Гроза накрыла Москву внезапно. Только что небо было чистым и безоблачным, как вдруг, в одночасье, все почернело, и на город налетела низкая растрепанная туча. Ветер единым нервным порывом прижал к земле не только траву и мелкий кустарник, но и небольшие деревья. Потом все стихло, и вдруг сияющая молния распорола огромную тяжелую тучу от горизонта до горизонта, ударил небывалой силы гром, и тотчас в землю, как стеклянные стрелы, вонзились тугие струи ливня. Все живое, способное передвигаться, бросилось под защиту рукотворных и естественных укрытий. Растения, которым некуда было деться от разгула буйной стихии, какое-то время еще пытались ерепениться, но вскоре покорились небесным водам и безвольно склонились к земле, мокрые и поникшие.

Ливень бурно пузырился в тотчас появившихся лужах, освобождая небо от своей непомерной тяжести. Небо теряло мрачную силу, делалось выше, светлее, так что начало казаться, что вот-вот все кончится. Однако опять ударил страшной силы гром небесный, жестяной бочкой покатился над крепостью и городом, потом еще долго ворчал далекими раскатами. И новые потоки вод пали на не успевающую их принимать землю.

Между деревянными кремлевскими тротуарами кипели мусорные водные струи, стремительно стекая по естественным уклонам вниз, к могучим кирпичным стенам. Казалось, теперь этому не будет конца, но неожиданно в образовавшуюся в черной пелене прореху выглянуло солнце, и все вокруг вспыхнуло, заблестело, и небо загорелось двойной радугой.

— Хорошо-то как! — радостно воскликнул молодой московский царь, вошедший в историю под смутным именем Лжедмитрий I. — Люблю грозу и хорошую брань, — добавил он, отходя, пьяно покачиваясь, от открытого настежь окна. — А ты, окольничий, любишь грозы?

— Нет, не люблю, — ответил я, — они слишком опасны. У вас в Польше уже начали делать громоотводы?

— Чего делать? — не понял он вопроса.

— Громоотводы, — вяло повторил я. — Это такие железные штыри, по которым молнии уходят в землю.

— Первый раз о таком слышу. Как это гром и молния могут уйти в землю?

— Могут, — не вдаваясь в подробности, ответил я, пытаясь сквозь винные пары вспомнить, когда появились первые громоотводы.

— Объясни, — попросил Лжедмитрий.

Я сосредоточился, старясь не растерять остатки твердой памяти:

— Был такой человек по имени Франклин, — наконец ответил я, припомнив, кто изобрел громоотвод, — это он первым заметил, что молния может спускаться по железному пруту в землю.

— Почему я о нем ничего не знаю? — удивился широко образованный государь.

— Он жил давно, лет двести-триста назад, — объяснил я, не вдаваясь в подробности, от какого века считаю, от двадцать первого или семнадцатого.

— Этот Франк, из какой стороны? — продолжил приставать Лжедмитрий. — Из Парижской?

— Нет, он американец, — честно сознался я.

— Это где такая земля? — опять вскинулся любознательный монарх.

— Америка малоизвестная страна, там сейчас живут одни индейцы, — продолжил я нести пьяный бред. Выпили мы с государем уже столько, что вполне можно было переходить к выяснению, кто кого больше уважает, а не разбираться с физическими процессами и географией. — Ты мне лучше скажи, почему о тебе ходят разговоры, что ты в детстве птичкам глазки выкалывал?

— Бориска оговорил, — легко переключился он с американской на отечественную историю, — никаким птичкам я ничего не выкалывал. Годунов сам сволочь и вор, приказал меня зарезать, только ничего у него получилось. Битяговских подослал! Вот тебе, — добавил он, показав кукиш, не покойному Борису Годунову, а почему-то мне. — Вот ты кто? Окольничий?

— Ну, — подтвердил я.

— А почему тогда не наливаешь?

— Потому что я не стольник и не кравчий, к тому же мы уже и так слишком много выпили, — благоразумно заметил я.

— Водки много не бывает, — изрек вечную русскую истину польский ставленник на русском престоле. — Давай еще по немного.

— Ты еще скажи по граммулечке.

— Опять начинаешь заговариваться? — строго спросил монарх. — Тебе русский царь говорит: наливай, значит наливай!

— Ладно, только это последняя, а то ты не от яда помрешь, а от пьянства. Я и так тебя, считай, с того света вытащил…

То, что нового русского царя попытались отравить, я почти не сомневался. Скорее всего, это за завтраком ему намешали в еду какой-то дряни. Когда я утром явился во дворец, Дмитрий был здоров и весел, а потом его так скрутило, что было страшно смотреть: лицо и тело пошли пятнами, начались желудочные колики, и поднялась высокая температура. Я полдня отпаивал его молоком, а потом применил свою экстрасенсорику. К вечеру он пришел в себя настолько, что решил отпраздновать выздоровление. Чем мы с ним в данный момент и занимались.

— Хороший ты парень, Алексей, — сказал царь, когда мы, наконец, по его царскому указу, снова выпили, — только понять я тебя не могу. Какой-то ты такой, — он покрутил пальцем возле виска, — не то что-бы юродивый, но и не нормальный. У вас что, на украинах все такие?

— Исключительно, — на нормальном старорусском языке подтвердил я. — Аще кому хотяще. Ты мне, кстати, тоже нравишься, хоть ты и царь. Второго царя встречаю, с которым не зазорно выпить…

— Тогда давай выпьем за дружбу!

— Давай, — с вздохом согласился я, — только это будет совсем последний раз!

Мы опять выпили по чарке царской самогонки, настоянной на березовых почках.

— У вас в Польше курное вино гонят или вина пьют? — задал я вполне невинный вопрос, но Лжедмитрию он очень не понравился.

— Ты чего ко мне с той Польшей привязался? — строго спросил он. — Я законный русский царь, а не какой-то там польский король! Я хороший царь?

— Пока хороший, — подтвердил я. Действительно, взойдя на престол, Лжедмитрий начал не с завинчивания гаек, а с амнистии и реформ. Он возвратил свободу, чины не только Нагим, своим мнимым родственникам, но и всем опальным Борисова времени. Страдальца Михаила Нагого, за «небрежение» царевича и за самовольную расправу с его убийцами Битяговскими со товарищи, заключенного Борисом Годуновым в темницу и отсидевшего невинно около четырнадцати лет, пожаловал в сан великого конюшего. Брата его и трех племянников, Ивана Никитича Романова, двух Шереметевых, двух князей Голицыных, Долгорукого, Татева, Куракина и Кашина в назначил в бояре. Других страдальцев и меня в том числе, в окольничие. Князя Василия Голицына назвал великим дворецким, Вельского великим оружничим, князя Михаила Скопина-Шуйского великим мечником, князя Лыкова-Оболенского великим крайчим, Гаврилу Григорьевича Пушкина великим сокольничим, дьяка Сутупова великим секретарем и печатником, думного дьяка Афанасия Власьева секретарем великим и надворным подскарбием, или казначеем, — то есть, кроме новых чинов, первый ввел в России наименования иноязычные, заимствованные от поляков.

Угодив всей России милостями к невинным жертвам Борисова Годунова, Лжедмитрий старался угодить ей и благодеяниями: удвоил жалованье сановникам и войску; велел заплатить все казенные долги времен Ивана Грозного, отменил многие торговые и судные пошлины; строго запретил всякое мздоимство и наказал многих бессовестных судей; объявил, что в каждую среду и субботу будет сам принимать челобитные от жалобщиков на Красном крыльце. Он издал также закон о крестьянах и холопах: указал всех беглых возвратить их вотчинникам и помещикам, кроме тех, которые ушли во время голода, бывшего в царствование Бориса Годунова; объявил свободными слуг, лишенных воли насилием и без крепостей внесенных в Государственные книги. Чтобы показать доверие подданным, Лжедмитрий отпустил своих иноземных телохранителей и всех поляков, помогавших ему взойти на трон, дав каждому из них в награду за верную службу по сорок злотых, деньгами и мехами. Правда, те хотели большего, не выезжали из Москвы, жаловались и пьянствовали!

— То-то, что хороший, — удовлетворенно сказал царь, — погоди, еще не то будет! Я всех приказных отправлю учиться в Европу, выведу мздоимство, и тогда на Руси наступит мир и благоденствие!

— Ага, размечтался, — ехидно сказал я, — до чего же вы русские цари наивные, сидите за Кремлевской стеной и все мечтаете о народном благоденствии. Знаешь, кто ты? — спросил я, уже с трудом различая черты собутыльника. — Ты типичный кремлевский мечтатель!

Лжедмитрий Герберта Уэллса «Россия во мгле» не читал, меня не понял, но обиделся:

— Значит, мне ты не веришь? А хочешь, я тебя боярином сделаю?

— На фига мне это надо? — безо всякого почтения спросил я. — Мне и титул окольничего не нужен. Жил я себе просто и еще проживу. Пойдем-ка, государь, спать, утро вечера мудренее.

— Не хочу спать, расскажи-ка мне лучше про свою украину.

— Что про нее рассказывать? — ответил я и невольно начал вспоминать, как всего год назад жил себе спокойно в столице Российской Федерации, имел ванную и теплый клозет, шарашился в Интернете, смотрел по телевизору новости и бесконечные сериалы и знать не знал ни о каких царях и, тем более, боярах. Потом разошелся с женой и с горя отправился на машине прокатиться по Руси Великой. Тогда-то я и попал в заброшенную деревню с единственной жительницей, странной женщиной по имени Марфа Оковна. На первый взгляд была она обычной крестьянкой, но когда мы ближе познакомились, оказалось, что ей ни много, ни мало, а целых триста лет. Вот она-то заслала меня, дай ей бог здоровья, в далекое прошлое…

— У нас на родине все совсем по-другому, чем здесь у вас, — твердо сказал я царю. — Народ у нас красивый, вольный и сплошь грамотный.

— Врешь! — перебил меня он. — Быть такого не может, на всей Руси такого места нет и быть не может! Я ее всю пешком прошел из конца в конец!

— Не вру, у нас не то, что у вас, у нас очень высокая культура! — высокомерно повторил я. — Мало того, что все умеют читать и писать, мы пишем не только на пергаменте, а на чем угодно. У нас все заборы и подъезды исписаны всякими словами, причем не только русскими, но даже иноземными! Ну, там: «Спартак — чемпион», fuck или, скажем, «Ксюша — дура».

Меня начало распирать от гордости за нашу великую, культурную державу, в недалеком прошлом самую читающую в мире.

— А какие у нас песни поют, заслушаешься!

Я хотел напеть что-нибудь величавое и патриотичное, но вспомнил только шлягер школьных дискотек и пропел:

— Не понял, — перебил меня Лжедмитрий, — то есть как это везде? Уточни!

— Не могу, — твердо отказался я, — не царское дело такие места целовать, такое только у нас на краю земли сходит.

— Забавно говоришь, понимаю, что все врешь, не может быть такого распутства на Святой Руси, но слушать интересно. А у нас-то в Москве ты давно обретаешься?

Я посмотрел на царя с некоторым скептицизмом. Он в столице всего месяц, а уже говорит «у нас», тоже мне коренной житель!

— Я в Москве, считай, родился, потом уехал, но снова вернулся!

В том, что я говорил, была доля правды.

В эту смутную эпоху я попал совсем недавно, в марте месяце текущего 1605 года. Отправился из начала XX века разыскивать жену, попавшую в средневековье, не нашел и, похоже, задержался здесь надолго. На эту рискованную авантюру меня подбила некая координационная историческая служба, пытающаяся корректировать прошлое, направлять его в такое русло, чтобы земляне своими активными действиями друг против друга не лишили себя будущего. Служба, как я потом понял, набирала волонтеров, способных адаптироваться в сложных исторических условиях, и наткнулась на меня.

К этому времени я уже довольно долго по инициативе упомянутой выше Марфы Оковны болтался в разных эпохах, набил руку в борьбе с трудностями и, видимо, этим понравился координаторам. Мне сделали предложение, которое было заманчиво относительной свободой выбора: они меня перемещают в прошлое, а я в нем живу, как хочу, и делаю, что хочу. Кто же от такого откажется?!

— Давно вернулся? — уточнил царь.

— Нет, совсем недавно, — ответил я. — Приехал и почти сразу познакомился с Федором Борисовичем Годуновым.

— Ненавижу Годуновых, они хотели меня убить! — нервно заявил царь. — Отеческий престол отобрали!

— И Ксению тоже ненавидишь? — с деланным удивлением поинтересовался я, намекая на любовную связь между лжецарем и лжецаревной. Настоящая Ксения Годунова, с которой у меня какое-то время были романтические отношения, влюбилась в датского рыцаря и отправилась с ним в эту маленькую скандинавскую страну, а Лжедмитрий крутил роман с ее двойником, Марусей из Гончарной слободы, которой мне удалось подменить царевну.

— Тише ты, — шикнул на меня царь, — скажешь тоже! Ксюша, она о-го-го!

— А как же Марина Мнишек? Ты же на ней обещал жениться?

— Откуда ты знаешь?! — подозрительно спросил он. — Ты что, польский шпион?

— Еще чего, ты сам мне о ней рассказывал, — нагло соврал я.

— Я? Когда?

— Пить надо меньше…

Царь уставился на меня совершенно осоловелыми глазами, долго вспоминал, о чем мы говорили. Я с тревогой, впрочем, сильно притуплённой алкоголем, ждал, что ему придет в голову. Дружить с русским царями не самое безопасное занятие. Это я вам говорю по собственному опыту. Тем более в средние века, когда человеческая жизнь не стоит и ломанного гроша.

Лжедмитрий ничего не вспомнил, но осознал, что он царь, у него могут быть тайны, которые нехорошо выбалтывать в пьяном виде. Он почесал себе всклокоченный затылок.

— Правда, что-то мы с тобой слишком разгулялись, — наконец сказал он. — А Марина что! Панночка, она и есть панночка, только наряды в голове. Нашим русским девушкам польки и в подметки не годятся. Будь моя воля…