До темноты наш пленник пролежал, не подавая признаков жизни: на вопросы не отвечал, на угрозы не реагировал. Если бы не ровный пульс, можно было бы посчитать что он или умер, или находится без сознания. Такое упорство могло иметь несколько причин, и главная, своих товарищей он боится больше, чем меня. Это заставило задуматься о том, что его угрозы не простой звук, и над нами нависла реальная опасность.

Однако до вечера в округе не наблюдалось никакого подозрительного движения, чужие люди, сразу заметные в малонаселенном окраинном районе, вокруг нашего подворья не разгуливали, мной никто не интересовался.

Короче говоря, все кругом было так, как обычно. Только на лавке в нашей избе лежал связанный лазутчик, и за стенкой маялась без наркотического зелья девушка Прасковья.

Когда стемнело, я объяснил своим товарищам наше сложное положение:

— Оставаться здесь опасно, ночью на нас могут напасть. Придется уходить!

— А с этим что будем делать? — Ваня кивнул на перегородку, за которой лежал пленный. — Он того и гляди умрет!

— За него не бойся, с его сердцем он еще нас с тобой переживет. Но оставлять его, действительно, нельзя, придется взять с собой.

— Как же мы его повезем? — усомнился рында.

— Лошадей у нас четыре, на троих поедем мы, а его погрузим, как вьюк, — сходу решил я трудную в этой ситуации задачу. — Сложнее другое, где нам ночью найти пристанище.

— Можно переночевать у моей крестной, — неожиданно вмешалась в разговор Прасковья, которую я, честно говоря, вообще в расчет не брал, и при разговоре она присутствовала только потому, что в избе было всего две комнаты.

— Что еще за крестная? — спросил я.

До сих пор о девушке я ничего, кроме имени, не знал, ни кто она, ни откуда, и ни как попала на постоялый двор. Почти все время с того момента, как мы начали общаться, она казалась невменяемой.

— Крестная? — переспросила она. — У меня есть крестная, она хорошая.

Ответ был и точный, и, главное, исчерпывающий.

— И где она живет?

— В Замоскворечье.

Конец был не близкий, особенно если учитывать, что половина московских улиц на ночь запиралась рогатками, и посторонних на них не пускали.

— Уже поздно, мы туда не доедем, к тому же тебя там могут искать. У тебя есть родители?

— Нет, я круглая сирота, — привычным скорбным голосом ответила Прасковья.

— Ладно, давайте собираться, переночуем на каком-нибудь постоялом дворе, — решил я.

Проблема ночлега меня не особенно волновала. Июльские ночи в Москве совсем короткие, можно провести время и в седле, а с рассветом приискать себе временное пристанище.

— Иди, седлай лошадей, — велел я Ване, — только постарайся, чтобы никто тебя не видел. Хозяевам тоже ничего не говори.

Паренек кивнул и вышел. Мы с Прасковьей остались с глазу на глаз. Не знаю, что ей помогло, молодость, здоровый организм или моя помощь, но выглядела она вполне прилично, туман в глазах исчез, и на плохое самочувствие девушка больше не жаловалось.

— Тебе стало лучше? — на всякий случай спросил я.

— Да, немного, только очень хочется есть.

— Что же ты раньше не сказала, — упрекнул я. Начинать сейчас возиться с едой было совсем не ко времени.

— Ничего, я потерплю.

— Пока Ваня запрягает, поешь хлеба с мясом.

— Как можно, сегодня же постный день!

— Да? — удивился я такой осведомленности. — Ну, тогда ешь один хлеб, здесь ничего другого нет.

Девушка взяла краюху и начала есть, аккуратно отправляя в рот кусочки. Оруженосец с лошадями задерживался, и она успела доесть все до крошки. Ваня все не возвращался, и я начал беспокоиться, не случилось ли с ним чего худого.

— Пойду, проверю, что там с лошадьми, — сказал я и отправился на конюшню.

Ночь была светлая. На серо-синем, до конца не потухшем небе видно было всего несколько самых ярких звезд. Я подумал, что для тайного отъезда время мы выбрали не самое удачное. Темных углов для засад в округе хватало, мы же будем видны как на ладони. Пожалуй, стоило подождать с отъездом, пока совсем стемнеет.

Ворота в хозяйскую конюшню были открыты настежь. Я осторожно вошел. Пахнуло сеном и лошадями. Все казалось спокойным, во всяком случае, трупы при входе не валялись. Лошади, заслышав чужого человека, заволновались. Моего рынды и оседланных коней видно не было. Я обнажил саблю и, прижимаясь к стене, тихо двинулся внутрь. Какая-то лошадь громко всхрапнула и ударила копытом в гулкую деревянную перегородку.

И тут я различил слабый, жалобный стон. Мне показалось, что стонет женщина. Откуда она могла взяться ночью в конюшне, было непонятно. Я, стараясь ступать неслышно, пошел в направлении звука. Нервы, как бывает во время опасности, напряглись, чутко реагируя на все происходящее, в кровь поступила приличная порция адреналина. И вдруг опять, уже совсем близко, застонала женщина. Теперь сомнений не было, голос был не моего рынды, а, несомненно, женский. Пришлось замереть на месте, чтобы меня не услышали. Я затаил дыхание и напряженно всматривался в темноту. Звуки исходили с того места, где хранилось сено. Там явно что-то происходило, было даже слышно, как шуршит сухая трава.

— Ой! Как мне сладко! — громко и отчетливо проговорила женщина. — Еще, милый Ванюша, еще!

— Аксюшенька! — откликнулся дрожащий голос моего пропавшего оруженосца. — Милая ты моя!

— Я вам сейчас дам, милые! — закричал я, и лошади откликнулись ржанием и стуком копыт. — Я с тебя, поганца, сейчас шкуру спущу! Нашел время черте чем заниматься!

— Хозяин! — взвизгнул парнишка. — Бежим!

Однако бежать им было некуда. Передо мной предстало два белеющих в темноте тела. Одно было мужское, другое, соответственно, женское.

— Боярин! — закричало то, что было ниже и полнее. — Прости меня, дуру грешную! Не могу я без голубчика Вани!

Вернувшаяся неведомо откуда Аксинья повалилась мне в ноги и попыталась обнять колени. Я отстранился, плюнул и пошел назад в избу. Там ждала встревоженная моим долгим отсутствием Прасковья. Она то ли с голода после овсяной диеты, то ли от волнения съела и вторую краюху хлеба.

— Ну, что? Где он? — воскликнула девушка, когда я вернулся и в сердцах захлопнул за собой дверь.

— Живой, скоро явится, — сердито ответил я. — Нашел свою старую любовь!

— А… — протянула она. О Ваниных сердечных делах Прасковья ничего не знала и не могла понять, почему я такой сердитый. — Тот, — она указала взглядом на перегородку, за которой лежал наш пленник, — ожил и грозится.

— Сейчас посмотрю, — сказал я, взял свечу и пошел проведать старика.

В соседней каморе на лавке никого не оказалось. Я решил, что пленник свалился на пол, посветил, но и там его не было.

Вместо связанного человека на полу валялись куски разрезанных вожжей.

— Прасковья! — закричал я. — Иди сюда!

Девушка тотчас явилась.

— Когда он начал ругаться?

— Сразу же, как ты ушел, — растеряно ответила она, разглядывая все те же перерезанные вожжи. — Никак, сбежал?

— Сбежал, — подтвердил я, поднимая аккуратно перерезанные ремни.

— Убью гаденыша! — не сдержался я, имея виду оруженосца. — Как же это он его обыскивал!

— Прости, хозяин, — проблеял за спиной виноватый голос, — люба мне Аксинья!

— Ты посмотри, что наделал! Ты как его обыскивал, если он сумел все порезать и освободиться?! — опять закричал я.

— Аксинья повинилась, — плачущим голосом ответил он. — Ей некуда идти!

— Какая Аксинья! Старик сбежал!

— Как это сбежал? — совсем другим тоном спросил Ваня. — Он же здесь лежал! Быть того не может!

— Может, — обреченно сказал я. — Теперь все может!

— Как же так, тут же он был, — бормотал рында, потом поделился возникшей гениальной идеей, — а вдруг он куда-нибудь заполз?

— Ты лошадей запряг? — спросил я, игнорируя дурацкое предположение.

— Сейчас, сию минуту, одна нога здесь, другая там! — воскликнул парень и попытался ускользнуть из избы. Однако у него на пути возникла простоволосая, растрепанная Аксинья и, загораживая выход, опять повалилась на колени:

— Боярин! Прости меня грешную, не иначе как бес попутал! Никогда больше на чужое не позарюсь! Замолю грехи!

У меня от всех событий последних минут уже голова шла кругом. Нужно было что-то предпринимать, хотя бы попытаться перехватить лазутчика, а кругом стоял гвалт, и все говорили что-то свое.

— Сидите на месте, я пойду его искать, — сказал я, окончательно теряя терпение.

— Можно я с тобой, — высунулся было Ваня, но тотчас спрятался за спину Прасковьи.

Я как был, с обнаженным клинком, выскочил во двор. Наша усадьба была окружена невысоким частоколом, как обычно на Руси, кривым и местами поваленным. Выбраться отсюда наружу труда не составляло. Я прикинул, куда бы в таких обстоятельствах пошел сам и побежал в сторону задней стены. Там начинался обширный пустырь, примыкавший к небольшой роще. Бежать в другом направлении, как мне казалось, у старика резона не было, почти во всех соседних подворьях были собаки, и ночное хождение неминуемо вызвало бы целый псовый переполох.

Небо уже стало практически черным, но видно еще было метров за сто. Оказавшись за территорией усадьбы, я осмотрелся. Кругом было пустынно и тихо. Я решил первым делом проверить рощицу и побежал к ней напрямик через пустырь. 'Передвигаться здесь оказалось сложно, ноги путались в бурьяне, мокром от павшей росы. Штаны до колен сразу же промокли. Около первых деревьев я остановился. Здесь, под кронами, было совсем темно, и рассчитывать можно было разве что на слух. Я затаил дыхание, слушая, не захрустят ли где-нибудь сухие ветки. Однако все по-прежнему было тихо, разве что неожиданно закричала ночная птица.

На любой охоте, если хочешь получить положительный результат, один из главных факторов — это терпение. Поэтому я решил ждать на месте. Если направление побега мной определено правильно, то рано или поздно беглец себя выдаст. Если я ошибся и старик ушел другой дорогой, то значит, его счастье.

Минут пять я неподвижно стоял на одном месте, весь обратившись в слух. Вскоре ухо стало различать отдельные звуки, отделять их от шелеста листвы и скрипа деревьев. Ничего необычного в ночных шумах не наблюдалось. Опять закричала та же птица. Голос у нее был неприятный, резкий, но как мне показалось, не тревожный. Вообще-то уже можно было прекратить бесполезное преследование, но возвращаться назад и опять выслушивать оправдания и извинения не хотелось.

Безалаберность и разгильдяйство меня всегда выводят из себя и нередко приводили к бессмысленным взрывам гнева. Никого это, в конечном счете, не дисциплинировало, сам же я потом испытывал угрызения совести.

Я прислонился к толстому березовому стволу и пережидал, пока окончательно не пройдет гнев. Постепенно сложившаяся ситуация перестала казаться тупиковой, я вспомнил, как крался по конюшне к любовникам, и невольно улыбнулся. Если еще представить, что испытали рында и Аксинья, услышав в самый неподходящий момент над своими распростертыми телами мой громовый рык, можно было и засмеяться.

Когда чувство юмора окончательно победило гнев, я отправился назад. Мокрые штаны неприятно липли к ногам, и я старался выбрать места, где трава растет ниже. На одной из таких проплешин я и увидел тело нашего пленника. Старик лежал ничком, поджав под себя ноги. Видимо побег не прошел ему даром, и на последнем этапе подвело сердце. Помня недавний инцидент с ножом, я подошел осторожно сзади и, для страховки придавив его тело рукой к земле, прощупал на шее пульс. Пальцы сразу стали мокрыми, а пульса не было. Видно, все-таки укатали Сивку крутые горки. Не по возрасту было заниматься пожилому человеку игрой в казаки-разбойники.

Я выпрямился и поднес руку к глазам. Пальцы показались черными.

Кажется, смерть беглеца наступила не от сердечной недостаточности, а от ранения. Теперь мне спешить было некуда и, соблюдая предельную осторожность, чтобы не оказаться рядом с дедом в сырой земле, я пошел к нашему подворью. Что могло случиться с беглецом, можно было только гадать. Пока ясно было одно, теперь лазутчику уже не удастся навести на нас своих сторонников.

В избе встревоженная троица сидела рядком на лавке и переживала, что со мной что-то случилось. Понять их было можно, Ваня хоть и совершил сегодня подвиг любви, но как воин пока стоил немного, и без меня и он и женщины оказывались беззащитными. Когда я вошел, все вскочили, а Прасковья, та даже бросились на шею. Не могу сказать, что это мне было неприятно.

— А мы уже думали, — начала она и уткнулась носом в плечо.

— Старик мертв, — сказал я, отвечая на вопросительные взгляды, — лежит за изгородью на пустыре. Кажется, его убили.

— Как это убили? — спросил Ваня. — Кто?

Я не ответил, взял с полки свечной фонарик и зажег от лампадки.

— Пойду, попробую разобраться, что с ним случилось, а вы заприте двери и никому, кроме меня, не открывайте.

— Хозяин, можно я пойду с тобой? — умоляюще попросил парень.

— А женщины останутся одни? — вопросом на вопрос ответил я. — Сиди возле дверей и ежели что, стреляй.

За мной заперли дверь, и я пошел смотреть, что случилось с лазутчиком. При тусклом свете бумажного фонарика рассмотреть все ранения на старике я не мог. Однако и то, что увидел, ввергло в недоумение. Отделали его так, будто здесь была настоящая комсомольская драка с поножовщиной. Финалом оказалось перерезанное горло. В руке убитого я обнаружил короткое лезвие без ручки. Видимо, им он и сумел перерезать кожаные вожжи.

Судя по положению тела и вытянутой руки с ножом, он, как мог, оборонялся, и, сжимая в руке лезвие, порезал им себе ладонь. Больше ничего рассмотреть не удалось. Тело было еще теплым. Я закрыл ладонью ему глаза и вернулся в избу.

Мои соратники оказались так напутаны, что долго мне не открывали, видимо, боялись, что вместо мамы-козы к ним ворвется серый волк. Пришлось обругать всю компанию, только тогда мне поверили и пустили.

Я рассказал, что увидел, и задумался, что нам делать дальше.

Ночь кончалась, и сейчас блуждать по дорогам не имело никакого смысла. Гораздо легче, если на нас нападут, было обороняться в помещении. Единственное, чего я боялся, оставаясь в избе, это того, что нас могут запереть и сжечь. Наглядным примером была Наталья, боярская дочь, она точно таким способом сожгла своего папашу.

— Ладно, пока останемся здесь, — наконец принял я непростое решение я. — Только придется выставить караульного.

Все посмотрели на Ваню, он же независимо повел плечом.

— Тебе можно доверять? — строго спросил я.

— Ну и что, один раз оплошал, так теперь будешь всю жизнь попрекать! — обиженно воскликнул он.

Оплошность была не единственная, но я уточнять и считать его грехи не стал.

— Ладно, бери пистолет и смотри в оба. Только с испуга кого-нибудь из местных не застрели! — предупредил я.

— А можно я с ним пойду? — умоляющим голосом попросила Аксинья. — Вместе мы…

— Займетесь тем же, чем и в конюшне? — договорил я.

— Вот уж, надо очень, — обиделась женщина. — У нас там ничего не было, мы просто так лежали!

— Нет, пусть караулит один, — решил я, не углубляясь в обсуждение недавних событий.

Ваня обиженно шмыгнул носом, взял пистолет, свою саблю и вышел из избы. Мы остались втроем.

— Давайте ложиться, — сказал я, — нужно отдохнуть, когда теперь еще удастся поспать.

Аксинья сразу же пошла к себе, а мы с Прасковьей остались вдвоем.

— Ложись, — сказал я.

Девушка послушно кивнула и посмотрела на меня, что называется, косым взглядом. Я понял, что она имеет в виду. Теперь, когда нас стало четверо, разделить две лавки на четверых стало непросто. Предыдущую ночь я спал с Ваней, теперь, когда вернулась Аксинья, получалось, что другого места, как лечь с Прасковьей, У меня не оказалось. Нужно было сразу расставить все акценты, чтобы не осталось никаких двусмысленностей.

— Можешь спать спокойно, тебе ничего не грозит, — сказал я. — К сожалению, другого места нет, так что нам пока придется спать вместе.

Не знаю, поверила ли она, но тотчас легла. Я снял верхнюю одежду, кольчугу, сапоги, проверил рану на груди и только после этого лег рядом. Для недавней блудницы, даже вынужденной, кем я считал девушку, Прасковья вела себя слишком скромно и была явно напугана моим близким соседством. Объясняться и выяснять отношения с ней, после двух бессонных ночей, у меня просто не было сил. Я положил руку под щеку, закрыл глаза и тотчас уснул.

— Хозяин, хозяин, — как мне показалось, тотчас засвербел в ухе тонкий голосок.

Я открыл глаза, не понимая, кого зовут. В избе было светло.

— Кто это? Что случилось? — спросил лежащую рядом Прасковью.

— Ты меня обнимаешь! — жалобно пожаловалась она.

Я окончательно проснулся и должен был согласиться, что действительно держу девушку в объятиях.

— Прости, я не нарочно, — сказал я, переползая на свою часть лавки. — Наверное, что-то такое приснилось. — Как ты, кстати, себя чувствуешь?

— Хорошо, — по-прежнему обиженным голосом ответила она, — ты так меня к себе прижал, что я испугалась.

— Извини, — повторил я, — спи спокойно, еще очень рано.

Я опять закрыл глаза, пытаясь вернуться в прерванный сон, но Прасковья тихо спросила:

— Я тебе что, совсем не нравлюсь?

Совсем недавно она боялась моих домогательств, теперь ее обижает, что ей пренебрегают.

— Нравишься, только тебе сейчас нужно спать.

— А я уже выспалась!

— Тогда просто так полежи, — посоветовал я, поворачиваясь к ней спиной.

С минуту девушка лежала неподвижно и тихо, потом заворочалась за спиной, и меня чем-то пощекотали по шее и за ухом. Я открыл глаза, но лежал, не двигаясь, тогда девушка прыснула:

— Какой ты смешной!

— Чем же я смешон? — оставаясь в прежней позиции, спросил я.

— Не знаю, смешной и все.

Она опять пощекотала меня и снова захихикала. Чем это может кончиться, я знал наверняка, она, скорее всего, догадывалась.

— Не балуйся, — попросил я, но не очень решительно.

— Почему?

— Потому…

Дальше диалог можно не приводить из-за отсутствия в нем хоть какой-то информативной составляющей.

— А почему ты на меня не смотришь? — в конце концов спросила она.

— Боюсь не сдержаться, — вполне серьезно ответил я. — Ты же меня боишься…

— Вот и не боюсь, ну, пожалуйста, повернись…

Я повернулся, и мы с ней оказались лицом к лицу. Сказать, что я заметил у девушки в глазах страх, значило бы погрешить против истины. Но что-то такое, кроме любопытства, у нее в них все-таки присутствовало. Так, наверное, смотрит в открытую дверь самолета человек перед тем, как впервые должен прыгнуть с парашютом. И страшно, и очень хочется попробовать.

— А я тебе нравлюсь? — спросила она после того, как мы довольно долго смотрели в глаза друг другу.

— Нравишься, — честно сознался я.

— Тогда почему ты меня сторонишься?

Вопрос был правильный, но слишком сложный для объяснения. Я подложил руку под щеку, так, чтобы удобнее было на нее смотреть, спросил:

— Тебя, когда ты жила в том доме, возили к мужчинам?

— Нет, меня никуда не выпускали, только заставляли работать по хозяйству, — наивно ответила она.

— А тогда когда мы с тобой первый раз встретились, ты еще пила, ну этот, — я хотел сказать «эликсир страсти», но подумал, что она не поймет, и перевел, — густой напиток, раньше тебе его давали?

— Давали, часто; мы же с тобой его вместе пили. Это чтобы есть не хотелось, и было весело.

Кажется, мы говорили о разных вещах, я об их здешней «виагре», она об успокаивающем наркотическом пойле.

— Значит, ты с мужчинами еще не была?

Она, наконец, поняла, о чем я спрашиваю, смутилась и отодвинулась:

— Мне самой стыдно, что я тогда тебя обнимала. Прости меня, я, правда, не такая, не знаю, что на меня нашло. Я была как угоревшая.

— Ничего, ты не в чем не виновата, это все то питье, его специально дают людям, чтобы они теряли стыд. А теперь будет лучше, если мы сейчас просто заснем.

— Почему?

— Ты греха не боишься? — вместо ответа спросил я.

— Боюсь, очень боюсь, — съежившись и как-то сразу поникнув, ответила Прасковья.

— Вот и я боюсь взять грех на душу, — сказал я. — Тебе сначала нужно выздороветь, а потом уже мы вместе решим, стоит нам грешить или нет.

Она ничего не поняла, но привычно подчинилась мужскому авторитету. Покорно сказала:

— Хорошо, как ты хочешь.

— Вот и прекрасно, а теперь постарайся уснуть.

Девушка послушно закрыла глаза и, как я, положила ладошку под щеку.

— Хорошо, только я не спать, а есть хочу.

— Утром наешься до отвала, сегодня скоромный день, можно будет есть сколько хочешь. А теперь спи!