, была совсем ветхой. Девушка схватилась за порванные концы, инстинктивно пытаясь прикрыть грудь, но отец рванул вниз так, что она слетела с тела и Дарья оказалась совершенно голой. Ход был циничный, но почти беспроигрышный. Какой мужчина упустит такое зрелище!

— Смотри, какая девка! — закричал барин, толкая дочь прямо на остолбеневшего Степана.

Тот машинально обнял Дарью за плечи, а любящий отец, воспользовавшись заминкой, бросился к дверям, за помощью, но наткнулся на мою саблю.

— Куда это ты спешишь? — спросил я, приставляя ему клинок к горлу. — Мы еще с тобой не договорили! Где мужик, которого вечером привели из холодной?

— Мужик, какой мужик, — прошептал он, пятясь, от холодной стали.

Блеснувшая было надежда спастись, внезапно померкла. Я теснее прижал саблю к шее.

— В подклете, — сказал он, закидывая голову, чтобы не порезать горло о лезвие.

— Веди, — приказал я, — если дернешься и станешь звать на помощь, снесу голову!

Все семейство застыло в оцепенении на своих местах. Дети жались к стенкам, а громогласная супруга откинулась на подушках и, открыв рот, бессмысленно переводила взгляд с мужа на обнаженную дочь. Пунцовая от стыда и унижения девушка сжалась и пыталась прикрыться руками.

Мы с Кошкиным медленно пошли к дверям. Степан по идее должен был последовать за нами, но он вдруг отчебучил такое, что я едва сдержал улыбку: сбросил с себя камзол и накинул Дарье на плечи. Теперь они стояли близко друг от друга, он обнаженным по пояс, она с голыми ногами. «Красивая пара» — подумал я, впервые оценив внешность товарища, мощный, прекрасной лепки торс и открытое, простодушное лицо. Теперь оно было донельзя растерянное.

Мы с помещиком дошли до двери, и я тут же забыл о них.

— Прикажешь всем выйти во двор! — сказал я Кошкину, слегка поигрывая клинком.

Он намек понял и шепотом сказал, что все выполнит. Особенной уверенности в его добросовестном сотрудничестве у меня не было, но тянуть было нельзя, доски уже трещали под ударами. Я рывком отодвинул замок. Дверь стремительно распахнулась, и в светлицу влетел встрепанный мужик с круглыми от ужаса глазами. Он, еле справившись с инерцией, остановился и застыл посередине комнаты. Еще несколько голов просунулись из людской каморы, но, увидев возле дверей барина, скрылись.

— А-а-а! — вдруг на одной ноте закричал ворвавшийся к нам встрепанный холоп, но Степан шагнул в его сторону и сверху стукнул кулаком по голове. Тот оборвал крик и опустился на пол. От стремительного движения казака камзол слетел у девушки с плеч, но я не стал отвлекаться на чудное видение, и приказал Кошкину:

— Вели всем идти во двор.

Кошкин послушался и привычно прокричал команду. Сразу же послышался топот многих ног, В чем, в чем, а в неумении поддерживать дисциплину Афанасия Ивановича упрекнуть было нельзя. Когда мы с ним вошли в людскую, там никого не оказалось, только на полу валялось тряпье, служившее постелями дворне.

— Показывай, где мой человек, — сказал я, не давая помещику расслабиться.

— Там, — обреченно сказал он, указывая глазами на еще одну дверь. Она находилась почти рядом с входной, и мы с запорожцем раньше не заметили.

— Быстрей двигайся, — поторопил я хозяина, явно не спешащего попасть в собственный застенок.

Дверь в подклеть оказалась запертой снаружи на засов, Я был предельно осторожен. Силы у нас с Кошкиным были явно неравны, но человек он был тертый и очень хотел жить, потому мог выкинуть какой-нибудь нежелательный фокус, особенно если я зазеваюсь.

— Открой засов, — сказал я, — и двигайся очень осторожно, если не хочешь остаться без головы.

Кошкин промычал что-то неопределенное и в точности выполнил указание. Мы вместе протиснулись в узкую дверь. В застенке было довольно светло, свет сюда проникал сквозь узкие окна бойницы, явно предусмотренные для обороны. Все что полагалось для помещения такого назначения, тут было в наличие и дыба, и даже плаха. Слава Богу, никаких расчленных тел на полу не лежало, только связанный по рукам и ногам Гривов.

— Иди туда, — приказал я помещику, указав место на котором он будет на глазах, пока я освобождаю крестьянина.

Гривова связали мокрыми сыромятными ремнями, которые, высыхая, должны были врезаться в тело. Однако здесь было так сыро, что пока никакого особого вреда они ему не причинили, Григорий даже смог приподнять голову, когда услышал мой голос. Я просунул клинок под ремень на груди и перерезал его одним движением. Путы сразу ослабли, и дальше мой приятель освобождался сам. Я же стерег Кошкина. Было понятно, что он не ждет от нас ничего хорошего и готов сделать что угодно лишь бы спастись.

— Как ты? — спросил я Гривова, помогая ему подняться.

— Живой, — ответил он, разминая затекшее тело. — Я уже и не надеялся… Ну, что, барин, вот мы и встретились, — добавил он, поворачиваясь к Кошкину, — ты хотел знать кого я уводил в лес? Вот его и уводил, — указал он пальцем.

Они оба посмотрели на меня.

— Его? — удивленно спросил помещик. — Казака? Это что тот самый, который был с Марфой?

Мы молчали, давая ему возможность осознать новость.

— Но, ведь тот сгорел!..

— Не до конца, немного осталось, — сказал я. — А теперь пошли во двор.

— И Марфа? Марфа тоже? — совершенно ошарашено спросил Кошкин.

— Тоже, тоже, — ответил я, подталкивая его к выходу, — радуйся, что не загубил невинную душу, может на том свете зачтется. Тебе кто ее велел сжечь, Захарьина?

— Она, — тихо ответил он, — она ехидна, серебром и златом прельстила ведьма. Только я сам не хотел девке зла, меня бес попутал! Как будто затемнение нашло, не моя в том вина, а нечистого, — поторопился он оправдать свою вину.

— Ясное дело, ты жертва вселенского зла, — сочувственно согласился я, выталкивая его из дверей.

Кошкин иронии не понял, как и слишком мудреного выражения, и ухватился за слово «жертва», заговорил быстро, захлебываясь словами:

— Он, он враг рода человеческого! Он Иисуса смущал и меня смутил. Не выдержал я искушения, поддался! Отмолю грех, Господом клянусь, отмолю! Обедню закажу за здравие, свечу пудовую образу Святителя поставлю! Господь всемилостив, он простит! Он то ведает, что нет у меня на сердце зла! Бедным милостыню раздам, — совсем тихо добавил он, поняв, что я его не слушаю.

В людской каморе, как и прежде, было пусто. Я крикнул Степану, что мы выходим. Он не ответил.

— Иди первым, — приказал я Кошкину, — как выйдем, велишь своим холопам убраться со двора.

Через узкий проход барин шел первым, я следом за ним подталкивая в спину сабельным острием. Последним оказался Гривов. Ближе к дверям стали слышны крики во дворе. Мы вышли на крыльцо. Двор был заполнен людьми. Как только нас увидели, крики разом смолкли. Кошкин стоял впереди меня, и моей сабли толпе видно не было.

Не знаю, что в эту минуту думал Афанасий Иванович, скорее всего, искал способ, спастись. Внизу, во дворе стояли его подданные, среди которых я увидел несколько человек с оружием в руках. Похоже, запертые в избах гайдуки сумели освободиться, и это сильно осложняло дело.

— Приказывай всем уйти, — тихо сказал я, наклоняясь к лысине покрытой крупными каплями пота.

Кошкин вздрогнул, не зная на что решиться.

— Приказывай — свирепым шепотом, повторил я.

Кошкин, было, дернулся, но сказать ничего не успел. Сзади нас на крыльцо вышли новые действующие лица, запорожец в моем камзоле об руку с «просватанной» Дарьей и. дородная хозяйка.

Женщины уже успели одеться. Дети остались стоять в сенях, выглядывали в двери, не решаясь выйти на крыльцо.

Я невольно оглянулся назад. Словно почувствовав спиной, что конвоир на мгновение отвлекся, Кошкин бросился вниз по ступеням. Я дернулся, попытался достать его концом сабли, но он успел преодолеть несколько ступеней, я его не достал.

Бежать за ним было равносильно самоубийству. Толпа стояла так близко к крыльцу, что я бы разом оказался в ее власти.

— Бей их! — закричал помещик, но тут же его голос оборвался и вместо того, что бы скрыться в толпе, он остановился на последней ступени лестницы и сделал шаг назад.

— Убили! — воскликнул он, оборачиваясь ко мне. — Меня убили!

Я не понял, к чему он это сказал, имея в виду, что не успел достать саблей и значит уже никак не мог убить.

— За что? — опять воскликнул он, вполне нормальным человеческим голосом и начал валиться на спину. Только когда он упал, я увидел, на его груди красное пятно. Диким голосом закричала жена. Афанасий Иванович еще пытался что-то сказать, приподнялся, опираясь рукой о ступень, но рука подламывалась, а кровавое пятно на груди делалось все больше. Несмотря на драматизм ситуации, он выглядел смешно: из-под задравшейся рубахи торчали толстые голые ноги, которыми он сучил, будто ехал на велосипеде.

Только оторвав от него взгляд, я разглядел убийцу, незнакомого мужика с бердышом. Он еще продолжал держать его наперевес, скаля крупные, ровные зубы. По одежде убийца не походил на крестьянина. На нем был красный кафтан и сдвинутая на бок стрелецкая шапка. Наши взгляды встретились, он почему-то мне весело подмигнул и закричал тревожным, срывающимся голосом:

— Бей боярина и все его семя! Смерть им!

Толпа во дворе как по команде заревела. Я хотел крикнуть, остановить людей, чтобы предотвратить бессмысленную бойню, но в нас полетели камни. Один ударил меня в грудь, заставив невольно отшатнуться назад. Камень был большой, но брошен слабой рукой, так что я почти не почувствовал боли.

Внезапно оборвался зычный рев помещицы, матрона схватилась за голову и рухнула прямо в руки взбунтовавшейся черни. Это на секунду задержало толпу, и мы успели отступить в сени. Я увидел, как над телом упавшей женщины поднимаются кулаки и палки, постом захлопнул дверь.

— Мама, мамонька моя! — завизжала девочка лет одиннадцати, пытаясь выскочить наружу. Остальные дети молча отступали по узкому проходу внутрь дома.

— Марья, назад! — крикнула Дарья сестре, схватила ее за плечо и потянула за собой в покои. Девочка отбивалась и так кричала, что мне стало за нее страшно.

— Что это было? — спросил меня казак, отирая со лба кровь. Ему повезло меньше чем мне, и камень попал точно в голову.

— Сам не пойму, наверное, бунт.

— Что будем делать? — спросил он, прислушиваясь к воплям во дворе.

— Пока не знаю, — ответил я, пытаясь осмыслить, что собственно, произошло, почему камни полетели и в правых и виноватых, — видно придется сражаться!

Во входную дверь снаружи уже ломились, гулко били по доскам дубинами.

— Ну, я их! — свирепо сказал запорожец, собираясь выскочить наружу.

— Не нужно, Степа! — испугано остановила его, вернувшаяся в сени, дочь помещика.

«Уже Степа! — подумал я, — и когда они только успели так близко познакомиться!».

Девушка была права, с саблей и кинжалом против разъяренной толпы не повоюешь.

— Есть у вас в доме оружие? — спросил я детвору, испуганно жмущуюся в проходе.

— Там есть, — подал голос мальчик лет семи, указывая вглубь дома.

— Вы все идите к себе, — велел я малолетним Кошкиным, — а ты с нами!

Дети послушно выполнили приказ, а мы пятеро, с нами осталась Дарья, бросились разбираться с местным арсеналом.

Афанасий Иванович относился к обороне своего жилища серьезно. В кладовке, которую нам указал мальчик, чего только не было: бердыши, пики, сабли, даже две заряженные пищали. Это была самая ценная находка.

Степан и Гривов, начали выбирать себе оружие, я схватил здоровенную, двухпудовую пищаль и отнес ее в подклеть, служившую пыточной камерой. Ее окна-бойницы, как раз выходили во внутренний двор. Каменные стены были довольно толстые, и уложить пищаль на подоконнике удалось без труда. Чтобы выстрелить нужен был огонь. Возня с огнивом, даже при отточенных навыках, занимала не меньше минуты, пришлось совершить небольшое святотатство, воспользоваться лампадкой теплящейся перед иконами.

Пока я метался по дому, товарищи вооружились. В наружную дверь уже колотили с такой яростью, что грохот стоял во всем доме. На наше счастье нападающие пока не догадались выбить дверь бревном.

— Идите в сени! — крикнул я соратникам. — Как только выстрелю, открывайте!

Долго объяснять было недосуг, но запорожец и так все понимал с полуслова. Они с Гривовым и так уже побежали в сени. Я же понес лампадку в подклеть.

— Дядя, ты будешь стрелять? — тихо спросил мальчик, глядя на меня серьезными глазами.

— Да, а ты иди к сестрам и братьям, — на ходу ответил я.

— Можно я посмотрю? — попросил он.

Объясняться с ним времени не было, и я кивнул. Теперь мне нужно было запалить порох, плотно набитый в сопло тыльной части пищали. Фитилем это сделать просто, а вот зажечь его от лампадки, оказалось нелегко. Больше всего я боялся, что она потухнет, так мал и ненадежен был плавающий в масле огонек. Пришлось пожертвовать куском трута. Как только он загорелся, я его раздул, положил прямо на сопло и, схватив в охапку мальчика, отбежал с ним подальше от ненадежного оружия. Пищаль грохнула так, что у меня заложило уши, а ее саму отдачей отбросило до противоположной стены. Покойный Кошкин пороха насыпал не жалея.

— Теперь беги к своим, — приказал я мальчику. Он оглушенный и напуганный повиновался, а я бросился в сени. Запорожец с Гривовым уже успели открыть дверь и выйти на крыльцо. Толпа после выстрела отхлынула и теперь молча стояла шагах в двадцати от избы. На ступенях остались только убитые хозяева, Вид у них был страшный, разорванная одежда и растерзанная плоть. Легче всего срывать свой гнев на беззащитных мертвых!

Гривов и запорожец плечом к плечу стояли возле дверей. Я встал между ними с опущенным сабельным клинком. Обе стороны молчали. Чего можно ждать от такого количества разъяренных, опьяненных кровью людей, я не представлял. Все могло повернуться или в одну или в другую сторону.

— Если пойдут на нас, — отступаем, — тихо сказал я товарищам.

Однако озверевшие холопы на нас нападать не спешили. От общей массы отделился человек в красном кафтане, убивший Кошкина.

— Казаки, — с истерическими нотами в голосе, закричал он, — отдайте нам кошкинских пащенков, и мы вас не тронем!

— Это вы расходитесь, тогда мы вас не тронем, — ответил Степан, поднимая над головой секиру.

В толпе отходящей от шока после выстрела, раздались крики и улюлюканье. Герой в красном кафтане сделал шаг в нашу сторону, толпа качнулась вслед за ним, и я пожалел, что не взял с собой лук и стрелы. Похоже, что он и был главным смутьяном, поднявшим бессмысленный бунт.

— Казаки, не повинуетесь, мы вас убьем! — опять закричал он, — Отдайте нам пащенков и идите куда вздумается!

Главарь, чувствуя за спиной поддержку толпы, горделиво упер руку в бок и отставил в сторону бердыш. Он явно блефовал, пытаясь взять нас на понт.

— Ну что, попробуем их разогнать, — тихо спросил я запорожца, — только не зарывайся, если что отступаем! Помни, за нами дети.

— Идет, — согласился он, — а ты останься, сторожи дверь, — добавил он, обращаясь к Гривову.

Мой деревенский приятель хоть и держал в руках саблю, выглядел совсем не воинственно. К тому же ему совсем незачем было рисковать жизнью ради детей своего палача.

— Идем! — сказал я, и мы с запорожцем начали медленно спускаться с крыльца.

Главарь руку с бока убрал и приготовил к бою бердыш. Толпа пока стояла на месте, но не так монолитно как прежде. Как обычно бывает, уже каждый начал бояться за себя. Никому не хотелось попасть под секиру здоровенного казака.

— Смотрите, волк! — истерично крикнул кто-то в толпе.

«Волка» заметили не только там, я тоже увидел, как Полкан не торопясь, идет между нами и толпой. Вид у него был грозный: вздыбленная шерсть, оскаленная пасть.

Он подошел, развернулся и встал между Степаном и мной. Теперь, получалось, что нас стало трое и не знаю, кто из нас больше нагнал страха на крестьян.

— Волк, волк, волк! — опять закричали в разных местах, — Оборотень! — добавил чей-то испуганный голос.

Мы медленно приближались к толпе. Со стороны вид у нашей троицы был, думаю, страшный. Главарь с бердышом, смотрел на нас во все глаза и когда мы подошли, невольно отступил. Морда у него была самая, что ни есть самоуверенная, но оказаться в одиночку против двоих казаков, да еще и перед «серым волком», который может быть оборотень, страшно любому.

— Чего это вы, казаки! — совсем тихо сказал он. — Мы вам зла не желаем. Барин кровопийца и за свое ответил…

Я хотел спросить, при чем тогда малолетние дети, но не стал вступать в дискуссию, чтобы не снизить динамики момента. Степан вдруг сделал круговое движение огромной секирой, Полкан зарычал, я поднял саблю, и предводитель бунта сломался. Он начал отступать на толпу, она расступилась, и он исчез за чужими спинами.

Теперь мы стояли перед простыми крестьянами, среди которых оказались и спасенные из темной избы мужики.

Похоже, что кровь уже отливала от голов, и вид у большинства был не свирепый, а виноватый.

— Вы казаки не сердитесь, — рассудительно сказал высокий мужчина, с правильными чертами лица и глубокими морщинами от носа к подбородку, — покойный барин много нашей крови выпил…

— А мы-то тут причем? Мы вас не обижали, я даже ваших мужиков из темной вызволили. Вы же нас, чуть не убили камнями! — громко, что было всем слышно, сказал я.

— Дети ихние, дьявольское семя! Вырастут, такими же извергами будут. Отдали бы вы нам их добром! — крикнул со стороны невидимый человек.

— А если они не в родителей пойдут? Вы же православные люди, неужели невинных детей убьете? — опять громко, «на публику», спросил я.

Мужик, начавший переговоры, задумался помолчал, перекрестился и только после этого сказал:

— Мы конечно не звери и понимаем правду, только сам посуди, чем они нам за такое зло отплатят?

— Вы же не все помещиков убивали! Убил один. Где тот в красном кафтане? Пусть выйдет вперед, чего он за спинами прячется? — дал я возможность бунтарям сохранить лицо.

По сути, крестьянин был прав, при полном произволе помещиков ничего кроме зла они от потомков Кошкина не увидят. У всех в таких случаях своя правда и свой интерес, но это не повод убивать всех, кто может когда-нибудь навредить. Жизнь есть жизнь и в нее вмещается столько всего, что предвидеть и предусмотреть далекое будущее просто невозможно.

— Нет, — твердо ответил мужик, — миром решили бунтовать, миром и ответ держать будем! Сил у нас больше терпеть не осталось. Даже барские холопы на нашу сторону встали!

— Знаете что, — опять громко сказал я, — вы сейчас идите домой, а к вечеру пусть придут выборные мужики. Мы вместе и решим, как быть дальше. Нас с товарищем коровинские знают, мы их из казацкого плена вызволяли, они подтвердят, что у нас нет на вас умысла. Меня самого по приказу вашего помещика едва в избе живым не сожгли!

— Оно конечно так, — начал сдаваться мужик, — если вы заступитесь, тогда конечно. Только мы своих выдавать все равно не станем. Нет на это нашего согласия.

— Ладно, вечером все и обсудим, — посулил я. — А пока нужно убитых прибрать, да на погост отнести. Не гоже христианам над мертвыми суд творить. Теперь они за свои грехи уже перед Господом ответ держат.

Эти доводы окончательно убедили крестьян сменить гнев на милость. Люди начали поворачиваться и выходить из толпы. Она быстро редела. Перед нами осталось всего несколько человек, вполне мирно настроенных. Им хотелось уже сейчас начать обсуждение случившегося, но мне не терпелось разыскать и успокоить Марфу. Дворовые люди между тем, собрались уже возле крыльца и обступили убитых.