Монах: последний зиндзя

Ши Роберт

Часть вторая.

Книга Танико

 

 

Глава 1

Из подголовной книги Шимы Танико:

«Цветы глицинии собираются в грозди подобно пурпурным облакам среди сосен. Цветы черешни на землях дворца сегуна являют наслаждение. Сладкие песни певчих птиц в кустарнике услаждают слух. В горах ручьи стали реками, а замороженная тишина водопадов превратилась в гром. Дороги на северо-запад открыты снова. Уже отряды самураев выступают в направлении земли Осю. Всю эту зиму я хранила свой страх под спокойной внешностью, подобно земле, погребенной под снегом.
Третий месяц, двадцатый день,

Было много всего, чем я могла заниматься и что помогало мне сохранять спокойствие. Я непрерывно работала над своим кунг-ан. Движимая страхом перед насмешками и бранью Ейзена, я старалась восстановить лицо, которое у меня было до рождения, поскольку опасалась ехать к нему без ответа. Часовня, построенная Ейзеном в лесах над Камакурой, стала частью ландшафта. Ветки сосен, выросшие из-под черепиц крыши, мох, распространяющийся по стенам. Саметомо, который теперь официально является моим приёмным сыном, всегда посещает со мной Ейзена. Они обладают способом общения друг с другом, не имеющим ничего общего с речью. Всякие подмигивания, рычания, жесты и странные выкрики. Они приветствуют друг друга криками «Кватц!».
Год Собаки.

Мой кузен Мунетоки стал наставником Саметомо по кендзюцу. Подозрение Хидейори – как натянутый лук, безжалостно нацеленный в наши сердца, и я стану бояться за жизнь Саметомо, как только он покажет, что обладает такой же сноровкой во владении мечом, как его отец и дед. Пока же он обязан изучать дело воина, несмотря на то что должен кончить как монах.

Хидейори ничего не сказал мне про Осю. Он увлечен двумя любимыми занятиями: управлением государством и религией. Бакуфу теперь так же высоко организован и имеет столь же много чиновников, как и двор Кублай-хана. Если позволяет погода, Хидейори ездит к монастырю Хачимана Дай-бодхисатвы, где он строит ступу, священную башню, посвященную матери.

Я никогда не встречала эту даму, которая умерла в изгнании после восстания Домея, но Хидейори говорит, что она святая. Я уверена, что его ненависть к Юкио выросла из соперничества его матери и матери Юкио, моей подруги госпожи Акими».

Навещая Танико в женском зале дворца сегуна, Риуичи и его крепкий старший сын Мунетоки пили у нее чай и вели светскую беседу. Когда, спросила она себя, видела она это нелёгкое выражение, странную смесь обиды, стыда и заискивания на лице дяди Риуичи? Давным-давно, так давно, что не могла вспомнить, где, хотя вид его и наполнял её ужасом.

Где был Саметомо? Она хотела ближе притянуть его к себе.

– Это очень красивая рукопись, – вежливо сказал Риуичи, указывая рукой с чашей на нишу, где у Танико висел большой лист бледно-зелёной бумаги. На нем Саметомо начертал стихи Бриллиантовой сутры, предложенные Ейзеном как упражнение по каллиграфии:

«Хотя мы и говорим о добродетели, Татхагата объявляет, что добродетели не существует. Только одно название».

Танико скромно опустила глаза:

– Это скромная работа моего недостойного сына.

– Саметомо, госпожа, может вырасти самым замечательным мастером меча, которого когда-либо видела Страна Восходящего Солнца, – с жаром сказал Мунетоки.

Его голос был всегда громким, как на параде. Его глаза блестели, а густые усы топорщились. Сидевший на подушках в опочивальне Танико, он был похож на отдыхающего тигра. Поскольку отец Танико, Бокуден, не имел собственных сыновей, Мунетоки был бесспорным претендентом на управление кланом Шима. Саметомо преклонялся перед ним.

– Я рада, что успехи моего сына радуют его сенсея, – мягко сказала Танико. Потом она быстро посмотрела в карие глаза Мунетоки. – Я предпочту, если ты не будешь слишком сильно и при всех хвалить мальчика, Мунетоки-сан. Это может усилить его затруднения.

Мунетоки взглянул на неё так, будто она сказали что-то возмутительное.

– Госпожа не знает, что есть самураи в западных провинциях, которые с радостью отдадут за неё жизнь. Есть такие люди по всей Стране Восходящего Солнца.

Танико вспомнила старого самурая в столице, который много лет назад умер, защищая ее и Ацуи от вассалов Мотофузы. Она опустила глаза:

– В первую очередь, самураи преданы сегуну и бакуфу. Сегун, стремясь предвидеть угрозы мирной жизни империи, находит невозможным забыть, что Саметомо – последний из рода Согамори, а мы – Шима – являемся ветвью Такаши. Я не хочу, чтобы сегун был раздосадован без причины.

– Что касается мира, господин Хидейори может теперь меньше опасаться, – сказал Риуичи с тем же выражением печали. Теперь она узнала его взгляд. Он был таким, как тогда, когда она узнала о смерти Кийоси.

– Мой благородный дядя, кузен, посетил меня не для того, чтобы восхищаться каллиграфией моего сына и хвалить его искусство владения мечом, – сказала Танико, и страх своей холодной хваткой сжал ее сердце.

– Танико-сан, – тихо сказал Риуичи. – Много лет назад я огорчил тебя страшным известием, услышанным из уст странника. Я поклялся, что если придется опять, то я не буду снова играть роль труса.

Танико прижала руки к сердцу:

– Расскажи мне быстро, дядя!

– Монах Дзебу и командир Юкио погибли.

Чаша, которую держала Танико, разбилась на полу.

Мунетоки сразу же, успокаивая, положил на её руку свою ладонь.

– Какая я неловкая! – бормотала Танико, вытирая бледно-зеленую жидкость с полированных досок пола. – Что ты говорил, дядя?

Риуичи продолжил:

– Я знаю, что ты сильно беспокоилась за них обоих. Я хотел быть тем, кто скажет тебе все.

– Пожалуйста, расскажи, как Дзебу… Как они умерли? – прошептала Танико.

Мунетоки ответил ей голосом мягче обычного:

– Погибли героически, как рассказывают. Юкио, его двенадцать сподвижников и монах Дзебу среди них полдня держались против тысячи монголов. Зиндзя в особенности совершил сверхчеловеческие подвиги в битве. В конце Юкио и его люди были побеждены, но только после того, как убили более трех сотен монголов. Юкио, его жена и дети – совершили сеппуку. В веках будут рассказывать легенду о них!

«Я не могу поверить, что Дзебу мёртв», – подумала Танико, Вслух она сказала:

– Когда так много воинов сражаются против нескольких, кто-нибудь ведь может ускользнуть незамеченным?

– Они были в ловушке, в укреплении на склоне скалы, – сказал Мунетоки. – Место, удобное для защиты, но оттуда невозможно выбраться. Они, конечно же, все погибли.

Он говорил с каким-то удовлетворением. По воинскому кодексу, считал Мунетоки, если бы кому-либо из людей Юкио удалось выбраться, это умалило бы совершенный подвиг.

– Кроме того, головы Юкио и Дзебу были опознаны, – печально сказал Риуичи. – Как только на тропах растаял снег, князь Ерубуцу из Осю послал отряд воинов с головами Юкио и Дзебу, сохраненными в черных лакированных шкатулках, наполненных саке. Когда они прибыли сюда, сегун был занят церемонией, посвященной новой ступе его матери. Не подобало ему осматривать отрезанные головы. Поэтому он отправил моего благородного брата, господина Бокудена, пойти и осмотреть головы. Потом они были сожжены на берегу. – Лицо Риуичи приняло еще более несчастное выражение. – Мне жаль, Танико-сан.

«Я не вскрикну! – говорила себе Танико. – Я сдержу себя! Это случалось со мной раньше, и я пережила это. Я переживу и в этот раз. Я не вскрикну!..»

– Ты знаешь Моко, кораблестроителя, дядя? Пожалуйста, пришли его ко мне. Он был предан Дзебу и Юкио, Я хочу сослужить ему ту же службу, что и ты мне, – увериться в том, что он получил эти новости.

– Простой плотник является твоим другом, кузина? – спросил Мунетоки, озадаченно нахмурившись.

– Очень старый и дорогой друг, – сказала Танико, чувствуя рыдания, поднимающиеся в ее груди, угрожающие вырваться наружу. – Мне нужно остаться одной сейчас. Вы извините меня?

После их ухода она долгое время сидела спокойно. Вошла служанка, чтобы убрать чашки, но Танико жестом приказала ей уйти. В одиночестве она налила воду в жаровню под горшком, чтобы потушить угли. Так кончается жизнь – маленький костер, который вдруг заливают или задувают. Окна ее комнаты были обращены к югу, и полосы солнечного света струились через решётку. «Когда бы я ни увидела солнце, – подумала она, – оно всегда располагало меня думать о том, что, где бы он ни находился, то же солнце светило над ним. Просто светило над ним и ничего больше! Отрезать его голову и бросить её в саке, а затем сжечь еёна берегу! О нет, нет! Жена Юкио убила себя, чтобы умереть вместе с ним. Где эта девушка Шисуми? Я должна попытаться сообщить ей, так же как и Моко. Она, вероятно, захочет убить себя. Если бы я могла умереть вместе с Дзебу! А пока что я могу только обвинять себя в том, что я разлучена с ним. Я использовала смерти Кийоси и Ацуи против него. Я чувствовала, что не могу жить без него. Я была глупа! Возможно, если бы я осталась с ним, он не был бы убит вместе с Юкио. О, Дзебу, Дзебу! До сих пор я представить себе не могла, как я люблю тебя!..»

Она стояла, сжав руки в кулаки, и выкрикивала его имя так громко и с такой силой, что это раздирало ей горло. Потом она рухнула, как птица, подстреленная на лету. Она лежала на полу, извиваясь и неистово рыдая. Вбежали её служанки. С тихими вскриками жалости и ужаса они умыли ее лицо холодной водой и укрыли госпожу одеялом. Не понимая, что случилось, они заплакали вместе с ней, закрывая свои лица ниспадающими рукавами. Танико была не способна разговаривать с женщинами, но голова ее была ясной. Она была удивлена остротой своей печали и бурностью своей реакции. Она думала, что дзен как-то защищает человека от жизненных страданий. Ейзен казался таким жизнерадостным, спокойным и веселым, что она ожидала, что дзен сделает ее такой же. То, что она так сильно страдала, казалось, уже изобличало обман.

Она лежала несчастная, мучимая горем, что не давало ей есть, спать или разговаривать с кем-нибудь. Саметомо вошел и пытался заговорить с ней, но, плача, выбежал из комнаты, когда она не смогла ответить ему. Он не вернулся, а одна из горничных, которая поняла, что Танико может слышать и понимать, хотя она и не могла говорить, сказала ей, что ее дядя Риуичи и тетя Цогао на время взяли мальчика к себе.

Она почувствовала подсознательный страх. Танико вспомнила ярость Хидейори, когда танцовщица Шисуми публично признавалась в своей любви к Юкио. Что он почувствует, узнав, что Танико, женщина, на которой он хотел жениться, слегла от горя, когда узнала о смерти Юкио и Дзебу? Не имея представления о том, что связывает ее и Дзебу, он будет думать, что её горе, наверняка, связано с Юкио. И в этом была доля правды. В Китае ей стал нравиться Юкио, и к тому же, по велению Ордена, Дзебу посвятил ему всю свою жизнь. Она должна была дать Дзебу смысл жизни после смерти Юкио. Но она этого не сделала. Дзебу умер, веря, что она не любила его. Танико снова стала плакать. В таком состоянии её застал Хидейори, поспешив в ее опочивальню, прежде чем горничные смогли предупредить ее.

Несмотря на неожиданность его прихода, он выглядел скорее несчастным, чем разгневанным, когда отодвинул своей рукой экран шози. Он был одет в пышные белые шелковые одежды траура с петлей табу, свисающей с его черной шляпы, подчеркивающей то, что Хидейори лишился близкого человека и должен быть оставлен один. Меч не висел у его поясе.

Танико прижалась лбом к полу.

– Простите меня, мой господин, за то, что я плохо приготовлена к вашему визиту!

Он преклонил перед ней колени, крепко сжав её руку. Казалось, огонь полыхал в чёрной глубине его глаз.

– Ты ненавидишь меня, Танико-сан?

– Я? Ненавижу вас? – На секунду вопрос сбил ее с толку.

Потом она поняла. Он был все-таки человеком, ответственным за смерть Дзебу и Юкио. Почему она не ненавидела его? Потому, что она могла видеть, как потеря Кийоси, а позже – Ацуи, озлобила её, повернув ее против человека, которого она любила больше всего в своей жизни. Теперь она понимала: не имеет значения, кто убил Дзебу. Это была её судьба: мужчины, которых она любила, погибли в сражениях, и было глупо ненавидеть тех, кто убивал их.

Хидейори сказал:

– Я понял, что именно Юкио спас тебя от монголов и невредимую привёз назад, в Страну Восходящего Солнца. Ты была в великом долгу перед ним. Я тоже в долгу перед ним за это. Иначе я бы никогда тебя больше не встретил. Я говорил тебе о нём много плохого. Но это было лишь для того, чтоб использовать твою мудрость и проверить мои опасения насчет Юкио. Ты была единственной, кто стал бы спорить со мной. – Он указал жестом на свое белое одеяние. – Как и ты, я скорблю. Клянусь тебе, я не хотел его смерти. Не обвиняй меня в его смерти, потому что сейчас я как никогда нуждаюсь в тебе, Танико-сан!

«Я предполагаю, что также нуждаюсь в вас, Хидейори, – подумала Танико. – По крайней мере, я нуждаюсь в вашей доброй воле, так как Саметомо, который теперь составляет всё, что у меня остается в жизни, должен жить. Как странно, что Хидейори боится, что я ненавижу его, а я думаю, что он ненавидит меня. Но как он может жалеть Юкио? Как он может говорить, что не желал его смерти? Как ужасен этот мир! Когда Саметомо возмужает, если он проживет так долго, я убью себя…»

– Вы действительно сожалеете о смерти вашего брата, мой господин? – спросила она.

– Клянусь тремя Буддами, я дал строгое указание Аргуну не причинять ему вреда, только арестовать его и привести ко мне. Юкио был хорошим солдатом, который не понимал, как придворные используют его в своих интригах против меня.

– Я уверена, он пришел бы к вам, если бы вы послали за ним и обещали ему покровительство.

– Он пришел бы с армией, Танико-сан. Как бы смог я выстоять против него? – глаза Хидейори расширились. – Ты знаешь, что я и наполовину не такой воин, как он. Он свергнул бы меня, захватив страну, и потом не знал бы, что с ней делать. Под его правлением Страна Восходящего Солнца развалилась бы на куски. Я строю нацию на все времена. Но теперь, когда он мёртв, я допускаю, что не был бы там, где я сейчас, если бы не он. Когда они принесли в Камакуру его голову вместе с головой его друга, этого могучего зиндзя, я оправдывался тем, что лицезрение голов осквернит обряд, который я совершал в память о своей матери. Действительно, для меня было невыносимо глядеть на головы моего брата и этого зиндзя Дзебу. Он когда-то давно спас мне жизнь. Мне говорили, что даже твой отец, господин Бокуден, был доведён до слёз тем, что он увидел, открыв чёрные ящики.

«Я не поверю в это!» – подумала Танико.

– Кто не горюет из-за смерти Юкио? – продолжал Хидейори. – Его любили по всей Стране Восходящего Солнца, так докладывали мои агенты. Даже несмотря на то, что его жизнь завершилась поражением, народ восхищается им. Они думают обо мне как о хладнокровном убийце, хотя я только пытался совершить благо. Я должен наказать Аргуна и Ерубуцу, чтобы доказать, что я не хотел смерти Юкио. Я должен отомстить за него, Танико-сан, – Беспокойство промелькнуло в его глазах. – Я боюсь его злого призрака!

– Его призрака?

– Да, его и монаха Дзебу. Такие сильные души не просто обретают покой. Я должен отомстить за них, чтобы умиротворить их, – он сжал пальцы в кулак. – С Ерубуцу разберёмся когда придет время, но бесчинства Аргуна в этой стране должны быть немедленно остановлены. Его армия ставит под угрозу всю нацию.

– Из-за планов Великого Хана?

Хидейори кивнул головой в подтверждение.

– Сразу же после смерти Юкио Аргун и его войска спешно оставили Осю. Теперь они где-то в горах провинции Ичизен, в нескольких днях езды от столицы. Князь Хоригава, ваш муж, кривит душой: он поспешил прямо в Хэйан Кё по дороге Хокурикудо. Как только он прибыл в столицу, императорский двор пригласил монгольских послов из Дацайфу приехать в Хэйан Кё и представить императору письмо их Великого Хана. Я спешно распорядился, чтобы их не допустили в столицу. Этого не произошло бы, если бы Го-Ширакава был еще жив. Сейчас в Хэйан Кё нет умных голов. Хитрый старый удалившийся император оставил этот мир в прошлом году, в том же месяце, что и князь Осю Хидехира.

– Что говорится в письме Великого Хана? – спросила Танико.

– Я пока не видел копию.

Ей нужно было думать о чём-то еще помимо её горя.

– Должно быть, там требование подчиниться Великому Хану.

Хидейори сузил глаза:

– А если так, как, ты думаешь, нам следует им ответить?

– Это, может быть, самое трудное решение в вашей жизни, мой господин. Как я предупреждала вас раньше, те нации, которые сопротивлялись монголам, были полностью уничтожены.

– Так ты считаешь, что нужно сдаться?

– В этом также нет спасения. Я видела, до чего правление монголов доводит нации. Если мы сдадимся им без борьбы, они станут грабить острова и забирать всех наших мужчин сражаться в их войнах. Они будут диктовать нам свои законы во всем – от религии до стиля одежды. Мы, кто называет себя детьми богов, перестанем существовать как народ.

– Но если мы действительно решим сопротивляться, как нам следует ответить на это письмо Кублай-хана? Следует ли нам быть миротворцами и постараться выиграть время?

– Я думаю, нет, мой господин. Это создаст только раздор и замешательство в наших собственных рядах. Если вы собираетесь сражаться с монголами, пошлите за их послами. Пусть они прибудут в Камакуру и представят вам свое письмо. Пусть они будут затем публично обезглавлены. После этого не будет поворота назад. Для монголов убийство посла непростительно. Вся страна объединится под вашим знаменем для защиты от завоевателей, так как в случае нерешительности нас будет ждать полное уничтожение.

Хидейори глубоко вздохнул и тихо выдохнул.

– Это очень решительный совет, Танико-сан!

– Мой господин, нам угрожает величайшая сила, какую когда-либо знал мир. В распоряжении Великого Хана сто тысяч войска, сотни огромных кораблей. Вся страна должна объединиться как один человек, или мы наверняка обречены.

– Я обращу множество молитв к Хачиману, прося его помочь мне принять это решение, – пробормотал Хидейори.

– Князь Хоригава, очевидно, в союзе с монголами, мой господин, – продолжала Танико. – Он всегда был предателем. Хоригава от их имени будет плести интриги с императорским двором. Ты должен убить его!

– И избавить тебя от ненавистного мужа? – сказал Хидейори, слегка улыбаясь. – К тому же я не хочу, чтобы он оставался твоим мужем. – Его глаза помрачнели. – Я обещал себе и тебе, что ты будешь моей женой. Мне нужно, чтобы ты была рядом со мной. Я должен принять решение, которое определит будущее Страны Восходящего Солнца на все времена. Ты можешь помочь мне.

– Я только говорю вам, что должно быть очевидно любому разумному человеку, мой господин.

– Этот разговор стал огромным облегчением для меня, Танико-сан. – Хидейори встал. – Я боялся встречи с тобой, после того как узнал о смерти Дзебу. Я рад видеть, что ты встретила свое горе мудро и смиренно.

После его ухода она пролила много слез по Дзебу. Это стало раной, которую она будет нести до могилы, и никто другой не будет знать об этом. Всё же, как ни странно, Хидейори не только не запретил ей предаваться горю, но даже сам носил траур по Юкио. Удивительно, но его нужда в ней, кажется, перевешивает все другие рассуждения….

Она была голодна. Танико позвала служанку и попросила подать еду. Она возвращалась к жизни. У неё ведь есть Саметомо! Она должна заботиться о нём, пока он не вырастет. После этого она решила, что совершит сеппуку. Но было ещё и другое – угроза нашествия монголов. Танико не покинет этот мир по своему собственному желанию, пока не сделает то немногое, что она может, чтобы помочь защитить Страну Восходящего Солнца.

Саметомо в этот день пришел к ней позже, и она постаралась объяснить ему частично причину её горя.

– Ты хочешь сказать, что большой воин-монах, который спас меня из Рокухары, убит? – Маленькое личико Саметомо исказилось. Слёзы потекли по его круглым щёчкам. – Я часто мечтал о нём! Я хочу вырасти очень похожим на него!

Чтобы утешить себя и ребенка, Танико подошла к кедровому ларцу, в котором хранила свои самые ценные вещи. Глаза Саметомо расширились, когда она вынула завернутый в шелк меч. Она развернула его и медленно выдвинула тускло сверкающее древнее лезвие из ножен.

– Этот меч зовется Когарасу, – сказала Танико. Она рассказала его историю. – Наступит день, когда ты вырастешь и сможешь носить его. Теперь же ты можешь приходить ко мне и время от времени тайно навещать Когарасу. Но ты никогда не должен сообщать об этом господину Хидейори. Если он когда-либо увидит у тебя Когарасу, этот день для тебя станет последним на земле.

Танико подала ему эфес, а он вытащил обоюдоострый меч из ножен на полную длину. Хоть он и был длиною в рост Саметомо, тот поднял его с легкостью, которую успел приобрести, занимаясь кендзюцу.

– Настанет день, и этим мечом я буду защищать страну!

Через два дня Танико достаточно хорошо себя чувствовала, чтобы навестить Ейзена. В этот раз она отправилась без Саметомо. Теперь она хотела облегчить свое горе. Она рассказала монаху о смерти Дзебу, и он слушал без улыбки.

Когда она закончила, он спросил:

– Чему это тебя научило?

– Научило меня? Это поставило передо мной вопрос, сенсей. Я училась у тебя годы. Я ждала, что мое совершенствование в дзен сделает меня сильнее, чтобы переносить горе. Когда я услышала о смерти Дзебу, я закричала и упала как подкошенная. Я приняла решение, что когда я выполню свои последние обязательства, то положу конец своей несчастной жизни. Почему дзен не помогает мне?

Ейзен улыбнулся:

– Жил монах, который видел воплощение глубже, чем кто-либо другой в его время. Это был живущий Будда. Однажды этот святой человек путешествовал паломником, и на него напали разбойники. Его крики, когда они его избивали насмерть, были слышны в шести провинциях. – Ейзен посмотрел на нее пронизывающе. – Ты понимаешь?

– Нет, сенсей.

– Когда ты поймешь, дитя мое, ты увидишь лицо, которое у тебя было до твоего рождения.

 

Глава 2

Стоя на парапете наружной стены мощного замка, который выстроил Хидейори, Танико наблюдала за процессией, сопровождающей монгольских послов от дороги Токайдо в Камакуру. Несколько самураев стояли на стене на почтительном расстоянии позади неё.

Слезы внезапно наполнили её глаза, когда Танико вспомнила, как она и Дзебу, когда она была молоденькой девушкой, выехали из Камакуры в Токайдо. Стоя рядом с ней, пытаясь увидеть что-то за каменными укреплениями, Саметомо энергично сжимал ее руку.

– Там монгольские солдаты, мама?

– Нет, Саметомо-тян. Послы не следуют со своими собственными войсками. То наши самураи, посланные сопровождать гостей.

Посланники, ехавшие впереди дипломатической миссии, привезли тревожные вести из Хэйан Кё. Совет императорского двора по государственным делам имел встречу с монголами. Члены Совета были глубоко раздосадованы варварским, презрительным, почти кощунственным письмом Кублай-хана. Хан претендовал на божественное право Сына Небес, но, как Кублай, несомненно, предвидел, возможность гибели в случае неповиновения повергла советников в панику, и они решили принять требования Великого Хана. Письмо будет послано семилетним императором Камеямой и удостоверит власть Кублай-хана над ним. Император пошлет требуемую дань. А императорский двор позволит монгольской армии войти в страну и основать гарнизон в окрестностях Хэйан Кё.

Несомненно, подумала Танико, Аргун со своими ветеранами пятилетней войны на Священных Островах составит ядро оккупационной армии. То ли придворные не знали, то ли их и не заботило, что самураи и простой люд, до которых донеслись сведения о капитуляции, неистовствовали. Это было одной из причин того, что Хидейори послал пять сотен верховых и две тысячи пеших солдат, чтобы охранять послов и чиновников двора от разъяренной толпы. Только один Хидейори знал, что он будет делать, когда встретится с послами. Он спрашивал совета у Танико, но не посвятил ее в свои планы. Он мог бы вообще ничего не делать. Официально визит послов был вызовом ханского двора Верховному главнокомандующему императорских войск. Вместо того чтобы говорить от имени Страны Восходящего Солнца, как надеялась Танико, Хидейори должен был, как предполагалось, просто ратифицировать решение Хэйан Кё. Императорский двор решил сдаться монголам, не спросив у него совета.

С высоты, на которой был построен замок Хидейори, Танико могла видеть, как вся процессия, изгибаясь, движется по дороге. Грохот барабанов, гонгов и флейт все нарастал. Уже первые пехотинцы ритмичным бегом пересекали мост над широким рвом, который вёл через тяжёлые, укреплённые ворота дворца, открываемые лишь по случаям церемоний, таких как эта. Ряды белых знамён Муратомо на стенах развевались вместе с такими же знаменами, закрепленными ремнями за спинами командиров эскорта. Многие из людей, заполнивших улицы Камакуры, держали белые флаги поменьше. Они приветствовали самураев, проходивших мимо, но взирали с угрюмым молчанием на золочёные паланкины с тяжёлыми занавесями, покачивающиеся в середине шествия.

Когда паланкины проследовали через главные ворота, Танико и Саметомо спустились по ступеням со стены. У стены находились нарядные стражники, которые, как полагалось, походили на стражников императорского дворца в Хэйан Кё. Однако у этих стражников была и вторая цель. Они были так хитро построены, что образовывали лабиринт, в котором любой чужак запутается и будет легко пойман. В то время как командиры Хидейори вели посольство по этому окольному пути, Танико, Саметомо и самураи, охранявшие её, поспешили по тайному кратчайшему переходу в центральный зал. Танико очень хотела увидеть монгольских послов, её интересовало, узнает ли она в них кого-либо, кого она знала в те времена, когда была при дворе Кублай-хана.

Через узкие ворота она вошла во двор перед центральным залом сегуна. Она не ожидала, что первый сановник, которого она увидит высунувшимся из паланкина и наступающим на упавшего ниц слугу, окажется князем Сасаки-но Хоригавой. Окружённые самураями в доспехах, они уставились друг на друга, разделенные полосой белого гравия. Маленькие глазки на морщинистом лице сверкнули злобой, когда Хоригава отвесил ей комичный поклон.

– Как много лет прошло с тех пор, когда я имел удовольствие встретиться со своей уважаемой женой! Ты достигла возраста элегантности, госпожа.

Если бы она повстречалась с Хоригавой несколько лет назад, Танико, должно быть, попыталась бы убить его подвернувшимся оружием. Теперь огонь этой ненависти только тлел, как остывающий вулкан. Демонстрируя свою невозмутимость, она решила, что это будет лучшим ответом червяку. Но она не смогла сдержать слов презрения:

– Много лет назад ты отдал свою жену в руки варваров, теперь ты собираешься сделать то же самое со своей страной!

Хоригава улыбнулся:

– Хорошая же судьба ждет мою страну, если эти варвары будут с ней обращаться так же хорошо, как с тобой. Ах, я едва не забыл выразить свое сочувствие. Этот зиндзя, монах, с которым ты была близка много лет назад, наконец предан забвению. Я его мельком видел перед его давно заслуженной смертью. Он пытался убить меня. Мой друг, господин Бокуден, говорит мне, что видел эту рыжую голову, сохраненную в саке. Достойный конец для такого отчаянного парня!

Говоря о нем, Хоригава осквернял память Дзебу. Теперь она действительно хотела выхватить меч у одного из самураев и проткнуть князя, чтобы отомстить за Дзебу. Вместо этого она заставила себя улыбнуться:

– Все мы в конечном итоге обретаем судьбу, какую заслуживаем, ваше высочество!

Хоригава взглянул на неё озадаченно, раздраженный её спокойствием.

– Все мы, действительно, подвластны собственной судьбе, моя госпожа, – согласился он писклявым голосом. – Возможно, моя рука будет определять твою судьбу, если дела этой империи устроятся. – Он отвернулся и начал подниматься по ступеням.

– Прикажи – и я разрублю его надвое! – голос прогремел над ее ухом. Она обернулась и подняла взгляд на Мунетоки, стоящего за ней.

– Спасибо, кузен, но в этом нет необходимости, – сказала она. – Нарушение мира послужит плохой услугой сегуну. – Она обнаружила, что дрожит. Только потом она осознает, какое усилие ей пришлось сделать над собой, чтобы сохранить самообладание.

– Кто это был, мама? – спросил Саметомо. – Он сказал, что ты его жена. Он действительно твой муж?

Танико глубоко вздохнула и выдохнула, чтобы успокоиться.

– Он никто, дитя мое. Совсем никто!

Был вечер, когда Хидейори и высокопоставленные самураи Камакуры собрались в большом зале для аудиенций дворца сегуна для встречи с монгольской делегацией. Церемониальный этикет требовал, чтобы Танико обозревала собрание из-за ширмы на возвышении, довольно близко от того места, где будет сидеть Хидейори. Зал был огромным помещением, освещённым сотней масляных ламп, с рядами знамен Белого Дракона, закрепленных на перекрытиях. Более пяти сотен вассалов Мурамото и чиновников бакуфу сидели на подушках. Что бы Хидейори ни задумывал, он хотел, чтобы при этом было побольше свидетелей.

Когда вошел Хидейори, величественный в своем чёрном одеянии сокутаи, собравшиеся самураи поклонились, ударив лбами об пол. Его лицо было каменным, и он сел, ни слова не говоря. На возвышении по левую и правую руку от него сидели главные советники, Бокуден и Мунетоки, предводители великих кланов и главы секретариата бакуфу, самурайский трибунал и суд. Хидейори повелительно кивнул охране в задней части зала аудиенций, и большие двери раздвинулись.

Три посланника вошли в зал: солидный, бородатый китаец в красном и голубом одеянии, украшенном золотыми драконами и два высоких монгола в расшитых золотом халатах, отделанных мехом. У монголов были сабли в ножнах с драгоценными камнями. За послами следовал князь Хоригава с пятью другими придворными чиновниками из Хэйан Кё, в шёлковых одеждах весенних тонов с жемчужно-серым и светло-зеленым отливом. Затем начался длинный обмен дипломатическими любезностями. Китайский дипломат обратился к присутствующим на языке Страны Восходящего Солнца, Он представился как Монь Лим, секретарь в управлении иностранных дел Великого Хана. Два человека в золоте были принц Гокшу и принц Белгутей, внучатые племянники Великого Хана, потомки самых знатных семей в империи монголов.

– Где ты научился говорить на нашем языке? – резко спросил Хидейори.

– Ваш высокочтимый князь Сасаки-но Хоригава был так добр, что обучил меня ему.

– Я уже читал письмо вашего Великого Хана к нашему императору, – сказал Хидейори. – Я попрошу вас прочесть его сейчас, что будет полезно услышать этим благородным воинам.

Монь Лим вынул из своего рукава свиток, развернул его и начал читать письмо Великого Хана. Гневный ропот поднялся по всему залу из-за высокомерного заявления Великого Хана, что его военные победы были доказательством «наказа с небес», но Монь Лим продолжал без стеснения, пока не произнес фразу: «Предложение союза между нашей великой империей и вашей маленькой страной…»

– Достаточно! – вдруг закричал Хидейори. Послышался ропот одобрения от собравшихся самураев, которые также уже услышали достаточно.

Монь Лим удивленно поднял глаза:

– Осталось совсем немного, господин!

– Я не желаю больше слушать! Это письмо оскорбляет его императорское величество. Как осмелился ты привезти такой богохульный документ сюда, на Священные Острова? Должно быть, ваш Великий Хан – невежественный варвар! Такое письмо вовсе не заслуживает ответа!

– Правильно! – закричал Мунетоки, сидевший справа от Хидейори, не удержавшись. Он хлопнул кулаком в свою ладонь.

– Я не понимаю, господин! – сказал Монь Лим.

– Я и не жду, чтобы ты понял, – сказал Хидейори. – Китайский народ капитулировал перед монголами, и ты сам вызвался служить им. Мы же не намерены сдаваться!

– Действительно, цивилизованные народы прибегают к войнам только при крайних обстоятельствах, – спокойно сказал Монь Лим. – Вы, господин, главнокомандующий армией этой страны. Мой повелитель будет расположен к вам наилучшим образом, если вы поможете установить мир между двумя нашими нациями.

Хидейори обнажил свои зубы в тигриной улыбке:

– Хорошо ли награждает тебя Великий Хан за то, что ты служишь ему? Есть ли у тебя прекрасный дворец в твоей собственной стране? Огромные плантации, дающие много риса? Кладовая, полная сокровищ?

– Великий Хан удостоил меня такой милости, какую я мало заслуживаю, – сказал Монь Лим, скромно улыбаясь.

– Я надеюсь, что ты от души насладился своими богатствами, – сказал Хидейори, все еще усмехаясь, – потому что ты их больше не увидишь!

Лицо посла побледнело:

– Господин, вы не можете сделать этого!

Хидейори поднялся и прошел к краю возвышения. Его чёрные одежды развевались вокруг него, а руки сжимали эфес Хидекири, фамильного меча Муратомо.

– Переведи, что я скажу, так чтобы поняли сопровождающие тебя принцы!

– Придя на эти Священные Острова с таким посланием, ты осквернил нашу страну и оскорбил священную персону императора! Такое кощунство заслуживает смерти. Только смерть его посланников послужит достойным ответом тому, кто называет себя Великим Ханом. Я приговариваю тебя! Ты будешь доставлен к месту казни на побережье, в северной части города и обезглавлен. Пусть это свершится на рассвете, чтобы Аматерасу, прародительница Камму, смогла увидеть, как ты расплачиваешься за богохульство, оскорбившее её сына!

Монь Лим начал бормотать перевод монгольским принцам, но, когда посол охватил весь смысл слов Хидейори, посол замолчал, а его губы полураскрылись. Наконец в напряжённой тишине, которая наступила после слов Хидейори, он заговорил:

– Господин, ваш император уже согласился с нашими требованиями. Мы не оскорбляем его. Это вы не подчиняетесь ему!

– Его императорское величество ни на что не соглашался! Незаконное согласие дали мятежники и предатели из окружения императора.

Хидейори блеснул глазами на Хоригаву и других чиновников императорского двора, которые стояли пораженные и безмолвные позади монгольских послов. Китайский посол поспешно завершил перевод речи Хидейори для двух монгольских принцев. Сразу же один из них, по имени Гокшу, стал действовать. Выхватив меч, он бросился к возвышению, оттолкнув Монь Лима. Хидейори стоял тверд и недвижим, как изваяние стража у ворот монастыря. Суставы пальцев побелели на его руке, сжимавшей меч. Танико почувствовала, как её сердце остановилось. «Обнажи свой меч! – подумала она. – Обнажи меч!»

Крикнув, Мунетоки прыжком оказался между монгольским принцем и Хидейори. Он заломил Гокшу руку и, сбив его с ног, наступил на него. Танико услышала треск ломающейся кости. Расставив ноги над упавшим монголом, Мунетоки вынул из ножен свой длинный меч и высоко поднял его над головой.

– Нет! – воскликнул Хидейори. – Не проливай здесь кровь! Пусть он будет умерщвлён завтра на месте публичной казни, как я уже распорядился. Но за то, что поднял руку на сегуна, пусть он будет казнен не через обезглавливание, а разрублен на куски, начиная с ног!

Другой монгольский принц стал что-то быстро говорить бледному, трясущемуся Монь Лиму, который обернулся к Хидейори и сказал:

– Он предупреждает, что, если вы нас казните, в ответ на это умрут каждый мужчина, женщина и ребёнок на ваших островах. Каждый город и селение сровняют с землей! Ваша страна прекратит существование!

Хидейори заговорил спокойным, размеренным тоном:

– Если монголы покорят нас, что вряд ли допустят наши боги, народ островов с готовностью умрёт. Смерть для нас всегда предпочтительнее капитуляции. Но мы не выстроимся, чтобы дать перерезать нам горло, как животным, которых пасут монголы! Мы раса воинов, дети богов! Каждый из нас, кто умрёт, заберёт с собой на тот свет много, много монгольских воинов. В любом случае вы не увидите исхода. Взять их!

Охрана Хидейори вывела трёх посланников из зала. Их продержат в подвале до рассвета. Мунетоки поднялся обратно на возвышение, и поклонился сегуну.

– Простите меня за то, что обнажил меч в вашем дворце, мой господин! – сказал он с почтением.

Как было принято, Хидейори не высказал благодарности молодому воину за то, что тот спас его от покушения. Мунетоки просто выполнял обязанности кенина. Вместо этого Хидейори обратился к собранию:

– Есть какие-либо сомнения, что каждого из наших воинов можно сравнить с монгольскими? Видели, с какой лёгкостью и мастерством Шима Мунетоки разоружил и обезвредил этих варваров? – Возгласы ликования и одобрения послышались со всех сторон.

– Теперь, – сказал, усаживаясь, Хидейори, – подведите ко мне князя Сасаки-но Хоригаву и этих чиновников, которые сопровождали его из Хэйан Кё.

Танико поняла, что Хидейори отрепетировал все заранее. При его словах стражники бросились к каждому из шести вельмож. Сердце Танико забилось быстрее. После всех тех лет, когда она ненавидела Хоригаву, ей предоставлялось лицезреть его крах.

– Князь Хоригава! – сказал Хидейори. – Ещё перед свержением Такаши вы делали официальные предложения монголам, поощряя их планы завоевать наши Священные Острова. Именно вы пригласили этих послов в Хэйан Кё, и вы принудили императорский двор принять их требования. Нам удалось задержать послов. Мы могли бы растянуть переговоры на годы, что дало бы нам время приготовиться к нашествию. У меня нет желания убивать этих людей. Они просто служат своему господину. Но поскольку по вашей вине двор проявил слабость, вы делаете для меня необходимостью применение решительных действий, чтобы продемонстрировать нашу твердость. Вы так плохо служили своему императору и своей стране, что ясно – вы предали обоих!

Глаза Хоригавы сузились:

– Было время, Муратомо-но Хидейори, когда вы вытирали слезы благодарности за мою поддержку. Вы забыли, что обязаны своей жизнью мне?

– Моей жизнью? – лицо Хидейори было холодным, как у акулы. – Да, я обязан вам жизнью, но только потому, что вы хотели использовать меня как оружие против Такаши. Я также обязан вам смертью моего отца и младшего брата, втянутого в бунт приспешниками Согамори, которых вы поощряли. Я обязан вам годами угнетения и позора, выстраданными Муратомо, после того как мой отец потерпел поражение в восстании. Если я чем-нибудь и обязан вам, князь Хоригава, так это уже смыто кровью.

Губы Хоригавы раскрылись, обнажив зубы, которые блестели, как чёрный жемчуг, в свете лампы.

– Самурай! – он процедил это слово, как будто оно было проклятием. – Слуга, который украл место своего хозяина! Обезьяны, дерзнувшие быть мыслящими существами! Я старался изо всех сил, чтобы, использовав вашу кровожадность, уничтожить вас! Мне это не удалось, потому что, подобно вши, вы толстели и наливались кровью. Вы уничтожили мир, который я любил, а мир, который создали вы, неуслаждает меня! Если ты закончишь мою жизнь, Муратомо-но Хидейори, тебе будет трудно оказать мне большую услугу. Моя единственная печаль – то, что я не увижу, как Кублай-хан сметёт вас всех, как сметает ветром отбросы!

«Он готовится, – подумала Танико. – В отношении такого человека месть невозможна. Он даже собственную казнь превратит в зрелище и торжество…»

Хидейори усмехнулся Хоригаве.

– Двадцать четыре года назад мой отец послал меня убить тебя. Теперь, наконец, я могу выполнить его приказ. Я напрягал свой мозг, чтобы подобрать тебе смерть, которая была бы такой же длинной и отвратительной, как твоя жизнь, но такое невозможно. Ты старик и быстро умрёшь, как бы мы ни изощрялись. К тому же обезглавливание – самурайская смерть, и ты не заслужил её. Поэтому я решил, что завтра ты будешь доставлен к месту публичной казни и опущен в море. Твое тело будет оставлено там. Твои кости будут обглоданы рыбой и крабами, когда прилив сомкнется над ними, а потом они будут блестеть на солнце, выставленные на всеобщее обозрение. Это слишком милосердно для тебя, но я не могу придумать другого способа наказать тебя хорошенько, – он засмеялся без радости. – Я недостаточно жесток!

Танико подумала: «Это подходит лучше, чем ты думаешь, Хидейори. Он утонет, как моя маленькая Шикибу. Почему я больше не чувствую радости? Почему вместо ликования я чувствую только эту печальную пустоту? Потому что его смерть не вернет утраченных мною любимых!»

Хоригава дернул головой, как нападающая змея. Он плюнул под ноги Хидейори. Мунетоки взревел от ярости. Не поворачиваясь, Хидейори сдержал его жестом.

– Не пачкай свой меч, Мунетоки-сан! – воскликнула Танико, сидя за ширмой. Хидейори дал знак охране, и Хоригава был выведен из зала.

Бледные, луноликие аристократы из Хэйан Кё, которые прибыли с посольством, съежились, когда мрачный взгляд Хидейори обратился к ним.

– Что же касается вас, чиновники двора, – сказал он, – вы также виновны в попытке сдать страну монголам, но я приму во внимание, что вы действовали так из-за невежества и трусости, тогда как Хоригава – по обдуманному злому умыслу. Поэтому я просто приговариваю вас к возвращению в столицу.

Запудренные лица просияли облегчением. После паузы Хидейори добавил:

– Пешком!

Раздался мучительный стон вельмож и насмешливые возгласы самураев. Один толстый аристократ упал на колени:

– Мой господин, такой путь убьет нас!

– Вздор! – произнес Хидейори. – Он укрепит вас и прибавит вам ума. Посмотрите на страну, которую вы так желали вручить Кублай-хану. – Снова он сделал паузу, пока придворные со страхом смотрели на него. – Конечно, я с почтением сообщу его императорскому величеству, что вы не соответствуете тем чинам и должностям, которыми пока пользуетесь. Вы и все остальные, кто в столице приложил руку к этому решению о капитуляции, будете отправлены в отставку!

Хидейори велел убрать толстых людей в одеждах с тонкими переливами. Теперь он обратился к членам кланов и союзникам:

– Мы уже послали две армии, одну – в землю Осю, чтобы наказать Ерубуцу за убийство без моего ведома моего брата Юкио. Другая преследует монголов под предводительством гурхана Аргуна, теперь скрывающегося в провинции Ичизен и угрожающего столице. Мы должны приготовиться к войне!

Самураи ликовали, пока не охрипли, выкрикивая старый воинственный клич – Муратомо-о! – снова и снова. Слёзы потекли по щекам Танико. Она плакала из-за этих самураев и из-за всего народа Страны Восходящего Солнца. Они не знали так, как она, всю чудовищность несчастья, которое им угрожало. Однако для Хидейори эта встреча с монголами была скорее удачей, чем опасностью. Он использовал случай утвердить приоритет сегуна и положить конец попыткам императорского двора решать вопрос о войне и мире. Теперь он уничтожит независимого князя Осю и армию Аргуна! После этого не останется никого на Священных Островах, кто бы не подчинялся его воле.

Хидейори отвернулся от ликующего собрания. Через мгновенье он был за ширмой Танико, глядя на неё с улыбкой:

– Из всех советов твой совет был самым здравым. Вместе мы встретим худшее, что может послать Великий Хан. Послезавтра ты будешь свободна, чтобы стать моей женой!

Танико была неспособна говорить. Месть, которой она дождалась, была бессмысленной! Все победы были ненужными. Куда бы она ни заглядывала, в прошлое или будущее, все, что она могла увидеть перед собой или позади себя, было разрушением и смертью. Только огромным усилием воли она могла сдержать рыдания. Почему-то она обнаружила, что вспоминает историю монаха-дзен, которую ей рассказал Ейзен.

 

Глава 3

Танико пролежала всю ночь, так и не заснув, думая о людях, томящихся где-то там, во дворце сегуна, ожидающих смерти. Должно быть, они тоже не спят. Как можно спать в последнюю ночь жизни? Она не хотела оказаться поблизости, когда их, а особенно Хоригаву, поведут к берегу на казнь. В час Быка, за два часа до рассвета, она вызвала к себе служанок и оделась, чтобы отправиться в горы и повидать Ейзена. Саметомо не захотел просыпаться. Она завернула его в одеяло и вынесла во двор, где ожидали ее лошади. Со служанкой и охранником, который держал спящего Саметомо перед собой в седле, она выехала на знакомую тропу, ведущую в покрытые соснами холмы севернее Камакуры.

Небо над великим океаном на востоке уже заметно светлело. Ко времени, когда она приехала в монастырь, огромные тёмно-красные ленты развернулись, будто знамена Такаши, в небе на востоке.

– Почему ты плачешь? – осведомился Ейзен. – Ты горюешь по Хоригаве и монгольским послам?

– Я плачу потому, что я тоже ответственна за их смерти из-за моего совета Хидейори.

– Самурай никогда не должен сожалеть о принесенной кому-то смерти! – твердо сказал Ейзен. – Убийство – дело самураев!

– Этому нет конца, – сказала Танико, вытирая лицо рукавом. – В чём виноваты мы, мыслящие существа, что заслужили так много боли, сенсей?

– Если человек сражён отравленной стрелой, его не заботит, чем он это заслужил. Он вытаскивает стрелу и как можно скорее применяет противоядие.

– Какое же противоядие спасает от всех этих страданий?

– Покажи мне лицо, которое было у тебя до рождения! – повторил Ейзен беспощадно.

Не зная, что думать, Танико с несчастным видом пожала плечами. Она пока не решила кунг-ан. Их разговор перешел на тему её свадьбы с Хидейори. Как жена сегуна, она станет самой могущественной женщиной в стране.

– Ты будешь способна многого добиться, – сказал Ейзен.

– Да, из-за Хидейори! – она гневно покачала головой. – Сенсей, я хочу что-то делать по своему собственному праву, не потому, что мне помогает какой-нибудь сильный человек, подобный Кийоси или Кублай-хану, или Хидейори, решившему спать со мной!

Ейзен тихо рассмеялся.

Она и Саметомо разделили свою дневную трапезу вместе с монахами.

«К этому часу, – думала она, чувствуя, как напряжение покидает ее, – с теми, кто был осужден, покончено». Этим вечером Танико сможет вернуться в Камакуру, и все будет позади. Прошлое, сказал Ейзен, не существует. В полдень, в час Овцы, она и Ейзен вышли в монастырский сад.

Их беседа была прервана гонцом от Хидейори, запыхавшимся молодым самураем, который поклонился монаху и госпоже, находившимся в саду:

– Головы послов Великого Хана – на обратном пути к нему! Хоригава же пережил утренний высокий прилив. Когда я выезжал из дворца сегуна, он ещё жил. Господин Хидейори думает, что вы будете рады узнать, что он сильно страдает!

– Что с ним сделали? – с ужасом спросила Танико.

– Около места казни у моря есть отвесная скала, – сказал самурай. – Палачи подвесили князя Хоригаву на скале за веревку, обвязанную вокруг его груди. Во время прилива и когда он уходит, они поднимают и опускают веревку, так что голова князя все время находится чуть выше воды. Волны постоянно плещут ему в лицо, а его тело кровоточит оттого, что его постоянно бьёт о скалы. Временами его погружают в воду, и он почти захлёбывается.

Танико упала на землю, уронив лицо на руки. Молодой самурай озадаченно смотрел на нее. Ейзен отослал его. После того как он ушел, Танико сказала:

– Хидейори думает, меня может порадовать то, что Хоригава ещё жив и мучается. Во имя Амиды Будды, кем он меня считает?

– Часть тебя желает, чтобы Хоригава мучился. Вот почему ты испытываешь такую боль!

Вечером самурай – гонец Хидейори – вернулся, чтобы сообщить ей, что Хоригава ещё жив. Он теперь бредил и болтал на трёх языках, сказал юноша. Блестящий интеллект начал распадаться.

Танико осталась в монастыре в ту ночь. Она не хотела возвращаться в Камакуру, пока пытали Хоригаву. Задолго до дневного света она поднялась, надела свой плащ с капюшоном и пошла в зал для медитаций, чтобы вместе с монахами погрузиться в дзен.

В час Дракона Хидейори сам приехал в монастырь и послал за ней. Он с небольшой группой всадников ждал прямо у ворот, верхом на норовистом, чисто белом жеребце, которого ему подарил Бокуден, когда он принял титул сегуна. Слуга держал лошадь под уздцы и бил её по носу, чтобы она вела себя спокойно. Когда Хидейори увидел Танико, он слез с лошади и взял у слуги блестящую чёрную шкатулку. Танико знала, что она должна увидеть, и хотела убежать, но заставила себя заглянуть в шкатулку, когда Хидейори открыл её, самодовольно улыбаясь.

При виде этого белый жеребец заржал и встал на дыбы, лягнув человека, державшего его. Мёртвая нижняя губа Хоригавы свисала, обнажая его зачернённые зубы. Его лицо было ещё более морщинистым, чем при жизни, а на щеках и лбу виднелись кровоподтеки. Танико испытала огромное облегчение из-за того, что всё было закончено. Она отвернулась и закрыла глаза рукой. Хидейори со стуком закрыл крышку шкатулки и отдал её назад, слуге. В точно такой же шкатулке лежала голова Дзебу, подумала Танико.

– Этого человека убить было труднее, чем сороконожку, – с улыбкой сказал Хидейори. – Ещё перед самой зарей сегодня он был жив. Он стонал всю ночь напролёт. Я выходил послушать его. Мне жаль, что ты не могла заставить себя побывать там. Я надеюсь, его казнь радует тебя?

Она должна была что-то ответить ему.

– Спасибо, мой господин, что вы доставили мне это удовлетворение, – тихо ответила она.

– Ты теперь свободна от своего обета, – сказал Хидейори. – Когда я могу прийти к тебе?

Должна ли она была так быстро выходить за другого? Она вдруг с испугом почувствовала себя доведённой до крайности. Что же, это был путь, на котором она могла быть наиболее полезной Стране Восходящего Солнца и могла лучше всего защитить Саметомо.

– Вы принимаете Саметомо, мой господин?

– Да, да! Он будет моим приемным сыном. Он будет воспитываться как принц. Если он проявит способности, он сможет сам когда-нибудь стать сегуном, так же как и предводителем Муратомо.

Как мать будущего сегуна, Танико, а не её отец, станет самым главным членом клана Шима.

– Когда мне прийти, Танико-сан?

– Пожалуйста, мой господин, поймите. Я огорчена всем, что произошло.

– Я могу ещё немного подождать. Но когда?

– Приходите в Четвёртый месяц, в ночь полнолуния…

– У тебя будет ребенок?

– Думаю, что я уже слишком старая.

– Но разве не это случается с людьми, когда они женятся?

Саметомо, как и другие члены ее семьи, видел новое положение Танико как главной жены сегуна в свете своих собственных рассуждений. Он беспокоился, что будет вытеснен из её сердца новым ребенком. Бокуден был нервозно почтителен, но не рад, что его дочь еженощно разделяла ложе с самым могущественным человеком в стране. Дядя Риуичи и тетя Цогао чувствовали себя воодушевлёнными. Первое замужество Танико, которое они помогли устроить, было так ужасно, что новое, согласно их упрощенным представлениям о законах кармы, должно было быть значительно лучше.

– Теперь ты нашла настоящего человека! – уверяла её тетя Цогао, пока они принимали ванну. – Ты заслужила лучшую долю, Танико-сан!

«Я сомневаюсь, чтобы она была лучшей», – думала Танико позже, когда лежала на своём футоне в тускло освещённой комнате, ожидая первого визита Хидейори. Просто чувствовалось, что это новый поворот колеса рождения и смерти.

Её ширма отодвинулась, Хидейори не соблюдал и видимости тайны. Поодаль от Хидейори, в проходе, она могла увидеть двух охранников, пытающихся спрятать улыбки. Хидейори задвинул ширму и повернулся к ней. Он был одет в тёмно-фиолетовое кимоно, отказавшись от обычных мрачных тонов. Выглядел Хидейори печальным и неуверенным. «Это мне надо быть неуверенной, – подумала Танико. – Прошли годы с тех пор, когда я была близка с мужчиной, в то время как он менял куртизанок каждую ночь!»

– Вы хотите саке, мой господин? – она налила чашу и протянула ему.

Он неловко сел, осушил маленькую чашу залпом и попросил ещё. Дважды она наполняла чашу, и дважды он выпивал её. Танико надеялась, что он не выпьет так много, что будет не в состоянии наслаждаться своим визитом, что привело бы в неловкость их обоих. Что до неё самой, так она могла с таким же успехом обсуждать конфуцианскую классику с пожилым наставником, при всем том желании, которое она чувствовала.

Он похвалил вазу с тюльпанами, которую она поставила в угол комнаты. Внезапно он достал из своего рукава свернутый лист бумаги розового оттенка.

– Я посвятил это твоей красоте!

Свиток был перевязан длинным листом травы. Танико развернула его и прочла стихи:

Заросли бамбука Сгибают свои спины на осеннем ветру, Танцуя на солнце. Но когда ветер стихает, Они устремляются прямо к небесам.

Красивые стихи, подумала Танико. Конечно, им, по крайней мере, лет сто. Она вспомнила: Хоригава преподнёс ей старинное стихотворение как своё сочинение. Так же! Она твердо сказала себе, что не будет думать о том замужестве. Прошлое не существует!

Танико похвалила стихи.

– Я списал их со старинной книги, – хмуро сказал Хидейори, – Я не придворный, Танико. Я не знаю, как ухаживать, как это делают они в Хэйан Кё.

– Я сама простая женщина из Камакуры, мой господин, – сказала Танико.

Она подняла сямисен и заиграла «Когда заходит серебряная луна». Затем она задула лампу и подняла её за ширму. Вечерний воздух был приятно тёплым. Она села рядом с Хидейори, и они смотрели на полную луну, поднимавшуюся над черными стенами дворца. Танико еще исполнила для него две мелодии и дала Хидейори ещё саке. Она ожидала, что после долгого ожидания близости с ней он будет более нетерпелив.

Наконец он обнял её. Он гладил её лицо и руки, потом начал снимать с нее одежды. Танико стала помогать ему, начиная чувствовать звон в ушах. В конце концов, прошло много времени, а Хидейори был по-своему привлекателен. Они вместе откинулись на одеяло, которое уже было развернуто ею. Вздыхая, она провела рукой по его бедру, он прижался к ней, она раздвинула ноги. Минуту Хидейори оставался над ней, затемняя свет луны. Затем он тяжело задышал и напрягся, будто сражённый стрелой. Он упал на один бок, продолжая тяжело дышать. Танико ожидала, что он обнимет её, но вместо этого он отвернулся от нее и лежал, глядя на луну. Не зная, что делать, она начала гладить его спину. Она просунула руки под воротник его кимоно и растёрла его шею и плечи. Его мускулы были жёсткими и неподатливыми.

– Я не доставила вам удовольствия, мой господин? – наконец спросила Танико.

– Не будь глупой! – сказал он грубо, подставив ей свою спину. Её обожгла его грубость. Что с ним случилось?

– Ты слишком развязна! – сказал он вдруг. Разгневанная, она ответила:

– Не могу поверить, что мужчина с таким опытом общения с женщинами, как у моего господина, найдёт что-либо необычное в моем поведении.

– Похоже, что я ошибся в тебе, – сказал Хидейори, садясь.

Она поняла, что он собирается уйти. Похоже, она не станет после этого новобрачной сегуна, а Саметомо никогда не станет сегуном после Хидейори. Похоже, из-за того, что что-то таинственное не получилось в последние несколько минут, изменится всё будущее Страны Восходящего Солнца. Должна ли она умиротворить его, уговорить лечь с ней еще раз, или уже слишком поздно? Она тоже села, и тут кончики ее пальцев почувствовали влагу на одеяле, что объяснило ей всё. «Как глупо с моей стороны! – думала она. – Я должна была понять сразу». Но ей не приходилось сталкиваться с этим раньше. Женщины рассказывали ей о мужчинах, которые достигают своего пика слишком рано, но все соглашались, что такое случается очень редко. Хидейори, без сомнения, испытывал стыд. Он, вероятно, думал, что она сомневается в его мужественности. Ссора, начатая им, была лишь предлогом, чтобы избежать дальнейшего смущения. Из разговоров, которые у неё когда-то были с одной женщиной, Танико знала, что делать, чтобы помочь Хидейори. Но разрешит ли он ей?

– Простите, мой господин, – сказала она мягко. – Я понимаю, что не оправдала всех ваших надежд. Но если вы уйдете теперь, весь дворец узнает об этом. Давайте я ещё услажу вас песнями и согрею вас, налив ещё саке. Я прошу вас просто притвориться, что вы насладились со мной в эту ночь, или вы сделаете меня посмешищем…

– Очень хорошо, – сказал Хидейори, несомненно понимая, что он тоже будет объектом насмешек, если уйдет от нее сейчас.

Он снова уселся, а Танико зажгла лампу. Она поставила кувшин с саке над жаровней, чтобы согреть его, и взяла сямисен. Она сыграла и спела несколько песен. Первая была романтической, остальные – более шутливыми и сладострастными. Хидейори даже ухмыльнулся на последней и самой буйной. Песни и саке делали свое дело. Он немного расслабился. Танико приблизилась и начала ласкать его. Его кимоно было еще раскрыто, и она сначала гладила его обнаженную грудь, а затем и все тело. Она аккуратно уложила его снова на одеяло, продолжая прикасаться к нему. Вскоре Танико восклицала от того, каких размеров достигло его возбуждение, в то время как он усмехался, довольный собой. Когда она посчитала момент подходящим, она опять легла и прошептала, что желает близости с ним. Хидейори был теперь менее чувствительным, чем раньше, и поэтому дольше достигал вершины. Он так долго удовлетворял себя, что она неожиданно три раза достигла величественного момента до того, как он кончил, за что она очень осторожно выразила ему свою покорную женскую благодарность. Когда наконец он опять лёг, закрыв глаза, его лицо выражало безмятежное спокойствие и расслабленность, а она тихо и с облегчением вздохнула.

– Ты мудрая и понимающая женщина, Танико-сан, – удовлетворенно пробормотал Хидейори. Он повернул к ней голову. – Твоё лицо, как ты теперь смотришь на меня, напоминает мне лик Кваннон, который я видел ребенком в монастыре, куда брала меня с собой мать. Когда я был еще очень мал, было время, когда я думал, что статуи Кваннон были статуями моей матери. Я чувствую, что я должен поклоняться тебе, Танико. Пожалуйста, прости мне, что я так резко говорил с тобой раньше. Будь моей Кваннон, будь милосердна ко мне.

– Мне нечего прощать вам, мой господин! – «Какой это странный, очень странный человек!» – подумала она.

– Мне хотелось бы, чтобы ты посетила великое изваяние Хачимана, которое я построил в нашей семейной гробнице в честь моей матери. Я уверен, тебе понравится!

Спустя некоторое время он уснул. Луна теперь была высоко в небе. Танико легла, разглядывая его лицо в лунном свете. Спокойное, оно казалось лицом обычного человека, а не лицом того, кто завоевал Страну Восходящего Солнца и теперь начинал другую войну, с врагом значительно более мощным, чем те, с кем ему приходилось сталкиваться.

– Оставь меня в покое, Юкио! – стонал во сне Хидейори. – «Юкио живет в тебе, – думала она, когда Хидейори подергивал конечностями и всхлипывал. – Ты никогда по-настоящему не мог никого убить!» Она улеглась спать, подложив под голову старое деревянное подголовье, которое было ее спутником всю жизнь. Прошлое и будущее могли не существовать, но их следы в настоящем неизменно присутствовали.

На следующее утро, перед тем как покинуть её, Хидейори взял с неё обещание, что всем родственникам Танико будет говорить, будто он не давал ей спать всю ночь. В час Змеи доставили его утреннее письмо. Оно было простым, но казалось откровенным. С ним не было стихов. Даже Риуичи и Цогао испытывали радость. Ещё два ночных визита и, со святого благословения, Шима, Такаши и Муратомо объединятся в Танико, Саметомо и Хидейори.

 

Глава 4

Деревянные стены додзё, зала боевых искусств во дворце сегуна, отражали крики юношей и сотрясались от тяжёлых ударов. Семь мальчиков, в возрасте от восьми до четырнадцати лет, и их учитель, одетые в широкие белые куртки и брюки до икр, неистово бросались друг на друга, почти кувыркаясь в воздухе, и выкручивали друг другу руки и ноги прочными захватами, такими, что при большем усилии ими можно было сломать кость. Шима Мунетоки сидел у стены длинной и пустой комнаты, цепким взглядом наблюдая за всем и храня молчание. По приглашению Мунетоки Танико осматривала зал с крытой галереи. Это был первый визит Мунетоки в додзё за шесть месяцев, и юные ученики, все – дети ведущих семей восточных провинций, были готовы убить друг друга, чтобы показать сенсею, что сделали успехи, пока он отсутствовал, сражаясь с монголами при Кюсю.

Мунетоки вышел на середину, его густые усы топорщились, когда углы рта опускались.

– Нападайте на меня! – скомандовал он.

Семь мальчиков и их сенсей образовали полукруг вокруг него. Саметомо, как приёмный сын сегуна, имел честь быть первым. Он налетел на Мунетоки с диким криком. Незаметным движением тяжёлый самурай Шима отбросил восьмилетнего мальчика, так что тот несколько раз перевернулся в воздухе. Казалось, сердце Танико выпрыгнет. Саметомо ударился плечом о травяной мат, перекувырнулся и, оскалившись, вскочил на ноги. По крайней мере, он хорошо падает, подумала Танико. Поодиночке, а потом и вместе мальчишки бросались на Мунетоки, который расшвыривал их во все стороны. Молодой учитель испытал себя последним. Он сделал кулаком выпад, стараясь попасть в голову Мунетоки. Самурай отбросил его почти в другой конец зала. Затем, по команде Мунетоки, класс встал на колени в два ряда, лицом к лицу, пока он стоял в конце зала, держа руки на поясе и обозревая его. Зная от Ейзена о том, что ни похвала, ни критика в действительности не помогают ученикам, он просто смотрел на них сердито. Наконец он указал на Саметомо:

– Что ты об этом думаешь?

Саметомо посмотрел на своего плотного кузена без испуга в глазах:

– Сенсей, мне хотелось бы узнать, удостоите ли вы нас чести услышать, что было в Кюсю. Пожалуйста, простите мою дерзость!

– Ты действительно дерзок, Саметомо, – грубо сказал Мунетоки.

– Пожалуйста, сенсей, это вдохновит нас на лучшее! – сказал Саметомо. Осмелевшие после слов Саметомо, другие ученики присоединили хор своих просьб к его голосу.

– Сидите тихо и почтительно слушайте, – сказал Мунетоки. – Я расскажу вам о храбрости воинов Страны Восходящего Солнца, когда они противостояли варварам-захватчикам.

Он уселся на полу, скрестив ноги. Танико была счастлива. Хидейори держал ее в курсе хода войны с монголами, но она хотела услышать о ней от кого-нибудь, кто сам принимал непосредственное участие в боях.

– Мы знали, что армия Аргуна, около трёх тысяч конников, подстерегает нас где-то в горах, севернее столицы, – начал Мунетоки. – Поэтому на Четвёртый месяц господин Хидейори послал армию в пять тысяч воинов из Камакуры. Я, хоть и не заслужил этого, принял командование. Начиная с Пятого месяца мы находились в лагере к северу от столицы. В это же время сегун послал двадцать тысяч человек в Осю, чтобы наказать Фудзивару-но Ерубуцу за убийство командира Юкио…

Опасаясь, что монголы могут внезапно напасть раньше, чем мы обнаружим их, мы наконец стали осторожно продвигаться в горную страну. Все, что мы нашли, это тлеющие селения, куда монголы приходили и ушли. Ни одной живой души! Так они оставляли петляющий и непредсказуемый след смерти, ведущий нас глубже в горы. Через два месяца фортуна повернулась к нам лицом. С дальнего севера к нам присоединилась наша армия, возвратившаяся из Осю с победой. Осю пал с удивительной легкостью. Когда умер старый Хидехира, что-то случилось с этой страной. Воины не хотели сражаться за Ерубуцу. Один из его собственных людей убил его и принёс его голову в наш лагерь. Конечно, господин Хидейори повелел, чтобы предатель, в свою очередь, был обезглавлен. Никто не должен нарушать клятву своему господину!..

Теперь, когда мы имели десятикратное преимущество над монголами, мы сильно их прижали, преследуя по лабиринту горных троп. Затем, в начале осени, мы остановились, кружа в горах, и начали двигаться к югу. Мы знали, куда они направлялись. До нас донесся слух, что захватнический флот Великого Хана покинул Корею и плыл по направлению к Кюсю. И теперь армия Аргуна начала долгий марш через наши западные провинции к Внутреннему морю. Когда они достигли портов на западном берегу Внутреннего моря, они захватили их, подобно лесному пожару, уничтожая всё и всех, за исключением команд рыбацких лодок, чтобы пересечь Кюсю. К тому времени, как мы высадились при Кюсю, Аргун и его люди уже пробились к захватнической армии Великого Хана в заливе Хаката…

Танико вспомнила потрясение, которое она впервые испытала от известия о том, что передовой отряд армии Кублай-хана оказался в заливе Хаката, где погиб Кийоси и откуда Юкио и Дзебу отплыли в Китай много лет назад. Возможно, дух Кийоси ещё жил там, защищая Страну Восходящего Солнца…

– Когда мы прибыли в залив Хаката, – продолжал Мунетоки, – то обнаружили флот Великого Хана, стоявший на якоре у берега. Корабли были корейские, подчинённые монголам. Там было более тысячи судов всех видов, от небольших береговых галер до семимачтовых сампанов, несущих более сотни воинов с лошадьми. Вражеская армия расположилась в лагерях на берегу. Когда мы прибыли, был вечер, сражение первого дня уже закончилось. По количеству лагерных костров мы подсчитали, что там должно было быть около тридцати тысяч захватчиков. Это чуть ли не превосходило людей Кюсю…

На следующий день я впервые встретился с монголами в бою. Это было горячее и нечистое сражение. Враг был вооружен машинами, которые метали большие камни на земляные укрепления. У них были гигантские арбалеты, они посылали стрелы величиной с копьё. И у них было ужасное оружие, называемое «хуа пао», которое стреляло железными шарами, взрывающимися между нашими воинами с шумом, подобным грому, выбрасывая огонь и смертоносные железные осколки во всех направлениях. Из хуа пао обрушивались тысячи железных шаров на наших людей. Наши войска были изувечены и перебиты, а наши лошади затоптаны, и всё было в чёрном дыму, который был зловонным, как Восемь Горячих Чертей. Ничего не зная о монгольских способах сражения, многие из наших доблестных воинов выехали вперед, бросая вызов на единоборство. Монголы издали пронзили их стрелами. И они использовали отравленные стрелы, которые уничтожали наших людей сотнями…

Снова и снова монголы подтягивали свои силы и собирались то в этом месте, то в том, стараясь прорваться сквозь наши ряды. Камнями и хуа пао они пробили дыры в наших глиняных стенах. Мы заполняли проломы нашими телами, неистово перебегая с места на место, чтобы отбросить неприятеля назад. В конце второго дня сражения мы были измучены и пребывали в отчаянии. Нам оставалось только – насколько мы могли видеть – сражаться, пока нас не перебьют, в надежде, что потом поднимется подкрепление. Мы молились в эту ночь. Священники бродили взад и вперед между нами всю ночь, нося свои походные алтари, распевая и заглушая запах хуа пао ароматным благоуханием ладана…

Другой запах стоял в воздухе в эту ночь – запах дождя. Воздух становился холоднее и влажнее, и мы кутали себя в одеяла и дрожали за нашими земляными стенами. Молния сверкнула в тучах, и гром загрохотал, будто монголы выстрелили огненными шарами. Дождь начался утром, в час Тигра. Он быстро превратился в ливень, но люди Кюсю приветствовали его криками радости. Мы, восточные воины, пока не понимали: почему? Поднялся ветер, гудящий, будто сто тысяч стрел с жужжащими головками…

В этот день не было зари. Темнота ночи захватила часть утра, и до часа Дракона нельзя было ничего разглядеть в двух шагах. Даже потом мы не могли видеть, что творится за стенами. Ветер дул всё сильнее и сильнее, пока не стал разрывать деревья в клочья и валить людей в полном облачении и доспехах навзничь. Обломки прибрежных домов проносились над нашими головами. Я видел, как черепичная крыша монастыря Хаката сорвалась и летела по небу, похожая на змея, пока не рассыпалась на куски. Море с рёвом подступило к берегу, к нашим укреплениям, выбрасывая в воздух струи выше верхушек деревьев. Временами ветер и дождь стихали, и мы могли разглядеть залив. Волны, высотой с Фудзияму, обрушивались на прибрежные селения. Захватчики и их кони беспорядочно толпились маленькими группами вдоль берега. Их тенты и громадные машины исчезли. Мы больше были напуганы волнами, чем врагом, и дрожали перед нашими рушащимися стенами, молясь, чтобы нас не затопило.

Шторм стих к следующему утру. Монголы и их флот исчезли. Воды залива Хаката были усеяны бревнами и дощатой обшивкой. По всему берегу мы могли видеть поломанные корпуса сампанов, которые были выброшены на сушу. С криком восторга мы бежали к береговой кромке. Мы натыкались на остатки врагов, скрывавшихся в руинах Хакаты и других городов вокруг залива. Перед тем как казнить, мы допрашивали их. Корейские шкиперы предупредили монгольских командиров, что будет один из великих штормов, которые китайцы называют «тай фун», и что будет безопаснее в открытом море, чем в гавани. Мы узнали позже, что большая часть флотилии погибла в море и тринадцать тысяч монголов утонуло…

Мунетоки перестал говорить и сел, положив руки на колени, пребывая в воспоминаниях о тех ужасах, которые наблюдал. Мальчики хранили молчание, уткнувшись глазами в пол. На их гладких щеках Танико видела поблескивающие следы слез.

Первым заговорил Саметомо:

– Сенсей, как вы думаете, монголы вернутся?

– Они обязательно вернутся, – твердо сказал Мунетоки. – Может быть, в следующем году или, быть может, через несколько лет, но я знаю, что они придут гораздо более многочисленной армией, чем раньше. Мы должны быть готовы к этому! Спасибо богам за нашего великого и мудрого вождя, господина сегуна Муратомо-но Хидейори, который мобилизует нацию для самозащиты…

– Я надеюсь, что, когда монголы придут опять, я буду достаточно взрослым, чтобы сражаться с ними! – сказал Саметомо пылко. Сердце Танико упало, хотя она и знала, что, как мать, мать самурая, она должна гордиться.

Мунетоки встал, возвышаясь над маленькой группой учеников. Вдруг он обернулся к учителю:

– Они славные, эти мальчики, все молодцы. Держитесь на том же уровне!

Лицо учителя просияло, подобно монастырскому зеркалу. Поклонившись Танико, Мунетоки повернулся и вышел из додзё.

 

Глава 5

Из подголовной книги Шимы Танико:

«Неужели прошло семнадцать лет с тех пор, когда я в последний раз видела Хэйан Кё? Столица столько выстрадала за эти годы: гражданская война, пожары, землетрясения, чума, мор. Более половины зданий было разрушено и восстановлено. Это уже не тот сказочный город, в который мы с Дзебу пришли много лет назад. Но нет уже и той девушки, которая видела его таким.
Третий месяц, двадцатый день,

Монголы были выдворены, и Хидейори решил посетить столицу с официальным визитом. Мы следовали по Токайдо с тремя тысячами конных самураев и вдвое большим количеством пеших. Я бы предпочла путешествовать верхом, как много лет назад, но Хидейори настоял на том, что занавешенный паланкин – единственное средство передвижения, подобающее супруге сегуна. Сам он ехал на том беспокойном белом жеребце, Цветке Сливы, хотя и держался в седле так же свободно, как сидела бы я – на спине слона. Но люди выстроились вдоль Токайдо, чтобы посмотреть на сегуна, и Хидейори чувствовал, что ему следует показать себя воином. Саметомо не было с нами. Он попросил позволения остаться, и я согласилась, слишком хорошо зная, как он ненавидит Рокухару.
Год Свиньи.

Визит Хидейори бесконечно расстроил императорский двор. Начиная с регента и ниже, он убрал со службы членов семей Фудзивара и Сасаки, заменив их людьми, принадлежащими менее древним родам, которых считал более надёжными. Он также предпринял действия против воинствующих монахов, велев главному консулу государства издать указ, запрещающий синтоистским и буддистским монахам носить оружие и приказывающий Ордену зиндзя распустить своих членов. Неудивительно, что Хидейори предпочел следовать в сопровождении армии.

Мой господин, кажется, больше опасается призраков, нежели живых воинствующих монахов. Со времени нашей женитьбы я лишь несколько ночей провела в мирном сне. Каждый раз он просыпается с криком, покрытый холодным потом. Такое впечатление, что вся его семья преследует его в снах, не только Юкио, но и его отец, герой Домей, его дед, его дядья и разные знаменитые предки. Хидейори верит в то, что это не просто сны, а явления призраков. Мне трудно понять, почему его семья преследует его во сне, когда он, как никто, сделал клан Муратомо более могущественным и доблестным, чем они были когда-либо. После одного из таких снов только слияние наших тел восстановило его рассудок. Должна добавить, хотя я осмелюсь доверить это только моей подголовной книге, что слишком часто он не способен удовлетворить свои желания со мной.

Через свою собственную сеть самураев и слуг я узнала, что Шисуми, смелая возлюбленная Юкио, сослана в монастырь, в нескольких часах езды отсюда. Я должна выяснить, почему она так внезапно покинула Камакуру.

Как вдова Хоригавы, я унаследовала не только его владения, но и его личные бумаги. Его семья поместила их на хранение в монастырь Кофукудзи в Наро, и я послала за ними. Мысль о том, что я прочту документы, написанные собственной рукой Хоригавы, заставляет мое тело пританцовывать, и нет сомнения в том, что из этих бумаг можно много узнать, в том числе и пикантных и скандальных историй».

Женский монастырь Дзаккоин располагался в горах Охара, севернее Хэйан Кё. Для приличия Танико позволила доставить её туда в паланкине. Сам монастырь являл собой древнее строение с ветхой черепичной крышей и был построен около водоёма, окруженного величественными деревьями. В горах, скрывающих монастырь, маленькие хижины уютно расположились в тени сосен и дубов. Многие из здешних женщин, ушедших от мирской жизни и давших обет, происходили из семьи Такаши. Эти женщины должны были обижаться на таких, как она, кто значительно приобрел при том же повороте колеса кармы, при каком они были унижены.

Танико отдала дань большой деревянной статуе Амиды, стоящей в монастыре, Будды Безграничного Света. Потом она представилась настоятельнице, справилась о Шисуми и была направлена по спиральной каменной лестнице, ведущей к травянистому склону. Через некоторое время Шисуми предстала перед ней с корзиной горных азалий в руке.

Танико проводила Шисуми к её хижине. Это была комната на бамбуковых сваях. К шози были приколоты листы цветной бумаги со стихами из сутр, которые Шисуми скопировала каллиграфическим почерком, отражавшим её душу танцовщицы. Сама Шисуми постарела. Её лицо было изможденным, волосы – гладкими, – она еще не побрила голову, – и края ее залатанной одежды были потертыми. Единственной ценной вещью в ее хижине был сямисен, висевший на стене.

– Ты часто играешь? – спросила Танико.

– Сырость испортила его, боюсь, – сказала Шисуми с печальной улыбкой. – Но я храню его из-за любви и искусства, с которыми он был сделан.

– Почему ты покинула Камакуру, ничего мне не сказав? – спросила Танико. – Ты бы могла остаться со мной. – Через дымку времени Танико опять увидела хрупкую, красивую, молодую женщину, которая в белых одеждах танцевала перед Хидейори.

– Я принесу несчастье любому, кто постарается защитить меня. Я носила ребенка Юкио!

Страх сжал сердце Танико, когда она задала вопрос, на который не хотела получать ответ:

– Что с твоим ребенком?

– Я не хочу об этом говорить, госпожа. Пожалуйста, простите меня.

Танико сильно сжала обе руки молодой женщины:

– Ты должна рассказать мне! Ты должна!

– Мой ребенок ничего для вас не значил, госпожа. Пожалуйста, не беспокойтесь.

– Шисуми, мой первый ребенок, моя дочь, была вырвана из моих рук и утоплена. Я беспокоюсь о детях…

Худые плечи Шисуми содрогнулись в рыданиях:

– Я сбежала из дворца сегуна, когда поняла, что подошло время. Я спряталась в пещере на берегу. Я была совсем одна, и было ужасно больно, но мой сын родился живым. Группа самураев верхом подъехала к пещере. Они, должно быть, услышали крик мальчика. Один вошел и отнял у меня ребёнка!..

На мгновенье она задохнулась в рыданиях.

– Он схватил его за лодыжки и разбил его голову о стену пещеры…

– О нет, нет! – Танико обняла Шисуми и зарыдала вместе с ней. – Ты знаешь, кто это сделал?

– Мне жаль, госпожа, я не хочу говорить вам.

– Я настаиваю, чтобы ты сказала мне, Шисуми-сан! Кем бы он ни был, я прослежу, чтобы он понёс наказание. Я не беспомощна, Шисуми. Я – жена сегуна.

Шисуми посмотрела на нее завороженным взглядом:

– Простите за то, что скажу вам, госпожа. Я обязана вам, и вы настаивали. Это был ваш муж, сегун.

Танико почувствовала, как её ударили молотком в сердце.

– Только не Хидейори, – сказала она слабым голосом. – Он не убивает детей!

Шисуми сжала руку Танико:

– Забудьте то, о чём я вам рассказала, госпожа. Если вы будете размышлять об этом, это не принесёт вам ничего хорошего. Было бы значительно лучше, если бы вы не поверили мне вовсе.

Танико покачала головой. Несмотря на потрясения и боль, которые она чувствовала, она была совершенно убеждена, что Шисуми говорила ей правду. Согамори оставил Хидейори и Юкио в живых из-за их молодости, но два мальчика выросли и уничтожили семью Такаши. Хидейори не сделает той же ошибки! Танико смахнула слезы рукавом.

– Ты была очень любезна со мной, Шисуми-сан. Никогда не вредно говорить кому-то правду.

Она проговорила с бледной молодой женщиной до того часа, когда звон колокола оповестил о заходе солнца. Потом она попрощалась с танцовщицей. Танико позвала сопровождающих, и они отнесли её в столицу. Вернувшись в свои покои в Рокухаре, она приказала отослать десять платьев из её собственного гардероба в женский монастырь, для Шисуми. Потом она занялась ларцами, содержавшими документы Хоригавы.

Бумаги Хоригавы были принесены Танико священником Кофукудзи, монастыря, который веками богато одаривала семья Сасаки. Она пока не говорила Хидейори, что бумаги попали к ней в руки. Услышав рассказ Шисуми, она теперь решила, что ничего не будет говорить ему. Сегодня вечером он встречался с военачальниками всех провинций, чтобы обсудить оборону столицы на случай нового нападения монголов. Встреча, вероятно, продлится почти до самого утра, и не похоже, чтобы он послал за ней. Танико зажгла лампу и сказала себе, что не желает быть в смятении.

Шесть кедровых шкатулок красного лака, украшенных нарисованными золотом стреловидными листьями, стояли в ряд перед ней. Она решила начать с крайней справа. Поднять один из свитков Хоригавы означало ощутить прикосновение к отравленной пище, но аромат кедра помог Танико превозмочь отвращение. Она быстро оказалась посвящена в детали жизни и деятельности Хоригавы за последние семьдесят лет. Большинство бумаг было написано на китайском, литературном языке старой знати. Танико нашла меморандумы к другим правительственным чиновникам, копии стихов, доносы от шпионов, генеалогические таблицы, перечни изречений и поощрений для вынесения на суд дворцовых дискуссий, торговые контракты, описание земель Хоригавы, его владений и гардероба. Были и угрожающие письма, написанные с предельной вежливостью, от других вельмож, которым Хоригава задолжал огромные количества риса и много тюков шелка. Было очевидно, что Хоригава глубоко увяз в долгах перед женитьбой на Танико. Неурожаи на землях, которыми он владел вдали от столицы, и щедрые приемы, которые он устраивал, чтобы выдвигать себя, требовали больших заёмов. Шима Бокуден, как она всегда подозревала, выручил князя из долгов, заручившись, в свою очередь, дружбой Сасаки и Такаши и титулованным мужем для своей третьей дочери. Письма её отца к Хоригаве были отвратительно подобострастны.

Некоторые из найденных Танико бумаг вызвали бы скандал, если бы их содержание стало известно. Ряд писем раскрывало, что Хоригава и Чжа Су-дао, канцлер китайского императора Сун, вели секретные переговоры с монголами, предавая каждый свою страну по своей собственной причине. Письма показывали, что, когда Хоригава посетил лагерь Кублай-хана и бросил её там, он действовал как посредник китайского канцлера, который хотел сдать империю Сун монголам. Одно письмо говорило Чжа Су-дао, что вместе с дарами Хоригава презентовал вождям монголов «необыкновенно опытную куртизанку из нашей столицы, красивую молодую особу. Она не заслуживает доверия и обладает плохим характером, но монгольские воины насладятся, укрощая дикое создание, о котором я писал». Танико сжала кулаки и сдержала себя от того, чтобы разорвать свиток на кусочки.

Было далеко за полночь, когда она наткнулась на настоящее сокровище. На свитке, датированном Годом Дракона, она прочла:

«Восьмой месяц, двадцать пятый день.

Боги вручили мне в руки Муратомо. После того как все головы падут, останется только Домей. Согамори будет моим оружием против Домея…»

Она развернула свиток с нетерпением, её глаза пробежали сверху вниз по колонкам букв, написанных аккуратным и довольно неразборчивым почерком Хоригавы. Дневник, подголовная книга, как и её, но более выразительная по стилю, был написан на языке Страны Восходящего Солнца, который, без сомнения, Хоригава находил более простым для выражения своих частных мыслей.

Она покопалась в свитках, разыскивая те, которые выглядели свежими. Наконец она нашла тот, который, должно быть, был написан последним. Это началось более пяти лет назад со злорадства Хоригавы по поводу опрометчивого сближения Юкио с двором, получения им старинного чина командира дворцовой стражи и гнева Хидейори, когда Хоригава доложил ему об этом. С печалью Танико проследила падение Юкио и успех усилий Хоригавы в разжигании вражды между братьями. Хоригава писал о побеге Юкио из столицы, его кораблекрушении и исчезновении и его последующем появлении в Осю. Начало описания событий Года Крысы вызвало у Танико затруднённое дыхание:

«Одиннадцатый месяц, четырнадцатый день.

Посетил по приглашению сегуна его дворец. Он приказал мне ехать в землю Осю и заставить Фудзивару-но Ерубуцу разрешить монгольскому военачальнику Аргуну перейти его границы и убить Юкио вместе с оставшимися соратниками. «Прикажи Аргуну, чтобы Юкио и все, кто с ним, были убиты на месте, а их головы посланы сюда для опознания», – велел он. Я спросил его: «Не будет ли проще арестовать Юкио и доставить его сюда, в Камакуру, для допроса, чтобы каждый мог убедиться в справедливости вашей воли по отношению к нему?» Он отверг мой довод. «Много тех, кто сочувствует Юкио и чьи чувства восстанут против меня из-за публичного его обезглавливания. Пусть он умрет в тени, в отдаленной части страны, и вскоре будет забыт». Так будет покончено с единственным воином, который был бы способен остановить монголов…»

Танико вглядывалась в свиток при мерцающем свете лампы. Хидейори говорил, что его приказом Аргуну было – арестовать Юкио. Но у Хоригавы не было причин лгать в дневнике, предназначенном только для его глаз. Следующая запись была сделана здесь, в Хэйан Кё, и посвящена дню во Втором месяце, после которого Юкио и Дзебу были уже мертвы. Танико зарыдала, читая подробности последней встречи Хоригавы с Юкио и Дзебу на горном склоне в Осю:

«…Правда, что хоть Аргун и провел много лет в нашей стране, он не понимает чувства самурая к своему императору. Как только Аргун предложил Юкио сместить императора, он потерял его, за что я ему благодарен. Величайшим наслаждением моей жизни было видеть неудовлетворённую ярость монаха Дзебу на его лице, когда он пытался прорваться ко мне с голыми руками, а Аргун и Торлук его остановили. Если и был кто-либо в мире, чьей смерти я бы желал больше, чем собственной жизни, так это отвратительный зиндзя. На моём пути в столицу гонец принёс мне известие о его смерти. Он пал, продырявленный бесчисленным множеством монгольских стрел, прямо в ущелье, перед укреплением Юкио. Люди из Осю забрали его голову, как и голову Юкио, и послали их в Камакуру. Наконец-то избавились!»

Танико откинулась назад, закрыв глаза, дрожа, её захлестывали волны гнева и горя. Она думала, что ненавидит Хидейори за убийство ребенка Шисуми. Все было значительно хуже! Она поняла теперь, что обманывала себя в том, кем считала Хидейори. Стремясь к безопасности Саметомо и к власти для себя, она слепо связала себя с Хидейори и верила тому, что тот говорил ей. Танико страшно злилась на себя теперь. Она разрыдалась и упала на пол, стуча по нему кулаками. Служанка, смущённая, с полусонными глазами, разбуженная плачем Танико, заглянула в опочивальню. Танико закричала на нее, чтобы та вышла. Лежа так в мучениях, она ясно поняла, что был только один способ выпутаться из ловушки, в которую она попалась. Она должна прямо в лицо Хидейори сказать все, что ей стало известно. Будет невыносимо играть в неведение, стараясь сохранить их супружество.

Удивленная собственным внезапным решением, Танико задала себе вопрос: как могла она так быстро понять, что делать? «Несмотря на то что я не достигла озарения, эти годы медитации изменили меня. Знание того, что надо делать, пришло от того лица, которое было у меня до рождения». На мгновенье она подумала, что решила свое кунг-ан, но когда исследовала в своем уме понимание этого, она упустила его и не могла выразить словами.

– То, что ты говорил мне о том, как умер мой сын, – я думаю, тоже было ложью!

– Это случилось, как я говорил! Я действительно выбросил одну деталь. Когда Дзебу схватил Ацуи, юноша ударил его кинжалом, когда тот отвернулся. Юкио убил Ацуи, чтобы спасти Дзебу, и он не знал, что это твой сын до того, как Ацуи был уже мёртв…

«Их пути пересеклись, – думала Танико, отрешившись. – Это было после того, как я поссорилась с Дзебу. Это то, что сблизило меня с Хидейори. И все это было ложью!» Голос Хидейори был спокоен и беззаботен, как будто он рассказывал о незначащем эпизоде. Танико закрыла лицо руками. Она стояла на вымощенной камнем дорожке посреди сада Рокухары, повернувшись спиной к Хидейори. Они выбрали это открытое место, так как не хотели быть услышанными. Хидейори положил руку на ее плечо, но она высвободилась.

– Ты использовал смерть моего сына для того, чтобы настроить меня против Юкио и Дзебу! Ты лгал, что не хотел убийств детей Такаши! Ты убил ребенка Шисуми собственноручно! Ты лгал, что не приказывал убивать Юкио и Дзебу! Почему ты так обошёлся со мной?

Она обернулась, чтобы взглянуть на Хидейори, не скрывая своего отрешённого, со струящимися слёзами лица. Его глаза были непроницаемы.

– Ты бы не вышла за меня замуж, если бы все это знала.

– Ты думал, я никогда не узнаю этого?

Холодные, бездонные глаза возвращали ей ее отражение.

– Теперь ты моя жена. Моя судьба стала твоей. Твоя обязанность – моё благополучие. Я не делал ничего, что бы не было необходимо. Я ожидаю, что ты будешь смотреть на эти вещи так же, как и я.

Она была оглушена.

– Ты думал, что мои обязанности твоей жены не позволят мне ненавидеть тебя? – Её голос на последних словах достиг крика.

Его тон оставался спокойным:

– Я думал, что, побыв моей женой, ты научишься понимать меня. Ты посоветовала мне убить Хоригаву и не осуждала меня за это. Ведь я убил его по той же причине, что и всех тех, чьи смерти так огорчили тебя. Он был моим врагом, и таковыми же являлись они.

– Хоригава действительно предал тебя. Чем же повредил тебе Юкио или кто-либо из этих детей?

Хидейори взял её за плечи и пристально посмотрел в ее глаза. Это было так, будто она смотрела в ночное небо, которое лишилось всех своих звезд.

– Просто их существование угрожало безопасности империи! – сказал он. – Это сделало их моими врагами.

Танико подумала, что он сумасшедший. Или, по крайней мере, в этой уверенности, которая двигала им в убийстве сотен невиновных, была доля сумасшествия.

– Никто не может стать угрозой для империи! – сказала она.

Он рассмеялся.

– Не будь бестолкова. Миллионы людей составляют нацию, но те, кто угрожает ей, подобны горсти риса во всем годовом урожае. Танико-сан, подумай, как много людей, от простого крестьянина до вельможи высшего звания, потеряли свои жизни во время Войны Драконов. Если несколько убийств предотвратят другую войну, подобную той, не будет ли оправданной жертва?

Она не ответила ему. Пальцы Хидейори перебегали по серебряному эфесу его длинного меча. Он повернулся и глядел на выложенное галькой дно бассейна в центре сада с мелькающими золотыми рыбками.

«Ужасно в нём то, что он не кажется сумасшедшим, – подумала Танико. – Он говорит спокойно и тихо, как будто убежден в смысле сказанного. И что еще более ужасно, так это то, что, если я буду достаточно долго его слушать, его слова станут убедительными и для меня».

– Неудивительно, – проговорила она наконец, – что твоя семья часто приходит к тебе во сне…

Он обернулся и посмотрел на нее, маска его холодной уверенности неожиданно сменилась на муку и боль.

– Только ты знаешь, как я страдаю ночь за ночью за то, что было необходимо сделать для сохранения империи. Только ты можешь помочь мне! Я думал, что ты, одна из всех, поймёшь. Ты знала много правителей. Ты понимаешь в государственных делах. Почему ты смотришь на меня так?

Танико печально развела руками:

– Существует много способов править!

– Каждый раз, когда я убиваю или приказываю убить кого-либо, это кажется мне единственным способом. Уверен, что ты видишь это.

Его внешность снова изменилась. Лицо Хидейори исказилось в гневе.

– Я знаю, что затуманивает твой мозг против меня. Это монах-воитель, зиндзя, Дзебу. Он был твоим любовником, не так ли?

Танико опустила голову и прижала к своему лицу рукав, так как почувствовала, что подступают слёзы.

– Да, – прошептала она. Хидейори отвел глаза.

– Даже среди зиндзя никто другой не стал легендой, как это сделалось с ним. Он мог бы быть очень ценен для меня. Но его Орден направил его к Юкио, и он стал другом и соратником Юкио. Поэтому он должен был умереть с Юкио. И теперь, ночью, он тоже беспокоит мой сон.

– Ты никогда не говорил мне этого, – сказала Танико, понимая, что это было самым малым из того, о чем он никогда не рассказывал ей.

– На то у меня была веская причина. Я всегда подозревал, что ты еще любишь его. Я знаю, что было между вами. Хоригава рассказал мне даже о ребенке, которого убил. Вот почему ты впадаешь в гнев каждый раз, когда речь идёт о жизни ребенка, которая должна быть отнята, не так ли? Поскольку я не мог жениться на тебе, пока был жив Хоригава, постольку я не мог жениться на тебе, пока был жив Дзебу, зная, чем он для тебя был…

Из-за подозрений этого человека и его ревности и безумия погиб Дзебу. Танико почувствовала ненависть, вырвавшуюся из сердцевины её тела и распространяющуюся до кончиков ее пальцев. Теперь Хидейори приблизился к ней, взял за подбородок и поднял её голову так, чтобы она смотрела ему в глаза.

– Идем, Танико-сан! Около меня ты правишь всей Страной Восходящего Солнца. Уверен, что ты не отбросишь это из-за незаконных отношений с монахом, полуварваром.

Она постаралась освободить голову, но он плотно сжимал ее подбородок. Он приблизил свое лицо так, что она могла ощущать его дыхание. Ненависть переполнила её. Танико подтянула ногу и дотянулась, чтобы снять атласный туфель. Он не успел остановить ее, как она ударила туфлей по его лицу. Он отскочил от неё, его рука рванулась к мечу. В стране, где чистоплотность является частью религии, не было большего оскорбления, чем быть ударенным чем-то из обуви. Меч уже был наполовину выдвинут из ножен, когда он, дрожа, остановил себя.

– Если я убью тебя сейчас, я должен буду отвечать перед твоей семьей. Я всё ещё нуждаюсь в поддержке Шимы, но даже такой трус, как твой отец, от меня отвернётся. Я посоветуюсь с ним прежде, чем принимать против тебя меры. Считай себя под арестом. Тебе запрещено покидать свои покои. Когда я вернусь в Камакуру, то решу, что с тобой делать. И что делать с этим отродьем Такаши, которого ты заставила меня усыновить. – Он вогнал меч назад в ножны. – Если ты собиралась сделать из меня врага, тебе повезло. Мы больше не будем жить как муж и жена. Я не даю тем, кто оскорбил меня, возможность возместить потерю. Я думал, что ты очень мудрая, Танико-сан, теперь я вижу, что ты глупая. Ты потеряла всё.

Она выпрямилась, глядя на него, в то время как он тёр свою щеку рукавом своего чёрного наряда.

– Ты совсем не знаешь меня, Хидейори, если думаешь, что я могу сожалеть о том, что сказала или сделала. Лучше я расстанусь с жизнью, чем буду подчиняться тебе!

Его глаза сузились.

– Я запрещаю тебе убивать себя! Как твой господин, я буду решать, будешь ли ты жить или умрёшь.

Она сунула руку за пазуху своего кимоно, вынула маленький кинжал, который носила там, и подняла его:

– Я могла бы убить тебя, вместо того чтобы ударить туфлей, но я решила не делать этого. Если я и не убью себя, то это тоже потому, что я так решила!

Он на мгновенье побледнел, затем усмехнулся.

– Если ты убьёшь себя, я сделаю так, что Саметомо умрёт. Мучительно.

Это заставило её задрожать. Она обещала себе больше ничего не говорить ему. Удовлетворение от своего превосходства над ним в состязании слов могло стоить огромных страданий тому, кого она любила. На самом деле, она не чувствовала страха и не упрекала себя в том, что сделала. Вместо этого она чувствовала восхитительное наслаждение и свободу. Многие месяцы она была куклой, каждое её слово и действие контролировалось другим. Ее жизнь снова вернулась к Танико. Она вспомнила этот клич – «Кватц», – которым всегда обмениваются друг с другом Ейзен и Саметомо. Она почувствовала теперь, что как будто прокричала «Кватц» Хидейори, всей власти его бакуфу и десяткам тысяч его самураев. Уходя от него, она чувствовала, как огонь её ненависти перерастает в жар триумфа.

 

Глава 6

Теперь, когда они вернулись в Камакуру, Танико чувствовала себя на грани смерти. Она стояла у длинного марша каменных ступеней, ведущего к монастырю Хачимана, под огромным деревом гингко, которому, говорили, было около пятисот лет. Хидейори завершил свой визит к богу и теперь спускался по ступеням. По этому случаю он был одет как воин. На нём были доспехи с белой шнуровкой и шлем с эмблемой Белого Дракона Муратомо, свисающей с боков и со спины. Колчан с двадцатью четырьмя стрелами с чёрным и белым соколиным оперением свисал с его плеча, а в руке он держал длинный согнутый из ротанга лук. На его боку висел фамильный меч Муратомо, Хидекири. Меч, которого он никогда не носил на поле битвы, подумала Танико. Его лицо всё ещё было охвачено страхом, когда он покидал монастырь. Посещение родовой гробницы не помогло ему. Теперь ему было некому рассказывать сны. Он достиг жизненного пика, но он терзал себя, более, чем когда-либо, страхом.

Был час Зайца, и дымка раннего утра застилала пейзаж. Из монастырского входа Танико могла видеть ожидавший её паланкин и белого жеребца Хидейори, перебиравшего ногами, в то время как слуга придерживал его. Небольшой эскорт воинов поклонился, когда Хидейори достиг последней ступени. Основная часть армии ждала снаружи монастырской ограды, чтобы начать победное шествие в Камакуру. После этого жизнь для Танико закончится. Её единственной печалью было то, что Саметомо неизбежно станет следующей жертвой подозрений и ненависти Хидейори. Хотя возможно, что будет лучше, если жизнь мальчика закончится сейчас, цветок вишни упадёт, пока он так красив. Взросление при Хидейори уничтожит дух Саметомо.

Она стала спускаться по ступеням следом за Хидейори, две служанки поддерживали её шлейф и рукава, чтобы они не волочились по отсыревшим от тумана камням. Хидейори взгромоздился в седло так тяжело, что два молодых стражника покраснели и отвернулись, давясь от смеха над неуклюжестью Хидейори.

«Твоё правление не будет абсолютным, пока мы можем смеяться», – подумала она. Сидя в седле, Хидейори повернулся и посмотрел на неё. В его глазах была смесь негодования и тоски. – «Значит, твои чувства ко мне причиняют тебе боль, Хидейори? По-видимому, ты не позволишь мне долго жить». Хидейори ждал, зло натягивая поводья коня, чтобы держать его в узде, пока Танико не спустилась по ступеням и не села в паланкин. Он приказал ей сопровождать его сюда, заявив, что временно хочет установить публичные выезды. Когда её носильщики подняли паланкин, Хидейори поднял руку в перчатке, давая знак начать процессию к монастырским воротам. Длинная дорога, обсаженная ровными деревьями, вытянулась перед ними. Деревья были окутаны белым облаком, а удалявшиеся ворота – почти невидимы. Топот лошадиных копыт и обутых в сандалии ног по утоптанной дороге продолжался в тумане ровно и монотонно.

Танико глядела на небольшое знамя с Белым Драконом, развевавшееся на древке, прикреплённом к спине старшего стражника Хидейори. Движение на дороге привлекло её взгляд, и она наклонилась вперёд и раздвинула занавеси, чтобы лучше видеть. Из-за дерева вышел человек, чтобы преградить Хидейори дорогу. Она вздохнула, и тело её похолодело, когда она подумала: «Убийца». Но руки человека были пусты, и он был без оружия. Он поднял руки в жесте, являвшемся одновременно приказом и заклинанием. Он был очень высок и худ и одет в серую одежду. Со своими белыми волосами и бородой он казался существом, сотканным из дымки. Но она узнала его сразу, и её потрясла дрожь до самой сердцевины ее тела.

– Дзебу!

Ещё немного её носильщики продолжали нести её в направлении изнурённой фигуры в сером. В следующий момент, неожиданно, паланкин оказался на земле, а она упала среди подушек. Должно быть, у неё был обморок. Она выглянула из-за занавеси и вскрикнула. Белый жеребец, заржав от испуга, встал на дыбы, забив по воздуху передними копытами. Хидейори, замахав ногами и руками, повалился из седла. Дзебу всё ещё стоял, подняв руки, с дикими глазами, недвижим. Хидейори упал назад с крупа лошади. Самурайская стража, которая перед этим едва сдерживала смех над его неповоротливостью, глядела, открыв рот от страха. Он ударился о землю, упав на плечи и затылок, его подбородок упёрся в грудь. Его конечности разбросались со звоном металлических пластин доспехов, затем приняли странное положение, как у мёртвых на тюле битвы.

Телохранители, которые бы молниеносно реагировали при виде оружия, если бы оно было у Дзебу, сидели на своих лошадях как парализованные. Затем один из них сделал попытку снять с седла лук. Голова Дзебу повернулась по направлению к Танико. Она посмотрела в его серые глаза, но ничего не смогла там прочитать. Его лицо было худым и измождённым, как будто он голодал. Несмотря на это и его белые волосы и бороду, она без труда узнала его. Её глаза скользнули по чему-то ярко-голубому на его груди. Это была вышитая эмблема зиндзя – дерево ивы. Он опустил руки, медленно мельком взглянул на упавшего Хидейори, без поспешности повернулся и удалился в тумане.

Танико выбралась из своего паланкина и подбежала к Хидейори, который лежал без движения. Теперь она начала различать звуки вокруг неё, крики служанок, возгласы самураев.

– Не дайте ему уйти! – приказал стражник со знаменем Муратомо за спиной.

– Это бесполезно, – поспешно сказала Танико. – Его светлейшество нуждается в вашей помощи здесь!

Неужели Дзебу жив? Эта мысль заставила её сердце трепетать, но она выбросила ее из головы. Сосредоточившись, как учит дзен, она обратилась на то, что должна была делать здесь и сейчас. Куда делась эта негодная лошадь? Танико услышала галоп жеребца в тумане, где-то слева от неё. Она встала на колени рядом с Хидейори, вспомнив, что, шевельнув человека с повреждением спины или шеи, можно убить его. Сам Хидейори не двигался совсем. Она осторожно коснулась кончиками пальцев правой стороны его горла. Пульс был слабым и нечетким. Она поднесла руку к его ноздрям и ладонью почувствовала движение воздуха. Через долгий промежуток времени оно повторилось. Своим указательным пальцем она осторожно приоткрыла его веки. Его глаза закатились.

– Он жив, – сказала она. Одна из напуганных служанок начала рыдать.

– Можно ли снять с него шлем? – спросил самурай. – Ему будет легче дышать.

– Движение головы может убить его, – сказала Танико. Она встала и окинула самураев взглядом, который, как она надеялась, был повелительным.

– Я не знаю, насколько тяжело великий сегун ранен, но это был несчастный случай, и нет повода гоняться за виновниками. Нужно помнить одну важную вещь: чтобы не распространялись никакие слухи об этом. Никто не может входить или покидать монастырь, пока я не дам разрешения.

Воины с пониманием поклонились. Танико указала на одного из людей.

– Иди и сообщи настоятелю, что господин ранен и нам нужны священники, знающие медицину.

Человек вскочил в седло и умчался галопом. Затем Танико приказала главному офицеру со знаменем Муратомо:

– Скачите к воротам монастыря и доставьте начальника Миуру. Убедитесь, что никто вас не подслушивает. Расскажите ему о происшествии и скажите, что я почтительно прошу его сопровождать сегуна с несколькими тщательно отобранными командирами. Теперь. Нужно поймать лошадь господина. Если она уйдет, люди подумают, что что-то произошло. Если вы обнаружите монаха, которого видели стоявшим на пути сегуна, он должен быть доставлен ко мне без оружия для допроса.

Ожидая священников, Танико снова встала на колени около Хидейори, сложив руки, как будто она пребывала в трансе. Она глубоко вдохнула и выдохнула. Танико внешне была спокойна, но знала, что в глубинах её разума бурлили мощные эмоции, которые призовут её внимание, когда у неё будет на это время. Вокруг нее стояла тишина, за исключением бормотания служанок и повторения обращения к Амиде Будде несколькими самураями. Танико радовалась тому, что без промедления отдавала распоряжения и все беспрекословно ей подчинялись. Очевидно, она была при этом происшествии единственной, кто знал, что делать.

Четыре священника синто приблизились бегом, в развевающихся белых одеждах. Танико отступила, предоставляя им место. Двое сразу же начали повторять молитвы к Хачиману и другим божествам, тогда как другие обследовали Хидейори. Через некоторое время подошли ещё священники с большим деревянным щитом и положили его рядом с сегуном. С крайней осторожностью они просунули щит под него, чтобы не нарушать положения его тела. Они подняли щит с земли и поместили его в паланкин Танико. Замахав носильщикам, чтобы те отошли, священники сами водрузили паланкин на плечи и медленно пошли вдоль дороги. Они несли Хидейори к большому зданию с соломенной крышей, прямо у дороги, – к дому высшего священника гробницы Хачимана. Он сам приветствовал Танико, показал ей комнату, куда они собирались положить Хидейори, и представил ей священников, которые будут лечить его. Несомненно, думала она, этот святой человек видит её убитой горем женой, боящейся вдовства, и она старалась играть эту роль. Никто и не подозревал, что перед этим своим падением Хидейори собирался избавиться от нее. Теперь она делала всё, что могла, не много на самом деле, чтобы поддержать жизнь Хидейори.

После того как священники осторожно положили сегуна на спальное ложе, прибыл начальник Миура Цумийоши, выглядевший ошеломленным. Он был членом одного из великих кланов, связавших себя с Хидейори в начале Войны Драконов, плотный воин из восточной провинции с манерами крестьянина. Как глава самурайского управления, он был одной из основных фигур в бакуфу. Осмотрев Хидейори, он отвел Танико в смежную комнату, где вежливо спросил её, как приближенную к сегуну, что она желала делать.

– Я полагаю, что вы поставите сотню ваших надежных людей охранять земли монастыря, – сказала Танико. – Сообщите, что мой господин Хидейори решил провести больше времени в молитвах перед Хачиманом и отложил свой официальный визит в Камакуру. Распустите войска на отдых. Последнее, чем мы должны заняться прямо сейчас, – большие отряды вооруженных людей, которые находятся вокруг Камакуры. Затем соберите главных чиновников бакуфу здесь, чтобы решать, что делать дальше.

– Очень существенные предложения, – сказал Цумийоши с поклоном. – Нам потребуется время, чтобы спланировать законную передачу власти.

– Передачу власти?

Цумийоши опустил глаза и с более официальным выражением, что было необычно для него, сказал:

– Госпожа Танико, простите за то, что я должен вам сказать, но, по моему мнению, наш благородный сегун скоро покинет нас. Раньше мне доводилось видеть такие повреждения. Для них нет исцеления. Он не может ни двигаться, ни быть передвигаемым. Через несколько дней его лёгкие заполнятся жидкостью, и он отойдет в рай. Если бы он был одним из моих людей, я бы ему милосердно помог в этом. К сожалению, он сегун и должен отойти без содействия, чтобы потом не сказали, что была тайная попытка укоротить его жизнь.

Священники из монастыря согласились с оценкой офицера Миуры о состоянии Хидейори. Они сообщили Танико скорбно, что она должна ожидать смерти сегуна. Она предупредила главного священника о том, что нужно подготовиться к прибытию через несколько дней большого числа чиновников высокого ранга. Затем она села рядом с Хидейори и посмотрела на бледное, неподвижное лицо. Удивительно, она почувствовала боль и жалость к нему. Убийца, частично сумасшедший и беспощадный к тем, кто близок с ним, он был также человеком, чьи силы разума равнялись силам Кублай-хана.

Работая с превосходным усердием, священники-врачеватели сняли шлем Хидейори и доспехи и умыли его лицо и тело холодной водой. По очереди пары священников служили ему и совершали песнопения в зале, где он лежал. Настоятель заверил Танико, что монастырь посылал свои самые горячие молитвы во имя выздоровления сегуна или же его блаженного отбытия в мир иной.

Сидя около Хидейори, расслабившись при монотонных голосах священников, Танико задумалась о том, что же произошло в действительности. Если были бы такие достаточно сильные духи, чтобы возвращаться на землю после смерти, то один из них принадлежал бы Дзебу. Но раньше она никогда не встречала призраков, и поэтому ей было трудно поверить, что явление, которое так напугало лошадь Хидейори, принадлежало к миру духов. Не было ничего призрачного в появлении монаха. Он казался материальным, дышащим, плотским, хотя состарившимся и изможденным. Но если бы это и был призрак, то почему он не обратился в Дзебу помоложе и здоровее? Чем больше она раздумывала над этим, тем больше росла её уверенность в том, что Дзебу жив. Эта мысль заставила её трепетать. Но было еще и сообщение о смерти Дзебу в горах Осю. Её собственный отец, Бокуден, опознал голову Дзебу. Во что следует ей верить? В то, что ей говорят другие, или же в то, что она видела собственными глазами? Но как удалось Дзебу уцелеть?

Один человек наверняка знает – Моко. Он исчез после известия о том, что Дзебу в Осю. Когда она осведомилась, его семья сообщила, что он отправился в провинцию Нагато следить за постройкой военных кораблей. После известия о смерти Дзебу он ещё долго не возвращался. Возможно, он что-то скрывает. Она должна переговорить с ним как можно скорее!

Она чувствовала головокружение, по мере того как ее мозг пытался принять внезапное изменение ее положения. Ещё рано утром Хидейори праздновал победу, а Дзебу был мёртв, и она ожидала смерти. Теперь Хидейори умирал, Дзебу мог быть жив, а она была уже в безопасности. Ейзен всегда говорил: глупо быть в чем-либо уверенным! Злые разговоры, которые она слышала о смерти Дзебу и Ацуи, оказались ложью. Она могла снова любить Дзебу. Она смотрела на умирающего Хидейори и мысленно просила у него прощения за радость, которую она начинала неуверенно ощущать у его смертного ложа.

Более неотложные дела требовали её внимания. Что будет означать смерть Хидейори для будущего её семьи? Она знала, что уже больше не являлась женщиной, которая не имеет влияния на то, что происходит с ней. Она была вдовой сегуна и приемной матерью наследника сегуна. Она могла влиять на взаимоотношения людей. Её первым и наиболее важным делом было обеспечить неоспоримость права Саметомо на сёгунат. Но мальчику было всего лишь девять лет. Подобно тому как императоры в Хэйан Кё имеют регентов, которые правят от их имени, нужно было назначить регента, возглавляющего бакуфу от имени Саметомо. Она не могла занять это положение сама. Веками в Стране Восходящего Солнца не было такого, чтобы женщина имела какой-либо высокий чин. Кто же тогда? С упавшим сердцем она поняла, что возможной кандидатурой был Шима Бокуден. Шима был изначальным и неотступным союзником Хидейори. Как старший родственник Саметомо по мужской линии, Бокуден станет официальным попечителем мальчика. Бокуден, являвшийся хитрым, алчным, жадным человеком, которого она не выносила, сколько себя помнила, станет фактическим правителем Священных Островов. Бокудену никогда бы не удалось удержать нерушимым союз могущественных, волевых воинских предводителей, который создал Хидейори для того, чтобы сбросить Такаши и основать бакуфу. Бокуден был как раз тем, кто мог стать возле Хидейори вторым человеком, без сомнения, но он не достиг достаточного уважения, чтобы управлять нацией. Его неизбежная неудача может означать новую гражданскую войну. А это, притом что монголы подтягивают армии и уже за горизонтом, уничтожит Страну Восходящего Солнца навсегда. Пока у Танико не было способа предотвратить назначение Бокудена регентом. Она должна была смириться с этим и быть готовой к тому, что может последовать. Как было доказано сегодня, невозможно планировать всегда изменчивое будущее. К полудню главы бакуфу, потрясённые и торжественные, собрались в гробнице Хачимана. Каждый вначале выразил соболезнование Танико, оглядел полуживого Хидейори и сделал про себя оценку того, как долго тому осталось жить. Затем они провели короткое заседание. Позже Риуичи рассказал ей о том, что было решено:

– Прости, меня, но мы хорошо понимаем, что сегун, по всей вероятности, скоро умрёт, – сказал Риуичи. – Кто осмелился бы предложить наследника господину Хидейори, если бы была возможность его выздоровления?

Главы бакуфу согласились, как Танико и надеялась, что Саметомо должен быть новым сегуном. Он был единственным кандидатом, которого безоговорочно могли принять все. Затем, как ожидала Танико, они решили, что должно быть введено регентство, пока Саметомо не станет достаточно взрослым, чтобы править, и что Шима Бокуден является единственным возможным кандидатом в регенты. Он будет председательствовать в совете бакуфу.

– Хидейори всегда подбирал разумных подчиненных, – сказала Танико. – Менее разумные месяц бы спорили по таким важным решениям.

– Их рассуждения, которыми они руководствовались при выборе моего брата, непонятны мне, – сказал Риуичи. – Его никто не уважает!

– Когда сильные люди не могут найти лидера, которого все уважают, – сказала Танико, – им лучше остановиться на том, кого никто не уважает.

Теперь бакуфу официально объявили о том, что Хидейори сильно разбился при падении с лошади и пребывает без сознания. Даже тогда они не прибавили, что сегун должен был скорее всего умереть. Они послали за Саметомо, который приехал в карете, запряженной волами, из дворца сегуна, как степенный вельможа Хэйан Кё. Люди Камакуры выстроились посмотреть на выезд величественного экипажа, зная, что в нём едет будущее империи. Танико не отходила от Хидейори целый день, и она продолжала сидеть возле него, когда вошел Саметомо. Круглое лицо мальчика было серьезным, но спокойным. Он задумчиво смотрел на Хидейори долгое время, затем прочёл обращение к Амиде. Из своего рукава он вынул свиток.

– Я написал стихи ему! Ты думаешь, он услышит меня, если я прочту?

– Возможно, – сказала Танико утомленно. – Нам никогда не узнать, что могут слышать люди без сознания.

Саметомо покачал головой и прочитал стихотворение:

Созерцая звёзды, Я знаю, что однажды Они должны упасть с неба. Если даже звёздам суждено исчезать, Что горевать о краткости жизни?

– Очень красиво, Саметомо-сан. Это было очень любезно с твоей стороны!

Из шёлкового футляра на поясе Саметомо взял флейту Маленькая Ветвь. При виде флейты, принадлежавшей Кийоси и Ацуи, Танико почувствовала слёзы, подступившие к глазам. Только подумать, ведь Хидейори мог убить этого мальчика! Саметомо сел на подушки у ног Хидейори и начал нежную мелодию, смягчающую дух многих известных музыкальных переложений собрания изречений. Священники в углу зала прекратили песнопения и слушали с почтительными улыбками. Саметомо без устали играл около часа.

Хидейори открыл глаза. Он моргал. Чёрные зрачки остановились на Танико. Его губы шевельнулись. Они были сухие и слипшиеся. Танико промокнула их влажной тканью, и он их жадно облизал. Она помогла ему глотнуть воды из чаши. Шепот проклокотал в его горле. Она наклонилась вперед, убрав с уха волосы.

– Юкио здесь! Я слышу его флейту!..

– Это Саметомо, ваш сын. Он играет для вас.

– У меня никогда не было никаких детей. Карма. Пусть священники выгонят призрака Юкио! – Дрожащие веки закрыли чёрные глаза.

– Что он сказал, мама?

– Он благодарит тебя за твою игру. Он просит тебя, чтобы ты дал ему заснуть теперь.

В ту ночь она и Саметомо спали бок о бок на подушках и одеялах, которые священники поместили за ложем Хидейори. Где-то в своих снах она слышала божественное пение. Она просыпалась много раз за ночь, прислушиваясь к затрудненному дыханию Хидейори, глядя в его неподвижное лицо. Клокочущий звук исходил из его горла и груди. «Он захлебнётся, – думала она, – точно как Хоригава!»

Саметомо оставался с ней на следующее утро, занимаясь чтением стихов, которые он привёз с собой. Каждую строку он прочитает вслух для нее и для бесчувственного Хидейори. Танико только боялась, что Хидейори мог проснуться и сказать Саметомо что-нибудь ужасное, что ранит мальчика. Во время часа Овцы Хидейори сделал попытку пробудиться снова. Она наклонилась, чтобы понять его слова.

– Что со мной случилось?

– Вы упали с лошади.

– Я помню. Призрак. Зиндзя! – его глаза в ужасе расширились. – Я не могу двигаться…

Это была её обязанность – подготовить его, но она не могла заставить себя произнести эти слова, Но вот приблизился Саметомо.

– Отец, вы умираете. Просите всех богов и Будду быть милосердными к вам!

– Молись за меня, – пробормотал Хидейори со страхом и болью на лице.

– Вся империя молится за вас, – сказал Саметомо.

– Я только защищал себя, – прошептал Хидейори. – Я никогда не хотел умирать!

Чувствуя потребность успокоить его, Танико сказала:

– Я позабочусь, чтобы Великий Будда, о котором вы говорили, был воздвигнут в Камакуре. Это принесет вам хорошую карму. – В то время в Хэйан Кё Хидейори приказал восстановить огромную бронзовую статую Будды в Дайдодзи в Наро, который был сожжен Такаши. Он повторял Танико, что мечтал о возведении столь же большого Будды для Камакуры.

Чёрные глаза остановились на ней:

– Смилуйся надо мной, мама! Я боюсь их.

Саметомо обернулся к ней, раскрыв рог.

– Что он хочет сказать этим, мама?

Она вздохнула.

– Твой отец был очень привязан к своей матери…

В тот вечер настоятель пришел навестить их.

– Странные истории ходят по городу, моя госпожа. Люди поговаривают, что призрак Муратомо-но Юкио заставил лошадь сегуна сбросить его.

На случай, если Дзебу был жив, Танико продумала ответ, чтобы защитить его:

– Я была слишком огорчена, чтобы что-то ясно разглядеть. Те, кто сочувствуют Юкио, должно быть, говорят, что его призрак отомстил моему мужу. Может быть, это правда. Я не знаю.

Танико и Саметомо уснули рано в этот вечер, измученные длинными часами сидения и ожидания. Вдруг Танико почувствовала руку, осторожно трясшую ее за плечо. Она открыла глаза. Саметомо стоял над ней.

– Он умер, мама!

Слёзы струились по щекам Саметомо. Даже для такого человека, как Хидейори, нашёлся тот, кто его оплакивал.

 

Глава 7

Высокая четырёхстворчатая ширма была разрисована с обеих сторон одинаковыми изображениями гор, водопадов, сосен и замков. На одной стороне пейзаж был солнечным, на другой – погруженным в лунный свет. Подходяще, что ночная сторона была расположена напротив Танико, пряча ее от отца, который говорил с Риуичи и Мунетоки в центральном зале Риуичи. Она подумала, что только Бокуден мог бы быть достаточно глуп для того, чтобы выдать секрет семьи, не позаботившись о безопасности, – тот, кто был самым подозрительным человеком, которого она когда-либо знала. Он был из породы высокомерно безжалостных, которые могли бы разрушить Священные Острова, если бы Бокудены долго смогли управлять ими. Сейчас Бокуден злорадствовал, ибо приобрёл груз медных монет из Китая.

– Но, дорогой дядюшка, – запротестовал Мунетоки, – запрещено торговать теперь с Китаем, большая часть которого в руках монголов.

– Так как я старший член Совета бакуфу, правила бакуфу меня не связывают, – сказал Бокуден еле слышно. – Информация, которую я собираю среди китайских ремесленников, служит для обхода закона.

«Нетерпимый, как всегда, – думала Танико. – Как долго будут другие самурайские кланы строить свое богатство посредством нарушения правил, которые он сам помогал составлять?»

– Ремесленники озабочены обменом их громоздких ценностей на меньшие и более компактные количества золота и драгоценности, – сказал Бокуден. – Они сказали моим агентам, что монголы почти взяли Линьнань и захватили императора Сун. Если захват Китая завершится, Кублай-хан опять обратит свое внимание на нас. Ремесленники говорят, что он основал ведомство для наказания Гу-паня, возглавляемое одним из тех, кто хорошо знает нашу страну – Аргуном Багадуром.

– Мы победили их в первый раз, и мы победим их снова, – сказал Мунетоки.

– Что является даже ещё более печальным, – сказал Бокуден, не замечая своего племянника, – это то, что сегун, командующий нашими вооруженными силами, по сути – ребенок.

«Теперь он приближается к цели этой встречи, – подумала Танико. – Он хочет устранить Саметомо».

– Мой дорогой родственник, сегун заставит вас править, как ему нужно, дядя, – сказал Мунетоки.

– Это было бы нужно, если бы я мог править в самом деле, но я не могу, – сказал Бокуден. – Я не свободен, чтобы издавать приказы, которые мне кажутся самыми лучшими, но я должен улучшить Совет бакуфу. Моя позиция также уязвима, так как я управляю от имени Саметомо, а Саметомо не подходит на роль сегуна…

– На самом деле и никто больше не подходит! – рассердился Мунетоки.

«Мунетоки просто не способен на коварство», – подумала Танико. Он и Риуичи сошлись перед встречей на том, что они согласятся со всем, что скажет Бокуден, чтобы он проговорился. Но Мунетоки не смог удержаться от спора.

– Господин Хидейори не сложил правил о том, как выбирать следующего сегуна, – указал Бокуден. – В самом деле, было бы смешно говорить, что семья Хидейори содержит ведомство по предписаниям богов, как императорская ветвь. Далее если сёгунат осуществляет принадлежность к Муратомо посредством божественного права, Саметомо является на самом деле Такаши, а не Муратомо. Позволим ли мы прямым наследникам Согамори смелость, подобно спелому фрукту, получить власть, за которую поколения Муратомо боролись и умирали?

– Мы, Шима, – сами Такаши, – указал Мунетоки.

– Да, брат, – размышлял Риуичи, – я удивляюсь, если ваша цель, вызванная Муратомо, является столь великой вследствие того, что вы лишь недавно обратились к ней.

Танико прикрыла рот рукою, чтобы скрыть усмешку.

– Более того, – продолжил Бокуден. – Этот мальчик-сегун слушает только мою дочь, а не меня, своего официального начальника. Она не может не оказать плохого влияния на него.

Позади ширмы Танико усмехнулась.

– Наша маленькая Танико – смышлёная, проницательная дама с сильной волей, – сказал Риуичи. – Более того, она очень религиозна.

– Её воля не сильная, а упрямая, – огрызнулся Бокуден. – С самого детства она была непослушной. Она слишком взрослая, проницательная? Да, она провела годы среди монголов. Только богам известно, сколько тайных связей она может иметь с ними. Будучи религиозной, она придерживается той иностранной секты дзен, чьи доктрины звучат как бред сумасшедшего. Если она так религиозна, позвольте ей уйти в женский монастырь, где она может принести меньше вреда.

Голос Мунетоки дрожал от гнева:

– Я имею честь быть учителем молодого сегуна в военном деле.

Риуичи говорил с несвойственной ему строгостью:

– Мунетоки, успокойся. Я запрещаю тебе противоречить твоему дяде, главе нашего клана и действительному главе бакуфу. Ты забываешься. Извинись перед господином Бокуденом!

Повисла продолжительная тишина. Когда Мунетоки заговорил снова, это был твёрдый голос, который, как знала Танико, был результатом строгой самодисциплины.

– Пожалуйста, прими мои извинения, дорогой дядя, – сказал он. – Мне стыдно.

– Так-то лучше, – сказал Риуичи. – Ну а теперь, господин Бокуден, ты указал на некоторые ребяческие недостатки сегуна. Но кому иному можно было бы отдать ведомство с уверенностью?

– Есть сын моей старшей дочери, который женат на Ашикаге Фукудзи. Ашикага – ветвь Муратомо. Есть также сын моей второй дочери, который женат на дочери предводителя ветви Нагоя Муратомо. Со смертью Хидейори и Юкио, Нагоя Муратомо являются теперь старшей ветвью клана.

– Извини меня, дорогой братец, – сказал Риуичи, – но почему эти твои старшие сыновья являются более подходящими, чем Саметомо?

– Они Муратомо по крови, а не по усыновлению, – сказал Бокуден. – И они, и их матери послушны мне во всём.

– Конечно, – сказал Риуичи. – Однако есть много серьёзных замечаний к каждому из этих молодых людей. Например, Нагоя Муратомо сражался на стороне Такаши почти до конца Войны Драконов. И, сменяя сегуна на Ашикагу, мы должны вызвать зависть Вады и Миуры. Конечно, это приходило тебе в голову. У тебя есть другие кандидаты?

– Если так много возражений к любому кандидату, то я могу скромно предложить свою кандидатуру.

Наступила длительная тишина. Даже Танико была потрясена. Она знала, что её отец был высокого мнения о себе, но у неё не было мысли, что его тщеславие граничит с безумием. Его положение в правительстве было достаточно ненадёжным, а он хотел теперь подняться ещё выше.

– Препятствий, чтобы исключить меня из рассмотрения, нет, – продолжал Бокуден. – И есть многое, что выделяет именно меня. Я – глава самого могущественного семейства в империи. Я – наследник сегуна, и самый старейший и стойкий союзник. Без меня он никогда бы не смог одолеть Такаши. К тому же я человек в солидном возрасте и многоопытный.

– В самом деле, вы великолепно характеризуете себя, брат, – сказал Риуичи. – Но есть один камень преткновения. Раз нет правил для смены сегуна, нет и юридической процедуры для смещения сегуна из ведомства?

– Мы вынуждены убрать его, конечно, – сказал Бокуден мягко.

– Убить Саметомо?! – ворвался опять в разговор Мунетоки.

– Мы не можем позволить ему развеиваться как центру сплочения враждебных сил, – сказал Бокуден. – Много других семей будут завидовать, если Шима выступят вперед, чтобы взять сегуна. Соперничающие претенденты на пост должны быть устранены, невзирая на молодость и невиновность. Мне подумалось, племянник, что, раз ты учитель мальчика, у тебя, вероятно, хорошее положение для того, чтобы уладить конфликт с ним. Было бы лучше, если бы не возникло потребности в убийстве.

– Мунетоки, – сказал Риуичи резко, – ты будешь слушать своего дядю и повиноваться ему во всем, что он говорит тебе!

– Да, отец, – пробормотал Мунетоки, его голос дрожал подавленным гневом.

– Степень твоей преданности нации изумляет меня, дорогой брат, – продолжал Риуичи. – То, что ты на самом деле готов жертвовать своим собственным правнуком для безопасности империи, наполняет меня благоговением.

– Каждое дерево питается ветвями, – сказал Бокуден нравоучительно. – Наряду с этим, мальчик ни в коем случае не предан Шима. Мунетоки, вероятно, тебе больше неохота помогать Саметомо, но помни, что ты мог бы быть моим наследником. У меня нет сыновей. Смотри сюда, Риуичи. Мы видим Фудзивара, Такаши и Муратомо, каждый из которых правил страной в свой черёд. Всё это время мы только и поддерживали великие семьи. Не пришло ли время, чтобы Шима заняли своё место при правлении? Подумайте, насколько мы могли бы обогатиться!

Танико встала и вышла из-за ширмы:

– Это не сегуны, а регенты нуждаются в свержении!

Бокуден, который выглядел как большое злобное насекомое, пойманное в амбаре, уставился на неё. Круглолицый Риуичи встал и отвернулся от своего брата с таким выражением, как будто Бокуден испортил воздух. Мунетоки стоял, возвышаясь над своим дядей, с усмешкой удовлетворения. Кончики его пальцев коснулись рукоятки кинжала, висящего на поясе.

– Я не удивлена твоим желанием убить своего правнука, – сказала Танико. – Ящерица имеет больше любви к своему отбрасываемому хвосту, чем ты к своим детям. Что меня действительно изумляет, это то, что ты действительно обманываешь себя, веря, что великий клан командиров, чиновников и учителей моего господина Хидейори собрался вместе здесь, в Камакуре, чтобы добровольно принять твои порядки.

Бокуден зловеще улыбнулся.

– Так. Твоё дерево намеревается свалить меня? Мне следовало бы знать, что ты предпочитаешь своё честолюбие благосостоянию семьи. Это большая твоя глупость. Я ещё правитель, также как и глава клана.

Он попытался встать, но возраст не позволил ему. Мунетоки помог ему. Затем отдёрнул свою руку.

– Ты правитель и вождь клана только до тех пор, пока мы не сможем собрать Совет бакуфу и обвинить тебя в плане убийства сегуна, – сказала Танико.

– Ты думаешь, что выдвинешь обвинение против правителя? – Бокуден резко рассмеялся. – Только ты одна выдвигаешь обвинения для мятежа против меня, чтобы сместить меня. – Он кивнул на окно и отдернул штору, закрывающую его. – Стража! – крикнул он. Ответа со двора за окном не последовало.

Мунетоки заговорил спокойно:

– Извини, дядя, но мы разоружили твой эскорт и посадили его под стражу. По правде говоря, ни один из них не захотел умирать, чтобы защитить тебя. На случай, если другие твои наемники будут вести себя иначе, этот замок теперь окружен тремя тысячами самураев, присягнувших сегуну и матери сегуна.

– Мать сегуна! – плюнул Бокуден. – Ты ответишь за всё это, Танико! Ты всегда была непослушной, неблагодарной дочерью!

Танико горько рассмеялась:

– Всю мою жизнь ты рассматривал меня как часть товаров, которые нужно продать, когда тебе понадобится. Я должна быть благодарна за это? Я должна быть благодарна за планирование убийства Саметомо? Будучи женщиной, возможно, я не способна к пониманию используемых тобой принципов.

– Убей меня, – сказал Бокуден, – и отцовское проклятие будет преследовать тебя через Девять Миров!

– Мы хотим слышать твою молитву, а не проклятие, отец, – сказала Танико с улыбкой, которая, как она знала, бесила его. – Мы надеемся, что ты будешь жить долго. У нас нет нужды убивать тебя. Мы не боимся, что ты будешь становиться центром сплочения для тех, кто может противостоять нам. Ты не тот тип человека, вокруг которого сплачиваются. Ты занимался более семидесяти лет своей жизни делами этого мира. Теперь мы будем рады, если ты уйдешь в монастырь, обреешь голову и обратишь свои мысли к следующему миру. Твой дорогой племянник Мунетоки добровольно примет бремя управления.

Лицо Бокудена горело яростью, когда он глядел на свою дочь, брата и племянника. «После многих лет интриг и заговоров, – думала Танико, – должно быть, невыносимо платить цену, вырванную твоей собственной семьей».

– Я сделал нашу семью первой в империи, – шипел Бокуден. – Ваша неблагодарность принесет вам ужасную судьбу!

– Извини меня, брат, но судьба без твоих усилий поставила нашу семью в это положение, – сказал Риуичи. – Вы были вознесены, как кусок бревна, поднимаемый на гребне волны.

После того как Бокуден был введен в охраняемую комнату в особняке Риуичи, дядя Танико сказал с усмешкой:

– Он прав в определении твоей ответственности за наши усилия по его свержению, Танико-сан. Если бы ты не была столь умной и решительной, я предпочел бы спрятать тебя и Саметомо и позволить моему брату идти своим путем вместе с регентами и сегунами.

– Это привело бы к несчастью, дядя, – сказала Танико. – За шесть месяцев он взбесил бы другие большие военные роды, и они восстали бы против него. И они, без сомнения, почувствовали бы необходимость убить всех Шима по обычным причинам. Это сохранило бы регентство в нашей семье, но отец был бы устранен.

Риуичи засмеялся:

– Без влияния отца или мужа ты теперь действительно вождь нашего клана, хотя я теперь буду иметь этот титул. Я попрошу, чтобы ты была приглашена на собрания Совета бакуфу, как вдова прежнего сегуна. О таких вещах нельзя не услышать. Теперь империя Сун – то, что осталось от неё, – управляется матерью мальчика-императора, вдовствующей императрицей. И среди нас, самураев, это всегда было обычаем для жены – брать на себя обязанности мужа по управлению делами, если он убит или тяжело ранен. Так и теперь, после нашего маленького сегуна наступит черед его двоюродного брата из регентов, и затем за регентом – очередь Амы-сёгун – Нун-сёгун.

– Я далека от готовности уйти в монастырь, дядя, несмотря на то, что сказал мой отец, – ответила Танико в волнении, но скромно потупив глаза. – Но без тех лет обучения и медитации с Ейзеном я бы никогда не была готова воспользоваться этим моментом. Я бы никогда не была готова защитить Саметомо от убийства и уберечь Страну Восходящего Солнца от Бокудена. Как раз вовремя. Несомненно, Слон пошлет армию, чтобы стереть нас с лица земли. И я знаю о монголах и их Великом Хане больше, чем кто-либо на Священных Островах.

«За исключением одного человека, – подумала она, – который знает больше меня о том, как они ведут войну. Но как я могу найти его?»

 

Глава 8

– Я думаю, ты знаешь больше, чем допускаешь, о недавней кончине сегуна, – сказала Танико.

Моко посмотрел удивлённо и тревожно:

– Я ничего не имел от смерти вашего мужа, моя госпожа!

Танико осматривала тяжёлую парчовую одежду, которую носил Моко. Много рассказов о смелых набегах на корабли и побережья Китая, преимущественно заселенные монголами, просачивалось с западного побережья до Камакуры. Если Моко не ходил в такие набеги, он, несомненно, готовил корабли для рейдов и получал от этого доход. Он также носил длинный и короткий мечи самурая. Хидейори постоянно отказывался признать статус самурая и имена семьи общими, неважно, какой ценой. Танико чувствовала, что класс самураев должен быть открыт, чтобы внести новую кровь и достойных людей. Моко был одним из тех людей, чья служба была особенно ценна бакуфу и кому был дан, наряду с его семьей, статус самурая Саметомо; теперь он, Танико и Мунетоки были уверены в контроле бакуфу.

Моко теперь носил волосы в пучке, носил сабли, которыми он понятия не имел, как пользоваться, и имел фамильное имя Хаяма, взятое от города, где он построил свой главный корабельный двор.

– Каждый согласится, что смерть господин Хидейори была вызвана тем, что понесла его лошадь, – сказала Танико. – Бедное животное было послано на бойню, чтобы отвести наказание от тех, кто его заслуживал. Но, конечно, ты слышал, что Дзебу видели в тот день?

– Я слышал много рассказов, моя госпожа. – Сердитые глаза были не так забавны, какими они были некогда, заметила Танико. Это были глаза мужчины, который много видел и много делал, думая. Пухлые губы были очерчены глубокими морщинами. «Ну, мы все изменились, – подумала она. – Могу я быть сорокашестилетней, в самом деле?»

– Я видела его, Моко. Он выглядит очень пожилым. После Юкио и, возможно, кого-то из зиндзя ты ближайший друг Дзебу. Я знаю, он жив. Ты должен это также знать.

– Меня не стоит называть его другом, – сказал Моко, печально глядя на свои широкие, как у мясника, руки. – Ты обвиняла шике в смерти господина Кийоси и в убийстве твоего сына Ацуи. Теперь ты хочешь также обвинить его в смерти сегуна.

– Моко-сан, сегун собирался убить меня. Если бы он не умер внезапно, я бы не была теперь живой.

Она рассказала Моко, как она узнала, что Хидейори обманул ее, и как она ненавидела его после этого.

– Я обещал шике, что не расскажу тебе ничего, – сказал он, колеблясь.

– Так он жив! – воскликнула она. – Ты говорил с ним, Моко, расскажи мне! Расскажи мне все – я прошу тебя!

Он покачал головой:

– Я не могу нарушить обещание.

– Ты можешь, ради добра! Разве ты оставишь меня доживать остаток моей жизни в одиночестве и отчаянии?

Долго Моко молчал. Наконец он кивнул и сказал:

– Пожалуйста, пойми, я не принимал большого участия в этом. Это было просто удачей, что я был там. Что священники называют судьбой. Ты дала мне идею, моя госпожа, если помнишь. Это ты сказала мне, что господин Юкио и шике Дзебу обнаружены в Осю, и что Хоригава и гурхан Аргун собираются туда, чтобы арестовать их, и что Фудзивара и Ерубуцу тайно обещали предать Юкио. Я никогда не верил, что господин Хидейори хотел, чтобы господина Юкио привели живым. Он не того сорта человек, который позволяет своим врагам защищаться.

– Я очень хотела поверить, что он намеревался сохранить Юкио жизнь.

– Это долг женщины – думать хорошо о муже. Я не знаю, что за сумасшествие овладело мной, но я думал, каким образом я мог бы помочь шике, предостеречь его, в крайнем случае. Я не говорил тебе потому, что я не хотел вашего согласия с сегуном. Я упаковал различные вещи в ящики и нанял экипаж для моего самого быстрого кобая – открытого корабля с двенадцатью гребцами. Я поплыл на север вдоль побережья от Камакуры. Когда моя кобая достигла Кесеннумо, недалеко от столицы Осю, я выяснил, что Хоригава и Аргун с монгольской армией уже прибыли в Хирайдзуми и что господин Ерубуцу дал им сигнал атаковать Юкио. У меня только и было времени, чтобы надеть монгольскую кавалерийскую броню, которую я привез из Китая тогда, продать некоторые золотые части упряжи и высадиться после них. Годы, проведенные мной среди монголов, помогли мне слиться с войсками Аргуна, не привлекая внимания. Самым большим риском, которому я подвергался, было то, что я мог быть послан в сражение и убит одним из своих людей или даже господином Юкио или шике. Но монгольский командир признал во мне одного из своих людей, так что никто не давал мне приказов атаковать. И так я видел господина Юкио последний раз, моя госпожа.

– Моко-сан, пожалуйста, ответь, я хочу услышать, что случилось. Никто не может рассказать мне полную историю того сражения.

– Это будет больно для вас, моя госпожа, но я попытаюсь.

Моко описал переговоры Аргуна с Юкио и Дзебу, попытку Дзебу убить Хоригаву, как он бросил Торлука на краю утеса, героические смерти, одна за другой, преследование Юкио и последнюю атаку Дзебу, когда за ним загорелась часовня.

– Он стоял там, моя госпожа, как бог войны, огромная фигура в чёрных доспехах. Он поднял руки и закричал: «Убейте меня!» Монголы пытались убить его, забросав его стрелами. Он еще стоял, опершись о разрушенную стену, и не падал. Он убил многих из них за это время, пока они боялись рискнуть приблизиться к нему. Наконец один воин подъехал близко к нему, махая саблей. Шике, казалось, бросился вперед, и монголы закричали, что он атакует снова. Но это было только движение лошади, а всадник ею не управлял. Он просто был в доспехах, и они поддерживали его. Он упал на землю, затем скатился к краю обрыва и полетел вниз по крутому склону горы в ущелье. Там он упал, наполовину погребенный снегом.

Я тогда спустился по склону вниз. Я не обращал внимания, обнаружат ли меня, жив я буду или умру. У меня было какое-то сумасшедшее намерение сохранить тело шике от любого дальнейшего оскорбления. «Монголы должны также убить меня, – сказал я себе, – прежде чем я позволю им снести голову моего дорогого шике Дзебу». Я достиг дна ущелья. Здесь были солдаты, но они спасали тяжело раненных товарищей, вырывая их у смерти. Только я нашел тело шике, как монголы сверху дали приказ отступать. Я оттащил тело под большой камень. Оно было тяжелым, как камень, я не знал, где взять силы. Я слышал, как монголы звали кого-то в атаку, кричали, что они были преданы, затем они ушли, и с ними немедленно исчез жуткий монгольский поход. Они даже оставили часть своих убитых. Я был один с шике, плача над его телом…

Но, короче! Я уже начал думать о сборе дров для погребального костра, когда услышал шаги приближающейся лошади, покрытой снегом. Фигура на лошади ехала по ущелью. К моему изумлению, это был настоятель Тайтаро.

– Тайтаро! – воскликнула Танико. – У меня и мысли не было, что он жив!

– Он не выглядел очень старым, моя госпожа. У меня есть чувство, что он был, когда создавался мир, и знает все секреты небес и земли. Когда он увидел тело шике, всё, что он сказал, это: «Если бы ты мог пережить меня!» Затем он объяснил, что зиндзя всегда знали их с господином Юкио местонахождение. Теперь, когда шике Дзебу ушёл, старый монах пришел забрать его тело и поместить его в согласии с обрядом зиндзя. Старый человек не плакал, и я не ожидал этого, зная, что зиндзя не рассматривают смерть как зло. Он поблагодарил меня за сбережение тела. «Теперь его урна не будет пустой», – сказал он. Он зажёг смоляной факел и сидел, глядя на лицо шике, казалось, целый час.

Затем он, к моему удивлению, наклонился вперед. Он прошептал мне, что он увидел маленький след пара под ноздрями шике. Он начал исследовать шике осторожно, трогая его здесь и там, отодвигая его шлем и некоторые части его доспехов, которые защищали его от стрел. Тайтаро дал мне подержать запястье шике, сказав, что его эмоции могут пошутить над ним при обнаружении признаков жизни, которых нет. Но я также почувствовал слабый пульс под пальцами. Где-то в центре этой большой, неподвижной, облаченной в доспехи фигуры, изрешечённой стрелами, что-то жило. Старик предостерег меня, что шике, вероятно, умрёт в течение часа. «Даже в этом случае, – сказал он, – мы должны сделать для него все, что можем». Я сказал бы, что он с трудом сдерживал свою собственную горячность.

«Ты не готов сбросить маску, Дзебу!» – прошептал Тайтаро в ухо шике. Из карманов своей одежды он достал мешочки и сложенную бумагу. Он вдунул розоватый порошок в ноздри шике. Он всыпал содержимое фарфоровой баночки между его губами. Он шептал заклинания зиндзя. Однажды мне почудилось слово «дьяволы». Мы начали удалять стрелы, которые торчали в каждой части его тела. Тайтаро попросил меня удалить те стрелы, которые не проникали в жизненно важные области, выдергивая вонзившиеся головки. Те же, которые были близки к сердцу шике Дзебу, легким и желудку, должны были оставаться нетронутыми, чтобы не убить его при попытке удаления. Я держал фонарь высоко, а старый настоятель проникал в глубокие раны и мягко выдергивал головки стрел. Он залеплял раны лекарственной бумагой и хлопковой ватой. Он, вероятно, в три раза старше меня, но его руки были тверже, чем когда-либо были мои…

Ночь вокруг нас становилась темнее и холоднее. Тайтаро объяснил мне, что холод нам помогает. Он замедляет жизненные процессы в теле шике, и, таким образом, ему нужно меньше сил, чтобы выжить, и он предохраняет многие его раны от загноения. Он сказал, что замедление сердца, дыхания и других процессов в теле преподавалось для всех зиндзя и было состоянием, в которое они должны были погружать себя при необходимости, сохраняя свою жизненную энергию внутри, казалось бы, мёртвого тела, как искра может спрятаться в сердце почерневшего угля. Мы завернули тело шике в одежды, сделали носилки из копий и одеял, чтобы нести его.

Перед тем как покинуть ущелье, мы нашли убитого монгола с рыжеватыми волосами и ростом с шике и одели его в доспехи шике. Тайтаро сказал, что люди господина Хидейори должны быть уверены, что шике Дзебу мертв, а для них всякий монгол выглядит как остальные. Со временем голова будет отнесена господину Хидейори, к тому времени испорченная настолько, что будет невозможно сказать, кто это был. Таким образом, голова, которую твой отец опознал как шике Дзебу, принадлежала какому-то неизвестному монголу.

– Вторая голова была головой Юкио?

– Да, как это ни печально. Перед тем как монголы покинули поле сражения, они приказали спасти голову господина Юкио из сжигаемого здания, в котором он сделал сеппуку.

– Почему монголы ушли так поспешно?

– Их разведчики сообщили им, что армия господина Ерубуцу собирается атаковать их и уже собрала повстанцев. Аргун не колебался ни мгновенья, и монголы унеслись и даже не имели времени, чтобы собрать головы, которые они потеряли. Господин Хидейори перехитрил самого себя. Он нанял Аргуна, чтобы убить Юкио, и затем Ерубуцу, чтобы атаковать Аргуна, после чего его камакурская армия разбила бы Ерубуцу. Атака Ерубуцу против Аргуна не позволила Аргуну получить голову шике Дзебу, и это дало Тайтаро и мне время для спасения шике. Люди Осю гнали и преследовали монголов всю ночь, потом они пришли к месту сражения, а Тайтаро и я покинули его вместе с телом шике. Они послали в Камакуру то, что считали нужными головами, за что господин Хидейори наградил их вторжением и завоеванием их земли…

Страшное путешествие мы совершили в горах Осю! Нашей целью был монастырь Чёрного Медведя зиндзя, вблизи Ома, на самой северной оконечности нашего острова Хонсю. Много дней мы с трудом шли по заснеженным долинам между черных скал, взбирались на валуны величиной с императорский дворец. Мы привязали один конец носилок шике к лошади Тайтаро, а другой конец взяли сами и несли. Шике ухитрялся сохранять жизнь все это время…

Это было мое самое близкое общение с чудом. Лекарства зиндзя принесли шике облегчение, конечно. Лекарства Тайтаро привели к тому, что жизнь мастера Дзебу теплилась, как огонёк лампадки. Они также помогали и нам. Какой-то порошок мы принимали с едой, которой было сушеная рыба и рисовые лепешки, дававшие нам силы нести Дзебу. Этот порошок заставлял меня испытывать восторг, несмотря на трагедию, свидетелем которой я был, и испытания, которым мы подвергались. Если бы я мог взять часть порошка для моих кораблестроителей, я мог бы построить флот, как у Великого Хана, за год.

Наконец мы пришли к семье дровосеков, и старый настоятель заплатил старшему сыну, чтобы он был проводником к храму Чёрного Медведя. Спустя два дня мы встретились с группой монахов зиндзя на лошадях и на следующий день были в монастыре. Я был так изнурён, что даже перестал беспокоиться, будет ли шике Дзебу жив или умрёт…

Он был ещё в опасной близости к смерти. Наш долгий путь через эти холодные северные горы с наступлением зимы чуть не убил его. После они положили его на постель в монастыре, удалили все стрелы из его тела, очистили и забинтовали все его раны с применением порошков, пластырей и бинтов и прочитали молитвы над ним. Тайтаро объяснил мне, что эти молитвы будут проникать в его глубинную суть, которая никогда не спит, и вызывать внутреннюю энергию шике, чтобы ускорить его выздоровление…

Наряду с этими словами, конечно, продолжалось лечение медикаментами и таким питанием, которое могло пройти через его горло. Но после нескольких дней в монастыре у него начался жар, и мы чуть не потеряли его снова. Тайтаро и я сменяли друг друга, сидя с ним день и ночь. Я видел жар, горящий в его теле, и казалось, что в нём не осталось ничего, кроме скелета. После нескольких бессонных для нас дней и ночей его горячка стала спадать. И я тогда заметил, что он поседел и его голова и борода стали совершенно белыми.

Он лежал без сознания в монастыре более месяца. Тяжёлые снега засыпали все здания монастыря. Когда я не был рядом с ним – а я проводил большую часть времени, сидя рядом с ним, – я говорил с монахами зиндзя. Я узнал, что среди братьев их Ордена шике, как представлялось, был величайшим воином всех времен.

«Как странно, что Хидейори падает с лошади и умирает, – думала Танико, – в то время как Дзебу, пронзенный стрелами, падает со скалы и живёт». Он жив, он жив, кричало, казалось, её сердце, тогда как Моко рассказывал его историю.

– Шике Дзебу пошевелился однажды вечером, час или более спустя после того, как монастырский повар распорядился влить полную чашку супа, каплю за каплей, в его горло. Я посмотрел на него нетерпеливо. Его глаза открылись. Он посмотрел на меня, и я заплакал от радости. Я хотел вскочить и позвать Тайтаро и других монахов, но не мог оставить комнату ни на мгновение. Я сцепил беспомощно руки, вскочил, сел и запнулся. Он смотрел на меня, озадаченный. Я понимал, что последнее его воспоминание было о монгольских стрелах, пронзающих его тело на утесе в Осю. Он, возможно, думал, что это рай и что Будда породил специальное подобие его старого слуги Моко.

Наконец он произнёс – только одну фразу: «Я никогда не найду мира». Затем он откинулся на своё ложе и закрыл опять глаза.

Теперь я побежал за Тайтаро. Я и он сидели там до рассвета, ожидая, но он ничего не сказал в эту ночь. На следующий день он проснулся опять, поприветствовал меня и своего названого отца и спросил, где он и как сюда попал. Он долго плакал о господине Юкио. Старый настоятель рассказал ему, как мы спрятали его, потому что сегун в самом деле хотел бы его смерти. Я ожидал, что он прореагирует с гневом на упоминание о господине Хидейори, но он сказал, что Муратомо-но Хидейори был самым большим страдальцем, какого он когда-либо знал…

«Как верно, – подумала Танико. – И насколько он лучше каждого рядом с ним. Но если он не чувствовал ненависти к Хидейори, почему он пришел к гробнице Хачимана?»

– Теперь, когда шике Дзебу был в сознании, я стал заботиться о возвращении в Камакуру. Но затем побережье стало окружено льдом, и снег сделал дороги непроходимыми, таким образом, я остался наблюдать, становясь сильнее и узнавая больше о зиндзя. Настоятель Тайтаро принес ему странный кристалл с запутанным узором, вырезанным на нем, который они называли Камнем Жизни и Смерти. Шике проводил часы, глядя на него в тишине так задумчиво, что землетрясение не оторвало бы его от созерцания. Он позволил мне взглянуть на камень несколько раз, но это только утомило мои глаза. Этот вид иносказательных понятий не для меня…

Когда наступила весна, вернулась и сила шике, и он мог совершать прогулки по двору монастыря. Он служил господину Юкио, и он потратил большую половину жизни ради Юкио. Что могло помочь ему пережить эту утрату? Я не мог этого понять. Я выполнил долг перед шике Дзебу. Теперь у меня были обязательства перед другими. В течение нескольких месяцев моя семья и те, кто работал со мной на пристани, не слышали ни слова, жив я или нет. Я сказал «до свиданья» шике Дзебу и другим монахам и наконец вернулся домой.

Теперь я рассказал вам всё, что знал, моя госпожа. Я не знаю, где шике теперь. Я понятия не имею, как он попал в гробницу Хачимана, когда его светлость сегун делал туда визит. Я точно знаю, что, когда я покидал шике Дзебу, он казался достаточно спокойным, за исключением слов, которые он произнес, когда впервые очнулся: «Я никогда не найду мира». Те слова часто возвращались ко мне. Был ли он в самом деле так несчастен, что страстно желал смерти? Я всегда думал, что он живёт так, как хотел жить, что является привилегией не многих людей.

«Конечно, он несчастлив, – подумала Танико. Она мучительно захотела увидеть его опять и подержать его в своих объятиях. – Я знаю, почему он так печален, и, возможно, во всем мире я одна могу помочь ему быть счастливым».

– Одного ты не сказал мне, Моко, – произнесла она с улыбкой. – Говорил ли он что-нибудь обо мне?

Моко колебался.

– Он хотел знать, всё ли у вас благополучно. Всё ли еще с вами мальчик Саметомо.

– Это не то, что я хочу знать, Моко. Что он чувствовал по отношению ко мне?

Моко посмотрел на неё печально.

– Я не могу точно сказать, моя госпожа.

– Пожалуйста, скажи, что ты думаешь?

Моко кивнул.

– Моя госпожа, он на самом деле приказал мне не говорить вам, что он жив.

– Почему он заставил тебя обещать такую жестокую вещь?

– Я не должен говорить этого, госпожа. – Моко, казалось, болезненно переживал.

– Скажи же, Моко! – Танико почти закричала на него, а она возвышала голос лишь раз или два в своей жизни, под влиянием самых мучительных обстоятельств.

Моко стиснул веки в сильной боли.

– Моя госпожа, он сказал: «Она мучила меня слишком долго. Дай мне покинуть этот мир прежде, чем я снова увижу её».

Если бы Моко всадил кинжал ей в живот, он не мог бы принести ей больше боли. Она закрыла лицо рукавом и горько заплакала. Моко сел, печальный и тихий, не имея никакого утешения. Позже, когда ее рыдания затихли, он сказал:

– Теперь ты слышала худшее, моя госпожа. Ты не можешь уже страдать больше, чем страдала сейчас.

Она смотрела в эти чужие, пытливые глаза, которые, казалось, пристально глядели отовсюду.

– Ты прав, Моко-сан. Сейчас я слышала худшее, теперь может становиться только лучше. И ты можешь мне помочь. Кое-что только ты, из всех людей в мире, можешь сделать для меня!

 

Глава 9

Даже до смерти Муратомо-но Хидейори бакуфу не делали попыток провести в жизнь указы, запрещающие монахам носить оружие. Теперь, когда Хидейори ушел, его усилия по запрещению военных монахов были совершенно забыты. Жемчужный монастырь зиндзя, западнее горы Фудзи, всего в нескольких днях пути от Камакуры, процветал. Поскольку маленькая стычка могла произойти в любой момент, монахи Жемчужного монастыря проводили время, тренируясь в боевых искусствах зиндзя и обучая им семьи местных самураев. Здесь, после сдержанных, благоразумных расспросов, Моко нашел Дзебу.

Они стояли вместе на парапете монастырской каменной стены. Конусовидный пик Фудзи, позолоченный послеполуденным солнцем, возвышался над рядами низких зеленых холмов. Прошёл год с тех пор, как Моко видел шике. Он выглядел все еще изнурённым, но уже не напоминал скелет. Его белые волосы и борода были длинны, но это, казалось, шло ему.

– Я слышал, что ты присутствовал при одном трагическом событии в Камакуре, шике, – сделал Моко первую пробу.

Худое коричневое лицо было непроницаемо.

– Я не желал Хидейори смерти. Я ходил туда не для того, чтобы убить его.

– Ты имел много причин к этому, шике.

В послеполуденном свете глаза Дзебу были тускло-серыми, и его пристальный взгляд был сдержан. Моко решил, что он не знает этого человека вообще. Это был человек, потерявший в жизни всё, что он ценил, умерший и возвращенный обратно к жизни, изменившийся по ту сторону воображаемого. Сердце Моко упало. Как могут его слова убедить такого человека?

– Я пришёл, чтобы встать лицом к лицу с Хидейори, потому что Орден послал меня, – сказал Дзебу. – Наш Совет настоятелей решил, что будет бесполезно убеждать человека, подобного Хидейори, чтобы он отменил свой указ о запрещении зиндзя. Они решили применить давление на его самую слабую точку – суеверие. Так я появился перед ним у гробницы Хачимана.

– Опасная игра, шике. Если ты будешь обвинён в смерти сегуна, самураи могут атаковать каждый монастырь зиндзя на Священных Островах.

– Если бы указ Хидейори остался в силе, они сделали бы это.

– Счастье твоё и зиндзя, что госпожа Танико остановила толки, будто монах зиндзя был причиной смерти сегуна, – сказал Моко, полагая, что этим может помочь себе приблизиться к точке, когда Дзебу почувствует некоторую благодарность к Танико.

Дзебу пожал плечами:

– Она не имеет причин желать вреда зиндзя. – Он сказал это так, будто говорил с чужим.

Моко глубоко вздохнул и задумался.

– Шике, на сегодняшний день в стране очень мало людей, оставшихся в живых, которые знают что-либо об ужасном враге, которому мы смотрели в лицо. Возможно, самое трагическое в смерти господина Юкио – что мы потеряли военачальника, который мог позволить нам одержать победу над монгольскими захватчиками. Из всех, прошедших экспедицию господина Юкио в Китае, ты и госпожа Танико можете быть лучшими советчиками наших военных предводителей. Ты не должен прятаться в монастыре, шике. Госпожа Танико послала меня сказать тебе, что ты нужен ей в Камакуре!

– Самое трагическое в смерти Юкио – это то, что в конце только двенадцать человек были готовы сражаться вместе с ним.

Отвернувшись прочь, однако не раньше, чем Моко заметил блеск слез в серых глазах, Дзебу посмотрел вдаль, на владения Жемчужного монастыря. Он был назван соответствующе, спрятанный, как жемчужина, в уединенной долине. Монастырские здания были все длинные и низкие, с крытыми соломой крышами, соединённые закрытыми галереями. Ближайшие ворота вели к мужским и женским кварталам и к дому для гостей. Чуть дальше были залы для занятий по боевым искусствам, а еще дальше – узкая лагуна для плавания, изогнутые полигоны и конные тропы. Монастырские границы также включали неровные, поросшие лесом холмы с кружевом ручьев, где послушники тренировались в полевых условиях. На самом высоком холме находилось здание храма, такое же простое по конструкции, как и остальные, с извилистыми лестницами для подъёма к нему. На дальней стороне храма, перед горой Фудзи, были тории, символические ворота, состоящие из двух столбов и линтела с взметнувшимися вверх концами. Нигде Моко не видел знамен или военных знаков, и сейчас здесь не было даже учебных занятий. Это было мирное с виду место, ничуть не напоминающее центр, где изучают самые смертоносные искусства, известные человеку. Это напугало Моко совершенно: всё было так мирно, чисто и тихо.

– Госпожа Танико делала всё, что могла, чтобы помочь вам, шике, – сказал Моко. – Она не раз пыталась убедить господина Хидейори, что брат не враг ему. Долгое время она верила, что он не хочет, чтобы вы и господин Юкио были убиты. Когда она узнала, что это он отдал приказ о вашей смерти, она порвала с ним тотчас. Он бы, вероятно, убил её, если бы не умер, когда умер. Она никогда в действительности не обращалась спиной к тебе и господину Юкио, шике, ни на миг!

Дзебу сердито тряхнул головой:

– Как может кто-то верить, что Хидейори хочет, чтобы мы жили? Танико может быть способна на странности, но она не глупа.

– Она была пленницей Хидейори, шике. Он соткал сеть вокруг неё, и ничто не проходило сквозь нее без его позволения. Она не могла поговорить с тобой и не получала никакой вести от тебя в эти годы.

– Я послал ей письмо после того, как Ацуи был убит.

– Хидейори наверняка утаил его от неё. Она всегда беспокоилась о тебе, ты знаешь почему. Из-за неё я ушел искать тебя в Осю. Она послала за мной секретно, узнав, что ты всё ещё жив. Она, как огонь, пылала от счастья, но также ужасалась опасности, которая грозила тебе и господину Юкио.

Дзебу улыбнулся и положил руку на плечо Моко.

– Редко судьба проявляется так явно, Моко-сан. Более тридцати лет назад я сберёг твою жизнь, а теперь ты оберегаешь меня.

– Это госпожа Танико понуждала тебя беречь мою жизнь. Мы трое связаны вместе, начиная с того, что началось под тем кленовым деревом на дороге Токайдо. Ты не должен покидать её!

Дзебу стиснул свои большие костлявые руки так, что суставы стали белыми.

– Моко, я любил Танико со времени того путешествия, когда мы встретили друг друга под Токайдо. Я любил её безнадёжно. Снова и снова она отвергала мою любовь. Я воин и монах. Я не могу быть ничем кроме, но она порицала и презирала меня за то, чем я являюсь. Теперь она хочет видеть меня снова. Но уже поздно. Она никогда не сможет простить меня за Кийоси и Ацуи. Я не смогу простить её за Юкио.

– Она ничем не вредила Юкио, мастер Дзебу!

– Она вышла замуж за человека, который убил его. Всю свою жизнь она искала пути, чтобы соединиться с человеком, имеющим власть. Хоригава, Кийоси, Кублай-хан, Хидейори. Я не ищу власти, Моко. И это в конечном счете есть то, что всегда стоит между Танико и мной. Сейчас она имеет власть. Она лишила Бокудена регентства. Её дядя – вождь Шима, её брат – регент и её приемный сын – сегун. На самом деле она – императрица Страны Восходящего Солнца, имеющая реально больше власти, чем любая императрица или император, которые могли бы быть в настоящее время. Она думает, что легче взять власть, чем узнать, что делать с ней, когда она будет ее иметь. Она хочет получить помощь от меня. Женщина, которая была замужем за Хидейори, получает указания от духа Хидейори. Земля, которая позволила Юкио умереть, не заслуживает того, чтобы быть защищённой от Кублай-хана.

Моко, чьё сердце было полно отчаяния, протянул руки к Дзебу:

– Шике, ты не можешь быть таким беспощадным к женщине, которую любишь, и к своей стране!

Дзебу повернулся, запахнув серый балахон, и шагнул к ступеням, ведущим вниз, на монастырский двор.

– Я рад, что ты пришёл, когда смог, Моко, но, несмотря на это, я отказываю тебе, – сказал он резко. – Мы устраиваем здесь церемонию после захода солнца. Есть три ступени в нашем Ордене – монах, учитель и настоятель, и сегодня вечером монах будет подвергнут испытанию для вступления в круг учителей – это буду я.

– Ты удостоен почести своего Ордена, шике? Это замечательно!

– Мы считаем, что это не почесть, а добавочная ноша. Не монах хочет продвинуться на более высокий круг. Трудность существования, как учат зиндзя, достижение способности проникновения и поддержания себя в контакте с Сущностью намного больше во внутренних кругах. Я покажу своему брату монахов, без которых я всё ещё не могу жить. Я настоял, чтобы они предоставили тебе привилегию присутствовать вечером. Я должен предупредить тебя, что церемонии зиндзя бывают пугающими.

– Разве я не говорил, что должен следовать за тобой повсюду, шике?

Все послеобеденное время Моко прождал в доме для гостей Жемчужного монастыря, оплакивая свою неспособность расположить Дзебу к Танико и беспокоясь о вечерней церемонии. Он жил в монастырях зиндзя, ко никогда прежде не приглашался быть свидетелем какого-нибудь из их обрядов. Все слухи, которые он знал, восстали в его памяти: что богослужения зиндзя дьявольские, что они устраивают человеческие жертвоприношения, богохульствуют против императора, занимаются нечистоплотной половой игрой. Все это могло быть верно, предполагал он, но он надеялся, что ничего подобного не увидит.

Было начало лета, и ширмы шодзи в его помещении были открыты. Моко неоднократно видел зиндзя в серых балахонах с белой веревкой на шее, входящих в ворота и проходивших церемонно в монашеские обители. Очевидно, это были учителя или настоятели. Их лица были строги и ничего не выражали. Они пугали Моко. За годы его путешествий и изучения профессий плотника и кораблестроителя он научился уважать больше религию, чуждую зрелищ, но было что-то ужасно убедительное в зрелищах зиндзя.

Оттуда, где он сидел, Моко мог также видеть несколько женщин зиндзя, стирающих бельё в маленьком ручейке, что бежал мимо их здания. Дым поварского костра поднимался от соседнего навеса. Моко заинтересовался женщинами зиндзя, но все время боялся, что монахи обратятся к ним.

Тень монастырского холма ползла, пересекая двор, пока не достигла комнаты, где сидел Моко. Когда солнце скрылось, сердце его дрогнуло, будто он прощался со старым другом, которого мог никогда больше не увидеть. Монах в сером балахоне вошел к нему, испугав Моко, хотя он ухитрился сохранить достаточно достоинства, чтобы удержаться от крика. Монах зажёг керосиновую лампу и молча дал ему чёрный плащ из хлопка, который Моко надел поверх своего кимоно. У плаща был глубокий капюшон и чёрный шёлковый шнурок, который проходил вокруг пояса. Моко уселся на пол снова, хотя при его волнении ему было больно что-либо делать. Он предполагал, что, если бы он был действительно монахом, он мог бы медитировать. Но как ему медитировать? Он был растерян.

Сумерки углубились, став вечером. Полумесяц, желтый, как свиной клык, взошёл над монастырскими воротами, поразив Моко. Он хотел увидеть луну восходящей над Фудзиямой. Чудесное зрелище! Миг красоты заставляет человека забыть то, чего он боялся. Неудивительно, что самураи посвящают этому книги, картины и стихи.

Его страх вернулся, когда монах в капюшоне вошёл на веранду и кивнул ему. Процессия мудрецов и учителей, с затенёнными головами и лицами, тихо поднималась по узким каменным ступеням. Они шли без факелов. Месяц давал тусклый, но достаточный свет. Эскорт Моко повёл его к шеренге зиндзя в серых балахонах, которые освободили место для него. Они начали подниматься по ступенькам. Когда Моко вошел в храм, он был поражен его простотой. Это была голая комната с полированным полом из темного камня и стенами и потолком из грубо отёсанного дерева. Прямоугольный каменный блок служил алтарем. Пол спускался к алтарю рядами мелких ступеней, ширина которых была достаточной, чтобы уместить ряд сидящих монахов. Задняя сторона храма за алтарем открывалась в ночь. Там были великие тории и гора Фудзи, но они были слишком темны, чтобы их рассмотреть. В медленном, монотонном ритме монах тяжелой тростью ударял в полое бревно, подвешенное к центру крыши, рассылая резонирующий гул по храму.

Пустота места казалась крайне странной для Моко. Все буддистские храмы, которые он видел, были украшены золотом, толпами статуй, раскрашенных в ослепительные цвета. Храмы синто, пустые, как этот, были величественные в сравнении с ним. Только зал медитаций Ейзена был так же прост, но даже там имелась статуя Дарума, основателя дзена, чтобы совершенствоваться в созерцании. Жемчужный монастырь был почти полон, когда Моко вошёл. Белые балахоны сидели впереди, серые – сзади. Моко опустился рядом с задними и стал ждать. Гулкие звуки продолжались, и вместе с этим он слышал шарканье обутых в сандалии ног, так как остальные монахи входили в храм.

Резко наступила тишина. Настоятель Тайтаро и шике Дзебу вышли из-за алтаря. Шике был наг. Его тело, костлявое и мускулистое, было размечено оспинами шрамов и крест-накрест расчерчено рубцами. Нагота в храме? Это поразило Моко, напомнив ему слухи о непристойных занятиях зиндзя. Тайтаро был в своем белом балахоне настоятеля.

Отец и сын встали лицом к собравшимся, Тайтаро начал долгую проповедь, которую Моко нашёл невозможной для понимания. Старый настоятель призывал солнце, луну, звёзды, землю и различные формы природы в свидетели и благодарил, что они сотворили эту ночь. Проповедь частично пелась, частично говорилась в жутких, пронзительно высоких тонах, и это продолжалось долгое время. Голос Тайтаро в последние годы утратил звучность и был слабым и шелестящим. Наконец старый мудрец сказал:

– Монах Дзебу, наиболее глубоко мы сожалеем о том, что должны призвать тебя из твоей деятельной жизни в более высокий круг нашего Ордена.

Моко чувствовал, что оба они – Тайтаро и Дзебу – читали наизусть строки древнего ритуала. Аромат фимиама наполнял его ноздри, – запах, отличный от любого, который он когда-либо обонял, что-то среднее между кедром и чаем. Моко чувствовал себя спокойнее.

– Орден уже однажды просил тебя подвергнуться тяжёлому испытанию, которое могло кончиться твоей смертью, – сказал Тайтаро. – Это требуется от тебя опять.

– Я готов.

Тайтаро поднял руку:

– Пусть он будет связан и подвергнут испытанию!

Испытанию? Это заставило Моко привстать. Он наблюдал с растущим ужасом, как два монаха в сером подошли, положили Дзебу на алтарь и привязали его руки и ноги веревками к железным кольцам в камне. Тогда, стоя на алтаре, один из монахов прикрепил длинное, тяжёлое копье к верёвке, свисающей с кровли потолка, так, что оно было нацелено прямо в грудь Дзебу. Если бы копье упало, оно пронзило бы его сердце. «Это сумасшествие, – думал Моко. – Неужели шике вышел из тяжёлого испытания в Осю только для того, чтобы быть убитым своими собственными людьми?» Моко хотел кричать от этого безрассудства, но страх парализовал его язык.

– Ты можешь отказаться от этого испытания, – сказал Тайтаро. – Если ты согласишься продолжать испытание, будет так же, как когда ты был посвящен в Орден. Ты либо докажешь, что достоин, либо прекратишь существование.

«Скажи им, что ты не будешь продолжать, шике Дзебу, – молча понуждал Моко. – Почему нужен риск смерти ради чего-то, что не является даже честью? Почему нужно отказываться от своей жизни ради этих сумасшедших?» Но затем он вспомнил, что шике Дзебу, которым он восхищался более, чем всеми другими людьми, сам один из сумасшедших.

– Я буду продолжать, – сказал Дзебу твёрдым голосом.

– В определенное время в жизни каждого человека наиважнейшее из всех решение должно быть принято, – сказал Тайтаро. – Таким решением будет определение полного направления будущего человека и возможность воздействия на бесчисленные другие жизни также. Мы называем эти решения жизненными задачами. Монах Дзебу, мы знаем, что ты стоишь сейчас перед лицом жизненной задачи, разрешив которую ты можешь определить свою собственную судьбу, также как и судьбы других. Чтобы быть допущенным в круг учителей, ты должен ответить на два вопроса. Первый: какая жизненная задача стоит перед тобой сейчас? Второй: что ты будешь делать, чтобы разрешить ее? Твои ответы должны показать этим собравшимся учителям и настоятелям Ордена, что ты достиг уровня посвящения, для того чтобы быть учителем. Тебе дана вся эта ночь. Ты должен ответить на вопросы до восхода солнца.

Старый монах отвернулся прочь от алтаря, где Дзебу лежал связанный и нагой, с блестящим стальным копьем, направленным в его сердце, и сел на свое место в переднем ряду белых балахонов. Гул ударов трости по голому бревну начался опять, и монахи поднялись с песнопением на каком-то странном, давно утраченном языке. Монастырь вторил эхом их низкому гудению.

Моко поразился: «Мы действительно собираемся сидеть здесь до рассвета»? Он вспомнил из узнанного в Китае о небесных телах, что эта особенная ночь Первого месяца была самой короткой ночью в году.

Конечно, он хотел, чтобы у шике было все время мира для нахождения правильного ответа на странные вопросы старого Тайтаро, но этот каменный пол собирался быть ужасно жестким до утра. Он был болезненно жестким уже сейчас. Непостижимая песня продолжалась все дальше и дальше, и Моко утратил всякий след времени. Он задремал. Он услышал шелест балахонов около себя и увидел, что многие монахи ходят вдоль стен храма. Некоторые из них беседовали на низких тонах, другие даже покинули здание. Как могли они гулять и болтать, когда человек лежал связанный там, на камне алтаря, в опасности? Смертельной? Те, кто остался на своих местах, продолжали дьявольское песнопение.

Чуть позже, чувствуя себя немного пристыженным, поворачиваясь спиной к шике, но представив его просто страдающим в ночи или уснувшим в храме, что было бы неподобающим для шике Дзебу, Моко встал и поплёлся наружу. Было облегчением после сладкого фимиама дышать запахом ночного воздуха и наблюдать светлячков, мерцающих подобно звездам на горизонте.

– Что ты делаешь здесь, Моко-сан? – произнёс голос позади него. Моко вздрогнул и обернулся. Это был старый Тайтаро.

Его замешательство и негодование пузырились на губах Моко.

– Святой отец, простите меня, но это кажется подобным полному безумию! Я знаю, что вы любите своего сына. Я был с вами в горах Осю, когда вы чуть не умерли сами, борясь за сохранение его жизни. Как отважились вы поощрять его рисковать своей жизнью, чтобы другие зиндзя могли назвать его учителем, когда это кажется бессмысленным настолько, насколько возможно?

Подозрение внезапно возникло в его мозгу.

– Или он в действительности не рискует жизнью вообще? Вы бы не позволили ему быть заколотым копьем, не так ли?

– О да! – сказал Тайтаро. – Если его ответ выяснил бы невежество в истине посвящения, я бы сам разрезал веревку ударом своего меча, и копье упало и убило бы его.

– Почему, святой? Что склоняет тебя к этому?

– Вера, что только определённый способ жизни является ценным существованием.

– Я не знаю, что это значит, святой!

– Не старайся понять всё, относящееся к Ордену, пожизненные члены которого не всегда понимают это, Моко-сан.

– Но почему надо убивать человека за недостатки в ответе на вопрос?

– Для Дзебу задача заключалась бы не в знании правильного ответа, а в допущении, что он знает его, – Моко почувствовал, как рука Тайтаро легко, дружески хлопнула его, и старый мудрец ушёл.

С приступом страха Моко вспомнил первые заунывные слова Дзебу, которые слышал только он, во время его пробуждения в монастыре Черного Медведя. Тогда он понял, что испытание зиндзя произвело сильное впечатление на Дзебу. Они предлагали то, чего он хотел. Покой. Все, что он мог сделать, это дать ответ, который заставил бы копье упасть. Моко молил, чтобы шике Дзебу захотел жить…

Моко пошел назад, в храм, и опустился на своё место среди сидящих монахов. Вопреки его беспокойству, песнопение, фимиам и гул ударов по полому бревну усыпляли его, и он позволил себе унестись в сон. Моко ничего не мог сделать для шике Дзебу, кроме как быть здесь. Теперь он был на корабле, состязающемся в скорости со светло-голубыми океанскими волнами, оставившем Страну Восходящего Солнца далеко позади. Он шел к берегам Персии. Его корабль нырял, как дикий конь, без паруса и гребцов. Нос корабля разбивал большие, зеленые, прозрачные волны, словно гигантские изумруды. Персиянки были обнаженными женщинами и жили в круглых башнях из полированного белого камня, без дверей, и ездили на спинах гигантских птиц, Размахивая саблями, сверкающими в солнечном свете, они спускались к берегу. Они окружили его и подняли свои сабли. Они собирались разрубить его на части и накормить им своих больших птиц. Моко завизжал в ужасе: «Помогите! Помогите!»

Успокаивающая рука нежно потрепала его по плечу. Эхо его вопля всё ещё отдавалось в тяжёлом от фимиама воздухе храма. Монахи смотрели на него. Его лицо горело от стыда, и он склонил голову, чтобы скрыть свое смущение. «Они оказали мне честь, пригласив меня на свою церемонию, а я заснул и расстроил ее, – думал он. – Я опозорил шике Дзебу. Если бы я был благородным по крови, я бы должен был совершить сеппуку, но я не заслуживаю даже этого».

Тонкий голос Тайтаро вмешался в его муки:

– Пришло время тебе говорить, монах Дзебу!

Настала долгая тишина. В ознобе Моко думал: «Он не собирается отвечать. Вот что будет путем шике! Он не захочет отвечать на вопрос неверно. Он скорее допустит свое молчаливое сообщение, что он выбрал смерть». Моко смотрел вниз на нагого Дзебу, вытянувшегося на камне алтаря, молча умоляя шике заговорить. По ту сторону алтаря видневшееся сквозь открытый край храма небо начинало светлеть. Остов великого тория и конус Фудзи были черными силуэтами на индиговом небе.

– Только что я слышал крик о помощи! – Голос Дзебу был достаточно громким для слуха, но непринужденным, переменчивым, как будто он беседовал с несколькими друзьями. – Раньше я слышал другой крик о помощи. Я не обратил на него внимания. Орден учил меня, когда я был ребенком, не ждать от жизни ничего, кроме боли. Мне сейчас почти пятьдесят лет. Я любил, и любовь приносила мне муки и утраты. Я видел женщину, которую любил, замужем за своим врагом. Я убил человека, которого любил, своими собственными руками. Смерть принесла ему покой. Я не сложил оружия и чувствовал себя в объятиях смерти, и очнулся позднее, и обнаружил, что даже смерть покинула меня…

Я не обязан больше сражаться, но женщина, которая возглавляет страну, женщина, которую я действительно любил, послала за мной. Это и есть жизненная задача, о которой ты спросил меня, отец. Я знаю, это неправильное решение. Если я умру на этом алтаре, это будет справедливо. Если я останусь в этом монастыре и откажусь его покинуть, это будет правильно. Если я пойду в Камакуру помогать даме, которая послала за мной, это также верно. Я принял своё решение. Это верный выбор для меня, потому что Я ЕГО СДЕЛАЛ. – Он прервался на момент. – Я буду учителем, но не в монастыре зиндзя. Я пойду в Камакуру!

Ослепительный огонь появился позади Дзебу, на вершине горы Фудзи, как будто взорвался вулкан. Это был край восходящего солнца. Моко задержал дыхание, когда Тайтаро шагнул вперед с поднятым мечом. Он хотел закричать, но его горло сжалось от ужаса. Меч Тайтаро сверкнул, падая и разрезая веревки, которые держали Дзебу на каменной плите. Крик Моко вышел вздохом облегчения. Старый монах отступил прочь от Дзебу, вкладывая в ножны свой меч, и встал на колени.

– В этом решении проявилась Сущность, – сказал он едва слышным голосом. Он медленно нагнулся вперед, пока лоб его не прижался к полу. Ряд за рядом другие монахи делали то же. Моко склонился также, радуясь, сознавая, что не только спасена жизнь мастера Дзебу, но он собирается возвращаться с ним в Камакуру, чтобы помогать госпоже Танико бороться с захватчиками. Долгое время Моко держал голову опущенной, в то время как его сердце плясало от радости. Он услышал движение вокруг и наконец поднял глаза. Солнце взошло полностью и выглядело как красный диск, подвешенный над черным острием Фудзиямы. Тории обрамляли солнце и гору безупречно. Человек, который пролежал связанным на алтаре всю ночь, сейчас стоял. И его руки были протянуты в благословении. Моко понял, что храм и тории были расположены так, чтобы на рассвете самого длинного дня в году было видно солнце, восходящее над Фудзи, и что не случайно церемония происходила в эту особенную ночь.

Тайтаро дал Дзебу надеть длинный серый балахон.

– Это балахон учителя, серый от Пустоты, – сказал он.

– В сердце знания – Пустота! – произнесли монахи хором.

Тайтаро надел белую верёвку, завязанную в сложный узел, на шею Дзебу и сказал:

– Мир ограничен, подобно одной верёвке, связанной одним узлом.

– Верёвка есть Сущность, и это связывает Сущность, – подхватили монахи хором.

Тогда новый монах спустился по ступенькам вперед и вручил Дзебу толстую книгу, завязанную между деревянными обложками.

– Возьми «Наставления зиндзя», – сказал Тайтаро. – Они содержат ту часть нашей мудрости, которая может быть написана. Читай их ежедневно и сообщай тем, кто достоин.

Монахи подхватили хором:

– Проникновение есть пламя, которое превращает написанные слова в пепел!

– Позволь нашему Ордену приветствовать нового учителя! – сказал Тайтаро, и, к изумлению Моко, монахи отбросили прочь всё приличия, вскочили на ноги, смеющиеся и кричащие, и заторопились вперед, чтобы обступить Дзебу, приветствовать и обнимать его. Моко никогда не видел поведения, подобного этому, среди монахов. Но возбуждение момента понесло его, и он тоже оказался в шумном кругу вокруг Дзебу.

Когда Дзебу увидел его, он подошёл с улыбкой и взял Моко за плечо:

– Здесь есть один, который сообщил мне мою жизненную задачу!

Моко опустил голову, смущенный:

– Пожалуйста, шике, я не хочу подвергаться насмешкам!

Тайтаро сказал:

– Те, кто принесли пользу великой судьбе, часто скромные люди.

Моко обернулся к Тайтаро:

– Была ли рука судьбы в этом, святой? Или, напротив, могущественные силы отсутствовали? – Он хотел верить, что шике никогда не был в реальной опасности, но также он хотел верить, что была надлежащая причина для его страха.

– Ночное испытание действительно могло иметь иной исход, – сказал Тайтаро. – Я не мог предсказать, какой Дзебу сделает выбор. Но я видел великую модель этих событий, модель судьбы, если ты хочешь. Я расскажу тебе о ней, когда мы отправимся в Камакуру.

– Так вы пойдете с нами, святой? Как чудесно!

– Я пройду некоторую часть пути с вами, – сказал Тайтаро с улыбкой. Дзебу обернулся и посмотрел внимательно на старого монаха.

– Шике, – сказал Моко, – ты не рад теперь, что принял это решение?

Дзебу смотрел на Тайтаро:

– Я не ждал радости от этого, Моко. Безразлично, какую дорогу мы выбрали, любая ведет к печали. И на этой дороге печаль может встретить вас.

Внезапно Моко нашёл поразивший его ответ на вопрос, узнает ли когда-нибудь шике момент неудержимой радости. Моко обнаружил, что знает будущее, и это ставило его в неудобное положение. Было позорно для человека столь скромного чувствовать жалость к человеку столь возвышенному.

 

Глава 10

Тысячи знамён рода Шима, носящих гребень клана, развевались в легком ветре с великого океана среди, кажется, бесконечной линии самураев, змеящейся по Токайдо. В центре процессии качался серебряный паланкин, сопровождаемый спереди и сзади конными командирами в розово-золотых шлемах, блестящих в свете садящегося солнца. Кузен регента Мунетоки направлялся в Хэйан Кё, чтобы занять Рокухару и представлять бакуфу в столице.

Трое пеших с дорожными коробами, нацепленными на спины, стояли на обочине дороги, пропуская парад. Двое выглядели монахами зиндзя в длинных серых балахонах, третьим был невысокий раскосый человек в богатом парчовом красном жакете и брюках. Позади путешественников широкая равнина разделялась на рисовые поля, протянувшиеся до отдаленных гор. На ближайшем поле ряд крестьян, стоящих в воде по голени, пересаживал рисовые побеги на грядки, где они могли бы расти до зрелости. Не обращая внимания на горделивую процессию депутата сёгуната, они состязались в скорости с солнцем, чтобы успеть посадить все ростки в землю до темноты. В то время как пешие солдаты проходили по дороге под дробь барабанов, спины и конусообразные соломенные шляпы крестьян поднимались и опускались в унисон с тем, как они вдавливали нежные корешки рисовых растений в грязь со старой песней «Яттоко тотча, унтоку на!»

– Счастье этих крестьян, что они не будут биты или наказаны еще хуже за отсутствие поклонов этому великому господину, – прошептал Моко.

– Великий господин так низок, что сам должен выйти из своего паланкина и кланяться им, – сказал Тайтаро. – Больше благородства в работе на рисовом поле, чем в возглавлении армии. Жизнь этих крестьян – повесть о нищете, которая никогда не писалась. Они и их дети едят дикие коренья, чтобы платить свой налог за рис. Миллионы их работают, чтобы кормить тысячи воинов и правителей, которые считают себя столь важными. Крестьяне – вот на самом деле народ!

Он указал на высокий, покрытый лесом холм на некотором расстоянии от дороги.

– С этой армией на пути мы не продвинемся дальше до заката. Холм кажется хорошим местом для ночлега.

Дзебу не торопился в Камакуру. Он был уверен, что он более безмятежен сейчас, чем может быть, когда они прибудут. Пока они взобрались на холм и насладились супом и рисом, которые он состряпал на маленьком костерке, громыхание армии замерло на юге, крестьяне ушли домой с рисовых полей, звезды появились над безграничным океаном на востоке. Обращенная к морю сторона холма, на которой они сидели, была крутым утесом, опускающимся к нагромождению забрызганных водой скал. Ритмичные удары волн успокаивали, напоминая Дзебу крестьянские песнопения.

Линии на лице Тайтаро были резко очерчены в свете огня.

– Дзебу, – сказал он, – сегодня ночью я хочу рассказать тебе и нашему славному Моко некоторые вещи. Последние вещи. Пожалуйста, достань Камень Жизни и Смерти.

Какое-то предчувствие, появившееся у Дзебу три дня назад, в утро его посвящения, завладело им сейчас. Некоторое время Тайтаро, вероятно, был серьёзно болен. Кроме того, он выглядел очень старым – Дзебу не был уверен в возрасте Тайтаро. Дзебу вынул Камень из потайного кармана в рукаве его нового балахона и отдал Тайтаро.

– Пусть твоё сознание несется по течению, а твоё тело расслабится, – сказал Тайтаро. – Пусть сон охватит тебя. Камень – это орудие, подобное зеркалу, отражающему другой мир. В этом мире пребывает ками, великий дух. Созерцая Камень, человек может на время оставаться один с этим ками.

«Я чувствовал, что оставался один с ками, – думал Дзебу, – когда я стоял на том утесе в Осю, защищая Юкио от монголов». Теперь Дерево Жизни появилось в линиях Камня, распустилось, вошло в его глаза и, казалось, разрасталось в его мозгу. Сложный узор опускающихся ветвей образовывал сеть вокруг него.

– Слушай меня, Дзебу, но не слышь меня, – старый мудрец перешел на тихий голос, что казался затихающим от заглушающего рёва прибоя. – Погрузись в мир Камня. Иди, куда я послал тебя.

Дзебу видел расширенные глаза Моко, неотрывно смотрящие сквозь ветви Дерева, полные беспокойства, коричневые зрачки, отражающие огонь. Затем Моко превратился в покрытого шерстью гиганта с зелеными глазами и рыжими усами, которые опустились к уголкам его рта. Дзебу видел этого гиганта один раз прежде в видении, не зная его. Теперь он знал, что рыжие волосы и светлые глаза были приметой Борчикунов, которые были унаследованы от монгольских мужчин и женщин, из которых вышел и его отец, Дзамуга Коварный. И это был Чингисхан, основатель Золотой Орды, дед Кублай-хана, тот, кто посылал Аргуна в погоню за его отцом и за ним. Великан улыбнулся безжалостной улыбкой и протянул свою огромную руку. Они были на вершине горы, стоя с погребенными в снегу ногами. Ниже, по всем направлениям, Дзебу видел страны и народы мира так ясно, как будто он с высокого холма глядел вниз на крестьян на рисовых полях.

Перед ним возникли армии всадников, казавшиеся игрушечными с этой высоты, они окружали Великую Стену и бушевали в Китае; повсюду горели города и гибли войска, посланные против них. По мере того как всадники завершали покорение, они, казалось, изменялись. Их оружие и доспехи становились все более изящны; они присоединялись к сотням тысяч китайских пехотинцев, а также к специальным войскам с огнедышащими хуа пао, с великими осадными машинами и слонами. Армия завоевателей была теперь во много раз больше, чем раньше. Войска простирались до края моря. Захватив Китай, они направились к Стране Восходящего Солнца. Дзебу плакал и кричал от беспомощности, видя, как самураи терпят поражение повсюду: сначала взят Кюсю, затем Дом Провинций. Монголы жгли Хэйан Кё, убивая всех его жителей, и гнали императора к востоку, так же как Такаши и его император были однажды гонимы на запад. Последняя остановка была в Камакуре. Дзебу с сильнейшей болью наблюдал, как Танико сама стояла среди воинов замка сегуна, пуская стрелы в волны захватчиков. Когда это стало бесполезно, она повернулась и бросилась в пламя, пожирающее цитадель.

Предводитель завоевателей, Аргун Багадур, обратил свое каменное лицо к горе, где Дзебу стоял и протягивал руки, представляя приближение его триумфа. Взглянув вверх, Дзебу увидел, что великан рядом с ним был теперь его старым учителем, Кублай-ханом.

Теперь побеждённые люди Страны Восходящего Солнца начали работать на монголов. Новые города появлялись из руин старых. Строились корабли, парусники по китайскому образцу, но больше и лучше оснащенные для морского плавания. Они выходили из портов Страны Восходящего Солнца, Китая и Кореи. С хуа пао, посаженными на палубы, они могли разрушать вражеские эскадры с большого расстояния так же, как монгольские всадники уничтожали вражеские армии тучами стрел. Огромные новые суда перевозили армии Великого Хана на берега островов и джунглевых королевств на юге. Там, где горы или джунгли задерживали яростный натиск монгольской конницы, Великий Хан посылал вперед войска, которые были сведущи в других методах боя и опытны в иных типах местности. Новое поколение самураев теперь сражалось под знаменами Великого Хана, разоряя его врагов. Флотилии теперь обернулись к западным областям, атакуя и покоряя земли и народы, о которых Дзебу был только смутно наслышан.

– Моя морская кавалерия! – прогромыхал Кублай-хан.

Удивительно, Дзебу повернулся и посмотрел по четырем сторонам света. Мир был не более мотка штопки. Под правлением Великого Хана Центральное ханство было теперь центром империи, протянувшейся от океана до океана, и океаны патрулировались судами Великого Хана.

Сверху над Дзебу металлический голос произнёс: – Все народы повсюду существуют для того, чтобы служить Золотой Орде и обогащать ее!

Дзебу повернулся и взглянул туда и увидел, что на вершине горы стоит гигантская золотая статуя, одетая в огромную мантию китайского императора. Глаза, губы и руки двигались, но остальное было застывшим металлом. Все люди земли стекались к подножью горы. Они становились на колени миллионами и прижимали лбы к земле, поклоняясь сверхчеловеческой силе, вздымающейся над ними.

– А теперь, Дзебу, вернись к нам, – сказал голос, что казался идущим от золотой статуи. Когда лицо статуи стало лицом Тайтаро, его карие глаза, искрящиеся из-под сморщенных век, прищурились, вглядываясь в него. Осторожно тонкие старческие пальцы вынули Камень Жизни и Смерти из руки Дзебу.

– Что ты испытал? – спросил Тайтаро.

– Ужасное видение. Я видел такие видения прежде. Я помню, что видел много такого в то время, когда был почти мёртвым от ран.

Тайтаро улыбнулся.

– Видения говорили тебе то, что ты уже знаешь. Но в этом видении я прибавил свои знания к твоим, чтобы помочь тебе увидеть, что должно случиться, если монголы возьмут Священные Острова.

Тайтаро повернулся и дотронулся до руки Моко.

– Моко-сан, я рассказал вам о великой модели событий, сквозь которые мы все идем. Война Драконов была необходима. Кроме самураев и сёгуната, кто встретит монгольское вторжение? Император, святая марионетка… продажное правительство, ничего не знающее о реальном мире… армия, собранная из необученных придворных и перепуганных рекрутов… Если Такаши правили без перевыборов до сих пор, то состояние страны не может быть много лучше. Они быстро стали бесхарактерными и развращенными, как Сасаки и Фудзивара. Мы, зиндзя, помогали подготовить народ к атаке монголов, сначала помогая Юкио достигнуть Китая, где он и другие самураи изучили боевые методы монголов, потом помогая Юкио и Хидейори выиграть Войну Драконов.

– Смерть Юкио тоже была необходима? – резко спросил Дзебу.

– Ничуть, – сказал Тайтаро спокойно. – Для объединения Страны Восходящего Солнца были нужны и Юкио, и Хидейори. Юкио воин, но не государственный деятель. Это несчастье, что Хидейори принадлежит к тому сорту политиков, которые боятся всех вокруг и, по возможности, уничтожают тех, кого боятся. Но это то, над чем мы не властны. Мы можем только работать с материалом, имеющимся у нас.

– Я не имею мыслей о своей миссии как о части несколько большего плана, – сказал Дзебу.

– И я не представляю себе ваш Орден имеющим такую силу, – сказал Моко.

– Мы не так сильны, Моко-сан, – сказал Тайтаро, покачав головой. – В каком-то смысле мы слабы и продолжаем слабеть, потому что мы пожертвовали наших людей, чтобы воздействовать на ход событий, подобно человеку, который бросается наперерез катящейся повозке, чтобы повернуть её в сторону от других. Наша сила только в том, что мы идём из дальних времен и распространены по всему миру.

– Мы названы разными именами в разных странах. Здесь мы известны как зиндзя. В Китае мы были просто знающими секрет Общества Белого Лотоса, которое работало против монголов. Между самими монголами мы были просто шаманами. В самом деле, это были шаманы Ордена, которые руководили и помогали Дзамуге Коварному в его восстании против Чингисхана. Теперь мы предстаем как тибетские Ламы, те, кто имеет ухо великого Кублая и кто будет усмирять монголов в нескольких поколениях. В дальних западных странах мы носим такие имена, как Хашишим и Рыцари Храма, которые, несомненно звучат непонятно для тебя, Моко-сан.

В том, что все линии сходятся, есть усилия каждого члена Ордена, – чтобы достигнуть прямого контакта между его или её собственными сознаниями и полным объединением, которое мы называем Сущностью, потому что каждый из нас является полным объединением. Вообще мы верим не в высшие формы существования, не в сверхъестественные и магические силы, не даже в правила добра и зла. Мы верим, что однажды человечество возвысится над цивилизацией и заживет, как древнейшие люди, без священников, королей и воителей. Мы верим, что простые смертные сделают всё, что доверено простым смертным.

– Это не так отличается от некоторых моих собственных идей, святой, – сказал Моко. – Почитание богов, как я говорил, не зависит от них. Однако как можем мы надеяться добиться успеха без правителей, религиозных учителей и воинов? Наверное, ты не наводишь на мысль, чтобы перестать поклоняться нашему священному Сыну Небес? Вы оба – и религиозный учитель, и воин. То есть мастер Дзебу. Правда, святой, много людей не хотят изучать военные искусства и бороться даже для собственной обороны. Я тоже никогда не хотел.

Легкий поклон Тайтаро в подтверждение был виден только Дзебу в умирающем свете огня.

– Верно, Моко. Простой человек позволяет воину охранять его и скоро станет его рабом. Ответ Ордена на это – выпуск обученных, образованных военных монахов, которым можно доверять, не боясь порабощения ими ближних.

– Объясни мне, святой: воины, которые не хотят власти, подобны акуле, которая не ест, правда?

– Мы не желаем власти, потому что мы занимаемся более дальними, чем удовлетворение, целями – достижением проникновения.

– Ты имеешь в виду то, что буддисты называют просветлением, святой? Я никогда не понимал, что это такое.

– Способность проникновения есть то же самое, что просветление, – согласился Тайтаро. – Это контакт между сознанием человека и Сущностью, о которой я говорил раньше. Это невозможно описать полностью в словах. Это открытие, что все, что ты делаешь, все время является деятельностью Сущности. Мы думаем, что древнейшие люди не нуждались в правилах верного и дурного. Они верили, что все происходит как должно, даже чья-то смерть. Это говорит о том, что некоторые из них могли даже решать, когда умереть. Они могли сказать «прощай» своим любимым и мирно освободиться от жизни. Можно даже сказать, что были большие мастера, которые делали это, и были мудрецы среди тех, кто изучал пути древних. Мы верим, что существует дух безупречного действия, который есть у всех людей даже теперь. Это часто не согласуется с правилами законодателей и священников. Это заставляет рабов восставать против грубых хозяев и воинов во имя сострадания к беспомощным.

– Вы, зиндзя, соблюдаете очень строгие правила, святой, – сказал Моко. – Но, несмотря на твои разговоры об освобождении всех людей, я знаю, что зиндзя следуют порядкам своих старшин во всём. Кажется, что ты живёшь не согласно со своими убеждениями.

Огонь угасал, и голос Тайтаро, идущий из темноты, был почти шепотом.

– Мы следуем правилам нашего порядка добровольно, потому что они помогают нам утверждать способность проникновения, которую мы желаем развить. Так же, как самураи избегают пить в ночь перед битвой не потому, что это вредно для них, а потому, что это скажется на их боеспособности. Мы кажемся дисциплинированными военными монахами, но работа нашего Ордена – всеобщее освобождение…

Наш Орден старается проникать повсюду, сохраняя наши знания живыми и владея ими совместно с теми, кто кажется готовым к этому. Мы находим, что удобно присутствовать под видом военных монахов, похожих на таких же монахов – буддистов или синтоистов. Мы допускаем, как обычай, некоторую степень секретности. Но, воспитанные как воины, мы имеем средства защищаться от притеснения. Мы можем сократить профессию людей оружия, кроме исключительной привилегии класса воинов. Кто-нибудь – земледелец, ремесленник, рабочий – может вступить в Орден зиндзя и обучиться самозащите. Мы должны смешиваться с массами, потому что наши идеи и безнравственны и крайне чужды людям Страны Восходящего Солнца. Люди могут быть потрясены некоторыми открыто высказанными вещами, как я предупредил вечером. Вот почему говорят, что мы, зиндзя, дьяволы.

Зиндзя – дьяволы! Дзебу, лежащий в темноте на мягком ложе из сосновых иголок, сел. Было ли это смертельной тайной Тайтаро, которая была сообщена ему путем посвящения так давно? Если убеждения зиндзя и их конечные цели известны, люди вокруг них считают их дьяволами и пытаются их уничтожить. Из одного только сознания, что они кажутся дьяволами, стремящимися навязать свои убеждения людям, ещё не готовым к ним. Это окончательная защита от соблазна власти и, следовательно, Провозглашение Высшей Власти.

Дзебу снова лёг, вертя эту новую мысль в уме и слушая объяснения Тайтаро. Он слышал усталость в голосе старого человека и хотел, чтобы он остановился и отдохнул. Ум Дзебу был рассеян. Он позволил ему вернуться к тому времени с Танико, когда Кублай-хан освободил её, и до того, как он сказал ей, как умер Кийоси. Даже если он ненавидит её сейчас, нет вреда в воспоминаниях о счастливом времени.

Много позже, когда он услышал речи Тайтаро о вещах, которых тот никогда не обсуждал с ним прежде, Дзебу начал слушать опять.

– Наши идеалы требуют жизненного пути такого напряжения, который невозможен для многих зиндзя. В последнее время это кажется судьбой нашего Ордена – все больше обесцениваться. Во время Войны Драконов многие из наших монастырей были уничтожены и было убито больше мужчин и женщин, чем мы могли возместить. Сейчас у нас меньше, чем тысяча, мужчин, женщин и детей, и мы имеем только шесть монастырей на всех Священных Островах…

Так мы решили исчезнуть, чтобы казалось, что мы вымерли. Это стратегия; мы имеем прибежище в других частях света, где положение Ордена кажется тоже ненадёжным…

Ты, Дзебу, будешь одним из последних, публично известных как зиндзя. В будущем Орден будет существовать тайно, скрытый другими организациями, такими, как монахи дзен, чьи цели в некоторых направлениях сходны с нашими, школы военных искусств и роды, которые именуют себя Ниндзя, Входящие Крадучись, чьи самураи используются как наёмные убийцы. Члены нашего Ордена тоже вступят в эти другие группы, чтобы готовить путь для нашего погружения в них. Наиболее важная наша работа будет вестись среди самураев. Мы надеемся научить их быть чем-то больше, чем профессиональные убийцы. Мы будем делиться с ними идеалами зиндзя о пути меча как лестнице к величию…

Мир вступил в новое время, когда новые знания будут распространяться среди народов быстрее. Монгольские завоевания ускорили этот процесс, расстроив границы всего великого континента в западном направлении. И варвары дальнего запада посылали свои армии в восточные земли в религиозных войнах, и их воины приносили оттуда домой новые знания. Люди везде находятся в движении. Благодаря этому изменению идей придет день, когда человечество будет лучше понимать объединение и будет готово услышать учение Ордена…

Монголы не завоюют мир. Так часто случалось, что побеждающий каждого противника, расширяя империю, выступает против какого-нибудь малого, свирепого и упрямого народа далеко за границами своей территории и этот маленький народ наносит империи ошеломляющее поражение, что ставит предел ее расширению. Это может случиться здесь и теперь. Если какие-то воины могут остановить продвижение монголов, то это самураи. Они превосходнейшие бойцы в мире…

Дзебу посмотрел на тёмный океан на востоке. Горизонт был виден теперь, и звезды затухали на небе, уже больше багряном, чем чёрном. «Тайтаро говорит измученно», – подумал Дзебу. Они, как он подозревал, пережили всё в этой короткой ночи разговоров. Он не хотел, чтобы Тайтаро ещё больше растрачивал свои силы.

– Еще одна последняя вещь, которую я скажу тебе, сын мой, – донесся тихий шепот старого человека, сидящего напротив него. – Камень Жизни и Смерти. Он не является действительно необходимым. Я мог бы так же просто дать тебе воронье перо для медитации.

Дзебу был потрясён. Не успел он подумать, что ничего не может больше удивить его, как услышал это.

– Я не понимаю, сенсей! Как мог ты сказать мне сейчас, что Камень не имеет особенной силы?

– Это то же самое, что состояние человека, который смотрит на облако или море, приняв облик птицы или рыбы. Его нет в облаке. Там находится сознание человека. Я говорил тебе, что посредством созерцания Камня ты можешь входить в другой мир и оставаться один с ками. Что другой мир есть твое собственное сознание и что высшим являешься ты сам. Освободись от Камня сейчас, сын мой. Храни его, как память о своем отце, но не цепляйся за него в поисках духовной силы. Значение Камня Жизни и Смерти в том, что жизнь и смерть не имеют значения, за исключением того, что мы понимаем как путь жизни и смерти, выбираемый нами.

– Мой отец говорит, что Дерево Жизни и все его видения я вижу только в своем сознании? – спросил Дзебу, чувствуя, что он теряет что-то бесконечно дорогое.

Смех прозвучал в слабом голосе фигуры в белом:

– Почему ты говоришь «только», сын мой? Разве не удивительно сознание, в котором могут возникать такие видения?

Уже почти рассвело.

– Давайте встречать восход солнца, – сказал Тайтаро, – вступая в сверхъестественные миры наших сознаний и изучая их.

Облака, нагромождённые на горизонте, всё больше розовели. Первый ослепительный луч солнца прорвался над краем тихого моря. Дзебу понимал, как это красиво. В то время как он видел, что нет красоты в солнечном восходе, его сознание утверждало это.

– Я сейчас умру, – тихо сказал Тайтаро. Слова были как кулак, ударивший Дзебу прямо в сердце.

– Отец, нет! Что это? Тебе плохо? – «Я знаю, что не должен был позволять ему утомлять себя речами», – подумал Дзебу.

– Ничего не плохо. Я решил, что сегодня – день моей смерти.

– Нет! – закричал Дзебу. Он не сомневался ни на миг, что Тайтаро может умереть когда захочет.

Моко поднялся на ноги, встав над старым человеком, который сидел, прямо и безмятежно глядя вперед; его длинная белая борода колыхалась под лёгким ветром, дующим с моря. Плотник потянулся к Тайтаро, как бы удерживая его от Пустоты, но Дзебу отвел его руки прочь прежде, чем они коснулись старого человека, как будто Тайтаро был уже мёртв и поэтому неприкосновенен.

– Святой! – заплакал Моко. – Все зиндзя сумасшедшие, я это видел несколько дней назад. Наверно, твоё согласие на смерть есть сумасшествие всех. Ты не можешь покинуть нас сейчас! Ты нужен нам!

– Это моё право – умереть, когда я выбрал, – сказал Тайтаро тихо. – Я заслужил это, и в какой-то день ты и Дзебу почувствуете то же, что я сегодня. Дзебу-сан, я передавал тебе всё, что мог сказать тебе. Я избавился от всех привязанностей к этому миру. Даже больше, я избавился от всех глупых страхов, что осаждают стариков. Мой выбор смерти верен для меня, Дзебу, так же, как твой выбор идти в Камакуру к госпоже Танико верен для тебя. Ты нужен мне не больше, чем тебе нужен Камень. Если ты хочешь совет, иди к монаху-дзен Ейзену, чей храм – неподалеку от Камакуры. Ты встречал его однажды, и он – давно уже один из нас.

Со вздохом Тайтаро поднялся и вскарабкался на несколько шагов к вершине утеса, где они располагались лагерем прошлую ночь. Он посмотрел на волны и на восходящее солнце. В следующий момент он сел, скрестив ноги и положив руки на колени. «Он посмотрел сейчас так, как никогда не смотрел на этом свете», – подумал Дзебу. Это было выше его сил. Он упал на землю. Первые несколько всхлипов прорвались сквозь стиснутые зубы. Когда слёзы побежали свободно из его глаз, он закричал, рыдая от боли и протеста.

Тайтаро обернулся и тихо посмотрел на него сверху.

– Очнись, очнись! Разве ты ребенок пяти лет от роду, чтобы так поступать? Или монах-зиндзя?

– Ты великий человек! Я уходил из мира во имя любви, – рыдал Дзебу. – Не покидай меня, прошу тебя! Ты дал мне выбор между жизнью и смертью несколько дней назад, и я выбрал жизнь. Ты хочешь посмеяться над моим выбором?

– Что ты сказал насчет любви – глупо, сын мой. Мир полон людей, которых ты любишь. Одно ты сказал верно. Я действительно высмеял твой выбор, если отказался сделать такой же выбор для себя самого. Жизнь и смерть – одно и то же для зиндзя.

Решить – и всё. Это моё старое тело износилось. Сущность готова бросить его. Прими, прими это. Всё происходит как должно.

– Я не хочу, чтобы ты умирал! – плакал Дзебу.

– Твои страсти, как сильный ветер, всегда готовы вырываться наружу во всём, чему мы учили тебя. Ты знаешь, что свобода от страха смерти – это ключ, который отпирает цепи человечества. И ты еще расцениваешь мое решение как ужасную, печальную вещь. Ты нарушаешь спокойствие момента своими невежественными оплакиваниями!

На миг грубоватый силач Дзебу оказался в своём детстве, куда вернул его голос Тайтаро.

– Веди себя тихо!

Дзебу поднялся на ноги и встал со склонённой головой, пристыженный, понимая, что упрёк его отца имеет сейчас вес учения зиндзя. За строгим тоном Тайтаро скрывал любовь к своему приёмному сыну. Он хотел, чтобы тот был спокоен, неуязвим, как настоящий зиндзя. Он также хотел, чтобы Дзебу был человечным, а будучи человечным, он должен терпеть.

– Прости, отец, – сказал Дзебу. Тут он услышал посторонний звук рядом с собой и понял, что это Моко, согнувшись вдвоё, заглушает свои рыдания. Дзебу положил утешающую руку на его плечо.

– Сядьте и медитируйте со мной, Дзебу и Моко, – сказал Тайтаро.

Это вызвало у Моко стон, но, нежно понуждаемый рукой Дзебу на своем плече, плотник опустился на землю. Солнце теперь было большое и яркое над серо-синим морем, и сияние его слепило. Дзебу хотел облегчить печаль Моко, и в этом желании его собственная боль утратила несколько свою остроту. Долгое время они сидели в тишине.

Тайтаро сказал почти шёпотом:

– Этот нежный ветер, дующий с моря, унесет меня. Я стану Сущностью. Это будет не больше, чем любое разделение. Я буду возвращаться, когда нужно, и приносить с собой ветер. Я всегда любил мои Священные Острова. Действительно, они – подарок богов миру!

Дзебу казалось, что он забыл о времени и смерти, а солнце, постепенно розовеющее вверху, обжигало его своим летним зноем, в то время как тихий морской ветер высушивал слезы на его щеках. Через некоторое время неподвижность Тайтаро заставила Моко и Дзебу вопросительно повернуться друг к другу.

– Смотри! – сказал Моко, и слёзы хлынули по его щекам, как водопад. Дзебу повернулся, хотя уже знал, что обнаружил Моко. Моко встал и полез к вершине, где сидел Тайтаро. Он всмотрелся в его черты, потом повернул к Дзебу лицо, полное горя.

– Он покинул нас, шике! Он действительно покинул нас!

Как бы делая подарок Тайтаро, Дзебу не страдал больше. Он чувствовал чрезвычайную ясность. Некоторое время в продолжение долгой медитации, когда душа Тайтаро уходила из тела, печаль истощилась в Дзебу, подобно тому как гной выходит из раны. Он должен был сделать это утром, когда его отец был жив.

– Мы устроим ему погребальный костер и развеем его пепел над морем, – сказал он. – И со временем пустую урну с этого места отвезем в какой-нибудь монастырь зиндзя.

Дзебу направился к вершине утеса, глядя на мертвое лицо своего отца. Оно походило на лицо фарфорового монаха. Глаза Тайтаро были закрыты, голова свешивалась на грудь, руки были сложены на коленях. Дзебу с любовью дотронулся до отцовского плеча, и тело Тайтаро начало падать вперёд. Моко и Дзебу подняли тело, лёгкое, как у куклы, и понесли его назад, в недолгий путь к краю утеса.

Они оба погрузились в молчание на лесистом склоне, направляясь в сторону от дороги Токайдо. Моко, как всегда, тащил с собой свой короб с плотницкими инструментами, его Орудиями Пути. Даже несмотря на то, что он носил теперь самурайский меч, он никогда не ходил без инструментов своего настоящего труда. Дзебу и Моко взяли пилы и начали спиливать маленькие деревца. К полудню они сделали помост высотой в половину человеческого роста из перекрещенных древесных стволов и бамбуковых шестов, промежутки между ними скрепили сучья. Они положили тело Тайтаро на помост и построили над ним толстый навес из жердей и веток, остроконечный, как крыша гробницы.

В час Обезьяны, когда солнце перешло в западную часть небосвода, они были готовы. Моко с помощью кремня и трута зажёг ветку и передал её Дзебу. Дзебу обошёл вокруг погребального костра и в пяти местах поднёс огонь к сучьям ложа. Скоро пламя, почти невидимое в ослепительном солнечном свете, завилось вокруг древесины и собралось в пики над ней. Стояло сухое лето, и костёр горел со страшным свистом, испуская густой белый дым. Ветер изменился в течение дня и теперь дул от суши к морю. Дым протягивался длинным белым пером над волнами. Дзебу и Моко стояли позади мерцающего огня.

– Дым напоминает мне его бороду, – сказал Моко печально. Он был тих теперь, опустошённый на время слезами по старому мудрецу.

Дзебу медленно читал вслух молитву, которую онучил давным-давно, «Молитву на смерть зиндзя»:

– Смерть – не враг жизни. Жизнь – это гора, смерть – это долина. Как снежинка, что опустилась на вершину горы, переносится, наконец, в реку, так и ты присоединяешься, наконец, к Вечной Сущности. Я поздравляю тебя, брат, с жизнью, хорошо прожитой. Ты видел все стрелы летящими, ты видел все мечи опущенными. Ты не будешь помнить ничего, и ты, наконец, будешь в покое. Но помня Сущность, мы помним тебя. Сущность никогда не забывается.

Некоторое время Дзебу осознавал, что это молитва, подобная другим молитвам зиндзя о смерти, не адресованная к кому-то конкретно, потом почувствовал, что все прекратили существование, кроме одного, читающего молитву.

– Почтение Амиде Будде! – провозгласил Моко, будто обе молитвы были частью некоего ритуала.

Когда кончился день, огонь догорел до обугленной скалы. Моко, снова плача, использовал свои Орудия Пути для исполнения заключительной обязанности разрушения черепа и оставшихся частей туловища. Потом они скрепленными ветками вымели пепел с края утеса. Ветер подхватил его и унес вниз, в море.

Дзебу стоял и смотрел на океан, как смотрел Тайтаро только сегодня утром, одновременно чувствуя спиной тепло заходящего солнца и холод ветра, дующего с запада. Длинная тень покрывала воды внизу. Ветер напомнил ему о битве в проливе Симоносеки. Юкио и Тайтаро, оба бесконечно дорогие для него, ушли. Они растворились в ветре, огне, земле и воде, из которых состоят все предметы. Еще невозможно было не думать о том, что их души как-то ещё существуют, что Юкио и Тайтаро могут ещё охранять и любить Священные Острова и могут, как сказал Тайтаро, вернуться при необходимости.

Он смотрел на океан и думал: «Мы появляемся, бежим своей дорогой и исчезаем опять, подобно волнам в океане Как мы печалимся, желая бежать вечно! Некоторые люди самостоятельно вызывают состояние духа, допускающее смерть, а другие уходят прежде, чем у них появится время сделать это. Молодые самураи стараются изучить прием сравнения себя с цветками вишни. Жизнь цветка длится только один день, но она полна. Ацуи, я думаю, должен был знать эту мудрость. Но Юкио, молодой, как и он, жил полно. Он совершил великие подвиги и хотел умереть, когда время окончательно пришло. Мой отец Тайтаро… Если когда-нибудь я видел жизнь, законченную в полноте дней, то это его жизнь. Люди, подобные Юкио и Тайтаро, не цветки, они золотые плоды, падающие от зрелости. Если неверно, что все разлуки печальны, я должен сказать, что смерть моего отца – счастливый случай, как, я знаю, он того хотел. Учите самураев, сказал он. Я могу учить их, что лучший и вернейший из путей для самураев – их личный путь. Мы не будем выигрывать войны, мы будем только достигать способности проникновения и освобождаться. Я могу помочь им понять это».

Он услышал тяжёлый топот, продвигавшийся сквозь лес внизу. Дзебу посмотрел и увидел движение и сверкание металла среди пик. Воины. Встревоженный Моко подошел и встал рядом с ним. Через некоторое время три самурая низкого звания, пешие солдаты, вооруженные копьями, неожиданно появились из леса. Их шаг стал почтительным, когда они увидели, что имеют дело с монахом и человеком, который казался хорошо вооруженным самураем, что удержало их от очень воинственных намерений.

– Что здесь происходит, шике? – спросил один из них. – Мы видели твой огонь ещё издалека. Он был слишком велик для обыкновенного костра.

– Мой отец, настоятель Тайтаро из Ордена зиндзя, умер здесь этим утром, – сказал Дзебу. – Мы совершали похоронный обряд над ним.

Самурай нахмурился:

– Такие вещи не делают путь длиннее, шике. Ты вовсе не своего мёртвого хоронишь в пустыне. Ты хотел возвестить о смерти собственного авторитета. – Он обернулся к своим товарищам. – Мы лучше отведём его к начальнику!

Моко произнес величественно:

– Высочайший авторитет для всех требует нашего безотлагательного присутствия в Камакуре. Вы пожалеете, если задержите нас. – Не будучи самураем от рождения и никогда не вынимавший меча, который висел у него на поясе, он думал, что усмирит этих троих.

– Начальник Миура разберется, господин, – сказал самурай, заставляя себя быть вежливым, – пожалуйста, пойдемте с нами.

Бросив последний взгляд на место, где умер Тайтаро, Дзебу взвалил на плечи свой дорожный короб и начал спускаться по склону. Моко указал на свой короб одному из воинов.

– Я хотел совершить это путешествие без слуг, но мне не стоит носить багаж, когда один из низших чинов может это сделать для меня. Так как вы вынуждаете меня сойти с моей дороги, то вы можете нести мой короб.

Самурай отреагировал угрожающим взглядом, но после приказа своего начальника нехотя взвалил короб Моко себе на спину.

Маленький отряд из пеших солдат и кавалерии выстроился в шеренгу на дороге у подножья холма. Моко и Дзебу последовали за их роскошно одетым начальником, чернобородым человеком, который сидел на коричнево-белом коне. Поверх своих доспехов он носил светло-голубой плащ, скрепленный белым диском, значком семьи Миура.

– Вы те двое, которых я был послан привести, – сказал начальник Миура Цумиоши, когда они назвались. Он говорил с акцентом западного воина. – Для чего вы начали зажигать огонь на холмах? Конечно, вы знаете, что опасно делать в сухую погоду подобные вещи.

Дзебу объяснил про похоронный костёр и извинился, что не последовал надлежащим распоряжениям.

– Мы, монахи, не всегда осведомлены о новых правилах. Мир минует нас.

– Я бы поверил в это, если бы ты был не зиндзя, – ответил Цумиоши, его зубы сверкнули белым из бороды. – Но в любом случае, шике, прими мои соболезнования. Я знаю, что такое потерять отца.

– Если наша задержка не означает ничего, кроме уважения воина, то мы должны продолжать свой путь, – сказал Дзебу. – Нас ожидают в Камакуре.

– В самом деле, – сказал Цумиоши. – И я буду содействовать вам в продвижении. Хорошо, что мы имеем в запасе достаточное количество верховых лошадей. Мы поедем при свете факелов. Я доставлю вас тотчас в резиденцию Амы-сёгун.

 

Глава 11

Из подголовной книги Шимы Танико:

«Ама-сёгун. Мне и приятно, и отвратительно это прозвище. Одно подразумевает значение – Верховный главнокомандующий самураев, несмотря на то, что я женщина. Хотя какая женщина когда-либо достигала столь многого? Были императрицы, которые правили самостоятельно, но они наследовали титул и правили так плохо, что не допускалось, чтобы женщина когда-либо заняла трон вновь. Так говорят историки. Конечно, все историки – мужчины.
Пятый месяц, двадцать пятый день,

Насколько хорошо правим я и моя семья, вскоре будет испытано. И люди, и самураи достаточно сильны, и боги, конечно, на нашей стороне. Падём ли мы, оказавшиеся сейчас во главе страны, способные успешно руководить ею, во время этого вторжения? В это трудно поверить, но есть моменты, когда мне не хватает ловкости Хидейори в государственных делах.
Год Крысы.

Наши лазутчики в Китае и Корее докладывают, что южная столица Сун, Линьнань, сдалась монголам без боя, и ребёнок, что был Сыном Небес, бил челом Кублаю и был угнан в плен. Я рада, что Линьнань сдался. Было бы страшно представить, даже на расстоянии, как этот великолепный город был бы уничтожен вместе с миллионами жителей.

Но некоторые китайцы боролись. Военную партию возглавил молодой брат захваченного императора, и они всё ещё занимают береговые провинции. Они имеют огромный военно-морской флот. В то время как они держатся, мы будем готовиться к нашему собственному тяжёлому испытанию. Морская война между монголами и Китаем уничтожит много кораблей Кублая, используемых пока против нас.

Но монахиня-сегун? Я далека от того, чтобы быть монахиней. Мне кажется, что теперь я больше, чем когда-либо, трепещу от предчувствия снова увидеть Дзебу. Он должен прийти. Я послала за ним Моко в Жемчужный монастырь и послала Цумиоши с войсками и лошадьми вслед за Моко. Дзебу может быть здесь в любой момент Здесь. Наконец, после всех этих лет, через все преграды между нами, он придет. Моя любовь к нему восстает, словно феникс, и парит высоко в небесах.

Кто-то стучит в дверь моей комнаты. Возможно, Дзебу уже в замке. Я чувствую весь пыл, какой могу чувствовать, но не уступлю никому другому своих свадебных ночей».

Поздно вечером она ждала их в своей личной комнате для аудиенций, в Сиреневом Зале. Она удивилась бы, если бы кто-то сказал Дзебу это название, и если бы это случилось, то не значило ли бы это что-нибудь для него? Как требовал этикет, она сидела на циновках позади ширмы. Была жаркая ночь. Она велела открыть ставни на восточной стороне комнаты, впустив проблески луны, плавающие среди сосновых деревьев, как бы зацепившись за них. Члены Совета в красных и зелёных кимоно сидели двумя рядами, протянувшимися по всей длине комнаты, под украшавшими стены сиреневыми кустами, которые давали залу его название. Хотя никто не мог видеть её, за исключением одной «женщины-в-ожидании», которая передавала её сигналы слугам, она была нарядно одета в белый шёлковый открытый жакет с вышитым красным гребнем Шима, оттеняющим зелень на её шее, рукавах и окантовке платья. В волосах была всё та же бабочка – удачное украшение, пропутешествовавшее с ней в Китай и обратно. Ей нужна была удача сегодня вечером, она знала, чувствуя пустоту в животе. Танико показала своей «женщине-в-ожидании», что она готова.

Миура появился первым, его шлем лежал на руке. Потом вошел Моко в своем богатом одеянии. Её глаза метнулись к высокой фигуре позади них. Первое впечатление от него поразило её, подобно удару, и она задохнулась. Он выглядел великолепно в своем длинном балахоне. Кожа на его руках и лице казалась тёмно-коричневой, в противовес серому хлопку. Он опустился на колени рядом с другими, и все трое прижали свои лбы к полированному деревянному полу. Дзебу сел сзади, опустив глаза, сложив руки на коленях и ожидая. Одно преимущество было у ширмы, думала Танико, – что она может жадно упиваться, глядя, о чём никому не следует знать. Сердце билось неистово в её груди, как заключенный, стремящийся вырваться. Он был так же близко, как и в первое время в течение более десяти лет. Иным, чем чужой, краткий взгляд на него на гробнице Хачимана, был её первый взгляд на него все это время. Стало больше морщин вокруг его глаз, чей серый цвет она не могла видеть, потому что он скрыл его, неотрывно уставившись в пол. Его белые волосы были разделены посередине и ниспадали на плечи, делая его похожим на льва. Концы его усов спускались вниз, к белой бороде. Каждый посмотревший на него мог увидеть свирепого с виду монаха средних лет, но для неё это был молодой мужчина, которого она встретила в день своей первой прогулки по Токайдо.

Она заговорила наконец, сначала поблагодарив Миуру и Моко за то, что они быстро доставили Дзебу в Камакуру. Взгляд Моко метнулся от Дзебу к ширме, за которой она сидела.

Наконец настало время говорить Дзебу. Простая мысль произнести его имя вслух испугала её. Она надеялась, что не будет дрожи в её голосе.

– Моя самая глубокая признательность вам, учитель Дзебу, за вашу готовность покинуть мир своего монастыря. Вы должны найти эту военную столицу шумным, противоречивым местом после тишины монастырской жизни.

Теперь он на некоторое время поднял глаза, и снова она почувствовала будто удар дубиной. Он смотрел прямо сквозь ее ширму, как будто смотрел ей в глаза, хотя она знала, что это невозможно. Она чувствовала, что почти теряет сознание, как это было у гробницы Хачимана. Глаза его были непроницаемы, как гранит. В них не было ни следа чувства. Они смотрели на неё и ничего ей не говорили – и этим говорили всё. «О нет», – подумала она. Пустота в яме её живота обернулась опускающимся железным шаром. Безрадостные серые глаза сказали ей, что он не счастлив быть здесь, что он не хотел приходить к ней, что он ненавидит её.

Он говорил теперь, тонко скрыв презрение в завитках бороды и усов.

– Моя госпожа, вызов кем-то, столь возвышенным и сильным, как вы, большая честь для низкого монаха. – Голос был грубее, чем она помнила, но тише. Звук его поверг её в трепет. – Я не могу найти тишины нигде в мире, и я больше привычен к звону стали о сталь, чем к звону монастырских колоколов. За каждую ночь, что я проспал в монастыре, я провел сотню ночей на голой земле. Что касается вашей столицы, то это сильный и страшный город, достойный самураев. И грандиознейшее из его сооружений – ваша резиденция, моя госпожа, замок сегуна. Особняк семьи Шима, где я оставил вас так давно, перед тем как присоединиться к господину Юкио для борьбы на его стороне в Войне Драконов, был великолепным дворцом. Но этот замок затмевает его совершенно. Моя госпожа поднимается всё выше в этом мире!..

Он никогда не прощал ей ее честолюбия. Все, кто были в комнате, уставились на Дзебу. Он совершал проступок, упоминая Юкио, чья репутация была пока запятнана здесь, в Камакуре. Она была уверена, что этим Дзебу напоминает им, что он боролся вместе с Юкио до конца и не забыл этого.

– Моя госпожа, мы совершили путешествие на такое большое расстояние в такое короткое время, – заикнулся Моко. – Мы не ели весь день. Не будет ли лучше встретиться снова, когда мы освежимся?

Милый Моко старался защитить Дзебу, обвиняя в его неприязни усталость. Это заставило её засмеяться вопреки ее печали.

– Не будь нелепым, Моко! Мы только начали разговор, – сказала она.

– Мои извинения, госпожа Танико, – сказал Дзебу, всё так же пристально глядя на её ширму. – Конечно, имя Муратомо-но Юкио никогда не должно упоминаться в этом замке.

Это подразумевало, что она одобряет преследования и смерть Юкио. Танико не могла ответить на обвинение перед членами Совета, потому что это требовало критики Хидейори, которого ей, как приличной вдове, следовало защищать. Но она не могла позволить обвинению остаться без ответа.

– Я принимаю твое извинение, монах Дзебу, – сказала она самым ласковым тоном, на какой была способна. – Твоя верность своему другу и господину в течение столь многих лет похвальна. – Она осторожно выбрала эти несколько слов. – Спор между моим господином Хидейори, бывшим сегуном, и его братом, командиром Юкио, был большой печалью для меня, и я никогда не понимала его причины. Сейчас, когда оба ушли, пусть ссора будет похоронена вместе с прахом моего мужа в гробнице Хачимана. Пусть оба господина запомнятся только как два величайших героя клана Муратомо. Пройдёт время, и мы забудем причины их кровавой ссоры. Мы помним с уважением всех великих воинов Страны Восходящего Солнца, и могущественнейших воинов из семьи Такаши мы помним так же хорошо, как тех, кто был убит ими. Если бы только все наши герои были живы сегодня, мы могли бы не бояться больше никаких ужасных врагов нашей нации, когда-либо известных.

Сообщение, думала она, было достаточно ясно: «Я тоже симпатизировала Юкио. Видишь, я публично назвала его командиром, титулом, запрещенным Хидейори. Давай забудем все прошлые обиды. Я не обвиняю тебя в смертях Хидейори, или Кийоси, или Ацуи. Мне нужна твоя помощь!»

Ответ горько разочаровал Танико. Она надеялась на поддержку его любви. Вместо этого, если она хочет иметь его возле себя, она должна будет смириться с его презрением. Она чувствовала себя так, как будто землетрясение раскололо землю и она падает в трещину. Это положение было невозможным. Они должны прийти к какому-нибудь доброму соглашению, даже если он больше не любит её. Она понимала, что она в долгу перед ним за годы испытаний, когда она обидела его, отослав прочь после его признания в убийстве Кийоси, и что она должна быть терпеливой теперь. Она может немного потерпеть его насмешки. Может быть, если они поговорят одни, она сумеет мирно поладить с ним.

– Зиндзя – почтенные самураи, как расценивалось в наших древних сказаниях, – сказала Танико. – Я надеюсь, что знания зиндзя и самураев соединятся, что поможет нам выиграть эту войну. Я хотела бы теперь обсудить это с шике Дзебу. Я не задерживаю остальных, кроме тебя. – С формальными приветствиями к Моко, Цумиоши, её членам Совета и множеству придворных женщин, она освободила Сиреневый Зал. Из-за возможности чьего-нибудь появления она осталась за своей ширмой, хранимая пожилой «женщиной-в-ожидании», чьей осмотрительности она доверяла.

– Подойди ближе, Дзебу, – сказала она. – Теперь, когда мы одни, тебе не нужно сидеть так далеко. – Он плавно поднялся и, наполовину сократив расстояние между ними, опустился на колени опять. «Ни один мужчина не двигается так грациозно», – подумала она. Самураи выглядели по сравнению с ним как переваливающиеся утки. Она испытывала к нему непреодолимое влечение и не могла оторвать глаз от его длинных коричневых рук.

– Что моя госпожа хочет от меня? – спросил он тем хриплым тихим голосом, который вызывал у нее дрожь.

Она заставила свой ум заняться делом и повиноваться.

– Мы знаем, что монголы будут атаковать где-то вдоль западного побережья. Военачальники бакуфу готовы нас защищать. Ты можешь помочь им, научив всему, что ты помнишь из своих лет борьбы против монголов. Ты можешь рассказать им, как тренировать наших людей. Ты сам можешь организовать школу, в которой самураи смогуг изучать новые тактики. Разбросанные по всем островам, должны ещё остаться самураи, которые воевали вместе с тобой и Юкио в Китае и Монголии. Ты должен найти их и сделать учителями в этих школах.

– Немного осталось из них, моя госпожа, – сказал Дзебу холодно. – Только около трёхсот воинов вернулось с нами из Китая. Многие из них убиты во время Войны Драконов. Ещё больше умерло, когда твой благородный муж развязал войну против тех, кто оставался верен господину Юкио.

– Хорошо, ты расскажешь всем, кто поддерживал господина Юкио, что прошлое не имеет никакого отношения к делу и что их народ нуждается в них сейчас, – сказала Танико, отчаиваясь, так как видела, что Дзебу не собирается оставить в покое вопрос о Юкио. – Если правила Ордена позволяют, я хотела бы, чтобы ты также тренировал наших людей в военных искусствах зиндзя. Под этим я подразумеваю как философию зиндзя, так и специальные технические приемы. Исходя из того, что ты рассказывал мне об этом раньше, я уверена, что философия зиндзя была бы весьма ценной для самураев. – Она дала понять Дзебу обворожительной улыбкой, что она надеется, на мгновение забыв о ширме между ними и прокляв её, когда вспомнила. – Возможно, ты также сможешь помочь нашим командирам в планировании, – продолжала она. – Монголы могут атаковать где угодно, вдоль побережья Кюсю или Хонсю, и эту ужасно длинную линию надо защищать. Наши силы будут растянуты так тонко, что атака монголов будет как удар кулака сквозь бумажную стену.

– Тогда я советую тебе построить стену из камня, – сказал Дзебу.

– Каменную стену вдоль всех берегов обоих островов? Невозможно!

Дзебу тряхнул головой.

– Будет необходимо построить её только вокруг бухты Хаката. Там, где монголы будут высаживаться.

– Как можешь ты быть уверен в этом?

– Им нужна очень большая гавань, чтобы дать пристанище огромному флоту. Гавань должна быть закрытой, как порт для погрузки на корабли, и удобной – так как их корабли, уже перегруженные людьми к лошадьми, не могут возить запасы провизии на долгий путь. Место высадки должно быть также достаточно закрыто от центра страны, так что монголы должны будут пройти без боя сквозь целый остров Кюсю или вниз через горы Хонсю, чтобы прийти к Дому Провинций и в Хэйан Кё. Есть только одна гавань, которая отвечает всем этим условиям, – Хаката.

– Если мы поставим все наши войска на защиту, монголы надёжно обучат свои, – сказала Танико. Разговор собирался стать лучше. Озлобление ушло, когда они стали обсуждать насущные проблемы.

– Они будут высаживаться тихо, даже если будут знать, что мы их ждем. Они будут уверены, что разобьют нас. Проницательный стратег попытался бы высадиться в нескольких местах, но, когда человек принадлежит к обширной империи Кублай-хана, он рассчитывает победить, бросая все свои войска против всех вражеских войск в одном огромном столкновении. Такой человек имеет чрезвычайно высокое мнение о своей собственной силе, идя на авантюру, подобную этой.

Танико увидела в памяти улыбающееся лицо Кублай-хана. Это был человек, перед которым народы трепетали со времени, когда он был маленьким мальчиком. Человек, который мог мечтать о сооружении собственной зеленой горы, чтобы высадить на ней по одному дереву каждого вида со всего мира. Дзебу был прав: такой человек мог бы, вероятно, высадить свои войска в бухте Хаката, потому что она соответствовала его выгодам, даже если каждый воин в Стране Восходящего Солнца ждёт этого от него.

– Ты думаешь, что мы можем действительно победить, Дзебу? – спросила она озабоченно. – Ты единственный воин из всех вокруг меня, кто имеет какое-то мнение относительно реальной силы монголов.

– Они не в состоянии вести войну, какую они предпримут, – сказал Дзебу. – Пока Кублай-хан пробует провести наиболее трудную и рискованную из всех военных операций – вторжение через открытый океан. Его возможность прислать подкрепление будет ограничена, особенно если его флот будет оставлен на якоре у наших берегов. Если мы сможем удержать его армию у водной черты, им понадобятся их корабли как база для операций. Они не смогут послать корабли назад, чтобы перевезти побольше войск. Вот почему я предлагаю стену. Сможем ли мы так победить, никто не сможет сказать. Здесь также много ненадежного. Мы, зиндзя, верим в единый бросок в бой со всей энергией, не заботясь о том, кто побеждает или проигрывает.

– Если они победят, я не намерена жить, – сказала Танико.

– Я знаю, – сказал Дзебу с улыбкой. – Ты возьмёшь лук и стрелы в руки и умрёшь в огне.

Момент был почти товарищеский. Думая о стене, которую он предлагал, она вспомнила полуразрушенную Великую Китайскую Стену, где они стояли вместе на ветру и смотрели на север, на страну, которая взрастила монголов. Лампы в Сиреневом Зале горели тускло, и «женщина-в-ожидании», которая была в почтенном возрасте, казалась спящей.

– О Дзебу, когда ты говорил о стене, я не могла не вспомнить время, когда ты и я смотрели на Великую Стену вместе. Мы были вместе потом так много, и много лет были порознь, и я никогда не была счастлива – ни прежде, ни с тех пор. Ты должен помнить. Это счастье вернулось теперь. Мы снова вместе. Мы можем быть счастливы!

Её голос запнулся. Дзебу долго молча смотрел на нее. В глубине гранитных глаз она чувствовала вулканический огонь. Коричневые руки, опиравшиеся о бедра, были напряжены. Наконец он сказал:

– Я готов служить тебе, моя госпожа, но только в этой войне. Я не думаю, что это подразумевает какие-либо вопросы для обсуждения прошлого, которого больше не существует.

Она откинулась назад, радуясь ширме между ними, которая прятала её испуганный взгляд.

– Почему ты боишься, шике? – спросила она, умоляя. – С того момента, как ты вошел в зал, я чувствую твой гнев. Я не считаю, что сделала что-то, что заслуживает такой ненависти. Какие бы ни были причины, я прошу тебя простить меня. Как иначе мы сможем действовать сообща? Конечно, ты мог бы не приходить сюда, если ты ненавидишь меня так сильно, как показываешь.

Ответ Дзебу разбил её надежды.

– Есть много причин, почему я здесь, но самая важная – это Юкио. Он был моей жизнью. Я делаю то, что он советовал бы мне делать, если бы был жив. Он мог бы командовать нашей обороной сейчас, если бы не был убит человеком, которому ты была женой, моя госпожа. – Он говорил сквозь стиснутые зубы.

«Я не унижалась ни перед кем, – думала она, – кроме этого грубого монаха. Я мать сегуна. Самураи десятками тысяч умрут, защищая меня. Регент обращается ко мне за советом».

– Спасибо, что объяснился со мной так ясно, шике Дзебу, – сказала она стальным голосом. – Пожалуйста, оставь меня теперь. Аудиенция окончена.

– Моя госпожа! – Он встал, поклонился и вышел из комнаты с подчёркнутой вежливостью.

Она сидела со сжатыми кулаками. «Я не позволю, чтобы этот человек что-то делал для защиты Страны Восходящего Солнца, – думала она. – Пусть уходит обратно, в свой монастырь, Я ненавижу его!»

 

Глава 12

В полдень следующего дня Танико сидела в палате, походящей на луну, на верхнем этаже высочайшей башни в замке, которую она часто использовала для медитации. Солнце горело над более низкими соседними крышами, золотые дельфины которых отражали блистающие лучи. Её чувства были более противоречивы, чем когда-либо. Танико допустила помощь Дзебу, теперь она думала об этом. Здравый смысл его плана построения стены вокруг бухты Хаката доказывал, насколько Дзебу может быть полезен. И в злобе от его гнева на неё она не могла стереть его лицо из своей памяти.

Затем вставала проблема: что делать с вручением меча? Со времени смерти Хидейори она хранила наследный меч Муратомо, Хидекири. Она думала, что он, соответственно, перейдет к Саметомо, и планировала вручить его ему на сегодняшней церемонии, на закате солнца. Она собиралась пригласить Дзебу, как гостя, и устроить их встречу с Саметомо и Мунетоки. Его присутствие на церемонии должно было символизировать примирение сёгуната с последователями Юкио, но поскольку она и Дзебу не были примирены, то, вероятно, было лучше провести церемонию без него. Она одновременно хотела и не хотела видеть его там. После стольких многих лет её нужда быть возле него была так велика, что Танико хотела видеть его, несмотря на его злобу. Она думала спросить совета у Ейзена. Он мог бы дать благословение на церемонию. Но Ейзен не знал Дзебу. Моко знал. Она быстро написала записку, вызывая Моко прийти в замок безотлагательно, и послала одного из своих охранников к нему.

Моко пришел в личную комнату Танико в час Овцы. Он вспотел под слоями кимоно, каждое было более обильно украшено, чем предыдущее. Будучи старыми друзьями, они встретились без всяких ширм и «женщин-в-ожидании». Покои Танико были так же просты, как и при жизни Хидейори. Главным украшением в комнате была каллиграфическая копия стихов из Бриллиантовой сутры, сделанная Саметомо год назад, которую она оставила в виде свитка и повесила на своем персональном алтаре. Сегодня позади него стояла ваза с белыми розами. Как обычно, Моко выбрал момент восхититься художественными способностями Саметомо и прочитать стихи.

– Нет других вещей, столь же славных, – сказал он. – Ты знаешь, старый мудрец Тайтаро говорил что-то, подобное этому, перед тем как умер.

– Тайтаро умер? – Танико была ошарашена. – Дзебу не сказал ни слова об этом! Это был замечательный старик. О, как печально! – Появление Тайтаро в Шангту тогда, давно, дало ей первый луч надежды, что она может в один день быть спасена и вернуться домой. Тайтаро казался отцом для нее – настоящим отцом, не как Бокуден, – во время её пребывания с Дзебу в Китае. Слёзы выступили у неё на глазах. Как мог Дзебу не сказать ей об этом? Неужели его ненависть так велика? – Почтение Амиде Будде, – прошептала она в память Тайтаро. – Как и когда он умер, Моко?

Моко рассказал ей о почти сверхъестественном уходе Тайтаро из этого мира.

– Токайдо, – сказала Танико, вытирая глаза бледно-зелёным рукавом открытого кимоно. – Столько важного для нас произошло под Токайдо! Ты помнишь, как клялся всегда быть гонцом между нами, Моко-сан?

– Помню, моя госпожа. – Глаза Моко были большими и влажными от печали.

– Моко-сан, ты видел, как он говорил со мной на аудиенции прошедшей ночью? Я чувствую, что я никогда не пошлю за ним! Что ты думаешь?

– Моя госпожа, я уверен, что мастер Дзебу всё ещё любит тебя. Его гнев подтверждает это. Он человек, который познал всё в жизни, чтобы принимать спокойно всё, что случается с ним. Кроме того, его отношение к тебе подобно землетрясению, тайфуну. Даже дурак, подобный мне, может видеть, что он любит тебя.

Ободрённая, Танико перестала плакать.

– Что делать с церемонией вручения меча, Моко? Должна я приглашать его? – Изумлённая, она думала: «Предводители нации обращаются ко мне за советом, а я обращаюсь к косоглазому плотнику».

– Позволь мне передать твое приглашение шике, моя госпожа. Я постараюсь убедить его не вести себя подобно медведю весной.

– О, Моко, как мне отблагодарить тебя по достоинству?

– У меня есть другая причина сделать это, моя госпожа. До сих пор твой сын был достаточно милостив, возвысив мою семью до класса самураев, мой старший сын теперь должен носить в бою наше новое родовое имя, Хаяма. Я хочу, чтобы его тренировал шике. Я думаю, что нет лучшего пути, чтобы он вышел из боя живым…

Большой зал для аудиенций замка сегунов был увешан знамёнами великих родов, поддерживавших бакуфу. На верхнем уровне возвышения, одетый в украшенные драгоценностями, вышитые золотом одежды, сидел десятилетний сегун, Муратомо-но Саметомо. Позади него висела огромная шелковая скатерть, запечатляющая вышитого Белого Дракона Муратомо. На её стороне лежала рукоятка отделанного золотом меча, который многие в зале узнали, некоторые с благоговением, некоторые с негодованием. Когарасу! Изначально Саметомо мог свободно носить меч Такаши. Слева от Саметомо сидел регент, Шима Мунетоки. Нижние уровни были заняты верховными чиновниками бакуфу, великими предводителями кланов и, позади высокой заградительной ширмы, Танико.

Она могла видеть Дзебу и Моко на полу зала, рядом с её возвышающимся сиденьем. У неё были неясные объяснения насчёт того, чтобы Дзебу сидел здесь, где она могла смотреть на него. Ейзен стоял сейчас и читал благословение. Мунетоки говорил со своего места рядом с Саметомо, рассказывая об истории Хидекири и трагическом пути, которым он пришел во владение вдовы сегуна.

– Она, ближайшая к императору, наиболее высокочтимая женщина в нашей империи, сейчас появится, чтобы вручить это сокровище своему возвышенному сыну, нашему господину сегуну, Муратомо-но Саметомо.

Мунетоки поднялся, подошел к ширме Танико и принял от нее ларец с мечом, искусно отделанный летящими жемчужными птицами и инкрустированный золотым лаком. С почтением Мунетоки поднес ларец с мечом Саметомо, встав на колени и поклонившись ему. Саметомо взял ларец и открыл его. Он вынул меч и поднял его так, чтобы люди могли восхититься черными лакированными ножнами, обвитыми лентами серебра, и рукоятью с серебряным драконом. Он вытащил древний прямой клинок на треть из ножен, как обычно для показа меча, изучая безупречно полированную сталь и её дрожащую, неясно выраженную линию.

– Я написал стихи к этому событию, – сказал Саметомо, кладя меч обратно в ларец. Его десятилетний голос, когда он читал, был мальчишеским, но твёрдым и сильным. Сердце Танико воспарило от любви и гордости.

Два духа сошлись в войне, Борясь в единой груди За захват сердца. Но одно сознание убедит обоих Обернуться против истинного врага.

Раздались вежливые возгласы одобрения среди гостей. Каждый понял, что «духи» были двумя мечами, Когарасу и Хидекири, мечом, традиционно бывшим душой самураев. Эти два «духа» спорили о сердце Саметомо, чьё наследство сочетало Такаши и Муратомо. «Сознание», с помощью которого Саметомо мог положить конец конфликту, было пробуждённым сознанием, природой Будды, которое Саметомо, подобно многим молодым самураям, развивал в своих занятиях дзен. В поиске просвещения страна должна была оставить последние распри позади и объединиться против захватчиков. «Для десятилетнего возраста, – думала Танико, – это бриллиантовая поэма». Она посмотрела на Дзебу и увидела, что он сидит с прямой спиной, без смущения плача. «Если бы только он и я могли иметь такого сына, – подумала она. – И вообще, это наш сын! Дзебу спас его от смерти и передал мне».

Саметомо произнёс маленькую речь, благодаря свою мать за вручение Хидекири и выражая надежду, что он будет достоин длинной линии предков, которые носили его.

– Но вскоре наступит время обоим: досточтимому Хидекири и доблестному Когарасу – удалиться в наши национальные сокровищницы. Святой монах Ейзен, который с нами сегодня, собирает подписи за восстановление Дайдодзи, великого буддистского храма в Наро, который был трагически сожжен дотла во время Войны Драконов.

Саметомо не упомянул, что это его прадед, Такаши-но Согамори, был причиной сожжения храма. Слушая Саметомо, но не в состоянии оторвать глаз от Дзебу, Танико заметила, что он сейчас смотрит на мальчика с улыбкой. Она поразилась тому, какое особое значение Дайдодзи имел для Дзебу.

Саметомо продолжал:

– Я предлагаю после того, как мы одержим победу в этой войне, пожертвовать оба меча Ейзену Роши, чтобы он хранил, их среди наиболее драгоценных вещей в Дайдодзи. Я пользуюсь этим случаем и смиренно прошу, чтобы монахи Дайдодзи, так же как другие люди высокого и низкого ранга, молили беспрестанно Будду, святых и всех богов и богинь о победе.

Снова раздались громкие крики одобрения воинов и официальных лиц, собравшихся в зале. Танико посмотрела на Дзебу и увидела, что он опять плачет. Он не заботился о том, чтобы вытирать глаза рукавами, как делали многие люди, и позволял слезам стекать открыто по его жёстким коричневым щекам в белую бороду. «Если он заботится так сильно о Саметомо, – подумала она, – не сможет ли он найти место в своем сердце для бабушки Саметомо?»

Теперь гости поднялись и образовали линию, чтобы показаться регенту и сегуну. Танико могла покинуть зал, но она стояла позади ширмы, следя за Дзебу, который возвышался над всеми другими в комнате, терпеливо ожидая, когда он обернется.

Под конец Дзебу встал на колени и простерся перед Мунетоки, который узнал его.

– Приветствую тебя! – прогромыхал Мунетоки. – Я слышал много о тебе, шике, от моей уважаемой кузины, Амы-сёгун. – Танико нетерпеливо следила за реакцией Дзебу на упоминание Мунетоки о ней. Белобородое лицо осталось подобным маске.

– Шике Дзебу! – воскликнул Саметомо прежде, чем Дзебу успел преклонить колени перед ним. Мальчик сегун поднялся и, несмотря на навешанные слои одеяний, бросился вниз по ступенькам и обвил руками талию Дзебу. Все в зале задохнулись в изумлении от такого неподобающего поведения. Танико заметила, что Ейзен, который стоял поблизости, сияет одобрением.

Мунетоки, как регент, стоял на месте отца Саметомо.

– Вы должны сейчас же вернуться на свое место, ваше высочество, – сказал он укоризненным тоном.

– Я верховный командующий самураев, – сказал Саметомо. – Я делаю то, что кажется лучшим для меня, а не то, что предписывает церемония. Кузен Мунетоки, этот славный монах-зиндзя спас меня от убийства несколько лет назад. Я сказал ему, что никогда этого не забуду, и я не забуду. Подойди, шике Дзебу, сядь на ложе возле меня.

Проявилось удивление и лёгкий гнев среди других гостей, что монах-зиндзя удостаивается такой необыкновенной чести. Ворчание стало ещё громче, когда Саметомо позвал:

– Ты тоже, дядя Моко. – Только некоторые люди знали, что Моко был близким другом Танико и что Саметомо знает его очень хорошо много лет. Дзебу и Моко уселись несколько неуверенно на возвышение, ниже Саметомо. Мальчик вёл теперь отдельный разговор с ними, несмотря на множество других гостей. «Эта непосредственность дзен, которую Ейзен поощрял в своих учениках, зашла так далеко», – подумала Танико, но она вспомнила, как Кублай-хан делал всё, что хотел, без страха осуждения. Если властитель не может устанавливать свои собственные правила, как он может действительно властвовать?

– Я обязан тебе не только своей жизнью, шике, – сказал Саметомо. – Я обязан тебе обоими этими мечами.

Туча сошла с лица Дзебу.

– Я должен просить у вас прощения, ваше высочество, принимая во внимание, что я пришёл благодаря мечам.

– Моя уважаемая мать рассказывала мне о смерти Такаши-но Ацуи, мастер Дзебу. Я знаю очень хорошо, что война делает врагами людей, которые могли бы быть друзьями.

– Твоя мать очень добра, – сказал Дзебу, взглянув поверх ширмы, где сидела Танико с сердцем, кружащимся волчком, подобно осеннему листу, подхваченному ветром.

Саметомо сказал:

– Это правда, что кровь трёх великих Такаши течет в моих жилах, но своей собственной скромной персоной я представляю объединение противоположных кланов, ты согласен?

– Вздор, – сказал Ейзен с блеском в глазах, подойдя к сегуну. – Саметомо есть Саметомо. Такаши и Муратомо – это имена и ничто более.

Саметомо засмеялся чистым, звонким смехом:

– Безразлично, как высоко я взобрался по лестнице истины, сенсей Ейзен всегда выше меня!

– Посмотри на мой зад, – сказал Ейзен, – и ты увидишь лицо Будды!

Он повернулся к Дзебу, игнорируя в шоке уставившихся на него Мунетоки и Моко, и сказал:

– Мы встретились снова, монах Дзебу!

– Мой отец велел, чтобы я увидел вас, сенсей, – сказал Дзебу.

– Насколько он стар, уважаемый Тайтаро?

– Он умер, – сказал Дзебу с грустью. Ейзен улыбнулся:

– Волна поднимается, волна опускается. Так мы должны говорить, когда кончается срок, монах Дзебу. – Он похлопал Дзебу по руке, поклонился Саметомо и повернулся к выходу.

– Есть кое-что, что я всегда хотел спросить у монаха-зиндзя, – сказал Саметомо. – Я слышал, что монахи зиндзя могут убивать на расстоянии, просто показав пальцем на врага или крикнув на него. Вы правда можете это делать? Вы можете меня научить?

– Это старые истории, идущие из школ боевых искусств Китая, ваше высочество, – сказал Дзебу с улыбкой. – Мы, зиндзя, тренируемся очень тяжело, но мы не можем убивать с помощью волшебства.

«Но он посмотрел на Хидейори, – подумала Танико, – и Хидейори упал с коня и умер». Сидя позади ширмы, следя за разговором Дзебу с Саметомо, Танико почувствовала прилив надежды. Дзебу был прежним, добрым и умным. Днем раньше, когда он вошел в замок сегунов впервые после смерти Юкио, он чувствовал, что попал в руки врагов. Теперь он знал, что все здесь были его друзьями, заботящимися о помощи ему. Возможно, вскоре он немного оттает по отношению к самой Танико.

«Итак, давай попробуем опять», – подумала она. Она могла бы пригласить его на чай к себе в комнату сегодня вечером. Ещё один разговор, вероятно, не сможет заставить его полюбить, но, по меньшей мере, можно было бы положить конец ненависти, и это было бы началом. С приглашением, конечно, должны быть стихи. Глядя на Дзебу, она начала сочинять в уме:

Одинокий лебедь, Ветка сирени без цветов Вместе опять.

Она пришла в свою комнату около полуночи, сопровождаемая хихикающей девушкой-служанкой. Когда она взглянула на его лицо, её сердце упало. Даже теперь, когда не было ширмы между ними, его глаза были такими же холодными и тяжёлыми, как и утром. После того как он взглянул на неё, его взгляд опустился, и он сидел, как будто был один. Тишина, казалось, была бесконечной. Она жадно смотрела на него, думая, что если он не заговорит с ней, то может хотя бы не препятствовать ей радоваться от созерцания его.

Но наконец она не вынесла молчания и томления:

– Дзебу! Почему ты пришел к Камакуру, если ты меня так сильно ненавидишь?

Серые глаза были невидящими, лишенными сочувствия.

– Я не желаю ненавидеть кого бы то ни было. Это не путь зиндзя. Я пришёл в Камакуру потому, что отказаться помогать в этой войне было бы предательством всего, за что боролся Юкио.

Она не знала, что ответить на это. Тишина наступила опять, она заполнила её приготовлением чая. Когда она подавала ему чашку, она заметила с гневом на себя, что её рука дрожит. Танико увидела, что он смотрит на её руку, когда она несла чашку, с вежливой благодарностью. Он откинулся на локоть и выпил.

Хотя он выглядел непринужденно, уют комнаты, который, как она надеялась, сведёт их вместе, смущал её, как будто она разделась, чтобы соблазнить его. Она посмотрела на стихи, которые теперь висели в свитке над ее личным алтарем:

Хотя мы говорим о доброте, Татхагата объявляет, что доброты нет. Таким образом, это только имя.

Что вынес бы Дзебу из стихов, если бы увидел их? Возможно, она была злой натурой, которая не верит в добро, которая, очевидно, была такой, как он о ней думал. Более, чем чего-либо другого в мире, она хотела, чтобы он любил и уважал её. И он был здесь, так близко, но он презирал её. Нужда в нём была невыносимо настойчива, перечить ей было невыносимо больно. Если бы он сказал о причинах его ненависти к ней вместо этого сидения здесь в этой ужасной изолированной тишине!

– Ты думаешь, что я предала Юкио, не правда ли? – сказала она наконец.

Он посмотрел на неё:

– Мы должны говорить об этом? Я здесь. Я согласен помочь. Давай оставим это. Не пиши мне больше стихов.

Как он мог быть таким жестоким?

– Я не могу помочь этому. Я люблю тебя! – Она была близка к слезам. Он встал немедленно.

– Этот разговор должен быть закончен. Продолжать – только вызывать еще большую боль для нас обоих или сделать невозможным для меня служить тебе.

Она подняла руку.

– Подожди! Позволь мне наконец услышать из твоих уст, что ты имеешь против меня! Дай мне защититься!

Он сел опять.

– Хорошо. Возможно, выслушать это будет необходимо для тебя, чтобы оставить меня в покое. Я скажу тебе, что ты сделала мне, и ты пошлёшь меня на Кюсю, где мы никогда не увидим друг друга, и ты никогда больше не будешь столь глупа, чтобы упоминать о любви ко мне. Любви? Очевидно, ты была способна забыть об этой любви в течение десяти лет.

Он замолчал, как будто собирался с мыслями, и сделал глубокий вдох. Затем он начал говорить бесцветным голосом, как будто описывал древнюю историю. Он начал с их встречи, которая произошла по её настоянию. Он вспоминал всё, что случилось с тех пор, как будто он видел это. Наконец он сказал:

– Что ты на самом деле любишь – это положение и власть. Когда ты увидела способ получить их, ты забыла и Юкио, и меня. Ты не сделала ничего, чтобы помочь нам. Когда Хидейори начал плести свою сеть вокруг Юкио, не было ни помощи, ни дружеского слова, ни предостережения от тебя. Были только новости, что где бы Хидейори ни появился публично, ты была на его стороне. Из-за слепой гордости ты вышла замуж за человека, который убил Юкио и пытался убить меня. Можешь ты теперь понять, как больно мне быть рядом с тобой? Я почтительно прошу тебя, если ты мне хочешь помочь, отослать меня куда-нибудь прочь от тебя!..

К моменту, когда он кончил говорить, её рыдания прорвались. Её слезы были так обильны не только из-за него и из-за того, что он вынес, но и из-за неё самой. Но она была также поражена тем, как отличался его взгляд на события от её взгляда. Он, казалось, считал, что она могла оставить Хидейори на любое время, на какое она хотела.

– Ты не имеешь понятия о женской жизни, – плакала она. – Нам не позволено идти куда-то, видеть кого-то, знать что-то. После того как ты оставил меня, я была заключенной своего отца и Хидейори. Я поощряла интерес Хидейори ко мне, потому что это было единственной защитой от отца, которая у меня была. Поскольку Хидейори посвящал меня в свои дела, я была вынуждена видеть мир его глазами. Он окружил меня своими шпионами и агентами. Когда Моко привез Саметомо сюда, я была так благодарна тебе, что могла бы дойти пешком до Токайдо, чтобы поговорить с тобой. Но я не могла сообщить тебе. Я не смела даже пытаться. После этого Саметомо был моей жизнью, и единственной возможностью защитить Саметомо было отдаться Хидейори и верить, или пытаться верить, во всё, что он говорит мне. Да, я была замужем за ним. Я вышла за него, потому что была совершенно одна в мире, потому что он согласился принять Саметомо и потому что он убил Хоригаву и, таким образом, мог жениться на мне. Суди меня, если ты должен, Дзебу, но только после того, как мы ездили в Хэйан Кё, когда я поняла, что он лгал мне обо всём, что действительно касалось меня. Он говорил, что все это неважно для меня, так как я теперь самая могущественная женщина на Священных Островах. Видишь, он был такого же низкого мнения обо мне, как и ты. Он пытался обнять меня. Зная, что я знала тогда, я почувствовала себя так, как будто ко мне прикасался огромный паук. Я схватила свои туфли и бросила их ему в лицо!

Дзебу посмотрел с изумлением:

– Свои туфли? Ты ударила Хидейори по лицу туфлями?

Танико засмеялась горько:

– Кто имеет больше права ударить сегуна, чем его жена? Он мог бы оставить от меня мокрое место, если бы не был таким хладнокровным человеком.

– Ты ударила его шлёпанцами! – повторил Дзебу, как будто это было самой удивительной вестью из всех, какие она ему сообщила. – Нужно иметь храбрость. Ты верный самурай!

– Это не храбрость, – сказала она резко. – Я была сердита и действовала не задумываясь.

– Всё это очень отличается от того, что я думал, – сказал Дзебу, и его серые глаза стали тревожными.

– Как и правда о том, что ты делал после того, как мы расстались, очень отличалась от того, что я думала, – согласилась она. – О, Дзебу-сан, было так много прекрасного между нами. Почему мы не могли остаться верными друг другу?

– Потому что мы слишком много страдали, чтобы мыслить мудро, – сказал он. Он сидел отрешённо, его глаза блуждали по комнате. Они прошлись по стихам Саметомо, потом остановились и вернулись. Она смотрела с любопытством, как он читал шепотом, хмурясь. Внезапно, казалось, солнце взошло на его лице. Она задрожала, когда увидела это превращение.

– Да, – сказал он. – Да. Нет такой вещи, как доброта. Точно.

Она хотела спросить его, почему стихи подействовали на него так, но прикусила язык. Было очевидно, что что-то глубокое произошло с ним, возможно, момент открытия, называемый Ейзеном «сатори». Она ещё более уверилась в этом, когда он начал смеяться.

– Это так очевидно, – сказал он. Он повернулся к ней внезапно с цветущей улыбкой на лице. – Откуда это взялось?

– Саметомо написал, – сказала она. – Монах Ейзен предложил это ему в качестве упражнения по каллиграфии.

– Ейзен, – сказал он задумчиво. – Конечно, конечно. Кто же еще выбрал бы стихи, в которых сам Будда говорит, что нет такой вещи, как добро. Если нет такой вещи, как добро, то мы должны быть дьяволами, не так ли?

– Я не понимаю, – сказала она, изумлённая его радостью. – Что ты вывел из этого?

– Ничего нового. Я только что вновь открыл кое-что, что я уже знал. Так Саметомо учит Ейзен?

– Он и я – оба, – сказала она. – Ты уже знаешь Ейзена, не так ли?

Дзебу рассказал ей о своей первой встрече с Ейзеном в Храме Цветущего Тика.

– Перед тем как умереть, мой отец рассказывал мне кое-что об Ейзене.

– Что же?

– Начнем вот с чего: меня не удивляет, что Ейзен предложил ученику те особенные стихи как каллиграфическое упражнение. А поскольку теперь я знаю, что ты – ученица Ейзена, меня также не удивило, что ты ударила своей комнатной туфлей Хидейори. Ты сделала это не раздумывая…

При упоминании Дзебу об отце, Танико сказала:

– До меня не дошли вести о том, что твой отец умер, Дзебу. Он был умным, доброжелательным человеком. Таким, каким должен быть отец, не то что мой!

– Нет причины горевать о Тайтаро, – сказал Дзебу. – Он решил умереть.

– Да, Моко описал мне его смерть, – сказала она. – Как странно и красиво! Каким удивительным человеком был старый настоятель! Ты не можешь представить, как я была рада увидеть его в Шангту, в ночь, когда Кублай провозгласил себя Великим Ханом. Это впервые дало мне надежду, с тех пор как Хоригава отправил меня в Китай. Единственное время, когда я была более счастлива в Китае, это день, когда я снова нашла тебя.

Дзебу кивнул:

– Как странно, что один из счастливейших дней в моей жизни я должен был встретить в чужой стране! Ты и я прошли через страшные испытания. Мы не знали, есть ли для нас в запасе еще более худшие. Но мы жили в нашей юрте и были удовлетворены.

– Я была счастливее в юрте, готовя и стирая, чем теперь – живя во дворце с сотней прислуги. – Её сердце забилось чаще. Его гнев угас, а настроение стало тёплым, миролюбивым. Можно было что-то делать с этой туфлей и со стихами Саметомо. Появилась надежда.

– Когда ты упомянула о Великой Стене прошлой ночью, всё это вспомнилось мне, – сказал он. – Наши прогулки по китайским деревням… Этот разрушенный монастырь, где я старался внушить тебе, что любовь плоти священна. Я думал тогда, что наступит день, и мы поженимся и будем вместе жить где-нибудь в монастыре зиндзя. Я помню, как мой отец говорил, что это его очень обрадует. – Она была удивлена, увидев слёзы, струящиеся по его щекам, коричневым, как будто вырезанным из твёрдой древесины.

Его плачущий вид заставил и её глаза покраснеть и тоже ороситься слезами.

– Дзебу, Дзебу! Во всем моя вина! – всхлипывала она. – Мы могли быть вместе! А я стала обвинять тебя в смерти Кийоси. Как все было бы иначе, если бы я никогда не покидала тебя, вместо того чтобы переехать сюда, в Камакуру. О, Дзебу, десять лет потеряно из-за моей глупости! – Она упала на подушку, закрыв лицо руками.

– Не вини себя, – сказал Дзебу. – Тайтаро объяснил мне ход этих событий. Все произошло так, как должно было произойти.

– Карма?

– Не карма. Ничего не поделаешь с тем, что каждый должен быть наказан за злые поступки и вознагражден за добродетель. Вот таким образом. Кроме того, ты бы очень скучала, живя в монастыре. Я уверен, что ты была счастливее как жена сегуна.

Она рассмеялась сквозь слезы.

– Я была замужем будто за мамуши, ядовитой змеей! Об этом страшно говорить, Дзебу-сан, но я больше была счастлива как вдова сегуна, Из того, что я слышала о монахах и их женщинах в монастырях зиндзя, я не думаю, что было бы скучно. О, мой дикий селезень, если уж все случилось, как случилось, то, пожалуйста, прекрати осуждать меня. Перестань ненавидеть. Прими такой, какая есть!

– Добродетели не существует. Только одно название. Мы два лица одного божества, я говорил тебе это давно. Как мне судить тебя? Я просто буду судить себя. Танико, когда я смотрю в твои глаза, я хочу стать с тобой единым целым. Вот почему я был так зол. Быть отрезанным от тебя причиняет мне такую боль, будто меня разрезали пополам. Я действительно ненавижу тебя, Танико, и за это ты должна простить меня. Я ненавидел тебя потому, что люблю тебя. Я не благосклонен к тебе, я люблю тебя.

При этих словах Танико почувствовала плавящееся тепло, распространяющееся по всему её телу. «Я никогда не думала, что могу еще так чувствовать в свои годы, – думала она. – Я чувствую, что изголодалась по нему, и это чувство так же ново, странно и прекрасно, как было той ночью, когда мне было тринадцать, а ему семнадцать, и я лежала с этим человеком на горе Хигаши, глядя вниз, на Хэйан Кё. О, Дзебу, будем ли мы любовниками в этот вечер? О, пожалуйста, обними меня, Дзебу, прижми меня весом своего тела! Но как он может желать меня, если я карга, с лицом, покрытым морщинами, с обвисшим животом и грудью, морщинистыми руками? Возможно, мне стоит вовремя погасить лампу, и он не заметит, как возраст состарил мое тело…»

Она дотронулась до маленькой бронзовой масляной лампы, которая горела рядом с ними.

Его худая, длинная рука дотянулась и схватила ее запястье. Глубокое волнение охватило всё её тело. Его кожа, такая коричневая по сравнению с её белой кожей, – красиво.

– Нам нужен свет, не так ли? – сказал он тихо. Она кивнула в сладостном ожидании. Он, несомненно, хотел лечь с ней.

– Темнота создает иллюзию красоты, – сказала она, опустив глаза.

– Я не хочу иллюзий. Я хочу тебя такой, какая ты есть. – Его лицо было очень близко к ее, и она дотянулась и провела кончиками пальцев по его жесткой белой бороде. – Теперь мы выше пересудов, ты и я, – сказал он. – Пересудов добрых и злых, красивых или безобразных, молодых или старых, – всё это осталось позади. Об этом беспокоятся в юношестве.

Она со вздохом расслабилась и прилегла, позволяя его губам прижаться к её, его рукам ласкать её грудь. В самом деле, её не заботило, выглядит ли её грудь старой и обвисшей или нет. Она была способна вызывать влечение; это было видно по нежным, томительным движениям его рук.

И она была способна получать сильное наслаждение, так она думала, трепетно дыша. Это была её грудь, и поэтому он желал её. Он желал её тела таким, какое оно есть, как никакой другой женщины. Теперь она чувствовала уверенность в этом.

Пока развивалась их любовь, она сделала другое восхитительное открытие. Где-то между тринадцатью и четырнадцатью годами она потеряла всю стыдливость. Даже та чудесная первая ночь на горе Хигаши была перемешана со страхами о том, что подумает свет, если они будут вдруг обнаружены. Теперь, думала она, если вся Камакура соберётся здесь и увидит нас, лежащих в объятиях друг друга, с распахнутыми одеждами, с тесно соприкасающимися телами, пусть смотрят. «Я думаю, я должна буду наслаждаться этими взглядами. Я горжусь этим! Горжусь, что возбуждаю этого человека, этого воина, и вбираю его страсть в себя. Годы, проведенные с Кийоси, с Кублай-ханом, с Дзебу в Китае и даже с Хидейори, которого приходилось так много задабривать, – весь этот опыт позволил мне овладеть в совершенстве искусством любви. Я такой же победитель в сражении среди цветов, как Дзебу – победитель в сражении с мечом, и я хочу, чтобы весь свет мог видеть нас!..»

Она встала, взяв его за руку и увлекая за собой на ложе. Завязки её розово-лилового шёлкового одеяния развязались.

Когда она влекла его меж занавесей, она ближе присмотрелась к его телу под серой одеждой, которая раскрылась. Танико задохнулась от потрясения. Оно всё было в шрамах! Его шею и грудь покрывали большие и малые отметины, слегка бледнеющие на его коричневой коже. Она сорвала его одежду и увидела, что его плечи тоже покрыты шрамами. Она касалась шрамов кончиками своих пальцев, ощущая их толщину и твёрдость. Потом она положила руку на его грудь и начала плакать.

– Мой дорогой, что они сделали с тобой? Как, должно быть, ты страдал!

– Большинство этих ран я никогда не чувствовал, – прошептал он. – Ты причинила мне много больше боли, чем эти рубцы и шрамы.

– Не говори так, Дзебу!

– Ты не могла бы причинять мне боль, если бы я не любил тебя.

– Я доставлю тебе наслаждение, которое заглушит боль.

– Ты можешь дать мне больше, чем наслаждение, ты можешь дать мне счастье.

– Ты знал так много боли, – проговорила она. – Твоё тело так изрезано шрамами, такое жёсткое. Можешь ли ты еще чувствовать мое прикосновение?

– Может быть, я выгляжу как старый дуб в конце зимы, – прошептал он, тихо смеясь. – И может показаться сверхъестественным, что жизнь бурлит внутри.

Она притянула его к себе на постель. Их движения были одновременно красивы и ритмичны, как движения пловцов. Вместе они скользили по морю наслаждения, тёплому морю без берегов, поднимаясь и опускаясь на волнах. Она забыла, где она была, она забыла время и возраст, она забыла, что она была Ама-сёгун, а он был зиндзя, монах-воитель. Она была женщиной, наслаждающейся телом мужчины. Больше ничего. Но и не меньше.

Когда наконец они легли бок о бок, изнурённые блаженным экстазом, она погладила свое старое деревянное подголовье.

– Хорошую историю я расскажу сегодня своей подголовной книжке!

– У тебя есть дневник? Ты никогда мне не говорила об этом!

– Это моя глубокая тайна. Я до этого никому не говорила. Может быть, я почитаю тебе из него, если ты останешься со мной навсегда.

Эта мысль больно вернула в реальность.

– Дзебу-сан! Что мы будем делать? Как мы будем жить?

Дзебу сжал губы.

– Было время, когда мы убежали бы вместе, не заботясь о том, правильно ли это. Но мы не можем сделать этого теперь. Ты, в первую очередь, обязана думать о Стране Восходящего Солнца. Если станет известно, кем мы являемся друг для друга, это разрушит твой престиж. Мы должны встречаться тайно. Когда я посылал Моко доставить тебя в Камакуру, я желал этого. Я никогда не думал дальше этого момента, когда мы должны будем соединиться телом и духом после долгой разлуки. Я никогда не думал, что это будет значить для моего положения. Я никогда не думал о том, как мы будем жить любовниками.

Она взяла обе его руки и внимательно посмотрела в его глаза:

– Дзебу, я поклянусь тебе, если ты этого хочешь: я откажусь от всего прямо сейчас. Я пойду с тобой, куда бы ты ни захотел пойти. Я никогда, никогда не позволю, чтобы что-нибудь пролегло между нами. Давай сегодня же покинем этот дворец. Я буду твоей женой или любовницей. Я буду жить с тобой в монастыре, или в деревне, или в горной хижине. Только скажи мне!

Он оперся на локоть, и его глаза долгое время смотрели в ее:

– Я хочу, – сказал он. Потом: – Нет! Это не выход для нас!

– Почему нет, Дзебу? Страна Восходящего Солнца может сражаться в этой войне и без нас. Ведь мы заслужили счастье в оставшиеся нам годы.

– Это не есть путь к возвышению, это путь потерять его.

– Я не понимаю!

– Ты говорила, что пойдешь со мной куда угодно. Поэтому я прошу тебя остаться здесь, и мы постараемся быть вместе так часто, как сможем, и будем дальше выполнять наши обязанности. – Он улыбнулся. – Я представил бесчисленное количество высокопоставленных дам и скромных монахов, которым пришлось преодолевать ту же самую трудность в прошлом. Ты помнишь историю императрицы Кокен и священника Докио? Она взяла его в любовники, хотела женить его на себе и сделать его императором, пока бог Хачиман не вмешался сам, провозгласив: «Узурпатор должен быть отклонён!» – и положил конец этой глупости. Мы должны быть осторожны, моя госпожа Ама-сёгун. Я не приму никаких титулов и чинов. Я буду только одним из военных советников, призванных ко двору сегуна. Когда бы ты ни послала за мной, я приду к тебе. Моко будет очень рад, что его миссия в Жемчужном монастыре так удачно закончилась. Мы должны как-то сообщить ему, но так, чтобы никто не узнал.

Танико рассмеялась.

– Каждый будет знать о тебе и мне, Дзебу-сан. Невозможно хранить секреты в этих опочивальнях с бумажными стенами, где слуга – за каждой шози. Лучшее, на что мы можем надеяться, это быть осторожными, как ты сказал, и не делать публичного скандала. Каждый во дворце расположен ко мне. Они могут говорить обо мне между собой, но они будут защищать мою репутацию.

– Хорошо. Поэтому мы сразу же расскажем Моко. Он был очень несчастен с прошлой ночи, когда мы ссорились в той аудиенции.

– Вовсе нет, – сказала Танико, вплетая свои пальцы в белую бороду Дзебу. – Моко всегда был уверен, что ты вернешься. Он говорил мне в это утро, что ты любишь меня. Иначе, сказал он, ты не был бы так зол на меня.

– Парень знает меня слишком хорошо. И раскрывает мои секреты. Я сниму ему голову, как только встречу его. Ты не давала мне сделать это.

– Ты хотел, чтобы я остановила тебя.

– Действительно, это так. И мой инстинкт оказался верен. Ах, Танико-сан, как приятно лежать здесь с тобой и предаваться воспоминаниям прошлого. Почти так же приятно, как и то, чем мы занимались немного раньше.

– Я наслаждаюсь разговором значительно больше, чем тем, – подразнила она.

– Что же, тогда нам нет нужды беспокоиться об осторожности, – сказал Дзебу со смехом. – С этого времени я буду открыто приходить в твои комнаты. Ты можешь быть в присутствии своих фрейлин, и мы будем только разговаривать. Почему бы нам не одеться и не позвать их прямо сейчас?

– Ко всему прочему, они прячутся как раз около моей двери, смеясь над нами, – сказала она.

Она повернулась к нему, её маленькая белая ручка двигалась по его груди. Она с трудом верила, что это случилось. В ночь после его возвращения они были в объятиях друг друга после десятилетней разлуки! Она могла с трудом вспомнить в этот момент, что это было, что разлучило их на такой долгий срок. Она даже не была уверена в том, что они были в разлуке. Теперь, когда они объединились, она не собиралась отпускать его так быстро. Она держала его там, в своей опочивальне, до зари.

 

Глава 13

Из подголовной книги Шимы Танико:

«Вот наконец и кончилась наша Великая Стена. За эти пять лет нам пришлось преодолеть многие препятствия, землетрясения и страшные бури. Но само послание Дзебу говорит о том, что мы справились со всем этим и теперь мне пришло время доказать это. От Камакуры до Хакаты путь неблизкий, но я предвидела эту новость и стала собираться в дорогу ещё в прошлое полнолуние. Я видела Дзебу шесть месяцев тому назад, и если наши встречи будут столь же редки, то я потеряю всякий интерес к жизни. В прошлом месяце я сорок девять раз мысленно обращалась к нему. В следующем году мне стукнет пятьдесят. Для женщины моих лет тайная связь с воином-монахом очень позорна.
Восьмой месяц, шестой день,

В Хакате я видела уважаемого старика Моко. Он помогал строить флот из галер-кобая – точнее совсем маленьких челнов, которые могли бы взять на борт от пятнадцати до пятидесяти человек. Они выйдут и атакуют корабли монголов и постараются потопить их, чтобы не дать им причалить, а войскам собраться в боевые группы. Многие из командиров кобая служили с Юкио в Симоносеки.
Год Дракона.

Меня восхищает новый дух Священных Островов. Я никогда не видела, чтобы у наших людей было столько воодушевления, столько желания работать вместе. Они даже налоги платят с радостью. Они вносят свою лепту в оборону и делают даже больше того, о чем их просят. Каждый самурай страстно желает попасть добровольцем на сторожевую службу в Хакату, каждый надеется на то, что ему первому удастся добыть голову владыки монголов. Мелкие ссоры и даже наследственные распри позабыты. Даже как-то нелепо и подумать об угрозе распада народа при такой его сплочённости».

В то осеннее утро шёл дождь, вернее ливень, и жёлтая трава на склоне горы рядом с городом Хаката была мокрой. На склоне горы рядом с Дзебу сто командиров в одноцветных кимоно стояли и смотрели на большую стену. Стена у залива Хаката большой дугой окружала огромный порт вдоль береговой линии, она была длиной в один день верховой езды. Со стороны моря стена была зубчатой, и на ней были сооружены сторожевые вышки. Сторона, обращенная к морю, представляла собой крутую гладкую поверхность, высотой более чем в два человеческих роста. С защищённой стороны по каменистому склону самураи могли подняться верхом на лошадях на вершину стены.

Недалеко до того места, где стоял Дзебу со своими воинами, за стеной выстроились в ряд несколько сотен самураев в белых накидках поверх доспехов, половина из них – верхом на лошадях, вторая половина спешилась. А вдали, на берегу, у кромки воды, такая же большая конная группа в алых накидках ожидала приказа Дзебу. С такого расстояния эта группа была похожа на кровавое пятно на песке. Рядом с Дзебу и его воинами на склоне стоял человек со знаменем, на жёлтом полотнище которого было написано чёрным: «Совершенствованию нет предела». Дзебу специально выбрал этот лозунг, дабы напомнить своим воинам, что они еще не всё знают о приёмах ведения боя, как ошибочно полагает большинство из них. Он указал на знаменосца, который медленно качнул полотнищем назад, а затем вперёд. Конница в красных накидках с дикими криками и улюлюканьем тотчас ринулась в атаку по направлению к берегу. Их крики в точности были похожи на монгольские, как и должно было быть, тем более что многие из этих самураев сражались в Монголии и Китае и должны были помнить устрашающие крики монголов, пока не настал их смертный час. Как только началась атака, самураи за стеной, ведомые пешими воинами, стали подниматься верхом на лошадях по каменистому склону. Установленные деревянные настилы по другую сторону стены позволили защитникам сделать вылазку на берег.

Самураи в белом с криками ринулись на берег, размахивая мечами. Вскоре небольшая группа передовых воинов оторвалась от остальных. Красные самураи, представляющие монголов, замедлили свою атаку, поскольку конные передовые бойцы Белых принялись выкликать лучших бойцов Красных на единоборство. На что Красные отвечали массированными залпами стрел. Вызывавшие на поединок мертвыми пали на песок. Основная часть Белой конницы, взбешённая таким нерыцарским убийством своих лучших соратников, с рёвом выкатилась на берег. Красные ретировались. Когда они вытащили своих преследователей примерно на две сотни шагов вниз к берегу, они приподнялись на стременах и разом выпустили стрелы поверх крупов своих лошадей. Половина Белых самураев выпали из своих седел. Атакующие вернулись назад и добили оставшихся самураев саблями и копьями. Уже через несколько мгновений все Белые конники лежали мёртвыми на берегу, а некоторые Красные возвращали назад оставленных убегавших лошадей. Пешие Белые воины, не поспевшие за верховыми, оказались незащищёнными между стеной и Красными. Они решили самостоятельно встретить атаку кавалерии, но атаковавшие держали их на расстоянии, осыпая градом стрел. Стрелкам из лука из числа Белых удалось сбить на землю нескольких врагов, однако этого было явно недостаточно, чтобы завоевать преимущество. Наконец уцелевшие пешие воины оставили свои ряды и бежали, Конные воины в красных накидках настигали их и добивали прежде, чем те успевали скрыться за стеной.

– Очень хорошо, – сказал Дзебу, и человек за его спиной вновь посигналил жёлтым флагом. Раненые лежали врассыпную вдоль берега, более дальние были скрыты от взора поросшими травой дюнами, пешие воины вышли собирать стрелы, на наконечниках которых были кожаные подушки, набитые хлопком. Дзебу надеялся, что войскам, участвовавшим в показательном бое, не нанесено ущерба. За эти три года, в течение которых он инсценировал подобные показательные сражения, только один человек был убит и шестеро серьезно ранены. Было также несколько сломанных в неудачных падениях рук и ног, много выбитых зубов и несколько глаз. Он обратился к командирам, наблюдавшим за показательным боем.

– Вот что происходит, если самураи применяют обычные способы ведения боя против монгольской тактики, – сказал Дзебу. – Я видел это не один раз в Китае, пока мы не научились применять против них методы монголов. Самураи хотят сражаться индивидуально, каждый ищет для себя удовлетворения от самого боя. Монголов же интересует быстрая и как можно более лёгкая победа, они вкушают удовольствие только от плодов победы. Они организованы и обучены осуществлять маневры и сражаться большими массами, а не как отдельные воины. Если вы выезжаете верхом на лошади, в надежде найти достойного противника для единоборства, то вы встретите только одного противника – тучу стрел.

Дзебу детально проанализировал показной бой, указав, насколько обычное поведение самураев в сражении в каждом отдельном случае было менее эффективным, чем тактика монголов. Он заметил растущее недовольство и раздражение многих из своих слушателей. Он был удивлён вызванной реакцией. Один из восточных самураев со шрамом на лице неожиданно вступил в разговор:

– Можно мне кое-что сказать, шике?

Дзебу узнал его, это был Нагамори Икуи, который участвовал во взятии Рокухары в тот день, когда Дзебу освободил Саметомо.

– Конечно, командир Нагамори.

– Виноват, шике, – сказал самурай с кривой усмешкой. – Младший командир Нагамори, если позволите. Я упустил из-под своей охраны пленника много лет тому назад и был понижен в должности.

– Да, припоминаю, вы были понижены. Так в чём же состоит ваш вопрос?

– Не сочтите меня неучтивым, шике. Но я очень рад, что тот пленник тогда убежал. И, кроме того, я не был приговорен к харакири, как другие самураи, павшие жертвой ваших ловких приемов. – Самураи, стоявшие вокруг Нагамори, пристально посмотрели на него. – Я хотел сказать, что если вы устраиваете бой с целью продемонстрировать что-то, то это надо делать так, чтобы было ясно, что именно вы хотите показать. Поскольку сейчас те, кто изображает монголов, – жертвы, а самураи выглядят победителями.

– Совершенно верно, – сказал Дзебу. – Но я вам ничего не хотел доказывать. Всё, что вы видели здесь, – это только воспроизведение тех событий, которые произошли шесть лет тому назад, когда самураев атаковали монголы, а также воспроизведение тех многих битв между нашими самураями и монголами, свидетелем которых я был в Китае.

– Как же вы хотите, чтобы мы дрались с ними, шике, если их манера так же несвойственна нам? – спросил воин.

– Наша стратегия должна быть такой, чтобы не сталкиваться с ними фронтом. Когда они сходят на землю, мы остаемся за стеной, и наши лучшие лучники сбивают их с лошадей. Когда они наступают, мы должны отойти и затянуть их в ловушки. Мы не будем атаковать их, мы просто попридержим их у этого берега до тех пор, пока они не решат, что им здесь нечего делать. Когда они понесут достаточные потери людей, лошадей и кораблей, они начнут отходить, и это будет победой.

– Это плохая победа! – сказал Нагамори. – Настоящему самураю стыдно изображать отступление и прятаться за стенами! – Некоторые из окружавших его одобрительно загудели.

Дзебу улыбнулся и сказал:

– Но ещё более стыдно признать, что применявшийся ранее способ битвы не дает результата. – Он перестал улыбаться и сурово посмотрел в глаза каждому из воинов, чьи лица были обращены к нему, особенно Нагамори Икуи. – Вы пользуетесь всеми привилегиями самураев, поскольку вас допустили защищать эту землю и этот народ. Оказаться неспособным понять истинный смысл некоторых вещей в решающий момент означает допустить катастрофу. Это означает предать тех, кого вы призваны защищать!

Торжественность и важность прозвучавших слов заставили всех снова пристально посмотреть на него.

– Я прошу вас понять, уважаемые господа, я здесь не для того, чтобы учить вас сражаться. Моя задача – наша задача – попросить меня научить вас простым способам ведения боя, отличным от тех, которые вы привыкли применять. Сегун, регент, бакуфу и их генералы сами решат, какую тактику им применить. Я же не военачальник.

Посмотрев на них, он мог заметить, что его простота и открытость произвели на них большое впечатление Первоначальное сопротивление, выказанное Икуи и теми, кто соглашался с ним, было типичным для первого дня работы с новой группой. Он обучал самураев тактике монголов, методам и позициям ведения боя зиндзя уже пять лет, и он знал, он чувствовал, как преодолеть это сопротивление. В разных частях Священных Островов он организовал девять школ, подобных этой, укомплектованных мастерами военного искусства зиндзя и ветеранами китайской кампании Юкио. В течение двух месяцев сто самурайских командиров в каждой школе проходили интенсивный курс обучения с суровой дисциплиной, строгими наказаниями, ежедневными тренировками от подъёма до отбоя и порою даже с бессонными ночами. Большинство самураев ненавидели школу, они приходили туда только потому, что правители их земель заставляли их обучаться там. Дзебу пропустил уже более двадцати тысяч человек через свой курс. Высших чинов и наиболее продвинутых учеников Дзебу обучал сам в Хакате.

Теперь, после того как ему удалось завоевать почтительное внимание этой группы, он мог говорить с ними о более глубоких вещах. Он открывал им своё сердце и делился некоторыми из принципов зиндзя, которые с отрочества были частью его жизненного пути.

– Освободитесь от страха смерти! Боящегося умереть не оставят в живых в бою. Страх смерти может даже убить вас…

Воины, ставшие знаменитыми, как вы, уважаемые господа, могут подумать, что они заслужили покой. Соблазн покоя и удобств может привести вас к краху. Опасность и лишения делают воинов сильнее. Покой и безопасность губят их. У меня закон: со старшими монахами я работаю даже больше, чем с молодыми.

Если вы хотите стать хорошими воинами, вы должны дисциплинировать себя сами более сурово, чем если бы вы были сырыми новобранцами. Занимайтесь, занимайтесь, занимайтесь. Практикуйтесь постоянно во всех видах своего оружия. Практикуйтесь до тех пор, пока меч не станет частью вашей руки. Слейтесь не только со своим луком и стрелами, но и со своей целью. Научитесь мгновенно реагировать на любой вид оружия, не оставляя себе времени на размышления…

Помните, что любая вещь может стать оружием. Мы, зиндзя, натренированы сражаться и убить, если потребуется, любым предметом, попавшимся под руку, – монашьим посохом, зонтиком, веером, даже чайной чашкой.

А так как вы офицеры, то вашим главным оружием должны стать воинские части, которыми вы командуете. Практикуйтесь с ними ежедневно по многу часов, муштруя их в той тактике, которую вы собираетесь применить…

Помните Муратомо-но Юкио. Не его безрадостные последние дни, но его великие победы. Тонамияма, Итинота, Симоносеки. В Китае Юкио организовал оборону города Гуайлиня от монголов силами, не превосходящими наши сейчас. Мы держались шесть месяцев, и монголы, в конце концов, так и оставили город непокорённым…

Юкио был мастером любого вида оружия. Я имею честь доложить вам, что он крепко наказал меня всего один раз. Тогда ему было пятнадцать лет. Он был веселым и мужественным. Он был мягким и справедливым. Во всём Юкио был примером, на котором вы можете воспитывать своих сыновей. Никогда не забывайте о нем. Он наблюдает за нами, когда мы сражаемся.

Дзебу почувствовал, что к его глазам подступили слёзы, он видел слезы на глазах у многих из слушавших его людей.

– Довольно разговоров, – сказал он наконец. – Теперь наши самураи и наши «монголы» покажут вам, как можно разбить войска Кублай-хана!..

Ама-сёгун и последний из зиндзя прогуливались по саду военного правителя Киуши в Дацайфу. Она несла бумажный зонтик, скрывавший ее лицо, чтобы никто не узнал её, гуляющую ночь с Дзебу. В воздухе стоял туман и собирался дождь. Они шли извилистой тропинкой, обходя заросли чёрного бамбука, полные светлячков и звона цикад. Лагуна в северной части сада была задумана как маленькая копия озера Бива. Её построил один из бывших правителей Киуши, чьё сердце не могло забыть родные провинции. А садовый домик на маленьком острове был миниатюрной копией места поклонения богине Чикубушима на озере Бива. Дзебу поднял Танико на руки. Она была крошечной и лёгкой. Он понёс её по каменным плитам к острову.

Слабый свет фонарей, струившийся из окон маленького домика, был искусно рассеян по саду. Дзебу посмотрел на обращённое к нему лицо Танико, любовно разглядывая её тонкие брови, нежную кожу, большие глаза. Он едва коснулся кончиками пальцев её шеи, и ему захотелось жадно целовать её, подобно воину, который утоляет жажду во время короткой передышки в битве. Они опустились на пол, Дзебу прижал Танико к своему телу. Они слились в поцелуе, который мог показаться бесконечным. Они любили друг друга так уже много раз. Он пошарил руками по ее спине, развязал оби, затем принялся снимать с неё одежды. Он был очарован тем, что, как бы ни многослойны были женские одежды, можно всегда легко добраться до тела единственной желанной женщины. Его собственная простая мантия, фундоши и набедренная повязка под ними никогда не были препятствиями. Соединив свои тела, они ощутили блаженство, граничащее с просветлением. Они слышали только, как дождевые капли стучали по крытой деревом крыше их убежища. Словно в медитации, они не замечали течения времени. Они не искали наивысшей точки в своем соитии, состояние возбуждения и экстаза, до которого они возвысились, было главным объектом их страсти. Они не были озабочены непременным завершением, они словно наслаждались прекрасной музыкой. Когда она снова смогла говорить, Танико спросила:

– Ты возьмёшь меня, когда поедешь завтра осматривать стену? Я буду рядом!

Он прислонился спиной к стене маленького домика. Её голова лежала на его груди.

– Дзебу, – отрывисто проговорила она, – мне бы не хотелось, чтобы меня несли вдоль стены на носилках. Я тоже хочу, как самурай, поехать верхом, если только я смогу взобраться на лошадь.

– Ничего не имею против, – сказал Дзебу.

– Этот Мунетоки, – зло сказала она, – пользуется моими советами во всём, но требует при этом, чтобы я пряталась, как прокажённая. У меня нет сил. Мы пленники закона на этих островах. И не только женщины, но каждый из нас, – с того момента, как пал император. Вот почему я боюсь за нас. Монголы нас победят, пока мы тут будем охвачены нашим гонором и церемониями.

– Да, – сказал Дзебу, – это именно то, чему я пытаюсь научить своих воинов.

– Я намерена предстать перед войсками как Ама-сёгун, когда придут монголы. Я не стану скрываться! Дзебу, сколько у нас еще времени до прихода флота Кублая?

– Он прибудет в следующем году, – сказал он с уверенностью. В прошлом году, в Год Зайца, монголы завершили своё завоевание Китая, разбив китайский флот в великой битве у южного берега. Последний император Сун, ещё мальчик, исчез в волнах, как и император-дитя Антоку в Симоносеки.

Дзебу охватило предчувствие, что монголы уже захватили власть на море. Вестники с суши доносили, что монголы с жестокостью правят как в Корее, так и в Китае, готовясь к нападению. Монголам удалось направить китайских солдат и китайские корабли, только недавно воевавшие против них, сражаться за себя. Аргун Багадур, начальник Управления Взысканий у Гу-паня, переметнулся из Хан-Балига в Корею, где он пробыл месяц, а затем отправился на паруснике в павшую столицу Сун Линьнань, самый большой порт в Китае. Аргун не хочет терять времени. Они придут следующей весной или ранним летом и постараются пробиться через береговые укрепления до наступления осенних штормов.

Её ноготки впились в его грудь, иссечённую шрамами.

– Что с тобой, Танико-сан?

– Я боюсь монголов! Так много раз ты был на волосок от гибели из-за них. Так много раз я теряла тебя. Я не хочу потерять тебя снова!

– Ты не должна думать о будущем. Будущего нет.

А сам, гладя её длинные волосы, не тронутые сединой, несмотря на возраст, думал: «Это так просто – потерять меня, моя любовь. Но я ещё очень многое должен сделать. Как и ты».

 

Глава 14

Письмо Кублай-хана Шиме Танико:

«Поскольку вы имеете склонность сносить головы моих посланников, я посылаю вам это письмо несколько необычным путём. В то время, когда вы получите его, лама, который передаст его в руки одной из ваших фрейлин, уже скроется. Если печать на письме будет сломана, то, я полагаю, вы снесёте голову и вашей фрейлине, успевшей столь многому научиться у вас. А чтобы вы не сомневались в подлинности этого письма, позвольте мне напомнить вам, что кличка „Слон“ была известна только нам с вами.
Написано и запечатано в канцелярии Хан-Балига

Не допустите провала моей последней экспедиции на ваши острова, чтобы польстить своим ложным надеждам. Она может быть отменена только в случае шторма. Кроме того, в тот раз мы послали лишь небольшую армию, большая часть наших войск была занята тем, что преодолевала сопротивление в южной части Сун. В этот раз мы выступили всей нашей мощью, объединившись силами с Китаем и Кореей, которые нам подчиняются.
в Четырнадцатый день Первого месяца,

Я хорошо помню вашу мудрость и силу характера. Поэтому я освободил вас много лет тому назад. Я знал, что вы будете, несмотря на то что вы – женщина, оказывать влияние на свою страну. Но вы пошли даже дальше того, чего я ожидал. Вы можете по своему опыту рассказать жителям вашей страны, каков я и какова моя мощь. Скажите им, что сопротивление мне приведет их к гибели, однако ваш маленький народ пожнет бесчисленные плоды своего благоразумия, стань он частью великого целого. Я даже приготовился посмотреть сквозь пальцы на казнь моих посланцев, поскольку тот, кто отдал приказ о ней, – уже мёртв. Я не понимаю людей, которые отвернулись от своего самого лучшего полководца, Муратомо-но Юкио, моего бывшего воина, и подчинились указаниям человека, который покончил с собой, бросившись с коня…
в Год Змеи».

Я знаю, что ваш народ – гордый. Все нации верят в то, что они произошли от богов, но, кажется, вы верите в это с особой страстью. Так не допустите же, чтобы гордость привела ваш народ к гибели.

Вы очень хорошо меня знаете, госпожа Танико. Быть может, вы захотите возобновить ваше знакомство с аристократами Хан-Балига и окружением Великого Хана. Ничто так не обрадует меня, как ваше возвращение. Это станет возможным после того, как ваш народ убедится в том, насколько это почётно – подчиниться судьбе и следовать самым мудрым из возможных путей. Я знаю, что у меня достаточно и силы и власти, чтобы осуществить всё мною задуманное. Я могу сдвинуть горы и изменить русла рек. Неужели вы можете хоть на минуту предположить, что я позволю вашему крошечному народу на краю земли воспротивиться силе моей власти? Вы утверждаете, что вы живёте в тех местах, где восходит солнце. Я же скажу вам, что все нации на всех землях от восхода до заката солнца должны подчиняться Великому Хану. Так повелели Небеса!

Сердито выпятив губу, Танико свернула письмо и поднесла его к жаровне, обогревавшей её комнату. Его предположение о её способности предать свою страну так же оскорбительно, как требование вернуться в его гарем. Непрошеные яркие воспоминания об их любви в его огромной постели промелькнули у нее в голове, и она почувствовала себя задетой. Это еще больше разозлило её, и она, в раздражении подтолкнув остатки письма в огонь, едва не обожгла кончики своих пальцев. Они не виделись уже много лет. Теперь бы он не захотел её в своей постели. Неужели он думает, что она не знает этого? Или это оттого, что у нее есть Дзебу? «Да, я знаю его, – думала она, – но он меня ещё не знает. Он не знает моего народа. Кем бы мы ни были – детьми богов или простыми человеческими существами, мы не можем быть предметом посягательства другой нации. Мы сами будем править своей страной, или – не будем существовать вовсе».

В один из последних дней Четвертого месяца к бухте Хаката с северо-запада стала приближаться маленькая джонка под одиноким красным парусом. И лодку, и сигнал, поданный этим цветным парусом, долго ждали. Сразу же в центр западной обороны города Дацайфу, вглубь страны от Хакаты, был послан вестник с одним простым сообщением о том, что монгольский флот отошел от Кореи.

Дзебу приказал пятнадцати кобая доставить его на приближающуюся лодку. Как только он увидел Шинга Спит, песчаные острова в северной части устья бухты Хаката, он вспомнил о дне Юкио и увидел, что корабли Такаши под кроваво-красными знаменами окружили этот же самый остров.

Как только маленькое суденышко Дзебу пересекло среднюю точку гавани, джонка под красным парусом попала в поле зрения. Часом позже Дзебу уже был на берегу, обнимая Моко.

– Вы так схватили меня, будто бы спасаете, шике! – сказал Моко с улыбкой. – Вы же знаете, я делаю все так, чтобы не подвергать себя опасности. Мы просто болтались недалеко от входа в порт Пусан вместе с чайками, ловили рыбу, торговали, стараясь быть дружелюбными китайцами. Как только мы увидели, что монголы грузятся на корейские корабли, мы сразу же пришли сюда.

– Что они посылают против нас? – спросил Дзебу. Моко перестал улыбаться.

– Идут два флота, шике. Из Кореи девятьсот кораблей, на которых плывет пятьдесят тысяч монголов и корейцев, их лошади и приспособления для осады.

– Это почти столько же, сколько они посылали в прошлый раз, – сказал Дзебу.

– Да, – сказал Моко, – но до того, как пристать здесь, этот флот соединится со вторым флотом, известным под названием Южного флота с юга Янцзы, который идет из Линьнаня. В том флоте, шике, четыре тысячи кораблей. Они везут сто тысяч воинов и еще больше машин и устройств, стреляющих огнём. Если бы боги помогли нам, у меня была бы хоть маленькая надежда, но если мы остаёмся простыми смертными, то нас, конечно же, сомнут.

Он изучающе посмотрел в лицо Дзебу, пытаясь найти в нем хоть какое-то успокоение.

– Вспомни, что простые смертные делали в Гуайлине, – сказал Дзебу.

– Да, шике. Простите мне мою трусость. – В глазах Моко появилось беспокойство. «И этот человек, ходивший под парусом в пасть к врагу, чтобы добыть для нас необходимую информацию, называет себя трусом», – подумал Дзебу.

Дзебу попытался представить себе, как здесь, на море, появятся четыре тысячи кораблей. Этого даже не охватить взглядом. Он не представлял, как выстоять против них. Но он сразу же оборвал себя. «Я не должен задавать себе этого вопроса! Мой дух ничем не должен быть замутнен в моем желании победы! Я должен попытаться помочь всем своим соратникам ощутить то же самое!»

– Сенсей, я никогда не убивал человека. – Они сидели лицом друг к другу, как много раз до этого, на тканых травяных матах, скрестив ноги, в келье Ейзена. Как всегда, Саметомо ощущал спокойствие и уверенность, глядя в каменно-спокойное, но доброе лицо монаха. Только этому человеку он мог доверить свои опасения.

– Ты боишься, что не способен убить, мой сын? – спросил Ейзен, улыбаясь.

– Нет, сенсей. Что очень просто могу убить. Будда учит, что мы не должны причинять вреда ни единому живому существу. Как могу я, оставаясь последователем Будды, в это же самое время исполнять свой долг и вести войну?

Завтра он, его мать Танико и Мунетоки пойдут молиться к гробнице Хачимана. Они пойдут под парусом на Изу. Там через несколько дней они совершат богослужение у великой святыни богини солнца, прося у неё помощи в борьбе против монголов. Оттуда они отправятся в бухту Хаката, проделав остаток пути по суше, так как корабли Великого Хана уже атаковали западный берег Киуши. А затем он будет воевать. Это было правдой, а не учение Будды, поставившее перед ним эту дилемму. Изменение его взгляда на убийство было более глубоким, чем любое религиозное учение. Это было как-то связано с его воспоминаниями о том, как стрелы вонзались в тело его матери, когда она пыталась защитить его от самурая Хоригавы. Вот это и было убийством. Вот этого он бы никогда не хотел совершать. Ему казалось, что ужас убийства был такой же естественной частью человеческой жизни, какой была недавно открытая им жажда держать в своих объятиях женщину. Его долгом ещё не было убивать и вести народ на войну.

– Ты же самурай, – сказал Ейзен, строго посмотрев на него. – Быть самураем – значит уметь смотреть в лицо смерти! Какая бы работа нам ни была поручена при жизни в карме – она есть практическое занятие, которое ведёт нас к познанию. Мы должны выполнять свою работу хорошо и правильно, насколько это возможно. Это истина и для крестьянина, и для сегуна. Когда ты начнешь выполнять свой долг, у тебя не будет возможности реализовать свою буддистскую натуру. Однако быть готовым убить вовсе не означает, что ты должен любить убивать. Ты, как последователь Будды, должен ненавидеть убийство. Ты будешь делать это только потому, что это твоя обязанность. Это же относится и к военной битве.

Из зала для медитаций, который находился рядом с комнатой Ейзена, стал доноситься запах ладана. Этот запах повис неподвижно в мокром послеполуденном воздухе. Саметомо почувствовал, что вспотел, и вытер лоб. Куполообразная голова Ейзена была сухой и выглядела холодной.

– Если я уйду из сёгуната и стану священником, как вы, моей обязанностью больше не будет убивать, сенсей.

Ейзен согласно кивнул.

– Но человек не может вступить в новую жизнь, пока он полностью не закончил своей работы на прежней стадии. Конечно, это ваше окончательное решение. Принц Сиддхартха отошел от своей судьбы, а его семья, когда он был ещё молодым человеком, ушла в леса искать просветления, и тогда он стал Буддой. Все люди различны, и каждый человек должен найти свой собственный путь. К какому бы решению мы сейчас ни пришли, оно должно прежде всего привести к раскрытию нашей буддистской натуры.

Саметомо чувствовал, что его лоб покрылся испариной не только оттого, что этот весенний полдень был таким влажным, но также от его напряжения в разрешении этой столь важной и столь трудной для него задачи.

– Я вступаю в контакт со своей буддистской натурой ещё до того, как слышу слово «Будда», – сказал он. – Я боюсь потерять это ощущение, если я выберу другую жизнь.

Ейзен сгорбился, впиваясь глазами в Саметомо.

– Ты спрашиваешь, может ли самурай иметь сознание Будды? Много лет тому назад у великого китайского учителя религии Дзен Е-шу спросили, может ли собака иметь сознание Будды. Как ты думаешь, каков был ответ?

Саметомо не мог сразу ответить. Вопросы Ейзена, которые никогда не содержали лжи, всегда имели неожиданные ответы. Но сейчас Саметомо хотел, чтобы Ейзен сам дал правильный ответ на этот вопрос. Он перебрал несколько возможных ответов и в конце концов решился. Вероятно, самым правильным будет самый очевидный ответ.

– Каждое существо имеет сознание Будды, сенсей. Поэтому оно есть и у собаки.

Ейзен рассмеялся.

– А Е-шу ответил: «Му». Нет. Как ты думаешь, почему он сказал «нет»?

Саметомо почувствовал раздражение. Он только что задал Ейзену вопрос, от которого зависит вся его будущая жизнь, вопрос о крови и плоти, а Ейзен в ответ принялся играть словами. Ну хорошо же, Саметомо тоже умеет играть словами.

– Кватц! – выкрикнул он. Он брякнулся на задницу и ухмыльнулся лысому монаху. Теперь ему стало намного лучше.

Ейзен тоже засмеялся.

– Что это за «кватц»? Ты рычишь, как лев? А не сожрет ли твой лев собачку Е-шу? Тогда будь львом и постарайся встретить монголов львиным рыком, львиными клыками и когтями!

Теперь Саметомо все стало ясно. «Я должен быть тем, кто я есть. Если я лев – я должен есть мясо!» Он почувствовал громадное облегчение и удовлетворение оттого, что разрешил свою задачу.

– Однако! – Ейзен поднял вверх палец. У Саметомо упало сердце. Когда учишься у Ейзена, ни одна проблема не решается до конца. Один слой снимается, как луковая кожура, а под ним обнаруживается тотчас же другой.

– Что, сенсей? – вздохнул он.

– Если вы на самом деле сейчас обрели познание, Саметомо-сан, то вы сможете ответить мне, почему Е-шу сказал, что у собаки нет сознания Будды? Как только у вас выберется подходящий момент, подумайте над этим «нет» Е-шу. Что означает для вас это его «нет»? Постарайтесь всегда держать в уме это его «нет». Любите «нет». Станьте этим «нет». Когда вы поймете, почему Е-шу сказал, что у собаки – или у льва – нет сознания Будды, вам станет яснее, что делать в жизни.

Чувство облегчения прошло. Ейзен ненадолго дал ему его, а затем забрал обратно. Сбитый с толку, с чувством тяжести и собственной неуклюжести, Саметомо прижался лбом к мату, прощаясь с Ейзеном. Его вооруженная охрана щёлкнула каблуками в знак внимания, монахи поклонились, но Саметомо в расстроенных чувствах не заметил их. Монах подал ему лошадь, и он, не замечая, что делает, забрался в седло. Будучи глубоко обескураженным, он отправился вниз по горной тропке к замку, в Камакуру. Затем вскоре ему пришло на ум, что в тот день, когда он ездил к Ейзену, он чувствовал страх. Теперь же он был поставлен в тупик. Это было улучшением. Нет. Нет. Нет. Что же значило у Е-шу это «нет»?

 

Глава 15

Едва сегун Саметомо, его семья и его полководцы прибыли в Хакату, дозорные доложили о парусниках большого флота в Киуши. Мунетоки созвал командиров на восходе через шесть дней Пятого месяца после полнолуния. Перед лагерем в Нагасаки, самом северном из трёх городов вокруг бухты, на берегу был построен шатер. Более трёхсот самураев самого высокого ранга в полном боевом облачении сидели перед ним. Эти люди были руководителями оборонных сил. Под шатром Мунетоки, Саметомо и Миура Цумиоши встречались с командующими. Дзебу, у которого не было официального звания, сидел в первом ряду воинов, лицом к шатру.

Разведчики доложили, что часть вражеского флота направляется к берегу у Хонсю, но руководители тотчас же согласились с мнением, что это является диверсией и что основная часть монголов высадится здесь, в бухте Хаката. Саметомо, в мундире с белыми галунами, выступил с короткой речью, после которой офицеры низко поклонились своему сегуну и приветствовали его возгласами одобрения. Мунетоки говорил ещё короче, в приземленном провинциальном духе, обещая наградить всех, в особенности же тех, которые отличатся в сражении. Дзебу устремил свой взгляд далеко за головы военных, к далёкой серой полоске, туда, где море смыкается с небом, понимая, что именно там не сегодня-завтра появятся первые вражеские корабли.

Внезапно на плотно утоптанном береговом песке и перед шатром появилась конная повозка в окружении всадников в полном походном снаряжении, под знаменами Муратомо и Шимы. Стражники подошли к задней дверце повозки и установили под ней маленькую лесенку.

Из повозки вышла Танико. Первое впечатление от неё было ошеломляющим. Солнце уже поднялось над холмами за заливом, и в солнечном свете раннего утра засверкал её головной убор из кружевного золота, убранный драгоценными камнями, жемчугом и кораллами. На ней были золотые ожерелья и вышитая бледно-лиловая верхняя накидка. Она несла большой складной веер, сделанный из тонких пластинок гравированной слоновой кости. Дзебу, проведший с ней часть ночи, был удивлён, как и все, её появлением. Она отправила его от себя в час Быка без всякого объяснения. Значит, она должна была посвятить остаток ночи одеванию для этого случая. Она и намеком не дала понять ни Дзебу, ни Мунетоки, ни Саметомо, судя по их ошеломлённым лицам, что она задумала. Дзебу хотел бы, чтобы Моко смог сейчас быть здесь, чтобы увидеть Танико в ее сегодняшнем великолепии, но тот был на море, на разведывательном корабле, наблюдал за флотом Великого Хана.

С достоинством и величием, удивительным для такой маленькой женщины, она взошла на помост под шатром. Высокие господа невольно потеснились и освободили для нее место, и она села между Саметомо и Мунетоки. Дзебу услышал вокруг себя пробежавший между коленопреклоненными рядами шёпот: «Ама-сёгун». Один за другим самураи с благоговением склонялись перед ней, касаясь руками и лбом песка. Теперь Дзебу понял, зачем Танико пришла сюда. В этот тревожный день перед сражением здесь собрались военные, чтобы посоветоваться, как дать отпор врагу. Её присутствие подняло это собрание до уровня церемонии, а шатёр стал местом поклонения святыне. Однако далеко не все оказались довольными.

– Моя госпожа, вам не подобает присутствовать здесь без щита или ширмы, в собрании мужчин, – проворчал Мунетоки. – Подумайте о своей репутации!

Он старался говорить тихо, но его голос, закалённый на военном плацу, неумолимо доносился до первых рядов самураев.

– Сегодня на карту поставлено нечто значительно большее, чем моя репутация, господин регент, – сказала Танико ясным голосом, который, хотя и слабее, чем голос Мунетоки, но все же был хорошо слышен. – Мы начинаем борьбу за выживание целой нации. Я чувствую, что мне есть что сказать нашим воинам, и если я недостаточно защищена среди моих самураев, то мне лучше умереть. Итак, если я никого не прерываю, могу ли я говорить?

– Но это в высшей степени не соответствует правилам! – грохотал Мунетоки. – Это неслыханно!

Пятнадцатилетний Саметомо заговорил своим уже довольно низким, но всё ещё юношеским голосом:

– Это беспрецедентно, что Священные Острова могут быть захвачены чужеземными варварами! На этот раз все должны содействовать общей борьбе, кто чем может. Конечно же, пусть моя мать говорит!

Танико поклонилась, сверкнув бриллиантами в головном уборе:

– Спасибо, сын мой!

На берегу было тихо, как в храме, слышался только плеск волн в порту, шёпот лёгкого бриза и трепет знамен. В голосе Танико, как всегда, слышался высокий, металлический звон, но сейчас он звучал с такой силой, какой Дзебу не слышал у нее прежде никогда. Дзебу пришло в голову, что она никогда не совершала ничего подобного. Как и когда смогла она подготовиться к этому? Изумительная женщина! Его сердце было переполнено вспыхнувшей любовью к ней.

– Знатные господа и воины Страны Восходящего Солнца, простите, что я отважилась говорить с вами, хоть я всего лишь женщина! Сегун очень хорошо сказал, что это необычные времена и они требуют от каждого из нас необычных действий. Хоть я – женщина, но я так же, как и вы, – самурай. Поэтому я предстаю перед вами как самурай, да простят мне мою смелость!..

Позвольте мне напомнить вам, что я была женой знатного господина Муратомо-но Хидейори, чья мудрость и сила дали нам новую систему правления, которая позволит сегодня достойно встретить надвигающуюся опасность. Как вы знаете, я – мать Муратомо-но Саметомо, нынешнего сегуна, которого все мы почитаем за его красоту и великолепие. Такой муж и такой сын дают мне право требовать вашей верности и просить вашего снисхождения…

Когда воины уходят на войну, они оставляют дома своих женщин, а когда возвращаются, они ждут, что их встретят простыми и скромными словами: «Добро пожаловать домой!» Мы все знаем, что в самурайских семьях чувства мужа и жены не выставляются для всеобщего обозрения. Но мы также знаем, что наши воины крепко любят своих жён, матерей, дочерей и сестёр. И вот я здесь, перед вами, как бы представляю всех этих женщин. Наш дух будет сражаться вместе с вами! Вы сражаетесь, чтобы защитить императора и нацию, вы сражаетесь для славы, но вы также сражаетесь за дорогих вам женщин! Вы знаете, что мы сделаем, если вы падете на поле брани, а мы станем узниками варваров? Мы сделаем всё, чтобы умереть раньше, чем они схватят нас. И мы постараемся увлечь с собой в бездну столько врагов, сколько мы сможем.

Если захватчики придут в наши города, наши замки, наши хижины, то мы, женщины, снимем с них головы. Мы подготовимся к их приходу. – Она зловеще улыбнулась и сделала паузу. – И потом, разве Аматерасу, прародительница Камму, верховная богиня наших Священных Островов, не является тоже женщиной?..

В этих словах Дзебу услышал ярость женщины, самой побывавшей в плену у монголов. Кублай-хан самолично захватил её в свою собственность и пользовался ею. Захочется ли ей снова лечь с Великим Ханом?..

– Не будь я женщиной, я бы сейчас соревновалась с любым из вас за право снять голову с первого монгольского захватчика! – продолжала Танико. – Я завидую тому, что у каждого из вас есть возможность добиться славы. Все, кто примет участие в победе в этой войне ради спасения нации, станут героями, которых никогда не забудут!..

В целом мире нет людей, подобных нам. У какой нации есть еще такая сила духа, с которой наш народ делает любое дело, сражается в битвах, работает на полях или сочиняет стихи? Мы уникальны в своей любви к красоте, которой мы наделяем любой предмет, к которому прикасаемся. Наш язык, наша поэзия, наши храмы и дома, наши картины, наши мысли и чувства, даже наша жизнь в своих семьях – всё это характерно только для нас!..

Наш народ живет на этих прекраснейших островах, защищенных морем, уже много веков, и мы вольны быть здесь одни. Те из нас, кому довелось побывать в дальних странах, никогда не знали дня счастливее, чем день возвращения на эту землю богов. – Танико сделала паузу. – Священник лучше расскажет вам о богах, чем это сделаю я, и, к счастью, у нас есть много священников, которые вознесут свои мольбы за нашу победу в этой войне. Я знаю это. Каждый камень, каждый ручей, каждое дерево на этих островах – это приют Бога. Наш император – сам Бог во плоти и потомок солнечной богини. Эта земля была сотворена богами Изанами и Изанаги. Чужеземец, имеющий безрассудство захватить эту святую землю, совершит святотатство, а святотатство должно быть смыто кровью!

Она не усиливала голоса, но это последнее её высказывание было встречено свирепыми возгласами самураев, которые бросились к её ногам, пожимали её руки и потрясали кулаками. Саметомо сверкающими глазами смотрел на свою мать, а Мунетоки сидел в изумлении. Сидя между двумя главными мужчинами своей семьи, Танико повернула голову к солнцу, излучавшему свет. Самураи замолкли и опустились на колени, прижимаясь лбами к береговому песку.

Танико поднялась и сделала условный жест рукой. Тотчас же один из её слуг вышел вперёд, ведя за собой белого жеребца. Дзебу вспомнил о тощей лошадке Хидейори, но этот был мирный и статный. Служанка подала Танико плащ для верховой езды из белого шёлка, на котором были вышиты серебряные драконы, летящие сквозь серебристые облака. Стражник встал на колено и подставил ей согнутые ладони своих рук, чтобы она могла взобраться в высокое боковое седло. Другой помощник держал в это время её высокий самурайский лук и серебряный колчан со стрелами с чисто белым оперением. Танико подала сигнал Дзебу. Он приподнялся в своих доспехах с черными кружевами и сделал шаг вперёд, к лошади. Она подала ему поводья с тяжёлыми серебряными кисточками. Он повёл лошадь. Он улыбнулся ей, и она ответила ему тем же, их улыбки были слабыми, чтобы ничего не выдать.

– Мой дорогой сын и уважаемый кузен, вы поедете со мной в наши войска? – обратилась она к Саметомо и Мунетоки.

– Вы намерены показаться всем соединениям, моя госпожа? – лицо Мунетоки потемнело, и густые усы ощетинились.

– Думаю, это вдохновит их так же, как нас, – сказал Саметомо. – Моя мать преподала нам очень важный урок, мой господин регент. Предлагаю сопровождать её!

Когда для отряда сегуна были поданы лошади, произошло небольшое замешательство из-за того, что всадники стали толкать друг друга, стремясь занять желаемую позицию, и тогда в войсковые соединения, расположенные вдоль стены, были посланы гонцы предупредить о предстоящем высоком визите. Наконец они распределились: Танико заняла место во главе отряда, Саметомо и Мунетоки – за ней. Солнце стояло высоко на востоке, и Танико была ярко освещена им.

 

Глава 16

Эта поездка Танико, думал Дзебу, придаст войскам и людям сил больше, чем визит самого императора. Самураи, прибывшие из шестидесяти шести провинций, построились рядами перед высокой каменной оборонительной стеной, сооруженной вокруг бухты Хаката. Как только отряд сегуна приблизился к первым частям, раздались приветственные клики воинов. Едва завидев Танико, воины смолкли, опустились на колени и простерлись ниц.

В Хакосаки, самом северном из портовых городов, экипажи кобая выстраивались в ряд на пирсах за своими кораблями и кланялись Ама-сёгун. В Хакосаки стояли сотни маленьких судов. Отсюда, из этого города, расположенного ближе других ко входу в порт, защитники могли ударить по монгольскому флоту, ещё перед тем, как он войдет в бухту Хаката. Старая стена, окружавшая город, построенная сотни лет назад для защиты от пиратов, была восстановлена и стала теперь частью новых оборонительных сооружений. Горожане и самураи выстроились на вершине стены и перед нею, чтобы посмотреть, как будет проезжать Танико.

Сразу за Хакосаки бритоголовый человек в оранжевой мантии буддистского монаха выбежал из толпы, воздевая руки к небу и восклицая: «Хвала Амиде Будде! Хвала Амиде Будде!» Дзебу напрягся, готовясь выхватить свой короткий меч зиндзя. Аргун очень хорошо умел использовать наёмных убийц, которые могли быть замаскированы под монахов. Кроме того, наемный убийца и в самом деле может оказаться монахом, мрачно подумал он. Но затем он вспомнил, что видел этого человека раньше. Это был известный священник Ношин.

В эти тревожные времена, которые называли Последними Днями Закона, в стране, разорённой гражданской войной и находящейся теперь под угрозой вторжения врага, многие, особенно самураи невысоких чинов и простые люди, искали успокоения в новых религиях. Ношин как раз и был одним из тех, кто учил, что простое повторение прописных истин позволяет человеку достичь просветления и спастись. Он исходил страну вдоль и поперек, призывая возбужденные толпы принять его упрощенное понимание буддизма. Все страдания Страны Восходящего Солнца, говорил он, есть кара за её грехи, особенно за грехи аристократии, священников и самураев. Он утверждал, что его учение было единственно верным и что все другие секты исповедовали ложные и извращенные учения и их следует выдворить из страны, пусть даже силой, если потребуется. И вот теперь, когда все внимание страны было обращено к бухте Хаката, Ношин тоже приехал туда, чтобы проповедовать в войсках, совершать там молебны и убеждать сокрушить врага чистотой своей жизни и постоянным повторением сочиненных им молитв. Некоторые из самураев считали его занудой, в то время как другие становились его горячими приверженцами.

Ношин предстал перед Танико и обратился к ней со следующим торжественным воззванием:

– Молитесь, госпожа, молитесь постоянно Будде! Просите его простить ваши грехи! Отвергайте фальшивки старых буддистских сект и новых шарлатанов дзен! Отбросьте суеверия синто! Есть только одна истинная религия. Молитесь о просветлении, госпожа, и вы будете спасены, и страна!

– Спасибо, дорогой священник Ношин, за ваши проповеди и советы, – твёрдо сказала Танико, словно услышала от Ношина именно то, что ей хотелось. – Попросите Будду послать нам победу.

И с этими словами она пришпорила своего белого коня, а Дзебу, подхватив уздечку, устремился вперёд.

– Я наступлю на тебя, если ты не сойдёшь с нашего пути, – тихо сказал он Ношину.

Ношину стало ясно, что каждая его попытка навязать Танико и её спутникам свое учение делает его смешным в глазах окружающих, поэтому он повернул назад, не переставая потрясать руками и повторять нараспев свои молитвы. Его приверженцы из толпы подхватили его пение. Их голоса доносились всё слабее.

– Вы слышали, моя госпожа? – проворчал Мунетоки своим низким голосом. – И такое случается всякий раз, как только вы появляетесь на публике! Я еле удержался от того, чтобы не вынуть мой меч и не снести голову этому несносному негодяю!

– Ну же, кузен! – мягко сказала Танико с улыбкой. – Ведь это святой человек.

– Святой человек не будет осмеивать верования других людей, – сказал Мунетоки, все еще сердясь. – И тем более не станет читать публичных лекций матери сегуна. Власти сразу же бы отправили такого человека в ссылку.

– И вернули бы его из ссылки из-за протеста народа, – сказала Танико. – Мы не можем себе позволить сделать его последователей своими врагами.

Только к концу дня они обошли всю бухту Хаката, и стало ясно, что Танико не остановится до тех пор, пока они не достигнут южного конца стены. Дзебу беспокоился за неё.

– Моя госпожа, – сказал он, рассчитывая на то, что Саметомо и Мунетоки могут слышать его. – Быть может, мы остановимся и отдохнем, а наш объезд закончим завтра?

Танико с иронической улыбкой посмотрела на него.

– У тебя болят ноги, мастер Дзебу? Тогда мы поменяемся местами, и я некоторое время поведу лошадь, если хочешь.

– Но вы не в состоянии ехать верхом с восхода до заката, моя госпожа, – сказал Мунетоки. – Это убьёт вас!

Танико строго посмотрела на него:

– Вражеский флот может быть здесь уже завтра. У меня есть только этот день. Я должна завершить объезд сегодня, Мунетоки-сан.

Мунетоки открыл было рот, чтобы возразить, но она прервала его:

– Я настаиваю!

Танико не позволяла своему отряду отдыхать, за исключением коротких остановок. Никто не смел жаловаться. Если такая хрупкая маленькая госпожа Танико может подвергнуть себя такому тяжёлому испытанию, то как может настоящий самурай сказать, что оно непосильно для него? Дзебу всё чаще оглядывался на нее. Но она держалась прямо, с высоко поднятой головой. Он, проводивший все свои дни в постоянных тренировках, чувствовал, как его ноги ныли от усталости. Так как же она должна себя чувствовать? Единственным признаком её усталости было то напряжение, с которым она держалась за ручку седла, – словно боясь потерять сознание и упасть с лошади.

Жаркое солнце Пятого месяца медленно полезло по небу над заливом, изнуряя их. На протяжении всего пути воины громко приветствовали их с поклонами, их лица выражали благоговение и восхищение, которое они чувствовали при виде знаменитой Ама-сёгун. Она права, это стоит того, думал Дзебу, глядя на эти восхищенные лица. И он продолжал сопровождать ее и разговаривать с ней.

Они продолжали свой путь и после заката. Танико отказывалась остановиться до тех пор, пока они не достигнут края стены. Отряд сегуна уже присмотрел себе квартиры в маленьком замке кенина, чьё имение было расположено за Имацу, в южной части стены. Маленький господин, вышедший за ворота, вытаращил от изумления глаза и был очень горд, когда узнал, что его просят предоставить убежище отряду сегуна. Несколько служанок Танико были посланы вперед, чтобы приготовить ей спальню. Они выбежали из главной башни замка, щебеча, как птички, как только увидели, что Танико проехала сквозь ворота. Во внутреннем дворе замка Дзебу повернулся к Танико, которая, закрыв глаза, соскользнула из седла к нему на руки. Невзирая на пронзительные крики служанок, он понёс её по ступеням в замок. Сердце Дзебу снова наполнилось любовью и гордостью, когда он увидел, как она прильнула к нему. Он прошел вслед за девушками в прохладную комнату в верхнем этаже башни, где сегодня будет спать с нею. Здесь слишком много народу. Он будет сегодня спать, как стражник, у входа в её комнату.

Опустив её, он прошептал:

– Это самое прекрасное, что только может быть. Ты заслуживаешь поклонения, как богиня!

Она открыла свои карие глаза и слабо улыбнулась ему:

– Не богохульствуй!

– Я только хочу воздать тебе должное, моя любовь.

– Я заслуживаю не большего почитания, чем любой из окружающих тебя людей, Дзебу-сан. Завтра они будут сражаться до последней капли крови за Страну Восходящего Солнца, и многие из них погибнут. Я хочу, чтобы они видели во мне символ того, что они защищают и за что готовы умереть. – Она вздохнула. – Вот видишь, как я самонадеянна!

Её голос ослаб, и глаза закрылись. Дзебу сел позади, глядя на неё, его глаза наполнились слезами. Он посмотрел, нет ли поблизости Мунетоки и Саметомо, всё ещё не снимая оружия и не выпуская из поля зрения Танико.

– Если бы она была мужчиной, какого бы мы имели сегуна! – сказал Мунетоки. – Прошу прощения, ваше высочество.

– Не надо просить моего прощения. Вы совершенно правы. Это ошибка судьбы, что она женщина и, следовательно, подвержена всем женским слабостям.

Саметомо с грустью посмотрел на Дзебу. Казалось, он хотел сказать еще что-то, но только кивнул головой на прощание и вышел вместе с Мунетоки, задвинув за собой шози.

Дзебу разделся, аккуратно сложил в углу комнаты своё снаряжение и оружие. Он развернул футон поперек входа в комнату, положил свой меч зиндзя рядом с подстилкой и лёг. Боль от подошв его усталых ног разлилась по всем членам и суставам, приведя его в полуобморочное состояние. Он только и успел подумать, как хорошо, что этот длинный пеший переход настолько истощил его, что он уснет в предвкушении завтрашнего сражения…

– Шике Дзебу, вставайте! Вставайте!

Он почувствовал себя так, как будто совсем не спал. Всё тело его ломило. Что случилось с ним? В течение многих лет он успевал вскочить раньше, чем кто-то приблизился к нему, спящему. «Я старею, – подумал он. – А это кто?» Он открыл глаза и увидел перед собой лицо Саметомо. Глаза юноши возбужденно блестели. Лучи утреннего солнца проливались сквозь отверстия в оконных ширмах.

– Они пришли, шике! Монголы! Ночью!

В этом замке решено было заночевать потому, что его башня была построена на высоком холме и оттуда был хороший обзор бухты, залива. Мунетоки уже был у окна на северной стороне.

– Вон они, – сказал он.

Дзебу и Саметомо тоже подошли к окну. На серой линии горизонта за островом Шинга виднелось множество разноцветных точек. Они молча наблюдали за тем, как эта линия, состоящая из точек, медленно расширялась с севера на юг, заполняя весь горизонт. Вначале между точками еще были просветы, но они становились все меньше и меньше, и вот уже весь горизонт целиком покрылся бесчисленными белыми флажками, пока еще крошечными, – парусами флота Кублай-хана. Обманчиво мирный вид, подумал Дзебу. То, что они видели отсюда на море, было лишь частью флота захватчиков, девятьсот кораблей из Кореи. Потом они соединятся с четырьмя тысячами кораблей Южного флота Янцзы, идущими из Линьнаня.

Дзебу представил, какая суматоха царит сейчас на этих кораблях в виду берега, который им предстоит атаковать. Наверное, забили боевые барабаны, лошади застучали копытами и заржали в своих стойлах на нижних палубах, слышны громкие выкрики команд. И только рядовые солдаты хранят молчание, пристально вглядываясь в далекий берег, где их, быть может, ждёт смерть. На этой стороне тоже всех охватил жуткий страх. На набережных трех городов, расположенных вдоль стены, окружающей залив, люди готовились к самому большому испытанию в своей жизни.

– Не хотел бы я оказаться на одном из наших кораблей, – проворчал Мунетоки.

– Сейчас наше дело – находиться в одном из таких замков и отдавать приказания, Мунетоки-сан, а не искать для себя приключений, – сказала Танико.

Дзебу, Мунетоки и Саметомо обернулись к ней при ее появлении на лестнице. Она выглядела удивительно свежей и отдохнувшей и была одета в голубой летний костюм с набивным рисунком в виде оранжевых, красных и желтых цветов. Трое мужчин разом отступили от окна, предоставляя ей центральное место для наблюдения.

– Вы, наверное, хотите дать какие-либо ценные указания, кузина? – сказал Мунетоки.

– Я уже отдала все приказания, какие намеревалась, и теперь оборона находится в руках боевых полководцев.

Расстояние в целый день верховой езды, которое им пришлось преодолеть, чтобы добраться верхом от Хакосаки до Имацу, делало бессмысленным передачу любого приказа Мунетоки флоту в Хакосаки. Линия обороны была слишком длинной, чтобы осуществить в ней быструю связь, даже несмотря на то, что возле бухты Хаката силы обороны были расположены более концентрированно. Боевые командиры заранее сделали всё возможное для обеспечения связи, когда планировали оборону, кроме того, они разработали систему сигнализации посредством цепочек сигнальных флагов, подобную монгольской, как описал её Дзебу, которая позволяла им передавать простые приказы и сообщения через определённое расстояние. Кроме того, местные командиры каждого участка стены отвечали за свои решения.

– Вот пошли наши корабли, – сказал Мунетоки, с волнением указывая в направлении Хакосаки. Дзебу почувствовал, как у него что-то поднялось в груди, когда он увидел длинные низкие силуэты маленьких вельботов, выходившие навстречу врагу в портовую бухту. Это было похоже на то, как если бы сразу сто кобая ринулись в воду. Разглядывая маленькие корабли, Дзебу вспомнил, что к их построению приложил руку Моко и вдруг его прошибла дрожь: а где Моко? Его друг мог очутиться где-нибудь поблизости. Как мог один корабль спасти целый огромный флот?

Теперь морская гладь была вся усеяна парусниками вплоть до выхода из порта, причем это была ещё небольшая часть, корабли все еще выходили из-за горизонта. Теперь стало возможно рассмотреть сами корабли, Дзебу узнавал некоторые из них со времен своего пребывания в Китае. Стало ясно, что монголы присвоили себе всё, что было на плаву в портах Кореи и Китая. Здесь были и огромные семимачтовые океанские торговые сампаны с глубокими корпусами, ходившие между островами в южных и западных морях, и портовые джонки с бочкообразными корпусами и высокой кормой. Здесь были гружёные, с широким бимсом, и длинные лёгкие джонки, узконосые джонки и джонки с высоко поднятыми вверх носами, сампаны как с квадратной, так и с овальной кормой, с глубоким килем и плоскодонки, джонки с одной мачтой, с тремя и с пятью. Здесь же были двухсекционные лодки, построенные самим Кублай-ханом для передвижения по каналам китайских островов. Здесь было бесчисленное множество маленьких суденышек, сампанов, плотов из тростника, траулеров, каноэ и даже надувных плотов из кожи.

– Если бы я только мог выйти в море на одном из наших кобая! – неожиданно сказал Саметомо, стиснув кулаки.

– Даже и не думай об этом, – испуганно сказала Танико. – Тебе следует вернуться назад, в Камакуру, твое место не здесь. И конечно же, не в открытом море.

– Простите меня, мама, – сказал Саметомо, внимательно глядя на неё. – Я не вернусь назад в Камакуру.

– Саметомо, мы ведь уже говорили об этом, – сердито возразила Танико. – Ты не нужен здесь. Ты только прибавляешь забот нашему самураю, ему придется защищать ещё одного человека.

– Простите меня, мама, но ведь я сегун, – спокойно ответил Саметомо, – Мунетоки подбрил мне голову и завязал в узел волосы. Я мужчина. Я готов занять свое место среди воинов. Я бы не ослушался вас во многом другом, мама, но в данном случае я не могу вам подчиниться, потому что в вас говорит сердце простой матери, а не разум Ама-сёгун!

– Ты не прав! – спокойно возразила Танико. – Женщина-самурай посылает своего сына на битву с улыбкой. Ты правильно сказал, ты – сегун. Именно поэтому ты нужен в Камакуру, чтобы управлять страной.

– Я неопытен в руководстве. Кузен Мунетоки справится с этим лучше меня. Если я останусь здесь, то я смогу продолжить то, что вы начали вчера, мама. Войска будут сражаться ещё лучше, зная, что они делают это на глазах у сегуна.

– Ты предлагаешь мне вернуться в Камакуру? – сердито спросил Мунетоки. Дзебу подавил улыбку.

– Кузен, – сказал Саметомо, – я никогда не забуду, как вы вернулись после последнего нападения на нашу страну и рассказывали нам о том, как вам удалось победить монголов. Теперь окажите мне честь доложить вам о том же по окончании этой войны.

Мунетоки со смиренным видом повернулся к Танико:

– Мальчик хочет заслужить уважение самурая. Он не сможет заслужить его, находясь в Камакуре в качестве императора-ребенка. Кому-то одному из нашей семьи следует остаться здесь, чтобы вдохновлять наших людей. Мы с вами вернемся в Камакуру. Хотя прежде я хотел бы совершить рейд на одном из наших небольших кораблей.

– Очень хорошо, Мунетоки, – сказал Танико. – Тогда возвращайтесь в Камакуру. Но если Саметомо останется здесь, то и я тоже. И если он совершит какую-нибудь глупость, он ответит передо мной.

– Мама, – вздохнул Саметомо, – вы меня стыдите.

– Зато тебе не будет стыдно здесь всё время, пока ты будешь на берегу наблюдать ход сражения, а самураи будут видеть своего Верховного главнокомандующего, находящегося вне опасности. Но как только ты ступишь ногой на одно из этих маленьких суденышек, то по возвращении тебе действительно придется приготовиться к настоящему стыду. Потому что я буду стоять на берегу, ожидая тебя.

Её глаза сверкали гневом, Дзебу нашел это забавным, хотя для Саметомо это было страшным. Дзебу выглянул в окно и увидел нечто такое, что заставило его крикнуть:

– Смотрите!

Пламя охватило вражеские суда, их паруса почернели и обвисли, тёмно-серый дым клубами поднимался в воздух. У Дзебу и у всех, кто видел, что монгольские корабли вот-вот потонут, вырвался радостный крик. На этом расстоянии было трудно разглядеть кобая, они были очень маленькими. Но было ясно, что они были там, между вражескими судами, подходя к их бортам и поджигая их. Воздух озарялся яркими вспышками огня, раздавались раскаты, похожие на удары грома. Хуа пао, находившиеся на джонках, были брошены на помощь кораблям. Но пылало все больше и больше вражеских кораблей.

Сражение у входа в порт бушевало более часа. Дзебу снова и снова спрашивал себя: где Моко? Вскоре все пространство воды покрылось дымом, и уже не было видно флота, уходящего за линию горизонта. Впрочем, дым начал наконец рассеиваться. Дзебу смог увидеть, как низкие почерневшие призраки потянулись назад, к Хакосаки. Он попытался сосчитать их. Это было трудно сделать с такого расстояния, но казалось, что их было примерно около тридцати. Его душа успокоилась. Более сотни ушли. Горевшие джонки тонули. Но монгольский флот появился снова, заполняя все видимое пространство. Дзебу ожидал, что захватчики снова начнут заходить в порт, однако вместо этого ближние корабли начали поворачивать и уходить к острову Шинга.

– Они сделают попытку высадиться на Шинге и обойти стену, – сказал Мунетоки.

– Мне надо идти, – сказал Дзебу. Он низко поклонился Саметомо и Танико.

– Бой за остров Шинга уже закончится, пока вы попадёте туда, – запротестовала Танико.

– Он может затянуться на многие дни, моя госпожа, – сказал Дзебу, направляясь к лестнице. А затем тихим голосом, который никто другой не расслышал, сказал:

– Перестаньте пытаться защитить мужчин, которых вы любите.

– Последняя попытка защитить Саметомо дала мне возможность остаться возле тебя, – прошептала Танико. – Обещай мне, что ты не пустишь Саметомо драться. И обещай, что вернёшься ко мне.

– Обещаю! – шёпотом отвечал Дзебу. Он стиснул ее руку и вышел.

 

Глава 17

Красные и жёлтые огни слегка покачивались впереди в темноте, их было так много, что они казались звёздами в небе. Сильный, высокий голос разносился над водой – кто-то пел по-монгольски песню о молодом влюблённом, который скакал девяносто девять дней и девяносто девять ночей, чтобы соединиться со своей любимой, а нашёл лишь её могилу, на которой выросли дикие цветы. Эту песню Дзебу много раз слышал у лагерных костров на краю пустыни Гоби. Странно было слышать ее теперь в заливе Хаката, на галере «Летящее Перо», которая с тридцатью воинами на борту бесшумно, как летит журавль, скользила к монгольскому флоту. Ветра в эту ночь не было, поэтому галера шла на веслах, без паруса. Дзебу стоял в середине судна, одной рукой держась за мачту, а другой сжимая нагинату.

Был конец месяца, и узкий серп убывающей луны ещё только всходил, хотя после полуночи прошло уже много времени. Когда маленькая галера подошла ближе, борта монгольских сампанов с желтыми фонарями на носу и красными на корме поднялись над ней, как укрепления замков. Дзебу и его воины оказались перед заграждением из рыболовных сетей, которые были протянуты между стоявшими в ряд кораблями и увешаны колокольчиками, чтобы не только останавливать вражеские суда, но и предупреждать об их приближении. Хаяма Сакагура, сын Моко, стоял на корме «Летящего Пера», крепко сжимая обеими руками древко нагинаты, очень длинное и прекрасно отточенное лезвие которой, изготовленное из самой лучшей стали, было таким, как у меча. Гребцы – тоже вооружённые самураи – ударами весёл удержали маленькую галеру на месте. Сакагура три раза взмахнул нагинатой. Большой квадратный кусок сети бесшумно упал в воду, и «Летящее Перо» проскользнуло через преграду. Мунетоки, стоявший за спиной Дзебу, облегченно вздохнул.

Вдали послышался крик, и в воздухе пронеслись горящие стрелы. Галера-кобая, плывшая вдоль сети севернее «Летящего Пера», загорелась. Должно быть, они задели колокольчики, когда пытались пройти сеть, подумал Дзебу. На фоне огня были видны фигуры людей, прыгавшие с галеры в воду. Это отвлечет врага и облегчит остальным участникам вылазки путь через заграждение.

Ночь была жаркой и сырой, и потому даже на воде воздух был густым и неподвижным. Как только «Летящее Перо» оказалось среди монгольских кораблей, люди на нем почувствовали тошнотворную вонь – смесь запахов лошадей, немытых тел, мусора, гниющего мяса и человеческих нечистот. Огромный флот быстро отравлял залив. «Мясоеды немытые!» – проворчал Мунетоки. Их кобая двигалась теперь вдоль борта двухмачтового сампана. Сперва люди Дзебу гребли, потом дали течению нести себя и наконец оказались у самой середины вражеского судна, где его борта были ниже всего. До Дзебу доносились с палубы голоса врагов, разговаривавших между собой на незнакомом ему языке – он догадался, что это был корейский. Потом он услышал, что лошади у противоположного борта забили копытами и одна из них фыркнула. Теперь его люди должны действовать быстро: похоже, лошади почуяли их и сейчас поднимут шум. Дзебу отодвинулся от основания мачты, освобождая место для двух самураев, которые с быстротой людей, выполняющих привычную работу, размотали канат и вынули закреплявшие ее на месте деревянные гвозди и планки. Другие воины из команды направили падение мачты с помощью привязанных к ее вершине канатов. Она с громким стуком упала на край вражеского борта, и пронзительный тревожный крик разорвал воздух сырой ночи.

Это была третья ночь с того дня, как флот Великого Хана появился в заливе Хаката. Каждую ночь галеры отплывали от берега, проникали в глубину вражеского строя, вклиниваясь среди больших кораблей, и с помощью откидывающихся мачт, которые изобрел Моко, сцеплялись с монгольскими сампанами. Перерезав всех вражеских воинов и моряков, до которых они могли добраться, японцы поджигали вражеские корабли и спасались бегством – или пытались спастись. Каждую ночь половина отплывших галер не возвращалась назад.

«Ничего, когда враги перебьют всех воинов, не способных к этому делу, мы будем терять меньше галер», – беспечно сказал сын Моко, когда Дзебу договаривался, что отправится вместе с Мунетоки в ночной налет на «Летящем Пере». Дзебу посчитал это замечание жестоким, но ничего не сказал: Сакагура считался лучшим из капитанов галер и поэтому был больше всех способен привезти Мунетоки назад невредимым, всё остальное не имело значения.

Дзебу не виделся с Моко до этого дня. Вышло это так: когда монгольский флот приплыл к этим берегам, военные сампаны врага погнались за разведывательным кораблем Моко и заставили его укрыться в скалах, находившихся в одном дне пути к северу от залива Хаката. Сам Дзебу до этого утра участвовал в том яростном бою, который закончился изгнанием монголов с острова Шинга. Этой ночью Моко смотрел, как «Летящее Перо» отплывает из Акодзаки, и его глаза сияли от гордости за сына.

Сакагура пообещал, что предоставит Дзебу и Мунетоки право быть первыми на вражеском корабле. Дзебу крепче сжал в ладонях рукоять нагинаты и поставил свою босую ногу на мачту, лежавшую теперь наклонно. Но тут неожиданный толчок локтем в ребра отбросил его в сторону, и Мунетоки стал, подтягиваясь на руках, взбираться по мачте впереди него. Регент Страны Восходящего Солнца так же, как самый низший по званию и младший по возрасту из его самураев, не смог противиться желанию первым броситься на врага. Подавив свой гнев, Дзебу стал тем же путем подниматься вслед за ним: он был обязан защищать регента во время этой вылазки.

Перед его глазами мелькнул Мунетоки, опускающий меч на спину пронзительно кричавшего моряка-корейца. Описав широкую дугу нагинатой, Дзебу бросился к маленькому фонарю возле двери кормовой каюты, схватил его и расплескал горящее масло по палубе. Монгольские солдаты стали подниматься наверх, размахивая мечами, копьями и луками со стрелами, но самураи уже овладели палубой и убивали их, как только те вылезали из люков. На корме корабля вспыхнул еще один пожар. «Если здесь есть хоть одна крупица чёрного пороха, мы все взлетим на воздух вместе с ними», – подумал Дзебу.

Моряки-корейцы, поняв, что их корабль уже невозможно спасти, стали прыгать за борт. Монгольские солдаты были упрямее – или в более безнадёжном положении, потому что мало кто из них умел плавать. У них не было выбора: им оставалось сражаться. Примерно двадцать из них сумели построиться в ряд на палубе и теперь непрерывно стреляли по нападавшим из луков с меткостью, говорившей о хорошей подготовке. Дзебу одним прыжком оказался на краю борта, ухватился за свободно свисавший конец одной из снастей, обвязал его вокруг своей левой руки и спрыгнул ногами вперед прямо на лучников, сбив с ног ближайших, а остальных убил или разогнал ударами нагинаты. Самураи бросились на монголов. Длинные мечи японских воинов сверкали в свете пожара, как факелы. Мунетоки был впереди, и огромный монгол, успевший подняться на ноги, целился копьём в грудь регента. Дзебу, вращая нагинату над головой, кинулся на великана и обрушил удар на его шею. Отрубленная голова скатилась в темноту за бортом. Мунетоки успел поклониться в знак благодарности, прежде чем отрубил голову другому монголу ударом меча, который сжимал обеими руками.

Монголы просто не привыкли сражаться пешими и в тесноте, подумал Дзебу. Сакагура закричал: «Воробей! Воробей!» – это был сигнал уходить с вражеского корабля, и самураи стали прыгать в воду или спускаться по мачте «Летящего Пера». Скоро все оставшиеся в живых участники налета были на борту галеры. Удалось сохранить даже мачту: четыре человека из команды установили её на прежнее место. Гребцы оттолкнулись веслами от борта, и «Летящее Перо» понеслось по заливу к Хакосаки.

Пламя горящих кораблей далеко осветило флот захватчиков. Раздался грохот: один из стоявших вдали кораблей взорвался. Ещё одна команда галеры погибла, мрачно подумал Дзебу, слушая одобрительный возгласы стоявших вокруг него людей Сакагуры. Хуа пао, находившиеся на палубах сампанов, стреляли с громким гулом, горящие стрелы с шипением неслись по воздуху. В свете пожаров вдали стал виден корабль, рядом с которым окружавшие его сампаны казались карликами перед великаном. Он был от носа до кормы увешан знаменами и весь выкрашен китайской киноварью, как кровь. На парусе передней мачты была нарисована огромная голова тигра с оскаленными клыками. Это был флагманский корабль Аргуна Багадура, «Красный Тигр». «Интересно, знает ли Аргун, что я не погиб от его стрел в Осю», – подумал Дзебу. «Красный Тигр» был окружен кольцом меньших по размеру боевых сампанов. Пробиться к нему было невозможно.

«Ненавижу ли я его? – спросил себя Дзебу. – Хочу ли я отомстить за всё, что он сделал со мной?» Заглянув в своё сердце, монах-воин с облегчением обнаружил, что не чувствует ненависти. Аргун был для него чем-то вроде опасного хищного зверя – вроде тигра со своего паруса. Можно чувствовать себя обязанным уничтожить тигра, но его нельзя ненавидеть так, как ненавидишь лживого человека вроде Хоригавы. Аргуном можно даже восхищаться и находить в нём своеобразную красоту, как находят её в тигре. Ощущение глубинной сути вещей – сила монахов братства зиндзя – подсказывало Дзебу, что его вражда с Аргуном – часть порядка мироздания и обусловлена тем вечным законом, о котором говорил Тайтаро.

Раздался оглушительный грохот, и пламя сверкнуло на соседнем с ним сампане. Что-то круглое и чёрное пронеслось по воздуху, оставляя за собой след из искр. Дзебу затаил дыхание: упадёт оно на «Летящее Перо» или нет? Снаряд упал в воду далеко слева от галеры и взорвался, подняв огромный фонтан. Один из воинов, стоявших возле Дзебу, вскрикнул и упал, держась рукой за ухо, из которого текла кровь. Эти летающие куски металла – самая опасная часть монгольских огненных шаров, подумал Дзебу. Но хуа пао плохо попадали в цель, когда находились на кораблях. Они могли сеять гибель и страх среди больших скоплений войска, могли разбивать крепостные укрепления, но на воде были почти бесполезны.

«Корабль, где мы были, тонет!» – закричал Мунетоки, хлопая Дзебу по плечу и показывая пальцем на место недавнего боя. Дзебу увидел, что сампан, на который они недавно напали, упал набок, пылая от носа до кормы. Бедные лошади, подумал он. Мунетоки был вне себя от дикого восторга. Теперь, когда они были уже вне досягаемости для выстрелов с монгольских кораблей, все стали болтать и смеяться, ощутив то опьяняющее чувство облегчения, которое бывает у людей, подвергавшихся смертельной опасности и уцелевших.

Сакагура снова подошел к ним, расталкивая воинов. Одной рукой он поднимал за заплетенные в косу волосы отрубленную голову, в другой держал прямоугольную бронзовую табличку на золотой цепочке.

– Наконец я добыл главнокомандующего! – с радостным смехом объявил он. – Это ведь табличка командующего?

– Это был сотник, – ответил Дзебу, осмотрев табличку, и, чтобы смягчить удар, нанесённый гордости Сакагуры, добавил: – Конечно, это был наивысший по званию командир на том корабле.

– Я ещё добуду главного! – воскликнул Сакагура. – На днях я убью самого Аргуна Багадура!

Он усмехнулся и засунул цепочку за пояс, потом поклонился Мунетоки.

– Понравилась ли вылазка вашей светлости?

– Я жалею лишь о том, что она закончилась, – сказал Мунетоки, – и хотел бы делать это каждую ночь, как вы. Я в долгу перед вами, капитан!

Сакагура поклонился.

– Простите меня за дерзость, ваша светлость, но я надеюсь, что вы не забудете меня. Я взялся за оружие, когда меня призвали к этому, я сражался, не жалея сил, много раз рисковал жизнью и убил много врагов. И еще надеюсь совершить намного больше в этой войне!

– Ваши подвиги и признанная всеми храбрость хорошо известны, капитан, – ответил Мунетоки уже более холодным тоном. Сакагуру это ничуть не смутило. Старший сын Моко лицом был похож на отца, но без его близко поставленных глаз и плохих зубов. Без этих недостатков те же черты лица стали красивыми. Теперь ему было двадцать три года. Он родился в тот год, когда Дзебу и Юкио уехали в Китай и взяли Моко с собой, и потому ни разу не видел отца до семилетнего возраста. Несмотря на это, он явно унаследовал от Моко его красноречие и ум. Но в характере Сакагуры были и другие черты, может быть, общие для всех самураев в первом поколении, – дерзкая отвага, честолюбие и привычка хвалиться своими подвигами.

– Простите, пожалуйста, ваша светлость, – настаивал капитан, – но мы, кто выходит на вылазку каждую ночь, как хотели бы выходить вы, надеемся, что бакуфу щедро наградит нас землями, дающими рис, должностями и званиями, когда всё это кончится.

На этом он вежливо откланялся, потому что галера уже приближалась к пристани Хакосаки. Вокруг неё на каменных набережных и деревянных причалах собралась толпа. Сакагура стоял на носу «Летящего Пера» и держал в высоко поднятой руке голову монгольского сотника. Толпа криками приветствовала капитана. Мунетоки смотрел на него, озабоченно сдвинув брови, пока галера подплывала к освещенной факелами пристани.

– У кого мы можем отобрать рисовые поля, должности или почётные звания, чтобы дать их ему и таким, как он? – наконец сказал регент Дзебу. – Победить в этой войне – значит прогнать монголов, а не завоевать новые земли. Если таких, кто думает как он, много, это может стать опасным…

«Тебе лучше начать думать об этом сейчас, – подумал Дзебу, – после войны будет поздно». Вслух он ответил:

– После этой войны останется не так уж много самураев, которых придется награждать, ваша светлость, – и показал рукой на темные воды залива, освещенные теперь далекими пожарами монгольских кораблей и убывающей луной. – Сегодня из этого города отплыли двадцать галер-кобая, а вернулись, по моему подсчёту, только двенадцать. На нашем судне мы потеряли семь человек из тридцати.

– Монголы несут тяжёлые потери, но и мы несем такие же, – согласился Мунетоки.

Они почувствовали толчок галеры о край причала, и самураи из команды стали выпрыгивать на пристань, торопясь сойти на берег. «У Великого Хана целый материк воинов, а большинство наших воинов уже здесь, – подумал Дзебу. – Сколько времени мы сможем продержаться?»

 

Глава 18

Вернувшись после налета на галерах в лагерь, к северу от Хакосаки, Дзебу неожиданно замер на месте возле своей палатки: около её входа он разглядел двух сидевших на корточках людей. Прячась в бамбуковых зарослях, Дзебу бесшумно подошел ближе. Его тренированные согласно учению зиндзя чувства говорили, что эти двое расслабились, не двигались и дышали равномерно, словно занимались медитацией. Видимо, это посетители-монахи, а не убийцы, решил он. От вражеских лазутчиков лагерь охранялся хорошо. Дзебу вышел из зарослей и громко поздоровался.

– Добрый вечер, мастер Дзебу!

Теперь Дзебу разглядел говорившего – это был монах Ейзен.

– Правда, уже почти утро. Я слышал, что вы топили монгольские корабли.

– Сенсей! – тут Дзебу поклонился. – Я не знал, что вы не в Камакуре.

Он подошел к своему бывшему наставнику и улыбнулся, увидев в слабом свете луны его полное круглое лицо. Сзади Ейзена сидел очень худой седобородый монах с обритой головой и в черной одежде монахов секты дзен.

– Я здесь ненадолго, – объяснил Ейзен, – только сопровождаю сюда своего товарища в делах, священника Каге.

Дзебу и Каге поклонились друг другу.

– Я теперь организую восстановление храма Дайдодзи в Наро, и это занимает почти всё моё время, поскольку вы, кажется, отказались от этого дела.

При этих словах Ейзен подмигнул бывшему ученику. Дзебу рассказал ему когда-то о том, как выдавал себя за монаха, собирающего деньги на восстановление этого храма.

– Можем мы поговорить в вашей палатке?

Дзебу впустил гостей в свое походное жилище, сам вошел за ними и зажёг свечу. Внешность Каге показалась ему знакомой, но Дзебу не мог вспомнить его, Может быть, это кто-то из тех, кто приходил к Ейзену в его храм, и Дзебу видел его там.

– У меня есть новости о нашем братстве, – сказал Ейзен без лишних предисловий. Дзебу был поражён и озадачен: хотя Тайтаро и сказал ему, что Ейзен принадлежит к их братству, он и его наставник никогда не говорили об этом друг с другом открыто.

– И это грустные новости, – продолжал Ейзен. – Хотя они опечалят вас, помните, что всё в мире идет так, как должно идти. Ордена зиндзя больше не существует. Пока внимание народа было целиком поглощено войной в заливе Хаката, наши монахи, их жёны и дети просто ушли из монастырей. И теперь наши храмы стоят пустые. Никто не охраняет ворота, двери открыты. Когда те, кто живет по соседству, поймут, что произошло, они ворвутся в храмы и монастыри. Можно не сомневаться – они разнесут их по частям, разыскивая те немногие сокровища, которые скопил Орден зиндзя, – и Ейзен усмехнулся.

Тайтаро подготовил Дзебу к концу Ордена, но когда Дзебу услышал, что это произошло на самом деле, горе охватило его душу, монастыри зиндзя были его единственным родным домом. Он словно опять терял Тайтаро.

– Простите, сенсей, – сказал он в конце концов, – но если братство пошло на это, почему я должен горевать о случившемся? Боюсь, я не очень хороший зиндзя.

– Важно не то, достигает ли член Ордена идеала, – вступил в разговор Каге, который всё это время наблюдал за Дзебу с сочувственной улыбкой на лице. – Важно, насколько велики его усилия и стоящие перед ним препятствия. А с этой точки зрения вы один из величайших зиндзя.

Он говорил так, словно знал Дзебу.

– Сейчас нас ожидает много дел, – оживленно заговорил Ейзен. – Многие бывшие монахи-зиндзя отправились сюда, в Хакату, чтобы помочь нашим войскам в войне против монголов. Дзебу, мы просим вас найти для каждого из них службу, соответствующую его способностям. Каге будет помогать вам здесь и окажет любую помощь, какую вы пожелаете.

Дзебу посмотрел на спутника Ейзена полным любопытства взглядом.

– Я, кажется, уже знаком с вами, священник Каге.

– Мы не виделись с вами около сорока лет, господин Дзебу, – с тех пор, как я присутствовал на вашем посвящении. Вы знали меня под именем Фудо.

– Да, теперь я вас вспомнил, – Фудо, высокий и худой! Как я вас тогда боялся! – сказал Дзебу. – Давно, когда Храм Цветущего Тика еще стоял над этим заливом и ваш друг Вейчо был его настоятелем, я спросил его, что стало с вами. Он рассказал мне, что вы не выдержали трудной обязанности посвящать новичков в Орден зиндзя и ушли учиться в храм секты дзен.

– Наша роль в обряде посвящения была мучительной для нас обоих, – сказал Каге. – Вейчо был счастлив, когда его сделали настоятелем, а я – когда Орден приказал стать мне монахом дзен. Я был одним из первых, кто перешел туда из зиндзя. Бедный Вейчо: семья Такаши добралась до него, когда её люди уничтожили Храм Цветущего Тика.

– Мою мать они тоже убили! – печально сказал Дзебу. – Так Согамори отомстил за то, что я убил Кийоси.

– Ты все еще тащишь за собой труп Кийоси? – спросил Ейзен. – Я думал, ты оставил его на дне залива, в этой гавани.

Дзебу покачал головой:

– Всё, что я вижу здесь, в заливе Хаката, напоминает мне об этом дне и о том, что случилось после: уничтожение Храма Цветущего Тика, гибель моей матери, которая сгорела заживо, годы страданий Танико.

Ейзен сурово взглянул на своего бывшего ученика.

– Ты был прав, когда сказал сейчас, что ты не очень хороший зиндзя: твоё чувство Сущности слабо. Разве ты не понимаешь, что тот, кто, действуя, не представлял себе последствий своих дел, не должен чувствовать угрызений совести, когда они наступают? Ты должен жить так, как если бы последствия всех твоих поступков были наилучшими.

Дзебу откинулся на пятки и облегчённо вздохнул. Он чувствовал себя лёгким, как облако. Ейзен избавил его от боли, не проходившей двадцать лет. Дзебу наклонился вперед и коснулся лбом циновки из плетёной травы, покрывавшей пол палатки.

– Я так глуп, сенсей, – сказал он. – Спасибо, что избавили меня от страданий.

– Они вернутся, – сказал Ейзен, как человек, хорошо знающий то, о чем говорит. – Развитие чувства Сущности никогда нельзя закончить.

– Я ещё так неопытен!

– Нет, ты ошибаешься: ты один из самых опытных членов нашего Ордена. Ты не представляешь, как много ты значишь для нас. Во всей Стране Восходящего Солнца никто не знает страны, лежащие по ту сторону Западного моря, лучше, чем ты.

Дзебу похолодел, когда понял, к чему Ейзен подводит разговор.

– Простите, сенсей, но ведь вы и сами учились в Китае.

– Я провел там пять лет в монастыре секты чан. По стране я ездил очень мало. Боюсь, то, о чем я заговорил, неизбежно. После смерти настоятеля Тайтаро ты стал самым подготовленным из нас для этого.

– Для чего, сенсей?

– Чтобы путешествовать ради Ордена, как Тайтаро.

Эта новость ошеломила Дзебу.

– Но я нужен здесь!

– Да, ты будешь работать здесь до конца войны. Мы говорим тебе о предложениях Ордена относительно твоего будущего сейчас, чтобы у тебя было время обдумать их. Как всегда, братство Ордена желает, чтобы ты принял на себя обязанность добровольно.

– Но почему надо посылать обязательно меня, сенсей? Каких дел хотят от меня?

– Об этом мы подробнее поговорим в другой раз. А короткое объяснение – конечно, неубедительное – такое: обмен идеями и знаниями для братства то же, что кровообращение для тела. Если мы – сила, несущая жизнь, развитие и духовную свободу, это потому, что наш взгляд на человечество шире, чем ограниченные представления о каком-либо одном народе. Чтобы такой взгляд был возможен, представители нашего Ордена должны добираться до самого края вселенной, поддерживая связь с его отделениями в других странах.

Дзебу бросил быстрый взгляд наружу через открытый вход палатки. Он слышал крики чаек, а теперь увидел постепенно светлеющую воду залива Хаката, тёмные очертания монгольских кораблей, покачивающихся на якорях в центре бухты и на всём пространстве оттуда до выхода из нее. Он даже ещё не начал обсуждать с Ейзеном причины, по которым не хотел принимать его предложение.

– Через меня Орден ближе всего связан с бакуфу, – сказал Дзебу. – Я уверен, что это ценнее, чем мои блуждания по дальним странам.

– То, что ты делаешь сейчас, важно, – согласился Ейзен. – Но то, что мы хотим, чтобы ты сделал, будет еще важнее.

Дзебу вздохнул.

– Сенсей, мне больше пятидесяти лет. Большинство людей не доживают до такого возраста. Так что я уже отдал Ордену целую жизнь. Последние годы удача помогала мне быть вместе с единственной женщиной, которую я когда-либо любил. Вы знаете её. Сейчас меня могут убить в любой день, но сколько бы мне ни оставалось жить, я хочу провести остаток жизни с ней. Умоляю вас, не требуйте от меня, чтобы я расстался с ней.

Дзебу ожидал, что Ейзен с презрением заявит: мужчина не может даже пожелать такого – отказаться от долга из-за женщины. Вместо этого круглолицый монах кивнул и взглянул на Дзебу долгим сочувственным взглядом.

– Я очень хорошо знаю её. Знаю даже лучше, чем тебя. Знаю, какая это замечательная женщина. Вы оба достигли большой глубины проникновения в Сущность окружающего мира, а любовь между мужчиной и женщиной может поднять их и на самый высший уровень познания собственного «я». В объятиях того, кого любит, каждый из двух любящих избавляется от ложного представления, что он – одиночное существо. Да, Дзебу, я знаю, от чего я прошу тебя отказаться.

Тут заговорил Каге:

– Большинство из нас находят себе любимых внутри Ордена. Но вы провели большую часть своей жизни вне наших монастырей, и это усложняет дело.

– Да, действительно усложняет, – согласился Ейзен. – У этой женщины есть своё, данное ей судьбой предназначение, которому она должна следовать. Ты, Дзебу, мешаешь ей делать это, а она мешает тебе выполнять твое предназначение. Как и ты, она незаменима благодаря своему прошлому – знакомству со многими могущественными людьми, поездке в Китай, близкому знакомству с Великим Ханом монголов – и своим природным способностям. Без неё бакуфу не сможет действовать и наполовину так хорошо, как сейчас. И я боюсь, что ваша с ней любовная связь постепенно разрушит уважение, которым она пользуется теперь и которое ей необходимо, чтобы хорошо действовать.

Слушая эти слова, Дзебу словно разрывался пополам.

– Сенсей, я снова умоляю вас…

Ейзен поднял руку, призывая его к молчанию.

– Не связывай себя ответом сейчас. Дай время своему дару понимания Сущности помочь тебе в размышлении над этой задачей.

Дзебу горько рассмеялся.

– Сенсей, пять лет назад Орден помог мне сделать так, чтобы мне пришлось вернуться в Камакуру по её просьбе. И тогда наша любовь, которую я считал мёртвой, вновь ожила. Теперь Орден говорит мне, что я должен снова отказаться от неё. Что же, братство считает, что мне достаточно пяти лет с ней? Если бы я прожил с ней целую жизнь, и этого было бы мало. Я отказываюсь уезжать, сенсей. Передайте им это. Мне не нужно время на обдумывание!

Ейзен пожал плечами и похлопал Дзебу по колену.

– Только ты можешь решить, выполнять просьбу или нет. На этом основана вся философия Ордена.

Он поднялся на ноги и подошел ко входу палатки. Каге последовал за ним.

– Я никогда не расстанусь с ней!

– Сегодня будет дождь: облака уже закрывают луну. Доброе утро и до свидания, господин Дзебу!

После того как они ушли, Дзебу вышел из своей палатки и стал, сидя на вершине холма, смотреть на туманный рассвет, поднимавшийся над гаванью. Самураи беспокойно ходили по стене, которая шла вдоль берега, повторяя его изгибы. Он попытался угадать, где сегодня будет атака, потом что-то сердито проворчал, мысленно отвечая отказом на послание Ордена, переданное Ейзеном. «Если они думают, что я откажусь от неё после стольких лет, они дураки», – сказал он себе. Но «они» не были дураками, Дзебу это знал. Он с печалью подумал о храмах, которые стояли теперь пустыми по всей Японии. Те, кто жил в них, были самыми мудрыми и посвящёнными в великие тайны людьми из всех, кого он знал. Они были его семьей. По привычке Дзебу вынул из своей одежды драгоценный Камень Жизни и Смерти – и печально положил его обратно: эта святыня теперь значила для него не больше, чем кусок стекла. Ордена Зиндзя больше нет. Драгоценного Камня нет. Тайтаро нет. Теперь они хотят отнять Танико. Это система: они отрывают его от всего, что становится ему дорого. Но посвященный Ордена зиндзя не должен иметь привязанностей. Он знал это ещё в начале своей жизни. Как же он сумел приобрести их так много?

 

Глава 19

В середине Седьмого месяца Южный флот Янцзы с большим опозданием присоединился к флоту из Кореи в заливе Хаката. Это означало ещё четыре тысячи судов и сто тысяч китайских солдат на них. На следующий день после того, как новый огромный флот захватчиков появился в заливе, ещё до восхода солнца военачальники оборонявшейся армии собрались на совет в павильоне, к северу от Хакосаки. Их было десять, и среди них были представители всех провинций Страны Восходящего Солнца. Каждый немного отличался от других по форме доспехов и говорил с акцентом своей провинции, но все были одинаково спокойны и серьёзны и все скрывали за этим внешним спокойствием сильную тревогу и озабоченность. На почетном месте – на возвышении под стеной павильона – сидел молодой сегун Саметомо. Его глаза горели от возбуждения, страстного нетерпения и тревожного интереса. Дзебу сидел в группе младших по званию командиров и кенинов, которые были вызваны, чтобы дать советы и получить приказания от старших. С лёгким беспокойством он заметил, что Саметомо был в боевых доспехах и с мечом Хидекири за поясом. Саметомо почти нечего было говорить, пока полководцы излагали свои планы отражения новой угрозы. Но когда они закончили, среди собрания зазвучал юношеский голос сегуна. Руки Саметомо дрожали, когда он подкреплял свои слова жестами.

– Благородные вожди и отважные командиры! Наступающий день и несколько следующих дней решат судьбу Страны Восходящего Солнца. До сих пор я не участвовал в боях, поскольку был убеждён, что жизнь сегуна не должна подвергаться опасности. Но если мы теперь проиграем сражение, будет неважно, жив сегун или нет. И сегодня я иду в бой! Прошу вас, господа, указать мне место в рядах обороняющихся войск.

Многие командиры приветствовали решение сегуна одобрительными возгласами. Его слова взволновали и самого Дзебу. Монах-воин не хотел разрушать надежды мальчика, но он пообещал Танико сделать все, что в его силах, чтобы не дать Саметомо участвовать в боях. Помимо материнских страхов любимой, у Дзебу были серьёзные причины поступить так: смерть Саметомо была бы таким бедствием, от которого войска Страны Восходящего Солнца могли бы не оправиться вообще. Дзебу попросил разрешения заговорить.

– Я сражался во многих боях, благородные воины, и прошу вас представить себе, что будет с нашими войсками при всей их храбрости, если в этот решающий момент они узнают, что сам сегун убит в бою. Как раз потому, что нам будет так трудно сдержать натиск врага теперь, когда его силы втрое больше, чем прежде, для нас ещё важнее, чтобы с нашим сегуном не случилось никакого несчастья. Я прошу его светлость избавить нас от страха за его безопасность, а вас, благородные командиры, прошу, умоляйте сегуна, чтобы он не подвергал опасности свою высокую особу!

Когда Дзебу сел на место, участники совета негромко заговорили все сразу, соглашаясь с ним. Над заливом Хаката начинался рассвет. Глядя с берега вниз, Дзебу видел большие погребальные костры, на которых рабы сжигали сложенные штабелями трупы врагов. Тела убитых самураев уже были отвезены дальше от моря для более достойных похорон, также путем сожжения. Работники разбирали сломанные монгольские боевые машины, чтобы использовать их деревянные части. В некоторых местах вытаскивали на берег прибитые к нему волнами повреждённые корабли. Монгольские сампаны, затонувшие дальше от берега, были оставлены на месте, чтобы их громоздкие корпуса преграждали путь врагам, которые захотят высадиться на сушу. Еще дальше в заливе – флот захватчиков. Они уже подняли многие из своих парусов, и их корабли начинали движение к берегу. Были слышны визгливые голоса врагов, выкрикивавших боевой клич, и барабаны на кораблях начинали отбивать свой неудержимо накатывавшийся грозный напев. Дзебу снова переключил свое внимание на вожаков. Саметомо смотрел на него так, словно хотел убить.

Миура Цумиоши, старший по званию среди военных, обратился к молодому сегуну:

– Ваша светлость, мы считаем, что монах из Ордена зиндзя сказал верно: ваша гибель могла бы стать тем самым ударом, который ослабил бы дух наших воинов настолько, что позволил бы монголам прорвать наш строй. Мы нижайше просим вас отказаться от намерения участвовать в сражении.

Лицо Саметомо побагровело. Он был Верховным главнокомандующим этих воинов и всех самураев Страны Восходящего Солнца. Но на Священных Островах руководство никогда не бывало единоличным. И руководитель, пренебрегавший мнением своих подчинённых, быстро терял их поддержку. Саметомо понял, что Дзебу настроил против него весь совет, и потому резко кивнул и негромко проговорил, что принимает «предложение» командиров.

Вскоре после этого собрание закончилось. Дзебу почувствовал, что кто-то дергает его за рукав, обернулся и увидел Сакагуру, сына Моко, который, улыбаясь, кланялся ему. За эти два месяца, когда он почти каждую ночь водил галеры в налёты против монголов, молодой капитан похудел, и в его внешности появилось что-то волчье.

– Мастер Дзебу, я хочу попросить вас об одной милости. Я ещё не разу не имел возможности увидеть его светлость сегуна. Не могли бы вы представить меня ему, пока он здесь?

– Не думаю, что наш благородный сегун пожелает говорить со мной сейчас, – ответил Дзебу.

– Шике, я могу сегодня умереть. Может быть, у меня никогда не будет другого случая!

Когда Сакагура назвал Дзебу тем титулом, которым всегда называл его Моко, он был так похож на своего отца, что монах-воин решил помочь ему. Сделав капитану знак следовать за собой, Дзебу подошел к Саметомо, который молча и с сердитым видом проходил почти бегом между рядами кланявшихся ему командиров.

– Простите, ваша светлость, – окликнул его Дзебу, – позвольте представить вам капитана Хаяму Сакагуру. Именно капитан Сакагура планирует ночные атаки на галерах, которые дали такие хорошие результаты, и сам руководит ими.

Саметомо гневно взглянул на Дзебу, словно собирался сделать монаху-воину выговор за то, что тот посмел заговорить с ним. Но как только сегун повернулся к Сакагуре, выражение его лица изменилось. Между ним и капитаном было десять лет разницы, но оба были молоды и одного роста. Дзебу возвышался над ними, как башня. Сакагура низко поклонился сегуну.

– Ваш отец – старый друг моей семьи, капитан, – с улыбкой сказал Саметомо. – Ваши подвиги – просто чудеса. Сколько голов монгольских начальников вы привезли из налетов?

– Семнадцать, ваша светлость, – ответил Сакагура, и его зубы блеснули в довольной улыбке.

«Когда Сакагура рассказывал о своих боевых делах, он посмертно произвёл в начальство всех монгольских командиров, чьи головы добыл», – подумал Дзебу.

– Я горд встречей с вами, – торжественно произнес Саметомо. – Даже быть простым гребцом на одной из ваших галер почётно!

Сакагура поклонился, потом кивком подозвал слугу, которого Дзебу до сих пор не замечал, и тот подал капитану мешочек из блестящего шёлка малинового цвета. С низким поклоном Сакагура протянул этот мешочек Саметомо.

– Разрешите преподнести вашей светлости небольшой подарок в знак моего почтения.

Саметомо, не скрывая своего любопытства, открыл мешочек и вынул оттуда деревянную статуэтку – изображение сидящего мужчины с обритой головой, который держал в одной руке гумбай – круглый боевой веер, который носили при себе полководцы, а в другой – буддистские четки. Лицо, выражавшее суровость и непреклонное упорство, было чётко очерчено – это была тонкая работа. Поза была традиционной, но в этой маленькой фигурке из тикового дерева чувствовалась мощь, которую мог передать только одарённый мастер. По вееру можно было понять, что скульптура изображала Хачимана – бога войны и покровителя рода Муратомо. Статуэтка не была раскрашена: у скульптора был хороший вкус, и он понял, что теплые тона самого дерева были достаточным украшением для его работы.

– В этой вещи много жизненной силы, – сказал Саметомо. – Я очень благодарен вам за этот подарок. Кто вырезал его?

– Я, недостойный, сделал это сам, ваша светлость, – кланяясь, ответил Сакагура.

– Вы не только великий капитан, но и выдающийся скульптор!

– Это своё малое умение я унаследовал от отца. Если вы помните, он был плотником до того, как вы, ваша светлость, милостиво соизволили произвести его в самураи.

– Ваш отец строит корабли, а вы прославляете свою самурайскую семью тем, как управляете ими, – сказал Саметомо. – Я благодарю вас за подарок, а теперь я хотел бы сказать несколько слов наедине этому монаху из Ордена зиндзя.

Дзебу почувствовал в его голосе сдерживаемый гнев. Сакагура поклонился и отошел от сегуна. Саметомо бережно положил изображение Хачимана обратно в мешочек и передал его одному из стоявших рядом слуг. Затем сегун повернул к Дзебу лицо, потемневшее от ярости, словно бог войны овладел им.

– Я никогда не прощу вам то, что вы сделали сегодня. Встреча с Сакагурой только напоминает мне, какие геройские дела совершают другие молодые люди, а я не могу сделать ничего, как эта деревянная статуя!

Дзебу опустился на колени перед Саметомо: он чувствовал, что не сможет спорить с сегуном, глядя на него сверху вниз.

– Осмелюсь предположить, ваша светлость, что эта статуя преподнесет вам урок. Божество сидит: от величайших символов нашей веры и нашего народа не ожидают, чтобы они бросались в огонь сражения.

Саметомо был готов расплакаться.

– Я не статуя! Я человек и хочу сражаться, чтобы спасти от гибели свою родину! Главари не позволяют мне планировать войну, идти в бой они мне тоже не позволяют! Ничего не могу сделать!

– Вы не можете сражаться где хотите и как хотите, – ласково сказал Дзебу и, откинувшись на пятки, поднял взгляд на Саметомо. – Этого не может никто. Народ, чьи воины не подчиняются приказам, проигрывает войну. Или вы думаете, что из всех воинов один сегун – исключение? Вы должны выполнять обязанности, которые накладывает на вас ваше место в обществе, как и любой другой человек. Ейзен и ваша мать говорили мне, что в детстве у вас была необыкновенно просветленная душа. Но светильник, зажжённый однажды, не может гореть вечно: в него надо постоянно подливать масло. Вы понимаете, о чём я говорю?

– Я понял, что вы можете читать мне проповеди, как любой другой монах, – ответил Саметомо, прожигая Дзебу полным вражды взглядом. – Но вы не такой, как другие монахи. Вы уже не авантюрист в монашеской одежде! Вы любовник моей матери и передаете военным записки от неё. Да, я прекрасно вижу, чего вы хотите: чтобы я оставался беспомощным, как деревянная фигурка, которую вы сможете переставлять, куда хотите. Вы убили моего деда, вы замешаны в убийстве моего родного отца и второго отца, приёмного. И всё же моя мать спит с вами. Откуда та власть, которую вы имеете над ней? Это позор на всю страну: мать сегуна делит постель с монахом-воином, в чьих жилах течёт кровь наших врагов! Счастье для меня и для вас, что я в долгу перед вами за то, что вы спасли мне жизнь: не зря говорят, что мужчина не имеет права жить под одним небом с убийцей своего отца!

Дзебу умоляюще протянул руку:

– Саметомо, я понимаю, что вы переживаете.

– Обращайтесь ко мне как положено!

– Ваша светлость, я чувствовал ненависть. Я желал мести. Я мучился от страстного желания сражаться и убивать, когда должен был не вступать в бой. Умоляю вас, не теряйте то, что имели всегда: не давайте облакам страстей, которые возбудила эта война, затуманить ваш ум.

– Это вы затуманили ум моей матери! Держитесь от меня подальше: я не желаю вас видеть. А теперь вы свободны!

Дзебу понял: если он скажет еще хотя бы слово, Саметомо выхватит из ножен меч Хидекири. Поэтому он покорно поднялся, низко поклонился и отошел от сегуна, пятясь. Саметомо резко повернулся и, словно рубя воздух шагами, направился к своей лошади. Слуга нёс за ним статуэтку Сакагуры. Глядя на уходящего сына Танико, Дзебу вдруг почувствовал, что плачет. До этого дня он и Саметомо любили друг друга почти как отец и сын. Теперь он плакал о том, что потерял эту любовь, и ещё больше о том, что мальчик погасил свет в своей душе.

Аргун поставил своего старого помощника Торлука – теперь также гурхана, – командующим китайскими кораблями и армией. Хотя китайцы могли и не захотеть сражаться, само их прибытие могло стать достаточным, чтобы убедить самураев сдаться. Они привезли не только сто тысяч человек, но и десятки тысяч лошадей, и корабли, груженные орудиями для осады: катапультами, баллистами и гигантскими арбалетами и более страшными хуа пао.

Когда два месяца назад флот Великого Хана прибыл в залив Хаката, он был встречен семьюдесятью пятью воинами: самая большая когда-либо собранная самурайская сила. Был также постоянный приток подкрепления – из людей, приходивших из отдаленных частей страны, молодёжи, едва достигшей своих лет, посылаемой своими семьями. Но когда свирепствовало сражение, тысячи были убиты с обеих сторон. Были бои, в которых погибали четверо из каждых пяти. Самураи не могли слишком долго защищаться, теряя людей с такой скоростью. Людские силы редели, а лошадей становилось и того менее.

Но способность монголов укрепить береговой плацдарм несла им урон. От пленных самураи узнали, что среди беспорядка и грязи вспыхнула дизентерия, унесшая на переполненных кораблях более трёх тысяч монгольских жизней.

Еще сотни изнемогали от зноя, который сыновья северных степей не готовы были переносить. Несколько сотен погибли в стычках на борту; долгая изоляция довела их до сумасшествия. Корейские команды вместе с капитанами готовы были поднять мятеж, а потому содержались под угрозой суровых наказаний. Позже, в Шестой месяц, Аргун вывел корабли в открытое море под прикрытием темноты и попытался высадиться на острове Хирадо, южнее залива Хаката. Самураи тысячами погнали лошадей сушей и вышибли монголов до того, как те смогли закрепиться. Самураи, как когда-то говорил Тайтаро, были лучшими бойцами во всем мире. Теперь они приспособились к монгольской тактике, и искусство их было отточено заимствованием у зиндзя их мастерства и позиций, и сейчас они являлись значительно более грозной силой.

Огненный шар пронёсся над головами и взорвался за стеной. Скоро взрывающиеся чёрные шары сваливались сотнями. Дзебу затаился за зубчатыми стенами, чтобы защититься от жужжащих кусков железа. Вглядываясь в дым, он мог увидеть передвижение кораблей в гавани. Входил длинный ряд джонок, подплывал широко расставленным, будто крылья летучей мыши. Казалось, что у монголов достаточно плоскодонных лодок-джонок, чтобы высадиться по всему побережью – от северного конца гавани до южного. Многие из джонок были оборудованы на палубе баллистами, катапультами, гигантскими арбалетами, и смертоносный ливень камней, огромных копий, железных стрел, вместе с оглушающими и ошеломляющими огненными бомбами обрушился на стены и их защитников. Китайская пехота заполнила весь берег. Теперь подошли галеры и плоты, высаживая на берег конных монгольских воинов.

– Оставайтесь позади и стреляйте по всадникам! – приказал Дзебу своему небольшому отряду. Это были бывшие зиндзя, которые пока выстроились перед стеной, стреляя из луков и не делая попытки атаковать нападавших.

– Считайте каждую стрелу, – приказал Дзебу, помня слова своего давнего посвящения.

Теперь, когда первые лодки с монгольскими конниками ударили о берег, шеренги китайской пехоты расступились. С дикими криками монголы ринулись на штурм стены. Пока они бежали, они пускали вихри стрел из своих мощных составных луков. Дзебу стрелял так быстро, как мог, не заботясь о числе монголов, которых он выбивал из седла. Он продолжал все дальше и дальше повторять «Молитву поверженному врагу» про себя. Повторяя, он освобождал свой рассудок от беспокойства, и это позволяло ему инстинктивно управлять телом.

Жар на берегу больше раскалялся. Стоял хмурый день, и солнце глядело белым диском среди клубящихся облаков. К полудню берег был усеян вражескими войсками, живыми и мёртвыми. Плоскодонные джонки сновали взад и вперед, раз за разом доставляя монгольских воинов к берегу. Осадные машины были теперь установлены на берегу, мастеровые собирали заранее изготовленные башни для атаки на стены. Тут и там торчали обломки сожжённых горящими стрелами по ватерлинию вражеских лодок.

Вдоль задней стороны стены мчался всадник-самурай, крича: «Они прорываются через Хакату! Всех немедленно туда!» Верховые пустились в галоп, побежали пешие. Дзебу заметил, что вражеские силы на берегу также устремились к Хакате.

Дзебу удалось поймать лошадь. Он помчался к югу по верху стены с несколькими бывшими зиндзя. Он мог видеть рукопашную схватку на каменном причале, по мере того как ему становился виден город. Здания на берегу были целиком охвачены пламенем.

Огромная джонка «Красный Тигр» бросила якорь прямо у берега, как бы сигналя всем нападавшим силам, что их место было здесь. Колоссальная бронзовая хуа пао, сооруженная на ее верхней палубе на носу, грохотала снова и снова, посылая непрерывный поток рвущихся снарядов в пылающий порт. «Если Аргун должен появиться на палубе, я сражу его стрелой отсюда», – думал Дзебу.

Теперь Дзебу мог видеть в центре Хакаты монгольские осадные башни. Они сломали выходившую к морю стену города. Жар пожарища ошеломил его, когда он подъехал ближе. Дорога по верху стены вела прямо в город, улицы которого опустели. Люди Хакаты давно укрылись в предместье. Пока Дзебу в сопровождении отряда бывших зиндзя мчался вперед, появилась толпа монголов на низкорослых лошадях. Монголы разразились воинственными резкими криками. Улица была слишком узкой, чтобы вместить их. Дзебу обнажил свой меч зиндзя и пустился галопом вперед, низко пригнувшись к голове лошади. Рыжебородый монгол поднялся в седле и попытался полоснуть Дзебу по голове своей саблей. Сталь меча зиндзя была лучше, чем у монгольской сабли, и, когда Дзебу отразил удар сабли, лезвие монгола треснуло пополам. Монгол продолжал еще бранить свою саблю, когда Дзебу вонзил ему в горло меч, заставив замолчать.

Дзебу и его люди пробивали себе путь через отряды монголов, скача по улицам. Монгольские осадные машины горели. Наконец Дзебу и бывшие зиндзя достигли задней стены Хакаты и заняли позицию перед ней.

Остаток этого дня и до глубокой ночи стояли человек против человека, тело против тела. Китайцы и монголы продолжали набеги. К наступлению сумерек Дзебу был изнурён, раны ныли по всему его телу. Большинство его товарищей полегло. В конце концов самураев оттеснили за стену, которую они защищали.

Теперь они стали осаждать город, занятый монголами. Береговой плацдарм, утверждение которого в течение двух месяцев пытались предотвратить, был создан.

В стороне от каменной стены, окружавшей их, оставались руины города. Большая часть зданий была подожжена во время боя, и на низко сгустившихся над Хакатой тучах рисовались красные отблески пожара. Всю ночь монголы проведут, заталкивая в это выжженное пространство как можно больше воинов. Корейские и китайские лодки будут сновать туда-сюда, всю ночь перевозя войска в Хакату. Завтра утром монголы попытаются делать вылазки из своего укрепления.

Сегодня ночью война закончится для всех тех, кто остался, стараясь затопить вражеские корабли и утопив столько вражеских сил, сколько было возможно. Наконец сражение окончательно затихло, как и огонь, который сжёг все, что могло гореть. Самураи были слишком изнурены, чтобы еще совершать налеты на захваченный город, а монголы и китайцы окопались, прекратив наступление.

Самураи ушли в горы за городом и разбили лагерь. Началась гроза, и многие люди искали укрытие под деревьями. Досадно, что промокли от дождя доспехи. Для того, чтобы шнуровка просохла, потребуется три дня.

Дзебу соорудил тент из дорожного плаща и палки и сел под ним, скрестив ноги, начищая лезвие своего меча и нагинаты, обрабатывая раны. Он покрыл свою глубокую рану на руке лекарственной бумагой и забинтовал ее полоской хлопчатой материи. Затем, приспособив свой плащ так, чтобы дождь не попадал на его голову и доспехи, он лег и попытался заснуть. Было странное напряжение в воздухе, из-за которого у него покалывало в висках. Моросивший дождь перешел в непрерывный поток. Это создавало трудности. Участникам битвы будет трудно жечь монгольские корабли. Но сегодня вечером всё подходило для воинов кобая, сделанных Моко, – таких быстрых, маневренных, так легко собираемых и заменяемых. Легче заменить корабли, чем воинов, которые управляют ими. Думая о маленьких кораблях, Дзебу медленно засыпал.

 

Глава 20

Шаги возле палатки разбудили Дзебу. Моко стоял рядом, с глазами, мокрыми от слёз. Первое, что подумал Дзебу: «Сакагура». Затем он сел и увидел Сакагуру позади Моко, Оба человека были отчетливо видны. Дзебу чувствовал, что уже должно было светать, но было пока темно. И абсолютно тихо. Ни насекомое не жужжало, ни птица не пела. Высунув голову из-под покрывавшего её плаща, он увидел, что уже нет луны и звёзд. На Сакагуре был надет только фундоши. Его тощее тело было мокрым от воды, и он дрожал, несмотря на гнетущую жару. Корабль Сакагуры мог затонуть, но если он жив, почему Моко так расстроен, и почему Сакагура выглядит как страдающий человек, который удерживает себя на ногах только силой воли?

До сих пор в воздухе стояло странное ощущение напряжения, которое Дзебу наблюдал ночью прежде, но дождь прекратился. Он слышал голоса многих самураев, собирающихся в темноте для сражения у городской стены. Он не мог видеть их: они носились без огней, которые могли бы привлечь врагов. Дзебу встал, стягивая завязки доспехов и проверяя оружие.

– Я думал о тебе перед тем, как пошел спать прошлой ночью, – сказал он. – О тебе и Сакагуре. Что случилось?

– Сакагура, – сказал Моко. – Если бы он был убит вчера! Если бы он никогда не рождался! – Он повернулся и ударил своего сына по лицу со всей силы. Это было удивительно. Дзебу никогда не видел, чтобы Моко ударил кого-нибудь. Что было еще более удивительно, Сакагура стоял и терпел. Холод пополз по телу Дзебу. Он понял, что случилось ужасное.

– Что-то случилось с Саметомо, – сказал он безжизненно. Всё его тело похолодело. – Скажи мне наконец, что случилось, – он вцепился в Сакагуру.

– Разреши мне убить себя, шике, – сказал Сакагура низким голосом.

– Не будь дураком! – зарычал Дзебу. – Что хорошего будет в том, что ты это сделаешь?

Он сделал все, что мог, чтобы оторвать свои руки от удручённой фигуры перед ним. Для самураев смерть была решением всех вопросов, способом избежать проблем, которые они создавали. Вслед за его гневом начинало расти чувство потрясающей опустошенности. Как он скажет Танико, как он предстанет перед ней?

– Саметомо умер?

– Если бы я знал наверняка, я бы уже убил себя, – сказал Сакагура со стоном.

– Я предполагаю, что он пошел к тебе вчера и попросил, чтобы его взяли с собой, когда ты пошел в рейд на монгольские корабли прошлой ночью. И ты согласился! – Дзебу не мог удержать ярости и презрения в своём голосе.

– Он сегун, шике. Как я мог ослушаться его? Разве я не брал господина Мунетоки в один из наших рейдов? Разве кто-то усмотрел ошибку в этом? Тогда почему было не взять самого сегуна?

– Не притворяйся более глупым, чем ты есть, Сакагура! Расскажи мне всё.

Сакагура начал плакать и выложил всю историю между рыданиями.

– Вскоре после наступления темноты мы вышли. Все их корабли были сгруппированы вокруг Хакаты. У меня была мысль попытаться поджечь несколько судов, затем выйти из гавани, где еще разгружались их корабли. Наш командующий настаивал, чтобы идти на «Красного Тигра»…

– О сострадательный Будда! – закричал Моко. Чувствовалось, что Моко сам не знал всего, что случилось.

– Он сказал, что убить Аргуна Багадура будет лучше, чем затопить тысячу судов, потому что это будет удар по духу монголов. Мы поплыли среди монгольских кораблей. Они были так заняты высадкой войск в Хакате, что не выставили даже охраны. Мы направились к «Красному Тигру». Думаю, что мы бы достигли цели, шике.

– Тридцать самураев против четырёхсот или более воинов на этом огромном корабле? Безумие! Что случилось потом?

– Они увидели нас. Только мы достигли борта «Красного Тигра», как огненный шар ударил в середину судна и взорвался. Большинство из наших людей было убито. Командующий и я, стоящие на носу, были сброшены в воду. Монголы начали шарить вокруг в воде, баграми и граблями ища нас. Когда последний раз я видел командующего, он был втянут на борт «Красного Тигра». Наш сегун мог быть жив, и мне казалось, что мой долг – доставить сообщение на нашу сторону. Я потратил большую часть ночи, плывя обратно, к Хакосаки. Я не знал, кому сказать, понимая, что весть о взятии в плен нашего господина может вызвать панику в наших войсках. Так я пришёл сначала к своему отцу. И через некоторое время мы предстали перед тобой.

– Плыть назад с новостями было очень умно для тебя, – сказал Дзебу. – Конечно, теперь они могли уже замучить его до смерти. Или убить его открыто. Могли они узнать, кто он? Он наверняка должен пытаться скрыть своё имя.

– Он был одет в обычные доспехи самурая низкого ранга. Однако у него был с собой фамильный меч, Хидекири.

– Аргун мог бы узнать этот меч. Мы должны быть готовы к худшему, что они узнали, кого поймали, и будут пытаться использовать это против нас.

Даже в своей сильной боли он сознавал, что муки бедного Моко, должно быть, пронизывают его насквозь. Дзебу повернулся к невысокому человеку и, успокаивая, положил руку на его плечо.

– Что мы будем делать, шике? Сакагура и я должны сделать сеппуку сейчас же, ты не согласен?

– Будет не больше разговоров, чем о всяком, убившем себя, – сказал Дзебу. – Мы будем делать что сможем, чтобы помочь Саметомо. Этого будет достаточно, чтобы удовлетворить чью угодно страсть к самоуничтожению.

Он понял, что Сущность говорит его устами, и с этим сознанием пришли проблески плана. Моко и Сакагура стояли молча, ожидая распоряжений.

– Вы должны быть очень внимательны, чтобы ни слова об этом деле не просочилось, – сказал Дзебу. – Я скажу кому нужно. Моко, ты поедешь сейчас к госпоже Танико в правительственный замок, в Дацайфу. Скажешь ей, что случилось. Я мог бы доставить эти известия сам, но у меня много дел здесь и нет времени. Скажи ей, что у меня есть план, если она согласна доверить его жизнь мне. Конечно, если она имеет какие-нибудь собственные распоряжения, я буду следовать им.

– Шике, не проси меня объявлять ей эту новость, – запричитал Моко. – Я не смогу сделать этого!

– Сейчас ты говорил мне, что готов вспороть себе ножом живот! Скажи госпоже Танико, что, если она хочет позволить мне исполнить мой план, она должна собрать все наряды для мужчин, какие сможет найти в сундуках правительственного дворца. Придворные платья, мантии, шляпы, драгоценности, побольше вещей. Она должна прислать это повозкой в Хакосаки так быстро, как возможно. Сакагура, я хочу, чтобы ты достал мне корабль, предпочтительно не военный, но большой, красиво украшенный, гозабун, правительственную галеру, что угодно из этого. Я считаю тебя достаточно значительным морским капитаном, чтобы потребовать корабль.

– Одна вещь, шике, – сказал Моко, когда отец и сын уже повернулись идти.

– Да?

– Я должен тебе так много уже, что не нахожу никакого способа отблагодарить тебя. Я мог бы восхвалять тебя тысячу жизней, и этого было бы недостаточно. Я прошу об одной последней благосклонности. Что бы ты ни делал в этой попытке спасения, которую ты планируешь, ты должен позволить мне идти с тобой.

– Моко, ты не можешь быть ни с какой стороны обвинен в том, что случилось с Саметомо. Рейды такого сорта – едва ли место для тебя, и тебе не нужно рисковать своей жизнью для искупления чего-то, что не является твоей виной.

– Отец всегда в ответе за дела сыновей. Каждый скажет это. Насчёт того, что это не место для меня, я почтительно прошу тебя вспомнить, что я делал в Осю. Кроме того, я знаю корабли, я знаю эту гавань, я знаю достаточно много о монголах. Если ты не берёшь меня, шике, я найду себе смерть, пока ты вернешься.

Дзебу положил руку на плечо Моко:

– Ты все ещё готов идти всюду со мной, старый друг? Хорошо, тогда я покину тебя только после смерти!

 

Глава 21

Танико настояла на поездке в Хакосаки из Дацайфу вместе с повозкой придворных платьев, которые просил прислать Дзебу. Пока костюмы грузили на борт его корабля, Дзебу сидел с ней в её карете. Её глаза были сухи. Она была в кризисе от ужаса и горя так много времени, что, казалось, не было больше слёз, чтобы плакать.

– Я не думаю, что он всё ещё жив, – чуть слышно сказала она Дзебу. – В дороге я надеялась, что его нет. Я не могу заставить себя думать о том, что они могли сделать с ним. Я не хочу, чтобы ты рисковал своей жизнью, пытаясь спасти его. Ты – последнее, что я могу потерять. Идёт шторм. Если ты выйдешь отсюда, ты никогда не придёшь обратно.

– Да, он может быть мёртв, и я могу не прийти обратно, – сказал Дзебу. – Но это неверно, что тебе нечего больше терять. Я говорил такие глупости своему отцу, Тайтаро, когда он готовился умереть. Тогда мне принадлежали всё. Как сегодня всё принадлежат тебе. Ты – мать этого народа, Ама-сёгун, Не бойся, моя любовь. Ты неотделима от меня, потому что мы оба – Сущность. – Он обнял её и поцеловал, и его слёзы омочили её бесслёзные щеки. Потом он молча выбрался из ее кареты.

Военачальник Миура Цумиоши стоял возле кареты, мрачно уставясь на корабль Дзебу. Дзебу секретно уведомил его о захвате Саметомо, и он передал это гибельное известие другим начальникам.

– Я не знаю, чего пожелать тебе, – сказал он. – То, что ты пытаешься сделать, невозможно, но это доблестная попытка. Может быть, ты возродишься в Западном Раю Амиды.

Дзебу поклонился и поблагодарил его, затем побежал через док к огромной, убранной лентами парадной галере.

Корабль поднимался высоко и опускался вниз, снасти визжали, протестуя, когда высокие волны накатывали на доки Хакосаки. Стонущий ветер хлестал красными и белыми лентами и вышитыми знаменами, которые украшали борта судна. Корпус корабля был богато отделан и украшен красными и золотыми драконами. Судно носило название «Мерцающий Свет», и это был, как приказал Дзебу, гозабун, пышная галера с высоким капитанским мостиком и палубой, укрывающей шестьдесят гребцов, используемая в обычное время для перевозки провинциальных правителей.

Выбрав время для прыжка, чтобы захватить судно на подъеме, Дзебу сделал рискованный скачок с мола на палубу. Каге, Моко и Сакагура ждали его.

– Вы готовы получить указания, что нам делать, в таком коротком извещении? – спросил Дзебу у Каге.

– Всё, что люди могут искать, – это персональные крыши, – засмеялся Каге. – Каждый имеет маленькие сувениры из монастырского вооружения. Но двигаться куда-то в этой задрапированной тюрьме будет нелегко.

Каге и другие бывшие зиндзя уже облачились в костюмы, присланные Танико. Каге надел то, что при дворе называлось охотничьим костюмом, обмундирование которого не имело ничего общего с охотой: высокая глянцевая черная шапка, свидетельствовавшая о высоком ранге, вышитый серо-голубой жакет со свисающими рукавами и абрикосового цвета брюки с такими пышными штанинами, как пара бумажных фонариков. Он носил сложенный веер и зонтик из промасленной бумаги. Сорок бывших 'зиндзя собрались на палубе придворных из Хэйан Кё. Они надели высокие чёрные шляпы, жакеты розового, зеленого и лавандового цвета и пышные брюки, расписанные алмазами, листьями, цветами и птицами. Все носили зонтики и веера.

Дзебу повернулся к Сакагуре:

– Ты хорошо сделал, это судно безупречно!

– Шике, что, если Саметомо нет в живых? – сказал Сакагура, его глаза были наполнены страданием.

– Тогда мы отомстим за него тем, что он собирался сделать вместе с тобой прошлой ночью, – сказал Дзебу спокойно. – Убьём Аргуна Багадура. Теперь позволь нам отчалить, Сакагура-сан. Это море разобьёт наш корпус о док, если мы будем стоять здесь дольше.

Снова начался дождь.

Сакагура отдал приказания. Матросы заскользили по снастям и попрыгали на борт. Они использовали длинные шесты, чтобы оттолкнуть ярко раскрашенный корабль прочь от мола. Другой приказ и барабан начал бить под палубой, где сидели гребцы.

Был уже полдень, и Саметомо был, вероятно, мёртв. Монголы, как и самураи, брали пленных только для того, чтобы получить сведения, что делает другая сторона. Пленников спрашивали, некоторое время пытали и в конце убивали. Дзебу смотрел на гавань. Борьба была наиболее жестокой там, где линия берега изгибалась к Хакате. Город превратился в тлеющие руины, только его стены все еще стояли, в местах, где высаживались монголы, как волны гавани бились о берег.

Огонь был везде. Корабли горели на воде. На суше дома, деревья и военные машины стояли в пламени. Дым волнами плыл над землей и водой с юго-запада на северо-восток, подталкиваемый завывающим ветром. Низкие тучи над головой были глянцево-белыми, как рыбье брюхо. Они темнели к югу и были почти черными на южном горизонте.

Дзебу пробрался по приставной лестнице в трюм корабля, где сидели гребцы. Шестьдесят человек были одеты только в необходимое. Все они были самураями, безоружными, как и все на борту гозабуна. Дзебу прошел на нос корабля, чтобы быть к ним лицом.

– Мы сохраним это в секрете сейчас, потому что мы не хотели распространять панику среди войск на берегу, – сказал он, повысив голос так, чтобы он мог быть слышен за биением барабана, который поддерживал такт гребли. – Монголы захватили нашего сегуна, Муратомо-но Саметомо.

Все задохнулись и закричали, ужасаясь. Гребцы перестали грести, и их старшина остановился и не приказывал им продолжать. Дзебу быстро описал им свой план действий:

– Если монголы придут на борт проверять нас, когда мы приблизимся к «Красному Тигру», попытайтесь выглядеть как рабы, – заключил он. – Вы были выбраны за ваше умение сражаться с пустыми руками, но я уверен, что, когда вы придёте на борт «Красного Тигра», вы не очень долго останетесь с пустыми руками.

Гребцы засмеялись.

– Я благодарю тебя за то, что взял нас участвовать в этом подвиге вместе с тобой, шике! – сказал первый гребец. Другие высказали своё согласие с ним.

Поднявшись на палубу, Дзебу собрал великолепно одетых пассажиров гозабуна и пересказал им новость о захвате Саметомо. Они были так же взволнованы, как и гребцы. Каге был единственным из бывших зиндзя, которому Дзебу уже сказал об этом по секрету. Теперь он изложил свой план им, как и самураям под палубой.

– Не забывайте действовать, даже если вы ужаснётесь от всего увиденного, – сказал им Дзебу. – И попытайтесь не позволить ветру сдуть ваши зонтики. Они – очень важная часть плана!

Он выстроил бывших зиндзя вдоль перил гозабуна так, чтобы они были ясно видны с монгольских кораблей, к которым они приближались. Бывшие зиндзя стояли спиной, повернув зонтики против ветра и дождя. Дзебу встал в ряд, держась за перила. Дождь и брызги стегали его по лицу. Они сейчас были над бьющейся водой, и волны в гавани походили на горы Кага. В один миг Дзебу погрузился в долину чёрной воды. В следующий момент он помчался вверх, в покрытое тучами небо. Ощущение было тошнотворное, и он держал глаза закрытыми некоторое время. Моко подошёл и встал рядом с ним.

– Я самый несчастный из людей, – сказал Моко, – имея такого сына!

Боль Моко заставила Дзебу задуматься о многих годах сожаления об убийстве Кийоси.

– Твой сын поступил так, как считал нужным. Он не мог отказать сегуну!

Глаза Моко расширились.

– Но, шике, последствия могут быть…

– Последствия прискорбны, но не постыдны. Забудь прошлое. Забудь будущее. Важно лишь настоящее.

Помолчав, Моко сказал:

– Спасибо, шике. Я чувствую себя лучше.

Во впадинах между волнами казалось, будто их корабль одинок в пустом океане, но, когда нос корабля поднимался на гребень волны, Дзебу мог охватить взглядом всю гавань и монгольский флот: джонки стояли на якоре правильными рядами. На некотором расстоянии от берега стоял на якоре «Красный Тигр», в четыре раза длиннее и намного выше, чем любая другая джонка флота. Волны качали корабль, и Дзебу никак не мог сосчитать мачты на флагмане монголов, но их явно было больше двенадцати, может быть, даже шестнадцати; задние мачты наклонялись к корме, а передние – к носу. Корабль больше напоминал ужасного морского дракона, чем тигра, и, подобно дракону, мог изрыгать огонь. Огромная хуа пао, бронзовая труба в три человеческих роста, установленная на передней палубе, то и дело, взревев, выпускала ракеты, пролетавшие по дуге немыслимое расстояние до берега и приземлявшиеся там среди самураев, атакующих береговой плацдарм Хакаты, оставляя кратеры в песке. Но сквозь грохот хуа пао Дзебу слышал другой рокочущий звук, одновременно пугающий и вселяющий надежду, – гром. Конечно, с начала лета над бухтой прогремело много гроз, и ни одна из них не нанесла врагу заметного ущерба. Но это время года было сезоном больших штормов.

Чтобы достичь «Красного Тигра», «Мерцающий Свет» должен был миновать весь строй сильно раскачивающихся на якорях джонок с зарифленными парусами. Просвистевшая стрела воткнулась в обшивку прямо перед Дзебу. Хороший выстрел, подумал Дзебу, если стрелявший намеревался промазать. Он сделал Сакагуре знак остановить гребцов. С ближайшей джонки его окликнули на языке Страны Восходящего Солнца, ломаном и с сильным акцентом.

Дзебу ответил на монгольском языке:

– На этом корабле находятся послы императора Страны Восходящего Солнца! Нам нужно переговорить с вашим главнокомандующим, гурханом Аргуном Багадуром!

Несмотря на ветер и дождь, сорок бывших зиндзя ухитрились выставить напоказ огромное множество качающихся зонтиков, стелющихся шелков и колеблющихся вееров. Монголы выстроились у поручней ближайшей джонки, и до Дзебу доносились взрывы хохота. Последовало долгое ожидание. Ветер усиливался, небо темнело, и капитаны джонок передавали сообщение Дзебу вдоль строя кораблей на «Красный Тигр». Наконец Дзебу услышал крик, приказывающий ему двигаться вперёд.

«Красный Тигр» держал курс прямо на юг. Сакагура приказал рулевым и гребцам «Мерцающего Света» направить нос корабля наискось огромных волн, катящихся через залив с юго-запада на северо-восток, чтобы корабль не затопило. Халат Дзебу промок от дождя и водяной пыли и прилипал к коже. Подвергаясь сильной килевой качке, «Мерцающий Свет» плыл мимо носов длинного строя вражеских джонок, осыпаемый насмешками, оскорблениями и проклятиями на монгольском, китайском и корейском языках. Дзебу рассчитывал, что монгольский закон, провозглашающий неприкосновенность послов, защитит их от насилия. В них не бросали мусором, возможно, потому, что за два месяца на джонках осталось слишком мало того, что можно бросать.

Окрашенный в алый цвет борт «Красного Тигра» простирался перед ними и над ними как стена. Монгольские воины прыгнули в баркас, пришвартованный у подветренного борта судна, и начали грести к «Мерцающему Свету». У Дзебу от страха засосало под ложечкой. Он был в сердце вторгшегося флота, и сейчас враг поднимался на его корабль. Что заставило его подумать, что такой безумный план может удаться? Матросы сбросили на баркас веревочные лестницы и помогли двум монгольским командирам перелезть через борт. Их полированные стальные шлемы были украшены серебряным орнаментом, изысканные кольчужные доспехи покрыты накидками из яркого малинового шёлка. Их одетые в меха прадеды, подумал Дзебу, вряд ли узнали бы их! Они спросили Дзебу, кто он такой, что это за придворные и чего они хотят.

Дзебу назвал свое имя, подумав, что это вызовет интерес Аргуна, и пояснил, что он всего лишь переводчик. Он перечислил титулы и должности поддельных послов.

– Что касается причины, которая привела нас сюда, – сказал он, – у нас есть основания считать, что на борту «Красного Тигра» находится некий особенный пленник. Если это так, послы весьма желали бы обсудить возможность его освобождения. Они также хотели бы начать переговоры с гурханом на тему войны вообще, если он в этом заинтересован.

Два монгольских военачальника выглядели изумлёнными и довольными. Они молча обыскали его, ища оружие, их руки пробежали по его влажному халату, который он перед началом своей миссии освободил от смертоносного содержимого. Они прошли среди бывших зиндзя, ощупывая их шелка и парчу. Они взвешивали в руке зонтики, чтобы убедиться, что в их рукоятках не спрятано лезвий мечей. Люди в придворных костюмах отшатывались от монголов, тревожно вскрикивая. Презрение на лицах монголов усиливалось с каждой минутой. Они осмотрели капитанский мостик и каюту под ним. Они спустились под палубу и тщательно проверили гребцов, устало сгорбившихся над веслами. Наконец они вернулись на свой баркас.

Огромный нос «Красного Тигра» высоко вздымался в воздух на волнах, как будто намереваясь обрушиться на небольшой гозабун и раздавить его. На борту «Красного Тигра», высоко над собой, Дзебу увидел знакомое бородатое лицо Аргуна, смотрящего на него вниз. При виде старого врага его тело под наплечными пластинами напряглось.

Может быть, подумал Дзебу, Аргун и его охранники не полностью введены в заблуждение его спектаклем и собираются уничтожить большинство послов. Даже если они окажутся целыми и невредимыми на борту «Красного Тигра», ему нужно получше подготовить свой разум к возможности увидеть искалеченное тело Саметомо или его отрубленную голову.

Наконец с «Красного Тигра» раздался окрик и приказ следовать борт о борт. Матросы монгольского флагмана спустили трап, и по жесту Дзебу группа переодетых бывших зиндзя столпилась на борту и вскарабкалась на верхнюю палубу «Красного Тигра». Слушая их вопли притворного ужаса, Дзебу мрачно улыбнулся, подумав, как легко эти бывшие зиндзя могли бы взобраться по борту корабля. Прежде чем самому вступить на трап, он подождал, пока на него взойдут последние из его людей. Он огляделся, ища Моко, и понял, что невысокий человек уже наверху. Дзебу не хотел, чтобы он поднимался на «Красного Тигра» сейчас, а может быть, и вообще.

Он повернулся к Сакагуре.

– Ты останешься здесь! Ты выведешь гребцов наверх, когда я дам сигнал. – Сакагура был явно разочарован, но только плотно сжал губы и ничего не сказал.

По трапу Дзебу поднялся на палубу посреди корабля. Множество мачт вырастало из палубы, подобно ряду храмовых колонн. Каюта на корме напоминала небольшой китайский дворец. Монгольский воин в сверкающих серебряным орнаментом доспехах подтолкнул Дзебу вперед. Дзебу посмотрел на юг. Небо было черно, как ночью, южный берег гавани исчезал в темноте. Большую часть носовой палубы перед первой мачтой занимал деревянный помост. Он был украшен развевающимися на ветру вымпелами, яркие краски которых потемнели от дождя. На помосте, развалившись на большом плетёном кресле, задрапированном алым шёлком, сидел Аргун Багадур. Вокруг него толпилась группа чиновников – монгольские тумен-баши, китайские генералы и корейские адмиралы. Помост защищал от дождя заднюю часть огромной хуа пао «Красного Тигра». Вонь черного пороха разъедала ноздри, дым жёг глаза, но Аргун, казалось, не обращал на это внимания. Он встал, чтобы два стражника повернули его кресло к послам из Страны Восходящего Солнца, и дал сигнал китайскому расчету хуа пао поддерживать заградительный огонь.

В отличие от других монголов, Аргун всё ещё носил простые потрёпанные доспехи из кожи и стали, когда-то служившие ему на краю пустыни Гоби. Его борода, когда-то рыжая, стала серо-стальной, а борода Дзебу побелела. «Мне пятьдесят четыре, – подумал Дзебу, – так что ему должно быть уже за семьдесят». Тем не менее, Аргун казался не имеющим возраста, его тело, даже когда он сидел расслабившись, было сильно и энергично, лицо было твёрдо, голубые глаза, как всегда, не выражали никаких чувств.

– Тебя намного труднее убить, чем твоего отца, – были первые слова Аргуна. – Возможно, твой Орден имеет магическую силу. Я был уверен, что убил тебя в Осю. Потом до меня дошел слух, что ты еще жив и учишь своим штучкам зиндзя новое поколение самураев. Ты унаследовал монгольскую выносливость, сын Дзамуги!

Дзебу отвесил придворный поклон, но не ответил. Его глаза изучали помост с наваленными на нём халатами, козлами для копий, луками, стрелами и бочонками с порохом для хуа пао.

– Ты пришел искать мальчика? – спросил Аргун. – Он там.

Он указал в сторону передней мачты. Саметомо висел на веревке, прикрепленной к рее наклоненной вперёд мачты, поворачиваясь на ветру, дождь хлестал его. У людей Дзебу от ужаса перехватило дыхание, их потрясли не только нанесённые обиды, но и оскорбление, причиненное почти священной особе. Дзебу спустился с помоста, чтобы посмотреть поближе. Глаза Саметомо были открыты, они смотрели вниз на Дзебу со страданием и стыдом. С него сняли доспехи, он был одет в рваный малиновый нижний халат. Те, кто взяли его в плен, оставили у него на голове белую хатимаки – головную повязку с красным солнечным диском, эмблемой бакуфу. Веревка, державшая его, проходила под плечами вокруг грудной клетки. Она была перекинута через рею и прочно привязана к основанию передней мачты. Дзебу разрывался между облегчением оттого, что Саметомо жив и, очевидно, цел, и болью от мысли о страданиях и унижениях, которые его заставили перенести.

– Прошу заметить, что по всей палубе расставлены лучники, – сказал Аргун. – По моему сигналу тело этого мальчика ощетинится стрелами.

Воины стояли полукругом около основания мачты, натянув тетиву луков и нацелив стрелы на Саметомо.

– Итак, – продолжал Аргун, – вы пришли, чтобы сдаться в плен?

– Мы пришли, чтобы спросить, чего ты хочешь за освобождение мальчика. – Дзебу хотел бы покончить с маскарадом и как можно скорее начать бой, но ему нужно было чем-то отвлечь людей Аргуна. Если бы только шторм стал ещё сильнее!

Аргун рассмеялся резким, металлическим смехом.

– Так правда ли, что он ваш сегун? Я не был уверен, и он отрицал это, но я знаю этот меч.

Он похлопал сделанный в форме дракона эфес Хидекири, лежавший у него на коленях.

– Я оставил его в живых в надежде, что он нам пригодится. Сын Дзамуги, ты будешь говорить от имени этих чиновников, или я должен вести переговоры с ними самими?

Он презрительно показал на людей в промокших шёлковых нарядах, отступавших от него и расходившихся по палубе, двигавшихся под его взглядом в запланированном порядке. Воины, окружавшие Аргуна, смеялись над ними.

– Ваши самураи заслуживают лучших вождей, чем эти женоподобные мужчины, – сказал Аргун. – Когда я стану вице-королем Страны Восходящего Солнца, у них будет правитель, которого они смогут уважать!

Чернота, наступавшая с юга, была уже почти над ними. Огромная волна штормовой зыби ударила в правый борт «Красного Тигра» и развернула его влево. Кресло Аргуна с грохотом опрокинулось набок, он встал и уцепился за что-то. И бывшие зиндзя, и монгольские стражники заскользили по мокрой от дождя палубе к левому борту. Хуа пао, установленная на привинченной к палубе бронзовой плите, заскрипела, обслуживающие ее китайцы болтали между собой. Дзебу посмотрел вверх и увидел, что Саметомо раскачивается над водой. Монгольские лучники как могли продолжали целиться в мальчика, но им нужно было переступать по палубе. Ноги этих степных всадников не были приспособлены к морю.

– Скажите этим послам, каких уступок вы хотите за возврат Саметомо, – сказал Дзебу. – Я буду переводить для вас.

– Я могу говорить на языке твоей страны так же хорошо, как ты говоришь на моём, – сказал Аргун. – Но ты можешь говорить для меня. Скажи им, что есть только одно соглашение, на которое Великий Хан позволит мне пойти. Это безусловная капитуляция!

Дзебу перевел это на язык Страны Восходящего Солнца. Послы великолепно изобразили ужас, что дало им повод отойти еще на несколько шагов назад. Теперь они были совсем близко к кольцу лучников, угрожавших Саметомо.

– Гурхан, эти люди не имеют полномочий на капитуляцию от имени всего народа, – сказал Дзебу. – И они не могут этого сделать в обмен всего лишь на одну жизнь, даже такую ценную для нас, как жизнь Саметомо. Я бы советовал вам просить некоторых тактических преимуществ, что-нибудь такое, что наши оборонные силы могут предоставить вам, не ощущая, что мы теряем всё.

Аргун взглянул через открытую сторону помоста на косой дождь и темноту, окутывающую гавань. Огромные чёрные тучи клубились на ветру, подобно строю монгольской конницы. Было так темно, что матросы на мостике зажигали фонари.

– Тогда позвольте нам пристать к берегу. Дайте нам остаток дня, чтобы высадить наши войска на этот пляж, чтобы наши корабли смогли переждать шторм в открытом море.

Дзебу заметил тревогу в голубых глазах Аргуна. Этот человек знает, подумал он, что ветер, дождь и волны могут смыть всё, ради чего он жил и работал. Дзебу снова перевёл, растягивая свою речь, добавляя детали и комментарии, чтобы выиграть время.

Случилось то, чего он ждал. Гонимая штормом волна обрушилась на «Красный Тигр», сбив с ног всех на верхней палубе и снова качнув тело Саметомо далеко в море.

– Гурхан не более способен вести честные переговоры, чем акула, – быстро сказал Дзебу.

Слово «акула» было сигналом. Двадцать людей Дзебу сорвали деревянные колпачки с концов своих зонтиков и поднесли длинные рукоятки к губам. Двадцать человек глубоко вдохнули и с силой выдохнули. В горло каждого монгольского лучника вонзилось по два отравленных дротика. Стрелы лежали на тетивах и были направлены в цель, но только некоторые успели перед смертью натянуть луки и выстрелить. Стрелы полетели беспорядочно. Все сорок бывших зиндзя набросились на военачальников и стражников Аргуна. Ярко раскрашенные веера, когда их свернули, стали прочными палками, которыми они отражали сабельные удары, оглушали свои жертвы и поражали их в висок или дыхательное горло. Через мгновение все бывшие зиндзя были вооружены луками и стрелами, и из всех захватчиков на этом конце палубы в живых остался только Аргун. Он кричал, прося о помощи.

– Займитесь им, – крикнул Дзебу, и гурхан замолчал, когда два бывших зиндзя приставили острия захваченных сабель к его горлу. Дзебу перегнулся через борт и окликнул самураев на «Мерцающем Свете». Вместе с другими бывшими зиндзя он бросил вниз веревки и трапы, и Сакагура и одетые в набедренные повязки самураи полезли наверх. Они присоединились к бывшим зиндзя, завладевая оружием павших монголов и готовясь встретиться с вражескими воинами, оставшимися на этой палубе.

Дзебу считал, что на борту этого корабля может находиться от трёх до четырёх сотен монгольских воинов и корейских матросов. Из кормовой надстройки их атаковал строй солдат, размахивавших саблями и боевыми топорами. Еще больше воинов вылезало из люка. С помощью захваченных луков и стрел бывшие зиндзя сбросили вниз первых нескольких появившихся из люка воинов. Их тела перекрыли их товарищам путь наверх. Теперь люди Дзебу сбросили шелковые халаты и штаны, оставшись в простых серых туниках монахов-воинов. Они сорвали с зонтиков ленты и бумажные верхушки, превратив их в боевые палки. Вооруженные этими палками или захваченным оружием, бывшие зиндзя и самураи атаковали воинов Аргуна. Монгольские сабли, сделанные из стали низкого качества, ломались под точными ударами крепких деревянных палок. Раскалывались и монгольские черепа. На ограниченном корабельном пространстве зиндзя со своими боевыми искусствами легко одолевали людей, привыкших сражаться в конном строю на открытых равнинах. В считанные мгновения Дзебу и его команда добились главенства над верхней палубой «Красного Тигра».

Дзебу подбежал к помосту хуа пао, где у основания чудовищной машины неуклюже лежали китайские матросы. Он взял с железной жаровни факел, которым поджигалась хуа пао. Дзебу зажег сброшенный кем-то шелковый халат и засунул его в ближайший люк. Другие зиндзя последовали его примеру. Некоторые поджигали стрелы и пускали их на нижние палубы. Когда пламя начало вырываться из люков, Моко подбежал к люку, держа в руках бочонок черного пороха. Он бросил бочонок вниз и вместе с Дзебу отскочил назад. Через мгновение с нижней палубы раздался приглушенный грохот, и из люка вырвалось огромное облако черного дыма. Снизу доносились вопли, огонь и дым усилились. Моко и Дзебу стали как можно быстрее бросать в люки бочонки с порохом. Взрывы сотрясали «Красный Тигр» от носа до кормы, как собака трясет крысу. Дзебу оглянулся и взглянул на Аргуна. Монгольский военачальник вглядывался в царившие вокруг смерть и разрушение, и в его глазах впервые появилось чувство. Ярость.

«Красный Тигр» бешено раскачивался из стороны в сторону, дождь хлестал почти горизонтально. Было темно, как ночью. Картину освещал только огонь с нижних палуб. «Вовремя мы воспользовались чёрным порохом», – подумал Дзебу, Этот дождь, возможно, погасит пожар. Но из недр корабля все еще вырывался мрачный свет. Что, если на ближайших кораблях заметят, что на «Красном Тигре» не все в порядке, и попытаются прийти на помощь? Он сбросил сандалии. Босые ноги крепче сцеплялись с мокрой палубой. Он подбежал к поручням.

«Красный Тигр» был покинут. В пределах досягаемости Дзебу не увидел ни одного корабля. Он заметил, что какая-то джонка, подняв все паруса, исчезла в темноте. Ему показалось, что она плывет к устью гавани, но он не был уверен, что правильно определяет направление.

Огромный искалеченный корабль качался из стороны в сторону, и колоннада мачт, протянувшаяся вдоль «Красного Тигра», устрашающе скрипела. Звук был такой, будто мачты готовы в любой момент переломиться и обрушиться на воинов. Возможно, взрывы под палубой разрушили основания мачт и выбили их из опор. Услышав раздающиеся внизу крики и вопли, Дзебу подбежал к поручням и увидел качающиеся на воде руки и головы. Оставшиеся в живых на нижних палубах монголы и корейцы покидали корабль. Сердце Дзебу упало, когда он увидел, что некоторые из них карабкаются на «Мерцающий Свет», сразу садясь за вёсла и отрезая гозабун от «Красного Тигра». Если флагман монголов пойдет ко дну, у команды Дзебу не будет пути к бегству. Дзебу видел, как полупустая галера медленно удаляется. Потеряв управление, она взобралась на пенистый белый гребень, затем боком соскользнула во впадину. Волна, высокая, как пагода, обрушилась на нее, опрокинула на борт, затопила и перевернула. Вопли тонущих людей еле пробивались сквозь рёв ветра и волн. Плоское коричневое днище «Мерцающего Света» еще какое-то время плавало на поверхности бушующего моря. В коротких вспышках молний Дзебу мог различить другие корабли, опрокинутые штормом, и огромные волны, идущие со всех сторон одновременно.

«Красный Тигр» едва ли мог продержаться долго. Мачта, к которой был привязан Саметомо, могла сломаться в любой момент. С каждым рывком корабля тело мальчика взлетало над волнами. Если бы державшая его веревка порвалась, он был бы сброшен в море. Со связанными руками у него не будет никаких шансов. Веревка была привязана к мачте. Дзебу понял, что ему нечем перерезать ее. Он не запасся оружием, и вблизи него никого не было. У него был только веер, из тех, что бывшие зиндзя принесли на борт «Красного Тигра». Тем не менее он поспешил к основанию передней мачты. Несомненно, он сможет отвязать веревку. В следующий миг он застыл от ужаса. Около мачты стоял Аргун, подняв монгольский боевой топор и собираясь перерубить веревку. Один удар и Саметомо свалится в море. Дзебу стал тихо приближаться к Аргуну.

– Не подходи ближе! – прокричал сквозь шторм монгольский военачальник. – Я был глупцом! Я позволил тебе перехитрить меня. Ты единственный человек в мире, способный превратить в оружие зонтики и веера!

– Чего ты хочешь? – крикнул Дзебу.

– Всё еще торгуешься? Я ничего не хочу! Я потерял мой флот. Всё, что я могу сделать, – это убить вашего сегуна. Только так я могу причинить вам боль!

Дзебу попытался воззвать к чувствам монгола:

– Что пользы убивать храброго мальчика?

Аргун ответил лишь безумным язвительным смехом.

– Мы оставим тебе жизнь! – крикнул Дзебу. – Мы отправим тебя обратно к Кублай-хану. Я клянусь в этом честью моего Ордена!

– Я лучше умру, чем предстану перед Кублай-ханом. Ваша страна была у меня в руках, и я потерял её из-за тебя! – Злобный огонь озарил его лицо. – Есть лишь одна сделка, на которую я согласен.

– Всё, что хочешь! – неистово закричал Дзебу.

– Ты более, чем другие, помешал мне завоевать эту страну. Я закончу мою жизнь победителем в единственном случае. Я убью последнего из потомков Дзамуги, как мне велел Чингисхан.

Синие глаза загорелись яростью.

– Подставь свою шею под мой топор, и я оставлю мальчика в живых.

Дзебу не колебался.

– Я сделаю это! – он шагнул к Аргуну.

– Нет! – завопил Моко. Дзебу не заметил, как маленький человечек подошел к нему сзади. Моко стремительно прыгнул вперед, его пальцы вцепились в топор монгольского великана.

Теперь Дзебу закричал:

– Нет!

Лезвие топора ударило Моко между шеей и плечом.

Застигнутый врасплох неожиданной атакой Моко, Аргун мгновенно отреагировал, защищая себя, вместо того чтобы перерубить веревку, державшую Саметомо. Жертва Моко не должна быть напрасной! Безоружный, если не считать веера, Дзебу бросился на Аргуна. Топор снова опустился, Дзебу уклонился от удара, концом свернутого веера сильно ткнув в запястье Аргуна. Лицо монгола исказилось от боли, но он не выронил топор. Дзебу повернулся и побежал к носу корабля, подставив спину Аргуну, чтобы отвлечь его от мачты. Корабль накренился, и Дзебу соскользнул по мокрой палубе к поручням. Топор вонзился в обшивку прямо позади него. Дзебу оглянулся на переднюю мачту. Сакагура и другие самураи разрезали веревку, державшую Саметомо. Сакагура обвязал конец веревки вокруг собственного пояса. Каге стоял на коленях позади Моко, поддерживая его, чтобы его не смыло за борт. Серое кимоно Каге спереди промокло от крови.

Корабль накренился на правый борт, и Аргун попятился к помосту на носу, ожидая, что Дзебу соскользнет туда, где он сможет его достать, в одной руке он держал боевой топор, в другой – длинный кинжал, который достал из-за пояса. Он держался за основание огромной бронзовой хуа пао, болты которой скрипели, силясь вырваться из палубы. Дзебу ухватился за поручни левого борта и держался за них, стараясь быть подальше от Аргуна.

Саметомо раскачивался над водой. Сакагура с закрепленной на поясе веревкой, удерживавшей Саметомо, карабкался на наклонную переднюю мачту. Если он поскользнется, подумал Дзебу, они оба упадут в море. Чем выше влезал Сакагура, тем длиннее становилась веревка, держащая Саметомо. Наконец Сакагура остановился, обвил мачту руками и ногами и стал ждать. Корабль начал следующее качание, снова наклоняясь влево. В то же мгновение один из людей у передней мачты повернулся и увидел, как Аргун нападает на Дзебу. Тщательно прицелившись, он пустил стрелу в Аргуна. Но ему помешал ветер. Стрела вонзилась в палубу прямо перед Аргуном. Корабль достиг средней точки своей траектории, и Аргун в поисках опоры ухватился за черенок стрелы, отступая от хуа пао.

Когда корабль качнулся, Саметомо пролетел над палубой. Удерживающая его веревка была теперь такой длинной, что он попал прямо в руки четырех самураев, поджидавших его. Они освободили его от веревки ударом меча, Дзебу с облегчением увидел, что Сакагура слезает с мачты. Затем около него появился Аргун.

Теперь огромный монгол нападал на него с копьем и боевым топором.

– Смерть Дзамуге и всему его семени! – визжал он.

Оба повалились к черной ревущей воде. Каждый раз, когда корабль качался, казалось, что он не остановится, пока поручни не уйдут под воду, пока огромное судно не перевернется вверх дном, как «Мерцающий Свет». Даже такой большой корабль не мог пережить столь жестокий шторм при отсутствии управления. Стоящий на якоре, без капитана или экипажа, которые перемещали бы его, позволяя избегать напора ветра и волн, он был обречен. Гибель «Красного Тигра» и всех находящихся на борту от тайфуна была лишь вопросом времени. Несомненно, если «Красный Тигр» обречён, то такая же участь ждёт и остальной флот монголов. Несмотря на то что была середина дня, небо было черно, как ночью, и Дзебу не мог видеть ничего за пределами корабля. Большинство укреплённых рейками парусов на множестве мачт «Красного Тигра» сорвались и отчаянно хлопали. Мачты гнулись под ветром, как деревья. Две задние мачты переломились и упали на палубу. Несколько самураев на корме срезали мачты. Древесина, из которой был сделан корабль, стонала под напором шторма, перекрывая рев ветра и грома, удары волн и стук дождя. При внезапной вспышке молнии Дзебу разглядел обломки нескольких джонок, качающиеся на волнах. В воздухе над его головой пролетали куски рангоута.

Аргун напал на него, уцепившись одной рукой за поручень, когда левый борт корабля наклонился к воде, а сторона, где они находились, взлетела в воздух. Боевой топор падал на Дзебу, и он, не раздумывая, босыми ногами вскочил на поручни корабля. Топор разрубил дубовую палубу у его ног. Он взглянул вниз, на яростное, разочарованное лицо Аргуна, и рассмеялся. Аргун замахнулся на него копьем, и Дзебу отразил наконечник копья свернутым веером.

При свете молнии он увидел Юкио. Тот стоял рядом с Дзебу, держа веер так же, как он, балансируя на поручнях «Красного Тигра» на кончиках пальцев, как стоял он много лет назад на перилах моста Годзо. Он смеялся. Ему снова было пятнадцать лет, как в ту ночь, когда Дзебу впервые встретил его.

– Я знаю, ты сражаешься рядом со мной! – сказал Дзебу. Он взглянул, чтобы понять, видит ли Аргун Юкио, но сверкающие голубые глаза монгола видели только Дзебу. Аргун метнул копье, и Дзебу подпрыгнул на качающихся перилах, как мог прыгать в молодости Юкио. Копье пролетело мимо него. Он даже не взглянул в его сторону. Он рассчитал прыжок так, чтобы при приземлении обхватить движущиеся, скользкие перила подошвами ног.

– Вечные Небеса сражаются на моей стороне! – рычал Аргун. Он взмахнул боевым топором, и Дзебу снова подпрыгнул. На этот раз он пошатнулся и с трудом удержал равновесие, чтобы не упасть за борт. Корабль дошел до высшей точки своей траектории, и поручень под его ногами начал опускаться. Дзебу зацепился носками за внутренний край, приготовившись подпрыгнуть еще раз, когда Аргун поднял боевой топор обеими руками для еще одного удара.

Раздался ужасный треск. Огромная бронзовая труба хуа пао сорвалась с палубы, пробила боковую часть помоста и скользила к ним. Дзебу отскочил вдоль поручней назад. Подобно падающему слону, огромная масса металла сшибла Аргуна и пробила поручни его телом. Не раздалось даже крика. Дзебу увидел отчаянно молотящие по воздуху руки и ноги, затем Аргун исчез. Обвив обеими руками сломанные поручни, с ногами, свисающими в бушующее море, Дзебу наблюдал, как тёмная масса изрыгавшего огонь оружия исчезла в глубине. Он прошептал «Молитву поверженному врагу».

 

Глава 22

Кто-то схватил его и втащил обратно на палубу. Каге. Когда палуба снова начала наклоняться к правому борту, Дзебу ощутил скольжение моря под гигантским кораблем. Он был всё ещё ошеломлён внезапным исчезновением Аргуна. Он подтянулся на поручнях. Его оставшиеся в живых люди сгрудились вокруг ближайших мачт, уцепившись за огромные деревянные колонны и друг за друга, чтобы не быть смытыми за борт.

– Где Моко? – крикнул Дзебу.

– Мы отнесли его в каюту капитана, – откликнулся Каге. Он повел Дзебу по палубе, пригибаясь, хватаясь за веревки и мачты при порывах ветра, грозящих сдуть их за борт, или ударах огромных волн, заливавших палубы бушующим потоком. Когда они добрались до каюты капитана, находившейся на корме, гороподобная волна разбилась о правый борт, и целые реки хлынули в открытые люки и пробоины в палубе. Ещё одна или две такие волны – и судно, несомненно, потонет.

Моко лежал на диванных подушках под кровом капитанской каюты. Бывшие зиндзя как могли повязками и китайскими иглами останавливали кровотечение, но топор Аргуна проник слишком глубоко. Кровь Моко заливала пол, и было невозможно остановить её. Рука и плечо маленького плотника были почти отсечены от тела. Саметомо стоял на коленях около него, беззвучно рыдая, а над ним всхлипывал Сакагура.

– Дядя Моко, не умирай! – тихо сказал Саметомо. – Ты нужен мне!

Голос Моко был еле слышен. Дзебу пришлось напрячься, чтобы расслышать его сквозь рёв шторма.

– Конечно же, ваша светлость. Если мы не заставим этот корабль двигаться, он пойдет ко дну со всеми нами. А тогда зачем же мы шли сюда, чтобы спасти вас?

– Ты можешь сказать нам, что делать, Моко? – спросил Дзебу.

– Да, шике. Сакагура, поставь к румпелю столько людей, сколько понадобится, чтобы держать руль неподвижно. Вели остальным привязать каждый клочок парусов, который они найдут на мачтах. Сейчас корабль идет боком к ветру. Это чудо, что мы еще не перевернулись. Поставьте судно так, чтобы ветер дул сзади. Пусть он принесёт нас прямо к берегу. Такой тайфун поставит наше судно на землю, что твой замок! – он попытался рассмеяться и задохнулся от боли.

– Бросить его на землю? – Сакагура глядел на отца, страх на мгновение заставил его забыть горе.

– Конечно! Мы же не хотим спасать этот корабль. Мы только хотим спастись сами. И второпях не забудьте поднять якоря. Их два, один на корме, другой на носу, каждый поднимается с помощью брашпиля. Теперь действуйте!

Дзебу подумал, что Моко не доживёт до того, как «Красный Тигр» достигнет берега. Сакагура выбежал, чтобы выкрикнуть людям приказы, когда огромная волна захлестнула корабль и отбросила всех к левой стороне каюты.

– Я так рад, что ты жив, шике! – сказал Моко. – Что с монголами?

– Мертвы! – Дзебу рассказал Моко, как хуа пао свалилась на Аргуна и сбросила его в волны.

– «Могучие погибли наконец, они всего лишь пыль на ветру», – сказал Моко, цитируя известное стихотворение. – Так и мы, – добавил он, – но мне приятно узнать, что я пережил Аргуна Багадура. И что ты переживёшь меня, шике, это удивительная радость.

Дзебу, плача, упал на колени. Он взял почти безжизненную руку Моко и прижал к своему лицу, слёзы текли по широким крепким пальцам.

– Я так тебе обязан, у меня нет слов! Моко, Моко, друг мой! Я желал бы умереть, чтобы ты жил! Только ты можешь помочь мне сейчас! Скажи, что я могу сделать для тебя?

– Ты уже сделал для меня всё, шике. Ты появился на Токайдо и сделал мою жизнь чудесной. Ты подарил мне Китай, корабли, Войну Драконов, фамилию. Благодаря тебе мои сыновья стали самураями. Благодаря тебе я познакомился с прекрасной госпожой Танико. Передай ей привет от меня, шике. Скажи ей, что я прошу прощения за то, что не смог сам попрощаться с ней. А если ты хочешь оказать мне какую-нибудь последнюю услугу, присмотри за моим глупым сыном.

– Невозможно подсчитать, сколь многим я тебе обязан, – сказал Дзебу. – Если я проведу всю жизнь в заботах о твоей семье, этого не будет достаточно!

Моко улыбнулся.

– Если ты чувствуешь ко мне такую признательность, вспомни, кто я. Вспомни, чему твой отец учил нас, прежде чем уйти в небытие. Вспомни, кто я на самом деле. Ты хочешь вернуть мне всё добро, которое я для тебя сделал? Тогда будь самим собой!

Ужасная качка корабля прекратилась. Даже в каюте чувствовалось, что корабль выровнялся и, как кит, прорезает волны. Дзебу выглянул из открытой двери каюты. Вокруг была лишь чернота, и дождевые брызги врывались в дверь. Дзебу собирался захлопнуть дверь, когда на пороге появился Сакагура. Он вошел в каюту, и Дзебу захлопнул дверь за ним.

– Ах, отец! – вскричал Сакагура. – Ты жив?

– Сакагура-тян, – прошептал Моко. – Подойди ко мне.

Плача и вздыхая, Сакагура стал на колени у изголовья Моко.

– Я опозорил нашу семью, отец, – плакал он. – Обесчестил фамилию, которую ты основал!

– Послушай, Сакагура, – голос Моко стал сильнее и твёрже. – Ты не должен делать харакири!

– Но, отец…

– Такова предсмертная воля твоего отца! Ты должен жить!

Изумлённый Дзебу вспомнил, как много лет назад его мать, Ниосан, сказала ему почти те же слова: «Живи, Дзебу».

– Ты должен жить, чтобы продолжить нашу фамилию, – сказал Моко. – Проследи, чтобы над твоим отцом были исполнены все надлежащие ритуалы. Прославь нашу семью!

– У меня есть братья! – отрывисто сказал Сакагура.

– Твои братья слишком молоды, чтобы сражаться в этой войне. Только твои дела могут прославить нашу фамилию. Ты должен жить, чтобы убедиться, что о них помнят.

Саметомо сказал:

– Дядя Моко, на твоём сыне нет позора. Я приказал ему увезти меня в кобая.

Саметомо поднял на Дзебу полные страдания глаза:

– Это только моя вина! Если Сакагура совершит харакири, мне тоже придется сделать это.

– Тогда решено, – сказал Моко с миролюбивой улыбкой. – Никто из вас не убьёт себя. Шике Дзебу, я прожил всю жизнь, боясь смерти, а сейчас я понял, как глуп я был. Я не чувствую ни боли, ни страха. Я хотел бы всегда иметь достаточно мудрости, чтобы думать о смерти с улыбкой, как твой отец, святой мудрец. Несомненно, сегодняшний подвиг величайший в моей судьбе. Будёт ли лучший день, чтобы закончить мою жизнь?

Он закрыл глаза и откинул голову назад. Сакагура держал его за одну руку, Дзебу – за другую. Они видели, что дыхание Моко замедляется, становится слабее. Затем оно остановилось совсем. Он лежал, не дыша, на диванных подушках, закрыв глаза, с выражением счастья на лице. И Дзебу знал, что никогда больше ему не взглянуть в эти раскосые глаза.

Как пронзённый копьем, Дзебу застонал и упал рядом с Моко лицом вниз. Он лежал, рыдая от горя. Через мгновение он почувствовал, как сильные руки помогают ему подняться на ноги. Он открыл глаза и, как в тумане, увидел Саметомо, который перекинул руку Дзебу через плечо. «Да, – подумал Дзебу, – мне нужно выйти из этой каюты». Саметомо и Каге с трудом вывели Дзебу в дождь, ветер и тьму, оставив Сакагуру лежать возле тела его отца. Трое мужчин прижались к резной раскрашенной стене капитанской каюты. Воздух и брызги, жалящие лицо Дзебу, прояснили его ум. Он взглянул вперед, пытаясь разглядеть берег. Завеса дождя была почти непроницаема. Во вспышке молнии вдалеке показалась полоса пляжа, там не было ни домов, ни жизни. Они неслись прямо на нее с невероятной быстротой. Мачты и паруса протестующе визжали под напором ветра, гнавшего их вперед. Скорость этого ветра была невообразима.

– Он был моим давним другом! – плакал Дзебу.

– Я знаю, – сказал Саметомо ему в ухо.

– Ему так для многого нужно было жить! Так много сделать! Он учился. У него было дело. Была семья.

Когда-то боль от потери Юкио была ужасна. Он помнил её. Но он ожидал, что сам умрёт вскоре после этого. И Юкио знал, что с ним покончено, что у него нет будущего на Священных Островах, что даже его жене и сыну не позволят жить. Жизнь Юкио окончилась в безнадежности и беспомощности, и Дзебу был рад, что его страдания прекратились. У Моко впереди было бы много счастливых лет…

Каге наклонился к Дзебу и сказал:

– Не нужно сожалеть о человеке, жизнь которого оборвалась в расцвете сил. Такой человек прожил жизнь наилучшим образом!

«Конечно, – подумал Дзебу. – Именно поэтому мы, зиндзя, никогда не оплакиваем друг друга». Перед ним возник образ цветущей вишни. Самураи правы.

Мимо мчались чёрные волны. Эти волны стали могилой Аргуна. Аргун преследовал его всю жизнь. Он не мог вспомнить, когда Тайтаро впервые сказал ему о человеке, убившем его отца. И последним поступком Аргуна стало убийство Моко. Дзебу не чувствовал удовлетворения от смерти гурхана. Не он убил его, Аргуна убило его же собственное оружие. Моко учился и строил. Аргун, где бы он ни появлялся, нёс только смерть и разрушение. Смерть Моко была бедствием, но бедствием была вся жизнь Аргуна. «Моко пожертвовал жизнью ради меня, – подумал Дзебу. – Чтобы отплатить ему за эту жертву, за годы, которые он отдал мне, я должен стараться более точно исполнять заветы зиндзя».

Будь верен себе! Дзебу знал, каким будет его будущее, так же точно, как то, что корабль скоро разобьётся о берег бухты Хаката. Было ясно, что предназначает ему судьба, действуя через него. Только Орден давал надежду. Во вспышке молнии гонимые тайфуном волны перед «Красным Тигром», казалось, окрасились алым, как будто он увидел кровь, которая пролилась и прольется во всех совершенных человечеством убийствах и грабежах, притеснениях и войнах. Океан крови, крови мужчин, женщин и детей. Это было невыносимо! Он громко закричал.

Затем в еще одной вспышке он увидел огромное дерево, поднимающееся перед кораблем, его корни глубоко тонули в крови, но в ветвях появилось что-то живое. Дерево, испускавшее сияние вечного света, посреди холодного океана разливало солнечное тепло. В красном море оно сияло чистым, белым светом. Дерево Жизни. «Я вижу его без помощи Камня, – подумал он. – Тайтаро был прав. Волшебство в моем разуме. И как всё живое является частью этого великого дерева, так и всё сознание мира является частью Сущности, и никто не исчезает. Ни Моко, ни Тайтаро, ни даже Аргун. Ветвей и листьев много, но Дерево одно.

На корму судна обрушилась волна. Дзебу услышал вопли и крики на мостике. Он вскарабкался по лестнице, за ним Саметомо и Каге. Из четырёх человек, державших огромное бревно, управлявшее рулем, двое были смыты за борт, один лежал без сознания и один отчаянно уцепился за румпель, качавшийся вперед и назад, безразличный к его весу. Его ноги были в кровь исцарапаны о палубу. Дзебу и Каге бросились на румпель. Саметомо отнес находящегося без сознания человека вниз. Корабль уже начал раскачиваться поперек волн, и скрип мачт стал громче, чем вопли всех проклятых душ. Румпель сражался с тремя мужчинами, как гигантский зверь.

Саметомо вернулся через несколько мгновений с Сакагурой и еще двумя воинами, неся длинную веревку. Сверкнула молния, и Дзебу различил прямо впереди них скалистый берег между Хакатой и Хакосаки. «Красный Тигр» совершал последний путь. Он разобьется о скалы или затонет здесь, в глубокой воде, вместе с ними. Шестеро мужчин привязали себя к румпелю. Судно сидело в воде глубже, чем раньше. Взрывы черного пороха пробили дыры под палубой. Скопившаяся внизу вода действовала как балласт, придавая кораблю устойчивость против порывов ветра и ударов волн, налетавших со всех сторон, увеличивая его массу и помогая удерживать судно на курсе.

Были мгновения, когда огромная лодка балансировала на гребне волны, её корма и нос повисали над водой, и руль без пользы разрезал воздух. Дзебу попытался представить размер волны, которая может поднять такое огромное судно над водой. Он никогда не слышал о волнах такой величины и о ветрах такой силы, как эти. По веской причине, подумал он. Никому еще не удавалось встретиться с ними и выжить, чтобы рассказать о них. Вода перекатывалась через корму, сбивая воинов с ног. Веревки удерживали их у румпеля, но румпель грозил сломать им ребра. Руки Дзебу вцепились в длинное бревно, как когти. При каждой вспышке молнии обнаруживалось, что скалистый берег ещё немного приблизился. Однажды, когда волны отхлынули, молния осветила морское дно и подножие огромных черных скал близ берега. Ветер шевелил черные бороды водорослей на скалах. Высоко сбоку к одной из скал пристала куча деревянных обломков, которая когда-то, может быть, была кораблем. Ещё одна вспышка – и вокруг было море, наступившее на сушу, – как стена, скалы были полностью покрыты, пляж исчез под бурлящей, пенящейся водой. Временами даже стена исчезала под водой, только смотровые башни поднимались над волнами. Дзебу вспомнил, что за этой частью стены поднимался высокий лес. Теперь там не было деревьев. Лес исчез, деревья сдуло под корень. Что же случилось с городом? – спросил он себя. Что с самураями? Неужели эта чудовищная буря убила всех на берегу?

Раздался треск, громкий, как выстрел хуа пао, и задняя мачта, стоявшая прямо перед ними, переломилась. К изумлению Дзебу, она не упала. Ветер проник под парус, всё еще прикреплённый к мачте, и поднял её, как воздушного змея, уронив в волны на некотором расстоянии. Ещё один оглушающий треск, и переломилась и улетела ещё одна мачта. Ещё, ещё одна. Мачты уносились одна за другой, треща, как солома, устремляясь в воздух. С каждым похожим на выстрел треском, с каждым полетом деревянного столба под хлопающим, как крыло летучей мыши, парусом корабль замедлял свою гонку к берегу. Теперь осталось только три мачты. На эти три паруса возлагалась их последняя надежда достичь берега раньше, чем корабль потонет или разобьётся о скалы. Сакагура крикнул:

– Все на нос! Нам придется прыгать, когда корабль ударится о берег! – Дзебу, Саметомо и остальные отвязали себя от румпеля. Вместе с Сакагурой они увлекли к носу тех, кто выжил, столпившихся на палубе. Раздался еще один умопомрачительный треск, и одна из оставшихся мачт свалилась на убегающих людей, как срубленное дерево. Дзебу оглянулся. Мачта обрушилась на троих воинов. Их раздавило. Но четвертому придавило только ногу. Дзебу похолодел. Это был Саметомо! Их глаза встретились, и Саметомо покачал головой и сделал Дзебу знак уходить. Не в состоянии перекричать вулканический рёв шторма, Дзебу схватил Каге и Сакагуру и резко дёрнул их, чтобы они остановились, потом потянул назад, чтобы они помогли ему спасти Саметомо. Их увидели другие и присоединились к ним. Все просунули руки под мачту и попытались приподнять ее. Она не двигалась.

– Спасайтесь сами! Я вам приказываю! – кричал Саметомо.

– Нет! – отозвался Дзебу. Саметомо казался изумленным, как будто сделал внезапное ошеломляющее открытие.

Корабль ударился о землю. Всех бросило на палубу. Мачта, придавившая Саметомо, опрокинулась и вывалилась в море. Крови у мальчика не было, кожа не была повреждена. Возможно, кость была сломана, но Саметомо придется ковылять, как он сможет. Обвив руками Дзебу и Сакагуру, Саметомо начал двигаться к носу корабля. У них было всего несколько мгновений, чтобы спрыгнуть, прежде чем корабль будет смыт обратно следующей большой волной. Переломились и свалились последние две мачты – передняя и стоявшая за ней. «Красный Тигр» выбросился на берег. Его приподняло над скалами и опустило на песок. Два человека подбежали к сломанным мачтам, залезли на них и спустились по ним с носа «Красного Тигра» на землю, как по мосткам. Почти как откидные мачты, придуманные Моко. Моко!

– Твой отец! – крикнул Дзебу Сакагуре. – Мы не можем оставить его, чтобы его унесло в море!

Оставив Саметомо на попечение Каге и еще одного бывшего зиндзя, Дзебу и Сакагура помчались к каюте, где лежал Моко. Маленькое тело, скорчившись, лежало в углу, куда его сбросила бешеная качка судна. Дзебу поднял Моко на руки, благодаря богов, что рана, убившая его, перевязана. Голова Моко, белая, как лист бумаги, откинулась назад, рот открылся. Он был так лёгок, что Дзебу мог бы нести его в одиночку. Дзебу взял тело за голову, Сакагура – за ноги, они вышли из каюты и побежали по палубе. Дзебу оглянулся через плечо. Из черного неба на них падала волна, высокая, как гора Фудзи. Кормовая каюта «Красного Тигра» исчезла под водой, и корабль под ними поднялся. Дзебу, отчаянно державшийся за тело Моко, чуть не был смыт за борт. Когда он и Сакагура встали и побежали к носу, они с ужасом увидели, что берег удаляется, а чёрные зубцы скал мчатся с боков корабля, уносимого в море. Затем еще одна волна подхватила «Красного Тигра» и бросила его, как дротик, обратно на берег. Когда он ударился о берег с ужасающим треском, Сакагура и Дзебу с телом Моко уже добрались до носа. Они ничего не могли сделать, кроме как поднять тело над поручнями и сбросить его вниз. Затем они спрыгнули на песок с высоты в пять человеческих ростов. Когда они упали и покатились, лишь мягкий влажный песок и боевая подготовка спасли их от переломов. Еще одна колоссальная волна надвинулась на них. Она подхватила корабль и потащила его в воду. Их сбило с ног и чуть не унесло в море. Отчаянно борясь, вцепившись каждый в одну из рук Моко, они царапали песок, ползли и барахтались, пытаясь достичь безопасной стены, казавшейся теперь невообразимо далекой. Наконец вода неохотно отпустила их, схлынув обратно в бухту. Дзебу увидел, как алый нос «Красного Тигра» исчез за стеной зелёно-чёрной воды. Он со вздохом опустился на песок.

«Красный Тигр» снова очутился над ними. Мчась на гребне еще одной волны, нос корабля вырисовывался над ним, как гора, угрожая упасть на них и раздавить. Дзебу как-то ухитрился привести в движение свои онемевшие члены и помочь Сакагуре с телом Моко. С громоподобным грохотом и треском древесины «Красный Тигр» рухнул на пляж прямо позади них. Буря играет огромной джонкой, как игрушкой, подумал Дзебу, пробираясь к стене, она медленно растаскивает её на куски, как кошка съедает мышь.

Они не решились снова остановиться на отдых. Волны одна за другой гнали их по пляжу, хватая их и оттаскивая назад. Самые крупные волны проносились мимо них и разбивались об основание стены. Они снова и снова сбивали Дзебу и Сакагуру с ног, так что они достигли стены окровавленными и полумертвыми от усталости. Люди в набедренных повязках спустили с верха стены деревянную лестницу и помогли им взобраться. Под наставленным на них острием меча они назвали себя самураям, все еще не имея представления о том, что произошло с монголами, и им было дозволено искать убежища на подветренной стороне стены. Бережно положив тело Моко, Дзебу и Сакагура в изнеможении опустились на землю.

Голос сзади них произнес:

– Я боялся, что больше никогда не увижу вас, шике Дзебу! – Это был Саметомо. Его нога была привязана к обломку доски белой шелковой лентой, обвивавшей ее несколько раз. Морщась от боли, он подполз к Дзебу на руках и коленях, волоча за собой сломанную ногу. Дзебу закрыл глаза и откинул голову назад, на грубый камень стены, у которой он сидел.

– Я тоже счастлив видеть вас, ваша светлость. Прошу простить меня за то, что допустил, чтобы ваша нога сломалась.

– Не говори глупостей, Дзебу! – Дзебу открыл глаза и увидел, что глаза Саметомо светятся по-кошачьи, глядя на него. Он действительно похож на Танико. – Слышал ли ты о том, как Е-шу сказал «нет»?

– Нет. То есть я никогда не слышал этого.

– Это кунг-ан дзен, заданная мне Ейзеном.

Саметомо рассказал ему историю о «нет».

– С тех пор я пытаюсь отрабатывать её. На верхушке мачты, куда меня повесил Аргун, я всё время думал о том, как Е-шу сказал «нет». Снова и снова я говорил себе: «Нет. Нет. Нет». Только это помогло мне не сойти с ума. Сегодня я понял, что «нет» может утверждать, а не только отрицать. Спасибо тебе за то, что ты помог мне это понять.

– Я слуга вашей светлости, – устало сказал Дзебу: он хотел спать, а не обсуждать философские вопросы.

– Если бы у меня не было этого небольшого сатори, мне было бы ужасно тяжело нести бремя моей признательности тебе, учитель Дзебу. Я был глуп. Я пренебрегал твоими советами. А теперь много храбрых людей погибло из-за меня. Из-за меня погиб дядя Моко. – Голос Саметомо надломился. – Я виноват во всём, что произошло!

Дзебу покорно открыл глаза. Спасение не окончено. Дух мальчика тоже нуждается в помощи.

– Когда ты прошлой ночью пустился в плавание с Сакагурой, ты думал, что поступаешь правильно. Сожалеть о том, что твои действия не принесли желаемых результатов, значит только терять время. Всё, что ты искренне можешь сказать, это то, что в следующий раз ты поступишь по-другому. Не существует ни правды, ни неправды.

– Ни правды, ни неправды? – Саметомо казался взволнованным.

– Тогда не существует ни «да», ни «нет». И «да», и «нет» – это всё «да»! Понимаю, понимаю! – Безумно смеясь, он пополз прочь. Дзебу поглядел ему вслед, наблюдая, как он болезненно карабкается на самый верх стены и там заставляет себя встать на ноги, опираясь на сломанную ногу. Он замахал руками и что-то закричал прямо в пасть шторму.

Одно слово или звук, снова и снова. Дзебу не мог расслышать его, но, зная Саметомо, он знал, что крик может быть только один:

– Кватц! Кватц! Кватц!

 

Глава 23

Хотя Дзебу понимал, что давно должно наступить утро, в спальне Танико было темно, как в полночь. Она, проснувшись, лежала рядом с ним, и он слышал, что она тихонько всхлипывает. Старый особняк в Дацайфу трещал под напором ветра, и барабанный стук дождя по крыше был так громок и не прекращался так долго, что он забыл о нём. То тут, то там в углах комнаты сквозь щели в крыше в лужи падали капли воды, и странно было слышать этот звук, различимый даже на фоне рёва тайфуна.

– Ты плачешь о Моко? – спросил он её.

– О, Дзебу, почему он должен был умереть? Ему даже не нужно было идти с тобой. Он не был воином!

– Он сказал, что убьёт себя, если мы не возьмем его, и я думаю, он бы так и поступил. Хотя он не был воином, он напал на Аргуна с голыми руками. Если бы он не сделал этого, может быть, Саметомо и я погибли бы.

– Я потеряла так много любимых! – сказала Танико. – Почему мужчины убивают, убивают и убивают? – Когда она сказала это, Дзебу увидел внутренним зрением океан крови.

– Мой Орден существует для того, чтобы найти ответ, – сказал он. – Если я сделаю хоть что-нибудь, чтобы найти его, я буду знать, что моя жизнь прошла не напрасно.

Яростный тайфун снёс почти все дома в Хакосаки до основания. Слуги Танико настояли, чтобы она вернулась в глубь страны, в хорошо защищенный дворец губернатора Дацайфу. Как только к Дзебу вернулись силы, он отвез Саметомо в Дацайфу в повозке. Они прибыли среди ночи, Саметомо уснул непробудным сном, Танико передала приемного сына на попечение жрецов и отвела Дзебу в свою спальню, где он в изнеможении рухнул и сразу же уснул, пока Танико почти всю ночь лежала без сна, оплакивая смерть Моко.

Теперь её руки в темноте обвились вокруг него, она прижала свое влажное лицо к его лицу.

– Ты вернул Саметомо из самого сердца преисподней! Ты вернул мне мою жизнь! Я не думала, что смогу любить тебя сильнее, чем любила до сих пор, но, оказывается, любовь может становиться глубже, подобно просвещённости.

– А я люблю тебя всё сильнее с каждым днём и с каждой ночью, – сказал Дзебу, крепко обнимая её.

В дверь спальни постучала служанка.

– Госпожа, вестник из Хакаты спрашивает шике Дзебу.

– Они уже даже не притворяются, будто не знают, что ты здесь, – сказала Танико. – Боюсь, наша любовь уже ни для кого не секрет.

Вестника прислал Миура Цумиоши. Хотя в бухте Хаката всё ещё бушевал шторм, оборонные войска решили начать атаку на прибрежный плацдарм монголов в Хакате. Вчера они видели неисчислимые толпы монголов и китайцев, плывущих к своим джонкам в страхе, что флот, отступающий перед тайфуном, оставит их. Переполненные джонки переворачивались вверх дном, некоторые становились полем битвы, когда находившиеся в них старались не пустить туда больше никого. Оставшиеся на берегу пускали стрелы и даже ракеты из осадных машин в своих уходящих товарищей. Сообщение гонца напомнило Дзебу о бегстве Такаши при Итиноте. Теперь на плацдарме монголов не много людей, и он легко уязвим, Никто не знает, что случилось с монгольским флотом. Когда шторм утихнет, они могут вернуться. Наступило время уничтожить их силы на суше. Возможно, удастся склонить монголов в Хакате к сдаче в плен, и Дзебу был нужен, как один из немногих воинов, говорящих по-монгольски.

Его доспехи, подумал он, скорее всего, пропали среди обломков кораблекрушения в лагере Хакосаки. Танико помогла ему найти старые латы и наплечники, а также нагинату в хорошем состоянии в арсенале губернатора Дацайфу. Дзебу надел соломенную шляпу и соломенный плащ. Он попрощался с Танико и поскакал с гонцом на запад.

Ранним утром, в час Лошади, самураи прислонили длинные лестницы к блестящим от влаги черным камням стены, окружающей Хакату, и полезли на них. Захватчики пытались слабо обороняться, бросая камни и метая копья в карабкающихся воинов. Но было слишком поздно. Перед Дзебу промелькнула молниеносная схватка на верху стены, вскоре после этого ворота распахнулись, и несколько сотен самураев, собранных Цумиоши для этого штурма, тяжело топая по грязи, вошли в разрушенный город.

Внутри все было серо-чёрным от пепла. Пожар сровнял город с землей. Среди обугленных обломков кое-где поднимались остатки стен и почерневшие каменные статуи. Первая встреченная ими группа захватчиков при их приближении бросила оружие и опустилась на колени под ливнем. Самураи взмахнули мечами и ожидали приказа начать отрубать головы. Дзебу допросил человека средних лет, чьи промокшие от дождя халаты, похоже, когда-то были роскошной боевой одеждой. Они китайцы, сказал он Дзебу. Их силой заставили прийти сюда, пригрозив смертью им и их семьям, У них нет причин для ссоры с благородными воинами Страны Восходящего Солнца. Они молили о милосердии.

– Мы всегда убиваем пленных, – сказал Цумиоши, когда Дзебу попросил его оставить китайцев в живых.

– Они не по своей воле подняли оружие против нас, – сказал Дзебу. – Истинный самурай сострадает несчастным, а эти люди оказались здесь по воле злой судьбы. Эти китайцы – умелые, трудолюбивые и цивилизованные люди. Их убийство принесет огромный ущерб!

– Короче, – сказал Цумиоши, – из них выйдут хорошие рабы. Бакуфу имеет слишком мало земли, чтобы преподнести её в награду нашим победоносным воинам. Вместо земли мы преподнесем им бесплатную рабочую силу. Возьмите их и отведите в Хакосаки.

«Я не это имел в виду, – подумал Дзебу, – но жизнь на таких условиях для этих людей лучше, чем немедленная смерть».

Тела валялись везде. В грязной пепельной жиже в них трудно было разглядеть что-то человеческое. Гражданских было мало, потому что при приближении монгольского флота большая часть населения портовых городов была эвакуирована. У многих мёртвых самураев были сорваны доспехи, руки связаны за спиной, а тела покрыты ранами от монгольских стрел, причем сами стрелы были вытащены. Бойня, учинённая над их беспомощными товарищами, привела самураев в ярость, хотя сами они поступили бы точно так же с любыми пленными монголами.

Было взято в плен несколько сотен корейцев. Они ещё более громко обвиняли своих монгольских повелителей. Оставшиеся в живых монголы, сообщили они самураям, собирались держать последнюю оборону на западной стороне разрушенного города, близко к воде, на случай, если флот вернется.

– Эти корейцы не желают ничего другого, кроме как завоевать нас, – кисло сказал Цумиоши. – Они предоставили корабли и моряков для двух флотов захватчиков. Они всегда ненавидели нас!

Тем не менее снова аргументы Дзебу возобладали. Пленные принесут больше пользы живыми.

Потом они наткнулись на монголов, которые притаились под дождем мокрыми коричневыми рядами, держа копья и мечи наготове, воспользовавшись тем небольшим прикрытием, какое давали разрушенные стены храма. Их было более тысячи, тех, кто остался или был оставлен на берегу, когда флот захватчиков уходил, спасаясь от шторма.

– Приканчивая их, мы потеряем много людей, – сказал Дзебу.

– Сегодня наши люди хотят пролить кровь! – прорычал Цумиоши. – Они злы, они пришли сюда в эту бурю, чтобы сражаться, и они хотят убивать монголов!

– Я пришел сюда в эту бурю, потому что я могу говорить с монголами и могу убедить их сдаться в плен, – сказал Дзебу. – Один из самых древних военных принципов повелевает никогда не нападать на загнанного в угол врага. Это слишком дорого обходится.

– Ну, тогда действуй! – Цумиоши с отвращением отвернулся.

Дзебу выбрал место на полпути между самураями и монголами. Он положил нагинату на землю и постарался обдумать аргументы, которые могут повлиять на захватчиков.

– Мы знаем, как воздать честь смелому врагу, – сказал он. – Вы напрасно отдадите свои жизни, если будете продолжать сражаться. Шторм уничтожил ваш флот. Вы последние из своей армии остались па берегу. Мы охотно примем вашу почётную сдачу в плен. В этом нет позора. Глупо бесцельно проливать кровь.

Кто-то откликнулся:

– Вы сделаете из нас рабов. Мы лучше умрём!

Под дождём просвистело копьё, хорошо нацеленное и с силой брошенное. Дзебу отразил его своей нагинатой. Полетели ещё копья. Позади себя он услышал боевой клич самураев. Они бежали мимо него, с трудом двигаясь по мокрому серому пеплу, ряд за рядом, держа наготове мечи и нагинаты.

В рукопашном ближнем бою боевой стиль самураев значительно превосходил монгольский. Без лошадей, с бесполезными под дождем и ветром луками и стрелами, монголы были слабее. И их было меньше. Мечи самураев поднимались и опускались, как серпы крестьян на поле, где созрел урожай. У Дзебу сегодня не было никакого желания сражаться, да он и не был нужен. Хотя его тошнило от убийства, он стоял на месте и наблюдал.

В середине толпы монголов на небольшой груде камней стоял, выкрикивая приказы и подбадривания, знакомый седобородый человек – Торлук. Дзебу слышал, что Торлук получил командование над китайскими войсками и Южным флотом Янцзы. Этот важный плацдарм находился под его началом, и сейчас он собирался умереть, защищая его. Молотя направо и налево рукояткой нагинаты, Дзебу пробирался сквозь толпу сражающихся. Он расталкивал людей в стороны, пока не оказался в переднем ряду самураев.

– Торлук! – позвал он. – Торлук, подойди ко мне!

Их глаза встретились. Торлук был потрясен, узнав его. Старый монгол с рёвом соскочил с коня и бросился на Дзебу, размахивая саблей. Дзебу бросил нагинату стоящему рядом испуганному самураю и ожидал нападения Торлука, выставив вперед безоружные руки.

Подозревая западню, Торлук ослабил натиск и начал медленно кружить вокруг Дзебу. Возраст, подумал Дзебу, сказался на Торлуке сильнее, чем на Аргуне. Он двигался медленнее, менее уверенно, чем раньше. Дрожь суеверного страха пробежала по его лицу.

– Значит, ты ещё жив, – сказал Торлук. – Я слышал, что ты жив, но не мог поверить в это!

– Да, я жив, а твой хозяин, Аргун, мёртв, – сказал Дзебу.

Что-то – страх, горе? – исказило лицо Торлука, но было вытеснено решительным, сосредоточенным взглядом профессионального бойца.

– А теперь ты собираешься убить меня и завершить свою месть?

Дзебу засмеялся.

– Конечно же, ты хочешь умереть в битве, но я приготовил тебе более жестокую участь.

При этих словах Торлук бросился на него, подняв саблю и нацелившись ударить в шею Дзебу. Дзебу отклонился вправо от Торлука, так что сабля монгольского военачальника лишь слегка оцарапала грудь зиндзя. Дзебу поймал руку Торлука с протянутой саблей в захват, выкручивающий запястье, поворачивая бородача вокруг себя и медленно увеличивая усилие, чтобы заставить его выронить саблю. Торлук извернулся в объятиях Дзебу, склонившись ему за спину. На мгновение Дзебу через плечо заметил кинжал, блеснувший в левой руке Торлука, и острие клинка ударило в латы Дзебу, но не пробило их. Дзебу подставил плечо под Торлука и перебросил его через себя; тот упал на спину с глухим стуком. Пока Торлук лежал оглушенный, Дзебу вынул оружие у него из рук и быстро связал монгола его же собственным арканом из сыромятной кожи.

Вокруг сражались самураи и монголы. Дзебу в отчаянии отвернулся. Произошло то, о чем он предупреждал Цумиоши: истребление последних монголов обойдется дорого. Даже хотя самураи превосходили монголов численностью и военным искусством, каждый убитый монгол забирал с собой по крайней мере одного самурая. Они сражались с силой, которую дает сознание того, что они уже мертвы. Кольцо сражающихся воинов становилось всё меньше и меньше. Его окружало гораздо более широкое кольцо погибших. Самураи и монголы лежали бок о бок в смерти, как никогда не смогли бы лежать в жизни. Океаны крови, подумал Дзебу. Океаны крови!

Когда Дзебу притащил к нему взятого в плен Торлука, Цумиоши сказал:

– Теперь я понимаю, почему эти пришедшие из пустыни варвары завоевали полмира. У них есть истинный боевой дух. Этого нельзя сказать о человеке, пока не прижмёшь его спиной к стене. Кто это тут?

– Командующий этим плацдармом, гурхан Торлук, – сказал Дзебу. – Теперь, когда их вождь у нас в руках, может быть, остальные сдадутся.

Торлук понимал язык Страны Восходящего Солнца и говорил на нём, хоть и с акцентом.

– Мне не повезло – я попал в плен, хотя надеялся умереть в битве. Эти люди, мои бойцы, никогда не сдадутся! А наши пустынные земли вскормят еще десятки тысяч воинов. Не думайте, что вы, самураи, сегодня одержали окончательную победу. Когда новость о нашей гибели достигнет ушей Кублай-хана, его ярость будет ужасной, как этот тайфун. Мы вернемся! Мы вернемся снова и снова, пока не победим!

– Мы тоже никогда не сдадимся, приятель, – сказал Миура Цумиоши, вытаскивая длинный меч.

– Подождите! – быстро сказал Дзебу. Цумиоши повернул к Дзебу оскорбленное лицо.

– Ты же не думаешь, что я оставлю этого человека в живых? Он один из тех, кто развязал эту войну с нами.

Цумиоши прошипел:

– К тому же он даже не хочет жить!

– Я знаю, – сказал Дзебу. – Но, генерал, я настоятельно советую вам отправить его обратно к Великому Хану, и, может быть, еще нескольких пленных монголов. Я хочу, чтобы Великий Хан из первых рук получил известие о том, что произошло здесь с его флотом и его армией. Ему сообщат, что мы никогда не сдадимся и что мы уничтожим любую посланную им экспедицию так же, как уничтожили эту. Что, как вы думаете, почувствует гурхан Торлук, будучи единственным оставшимся в живых монгольским полководцем и принеся Кублай-хану весть о поражении? Это будет достаточным наказанием за его участие в этой войне! Конечно, он хочет умереть. Это будет гораздо менее болезненно для него…

– Мне это не нравится, – сказал Миура Цумиоши, – но в том, что ты говоришь, есть резон.

Он повернулся к Торлуку:

– Я приказываю тебе вернуться к твоему Великому Хану и рассказать ему, как велико было это поражение. Сообщи, что самураи никогда не сдадутся ему!

– Вам не нужно приказывать ему, – сказал Дзебу. – Он доложит все это Великому Хану, потому что таков его долг монгола!

Битва всё ещё продолжалась. Под проливным дождем толпа самураев окружила небольшой кружок обречённых монголов. Дзебу вопросительно посмотрел на Цумиоши, тот кивнул. Дзебу шагнул к сражающимся воинам. Он прокладывал путь к переднему ряду самураев, крича, чтобы те прекратили бой. Почва под ногами была настолько пропитана кровью, что даже ливень не мог смыть её.

Наконец он взглянул в лица немногих оставшихся монголов, злых, напуганных, обречённых, готовых умереть. Он жестом разорвал кольцо самураев, ощетинившееся мечами и нагинатами.

– Довольно! – сказал он по-монгольски, повышая голос, чтобы его расслышали сквозь ветер и дождь. – Хватит сражаться! Ваш гурхан Торлук взят в плен. Он отправляется домой, и те из вас, кто остался в живых, пойдут с ним.

Первый монгол уронил свое копьё, другой бросил на него свою саблю. Скоро все оружие было со стуком свалено в кучу. Самураи дали им дорогу, и Дзебу увел их прочь.

 

Глава 24

Хакосаки, хотя монголы там не высаживались, был разрушен почти так же, как Хаката. Город уничтожила вода, а не огонь. В разгар тайфуна волны, более высокие, чем стены, разбили стены на камни и унесли большинство домов. От домов, которые не были смыты, остались лишь поломанные деревянные столбы вперемешку с разбросанными камнями и обломками кораблей. Пробираясь по пляжу мимо разрушенного города, Дзебу видел выброшенные волнами на пляж тела утонувших людей и лошадей. Шторм выбросил на берег морскую живность, рыб и крабов, и расшвырял повсюду чёрно-зелёные кучи морских водорослей, разлагающихся на воздухе. Вокруг начали роиться мухи.

В облаках виднелись голубые просветы – похоже, солнце может появиться уже сегодня. Ураган бушевал два дня и две ночи, но сегодня утром дождь наконец прекратился, ветер стих, и люди начали выходить на берег бухты Хаката, чтобы осмотреться. Снова наступила удушливая жара. Вблизи Хакосаки народ собрался вокруг груды дерева, бывшей останками «Красного Тигра». Корабль был так велик и выброшен так далеко на берег, что выдержал все удары шторма. Сакагура со своими людьми разрубал шпангоут на небольшие бревна и складывал их прямоугольным штабелем.

Вскоре после того, как Дзебу встал в первом ряду присутствующих на похоронах, появилась карета Танико, и она вышла, опираясь на руку Саметомо. Её глаза покраснели от слез, лицо осунулось. Дзебу молча встал рядом с ней. Вышла процессия жрецов, за ней самураи несли небольшую кобая на пятнадцать человек. Посреди корабля, одетый в белое кимоно, был посажен Моко. Тишину нарушили барабаны, колокола и гонги, жрецы начали нараспев читать сутры. Музыка и пение продолжались долго, Дзебу поймал себя на том, что хотел бы услышать, что сказал бы Моко об утомительности всей этой церемонии. Наконец жрецы закончили обряд. Сакагура подошел к Дзебу.

– Есть ли у твоего Ордена песнопение или молитва, которую можно прочитать о душе моего отца?

– Я скажу кое-что, – сказал Дзебу. Он стоял возле погребального костра, его белый халат развевался на лёгком ветру, на него смотрели люди, собравшиеся, чтобы воздать Моко последние почести.

– Более трех циклов назад, в год Дракона, я встретил этого человека на дороге Токайдо, и с того дня и до этого он был моим другом. Когда я впервые встретил его, он был простым человеком из маленькой деревни, но он был плотником и достиг мастерства в своём деле. Его труд был его путём проникновения в тайны жизни. Он путешествовал по дальним уголкам земли и принёс оттуда открытия, приносящие огромную пользу людям. Он сконструировал и построил корабли, помогавшие нам обороняться от монголов. Его чувство долга заставило его добровольно отправиться в рейд в самую середину флота монголов, и в этом рейде он погиб. Он погиб, спасая мою жизнь.

Дзебу умолк, чувствуя, что если он скажет ещё хоть слово, то разрыдается вслух. Выглянуло солнце и ослепило его. Он посмотрел на Танико. Слёзы снова бежали по её лицу, обильные, как вчерашний дождь. Наконец Дзебу почувствовал, что в силах продолжать.

– И всё же, говоря всё это о Хаяме Моко, я сказал не всё. Что было смыслом его жизни? Когда Моко умер от своей раны, мудрый брат из моего ордена сказал мне, что тех, кто умер в расцвете своих сил, тех, о ком мы говорим, что смерть подкосила их слишком рано, не нужно оплакивать. Моко жил так, что, если бы он прожил тысячу лет, мы всё равно сказали бы, что его жизнь была слишком короткой. Он умер без оружия в руках, пожертвовав собой ради спасения других, не нанеся ни одного удара. Он не давал священнических обетов, тем не менее он ни разу в своей жизни не обидел ни одно существо. Его жизнь была посвящена созиданию. Почему он умер от руки другого человеческого существа? Мы никогда не должны переставать задавать себе этот вопрос! Моко своим ответом послал нас на поиск, на поиск ответа на вопрос: почему люди убивают других людей? В этом поиске смысл жизни и смерти Моко…

Когда Дзебу замолчал, наступила долгая тишина. Затем Сакагура шагнул к костру, держа в руке горящий факел.

После похорон Сакагура и Дзебу сели в одну из уцелевших в шторм кобая, чтобы поискать какие-либо следы вражеского флота. Это был пятнадцатиместный корабль, похожий на тот, в котором похоронили Моко. Жаркое солнце стояло высоко, лёгкие волны в бухте сверкали. Дзебу и Сакагура мало что могли сказать друг другу на пути к устью бухты. Каждый был погружен в собственное горе о Моко.

Их корабль сидел в воде так низко, что они не видели обломков кораблекрушения, пока не подплывали к ним совсем близко. Проходя напротив острова Шинга, они оказались среди разбитых шпангоутов, обломков палуб и корпусов, плавающих вокруг так тесно, что их приходилось расталкивать с пути. Наконец они уже не могли идти дальше. Путь преграждал барьер из разбитого, пропитанного водой дерева. Качающийся на волнах, но прочный, он простирался впереди насколько хватало глаз. Там были и тела, множество тел в одежде солдат и моряков. Они плавали в воде или лежали, запутавшись среди обломков флота Великого Хана. И там были акулы, искавшие добычу, их чёрные плавники разрезали воду вокруг груд дерева.

– Это тянется отсюда до мыса Шинга, – сказал Сакагура, стоя на носу кобая.

Они медленно поплыли на юг вдоль барьера, ища просвет, чтобы выйти в море. Но как бы далеко они ни заходили, картина не менялась, перед ними тянулась все та же стена из обломков кораблекрушения, слишком крепкая, чтобы через нее мог пройти маленький корабль.

– Еще не было видано ничего подобного, – сказал Дзебу, – и, возможно, никогда не будет видано снова.

«Это для тебя, Юкио, – подумал он. – Если ты ещё существуешь в каком-нибудь виде, если ты действительно стоял рядом со мной на поручнях корабля Аргуна, то смотри на это. Твои люди, вдохновляемые твоим духом, одержали победу над теми самыми монголами, что уничтожили тебя!..»

– Их, наверно, прибило друг, к другу у входа в гавань, когда они пытались уйти, – сказал Сакагура. – Они наткнулись друг на друга, и шторм разбил их.

– Они, видимо, потеряли здесь половину своего флота, – сказал Дзебу. – Вероятно, они потеряли намного больше в открытом море. Нам, конечно, придется послать за ними разведывательные корабли, но я не думаю, что они вернутся. По крайней мере, эта экспедиция Кублай-хана окончена.

Десятки тысяч людей утонули, целые армии! Это было трудно представить, это ужасало, вызывало жалость. Случилось так, как Тайтаро предсказывал Юкио и Дзебу много лет назад в Китае: «Сокровища, созданные Изанами и Изанаги, будут защищены ураганом, пришедшим с ками». Со вздохом Дзебу сел, скрестив ноги, на носу кобая, опустив на грудь свое длинноволосое бородатое лицо.

– Сострадательный Будда! – сказал Сакагура, глядя на остатки монгольского флота. Он приказал гребцам идти обратно к Хакосаки и опустился рядом с Дзебу.

– Шике, я благодарю тебя за прекрасные слова, сказанные утром на похоронах моего отца, но твоя речь звучала странно для монаха-воина. Что ты имел в виду под поисками того, почему люди убивают друг друга?

– Орден зиндзя был основан для защиты людей от войны и убийства, поэтому мои слова соответствуют духу Ордена. Спустя много поколений мы были вынуждены признать поражение. Именно поэтому Орден был распущен.

– Ни одна группа, преданная своему делу так, как зиндзя, не может исчезнуть просто так, шике, – сказал Сакагура с понимающей улыбкой. – Но это еще не всё. Мой отец намекнул мне, что ваш Орден просто решил сделаться невидимым.

– А почему это должно интересовать тебя? – сказал Дзебу. Лицо этого юноши сильно напоминало Моко.

– Шике, я нахожусь на перекрёстке моей жизни.

В больших карих глазах Сакагуры появились слёзы.

– Я думал, что я – великий герой. Я восхищался похвалами других самураев. Потом я сделал величайшую ошибку, унесшую так много жизней, в том числе жизнь моего отца, только из-за моей глупой гордости и жажды славы. Всю жизнь я мечтал о продвижении по службе, землях, власти, ранге. Я хотел этих вещей как ради своего отца, так и ради самого себя, шике. Я уважал и любил его. Я знаю, что он был мудрым и сострадательным человеком. И храбрым. Он был храбрым, хотя всегда говорил, что это не так.

Сакагура немного помолчал, не в силах продолжать.

– Он был храбрым, но никогда – глупым, – сказал Дзебу.

– Кое-кто в Камакуре смеялся над ним, шике. Я хотел, чтобы наша семья поднялась так высоко, чтобы больше никто не посмел смеяться над моим отцом. Но вместо этого я стал причиной его смерти. Один из капитанов кобая собирается нанять художника, чтобы тот нарисовал свиток с изображением его героических дел. Он преподнесет его бакуфу вместе с петицией о наградах. Несколько дней назад я хотел сделать то же самое. Теперь это кажется мне смешным. Когда ты сегодня утром сказал, что смерть моего отца заставила тебя отправиться искать ответ на вопрос, почему люди убивают друг друга, я подумал, что если монах-воин может задаться таким вопросом, то может и самурай. Шике, я хотел бы сопровождать тебя в этих поисках, куда бы они тебя ни привели!

«Хороший учитель сначала попытается отговорить своего предполагаемого ученика», – подумал Дзебу.

– Я не ищу последователей, – резко сказал он. – Я не имею понятия, что я сам собираюсь делать сейчас. В любом случае это чувство – что жизнь самурая не подходит тебе – всего лишь преходящий этап. Горе о смерти твоего отца со временем, естественно, будет меньше мучить тебя, и образ жизни самурая снова покажется тебе желанным.

– Ты не понимаешь, шике, – начал Сакагура. Дзебу повернул к нему сумрачное лицо:

– Оставь меня в покое! Я медитирую! – Дзебу скрестил руки на коленях и полузакрыл глаза. Сакагура вздохнул и ничего не сказал. Под ритмичные удары вёсел кобая скользила по искрящейся воде гавани. Через какое-то время Дзебу осознал, что то, что он сказал Сакагуре, отчасти верно. Он действительно не был уверен в своём будущем, и это было очень больно.

Сакагура ничего не говорил до тех пор, пока кобая не была привязана к временному пирсу в Хакосаки. Затем, когда оба выбрались на берег, он повернулся и встал перед Дзебу.

– Извини меня, шике, но ты не понимаешь, что я очень похож на моего отца. Он рассказывал мне, что однажды обещал следовать за тобой повсюду, даже в Китай, и сдержал свое обещание. Так как мой отец приказал мне жить, я хочу занять место, которое он оставил. Я тоже буду следовать за тобой. Везде!

Не давая Дзебу ответить, он повернулся на пятках и зашагал в город. Дзебу стоял, улыбаясь ему вслед, надеясь, что борода скроет улыбку.

 

Глава 25

Танико и Ейзен прогуливались в сумерках между широким, тихим прудом, где жили карпы, и каменной внешней стеной храма Дайдодзи в древнем городе Наро. Всё вокруг Танико шептало о возрасте и трагедии. Дайдодзи был построен императорами пять столетий назад, когда Наро был столицей страны. Тысячи людей, живших здесь, погибли от огня и меча во время Войны Драконов, когда Такаши в свой ярости обрушились на храм. Теперь на землях Дайдодзи поднимались новые здания. Под руководством Ейзена, чей авторитет среди буддистских священников значительно вырос из-за покровительства Камакуры, монахи и народ Наро перестраивали храм. Танико, совершая торжественное путешествие с Саметомо из бухты Хаката в Камакуру, ненадолго остановилась в Рокухаре, в Хэйан Кё. При первой же возможности она предприняла двухдневную поездку из Хэйан Кё в Наро, чтобы повидаться с Ейзеном и осмотреть ход строительства. Окончив церемонии, они прогуливались по саду, чтобы поговорить с глазу на глаз.

– С прискорбием сообщаю вам, что ваш отец ушел в небытие, моя госпожа, – сказал Ейзен.

– Я только что получил письмо для вас от главного настоятеля храма Рикю-ин. – Рикю-ин был небольшим храмом, основанным учениками Ейзена вблизи Эдо, отдаленной рыбацкой деревушки к северу от Камакуры. Там Шима Бокуден с обритой головой в праздности проводил свою жизнь и целыми днями мечтал о власти под внимательным присмотром монахов дзен, бывших когда-то зиндзя.

– Отчего он умер? – Новость удивила ее, но она не почувствовала горя. На мгновение она устыдилась холодности своего отклика. Она осознала, к величайшему своему изумлению, что фактически чувствует скорее облегчение оттого, что хоть одна из её проблем разрешилась. Её отец больше никогда не побеспокоит её…

– Пневмония, – сказал Ейзен. – Он получал наилучший уход. Он умер вскоре после того, как новость о том, что монгольский флот разрушен, достигла храма. Мне сообщали, что он был доволен этим.

– Может быть, он сказал хоть одно похвальное слово о своей семье? – с тоской сказала Танико. – Неважно. Пожалуйста, молитесь о его душе. – «Был ли облик, который я имела перед тем, как родиться, лицом моего отца?» – спросила она себя. Но она больше не чувствовала себя просвещённой.

– Как только я вернусь в Камакуру, – сказала она, – я увеличу доходы этого храма. Всё наше благосостояние ушло на войну. Я хочу, чтобы вы завершили отливку гигантской статуи Будды, которая заменит ту, что здесь разрушили Такаши. А после этого я хочу, чтобы такая же большая статуя Будды была установлена в Камакуре в память о моем муже, покойном сегуне. Я обещала это ему, когда он умирал. Без него у нас бы не было армий, которые понадобились нам, чтобы отразить монголов.

Ейзен предостерегающе поднял палец.

– Это достойные планы, моя госпожа, но, пожалуйста, вспомните, что, когда Будда был жив, он просил только того, что люди могли дать ему, когда удовлетворят свои собственные нужды. Множество семей нуждается, много людей осталось без крова, у многих детей нет отцов. Умоляю тебя, используй богатство бакуфу для облегчения страданий нуждающихся, прежде чем отливать любые статуи, Существует старинный рассказ о монахе, который зимней ночью нашел прибежище в храме и использовал деревянную статую Будды на дрова. Такова истинная позиция дзен!

Танико горько засмеялась.

– Похоже, вы единственный священник, который так думает. В стране нет ни одного храма, большого или маленького, монахи которого не претендуют на личные заслуги в разгроме монголов. Их молитвы, утверждают они, вызвали тайфун. Они называют его «камикадзе», божественный ураган. Хуже всех – Ношин. Он заявляет, что в день бури все флаги на его храме указывали точно на бухту Хаката. Он требует – не просит, а требует, – чтобы бакуфу наделило его храм большим количеством рисовых земель, чем есть сейчас у любого из старейших храмов.

– Камикадзе, – задумчиво сказал Ейзен. – Этот тайфун не спас наши Священные Острова сам по себе. Это наши самураи два месяца удерживали огромную монгольскую армию на берегу. Если бы монголы укрепились на нашей земле, буря не уничтожила бы их. Истинный божественный ураган – это дух нашего народа.

– В них нет прежнего воодушевления, – печально сказала Танико, – Прошёл всего месяц с тех пор, как прогнали монголов, и уже этот чудесный дух, наполнявший страну, исчез. Все кричат о богатствах, гоняясь за землями, титулами, должностями. А мы практически ничего не можем дать. Фактически мы вынуждены просить самураев и народ о новых жертвах. Кублай-хан попытается напасть еще раз. Мы не будем в безопасности, пока он не умрёт, а может быть, и дольше. Нам нужно ремонтировать оборонительные сооружения, строить новые стены и корабли, постоянно держать армию вдоль находящегося под угрозой побережья. Нам придется экономить ресурсы еще много лет.

– И вы хотите возводить гигантские статуи Будды? – мягко спросил Ейзен.

– Я думала, это сможет напомнить людям, что не надо быть такими эгоистичными.

– У вождей есть только один способ вдохновить свой народ, моя госпожа, – сказал Ейзен. – своим примером. Вы пользуетесь привилегиями правителей. Перестаньте чувствовать себя виновной за то, что ваши подданные предъявляют к вам требования. Помните, боги не гарантируют, что ваша семья вечно будет удерживать власть. Нынешние времена опасны для правителей, моя госпожа. Помимо банд обнищавших рассерженных самураев, скитающихся по стране, людей будоражат любители проповедовать, вроде Ношина, заявляющие, что страдания посланы людям за грехи их правителей. А в такое время, как сейчас, очень легко спровоцировать восстание. Если вы хотите, чтобы ваш режим оставался у власти, правители страны должны вести безукоризненную жизнь.

Он перестал прохаживаться, остановился спиной к карповому пруду и многозначительно посмотрел на неё.

– Что вы имеете в виду, сенсей?

Он поколебался, затем его лицо приняло решительное выражение. При этой моментальной смене выражений она, к своему удивлению, поняла, что даже великий учитель Ейзен может с неохотой говорить что-то неприятное.

– Моя госпожа, я имею в виду, что будет разумно, если монах Дзебу на какое-то время покинет страну.

Танико на мгновение лишилась дара речи. Этот внезапный поворот беседы поразил и разозлил ее. Как смеет этот человек говорить с ней о Дзебу? Как кто-нибудь вообще смеет? Чтобы Дзебу покинул страну? Наряду с радостью победы над монголами её самой счастливой мыслью в последний месяц было то, что они с Дзебу соединятся и ничто больше не разлучит их до конца жизни. Она не верила своим ушам.

– Пожалуйста, простите меня, что я нарушил вашу гармонию, госпожа, – сказал Ейзен. – Просто монаху Дзебу предлагают совершить путешествие.

– Кто предлагает?

Её гнев вырос. Кто-то хочет, чтобы Дзебу покинул страну. Когда она выяснит кто, она пошлёт на них самураев.

– Те, кого когда-то называли «зиндзя», моя госпожа.

– Вы один из них?

– Я и другие члены Ордена много лет делали все возможное для заботы о вашем благополучии и благополучии вашей семьи.

– Почему вы хотите разлучить меня с Дзебу? – На её глазах готовы были выступить слёзы.

– Из всех нас, живущих на Священных Островах, Дзебу единственный, кто способен выполнить эту миссию – поездку на запад. Он поговорит от нашего имени с нашими братьями в далеких краях, представит нас на Совете Ордена, узнает, что происходит в мире, и вернется сюда с точными знаниями. Вы не можете представить, моя госпожа, всю чрезвычайную важность такой поездки. Один человек, путешествующий по свету с востока на запад и с запада на восток, в нынешние времена может изменить ход истории.

Он рассказал ей немного об Ордене и его целях, о его далеко раскинувшихся ветвях, о постоянной необходимости поддерживать связь между его частями. Она с изумлением и даже с испугом осознала, что существует неизвестное ей. Дзебу хранил секреты Ордена даже в постели.

– Все страны на земле сейчас проходят период великих и болезненных перемен, – сказал Ейзен. – Эти перемены могут принести великое благо, но могут принести и страдание невиданного масштаба. Мы, те, кто называет себя Орденом, должны быть в состоянии распространять созидательные идеи, влиять на ход событий. Приёмный отец Дзебу, Тайтаро, до него взял на себя такие же обязательства перед Орденом. Знайте, он оставил мать Дзебу ради многих лет медитации и путешествий.

– Вы просите, чтобы я позволила разрушить моё счастье секретному обществу, о котором я едва знала раньше, ради блага людей, которых я никогда не видела!

– Для блага вашего народа, моя госпожа. Если бы вы знали, что поездка Дзебу могла бы помочь сделать так, чтобы монголы никогда больше не угрожали Священным Островам, вы отпустили бы его?

Она долго раздумывала.

– Вы играете на моей любви к стране, чтобы заставить меня пожертвовать человеком, составляющим мою жизнь.

– Первые ветви Ордена, которые Дзебу посетит, находятся в Китае и Монголии. Он встретится с людьми, которые стараются повлиять на ход событий в этих странах.

– Вы не можете обещать, что, когда Дзебу покинет меня, произойдут чудеса, разве не так?

– Конечно, я не могу ничего гарантировать, – сказал Ейзен. – Но знание того, что вы должны действовать определённым образом, и такое действие, независимо от его результатов, ведут к озарению.

– Не пытайтесь отвлечь меня обещаниями озарения. – Её голос был резок и сердит. – Мне нужен Дзебу!

– Как я говорил вам при нашей первой встрече, сила вашей любви показывает, что вы уже значительно озарены. Но одним из важнейших источников силы бакуфу является уважение, почти поклонение, которое большинство самураев питает к Ама-сёгун. К несчастью, распространяется слух, что реальная власть над бакуфу принадлежит вашему любовнику, монаху, пользующемуся дурной репутацией Ордена зиндзя, который, что еще хуже, наполовину монгол.

Танико была оскорблена.

– Я имею право на личную жизнь! Начиная с императора, на этих островах нет ни одного дворянина, который не спит с несколькими женами и разными куртизанками. И более того, Дзебу – герой! Его деяния легендарны! Как может кто-нибудь говорить что-то плохое о нём?

Ейзен покачал головой.

– Наши господа могут развлекаться как хотят, но наши дамы должны быть целомудренны. Я не одобряю такое положение дел так же искренне, как и вы, но мы не можем изменить его. Что касается героизма Дзебу, есть много людей, которые завидуют ему и ненавидят его. Юкио был героем, но люди все равно отвернулись от него.

Танико была в слезах.

– Я не сделаю этого! Я не откажусь от него! Это нечестно! Я люблю его всю свою жизнь, и мы ни разу не смогли провести вместе больше нескольких месяцев подряд. Даже в последние шесть лет мы встречаемся только во время коротких визитов. Теперь, впервые в нашей жизни, мы можем жить вместе, как мы всегда хотели. Нам осталось так мало времени, сенсей! – Она молила о понимании. – Мы не можем надеяться, что проживем ещё долго. Правда же, мы имеем право на несколько лет счастья, оставшихся нам!

Ейзен покачал головой.

– Единственное, что обещано нам в этой жизни, – страдание.

Гнев кипел в ней. Она перевела дыхание и открыла рот, чтобы протестующе закричать, чтобы заявить «нет» вере в то, что жизнь – это только страдание, «нет» его требованию жертвы, «нет» всем страданиям и потерям своей жизни, «нет» многим годам, проведенным вдали от Дзебу. Но пока она дышала, ей показалось, что какая-то огромная сила овладела ею и вбирает в себя ее дыхание, как вода вблизи берега вбирается в большую подступающую волну, и вот уже её легкие наполнились так, что были готовы разорваться. Затем волна отхлынула.

Она позволила воздуху вырваться из неё одним ужасным воплем, долгим криком ярости и агонии, криком, идущим из самой глубины её существа. От силы, вложенной ею в этот вопль, у нее скрутились мышцы живота, запылало горло и заболели связки на шее. Она продолжала кричать, пока последний глоток воздуха не вышел из её груди.

Она открыла глаза и с изумлением увидела, что Ейзен сидит в неглубоком пруду с карпами, глядя на нее с таким же удивлением, как и она на него. Через мгновение он начал смеяться.

Вокруг раздалось клацанье оружия. Самураи, охранявшие Танико, услышали ее вопль и поспешили к ней на помощь. Воины-монахи Дайдодзи увидели Ейзена, упавшего в пруд, и прибежали помочь своему сенсею. Две группы вооружённых людей стояли кольцом вокруг Ейзена и Танико, яростно глядя друг на друга, напряжённые и готовые сражаться. Танико и Ейзен отпустили их, уверив, что всё в порядке и что они никоим образом не хотели причинить вреда друг другу. Прежде чем кто-нибудь успел помочь ей, Ейзен с плеском поднялся из пруда, как бы самой своей ловкостью подтверждая, что все в порядке.

– Сенсей, что случилось? – тихо спросила Танико, когда они снова остались наедине.

– Это явление разработано мастерами чан из Китая; мы, последователи дзен, ввели его здесь в боевые искусства, – сказал Ейзен. – Это называется «киай», крик. Через много лет практики изучающий эти искусства может издать крик, способный оглушить или убить человека. Сейчас, под влиянием ситуации, вы издали такой киай естественным образом.

– Да, но что случилось со мной, сенсей?

Ейзен взглянул в её лицо. Солнце давно село, и сад Дайдодзи освещался многочисленными бронзовыми и каменными фонарями, их свет, мерцая, отражался в пруду. Из-за ограды храма выглядывала почти полная жёлто-оранжевая луна.

– Ах! – сказал Ейзен, внимательно всмотревшись в лицо Танико. Его взгляд и лёгкий вздох подтвердили то, о чем она догадывалась. Поднималась луна, и она чувствовала, что внутри нее тоже поднимается свет. Страдание, которое она испытывала мгновение назад, было вытеснено чистой, безграничной радостью. Её озарило! Её вопль был криком самой жизни, жизни, которая была в её родителях и которую они передали ей, жизни, которая перешла к ним от бесчисленных поколений предков, которая была такой же, как и жизнь, находившаяся в Ейзене, в карпах в пруду, в деревьях вокруг них. Быть живой – значит страдать. Вопль боли и протеста против боли есть первоначальный крик жизни. Первым побуждением каждого рождённого ею ребенка был такой крик. Это был крик ян, творческого начала, самим своим страданием побуждаемого преодолевать свои несчастья и становиться сильнее и мудрее. Она почувствовала неразрывность всего сущего. Это был экстаз, который она раньше ощущала лишь в самые возвышенные моменты с Дзебу.

– Этот крик, сенсей, – сказала она, – выражал тот облик, который я имела, прежде чем родилась.

Ейзен опустился на колени и прижался руками и лицом к земле перед ней, смиренно признавая её озарение. Она была так поглощена своими новыми мыслями и чувствами, что едва замечала, что он делает.

– Я не чувствую, что я сделала открытие, – сказала она, когда он снова поднялся. – Я чувствую, будто я вспомнила что-то, что я всегда знала.

– Одно дело – знать, что огонь обжигает тело, – сказал Ейзен. – Совсем другое – узнать эту истину, положив руку в пламя факела. Теперь мне нужно найти новую кунг-ан, чтобы вы над ней работали.

– Я должна продолжать решать кунг-ан до конца моей жизни?

Ейзен засмеялся.

– Говорит ли когда-нибудь изучающий боевые искусства: «Теперь моя учеба окончена, мне не нужно больше тренироваться»? – Его круглое лицо стало серьёзным и сострадательным. – Иногда воодушевление дает нам кунг-ан для решения. Теперь, когда вы нашли облик, который имели перед рождением, может быть, у вас появится мудрость, чтобы решить, что вы и Дзебу должны делать.

Танико задумалась на мгновение, всматриваясь в себя, чтобы понять, изменились ли её чувства к Дзебу. Ничего не изменилось. Она всё ещё хотела, чтобы он был рядом с ней до конца ее жизни, и она всё ещё негодовала на Орден за попытку разлучить их.

– Ваш Орден не имеет права отсылать Дзебу от меня, – твердо сказала она. – Я заставлю его остаться со мной. Мы заслуживаем того, чтобы быть вместе после всех этих лет, и только попробуйте разлучить нас!

Ейзен кивнул.

– Вы должны делать то, что считаете нужным. В этом самая суть озарения. Что касается Дзебу, ему было дано время подумать о своей поездке. Я не знаю, что он решит. Может быть, он скажет вам. Когда вы увидите его снова?

– Я впервые за месяц увижу его послезавтра – в Хэйан Кё. Он остался в Хакате, содействуя строительству и оказывая помощь жертвам.

– Пожалуйста, передайте ему привет от меня, когда увидите его. И скажите его светлости сегуну Саметомо, что я надеюсь увидеть его, когда ему будет удобно. Я мечтаю узнать, каких успехов он добился с рассказом о том, как Е-шу сказал «нет».

 

Глава 26

Сердце Танико взволнованно трепетало – отчасти от счастливого возбуждения, отчасти от страха, – когда она ехала навстречу Дзебу по дороге, поднимавшейся на склон горы Хигаши. Ей удалось ускользнуть от всех своих дам, служанок, слуг и стражников-самураев. Те, кто остался в Рокухаре, думали, что она находится в императорском дворце, нанося визит молодому императору и августейшей семье. Те, кто был во вновь отстроенном императорском дворце, думали, что она в Рокухаре. Она и Дзебу смогут быть вместе наедине, празднуя полнолуние Восьмого месяца в объятиях друг друга в том месте, где много лет назад началась их любовь.

Они привязали лошадей у старинной статуи Дзимму Тенно. Первый император Страны Восходящего Солнца выглядел свирепым, как всегда, но более потрёпанным непогодой. Она на мгновение остановилась перед статуей, молча докладывая основателю государства, что варвары изгнаны из его пределов. Потом они повернулись и пошли рука об руку по тропе, пока не достигли места, где много лет назад они лежали вместе и обменялись обетами любви. Эти перекрученные сосны на склоне холма, может быть, были лишь сеянцами, когда они впервые пришли сюда, подумала она. Помнит ли Дзебу их обеты, и хочет ли он еще сдерживать их? Она же никогда не забывала его слова: «Я твой до конца моей жизни и до конца твоей жизни».

В свете заката Хэйан Кё казался поднимающимся из фиолетовой осенней дымки, в которой речной туман смешивался с дымом костров, на которых готовили пищу. Столица выглядела почти такой же, как и в ту, другую ночь. Вряд ли нашлась бы какая-нибудь ее часть, которую за последние тридцать семь лет не разрушил бы пожар или землетрясение, но её жители были неутомимыми строителями. Танико сняла шляпу из рисовой соломы и вуаль, скрывавшую лицо, и села на травяной коврик, который Дзебу расстелил для нее. Они заговорили о войне.

– Мы получили известие от одного из наших людей в Корее, – сказал Дзебу. – Великий Хан потерял три тысячи кораблей и восемьдесят тысяч человек Это крупнейшее из поражений, понесенных монголами со времени возвышения Чингисхана. Кублай пришел в ярость, услышав эту новость, и бегал по дворцу, крича: «Аргун! Аргун! Что сделал ты с моим флотом?» Он лишился чувств, и пришлось его лечить укалыванием китайскими иглами и уложить в постель. Теперь, говорят, он намеревается предпринять еще одну попытку вторжения.

– О нет! – Сердце Танико упало. – Мы не можем ещё раз пройти через такое испытание!

– Монголы тоже не смогут. Это поражение ослабило авторитет Кублая у его вассалов – ханов и воинов. Я не думаю, что он сможет собрать ещё одну армию и флот. Конечно, нельзя быть уверенными. Ещё много лет мы должны быть готовыми к войне.

Танико с удовлетворением представила себе варварскую ярость Кублая. «Что ты теперь думаешь о нас, Слон? – подумала она. – Ты, так презиравший всегда нашу маленькую страну. Ты всё ещё хочешь вернуть меня в свой гарем?»

– Ему сейчас шестьдесят пять лет, – продолжал Дзебу. – Он стар, а в его семье умирают рано. Я думаю, после его смерти его наследники не будут так заинтересованы в завоевании наших островов, и Монгольская империя распадется. Это уже начинается.

– Эта буря убедила жрецов и народ, что никакой захватчик никогда не сможет завоевать нас, – сказала Танико. – Они говорят, что нам помогают боги. Кое-кто из самураев считает, что эту бурю принёс рассерженный призрак Юкио. Они говорят, что Юкио сражался рядом с ними, стремясь отомстить Аргуну и его монголам.

– Я действительно видел Юкио, – сказал Дзебу. Воспоминание об этом наполнило его голос удивлением.

– Ты видел Юкио?

– Он стоял рядом со мной на поручнях «Красного Тигра», смеясь, когда я сражался с Аргуном.

– Ты думаешь, это действительно было видение, или это существовало только в твоём сознании? – спросила его Танико. – В этот момент ты, наверно, был чрезвычайно взволнован.

– Мой отец, Тайтаро, перед смертью учил меня, что ум, создающий такие видения, сам по себе чудотворен. В схватке может прийти внутреннее зрение. Иногда в такие моменты человека могут посетить видения.

Танико положила свои небольшие белые пальцы на его длинную коричневую руку.

– Когда я говорила с Ейзеном прошлой ночью, у меня было сатори, вспышка озарения. Это был момент едва ли не самого глубокого счастья в моей жизни.

Он улыбнулся, в бороде сверкнули крепкие белые зубы.

– Значит, теперь ты немного лучше понимаешь, что же я ищу всю мою жизнь.

– Дзебу, – сказала она, – моё сатори произошло, когда Ейзен сказал мне, что твой Орден хочет, чтобы ты отправился в путешествие на запад.

Дзебу немного помолчал. Наконец он посмотрел на неё глазами, полными боли и печали.

– Я собираюсь уехать, моя любовь. Я должен!

Она вздрогнула, как будто ощутив предчувствуемый ею физический удар. Она раскачивалась вперед и назад, закрыв лицо руками и плача. Он взял её за руку, но она отдернула её. Как посмел он пытаться утешить её таким банальным жестом? Она взглянула на него: он тоже плакал. На мгновение она пожалела его.

– Не говори, что ты должен уехать. Ейзен сказал мне, что решение оставлено за тобой.

– Если бы Орден приказал мне ехать, я бы чувствовал за собой право на отказ. Сначала я отказался. В последний месяц, после того как ты уехала из Хакаты, я пережил невероятные мучения из-за этого решения. Танико, я люблю тебя. Я не хочу покидать тебя. Тем не менее этой поездкой я могу сделать так много! Ейзен должен был объяснить тебе, почему это так важно для Ордена. А я буду первым человеком из Страны Восходящего Солнца, который совершит столь дальнее путешествие – на другой конец света, в неизвестные земли белых варваров. Танико, путешествия и познание составляют всю мою жизнь. Если бы я не любил тебя и мысль о разлуке с тобой не была бы невыносимой, я был бы переполнен радостью при мысли о таком путешествии. Я не могу дождаться отъезда!

– Мне жаль, что наша любовь – такое бремя для тебя, Дзебу. Но, кажется, у тебя почему-то есть силы расстаться со мной. – Казалось, он старается сделать вид, что страдает так же, как она, но это не могло быть правдой.

– Если я откажусь от этой обязанности, мой внутренний взор затянется облаками, а мой контакт с Сущностью прервётся.

– А я и наша любовь должны быть принесены в жертву твоим духовным достижениям? Вот что не нравится мне во всей этой погоне за внутренним зрением, или озарением, – называй это как хочешь. Это не что иное, как эгоизм духа!

Дзебу удивлённо кивнул.

– Давным-давно Тайтаро покинул мою мать, Ниосан, чтобы следовать за своим внутренним голосом. Она погибла во время резни в Храме Цветущего Тика. Когда он рассказал мне, как она умерла, был момент, когда я возненавидел его за то, что он покинул её. Так же, как ты должна ненавидеть меня сейчас. Но ты узнала сатори. Поэтому ты должна знать, что в озарении мы осознаем, что индивидуальное самосознание – всего лишь иллюзия. Мы все – части Сущности.

Она снова заплакала. Она чувствовала себя беспомощной – она не смогла тронуть его своим гневом. Она пережила достаточно из того, о чем он говорил, чтобы понять его. Но все равно она не сможет отказаться и не откажется от него!

– Откуда ты знаешь, что отречение от нашей любви не повредит твой драгоценный внутренний взор? – спросила она. – Почему ты так уверен, что то, что ты решил, правильно?

– Я не уверен, – сказал он. – Быть уверенным, что поступаешь правильно, – вернейший способ заблудиться. У нас, зиндзя, есть способы напомнить себе, что то, что мы делаем, не обязательно правильно. Но я знаю, что должен сделать это, также как шесть лет назад я знал, что должен ответить на твой призыв и прийти к тебе в Камакуру. Чем глубже мой внутренний взор, тем больше за меня выбирает Сущность.

Она презрительно усмехнулась.

– Когда задаешь монахам трудные вопросы, они всегда скрываются за словами, которые невозможно уловить, как облака дыма.

Удивлённый, он снова заплакал, взял её рукав и промокнул глаза.

– Это так напоминает мне то, что сказала моя мать, когда я стал читать ей наставления. «Твои слова гремят, как пустое бревно в храме», – сказала она. Мне понятны твои чувства. Тем не менее, ты понимаешь, что глубоко в моих словах, как бы пусты они ни были, есть истина.

– Истина такова, что ты собираешься покинуть меня, – прошептала она, задыхаясь.

– Я не собираюсь уезжать сегодня или завтра, моя любовь, – сказал Дзебу. – Я уеду лишь весной. Мы с Сакагурой снарядим небольшой корабль и отплывем в Китай. Сакагура ещё не знает, что я решил взять его с собой. Но он хочет быть моим учеником, а мне нужен кто-то, кто поможет мне пересечь океан и станет моим спутником после этого. Я вернусь, Танико. Будь уверена в этом. Одна из причин, по которой я совершаю эту поездку, это то, что я смогу вернуться к Ордену с новыми сокровищами знания. Я вернусь, и после этого мы будем вместе навсегда. Я обещаю тебе это!

Её ярость и горе выплеснулись, но не в крике, как прошлой ночью, а в потоке речи, прерываемой всхлипами;

– А я обещаю тебе, что, когда я засну, мой рассерженный призрак будет покидать моё тело и следовать за тобой по всему миру, он будет мучить и терзать тебя, пока ты не сойдёшь с ума. Как я сойду с ума здесь, если ты покинешь меня. Я думаю, ты уже сошёл с ума! После того как нам приходилось жить порознь так часто в нашей жизни, можешь ли ты по своей доброй воле отвернуться от меня? Даже если ты действительно вернешься, пройдет десять лет или больше. Может быть, я уже умру! Я умру! Разве ты забыл, что, когда мы были мальчиком и девочкой, здесь, на этом месте, так много лет назад, ты поклялся, что будешь моим навсегда? Ты не любишь меня по-настоящему! Никогда не любил! Я была всего лишь той, к кому ты возвращался после своих легендарных подвигов. Если ты покинешь меня сейчас, Дзебу, я навсегда возненавижу тебя. Навсегда!

Дзебу обнял ее. Сначала она попыталась оттолкнуть его, но он держал её крепко, и вместо гнева она в его объятиях почувствовала утешение. Боль тянула её изнутри, как будто внутри неё затаился чудовищный краб и старается вырваться наружу. Указательным пальцем Дзебу вытер слезы с ее щек. В лесу стрекотали сверчки. Показалось ли это Танико, или в их стрекотании была печаль оттого, что наступает зима и все маленькие насекомые скоро умрут? «Я и он скоро тоже умрем, – подумала она, – и наша любовь погибнет навеки».

– Есть еще одна причина, по которой я должен сейчас уехать, – мягко сказал он. – Рассказывал ли тебе Саметомо о том, как мы поссорились перед тем, как он уплыл в кобая Сакагуры?

– Он рассказывал мне, что рассердился из-за того, что ты настаивал, чтобы воины не пускали его в битву.

– Он сказал, что наша любовь становится национальным скандалом. Храмы, семьи воинов, народ теряют уважение к тебе. Он никогда бы не сказал мне этого, если бы не рассердился, но это правда.

– Смешно!

– Танико, ты сама говорила, что то, что мы любовники, уже больше не секрет. Мунетоки и Саметомо нуждаются в тебе. Они будут нуждаться в тебе, пока Саметомо не вырастет. Чаще всего путь, ведущий к озарению, это просто выполнение своего долга так хорошо, как только можешь, в соответствии со своим местом в мире. Для тебя этот путь заключается в том, чтобы принять мой уход и трудиться для того, чтобы сделать бакуфу сильными. Твой долг в том, чтобы сохранять фигуру Ама-сёгун яркой и блестящей!

Он всё ещё держал её в объятиях. Одна часть её хотела поднять голову и поцеловать его губы, такие зовущие, окруженные белой бородой, другая – хотела оттолкнуть его, уйти с этой вершины горы, важность которой для них он предал, и больше никогда не видеть его. Она ненавидела все эти разговоры об озарении. Оно не имело ничего общего с жизнью и с любовью. Но она знала, что это правда. Она была пленницей своего положения. Но она может отказаться от своего положения. Или предложить сделать это. Если он поймет, что она готова отказаться от всего ради него, тогда, конечно, он пожелает отвернуться от Ордена ради нее.

– Что ж, хорошо, – сказала она. – Если ты не останешься со мной, то я поеду с тобой.

Его серые глаза расширились.

– Ты откажешься от своего положения, покинешь семью и дом и отправишься путешествовать по свету со мной?

– Ты возьмёшь меня?

После долгого молчания он сказал:

– Конечно, из-за этого путешествие станет более трудным. Ты очень сильная, но Орден всё равно будет возражать. Они скажут, что твое присутствие рядом со мной замедлит мое передвижение. Они будут правы, но это не имеет значения. Я решил совершить эту поездку, несмотря на все страдания, которые она навлечет на тебя и меня. Им придется согласиться, чтобы я совершал её на моих условиях. Ради нашей любви, если ты считаешь, что должна сделать это, я не могу отказать тебе.

Она почувствовала себя как атакующий воин, падающий лицом вниз, когда его противник неожиданно шагнул в сторону. Она не предполагала, что он согласится взять ее. Она думала, что в действительности он хочет расстаться с ней.

– Ты действительно взял бы меня с собой?

– Танико, я должен совершить эту поездку. Я думал, что из-за этого у меня нет другого выбора, кроме как расстаться с тобой. Мне никогда не приходило в голову, что ты тоже захочешь поехать!

Она слишком поздно разглядела ловушку, в которую попала. Эту ловушку поставил не Дзебу. Эту ловушку устроила карма, сама жизнь. Иногда, как говорил Ейзен, жизнь становится сенсеем и задает нам кунг-ан, чтобы мы их решали.

– Я не могу ехать, – сказала она. – Я не думала, что ты согласишься.

Его печальная улыбка была прекрасна. Она протянула руку и погладила его белую бороду.

– На мгновение ты дала мне надежду, – сказал он. – Это было жестоко. Я часто был так сердит на тебя, Танико-сан. Ты всегда хотела быть в центре событий, при дворе, в гуще общественной жизни. Я всегда не любил твои амбиции. Но теперь я знаю, что амбиции больше не управляют тобой. Они превратились во что-то другое. Ты остаёшься, потому что именно это выбрало для тебя озарение. Ты не можешь перестать быть Ама-сёгун, даже ради нашей любви, потому что Сущность говорит тебе, что ты должна делать это.

Танико прислушалась к своему сердцу. Он был прав. Пусть даже любовь к Дзебу была самой мощной силой в её жизни, она не может оставить свой пост. Но удерживали её уже не амбиции. На ней лежала грандиозная неоконченная задача. Она чувствовала ту же мощную связь, что удерживает капитана на борту находящегося в опасности корабля, что заставляет сражающегося самурая удерживать уязвимую позицию. Камакура нуждается в ней, и она не может покинуть её.

– Я помогала строить её, – прошептала она. – И она ещё не окончена. Я не могу оставить её сейчас!

Он крепко держал ее за руки.

– Будь целомудренной богиней, и самураи никогда не восстанут против бакуфу. Но сейчас, ты знаешь почему, я должен уйти, хотя я разрываюсь на части. А когда мы состаримся, мы вместе проживем последние годы нашей жизни и вместе уйдем из этого мира. И если ты веришь в повторные рождения, верь, что мы родимся вновь парой крестьян, у которых будет двадцать детей и которые проживут вместе в мире девяносто лет. Несомненно, в этой жизни мы собрали достаточно хорошей кармы, чтобы заслужить это. Верь во что хочешь, моя дорогая, но превыше всего верь, что нас невозможно разъединить.

– Ничто не может разрушить нашу любовь, – сказала она. – Я верю в это!

– Танико, – сказал он, – большинство людей слепы к тому факту, что мы все едины. Люди прячутся за своими границами, своими стенами, реками и морями и воюют друг с другом. Орден выучил меня быть воином, и в войнах я провел почти всю свою жизнь. Я выполнял свой долг везде, где оказывался. Но теперь я надеюсь, что смогу провести остаток моей жизни, не убив больше никогда ни одно человеческое существо. Танико, в этом хаосе в гавани у меня были и другие видения, помимо Юкио. Я видел океан крови, всей крови, которая была пролита и еще прольется из-за того, что люди убивают. Я видел Древо Жизни, это видение сказало мне, что все существа едины. Я хочу, чтобы Древо Жизни росло. Я хочу, чтобы люди перестали лить кровь в этот океан. Как смогут люди вести войны, если они осознают, что все они – частички одного существа? Мы должны расстаться с иллюзией разделённости. Люди смогут разрушить границы, свободно пересекая их, чтобы поделиться с другими людьми тем, что они имеют. Настанет день, когда границы рухнут и у нас будут знания, необходимые, чтобы прекратить убийство человека человеком. Для этого работает Орден, для этого работаю я. Поэтому я уезжаю.

– Я понимаю.

– И ещё, – сказал он, – я уезжаю из-за Моко. Моко был человеком, который разрушил границы и учился. Почему существуют люди, подобные Аргуну и Кублай-хану, подобные Согамори и Хидейори, которые несут смерть таким же, как они, человеческим существам и никогда не спрашивают, что же они делают? Я хочу выяснить, почему был убит Моко!

– Громадный вопрос! Ты действительно думаешь, что найдёшь ответ?

– Я смогу подвести Орден и народы мира ближе к ответу. На западе лежат удивительные страны, о которых я мало знаю. Может быть, они ведут войны по причинам, отличным от тех, по которым воюем мы. И, узнав, в чем различие и в чем сходство этих причин, я смогу больше узнать о том, что такое война.

– Я могу рассказать тебе кое-что о Западе. Когда я жила у Кублай-хана, одной из моих подруг была принцесса из страны под названием Персия. – Танико протянула к нему руки и обняла его за шею. Он опустился рядом с ней, обнимая ее. Пока они разговаривали, стало темно, и его силуэт смутно вырисовывался рядом с ней.

Он погладил ее щеку.

– Мы проведем вместе всю зиму, и ты будешь рассказывать мне истории о гареме Кублай-хана.

Она засмеялась.

– Некоторые из них не для ушей монаха!

– Даже такого монаха, как я? Саметомо сказал, что я всего лишь искатель приключений в монашеской одежде.

– В этом ты весь. Посмотри, как легко ты решил покинуть меня. – Казалось, она примирилась с этой мыслью, потому что уже могла шутить об этом. Но Дзебу не разделил её шутки.

– Ты ещё любишь меня? – спросил он, вглядываясь в неё серыми глазами. – Могу я пронести это с собой через весь мир? Могу я надеяться вернуться к тебе, чтобы эта надежда помогла мне уйти?

У неё хлынули слезы, но она положила голову к нему на грудь и прошептала:

– Да.

«О, как одинока я буду! – подумала она. – Как бы я хотела, чтобы ты не уходил!»

Он достал из-за пазухи халата какую-то вещь, сверкавшую в свете поднимавшейся полной луны. Он вложил это в её руку. Её пальцы почувствовали шероховатую поверхность, но, подняв камень к глазам, она увидела, что он покрыт замысловатой гравировкой. Узор из тончайших линий, слишком сложный, чтобы ум мог его разгадать, растекался по поверхности, заставляя её следить за его извивами, пока у неё не заболели глаза. В его глубинах мерцал огонёк, яркий, как сатори.

– Дзебу, какая прекрасная вещь!

– Это подарок для тебя из страны монголов. – Он рассказал ей историю Камня. – Тайтаро использовал его как талисман при тренировке моего духа, но в конце концов признался, что в нём нет никакого волшебства. Но на его поверхности выгравировано Древо Жизни, прекрасный рисунок. Ты можешь обнаружить, что он помогает тебе сосредоточиться во время медитации. Смотри на него каждый день и думай обо мне, и, может быть, ты откроешь, что мы одно целое, как я и говорил, и что мы в действительности не разлучены.

– Это великое волшебство, – сказала она. Она положила Камень в карман на рукаве и прижалась к Дзебу. Её руки скользнули под его халат, она ласкала шрамы на его груди, как только что пыталась проследить рисунок на Камне. Его пальцы пробрались через ее шелковые одежды и слегка гладили ее кожу, лаская ее гладкую поверхность.

Яркие лучи полной луны Восьмого месяца, самой красивой луны года, заливали землю вокруг них, их халаты и их тела. Гирлянды фонарей пунктиром прочертили улицы раскинувшегося под ними города. Всё было так, как много лет назад, только они сами неизмеримо переменились.

– О, Дзебу! – прошептала она. – То, что мы познакомились и любили друг друга, хотя всё было против нашей любви, это величайшее блаженство на свете!

Этой ночью, при свете полной луны, под стенами горы Хигаши, сливались их тела и души. Все страдания, перенесенные ими раньше, всё одиночество, которое им предстоит изведать в будущем, не имело значения. Они стали едины в вечном «сейчас».

Из подголовной книги Шимы Танико:

«Я решила, что не позволю ему прочитать мой дневник сейчас. И не позволю, когда он вернётся ко мне. Так я хоть немножко накажу его за то, что он уезжает.
Восьмой месяц, семнадцатый день,

Мы проведем вместе эту единственную зиму, и потом я действительно стану и монахиней, и сегуном. Когда Дзебу уедет, я буду спать одна и посвящу себя бакуфу. Я буду умом и голосом, но никогда не буду ни мужчиной, ни женщиной.
Год Змеи.

Почему меня всю жизнь не покидает это стремление участвовать в государственных делах? Хотя Ейзен и отвергает эту мысль, это стремление происходит из облика, который я имела, прежде чем родилась. Когда я была в животе моей матери, никто не знал, мужского я пола или женского. И если отбросить то, что я женщина, и все то, чего от меня ожидают из-за того, что я женщина, то я стану просто живым существом, которое не хочет быть беспомощным предметом или собственностью, которое хочет иметь значение, совершать действия. Это потребности моего более глубокого «я». Это не значит, что я хочу перестать быть женщиной. Я рада, что у меня есть нежные чувства и что я могу открыто показывать их, как не смеет ни один мужчина, потому что я женщина. Меня приводит в восторг, что мужчины желают меня. Я люблю удовольствие, которое я получаю от мужчин. Хотя оба моих ребенка погибли, время, когда внутри моего тела росло другое человеческое существо, было самым прекрасным в моей жизни. Но я не хочу быть женщиной за счет невыполнения моих более глубоких потребностей.

И поэтому, из-за того, что я к этому стремилась, из-за кармы или судьбы, я стала Ама-сёгун. Кажется, я одна из всех женщин поднялась так высоко. Когда я была девочкой и страной правил императорский двор в Хэйан Кё, женщины часто имели большое влияние. Но теперь этой страной правят самураи. Женщины не могут состязаться с мужчинами в битве. И пока государством правят воины, женщины будут всё больше и больше порабощаться. Может быть, я смогу использовать своё положение, чтобы помочь женщинам. Но против нас действуют мощные силы.

Все наши надежды возлагаются на прекращение войн, потому что это покончит с властью самураев. Мир – то, о чём мечтает Дзебу. Женщины могут помочь себе сами, стараясь приблизить мир. Если бы я могла поделиться моими мыслями с другими женщинами, я бы сказала им это.

Может быть, Дзебу принесёт секрет мира на Священные Острова. Я приучила себя жить с мыслью о его отъезде, но, как только я подумаю, что он оставит меня одну, я молча кричу, как кричала у Ейзена. Я помню историю, которую мне очень давно рассказывал Ейзен, о достигшем озарения монахе, который кричал, когда его убивали. Теперь я понимаю эту историю намного, намного лучше.

Если бы у меня не было Саметомо, чтобы любить его и присматривать за ним, я не думаю, что смогла бы сдержать этот крик. Когда Дзебу уедет, я помогу Саметомо достичь зрелости и набраться мудрости в государственных делах. И через несколько лет, несомненно, появятся правнуки и заполнят мое время. Маленькая Танико – прабабушка! Может быть, я достигла той счастливой ступени в жизни, когда человек живёт тем, что просто любит, действует, и даёт, и не нуждается в том, чтобы получать.

Но этот человек, так отличающийся от всех остальных людей на Священных Островах, такой чудесный любовник, вошедший в мою жизнь, когда я была девочкой, – он моя жизнь! Когда он уплывет весной, он заберёт с собой мою жизнь.

Но он вернётся. Может быть, через пять, может быть, через десять лет, но он вернётся. И тогда я полностью откажусь от государственных дел, и мы найдем какой-нибудь небольшой домик на склоне горы, откуда открывается приятный вид, и я буду заваривать чай и выращивать цветы. Он будет сидеть с кисточкой и тушью записывать всё, что он совершил и узнал. И мы больше никогда не расстанемся!

Пока я буду одна, я останусь самой собой. И, оставаясь самой собой, я всегда буду любить его. Он говорит, что все мы – части единой Сущности. Поэтому он внутри меня, и мы всегда будем вместе в этой жизни, а в следующей жизни будем сидеть бок о бок на одном и том же цветке лотоса».