XXIX

— Привет тебе, Абу Али, да пошлет Аллах несчетные милости твоему дому!

— И тебе привет, Абу Муххамед, добро пожаловать, но что у тебя за благочестивый вид?

Аль-Уттаби с усмешкой посмотрел на Хасана:

— Нет, достойнейшей господин, это ты стал знаменитым благочестивцем. Об этом уже говорит весь Багдад.

Хасан с удивлением посмотрел на Уттаби:

— Что же говорит весь Багдад?

— Говорят, то Абу Нувас раскаялся, ходит босиком в мечеть пять раз каждый день, даже в дождь по грязи, отрекся от вина и от своих прежних заблуждений и пишет только стихи, предостерегающие от адских мук и призывающие к праведной жизни.

— Кто говорит это? — спросил Хасан в бешенстве. — Я уже стал шутом повелителя правоверных, не хватает мне только превратиться в посмешище для багдадских гуляк и являть собой осла из набожных слов!

Хасан хлопнул в ладоши. Появился растолстевший и важный Лулу.

— Пошли к Марьям, вели ей доставить два бурдюка с вином получше для моих друзей, и пусть нам прислуживает ее брат. А потом пригласи ко мне всех моих друзей и тех, кто раньше считался другом, и прикажи потом приготовить все, что нужно, и побыстрей.

Получить приглашение от любимого поэта халифа, прославленного Абу Нувасу, считается честью, тем более что он теперь реже устраивал пирушки — вечерами его требовал к себе Амин, а в другое время он был утомлен. Встретиться с ним легче всего у Марьям — там он часто занимался с учениками, диктовал им свои стихи, исправлял писанное ими, иногда читал молодым любимых древних поэтов.

Но сегодня выдался свободный вечер. Амин нашел себе новую забаву — танцы в широкой длинной юбке на обручах с приделанной тряпичной лошадиной головой. Если кто посмотрит со стороны, покажется, что перед ним низенькая пузатая лошадь, покрытая попоной и несущая коротконогого всадника. Раньше эту персидскую простонародную игру можно было увидеть разве что на рынках, но Амин ввел ее в обиход, и один из придворных халифа жаловался Хасану, что повелитель правоверных однажды заставил его всю ночь дудеть в пастушью свирель, под звуки которой халиф любил плясать вместе со своими невольницами и евнухами.

… Друзья собрались, и Хасан с теснящей грудь тоской увидел, как изменились многие — Хали потерял несколько зубов и стал шепелявить, Раккаши сидел, приоткрыв рот и вытирая платком слезящиеся глаза, Муслима не было — говорили, что он находится в Хорасане, при Абдаллахе, брате халифа. Из учеников некоторые выглядели старше Хасана, которому негустая борода и все еще сохранившаяся подвижность придавали моложавый вид.

Наконец брат Марьям принес вино.

— Ну-ка, налей нам на пробу, молодец! — обратился к нему Хали, а Хасан добавил:

— Мы будем пить и посрамим клеветников, упрекающих нас в лицемерном раскаянии и отказе от вина — брата нашей души. Эй, сын Шломы, потомок собеседника божьего, налей и подай чашу мне первому, а я пущу ее по кругу.

Взяв в правую руку чащу с густым красным вином, Хасан сказал:

— Как мне отказаться от вина, когда сердце мое разделили

Взор прекрасных глаз и блеск вина в кубке?

Если ты не можешь высечь искру из огнива,

Разожги свой костер, если хочешь, взяв огонь моего сердца!

— Живи вечно, Абу Нувас! — крикнул Хали и взял чашу из рук Хасана.

Приходили еще гости, и каждому хозяин подносит чашу, отпив из нее ровно половину со словами:

— Смотри, ты своими глазами видел, как верно известие о том, что я раскаялся!

Наверное, он выпил слишком много, потому что проспал весь следующий день и не мог подняться, когда Амин прислал за ним. Посыльный халифа ушел, услышав от Лулу, что Абу Нувас болен и лежит в постели, но вскоре вернулся:

— Повелитель правоверных недоволен и приказывает Абу Нувасу встать и явиться на площадь Мусалла, приготовив стихи по случаю постройки новой мечети.

Испуганный Лулу встал перед постелью и, переминаясь с ноги на ногу, передал слова посланца.

— Чтобы Аллах покарал Амина, Зубейду, его мать, и весь их проклятый род! — прошептал Хасан, с трудом садясь на постели.

Голова у него кружилась, во рту было горько, будто наелся дикой дыни — колоквинта. Не выполнить приказ Амина опасно, тем более что он дважды посылал за ним. Пошатываясь, Хасан встал, подошел к столику и выпил полную чашу неразбавленного вина.

— Ну что же, передай этому сыну шлюхи, что я буду на площади Мусалла с готовыми стихами.

Новая мечеть сверкала свежей позолотой михраба, деревянная резьба соперничала в тонкости с алебастровой решеткой, и Хасан порадовался — он словно знал, какой она будет, хотя ни разу не видел. Он теперь долго не задумывался над стихами — надо написать хороший васф, и он его напишет. Ему легко описать коня, сокола, вино в серебряной или хрустальной чаше, дворец или мечеть: для каждого описания есть свои слова, и он выбирает их безошибочно, не колеблясь.

Амин остался доволен:

— Ты хорошо сложил эти стихи, Абу Али, похвально, что они не очень длинны, так что награда тебе не будет обременительной для казны. Я жалую тебе за каждый бейт по тысяче дирхемов и приглашаю тебя сегодня ночью на прогулку по Тигру.

Кругом все замолчали — по тысяче дирхемов за бейт — щедрость, неслыханная даже для Амина, не знающего цены деньгам. Казначей открыл рот:

— Повелитель правоверных…

Но халиф прервал его:

— Ты будешь сейчас говорить, что казна пуста, я знаю. Но я сказал, и не тебе оспаривать мои слова!

Хасан не раз совершал с Амином ночные прогулки по реке, но в этот раз все казалось ему каким-то необычным: особенно яркими были звезды на бархатно-черном небе, особенно мягкими — всплески длинных весел, одновременно входивших в спокойную речную воду.

Сегодня Амин праздновал спуск новых кораблей. Они носили имена «Лев» и «Орел». Их силуэты вырисовывались на темном небе сгустками еще большей темноты, только сверкала густая позолота резных деревянных изображений львиной головы и орла с распростертыми крыльями на носу кораблей. У бортов торчали сооружения, напоминающие наклоненные башенки — для метания греческого огня.

Глухо звучали голоса рабочих, толкавших корабли по бревнам, и вот наконец огромные суда с шумом разрезали волны; по воде разбежались дорожки отраженного красного света факелов.

И тотчас на реке подожгли наполненные нефтью чаши, установленные на круглых плотах, а на «Дельфине», любимом корабле халифа, где сейчас он находился вместе со своим поэтом и с придворными, загудели трубы и забили барабаны, раздались пронзительные трели пастушьей дудки, без которой Амин не признавал музыки.

Хасана не покидало странное чувство, будто все, что он видит сейчас, происходит во сне. Даже лицо Амина, на которое падал отраженный от воды свет, выглядело каким-то зеленоватым, будто неживым. Хасана вдруг пронизало предчувствие беды — все кругом слишком празднично, чтобы быть долговечным. Он с каким-то испугом смотрел на халифа и тихонько дотронулся до его рукава, чтобы убедиться в том, что видит его наяву. Но Амин, широко улыбаясь, повернулся к нему:

— Что, Абу Али, ты хочешь сказать нам еще стихи?

Чтобы избавиться от наваждения, Хасан сильно встряхнул головой:

— Да, повелитель правоверных, я хочу сказать тебе новые стихи:

Стихотворение не было длинным — всего несколько бейтов. Когда Хасан закончил его, он увидел на глазах Амина слезы.

— Ты любишь меня, Абу Али? — тихо спросил он, сжав горячими пальцами руку Хасана.

— Да, сынок, — тихо ответил поэт, забыв о том, что перед ним взбалмошный и своевольный халиф — сейчас он видел только красивого белолицего юношу, нуждающегося в покровителе: таким мог быть и его сын. — Да, я люблю тебя, — повторил он. — Живи вечно, и пусть твои враги никогда не злорадствуют из-за твоих неудач!

Амин вздохнул:

— Аминь, пусть исполнятся твои слова, Абу Али! Не скажешь ли ты нам теперь стихи о наших новых кораблях?

Хасан устал, но, сделав усилие, чтобы собраться с мыслями, начал:

Закончив стихи обычным славословием Амину, Хасан замолчал. Чувство близости к собеседнику внезапно исчезло, и когда Хасан посмотрел на ставшее вдруг высокомерным лицо повелителя правоверных, он понял — тот не простит ему своей слабости и запомнит, что поэт назвал его «сынок».

— Мы благодарим тебя, Абу Али, за твои прекрасные стихи и просим завтра с утра сопровождать нас на прогулке в нашем загородном дворце для беседы и нашего увеселения, — довольно сухо сказал Амин и кивком головы отпустил своего поэта.

Поэт с трудом поднялся. От реки сейчас поднимался туман, стало сыро и разболелись колени. Он молча спустился по шаткой веревочной лестнице в лодку, и гребец опустил весла. Они скользили по воде, покрытой маслянистой пленкой нефти, вокруг лодки плавали хлопья сажи, обгоревшие куски дерева. Нефтяные чаши догорали, и небо затуманилось пеленой едкого дыма.

У Хасана было тяжело на сердце, не хотелось на следующий день снова встречаться с Амином, но дома тоже тоскливо после смерти сына. А у Марьям слишком много забот, и она иногда раздражает своей излишней самостоятельностью, насмешливостью и резкостью.

Хасан провел ночь неспокойно, ворочался, мучило сердцебиение. Хотелось спать, но сон не шел. Вспоминались все несправедливости, которые встретились в жизни. Некоторым Хасан отомстил, опозорил в стихах, другие обиды остались неотомщенными, их было слишком много. Вдруг в памяти всплыл один случай: несколько лет назад он с друзьями был в доме богатого перса из знатного рода Нейбахт, по имени Исмаил ибн Абу Сахль. Хасан слагал тогда стихи в его честь — он даже сейчас помнит их начало. Но почему-то тот принял стихи равнодушно, даже не угостил их как следует. Теперь-то Исмаил очень любезен с Хасаном, но старая обида не забылась, она вдруг приобрела новую остроту. Хасан понимал: виной этому усталость и бессонница, но ему требовалось дать выход своему раздражению.

В комнате горел светильник из зеленого стекла, света было мало. Хасан зажег от дрожащего огонька свечу и стал писать:

Сложив десяток бейтов на рифму «алиф», Хасан начал новые стихи, взяв другую рифму — «лам»:

Эта рифма понравилась ему больше, и он с удовольствием дописал стихи, думая о том, что прикажет переписать их красивым почерком и отнести в дом Исмаила. Стихи, как всегда, успокоили его, и он уснул.

Хасан ожидал, что Амин будет держаться с ним настороженно и сухо, но сегодня халиф весел. Его любимец, евнух Каусар, предложил новое развлечение — бить рыбу острогой в нешироком канале, протекавшем в саду.

Хасан нашел Амина на берегу канала в нижней рубахе и белых шароварах, завернутых до колен. Амин ударял заостренной палкой по воде, вокруг летели брызги, но он никак не мог попасть. Возле Каусара уже лежали две крупные рыбины, и халиф то и дело с досадой поглядывал на них. Увидев Хасана, Амин крикнул:

— Идем, Абу Али! Бери палку и попробуй наколоть хоть одну рыбу. Ты увидишь как это трудно.

— У меня болят ноги, повелитель правоверных! — с улыбкой ответил Хасан, но взял палку и попытался ударить быстро проплывающую рыбу. Брызги попали ему на одежду, в лицо, он отшатнулся, закрыв глаза, а халиф засмеялся.

Вдруг Хасан услышал глухой стук копыт по мягкой земле. Всадник на взмыленном коне остановился у берега, свалился с седла и, встав на колени, подал халифу запечатанный свиток. Посмотрев на исполосованные плетью бока понурившегося коня, на пропыленную одежду гонца, поэт почувствовал смутное беспокойство, но Амин, оглянувшись, крикнул:

— Кто там еще? Эй, возьмите у него грамоту!

Кто-то из слуг потянулся к гонцу, но тот, отстранив протянутую руку, встал и подошел к халифу.

— Повелитель правоверных, дурные вести! Полководец Абдаллаха аль-Мамуна, Тахир ибн аль-Хусейн, разбил твоих воинов на подступах к Хорасану…

— Погоди! — с досадой прервал его Амин. — Ты мне мешаешь! Видишь, Каусар поймал уже три большие рыбины, а я все еще не могу попасть ни в одну!

— Повелитель правоверных! — настойчиво хрипел гонец. — Выслушай своего раба. Знай, что твой полководец, достойный и доблестный Али ибн Иса убит хорасанским отступником Тахиром ибн аль-Хусейном!

Амин неожиданно обернулся и вскочил:

— Что? — крикнул он срывающимся голосом. — Али ибн Иса убит Тахиром? Где мой меч?

На губах у него показалась пена, глаза едва не вылезли из орбит. Он схватил железную острогу и с силой запустил ее в гонца, но руки его дрожали, и палка, пролетев мимо, воткнулась в землю.

— Оставь его, повелитель правоверных, — поднялся Каусар. — Ведь он не виноват в том, что случилось. Пойдем во дворец, там ты соберешь своих полководцев и отправишь войско, чтобы покарать Тахира!

Немного успокоившись, Амин обратился к гонцу, снова опустившемуся на колени:

— Говори, как это произошло!

— Повелитель правоверных, уже несколько недель назад, узнав, что ты объявил наследником своего сына Мусу, наместник и правитель Хорасана, брат повелителя правоверных, отложился, приказал читать в мечетях проповедь на свое имя и чеканить монеты с надписью: «Абдаллах аль-Мамун, повелитель правоверных».

Амин заскрипел зубами. Покосившись на него, гонец нерешительно продолжал:

— В мечетях Хорасана стали читать грамоты, порочащие повелителя правоверных, но я не хочу осквернять слух эмира их упоминанием…

— Нет, говори все! — прервал его Амин.

— Там говорилось…

— Продолжай! — крикнул Амин в бешенстве.

— Там говорилось, что аль-Амин мало занимается делами государства, предается пороку пьянства и приблизил к себе недостойных людей, и среди них поэта, распутника и безбожника по имени Хасан ибн Хани, с которым ведет тесную дружбу, пьет вино и совершает смертные грехи, нарушая запретное.

У Хасана потемнело в глазах. Он плохо слышал, что говорил гонец дальше. Вот он, последний удар судьбы — недаром в эти дни его томило неясное предчувствие беды. Пусть Амин смертельно ненавидит своего брата, но он не может пренебречь мнением многих тысяч мусульман Хорасана. И обиднее всего, что втайне Хасан сочувствовал больше Абдаллаху аль-Мамуну — этот человек не чета нынешнему халифу и по праву мог бы занять трон.

Амин бесновался. Выхватив из рук гонца послание, он развернул его и, не читая, разорвал на мелкие клочки. Он осыпал Мамуна самыми грубыми ругательствами, которые не пристало не то что произносить, но даже знать потомку пророка. И Каусар, славившийся умением успокаивать своего господина, не сразу смог усмирить его. Потом халиф сел прямо на землю и зарыдал, оплакивая Али ибн Ису, самого удачливого и верного из полководцев.

Наконец Каусар натянул на Амина сапоги, сменил ему промокшую рубаху и надел на халифа охотничий кафтан. Амин, все еще всхлипывая, поднялся и вдруг повернулся к Хасану, и тот встал, глядя прямо в лицо халифу. «Казнь, ссылка или подземелье?» — подумал он и прежняя дерзость вернулась к нему:

— О повелитель правоверных, раз уж ты не поймал ни одной рыбы, почему бы тебе не заняться ловлей наслаждений за чашей вина, назло хорасанским ханжам? — спросил он весело, будто ничего не произошло.

Амин, открыв рот, в бешенстве топнул ногой, но потом вздохнул, плечи его опустились:

— Ты верен себе, Хасан ибн Хани. Неужели ты ничего не боишься?

— Я боюсь Божьей кары и немилости своей возлюбленной, — спокойно ответил Хасан.

Амин покраснел:

— Так вот, Абу Нувас! — крикнул он. — Если я еще раз увижу или услышу, что ты пьешь вино, я распну тебя живым на Верхнем мосту, а когда ты умрешь, твой труп бросят собакам!

— Но я надеюсь, повелитель правоверных, что мне можно будет предаваться хотя бы греху обоняния и вдыхать запах вина, ибо старость моя не проживет без этого.

Не отвечая, Амин безнадежно махнул рукой и сел на коня, подведенного Каусаром.

Халиф больше не присылал за своим поэтом, но Хасан был только рад этому. Он проводил время в своем доме, где поселил нескольких молодых учеников, заставляя их заучивать целые диваны старых поэтов.

Ученики с восхищением говорили: «Наш учитель знает семь сотен разных урджуз, почти все диваны поэтов, и среди них шестьдесят диванов только женщин, слагавших стихи, таких, как аль-Ханса и Лейла». Хасан был беспощаден к ученикам, прерывая их на каждой ошибке, заставляя находить бесконечные метафоры и сравнения, заучивать пословицы, поговорки и редкие слова. «Ты не должен употреблять излюбленные бедуинскими поэтами диковинные выражения в твоих стихах, ибо это некрасиво в наше время, но ты должен знать как можно больше старых и редких слов, чтобы никто не мог обвинить тебя в невежестве и незнании чудес арабской речи. Если жадность в еде и приобретении богатства — порок, то жадность в приобретении знаний — величайшее достоинство».

На его занятиях часто появлялся мальчик, выделявшийся на редкость уродливым лицом, изрытым оспенными шрамами, с выпученными глазами. Пораженный его внешностью, Хасан спросил о нем, и ему сказали, что юноша родом из Басры. Потом поэт забыл о нем, не поинтересовавшись его именем.

Он снова обратил внимание на мальчика только тогда, когда тот восторженно хлопнул в ладоши, услышав, как Хасан сказал о каком-то из старых поэтов: «От его зрения осталось лишь мечтание, от разговора — небылицы и старческие воспоминания, а от тела — лишь видение, которое увидишь, если хорошенько всмотришься». Хасан сказал тогда: «Этот молодец понимает толк в искусстве красноречия, и если бы не его уродство, я взял бы его в ученики».

Иногда его тянуло к Марьям, но он боялся — если бы он появился у нее, это тотчас бы донесли халифу, а Хасан дорожил так трудно доставшейся свободной жизнью в достатке.

Правда, и сейчас не обходилось без неприятностей и волнений — ему рассказали, что Исмаил ибн Нейбахт оскорблен его сатирой и хочет отомстить. Сулейман, сын халифа аль-Мансура, вдруг тоже выяснил, что Хасан когда-то написал на него оскорбительные стихи и повсюду поносил поэта. Хали обиделся на то, что Хасан отказался устроить у себя пирушку.

Много волнений принесла новая любовь — Хасану уже давно нравилась певица Зуфафа, вольноотпущенная Амина, и она была раз как будто благосклонна к нему, но теперь при встречах издевалась, называла старым благочестивцем. «Ты боишься Амина до того, что потерял все, что у тебя было», — не раз говорила она.

Наконец Хасану надоело все это. Он надеялся, что Амин уже давно забыл о своих словах и оставит его в покое, занятый борьбой со все усиливающимися сторонниками Мамуна.

В погожий весенний день он приказал своему гуляму Духейму созвать прежних друзей и запиской пригласил Зуфафу с ее лютнистками. Ему было весело, как в дни юности. Певица, лукаво улыбаясь, сама подносила ему чашу за чашей, и Хасан, забыв о том, что все его слова запоминаются друзьями и недругами, поднял чашу и сказал обращаясь к певице:

Зуфафа нахмурилась и взяла чашу из рук Хасана:

— Ты слишком много выпил с непривычки, Абу Али!

Вмешался Хани:

— Абу Али заважничал в последнее время и не хочет признавать старых друзей. Слава вскружила ему голову, и он думает, что оседлал судьбу и схватил ее за волосы.

— Я никого не забыл, сын греха! Ты столько лет знаешь меня, но все никак не можешь понять. Послушай, что я скажу, и пусть слушают все!:

Расходились молча. Хасан понимал, что его слова передадут Амину и задумался. Не пришло ли время седлать коня и ехать в Хорасан, как сделал Муслим? Лучше покаяться в своих грехах перед разумным и образованным Мамуном, хитрым и дальновидным политиком, который не питает к нему никаких вражеских чувств. Ведь то, что читается с минбаров хорасанских мечетей — только оружие против Амина. Нет, пожалуй, уже поздно — его схватят раньше, чем он доедет до Хорасанских ворот Багдада. В конце концов, от судьбы не уйдешь. Ему надоело бояться — это не в его нраве, а в подземелье он уже был, и вышел оттуда живым и невредимым.

Позвав Лулу и Духейма, Хасан дал им на всякий случай наставления — у кого из надежных людей спрятать деньги.

Вопреки ожиданиям, он проспал ночь спокойно, никто не потревожил его и на следующий день. Лишь вечером его потребовали во дворец Хульд к халифу.

Амин находился во внутренних покоях, с ним было только несколько человек из рода Аббасидов. Увидев среди них Сулеймана ибн Мансура, Хасан понял: тот нажаловался, и вместе со вчерашними стихами получается серьезное обвинение. Как всегда в подобных случаях его охватила веселая злость, и страх пропал.

Он ожидал, что Амин станет кричать на него, но тот был спокоен. Когда Хасан дошел до середины большого ковра, устилавшего помещение, халиф жестом приказал ему остановиться и вдруг разразился самыми отборными ругательствами, которых Хасан не слышал даже от басрийских лодочников.

— Сын шлюхи, — говорил халиф с издевательской улыбкой, — ты не гнушаешься брать за свои стихи вознаграждения из грязных рук черни, а потом осмеливаешься говорить: «И даже носящий царский венец, тот, кто укрылся за завесой во дворце!» Клянусь Аллахом, ты презрел мои благодеяния и не получишь от меня больше ничего!

Сулейман ибн Мансур погладил бороду:

— А известно ли повелителю правоверных, что это — величайший еретик, из поклоняющихся двум началам — добру и злу?

— Кто-нибудь может засвидетельствовать это? — быстро спросил Амин, глядя на Сулеймана. Тот кивнул:

— Конечно, повелитель правоверных, я могу, и еще люди, которые хорошо его знают. Они здесь, за дверью.

Сулейман хлопнул в ладоши. Сразу вошли несколько человек, видно ожидавшие знака. Хасан готов был поклясться, что не знает никого из свидетелей.

— Как вы можете подтвердить, что этот человек еретик? — обратился к ним Амин.

Один из свидетелей, упавших на колени перед халифом, поднял голову:

— Однажды, когда мы вместе с ним пили вино в дождливый день…

— Поистине, то был злосчастный день, хоть и дождливый, — вставил Хасан.

— …он выставил свою чашу из беседки наружу, и в нее попало несколько дождевых капель. Тогда этот человек сказал: «Утверждают, что с каждой каплей с неба спускается ангел. Интересно, сколько я сейчас выпью ангелов небесных?» И он выпил ту воду, смешанную с вином.

— Ересь, ересь, повелитель правоверных, — закивали старцы высокими чалмами.

— Ну, что ты скажешь, Абу Нувас, и как защитит тебя на этот раз твой прославленный язык? — насмешливо спросил Амин.

— Я не скажу ничего, повелитель правоверных, раз эти надежные и почтенные люди свидетельствовали против меня, хотя я, клянусь Аллахом, не знаю ни их, ни тех ангелов небесных, о которых они говорят.

— Он снова богохульствует! — не сдержавшись, закричал Сулейман.

Амин окинул Хасана даже не враждебным, а просто холодным и безразличным взглядом:

— Эй, Каусар, распорядись, чтобы его отвели в подземелье к еретикам. Там ему, наверное, понравится больше, чем во дворце носящего царский венец.

В подземелье Хасана поместили вместе с подозреваемыми в ереси. Просторное помещение распологалось неглубоко, и сырость не чувствовалась, только ужасная духота. На этот раз оковы ему не надели; вообще, порядки оказались свободнее, чем раньше, заключенных даже прогуливали под охраной стражника, а за дирхем пропускали посетителей. В стражниках не было заметно злости, они равнодушно сидели у входа в подземелье и оживлялись, только если можно было чем-нибудь поживиться. Заключенных никто не беспокоил, и Хасану казалось, что об их судьбе просто забыли.

Он попросил одного из стражников передать записку к себе домой, и тот охотно согласился. Вернулся он очень скоро, принес одеяла, хорошей еды, бумагу и калам и долго благодарил поэта за щедрый подарок, когда получил пять дирхемов за услугу.

Хасан разделил еду между еретиками и, чтобы не скучать, сел играть с одним из них в нарды, сделанные кем-то из старожилов.

— За что тебя посадили сюда? — спросил он тощего человека с провалившимися глазами, бросавшего кости. Тот коротко ответил:

— Обвинили в том, что я поклоняюсь лжепророку Мани.

— Это правда?

Человек молча посмотрел на него и пожал плечами, и Хасан понял, что лучше больше не спрашивать. Бросая в свой черед кости, он сказал: «Наихудшая ересь, брат мой, — держать людей в заточении под землей, вдали от света и воздуха, а все остальное — дело совести каждого».

Человек кивнул головой и больше они о таких вещах не говорили.

Прошло почти три месяца. Вначале Хасану даже нравилось здесь: не нужно ничего делать, нечего желать, можно спать целый день. Еду приносил один из его гулямов, иногда он даже пытался пронести вино, но стражники отбирали его. Но постепенно все больше одолевала тоска. Ночью не спалось, мешала духота, храп или бредовые выкрики соседей. Он пробовал писать стихи, но слова казались ненужными и бледными. И все чаще тревожила мысль о смерти. Зачем он прожил жизнь; что останется после него? Раньше Хасану казалось, что у него есть множество прекрасных сочинений, но теперь, перебирая их в памяти, он находил свои стихи однообразными. Если бы начать жизнь снова, он написал бы лучше! Надо работать еще, создать такие строки, которые не забудутся никогда, но для этого прежде всего надо выйти отсюда!

Он не раз задумывался о том, что надо написать Фадлу и Амину, пусть вазир похлопочет за него, ведь Амин не помнит долго зла, да и какое зло причинил ему Хасан?!

И однажды рано утром, когда соседи еще спали, взял калам и, преодолевая внутренне сопротивление, вывел:

Потом он написал вазиру длинные стихи о том, что тот научил его благочестию и набожности своим примером. Стихи можно понять как серьезные, и как шуточные, Фадл сумеет оценить их!

Отправив со стражником бумаги во дворец Фадла, он стал ждать. И снова написал Амину, отбросив гордость и умоляя о помиловании.

Однажды в подземелье вошел маленький старик в огромной чалме. Хасан видел его не раз во дворце — это был дядя Фадла ибн ар-Ра, добрый и немного недалекий человек. Амин очень любил его именно за эти качества. Поздоровавшись и прочитав молитву, он стал опрашивать всех, за какой грех или преступление они содержаться здесь.

Когда очередь дошла до Хасана, старик спросил:

— А ты, молодец? Я смотрю на тебя, и мне кажется, что я где-то уже видел твое лицо, но не могу вспомнить. Почему ты находишься с еретиками, разве ты тоже из их числа?

— Упаси Аллах! — ответил Хасан, которого забавляла наивность старика.

Тот продолжал:

— Может быть, ты поклоняешься барану или тельцу?

— Я ем и баранину и телятину, а не поклняюсь ей, — весело ответил Хасан. — А теперь я так голоден, что могу съесть и шерсть с барана.

— Может быть, ты поклоняешься солнцу?

— Я так ненавижу его, что не сижу на солнце, особенно в полдень.

— Но за что же тебя заключили? — округлил глаза старик.

Хасан поднял руки:

— По наговору, достойный шейх, по подозрению, но я невиновен!

— Да, да, должно быть так, клянусь Аллахом, я верю тебе, ты говоришь правду, я вижу это по твоим глазам, а ведь ни один преступник и еретик не может укрыться от моего взора. О Боже! Держат в темнице невинных людей! Где же справедливость, которую завещал нам Аллах и его пророк? Я сейчас же пойду к моему племяннику, пойду к повелителю правоверных и расскажу ему о тебе, и тебя выпустят, сын мой, не беспокойся!

— Да благословит тебя Аллах, достойнейший старец! — склонился перед ним Хасан, чтобы скрыть улыбку, и еще раз удивился хитрости Фадла, умевшего помочь ему и остаться в стороне.

Прошло еще несколько дней, и Хасан начал терять надежду выйти из темницы. Но в один из нестерпимо душных вечеров он услышал шум, испуганные голоса стражников. Дверь открылась.

— Хасан ибн Хани, тебя зовет повелитель правоверных! — крикнул кто-то, и Хасан вскочил и, путаясь в полах одежды, бросился к выходу. У дверей его ждали закрытые темной тканью носилки.

— Садись, Абу Али! — сказал чей-то незнакомый голос, и Хасан увидел Каусара. — Ты не очень грязный?

— Нет, — ответил Хасан. — Нам разрешали посещать баню.

— Тогда садись рядом со мной.

Амин встретил Хасана, будто ничего не случилось. С улыбкой оглядев его, он заметил:

— Ты похудел и побледнел, Абу Али. Нам понравились те стихи, которые ты посылал дважды. Мы внимательно прочли их и нашли там подобающее узнику и грешнику смирение. К тому же за тебя просил почтенный и богобоязненный старец, к словам которого мы прислушиваемся.

Потом, как бы невзначай, Амин добавил:

— А Сулейман ибн Мансур надоел нам своими жалобами на тебя, так что мы решили тебя выпустить и наградить, и пусть лопнут от злости все сыновья Мансура, они стали слишком много вмешиваться в дела халифата.

«Вот истинная причина моего освобождения», — подумал Хасан, а Амин так же благосклонно говорил:

— Но мы надеемся, что ты откажешься от своей привычки и больше не будешь пить вино, запрещенное Аллахом!

— Да, повелитель правоверных, я откажусь от него навеки!

— А если все-таки будешь пить?

— Тогда повелителю правоверных будет дозволено Аллахом пролить мою кровь!

— Хорошо, я отпускаю тебя и приказываю выдать тебе на первый раз пять тысяч дирхемов, чтобы ты мог поправить свое здоровье!

— Благодарю повелителя правоверных! — поклонился Хасан. Во рту у него было горько, и, выйдя на улицу, он с наслаждением сплюнул.

 

ХХX

Хасан с трудом поворачивается на бок. Болит все тело — ноги, грудь и особенно живот. Он проводит рукой по животу и закусывает губы от боли — внутри все вздулось, так что трудно передохнуть. Когда Хасан сильно выдыхает воздух, в горле что-то клокочет и с губ стекает тонкая струйка крови. Лекарь подает ему какой-то терпкий вяжущий напиток с запахом айвы, и Хасан закрывает глаза.

С улицы доносятся какие-то глухие удары, крики. Лекарь вздыхает:

— Пропал Багдад! Горе его жителям и проклятие тем, кто затеял смуту!

Потом он со вздохом поднимается и отходит от постели, Хасан, чувствуя, как постепенно утихает боль, начинает вспоминать.

Все началось с пирушки, которую устроил Исмаил ибн Нейбхат. Тогда еще Хасану показалось, что рис с каким-то странным привкусом, и он спросил Исмаила, откуда родом его повар — не с южных ли островов, где люди кладут в пищу все пряности разом. Исмаил тогда как-то смешался и ответил что-то невразумительное.

Только придя домой, Хасан задумался и вдруг похолодел: а если Исмаил подсыпал ему яду? Ведь он повсюду хвалится, что отомстит Абу Нувасу за его стихи: «Этот человек утверждает, что я скуп, — говорил он. — Ну что ж, я ему отомщу так, что он узнает мою щедрость». Хасан тайно советовался с Ибн Бахтишу, и тот дал ему противоядие, действующее против всякой отравы. Каждое утро, просыпаясь, поэт долго смотрел на себя в серебряное зеркало, ощупывал живот, глаза — говорят, что действие яда сказывается раньше всего на глазах. Ничего не болело, но мысль о яде не оставляла Хасана — он вспоминал все истории об отравлениях, которые слышал когда-то, о лекаре Нейбахта, умеющем составлять хитрые отравы, и ему становилось страшно.

У халифа дела шли все хуже. Войско Мамуна под предводительством жестокого и непримиримого Тахира приближалось к Багдаду, захватывая одну область за другой, провозглашая там власть нового повелителя, и полководцы правящего халифа не могли остановить его. Амин стал еще более несдержан, и придворные боялись попадаться ему на глаза.

Однажды утром Лулу разбудил Хасана:

— Вставай, господин мой! Дурные вести!

Хасан нехотя поднялся, по привычке ощупывая живот:

— Что случилось, что ты кричишь? Разве тебе не известно, что у меня по утрам и без того болит голова?

— Вставай, господин мой, настало время уезжать из Багдада, который из города мира скоро превратится в город сражения. Я уже взял твои деньги, которые оставлял у надежных людей.

— Что же случилось? — нетерпеливо спросил Хасан.

— Воины Тахира подошли к Кильвазе. Если ад-Дибби не отобьет его, Тахир захватит каналы и будет задерживать суда с продовольствием. Начнется голод и вспыхнут болезни. Послушай меня, господин мой, уедем отсюда пока не поздно!

Хасан задумался: куда ему бежать? Будто проникнув в его мысли, Лулу предложил:

— Поедем в Басру, там твои родичи и друзья. Мы снимем там дом, и ты будешь жить там спокойно, занимаясь учениками.

— Нет, Лулу, — ответил Хасан. — Поезжайте сами, возьмите все деньги, оставьте мне только то, что я доверил Абу Исхаку. Этого мне хватит надолго — ведь я не собираюсь больше устраивать пирушек. Забери женщин и детей и сегодня же отправляйся, а я останусь здесь.

— Как же можно, господин мой… — начал Лулу, но поэт остановил его:

— Поступай так, как я велел, и оставь меня!

Хасан выехал проводить своих домашних, а возвращаясь домой от Басрийских ворот, решил посмотреть издали на хорасанское войско.

Замок предместья Кильвазы стоял на месте старого христианского монастыря, от которого еще сохранились толстые кирпичные стены и невысокая колокольня. По направлению к предместью тянулись сотни повозок с толстыми бревнами, тяжелыми железными рычагами, свернутыми канатами — разнообразные камнеметные машины манджаники и аррады. Другие повозки были нагружены большими камнями, сосудами для горючей смеси. Жители предместья тащили железные колья и лопаты, воины ад-Дибби подгоняли их — нужно вырыть ров от замка до моста и сделать ямы для установки камнеметных машин.

Неподалеку уже была собрана аррада. Один из воинов, невысокий жилистый человек, ловко оттянул длинный рычаг, вложил сосуд, что-то подкрутил и крикнул:

— Во имя Аллаха!

Рычаг громко щелкнул, и через несколько мгновений на другом берегу канала вспыхнуло яркое пламя.

— Да не отсохнут твои руки, Самарканди, пусть Аллах покарает так всех смутьянов! — крикнул кто-то из жителей Кильвазы, толпившихся вокруг аррады. Другой вздохнул:

— Говорят, что на восточной стороне Тахир установил аррады и манджаники и стреляет горящей нефтью, так что многие дома сгорели, а их жители бежали и убиты.

Самарканди вложил еще сосуд с горящей жидкостью, и еще один шатер на том берегу охватило пламя. Всадник из войска Тахира поскакал по берегу канала и, очутившись против Самарканди, крикнул:

— Эй, собака, сын неверной, если попадешь к нам в руки, будешь распят и сожжен живым, а после смерти труп твой бросят псам, и душа твоя пойдет прямо в ад! — Но, увидев, что Самарканди вкладывает новый заряд, пустил коня рысью.

Хасан снова почувствовал себя живым среди людей, каждый из которых занят делом — кто шел копать ров, кто грузил свои пожитки на повозку. Он бросил поводья, и конь, вздрагивавший от шумных ударов рычага камнеметной машины, опустив голову, пошел вверх по улице.

Поэт сидел неподвижно, не глядя по сторонам. Он опомнился только от необычной тишины. Хасан поднял голову и увидел, что стоит перед дворцом Хульда. Все ворота обычно оживленного и шумного дворца были закрыты, казалось, огромное здание затаилось. Но издали доносились звуки лютни и голос певицы. Хасан спешился, привязал коня у ворот — улица пустынна, да и вряд ли даже сейчас кто-нибудь осмелится увести коня от дворца халифа.

Он стучал в несколько ворот, но ему не открывали. Наконец у главного входа приоткрылось смотровое окошко:

— Что тебе надо, человек? — спросил стражник.

— Я поэт повелителя правоверных и хотел бы посетить его

— Поистине, сейчас время для поэтов и поэзии, — проворчал стражник и позвал кого-то. Потом открылась боковая дверца и Хасан вошел.

Огромный двор почти опустел, только кое-где стояли стражники, да у ворот конюшни суетились конюхи.

— Проходи, — сказал стражник. — Здесь тебя, оказывается, знают.

С Амином были Каусар, Хали, Исхак ибн Барсума, музыкант, а на возвышении сидели невольницы-певицы.

— Добро пожаловать, Абу Али! — сказал Амин, когда Хасан пожелал мира повелителю правоверных. — Ты не оставил нас, и это похвально. Нам нужно сейчас немного развлечений, не то нас думы одолеют. Ведь я видел сон, который могу истолковать только как знамение беды. Мне снилось, что я стою на вершине высокой кирпичной стены, уходящей под облака. А где-то далеко внизу, так что я могу едва почувствовать, кто-то сильно бьет по основанию стены. И с каждым ударом снизу от кирпичей отлетают куски, и стена становится все ниже, так что я уже могу различить лицо того, кто разрушает ее. Это Тахир ибн Хусейн. И с последним его ударом стена разваливается, а я падаю с нее. Ну, Каусар, как ты истолкуешь этот сон?

— Лживые сновидения, повелитель правоверных, ты, наверное, видел что-нибудь неподобающее перед сном.

— Нет, Каусар, я думаю, что конец. А ты что скажешь, Абу Али?

Хасан, захваченный врасплох, пожал плечами, а Амин вздохнул:

— Даже Абу Али с его находчивостью не мог найти подходящего истолкования. Нам остается сейчас только надеяться на Аллаха, а чтобы развлечься, выпьем вина и послушаем песню.

— Но, повелитель правоверных, — возразил Хасан. — Ведь ты запретил мне пить вино!

— В такой час я снимаю свой запрет, и пусть грех будет на мне.

Амин хлопнул в ладоши. Невольники внесли золотые и серебряные кубки и блюда, подали Амину его чашу — «Изумрудную звезду». По знаку надсмотрщицы невольницы ударили по струнам:

— Что вы поете, проклятые? — вскочил с места Амин. — Убирайтесь отсюда, у меня и без вашей песни немало предзнаменований! Пусть придут другие!

Испуганные невольницы убежали, на их место взошли еще десять девушек. Амин сделал знак Каусару подать вино: «Мы выпьем все по полному кубку, а эти пусть споют нам, только что-нибудь повеселее!»

Девушки по знаку сидящей спереди невольницы начали старинную песню о подвигах арабов:

Подбежав к девушкам, Амин выплеснул в лицо ближней все вино:

— Каждой по десять плетей и вон отсюда! — прохрипел он. Каусар попытался успокоить его:

— Повелитель правоверных…

Но Амин не слыша его, стоял, понурившись.

Хасан встал и подошел к халифу:

— Повелитель правоверных, хочешь я скажу тебе стихи, которые сложил в твою честь?

Амин молча отстранил его и снова сел на свое место.

— Пусть споет Асма. Если и ее песня будет вроде этих, значит, мне суждено умереть, и нет мне спасения!

Асма, самая красивая и искусная певица Амина, йеменская невольница с татуировкой на смуглых щеках, села по приказу Амина рядом с ним. Она была испугана, облизывала губы и крепко сжимала лютню дрожащими пальцами.

— Спой нам песню, которая первой придет тебе в голову! — приказал Амин.

Асма открыла рот и тут же сжала губы, испуганно глядя на халифа.

— Пой! — крикнул Амин.

С трудом переводя дыхание, она запела о Кулейбе ибн Ваиле, древнем герое арабов:

Амин, размахнувшись, запустил хрустальный кубок в голову девушки. Она упала, закрыв лицо руками, из глубокой раны на лице хлынула кровь.

— Бросить эту проклятую львам, она все равно ни на что больше не годна! — хрипло сказал Амин и, встав, пнул ногой невольницу. Осколки «изумрудной звезды» хрустнули у него под ногами, а когда девушку унесли, он обратился к Каусару:

— Распорядись, чтобы все ценности из наших сокровищниц были проданы. Вырученными деньгами пусть заплатят войску. И все это, — он толкнул ногой золотые и серебряные чаши, блюда и кубки, стоявшие на ковре, — перелить в динары и дирхемы. Мы сегодня же к вечеру перебираемся в Круглый город, в крепость Мансура, и с нами будут только наши родичи и воины. Поспеши выполнить наш приказ!

Не глядя ни на кого, Амин переступил через натекшую на ковер лужу крови и вышел.

Хасан возвращался домой поздно. Он сделал большой круг, так как на всех перекрестках были протянуты цепи и его не пропускали, несмотря на угрозы и посулы:

«Все добрые мусульмане сидят дома. А бродяги вроде тебя собрались в квартале Харбийя, где грабят на пожаре, воспользовавшись несчастьем людским, или в рынке Карха. Ступай к ним, если хочешь».

Рынок Карха оживлен, как днем, но люди сейчас иные. Большинство — из братства Бану Сасан, с ножами, заткнутыми за туго завязанные пояс, и еще какие-то люди, босые, без одежды, на каждом только набедренная повязка.

Кто — то схватил коня за уздечку:

— Эй, молодец, не узнал меня?

Хасан всмотрелся в заросшее нечесаной седой бородой лицо и отрицательно покачал головой.

— А я вот узнал тебя. Помнишь нашу встречу на постоялом дворе, когда нами предводительствовал Исмаил-басриец?

— Да, теперь вспоминаю, — медленно ответил Хасан, вглядываясь внимательнее в собеседника. Он был тоже босой, в набедренной повязке; торчащие ребра и заросшая седыми волосами грудь измазаны смолой.

— Что вы делаете здесь? — спросил Хасан.

— Мы сражаемся, и проклятые хорасанцы, люди Тахира, боятся нас больше, чем чумы, хотя у нас нет оружия и предводителя.

— А откуда взялись эти люди? — указал Хасан на толпу, заполнившую рынок. Почти все были одеты так же, мало у кого имелись сабля или копье.

— Это крестьяне из предместий, дома которых сожгли люди Тахира или аййары — бродяги, а многие бежали из подземелья. А что ты делаешь в этом месте? У тебя ведь хороший конь и богатая одежда. Ты не боишься, что все это достанется людям из братства Бану Сасан?

Хасан, не отвечая, проехал к освещенной лавке, откуда, как ему показалось, доносился голос Хали. Не сходя с седла, Хасан заглянул внутрь. Так и есть — Хали сидит за столом вместе с несколькими аййарами и громко читает, почти выкрикивает:

— Эй, Хали! — окликнул его Хасан.

Тот, подняв голову, увидел его:

— Иди к нам, сын греха, здесь самые смелые и достойные сыны Багдада, которые защищают город от хорасанских разбойников.

Хасан провёл ночь в лавке. Они пили вино, захваченное аййарами в лавках иноверцев, и Хали, который эти дни проводил на улицах Багдада, рассказывал Хасану последние новости, передавал стихи, сложенные жителями Багдада, где они описывали беду, постигнувшую столицу великого государства.

А поэт Хузейми сложил длинную касыду о несчастьях этого «земного рая», и люди заучили их наизусть и читают в домах и на улицах.

Они спали всего два — три часа. Их разбудили истошные вопли, топот, визг бешеных коней. Пахло гарью. Хасан и Хали, стараясь остаться незамеченными, выглянули из окна лавки. Уже рассвело, и на рынке началось сражение. Слева наступали хорасанские верховые лучники, вооружённые ещё и длинными копьями, справа — аййары в набедренных повязках.

Неподалёку Хасан увидел вчерашнего аййара. У него в одной руке была круглая, вроде щита, обмазанная смолой камышовая плетёнка, в другой — праща, а на плече висел мешок из грубой шерсти, наполненный камнями — метательными снарядами. Аййары прикрывались плетёнками, как щитами, и стрелы хорасанцев застревали в них или прилипали к смоле. Вот одна такая стрела прилипла к щиту знакомого Хасана, и он снял её, весело воскликнув: «Даник!»

— Что он кричит? — удивлённо спросил Хасан.

— Он собирает стрелы и потом продаёт каждую за данник, — объяснил Хали.

В это время одна из стен лавки с грохотом обвалилась, и их заволокло сухой глиной и чадом. «Бежим!» — крикнул Хали и схватил Хасана за руку. Они бросились из лавки и, скрываясь в узких проходах между торговыми рядами, побежали к реке. Хали бежал легко, а Хасан задыхался. «Я не могу больше, Хали, оставь меня!» «Бежим, Абу Али, или нас затопчут!» — дёргал его за руку Хали. «Беги и оставь меня здесь!» Но Хали, поддержав падающего Хасана, затащил его в чей-то полуразрушенный дом. «Побудь здесь и никуда не выходи, я вернусь за тобой», — крикнул он изо всех сил, так чтобы друг его услышал среди шума, и скрылся.

Хасан в изнеможении упал на землю. Запах пыли и каких-то пряностей успокоил его, и он лежал долго, пока сердце не забилось ровнее. Грохот немного стих. Сражение между аййарами и хорасанцами продолжалось на восточной стороне — видно, аййары сильно потеснили конников Тахира.

Стемнело. «Если я останусь здесь до ночи, меня снова не пустят домой», — подумал он и с трудом встал. Ноги были словно чужие, вдруг сильно заболело в груди. Но Хасан, не обращая внимания на боль, шёл, держась за закопчённые стены домов. Ему казалось, что он остался один среди этих пожарищ, разрушений и присыпанных сажей, словно чёрным саваном, мертвецов. Откуда-то послышались стоны, но Хасан не свернул в ту сторону — разве он в силах кому-нибудь помочь?

Он несколько раз падал, поднимался, потом свалился в канал — его счастье, что там было мелко. Как во сне добрался он до Марьям, не надеясь, что найдёт её заведение целым, но лавка была на месте, и оттуда, как всегда, доносился шум. У дверей стояло несколько дюжих молодцов — сасанидов. Увидев, что Хасан направляется к двери, один из них ударил его в грудь: «Эй ты, сын шлюхи, куда лезешь? Разве ты не видишь, что здесь пируют благородные молодцы?» На его крик выглянула Марьям. «Оставьте его: это Абу Нувас. Иди сюда, Абу Али, ты отдохнёшь у меня!» — «Абу Нувас?» — удивлённо выпятил губу второй — «Я думал, что он давно уже умер!» — «Он ещё не умер, молодец, но скоро умрёт от твоего голоса», — нашёл в себе силы на ответ Хасан и упал, перешагнув через порог.

Он не помнит, сколько дней пролежал у Марьям, но, когда, наконец, очнулся, почувствовал себя бодрым, будто в дни молодости. Марьям заботилась о нём и не выпускала из дому, и Хасан был рад этому. Он сидел в её лавке, пил вино вместе с молодцами — аййарами. Писать стихи не хотелось, и он дал себе отдых. Говорили, что в Багдаде начинается голод, что хлеб подорожал так, что не всякий может купить себе пол-лепёшки в день, но Марьям как-то ухитрялась доставать и вино, и всякую еду.

Однажды в лавку зашёл знакомый Хасана, Мухаммед ибн Саид, сильно похудевший, с провалившимися глазами. Увидев Хасана, он от неожиданности отступил на шаг: «Абу Али! Мы думали, что ты умер, и Хали искал твоё тело среди трупов в квартале Карх. Почему ты не известил нас, где ты находишься?» Хасан неохотно ответил:

— Я уже был среди мертвецов и воскрес перед Страшным Судом. Как видишь, за свои грехи я попал в ад и сижу теперь среди грешников.

Ибн Саид нахмурился:

— Ты всё ещё не оставил легкомыслия и вольнодумства, из-за которых столько пострадал! И всё ещё пьешь вино. Опомнись, ведь тебе уже перевалило за пятьдесят! Разве ты не видишь, к чему привело пьянство нашего халифа, которого уже открыто называют «свергнутым»?

Хасан возразил:

— Халиф пьёт от богатства, а я от бедности, и эти достойные молодцы, которые, как ты видишь, пьют вместе со мной, спасли город от гибели! Так что прощай, Ибн Саид, и привет тебе — винная лавка не место для истинного мусульманина, иди лучше в мечеть замаливать наши грехи!

Аййары засмеялись, а Ибн Саид, оскорблено подняв голову, вышел.

Снова заглянув с улицы в лавку, он сказал:

— Люди Исмаила ибн Нейбахта повсюду ищут тебя, чтобы отомстить. Конечно, они будут искать тебя не в мечети, а среди негодяев и бродяг!

Один из аййаров поднялся с места: «Этот пёс сейчас получит вознаграждение за свои слова!» Хасан схватил его за рукав: «Оставь! Какая честь тебе будет, если ты пришибёшь слабого старика? Лучше давай выпьем ещё, и я скажу тебе свои любимые стихи о вине!»

Марьям не раз говорила Хасану: «Какие-то люди стоят у дверей, заглядывают в лавку, но внутрь не заходят и не покупают вина. Может быть, это люди Нейбахта?» Но Хасан отмахивался:

— Сейчас им всем не до меня. Каждый думает только о том, как бы сохранить свою жизнь после прихода аль-Мамуна. Посмотри, сколько людей Амина перешло уже на сторону его брата и сдались Тахиру!

Когда стало скучно сидеть в лавке, Хасан вышел на улицу. «Не ходи далеко!» — предупредила его Марьям. — «Здесь тебя сохраняют друзья, но они не могут повсюду ходить за тобой».

— Разве ты не знаешь, что у каждого человека есть сто ангелов, охраняющих его, куда бы он ни направился, об этом говорится в наших преданиях, но ты, язычница, конечно, не веришь этому?

— Я не верю больше ничему, — коротко сказала Марьям.

С каждым днём Хасан стал уходить всё дальше. Иногда он не узнавал улиц, по которым проходил — так велики были разрушения. Но пожаров становилось всё меньше — Мамун не хотел войти победителем в сожжённый город и приказал Тахиру сжимать осаду, но не использовать горючей жидкости.

Амин с семьёй укрылся в Круглом городе, при нём остались только самые близкие люди, те, которые не ждали добра от Мамуна, а евнухи — любимцы Амина, большинство стражников, невольники и невольницы разбежались.

Улицы городы были пустынны. Выжидая. люди заперлись в домах. Даже аййары не выступали больше против Тахира — Хасану сказали, что Мамун приказал раздавать им деньги и пообещал взять самых храбрых в своё войско.

Блуждая по давно не убиравшимся улицам, он забрёл в чей-то сад. Ему показалось, что кто-то крадучись идёт следом, но, оглянувшись, он никого не заметил. Он с жадностью вдыхал влажный воздух — в саду не чувствовался запах гари, которым, кажется, пропитались все дома и одежда жителей Багдада. Хасан сел в тени дерева, потом лёг на мягкую траву, всем телом впитывая её свежесть.

И вдруг словно обрушилось небо — кто-то прыгнул на него с дерева, затянул на шее петлю и накинул чёрную тряпку на голову. Ещё кто-то вязал руки. Хасан отбивался ногами, задыхаясь под вонючей тканью, но ему навалились на грудь, потом стали топтать ногами, стараясь попасть в живот. Это продолжалось не очень долго, Хасан даже не потерял сознания.

Послышались крики, топот, потом всё стихло. С него сдёрнули тряпку и подняли.

Хасан попытался встать, но изо рта хлынула кровь. «Дайте ему воды!» — проговорил кто-то, и Хасан, подняв голову, увидел Абу Сахля из рода Нейбахт, отца Исмаила.

— Негодяй! — прохрипел Хасан, глотая кровь. — Ты послал своих людей убить меня, а теперь делаешь вид, что хочешь помочь!

— Побойся Бога, Абу Али, разве я могу сделать такое?

— Ты или твой сын, ведь он грозился, что отомстит мне!

— Боже тебя упаси, Абу Али! Исмаил, правда, был рассержен из-за твоих стихов, где ты называешь его рафидитом и непочтительно отзываешься о Али ибн Абу Талибе, да упокоит его Аллах, но разве он пойдёт на такое богопротивное дело? К тому же он любит и уважает тебя и очень горевал, когда распустили слух о твоей кончине. А теперь мы отнесём тебя в дом, ведь ты находишься в нашем саду, по счастливому случаю.

— Да проклянёт Аллах этот случай! — сквозь зубы сказал Хасан. Словно не слыша его, Абу Сахль продолжал:

— Мы позовём лекаря, чтобы он помог тебе!

— Отнесите меня лучше в винную лавку Марьям, — простонал Хасан.

— Нет, Абу Али, как можно, чтобы мусульманин пользовался услугами неверной, непотребной девки! У неё тебе будет лучше и удобнее.

И вот Хасан лежит почти неподвижно целую неделю. Он не может пожаловаться на хозяев — они очень внимательны к нему, так что он иногда начинает даже сомневаться в том, что его избили подкупленные ими люди. Но кто же тогда? Кому понадобилось мстить поэту в такое время? Он, наверное, этого никогда не узнает и никогда не встанет больше.

Вчера приходил Хали, оборванный и какой-то одичавший, с провалившимися глазами, и Хасан узнал от него, что Амин погиб:

— Его убил какой-то грязный воин-хорасанец. В последние дни халиф и его семья голодали, во дворце Круглого города не нашлось даже чёрствой лепёшки. Амин решил сдаться Харсаме, который когда-то учил его воинскому искусству, но люди Тахира выследили его и потопили судно, на котором он встретился с Харсамой. Старик утонул, а халиф выплыл на берег, но его узнали и схватили.

Мне рассказывал человек, который присутствовал при последних часах жизни Амина: на свергнутого халифа надели грубую шерстяную рубаху, и он дрожал от холода, потому что промок. Этот человек говорил: «Амин посмотрел на рубаху и увидел, что по ней ползают вши. Он спросил: „Что это?“ Тот человек ответил ему: „Это вещь, которая бывает на одежде бедняков“. Амин заплакал и проговорил: „Упаси нас Боже от беды!“» Он до последнего мгновения ждал, что брат пожалеет его, но когда услышал крики хорасанцев: «Убейте сына Зубейды!», сказал: «Это конец!»

Клянусь Аллахом, каким бы ни был этот человек, мне жаль его!

У Хали по щекам потекли слезы. Хасан не мог плакать — не было сил. «Запиши мои стихи», — сказал он, и под его диктовку друг написал:

Дописав последнюю строку, Хали сказал:

— Клянусь своей жизнью, Абу Али, я не видел поминального риса лучше этого!

— А сейчас запиши риса, которое я сложил на себя… — тихо сказал Хасан.

— Бог с тобой, Абу Али, это плохая примета! Ты будешь жить ещё долго!

— Нет, брат мой, к чему обманываться? Я ведь чувствую, как жизнь постепенно покидает моё тело, и его обволакивает могильный холод. Я прошу тебя, запиши мои стихи, может быть, они будут последними, и скажи, что Абу Нувас сам оплакал свою смерть. Это, правда, не будет новшеством после аш-Шанфары, но из новых поэтов никто ещё не делал этого. Пиши же:

Нет, запиши лучше другую рифму:

— Я истощил себя, Хали, и не написал того, что хотел, наверное, мне это не было суждено.

В комнату вошел Абу Сахль, за ним Исмаил и Ибн Бахтишу, которого они с трудом разыскали где-то в предместьях Багдада.

— Привет тебе Абу Али! — сказал лекарь с напускной бодростью. — Я хочу посмотреть, как продвинулось твое выздоровление.

— Ты хочешь сказать, как далеко продвинулось мое умирание?

— Ну что ты, брат мой, дай я посмотрю на тебя. Привстань немного.

Хасан хотел встать и сделал резкое движение, но сильно закашлялся, изо рта потекла кровь. Ибн Бахтишу бросился к нему, поддержал, вытер платком губы и достал из своего сафьянного расшитого мешка какие-то зерна.

— Пожуй это, Абу Али, тебе станет легче.

Хасан послушно жевал. Рот наполнился вкусом мяты. Действительно, стало легче дышать. Ибн Бахтишу осторожно уложил его, ощупал и все так же бодро сказал:

— Это все пустяки, ты отлежишься и встанешь еще более здоровым.

Поэт закрыл глаза и молчал. Думая, что он потерял сознание и ничего не слышит, Ибн Бахтишу отвел в сторону Абу Сахля и сказал шепотом:

— Он проживет самое большее два-три дня, не тревожьте его и старайтесь утешить надеждой на выздоровление.

Тут Хасан открыл глаза и сказал неожиданно громко:

— Это смерть, я чувствую ее приближение, и вам незачем скрывать это. Я хочу, чтобы вы записали мои последние слова. Я прошу прощения у Бога и у людей, если сделал что-нибудь не так и говорю:

А еще я скажу:

Хасан говорил из последних сил и, хотя Ибн Бахтишу нажал ему на плечи, чтобы он не приподнимался, цепляясь за стену, встал. Как в тумане увидел он перед собой своих учеников, брата, Муслима, неизвестно как появившихся здесь, и упал, не видя уже больше ничего.