Ноам и Ширли Ширли устало брела по неровной бугристой тропке. Она шла и чувствовала справа жаркое плечо Ренаны, слышала её голос, увлечённо вещавший, конечно же, про Ирми и немножко о прошедшем Турнире!

О чём ещё может сейчас без умолку тараторить её подруга, всякий раз ищущая повода поделиться своей радостью, смешанной с тревогой! У них с Ирми уже решено: они поженятся, как только доберутся до Неве-Меирии, как только мистер и миссис Неэман придут в дом к дедушке Давиду познакомиться с их мамой, так сказать, официально. Ну, и, конечно, когда папа вернётся… до сих пор неизвестно, когда и… откуда… Ширли через плечо ответила Ренане: "В добрый час! Завидую по-хорошему…

Будешь у нас геверет Неэман? А как с учёбой? Ведь закончить-то надо!" – "Ирми мне поможет!.. Наверно, я пойду по маминым стопам. А шитьё… это как хобби, для подработок. Вот людей лечить – это настоящее дело. Ты же знаешь – я упорная!" – "Тебе виднее… Но неужто не жаль забросить моделирование одежды?.. У тебя это классно получается! – Ширли помолчала и раздумчиво, печально произнесла: – А я… наверно, я для него ещё маленькая… Ему неинтересно… – и снова встрепенулась:

– Но где же он?"

***

Её вопрос повис в пустоте. Только что она ощущала жар, исходящий от Ренаны – и вдруг… холод и пугающее ощущение одиночества… Неожиданно она увидела перед собой не узкую тропинку с манящим просветом впереди, а сужающийся коридор. Над головой и под ногами переливался тусклыми бордово-терракотовыми тонами "ракушатник".

Коридор (или, точнее, тёмный виток), по которому испуганно озираясь, шла Ширли, круто заворачивал то в одну, то в другую сторону. Стены на глазах превращались в полупрозрачные. За ними словно бы колыхались силуэты Ренаны и близнецов, недоуменно оглядывающихся по сторонам. Неужели это фелио ожил, или на Центропульте запустили угишотрию, расщепляющую витки и меняющую оптические свойства ракушатника?

Ширли вытащила ницафон и попыталась наощупь включить его. Она ощутила себя в герметически-замкнутом пространстве, и ей начинает не хватать воздуха. Аппарат тупо мерцал в пугающей полутьме маленьким тёмным экранчиком, ни на что не реагируя. По спине липкими мурашками пополз страх. Осторожно ступая, Ширли пошла сквозь полумрак вперёд – туда, где в густеющем мраке за поворотом исчезала извилистая, узкая тропка, усеянная чем-то скользко-бугристым на ощупь. Всё равно другого выхода не было… И почему-то не включался ницафон.

Неожиданно над головой прозвучал знакомый и родной, немного в нос, басок: "О!

Шир!!! Шалом!.. Как ты здесь оказалась? А где остальные? Где Ренана, где близнецы?" Ей навстречу, словно бы из сгущающегося слева пятна мрака возник Ноам.

Вид у него был основательно потрёпанный: рубашка торчала из-под свитера, из-под блузы из плотной мешковины (девушка вспомнила, как они с Ренаной трудились над этими маск-костюмами из лоскутов, притащенных Ирми), выбившись из брюк, измятых и чем-то запачканных снизу, кроссовки заляпаны густой грязью. Ширли кинула взгляд на неровно свисающие цицит и представила себе, где пришлось пробираться Ноаму, обычно такому аккуратному парню. Она тут же смущённо посмотрела в лицо юноши, отражавшее смесь крайней усталости и радостного удивления. "Так ты и на Турнире был? Как давно мы не виделись!" – прошептала Ширли. Она судорожно вздохнула, радостно заулыбалась и тут же возбуждённо затараторила: "Ой, Ноам, как хорошо, что мы с тобой нашлись! А то все наши куда-то исчезли. И ницафон что-то не включается… Мы шли оттуда с Ренаной, Ирми велел смываться по-быстрому, пока у них фашлафоны не очухались. И вдруг – я одна, и никого вокруг… Жутко!.. Но где ты был, через какие дебри продирался? Я, знаешь, по дороге сбежала… хотела к вам вернуться… Тогда я не знала, что будет ещё один Турнир…" – девушка замолкла, виновато глянула на Ноама и отвела глаза; в горле застрял комок.

Ноам не мог скрыть радостной улыбки: "Да-а, не ожидал тебя тут встретить! Мы же вас отправили в Эранию, к родным! А я тоже тут случайно… – быстро и так же возбуждённо заговорил он. – Когда я увидел, что братья рванули через стену… Ах, да, ты же ничего не знаешь! Не знаешь про стену, про "кобуй-тетрис". Мы уже почти выиграли, стена начала рассыпаться на глазах! Вдруг вижу: братья сквозь стену рвутся, кричат, что там Гилад и Ронен! А до того был "Хипазон"… Потом прорехи и фантомы между ними… Я – за братишками… Потом уже понял, что мне специально фантомы подсунули. Ох, где я только не побывал! Потом расскажу! Уже хотел, да и мог, наверно, пробраться в Неве-Меирию…" – "Точно, Ирми что-то мне говорил…" – обронила Ширли. – "Он-то откуда знает?! – вспыхнул Ноам. – Наверно, просто так тебе сказал, чтобы ты и от них не сбежала… Или вспомнил, что мне скоро, после окончания этого семестра надо идти в армию… – и он снова улыбнулся. – Короче…По дороге услышал, что снова готовится Турнир. Каким-то шестым чувством я понял, что это очень важный Турнир, при всей нелепости ситуации. Зачем им ещё один Турнир, если они предыдущим добились, чего хотели!

Наверно, они хотели сохранить лицо, поддержать имидж свободного волеизъявления!

Я решил: Турнир – это всего один вечер, погоды не сделает, и вернуться в йешиву я успею. И я пробрался сюда, как – и не спрашивай!.. И не жалею! Я даже представить себе не мог, что у наших за аккордеон с ницафоном! Откуда мне было знать! И вот!.." – "Но всё-таки я не поняла, как ты оказался здесь?" – "А я никуда и не девался! Ницафон привёл… Долго объяснять и неинтересно…" – махнул он рукой и снова широко улыбнулся Ширли. Помолчав, спросил: "А Шмулик не играл ничего, когда вы шли оттуда? На флейте или на угаве… Импровизации какие-нибудь победные…" – "Не-а… И Рувик ничего не играл и не пел… Турнир их вымотал!" – "Да я понимаю! Жаль… Наверно, поэтому ты оказалась тут…" Ноам возбуждённо говорил ещё что-то, при этом незаметно поправляя одежду, Ширли деликатно смотрела в сторону. Потом заговорила: "Мальчики молодцы! Не удивлюсь, если через пару лет затмят своих учителей! Мама (она, ты знаешь, музыкант) говорила, что Шмулик уже достиг высокого уровня, его игра за душу хватает, а это далеко не всем дано! – смущённо потупилась девочка и тут же быстро спросила: – А мелодии… это чьё? Они все интересные, но некоторые мне незнакомы…" – "Ну, тут всего понемножку: ранние Гилад с Роненом, так сказать… Шмулик кое-что… на слова Рувика. И – не удивляйся! – одна композиция вашего Цвики! Обычно она исполняется на флейте и цимбалах, потом вступает угав. Ты не знала, что он балуется композицией? Ему нравится экспериментировать с нетрадиционными сочетаниями инструментов. Есть композиции совсем уж странные, есть поинтереснее, позаковыристей, но… не все подходили к нашему стилю!.. А эту его композицию Гилад с Роненом одобрили. Считай, твой кузен уже твёрдый кандидат в нашу йешиву, на музыкальное отделение. Жаль, что его тут не было…" – "Наш Цвика? – воскликнула девушка в восторге и тут же надула губки. – А почему я не знала об этом?" Ноам заглянул ей в глаза и смущённо улыбнулся.

***

Ширли никогда не видела у него такого лица и вскинула на него удивлённый и смущённый взгляд. Она не успела заметить, каким образом его огромные, как маслины, глаза оказались очень близко, прямо напротив её глаз. В рамке длинных густых ресниц, они сияли, как два ярких фонаря. Ей в глаза бросился розовато-белый, по диагонали пересекающий правую бровь, рубец и тут же длинный нос. Она зажмурилась…

Ноам прижался нежными мягкими губами к её щеке, задержался и тут же отпрянул.

Отстранившись от неё, он прошептал: "Прости… Я не хотел тебя обидеть!" – "Ну, что ты, Ноам… Неужели ты не понял? Как ты мог меня обидеть?.. – и чуть слышно:

– Наоборот…" – "Да? Неужели это правда? Но всё равно… это, наверное, не совсем хорошо… то, что я сделал… Но я больше так не могу… – и заговорил быстро и сбивчиво, мучительно краснея при этом: – Ширли, девочка моя! Я хочу, чтобы ты знала, что я тебя очень люблю… Я очень долго старался сдерживаться, потому что нельзя распускаться… особенно сейчас… когда мы не знаем, где наш папа… что будет… Папа… не знаю… одобрил ли бы он?.. после того, что сотворила моя сестричка. Нет, дело не вообще в нас обоих и… не в тебе… Ты нам всем очень нравишься, ты – наш очень родной и близкий человечек! Просто я очень боюсь: а вдруг мы с тобой видимся последний раз… и больше никогда-никогда…" – "Нет… Нет!.. Не говори так!.." – в дрожащем голосе Ширли зазвенел испуг. В ушах зазвучал дрожащий голос Ренаны, сбивчиво рассказывающей о потрясающей интуиции Ноама… Ей показалось, что сердце ухнуло в глубокий колодец…

Ширли сглотнула и посмотрела на Ноама снизу вверх, удивление её, смешанное с испугом, росло: ей передались его возбуждение и тревога. Что-то новое, жаркое, дрожащее, поднималось у неё внутри от живота, заставляя бешено колотиться сердце.

Лицо словно окатило жаром, по спине, напротив, перекатывалась лёгкая рябь озноба.

Она затрепетала всем телом и должна была сильно сжать кулачки, чтобы скрыть мелкую, нервную дрожь рук. Ноам снова окинул её пристальным, долгим взглядом и совершенно неожиданно для себя наклонился над её лицом и прижал свои губы к её губам. Это был робкий, неумелый, долгий и нервный поцелуй, первый поцелуй в его и в её жизни, но Ширли об этом не думала. Она вообще ни о чём не успела подумать…

Это были его губы, такие мягкие и нежные!.. Она ощутила себя необыкновенно счастливой, какой, казалось, никогда в жизни не ощущала. Ширли почти не чувствовала, как колется его борода. Она тонула в его нежных губах и в его оказавшихся так близко жгучих глазах, которые ей казались двумя глубокими тёмными озёрами. Он робко и осторожно гладил её плечи и спину, потом, оторвав свои губы от её губ, начал гладить смуглое лицо, щёки, по которым разливался тёмный румянец, и скатились одна за другой несколько слезинок. Он бессвязно бормотал, осторожно стирая мизинцем слезинки с её щёк: "Ну, что ты, любимая моя девочка, что ты! Я тебя люблю… Я не хотел тебя пугать, но не смог сдержаться… прости… Я тебя люблю… я хочу, чтобы мы с тобой никогда не расставались…

Ширли, девочка моя, любимая моя… Нет-нет, не бойся… Я не сделаю тебе плохого, не обижу! Наверно, я нехорошо поступил…" – "Ну, что ты… Любимый… Я ведь тоже тебя очень люблю… и очень хочу, чтобы мы с тобой никогда не расставались… – сбивчиво, как в забытьи, лепетала Ширли. – Только пойдём скорее… Мы должны найти выход отсюда… и наших…" Не глядя друг на друга, они пошли дальше рядышком, плечом к плечу. Ширли казалось, что в её голове что-то опрокинулось, это неведомое "нечто" кружилось, кувыркалось и раскачивалось, по всему телу как будто поднимались лёгкие пузырьки, наполняя её беспричинным, бесшабашным весельем. По лицу блуждала мягкая, удивлённая улыбка, в уголках влажно поблёскивающих глаз затаились слезинки. Она изо всех сил старалась успокоиться, смирить дрожь во всём теле, и боялась, и очень хотела смотреть, без конца смотреть на Ноама. Теперь она знала, что и он испытывал те же чувства, ту же смесь смущения и счастья. Но она не знала, что в то же время ему было немножко не по себе, его одолевали дурные предчувствия, которые он изо всех сил гнал от себя.

Ноам снова заговорил сдавленным голосом: "Только никому не говори… Ренане не говори…" – "Ну, что ты… – сдавленно лепетала Ширли, не очень успешно пытаясь проглотить комок в горле, мешающий вздохнуть, и неожиданно для себя выдохнула: – Только я надеюсь, что ты больше не сердишься на неё?" – "Нет, уже нет… Просто…

Мне трудно тебе объяснить, но я в общем-то их понимаю… сейчас уже понимаю…" – "Она очень переживала, что ты на них рассердился…" – "Ну, конечно… Нет, я на неё не сержусь… Но всё равно не говори ей…" – смущённо глянул он на девушку. Их плечи соприкоснулись, и ни один не пытался отстраниться. Так они и шли, плечом к плечу, по ухабистой петляющей узкой дороге.

Спустя какое-то время Ноам снова заговорил, поначалу выталкивая слова словно через силу, а потом быстро и сбивчиво: "Не очень-то хорошо расхваливать родных братьев… Но объективно Шмулик – профессиональный музыкант-духовик, причём очень высокого класса. Петь он, скорей всего, не будет – не хочет… Только играть!" – "А жаль: голос у него уж очень хорош!" – сдавленным от волнения голосом откликнулась девушка. – "Рувик, наверно, пенье не забросит и свою гитару тоже. Но с братом ему не сравниться… Стихи вот пишет, лирику… Может, к скрипке ещё вернётся…" – и Ноам замолк. Ширли не удержалась и обронила: "Рувик тоже прекрасно поёт и играет. Каждому свой инструмент!" – "Ага…" – рассеянно откликнулся Ноам. И снова замолчал. Внезапно он искоса посмотрел на неё и стремительно прикоснулся губами к её губам. Ширли с готовностью ответила на его отчаянный поцелуй. Ноам обнял дрожащую девушку и принялся покрывать её лицо быстрыми поцелуями, потом впился ей в губы, и уже не отпускал. Она прижалась к нему и принялась гладить его плечи, спину, руки, куда могла дотянуться…

Дальше они шли и целовались, не в силах оторваться друг от друга, ничего не видя вокруг и не замечая, как миновали несколько поворотов. На краткие мгновения отрываясь от неё, он шептал: "Шир, ты моё маленькое чудо! Я даже не знал, какая ты… Маленькая, славная, чудесная!" – "Ноам, Ноам, Ноам…" – и больше ничего не говорила, проталкивая дорогое имя через комок в горле.

***

Когда они на краткие мгновенья отрывались друг от друга и оглядывались по сторонам, им начинало казаться, что их путь лежит по нескончаемой спирали, которая то раскручивается, то скручивается. То и дело менялось освещение, однако, не рассеивающее оседающий спиралями полумрак. Стены то словно покрывались склизким мхом, то как бы становились полу-прозрачными, и за ними виднелись целые каскады пустынных и перепутанных витков-коридоров, вихляющих то вправо, то влево – как в расположенных друг против друга кривых зеркалах. Сначала их это рассмешило, потом встревожило. Они вдруг поняли, что воздух почти не шевелится.

И снова на них навалилась тупая немота, так что они едва слышали друг друга.

Чтобы отвлечься от жутковатых ощущений накатывающей тупой немоты, они снова принимались целоваться. Но в какой-то момент это перестало помогать.

Они с усилием оторвались друг от друга и растерянно оглянулись по сторонам.

Наконец, Ширли проговорила тихим дрожащим голосом: "Ничего себе виды!.. Только что слушали такую прекрасную музыку (жаль, что мы не сидели рядом!) – и вот…

Что называется – окунулись!.." – "Куда нас занесло? Надо поскорей выбираться, Шир, девочка моя. Ох, боюсь я, фанфаразматики нас с тобой вычислили и теперь в ловушку завлекают. Как же Ирми с ребятами не догадались заранее, врубить посильнее команду, но с оттяжкой!.. А ну-ка, попробую! – и он нажал кнопки включения ницафона. Экранчик почему-то тупо мигал несколько раз и тут же гас. – Ч-чёрт… Не зарядил до конца… увлёкся…" Он принялся вполголоса читать "ШМА", пытаясь оживить свой ницафон. Он низко склонился над такринатором, никак не решаясь его выдвинуть до отказа, и выговаривал слова тихим голосом прямо в тускло мерцающий шарик. Попробовал проделать то же самое с прибором Ширли – всё было тщетно. Ницафоны не проявляли никаких признаков жизни. Ширли пыталась читать псалмы дрожащим голоском, всё время сбивалась и со слезами поглядывала на Ноама, не в силах перенести горестной укоризны в его взгляде. "Ничего не поделаешь… Только музыка… Надо петь… пусть и моим козлиным голосом…" – "Да никакой у тебя не козлиный голос!.. – робко выдавила девушка, исподлобья поглядывая на Ноама, – не для сцены, не для хора… необработанный… но… нормальный голос!.." Ноам усмехнулся и вдруг, потупившись, прошептал: "Ширли, я знаю, что это нехорошо с моей стороны, но… мне кажется, у тебя голос подходящий. Ты чисто поёшь, не сбиваешься… Напой какую-нибудь мелодию… из наших… Ты же знаешь!.. Может, хоть это оживит… В конце концов, пикуах нефеш!.." – "Давай вместе…" – выдавила Ширли, подняв на него удивлённые и налитые влагой смущения глаза, потом отвернулась и начала тихо-тихо напевать одну из субботних песен, из тех, что она впервые услышала в доме Доронов в шабат. Ноам тихо подхватил, не сводя глаз с экранчика ницафона. "Ещё, девочка! Ещё! Он оживает!!!" – воскликнул Ноам, направив на неё такринатор.

И вдруг осёкся, вздрогнул, подняв голову и озираясь по сторонам. Всё пространство, прорывая оседавшую тупую немоту, вспорол жуткий, пронизывающий, усиливающийся звук: как будто огромные железные ручищи разрывают со скрежетом и стоном металлический лист. Оба они одновременно ощутили озноб, наполнивший их ужасом и отчаянием. Это был чудовищный взбрыньк, тот самый, который Шмулику удалось подавить в Радужных Дюнах отчаянным труа угава. У Ноама и Ширли ни шофара, ни угава, конечно же, при себе не было, да и играть они на них не умели.

Кроме того, от отчаяния и страха они просто не догадались просмотреть блок памяти ницафона, вытащить оттуда и задействовать спасительный пассаж.

***

Перед ними неожиданно, словно бы сгустилась из тумана и налилась тёмно-багровым длинная, уходящая в бесконечность трубчатая бугристая поверхность. По обе стороны за тёмно-прозрачными стенками мерцали перепутанные трубы, в которых маячили лица, лица, лица. Откуда-то издалека им навстречу двигались, разрастаясь и словно бы растекаяся по всему пространству, два похожих друг на друга дубона.

Из-за причудливой игры света и тени (в такт с нервозной аритмией чудовищного взбрынька) ребята не сразу разобрали – то ли эти двое движутся прямо на них по витку их следования, то ли за тёмной прозрачной стеной. Ноам опустил руку, продолжая сжимать в ней ницафон. Ширли испуганно смотрела на него и даже не замечала, как голову сжимают тиски боли и ужаса.

Ноам тихо вскрикнул: "Ширли, беги, девочка моя!!! Беги-и-и!!! Спасайся!!! Это не фантомы!.." – "Нет!!! Без тебя – ни за что!.." – в панике закричала сорванным голосом Ширли: ей показалось, что она увидела за путаницей клубящихся витков парящие где-то вверху лица своих братьев. Она в отчаянии взглянула на Ноама, увидела отчаяние, исказившее его дорогое лицо, малюсенький отблеск испуга в его огромных глазах – и задрожала… "Тихо ты, не кричи!" – прошипел Ноам. Он схватил её за руку, потащил за собой и внезапно толкнул куда-то вбок, то ли в тёмный боковой виток, то ли в нишу. "Иди сюда, – Ширли смотрела на него моляще, – мы поместимся тут вдвоём!" Вместо ответа Ноам, пристально глядя на Ширли, вдруг прижал её к себе и крепко поцеловал. Он пытался втиснуться с нишу, стараясь не стеснять девушку, но ничего не получалось – правая рука, нога, верхняя часть туловища и голова оказывались снаружи.

Два огромных дубона уже надвинулись почти вплотную. Их вид не оставлял никаких сомнений в их реальности и в их намерениях. Ноам попытался, не выпуская трепещущую девушку из объятий, наставить в сторону дубонов такринатор, но, глянув на экран, посмотрел на Ширли, задержал на ней взгляд и пихнул ей в руку свой ницафон, едва успев пробежать пальцами по кнопочкам.

Ширли смотрела на него расширенными глазами, в которых блестели слёзы: "Не уходи!" – надрывно всхлипывала она и пыталась удержать его руку. Но он ласково высвободил руку, потом неожиданно нагнулся и поцеловал её в мокрую щёку, отстранился и снова впился в неё жарким и отчаянным взглядом, словно стремясь сфотографировать её лицо на память.

Крепкая рука, словно клещи, схватила его за торчащее наружу плечо, сжала и потащила. Ширли закричала: "Нет! Нет! Ноам!!!.." – пытаясь схватить его за руку, отдирая другой рукой от плеча Ноама жирную лапищу дубона, впиваясь в неё ноготками. Оба вывалились из ниши. Громадная лапища дубона закрыла ей лицо, больно сжала щёки, так, что она с трудом могла вздохнуть. Потом её с силой отбросили, и она упала в какой-то узкий грязный проход, ударившись головой.

Какое-то время она ничего более не ощущала и не помнила…

Когда она, пошатываясь, с трудом поднялась на четвереньки, а потом на ноги, рядом никого не было. Сколько прошло времени, она не имела понятия. Она пошла, как сомнамбула, не понимая, куда и зачем, по открывшемуся перед ней сумрачному, извилистому коридору. Вскоре она оказалась на сумрачном "пятачке", окружённом то ли низенькими домишками, то ли грязно-зеленоватыми, выложенными из "ракушатника" стенами, где стояли простые садовые скамейки. Девушка шлёпнулась на одну из скамеек, откинулась в бессилии и провалилась в тяжёлый сон, больше похожий на забытьё. Во сне она то вскрикивала, то взмахивала руками, шаркала ногами и что-то нечленораздельно бормотала, а по лицу текли слёзы. Там её спустя несколько часов нашли Хели с Максимом…

Ноам Тихо охнув от боли в плече, которое сжала лапа дубона, юноша резко обернулся.

Ширли исчезла, местность за какую-то секунду резко изменилась, как бы скукожившись до крохотного "пятачка": стены вокруг и два дубона перед ним. Два незнакомых огромных шкафообразных парня в асфальтово-чёрной с зеленоватым отливом форме, лица которых с глазами-пуговицами ничего не выражали, вдавливали его в стену, по которой струился липкий грязно-серый туман, или капли какой-то грязно-серой жидкости. Один из дубонов низко навис над его лицом и свирепо спросил: "Почему ты слоняешься тут, а не на службе? Что это за вид у тебя? Так солдатам выглядеть не положено!" – "А я не солдат…" – недоумённо пролепетал Ноам. Он понимал, что после сокрушительного провала на Турнире фанфаразматики захотят отыграться на любом попавшемся им в лапы фиолетовом. Тем более на старшем брате близнецов Дорон, известных всей Арцене музыкантов-антистримеров! – ведь они априори считались виновными во всём, что было, что есть и что будет. Но он никак не мог взять в толк, при чём тут служба в армии.

"Как это – не солдат? Да сколько тебе лет?" – спросил один, но, не успел Ноам ответить, как… "Ба! Дык это же фиолетовый! – как бы прочитав его мысли, заметил насмешливо его товарищ, вытаскивая та-фон: – Видишь? – нитки неопрятные по бокам наружу болтаются, весь грязный, разболтанный, космы немытые из-за ушей свисают, кипа фиолетовая, борода!" – и он протянул лапищу и со всей силы дёрнул парня за бороду. Ноам поморщился не столько от боли, сколько от поднимающегося в нём бессильного гнева.

Словно почувствовав неосознанный порыв Ноама, первый дубон крепко схватил его сзади за локти и больно сжал их своими гигантскими, похожими на клещи, ручищами:

"Держу пари, этот фиолетовый от армии косит – как все они! Пойдёшь с нами! Мы как раз ищем фиолетовых дезертиров!" – "Но я не дезертир! Я возвращался после Турнира в йешиву. У меня служба начинается только после окончания семестра, через месяц. Я уже приписан к своей части к югу от Шалема… Вот документы…" – попытался объяснить Ноам. "А ну-ка, давай, обыщем его! Посмотрим документы!" – и второй принялся шарить лапищами по телу Ноама, грубо и бесцеремонно задирая рубаху, майку, дёргая за цицит, ощупывая брюки, стараясь причинить ему как можно более неприятные и унизительные ощущения. Найдя сумочку с тфиллин, талитом и сидуром, он подбросил её на ладони и с неприятным смешком засунул себе за пазуху:

"Если и вернём, то – после тщательного изучения содержимого и опознания твоей личности в комендатуре".

Ноам пытался протестовать, начал что-то говорить, желая объясниться, но его не слушали. Первый дубон, вытащив его удостоверение учащегося неве-меирийской йешивы, прочёл, поднял брови, ухмыльнулся, тут же сунул его второму. Тот удовлетворённо произнёс: "Ты знаешь? – мы с тобой словили оч-чень важную птицу!

Это же Дорон, сын известного антистримера, брат не менее известных преступников с мультишофарами. Судя по тому, что учится в рассаднике крутого антистримерства и живёт в Неве-Меирии, и сам антистример!" – "Точно! Его братки нынче снова вылезли на сцену и сорвали нам Турнир! Под видом, видите ли, группы странствующих музыкантов – с шаманским аккордеоном. Преступники! Их мы тоже ищем!

Думают, что всех одурачили!.. Их преступная кодла испарилась сразу после Турнира, но пусть не надеются – все-ех выловим! То, что им несознательные, обдолбанные звуковым наркотиком, овацию устроили, то, что их возлюбила толпа, ещё ничего не значит! А уж то, что обдолбанные пошли в несознанке громить войтероматы, антистримерской кодле даром не пройдёт! Так решил Пительман. Ты знаешь, кто он такой, и что это значит, фиолетовый мерзавец? Он рош-ирия Эрании и Глава ЧеФаКа!" Неожиданно он сунул Ноаму в бок своим острым кулаком. Ноам еле сдержал стон, только судорожно вздохнул. Но всё же успел выдавить: "А когда это его выбрали – и кто?" – но вместо ответа получил презрительный взгляд двух пар оловянных глаз и ещё один удар, сильнее первого.

Второй дубон куда-то позвонил, с ухмылкой выслушал то, что ему сказали, удовлетворённо кивал и бормотал: "Ага… Заложник… А-а-а! Даже больше, чем заложник! Угу, угу… Это то, что нужно!" – и многозначительно сделал знак напарнику; тот ещё крепче сжал локти Ноама, отчего тот с трудом подавил крик.

Второй дубон, закрыв свой та-фон, достал наручники и сковал завёрнутые назад руки Ноама, отчего тот почувствовал себя совершенно беспомощным, кроме боли, ощутив жгучее унижение.

***

Его вели и вели, в ответ на все его попытки прояснить ситуацию, только приговаривали: "Вот-вот! Мы как раз и разыскиваем фиолетовых антистримеров! Что в йешивах окопались и от законной службы косят! Или прикрываются этой самой якобы службой. А ты ещё сын и брат преступников. Вот если твои братки-шофаристы объявятся, захотят тебя спасти… И главари банды, Гилад и Ронен!.. Но мы не уверены, что наши шефы тебя отпустят в обмен на братков и главарей! У тебя есть ещё должок перед нашими старшими…" На скользком бугорке, которыми была усеяна пронизанная тревожно-бордовым сумраком тропка, Ноам споткнулся, и тут же получил звонкую затрещину, от которой у него загорелось ухо и закружилась голова. "Ну-ну, не вырываться! В комендатуре всё-о-о выяснят! Знаешь, кто тобой лично будет заниматься?" – ухмыльнулся первый.

Ноам внутренне похолодел; он только успел подумать: "Как там Ширли? Успела спрятаться, или нет?" – и услышал: "Братья Хадаш тобой лично займутся! Они же бывшие братья Блох. Знаешь? Уж они с тобой разберу-у-утся! Не сомневайся! Они давно хотели с тобой по-тол-ко-вать! У них давно на тебя руки чешутся!" У Ноама чуть не вырвалось: "Уже братья Хадаш? Интерес-с-но!" Но тут конвоирующий его по узкому витку-коридору дубон сделал угрожающий жест и больно сжал запястье скованной руки: так он делал всякий раз, видя, что Ноам хочет заговорить. Ноам решил, что больше эти роботы в чёрной форме ни слова от него не услышат. Он только недоумевал: вина его не доказана, подозрения держатся единственно на его имени. "Наверняка, – решил юноша, – они вымещают на мне злость и досаду за неожиданный провал на Турнире. Беседер… На месте постараюсь разобраться с их старшими".

***

Они долго шли, поворачивая то направо, то налево, двигаясь по какой-то странной трассе, по форме напоминающей постепенно скукоживающуюся "восьмёрку". Наконец, дубоны остановились у высокой двустворчатой двери. Левый дубон с такой силой сжал его локти, что Ноам еле сдержался, чтобы не вскрикнуть. Его втолкнули в небольшое помещение, где под потолком горела пронзительным светом жёлтая лампочка.

За широким столом сидел один из братьев; Ноам не сразу понял, который из двух.

Второй близнец стоял лицом к окну, стараясь не глядеть на происходящее в комнате, его сплетённые сзади пальцы рук мелко подрагивали. Ноама поразили его уши: они напоминали уныло повисшие бурые лопухи, – на мощной шее явственно выделялись синяки. Судя по бешеным взглядам, которые сидящий за столом кидал в спину своему стоящему брату, приход Ноама с сопровождающими прервал какой-то жаркий спор, почти ссору, грозившую перейти в драку.

Дубоны пинками вытолкнули Ноама в середину комнаты, и он чудом не упал. Сидящий брат (это был Галь) с тихой яростью, смешанной с презрением, взирал на него.

Холодные, цвета стального лезвия, глаза угрожающе сузились, лицо то краснело пятнами, то бледнело.

Ноам не вслушивался в монотонные речи своих конвоиров, только встрепенулся, когда один из них заметил: "С ним была девица, из йемениток, видать: такая плюгавая, худющая, чёрная и совершенно дикая! Пришлось её малость окоротить…" – "Да ты чё, тембель! Какая йеменитка?! То ж наша сестрица! Почему её не привели?

Она нам очень нужна! Вот ведь кукуим! Понадейся на вас!" Гай тут же оглянулся и встрепенулся, услышав, как и за что брат отчитывает дубонов, доставивших фиолетового. Шея его покраснела, жар залил лицо. Он немного помялся, потом так же молча сел за стол неподалёку от брата. Галь прошипел: "Допрашивать будешь ты…" – "А… о чём?" – "Ты чё, тембель! Это ж наш оскорбитель! Оскорбитель чести семьи, Ноам Дорон!" – "А… а…" – "Давай-давай! Начинай! Я помогу, если что!" Гай, уставившись на Ноама тяжёлым взглядом исподлобья, в котором явственно сквозила нерешительность, процедил странным фальцетом: "Имя, фамилия?" – "Ноам Дорон", – слегка пожав плечами, откликнулся Ноам. – "Возраст?" – "Почти двадцать…" – "Почему не в армии?" – "Я учусь в военной йешиве в Неве-Меирии… Вот… Мне не достать удостоверение…" – "Не надо… Этому-то мы верим – на морде написано… – процедил Гай, не сводя с него тяжёлого свирепого взгляда. – На йешиботника, паразита и бездельника, ты очень похож! Так, стало быть, и запишем: занятие – паразит. Пока твои ровесники, не щадя сил и времени, служат в самых опасных местах…" – "Это где у вас, дубонов, – незаметно подчеркнул Ноам, слабо кивнув в его сторону, – самые опасные места? В "Цедефошрии"? Или по охране секретов бесконечно-великого Забора?" – еле слышно прошелестел он, приходя в лёгкое возбуждение от своей смелости. "Тут вопросы задаём мы!!!" – взвизгнул Галь и прошил Ноама бешеным взглядом. Как видно, он не совсем врубился в сказанное Ноамом.

***

Ноам почувствовал накатывающую на него волну ярости и презрения, едва сдерживаемую страхом. Наверно, это каким-то образом отразилось на его лице, потому что Галь вскочил, враскачку подошёл к Ноаму, смерил его с ног до головы презрительным взглядом и… неожиданно сорвал кипу с головы и бросил себе под ноги. Глаза Ноама сверкнули, он сделал лёгкое движение скованными за спиной руками, но тут же с горечью понял, что один со скованными руками, он перед этой бандой дубонов бессилен. В голове бились две мысли: "Что делать?" – и: "Что с Ширли?" "Итак, продолжим наши игры! – проговорил Гай и, глядя как бы сквозь Ноама, проскрипел неприятным фальцетом: "А что ты можешь нам сказать о твоих братьях-преступниках?" – "У меня есть братья, но нет братьев-преступников!" – прошелестел Ноам. "Да ну!

Тебе неизвестно, что ваша семейка Дорон занесена в список злостных антистримеров?" – "Мне непонятно это название – антистримеры". – "Встать смирно, дохляк! – рявкнул Галь. – Как ты смеешь так разговаривать со старшими по званию?" – "Я человек штатский, йешиботник". – "В этом возрасте у нас нет штатских! Есть солдаты и – уклонисты и дезертиры! – взвизгнул Галь, но тут же сменил тон и продолжил вкрадчиво: – Ты ж понимаешь: пока твои братья тут не появятся, ты отсюда не выйдешь!" – "Кстати, у нас и твой папаня сидит – в Шестом, особом, отделении больницы. Он тоже останется тут, пока твои братья-шофаристы сами к нам не придут, или… пока мы их не поймаем. А уж тогда… – нехорошо ухмыльнулся Гай, – я им не завидую – обоим!" Ноам удивлённо поднял брови, но сердце его сжалось.

Галь подошёл к нему вплотную и прямо в лицо выкрикнул: "Вот когда тобой всерьёз займутся наши друзья из Аувен-Мирмия, родня Ад-Малека… знаешь? – братья Навзи…

Их мы тоже задержали… за торговлю наркотиками… э-э-э… в неположенном месте и без лицензии… Они тоже у нас сидят, все вместе – не разлучать же такую дружную семью! Тогда тебе наши воспитательные меры… э-э-э… покажутся нежной материнской лаской. У тех меры воздействия покруче: они жалости не знают. Только жаловаться будет некому и… некому!!! – неожиданно взвизгнул он, бешено вращая глазами, но продолжил уже спокойней: – Сам понимаешь: Ад-Малек в глазах наших боссов – святой человек, гений! Шутка ли: основатель новейшего течения в культуре, силонокулла! И его провинившаяся родня на особом, льготном положении!..

Поэтому всякие антистримерские разговорчики и жалобы, например, на Аль-Тарейфу, на клан Навзи – заведомо клевета, подстрекательство и расизм. Никому не позволим на Аль-Тарейфа и Навзи клеветать!.." Галь снова вернулся и сел за стол, сверля взглядом Ноама.

О том, что, после разрушительных эффектов его взбрыньков, упомянутый Аль-Тарейфа счёл за лучшее не светиться в Арцене, что Шугге Тармитсен увёз его в Европу (по этой причине пришлось на Турнире их номера давать в голограмме) Галь, естественно, предпочёл промолчать. Этого антистримерам знать не полагалось!

От тона, каким произносились эти угрозы, у Ноама мурашки поползли по спине.

Мысли пустились в чехарду. Он уже не знал, за кого ему больше переживать – то ли за себя, попавшего, похоже, в нешуточный переплёт и абсолютную зависимость от своих давних недругов, очевидно, окончательно сошедших с катушек от почти безграничной власти, то ли за папу, то ли за братьев, то ли за Ширли. Перед мысленным взором снова замаячило её испуганное лицо, чёрные глаза, худенькая смуглая щёчка, по которой катились слёзы…

Будто угадав его последнюю мысль, Галь упёр руки в стол, набычившись и сверля его свирепыми ледышками прищуренных глаз, и задал коронный вопрос: "Где наша сестра? Что ты с нею сделал, куда ты её дел? Мы знаем, что она была с тобой…" – "Не знаю, о чём ты спрашиваешь…" – нервно воскликнул парень.

Встрял Гай: "Ты что себе думаешь? Небось, не раз и не два трахал нашу сестрёнку!

Обесчестил её, а теперь не знаешь?" – "У вас, видно, голова только на эти темы и работает? Да ничего подобного у нас с Ширли не было, и быть не могло!.. Перед тем, как мы потеряли друг друга, я её впервые в жизни поцеловал. Вообще, впервые поцеловал девушку! И почти сделал ей предложение…" – "Ах, ты, мразь фиолетовая!..

Да за нашу сестру, за семейную честь!.. Грязный фиолетовый мерзавец!.. Как ты смел дотронуться до Ширли!" – "Ширли тоже меня любит! Но наши отношения совсем не таковы, как вы себе представляете!" Его последние слова заглушил громовой хохот. Лениво подпирающие дверь дубоны встрепенулись и начали гоготать: "Да он же импотент! Сам признался!" – "Ничего, скоро тебе вообще не нужны будут девушки!" – свирепо прорычал Галь, вскочил, резко обогнул стол, подошёл у Ноаму вплотную и… схватившись за цицит, потянул на себя. Раздался треск – и вот уже он накручивает на руку разорванный талит-катан Ноама. Ноам сделал резкое протестующее движение корпусом. Но со скованными за спиной руками он мог только с бессильной яростью и гадливостью сверкать глазами на обоих близнецов.

Гай зашёлся кудахтающим смехом, но глаза его не смеялись. Дубоны от хохота согнулись пополам. "У нас в гвардии порядок, и тебе, фиолетовая сволочь, придётся его придерживаться!" – пояснил с издевательской ноткой Галь, намотал на руку растерзанный талит-катан, примерился и съездил им Ноаму по лицу. Затем, не дав тому опомниться и выдавить возмущённо-протестующий возглас, нанёс ему резкий удар тяжёлым кулаком в солнечное сплетение. Ноам тихонько охнул и согнулся пополам. И тут же получил следующий удар, сильнее предыдущего. Невысокий, почти на голову ниже Ноама, но непомерно накачанный, широкоплечий парнище зверски избивал беззащитного парня. "Б-же! Брат моей Ширли!" – только успел подумать Ноам, после очередного удара выхаркнув с кровью несколько выбитых и сломанных зубов. Мучитель шипел ему в лицо: "Это тебе за нашу сестрёнку, которую ты совратил… и за братков-антистримеров! Где они? А-а?!" – неожиданно пролаял Галь. Ноам с гадливостью глянул на него сквозь невольные слёзы – и ничего не сказал.

"Ну, сознавайся, что с нашей сестрой сделал, куда сестру нашу девал?" – Галь неожиданным искусным взмахом ноги засадил носок своего сапога прямо в локоть правой руки Ноама и тут же, не сделав паузы, врезал по косточке левого локтя.

Ноам задохнулся от боли, его мучитель удовлетворённо ухмыльнулся и процедил: "Ну, всё, теперь он нам неопасен. Наручники можно снимать!" Дубоны тут же бросились исполнять приказ и как бы нечаянно вывернули ему руки, причинив уж и вовсе нестерпимую боль. Ноам побледнел и охнул, хотел закусить губу, но понял, что его лишили этой возможности. Руки повисли, как плети.

***

Лицо Ноама уже превратилось в сплошной вздувшийся синяк, из носа хлестала кровь и залила всю рубашку, синяками было покрыто всё тело, а Галь, зверея всё больше, продолжал наносить жестокие удары, приговаривая: "Куда сестру дел? Где братья-антистримеры?

Ты не юли, а то…" Голова Ноама бессильно моталась из стороны в сторону, он уже не вслушивался, что говорил его мучитель. Тот прорычал своему близнецу: "А ты что? Так и будешь стоять и смотреть?" – "Нет, я не буду бить… – неожиданно пробубнил, отвернувшись к окну, Гай. – Ширли никогда мне этого не простит… И ты оставь его… Довольно…" – "Ну, хор-р-р-ошо же! Я с тобой ещё разберусь…" – "Мне всё равно… Ты знаешь…" – "Да ничего она не узнает… Она и не увидит больше эту грязную скотину! И никто не узнает, где он и что с ним!" – откуда-то издали доносился до Ноама ломкий, холодный фальцет. Он уже не видел, как в комнату вошли ещё несколько человек, что-то сказали. Близнецы куда-то исчезли.

На Ноама навалилась тяжёлая тишина…

Потом его тащили куда-то по полутёмному, извилистому коридору, награждая пинками под зад. Наконец, его втолкнули в какое-то мрачное помещение и захлопнули за ним дверь. Он растянулся у двери, мечтая только том, чтобы ему дали так вот лежать на жёстких камнях и не трогали больше, потом попытался подняться хотя бы на четвереньки, повернуться на бок…

Но тут его с силой схватили за загривок, рывком подняли и вытолкнули в центр круга. Вокруг как в тумане мельтешили несколько крупных густо заросших лиц, свирепо и с устрашающей алчностью поглядывавших на него. В душу Ноама заползла чёрная тоска, он начал понимать, что отсюда ему уже не вырваться. Несколько голосов нестройным хором, с хорошо известным, пугающе знакомым, гортанным акцентом, завопили: "О, мальчика привели! Это хорошо!" – "Не, мужики, сначала пофутболим! Мальчика разогреть надоть! Его не слишком разогрели… А потом уж, потом уж!.. Всем достанется – не волнуйтесь!" Ноам не успел опомниться, как вся эта компания накинулась на него. Они били его ногами, стараясь ударить посильнее и попасть в самые чувствительные места. Из его горла вырывался уже не крик, а хриплый стон, а они продолжали пинать его, как мячик.

Вдруг Ноам услышал чей-то хриплый густой, как из бочки, голос, взревевший: "Портки, портки с него сымайте! Ну!.." – и не сразу сообразил, о чём это они. Он всеми силами пытался не дать снять с себя брюки, сжимал колени, брыкался, даже получив сильный удар по коленным чашечкам… Зажмурившись, он принялся шептать строки псалмов, которые ему приходили на память, мешая их с обрывками слов молитвы, всплывающими в угасавшем сознании… Потом замолк, решив, что в этом месте и в таком виде он не может произносить эти слова…

Один из мучителей зашёл сзади и захватил его за горло, с силой надавив на спину.

Ещё двое крепко ухватили руки, вывернув их наверх и резко потянув вперёд на себя.

Ноам закричал нечеловеческим голосом и – отключился, погружаясь в грязную, кровавую пучину дикой боли, унижения и позора.

***

В комнате, где совсем недавно Галь избивал Ноама, Тим выговаривал близнецам: "Лапуль, всё хорошо в меру, а вы малость увлеклись! Вам не для этого дали с ним разобраться. Мы через него хотели выйти на его братьев, сорвавших нам победу на Турнире, на их главарей, на всю кодлу антистримеров! Но зачем вы его к братьям Навзи потащили?.." – "Ну, Тимми! Я хотел, чтобы он сказал, где наша сестра… и что он с нею сделал! За сестёр убивать полагается… таких вот соблазнителей!

Честь семьи… честь фамилии…" – возмущённо ныл Галь. – "Охота тебе руки пачкать, детка! У нас же идёт игра по-крупному, а ты опять смешал личное с общественным! Пойми, котик: "Цедефошрия" была задумана как "компи-казино", именно оно в центре наших интересов. Но!.. – Тим важно поднял палец: – этого никто не должен знать. Поэтому для широких масс сформирована струя подобающей цветовой гаммы, и её символ – силонокулл, без которого угишотрию не запустить! И вдруг так фашлануться с этим Турниром!" Галь исподлобья глядел на Тима и вдруг спросил: "Всё понимаю, но не возьму в толк – зачем ты нам это рассказываешь в тысячу первый раз? А как это связано с твоей нынешней крупной игрой, ради которой мы должны были вроде как простить этого фиолетового дохляка?" – "Да не простить… Не простить, лапуля! Но совершенно ни к чему вырубать его… Если эти… его не замучают до смерти, считай, ему повезло!" – "Как будто тебя больше всего волнует его жизнь и здоровье!" – "Не хочу отвечать за то, что с ним могут сделать. Как ты не понимаешь?" – "Угу… я тоже не хотел бы…" – пробурчал Галь, злобно поглядывая на Гая. Тим покачал головой: "Беседер… Сейчас мы прежде всего должны ответить на их вчерашние художества на Турнире. В создавшейся ситуации "компи-казино" нам придётся до времени прикрыть. Мы так надеялись, что после этого Турнира, который, нам казалось, у нас в кармане, мы уже сможем выйти на поверхность с идеей "компи-казино"!.. А теперь – снова зарываться в подполье…

Но оставить без реакции антистримерское хулиганство? Позволить им торжествовать?

Да ты знаешь, что фелио до сих пор не дышат? Я так и не знаю, чем они их, какими обертонами… И как их вернуть в норму… Хорошо, что нам удалось основательно спутать витки, и в них этот дохляк по случайности оказался – вот он и ответил за всё и за всех! Ты его, ничего не скажу, отлично отделал! Но о какой такой чести и какой фамилии ты, Галь Хадаш, талдычишь? Тем более, когда у нас идёт такая игра!.." Тим помолчал, изучающе поглядел на близнецов и, приторно улыбнувшись, проговорил:

"Ну, ладно, молодцы: врезали ему как полагается. Правда, теперь, после встречи с братвой Навзи, этот клюмник уже ничего не сможет сказать, да нам и не нужны его дурацкие признания. Мы пойдём другим путём!" – "А нас не накажут за то, что мы… э-э-э… передали… его братишкам Навзи?.." – "А кому мы об этом будем рассказывать? Запомни: мы схватили дезертира, допросили, переводили в другое помещение, а на нас напала неизвестная банда. А этих придётся выпустить: вроде бы побег, а мы… не смогли предотвратить. Мы были на страже, они ещё и нам всыпали, мы с трудом отбились – всё-таки каратисты! А что там с ним… увы и ах! – не заметили… упустили… не знаем… Такова официальная версия событий!

Понял меня?" – "Угу…" – буркнул Галь, но сомнения и опасения продолжали терзать его. А тут ещё Гай неожиданно выкрикнул своим нервным ломким голосом: "Но на нас же ни царапины!" – "Об этом, братик, не беспокойся! Видок я тебе обеспечу… если лопухов на месте ушей мало…" – приблизился к нему Галь со зловещей ухмылкой – и неожиданно врезал в скулу. Гай вскрикнул: "Чего дерёшься?" – "Во-первых, нужный вид создаю – по твоей же просьбе. Во-вторых, заслужил: не проявил должного рвения!" Тим тем временем деловито настраивал видеотерминал с большим экраном, приговаривая: "Мальчики, хотите полюбоваться, как с вашим "протеже" позабавились в камере братишки Навзи? А я только что придумал, как я на этом сыграю! Ох, и игра у нас намечается!.." – "Ой… А ты можешь показать?" – "Тут все помещения оборудованы видеотерминалами, всё происходящее там записывается, ничто не пропадает даром", – бормотал Тим, щёлкал кнопками, играл регуляторами и, наконец, настроил изображение.

Включая запись, он довольно ухмылялся и бормотал: "И пусть теперь рассказывают, кому хотят о его чистоте и невинности!" – и указал братьям на экран. Галь и Гай переглянулись, потом уже были не в силах отвести взоры от экрана. Увидев результат "работы" братьев Навзи, Галь удовлетворённо и злобно прошипел: "Ну, всё! Этот уже никогда красавчиком не будет… если ещё вообще будет… Его песенка спета… Больше нам в родню напрашиваться не посмеет! Не уверен, что найдётся женщина, которая на него посмотрит без омерзения ". …Окровавленной грудой, без чувств и почти без дыхания Ноам лежал на покрытом грязью и кровью полу. Его мучители куда-то испарились. Гай, увидев, во что превратился совсем недавно симпатичный и застенчивый парнишка, ужаснулся, даже ощутил позывы к рвоте и, нервно сглотнув, пробормотал: "Так значит, они с каждым могут сделать такое…" Тим тихо откликнулся: "Брось, детка, будь проще! Из того, что вы сейчас видели, мы с Офелией сотворим та-акую сенсацию – пальчики оближешь!

Это будет покруче так называемого "побега"! Эти кадры, конечно, показывать будем только кому надо и когда надо!.. Но вы – молчок!!!" – "Ещё бы!"

***

…Он лежал на грязном топчане и медленно всплывал из небытия, горел и бился в ознобе. Сначала он ощутил себя, покрытого грязной коркой, как бы подвешенного внутри обжигающе-ледяного, изнутри утыканного иголками кокона в багровом океане густой, жгучей боли. Кокон то погружался в бешено вращающийся водоворот, то всплывал, натыкаясь на острые куски льда. Он прохрипел разбитым ртом: "Пи-ть…

Па-па… пи-и-ить…" Ему думалось: стоит хлебнуть хоть глоток чистой воды, и сразу станет легче, тело перестанет гореть и одновременно колотиться в жутком ознобе, а боль, перекатывающаяся и пульсирующая по всему телу, то тут, то там режущая, как ножом, будет не столь нестерпимой. Никак не удавалось сосредоточиться на мысли, где он, что с ним, что было. Осколки странных и диких мыслей то выскакивали, мелькнув на мгновенье в затуманенном сознании, то снова тонули в вязком, тускло-багровом болоте. Багровый прожектор, меняя зловеще-жуткие оттенки, то и дело сыпал искры в глаза, на которые тяжёлым грузом давили веки…

Потом он ощутил, что лежит в липкой, вонючей, грязной луже, всё тело словно режут ножами или прижигают металлическими штырями. Даже слабая мысль о движении причиняла нестерпимую колющую боль. Он не знал, что остатки одежды, едва прикрывающие тело, превратившееся в сплошную, кровоточащую рану, были пропитаны кровью, продолжающей медленно сочиться из ран…

В момент жуткого просветления, он понял, что жизнь из него вытекает по каплям, и ему страшно захотелось убедиться, что он ещё жив. Он подумал: во что бы то ни стало надо хотя бы шевельнуть рукой или ногой, повернуться на бок, приоткрыть глаз. Последнее ему никак не удавалось, ощущение было такое, что веки кто-то придавил толстыми, тяжёлыми валиками, а ресницы склеил намертво каким-то прочным составом, это была его кровь. Вокруг него зависли и колыхались тихие, вкрадчивые силонокулл-пассажи и далёкое громыханье бутылок по булыжной мостовой перемежались заунывными завываниями гигантской гребёнки "Петеков", их сменяли фанфарические речёвки Арпадофеля. Он мельком вспомнил рассказы отца и друзей о фанфаротории, и он увидел – вокруг него извиваются тонкие спиральки всех оттенков грязно-багрового. Мелькнула и тут же улетучилась мысль: "Они что, поменяли подобающую цветовую гамму?" Ему была почти безразлична вакханалия звуков вокруг него, его трясло, мучил сильный жар. Он пытался вспомнить слова из псалмов, молитвы, но они то складывались во вьющиеся перед глазами строки, то ускользали, разбегаясь в разные стороны, словно бы дразня. Кружилась голова, словно налитая свинцом, он был одержим одной мыслью: выплыть, непременно выплыть из забытья, очнуться…

Отчётливой вспыхнуло: "Где я? Куда я попал?" Он помнит, что его привели в комендатуру дубонов где-то, ему казалось, недалеко от старой "Цедефошрии". Может, они заблудились в этих кошмарных лабиринтах? А кто – они? Тут же перед глазами, как из густого тумана, всплыло лицо Ширли. "Неужели и её схватили?…Что-то не то я сделал… Нельзя было её оставлять…" – эта мысль всё отчётливее колотилась в мозгу, причиняя нестерпимую боль, но вскоре куда-то ускользнула, как он ни пытался её задержать вместе с видением Ширли, качающимся, как на волнах, перед глазами, придавленными тяжёлыми валиками век. Но как он оказался у этих озверевших человекообразных? Неужели это люди Аль… как-там-его?.. -Тарейфы?

Значит, он попал в лапы лютых врагов! Но как? Это попросту невозможно… А что там делали братки… как-их-там… Хадаш?.. Галь Хадаш – это звучит!

Голову сверлил истерический, ломкий голос одного из братишек-мучителей… Гая… или не Гая?.. Он почти не вслушивался в слова, которые обтекали его голову мутным потоком, вызвавшим у него причудливую ассоциацию с вихляющей струёй, которую они видели в самом начале "Цедефошрии". Как давно это было…

Перед мысленным взором маячило свирепое лицо Галя. Тяжело заворочались мысли: "Это силуфокульт его сделал таким… И ещё восточные единоборства… Наверно, много получал по голове на тренировках…" Ох, не зря Ноам так не любил эти занятия, к которым его Ирми старался привлечь… Вообще терпеть не мог насилия, никогда не любил драки…

Внезапно – мороз по коже от поразившей его мысли… Неужели это всё действительно было? Неужели эти нелюди на самом деле такое с ним сделали? Тогда… как жить с этим дальше? Ох, не зря его мучили дурные предчувствия, не зря он боялся, что видит Ширли в последний раз… Поэтому он и не сдержался, и решился поцеловать её, о чём грезил давным-давно, с тех пор, как понял, что любит её. И это всё, что ему отпущено судьбой… Мысли о Ширли, жгучее желание снова увидеть её, знать, что она спаслась, не попала к ним в руки, на считанные мгновения согрели его. Но тут же заколотил ознобом безумный страх и отчаянная мысль: "Неужели я больше её не увижу? Да имею ли я право… после всего, что со мной сделали, думать о ней?" Ноам громко застонал, почувствовав, как по темно-синим, вздутым, как баллоны, щекам текут слёзы. Он даже не мог закусить разбитые в лепёшку губы, чтобы сдержать рвущиеся из горла стоны – нечем было…

И снова полузабытьё, в угасающей памяти – исполненное отчаяния лицо отца, завёрнутые за спину руки в наручниках… Последний пронзительный папин взгляд прямо ему в глаза… его лицо на экране телевизора… Вспомнил, как содрогнулся от дурного предчувствия, что видит папу в последний раз. Но переживал-то он тогда за отца! Он и представить себе не мог, что сам окажется в безнадёжной, нечеловеческой ситуации, пережив самое ужасное, на что никакого воображения нормального человека со здоровой психикой не хватало…

Из окровавленного рта вырывались хриплые стоны, он погружался в забытьё и снова всплывал. Перед мысленным взором проносились картины его короткой жизни. Он вспоминал, как папа носил его, маленького, на руках, подбрасывал и ловил, а он заливисто смеялся и дёргал его за бороду ("совсем, как Бухи сейчас!" – разбитые губы растеклись в кривой улыбке). Вспомнил, как папа сажал его, чернокудрого малыша, на плечи и лихо танцевал во время концертов в "Цлилей Рина"… Или нет,

"Цлилей Рина" ещё не было, да и Парк только создавался, а они ходили куда-то в другое место на концерты. Потом вспомнил, как папа показывал ему буквы, учил читать, потом собирать коркинет и всякие другие дорогие и затейливые штуки, как учил плавать, как ходил с ним на молитвы в синагогу… Как познакомил его с Ирми и Максимом…

Внезапно в угасающем сознании вспыхнуло, что он, первенец, всегда был для отца его гордостью и радостью. Конечно, папа любил и Ренану, похожую на него и лицом, и немного характером, и шустрых, неугомонных, талантливых близнецов, а уж о малышах и говорить не приходится. Но самые большие отцовские чаяния и надежды папа связывал всё-таки с первенцем. Ноаму стало трудно дышать от шершавого комка в пересохшем горле, когда он подумал: "Не оправдал я, папочка, твоих надежд…

Прости меня…" Перед глазами неожиданно возникло красивое и отрешённо испуганное лицо мамы.

Юноша с ужасом подумал: "Мамочка… что с тобой будет, когда ты узнаешь, что они со мной сделали… Прости меня, мамуля, я не хотел… Правда, не хотел… Прости меня, родная…" По его обезображенному лицу покатились слёзы, обжигая щёки.

В памяти всплыло выступление близнецов на Турнире. Он как будто явственно услышал исполняемые ими мелодии, и из его горла начали вырываться хриплые звуки.

Он как бы подпевал всплывшим в воображении мелодиям. Снова в мозгу вспыхнуло лицо Ширли, рядом лицо Ренаны, лица обеих девушек закружились в каком-то нервном танце перед глазами. Лицо Ноама исказило жутковатое подобие улыбки, которая медленно угасла: между лицами Ширли и Ренаны вклинились лица близнецов и младших сестрёнки Шилат и братика Бухи, совершенно заслонив и оттеснив лица девушек.

***

В уши лез мучающий ломкий голос одного из мучителей, близнецов Блох (или Хадаш?).

Этот голос шептал: "Братишка, прости… Я не хотел, правда не хотел, поверь…

Только не умирай! Ширли мне этого не простит, если…" Ноам попытался приоткрыть один глаз и снова услышал тот же голос: "Что они с тобой сделали, братишка…

Это не я… Меня они тоже били и… И брат мой не виноват, они его заставили…

Прости, братишка, прости, я на всё согласен, пусть будет, как она хочет… только не умирай…" Ноам с мучительным безразличием подумал: "Кто это и о чём он?" Вскоре раздались бухающие звуки шагов, но Ноам снова провалился в полузабытьё и уже ничего не слышал… ….

Вошли трое дубонов, один из них был Галь. Они крепко схватили за локти Гая, плачущего над умирающим, с силой встряхнули его, резко подняли и чуть не волоком вытащили из полутёмной комнаты. После этого Гая многие месяцы никто не видел… …

Спустя какое-то время из горла Ноама снова вырвался еле слышный неразборчивый хрип, что-то вроде: "Шир… прос-с-с-ти-и… прос-с-с-ти…" Но этого уже никто не слышал.

Моти Бенци сидел на широкой низкой тахте, опустив голову. Сзади раздался тихий голос Моти: "Бенци, ты не спишь?" – "Какое там, какой сон… Я не знаю, что делать, как выбраться отсюда: ты… э-э-э… нетранспортабелен… Что-то происходит, а мы с тобой ничего не знаем… и… ничего не можем…" – "Ага… Только то и знаем, что нам показывают на этом экране". – "Ага!.. Частичку второго Турнира показали: торжественные речи, потом первые номера – и вдруг прервали…" – "А почему? Может, опять с аппаратурой намудрили?" – "Скорей всего, что-то там было, чего нам с тобой знать не положено".

Бенци помолчал, потом участливо взглянул на скорчившегося на тахте Моти. Его резануло жалостью: до чего постарел и словно усох когда-то весёлый и озорной, уверенный в себе и неунывающий его приятель и коллега. На него безучастно смотрел потухшими глазами маленький, худой и измождённый человек, которому можно было дать за 50, а ведь они оба пересекли 40-летний рубеж каких-то пяток лет назад. Это вовсе не старость! Но наверно, и сам-то Бенци Дорон, которого все называли "чеширский лев", после всего пережитого выглядит ненамного лучше.

Зеркала тут нет – не положено!

Бенци чуть слышно пробормотал: "Как, ну, как отсюда вырваться!.. Невозможно больше сидеть взаперти… Сам-то я, может, и нашёл бы выход… но как я его оставлю… Невозможно… – и повернулся к нему вполоборота: – А ты-то как, друг?

Сможешь встать и пойти?" – "Нет, сил нету… сердце, как клещами… – пыхтя, через силу выдавил Моти. – Мне необходимо было принимать лекарство, но они меня этого лишили… Уже который день… Говорят что-то вроде того, что не допустят, чтобы я "баловался наркотиками"!" – "Что они мелют! Ведь это, они сами говорят, отделение муниципальной больницы. Значит, здесь должны лечить. Сначала от основной болезни, а уж потом исследовать влияние на средний человеческий организм силонокулла. Но уж никак не отменять лекарств, которые врач другого отделения той же самой больницы назначил! – сердито выкрикнул Бенци, потом пробормотал: Вот только не пойму, меня-то зачем сюда… Тоже на силонокулл испытывают?" Моти натужно закряхтел, пытаясь медленно повернуться на бок. "Ну, что с тобой, Мотеле! Что?" – "Ничего, ничего… Я полежу, и успокоится… – прерывисто дыша, бормотал Моти. – Сколько уже дней я только так и лечусь. Хорошо, что ты рядом.

Правда, моей Рути нет… Где она… Что с нею… Не знаю… Где дети, что с ними…

Ничего… ничего… ничего…" "Интересно, что ты сначала о Рути вспомнил, а потом о детях…" – заметил Бенци.

– "Ага… Я никак не могу отделаться от чувства вины перед нею… С самого начала… Ты же помнишь, что, когда мы познакомились с двумя религиозными девушками, нам обоим понравилась Нехама. На полненькую и застенчивую Рути я и не смотрел…" – "Да, она и меня не впечатлила…" – еле слышно обронил Бенци. – "Может, меня задело за живое, что Нехама тебе отдала предпочтение… Ну, конечно: ты же высокий…" – "Мне кажется, в тебе просто взыграл дух соревнования, это бывает…" – улыбнулся Бенци.

Моти глядел в потолок и вспоминал: "Я мог бы найти себе любую из нашего круга…

А я уже не хотел… Наверно, всё-таки мне всегда нравилась тихая, незаметная Рути… а я это не сразу понял… Она и вправду очень хорошая… милая и… такая преданная!" – "Я всегда знал: ты для неё – единственный, и других не существует. Правда, я не совсем понял, откуда чувство вины?" – "Ты же не знаешь, что между нами произошло вскоре после вашей свадьбы…" – "Догадывался… Она назавтра прибежала к Нехаме, плакала у нас на кухне. Боялась, что ты её бросишь после всего. Нехамеле тогда меня на лоджию отправила, целый час там сидел, пока она ей мозги вправляла…" – "Я на всю жизнь запомнил…" Бенци вдруг помрачнел: "Помнишь Нехаму молодую, весёлую, бойкую, энергичную…

После рождения близнецов она стала часто болеть, ослабела… Над ними тряслась, а на дочку ей уже хватило ни терпения, ни тепла… Хорошо, мама взяла малышку на себя…" – "А мне казалось, Рути с Ширли, как две подружки… Пока не…" – "Нехамеле любит Ренану, просто не хватало терпения, что ли… А я… занимался старшим сыном… Когда близнецы подросли и окрепли, её папа их энергию направил на музыку – и угадал ведь! Мало кто из детей любит заниматься всерьёз музыкой, это же требует усилий!.. А эти… увлеклись, как ничем больше не увлекались!.." – и лицо Бенци осветила грустная улыбка. – "Мне не повезло… сам виноват: упустил мальчиков. Как я ими гордился, как любил с ними гулять, как их на секцию водил!

Э-эх… Ведь это из-за них я тогда… Пойми: я не против родни Рути!.. Но… ты же знаешь…" – "Ага… Нелегко сидеть на двух стульях…" – "Вот моя сестрёнка… ты её и не знал…" – "Ширли о ней рассказывала". – "Она вернулась к религии.

Братишка Эрез, он не вернулся, у них обычная светская семья… Но там, в Австралии, всё проще…" – "Запрещать шофар никому бы в голову не пришло?.." – обронил Бенци. – "Сыновья гнут в одну сторону, и ещё как гнут! А дочка совсем в другую… Наверно, всё дело в том, что она влюблена в твоего старшего… – Моти помолчал, потом смущённо спросил, не глядя на Бенци: – Ты не в курсе, между ними ничего такого… не было?" – "Сколько я знаю Ноама, ничего такого… э-э-э… что ты под этим подразумеваешь… Ноам очень серьёзный, тихий и скромный мальчик.

Даже слишком тихий и серьёзный. О том, чтобы воспользоваться её отношением к нему, речи быть не могло… Уверен! А если и он к ней… э-э-э… точно так же…

Нет! Всё равно!.." – твёрдо заявил Бенци, поглядев в порозовевшее от смущения лицо Моти.

Вдруг Моти подскочил и сразу же с кряхтеньем откинулся на спину: "Бенци, смотри-ка, что это?" – "Где?" – "На этой… ну, э-э-э… на стене!" Бенци уставился на осветившееся овальное пятно. На светлом фоне мельтешили тёмные пятнышки.

Посередине возникло большое тёмное, бесформенное пятно, краснеющее на глазах.

Приглядевшись, Бенци увидел распухшее лицо, заплывшие щёлочки глаз, длинный нос, из которого хлестала кровь. Что-то в этом лице показалось ему знакомым, и в следующий момент он с ужасом понял, что это лицо его первенца Ноама. Но в каком виде! – сплошной вспухший кровавый синяк, иссеченный багровыми шрамами… Не губы – кровавые лепёшки исторгают стон, в котором слышится клокочущее с надрывом