Этот вечер выдался на удивление тихим и теплым. Наше короткое, скупое на тепло лето очень редко балует жителей такой приятной во всех отношениях погодой. Короткий дневной дождь прибил пыль, освежил листву и воздух. В такую благодатную пору хотелось расслабиться, лежать где-нибудь на ароматной траве, под сенью дерев с прекрасной девой в объятиях и наслаждаться жизнью. Мы же с Прасковьей вместо этого прятались в густом бурьяне на задах Прохоровской усадьбы и ждали, когда о нас вспомнит обязательный и добросовестный холоп Фома.

По нашей с ним давешней договоренности, он должен был провести нас в терем, впустить внутрь и запереть снаружи. Точного времени нам с ним оговорить не удалось, счастливые росы пока еще часов не наблюдали и ориентировались на пение петухов и положение солнца. Потому обещание Фомы придти к ограде «после того, как стемнеет», имело довольно значительный временной разброс.

— Скоро уже? — в очередной раз торопила меня нетерпеливая Прасковья, безуспешно воюя с потревоженными нашим присутствием комарами.

— Скоро, — так же в очередной раз ответил я. Остальные участники авантюры, квартирный хозяин подьячий Иван Владимирович Горюнов и его старший сын Сидор, мужественно терпели укусы комаров и неопределенность своего положения. Они мне нужны были как свидетели предстоящего разоблачения коварной купеческой вдовы и согласились участвовать в ночном походе исключительно из хорошего к нам отношения и за приличную мзду.

Фома задерживался. Причин тому могла быть сколько угодно, но я больше склонялся к варианту, самому, что ни есть жизненному: братание с поляками слишком затянулось, и он просто физически не мог выполнить обещание, или оно вообще еще не кончилось.

С каждой просроченной минутой я нервничал все больше. Время безнадежно уходило, и вся моя задумка могла элементарно сорваться. Пришлось спешно придумывать новый сценарий предстоящего представления, что всегда чревато накладками и сбоями. Когда ждать больше не имело смысла, я решил рискнуть и начать без помощника.

— Ладно, пошли, обойдемся сами, — сказал я, вставая с земли.

Словно услышав меня, с наружной стороны забора послышался шорох, потом кто-то негромко выругался, и в лаз, возле которого мы прятались, просунулась голова, украшенная дорогой польской шапкой. Мы затаились, не представляя, кого нам прислала судьба.

— Эй, друг, ты где? — спросил пьяный голос.

— Здесь, иди скорее, — позвал я, опознав в польской голове русского Фому.

— Я сказал, что приду, и пришел, — сообщил Фома, протискиваясь в узкий лаз.

— Вижу, — ответил я, понимая, что сейчас упрекать пьяного холопа совершенно бесполезно. — Поторапливайся, а то мы опоздаем.

— Как так опоздаете, еще, не стемнело, — ответил он. — А это кто такие?

— Мои товарищи. Ты на ногах-то стоять можешь?

— Могу, я не только стоять, я даже спеть смогу. Хотите, я вам спою? Ой, так с вами девка… Какая хорошая девка…

Пока Фома пытался начать ухаживание, я взял его за шиворот и поставил на ноги.

Он встрепенулся и попытался сесть.

— Идем, мы опаздываем, — вразумительно сказал я и толкнул холопа в нужную сторону. Чтобы не упасть, он сделал первый шаг, а потом уже пошел «на автопилоте». Мы вчетвером двинулись вслед за ним.

По позднему времени в подворье никого из обитателей видно не было. В нашу сторону с лаем бросились было две дворовые собаки, но, узнав Фому, успокоились и составили нам компанию. Так тесной, компактной группой мы и дошли до того терема, где я был в прошлый раз. Вопреки моим предположениям, что он, как и прежде, пуст, оказалось, что дверь у него заперта изнутри.

— А ну, говори, кто в этом тереме живет? — спросил я местного обитателя.

— Где живет? — ответил он вопросом на вопрос. — Пошли лучше в кабак, там Витек всех угощает! Вот и шапку мне подарил. Хорошая шапка?

— Хорошая, а теперь подумай, как нам попасть вовнутрь.

— А чего здесь думать? — удивленно спросил Фома. — Сейчас попадем!

Я не успел глазом моргнуть, как он начал колошматить в дверь кулаком.

— Ты что делаешь, прекрати сейчас же, — зашипел я, оттаскивая его от двери.

Однако Фома стал вырываться, да еще и закричал во весь голос:

— Открывайте немедля дверь, что не видите, кто пришел!

Пришлось его отпустить и спрятаться в тень стены. Сопровождавшие нас собаки залились радостным лаем. Пьяный Фома, почувствовав свободу, совсем разошелся, теперь уже и кричал и колотил в дверь одновременно. Я понял, что наше дело сорвалось, и самое лучшее — огородами отступить на прежние рубежи.

— Уходим, — тихо сказал я товарищам.

Мы было двинулись к торцу терема, как дверь в терем широко распахнулась, и на крыльцо выскочила полная женщина со свечой и в ночной рубашке. Ничего не видя со света, она закричала:

— Это кто тут безобразничает?

— Матренушка, — тут же сменил голос с грозного на заискивающий наш проводник, — это же я!

— Ты, что ли, Фома? Никак напился?

— Напился, Матренушка, — покаянно ответил тот, — нечистый попутал.

— Ладно, заходи, коли так, — мягко сказала женщина, демонстрируя чисто национальный феномен, ласковое, едва ли ни нежное отношение простых русских женщин к пьяным и пьяницам.

Я ждал, когда Фома, наконец, войдет внутрь, опасаясь, как бы нас не заметила полная Матрена, как в действие неожиданно вмешалась Прасковья. Она отошла от стены и позвала:

— Мамушка!

Матрена уже пропустила мимо себя Фому и собиралась закрыть дверь. Голосок девушки ее буквально приковал к месту.

— Свят, свят, свят, — зашептала женщина, осеняя себя крестными знамениями. — Изыди, нечистый…

— Мамушка, это я, Прасковья, не бойся меня, я живая! — воскликнула девушка, выходя из темноты к свету.

Однако Матрена от испуга уронила свечу и принялась креститься правой, и отмахиваться от девушки левой рукой, шепча свое: «Свят, свят, свят».

Прасковья не выдержала и прыснула в кулак. Только после этого женщина решилась посмотреть на привидение. Девушка уже поднималась к ней по ступеням, заливаясь радостным смехом. Смех так не вязался со смертью и разгуливающими покойниками, что Матрена дала ей подойти вплотную.

— Никак это ты, Прасковья? — уже без дрожи в голосе спросила она. — Побожись, что живая!

— Ей богу, мамушка, живая и никогда не помирала.

— А кого же мы тогда похоронили? — задала та вполне резонный вопрос.

— Того я не ведаю, это все крестная проклятая придумала, меня покойницей объявила, а сама продала плохим людям, — объяснила Прасковья, переставая смеяться.

— Детонька моя сладкая, — горестно проговорила ксенщина, с опаской прикасаясь к Прасковье, — а я по тебе все глаза выплакала! Что ж это на свете делается, малого ребенка, сироту так обидели! — запричитала она, удостоверившись, что от Прасковьи не веет ледяным дыханьем могилы.

Мне их громкий разговор был совсем не с руки, потому я решил вмешаться и вышел к крыльцу. Матрена разом замолчала и попятилась в дверь.

— Это еще кто таков? — спросила она бывшую воспитанницу.

Прасковья глянула через плечо и успокоила:

— Не робей, он со мной. Это мой… ну, в общем, его зовут Алексеем, а там Иван Владимирович и Сидор Иванович Горюновы,

От такого количества незваных гостей мамушку растерялась, но «караул» не закричала. Однако смотрела зорко, продолжая прижимать к себе ожившую воспитанницу.

— Нам можно войти? — спросил я, стараясь поскорее окончить трогательную встречу.

Матрена не знала, что ответить, но немного посторонилась, и мы гуськом прошли в освещенные свечой сени. Там на лавке у стены уже лежал мой непутевый помощник. Женщины продолжали держать друг друга в объятиях. Теперь, на свету, Матрена меня узнала, и вновь ее заколотило. Слишком много для одного раза свалилось на нее пришельцев из иных миров. Обстановку разрядила сама не случившаяся покойница, она взяла дело в свои руки и представила мне свою мамку:

— Алеша, это моя мамушка Матрена, она меня растила с младенчества.

— Знаю я твоего Алешу, он отсюда в трубу улетел, — не без юмора сказала женщина, кажется, начиная понимать, что к чему.

— Он такой, он может и в трубу, — засмеялась Прасковья, после чего без паузы заплакала. — Ой, мамушка, как я по тебе соскучилась!

— Ладно, ладно, егоза, нечего сырость разводить. Жива, и слава Богу! То-то хозяйка никому возле твоего гроба выть не давала, говорила, что ты заразная! Что же вы в сенях стоите, проходите в горницу.

Мы прошли в знакомую комнату. Тут, как и в прошлый раз, никого не было. Прасковья, осматривая отчий дом, тотчас предалась сладостным воспоминаниям, а я отвел мамушку в сторону:

— Мне бы с тобой, Матрена, нужно о деле поговорить, — начал я.

Она меня перебила:

— Понятно, что не просто так ты сюда рвешься, говори, милый человек, что надо делать. Я за свою кровиночку жизни не пожалею!

— Жизни не нужно, но помощь твоя мне потребуется. Я надеялся на Фому, а он, сама видела, в каком состоянии.

— Эх, тоже нашел, у кого помощи просить! Говори смело, я, чем смогу, пособлю.

Выбора у меня не было, пришлось рисковать и брать на главную роль почти случайного человека.

— Спасибо, — сказал я, — первым делом спрячь вот этих двух людей, так, чтобы в нужный момент они могли видеть и слышать все, что будет делаться в этой комнате. Они свидетели, которые смогут подтвердить, что Прасковью обманом объявили умершей и лишили состояния. Другим способом доказать, кто она, и что с ней сделали, невозможно.

— Хорошо, спрячу, — согласилась Матрена. — Только кто же сам сознается в таком грехе? Хозяйка и под пыткой не возьмет на себя такую вину!

— Думаю, что я смогу заставить ее сознаться. В Прасковьиной светелке кто-нибудь сейчас есть?

— Как можно, там никто не бывает, все боятся заразы.

— Вот и хорошо, я пойду туда и переоденусь. Когда увидишь меня в иноземной одежде, не бойся, это я нарочно так выряжусь, чтобы напугать вашу Верку. Когда спрячешь Ивана Владимировича с сыном, приходи за нами с Прасковьей, я скажу, что тебе делать дальше.

Мой план, как уже, возможно, догадался проницательный читатель, был предельно прост. Я собрался переодеться в платье колдуна, заманить коварную крестную в терем, запугать и заставить во всем сознаться. О самой будущей жертве обмана мне достаточно рассказал милейший управляющий, так что с ее прошлым у меня проблем возникнуть не должно, а будущее зависело исключительно от нее самой.

Матрена отправилась прятать свидетелей, а мы с Прасковьей поднялись в ее светелку. Бедную девушку так взволновали возвращение в родной дом и встреча с нянькой, что говорить с ней было совершенно бесполезно. Она шла вслед за мной как потерянная и смотрела вокруг полными слез глазами. Пригодиться Прасковья могла только в одном случае, если возникнет нужда выставить ее перед публикой как последний, главный аргумент.

— Это моя светелка, — поведала она, когда мы переступили порог ее комнаты. — Здесь все осталось как прежде…

Предаваться воспоминаниям, да к тому же чужим, мне было некогда, я оставил девушку общаться с прошлым и пошел искать спрятанную в кладовке под старым тряпьем униформу колдуна. На наше счастье этот терем содержался из рук вон плохо. В кладовой все оказалось в том же плачевном состоянии, что и в день моего неудачного дебюта. Я разбросал старые вонючие тряпки, забрал припрятанное платье и вернулся в комнату Прасковьи.

— Все, теперь успокойся, мне нужна твоя помощь, — сказал я ей, чтобы как-то отвлечь от тяжелых воспоминаний.

— Что мне нужно делать? — безжизненным голосом спросила она,

— Поможешь мне переодеться. Мне самому не справиться.

— Хорошо, — покладисто согласилась девушка, — ты думаешь, она тебя испугается?

— Ваня-то испугался, — напомнил я. — Никуда твоя крестная теперь не денется. Если, конечно, нас не подведет мамушка.

— Мамушка не подведет, она меня с младенчества нянчила! — горячо воскликнула она.

Меня, признаться, такой довод не совсем удовлетворил, но все уже началось, и путаться задним числом не имело никакого смысла. Я быстро разоблачился и так же спешно начал надевать свой дурацкий цирковой костюм. Делать это нужно было крайне осторожно: шили его в такой спешке, что он мог расползтись в самый неподходящий момент. Когда я надел штаны, в дверь тихо постучали. Прасковья её открыла и к нам присоединилась Матрена. Мой полуголый вид ее смутил. Мне показалось, не столько от того, что она видит раздетого мужчину, а из-за присутствия в комнате ее воспитанницы. Мне было не до объяснений и, не обращая на няньку внимания, я натянул на себя черный камзол и звездный плащ.

— Господи, воля твоя, — перекрестилась женщина, — да увидь я тебя раньше в таком наряде, душу прозакладывала, что ты колдун!

— Вот видишь, а ты не веришь, что у нас получится! — сказал я Прасковье. — А теперь, голубушка, — обратился я к мамушке, — начинается самое сложное. Нужно сделать так, чтобы Вера пришла в этот терем.

— Господь с тобой, мил человек, она, уже, почитай седьмой сон видит. Чего ради ей вставать и через весь двор среди ночи сюда идти? Да и не пойдет она одна без Ивана Никаноровича, а он такой осторожный человек, что одними вопросами, что да почему, до смерти замучает!

— Управляющего с ней теперь нет, он совсем в другом месте, а ты скажи хозяйке, что это он ее сюда зовет. Та не придет — прибежит.

— Где это он может быть, как не под бочком у Веры? — удивилась Матрена. — Да я Ивана Никаноровича сама давеча видела…

— Давеча не нынче, а нынче он уже в другом месте. А где — никто не знает. Потому ваша хозяйка тревогу и не поднимает…

— Мудрено ты что-то говоришь, мил человек, так вроде, понятно, а до смысла не докопаться.

— Так нет в моих словах никакого особого смысла. Иван Никанорович, считай, сбежал от Веры, а куда, никто не знает. Вот она и волнуется. А когда ты ей скажешь, что он нашелся и ждет ее в этом тереме, она сразу и прибежит, — начал я разжевывать и так очевидную просьбу.

— Так он здесь, в тереме? — удивленно спросила она.

— Нет, здесь только мы, а он в другом месте, — терпеливо объяснил я.

— Так как же я ей скажу, что он здесь, коли его тут нет? — удивилась она.

Я почувствовал, что приближаюсь к высокой глухой стене. Как только я ей скажу, что Веру придется обмануть, мы не распутаем клубок противоречий до самого утра.

Вот он, лишний повод поразмыслить о том, как высокие помыслы разбиваются об элементарное непонимание. И как всегда, выход нашелся в грубом, циничном обмане простого доверчивого народа.

— Пока ты сходишь за хозяйкой, он сюда как раз и придет, — объяснил я.

Теперь, казалось бы, все было предельно ясно, однако и тут нашлась заковырка.

— Кто придет, Иван Никанорович? — уточнила Матрена.

— Именно, Иван Никанорович, сам, своими ногами! — теряя терпение, сказал я.

Матрена опять задумалась, потом привела свой недавний довод:

— Сам-то он мужчина солидный, правильный, здесь я плохого слова не скажу, только очень уж дотошный, как вцепится, будто клещ, никакими силами его не отдерешь.

На мое счастье в разговор вмешалась Прасковья:

— Мамушка, ты сделай, как Алеша просит, все и будет ладно.

— Верку, что ли, позвать, детонька? — умильно спросила Матрена, любуясь своей разумной воспитанницей.

— Да, мамушка, позови сюда крестную и скажи ей, что ее здесь ждет Иван Никанорович, — перевела мои слова на доступный пониманию язык Прасковья.

Я ожидал повторного вопроса о местоположении управляющего, но на этот раз пронесло, Матрена безропотно отправилась выполнять просьбу воспитанницы.

— Теперь пойдем вниз, — сказал я девушке. — Только старайся не шуметь, чтобы не переполошить народ.

Мы осторожно спустились в горницу и так же, как в прошлый раз, я зажег огарки свечей по углам стола. Для полного антуража на столе не хватало только человеческого черепа.

— Теперь прячься под стол, — велел я Прасковье, — а когда позову, выходи и веди себя как привидение.

— А как они себя ведут? — задала она вполне резонный вопрос.

— Ну, ходи так, как будто спишь, и разводи руками.

— А что, так ходят приведения? — заинтересовано спросила она.

У меня было, что сказать по этому поводу, но, щадя нежные девичьи ушки, я промолчал и только утвердительно кивнул головой.

Когда Прасковья спряталась под столом, все оказалось готово к встрече с коварной сиротской обидчицей. Не хватало только самой купеческой вдовы. Медленно поползли минуты. Мне казалось, что Вера должна была шевелиться чуточку быстрее, все-таки ей предстояла встреча с пропавшим возлюбленным. Пока суд да дело, я присел на скамье около стола.

— Скоро уже? — тотчас спросила из-под него заскучавшая Прасковья.

— Не знаю, у вас тут все происходит очень медленно.

— Где у нас? — живо заинтересовалась она.

— Везде, живете как во сне, — сердито ответил я.

— Ага, я ужас как спать хочу, — подтвердила, высовываясь из-под стола, девушка. — Как ты думаешь, здесь очень пыльно, я сильно перепачкаюсь?

— Тише, — прервал я никчемный разговор, — кажется, идут.

Я прислушался. Вокруг было по-прежнему тихо. Я решил, что мне показалось, но снаружи, на крыльце, заскрипели половицы, и взвизгнула несмазанными петлями отворяемая дверь. Не теряя времени, я обошел стол и встал в его главе.

— Здесь он, здесь, заходи матушка, — послышался из сеней знакомый голос Матрены.

— А это кто здесь спит? — спросил женский голос.

— Так это ж наш Фома. Напился и улегся, где пришлось, — объяснила та же Матрена. — Не робей матушка, Иван Никанорович в горнице.

На какое-то время в сенях стало тихо. Сюда к нам пока никто не входил. Наконец тот же голос позвал:

— Ваня, ты где?

— Здесь, — негромко откликнулся я, старательно пытаясь имитировать манеру говорить управляющего. — Иди сюда.

Не знаю, как поддельный голос любимого понравился хозяйке, но дверь в сени открылась, и в горницу вошли Матрена, за ней полностью одетая Вера, вслед им еще две женщины в рубахах и накинутых на головы платках. Меня они увидели не сразу, я стоял дальше источников света и черным платьем сливался со стеной.

— Ваня? — опять позвала хозяйка. Выглядела она испуганной и, несмотря на теплый вечер, куталась в шаль. — Ваня, ты где?

— Он скоро будет, — ответил я низким «загробным» голосом и только теперь меня заметили.

Эффект, надо сказать, превзошел все ожидания, Женщины застыли на месте. Даже Матрена стояла недвижимая, как соляной столб.

— Ты звала меня, вот я к тебе и пришел, — обратился я к купчихе.

— Я, я, — промямлила она, — я никого… я ничего не знаю, кто ты?

— Так ты не узнаешь меня? — спросил я с интонациями плохого провинциального актера, дальше мне оставалось добавить: «Офелия, о, нимфа!», но я пошел собственным путем и представился: — Я предсказатель, тот, кого вы смертью извести хотели и заперли коварно в этом замке!

Черт его знает, почему меня вдруг потянуло на старинные речитативы, но эти возвышенные слова вполне вписались в общую канву действия. В тишине горницы стало слышно, как у кого-то из зрительниц дробно застучали зубы.

— Приблизься, женщина, и я тебе открою все, что свершила ты, и над тобой свершится!

— Я ничего, — начала говорить купчиха, но не докончила и мягко опустилась на пол.

Мне показалось, что я немного переборщил с эффектами, но что-либо менять было поздно.

— Что вы стоите как пни, поднимите хозяйку и положите на лавку, — сказал я нормальным голосом онемевшей троице.

Команду они выполнить смогли и отнесли Веру на лавку.

— Теперь принесите воды! Быстро!

Пока женщины, толкаясь и мешая друг другу, бегали за водой, я проверил у купчихи пульс.

С ней пока все было в порядке, случился обычный обморок. Когда принесли воду, я обрызгал ей лицо, и только она открыла глаза, дал выпить несколько глотков.

— Где я? — спросила женщина, глядя на меня туманными глазами.

— У себя дома, — ответил я, — сейчас тебе станет легче.

— Ты кто? — опять спросила она, с трудом фокусируя взгляд на моем лице.

Честно говоря, мне стало ее жалко, как обычно делается жалко палачей, переходящих в разряд жертв. Теперь, когда Вере предстояло держать ответ за совершенные преступления, эта миловидная, молодая женщина вполне могла вызвать сочувствие. Однако не для того я затевал хлопотное предприятие, чтобы оставить его незавершенным.

— Ты меня знаешь, — нормальным голосом напомнил я, — я приходил тебе гадать. Теперь ты меня узнала?

— Узнала, — подтвердила она, потом добавила безжизненным голосом, — что тебе от меня нужно?

— Мне? Ничего. Ты меня звала, я пришел, только и всего. Тебе на что гадать, на прошлое или на будущее?

— Отпусти ты меня, где Ваня? — прошептала купчиха, с нескрываемым страхом глядя на мой языческий наряд.

— Хорошо, — легко согласился я, — только сначала расскажи, куда пропала твоя крестница.

— Какая крестница? — попыталась она отойти от вопроса. — У меня нет никакой крестницы!

— Сейчас, и правда, нет, но была Прасковья, которую ты убила!

— Я никого не убивала…

— Что значит, не убивала, а кого тогда похоронили вместо Прасковьи?

— Сироту, бродяжку, она сама померла, ее никто не убивал! — с отчаяньем воскликнула Вера.

— А где же тогда Прасковья? — громко, так, чтобы наш разговор отчетливо слышали прячущиеся свидетели, спросил я.

— Она жива и здорова, просто уехала, — уже не в силах придумывать связные аргументы, каким-то обреченным голосом ответила вдова.

— Куда она уехала? — не сдавался я.

— Я не знаю, это Ваня ее отослал, с него и спрос!

— А он мне сказал, что это ты ее продала за один золотой дукат. Так кому из вас верить?

— Ваня сказал? Иван Никанорович? — переспросила она.

— Именно он. Так будешь облегчать душу или забрать тебя в ад нераскаявшейся?

Конечно, я нагло блефовал и кощунственно приписывал себя чужие божественные полномочия, но когда идет большая пьянка, кто будет жалеть последний огурец!

Однако в отличие от своего возлюбленного женщина проявила большее присутствие духа и сознаваться не собиралась:

— Ничего я о Прасковье не знаю, может, она померла, а может, с полюбовником сбежала! — громко сказала она.

Я испугался, что сейчас из под стола выскочит сама покойница и вцепится в волосы крестной матери.

— Все сидят на своих местах, и никто не высовывается! — грозно предупредил я.

Купчиха не поняла, к чему это сказано, но интонации испугалась, и на всякий случай прикрыла лицо рукой:

— Не бей, я все сама скажу!

— Говори, кому вы продали Прасковью?! — опять громко, в расчете на скрытую публику, спросил я.

— Дьяку Ерастову, он обещал на ней жениться, — быстро ответила она.

То, что в этом деле, наконец, прозвучала хоть одна настоящая фамилия, было для меня большой удачей. Дьяков в Москве было не так уж много, и найти нужного не составит никакого труда.

— Сколько вы за нее получили?

— Ты же сам знаешь, один червонец.

— Какое имущество ты со своим полюбовником украла у сироты? — задал я следующий вопрос.

— Ничего мы не крали, у нее и полушки не было, я ее держала из одной только милости! — опять пошла в несознанку купчиха.

— Этот терем принадлежит ей?

— Какой еще терем, говорю же, ничего у нее не было, все тут мое!

Когда дело коснулось денег и имущества, Вера проявила настоящее мужество.

— А мне Иван Никанорович сознался, что вы украли у сироты две лавки, красного товара на пятьсот рублей, рухляди семь шуб куньих, да две медвежьих, да салопов женских… — начал я перечислять то, что запомнил из «признательных показаний» управляющего.

До конца огласить перечень мне не удалось. По мере того, как я называл похищенные ценности и имущество, женщина менялась на глазах. Ее мягкое лицо становилось жестким, резче обозначились скулы, а глаза, раньше затуманенные страхом, теперь сверкали неподдельным гневом и ненавистью.

— Врет, всё он врет и наговаривает, ничего не отдам, все моё!

Куда теперь девалось и полуобморочное состояние, и страх перед сверхъестественными силами, на глазах прямо из праха восставала могучая воительница, готовая отдать жизнь и отправиться в ад за обладание чужой собственностью. Вера вскочила с лавки, на которой лежала, уперла руку в бок и нагло выпятила грудь.

На такое упорство бездетной вдовы я не рассчитывал. Думал, что Веру больше расстроит разоблачение в продаже в рабство сиротки-крестницы. Пришлось на ходу перестраивать все действие. Для того, чтобы Прасковья могла претендовать на свою часть слитых в одно состояний, нужно было однозначное признание нынешней хозяйкой факта присвоения чужого имущества.

— Хорошо, я тебе поверю, — сказал я, вставая во весь рост между столом, под которым пряталась Прасковья и лавкой, на которой сидела крестная, — только пусть все это подтвердит сама покойница.

— Кто, какая еще покойница? — сразу сбавила пафос купчиха. — Ничего не знаю, ничего не брала, все здесь мое!

— Вот и спросим об этом у самой Прасковьи, — спокойно сказал я. — Сейчас вызовем ее дух с того света, и если она подтвердит твои слова, то живи и дальше со своей совестью, а ежели обвинит тебя в татьбе, то гореть тебе веки вечные в геенне огненной!

В горнице повисла мертвая тишина, и сама хозяйка и зрительницы с ужасом ждали страшного момента оживления умершей. Я поднял руками полы плаща, что полностью закрыло от них стол, и сказал, чтобы Прасковья меня поняла:

— Пусть тот, кто сейчас лежит внизу, встанет за моей спиной! Ну, быстро! — прикрикнул я и нетерпеливо топнул ногой.

Прасковья, наконец, поняла, чего я от нее жду, и зашевелилась за спиной. Когда я понял, что она готова, воздел разведенные руки к потолку и прокричал страшные заклинания:

— Хедендшолдерс! Фэри! Оби, о-кей! Интернет! Компьютер! Абракадабра!

Даже без абракадабры, от одних только Фери и Оби, зрители закостенели в ужасе, а последнее заклинание их просто добило. Мне же осталось самое главное, представить присутствующим дух покойной Прасковьи. Я картинно бросил руки вниз и сделал быстрый шаг в сторону.

— У-у-у, — послышалось с того места, где должна была стоять девушка. Я быстро оглянулся. Наша сиротка, широко разведя руки и помахивая ими как крыльями, что очень напомнило игру детей в самолет, добросовестно изображала приведение. Она даже и гудела почти правильно: — У-у-у-у…

И тут леденящий душу страшный крик вырвался у бедной купчихи. Вера кричала как-то по-волчьи, запрокидывая вверх лицо. Спутницы шарахнулись от нее в стороны, а она продолжала кричать на одной ноте, такой высокой, что все время казалось, голос вот-вот сорвется, но он не срывался, отчего всем делалось еще страшнее. На крик сбегались мирно спавшие обитатели дома, поднялись шум и кутерьма, но страшный в своей безысходной тоске крик заглушал все. В нем было столько нечеловеческой, какой-то звериной муки, что не только невольным свидетелям, но и мне стало почему-то жутко.

И когда уже казалось, что крик никогда не кончится, он вдруг разом оборвался. Вера покачнулась, подняла руки к голове, будто собиралась заткнуть себе уши и, как стояла, плашмя повалилась на пол.

Все, кто тут был раньше, и кто прибежал только что, застыли на своих местах. И тут внезапный порыв ветра, скорее всего, обычный сквозняк разом погасил все четыре свечи, освещавшие горницу. В угольной темноте стало слышно, как кто-то громко икает, потом всхлипнула какая-то женщина.

— Что случилось? — спросил неизвестно кого испуганный голос.

— Кто-нибудь, принесите свечи, — попросил я. Сразу затопало несколько пар ног, и вскоре появился свет. Купчиха как упала, так и лежала ничком на полу. Я попросил ее поднять и положить на лавку. Сразу несколько холопов бросилось к хозяйке и довольно бесцеремонно перетащили ее на прежнее место. Сначала я думал, что у нее повторился обморок, и прыснул ей в лицо воду, но женщина даже не пошевелилась. Пришлось, к ужасу свидетелей, проверять у нее на шее пульс. Под пальцами у меня с сумасшедшей силой колотилось ее алчное сердце. Так сразу установить диагноз я, конечно, не мог, но общая картина весьма напоминала инсульт.

— Отнесите ее в покои, — попросил я двух одетых в исподнее мужиков. — Только осторожно, у нее случился удар.

Веру подняли на руки и унесли, и теперь все внимание присутствующих сосредоточилось на Прасковье. Как раньше с Матреной, восставшая из могилы девушка сначала вызвала суеверный ужас, но когда дворовые поняли, что она жива и здорова, ей искренне обрадовались. Дело было еще в том, что в этом тереме жили холопы не Прохоровых, а ее родителей.

Как только все открылось, начались охи и вздохи, и Прасковья сделалась героиней дня. Пока кипели в горнице страсти, я подошел к подьячему. Он почему-то выглядел не удивленным, чего можно было ожидать, а подавленным.

— Вы все слышали? — спросил я.

— Да, — как-то слишком вяло ответил Иван Владимирович, — слышали. Выходит, все это принадлежит нашей Прасковьюшке?

— Вот именно, и вы теперь должны подтвердить, что ее преступно объявили умершей и продали, можно сказать, в рабство. Купчиха Прохорова сама при вас об этом сказала!

На мой взгляд, вопрос был простой, но подьячий почему-то вел себя как-то не так, как следовало бы сообразно ситуации. Его полное, обычно добродушно-ироничное лицо сделалось таким встревоженным, что я и сам невольно напрягся.

— Иван Владимирович, что-нибудь не так? — прямо спросил я.

— Нет, Алексей Григорьевич, здесь-то все ясно, обычное дело, ограбили лихие люди сироту, только…

— Что только? — не выдержал я его медлительности.

— Тут давеча душегубка говорила о дьяке Ерастове. — Он опять замолчал, старательно от меня отворачиваясь.

— Говорила, ну и что? Велико дело, какой-то дьяк.

— В том-то и дело, что не какой-то. Упаси тебя Боже оказаться у него на пути. И сам сойди, и детям накажи.

Я понял, какие чувства обуревают моего знакомого. Он достаточно знал местные реалии, чтобы иметь возможность лучше меня ориентироваться в обстановке.

— Раньше бы ты мне такое сказал, может, я и не стал заступать ему путь, а теперь уже поздно. У нас с ним давно свои счеты. Только я не знал ни имени этого человека, ни звания. Теперь хоть буду представлять, кто на меня охотится.

— Плохо, очень все это плохо. Прости, Алексей Григорьевич, но тут я тебе не помощник. Был бы один, тогда еще подумал, а всем семейством рисковать не могу. Ему стоит слово сказать, как меня на одну ладонь положат, другой прихлопнут, и только мокрое место останется! Отступись ты от него, ради Бога, беги, куда глаза глядят, да возьми с собой Прасковью. Раз за девушку Ерастов свои деньги отдал, теперь только что на краю света ее не найдет. Да и то вряд ли. Не такой это человек, с которым можно шутки шутить!

Подьячий был так встревожен, что оказался причастен к темным делам дьяка, что, кажется, и сам готов был бежать, куда глаза глядят. Нужно было его хоть как-то успокоить, и я кивнул ему и его сыну на дверь.

Мы втроем вышли во двор.

— Вам тогда лучше отсюда уйти, — сказал я, — по именам вас никто не знает, да и местные вас разглядеть не успели, им было не до того. Так что идите тем же путем, что мы сюда попали. А меня простите, что втянул вас в такое дело. Видит Бог, я и сам не знал, с кем связался.

Иван Владимирович кивнул, непонятно чему, то ли моим извинениям, то ли правильности решения не втягивать их в это дело.

— Пожалуй, мы и правда пойдем, — смущаясь, сказал он. — Прости, но не мне тягаться с дьяком Ерастовым. Не по Сеньке шапка!

Однако совершенно неожиданно в разговор вмешался его старший сын:

— Ты прости меня, батюшка, я свой долг знаю и из твоей воли не выйду, но позволь мне остаться с окольничим.

Иван Владимирович оторопело на него уставился.

— Это что ты такое, Сидор, говоришь? Это как так остаться?

— Мне, батюшка, и жизнь не в жизнь будет, если с Прасковьюшкой что-нибудь случится!

Мы с подьячим одновременно вытаращили на парня глаза, правда, каждый по своему поводу.

— Это как же прикажешь тебя понимать? — растерянно спросил отец.

— А как хочешь, батюшка, так и понимай, но без Прасковьи мне не жить!

— А она сама что об этом думает? — осторожно спросил я, беспокоясь, собственно, не о Сидоре, а о своей юной любовнице.

— Думаю, что я ей тоже люб, — твердо ответил он.

— Ты, Сидор, того, обо мне не хочешь думать, о матери и братьях с сестрами подумай. Если на нас взъестся Михайло Маркович, то никому житья не будет. Ты это хорошо уразумей!

— Авось как-нибудь справимся. Бог не выдаст, свинья не съест. Я вот ее дядюшке помогу, да и заслужу девицу!

«Значит, я уже стал Прасковье дядей, — не без грустной иронии подумал я, — быстро она меня списала в родственники».

Нужно было как-то урегулировать ситуацию. После всех впечатлений сегодняшнего вечера мне только не хватало участвовать в семейной распре. К тому же следовало узнать, что думает по этому поводу сама девушка. Поэтому я предложил компромисс:

— Вы сейчас идите к себе, а утром будем разбираться, кто кого любит, и нужна ли Прасковье помощь. Как говорится, утро вечера мудренее.

— А вдруг на нее кто-нибудь нападет? — упрямо возразил парень. — Кто ее защитит от ворогов?

— Я защищу. Идите с богом, мне еще нужно выяснить, что случилось с купчихой.

Мое предложение понравилось папе, но совсем не понравилось сыну. Рискнув озвучить свою позицию, Сидор уже считал себя если не победителем, то героем.

Я понимал, что он испытывает в эти минуты, но почему-то ему не сочувствовал. Не то, что он мне почему-то не нравился, скорее потому, что, возможно, нравился Прасковье.

Подьяческий сын опасливо покосился на родного батюшку и рискнул повторить, что хочет остаться защищать девушку. Отец его не пожелал услышать и резко приказал не перечить старшим. Времена были дикие, патриархальные, и дети еще не осмеливались не то что перечить, даже прямо возражать родителям.

Недовольные друг другом родственники, наконец, покинули поле боя и удалились восвояси, а я вернулся в терем.

Там, как и следовало ожидать, шло единение панночки с холопами. Все, кто мог, плакали от радости и умиления. Я выдернул из компактной группы какую-то девчонку и отправил ее во второй терем, узнать, как обстоят дела у Веры. Она с трудом уразумела, что я от нее хочу, и неохотно пошла выполнять поручение.

Пока счастливая Прасковья поочередно обнималась с домочадцами, и ей было не до меня, я поднялся в светелку и переоделся в свое обычное платье. Сослужившую свою службу колдовскую одежду запаковал, решив, что при случае она еще сможет пригодиться.

Вечерние события так расшевелили сонное царство мирного купеческого подворья, что когда я спустился в горницу, там собрались едва ли не все здешние обитателя. Как всегда при смене власти, самые предприимчивые спешили засвидетельствовать свою преданность, намозолить глаза и доказать, что раньше они аплодировали против.

Так и не дождавшись возвращения посыльной, я узнал от дворовых, что Вера после удара лежит как мертвая. Заниматься ее лечением у меня не было ни оснований, ни желания. Вообще мне вся эта катавасия начинала порядком действовать на нервы. Все, что я делал последнее время, было как-то мелко и неинтересно. Одно дело спасать отечество, другое разбираться в частных случаях. К тому же мне уже надоело средневековье с его жестокостью и бытовой неустроенностью. Ладно бы были видны результаты усилий, а так получалось, что я какой-то стрелочник, борец за абстрактную справедливость. Что изменится в мире, если купеческим состоянием будет владеть не Вера, а Прасковья? Ровным счетом ничего. К тому же еще этот влюбленный Сидор Иванович…

Нет, сказать, что я приревновал Прасковью, было бы чересчур, но кому не станет обидно, если любимая девушка, непосредственно после того, как… представляет возлюбленного третьим лицам, как своего старого родственника?! Тоже ведь придумала — дядя! Я начал вспоминать, сколько времени она общалась с семейством подьячего, получилось всего ничего. Прав был Иосиф Бродский, когда писал:

— Боярин, — оторвала меня от грустных дум давешняя девчонка, — хозяйка приказала долго жить.

— Кому приказала? — не сразу понял я, о чем она говорит.

Девчонка удивилась вопросу, задумалась, и когда я уже «владел ситуацией», понял, что она имеет в виду, объяснила:

— Кто ее знает, кому, она не сказывала.

— Умерла, что ли? — повторил я вопрос.

— Я того не знаю, но люди говорят, что приказала долго жить.

— А ты больше слушай, что люди болтают! — пошутил я и, пробравшись сквозь толпу, облепившую воскресшую сироту, отправился наверх спать.

Расположения терема я по-прежнему не узнал, так что вариантов, где устроиться на ночевку, кроме девичьей светелки, у меня не было. Потому, ничтоже сумнящеся, я прикрыл дверь, чтобы не мешал шум из горницы, разделся и лег спать на единственную лавку.

Конечно, после всех сегодняшних треволнений сразу уснуть не удалось. Я лежал в темноте и перебирал в памяти последние события. О Сидоре старался не думать, сосредоточился на всемогущем дьяке Ерастове, которого почему-то так испугался Иван Владимирович. Кто он и в каком приказе служит, я так и не успел узнать. Вообще-то по статусу окольничий был чуточку выше, чем приказной дьяк, но фактически все зависело не от звания, а влияния и связей. Связей у меня было крайне мало, знатной родни — тем более, на защиту царя я не надеялся, так что нужно было выкручиваться самому. Все бы ничего, к передрягами противостояниям я привык, но этот влюбленный Сидор положительно выбивал меня из колеи.

Когда меня сморил сон, я не уследил, а вот проснулся от света и сразу же схватился за кинжал. В комнате горело сразу несколько свечей, и передо мной стояли какие-то женщины.

— Вы кто, вам что нужно? — не поняв, что происходит, спросил я.

— Так, батюшка, как же так, — привел меня в чувство знакомый голос мамки Матрены, — барышне спать пора, а тут ты разлегся!

— Ну, так пусть идет и ложится, — сердито ответил я, прикрывая рукой глаза от света.

— Как же ей тут ложиться, когда в светелке ты? — гнула свое Матрена.

— Молча, — буркнул я, потом объяснил более вразумительно. — Я Прасковью уже давно от врагов охраняю, поэтому и спим мы с ней одной комнате. Она-то сама где?

— В баню ее повели порчу смывать, — объяснила Матрена, потом вернулась к прежнему разговору. — От кого же ее в отчем доме защищать? Она здесь хозяйка!

— Давно-то хозяйкой? Что же вы ее сами от врагов не уберегли?

Тут возразить оказалось нечего, но, тем не менее, женская делегация не уходила, явно не зная, как поступить. Пришлось им помочь:

— Вы пока идите, а вернется Прасковья, мы с ней сами решим, где мне ночевать.

Таким образом, приличия были соблюдены, и меня оставили одного. Снова ложиться не имело смысла, и я дождался, когда молодая хозяйка в окружении все тех же матрон, появилась в светелке.

Распаренная, розовая девушка казалась счастливой и улыбнулась мне, что называется, лучезарной улыбкой.

— А ты еще не спишь? — спросила она, присаживаясь на скамейку возле небольшого стола.

— Как тут заснешь, когда твои няньки гонят меня прочь.

Прасковья немного смешалась, но женская находчивость помогла ей естественно выйти из щекотливого положения:

— Алексей мой первый помощник и защитник, — сказала она блюстительницам нравственности, — он всегда спит на полу подле моей постели, чтобы враги не причинили вреда.

— Так как же это можно, девонька, ведь он мужеской породы, поди, зазорно с ним под одной крышей пребывать, — подумав, нашла довод Матрена, — как бы люди чего зазорного не сказали!

— Что людская молва, мамонька, на чужой роток не набросишь платок. Мне перед людьми стыдится нечего, я свою девичью честь как зеницу ока берегу! Меня Господь видит и Пресвятая Дева. Мне перед ними ответ держать, а они про меня всю правду ведают!

Такого я, надо сказать, от Прасковьи не ожидал. Она так смело призвала в свидетели высших судий, что я понял, эта девушка далеко пойдет. Особенно мне понравилось о зенице ока. Мамушку и двух других теток, смотрящих, скорбно поджав губы, на мою «мужескую породу», такие доводы убедили, и они, пожелав девственнице покойной ночи, удалились. Мы с Прасковьей, наконец, остались одни. Теперь, когда она так мужественно отстояла мое право ночевать вместе с ней, затевать сцену ревности было бы не совсем уместно. Пришлось отложить выяснение отношений на более подходящее время.

— Ты рада, что вернулась домой? — задал я самый, что ни есть, очевидный в своей банальности вопрос.

— Рада, не знаю, как и рада! — воскликнула Прасковья. — Я до последнего момента не верила, что у нас получится. Если б крестная не созналась, и не знаю, что бы было.

— А как тебе понравилось быть привидением? — вспомнив, как девушка изображала аэроплан, спросил я.

Прасковья засмеялась и замахала рукой.

— Чур, меня, чур, нельзя такое к ночи вспоминать! А крестная-то, как меня увидела, так замертво и упала!

Говорила она это весело, и чувствовалось, что к несчастной Вере у нее нет и капли сочувствия. Честно говоря, осудить за это Прасковью я и не подумал. Тем более, что для нас с ней пока еще ничего не кончилось. Возможно, самое неприятное было еще впереди. Но в тот момент у меня просто не повернулся язык омрачать ей счастье победы.

— Ты устала, будем ложиться? — спросил я, стараясь не делать акцента на последнем слове.

— Ужас как устала, мне казалось, что этот день никогда не кончится. Только что ложиться, ты ведь, наверное, уже совсем стосковался по мне?

Более точное определение трудно было придумать.

— Только давай задуем свечи, чтобы они, — она посмотрела вверх, — ничего не узнали!

— Давай, — засмеявшись, согласился я, умиляясь таким детским обманом высших судий.

Мы разом задули все свечи. Я услышал, как зашелестела ткань, и спустя мгновение ко мне прижалось что-то восхитительно теплое и нежное. Я притянул к себе податливое тело и сразу же нашел мягкие горячие губы…