I

Иудейско-израильский монотеизм сложился в обстановке ожесточенной идейной борьбы, которая была следствием и отражением острых социально-политических конфликтов, сотрясавших общество в первой половине I тысячелетия до н. э. Эти конфликты возникли в процессе формирования частнособственнических отношений, классового общества с присущей ему резкой имущественной и социальной дифференциацией и государства. Характерной чертой израильского государства, как и других государств древнего Ближнего Востока, было существование двух секторов — общинно-племенного и царского. Царский сектор составляли лица, находившиеся на царской службе и при царском дворе, получавшие землю и иное вознаграждение из царских фондов. Общинно-племенной сектор составляли люди, входившие в гражданские коллективы — общины и в кровнородственные объединения — племена, хотя и подвластные царю, но пользовавшиеся весьма широким самоуправлением. Обладание землей, которая была основным средством производства, здесь было возможно только для полноправных общинников. Само собой понятно, что можно было принадлежать к общинному сектору и одновременно быть на царской службе; в особенности это относится к представителям родоплеменной аристократии.

К началу I тысячелетия до н. э. в израильско-иудейском обществе укоренились рабовладельческие отношения. Настоящим («вечным») рабом мог быть только чужеземец, либо захваченный в плен, либо купленный у работорговца. Порабощение соплеменника (обычно — за долги) ограничивалось определенными сроками. Если в рабство попадал человек, принадлежавший к социальной группе иври (так назывались люди, утратившие общественные связи и обреченные на бродяжничество; отсюда современное «еврей») — а ими были практически все единоплеменники, становившиеся рабами,— то на седьмой год по порабощении его следовало отпустить на свободу. Такой вольноотпущенник получал статус хофши (люди, не имеющие имущества). Тот, кто отпускал его на свободу, должен был снабдить его минимумом средств к существованию. Независимо от этого рабы-единоплеменники подлежали освобождению в так называемый Юбилейный год — последний год пятидесятилетнего цикла, когда объявлялись недействительными долги и все сделки по поводу родовой земли; в этом случае освобожденный раб возвращался к своему наследию, т. е. к принадлежавшей ему доле родовой земли. Если раб-соплеменник изъявил желание остаться в доме своего господина, над ним совершался специальный обряд: шилом пришпиливали его ухо к дверному косяку. Это означало, по-видимому, его окончательное включение в дом, и он превращался в «вечного» раба. Конечно, у рабовладельца было много способов заставить такого раба предпочесть рабство свободе.

Положение раба в доме рабовладельца зависело целиком от усмотрения господина. Рабы делали всякую работу по дому, работали в поле вместе со свободными домочадцами. Рабы могли быть подвергнуты избиению. Однако убийство раба наказывалось. Но, если раб умирал от избиения не сразу, а через некоторое время, такое убийство оставалось безнаказанным. Рабу могли поручить и управление домом, и выполнение ответственных поручений; бывали случаи, когда рабы владели определенным имуществом, имели — с разрешения господина — семью и вели свое хозяйство. Во всех случаях рабы находились в личной зависимости от хозяина, и все, что у них было, юридически принадлежало господину.

К началу I тысячелетия до н. э. в иудейско-израильском обществе в основном сформировались отношения частной собственности на землю. Библейское право исходило из того, что «обетованная земля» принадлежит богу, который дал ее «своему» народу; она была разделена между израильскими племенами, а внутри племен — между родами. Эти родовые земли не могли отчуждаться за пределы данного рода навечно. Если бы все же родовая земля была продана, то в Юбилейный год сделка утрачивала свою силу, и такая земля должна была быть возвращена роду — ее исконному собственнику. Наряду с этим существовали и другие земли (пустоши, не захваченные ранее отдельными родами, и т. п.), становившиеся по мере их захвата благоприобретенной собственностью отдельных частных лиц. Эти земли можно было продавать, покупать, дарить и пользоваться ими по усмотрению собственника. Законы о родовой земле не ставили непреодолимой преграды обезземеливанию мелких землевладельцев. Во-первых, они не препятствовали купле-продаже земли внутри рода, и такая операция не подлежала действию законов о Юбилейном годе. Во-вторых, срок от одного Юбилейного года до другого был достаточно велик, чтобы землевладелец, вынужденный продать свою землю, разорился окончательно и не имел бы возможности восстановить свое хозяйство.

Основную массу иудейско-израильского общества в первой половине I тысячелетия до н. э. составляли свободные землевладельцы — члены родо-племенных групп и одновременно общинники — полноправные граждане своего рода; они из года в год обрабатывали свою родовую землю, кормились от нее и платили подати в царскую казну; они выполняли также в пользу царя различные повинности. Таких людей называли «народом земли».

На одном социальном полюсе находились аристократы и богачи («сильные», «богатыри войска»), владевшие громадным количеством земельных участков, множеством рабов, жившие в богатстве и роскоши. Среди них были и родо-племенная верхушка, и царские дружинники, и придворные, получавшие земли и содержание из царской казны, и разбогатевшие различными способами простолюдины.

В книге Псалмов (10:7—10 [9:28—31]) рисуется портрет такого притеснителя:

На другом социальном полюсе концентрировались хофши, утратившие свое достояние, бродяги-иври, батраки (они нанимались обычно на трехлетний срок) и временные рабы-единоплеменники.

Как все это происходило в реальной повседневной жизни, показывает эпизод с виноградником, принадлежавшим некоему Навуфею (Навоту), эпизод, известный нам только потому, что в роли насильника здесь выступает царь Ахав (869—850 гг. до н. э.), а сами события вызвали в Израильском царстве острый общественно-политический кризис. Ветхозаветный историк рассказывает (1 Цар. [3 Цар.] 21:1 —16): «И было после этих событий, виноградник был у Навуфея-изреэлитянина, который в Изреэли, подле дворца Ахава, царя Самарии [Шомрона]. И сказал Ахав Навуфею так: дай мне твой виноградник, и он будет мне огородом, ибо он близко возле моего дома, а я дам тебе вместо него виноградник лучше этого. И сказал Навуфей Ахаву: упаси меня Яхве, чтобы я отдал наследие моих отцов тебе! И пришел Ахав домой к себе, удрученный и опечаленный из-за той речи, которую говорил ему Навуфей-изреэлитянин (а он сказал: я не дам тебе наследие моих отцов), и лег на свою постель, и отворотил свое лицо, и не ел хлеба. И пришла к нему Иезавель [Изевель], жена его, и сказала ему: чем это твой дух удручен, и ты не ешь хлеба? И сказал он ей: когда я говорил Навуфею-изреэлитянину, и сказал ему: дай мне твой виноградник за серебро, или, если ты хочешь, я дам тебе виноградник вместо него, то он мне сказал: я не дам тебе мой виноградник! И сказала ему Иезавель, его жена: ты теперь свершай царскую власть над Израилем, встань, ешь хлеб и ублажай свое сердце; я дам тебе виноградник Навуфея-изреэлитянина. И она написала письма от имени Ахава, и запечатала его печатью, и послала эти письма старцам и горожанам, которые в его городе, живущим с Навуфеем. И она написала в этих письмах так: созовите пост и посадите Навуфея во главе народа. И посадите двух негодных людей супротив него, и пусть они свидетельствуют против него так: ты проклинал бога и царя! И выведите его, и побейте его камнями, и пусть он умрет. И сделали мужи города его, старцы и горожане, которые живут в его городе, как посылала к ним Иезавель, как написано было в письмах, которые она посылала к ним.

Они созвали пост и посадили Навуфея во главе народа. И пришли два негодных мужа и сели супротив него, и свидетельствовали негодные мужи на Навуфея перед народом так: проклинал Навуфей бога и царя! И они вывели его за город, и побили его камнями, и он умер. И они послали к Иезавели так: побит камнями Навуфей и умер. И было, как услышала Иезавель, что побит камнями Навуфей и умер, и сказала Иезавель Ахаву: встань, овладей виноградником Навуфея-изреэлитянина, который он отказался дать тебе за серебро, ибо нет Навуфея в живых, ибо он умер. И было, когда услышал Ахав, что умер Навуфей, и встал Ахав, чтобы спуститься в виноградник Навуфея-изреэлитянина, чтобы овладеть им». Легко себе представить, сколько подобных случаев не получали такого резонанса, но от этого несчастье не становилось менее тяжким, а угроза не становилась менее зловещей.

Неудивительно, что «народ земли» находился в состоянии постоянного брожения. Он неоднократно участвует в дворцовых переворотах. Известно, в частности, что «народ земли» принял активное участие в свержении иудейской царицы Гофолии (Аталии) (дочери Ахава и Иезавели) и в воцарении Иоаса (Йоаша) сына царя Охозии (Ахазии) (2 Цар. [4 Цар.] 11:4—21; 2 Хрон. [2 Пар.] 23:1— 21). Во 2 книге Царей [4 Цар.] 14:19—21) рассказывается о свержении царя Амасии сына Иоаса и о том, как «весь народ Иуды» посадил на царский престол его сына Азарию (785— 742 гг. до н. э.). Наконец, обстоятельства воцарения царя Иосии (Йошийаху) сына Аммона (640—609 гг. до н. э.) излагаются (2 Цар. [4 Цар.] 21:23—24) следующим образом: «И сговорились рабы Аммона против него, и умертвили царя в его доме. И перебил народ земли всех сговорившихся против царя Аммона, и воцарил народ земли Иосию, его сына вместо него». После гибели царя Иосии «народ земли» воцарил его сына Иоахаза (Йехоахаза) (2 Цар. [4 Цар.] 23:30). Каковы бы ни были конкретные обстоятельства каждого из этих переворотов, ясно, что во всех случаях «народ земли» выступает против тех сил, от которых он ожидал для себя всевозможных бед, и в поддержку тех, от кого ожидал защиты и справедливости.

Пророческое движение возникло в условиях резкого обострения в иудейско-израильском обществе социальных конфликтов и антагонизмов. В его основе лежало стремление найти объяснение всем тем явлениям, которые делали жизнь рядового свободного человека невыносимой, и ликвидировать социальное зло во всех его проявлениях. Само собой понятно, что пророки не имели ни малейшего представления о движущих силах и закономерностях общественного развития. Библейские пророки отталкивались от тех представлений о природе и обществе, о вселенной, которые соответствовали примитивному общественно-историческому опыту первобытного и древнего человека и которые нельзя не признать плодом безнадежного невежества, если смотреть на них с высоты научных достижений и общественно-политического опыта человека конца XX столетия.

С точки зрения первобытного человека, которую унаследовал человек раннеклассового общества, вселенная представляет собою некоторое высшее единство, все элементы которого взаимосвязаны между собой сложной системой естественных и магических (которые от естественных не отчленялись) связей и взаимообусловлены; отсюда вытекает сопричастность каждого элемента ко всем остальным и к миру в целом. Вселенский миропорядок представляет собой, в сущности, ту правду (справедливость), которой пронизан мир. Малейшее отступление от нее есть грех, ведущий к мировой катастрофе. Все, что существует в человеческом обществе, либо недвижно, либо монотонно повторяется; вселенная не знает развития, она неподвижна. Конечно, люди видели в своей жизни череду последовательно сменяющих друг друга событий и течение времени от прошедшего к будущему, но все это, считали они, происходит в рамках космической неподвижности и ее не нарушает. Ведь замена одного царя другим или смена поколений не есть развитие в собственном смысле слова; в своей глубинной сути человеческое общество остается таким же, каким оно было и будет всегда.

Все космические сущности, из которых складывается окружающий мир, древний человек представляет себе антропоморфно и (или) зооморфно (но в этом случае животному придаются человеческие черты) в облике богов или иных сверхъестественных существ, образующих свое общество со своею общественной структурой (она является, разумеется, копией той, которая реально существует на земле). Глубинным содержанием всего происходящего на земле является постоянно возобновляющаяся борьба между богами, в результате которой устанавливается или восстанавливается мировой порядок и мировая гармония. Боги, воплощающие в себе мировой порядок, побеждают, тогда как боги, воплощающие в себе дисгармонию, т. е. силы зла, терпят неминуемое поражение. То, что человек наблюдает в повседневной жизни (гром, молния, дождь, времена года и т. п.), есть доступные его слуху и взору проявления этой борьбы. Поскольку указанные явления повторяются, ясно, что и борьба космических сил, т. е. борьба богов, возобновляется.

Итогом коллективного осмысления космических процессов, составной частью которых является история и повседневная жизнь данного общества, является миф. Для его носителей и сказителей это — воплощение событий, о которых в нем повествуется. Его исполнение в священной обстановке — чтение или пение, сопровождаемое ритуальными церемониями, в том числе и драматическими действами, представляет собой, в сущности, возобновление и повторение этих событий в реальной действительности. Миф немыслим без ритуала, прежде всего ритуального исполнения, но и ритуал, по представлениям древних, имеет свой смысл только в контексте мифа. Миф перестает быть таковым, когда он по каким-либо причинам лишается ореола святости, тогда он превращается в более или менее увлекательную сказку, которую рассказывают в повседневной обстановке с целью доставить аудитории эстетическое наслаждение, поучать ее и т. п. Так как миф часто представляет собой тайное знание, доступное лишь посвященным, его тексты хранятся специалистами, проходящими обучение и посвящение. За пределами их узкого круга возможны только намеки. Действующие лица мифа не скованы узами нравственности. Боги и выдающиеся люди выше законов и моральных норм, применимых к обыкновенным людям; но в конце концов аморальный с человеческой точки зрения образ жизни богов служит укреплению мирового порядка и вселенской гармонии, т. е. торжеству высшей справедливости.

Такими были основные представления о мире и о вселенной, в рамках которых библейские пророки искали ответы на мучившие их вопросы. Им было ясно, что все беды и неустройства, тяжко отражающиеся на жизни обыкновенного рядового человека, существуют потому, что люди отошли от правды (справедливости), вопиющим образом нарушили мировой порядок. Глубинной причиной этого явления они считали забвение принципов, определяющих, по их представлениям, всю жизнь общества. Все это квалифицировалось в проповеди пророков как измена Яхве — единственному, исконному богу Израиля, как забвение его учения и служение чужим богам.

Дело в том, что религия древних израильтян и иудеев, как и религии других окружавших их народов, была политеистичной. В ней отразились представления, общие для всех семитских народов, в особенности же для народов, населявших сиро-палестинский регион и принадлежавших к северо-западной группе семитской языковой семьи; были в ней и свои специфические особенности.

Главой древнеизраильского пантеона был общесемитский верховный бог Эл (иначе Элоах или Элохим). Само это имя собственно и значит «бог». Слово «элохим» внешне имеет форму множественного числа, однако в действительности оно таковым не является и постоянно в тексте Библии согласуется с глаголами в единственном числе. Окончание ~м (так называемая мимация) сохранилось в этом слове пережиточно со II тысячелетия до н. э., когда оно играло роль определенного артикля, ставившегося в конце слова. Так было, в частности, и в угаритском языке, где засвидетельствована и форма «илум», соответствующая еврейской «элохим». Поразительно, что уже в Угарите имело место смешение этих форм с формами множественного числа. Отсюда можно заключить, что ветхозаветная форма «элохим» отражает традиции, общие для всего сиро-палестинского региона. В I тысячелетии до н. э. мимация исчезла, однако обозначение бога с окончанием -м сохранилось; аналогичные формы существовали в финикийском и аммонитском языках.

Угаритская каменная стела с изображением поклонения богу Илу (II тысячелетие до н. э.)

Эл был верховным богом и главой совета богов (Пс. 81:1), он (Эл Всевышний) был творцом и владыкой небес и земли. В иудейско-израильском пантеоне фигурируют также Ашера — верховная богиня и супруга Эла, богиня любви и плодородия Астарта, земледельческий бог Баал (Ваал) («Хозяин»), умирающий и воскресающий земледельческий бог Таммуз (Фаммуз), богиня охотница и воительница Анатбетэль, богиня Ашимбетэль. Очень популярными были культы войска небесного — Солнца, Луны и звезд (Иер. 8:2). Звезды изображаются сражающимися против врагов Израиля (Суд. 5:20). Поклонение Баалу и Ашере неоднократно с осуждением упоминается в Ветхом завете (Суд. 2:13; 10:6). Имя Баала встречается в именах собственных, в которых упоминается божество, таких, как Ишбаал «муж Баала», Йеруббаал «да умножит Баал» и т. п. Пророк Иезекииль (Иез. 8:14) рассказывает, что у северных ворот Иерусалимского храма Яхве женщины совершали обрядовое оплакивание умершего Таммуза. Иеремия (7:18) рассказывает: «Сыновья собирают дрова, и отцы зажигают огонь, а женщины замешивают тесто, чтобы приготовить пироги царице небесной и совершить возлияния другим богам».

Обрядность священного брака Эла и Ашеры воспроизводит обличительная речь позднего пророка, включенная в книгу Исайи (57:7—8):

Многие детали иудейского язычества нам ясны из описания религиозной реформы, которую осуществил в 621 г. до н. э. иудейский царь Иосия (2 Цар. [4 Цар.] 23:4—14). В Иерусалимском храме находились статуи и утварь, связанные с культами Баала, Ашеры, Солнца, Луны, звезд и всего «воинства небесного». В храме имелись и колесницы Солнца, и кони, которых иудейские цари посвящали ему. Несомненно, обрядность служения Солнцу включала ритуальный проезд на священной колеснице изображений этого божества, что соответствовало прохождению Солнца по небесам от восхода до заката. При храме находились и специальные дома, в которых жили жрицы-блудницы, ткавшие для Ашеры одежды. В X в. до н. э. царь Соломон, преследуя свои политические цели, построил в Иерусалиме храмы сидонской богини Астарты, моавитского бога Кемоша и аммонийского бога Милькома; эти храмы существовали до последней четверти VII в. до н. э. Стоял в Иерусалиме и храм Баала.

Особое место в иудейском пантеоне занимал бог Яхве (Йахве). Само его имя (оно означает «сущий») избегали произносить; вместо него говорили и читали «господь мой» («адонай»). Когда масореты огласовывали Ветхий завет, они к согласным, образующим слово «Йахве», присоединили гласные от слова «адонай»; в результате получилось никогда в действительности не существовавшее Йехова (Иегова в традиционном написании). Однако имя «Йахве» сохранилось (с учетом закономерных фонетических изменений) в собственных именах, таких, как Йехошафат, Йехосеф, Элийаху и т. д. Языческая мифология Яхве реконструируется по сказаниям, которые не были устранены в процессе монотеистического редактирования.

Уже в сказании об изгнании человека из «Сада Эдема» (рая) Яхве фигурирует как один из богов, опасающихся того, что человек приобретает божественную сущность. Он говорит (Быт. 3:22): «Вот, Человек, стал, как один из нас (богов.— И. Ш.), знающим добро и зло. А теперь: как бы он не простер свою руку, и не взял бы также от дерева жизни, и не стал бы жить вечно!» Очевидно, в исходном варианте предания действовали не только Яхве, но и другие боги израильского пантеона: к ним он обращается, мотивируя изгнание человека за пределы божьего жилища.

В повествовании о военачальнике Иеффае (Йифтахе) Яхве фигурирует как собственно израильский бог, аналогичный богам других народов по своей роли и по своим функциям. Обращаясь к аммонитскому царю, Иеффай говорит (Суд. 11:24): «Разве не тем, что дал тебе во владение Хамос [Кемош], твой бог, ты владеешь? А тем, что дал во владение Яхве, наш бог, нам, этим мы владеем».

В книге пророка Иеремии (10:12—13) говорится:

У пророка Захарии (10:1) сказано:

Таким образом, Яхве — бог-громовержец, податель благостного дождя. Имеется текст (Пс. 44[43]:24), позволяющий думать, что Яхве был умирающим и воскресающим богом и что существовал обряд пробуждения Яхве от смертного сна:

Среди языческих мифов, в центре которых стоял Яхве, был миф о его борьбе со смертью. Он нашел свое отражение в том, как пророк Исайя (25:8) изображает победу Яхве над смертью:

В пророчестве Аггея (1:8—11) имеется отражение мифа о постройке дома (храма) для Яхве. «Поднимитесь на гору, и принесите дерево, и постройте дом, и я буду благоволить к нему и прославлюсь»,— сказал Яхве.

Другой языческий миф, нашедший свое отражение в ветхозаветных текстах,— это миф о борьбе Яхве с морем — воплощением стихийного начала во вселенной. Так, в книге Иова (38:8—11) Яхве демонстрирует свое могущество:

Широко известен был и миф о борьбе Яхве со змеем. Приведем только текст, в котором говорится о победе Яхве над змеем Левиафаном. В проповеди пророка Исайи (27:1) сказано:

За всеми этими фрагментами отчетливо просматриваются соответствующие эпизоды древних мифов, в которых Яхве побеждает силы зла и хаоса, устанавливает вселенскую гармонию.

Яхве представляется в ветхозаветной мифологии царем и предводителем Израиля (см. 1 Сам. [1 Цар.], 8:6). Его обычный эпитет: Яхве цеваот, т. е. Яхве воинств (из этого через греческое воспроизведение древнееврейского слова «цеваот» возникло широко распространенное сочетание «господь Саваоф»), он предводительствует израильтянами в битве (см. 1 Сам. [1 Цар.], 4:4—6), он ведет их в землю обетованную и уничтожает их врагов. Одновременно он — бог богов (Пс. 50 [49] :1), т. е. глава пантеона, «великий царь над всею землею» (Пс. 47 [46] :3). Исследование книги Псалмов позволило установить, что в Иудее ежегодно справлялся праздник воцарения Яхве; воспроизведение мифов, о которых говорилось выше, то ли в виде театрализованного действа, то ли декламацией и пением, по всей вероятности, входило в его ритуал. Из сравнительно недавно опубликованных надписей из Хирбета эль-Кома и остраконов из Кунтиллат — Аджруза видно, что в VIII—VII вв. до н. э. Ашера перешла на место супруги Яхве.

Библейские пророки проповедовали мысль, что Яхве является искони не только главным богом израильского пантеона, но и единственным богом Израиля. Распространение в израильской среде языческих культов представляет, с их точки зрения, отпадение от Яхве; беды, которые Израиль претерпевает,— это следствие нарушения израильтянами договора, который они заключили с богом, наказание за грех и блудодейственное служение другим (по их представлению, чужим) богам.

II

Пророчествование как один из видов религиозного действа было распространено не только в иудейско-израильском обществе, но и далеко за его пределами по всему сиро-палестинскому региону. В известном египетском литературном произведении — отчете о путешествии Ун-Амуна в финикийский город Библ за ливанским кедром (XI в. до н. э.) — рассказывается, что неким приближенным библского царя, не названным в тексте по имени, «овладел бог», и этот человек начал пророчествовать. В надписи Закира, царя Хамата и Луаша (Северная Сирия; VIII в. до н. э.) также упоминаются «прозорливцы», через которых владыка небесный сообщает царю свою волю.

По своей природе пророчествование близко к шаманизму, элементы которого можно найти в любой религии. Шаманам приписывается способность экстатического общения со сверхъестественными силами. Основной ритуал шаманизма — это камлание, т. е. исступленная пляска с пением, ударами в бубен и т. д., рассматриваемое как способ установления контактов со сверхъестественными существами. Имеющиеся в Библии описания показывают, что нечто подобное имело место и при пророчествовании. Оно часто сопровождалось игрой на музыкальных инструментах — гуслях, тимпанах, свирелях и цитрах (1 Сам. [1 Цар.] 10: 5-6).

О том, как происходило пророчествование, мы имеем целый ряд свидетельств. Два из них связаны с именем царя Саула, отличавшегося, по-видимому, психической неуравновешенностью и склонностью к тяжелым формам истерии. Речь идет о преданиях, объясняющих происхождение одной широко известной пословицы. Одно из них (1 Сам. [ 1 Цар.] 10:10)—это, по существу, краткая информация: «И они пришли там на холм, и вот, толпа пророков навстречу ему (Саулу.— И. Ш.), и сошел на него дух божий, и он стал пророчествовать среди них. И было, все, знавшие его со вчерашнего и третьего дня, и они видели, и вот, с пророками он пророчествует. И говорил народ друг другу: что это сталось с сыном Кисовым (Саулом.— И. Ш.)? Неужто и Саул среди пророков? И отвечал один человек из тех, кто был там, и сказал: а кто их отец? Поэтому стало пословицей: неужто и Саул среди пророков?» Другое предание (1 Сам. [1 Цар.] 19:18—24) относится к иной ситуации: «И Давид бежал и спасся, и пришел к Самуилу в Раму, и рассказал ему все, что сделал Саул, и пошли они с Самуилом, и поселились в Навафе. И сообщили Саулу, говоря: вот, Давид в Навафе в Раме. И послал Саул послов, чтобы взять Давида, и увидел он сборище пророков пророчествующих, а Самуил стоит над ними, и сошел на послов дух божий, и они также стали пророчествовать. И рассказали Саулу, и послал он других послов, и они также стали пророчествовать. И снова послал Саул третьих послов, и они тоже стали пророчествовать. И пошел он сам в Раму, и пришел к большому колодцу, что в ограде, и спросил, и сказал: где Самуил и Давид? И сказал спрошенный: вот, в Навафе в Раме. И пошел он туда, в Наваф в Раме, и сошел также на него дух божий, и он шел и пророчествовал, пока не пришел в Наваф в Раме. И он тоже снял свои одежды, и пророчествовал перед Самуилом, и пал на землю, и лежал голый весь тот день и всю ночь. Поэтому стали говорить: неужто и Саул среди пророков?» В описании состязания пророка Илии с пророками — приверженцами Ваала действия последних изображаются так (1 Цар. [3 Цар.] 18:28): «И они взывали громким голосом и, по своему обычаю, ранили себя копьями до крови». Пророк Иеремия (23:9) описывает свое состояние: «И я был, как пьяный, как человек, которого одолело вино, из-за Яхве и из-за святых его слов».

Приобщение к сонму пророков осуществлялось специальным посвятительным обрядом, который, по представлениям эпохи, очищал посвящаемого от скверны и прегрешений, делал его способным провозглашать божью волю. Исайя (6:1—9) изображает свое призвание к пророчеству следующим образом: «В год смерти царя Озии [Узийаху] увидел я моего господа, сидящего на высоком троне, и громада и одежды его наполняли храм. Серафимы стояли около него; по шести крыльев у каждого; двумя он закрывает свое лицо, двумя закрывает свои ноги, а двумя летает. И взывает один к другому, и говорят:

И сотрясались основания от голоса взывающего, и дом наполнился дымом. И сказал я:

И подлетел ко мне один из серафимов, а в руке его — уголь, щипцами он взял его с жертвенника. И он коснулся моего рта и сказал:

И он сказал: иди и говори народу этому...» В ритуальной церемонии роли божества и серафимов исполнялись, очевидно, заранее подготовленными людьми. В рассказе о призвании Иеремии (1:4—10) нет серафимов, но и здесь мы слышим речь бога, обращенную к будущему пророку, и можем прочесть, как бог своею рукой касается уст пророка. Тем самым Яхве вкладывает свои слова в уста пророка.

С течением времени пророческая проповедь превратилась в специфический ораторский жанр. Характерными его чертами являются: ведение речи от божьего имени (впрочем, пророк был искренне убежден, что его мысли внушены ему богом), повышенная эмоциональность. В подавляющем большинстве случаев перед нами стихи, декламируемые иногда, возможно, с переходом на пение, иногда в сопровождении музыкального инструмента. Впечатление, несомненно, усиливалось благодаря специфике поведения, которое диктовала пророку его общественная роль; оно было важным элементом проповеди. В результате создавалась атмосфера особенной эмоциональной напряженности, придававшая словам пророка непререкаемую убедительность.

Речения пророков не только передавались из уст в уста, но и записывались, а при записи, естественно, обрабатывались как самими пророками, так и их учениками и последователями. В результате возникали книги пророков — сборники проповедей, иногда с краткими сведениями о самом пророке и ситуации, при которой та или иная речь была произнесена. При таких обстоятельствах, разумеется, всегда возникала возможность дополнять книгу все новыми проповедями, принадлежавшими как самому пророку, так и его ученикам и последователям.

В иудейско-израильском обществе первой половины I тысячелетия до н. э. имели широкое хождение проповеди популярных пророков как в устной передаче, так и в виде записей (книг). Они активно использовались в последующей литературной жизни. Так, составитель книг Хроник (Паралипоменон), которого мы условно будем называть Хронистом, рассказывая о царе Давиде, считает необходимым сослаться на свои источники: «А деяния Давида-царя, первые и последние, вот, они записаны в речениях Самуила-провидца, и в речениях Нафана-пророка, и в речениях Гада-прозорливца» (1 Хрон. [1 Пар.] 29:29). Рассказав о царствовании Соломона, Хронист замечает: «А остальные деяния Соломона, первые и последние, вот они, записаны в речениях Нафана-пророка, и в пророчестве Ахии-шилонита, и в видениях Иоиля-прозорливца о Иеровоаме (Йароваме) сыне Навата» (2 Хрон. [2 Пар.] 9:29). О пророке Ахии-шилоните (т. е. родом из пункта Шило, где находилось древнейшее общеизраильское святилище) мы узнаем и из повествования автора исторического цикла книг Судей, Самуила и Царей; далее мы станем условно называть его Историком. Говоря о политических кризисах в иудейско-израильском обществе в царствование Соломона и в последующий период, Историк считает необходимым дважды процитировать пророчества Ахии, обращенные к Иеровоаму: в одном случае (1 Цар. [3 Цар.] 11:29—39) Ахия объявляет Иеровоаму, что он станет царем Израильского царства, которое отпадает от Иудеи; в другом (1 Цар. [3 Цар.] 14:1—18) он предвещает Иеровоаму гибель его ребенка и всего его потомства.

Ветхозаветный Историк (1 Цар. [3 Цар.] 22:8—28) вводит в свое произведение сцену, когда пророки дают различные пророчества иудейскому и израильскому царям: один из них, Михей сын Иемвлая, предрекает иудейско-израильскому войску поражение, тогда как другие, и среди них особенно агрессивный Седекия сын Хенааны,— победу. Это же событие упоминает и Хронист (2 Хрон. [2 Пар.] 18). Хронист приводит и пророчество (2 Хрон. [2 Пар.] 20:37), которое принадлежит Елиезеру сыну Додавы из Мареши; он предрекает иудейскому царю Иосафату неудачу экспедиции в далекую страну Офир.

Хронист рассказывает (2 Хрон. [2 Пар.] 28:9) и о речении пророка Оде да, обращенном к израильскому царю Факею и содержащем повеление возвратить пленных иудеев на родину. В той же книге (2 Хрон. [2 Пар.] 15:1—7) повествуется о пророчестве Азарии сына Одеда, обращенном к иудейскому царю Асе в связи с его победой над эфиопами. Там же (16:7—11) говорится о пророчестве провидца Анании, также обращенном к Асе; так как пророчество было неблагоприятным, Аса велел посадить провидца в тюрьму. Ветхозаветный Историк приводит пророчество Ииуя сына Ананиева об израильском царе Ваасе (Баше) (1 Цар. [3 Цар.] 16:1—4), в котором предрекается гибель потомков последнего. Этот же прозорливец дает пророчество иудейскому царю Иосафату (2 Хрон. [2 Пар.] 19:2—3); несколько позже (2 Хрон. [2 Пар.] 20:34) Хронист дает отсылку: «А прочие деяния Иосафата, первые и последние, вот, они записаны в речениях Ииуя сына Ананиева, которые включены в Книгу царей Израильских».

В обретении Учения в царствование царя Иосии видную роль играла пророчица Олдама (Хульда) (2 Цар. [4 Цар.] 22:14; 2 Хрон. [2 Пар.] 34:22).

Пророк Иеремия цитирует в своей книге (Иер. 26:18) пророчество Михея, дошедшее до нас в книге последнего (Мих. 3:12). Он же (Иер. 26:20—23) рассказывает историю пророка Урии, сына Шемаии из Кариаф-Иарима. Урия пророчествовал против города Иерусалима и против Иудеи. Царь Иоаким (Йехойаким) решил его арестовать и казнить. Услышав об этом, Урия бежал в Египет, но и там его схватили царские люди и привели его к царю. Иоаким «ударил его мечом и отослал его труп в гробницы простонародья». В главе 28 своей книги Иеремия сообщает читателю о споре, который у него был «в доме Яхве на глазах у жрецов и всего народа» с пророком Ананией сыном Азура из Гаваона; в отличие от Иеремии Анания предсказывал быстрое избавление Иудеи от вавилонской угрозы.

Само собой понятно, что наряду с пророками — сторонниками единобожия Яхве были и его противники, пророчествовавшие от имени Баала, которого воспринимали как врага Яхве. Упоминания о них дошли до нас в преданиях о состязании пророка Илии с ними (1 Цар. [3 Цар.] 18:17— 40), а также об истреблении их израильским царем Ииуем (2 Цар. [4 Цар.] 10:17—28).

В ветхозаветный канон после жесткого отбора были включены собрания проповедей тех пророков, которые казались составителям канона в наивысшей степени точно соответствующими духу и букве монотеистического иудаизма. Это книги пророков Исайи, Иеремии, Иезекииля, а также так называемых двенадцати малых пророков — Осии, Иоиля, Амоса, Авдия, Ионы, Михея, Наума, Аввакума, Софонии, Аггея, Захарии, Малахии. Особняком в масоретском тексте Ветхого завета стоит книга пророка Даниила, включенная в раздел Писаний. По существу своему к данному разделу примыкают предания о деятельности пророков-чудотворцев Илии и Елисея, несомненно, сказочные по своему характеру.

Некоторые из названных здесь книг представляют собой сборники, составленные из произведений различных авторов и эпох, хотя и приписываемых одному лицу, по всей видимости, основателю пророческой школы. Такова книга Исайи, где отчетливо выделяются проповеди пророка, жившего и произносившего свои речи до Вавилонского пленения (собственно Исайя) и две группы проповедей послепленного происхождения (Второисаия и Третьеисаия). На каком-то более позднем этапе, но во всяком случае до III в. до н. э., они были сведены воедино. Аналогичную структуру имеет и книга пророка Захарии.

Выше мы уже говорили о том, что книги пророков имеют весьма сложную текстологическую историю. Так, например, в Септуагинте текст книги Исайи в ряде существенных деталей отличается от масоретского варианта. Структура книги Иеремии в Септуагинте (расположение отдельных глав) также не совпадает с масоретским текстом. Найденный среди рукописей Кумранской общины комментарий на книгу Аввакума, дошедший до нас, несомненно, полностью, не содержит ее третьей главы. Очевидно, в конце I тысячелетия до н. э. имел хождение вариант, в котором указанная глава отсутствовала.

Биографические сведения о пророках, которыми мы располагаем, крайне ограниченны. Так, об Исайе известно, что его деятельность приходится на вторую половину VIII в. до н. э. Она протекала в Иерусалиме. Предположение, будто он принадлежал к аристократическому и даже царскому роду, не доказано. Исайя был женат на пророчице и имел двоих сыновей. Их он назвал именами, заключавшими в себе прорицание к Иудее (Ис. 7:3 и 8:3—4).

Жизнь и деятельность пророка Амоса датируется первой половиной и серединой VIII в. до н. э. По своему происхождению он был иудей — пастух из небольшого селения Текба; видимо, занимался также и выращиванием сикомор. Его пророческая деятельность протекала в Израильском царстве; там у него произошло столкновение с Амасией — первосвященником храма в Вефиле (Бет-Эле), который пытался возвратить пророка на родину в Иудею.

Несколько больше мы знаем об Иеремии. Его деятельность падает на период 626—ок. 587 гг. до н. э. Он происходил из селения Анатот (совр. Аната; 87 км северо-восточнее Иерусалима) (Иер. 1:1), где его отец Хелкия был жрецом. Проповедь Иеремии, предрекавшего Иудейскому государству гибель в неравной борьбе с вавилонским царем Навуходоносором II, вызывала постоянное недовольство властей, так что его неоднократно арестовывали и избивали.

В 605 г. до н. э. Иеремия свел все свои до того прочитанные проповеди в книгу, которую он продиктовал Варуху сыну Нирии (Иер. 36:1—4). Когда же Варух предпринял попытку читать эту книгу в храме, она была отобрана по приказу царя Иоакима, и тот ее собственноручно уничтожил (Иер. 36:21—23). Иеремия заново продиктовал Варуху свою книгу, значительно ее расширив. После падения Иерусалима в 587 г. до н. э. Иеремия по приказанию Навуходоносора II был освобожден из вавилонского плена. Он сотрудничал с Годолией сыном Ахикама, которого Навуходоносор II назначил управителем Иудеи. Когда заговорщики из аристократов убили Годолию и в Иудее воцарилась анархия, Иеремия ушел вместе со множеством переселенцев в Египет. Там он умер. Перу Иеремии принадлежит помимо сборника проповедей книга Плача по поводу разорения Иерусалима.

Пророк Иезекииль сын Вузия происходил из жреческой семьи. По-видимому, вместе с царем Иоакимом он был депортирован в Вавилонию в 598 г. Там он жил недалеко от города Ниппура в селении Тель-Авив на канале Ховар. Первые свои пророчества он произнес в тридцатилетнем возрасте в 593 г.; последняя дата, которая у него упоминается,— 571 г. до н. э.

III

В истории пророческого движения можно условно выделить два больших периода: 1) до Вавилонского пленения; 2) время Вавилонского пленения и послепленный период. В допленный период пророческое движение отражало борьбу массы рядовых свободных против крупно-рабовладельческой и землевладельческой верхушки общества за осуществление идеалов социальной справедливости. В период Вавилонского пленения оно отражало желание и надежду многих иудеев, уведенных на чужбину, вернуться на родину. Это совпадало с чаяниями жречества — единственной к тому времени организованной политической силы в иудейском обществе — вернуться и, вернувшись, установить свое господство, не допустив возрождения царской власти. Послепленное пророчество также почти целиком посвящено выполнению социального заказа жречества, связанного с возникновением Иерусалимской гражданско-храмовой общины и постройкой храма.

Сказанное не значит, разумеется, что в допленный период жречество стояло в стороне от пророческого движения. Однако вряд ли есть основания думать, что все пророки без исключения были агентами Иерусалимского храма Яхве. Пророки и жречество были солидарны в проповеди культа Яхве, в призыве к единобожию. За этой чертой начинаются все более углубляющиеся расхождения. Укажем, например, на оппозиционное, если не говорить более сильно, отношение почти всех пророков к тем внешним проявлениям культа Яхве, которые составляли самую сердцевину храмовой службы,— к обрядам, жертвоприношениям и храмовым праздникам. Всему этому пророки противопоставляли жизнь «по правде», исполнение божьих велений, что, с их точки зрения, было наиболее существенным в служении Яхве.

Все пророки были чрезвычайно активными политическими деятелями. Они жили и проповедовали в конкретной, подчас очень сложной обстановке; собрания их речений переполнены различными, во многих случаях с трудом поддающимися истолкованию намеками (исследователи далеко не всегда располагают материалом для обоснованных умозаключений) либо прямыми указаниями на внутри- и внешнеполитическое положение Израиля и Иудеи. Как уже говорилось, в ряде случаев пророки обращались и за пределы своей страны, изрекая предсказания о различных народах и государствах, с которыми иудеи и израильтяне входили в соприкосновение. Среди них мы находим и крупнейшие ближневосточные государства первой половины I тысячелетия до н. э. — Египет, Ассирию, Вавилонию, и финикийские города-государства — Тир и Сидон, и мелкие царства Сирии и Заиорданья, арабские племена Сирийской пустыни и Аравийского полуострова. В эллинистический период, когда сложилась книга Даниила, в поле зрения ее составителя попали и греческие ближневосточные правители — Птолемеи и Селевкиды, а также римляне, вмешавшиеся в политическую борьбу на Ближнем Востоке.

Некоторые книги пророков выражают отношение последних к определенным внешнеполитическим событиям. Так, например, небольшая книжечка пророка Авдия (вероятно, VI в. до н. э.) целиком посвящена судьбе Эдома, южного соседа Иудеи. Книга пророка Ионы содержит переполненный сказочными подробностями рассказ о том, как Яхве повелел ему отправиться в столицу Ассирии, Ниневию, и там возгласить пророчество о печальной участи, ожидающей этот город. Иона хотел уклониться от выполнения божественной воли и даже пытался было бежать на край света, в Таршиш (Южная Испания), на который, по тогдашним представлениям, божья власть не распространялась, но Яхве помешал ему и заставил исполнить свое приказание. Из других источников мы узнаем о пророчествах Ионы, касающихся войн, которые израильский царь Иеровоам II вел на севере Сирии. Оказывается, он побуждал этого царя к войне против Хамата и к расширению границ Израиля (2 Цар. [4 Цар.] 14:25). Полагают, что окончательно книга Ионы сложилась после Вавилонского плена, хотя сам пророк жил, очевидно, в VIII в. до н. э. Наконец, книга пророка Наума (конец VII в. до н. э.) — это красочное описание гибели Ниневии, исполненное восторга и ликования по поводу страшной катастрофы, постигшей Ассирийскую державу, которая наводила ужас на все народы жестоким насилием и опустошениями.

Однако основное внимание пророков, естественно, привлекали события, прямо касающиеся иудейского и израильского обществ. Пророки четко определяют свое отношение к внешнеполитической линии правящих кругов в той или иной ситуации. Не ограничиваясь этим, они вели прямую политическую деятельность. Приведем некоторые примеры.

Пророк Исайя высказывается, в частности, по поводу так называемой Сиро-Эфраимитской войны (734—733 гг. до н. э.) — нападения коалиции Израильского и Дамасского царств на Иудею, по поводу столкновения Израильского царства с Ассирией, закончившегося уничтожением первого в 721 г. до н. э., а также по поводу попыток иудейских царей сбросить с себя ассирийское иго. Его высказывания обнаруживают глубоко продуманную систему взглядов. Таковы, например, его суждения о Сиро-Эфраимитской войне. Она проходила в очень сложной политической обстановке. Как раз тогда на севере Сирии вел активное наступление ассирийский царь Тиглатпаласар III, подчиняя своей власти отдельные мелкие государства. Иудейский царь Ахаз решился на союз с Ассирией (2 Цар. [4 Цар.] 16:7—8). Видимо, свою роль сыграли и собственные интересы ассирийского царя, нашедшего благоприятную возможность уничтожить Дамасское царство. Действия Тиглатпаласара III обеспечили безопасность Иудеи. Но они имели и свою оборотную сторону: фактически Иудея признавала верховную власть Ассирии. Ясно, что основная тяжесть гнета должна была лечь на плечи рядового свободного населения. Кроме того, Иудея оказывалась перед перспективой стать в будущем ареной борьбы между Ассирией и Египтом. Против этого Исайя предостерегает своих слушателей (Ис. 7). Он призывает Ахаза уповать на Яхве, т. е. в конечном счете на собственные силы.

Рассмотрим еще один пример. Около 701 г. до н. э. Иудея переживала грозную опасность: вторжение ассирийского царя Синахериба, который осадил Иерусалим. Какие-то события (вероятно, неблагоприятные известия из Ассирии) заставили его снять осаду и удалиться. Основываясь, несомненно, на имевшихся в его распоряжении сведениях, Исайя предсказывает царю снятие осады и грядущую гибель Синахериба. С явным одобрением говорит наш источник и о том, что иудейский царь Езекия фактически отказался от союза с египетским фараоном Тигракой и обращается за помощью к Яхве, т. е. фактически рассчитывает только на себя, стремится сохранить свою самостоятельность. Такая позиция соответствует решительному осуждению со стороны пророка (Ис. 30:1—5) обращения к Египту без предварительного обращения к Яхве, т. е. без одобрения храмового жречества и, разумеется, без одобрения Исайи.

Нам известны и другие пророки, занимавшиеся активной политической деятельностью. Один из них (его имя не известно) фигурирует в знаменитых письмах из Лахиша (совр. Телль ад-Дувайр) 597—588 гг. до н. э.). Это было время, когда Иудейское царство доживало свои последние дни под ударами нововавилонского царя Навуходоносора II. В Лахише находился гарнизон, которым командовал получатель письма, некий Йауш. Отправитель писем Хошайаху находился в городке Кириат-Йеарим, административно подчиненном Лахишу; он докладывает своему начальнику о пророке, присылающем письма с предупреждениями против неназванной угрозы; пророка обвиняют в ведении пораженческой пропаганды. Кто бы этот пророк ни был, он, несомненно, принадлежал к тому же кругу, что и Иеремия, один из крупнейших общественно-политических деятелей Иудеи на рубеже VII—VI вв. до н. э.

Коротко говоря, позиция Иеремии сводилась к настойчивому призыву отказаться от сопротивления вавилонянам, которое Иеремия считал бесперспективным: единственный серьезный противник Ново-Вавилонского царства, Египет, как раз тогда терпел поражение за поражением, а сравнительно слабая Иудея не могла без союзников рассчитывать на победу. Аудитория Иеремии могла услышать от него, например (Иер. 27:6—11): «А теперь я отдал все страны эти (государства Сирии и Заиорданья.— И. Ш.) в руку Навуходоносора, царя Вавилона, раба моего, и даже зверей полевых я отдал служить ему. И будут его рабами все народы — и сына его, и внука его,— пока не придет время страны его... И вы не слушайте ваших пророков, и ваших предсказателей, и ваших ясновидцев, и ваших гадателей, и ваших колдунов, которые говорят вам так: не становитесь рабами царя Вавилона, ибо они лживо пророчествуют вам, чтобы удалить вас с вашей земли, и я отвергну их и уничтожу их. А народ, который подогнет свою шею под иго царя Вавилона и станет его рабом,— я дам ему мир на его земле — слово Яхве,— и он будет обрабатывать ее и будет жить на ней». Неудивительно, что проповедь Иеремии воспринималась воинственно настроенными правящими кругами иудейского общества как государственная измена.

Однако основное место в проповеди пророков занимает обличение социального зла и неустройства. Книга Исайи открывается следующими речениями (Ис. 1:2—31):

Приведенная здесь проповедь представляет собой характерный пример того, как социальные, религиозные и этические мотивы, тема грядущей кары и последующего обновления, которые пронизывают буквально всю пророческую литературу, сливаются воедино. Все содержащиеся в ней упреки оказываются очень точными обличениями общественного неустройства, повсеместно царящей неправды, нарушения идеального мирового порядка. Конкретно все это выражается в угнетении социально слабых — сирот и вдов, которые не могут постоять за себя, в порче серебра и вина — иными словами, в утрате элементарной честности, наконец, во взяточничестве и корыстолюбии царя и его ставленников. Поражает резкая оппозиция Исайи по отношению к официальному культу. Вся храмовая обрядность оказывается излишней и никчемной, раз нет главного — строгого подчинения тому мировому порядку, который мыслится как воплощение воли Яхве. Характерно также, что, предрекая гибель грешников, Исайя мыслит себе свой общественный идеал как восстановление положения, существовавшего в глубокой древности. Говоря о возвращении судей и восстановлении совета (несомненно, совета старейшин), Исайя стремится к воссозданию ситуации, бывшей в доцарский, до государственный период, когда во главе Израильского союза племен стояли вожди-судьи.

По-видимому, к этим идеям примыкало учение секты рехавитов (Иер. 35), которые отказывались от употребления вина, строительства домов, обработки земли и жили в шатрах, т. е. отвергали мир оседлой цивилизации, стремились возродить кочевничество, определявшее, по их мнению, образ жизни доцарского времени.

Такие же мотивы встречаются в пророчестве Исайи постоянно. Укажем, например, на знаменитую фразу (Ис. 5:8):

Или другой текст (Ис. 10:1—2):

Воззрения Исайи на будущее идеальное общество не оставались неизменными; в его книге наблюдается идейное развитие, приведшее от призыва к созданию режима, подобного тому, который существовал в доцарский период, к точке зрения, связывающей эти надежды с образом будущего справедливого царя. Рассмотрим наиболее важные высказывания пророка на этот счет. В одной из проповедей (Ис. 7:13—16) мы наблюдаем как бы зарождение идеи об отроке-спасителе: «И Он сказал: «Слушайте же, дом Давида! Разве мало вам истощать терпение людей, что вы истощаете даже терпение моего бога? Поэтому даст мой господь вам знак: вот, дева затяжелеет, и родит сына, и назовет его имя Еммануил (Иммануэль, что значит «с нами бог» — И. Ш.). Сливки и мед он будет есть, чтобы научиться отвергать зло и избирать добро, будет покинута земля, от которой ты отвращаешься из-за обоих ее царей». Рождение чудесного ребенка служит предзнаменованием важных событий: дамасский и израильский цари не смогут нанести поражения Иудее, ибо их царства будут разгромлены ассирийцами. Однако затем Ассирия подчинит себе Иудею, которая станет ареной войны между захватчиками и Египтом. Как видим, сам по себе Еммануил никакой активной роли не играет; появление чудесного ребенка служит только счастливым предзнаменованием в данной конкретной политической ситуации (речь идет об уже упоминавшейся Сиро-Эфраимитской войне). Он и к царскому роду не принадлежит. И все же Еммануил — существо особого рода. Он учится отвергать зло и избирать добро. Но знание добра и зла является, по представлениям эпохи, качеством, свойственным богам (Быт. 3:5, 22). Таким образом, вкушая сливки и мед (явно — пища богов), Еммануил приобщается к божественной сущности.

В другом речении (Ис. 11:1—16) эта тема уже обстоятельно разрабатывается:

На этот раз, следовательно, речь идет о восстановлении разрушенного космического миропорядка и в этих рамках об устроении идеального общества; и то и другое должно стать делом рук грядущего праведного царя, помазанника Яхве. Будущее общество рисуется как царство справедливости, где нет места злу, притеснениям и неправде. Внешнеполитические устремления пророка — это союз между Израильским и Иудейским царствами и покорение их соединенными силами всех соседних народов. Последняя черта особенно характерна для социальной утопии древности: грядущее благополучие — это благополучие только для данного народа. Пророк вовсе не проявляет заботы о человечестве в целом. Наконец, будущее идеальное общество — это общество целиком земное, посюстороннее. Пророк далек от желания отвлечься мыслями о божестве от насущных для него общественных проблем. Вот еще одно пророчество Исайи о будущем благополучии иудеев и израильтян (Ис. 32:1—5):

Все эти идеи в более или менее четких формулировках встречаются и в проповедях других допленных пророков. Так, например, пророк Михей, современник и соотечественник Исайи, говорил (Мих. 2:1—3):

Такие же мотивы мы находим по всей книге. И естественно, что Михей (5:1—3) предвидит в будущем царствование выходца из Вифлеема (ведь именно этот город — родина династии потомков Давида):

Другой соотечественник и современник Исайи, Амос, также не обошел молчанием тему социальной несправедливости. Он говорил (Ам. 8:4—6):

Аввакум в конце VII в., предсказывая нашествие вавилонян на Иудею, говорил (Авв. 1:2—5):

Приведем также слова Софонии (3:1—4):

Наконец, приведем некоторые высказывания Иеремии. Он обличает отпадение иудеев от Яхве, которое выражается, в частности, в том, что (Иер. 5:26—28):

Из книги Иеремии мы узнаем, как он вел себя в конкретных ситуациях, когда затрагивались интересы простого народа. Дело было так. Царь Седекия (Цидкийах), несомненно, для того чтобы повысить обороноспособность Иудейского Царства перед угрозой гибели от рук вавилонян, объявил по всей стране «отпущение», провозгласив освобождение рабов-единоплеменников. Однако стоило только почудиться, будто угроза миновала, отпущенные рабы были возвращены в прежнее состояние (Иер. 34:12—17). «И было слово Яхве к Иеремии от Яхве такое. Так говорит Яхве, бог Израиля: Я заключил договор с вашими отцами в день, когда я выводил их из страны Египетской, из дома рабства, говоря: в конце семилетия отсылайте каждый своего брата иври, который будет продан тебе. И пусть он будет твоим рабом шесть лет, и отошли его в хофши от себя. И не слушали ваши отцы меня, и не склонили свои уши. А вы поступили иначе нынче и сделали доброе в моих глазах, провозгласив отпущение каждый своему ближнему, и вы заключили договор пред моим лицом в доме, который назван моим именем, об этом. Но вы опять осквернили мое имя, и воротили каждый своего раба и каждый свою рабыню, которых вы отослали в хофши, себе, и заставили их быть вам рабами и рабынями. Поэтому так говорит Яхве: вы не послушали меня, чтобы провозгласить отпущение каждый своему брату и каждый своему ближнему,— вот, я провозглашаю вам отпущение,— слово Яхве,— к мечу, к мору и к голоду, и я сделаю вас ужасом всех царств земных». Грядущая в самом близком будущем гибель Иерусалима является, по мнению Иеремии, наказанием за это преступление. Однако и у Иеремии мы находим предсказание в более отдаленной перспективе возрождения и будущего благополучия иудейского общества (Иер. 33:14—18).

IV

В период Вавилонского пленения пророки стремятся осмыслить трагические события иудейской истории VI в. до н. э., представить себе направление дальнейшего развития общества. Особое место среди произведений пророков этого периода занимает книга Иезекииля.

Уведенный в Месопотамию за несколько лет до разгрома вавилонянами Иудейского царства, Ие зеки иль не был непосредственным участником событий, повлекших за собой гибель Иерусалима в 587 г. до н. э. Однако они произвели на него глубокое впечатление и наложили свой отпечаток на всю его пророческую деятельность. Обвинения, которые Иезекииль бросает в лицо своей аудитории, в общем, достаточно стандартны. Это прежде всего отказ от почитания Яхве, переход к почитанию «языческих» богов и т. п. Он уподобляет Израиль блуднице, предающейся разврату с каждым, кто проходит мимо нее (Иез. 16:25). Здесь имеется в виду не только отступничество в общем плане; картина, которую весьма красочно живописует пророк, навеяна и «деятельностью» храмовых блудниц, и оргиастическими обрядами, составлявшими важнейший элемент переднеазиатских земледельческих культов.

Общественный идеал Иезекииля, идеал человеческой личности носил отчетливо выраженный социальный характер. Пророк говорит (Иез. 18:5—9): «А если человек праведен и творит правосудие и справедливость, на горах не ест и глаза свои не поднимает к идолам Дома Израиля, и жены ближнего своего не оскверняет, и к женщине во время кровей не приближается, и никого не притесняет, залог должнику возвращает, грабить не грабит, свой хлеб голодному дает и голого одевает одеждой, в рост не дает и лихву не берет, от кривды отвращает свою руку, правый суд совершает между людьми, по моим законам поступает и мои приговоры блюдет, чтобы сотворить правду, праведен он, поистине, он будет жить,— слово моего господа Яхве».

Однако на первый план у пророка выдвинута другая тема, впрочем, также обычная для библейского пророчествования: тема грядущего возрождения и благополучия; в условиях изгнания она приобрела, конечно, особую актуальность. Иезекииль создает потрясающую картину воскресения мертвого народа (Иез. 37:1—10): «Была на мне рука Яхве, и он вывел меня в духе Яхве, и поставил меня среди долины, а она была полна костями человеческими. И он обвел меня вокруг, вокруг; и вот,— очень много их в долине, и вот,— они очень сухие. И он сказал мне: сын человеческий, оживут ли эти кости? И я сказал: мой господь Яхве, ты знаешь. И он сказал мне: сын человеческий, пророчествуй об этих костях и скажи им: сухие кости слушайте слово Яхве! Так говорит мой господь Яхве этим костям: вот, я введу в вас дух, и вы оживете! И я положу на вас жилы, и покрою вас мясом, и окутаю вас кожей, и вложу в вас мой дух, и вы оживете и узнаете, что я — Яхве. И я пророчествовал, как было велено мне, и был голос, когда я пророчествовал, и вот: шум, и стали сближаться кости, кость к кости своей. И я видел, и вот: на них жилы, и мясо покрыло, и окутала их кожа сверху, а духа не было в них. И он сказал мне: пророчествуй духу, пророчествуй, сын человеческий, и скажи духу: так говорит мой господь Яхве. От четырех ветров приди, дух, и дохни на этих убитых, и они оживут. И я пророчествовал, как он велел мне, и вошел в них дух, и они ожили, и встали на ноги,— воинство очень большое».

Не ограничиваясь этим, пророк рисует картину возрождения иудейской государственности; он рассказывает, каким будет восстановленный храм, каково будет содержание законов, которые станут регулировать новую жизнь, исполненную служения богу. В этих законах много общего с Пятикнижием: как мы увидим далее, Пятикнижие сложилось в жреческой среде еще до Вавилонского пленения, и жрец Иезекииль, естественно, руководствовался им. Однако букве текста он не следовал, может быть, потому, что он должен был отталкиваться от сохраненного его памятью. Впрочем, расхождения между Пятикнижием и пророчеством Иезекииля несущественны.

В самом конце Вавилонского пленения и в начале после-пленного периода значительную роль играл проповедник, чье имя до нас не дошло, а проповеди были присоединены к книге Исайи (главы 40—55). Обычно его называют Второисаией. Самый факт включения его сочинений в книгу древнего допленного пророка должен был продемонстрировать не только пиетет по отношению к последнему, но и то, насколько большое значение придавалось проповеди самого Второисаии.

Все свое внимание Второисаия сосредоточил на двух темах — на теме возвращения на родину и на теме «раба Яхве», грядущего избавителя. Он пишет, например (Ис. 40:1—3):

Свои надежды на возвращение и на установление грядущей справедливости Второисаия связывает с персидским царем Киром (Ис. 44:28) и предрекает ему быструю и решительную победу над его врагами-вавилонянами (Ис. 45:1—3):

Данное пророчество представляет собой непосредственный отклик на события, реально происходившие в 539 г. до н. э., когда персидский царь Кир завоевал Вавилон и разрушил Нововавилонское царство. Второисаия близок к прокламации Кира о его вступлении на вавилонский престол. Называя Кира помазанником Яхве, пророк вовсе не желал приписать ему особые мистические свойства. Он хотел подчеркнуть «законность» власти Кира, получившего ее от бога, подчеркнуть потому, что, разрушая Нововавилонское царство, возвращая уведенные в плен народы (финикиян, иудеев и др.) на их прежние земли, Кир приобрел себе ореол освободителя.

В выступлениях Второисаии представления допленных пророков о царе-праведнике, который должен устроить в будущем идеальное общество, существенно преобразилось. Безуспешность проповеди индивидуального совершенствования человеческой личности и на этой основе преобразования всего общества направила мысль в несколько ином направлении. Возник образ мученика, своими страданиями избавляющего народ от наказания за его преступления, искупающего прегрешения своих соплеменников и таким образом делающего возможным устройство мира на новых, справедливых началах. Пророк говорит (Ис. 53:1—12):

Эта тема божественного спасителя — «раба Яхве» красной нитью проходит через все пророчество Второисаии. Мы читаем (Ис. 42:1—7):

Такие же мотивы проходят через проповеди и третьего пророка этой школы, так называемого Третьеисаии, составляющие заключительную часть книги, названной именем Исайи, в том виде, как она дошла до нас.

По возвращении иудеев из Вавилонии они предприняли восстановление храма Яхве. Дело в том, что реставрация Иудеи мыслилась и персидскими властями, и верхушечными кругами иудеев как создание привилегированной храмовой общины почитателей этого божества. Иерусалимский храм должен был стать не только религиозным, но и политическим центром храмовой общины, противопоставленным самаритянскому храму на горе Гаризим.

Всякая задержка строительных работ чрезвычайно беспокоила не только храмовый персонал, но и массу общинников. Эти настроения нашли свое отражение в книге Аггея (520 г. до н. э.) ив книге его современника Захарии, по-видимому, возглавлявшего знатный род Иддо. Последняя построена как серия видений, показывающих символически и возрождение Иудеи, и гибель ее противников, и очищение жрецов, и уничтожение зла. В пророческих книгах этого времени особое место занимает вопрос об организации власти; он решался так, чтобы общину возглавляли светский правитель из династии потомков Давида и верховный жрец (см. в особенности Зах. 6:11—13). На первых порах так и было: в руководство общиной входил Зоровавель (Зеруб-бавель) сын Шеалтиэля, выходец из царского дома, однако сравнительно быстро потомки Давида исчезли с политической арены. Вся власть, духовная и светская, сосредоточилась в руках верховного жреца.

Особое место среди пророческих книг, а также повествований о пророках занимают те, что посвящены «пророкам-чудотворцам ».

Предания о пророке Илии и его преемнике и ученике Елисее сложились в допленный период, в условиях ожесточенной борьбы за единобожие Яхве. Их деятельность в Израильском царстве датируется, согласно преданию, серединой IX в. до н. э.

Для репертуара чудес обоих пророков характерно следующее. Во время голода Илия делает так, что пища в доме, приютившем его, не иссякает до прекращения голода (1 Цар. [3 Цар.] 17:11 —16). Елисей чудесным образом наполняет маслом сосуды в доме одной женщины; продав его, женщина получает возможность расплатиться с долгом (2 Цар. [4 Цар.] 4:1—7). Илия воскрешает ребенка, трижды простираясь над ним (1 Цар. [3 Цар.] 17:17—24); Елисей таким же способом воскрешает ребенка, рождение которого он ранее предсказал (2 Цар. [4 Цар.] 4:18—37). Илия ударяет своим плащом по Иордану, и река расступается перед ним (2 Цар. [4 Цар.] 2:8). То же, пользуясь плащом Илии, проделывает Елисей (2 Цар. [4 Цар.] 2:14), и это должно показать, что Елисей унаследовал пророческий дар Илии. Илия обладает способностью вызывать с небес огонь и неоднократно ею пользуется. Он не умирает, но на огненной колеснице живым взят на небо (2 Цар. [4 Цар.] 2:11). Елисей делает воду в Иерихоне пригодной для питья, бросив в нее соль (2 Цар. [4 Цар.] 2:14—22); небольшим количеством пищи он насыщает сто человек (2 Цар. [4 Цар.] 4:42—44).

Сказочный характер этих преданий очевиден. Существенно и то, что перед нами вариации на более или менее стандартные мотивы, сохранявшиеся в иудейско-израильской и близкой к ней среде на протяжении тысячелетий. Как известно, и предполагаемый основатель христианской религии, согласно евангельскому преданию, был чудотворцем — целителем, воскресающим мертвых и исцеляющим безнадежно больных; он может несколькими хлебами накормить громадное количество народа. Иудейский историк Иосиф Флавий (Иос. Флав., Древн., 20, 97—98) рассказывает, что в первой половине I в. н. э. один из предводителей многочисленных в ту пору мессианистических учений, Тевда, убедил многих людей следовать за ним к Иордану: он утверждал, что он пророк и что по его приказанию река разделится на две части. Дойти до Иордана ему не удалось: римские войска разгромили его приверженцев на дальних подступах к реке. Здесь определенно ощущается отзвук преданий об Илии и Елисее, представления и фольклорные мотивы — те же самые.

Пророки Ваала на горе Кармил. Настенная живопись синагоги из Дура-Европос

Легенды об Илии и Елисее откровенно тенденциозны, они направлены на утверждение культа Яхве, на ниспровержение и полное уничтожение культа Ваалов — ханаанейско-финикийских богов. Они резко враждебны израильским царям — приверженцам этих культов. Все это делает их органическим элементом допленной пророческой литературы.

Пророк Илия появляется на сцене в трагический для Израильского царства момент: он предсказывает израильскому царю Ахаву жестокую засуху и скрывается сначала на берегу реки Хораф (Керит), куда ему приносят пищу вороны ( 1 Цар. [3 Цар.] 17:2—6), а когда она пересохла — в финикийском городе Сарепте (Ца репа те), где поселяется у вдовы и совершает одно чудо за другим. В разгар голода Илия возвращается в Израильское царство и, встретившись с Ахавом, объявляет ему: «Не я губил Израиль, но ты и дом твоего отца тем, что они оставили заповеди Яхве, и ты служишь Ваалам» (1 Цар. [3 Цар.] 18:18). После этого устраивается состязание Илии с пророками Ваала. Ваал, несмотря на все усилия его пророков, не может ниспослать огонь на свой алтарь. Его многочисленные пророки посрамлены. И тогда наступает кульминационный момент (1 Цар. [3 Цар.] 18:30—39): «И сказал Илия всему народу: приблизьтесь ко мне! И приблизился весь народ к нему. И он восстановил разрушенный алтарь Яхве. И взял Илия двенадцать камней по числу племен сынов Иакова, которому было слово Яхве такое: Израиль будет твое имя! И он построил из камней алтарь во имя Яхве, и сделал ров почти на две саты зерна вокруг алтаря, и расположил дрова, и рассек быка, и положил на дрова. И он сказал: наполните четыре бочки водой и вылейте на всесожжение и на дрова. И он сказал: повторите! И они повторили. И сказал: сделайте трижды! И они сделали трижды. И потекла вода вокруг алтаря, и даже ров он наполнил водой. И было при возношении даяния, и приблизился Илия-пророк, и сказал: Яхве, бог Авраама, Исаака и Израиля! Сегодня пусть станет ведомо, что ты — бог во Израиле, а я — твой раб, и по твоим словам я сделал все это. Ответь мне, Яхве, ответь мне, и пусть узнает этот народ, что ты, Яхве,— бог, и ты обратишь их сердца назад. И пал огонь Яхве, и пожрал всесожжение, и дрова, и камни, и землю, и воду, которая была во рву, поглотил. И увидел весь народ, и они пали на лица и сказали: Яхве — он бог, Яхве — он бог!». После того как могущество Яхве было столь чудесным образом подтверждено, а потерпевшие поражение пророки Ваала уничтожены, засуха прекратилась. Затем пророк снова вынужден скрываться от преследований со стороны царицы Иезавели, и на некоторое время мы теряем его из вида.

Пророк Илия на горе Кармил. Настенная живопись синагоги из Дура-Европос

Снова Илия появляется на сцене после рассказа о насилии, которое Ахав и его жена Иезавель учинили над Навуфеем: Илия предрекает возмездие царю и его дому, гибель Царской династии. Впрочем, раскаяние Ахава несколько отдаляет кару: гибель династии ожидается после смерти Ахава и вступления на престол его сына (1 Цар. [3 Цар.] 21:17—29). Третий эпизод, в котором активно участвует Илия,— это его пророчество израильскому царю Охозии. Пророк предсказывает ему смерть за то, что он обращается за оракулом об исцелении к Веельзевулу (Баал-зевуву), богу города Аккарон. Огнем, низведенным с неба, Илия уничтожает два отряда по пятьдесят воинов, явившихся звать его к царю (2 Цар. [4 Цар.] 1:1—17). Наконец, мы присутствуем при вознесении Илии на небеса.

По сути, пророческой является и входящая в состав Библии книга Даниила. Образ Даниила — древнего мудреца и чудотворца — существовал в устных преданиях задолго до составления книги ветхозаветного канона. Как одного из древних мудрецов Даниила упоминает Иезекииль (Иез. 14:14 и 20), причем его мудрость является своеобразным эталоном. Что это свидетельство возникло не на пустом месте, показывает поэтическое повествование «Об Акхите», сложившееся, по всей видимости, в конце III или начале 11 тысячелетия до н. э. Оно найдено было в начале 30-х годов текущего столетия при раскопках древнего города Угарита на северо-восточном берегу Средиземного моря. Там фигурирует Даниил (Данниилу), отец главного героя Акхита, мудрый и справедливый правитель и судья, защитник вдов и сирот. Среди рукописей, найденных в окрестностях Мертвого моря, обнаружены фрагменты одной или, возможно, двух книг на арамейском языке (из IV Кум райской пещеры), связанных с именем Даниила. Они датируются последними веками до н. э. В них в форме пророчества излагается история израильско-иудейского общества; естественно, что такие события, как, например, Вавилонское пленение, здесь представлены как следствие божьего гнева, вызванного отступничеством израильтян, которые приносили своих детей в жертву «демонам обмана». В нашем распоряжении также имеется кумранская рукопись, содержащая фрагмент молитвы вавилонского царя Набонида, позволяющая в какой-то степени проследить эволюцию некоторых тем, сюжетов и образов, ставших неотъемлемой частью ветхозаветной книги Даниила.

Приводим здесь текст этого примечательного памятника: «Слова молитвы, которой молился Набонид, царь Ашшура и Вавилона, царь великий, когда он был поражен злою проказой по велению бога небесного, в Тайме-городе: злой проказой я был поражен семь лет, и скоту был подобен я... И грех мой,— простил его ясновидец, а он — муж иудейский из изгнанных в Вавилон, и он разъяснил и записал, чтобы были возданы почести имени бога небесного. И он писал: когда ты был поражен злой проказой по велению бога небесного в Тайме-городе семь лет, ты молился богам из серебра и золота, меди и железа, дерева, камня, глины, потому что ты был убежден, что они боги» (перевод И. Д. Амусина с незначительными изменениями). В молитве Набонида и в книге Даниила речь идет об уподоблении вавилонского царя скоту. В канонической книге этот сюжет, однако, связан не с Набонидом, а с Навуходоносором, разрушителем Иудейского царства. Это сюжетное сходство дало основание предположить, что ясновидец-иудей, о котором идет речь в данном отрывке,— Даниил и что перед нами остававшийся до сих пор неизвестным вариант предания об этом фольклорном персонаже. Заметное влияние на этот текст вавилонской фразеологии и осведомленность его автора в реальных аспектах политики Набонида (его отказ от почитания вавилонских богов в пользу харранского бога луны Сина, в чем иудейские жрецы могли усмотреть первый шаг на пути к религии Яхве; его удаление в аравийский город Тайму) позволяют датировать литературный памятник серединой I тысячелетия до н. э.

Ветхозаветная книга Даниила почти целиком написана на арамейском языке — разговорном языке народных масс во второй половине I тысячелетия до н. э. Прямые указания в тексте на владычество в Передней Азии эллинистической династии Селевкидов (говоря более конкретно, царя Антиоха IV Епифана) позволяют отнести ее составление к 167—163 гг. до н. э. Это был период длительной и ожесточенной борьбы иудейского народа против эллинистических правителей за свободу и политическую самостоятельность, переплетавшейся с не менее ожесточенной борьбой против эллинизованной иудейской аристократии. Во главе народного движения стояли провинциальный жрец Матитийаху из рода Хасмонеев, а после его смерти — его сыновья, предводителем которых был старший — Иуда Маккавей. Знаменем борьбы против угнетения стал призыв защитить свои традиции, свою самобытность, что проявилось в борьбе за утверждение монотеистического культа Яхве. Бурные события этой эпохи нашли свое прямое отражение в книге Даниила.

Эта книга резко распадается на две части. Первая из них посвящена подвигам Даниила и чудесам, которые совершены богом Яхве. Другая часть представляет собой предания о видениях и пророчествах Даниила, где речь идет о грядущих судьбах иудеев. Предсказания практически доведены до времени восстания Маккавеев в 60-х годах II в. до н. э.

Репертуар чудес здесь сравнительно невелик, однако весьма характерен. Даниил истолковывает царю Навуходоносору его сон и спасает вавилонских мудрецов, не сумевших этого сделать, от казни, на которую обрек их жестокий властелин. Сон Навуходоносора предвещает гибель Селевкидского государства и создание божьего царства (Дан. 2:44). Другой рассказ повествует о том, как иудеи Мисах, Седрах и Авденаго, приближенные Навуходоносора, отказались выполнить его приказ и совершить поклонение богам вавилонян, за что были брошены в огненную печь и там спасены от гибели божьим посланцем (Дан. 3). Следующий эпизод — сумасшествие Навуходоносора, который живет вдали от людей и, подобно быку, питается травою; по истечении семи лет разум возвращается к нему, и он прославляет «царя небесного» (Дан. 4:25—34).

За этим следует знаменитое повествование о пире, который царь Валтасар (Белшаццар) устроил для своих придворных. В греховном высокомерии царь пользовался на пиршестве священными сосудами, взятыми из Иерусалимского храма. Наказание за дерзость последовало незамедлительно. «В тот час появились пальцы человеческой руки и писали против лампы на штукатурке стены царского дворца, и царь видел кисть руки, которая писала» (Дан. 5:5). Долго никто не мог ни прочитать, ни объяснить написанного. Это удалось только Даниилу (Дан. 5:23—30): «И против господа небесного ты величался, и сосуды из его дома принесли к тебе, и ты, и твои вельможи, твои жены и твои наложницы вино пьют из них, и богов серебряных и золотых, медных, железных, деревянных и каменных, которые не видят и не слышат, и не разумеют, ты прославлял, а бога, в чьей руке твоя душа и все твои пути, ты не славил. Поэтому от него послана кисть руки и эта надпись написана. И вот надпись, которая написана: мене, мене, текел, упарсин. Вот значение слов: мене — исчислил бог твое царство и завершил его. Текел — ты взвешен на весах и найден легким. Перес — разделено твое царство и отдано мидянам и персам... В ту ночь был убит Валтасар, халдейский царь».

Затем действие переносится ко двору «Дария-мидянина» (Дан. 6:1). Благодаря своим способностям Даниил и здесь занимает первое место. Движимые черной завистью, придворные Дария решили погубить Даниила. Они уговорили Дария издать указ, согласно которому каждого, кто в течение тридцати дней обратится к кому-нибудь, кроме царя, с мольбой или просьбой, надлежит бросить в ров со львами. Но это не устрашило Даниила,— он по-прежнему возносил молитвы Яхве. Брошенный в ров со львами, Даниил не гибнет: посланец Яхве заграждает пасть львам. Пораженный чудом, персидский царь прославляет Яхве.

Все сказанное служит естественным прологом ко второй части книги Даниила — к его видениям, содержащим в различной форме предсказания гибели Селевкидского государства. Четыре царства сменяют одно другое. В первом видении они олицетворены в образах фантастических зверей (Дан. 7:4—8): Нововавилонское царство — лев с орлиными крыльями, Мидийское царство — медведь с тремя клыками, Персидское царство — барс с четырьмя птичьими крылами и четырьмя головами и, наконец, царство, созданное македонскими захватчиками,— страшный зверь, топчущий и попирающий все вокруг, с железными зубами и десятью рогами. Между ними вырастает еще один небольшой рог; этот рог вырвал с корнем три прежних рога (к власти приходит Антиох IV Епифан),— «и вот, глаза, как глаза человеческие, у этого рога и уста, вещающие высокомерно». Но наступает божий суд, четвертое царство уже гибнет, и власть и царственность будут даны «народу святых всевышнего» (Дан. 7:27).

Во втором видении македонские завоеватели олицетворены в облике косматого козла с суковатым рогом, уничтожающего двурогого овна, в виде которого изображено Персидское царство (Дан. 8:3—7). Снова появляется Антиох IV, и предвещается его гибель. Но книга Даниила далеко не всегда прибегает к иносказаниям: глава 11 представляет собой краткий очерк истории Селевкидов, доведенный до воцарения Антиоха IV, продолжающийся в главе 12 предсказанием будущего тяжкого времени, но и будущего спасения.

В книге Даниила дальнейшее развитие приобрел образ идеального царя-помазанника, который все более отчетливо приобретает облик сверхъестественного существа, спасителя-мученика. Мы читаем (Дан. 7:13—14): «Видел я в ночных видениях:

И далее (Дан. 9:21—27): «И еще я говорил молитву, и вот муж Гавриил, которого я видел в видении прежде, прилетевши в полете, коснулся меня около времени вечерней жертвы. И он вразумлял, и говорил со мной, и сказал: Даниил, теперь я вышел просветить тебя в разумении. В начале твоих молений вышло слово, и я пришел возвестить, ибо желанен ты, и уразумей слово, и пойми видение.

а на крыле святыни будут идолы, запустение, но окончательная, предопределенная гибель постигнет опустошителя».

И наконец (Дан. 12:1—3):

Все это дополняется предсказанием воскресения и посмертного воздаяния (Дан. 12:13).

Подведем некоторые итоги. Мы видели, как в пророческом движении первой половины I тысячелетия до н. э. сформировались идеи, легшие в основу позднейшего иудаизма. Эти идеи включали прежде всего отвержение языческого многобожия и утверждение единобожия Яхве. Иудейская религия приобрела черты нетерпимости ко всякого рода инаковерию и инакомыслию. Эти идеи включали также наполнение религии нравственно-этическим содержанием. Все те нормы поведения, которые исторически были выработаны в обществе и определяли отношения между людьми, нормы, соблюдение которых обеспечивало стабильность общества и уверенность каждого в незыблемости его социальных позиций, воспринимались теперь как веление Яхве; их нарушение превращалось в тягчайший грех, влекущий за собой в виде наказания катастрофу и гибель. Наконец, в пророческом движении первой половины I тысячелетия до н. э. сформировались мессианистские идеи, которые были развиты пророками середины и второй половины I тысячелетия до н. э. В пророческой проповеди появляется образ идеального царя-помазанника (мессии), который должен восстановить нарушенную мировую гармонию. С течением времени мессия превращается в страдальца, берущего на себя грехи всего человечества и искупающего их мучительной и позорной смертью, а одновременно и в сверхъестественное существо. Тем самым была создана идейная почва, на которой впоследствии выросло христианство (напомним читателю, что греческое слово «Христос» означает «помазанник», -т. е. мессия). Характерно, что мифическая биография Иисуса Христа в евангелиях представлена как исполнение ветхозаветных пророчеств; в его образе сливаются черты сверхъестественного божественного посланца и выходца из иудейской царской династии потомков Давида.

I

Важнейшим и наиболее авторитетным с религиозно-догматической точки зрения компонентом Ветхого завета является Пятикнижие (в иудаистской традиции Тора — «Учение»), автором которого иудейское, а вслед за ним и христианское историческое предание называет Моисея (Моше), легендарного пророка, предводителя израильтян во время их бегства из «дома рабства» в Египте. Оно состоит из пяти книг, объединенных общим сюжетом; в Пятикнижии представлена легендарная история израильтян и их мифических предков — патриархов — от сотворения мира и появления первых людей до исхода из Египта и прихода к границам «земли обетованной», т. е. Палестины. Содержанием исторического процесса Пятикнижие считает возникновение, развитие и углубление союза между Яхве и избранным им народом.

Вавилон в I тысячелетии до н. э. (реконструкция). Слева виден храм Этеменанки (Вавилонская башня)

Пятикнижие начинается рассказом о том, как бог сотворил вселенную, землю, животных, растения и людей, которых он поместил в «Саду Эдем» («Сад Приятный»), где жил сам и где люди вели идеальную и беззаботную жизнь, «возделывая сад» и не ведая ни добра, ни зла. Однако после грехопадения первых людей — Адама («Человек») и Евы (Хавва — «Жизнь») — и их изгнания из сада их потомки совершили множество преступлений, нарушая волю божества. Наказание не замедлило обрушиться на головы виновных: бог устроил всемирный потоп, который уничтожил на земле все живое. Только одному человеку — Ною (Hoax), известному своею праведностью, вместе с его сыновьями Симом (Шем), Хамом и Иафетом и их женами, было позволено спастись и продлить род человеческий. По приказу бога Ной сохранил для будущего животных — по два от каждой породы,— и они после страшной катастрофы вновь населили землю. Затем следует предание о сыновней непочтительности Хама: увидев наготу спящего пьяным отца, он рассказал об этом братьям, вместо того чтобы прикрыть ее, как это сделали затем, отвернувшись, Сим и Иафет. В наказание потомки Хама — ханаанеи (финикияне и доизраильское население Палестины) обречены богом вечно быть рабами потомков Сима — израильтян. Важным эпизодом древнейшей истории человечества повествователь Пятикнижия считает строительство Вавилонской башни. Пользуясь ею, люди рассчитывали достичь небес, но Яхве сделал так, что они перестали понимать друг друга и были вынуждены прекратить работу.

В дальнейшем повествование сосредоточивается на судьбах патриархов, различных перипетиях их кочевой жизни, истории их браков и взаимоотношений с соседями. Первым из них был Аврам, позже получивший новое имя Авраам (Аврахам). Сопровождая отца, он покинул родину — Ур Халдейский — и переселился в Харран, а потом, повинуясь воле Яхве, оставил свой род и близких и вместе со своим племянником Лотом отправился в Палестину, где зажил жизнью вольного кочевника. Лот обосновался в Содоме (Седом), жители которого, как и обитатели Гоморры (Амора), запятнали себя гнусными преступлениями. В наказание оба города были уничтожены, и только Лоту, ничем не провинившемуся, была дана возможность спастись.

Между тем, у престарелого Авраама родился сын Исаак (Йицхак). Желая испытать преданность Авраама, Яхве повелевает ему принести в жертву единственного сына. Авраам повинуется, но в последний момент бог останавливает жертвоприношение. Когда его жена, Сарра, умерла, Авраам купил в Хевроне участок земли с пещерой для ее погребения. Исаак женится в Харране на женщине из рода его предков по имени Ревекка (Ривка), и от нее имеет Двух сыновей: охотника Исава (Эсав) и кочевника-скотовода Иакова (Йааков). Младший из них, Иаков, позже получивший имя Израиль (Иисраэль), за чечевичную похлебку купил у Исава первородство, а некоторое время спустя обманом добыл у отца благословение, предназначавшееся Исаву. Спасаясь от гнева Исава, он бежал на север и там стал пастухом у своего родственника Лавана.

Иаков полюбил младшую дочь Лавана Рахиль (Рахэль); не имея средств, он должен был семь лет отрабатывать за нее брачный выкуп. Но Лаван обманул Иакова. После того как Иаков протрудился обусловленные семь лет, Лаван отдал ему свою старшую дочь — подслеповатую Лию (Леа), а за Рахиль заставил его работать еще семь лет. От обеих жен и их рабынь Иаков имел двенадцать сыновей и дочь Дину. Забрав жен, детей и заработанный им скот, Иаков вернулся на родину; там он примирился с Исавом. Среди сыновей Иакова повествователь особо выделяет Иосифа (Йосеф). Ему было предсказано во сне первенство над братьями. Обозленные братья сначала хотели его убить, а потом решили продать арабским купцам, направлявшимся в Египет. Связанного Иосифа братья посадили в яму, откуда он был украден купцами-мидианитянами, Уведен в Египет и там продан в рабство.

Иаков и его сыновья были уверены, что Иосиф погиб, но он достиг при дворе фараона высочайшего положения, стал правителем Египта. Когда во время голода его братья пришли в Египет за продовольствием, Иосиф пригласил их переселиться туда вместе с отцом. Так они и сделали. После смерти Иосифа и после того, как на египетский престол вступил новый фараон, потомки Иакова и его сыновей — израильтяне — стали подвергаться жестокому угнетению; под предводительством Моисея они бежали из Египта. Сорок лет кочевали они по пустыне, пока не подошли к восточным пределам «обетованной земли». Рассказ заканчивается смертью Моисея на горе Нево. В эту канву вкраплены многочисленные родословия израильтян. По ходу изложения повествователь говорит о том, как Яхве открывается патриархам, а за ними и всему народу, как он заключает союз с патриархами, а затем и со всем израильским народом. Он обещает израильтянам привести их в «обетованную землю», где им будет обеспечено могущество и процветание, и в свою очередь требует, чтобы они поклонялись только ему как единственному богу Израиля и следовали его повелениям, т. е. соблюдали те законы и этические нормы, которые он установил для Израиля и которые подробнейшим образом излагаются в Пятикнижии. В этих эпизодах повествование достигает своей кульминации.

Изложенная выше внешне стройная сюжетная схема не исчерпывает всего многообразного содержания Пятикнижия. Многочисленные предания, новеллы, фольклорные повествования, щедро включенные в текст и более или менее строго систематизированные, либо служат обоснованием прав израильтян, либо объясняют происхождение тех или иных явлений или обрядов, либо содержат полемические выпады против врагов. Однако систематизация преданий была проведена непоследовательно: иногда мы сталкиваемся с двумя различными вариантами одного и того же предания; в некоторых случаях один и тот же сюжет связывается с различными повествованиями; встречаются и прямые противоречия. Законы и нравственные нормы, устанавливаемые в Пятикнижии, также неоднократно повторяются. Наконец, общее содержание Пятикнижия и в особенности его законов опровергает иудаистскую и христианскую традиции о времени его возникновения и об авторстве Моисея. Уже в древности (Бава Батра, 14 в; Иос. Флав., Древн., 4,326) рассказ о смерти Моисея приписывался его легендарному преемнику Иисусу Навину (Йехошуа сын Нуна).

Прибытие семитов в Египет. Сцена гробничной росписи из Бени-Хассана (XIX в. до н. э.)

Историю научного изучения (или, как принято говорить, научной критики) Пятикнижия обычно начинают с высказываний известного средневекового комментатора Авраама Ибн Эзры (XII в.), который в нарочито завуалированной форме, что объясняется условиями его времени, высказал сомнения в авторстве Моисея. В своем комментарии к началу Второзакония (1:1) он писал: «За Иорданом и т. д., и если ты поймешь тайну двенадцати, а также: И написал Моисей закон, И ханаанеянин тогда был в стране, На горе Яхве усмотрит, также: Вот ложе его, ложе железное,— ты познаешь истину». Содержание этого комментария было раскрыто в XVII в. Бенедиктом Спинозой, которого привлекла в нем явная антиклерикальная направленность. Он же ввел мысли Ибн Эзры в европейскую науку. В целом высказывание Ибн Эзры представляет целую систему доводов, доказывающих, что Моисей не мог быть автором Пятикнижия.

Второзаконие начинается фразой (1:1): «Вот слова, которые говорил Моисей всему Израилю за Иорданом в пустыне». Однако сказать «за Иорданом», когда речь идет о территории, расположенной восточнее Иордана (а действие развертывается именно там), мог только человек, находившийся западнее Иордана, в Палестине, обращаясь к читателю, пребывающему там же. Во Второзаконии мы находим и такую фразу (31:9): «И написал Моисей это Учение, и отдал его жрецам, левитам, носящим Ковчег Завета Яхве, и всем старейшинам Израиля». Но Моисей не стал бы (так, по-видимому, думал Ибн Эзра) писать о себе самом в третьем лице. В книге Бытие (12:6) к рассказу о перекочевках Авраама в Палестине добавлено: «а ханаанеянин тогда был в стране». Предполагается, что, когда составлялся этот текст, ханаанейского населения в Палестине уже не было; это значит, что он мог возникнуть только после возникновения Иудейско-израильского царства. Еще одна фраза, на которую указывает Ибн Эзра, содержит ссылку на «археологический» источник (Втор. 3:11): «Ибо только Ог, царь Васана, остался из остатка рефаимов вот ложе его, ложе железное, вот оно в Равве сынов Аммона». Но ложе Ога можно было таким образом упомянуть только значительно позже событий, описываемых во Второзаконии. Авраам Ибн Эзра ссылается также на то, что в одном из отрывков Пятикнижия гора Морийа названа «горою Яхве» (Быт. 22:14), что возможно было только после постройки там храма этого божества. Здесь имело место явное недоразумение. В тексте сказано: «на горе Яхве усмотрит», так что о «горе Яхве» здесь речи нет. Наконец, последний довод Авраама Ибн Эзры сводится к тому, что библейские законы были записаны на камнях жертвенника (Втор. 27:1—8; Нав. 8:30—35), которых по традиции было двенадцать. Предполагается, что Пятикнижие не могло быть записано на таком количестве камней. Очевидно, текст, фиксировавшийся на камнях, был значительно меньше по своему объему, нежели дошедший до нас памятник.

Значительно позже, в XVI—XVII вв., сомнения в авторстве Моисея высказывались уже в гораздо более свободной форме, чем это мог себе позволить Ибн Эзра. А. Б. Карлштадт в 1520 г. утверждал, что Моисей не мог быть автором Пятикнижия, так как он не мог описывать собственную смерть. Более ста лет спустя Гоббс говорил, что Пятикнижие названо Моисеевым только потому, что его главным действующим лицом является Моисей. По его мнению, Моисей в лучшем случае мог быть только составителем какого-то отрывка; при этом Гоббс особенно указывает на 12—16-ю главы Второзакония. Современник Гоббса Исаак де ла Пейрер полагал, что Моисей мог быть автором только тех повествований Пятикнижия, которые предшествуют его собственному времени, а также законов.

В 1670 г. в Амстердаме анонимно и с соблюдением предосторожностей, которые должны были по возможности оградить автора от преследований (так, местом издания был назван Гамбург), была опубликована книга «Богословско-политический трактат, содержащий несколько рассуждений, показывающих, что свобода философствования не только может быть допущена без вреда благочестию и спокойствию государства, но что она может быть отменена не иначе как вместе со спокойствием государства и самим благочестием». Однако предосторожности не помогли, имя автора было раскрыто: им оказался известный вольнодумец, отдалившийся от амстердамской еврейской общины, Бенедикт Спиноза. Его пытались заставить подкупом и угрозами изменить своим убеждениям, посещать синагогу и соблюдать иудаистские обряды и обычаи, к нему подсылали наемного убийцу, а 27 июля 1656 г. Бенедикт Спиноза был отлучен и изгнан из еврейской общины. Однако мужественный философ остался верен своим убеждениям.

Книга Спинозы — страстный гимн свободе человеческой мысли; его цель — ликвидировать господствующее положение церкви в обществе. Характеризующийся яркой антицерковной и, в конечном счете, антирелигиозной направленностью, трактат вызвал яростные нападки со стороны всех церковников вплоть до запрещения печатать и распространять его.

В своей книге Спиноза отталкивается от мысли, которую он формулирует следующим образом (с. 51): «Под управлением бога я понимаю известный незыблемый и неизменный порядок природы или сцепление естественных вещей... Следовательно, говорим ли мы, что все происходит по законам природы или что все устраивается по решению и управлению божию,— мы говорим одно и то же». Другой его важнейший тезис (там же): «Все, что только природа человека благодаря одной своей мощи может предоставить для сохранения его бытия, все это мы можем по справедливости назвать внутреннею помощью божиею, а все, что сверх этого выпадает человеку на пользу благодаря мощи внешних причин,— все это мы можем назвать внешнею помощью божиею». Но, занимая такую позицию, Спиноза практически не оставляет места для бога как для созидательной действенной силы; в ходе своего изложения он стремится представить все то, о чем говорится в Библии, как звено в цепи естественных процессов, результат человеческой деятельности. Это полностью относится к законам Пятикнижия и библейской религиозной обрядности.

В том, что касается Пятикнижия, Спиноза развивает взгляды Ибн Эзры и приводит дополнительные аргументы против авторства Моисея: способ выражения, свидетельства и самый состав всего повествования; рассказ о смерти и погребении Моисея и его сравнение с другими пророками; некоторые местности названы именами, появившимися после предполагаемой жизни Моисея, а исторические рассказы охватывают события, также выходящие за ее хронологические рамки.

Нет ничего удивительного в том, что современники Спинозы — враги свободомыслия и научного прогресса — на всех перекрестках кричали, что «Богословско-политический трактат» составлен «отщепенцем-евреем при помощи дьявола» (памфлет против покровителя Спинозы Яна де Витта) и что «автор хитро и скрыто учит в своем трактате атеизму. Он, правда, очень часто говорит о боге, м0Гуществе божьем, о его знании и воле, но это только слова» (письмо Филиппа Лиморха от 13 сентября 1671 г.). Но именно эти отзывы показывают, каким было общественное звучание книги Спинозы.

Начало новому этапу в изучении Пятикнижия было положено в середине XVIII в. Это было время, когда пробудился интерес к народному поэтическому творчеству, и в классической филологии наметились существенные перемены. Еще в 1715 г. было анонимно опубликовано сочинение к тому времени давно уже скончавшегося аббата д'Обиньяка, положившее начало знаменитому «гомеровскому вопросу». По его мнению, поэмы Гомера представляют собою собрание отрывков, соединенных редактором без общего плана. Идеи д'Обиньяка развил Ф. А. Вольф в своем «Предисловии к Гомеру», опубликованном в 1794—1795 г. По мнению Вольфа, первоначально существовали отдельные песни, жившие в устной передаче, и лишь сравнительно поздно (во второй половине VI в. до н. э.) они были записаны и сведены в единое целое. Основную часть этих песен Вольф считает принадлежащей Гомеру; наряду с ними в свод вошли и произведения других авторов. Теория д'Обиньяка и Вольфа оказала огромное воздействие на филологическую мысль.

Естественным казалось рассмотреть Пятикнижие под этим углом зрения; в результате сформировалась так называемая «документальная гипотеза». Еще Г. Б. Виттер в 1711 г. отметил, что в Пятикнижии чередуются обозначения божества: в одних случаях Яхве, а в других — Элохим («Бог»). Аналогичное наблюдение сделал (по-видимому, самостоятельно) французский врач Ж. Астрюк, близкий к энциклопедистам, т. е. к наиболее прогрессивно и антицерковно настроенным писателям и общественным деятелям своего времени. В своей книге, опубликованной в 1753 г., Ж. Астрюк предположил, что оба указанных обозначения соответствуют двум источникам, использованным составителем Пятикнижия. В настоящее время один из них именуется Яхвистом, а другой соответственно Элохистом. Как полагал Астрюк, именно использованием и механическим сочетанием этих двух источников объясняются противоречия в дошедшем до нас тексте Пятикнижия, содержащиеся в нем повторения и варианты. Наряду с этим Ж. Астрюк выделил и множество мелких фрагментарных источников. Особое место занимает, по его мнению, Второзаконие — самостоятельный источник, в общем, не зависимый от остальных. Существенно важным этапом в развитии концепции Астрюка была теория К. Д. Ильгена, опубликованная в 1798 г. Он выделил два элохистических источника: Элохист I и Элохист II. С развитием «новейшей документальной гипотезы» в середине XIX в. гипотеза Ильгена стала общепринятой. В Пятикнижии теперь выделяли следующие источники: Элохист I (Основной источник, позже — Жреческий кодекс), Элохист II (далее — Элохист; теократическое сочинение), Яхвист (пророческое сочинение), Второзаконие. В 1912 г. Р. Сменд попытался выделить в Яхвисте два параллельных предания — Яхвист I и Яхвист II; впоследствии О. Эйссфельдт обозначил Яхвист I как «Светский источник».

Разработка «документальной гипотезы» столкнулась с целым рядом трудностей. По мнению ее сторонников, источники, о которых выше шла речь, не отделены в Пятикнижии один от другого, но, сведенные воедино, взаимно проникают друг в друга. Основным критерием, пользуясь которым исследователи пытаются выделить источники, служат лексические, грамматические и стилистические особенности текста. Результаты этой колоссальной работы отложились в широко распространенных учебных пособиях и сводах — введениях в Ветхий завет. Обращаясь к ним, мы обнаруживаем расхождения в классификациях отдельных стихов и глав. Так, Э. Зеллин считал, что в 19-й главе книги Бытие стихи 13 и 16 являются элохистическими, тогда как О. Эйссфельдт 6 всю главу 19 не считает элохистической. В свою очередь О. Эйссфельдт признает элохистическими ряд стихов из 25-й главы этой книги (11а, 27—28), из 26-й главы (3—5) и всю 27-ю главу. Э. Зеллин ни один из этих отрывков Элохисту не приписывает. Можно привести множество таких примеров. Возникновение подобных разногласий, отсутствие однозначных решений заставляют усомниться в надежности критериев, положенных в основу текстологической работы, приводят к мысли об их субъективности.

Другая проблема, стоящая перед документальной гипотезой,— это проблема размещения выделяемых источников во времени.

Одним из важнейших этапов на пути ее решения стала гипотеза о времени возникновения Второзакония, которую предложил в 1805 г. В. М. Л. де Ветте. Он отождествил Второзаконие с книгой закона, «найденной» во время ремонтных работ в Иерусалимском храме в 621 г. до н. э. Де Ветте опирался в ходе своих рассуждений на то, что реформы иудейского царя Иосии, связанные с находкой и введением в действие этого закона, привели к установлению единобожия Яхве и централизации его культа в Иерусалимском храме (2 Цар. [4 Цар.] 23:4—9) и что аналогичная тенденция наблюдается во Второзаконии (Втор. 12:2—8; 14:23). В особенности существенным казалось, что Второзаконие содержит предписание праздновать пасху (16:1—8), но, по приказанию царя Иосии, пасха была отпразднована непосредственно вслед за опубликованием книги закона.

Следующий этап в разработке проблемы датировок был связан с изучением Жреческого кодекса. Еще в 1853 г. Г. Рейсе высказал мысль, что так называемый «основной источник», т. е. Жреческий кодекс, является позднейшей составной частью Пятикнижия. Однако его теория, не подкрепленная сколько-нибудь основательными доказательствами, не была признана. Только после выхода в свет трудов К. Графа и особенно составившей эпоху в научной библеистике книги Ю. Вельхаузена «Введение в историю Израиля» (1878), где теория Рейсса получила наиболее полное обоснование и всестороннее развитие, она стала достоянием научной общественности и объектом бурной полемики. К. Граф и Ю. Вельхаузен сопоставили содержание законов, составляющих основное ядро Жреческого кодекса, с тем положением, какое рисуется по данным собственно исторических книг Ветхого завета, и пришли к выводу, что эти законы соответствуют обстановке, существовавшей в послепленный период; они предложили датировать их составление временем деятельности после пленного законодательства Ездры (около 444 г. до н. э.).

Что касается Яхвиста и Элохиста, то они датируются обычно началом I тысячелетия до н. э. При этом во внимание принимаются определенные тенденции в повествовании и отдельные анахронизмы. Однако при попытках как-то уточнить эти общие положения исследователей возникают расхождения во взглядах. Так, например, К. Будде полагал, что Яхвист возник в Иудее, тогда как Элохист — в Израильском царстве; об их датировке он ничего не говорит, ограничиваясь общим неопределенным указанием, что они древнее Второзакония. Э. Зеллин принимает ту же локализацию, но он считает, что Яхвист был наиболее древним источником, возникшим, по-видимому, в царствование Давида или Соломона (X в. до н. э.). Элохист, по его мнению, появился позднее, однако от более точной датировки он предпочел воздержаться. Наконец, О. Эйссфельдт думает, что древнейшим повествовательным источником был «светский», возникший, как он полагает, между 950—850 гг. до н. э. Яхвист появился, по О. Эйссфельдту, в середине VIII в. до н. э., но возможна и более ранняя датировка. Локализацию Яхвиста в Иудее, а Элохиста в Израильском царстве О. Эйссфельдт не считает доказанной.

Разработка документальной гипотезы велась либерально настроенными учеными-богословами, преимущественно протестантами. При всем своем свободомыслии они не выходили за рамки общего религиозного мировоззрения. Отвергая традицию римско-католической церкви, они пытались реконструировать истинную, с их точки зрения, историю божественного откровения и его кодификации. В результате, однако, независимо от их субъективных намерений разработка документальной гипотезы показала, что Пятикнижие в том виде, как оно дошло до нас, не могло быть составлено до завоевания израильтянами Палестины, не может быть приписано авторству Моисея. Эта гипотеза вскрыла несостоятельность традиционных религиозных догматов о происхождении Пятикнижия. Неудивительно, что она встречает до сего дня активное противодействие со стороны консервативно настроенных богословов как иудейских, так и христианских, стремящихся сохранить церковное предание в целости и неприкосновенности. Однако документальная гипотеза продолжает привлекать либерально и прогрессивно настроенных исследователей, и можно сказать, что ее принимает подавляющее большинство специалистов.

Тем не менее при разработке положительной части документальной гипотезы не было получено однозначных и убедительно обоснованных результатов. Различия во взглядах на структуру отдельных составных частей Пятикнижия свидетельствуют о ненадежности и субъективности критериев, положенных в основу их выделения. Аргументы, с помощью которых обосновываются датировки отдельных частей Пятикнижия, также не убедительны. С помощью доводов де Ветте можно столь же убедительно доказать, что в 621 г. до н. э. было открыто и опубликовано все Пятикнижие в целом. Принимая теорию Графа — Вельхаузена о времени возникновения Жреческого кодекса, мы оказываемся не в состоянии объяснить, каким образом Пятикнижие проникло к самаритянам: ведь реформы Ездры были направлены на то, чтобы отделить иудеев, входивших в Иерусалимскую гражданско-храмовую общину, от остального населения Палестины и прежде всего от самаритян. Как же могло случиться, что то же самое Пятикнижие, провозглашая которое иудеи отделялись от самаритян, является священным писанием самаритян? Сказанное выше с течением времени становится все более очевидным и побуждает даже сторонников документальной гипотезы говорить о ее кризисе и о необходимости искать новые пути. О. Эйссфельдт, один из наиболее авторитетных ее приверженцев, счел необходимым в своем «Введении в Ветхий завет» отметить, что документальная гипотеза окончательно не доказана, и предупредить читателя против чрезмерного доверия к результатам, полученным при ее разработке. Нет ничего удивительного в том, что в исследовательской литературе были выдвинуты теории, полностью или частично отвергавшие документальную гипотезу.

Наиболее близка к ней точка зрения П. Фольца и В. Рудольфа. Они отрицают существование двух параллельных версий преданий Яхвиста и Элохиста. По их мнению, фактически существовало только одно изложение предания — Яхвист, тогда как Элохист не более чем интерполятор, вносивший свои дополнения с целью улучшить текст. П. Фольц отрицал существование Жреческого кодекса как самостоятельного источника, но к этому В. Рудольф не присоединился. Известный норвежский библеист З. Мувинкель разработал теорию, примыкающую к воззрениям П. Фольца и В. Рудольфа. Существование самостоятельного элохистического источника З. Мувинкель отрицает. Что касается Яхвиста, то он был, по З. Мувинкелю, памятником иудейской придворной историографии, возникшим около 800 г. до н. э.; на основе Яхвиста развивается более поздняя традиция. Жреческий кодекс — это произведение, написанное для реставрированной в послепленный период иудейской общины; он представляет собой сочетание исторического и ритуально-законодательного источника. Благодаря ТРУДУ некоего редактора Жреческий кодекс был соединен с Яхвистом.

Самостоятельную роль в библеистике играет так называемая кристаллизационная гипотеза, разработанная А. Клостерманом. А. Клостерман полагал, что в царствование Иосии в Иерусалимском храме была найдена часть Второзакония, но что существовал памятник, названный им «доиосианским» Пятикнижием. Основу последнего составляли части, содержащие закон, к ним впоследствии были присоединены повествовательные материалы. Находка в Иерусалимском храме довершила, как думает В. Клостерман, процесс формирования Пятикнижия в его нынешнем виде.

К «кристаллизационной гипотезе» примыкает концепция шведского исследователя И. Энгнелла, считающего, что в Пятикнижии нашли отражение различные циклы традиции, бытовавшие как в устной, так и в письменной форме. Один из этих циклов он выделяет как «Жреческий» (иначе: «Четверокнижие»); другой образуют Второзаконие и примыкающие к нему исторические книги.

Особое место в исследовательской литературе заняла проблема происхождения Второзакония. Так, Г. Хелыиер утверждал, что оно могло быть составлено только в послепленный период: по его мнению, содержащиеся в этом памятнике законы не соответствовали условиям допленного периода. А. Альт признавал допленное происхождение Второзакония; по его мнению, оно было составлено в Израильском царстве, откуда доставлено в Иерусалимский храм и депонировано там. Наконец, Э. Робертсон думал, что Второзаконие было составлено под руководством и при участии пророка Самуила, иными словами, в XI в. до н. э.

Таким образом, в настоящее время еще не выработана точка зрения на Пятикнижие, которая была бы не только более или менее широко распространенной, но и сколько-нибудь убедительно доказанной. Существующая в настоящее время разноголосица мнений по общим и частным вопросам приводит к необходимости обратиться непосредственно к Пятикнижию за ответами на интересующие нас вопросы.

II

Вопрос о том, когда и при каких обстоятельствах возник имеющийся в нашем распоряжении текст Пяти книжия,— один из самых сложных в современной библеистике. Попытаемся выделить некоторые датирующие признаки.

В книге Бытие неоднократно идет речь о прирученных верблюдах, служащих средством передвижения. Так, в ней рассказывается, что «Авраму было хорошо ради нее (его жены Сары.— И. Ш.), и были у него овцы и коровы, и ослы, и рабы, и рабыни, и ослицы, и верблюды» (Быт. 12:16). Другой текст (Быт. 24:10—11): «И взял тот раб десять верблюдов из верблюдов его господина (Авраама.— И. III.), и пошел, и все добро его господина в его руке, и он встал, и пошел в Арамейское Двуречье, в город Нахора. И он опустил на колени верблюдов вне города, у водного колодца, вечером, в то время, когда выходят женщины, черпающие воду». Можно было бы привести и другие примеры такого же рода, но необходимости в этом нет. Верблюды были одомашнены не раньше XIV—XIII вв. до н. э.

В только что процитированном тексте упоминается. Арамейское Двуречье. Но такое обозначение Северной Месопотамии могло возникнуть только в последние века 11 тысячелетия до н. э., когда в Сирии и Северной Месопотамии появились племена арамеев. Еще одно географическое обозначение: «горы Арарат (Урарту)» (Быт. 8:4) заставляет вспомнить, что древнейшие свидетельства о стране Урарту (Уруатри) в ассирийских исторических текстах датируются первой половиной XIII в. до н. э. Таким образом, перед нами хронологические ориентиры, показывающие, что текст Пятикнижия едва ли мог возникнуть раньше последней четверти II тысячелетия до н. э.

Пятикнижие (Быт. 11:26—32) говорит, что патриарх Авраам происходит из Ура Халдейского; но эпитет «Халдейский» указывает на первую половину I тысячелетия до н. э. Оно же (Быт. 21:34) рассказывает, что Авраам жил в стране филистимлян, и упоминает (Быт. 26:1,8) царя филистимлян Авимелеха. Эти детали говорят о времени после нашествия «народов моря», т. е. после XIII в. до н. э. Границы «земли обетованной» (Быт. 15:18) соответствуют владениям царя Соломона (X в. до н. э.).

Однако Пятикнижие — это не только повествование. В Пятикнижие включены, как известно, законы и этические предписания (также приобретшие силу закона), которые должны были регулировать жизнь иудейско-израильского общества. Обычно письменная фиксация законов осуществляется в более или менее развитом государстве; законы Пятикнижия определенно имеют в виду классовое (рабовладельческое) общество. Они содержат положения, ограничивающие права и возможности царя, причем явно имеется в виду не допустить повторения ситуации, возникшей в царствование Соломона. Но они не могли сложиться и после Вавилонского плена (VI в. до н. э.), поскольку тогда ситуация в Иудее была во многих отношениях иной, и значительная часть законов Пятикнижия уже не могла быть актуальной. Например, в отсутствие царской власти законы, регулирующие положение царя, оказываются излишними. Таким образом, эти хронологические ориентиры сужают временное пространство, когда могло сложиться Пятикнижие в его современном облике, до периода X—VI вв. до н. э.

Наконец, еще одно хронологическое указание: Пятикнижие сохранилось до наших дней как священное писание самаритянской общины.

Самаритянское Пятикнижие воспроизводит ту же палестинскую традицию текста, что и масоретский текст; разночтения между ними — это разночтения, неизбежно возникающие в рамках одной версии. Среди рукописей Мертвого моря имеется фрагмент книги Исход, палеографически датируемый 200—175 гг. до н. э. и содержащий самаритянскую версию книги (4 Q paleo Ex). Иначе говоря, самаритянская версия обращалась в иудейской среде так же свободно, как и масоретский текст или Септуагинта. Один из поздних иудейских законоучителей, Шимеон сын Гамлиэля, говорил, что самаритяне исполняли заповеди точнее, чем иудеи. Эти факты нуждаются в специальном рассмотрении и в объяснении.

Как уже было сказано, этническая группа самаритян сложилась в Центральной Палестине, на территории древнего Израильского царства, разрушенного в 722 г. до н. э. в результате ассирийского нашествия. Основная масса его населения была уведена ассирийцами в Северную Месопотамию и там постепенно растворилась среди местных жителей, восприняв их язык и культуру. На освободившиеся таким образом земли ассирийские завоеватели переселили жителей ряда областей, находившихся под их властью, в частности вавилонян и арамейцев (2 Цар. [4 Цар.] 17:24; Иосиф Флавий, Иуд. древн., 10, 184). Эти переселенцы, смешавшись с остатками израильского и хананейского населения, восприняли культурно-религиозные традиции Израиля, связанные с Яхве, и активно их поддерживали. Со временем сложилась этноконфессиональная группа, известная по историческим источникам под названием самаритяне (по г. Самария). После гибели Иудейского царства в VI в. до н. э. самаритяне составляли наиболее значительную и политически наиболее организованную группу населения Палестины. Впрочем, в религиозной жизни самаритян конца VIII—VII вв. до н. э. почитание Яхве как местного бога Палестины мирно уживалось с их традиционными «языческими» культами. Ветхозаветный Историк (2 Цар. [4 Цар.] 17:25—41) рассказывает: «И было в начале их жительства там, они не чтили Яхве, и посылал Яхве на них львов, и львы убивали их. И сказали царю Ассура так: племена, которые ты переселил и водворил в городах Самарии, не знают обычая бога той страны, и он посылает на них львов, и вот, они умерщвляют их, потому что они не знают обычая бога той страны. И повелел царь Ассура так: приведите туда одного из жрецов, которых вы переселили оттуда, и приведите, и водворите его там, и пусть он научит их обычаю бога той страны. И пришел один из жрецов, которых переселили из Самарии, и водворился в Be филе, и учил их, как чтить Яхве. И было, сделали каждое племя их богов и поставили в храмах на высотах, которые сделали самаритяне, каждое племя в своем городе, в котором они жили. И вавилоняне сделали Суккот-Беноф, и кутийцы сделали Нергала, и емафяне сделали Ашиму, и аввийцы сделали Нивхаза и Тартака, а сепарваимцы сжигали своих сыновей в огне Адрамелеху и Анамелеху, богам Сепарваима. И было, они чтили Яхве и сделали у себя из своей среды жрецов высот, и они служили для них в храмах на высотах. Яхве они чтили и своим богам служили по обычаю племен, из которых переселили их. До сего дня они поступают по прежним обычаям, не боятся Яхве и не поступают по законам, и по обычаям, и по Учению, и по заповедям, которые заповедал Яхве сынам Иакова, которого он назвал Израилем. И заключил Яхве с ними (сынами Израиля.— И. Ш.) договор, и заповедал им так: не чтите других богов, и не поклоняйтесь им, и не служите им, и не приносите им жертвы, но только Яхве, который вывел вас из страны Египетской силой великой и мышцей простертой, его чтите, и ему поклоняйтесь, и ему приносите жертвы, и законы, и обычаи, и Учение, и заповедь, которые он написал вам, блюдите, чтобы исполнять во все дни, и не чтите других богов. И договор, который я заключил с вами, не забывайте, и не чтите других богов, но только Яхве, вашего бога, чтите, и он спасет вас от руки всех ваших врагов. А они не слушали, но по прежнему их обычаю они поступали. А эти племена чтили Яхве и своим идолам служили, и сыновья их, и внуки их,— как поступали их отцы, так они поступают до сего дня». Ветхозаветный историк пользуется случаем, чтобы обвинить в нечестии изгнанных израильтян и самаритян. Однако фактическая основа его рассказа не может быть подвергнута сомнению: для самаритян конца VIII—VII вв. до н. э. культ Яхве был одним из элементов их политеистической религии. Но Пятикнижие — это манифест монотеизма; в указанный период принять его как изложение Учения Яхве и основ его культа самаритяне не могли.

Создание в конце VI в. до н. э. иудейской гражданско-храмовой общины с центром в Иерусалиме и восстановление Иерусалимского храма Яхве вызвало крайнее неудовольствие и противодействие населения Палестины, прежде всего самаритян, оказавшегося вне общины и опасавшегося, по всей видимости, попасть в зависимость от храмовой общины, которая должна была стать опорой персидского господства в стране и получить политические и налоговые привилегии. Эти опасения были тем более обоснованными, что население Палестины не было допущено к строительству храма (1 Езд. 4:1—5). Мало того, провозглашение Учения в 444 г. книжником Ездрой привело к тому, что «отделилось семя Израиля (т. е. члены общины.— И. Ш.) от всех чужаков» (Неем. 9:2). Рассказчик имеет в виду расторжение всех браков, заключенных с иноплеменницами, и отвержение детей от этих браков; но это был один, хотя и важнейший, элемент политики, направленной на отделение общины от всего остального населения Палестины, прежде всего от самаритян. В условиях ожесточенной вражды иудеев с самаритянами, которая заполняет собой всю вторую половину I тысячелетия до н. э., трудно ожидать, чтобы самаритяне могли именно тогда воспринять Пятикнижие как священное писание. Очевидно, к тому времени, когда иудеи начали возвращаться из плена и стала складываться ситуация иудейско-самаритянского конфликта, Пятикнижие уже было в руках самаритян и уже играло роль священного писания. Получить его они могли только до Вавилонского пленения иудеев, т. е. только до 587 г. до н. э.

Этот хронологический ориентир ведет нас к царствованию иудейского царя Иосии (640—609 гг. до н. э.), когда в 621 г. до н. э. были предприняты религиозные реформы, приведшие к окончательному утверждению в иудейском обществе монотеистической религии Яхве. Пользуясь ослаблением Ассирийского царства, Иосия захватил северную Палестину, т. е. области, в тот момент населенные самаритянами, и распространил свою реформу также и на них.

Согласно рассказу ветхозаветного Историка (2 Цар. [4 Цар.] 22—23), реформа царя Иосии началась с того, что при ремонтных работах в Иерусалимском храме верховный жрец Хелкия (Хилкийаху) «нашел» Книгу Учения и передал ее царскому писцу Шафану. Последний рассказал о случившемся царю. По приказанию царя, верховный жрец и некоторые придворные обращаются к пророчице Олдаме за предсказанием. Получив его, Иосия объявляет учение народу и заключает договор с богом. Историк свидетельствует: «И послал царь, и собрали к нему всех старцев (старейшин.— И. Ш.) Иуды и Иерусалима. И поднялся царь в Дом Яхве, и все мужи иудейские, и все жители Иерусалима с ним, и жрецы, и пророки, и весь народ от мала и до велика, и прочел в их уши все слова Книги Договора, найденной в Доме Яхве. И встал царь на столп, и заключил договор пред лицом Яхве, чтобы ходить вслед за Яхве и блюсти его заповеди и его обычаи, и его законы всем сердцем и всею душою, чтобы выполнять слова этого договора, записанные в этой книге. И вступил весь народ в союз». За этим последовало уничтожение языческих культов повсеместно в Иудее; то же самое Иосия проделал и в северной Палестине. Разорялись и осквернялись древние святилища; в северной Палестине были истреблены и все жрецы, служившие на «высотах». Наконец, по приказанию царя повсеместно была отпразднована пасха по обряду, зафиксированному в этой Книге Договора. Что внедрение единобожия Яхве среди самаритян сопровождалось проповедью Книги Учения, в этом не может быть ни малейшего сомнения. Но эти события — единственная общественно-политическая ситуация, когда самаритяне реально могли воспринять у иудеев Пятикнижие. Из этого следует, что именно Пятикнижие было той самой книгой, которую верховный жрец Хелкия «нашел» в Иерусалимском храме в 621 г. до н. э.

В пользу такого заключения свидетельствует и терминология разбираемого текста. Выражение «Книга Договора» связано, несомненно, с тем, что, по представлениям той эпохи, отношения между богом и его народом строились на основе договора между ними. Священная книга излагает условия договора. Но выражение «Книга Учения» (Сефер Хаттора) или «Учение» (Тора) в иудейской традиции обычно применяется только к Пятикнижию в целом.

Все изложенное выше дает основания полагать, что Пятикнижие было составлено в жреческих кругах Иерусалимского храма, очевидно, под руководством и при непосредственном участии верховного жреца Хелкии как хранителя жреческой традиции и опубликовано в 621 г. до н. э. Именно оно определило содержание реформ царя Иосии.

III

Основная идея, лежащая в основе Пятикнижия,— проповедь монотеистической религии, почитания Яхве. Эта идея, как было показано, сформировалась уже в пророческой литературе; Пятикнижие было создано на базе пророческой проповеди. Но если пророчество обличало царящее нечестие и призывало в общем виде следовать велениям Яхве, то Пятикнижие излагает историю договоров, которые Яхве заключил с израильтянами и их предками, излагает существо Учения, т. е. существо тех требований, которые бог предъявляет к обществу и к каждому отдельному человеку. Именно под этим углом зрения в Пятикнижии обработаны вся предшествующая мифология, все предания о мифических предках — патриархах. Составитель Пятикнижия безжалостно отсекает не только мифы, связанные с культами иных богов, но и все те мифы и предания, которые связаны с мифологией Яхве как языческого божества. В результате на основе квазиисторических преданий складывается новая мифологическая система, в центре которой стоит обретение Учения. Самый образ Яхве претерпевает изменения. Он сохраняет черты, которые были свойственны ему как языческому божеству, но одновременно приобретает черты космического божества, властителя мироздания; его образ сливается с образом главы древнего пантеона — Эля (по-еврейски: Элбах, Элохим), сливается настолько, что эти наименования воспринимаются как обозначения Яхве. В результате мифы, связанные с Элем (Элохим), могли быть включены в мифологию Яхве. Появляется и специфическое обозначение божества: Яхве-Элохим — «Яхве-бог». Процесс, о котором идет речь, существенно облегчался тем, что первоначальное значение указанных слов — «бог». Что этот процесс имел место не только в литературе, но и в повседневной жизни, показывает близкая по времени надпись, найденная в погребальной пещере и опубликованная в 1963 г. Она гласит: «Яхве — бог всей земли; горы Иуды принадлежат ему, богу Иерусалима».

Представление о договоре (берит; традиционный перевод: «завет»), который Яхве заключил со своим народом, восходит, несомненно, к общественно-политической практике иудейско-израильского общества. Известно, что цари заключали подобного рода договоры со своими подданными. Так, например, Давид, которого израильтяне избрали царем в Хевроне, заключил с ними договор (2 Сам. [2 Цар.] 5:1—3). Царь принимает на себя исполнение функций полководца и администратора, тогда как «народ», очевидно, принимает на себя обязанность признавать его власть. Эти договорные отношения между царем и его подданными были перенесены на взаимоотношения общества с его небесным владыкой.

Первый договор, о котором мы узнаем из Пятикнижия, носит, если можно так выразиться, общечеловеческий характер: это договор Яхве с первым человеком. Как уже говорилось, Адам и его жена Ева помещены были в «Саду Эдем», где жил бог. Именно здесь бог повелел человеку не вкушать от древа познания добра и зла. Однако по наущению своей жены, которую соблазнил змей, Адам вместе с Евой нарушил запрет и был изгнан.

Предание о грехопадении человека имело, несомненно, глубокий внутренний смысл, очевидный даже в изложении повествователя Пятикнижия. Приспосабливая народное предание к своим целям, пропитывая его яхвистической идеологией, повествователь не сумел вытравить из него черты, по существу, враждебные его тенденции.

Согласно Пятикнижию, бог, поместив человека в «Саду Эдем», сказал ему: «От всех деревьев сада ешь, а от дерева познания добра и зла,— не ешь от него, ибо в день, когда ты поешь от него, смертью ты умрешь» (Быт. 2:16—17). Однако бог солгал. Змей, что был «хитрее всех зверей полевых, которых создал Яхве-бог» (Быт. 3:1), дал Еве самые точные сведения на этот счет: «Умереть вы не умрете, ибо знает бог, что в день, когда вы поедите от него, откроются ваши глаза, и вы будете, как боги, знающими добро и зло» (Быт. 3:4—5). Так и случилось на самом деле. Когда люди поели плоды древа познания добра и зла, предсказания змея исполнились. Яхве разгневан и перепуган. «И сказал Яхве-бог змею,— рассказывает Пятикнижие (Быт. 3:14-24).-

Женщине он сказал:

А Человеку он сказал: за то, что ты послушался своей жены и поел от дерева, о котором я велел тебе, говоря: не ешь от него,—

И назвал Человек свою жену Ева, ибо она была матерью всего живого. И сделал Яхве-бог Человеку и его жене одежды из шкур и одел их. И сказал Яхве-бог: вот, Человек стал, как один из нас, знающим добро и зло. А теперь: как бы не простер он свою руку и не взял также от дерева жизни, и не поел, и не стал бы жить вечно! И отослал его Яхве из «Сада Эдем» работать на земле, откуда он взят. И он изгнал Человека, и поставил перед «Садом Эдем» керубов (херувимов) с огненными сверкающими мечами охранять дорогу к дереву жизни».

В этом предании нетрудно разглядеть его политеистическую природу, которую при составлении Пятикнижия вытравить полностью все-таки не удалось: Яхве говорит о «нас», т. е., несомненно, о сонме богов, к которому он обращается. Кажется маловероятным, чтобы повествователь допустил элементарный недосмотр: слишком уж резко бросается в глаза несогласованность подобного пассажа с общей тенденцией Пятикнижия. Значительно более правдоподобно другое объяснение: повествователь не мог ни обойти данное предание, ни изменить его, поскольку, по представлениям эпохи, такое изменение разрушило бы общий мировой порядок, частью которого предание является.

В этом предании нетрудно разглядеть и другую особенность. Повествователь стремится объяснить, почему человек должен всю свою жизнь тяжело трудиться, почему женщины в муках рожают детей, почему, наконец, люди носят одежду (такого рода легенды обычно называют этиологическими, от греч. айтиа — «причина»). Находясь на уровне представлений о мире своей эпохи, повествователь мог видеть их причину только в божественной воле. По его воззрениям, и тяжкий труд, и родовые муки суть наказание, наложенное на людей за нарушение воли Яхве, за нарушение самого первого договора Яхве с людьми — со всем человечеством.

Керуб-сфинкс. Финикийское изделие из слоновой кости (XIII в. до н. э.). Найден при раскопках города Мегиддо в Северной Палестине

Восприятие труда (а подразумеваться, по условиям эпохи, мог только тяжелый, часто подневольный физический труд землепашца, скотовода, ремесленника) как божьего наказания имеет свою общественную природу. Таким образом труд трактуется всегда, когда человек трудится только для удовлетворения первичных потребностей в пище, одежде, жилище или для накопления богатства, а еще того больше — когда человек вынужден работать на другого, подгоняемый прямым насилием или голодом. Такая работа может восприниматься только как тяжкое бремя, ничего не дающее ни уму ни сердцу. Не случайно античность противопоставила этому досуг, который посвящается умственной деятельности, но она-то не есть работа, она есть время препровождение в момент, когда человек не занят трудом. Человечество должно было пройти долгий путь, прежде чем выработалось представление о труде не только как о физической, но и как о творческой деятельности, приносящей глубокое нравственное удовлетворение, а не только дающей средства к жизни. Такое представление исключает архаический взгляд на труд как на наказание божье.

Однако и этим содержание легенды не исчерпывается. В ней речь идет о частично удавшейся попытке человека сравняться с божеством. Змей направляет людей по этому пути. Яхве выступает как сила угнетающая: он жестоко расправляется и с людьми, и со змеем, едва только замечает, что они поступили по-своему, вопреки его воле, что они посягнули на нечто, что должно принадлежать только богу (богам). Но Яхве не только жесток; он еще и труслив и мстителен; он выступает как сила, враждебная физическому и духовному освобождению человека.

Первый договор — Яхве с Адамом — может быть назван договором лишь с известной натяжкой. В полном смысле слова соглашение между Яхве и человеком оказывается заключенным после всемирного потопа,— со спасенным от потопа праведником Ноем; оно должно урегулировать взаимоотношения божества с Ноем и его потомками, т. е. со всем будущим человечеством. Этому договору предшествует благословение, полученное людьми от бога (Быт. 9:1—7) на то, чтобы плодиться, населять землю и властвовать над всеми живыми существами, населяющими мир. Составная часть этого благословения — запрет человекоубийства. Что же касается непосредственно договора (Быт. 9:8—17), то он содержит только встречное обязательство раскаявшегося Яхве не устраивать больше потопов для поголовного истребления человечества. Как символ этого договора бог устанавливает радугу; она должна постоянно напоминать ему о данном им слове.

Третий договор Яхве заключает с Авраамом — одним из наиболее почитаемых предков Иудейско-израильского племенного союза. По преданию (Быт. 11:26—32), Авраам (тогда еще Аврам) был сыном Фарры (Тераха); он происходил из Ура Халдейского. Оттуда Фарра переселился в Харран, а затем Авраам из Харрана переселяется в Палестину, где ведет жизнь странника-хапиру. Он предстает перед нами и в моменты слабости, когда хитростью и изворотливостью спасается от возможного насилия; мы видим его в могуществе и славе, когда он побеждает врагов и оказывается равным любому царю и вельможе силой, знатностью и богатством. Чрезвычайно обстоятельно показана его семейная жизнь: бесплодие его жены и — наконец-то! — рождение единственного сына от законной жены, Исаака; мы присутствуем при том, как Авраам по велению бога собирается принести сына в жертву, но в последний момент останавливается и заменяет его бараном; нам рассказывают, как Авраам женит сына; мы видим наложниц Авраама, его сыновей от наложниц и трагедию одной из наложниц, которую бесплодная жена сначала сама дала Аврааму, а затем, родив Исаака, потребовала изгнать вместе с ее ребенком в пустыню. Мы присутствуем и при том, как Авраам приобретает в наследственную собственность участок земли с пещерой, чтобы похоронить там жену; впоследствии там возникает его родовая гробница. Все эти обстоятельства повествователь Пятикнижия изображает, проецируя в легенду современные ему быт и нравы, с тем наивным реализмом, который вообще характерен для фольклора. Однако он обнаруживает полную неосведомленность в исторической обстановке II тысячелетия до н. э.; он помещает Авраама в вымышленную ситуацию, в которой нашли отражение смутные предания о событиях отдаленного прошлого, например о нашествиях месопотамских царей на Сирию (Быт. 14:1—24). Все изложенное позволяет сделать единственно возможный вывод: Авраам, каким он представлен в Пятикнижии, не есть исторический персонаж. В Пятикнижие Авраам пришел из фольклора как предок, от которого израильтяне вели свое происхождение.

Повествователь Пятикнижия прослеживает и взаимоотношения Авраама с богом. На самом раннем их этапе Аврам, которому еще предстоит стать Авраамом, получает приказ (Быт. 12:1—3): «И сказал Яхве Авраму: ступай себе из своей страны, и из своей родины, и из дома своего отца в страну, которую я укажу тебе. И я сделаю тебя великим народом, и я благословлю тебя, и я возвеличу твое имя, и будет благословение. И я благословлю благословляющих тебя, а проклинающих тебя закляну, и благословятся тобою все роды земные». Другая формула обещания (Быт. 13:14— 17) содержит примерно тот же смысл. Следующая формулировка (Быт. 15:18—21) уточняет данное прежде обещание: «В тот день заключил Яхве с Аврамом договор, сказав:

кенитов и кенизитов, и восточных людей и хеттов, и периззитов, и рапаитов, и амореев, и ханаанеев, и гиргашитов, и йевуситов». Несколько позже мы встречаем еще более развернутое изложение (Быт. 17:1—11). «И было Авраму девяносто девять лет, и явился Яхве к Авраму, и сказал ему:

И я сделаю тебя очень, очень плодоносным, и превращу тебя в народы, и цари от тебя произойдут. И я поставлю мой договор между мною и тобою и твоим потомством после тебя на их поколения договором вечным, чтобы быть для тебя богом и для твоих потомков после тебя. И я дам тебе и твоему потомству после тебя страну, в которой ты живешь, всю страну Ханаан в собственность вечную, и я буду им богом. И сказал бог Аврааму: а ты договор мой блюди, ты и твое потомство после тебя на их поколения. Вот мой договор, который блюдите, между мною и вами, и твоим потомством после тебя: обрезай у них каждого мужчину. И обрезайте крайнюю плоть, и это будет знаком договора между мною и вами». Далее следуют предписания, как следует совершать обрезание.

В приведенном выше фрагменте книги Бытие впервые формулируются двусторонние обязательства: не только бога — сделать народ многочисленным и отдать ему Ханаан, но и народа — чтить бога и соблюдать принципы нравственности. Аврам получает новое имя — Авраам (Аврахам). То значение, которое последнему приписывает предание, представляет собой типичный пример так называемой народной этимологии: слово рахам в значении «множество» в еврейском языке не засвидетельствовано; повествователь пытается связать его с ав хамон — «отец множеств». Более вероятно, что рахам было просто вариантом слова рам (высокий). Повествователь использует существование двух вариантов имени, для того чтобы сконструировать нужное ему объяснение, даже ценой явного «насилия» над языком. Здесь существен и самый факт переименования: Авраам как бы рождается заново, на этот раз как преданный почитатель и служитель Яхве.

Повествователь вводит в договор Яхве с Авраамом обрезание. Этот обряд сохранялся, несомненно, с глубокой древности и вовсе не был отличительной чертой только иудейско-израильского общества; его практиковали угаритяне, финикияне и арабы. Обрезание принадлежит к числу так называемых инициации — обрядов, приобщающих человека к родо-племенным культам и делающих его полноправным членом данного общества. Первоначальный религиозный его смысл в иудейско-израильском обществе очевиден из предания о Моисее (Исх. 4:24—26): здесь обрезание производит жена Моисея Сепфора (Циппора) над своим сыном, чтобы избавить Моисея от гнева Яхве: «И было по дороге на ночлеге, и встретил его (Моисея.— И. Ш.) Яхве, и хотел умертвить его. И взяла Сепфора камень, и отрезала крайнюю плоть своего сына, и бросила к его ногам, и сказала: зять по крови ты мне! И он отступился от него тогда, ибо она сказала: зять по крови из-за обрезания». Таким образом, обрезание с соответствующим обрядом создает кровное родство между человеком и богом. Повествователь не только вводит в текст Пятикнижия явно языческое объяснение обрезания, но и не замечает, что оно противоречит преданию об Аврааме в его же изложении.

В легенде об Исааке, которая во многих деталях повторяет предание об Аврааме, в общем виде повторяется также и благословение Яхве (Быт. 26:2—5): «И призрел на него Яхве, и сказал: не уходи в Египет, поселись в стране, о которой я скажу. Живи в этой стране, и я буду с тобой, и благословлю тебя, ибо тебе и твоему потомству я дам все эти страны. И я выполню клятву, которою поклялся Аврааму, твоему отцу. И я сделаю твоих потомков многочисленными, как звезды небесные, и дам твоим потомкам все эти страны, и благословятся твоими потомками все народы земли за то, что слушал Авраам мой голос и блюл мои установления, мои заповеди, мои законы и мои учения». Обращаясь во сне к Иакову, сыну Исаака, Яхве обещает ему (Быт. 28: 11—15) то же самое: «И он (Иаков.— И. Ш.) приблизился к некоему месту, и заночевал там, ибо зашло солнце. И он взял из камней того места, и сделал себе изголовье, и спал на том месте. И он увидел сон, и вот — лестница, ее опоры на земле, а ее вершина касается небес, и вот, посланцы бога поднимаются и опускаются по ней. И вот, Яхве стоит на ней. И он сказал: Я — Яхве, бог Авраама, твоего отца и бог Исаака. Не бойся! Землю, на которой ты спишь, тебе я отдам и твоему потомству, и будет твое потомство, как прах земной, и ты распространишься к морю, и на восток, и на север, и на юг, и благословятся тобою все роды земные и твоим потомством. И вот, я с тобою, и я буду охранять тебя на всем пути, которым ты будешь идти, и верну тебя на эту землю, ибо я не оставлю тебя, пока не сделаю всего, что я говорил тебе». Примечательна и реакция Иакова (стихи 16—22): «И восстал Иаков от своего сна, и сказал: «так, есть Яхве на этом месте, а я не знал. И он испугался великим страхом, и сказал: как страшно это место нынче! Не иначе как это дом бога, и это — врата небес. И проснулся Иаков утром, и взял камень, который сделал себе изголовьем, и поставил его священной плитой, и возлил елей на его вершину. И он назвал это место Beфиль (Бет-Эль), а прежде имя этого города было Луз. И поклялся Иаков клятвой, сказав: если Яхве-бог со мною, и он охранит меня на этом пути, которым я иду, и даст мне хлеба есть и одежду одеться, и я вернусь благополучно в дом моего отца, то будет Яхве мне богом. А этот камень, который я поставил (священной) плитой, будет мне домом бога, и от всего, что ты дашь мне, десятину я отделю тебе».

Текст, рассказывающий об Иакове, в сжатом виде содержит все элементы тех представлений о договоре между богом и его народом, которые повествователь Пятикнижия в дальнейшем станет развивать детально и обстоятельно. Позже (Быт. 35:1 —17) мы узнаем, что именно Иаков по велению бога основывает в Вефиле святилище и что там бог дал ему новое имя — теперь он назвал его Израилем и повторил ему свое обетование. Домом бога оказывается вовсе не Иерусалим, как мы привычно ожидаем, и даже не Сихем — культовый центр североизраильских племен, но Вефиль. Между тем известно (по 1 Цар. [3 Цар.] 12:28—33), что культ в Вефиле (в форме культа тельцов, в которых по представлениям эпохи был воплощен Яхве) был основан Иеровоамом, первым царем Израильского царства на севере Палестины, в противовес культу Яхве в Иерусалиме. Для Ветхого завета характерно устойчиво отрицательное отношение к культу в Вефиле. Так, в книге пророка Амоса (3:14—15) говорится:

Во время религиозной реформы царя Иосии святилище и жертвенник в Вефиле были разрушены. В таком историческом контексте легенда о сновидении Иакова в Вефиле может восприниматься только как североизраильское храмовое предание, которое должно было узаконить положение Вефиля как центра независимого от иудейского (иерусалимского) культа Яхве. Между тем это повествование оказалось включенным в Пятикнижие, и события, в нем изображаемые, предстают перед читателем как один из важнейших этапов в развитии взаимоотношений между иудейско-израильским обществом и богом. Вероятно, легенда сложилась до возникновения антагонизма между Иерусалимом и Вефилем, и именно поэтому она могла войти в ту сводку преданий о патриархах, которой воспользовался повествователь Пятикнижия. В условиях конфронтации между Израильским и Иудейским царствами сложилось отрицательное отношение к храму в Вефиле; но легенда осталась, потому что именно с нею был связан рассказ об обетовании, данном Иакову.

Заключительная стадия в серии договоров Яхве с избранным им народом — это предание о рабстве в Египте и о бегстве из Египта. В пустыне с горы Синай бог возвещает устанавливаемые им законы, нормы нравственного поведения и человеческого общежития сначала непосредственно всему народу, а затем Моисею, который в свою очередь передает их народу. Так народ обретает Учение, которое в будущем должно определять всю его последующую жизнь, чье содержание и высший смысл — в служении Яхве. Ниже мы еще вернемся к этому сюжету; сейчас заметим только следующее. Момент обретения Учения — кульминационный в Пятикнижии, ради него Пятикнижие написано. Именно здесь обстоятельно конкретизируются благословения и обещания Яхве, обращенные к патриархам. Там говорилось, что нужно служить Яхве ради обретения его милости; здесь детально регламентируется, в чем, собственно, должно состоять это служение.

Представляется очевидным, что в основе Пятикнижия лежат народные предания, передававшиеся из уст в уста и из поколения в поколение. В своей совокупности они составляли то знание о вселенной, о предках, о том, что должно и что не должно, которое было результатом коллективного опыта общества и давало человеку ориентиры в окружающем его мире. В принципе оно не подлежало критическому анализу и пересмотру; поэтому, когда от иудейско-израильской традиции отсекались ее языческие корни, это был радикальный переворот в сознании людей. Хранителями традиции, в том числе и в ее устной форме, были храмовые жрецы. Как и везде, в иудейско-израильском обществе существовали также народные сказители, хранившие в своей памяти легенды о далеком и близком прошлом и исполнявшие их в светской обстановке. Наконец, заранее можно считать вероятным, что существовали и записи народных преданий, которыми мог воспользоваться составитель Пятикнижия. Какие?

Судить об этом можно по некоторым свидетельствам как самого Пятикнижия, так и иных ветхозаветных книг. В книге Числа (21:14—15) читаем: «Поэтому сказано в Книге войн Яхве:

Цитата находится среди рассказа о передвижениях израильтян и о столкновениях израильтян с окрестным населением и содержит географические ориентиры. Повествователь приводит ее, желая по ходу дела доказать, что река Арнон является границей между Моавом и страной амореев. Таким образом, перед нами ссылка на авторитетный, к моменту составления Пятикнижия реально существовавший и доступный читателю источник (иначе ссылка просто не имела бы смысла). Эта ссылка показывает, что составитель Пятикнижия черпал свой материал, в частности о войнах израильтян с ханаанеянами, из названной книги. В пользу такого заключения свидетельствует и ее заголовок. Он, кстати, говорит, что Яхве воспринимался как водитель древних израильтян в их походах.

Другой возможный источник — Книга Доблестного, однако прямые ссылки на нее находятся за пределами Пятикнижия. В одном случае (Нав. 10:12—13) цитируется победная песнь, приписываемая Иисусу Навину:

«Ведь это она записана в Книге Доблестного»,— добавляет повествователь. В другом случае (2 Сам. [2 Цар.] 1:18—27) со ссылкой на Книгу Доблестного цитируется плач царя Давида об убитом филистимлянами царе Сауле и его сыне Ионафане. В Пятикнижии многократно цитируются поэтические произведения, имевшие хождение в народе. Таковы песнь Ламеха о кровной мести (Быт. 4:23—24), трудовая песня при постройке колодца (Чис. 21:17—18), Благословение Иакова (Быт. 49), содержащее поэтически образную характеристику племен Иудейско-израильского союза. Особняком стоят поэтические отрывки, которые традиция связывает непосредственно с именем Моисея: песнь о переходе через Тростниковое (совр. Красное, в синодальном переводе: Чермное) море (Исх. 15:1—8), Благословение Моисея — сборник оракулов, посвященных отдельным племенам Иудейско-израильского союза (Втор. 33) и так называемая Песнь Моисея (Втор. 32). Историческое предание Пятикнижия целиком изложено в псалмах 105 [104] и 106 [ 105 ]; его краткий вариант имеется также и в псалме 78 [77]. Весьма соблазнительным кажется предположение, что указанные выше материалы восходят к Книге Доблестного, являющейся, таким образом, одним из тех источников, откуда составитель Пятикнижия черпал свой материал.

В Септуагинте (3 Цар. 8:53) до нас дошло отсутствующее в масоретском тексте указание, согласно которому речь Соломона при освящении им Иерусалимского храма (1 Цар. [3 Цар.] 8) находилась в Книге Песен. В этом можно видеть свидетельство об еще одном источнике, которым пользовался составитель Пятикнижия.

Особое место среди использованных составителем Пятикнижия источников занимали родословия. Это были перечисления имен — от предков к потомкам — с указанием важнейших событий, которые были связаны с данным персонажем или эпохой, когда последний жил. Образец таких родословий содержат первые главы 1 Книги Хроник [Паралипоменон], содержащие генеалогию с очень краткими примечаниями. Постепенно понятие «родословия» приобрело более широкий смысл, оно стало обозначать историческое повествование как специфический жанр устной и письменной словесности. Соответственно этому к жанру родословий отнесено одно из преданий о сотворении человека и о его грехопадении (Быт. гл.2—3), сказание об истории потомков первого человека (Быт. гл.5), история Ноя и потопа (Быт. гл.6—8), перечисление потомков Сима, Хама и Иафета — сыновей Ноя (Быт. гл.10), вероятно наиболее близкое к первоначальной форме повествования.

Археологические находки последнего времени в Заиорданье позволяют выявить еще один аспект в истории повествовательной части Пятикнижия.

В книге Числа (22—24) содержится рассказ о том, как моавитский царь нанял пророка Валаама (Билеам), чтобы тот проклял Израиль. Пророк заявляет посланцам царя, а затем и самому царю, что он может говорить только то, что скажет Яхве. По дороге к моавитскому царю Валаама встречает божий посланец, преграждающий ему дорогу. Ослица, на которой Валаам едет, сходит с дороги; Валаам, не видящий посланца, не понимает, в чем дело, и бьет ослицу; божий посланец отверзает ее уста, и она упрекает Валаама в бессмысленной жестокости. Теперь божий посланец является самому Валааму и требует, чтобы он говорил то, что скажет Яхве. Придя к моавитскому царю, Валаам трижды произносит вместо проклятий Израилю благословения; он предрекает Израилю процветание и могущество, а врагам Израиля — погибель. Целый ряд реалий, содержащихся в этом тексте, а также архаизмы в его языке позволяют думать, что в своем первоначальном виде он сложился в X в. до н. э., а в VIII в. до н. э. был дополнен. Апологетическая, патриотическая тенденция этого рассказа бросается в глаза. Между тем в Пятикнижии (Чис. 25:1—5; 31:15—16) содержится и иное предание: по совету Валаама моавитский царь соблазняет израильтян к отпадению от Яхве и к блудодейственному служению Ваал-Фегору (Баал-Пеору), за что израильтяне были наказаны мором. Это предание сохранялось вплоть до позднего времени; оно известно и Новому завету (Апок. 2:14; Иуд. 11). В Талмуде Валаам фигурирует как злодей (Санхедрин, 105а), делающий глаз злым, научающий высокомерию и зазнайству (Авот, 5, 19). Книга Иисуса Навина (13:22) кратко сообщает читателю, что израильтяне убили Валаама. Есть основания полагать, что эти представления о Валааме проникли и в Коран (7: 174—175). Внутреннее противоречие в иудейском предании очевидно. Удивительно, что, говоря о Валааме, последующая традиция не упоминает его предсказаний израильтянам.

В 1967 г. во время работ голландской археологической экспедиции в Телль Дейр Алла (Заиорданье) были открыты многочисленные обломки надписи, выполненной черными (некоторые фрагменты — красными) чернилами на штукатурке. По всей вероятности, она была сделана на внутренних стенах местного храма или на стенках алтаря. Кропотливейшая работа по прочтению текста, соединению его мельчайших фрагментов и отрывков в связные фразы продолжалась почти десять лет; ее результаты были опубликованы только в 1976 году. Удалось реконструировать лишь незначительную часть памятника, преимущественно отдельные части фраз и слова; тем не менее общий характер и смысл надписи выявился достаточно определенно. Оказалось, что перед нами — отрывки из книги пророка Валаама. В дальнейшем мы еще будем иметь случай вернуться к этой книге; здесь отметим только, что Валаам надписи из Телль Дейр Алла — это языческий пророк, вещающий о деяниях богини плодородия Шегер, бога плодородия Астара; ни о Яхве, ни об исполнении воли Яхве здесь речи нет.

Сопоставление всех этих материалов дает основание считать, что рассказ о благословениях Валаама был сочинен в апологетических целях. Слишком очевидна его литературная заданность, его, если угодно, памфлетность. Делая Валаама главным действующим лицом, Пятикнижие хочет показать, что даже такой популярнейший «языческий» пророк, как Валаам,— заклятый враг Израиля — не может преступить волю Яхве.

Другой существенной проблемой, возникающей при рассмотрении повествовательной части Пятикнижия, является проблема ее исторической достоверности.

Прежде всего мы должны обратить внимание на вопрос: несколько точно изложены в Пятикнижии предания, бытовавшие в иудейско-израильской среде? Думается, что его составитель стремился в этом плане достичь максимальной близости к исходным фольклорным версиям, хотя он и исключил (правда, не полностью) «языческую» традицию, которую не считал соответствующей монотеистической идее, а потому и истинной. В повествование включены даже те варианты предания, которые противоречат его основным идеям. Мало того, в Пятикнижии излагаются подчас различные варианты преданий об одном и том же событии.

Так, например, в одном рассказе о сотворении человека говорится (Быт. 1:26—31): «И сказал бог: сделаем человека по образу нашему, как подобие наше, и пусть они (люди.— И. Ш.) властвуют над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над землею, и над пресмыкающимися на земле. И создал бог человека по своему образу, по образу бога он создал его, самцом и самкою он создал их. И благословил их бог, и сказал им бог: плодитесь и размножайтесь, и наполняйте землю, и овладевайте ею, и властвуйте над рыбами морскими, и над птицами небесными, и над всеми животными, пресмыкающимися на земле. И сказал бог: вот, даю я вам всякую траву, приносящую семя, которая на всей земле, и всякое дерево, в котором плод дерева, приносящий семя,— вам они да будут в пищу, и всех животных земных, и всех птиц небесных, и всех пресмыкающихся на земле, у которых душа живая, и всякую зелень-траву в пищу. И было так. И увидел бог все то, что он соделал, и вот: очень хорошо! И был вечер, и было утро,— день шестой». За этим следует другое предание, в ряде деталей существенно отличающееся от предыдущего. Оно начинается так (Быт. 2: 7—8): «И сотворил Яхве-бог человека из праха земного, и вдунул в его нос дух жизни, и стал человек душою живою. И насадил Яхве-бог сад в Эдеме и поместил там человека, которого сотворил». Далее мы узнаем (Быт. 2:21—25): «И напустил Яхве-бог сон на человека, и он заснул, и он (бог.— И. Ш.) взял одно из его ребер, и нарастил плоть вместо него. И сделал Яхве-бог ребро, которое он взял у человека, женщиной, и привел ее к человеку. И сказал человек: она на сей раз кость от моих костей и плоть от моей плоти. Ее будут называть женщиною, ибо от мужчины взята она. Поэтому оставит мужчина своего отца и свою мать и прилепится к своей жене, и они будут единой плотью. И они были вдвоем нагими, человек и его жена, и не стыдились». Как видим, в отличие от первого во втором рассказе мужчина и женщина создаются не одновременно, а последовательно. Во втором рассказе ничего не говорится о власти людей над животными и т. д.; здесь констатируется только, что бог поместил человека в саду в Эдеме, т. е. в своем собственном жилище.

Приведем еще один пример. На юге Палестины имеется местность Вирсавия (Беер-Шева); это название может быть переведено как «колодезь семи» и «колодезь клятвы». В нашем распоряжении имеются два рассказа о его происхождении. В одном из них (Быт. 21:25—34) речь идет о конфликте из-за колодца между Авраамом и филистимским царем Авимелехом. Конфликт урегулирован так: «И взял Авраам овна и быка, и дал Авимелеху, и они вдвоем заключили договор. И поставил Авраам семерых ягнят отдельно. И сказал Авимелех Аврааму: что это за семеро этих ягнят, которых ты поставил отдельно? И он сказал: ибо семерых ягнят ты возьмешь из моих рук, чтобы они были мне свидетельством, что я выкопал этот колодец. Поэтому называется это место Беер-Шева, ибо там они поклялись». В другом случае (Быт. 26:26—33) ситуация в целом повторяется; однако на этот раз вместо Авраама действует его сын Исаак, и ситуация разрешается следующим образом: «И сделал он им (Исаак Авимелеху и его приближенным.— И. Ш.) пиршество, и они ели и пили. И встали по утру, и поклялись, один другому, и отпустил их Исаак, и они пошли от него с миром. И было в тот день, и пришли рабы Исаака, и сказали ему: мы нашли воду. И он назвал его (колодезь.— И. Ш.) Шива, поэтому имя города этого Беер-Шева до сего дня».

История о том, как патриарх выдает свою жену за сестру, дважды использована в предании об Аврааме (Быт. 12:10—20; 20:1—14) и один раз в легенде об Исааке (Быт. 26:1—11). О переселении в голодный год в Египет говорится дважды: один раз в предании об Аврааме (Быт. 12:10—20) и другой раз — в предании об Иакове (Быт. 46:1—6). С точки зрения составителя Пятикнижия, эти версии были равнозначащими элементами традиции, которые не могли быть удалены без ущерба для нее. Многие предания Пятикнижия по своим сюжетам и мотивам близки к фольклору других народов, в особенности соседних. Таково предание о потопе, имеющее параллель в месопотамском эпосе о Гильгамеше; таково предание об Иосифе и жене египетского вельможи, близкое по содержанию с египетской сказкой о двух братьях. Однако сопоставительный анализ показывает, что во всех этих случаях мы имеем дело каждый раз с самостоятельной разработкой одинаковых сюжетов. В них похожи только наиболее общие мотивы, тогда как конкретные подробности настолько резко различаются между собой, что мысль о прямом заимствовании кажется малоправдоподобной.

Составитель Пятикнижия не мог, даже если бы и хотел, пойти на прямую фальсификацию предания, ибо во время составления памятника оно еще, несомненно, продолжало жить в устном народном творчестве. Такая операция не только не способствовала бы авторитету книги, но, наоборот, нанесла бы ей непоправимый урон.

Другая сторона вопроса заключается в следующем: насколько само это предание соответствует исторической реальности? Ответ на него не может быть однозначным, тем более что мы имеем здесь дело, в основном, с фольклорными материалами.

Обратимся прежде всего к легендам о сотворении мира и человека. Ветхозаветные представления о вселенной и о ее возникновении конечно же не соответствуют тому, что установлено современной наукой. Уровень Ветхого завета — это уровень первобытного человека, его мышления, его примитивного опыта. Именно поэтому для него вселенная — творение божье, а Земля — центр вселенной. В то же время ветхозаветное предание (Быт. 1:1—31) явно отражает представления, широко распространенные именно в сиро-палестинском регионе. Верховный бог Эл фигурирует в роли творца Земли в финикийской, угаритской и арамейской мифологии. Обращает на себя внимание и своего рода «наукообразность» ветхозаветного текста; его стилистика соответствует не столько фольклорному преданию, сколько сухому фактологическому изложению «знания», характерному для «ученой» (в данном случае, конечно, жреческой) среды. Принимая во внимание интенсивное финикийское влияние на весь сиро-палестинский регион, в том числе и на иудейско-израильское общество, можно предположить, что иерусалимское жречество обрело эту конструкцию текста в уже готовом виде от своих финикийских коллег. Косвенно в пользу такого допущения говорит следующее. В одном из псалмов (24 [231:1—2) ветхозаветные представления о вселенной изложены так:

Известный греческий философ Фалес Милетский, который был по происхождению финикиянином (ок. 625—ок. 547 до н. э.), тоже думал, что первоначалом является вода, а Земля находится на воде (Аристотель. Метафизика, 1,3,983Ь,19—23; он же. О небе, 2,13,294а, 28—31). Общность воззрений ветхозаветного поэта и греческого философа можно объяснить только тем, что у них был общий источник — финикийский.

Слияние образов Эла (Элохим) и Яхве сделало возможным и даже необходимым включение интересующей нас разработки в ветхозаветное повествование. Сотворение мира и человека описывается как трудовая, созидательная деятельность бога, однако в эпизоде сотворения растений (Быт. 1:11—12) земля выступает как существо, выполняющее повеление бога. Несколько позже (Быт. 4:10—11) читатель Увидит, что земля проклинает братоубийцу Каина и отверзает свои уста, чтобы принять с его рук кровь убитого им брата. Представляется вероятным, что в ветхозаветном предании о сотворении мира отразился древнейший «языческий» миф, где богиня земли выполняла приказания Эла и участвовала в созидании вселенной.

Когда мы говорим о том, в каком соотношении с исторической действительностью находятся легенды о патриархах, мы ставим перед собой, по крайней мере, два вопроса: достоверно ли, что патриархи были реальными историческими личностями — предками Иудейско-израильского племенного союза? Достоверно ли показаны среда, обстоятельства и т. п., в которые повествователь их помещает, достоверны ли ситуация, сюжеты и реалии преданий?

Ответ на первый вопрос может быть только отрицательным. Многочисленные этнографические параллели показывают, что первопредки, к которым возводится родословие того или иного общества, являются мифическими персонажами, носящими обычно имя этого общества (предки-эпонимы); исключений из этого правила нет. Не является исключением и племенной союз Израиль, также носящий имя непосредственного предка-эпонима Иакова (он получил второе имя — Израиль). Отдельные племена, входившие в союз, считались потомками его сыновей или внуков и носили их имена.

В нашем распоряжении имеются материалы, показывающие, что патриархам свойственны черты, характеризующие их как существа явно сверхъестественные. Так, Авраам непосредственно общается с богом, причем не во сне, а наяву. Например, эпизоду разрушения Содома и Гоморры предшествует такая сцена (Быт. 18:20—33): «И сказал Яхве: вопль о Содоме и Гоморре велик, и их прегрешение очень тяжело. Сойду-ка я и посмотрю; так ли, каков вопль о них, доходящий до меня, они делают все или нет, я узнаю. И поворотились оттуда эти люди, и пошли в Содом. А Авраам все еще стоял перед Яхве. И приблизился Авраам, и сказал: разве ты погубишь праведного вместе со злодеем? Может, есть пятьдесят праведных в городе; разве ты погубишь, не простишь это место ради пятидесяти праведных, которые в нем? Чур тебя! Не делай по этому слову, чтобы умерщвлять праведного вместе со злодеем и чтобы праведный был, как злодей! Чур тебя! Разве судия всей земли не сотворит справедливый суд? И сказал Яхве: если я найду в Содоме пятьдесят праведных в городе, то прощу всему этому месту ради них. И отвечал Авраам, и сказал: вот, я взял на себя говорить моему господу, а я — прах и пепел. Может, не хватит до пятидесяти праведных пятерых. Разве ты уничтожишь из-за пятерых весь этот город? И он сказал: не уничтожу, если найду там сорок пять. И он снова говорил ему. и сказал: может, найдется там сорок. И он сказал: не сделаю ради сорока. И он сказал: да не прогневается мой господь, а я скажу: может, найдется там тридцать. И он сказал: не сделаю, если найду там тридцать. И он сказал: вот, я взял на себя говорить моему господу; может, найдется там двадцать. И он сказал: не погублю ради двадцати. И он сказал: да не прогневается мой господь, а я скажу также и в этот раз: может, найдутся там десять. И он сказал: не уничтожу ради десяти. И пошел Яхве, когда кончил говорить Аврааму, а Авраам вернулся на свое место». Смысл рассказа очевиден: Авраам убеждает бога не губить всех подряд. Подразумевается, что потом с каждого будет взыскано за его собственную вину. Очевидно и фольклорное построение рассказа. Однако в интересующем нас плане существенно другое. Авраам разговаривает с богом лицом к лицу; но ведь лицезрение бога ведет человека к немедленной гибели. Очевидно, ветхозаветный рассказчик наделяет Авраама сверхчеловеческими свойствами, позволяющими ему входить в мир богов, видеть бога и беседовать с ним без ущерба для себя.

Другой эпизод — борьба Иакова с богом (Быт. 32: 24—32): «И остался Иаков один. И боролся некто с ним, пока не занялась заря, и увидел, что не может одолеть его, и коснулся вертлужной впадины на его бедре, и вывихнулась вертлужная впадина на бедре Иакова, когда он боролся с ним. И тот сказал: отпусти меня, ибо занимается заря. А он сказал: не отпущу тебя, пока не благословишь меня! И тот сказал ему: как твое имя? И он сказал: Иаков. И тот сказал: не Иаков будет твое имя, но Израиль, ибо ты бился с богом и с людьми и одолел. И спросил Иаков, и сказал: поведай же мне твое имя! И он сказал: зачем это ты спрашиваешь мое имя? И он благословил его там. И назвал Иаков то место Пенуэл: ибо я видел бога лицом к лицу, и спаслась моя душа. И взошло для него солнце, когда он миновал Пенуэл; и он припадал на свое бедро. Поэтому не едят сыны Израиля сухожилие, которое на вертлужной впадине бедра, до сего дня, ибо он коснулся вертлужной впадины бедра Иакова, сухожилия».

Это предание интересно во многих отношениях. Сами по себе единоборства были, по-видимому, достаточно обычным явлением в древней Палестине. Об этом свидетельствует египетский рассказ Синухе. В нем говорится о египтянине, бежавшем из Египта в страну Речену (Палестина) и там достигшем высокого положения и богатства. И вот однажды «пришел силач Речену. Вызвал он меня (Синухе.—И.Ш.) в шатре моем на поединок. Это был смельчак, и не было равного ему. Покорил он страну Речену от края до края. Сказал он, что хочет биться со мной. Думал он убить меня. Задумал взять в добычу стада мои,— так научало его племя его». Поединок состоялся, Синухе убил своего противника, и «я завладел добром убитого,— говорит он,— и взял в добычу стада его. Что замыслил он против меня, то исполнил я против него. Захватил я все, что было в шатре его, и наложил руку на все, чем владел он. Так возвысился я, умножил добро свое, разбогател стадами». Из рассказа Синухе видно, что во время такого рода схваток на кон ставились жизнь и имущество: победитель убивал побежденного и овладевал всем его достоянием.

Несомненно, и в поединке Иакова с богом речь шла о том же: жить ли Иакову и владеть ли ему своим добром. Однако спор между ними происходит не на человеческом, а на божественном уровне, причем имущество бога — это благословение и новое имя, которое он дает Иакову. Оно также весьма знаменательно. Глагол сара в переводе на русский язык означает «бороться, биться, сражаться», поэтому имя Израиль означает, собственно, «Да сразит бог» (имеется в виду врага). Между тем рассказчик представляет дело так, будто новое имя дано Иакову потому, что он сражался (йисра) с богом (эль). Такая интерпретация, представляющая собой явную натяжку, преследует цель доказать, что бог не сумел победить Иакова; он даже вынужден признать свое поражение; и, следовательно, боровшиеся — фигуры равновеликие. Опять-таки повествователь наделяет Иакова (как и Авраама) явно сверхъестественной природой, позволяющей ему общаться с богом, бороться с ним на равных и фактически одержать победу. В связи с этим обращает на себя внимание упоминание в египетских источниках местностей Цаковэль и Иосифэль, находившихся в середине и во второй половине 11 тысячелетия до н. э. где-то в центре Палестины. Первое название означает «Да поддержит бог», второе: «Да умножит бог». Очевидно, обе местности называются именами их божественных властителей и покровителей. Все изложенное приводит к следующему заключению: в своем первоначальном облике повествование о борьбе Иакова с богом было повествованием о борьбе бога Иаковэля с верховным богом языческого пантеона Элем (поэтому и в библейском тексте фигурирует бог, т. е. Эль, а вовсе не Яхве). Но это значит, что первоначально союз племен Израиль возводил себя не к земному, а к божественному предку. Лишь с течением времени этот персонаж утрачивает, хотя и не полностью, свой божественный облик, а бог воспринимается как существо, тождественное с Яхве.

И все же предания о патриархах, взятые сами по себе, содержат обильный исторический материал. Они показывают — в мифологическом отражении,— как группировались отдельные племена внутри Израильского племенного союза, каковы были их взаимоотношения, какова степень их влияния.

Непосредственные начальники шести племен — Рувим (Реувен), Симеон (Шимеон), Левий, Иуда (Иехуда), Иссахар и Завулон (Зевулун) — считаются сыновьями Лии, старшей жены Иакова. К ним примыкали и сыновья Зелфы (Зильпы), рабыни Лии,— Гад и Асир (Ашер). К младшей, но зато любимой жене Иакова, Рахили, возводили свое происхождение потомки Иосифа — Ефрем и Манассия (Менашше), а также Вениамин (Биниамин). К ним примыкали сыновья Баллы (Бильхи), рабыни Рахили,— Дан и Неффалим (Нафтали). Так как данное деление не соответствует размещению племен на территории Палестины, можно думать, что оно сложилось до завоевания древними израильтянами этой страны.

Кроме этого, существенными кажутся еще два момента. Го, что действие преданий об Аврааме и Иакове развертывается на юге Палестины, где, по-видимому, было древнейшее местопребывание Израиля (об этом свидетельствует и надпись египетского фараона Мернептаха около 1220 г. до н. э.), и то, что в легендах о сыновьях Иакова — непосредственных предках израильских племен — в центре внимания стоит Иосиф, предок двух важнейших североизраильских племен, Ефрема и Манассии, которые играли первенствующую роль не только в жизни племенного союза, но и в жизни Израильского царства. Поражает чрезвычайная скудость рассказов об Иуде, что явно не соответствует престижу Иудейского царства, где это племя играло решающую роль. Видимо, составитель Пятикнижия воспроизводит общеизраильскую традицию, где Иуда явно находился на втором плане. Но все эти факты дают основание отнести возникновение традиции, которой воспользовался составитель Пятикнижия, в глубь II тысячелетия до н. э.

Большую ценность рассказы о патриархах представляют для характеристики быта и нравов, семейной жизни, производственных и общественных отношений. Приведем некоторые примеры.

Рассказ о том, как Авраам покупал в Хевроне участок земли с пещерой, чтобы похоронить там Сарру (Быт. 23), имел особый смысл. В течение длительного времени Хеврон был религиозным и политическим центром племени Иуда, а затем — Иудейского царства до момента, когда царь Давид овладел Иерусалимом. Но этот рассказ, как показывает его сопоставление с деловыми документами XIII в. до н. э. из Угарита, точно воспроизводит структуру, стилистику и содержание актов о купле-продаже земли, что дает известное представление об истоках ветхозаветной прозы. Из этого рассказа видно, что человек, не принадлежавший к данной общине, не мог и владеть землею на ее территории; купить землю он мог только с согласия общины. Погребение должно было производиться в пещерах-усыпальницах, располагавшихся на землях, составлявших неотчуждаемую родовую собственность их владельцев. Наконец, мы узнаем, что народное собрание собиралось у городских ворот и там решало проблемы, касавшиеся всей общины.

Чрезвычайно поучительна история взаимоотношений Иакова и его брата Исава. Она отражает, несомненно, вражду между потомками Иакова — израильтянами и потомками Исава — эдомитянами. Кроме того, мы видим здесь характерную для той эпохи борьбу внутри семьи за первородство, дававшее преимущественное положение в доме (в частности, двойную долю наследства) и отцовское благословение, закреплявшее за каждым из сыновей его место в домашней иерархии и предрекавшее каждому его судьбу и образ жизни. Предприимчивый младший брат покупает у старшего первородство (Быт. 25:29—34): «И сварил Иаков похлебку, и пришел Исав с поля, и был он голодный. И сказал Исав Иакову: дай мне похлебать красного, красного этого, ибо я голоден. Поэтому зовут его Эдом. И сказал Иаков: продай ныне свое первородство мне! И сказал Исав: вот, я умираю; на что же мне первородство? И сказал Иаков: поклянись мне нынче! И он поклялся ему, и продал свое первородство Иакову. А Иаков дал Исаву хлеб и похлебку из чечевицы, и он ел, и пил, и встал, и пошел, и презрел Исав первородство». Вскоре после этого рассказывается о том, как Иаков хитростью выманил у отца (Исаака) благословение, предназначавшееся старшему — Исаву (Быт. 27). Оно предрекает благополучие и власть в роде (стихи 27—29):

Обман раскрывается, и Исав в отчаянии просит благословить также и его. Разыгрывается трагическая сцена (стихи 34—40): «И было, как услышал Исав слова его отца, и возопил громким воплем и очень горьким, и сказал своему отцу: благослови также и меня, мой отец! И он сказал: пришел твой брат с обманом и забрал твое благословение. И сказал Исав: не потому ли, что его зовут Иаков, перехитрил он меня дважды: мое первородство он забрал, и вот, теперь забрал мое благословение?! И он сказал: разве не осталось у тебя благословения, мой отец? И отвечал Исаак, и сказал Исаву: вот, владыкой я поставил его над тобою, и всех его братьев я дал ему в рабы, и хлебом и вином я обеспечил его. А тебе что же я сделаю, мой сын? И сказал Исав своему отцу: разве одно благословение есть у тебя, мой отец? Благослови также и меня, мой отец! И возвысил Исав свой голос, и заплакал. И отвечал Исаак, его отец, и сказал ему:

Спасаясь от разгневанного брата, Иаков уходит далеко на север, в Харран, к родственнику Лавану.

Подобная же ситуация — борьба братьев за первенство — нашла отражение и в предании об Иосифе, но там братья преследуют претендента на первенство (Иосифа), и он в конце концов попадает в рабство в Египет.

Дальнейшая история Иакова также представляет значительный интерес для историка. Иаков женится на дочерях Лавана; не располагая деньгами или иными средствами, он отрабатывает калым, четырнадцать лет пася стада Лавана. В дальнейшем труд Иакова оплачивается тем, что ему выделяется доля приплода в стаде. По ходу рассказа повествователь Пятикнижия вводит чрезвычайно выразительное описание положения наемного пастуха. Иаков говорит (Быт. 31:38—43): «Эти двадцать лет я был у тебя; твои овцы и козы не выкидывали, и баранов из твоего стада я не ел. Растерзанное диким зверем я не приносил тебе; я возмещал это, от меня ты требовал то, что у меня крали днем, и то, что у меня крали ночью. Я был,— днем пожирала меня жара, и мороз ночью, и бежал мой сон от моих глаз. Это были у меня двадцать лет; в твоем доме я работал на тебя четырнадцать лет за двух твоих дочерей и шесть лет за твой скот, и ты переменял мою плату десять раз. Если бы бог моего отца, бог Авраама и ужас Исаака, не был со мною, ты отослал бы меня пустым. Мою нищету и тяжкий труд моих рук увидел бог и совершил по правде этой ночью».

Мы видим распорядок жизни полигамной семьи. Каждая жена имеет свое жилье и хозяйство, своих рабынь, которыми муж не может распоряжаться (например, сделать своею наложницей) без согласия жены. К каждой из жен муж «входит» по очереди, но эту очередь можно продать и купить. Положение жены в доме зависело от того, сколько у нее было сыновей: чем сыновей больше, тем больше у нее прав на первенство по сравнению с другими женами.

Сцена из предания об исходе из Египта. Настенная живопись синагоги из Дура-Европос

Особое место в Пятикнижии занимает рассказ об исходе евреев из Египта под водительством пророка и законодателя Моисея. Суждения исследователей об его исторической достоверности обнаруживают весьма широкий диапазон. Одни считают, что в целом (может быть, за исключением явно сказочных подробностей) этот рассказ соответствует действительности; другие думают, что соответствующие события произошли не со всеми израильтянами, а с какой-то их частью; третьи видят в нем вымысел, если не прямую фальсификацию. Для того чтобы внести ясность, необходимо обратиться к Пятикнижию. Предварительно, однако, заметим следующее. Конечно, в том виде, как это изложено в Пятикнижии, с инициативой, активным и решающим участием бога, с массой сказочных и эпических подробностей, исхода из Египта не было и быть не могло. Однако вопрос остается: имели ли место когда-либо события, которые послужили отправным пунктом для возникновения ветхозаветной легенды?

В дошедших до нас египетских источниках какие-либо упоминания о пребывании израильтян в Египте и об их бегстве из египетского «дома рабства» отсутствуют. Археологическими данными, которые подтвердили бы достоверность ветхозаветной традиции, мы также не располагаем. И все же...

Сцена из предания об исходе из Египта. Настенная живопись синагоги из Дура-Европос

Допустим на мгновение, что сам по себе исход из Египта и личность Моисея суть благочестивая фальсификация составителя Пятикнижия или близких к нему лиц. Но какова же могла быть цель такой фальсификации? Очевидно, придание необходимого авторитета культу Яхве и всему, что с ним связано. Однако подобная попытка, сочинение специально для данного случая каких-то новых повествований при консервативности древнего, в особенности религиозного, мировоззрения могла привести только к обратному результату. Наоборот, повествователь Пятикнижия мог рассчитывать достигнуть своих целей наиболее верным путем только в том случае, если он свяжет проповедуемые им идеи с хорошо всем известными преданиями, покажет их неразрывное единство.

Историческое предание Пятикнижия излагается в псалмах 78 [77], 105[104], 106[ 105]. Эти тексты — поэтические; они могут, как уже говорилось, быть возведены к Книге войн Яхве или к Книге Доблестного. В то же время псалмы — и об этом нам придется еще говорить в своем месте — были священными текстами, исполнявшимися (декламировавшимися и певшимися) в храме во время обрядовых церемоний; значит, перед нами изложения священного предания. Об исходе из Египта, как о событии хорошо известном, говорят и пророки: Исайя (11:16), Осия (12:12—13), Амос (3:1; 9:7), Михей (6:4; 7:15). Филологический анализ Песни Моисея и Благословения Моисея (Втор. 32—33) показывает, что оба эти текста возникли в глубокой древности, возможно, в последние века II тысячелетия до н. э. Таким образом, все изложенное дает основания думать, что перед нами древнее по происхождению и достаточно популярное в обществе предание, использованное составителем Пятикнижия. Легенда о Моисее и об исходе из Египта в том виде, как она до нас дошла, обросла многочисленными сказочными подробностями, в которых часто легко распознать мотивы, общие для фольклора самых различных народов. Таков, к примеру, рассказ о рождении Моисея (Исх. 2:1—6): «И пошел человек из Леви, и взял в жены деву-левиянку. И понесла та женщина, и родила сына, и увидела, что он хорош, и прятала его три месяца. И она не могла больше его прятать, и взяла для него корзину из тростника, и обмазала глиной и смолой, и положила в нее ребенка, и положила в камышах на берегу Нила. И встала его сестра издали, чтобы узнать, что сделается с ним. И сошла дочь фараона купаться в Ниле, и ее отроковицы ходили рядом с Нилом. И она увидала корзину в камышах, и послала свою рабыню, и та взяла ее. И она открыла, и увидела ребенка, и вот, мальчик плачет. И она сжалилась над ним, и сказала: из детей иври он». Но это предание по своему сюжету сходно с преданиями о детстве аккадского царя Саргона Древнего и основателей Рима — Ромула и Рема. Считать, что подобные фольклорные общие места отражают реальные факты биографии, нет ни малейших оснований. Кстати говоря, отталкиваясь от этого эпизода, предание объясняет и само имя Моисея (Моше): «И она (дочь фараона.—И. Ш.) назвала его Моисей, и сказала: ибо из воды я вытащила его» (стих 10). Иначе говоря, предание производит имя Моше от глагола «маша» — «вытаскивать». Между тем в семитских языках сиро-палестинского региона слово «моше» и его аналоги означают «дитя». Таким образом, повествователь допускает явную несуразность в угоду красоте и стройности своего рассказа.

Спасение младенца Моисея. Настенная живопись синагоги из Дура-Европос

Однако известно довольно много случаев, когда подобной фольклорной обработке подвергается традиция, повествующая о событиях и эпохах, сыгравших особую роль в жизни народа и поэтому с особой силой запечатлевшихся в его памяти. Так, историческую основу германского эпоса о Нибелунгах составляет борьба европейских народов с гуннами, французская «Песнь о Роланде» возникла из предания о столкновении между франками и арабами, древнегреческий эпос «Илиада» также повествует об осаде греками-ахейцами Трои. Среди действующих лиц русских былин мы находим людей, хорошо известных по летописям, ибо сюжетную основу былин составляет эпически осмысленная жизнь Киевской Руси.

Все изложенное выше дает основания полагать, что легенда о Моисее и об исходе из Египта сложилась в глубокой древности (возможно, в последние века II тысячелетия до н. э.) и что в ее основе лежит воспоминание о событии, сыгравшем в древнейшей истории Израиля исключительную по своему значению роль. Да и зачем же было бы придумывать историю именно о рабстве и бегстве? Выдумать можно было и нечто более высокое и героическое... К тому же азиаты из прилегающих местностей не раз и не два приходили со своими стадами в Египет; сам же Египет был хорошо известен азиатам именно как «дом рабства» — место, куда постоянно уводили рабов-военнопленных, подвергавшихся беспощадному притеснению.

IV

Как мы уже упоминали выше, в целом Пятикнижие представляет собой рассказ о том, как возник договор между Яхве и «его» народом—израильтянами и иудеями. Условия этого договора с наибольшей полнотой изложены в предписаниях, которые Яхве дал Моисею после ухода израильтян из Египта и которые Моисей в свою очередь объявил израильтянам. Впрочем, некоторые предписания бог произнес, обратившись непосредственно ко всему народу.

Моисей и неопалимая купина. Настенная живопись синагоги из Дура-Европос

Вообще говоря, возведение того или иного закона к богу не представляет для древности какого-то из ряда вон выходящего явления. Взять, к примеру, законы вавилонского царя Хаммурапи (первая половина II тысячелетия до н. э.), который также ссылался на волю и приказание Мардука — верховного бога вавилонян. В нашем случае законодательная инициатива принадлежит жречеству, однако она поддерживается силой и авторитетом государства, и соответствующий текст из божественного (соответственно, жреческого) увещания превращается в закон, т. е. в государственный акт, регулирующий жизнь общества. Но происхождение этих обязательных норм дает о себе знать. Законы Пятикнижия включают не только законы в строгом смысле слова, но и увещания, этические предписания, а также установления, регулирующие отправление многочисленных религиозных обрядов, совершение жертвоприношений и т. п. То, что в других обществах обычно не подлежит законодательному регулированию, в Пятикнижии становится составным элементом государственного законодательства. В то же время жреческое, религиозное по своей природе законодательство поглощает светское право, которое возникло из многовекового обычая, установлено было судебными решениями, волеизъявлением народного собрания и, наконец, царским указом. На смену всем этим источникам права пришел один — божья воля. Закон превращается в божественное Учение, а оно приобретает силу непререкаемого закона. Наконец, законы существуют не сами по себе: они включены в повествование о древнейших судьбах иудейско-израильского общества. Пятикнижие как сборник законов включает в себя ряд однотипных по своей структуре сводок правовых установлений, каждая сводка представляет собой законченное целое: Книга Договора (Исх. 20—23), Кодекс святости (Лев. 17—26), Второзаконие (Втор. 12—26). Книга Договора и Кодекс святости образуют в Пятикнижии вместе с рядом дополнительных статей единый комплекс, которому предпосланы Десять заповедей (Исх. 20:1—17) и который завершается благословениями законопослушным и проклятиями нарушителю закона. Другой комплекс образует Второзаконие, которому также предпосланы Десять заповедей (Втор. 5:6—21) и которое также завершается благословениями законопослушным и проклятиями нарушителю. Все эти собрания законов во многих отношениях повторяют, а по ряду позиций дополняют друг друга. Кроме того, в Пятикнижие включены установления, находящиеся за пределами указанных комплексов. Почему же составитель Пятикнижия пошел именно таким путем? Ведь, казалось бы, можно было ограничиться составлением на основе всего предшествующего законодательства одного нормативного акта и избежать ненужных повторений. Наши недоумения, однако, разрешаются, когда мы обращаемся к пошлинному тарифу, составленному и опубликованному в Пальмире (Северная Сирия) в 137 г. н. э. Здесь к новому закону были механически присоединены более ранние, частью параллельные новому, а частью дополнявшие его. Очевидно, и составитель Пятикнижия, и составитель Пальмирского пошлинного тарифа действовали в рамках системы законодательства, общей для всего названного региона и традиционно сохранявшейся на протяжении тысячелетий. В ее основе лежало представление, согласно которому при составлении нового закона старый не может быть отменен; он сохраняет свою силу и автоматически присоединяется к новому. Почему — понятно: во всех случаях, будь то закон, возвещенный богом, будь то закон, принятый народным собранием или, как Пальмирский тариф, городским советом, он был, по мнению древних, выражением божественной воли, воплощением мирового порядка. Все это превращало законодательные акты древнего сиро-палестинского региона в своеобразный свод законов, и Пятикнижие в этом ряду не было исключением.

Другая проблема заключается в датировке поименованных выше комплексов. Наиболее ранним из них являются, несомненно, Десять заповедей. Иначе они не могли бы быть предпосланы комплексу Книга Договора — Кодекс святости и Второзаконию. В трех случаях оба текста существенно отличаются один от другого: установление о субботнем дне (Исх. 20:8—11 и Втор. 5:12—15), заповедь почитать родителей (Исх. 20:12 и Втор 5:16), предписание не желать чужого (Исх. 20:17 и Втор. 5:21). Имеются и другие стилистические расхождения. Но если так, то ни составитель Второзакония, ни составитель комплекса Книга Договора— Кодекс святости записанным, строго фиксированным текстом Десяти заповедей не располагали. Правда, по преданию, этот текст существовал; он был, будто бы, записан на каменных таблицах, хранившихся в Ковчеге Завета; но это предание явно не соответствует реальному положению вещей. Десять заповедей первоначально проповедовались изустно как собрание наиболее авторитетных речений, составлявших Учение Яхве и, согласно преданию, возвещенных богом в его обращении непосредственно к народу (Исх. 19:9—20, 22; Втор. 5:4—5 и 22—24). В такой ситуации легко возникают текстовые расхождения при сохранении общего содержания. Все изложенное показывает далее, что составители Второзакония и комплекса Книга Договора — Кодекс святости работали независимо один от другого.

По своему содержанию Десять заповедей представляют собой своеобразный манифест воинствующего монотеизма. В нем провозглашается, что Яхве является единственным богом Израиля, и категорически запрещается под страхом наказания в этом и грядущих поколениях служить иным богам. Включенные в заповеди нормы поведения представляли собой, по мысли составителя текста, совокупность требований Яхве к человеку, образующих нравственный кодекс общества. Соблюдение этих норм должно обеспечить стабильность общества как на уровне семьи (заповедь почитать родителей), так и на уровне всего данного коллектива — племени, народности (не воровать, не убивать, не лжесвидетельствовать, не желать чужого добра, в том числе раба и рабыни). К вышеперечисленным нормам присоединяются и собственно религиозные установления: требование соблюдать субботний день, запрет произносить клятвы всуе и произносить божье имя. Все изложенное показывает, что Десять заповедей сложились в условиях классового рабовладельческого общества, где господствуют частнособственнические отношения; они полностью соответствуют его потребностям. Десять заповедей могли возникнуть не раньше рубежа II—I тысячелетий до н. э.

Что касается Второзакония, имеются веские основания датировать его возникновение царствованием иудейского царя Восафата (Йехошафата) (870 г. до н. э.). В пользу такого заключения говорит следующее. Иосафат провел в Иудее судебную реформу, имевшую целью подчинить судоговорение в городах царю и таким образом существенно ограничить права и свободы вольных общинников. Но рассказ о ней (2 Хрон. 19:4—11) точно соответствует предписаниям Второзакония (Втор. 16:18—20 и 17:8—12). Установления Второзакония о порядке ведения войны совпадают с повествованием Хрониста (2 Хрон. [2 Пар. ] 20:14—17) и о том, как царь Иосафат отражал нападение на него моавитян и аммонитян. В прямой связи с судебной реформой Иосафата находится и тот факт, что на третьем году своего царствования он велел проповедовать в Иудее «книгу учения Яхве» (2 Хрон. 17:7—9). Но именно Второзаконие (Втор. 17:18—20) предписывает царю воспринять «изложение Учения» в качестве закона и руководствоваться им: «И будет, когда он воссядет на престол своего царствования, и пусть он запишет себе изложение этого Учения в книгу от жрецов-левитов. И пусть оно будет с ним, и он читает ее все дни своей жизни, чтобы он учился бояться Яхве, своего бога, блюсти все слова этого Учения и эти законы, чтобы выполнять их, чтобы не наполнилось его сердце надменностью по отношению к его братьям и чтобы он не уклонялся от повеленного ни вправо, ни влево, чтобы долго царствовал он и его сын среди Израиля». Формула «изложение Учения» (мишне хаттора) представляет собой традиционное еврейское название Второзакония; последнее наименование (греч. Deuteronomion) — это ошибочная, хотя и укоренившаяся интерпретация еврейского названия.

Книга Договора представляет собой комплекс, сложившийся в результате слияния собственно израильских и доизраильских палестинских (т. е. ханаанейских) правовых норм в новый свод, испытавший влияние месопотамской и малоазиатской (хеттской) юридической традиции. Она возникла, по-видимому, в обстановке острого политического кризиса 40—30-х годов IX в. до н. э., когда к власти пришла царица Гофолия, истребившая всю царскую семью, кроме одного из царевичей — Иоаса, спрятанного в храме. В 836 г. до н. э. царица Гофолия была свергнута и убита, причем, по свидетельству ветхозаветного Историка (2 Цар. [4 Цар.] 11:17—20), при возведении на престол малолетнего тогда Иоаса имел место разгром языческого культа Баала и был заключен договор между Яхве и царем и народом. Этот договор следует, по всей вероятности, поставить в связь с Книгой Договора, включенной в Пятикнижие. Примечательно, что описание разрушения храма Баала и уничтожения его статуй (2 Цар. [4 Цар.] 11:18 и 2 Хрон. [2 Пар.] 23:17) почти дословно совпадает с соответствующим предписанием Книги Договора. В Книгу Договора, видимо, была внесена и сводка правовых норм — Приговоры (Исх. 21:22).

По-видимому, тогда же к Книге Договора был присоединен и Кодекс святости. Он возник, судя по его расположению, до Книги Договора. Возможно, известное представление о времени и обстоятельствах его создания дает близость речи и молитвы царя Соломона, произнесенных, по преданию, при освящении Иерусалимского храма (1 Цар. [3 Цар.] 8), к увещаниям Кодекса святости (Лев. 18:2—5; 19:37; 20:7—8, 22). Кажется возможным, отталкиваясь от этого, датировать Кодекс святости промежутком между 961—954 гг. до н. э.

Помимо перечисленных выше существовали и другие аналогичные сводки правовых текстов, которые, однако, составитель Пятикнижия не использовал. Так, известно, что в Сихеме, представлявшем собой религиозный и политический центр племен Ефрем и Манассия (а они были костяком Израильского царства), имелась Книга Учения бога, составление которой предание (Нав. 24:25—27) приписывает Иисусу Навину. Поскольку Сихем соперничал с Иерусалимом как пункт, где находилось святилище Яхве, основанное самим Иаковом (Быт. 33:20), как город, куда совершаются паломничества (Ос. 6:9), эта книга была противопоставлена сочинениям, имевшим хождение в Иудейском царстве. Естественно, стать в один ряд с последними она не могла, и составитель Пятикнижия ее отверг, несомненно, по принципиальным соображениям. Не случайно пророк Осия говорил, имея в виду Израильское царство (Ос. 4:6):

Но это может означать только, что, по мнению пророка, книга Иисуса Навина не была изложением подлинного Учения. В ветхозаветном предании легенда, воспроизводящая традиции североизраильских племен, переосмысливается: книга Иисуса Навина выступает уже как одна из записей учения Моисея, но рассказчик подразумевает совсем не то, что было на самом деле.

В основе ветхозаветных законов лежит представление о правде-справедливости. Вместе с милосердием, благополучием и истиной правда была, по мнению эпохи, мифологическим существом, порождаемым космическими первоэлементами и олицетворяющим вселенский миропорядок и всеобщую гармонию (Пс. 85:9—14). Она определяет и направляет действия Яхве, но она же должна быть основой и сущностью власти (прежде всего царской власти) и суда. Пятикнижие буквально переполнено увещаниями вершить правду и справедливость, особенно по отношению к социально слабым — сиротам, вдовам, беднякам, батракам, неполноправным «жильцам и поселенцам» (напр., Втор. 24:14—15, 17—22; Исх. 22:20—23; Лев. 19:32—37). Любое нарушение правды, т. е. отступление от мирового порядка, могло иметь, как полагали, далеко идущие катастрофические последствия для всего мироздания. В более узком плане оно угрожает стабильности общества и самому его существовало нию. Этим обусловлена беспощадная суровость наказаний: как правило, это смерть, т. е. удаление преступника из мира живых в потусторонний мир.

Ветхозаветные законы и нравственные увещания сложились в раннеклассовом (рабовладельческом) обществе, где наряду с государственной властью до середины I тысячелетия до н. э. продолжала сохраняться родо-племенная организация; они рассчитаны на это общество и регулируют складывающиеся в нем отношения. В сущности, они направлены на то, чтобы поддерживать мир и согласие в небольшом сельском поселении; поэтому в них появляются законы, говорящие о ситуациях, которые возникают при драке между соседями или при появлении бодливого быка. Этим, конечно, объясняется и пристальное внимание к внутрисемейным отношениям — отношениям сына с родителями, а также мужа с женой или женами. В случае многоженства закон регулирует даже очередность осуществления брачных отношений с каждой женой. Прелюбодеяние оказывается преступлением, караемым с особой жестокостью, кроме тех случаев, когда оно может быть исправлено браком, т. е. когда порядок водворяется снова. Библейский законодатель предписывает даже соблюдение мер санитарии и гигиены при отправлении естественных надобностей. Библейские законы обращены внутрь общества; они регулировали только отношения, складывавшиеся в среде полноправных членов общества и неполноправных «жильцов и поселенцев», пребывавших под покровительством общества. Лица, находящиеся вне общества, оказываются как бы вне закона, вне его требований и гарантий.

Существование родо-племенной организации оказывало свое воздействие на ветхозаветные правовые институции. Мы видим, например, бога, мстящего своим врагам и нечестивцам до седьмого колена. Тем не менее ветхозаветный законодатель уже пришел к принципу личной ответственности человека за его деяния. Этот принцип четко сформулирован во Второзаконии (Втор. 24:16): «Пусть не будут умерщвляемы отцы за сыновей, и сыновья пусть не будут умерщвляемы за отцов; каждый за его грех умерщвляемы пусть будут». В Книге Договора (Исх. 23:2) он представлен в "виде увещания: «Не следуй за большинством, чтобы сотворить зло, и не разбирай тяжбу, чтобы решить неправосудно вслед за большинством, чтобы отступить от правды». Даже кровная месть ограничивается личностью непосредственного убийцы. В своих установлениях законодатель учитывает наличие или отсутствие умысла при совершении преступления.

Содержание ветхозаветных законов сводится к следующему. Законодатель утверждает единобожие и отвергает идолопоклонство; он устанавливает обряд обрезания как знамение договора между Яхве и его народом; запрещает произносить божье имя, ложную клятву и богохульство; устанавливает день отдохновения (суббота). В сфере общественных и семейных отношений законодатель требует почитать отца и мать и вообще старцев; он запрещает убийство (внутри общества), регулирует порядок кровной мести и определяет города, куда мог скрыться человек, совершивший непредумышленное убийство; специальные статьи он посвящает драке и членовредительству. Закон запрещает прелюбодеяние и скотоложество, ритуальную проституцию, регулирует дела, связанные с обвинениями в прелюбодеянии. Законодатель регулирует правовое положение рабов-единоплеменников и порядок их освобождения; он защищает интересы собственника от вора, нарушителя межи на поле и т. д. В особенности важны были, конечно, узаконения, подтверждавшие древние обычаи, направленные на сохранение стабильности рода и в конечном итоге защищавшие интересы бедноты. К ним относится закон о Юбилее, наступавшем по истечении сорокадевятилетнего цикла на пятидесятый год; в этот год торжественно объявлялось «вызволение»: родовые земли, проданные за пределы рода, должны были вернуться в этот род, а рабы-единоплеменники освобождались и возвращались на свое хозяйство. С обычаями родовой и соседской взаимопомощи связаны запрет ростовщичества, предписание оставлять при сборе урожая долю для бедняков, разрешение беднякам собирать на поле упавшие или позабытые хозяином колосья и снопы. Особый интерес вызывают постановления (Втор. 17:14—20), «ограничивающие» возможности царя: царь должен быть единоплеменником, не должен заводить чрезмерно большой гарем (намек на царя Соломона), не должен приобретать слишком много коней, а также чересчур много золота и серебра (опять намек на Соломона), ограничивается численность царской дружины, царь должен руководствоваться законом. В ветхозаветных узаконениях особое место занимают постановления об организации суда, о божьем суде и клятве при тяжбах, о свидетелях и наказаниях за лжесвидетельство, о порядке телесных наказаний.

К ритуальной сфере относятся земледельческие празднества, устанавливаемые в Пятикнижии. Это праздник жатвы первинок урожая (Исх. 34:22); праздник окончания уборки урожая («праздник кущей») — нечто вроде карнавала или сатурналий, в котором участвовали все, вплоть до социально обездоленных и рабов (ср. Втор. 16:13—15). Праздник поедания мацы (сухих пресных лепешек) наш источник связывает с исходом из Египта, но это, вероятно, позднейшее переосмысление. Он праздновался весной (месяц авив), и его обрядность включала принесение в жертву первого снопа (Лев. 23:9—14). Традиция сливает его в общем празднике пасхи с другим, возникшим явно в условиях кочевого быта. Во время этого другого праздника приносили в жертву (съедали на ритуальной трапезе) ягненка, кровью которого обмазывали косяки и притолоки дверей для защиты от злого духа — «губителя». Проделывали обряд ночью, с дорожными посохами в руках, как бы торопясь и готовясь в путь. Видимо, этот праздник был первоначально связан с первым приплодом скота.

Ветхозаветные законы относятся не ко всем сферам жизни общества. Многое — то, что не вызывало споров и распрей,—регулировалось обычаем, не фиксировавшимся письменно.

Все изложенное выше показывает, что церковная (иудаистская и христианская) традиция о возникновении Пятикнижия и ветхозаветных законов не имеет ничего общего с реальной действительностью. Пятикнижие предстает перед нами литературным памятником, чрезвычайно сложным по своей структуре и по своим источникам как в повествовательной, так и в законодательной части. Оно формировалось постепенно в первой половине I тысячелетия до н. э. и окончательно сложилось ко второй половине VII в. до н. э.

Само по себе понятие Учения сложилось в жреческой среде. Оно исходило от жрецов, возвещавших божье слово. Первоначально речь шла в нем о чистом и нечистом, священном и мирском. Учение было усвоено пророческим движением. Несомненно, под влиянием пророков в Учение включаются этические нормы и законы, а также древние предания, получающие, таким образом, ореол святости. В Пятикнижии Учение приобретает свой окончательный облик. В целом Пятикнижие как изложение Учения сложилось под интенсивным влиянием пророческого движения; оно предстает перед читателем как ответ жречества и государства, которые уже не могли управлять по-старому, на движение народных масс, не желавших по-старому жить, и на проповедь пророков, воплотившую идеологию этого движения; оно предстает как реализация пророческих идеалов в государственно-правовой и идейной сфере. «Находка» Пятикнижия и его превращение в закон и религиозную догму были радикальным идеологическим переворотом, призванным реализовать социальные идеалы и устремления народных масс.

Как уже говорилось, по своему содержанию Пятикнижие — это миф об обретении Учения; как миф оно существует, по религиозным представлениям, как бы вне времени, в космической вечности. Наиболее четко это проявляется в иудаизме: из года в год регулярно каждую неделю в синагоге прочитывается определенный фрагмент Пятикнижия; почти все иудаистские религиозные празднества соотнесены с Пятикнижием. В результате события Пятикнижия постоянно как бы возобновляются, а жизнь общества оказывается мифологизированной, отрывается от своей реальной земной основы. Пятикнижие приобрело значение краеугольного камня иудаизма и через него легло в фундамент христианства. В Нагорной проповеди сказано (Мф. 5:17—18): «Не думайте, что я (Иисус.— И. Ш.) пришел ниспровергнуть закон или пророков; я пришел не ниспровергнуть, но исполнить. Истинно говорю вам, пока не прейдет небо и земля, ни одна йота или одна черта не прейдет из закона, пока все не свершится». Здесь христианская проповедь показана как продолжение, развитие и воплощение в жизнь Закона (т. е. Учения) и проповеди пророков.

I

Языки народов сиро-палестинского региона в древности не выработали термина, аналогичного греческому «история», обозначающему совопкупность знаний и повествований о прошлом, которые являются результатом исследовательской работы повествователя. Здесь существовал иной термин — толедот (родословия), показывающий происхождение исторических преданий. Они вырастают из родословий — передававшихся из поколения в поколение списков предков, на основании которых устанавливалось место каждого племени, каждого рода и каждого отдельного человека в системе общественных связей. В процессе своего бытования такие списки наполнялись замечаниями о выдающихся событиях, произошедших при жизни данного лица, а также о совершенных тем или иным человеком достопамятных деяниях. Наиболее яркий пример таких родословий дают первые главы 1 книги Хроник (Паралипоменон).

Как известно, в античной историографии в процессе разработки исторических сюжетов сформировались некоторые общие представления о целях и методах исторического исследования и повествования. Уже Геродот во введении к первой книге своей «Истории» так определяет стоящие перед ним цели: «Чтобы не забылись со временем людские деяния, и великие и поразительные подвиги, совершенные как эллинами, так и варварами, не были бы безвестными, а также и по какой причине они стали воевать между собой». Римский историк Тит Ливии в своей Римской истории («От основания города») заявляет, что он стремится показать развитие римского общества от древности до современности: «Какая жизнь, какие нравы были; какими людьми и какими способами дома и на войне и создалась, и расширялась держава; затем пусть он (читатель.— И. Ш.) последует мыслью за постепенно приходящим в упадок порядком, как и за началом порчи нравов, затем как они все больше и больше падали, а потом начали стремительно низвергаться, пока не дошло до этого времени,когда мы ни пороков наших, ни целебных средств переносить не можем» (Ливии, Предисловие, 9).

Столь же определенно высказывались античные историки и об отборе фактического материала. Обязательным условием является его достоверность. Правда, Геродот оговаривается (7, 152): «Я должен говорить то, что говорят, но верить не всему должен, и у меня это слово распространяется на все сочинение». Во многих ситуациях он либо отвергает недостоверную, по его мнению, версию, либо оговаривается, что считает ее невероятной. Фукидид, стремившийся представить читателю, как события развивались в реальной действительности, следующим образом формулирует принципы своей работы (Фукидид, 1, 22,2—4): «А о деяниях, совершавшихся во время войны, я считал нужным писать, не узнавая от первого встречного и не так, как мне казалось, но то, при чем я был сам и что узнавал от других, как можно более точно исследовав каждый эпизод. Разыскания были трудными, потому что присутствовавшие при каждом событии не одно и то же о них говорили, но так, как каждый представлял себе из сочувствия к той или иной стороне или по памяти». У Тита Ливия подобных деклараций нет, но и он стремится отделить истинные свидетельства от недостоверных или сомнительных, подвергая их рационалистической критике.

За пределами Ветхого завета из сиро-палестинского региона до нас дошли весьма немногочисленные сочинения на историческую тему. Это знаменитая надпись моавитского царя Меши (KAI 181), царствовавшего в середине IX в. до н. э. Это надпись Киламувы, царя государства Йауди в Северной Сирии (KAI 24), датируемая примерно 285 г. до н. э.; Киламува повествует о преодолении внутренних конфликтов в Йауди. Это надпись Панаммувы II, также царя Йауди (KAI 215), датируемая второй половиной VIII в. до н. э. В этих надписях ничего не говорится, ради чего они высечены, но это и без того ясно: чтобы память о их деяниях сохранилась в памяти поколений. Таким образом, цели, которые ставили перед собой составители надписей, те же, что и цели Геродота. Вопрос об отборе фактического материала и его источниках здесь также специально не обсуждается. Но в отличие от труда Геродота надписи — официальный документ, и поэтому их составители должны были стремиться создать впечатление максимальной достоверности. Естественно, соответствующим образом подбирался и материал.

Для развития исторического знания существенно важны постановка и разрешение проблемы исторической причинности. Для Геродота, как известно, характерна вера в предсказания, чудеса, всякого рода сверхъестественные явления, в качестве причины того или иного события у него выступает судьба, зависть богов и т. п. Впрочем, уже Геродот умеет видеть в тех или иных поступках своих персонажей причину последующих событий. Фукидид значительно более последователен: он иронически относится к оракулам, отвергает всякое вмешательство сверхъестественных сил в людские дела, в том числе и в исторический процесс, он ищет в истории естественные причинно-следственные связи.

Аналогичные процессы мы наблюдаем и в древней историографии сиро-палестинского региона. Так, в надписи Киламувы предпринимается попытка представить исторический процесс как цепь событий, происходящих естественным путем, без вмешательства сверхъестественных сил. Там сказано: «Я — Киламува, сын Хайи. Царствовал Габар над Йауди и ничего не<де>лал; был Бама и ничего не делал; и был мой отец Хайа и ничего не делал; и был мой брат Шаул и ничего не делал. А я, Киламува, совершенный, деяния делал, которые не делали прежние. Дом моего отца был посреди могучих царей, и каждый простирал руку, чтобы в<ое>ва<;ть>. И я был в руках царей, как если бы я ел мою бороду и как если бы я ел мою руку. И был могущественнее меня царь да<ну>нитов. И нанял я против него царя Ассирии. Девку давали за овцу, а мужика за одежду. Я, Киламува, сын Хайи, сижу на троне моего отца. Пред лицом прежних царей рычали приниженные, как псы. А я кому как отец, а кому как мать, а кому как брат. И того, кто не видывал морды овечьей, я сделал хозяином стада; и того, кто не видывал морды воловьей, я сделал хозяином быков, и хозяином серебра, и хозяином золота; и тот, кто не видывал хитона с отрочества,— в мои дни одевал его пурпур. И я держал приниженных за руку, и они сделали свою душу, как душа сироты к матери». Как можно видеть, история Йауди представлена здесь только как деятельность или бездеятельность царей — главных действующих лиц.

Однако более распространенным и, несомненно, стандартным для древнего сиро-палестинского региона было мифологическое объяснение исторического процесса — такое, когда боги воспринимаются как непосредственные участники событий, не только предрешающие их ход и исход, но и активно в них участвующие. Эти концепции вытекают из представлений о боге как о властителе мироздания, предводителе и покровителе данного общества. Так, в надписи моавитского царя Меши спасение от врагов — это дело рук бога Кемоша. «И я сделал эту высоту Кемошу в Кархе,— читаем мы,— в знак спасения, потому что он спас меня от всех погубителей, и потому что он дал мне увидеть победу над всеми моими врагами». Израильский царь Амврий (Омри) царствовал над Израилем многие дни; Амврий и его сын притесняли Моав, ибо разгневался Кемош на свою страну. В дальнейшем Кемош сменяет гнев на милость и активно действует на стороне Моава. Он приказывает Меше захватить у израильтян пункт Нево; он прогоняет израильтян из Йахаца, он обосновывается на жительство в тех местностях, которые отвоевывает Меша.

В надписи Закира, царя Хамата и Луаша, (KAI 202) рассказывается, как ему пришлось бороться с коалицией враждебных ему сирийских царей, которые осадили пункт Хазрак, входивший в его владения. Закир рассказывает: «И я воздел свои руки к владыке небесному, и ответил мне владыка небесный, и говорил владыка небесный мне через провидцев и через прорицателей. И сказал мне владыка небесный: не бойся, ибо я воцарил тебя, и я встану с тобой, и я спасу тебя от всех этих царей, которые соорудили против тебя осадный вал. И сказал мне владыка небесный...» Надпись повреждена, и тем не менее ясно, что владыка небесный произносит угрозу в адрес врагов Закира, а затем приводит Закира к победе.

Таков был уровень исторической мысли в тот момент, когда возникли ветхозаветные исторические повествования.

II

Среди ветхозаветных исторических повествований центральное место занимает комплекс книг Судей — Самуила — Царей (Судей — Царств). Продолжая одна другую, они излагают историю Израиля и Иуды от раннего догосударственного периода их пребывания на территории Палестины до вавилонского завоевания Палестины и изгнания иудеев. Их повествовательная манера отличается сжатостью, лаконизмом, отсутствием вычурности. Но главное, что определяет их единство,— это общая историческая концепция, которую ветхозаветный историк последовательно проводит через весь комплекс.

Однако прежде чем обратиться к этой стороне дела, нам необходимо определить круг источников, откуда Историк черпал свой материал. Интересующий нас памятник содержит целый ряд существенных указаний на этот счет. Так, вторая книга Самуила (2 Цар. 1:17—27) цитирует плач по царе Сауле, убитом вместе с его сыном Ионафаном филистимлянами; автором плача назван Давид, а текст заимствован из Книги Доблестного. Далее (2 Сам. [2 Цар.] 22) цитируется с небольшими стилистическими отклонениями псалом 18 [17], составленный по случаю избавления Давида от его врагов. Как известно, целый ряд других псалмов также соотнесен с отдельными фактами бурной биографии Давида. До нас дошли и другие псалмы, не вошедшие в Ветхий завет, но также отражающие отдельные эпизоды из жизни этого царя. Есть основания полагать, что ветхозаветный историк ориентировался также и на них; вполне возможно, что они попали в его сочинение, как и в книгу Псалмов, из Книги Доблестного. Победная песнь пророчицы Деворы по поводу разгрома войск Иавина, царя города Асора (Хацора) (Суд. 5:2—31), как и повествования книги Судей в целом, вероятно, также восходят к этому источнику. В повествовании о царе Соломоне Историк ссылается на Книгу деяний Соломона (1 Цар. [3 Цар.] 11:41): «А остальное из деяний Соломона, и все, что он сделал, и его мудрость, вот, они записаны в Книге деяний Соломона». Подобным же образом он отсылает читателя к Книге хроник царей Иудейских (см., например, 1 Цар. [3 Цар.] 14:29; 15:7, 23; 22:45) и к Книге хроник царей Израильских (например, 1 Цар. [3 Цар.] 14:19; 15:31; 2 Цар. [4 Цар.] 1:18; 10:34). Наконец, Историк включил в свое изложение (2 Цар. [4 Цар.] 19) повествовательный отрывок из книги Исайи (37—39), несомненно, потому, что он был близок к кругу пророков — последователей Исайи, а возможно, и принадлежал к их среде.

Стела египетского фараона Мернептаха (ок. 1230 г. до н. э.) с древнейшим упоминанием Израиля вне Ветхого завета. Стела содержит победные гимны по поводу торжества Мернептаха над ливийцами. Найдена в погребальном храме Мернептаха в Фивах (Южный Египет).

Историческая концепция, разрабатываемая в комплексе упомянутых выше книг,— это историческая концепция пророков (ср. в особенности Ис. 1:2—31; 5:1—30; Иер. 2:1—37; Мих. 1:2—16). Ветхозаветный историк, отбирая и систематизируя необходимый ему материал, стремится подтвердить обличения пророков и подкрепить их проповеди. Он излагает историю Израиля и Иуды как осуществление воли Яхве, находясь, таким образом, целиком в рамках распространенного в историографии сиро-палестинского региона мифологического объяснения исторического процесса. Но ветхозаветный историк интересуется не всей событийной канвой израильско-иудейской истории. Он стремится проследить только одно, с его точки зрения, важнейшее направление — взаимоотношения общества с богом. Кульминационные моменты истории Израиля, с точки зрения Историка,— это те эпизоды, в которых воплощается и утверждается господство монотеистического культа Яхве. Результаты его изысканий формулируются во введении к книге Судей (2:10—23) как некая «закономерность», своеобразный внутренний ритм исторического процесса: «И все это поколение присоединилось к его отцам, и восстало другое поколение после них, которое не знало Яхве и деяний, которые он делал для Израиля. И делали сыны Израиля зло в глазах Яхве, и служили Ваалам, и оставили Яхве, бога их отцов, выведшего их из страны Египетской, и пошли за другими богами из богов народов, которые окружали их, и поклонялись им, и разгневали Яхве, и оставили Яхве, и служили Ваалу и Астартам. И возгорелся гнев Яхве на Израиля, и он отдавал их в руки грабителей, и грабили их, и он продавал их в руки их врагов вокруг, и они не могли больше устоять пред лицом их врагов. Во всем, куда они ходили, рука Яхве была на них во зло, как говорил Яхве и как поклялся Яхве им. И худо было им очень. И ставил Яхве судей, и они — спасали их от руки грабивших их. И даже их судей они не слушали, ибо блудили вслед за другими богами и поклонялись им, .сворачивали быстро с дороги, которою ходили их отцы, чтобы слушать повеления Яхве. Не делали они так. А когда воздвигал Яхве им судей, то был Яхве с судьею и спасал их от рук их врагов во все дни судьи, ибо давал им покой Яхве пред лицом угнетавших их и притеснявших их. И было, когда умирал судья, они снова поступали хуже их отцов, чтобы ходить вслед другим богам, служить им и поклоняться им, не отпадали от своих дел и тяжкого своего пути. И возгорелся гнев Яхве на Израиля, и он сказал: так как преступил этот народ договор со мною, который я повелел их отцам, и не слушают моего голоса, то и я не буду больше изгонять никого пред их лицом из народов, которых оставил Иисус и умер, чтобы искушать ими Израиля, блюдут ли они пусть Яхве, чтобы идти по нему, как блюли их отцы, или нет. И оставил в покое Яхве эти народы, и не изгнал их вскоре, и не отдал их в руки Иисуса».

То же самое ветхозаветный историк говорит и применительно к царскому периоду иудейско-израильской истории, на этот раз в форме речи Яхве, обращенной к Соломону (1 Цар. [3 Цар.] 9:1—9): «И было, когда закончил Соломон строить дом Яхве, и дом царя и все желанное Соломону, что он хотел сделать, и явился Яхве Соломону вторично, как он явился ему в Гаваоне (Гивебне). И сказал Яхве ему: я слышал твою молитву и твою мольбу, которыми ты умолял меня. Я освятил этот дом, который ты построил, чтобы поставить мое имя там навек, и будут мои глаза и мое сердце там все дни. А ты, если будешь ходить пред моим лицом, как ходил Давид, твой отец, в совершенстве сердца и добродетельности, чтобы сделать все, что я повелел тебе, мой закон и мой приговор будешь блюсти, то я воздвигну трон твоего царствования над Израилем навечно, как я говорил Давиду, твоему отцу, сказав: не истребится у тебя человек с престола Израильского. А если отвратитесь вы и ваши сыновья от меня, и не будете блюсти мои заповеди, мои законы, которые я дал вам, и пойдете, и будете служить другим богам и поклоняться им, то я истреблю Израиль с лица земли, которую я дал вам, и этот дом, который я освятил моему имени, я отброшу от моего лица, и будет Израиль притчей и посмешищем у всех народов. А этот высокий дом,— всякий проходящий о нем ужаснется, и присвистнет, и скажет: почто сделал Яхве так этой стране и этому дому? И скажут: потому что они забыли Яхве, их бога, который вывел их отцов из страны Египетской, и держались других богов, и поклонялись им...»

Эта схема отчетливо прослеживается уже в повествовательной традиции, воспроизводящей фольклорные предания. Например, предание об Иеффае (Суд. 11:1—40). Это сказка с широко распространенным сюжетом: некто приносит клятву отдать то в доме, чего он не знает. Историк подробно прослеживает его биографию — от изгоя, предводителя разбойничьей шайки, до вождя родного племени Галаад (Гилеад). Иеффай клянется отдать в жертву за победу то, что выйдет ему навстречу. Его встречает, танцуя с венком на голове, его единственная дочь; отца охватывает естественное отчаяние, а дочь выражает героическую готовность погибнуть ради выполнения отцовской клятвы. Целиком фольклорны и предания о Самсоне (Шимшон) (Суд. 13— 16), о его женитьбе, о его борьбе с филистимлянами и богатырской смерти. Но победы достаются древним витязям — и Гедеону, спасающему Израиль от мидианитян (Суд. 6—8), и Иеффаю, и Самсону, и другим, потому что они выполняют волю Яхве. Дать такое объяснение ветхозаветному историку было тем более просто, что подобным образом мотивировало победы израильтян и древнее предание, для которого они были прямым следствием вмешательства Яхве — бога-воителя, предводителя Израиля — на стороне последнего. Достаточно вспомнить, что победа над Иавином, царем Асора, и его военачальником Сисарой объясняется тем, что Яхве внес в их войско смятение (Суд., 4:15). В победной песне пророчицы Деворы (Суд. 5) — тексте XIII в. до н. э.— бедствия израильтян показаны как следствие того, что они избрали «новых богов», но предводительствует израильтянами Яхве; водительство Яхве обеспечило победу. Важно здесь и другое. Вывод Историка об эпохе судей таков: «В те дни не было царя в Израиле; каждый то, что ему нравилось, делал» (Суд. 21:25). Представляя этот период как время анархии, Историк подводит читателя к мысли о необходимости режима царской власти.

Возникновение царской власти является, с точки зрения Историка, важнейшим эпизодом ранней истории Израиля; его кульминация — строительство храма («дома») Яхве в Иерусалиме. Вообще говоря, ветхозаветная традиция относится к царской власти резко отрицательно. Характерна притча, которую Историк приводит, рассказывая о попытке одного из сыновей народного героя Гедеона, жестокого узурпатора Авимелеха, захватить царскую власть в Сихеме. Авимелех уничтожил всех своих братьев. Иофам (Йотам), единственный, кто уцелел от кровавой расправы, говорит (Суд. 9:8-15):

Столь же выразителен и другой текст, который Историк вложил в уста пророку Самуилу (1 Сам. [ 1 Цар.] 8:11—18): «И он (Самуил.— И. Ш.) сказал: это будет обычай царя, который будет царствовать над вами. Ваших сыновей он возьмет и поставит себе на его колесницы и в его всадники, и они будут бежать перед его колесницей,— и чтобы поставить себе тысячниками и пятидесятниками, и пахать его пашню, и жать его жатву, и делать воинское оружие и колесницы. И ваших дочерей он возьмет в мироварницы, и в поварихи, и в хлебницы. И ваши поля, и ваши виноградники, и ваши лучшие масличные рощи он возьмет и отдаст своим рабам. И от ваших посевов и ваших виноградников он возьмет десятину и отдаст своим придворным и своим рабам. И ваших рабов, и ваших лучших рабынь, и ваших лучших парней, и ваших ослов он возьмет и отправит на свою работу. От вашего мелкого скота он возьмет десятину, и вы будете ему рабами. И вы возопите в тот день из-за вашего царя, которого вы изберете себе, и не ответит Яхве вам в тот день».

Пластина из слоновой кости с изображением царского триумфа (XIII в. до н. э.). Найдена в Мегиддо

Сопоставление последнего отрывка с деловыми документами III тысячелетия до н. э. из сирийского города Эбла, II тысячелетия до н. э. из сирийских же городов Алалаха и Угарита, а также с тем (к сожалению, очень немногим), что известно о I тысячелетии до н. э. по материалам о финикийских городах-государствах, Иудейском и Израильском царствах, показывает, что в речи, вложенной в уста пророка Самуила, нашли отражение порядки, существовавшие в сиро-палестинских обществах на протяжении тысячелетий. Но вот что любопытно: в речи, вложенной в уста пророка, всякий труд на царя, всякая деятельность в его пользу, в том числе в качестве придворных и военачальников высшего ранга, отвергается, расценивается как рабство. Так мог думать и чувствовать только представитель демократически организованного племенного союза. И ясно, что, по его представлениям, желать царской власти, стремиться угнетать и притеснять других мог только самый ничтожный и самый никчемный.

Для ветхозаветного историка стремление к созданию режима царской власти — это отступничество от Яхве, отвержение его власти. По преданию, израильтяне обращаются к Самуилу с просьбой поставить царя, и это вызывает гнев престарелого пророка, до того полновластно от имени бога правившего Израилем (1 Сам. [1 Цар.] 8:5—6). Далее следует мотивировка, почему эта просьба, которую все же следует выполнить, по сути своей преступна (1 Сам. [ 1 Цар.] 8:7—8): «И сказал Яхве Самуилу: слушай голос народа во всем, что будут они говорить тебе, ибо не тебя отвергают они, ибо меня отвергают они, чтобы я не царствовал над ними. Подобно всем делам, которые они делали со дня, когда я вывел их из Египта до сего дня,— и оставили меня, и служили другим богам,— так они делают и с тобою». Тем не менее царская власть создается, и царем становится божий избранник — помазанник.

Начальный этап существования царистского режима в Израильском племенном союзе был наполнен ожесточенными войнами с разного рода внешними врагами, прежде всего филистимлянами, осуществлявшими гегемонию на территории Палестины, грабившими и притеснявшими Израиль. Но он же был наполнен и внутренними распрями, ожесточенной борьбой за власть. Положение первого царя, Саула, было весьма непрочным; в сущности, он был прежде всего предводителем всенародного ополчения; его царская дружина была слабой. В ходе борьбы с филистимлянами своими подвигами отличился выходец из иудейского города Вифлеема Давид. Вероятно, он был приближен к царю как искусный поэт и музыкант (1 Сам. [1 Цар.] 16:15—23), однако предание расцветило его подвиги сказочными подробностями.

Давид, младший среди своих братьев, пасет отцовское стадо в Вифлееме (чтобы это согласовать с предыдущим, Историк говорит, будто Давид возвратился от Саула домой (см. 1 Сам. [1 Цар.] 17:15); отец посылает его в войско с пищей для братьев и подарком для тысячника; Давид попадает к началу сражения. «И вышел,— рассказывает Историк, явно перелагая народное предание (1 Сам. [1 Цар.] 17:4— 11),— Голиаф [Голиат] его имя, из Гефа [Гат]; его рост — шесть локтей и пядь (т. е. больше 3 м.— И. Ш.). И шлем бронзовый на его голове, и в панцирь чешуйчатый он одет; и вес панциря — пять тысяч сиклей бронзы. И наколенники бронзовые на его ногах, и щит бронзовый между его плеч. И древко его копья, как навой у ткачей, а наконечник его копья — шестьсот сиклей (7,2 кг.— И. Ш.) железа. И оруженосец шел перед ним. И он встал, и закричал ратям израильским, и сказал им: зачем вы вышли воевать? Разве я не филистимлянин, а вы не рабы Саула? Изберите себе мужа, и пусть он сойдет ко мне! Если он сможет сразиться со мной и убьет меня, то мы будем вам рабами, а если я одолею его и убью его, то вы будете нам рабами и будете служить нам. И сказал филистимлянин: я опозорю рати израильские сегодня. Дайте мне мужа, и мы сразимся с ним! И услышал Саул и весь Израиль эти слова филистимлянина, и испугались, и очень устрашились». На единоборство с Голиафом решается Давид, который настолько молод, что его еще называют отроком, и воинские доспехи Саула ему слишком велики и непривычны. После некоторых колебаний Саул соглашается. Происходит сражение. «И он (Давид.— И. Ш.) взял свой посох в свою руку,— читаем мы далее (40—53),— и выбрал себе пять гладких камней из ручья, и положил их в пастуший кошель, который был у него, и в сумку, и праща в руке его, и он подошел к филистимлянину. И пошел филистимлянин, идя и приближаясь к Давиду, и оруженосец перед ним. И посмотрел филистимлянин, и увидел Давида, и презрел его, ибо он был отрок, и румяный и красивый видом. И сказал филистимлянин Давиду: разве пес я, что ты идешь на меня с посохом? И проклял филистимлянин Давида своими богами. И сказал филистимлянин Давиду: иди ко мне, и я отдам твою плоть птицам небесным и скотине полевой. И сказал Давид филистимлянину: ты приходишь ко мне с мечом, и копьем, и щитом, а я прихожу к тебе во имя Яхве Воинств, бога ратей Израиля, которого ты позорил. Сегодня отдаст тебя Яхве в мои руки, и я убью тебя, и отсеку твою голову от тебя, и отдам трупы войска филистимского сегодня птицам небесным и зверям земным, и узнает вся земля, что есть бог у Израиля. И узнает все это общество, что не мечом и не копьем спасет Яхве, что ради Яхве эта война, и он отдаст вас в наши руки. И было, когда встал филистимлянин, и пошел, и стал приближаться навстречу Давиду, и поторопился Давид, и побежал к рати навстречу филистимлянину. И опустил Давид свою руку в кошель, и взял оттуда камень и пращу, и ударил филистимлянина в его лоб, и вонзился камень в его лоб, и он упал на свое лицо на землю. И одолел Давид филистимлянина пращой и камнем, и убил филистимлянина, и умертвил его, а меча не было в руке Давида. И побежал Давид, и встал на филистимлянина, и взял его меч, и вынул его из его ножен, и ударил его, и отсек им его голову. И увидели филистимляне, что мертв их витязь, и побежали. И встали мужи израильские и иудейские, и закричали, и преследовали филистимлян до входа в долину и до ворот Аккарона, и падали поражаемые филистимляне на дороге Шааримской и до Гефа и до Аккарона. И возвратились сыны Израиля из погони за филистимлянами, и разграбили их лагерь». Характерная подробность: когда Давид совершает свой подвиг и является к Саулу с головой Голиафа, он оказывается не известным ни царю, ни начальнику его войска Авениру (Авнеру), и Саул допытывается, «кто этот отрок». Историк словно забывает, что совсем недавно он рассказывал, как Давид — поэт и музыкант — был призван ко двору Саула и как Саул разговаривал только что с Давидом и отправлял его на подвиг. Интересно и то, что по другому преданию (2 Сам. [2 Цар.] 21:19) Голиафа убил выходец из Вифлеема Елханан, сын Ягаре-Оргима.

Иерусалимский храм Яхве, построенный в царствование Соломона в X в. до н. э. (реконструкция)

Здесь все сказка — битва легко вооруженного отрока-пастуха с вооруженным тяжелейшим оружием великаном, и его победа над врагом, добытая ударом из пращи, и даже внутренние противоречия, легко просматривающиеся в повествовании. За всем этим, однако, скрываются воспоминания о реальном событии — о воинском подвиге Давида, воодушевившем израильтян на победу над смертельным врагом. Но военный подвиг делает Давида и реальным претендентом на царскую власть. Саул начинает преследовать Давида, и в конце концов Давид уходит в пустыню. Там он собирает вокруг себя отряд воинов (к нему приходят люди, оторвавшиеся от общества, обездоленные и т. п.) и ведет полную опасностей и приключений жизнь предводителя вольной дружины. Кстати, и само имя Давид, как показали документы первой половины II тысячелетия до н. э. из северо-месопотамского города Мари, вышло из названия предводителя такой дружины; оно явно не исконно и прилипло к Давиду на этом этапе его жизни. Гибель Саула и его старшего сына Ионафана в очередной битве с филистимлянами открыла Давиду дорогу к власти. Он обосновывается в Хевроне — религиозно-политическом центре племени Иуда — и становится царем этого племени. На протяжении длительного времени Давид ведет войну с сыном и преемником Саула, которого Историк называет Ишбошет («муж позора») вместо правильного Ишбаал («муж Баала»), пока, наконец, предательское убийство последнего не отстранило потомков Саула от царствования. Теперь весь Израильский племенной союз избирает Давида царем, и он становится основателем династии, правившей в Иудее до Вавилонского пленения. Под властью Давида и его сына Соломона Иудейско-Израильское царство постепенно охватывает практически весь сиро-палестинский регион, кроме Финикии; Давид захватил Иерусалим, ставший с тех пор царской резиденцией, и в Иерусалиме Соломон создает не только политический, но и религиозный центр своего государства: он строит в Иерусалиме храм Яхве, но также и храмы богов других народов, находившихся под его властью,— моавитского Хамоса (Кемоша) и аммонитского Молоха (Милькома) (1 Цар. [3 Цар.] 11:1—8). Политика Давида и Соломона по отношению к израильтянам, в частности распространение на израильтян царских повинностей, вызывала массовое недовольство и антицаристские бунты. После смерти Соломона десять североизраильских племен отказались признать власть его сына и преемника Ровоама (Рехавама), образовав собственное (Израильское) царство. Ровоам остался царем Иудейского царства, включавшего племена Иуда и Вениамин. Посмотрим теперь, какими предстают эти события в изображении ветхозаветного историка.

Иерусалимский храм Яхве, построенный в царствование иудейского царя Ирода (37—34 гг. до н. э., реконструкция)

Во-первых, борьба с Саулом. По преданию, которое Историк обойти не мог, Саул был царем, избранным богом (Яхве указывает на него Самуилу, и Самуил помазывает Саула; Саул избирается также по жребию) и одновременно избранным на сходке воинов после победы над аммонитянами, которую израильтяне одержали под его водительством. Таким образом, Саул — законный царь, и борьба против него — преступление. Однако ветхозаветный историк изображает Саула отступником, не выполняющим волю Яхве. В одном случае ( 1 Сам. [ 1 Цар.] 15), готовясь к войне с филистимлянами, Саул не дождался задержавшегося Самуила; видя, что долгое ожидание отрицательно сказывается на моральном состоянии ополчения и люди начали разбегаться, Саул приказал принести жертву до прихода пророка. Сразу по ее окончании появляется разгневанный Самуил и заявляет: «Ты поступил глупо; ты не соблюл повеление Яхве, твоего бога, которое он повелел тебе, ибо теперь утвердил бы Яхве твое царствование в Израиле навечно. А теперь твое царствование не устоит; найдет Яхве себе мужа по СеРДЦУ его, и повелит ему Яхве быть водителем его народа, ибо ты не соблюл то, что повелел тебе Яхве». Другой эпизод такого же рода (1 Сам. [1 Цар.] 15): по окончании победоносной войны с амалекитянами Саул пощадил их царя Агага и не истребил вопреки обычаю все лучшее из добычи. Бог раскаивается, что сделал Саула царем. Пытаясь оправдаться, Саул говорит Самуилу, что добыча предназначалась для жертвоприношения. Но Яхве непреклонен, и Самуил говорит Саулу знаменательные в своем роде слова (22—23):

В результате борьба с Саулом оказывается в изображении Историка богоугодным деянием, хотя поступки Саула, вменяемые ему в вину, по условиям обстановки необходимы и целесообразны.

Пророк Самуил помазывает царя Давида. Настенная живопись синагоги из Дура-Европос

Совершенно иначе Историк относится к Давиду и Соломону. Еще до появления Давида при дворе Саула Самуил помазывает его, «и помогал дух Яхве Давиду с того дня и позже» (1 Сам. [1 Цар.] 16:13). Тем самым притязаниям Давида на власть придается ореол законности. Легенда о том, как аэндорская волшебница вызвала по просьбе Саула из загробного мира тень пророка Самуила, использована для утверждения прав Давида. Пророк говорит ( 1 Сам. [ 1 Цар. ] 28:16—17): «Почему ты спрашиваешь меня, когда Яхве оставил тебя и стал на сторону твоего врага? И сделает Яхве ему, как он сказал через меня, и вырвет Яхве царство из твоих рук, и отдаст его твоему ближнему, Давиду». Саул в его изображении несправедливо преследует Давида, между тем как Давид постоянно проявляет по отношению к Саулу рыцарское благородство. Давид — благочестивец; поэтому «был Яхве с ним, а от Саула отступил» (1 Сам. [ 1 Цар.] 18:12). По этой причине даже явно неблаговидные поступки Давида Историк представляет в благоприятном для него освещении. Так, он рассказывает, как Давид потребовал у богатого скотовода Навала прислать ему различных припасов (1 Сам. [1 Цар.] 25). Навал грубо отказывает, и Давид собирается расправиться с ним. От этого Давида удерживает жена Навала Авигея (Авигаиль). Она приходит к Давиду, и то, что она говорит,— это декларация избранности Давида на царство (28—31): «Сделает Яхве моему господину прочный дом, ибо войны Яхве мой господин воюет, и зла не найдется в тебе от начала и до конца твоих дней. А станет человек преследовать тебя и искать твоей души, то будет душа моего господина вплетена в венец жизни у Яхве, твоего бога, а душу твоих врагов он отшвырнет пращой. И будет, когда сделает Яхве моему господину все, что он говорил хорошего о тебе, и повелит тебе быть вождем Израиля, то пусть не будет это тебе огорчением и печалью сердца моего господина, и чтобы не проливать кровь напрасно, и чтобы сберечь моему господину себя. И сделает добро Яхве моему господину, то вспомни свою рабыню». Яхве сам карает Навала: через десять дней Навал умирает, а Авигея становится женою Давида. Другое преступление Давида, мимо которого Историк пройти не мог,— это его поступок по отношению к его воину — хетту Урии, у которого Давид отнял жену, а самого отправил на гибель. Здесь приговор Историка однозначен (2 Сам. [2 Цар.] 11:27): «И было злым то дело, которое совершил Давид в глазах Яхве». Пророк Нафан (Натан) обличает Давида, и последний впадает в раскаяние. Бог снимает с Давида грех, но ребенок, которого родила ему бывшая жена Урии, умирает.

Подобным образом Историк изображает и Соломона. Соломон происходил от скандального брака Давида с женщиной, которую тот отнял у хетта Урии. Он пришел к власти при поддержке группы отцовских придворных в результате переворота, отстранив, а затем и убив законного претендента — своего брата Адонию. Едва захватив власть, Соломон истребляет всех своих явных и потенциальных врагов, причем один из них, Иоав — виднейший военачальник в войске Давида, по приказу Соломона был убит у алтаря, где он искал спасения. Такое поведение само по себе было греховным и, разумеется, не вязалось с обликом благочестивого строителя божьего храма. В царствование Соломона особенно острым стало недовольство режимом, потому что на израильтян были наложены царские повинности — натуральные и трудовые. Несметные, по представлениям эпохи, богатства Соломона, огромное количество женщин в его гареме, масса коней в его конюшнях и соответственно великое множество всадников и колесничих в его рати вызывали раздражение, тем более что многочисленное и сильное царское войско оттесняло на задний план ополчение Израильского племенного союза и, таким образом, способствовало подавлению демократической организации общества. Явно с оглядкой на Соломона законодатель Второзакония (Втор. 17:16—17) запрещал царю, как уже говорилось, иметь слишком много коней, жен, золота и серебра.

Конюшни царя Соломона в Мегиддо (X е. до н. э.; реконструкция)

При таких обстоятельствах Соломон нуждался в пропаганде, которая была бы противопоставлена этим фактам. Ее изложением была «Книга деяний Соломона», откуда она попала и в 1 книгу Царей (3 Цар.). Здесь Соломон представлен великим мудрецом и поэтом (1 Цар. 5:9—14 [3 Цар. 4:29—34]). Естественно, Соломон — мудрый судья, и о нем рассказывается сказка (1 Цар. [3 Цар.] 3:16—28), как он определил, которой из двух женщин следует отдать спорного ребенка. Царствование Соломона представляется как время благоденствия: «Иуда и Израиль, многочисленные, как песок, который на море, множеством, ели, и пили, и веселились» (1 Цар. [3 Цар.] 4:20); «И сидели Иуда и Израиль в безопасности, каждый под своим виноградником и под своею смоковницей от Дана и до Вирсавии (Беер-Шевы) во все дни Соломона» (1 Цар. 5:5 [3 Цар. 4:25]). Об этом, впрочем, говорит и само имя Соломон (Шеломб) — «мир», «благополучие» и т. п. Царствование Соломона есть проявление особого благоволения Яхве к Израилю; именно такое суждение Историк влагает в уста царицы Савской, посетившей, по преданию, Иерусалим (1 Цар. [3 Цар.] 10:8—9).

Естественно, что при такой общей тенденции наш источник представляет Соломона, чинящего жестокости при вступлении на престол, правым. Адония, пытаясь стать царем, идет против воли и клятвы отца; уже потерпев поражение, он пытается добыть себе отцовскую наложницу, что, по представлениям эпохи, открывало для него возможность претендовать на власть; он, по мысли рассказчика, достоин своей участи. В оправдание прочих убийств вводится предание (1 Цар. [3 Цар.] 2), восходящее, конечно, к самому Соломону, о том, как на смертном одре Давид завещал ему покарать нечестивцев.

Кульминацией царствования Соломона, к которому подводит все предшествующее развитие иудейско-израильского общества, было, по представлениям ветхозаветного историка, построение Иерусалимского храма. Историк представляет царя благочестивцем, творящим волю Яхве. Но всему есть предел. Соломон служит чужим богам, а это, по оценке ветхозаветного историка, грех непростительный. Наказанием за него является распад царства после смерти Соломона; Иудея остается в руках потомков Давида только ради благочестия Давида.

Следующий взлет допленной истории Израиля и Иудеи, в представлении ветхозаветного историка,— это религиозные реформы царя Иосии. Связанные с ним события предсказаны сразу же после распада царства и воцарения в Израиле царя Иеровоама I. Иеровоам, желая обеспечить для своего царства идеологическую независимость, создает свои культовые центры в Вефиле и Дане; с точки зрения Историка, это непростительный грех. Историк рассказывает (1 Цар. [3 Цар.] 13:1—6): «И вот, человек божий пришел из Иудеи по слову Яхве в Вефиль, и Иеровоам стоит у жертвенника, чтобы воскурить. И он возгласил к жертвеннику словом Яхве, и сказал: Жертвенник, жертвенник! Так говорит Яхве: вот, сын родится в доме Давида; Иосия его имя; и он принесет в жертву на тебе жрецов высот, совершающих курение на тебе, и кости человеческие будут сожжены на тебе. И он дал в тот день знамение, сказав: это знамение того, что говорит Яхве: вот жертвенник разрушится, и рассыплется пепел, который на нем. И было, когда услышал царь слово человека божьего, то, что он возгласил к жертвеннику в Вефиле, и протянул Иеровоам свою руку от жертвенника, сказав: схватите его! И отсохла его рука, которую он протянул к нему, и он не мог повернуть ее к себе. И жертвенник разрушился, и рассыпался пепел с жертвенника как знамение, которое дал человек божий по слову Яхве. И отвечал царь, и сказал человеку божьему: смягчи лицо Яхве, твоего бога и помолись за меня, и пусть повернется моя рука ко мне. И смягчил человек божий лицо Яхве, и повернулась рука царя к нему и стала, как прежде». Это предсказание Историк вспоминает, рассказывая о деяниях царя Иосии (2 Цар. [4 Цар.] 23:15—18): «И также жертвенник, который в Вефиле, высоту, которую сделал Иеровоам сын Навата, который ввел в грех Израиль, также этот жертвенник и высоту он разрушил, и сжег высоту, стер в пыль и сжег Ашеру. И повернулся Иосия, и увидел гробницы, которые там на горе, и послал, и взял кости из гробниц, и сжег на жертвеннике, и осквернил его по слову Яхве, которое возгласил человек божий, когда стоял Иеровоам на празднике возле жертвенника. И он повернулся, и поднял свои глаза к гробнице человека божьего, который возгласил об этих деяниях. И он сказал: что это за колонна, которую я вижу? И сказали ему мужи города: гробница человека божьего, который пришел из Иудеи и возгласил об этих деяниях, которые ты сделал с этим жертвенником в Вефиле. И он сказал: оставьте его в покое, пусть никто не поколеблет его кости. И они сохранили его кости вместе с костями пророка, который пришел из Самарии».

Анонимность человека божьего и точность, с которой пророчество указывает именно на Иосию, показывают, что интересующее нас предание сформировалось в кругах, близких к этому царю. Оно должно было лишний раз показать, что Иосия действует во исполнение воли Яхве, разрушая и оскверняя алтари. Оба процитированных текста образуют как бы рамку, внутри которой укладывается рассказ о втором этапе иудейско-израильской истории — от построения храма до реформы царя Иосии, т. е. до окончательной победы единобожия.

Все, что происходит на протяжении этого этапа в Израильском и Иудейском царствах, интересует Историка лишь постольку, поскольку имеет отношение к единобожию. В деятельности царей он отмечает только их отношение к культу Яхве и соответственно их оценивает. За всеми остальными сведениями он отсылает читателя к иудейским и израильским царским хроникам. Приведем только один пример. Одним из наиболее значительных политических деятелей Израильского царства был царь Амврий (Омри). Ассирийцы называли Израильское царство Домом Омри; моавитский царь Меша говорит, что в царствование Омри израильтяне притесняли и угнетали Моав.

Но вот что говорит Историк по этому поводу (1 Цар. [3 Цар.] 16:23—27): «В тридцать первый год Асы, царя Иудейского, воцарился Амврий над Израилем на двенадцать лет. В Фирце (Тирце) он царствовал шесть лет. И он купил гору Семерон (Шемрон) у Семира (Шемера) за два таланта серебра, и обстроил гору, и назвал имя города, который он построил по имени Семира, хозяина горы, Самария. И делал Амврий зло в глазах Яхве, и был хуже всех, которые были до него. И он ходил всеми дорогами Иеровоама сына Навата и в его грехах, которыми он ввел в грех Израиль, чтобы прогневить Яхве, бога Израиля, их суетами. А остальные из деяний Амврия, которые он совершил, и его богатырство, которое он совершил, вот, о них написано в Книге хроник царей Израильских. И почил Амврий со своими отцами, и был погребен в Самарии».

Тенденция комплекса книг Судей — Самуила — Царей станет еще более ясной, если учесть, что большое место в нем отведено «пророкам-чудотворцам» Илии и Елисею. В этом плане примечательно объяснение причин гибели Израильского царства (2 Цар. [4 Цар.] 17:7—23): нарушение воли Яхве, служение языческим богам.

Вся тенденция комплекса и, в особенности, роль, которую в нем играет реформа Иосии, позволяет отнести его возникновение к царствованию Иосии, т. е. к последним десятилетиям VII в. до н. э. Впоследствии он был дополнен рассказом о гибели Иудейского царства. Сопоставление этого повествования (2 Цар. [4 Цар.] 25) с тем, что говорит пророк Иеремия (гл. 52), показывает, что оно явно заимствовано у Иеремии и, во всяком случае, написано под влиянием его книги. Произошло это дополнение, по-видимому, в середине VI в. до н. э.

III

Другую группу исторических повествований Ветхого завета составляют книги Хроник (Паралипоменон), Ездры и Неемии. Содержание хроник, в общем, совпадает с содержанием комплекса книг Судей — Самуила — Царей; книги Ездры и Неемии рисуют историю возвращения иудеев из Вавилонского пленения и восстановления Иерусалимского храма Яхве. Поздняя иудейская традиция, по-видимому, видела в книгах Ездры и Неемии продолжение Хроник; во всяком случае, она рассматривала их в неразрывном единстве (Бава Батра, 15а). Во второй книге Маккавеев (2:13), не вошедшей в иудейский библейский канон, говорится: «Это же (предания о жертвоприношениях с помощью огня, низошедшего с небес.— И. Ш.) излагается и в писаниях и в воспоминаниях Неемии; и, как бы создавая библиотеку, он (Неемия.— И. Ш.) собрал сведения о царях и пророках, и то, что принадлежит Давиду, и письма царей о посвящениях». Основываясь на этом свидетельстве, можно считать вероятным, что книги Хроник принадлежат перу Неемии. Возникли все поименованные книги, по всей вероятности, в середине или во второй половине IV в. до н. э.

Для книг Хроник характерна в целом та же тенденция, что и для книг Судей — Самуила — Царей, но в еще более углубленном виде. Здесь все события настойчиво изображаются как воплощение воли Яхве при пассивности людей, выступающих в конечном счете не столько как субъекты, сколько как объекты исторического процесса; здесь обнаруживается повышенный интерес ко всему, что так или иначе связано с культом. Преимущественное внимание Хронист уделяет Иудее, что легко объясняется иудейским происхождением членов Иерусалимской гражданско-храмовой общины, для которых книги Хроник писались.

Приведем некоторые примеры, показывающие, в каком направлении Хронист обрабатывал свой материал. Так, вторжение в Иудею фараона Сусакима (Шешонка) он объясняет (2 Хрон. [2 Пар.] 12:1—12) тем, что царь Ровоам будто бы отпал от Яхве. Затем, однако, Хронист оказывается вынужденным объяснить, почему дальнейшее правление Ровоама не отличалось чрезвычайными бедствиями и катастрофами. С этой целью конструируется легенда, будто Ровоам снова вернулся к почитанию Яхве. Особенно интересно изображение Хронистом царствования иудейского царя Манассии. Ветхозаветный историк (2 Цар. [4 Цар.] 21) относится к нему резко отрицательно, обвиняя его в отпадении от Яхве, идолопоклонстве и т. п. Однако царствование Манассии было относительно продолжительным и сравнительно благополучным. Объяснение такому факту Хронист (2 Хрон. [2 Пар.] 33) находит в том, что Манассия будто бы был уведен ассирийцами в плен, там раскаялся, снова вернулся в Иерусалим, занял престол и царствовал продолжительное время. Не исключено, что в основе версии Хрониста лежит реальное историческое событие — поездка Манассии ко двору ассирийского царя и его возвращение. Однако Хронист дает ему совершенно неожиданное освещение, превращая его в пленение, приведшее к духовному перерождению царя. Рассказ о победе иудейского царя Иосафата над коалицией заиорданских государств (2 Хрон. [2 Пар.] 20:1—30) сводится к вознесению молитв и священных песнопений, во время которых Яхве уничтожает врагов иудейского войска.

Черный обелиск ассирийского царя Салманасара III (858—824 гг. до н. э.) с изображением того, как израильский царь Ииуй простирается ниц перед ассирийским владыкой

Свой материал Хронист черпает преимущественно у ветхозаветного историка; можно указать многочисленные текстуальные совпадения между их сочинениями. Однако он пользовался и другими источниками. Так, завершая свой рассказ о Давиде, Хронист пишет (1 Хрон. [ 1 Пар.] 29:29— 30): «А деяния Давида-царя, первые и последние, вот, они описаны в деяниях Самуила-прозорливца, и в деяниях Нафана-пророка, и в деяниях Гада-провидца, со всем его царствованием и его богатырством и событиями, которые произошли с ним, и с Израилем, и со всеми царствами земными». Подобным образом заканчивает Хронист и рассказ о Соломоне (2 Хрон. [2 Пар.] 9:29): «А прочие деяния Соломона, первые и последние, вот, они описаны в деяниях Нафана-пророка, и в пророчестве Ахии, Силомлянина, и в видении Иоиля-прозорливца об Иеровоаме сыне Навата». По поводу царствования Ровоама Хронист говорит (2 Хрон. [2 Пар.] 12:15): «И деяния Ровоама первые и последние, вот: они описаны в деяниях Самея-пророка и Адды-прозорливца, чтобы внести в родословие». Наряду с этим Хронист цитирует (1 Хрон. [1 Пар.] 16:8—36) псалом, представляющий собой своеобразное сочетание псалмов 105 (104) и 95 (94) с отклонениями от текстов, внесенных в Псалтирь.

Использованием дополнительных источников сверх сочинения ветхозаветного историка объясняется наличие у Хрониста подробностей, отсутствующих в комплексе книг Судей — Самуила — Царей. Так, рассказывая о захвате царем Давидом Иерусалима, Хронист добавляет важную деталь, которой нет у Историка (1 Хрон. [1 Пар.] 11:6): «И сказал Давид: всякий, побивший йевуссея (жителя Иерусалима.— И. Ш.) первым, будет вождем и начальником. И взошел на стену первым Иоав сын Саруи и стал вождем». Известно, однако, что Иоав был врагом Соломона, что именно он по приказу Соломона был убит возле жертвенника и что Историк всячески стремится продемонстрировать отрицательное отношение Давида к Иоаву и его братьям и к их поступкам.

Приведем еще один пример. Если бы книги Хроник не вошли в ветхозаветный канон, о царствовании иудейского царя Иосафата мы знали бы только, что он был благочестив (хотя и не уничтожил «высот»), установил мир с Израильским царством, в союзе с ним вел войны, неудачно пытался организовать морскую экспедицию в страну Офир, а также что «остальное из деяний Иосафата, и богатырство его, которое он совершил, и что он воевал, вот, это написано в Книге хроник царей Иудейских» (1 Цар. [3 Цар.] 22:45). Как видим, жатва невелика. Из Хроник мы узнаем еще и другие важные сведения: что Иосафат провел судебную реформу и создал систему судов, подчиненных царю, что он разместил в городах Иудеи воинские гарнизоны и наместников, как и в захваченных его отцом израильских городах, что он получал дань от иудеев, филистимлян и арабов (2 Хрон. [2 Пар.] 17:2—11), т. е. что он проводил важные реформы, антидемократические по своей природе.

В книгах Ездры и Неемии содержание начального этапа истории послепленного периода сводится к восстановлению храма Яхве в Иерусалиме, провозглашению Учения и отделению членов возникающей Иерусалимской гражданско-храмовой общины от всего остального населения Палестины. Но здесь восстановление храма и утверждение Учения предстают перед читателем как результат настойчиво и последовательно проводимой политики, тонкой дипломатии и во всяком случае как результат чисто земной, человеческой деятельности. В них использован обильный и разнообразный документальный материал, в том числе указы персидских царей, мемуары важнейших действующих лиц, например Неемии, составленные как боевой памфлет для обличения и посрамления политических противников, списки тех, кто вернулся в Иерусалим. Мемуары Неемии по своей структуре близки к биографическим надписям высших чиновников позднего Египта.

Особое место среди исторических книг Ветхого завета занимает книга Иисуса Навина. По своему содержанию она является непосредственным продолжением Пятикнижия. В ней рассказывается, как после смерти Моисея под водительством Иисуса Навина израильтяне вступили в Палестину, как страна была завоевана и поделена между отдельными племенами. Сказанное дает основания датировать книгу временем «открытия» и публикации Пятикнижия. В ее основу легли тенденциозно обработанные предания о захвате отдельных городов, о происходивших при этом чудесах и о границах между племенами. Составитель ее пытается представить Израиль как некое единство, во главе которого стоит Иисус Навин; но это находится в вопиющем противоречии с картиной, возникающей при чтении книги Судей. Имеются и другие расхождения. Так, согласно книге Иисуса Навина, последний захватил и уничтожил Асор (Нав. 11:10—11). Но в книге Судей (гл. 4—5) поражение Асору наносит группа израильских племен по призыву пророчицы Деворы, а гибель Асора имела место, очевидно, после этого события.

I

Среди ветхозаветных книг, вошедших, по масоретской классификации, в число так называемых писаний, особое место занимает книга Псалмов. Греческое слово псалмос означает в переводе на русский язык дословно «натягивание лука», а также игру на струнных инструментах типа арфы и пение под аккомпанемент таких инструментов; греческое же псалтирион (отсюда русское «псалтирь») является названием соответствующего инструмента; еврейское техиллим, которым именуется книга, означает «хвалебные песни, восхваления». И то, и другое название раскрывают как внешнюю форму произведений, собранных в книге (это песнопения, сопровождавшиеся игрой на музыкальных инструментах), так и их внутреннее содержание.

Книга Псалмов дошла до нас в двух редакциях. В масоретской редакции насчитывается 150 псалмов, и они разделены на пять частей («книг»). Не исключено, что первоначально каждая из них представляла самостоятельный сборник, но в какой-то момент они были объединены. В Септуагинте 151 псалом; в заголовке последнего из них указано, что он находится «вне счисления». Иначе говоря, псалом 151 был присоединен ко всем другим после того, как сведение всех псалмов в одну книгу было завершено. В Септуагинте отсутствует деление книги на пять частей. Имеются между масоретской редакцией и Септуагинтой и другие расхождения. Так, псалмы 9 и 10 масоретского текста образуют в Септуагинте один псалом (9), то же и псалмы 114 и 115 (113).В то же время псалом 116 масоретского текста в Септуагинте разделен на два (114 и 115), то же псалом 147 масоретского текста (146 и 147). Вообще же псалмы в их нынешнем виде возникли как результат сложной редакторской работы. Есть основания полагать, в частности, что псалмы 42 (41) и 43 (42) первоначально составляли единое целое и лишь на каком-то относительно позднем этапе были разделены, причем это разделение сохраняется в масоретском тексте и в Септуагинте. В то же время псалом 19 (18) явно состоит из двух различных песнопений, соединенных редактором в единое целое; это единство также сохраняется в масоретском тексте и в Септуагинте. Выше мы уже говорили, что отрывки из псалмов 105 (104) и 95 (94) с редакционными отклонениями цитируются Хронистом (1 Хрон. [1 Пар.] 16:8—36) как один псалом. Уже упоминавшийся псалом 151 Септуагинты имеет сложную редакционную историю. Изучение собрания неканонических псалмов из 11-й кумранской пещеры показало, что ему предшествовали первоначально два псалма, которые также были отредактированы и сведены в один. Наконец, весьма обильны и расхождения непосредственно в тексте.

Псалмы представляют собой поэтические произведения, предназначавшиеся преимущественно для исполнения в храме (пение или декламация в сопровождении музыкальных инструментов); часто в заголовках выделяется предводитель хора — солист и дирижер. Там же иногда отмечается, к какому жанру принадлежит данное произведение (песнопение, песнь, хвалебная песнь, молитва, писание, разумение), однако по имеющимся текстам не ясно, каково различие между ними. Стихосложение было тоническим, причем элементарная единица стиха (мора) соответствовала музыкальному такту; это была группа слогов (обычно слово), объединенных общим ударением. Характерной чертой ветхозаветной поэзии является широкое распространение поэтического параллелизма, который, в свою очередь, восходит к исполнению дуэтом (полухоры или солисты). Приведем только один пример (Пс. 2:2—3):

Иногда поэт вводит постоянный рефрен; так, в псалме 136 [135] (1—4):

Особый интерес представляет появление акростихов (псалмы 25 [24], 34[33], 37 [36] и др.). Такие стихотворения, очевидно, были рассчитаны не только на пение или декламацию, но и на чтение.

Среди псалмов довольно много анонимных, однако большинство их авторские; они либо являются плодом творчества указанного в них лица или лиц, либо приписываются указанному автору. В любом случае индивидуальное авторство не мешает им войти в «священное писание» как один из важнейших элементов. Большинство таких псалмов приписывается царю Давиду (1—9, 11 [10] —32 [31], 34 [33] —41 [40], 51 [50] —65 [64], 68 [67] —70 [69], 86 [85], 101 [100], 103 [102], 108 [107] —110 [109], 122 [121], 124 [123], 132 [131], 138 [137] —145 [144], а также Пс. 151 Септуагинты). Помимо него среди авторов псалмов значатся царь Соломон (72 [71], 127 [126]), Моисей (90 [89]), Асаф (50 [49], 73 [72] —83 [82]), сыны Кореевы (очевидно, династия храмовых стихотворцев) (42 [41], 44 [43] —49 [48], 84 [83] —88 [87]), Ефам (Этан) Езрахит (89[88]); в псалме 88 [87] излагается разумение Емана (Хемана) Езрахита. Заслуживает внимания тот факт, что к псалму 72 [71], который, как можно было видеть, традиция приписывает Соломону, сделана приписка: «Закончились молитвы Давида, сына Иессея (Ишайа)». По-видимому, в том сборнике сочинений Давида, которым пользовался составитель книги Псалмов, этот псалом был присоединен к песнопениям Давида и завершал их.

Личностный мотив в особенности очевиден в псалмах Давида, многие из которых составлены по определенному поводу, в связи с событиями его бурной жизни. Псалом 3: «Песнь Давида, когда он бежал от Авессалома (Авшалома), своего сына» (ср. 2 Сам. [2 Цар.] 15:14—16). Псалом 7: «Плач Давида, который он воспел для Яхве из-за дел Хуса (Куша) биниаминитянина». Этот Хус по другим источникам не известен; видимо, он был среди активных врагов Давида, строил против него какие-то козни. Псалом 9: «По поводу смерти сына». Псалом 18 [17]: «Предводителю. Раба Яхве Давида, который сказал Яхве слова этой песни в день, когда спас Яхве его от десницы всех его врагов и от руки Саула». Псалом 34 [33]: «Давида, когда он притворился безумным перед Авимелехом, и тот прогнал его, и он ушел». У ветхозаветного историка ( 1 Сам. [1 Цар.] 21:10—15) этот эпизод разыгрывается у Анхуса, царя гефского, к которому Давид бежал от Саула. Псалом 51 [50]: «Предводителю. Песнь Давида, когда пришел к нему Нафан-пророк, потому что он вошел к Вирсавии [Бат-Шеве]». Имеется в виду эпизод, когда Давид отнял жену у своего воина Урии (см. 2 Сам. [2 Цар.] 12). Псалом 56 [55]: «Предводителю. О голубке, безмолвствующей в удалении. Давида писание, когда схватили его филистимляне в Гефе». Имеется в виду тот же сюжет, что и в 34 [33]. Псалом 57 [56]: «Предводителю. Не повреди. Давида писание, когда он убежал от Саула в пещеру» (ср. 1 Сам. [1 Цар.] 22:1). Псалом 59 [58]: «Предводителю. Не повреди. Давида писание, когда послал Саул и стерегли дом, чтобы его убить» (ср. 1 Сам. [1 Цар.] 19:11—17). Псалом 60 [59]: «Предводителю. На шушан-эдуте. Писание Давида для поучения, когда он воевал с Арамом Месопотамским и Арам-Цова, и возвратился Иоав, и поразил Эдом в Соляной долине, двенадцать тысяч» (ср. 2 Сам. [2 Цар.] 8). Псалом 63 [62]: «Песнь Давида, когда он был в пустыне Иудейской» (1 Сам. [1 Цар.] 23:14). Псалом 142 [141]: «Разумение Давида, когда он был в пещере. Молитва» (1 Сам. [1 Цар.] 24:4— 23) и т. д. и т. п.

Имея в виду, что в книгу Псалмов входят тексты, датируемые временем Вавилонского пленения (в частности, псалом 137 [136]), ясно, что в своем нынешнем виде она сформировалась в послепленный период. Однако большинство псалмов возникли, несомненно, до Вавилонского пленения.

В своей основной массе псалмы — произведения религиозной лирики. В некоторых псалмах (7, 35 [34], 58 [57], 69 [68], 91 [90], 109 [108]) обнаружены магические формулы, призванные избавить от разного рода бедствий. Среди псалмов отчетливо выделяются те, которые исполнялись при ежегодном восхождении царя на престол

(2,18 [17], 20 [19], 21 [20], 72 [71], 101 [100], 110 [109], 132 [131] и 144 [143]:1—11), а также при ежегодном воцарении Яхве (8,15 [14], 24 [23], 29 [28], 33 [32], 46 [45]—48 [47], 50 [49], частично 66 [65], 75 [74], 81 [80], 82 [81], 84 [83], 87 [86], 95—100 [94—99], 114 [113], 118 [117], 132 [131], 149). Значительное место среди псалмов занимают индивидуальные и коллективные жалобы, мольбы о помощи, покаяния, благодарственные гимны, восхваления бога и т. д.

Идейное содержание псалмов отчетливо перекликается с идеями пророческих книг. Мы находим здесь и обличение социального зла и неправды, и определения нравственно-этического идеала. Таков, например, псалом 82 [81], политеистический по своему происхождению, который лег в основу знаменитой оды Г. Р. Державина «Властителям и судиям»:

В псалме 10 (2—10) [9:23—31] поэт рисует выразительный портрет насильника и угнетателя:

Этому противопоставляется идеальный человек (Пс. 15[14]):

Само собой разумеется, что этот идеал в псалмах неразрывно связан с почитанием Яхве и претворением в жизнь его учения. Накопление земных богатств тщетно, так как никто не живет вечно и все накопленное остается другим. Только бог избавляет человека из потустороннего мира ( Пс. 45 [44]). Идеальный царь — тот, что должен обеспечить торжество справедливости и защиту социально слабых (см., например, Пс. 72 [71], 1—5 и 12—14),— также уповает на Яхве, который в свою очередь поддерживает царя своею милостью и обрушивается на его врагов.

II

Особое место среди Писаний занимают три взаимно дополняющие одна другую книги: скептическая — Екклесиаст, трагическая — Иов и наставительная, переполненная банальными поучениями — Притчи. Их объединяет общая тема: каков смысл человеческой жизни? Как человеку жить?

Книгу Екклесиаст (по-еврейски «Кохелет»; приблизительный перевод: «Проповедник») традиция приписывает царю Соломону, с которым отождествляют предполагаемого автора, указанного в заголовке (Еккл. 1:1: «Слова Проповедника, сына Давида, царя в Иерусалиме»). Однако в действительности книга Екклесиаст — позднее произведение; имя Соломона обеспечивало ей авторитет глубокой древности и авторства прославленного мудреца и всеведа. Об этом свидетельствуют, в частности, многочисленные вкрапления в текст из арамейского языка, получившего распространение в иудейской среде не раньше середины I тысячелетия до н. э. Имеется здесь заимствование и из персидского языка (пардес «парк»). Существенно важный хронологический ориентир содержат, по всей вероятности, стихи 9:14—15:

Существует предположение, что поэт имеет в виду осаду Сиракуз римлянами в 214—212 гг. до н. э. «Великим царем» он называет (разумеется, со значительным преувеличением для пущего поэтического эффекта) римского консула Марка Клавдия Марцелла, руководившего осадой; мудрый бедняк — Архимед. Стих 10:16 («Увы, тебе, страна, ты, чей царь — отрок») может быть сопоставлен с восшествием на египетский престол пятилетнего ребенка Птолемея V Епифана (204—180 гг. до н. э.). Если бы эти сопоставления подтвердились, можно было бы датировать составление Екклесиаста самым концом III или началом II в. до н. э. Во всяком случае, его фрагменты, найденные в 4 Кумранской пещере, палеографически датируются временем около середины II в. до н. э.; следовательно, книга должна была войти в обиход до этой даты.

Одна из важнейших мыслей автора выражена в формуле (Еккл. .1:2):

Вся жизнь на земле — это бессмысленная повторяемость, бесцельный круговорот одних и тех же явлений (Еккл. 1:4—11):

В этом отрывке легко усмотреть прямую параллель с учением стоиков о многочисленности «вечностей», из которых одна сменяет другую и одна точно повторяет другую. Жизнь, по Екклесиасту, исполнена внутренней закономерности, осуществление которой не зависит от воли людей (Еккл. 3:1—9):

Здесь тоже ощущается прямая параллель стоическим представлениям, по которым мир управляется законом или судьбою. Однако Екклесиаст сделал из этих посылок вывод, существенно отличающийся от стоического. Стоицизм требует жить согласно с природой, сознательно, руководствуясь разумом, подчиняя свои поступки судьбе, т. е. неотвратимой необходимости, господствующей в мире, которая, как учили стоики, «желающего ведет, а нежелающего тащит». В этом заключается добродетель мудреца и его свобода. С точки зрения Екклесиаста, любая деятельность бессмысленна. Он говорит (1:14): «Видел я все дела, которые делаются под солнцем, и вот, все — суета и погоня за ветром». Все наслаждения, все мыслимые удовольствия не приносят человеку удовлетворения (Еккл. 2:2):

Не приносит удовлетворения и богатство

(Еккл. 2:4— 7):

Я купил рабов и рабынь, и домочадцы были у меня, также и скота, крупного и мелкого, было у меня больше, чем у всех, кто были до меня в Иерусалиме». И что же? «И посмотрел я на все мои дела, которые делали мои руки, и на работу, которую я работал, чтобы делать, и вот: все суета и погоня за ветром, и нет преимущества под солнцем» (Еккл. 2:11).

Екклесиаст рассуждает о постижении мудрости. Он говорит (2:13):

Мало того, изучение мудрости оказывается не только никчемным, но и вредным занятием (Еккл. 1:18):

Мир полон зла и несправедливости (Еккл. 3:16):

И еще (4:1): «И я поворотился и увидел все угнетения, которые делаются под солнцем,

Люди сами по себе не отличаются от скота (Еккл. 3:18—21): «Сказал я в своем сердце о сынах человеческих, чтобы испытал их бог, и чтобы они видели, что они — скот сами по себе, ибо судьба сынов человеческих и судьба скота,— и судьба одна у них. Как умирает тот, так умирает этот, и одно дыхание у всех, и преимущества у человека перед скотом нет, ибо все суета. Все идет в место одно,

Кто знает, дух сынов человеческих,— восходит он вверх, а дух скотины — нисходит ли он вниз в землю».

По мысли Екклесиаста, человеку остается одно (2:24):

(Ср. также 3:22.) Он отрицает и житейское одиночество: лучше вдвоем, чем одному (Еккл. 4:9—12). Итак, поддержание собственной жизни, труд, семья. Человек замыкается в себе, в своем собственном мире. Эти настроения отличаются от стоицизма, который не отрицает общественной жизни и участия в делах государства. Но они отличаются и от того, что мы наблюдаем в пророчестве. Там — исключительная политическая активность, гражданская страсть, пафос утверждения справедливости. Здесь — уход от общественных проблем, ограничение человеческой деятельности потребностями самого человека.

Само собой понятно, что Екклесиаст далек от мысли отрицать бытие божье или значимость бога в жизни вселенной. Весь тот круговорот явлений, в который Екклесиаст вписывает человека, установлен, по его мнению, богом (Еккл. 3:14). Соответственно мысль о видимой бесцельности того, что происходит в мире, оборачивается мыслью о непознаваемости воли божества. Отсюда логически вытекает и заключение книги (Еккл. 12:13—14):

Эти воззрения очень близки к идеям книги Иова. Ее сюжет не сложен. Иов был богатым, знатным и богобоязненным человеком у себя на родине, в стране Уц. Бог по наущению Сатаны решает его испытать. В прологе книги Яхве спрашивает Сатану (Иов. 1:8—12): «Обратил ли ты внимание на моего раба Иова, ибо нет подобного на земле мужа совершенного и добродетельного, боящегося бога и уклоняющегося от зла. И отвечал Сатана Яхве, и сказал: разве даром боится Иов бога? Ведь ты оградил его и его дом, и все, что принадлежит ему вокруг; дело его рук ты благословил, и его скот распространился на земле. Но вот, простри-ка свою руку и коснись всего, что есть у него,— разве не в твое лицо он будет проклинать тебя? И сказал Яхве Сатане: вот, все, что есть у него, в твоей руке, только за него не простирай свою руку». Тема книги, казалось бы, поставлена: может ли человек быть благочестивым и праведным, если он не получает от этого никакой выгоды, если он терпит бедствия и удары судьбы. Однако постепенно она вытесняется другой проблемой: прав ли бог в своем отношении к людям? Справедлив ли он? Получив разрешение бога, Сатана обрушивает на Иова одну беду за другой. Иов теряет богатство, детей и, наконец, заболевает проказой. Отринутый от мира, одинокий и раздавленный своими бедами, он сидит среди отбросов и, когда к нему приходят друзья с утешением, проклинает день, когда родился (Иов. 3:2—10):

Самая лучшая доля, по мнению Иова,— смерть, ибо «там» все одинаковы, все наслаждаются покоем, тогда как «здесь» его настигло то, чего он опасался, он лишился благоденствия, отдыха и покоя (Иов. 3:25—26). Иов не знает за собой вины и приходит к мысли о несправедливости божества. Почему хорошо живется тем, кто пренебрегает богом (Иов. 21:6—10), тогда как Иов, будучи честным и беспорочным, не получил за это никакого вознаграждения (гл. 31)?

Протест переносится в социальную сферу. Иов обличает неправду, которая царит повсюду, не встречая отпора (Иов. 24:1—12):

Как видим, Иов вступает в полемику с идеями пророков. У пророков царящее в мире зло представлено как следствие того, что люди отступили от божественных законов, вызвав на себя гнев божества. У Иова бог сам является виновником бедствий, постигающих людей. Именно к нему обращены упреки праведного страдальца.

Друзья Иова — Елифаз, Вилдад и Софар — пытаются утешить его и переубедить: бог никого не наказывает без вины, и поэтому, раз Иов терпит бедствия, значит, какая-то вина за ним все же есть. Их речи не убеждают Иова: слишком расходятся они с жизненной правдой, слишком «идеальны». Таким образом, широко распространенные, можно сказать, официальные концепции о воздаянии отвергаются. И только речь Елиуя сына Варахиилова производит несколько более сильное впечатление. Оказывается, грех Иова в том, что он осмеливается утверждать перед богом свою чистоту и правоту; это — образец греховного высокомерия (Иов. 33:8—11). Между тем бог гораздо выше человека, он далек от неправды, и человеку следует лишь покорно исполнять его предначертания. Вообще же люди не в силах постичь бога (Иов. 37:23). Окончательное решение выносится устами Яхве, который «из вихря» подробно говорит о своем величии и могуществе и о ничтожестве человека. Иов признает свое поражение: «Я говорил и не понимал» (Иов. 42:3). Но и бог признает, что Иов во многом прав, отвергая дешевые речи Вилдада, Елифаза и Софара. Он делает Иова богаче прежнего; остаток своих дней Иов доживает спокойно и благополучно.

Итак, непознаваемость божества, слепая покорность его воле — таков исход бунта Иова, превратившегося поистине в бунт на коленях. Ответа на «проклятые» вопросы автор так и не дал: нельзя же, в самом деле, считать ответом формулу: «Ты ничего не понимаешь, поэтому замолкни». Между тем от образа благого бога, устроителя добра и зиждителя правды, ничего не остается. Бог ставит на человеке жесточайщий эксперимент, он поддерживает в мире зло — и все это во имя каких-то высших целей? А страданиями людскими, значит, можно пренебречь? Автор уходит от этих вопросов на проторенную колею, проложенную многочисленными, очень популярными древневосточными сочинениями о невинном страдальце. Но вопросы остаются.

Книга Иова не содержит материалов, которые позволили бы ее точно датировать. Традиция, приписывающая ее Моисею (Бава Батра, 15а), представляет собой, несомненно, благочестивую фантазию. Действие здесь происходит в стране Уц (окрестности Южной Палестины), где жили племена сафских арабов, но это не более чем литературный прием. Автор, очевидно, отталкивался от древних преданий о праведнике Иове (ср. Иез. 14:14 и 20)—также, по-видимому, дань литературной условности. Язык книги испытал заметное влияние арамейского, что позволяет отнести ее к послепленному периоду. В книге Иисуса сына Сираха (49:9) (не вошедшей в канон), составленной около 200 г. до н. э., упоминается «пророк» Иов. Это дает определенный ориентир: книга Иова возникла во всяком случае до этой даты.

Книга Притч состоит из нескольких сборников, механически соединенных между собой. Это три сборника изречений Соломона. Запись последнего из них предание относит ко времени иудейского царя Езекии (715—687 гг. до н. э.). Кроме этого, в книгу Притч входят изречения «мудрецов» Агура и царя Лемуила (Лемуэля). По другим источникам эти лица не известны. Одна из частей книги (22:17; 23:12), входящая в изречение «мудрецов», совпадает с датируемой временем около 1000 г. до н. э. египетской книгой Поучения Аменемопе. Другой фрагмент этого же комплекса (23:13—14) близок к древней арамейской книге Премудрости Ахикара, составленной не раньше середины VII в. до н. э. Не исключено, однако, что во всех этих случаях мы имеем дело с ходячей премудростью, фиксировавшейся в разное время разными писателями. Если же говорить в целом, то книга Притч принадлежит к той нравоучительной литературе, которая в древности была широко распространена повсеместно на Ближнем Востоке. Известные современным исследователям древнейшие произведения такого рода, происходящие из Египта и Месопотамии, датируются III тысячелетием до н. э.

Цель книги Притч — утверждение, догматическое и категорическое, той идеологии, которая была поставлена под сомнение в книге Иова. В основе всей премудрости лежит мысль: «страх пред Яхве — начало познания» (Притч. 1:7). Автор резко осуждает насилие, присвоение чужого имущества (1:11 —19); он требует не изменять межи и не захватывать землю, принадлежащую сироте (Притч. 23:10—11). В книге клеймятся корыстолюбие (10:2; 15:27), лицеприятие на суде (18:5; 24:23—25 и др.)» взяточничество (21:14—15), ложь, убийство, лжесвидетельство, гордость, тщеславие и высокомерие (6:16—19; 13:7—10; 19:1). Встречаются здесь даже обличительные ноты — против богачей (18:12), ищущих милости у знатных и ненавидящих бедняка. Особенно много места занимают предостережения против связей с распутными женщинами (2:11—20; 5:1—20; 6:27—32; 7:6—27; 31:3) и пьянства (23:20—21; 31:4—7).

Этический идеал составителя Притч обозначен как мудрость и правда, которые всячески прославляются (см., напр., 3:13—26); их дает бог, и они суть познание бога (1:1—8). Важным составным элементом идеала является милосердие (3:3—4). Обращают на себя внимание высказывания, говорящие о земледельческом труде как основе благополучия (12:11; 28:19). Напомним в этой связи, что в древности основной сферой производственной деятельности было земледелие; на поле работали не только рабы, но и свободные. Вообще составитель Притч выступает против «неправедно» нажитого богатства (10:2) и настаивает на том, что человек должен быть трудолюбивым (ср. 6:6—10; 24:30—34).

В то же время премудрость Притч — насквозь конформистская. Их составитель — противник мятежей (24:21— 22) и переворотов, для него царь — источник справедливости (20:8; 29:4; 12:14), выполняющий волю бога.

Отношение его к рабству стандартно для рабовладельческого общества. Раба, по его мнению, невозможно научить словами, потому что на слова раб не реагирует (29:19); раба не следует разнеживать с юности, ибо потом он станет упрямым (29:21). Составитель Притч против каких-либо изменений в судьбе рабов; ему отвратителен и раб на царском троне, и рабыня, занимающая место госпожи (30:21—23).

III

Нам остается остановиться еще на четырех книгах из раздела Писаний, стоящих особняком во всей ветхозаветной литературе.

Книга Руфь (Рут), несомненно, попала в канон только потому, что она в дошедшем до нас виде завершается родословием Давида, чьими предками считались ее действующие лица. Ее сюжетом послужили события, достаточно для той эпохи обыкновенные. Во время голода некий иудей Елимелех переселяется из Вифлеема в Моав. Там его сыновья женятся на моавитянках, одну из которых зовут Орфа, а другую — Руфь. Проходит некоторое время, Елимелех и его сыновья умирают. Вдова Елимелеха Ноеминь решает вернуться на родину. Она уговаривает своих бездетных невесток остаться в Моаве, но Руфь категорически отказывается: «Не проси меня покинуть тебя, чтобы возвратиться от тебя, ибо куда ты пойдешь, я пойду, и где ты будешь жить, я буду; твой народ — мой народ, и твой бог — мой бог! Где ты умрешь, я умру, и там буду похоронена. Так пусть сделает Яхве мне и так добавит, что только смерть разлучит нас с тобой». По приходе в Вифлеем Руфь отправляется на поле, чтобы, согласно обычаю, собирать для себя оброненные колосья (дело происходит во время уборки урожая). Там она обращает на себя внимание хозяина поля Вооза, родственника Елимелеха, имеющего право на левиратный брак с нею и на то, чтобы выкупить поле, ранее принадлежавшее Елимелеху. По совету Ноемини вечером Руфь отправляется на гумно к Воозу и там проводит ночь у его ног. Найдя ее утром возле себя, Вооз решает на ней жениться. Он идет вместе с нею к городским воротам, где заседают старейшины города. Здесь устраняется единственное препятствие: более близкий родственник, имевший преимущественные права, отказывается от них. Вооз выкупает землю и женится на Руфи, «чтобы восстановить имя умершего над его наследием» (Руфь. 4:10). Ребенок, родившийся от этого брака, считается принадлежащим Ноемини и воспитывается в ее доме (4:13—17). Тем самым продолжается род Елимелеха.

Как видим, основная тема произведения — верность женщины родовым устоям, ее верность памяти супруга (соответственно понятиям и представлениям эпохи). Она делает то, что должна была сделать добропорядочная женщина, дабы продолжить род своего мужа. Существенно и другое: положительной героиней произведения является моавитянка — представительница враждебной народности; мало того, она — прародительница царской династии. Что хотел этим сказать автор? Может быть, ему приходила в голову мысль о тщетности вражды между народами?

Содержащиеся в языке книги арамеизмы свидетельствуют, видимо, о позднем, послепленном происхождении книги.

Книга Есфири (Эстер) представляет собой исторический «роман» об избавлении иудеев от неминуемой гибели из-за козней злодея Амана при дворе персидского царя Артаксеркса; их спасают иудейка — царица Есфирь и ее родственник Мардохей. В память об этом событии устанавливается праздник пурим, до сих пор входящий в число иудейских религиозных праздников. Книга содержит множество сказочных подробностей, однако ее автор обнаруживает и знание государственного устройства Персидской державы. Она написана в послепленный период, очевидно до похода Александра Македонского (т. е. в V—IV вв. до н. э.), иудеями, жившими в Месопотамии, и оттуда проникла на запад. Само имя Мардохей вавилонского происхождения (происходит от имени бога Мардука). Интересно, что эта книга — единственное из ветхозаветных сочинений, не найденное среди рукописей из окрестностей Мертвого моря.

Книга Песнь песней была включена в канон только потому, что традиция приписывает ее составление царю Соломону, не раз упоминаемому в тексте. В средние века неоднократно предпринимались попытки аллегорического ее истолкования — как описания любви господа и его народа или любви Иисуса Христа и его церкви. Этнографическое изучение сирийской свадебной обрядности показало, что Песнь песней является сборником свадебных любовных песен с хоровыми и сольными (от имени жениха и невесты) партиями. Царь Соломон, подобно «князю» русских свадеб,— это жених; само имя (евр. Шеломо — «Благополучный») должно было служить провозвестником грядущего благоденствия. Кстати сказать, есть основания думать, что реальный царь Соломон присвоил себе имя свадебного царя, чтобы снискать дополнительную популярность в народе. Этот же эпитет, но только в женском роде (Шулламит; отсюда Суламита) относится и к невесте.

С потрясающим мастерством Песнь песней изображает радость любви, живую человеческую страсть. Например (2:8-14):

Особо отметим здесь лаконичное и экспрессивное изображение пробуждающейся природы; впрочем, в Ветхом завете такое описание не единично (ср., например, Иер. 14:2—6 — о засухе). Еще один образец (5:2—8):

Песнь песней завершается величественным гимном любви, могущественной и бескорыстной, и страстным призывом к возлюбленному. Поэт восклицает (8:6—7):

Определить время возникновения Песни песней затруднительно. В одном из стихов (6:4) упоминается город Фирца (Тирца), который был в течение короткого времени (IX в.) столицей Израильского царства, но впоследствии исчез с ветхозаветного горизонта. Это значит, что наиболее ранний слой книги, доступный современному исследователю, датируется приблизительно этим периодом. Другой хронологический рубеж указывает язык: в Песне песней имеются заимствования из персидского и греческого языков. Соответственно речь может идти об эпохе персидского господства и эллинизма, т. е. о второй половине I тысячелетия до н. э. Во всяком случае, Септуагинта показывает, что книга существовала уже к III в. до н. э. Однако еще во II в. н. э. песни, входящие в нее, пели в харчевнях подгулявшие посетители (Тосефта, Санхедрин, 12,10; Мехильта к Исх., 15).

«Плач» традиция приписывает пророку Иеремии. Его сюжет — гибель Иерусалима, захваченного вавилонянами в 587 г. до н. э. В этом событии автор видит осуществление справедливого возмездия Яхве (1:7—9; 2:1—9) за прежние прегрешения, уповает на его благость, взывает к ней. Он рельефно сопоставляет прежнее величие Иерусалима и его нынешнее бедствие и разорение (4:4—5 и 9—10). Особенно ярки его описания голода в Иерусалиме во время осады (2:11 —12).

Сложившись в одном из обществ древнего сиро-палестинского региона, Ветхий завет необходимо должен был входить в систему культуры и литературы этого региона.

В древности, насколько можно проследить по свидетельствам письменных источников, по археологическим материалам, унаследованным от далекого прошлого названиям местностей и рек, сиро-палестинский регион был населен племенами и народностями, говорившими на северо-западных семитских языках, которые, в свою очередь, делились на две группы — ханаанейско-аморейскую и арамейскую. В первой из них отчетливо выделяются две подгруппы — ханаанейская (моавитский, аммонитский, финикийский (ханаанейский) и некоторые другие языки) и аморейская (угаритский, собственно аморейский языки). Еврейский язык занимает между ними промежуточную позицию. Исторически сложилось так, что он усвоил как ханаанейские, так и аморейские элементы. Несмотря на различия, которые между ними существуют (например, ханаанейские языки «окающие», а аморейские — «акающие»), их носители, по всей видимости, хорошо понимали друг друга.

В 1929 г. французские археологи обнаружили на холме Рас аш-Шамра неподалеку от северо-восточного побережья Средиземного моря (современная Сирия) остатки древнего города Угарита, бывшего столицей одного из небольших северосирийских царств, крупным центром ремесла и торговли, поддерживавшим связи с Малой Азией, Месопотамией, Египтом и Критом. Основан был Угарит примерно в XXIII в. до н. э.; по-видимому, в конце XIII в. до н. э. он был разрушен землетрясением. Угарит привлекал к себе разнообразный люд. Здесь можно было встретить и выходцев из Эгеиды, и хеттов, и египтян, но основную массу населения составляли угаритяне и хурриты — народность, говорившая на хурритском языке, близком к урартскому и к языкам Северного Кавказа.

I

Во время раскопок Угарита были обнаружены остатки частных и общественных зданий (храмы, царские дворцы и т. п.), памятники материальной культуры, а также многочисленные письменные тексты. Угарит находился в сфере месопотамского культурного влияния; поэтому основная масса деловых документов и писем, дошедших до нас, составлена на глиняных табличках месопотамской клинописью на аккадском языке. Знание этого языка было распространено, по всей видимости, преимущественно среди писцов, но и у них оно было далеко не всегда удовлетворительным. Для прочих, в том числе и для царя, документы переводили на местный угаритский язык. В процессе обучения писцы изучали словари (нам известны фрагменты многоязычных словарей) и переписывали популярные памятники шумерской и аккадской словесности, использовавшиеся как учебные пособия. Тексты на хурритском, хеттском и других языках крайне немногочисленны. На своем родном языке угаритяне писали на глиняных табличках (явное месопотамское влияние!) своеобразным клинописным алфавитным письмом. Среди письменных памятников этой группы имеются деловые документы и письма, но основную их массу составляют записи ритуалов для богослужебных целей (аналогичные записи имеются и на хурритском языке с угаритскими вкраплениями; они явно относятся к тем же обрядам), а также поэтические повествования; все эти памятники в большей или меньшей степени повреждены.

Рассмотрим данные материалы несколько более внимательно. Записи ритуалов дошли до нас из угаритских храмов. Что же касается поэтических повествований, то некоторая часть фрагментов была переписана в писцовых школах во время обучения писцов. Другие — наиболее пространные, составляющие основу дошедшего до нас корпуса угаритской словесности,— происходят из храма Силача Балу; они были записаны в XIV в. до н. э. писцом Илимильку со слов верховного жреца Аттинпарлану по приказанию местного царя Никмадду, который оплатил всю работу. Смысл действий, предпринятых царем и верховным жрецом, очевиден. Записи предназначались для ритуального исполнения в храме, и поэтому необходимо было иметь точный (с точки зрения носителей традиции), надежно фиксированный и авторитетный текст. Разумеется, ничего авторитетнее текста, исходящего от верховного жреца, не было и быть не могло.

Все эти материалы показывают, что храмовое жречество было носителем священной традиции, которая передавалась из поколения в поколение, и что в храмах существовали записи этой традиции. Иерусалимский храм Яхве, разумеется, не был исключением. Вообще параллель между тем, что происходило в Угарите в XIV в. до н. э. и в Иерусалиме в последней четверти VII в. до н. э., бросается в глаза.

Среди повествовательных текстов, происходящих из Угарита, выделяются мифы, концентрирующиеся, главным образом, вокруг Силача Балу. Это мифы о любви Силача Балу и его сестры — богини-воительницы Анату, о борьбе Силача Балу с богом смерти Муту (Балу гибнет от руки Муту, но воскресает и торжествует над ним), о строительстве дома для Силача Балу, о борьбе Силача Балу с богом моря и водной стихии Йамму и о его победе. Кроме этого, до нас дошли миф о священном браке верховного бога Илу с богинями-девами и о рождении благостных богов Шахару и Шалимму, о браке лунного бога Йариху с богиней луны Никкаль и некоторые иные фрагменты. Другую группу составляют предания о древних властителях и героях. Это прежде всего повествование о Карату, о его сватовстве, о том, как богиня Асирату покарала его за неисполнение клятвы страшной болезнью, как сын пытался отнять у него власть, но Карату выздоровел и, по-видимому, одолел его (текст обрывается на полуслове). Еще одно предание рассказывает о праведном правителе Данниилу и его сыне Акхите: Акхит вступает в борьбу с Анату, отказываясь отдать ей свой чудесный лук, хотя Анату предлагает ему свою любовь и бессмертие; Анату убивает Акхита; Данниилу оплакивает Акхита; сестра Акхита отправляется вершить кровную месть. По-видимому, повествование заканчивалось всеобщим примирением и воскрешением Акхита.

Как видим, структура текстов, записывавшихся в угаритском храме Силача Балу (мифы, псевдоисторические повествования, ритуальные предписания), в общем близка к структуре текстов, составивших содержание Пятикнижия.

Угаритская стела из белого известняка с изображением бога-громовержца, подателя дождя и воителя Силача Балу, поражающего землю молнией-копьем (первая половина II тысячелетия до н. э.)

Угаритский пантеон обнаруживает очевидную близость к языческому иудейско-израильскому; в сущности, речь идет здесь о двух местных вариантах набора богов, который был в принципе более или менее одинаковым для всего сиро-палестинского региона. В Угарите почитался верховный бог Илу (=ветхозаветному Элу, Элоаху или Элохиму) — творец вселенной, родитель и верховный владыка богов. Упоминается в одном из угаритских текстов (KTU 1. 1, IV, 14) и бог Йаву, судя по тексту, одна из ипостасей морского бога Йамму. Есть веские основания думать, что угаритское Йаву тождественно ветхозаветному Яхве. Если бы это было так, то можно было бы считать, что Яхве был одним из богов сиро-палестинского региона, достигшим в иудейско-израильском обществе положения верховного бога. Однако центральное место в угаритской мифологии занимает Хадду, или, иначе, Силач Балу,— образ, во многих отношениях параллельный ветхозаветному Яхве: и тот, и этот боги — громовержцы, податели дождя, воители. Илу и Силач Балу часто предстают в облике быка, но и Яхве представлялся своим почитателям тельцом, хотя Ветхий завет резко осуждает поклонение тельцу. Один из наиболее часто встречающихся постоянных эпитетов Силача Балу — «Скачущий на облаке», однако так же характеризуется и Яхве (Пс. 68[67]:5; 104[103]:3).

Мифы, в которых Силач Балу играет центральную роль, обнаруживают поразительную сюжетную близость с языческой мифологией Яхве. Это прежде всего миф о борьбе Силача Балу с богом смерти Муту. Здесь Балу — умирающий и воскресающий бог, вместе с которым умирает и воскресает природа. Другой миф — о постройке дома для Балу, что делает возможным осуществление его функций подателя дождя и громовержца, а также осуществление его царской власти над богами и над всею вселенной. Еще один миф — о победе Силача Балу над Йамму — богом моря и водной стихии, причем Балу олицетворяет вселенский миропорядок, тогда как Йамму — темные, разрушительные силы мироздания. Существовали и мифы о борьбе Силача Балу со Змеем.

Вообще тексты, происходящие из Угарита, показывают на каждом шагу общность угаритских и ветхозаветных представлений, в сущности, даже в тех случаях, когда Ветхий завет их отвергает. Приведем лишь некоторые примеры.

Ветхозаветный историк (2 Сам. [2 Цар.] 6:14), рассказывая, как переносили в скинию Ковчег завета, говорит: «А Давид плясал изо всей силы пред лицом Яхве; и Давид был одет в льняной эфод (т. е. в ритуальную одежду.— И. Ш.)». Дальше Историк добавляет (стихи 20—23): «И возвратился Давид, чтобы благословить свой дом, и вышла Мелхола (Михаль) дочь Саула навстречу Давиду и сказала: что, почтился сегодня царь Израиля, который обнажился сегодня перед глазами рабынь своих рабов, как обнажается кто-нибудь из пустых людей. И сказал Давид Мелхоле: пред Яхве, который предпочел меня твоему отцу и всему его дому, чтобы поставить меня вождем над народом Яхве, над Израилем,— и я буду веселиться пред Яхве! И я унижусь еще больше этого, и я буду падшим в своих глазах, но с рабынями, о которых ты говоришь, с ними пусть я прославлюсь. А у Мелхолы дочери Саула, не было у нее дитяти до дня ее смерти». В угаритских ритуалах неоднократно предусматривается пляска царя (KTU, 1.106; 1.112; 1.119). Но это значит, что и пляска Давида перед Ковчегом была не просто его благочестивым поступком, но и важной составной частью ритуальной церемонии; поэтому и речи Мелхолы — кощунство.

Среди утвари храма, построенного Соломоном, Историк упоминает (1 Цар. [3 Цар.] 7:23—26) литое (бронзовое) «море». Из угаритского регламента жертвоприношений (KTU,1.109) видно, что «море» имелось также и в угаритском храме и что в нем царь совершал ритуальное омовение. Очевидно, для такой же церемонии предназначалось и «море» в Иерусалимском храме; очевидно также, что инвентарь Иерусалимского храма был однотипен инвентарю других храмов сиро-палестинского региона.

Среди ветхозаветных узаконений имеется загадочное предписание: «Не вари козленка в молоке его матери» (Исх. 23:19; аналогично Втор. 14:21). И его смысл, и происхождение оставались загадкой, несмотря на усилия многих поколений исследователей. Однако в угаритском ритуале священного брака (KTU, 1.23) сказано нечто противоположное:

Из сопоставления с библейским текстом представляется наиболее вероятным, что подразумевается молоко именно матери козленка. Но все вместе это означает, что ветхозаветный запрет, в сущности, делает невозможным вкушение ритуальной трапезы обряда священного брака и, значит, участие в нем.

В угаритской поэме о борьбе Силача Балу с богом смерти Муту рассказывается, как Анату расправилась с Муту (KTU, 1.6, 11,30—37):

Но вот Пятикнижие (Исх. 32:20) рассказывает об уничтожении Моисеем золотого тельца: «И он взял тельца, которого они сделали, и обжег огнем, и разбил его, пока он не измельчился, и рассыпал по воде, и дал пить сынам Израиля»; аналогично и во Второзаконии (9:21): «А ваш грех, который вы сделали, я (Моисей. — И. Ш.) взял и обжег его огнем, и разбил его вдребезги, хорошо, пока он не измельчился во прах, и бросил его прах в реку, текущую с горы». Очевидно, и угаритский поэт, и ветхозаветный рассказчик черпают свое вдохновение из одного источника, который просматривается в описании жертвоприношения от первых плодов (Лев. 2:14—15): «А если ты приносишь даяние для Яхве от первых плодов, недозрелые колосья, обожженные огнем, грубо истолченное зерно приноси в даяние от первых твоих плодов. И полей на них масло, и положи на них ладан,— даяние это». Еще в начале XX в. палестинские крестьяне при уборке урожая обжигали зерна на костре в поле, растирали их ладонями, обдували и ели. Эта трапеза — явно пережиток ритуала, практиковавшегося в Палестине еще в глубокой древности.

Угаритская крышка сосуда с изображением богини плодородия (XIV—XIII вв. до н. э.)

Много сходных черт и в угаритской и ветхозаветной поэтике. Не говоря уже о постоянно повторяющихся там и здесь оборотах вроде «и встал и что-либо сделал», «и возвысил свой голос, и воскликнул» или «поднял свои глаза и увидел», укажем, в частности, на следующие параллели.

В поэме о любви Силача Балу и его сестры Анату говорится о полете Анату (KTU,1,10,II,10—11):

А вот как изображает полет Иезекииль (10:19): «И подняли керубы свои крылья, и поднялись от земли пред моими глазами».

Угаритский поэт говорит о плаче Анату по Силачу Балу (KTU, 1.6,1,5—10):

В Псалмах (80[79]:6) читаем:

или (42[41]:4):

Близость этих образов очевидна, хотя они и не тождественны.

В той же поэме (KTU,1.6,VI,26—29) богиня солнца Шапашу заклинает Муту:

Это же проклятие повторяется в надгробной надписи библского царя Ахирома (KAU, 1; XIII в. до н. э.):

Аналогичные образы используются в ветхозаветном пророчестве. Так, у Исайи (33:20):

У него же (14:5):

У Аггея (2:22):

Количество таких примеров можно без труда умножить. Однако и сказанного довольно, чтобы убедиться: и угаритская словесность, и Ветхий завет находятся в рамках одной и той же поэтической системы, в одной и той же культурной атмосфере.

II

Другая народность, близко родственная ветхозаветным иудеям и израильтянам,— финикияне. Они жили первоначально на территории современного Ливана вдоль морского побережья и на прибрежных островах; там они создали свои города, в том числе такие значительные, как Тир (совр. Сур) и Сидон (совр. Сайда), бывшие на протяжении тысячелетий важнейшими центрами средиземноморской торговли. Финикияне вели активную посредническую торговлю во всех уголках средиземноморского мира и на Ближнем Востоке; их корабли появлялись и в водах Атлантического и Индийского океанов и Балтийского моря. Среди их товаров были всякого рода украшения, благовония, ткани и иные предметы роскоши; промышляли они и похищением людей и работорговлей. В XII—IX вв. до н. э. финикияне колонизовали обширные территории Северо-Западной Африки, юга Пиренейского полуострова, Западной Сицилии, Сардинии; позже на западе Средиземноморья возникла финикийская Карфагенская держава — одна из великих держав древности, уничтоженная римлянами в 146 г. до н. э. Финикийская культура и финикийский язык сохранялись и на западе, и на востоке вплоть до арабского завоевания и распространения поглотивших их арабского языка и арабской культуры.

Бог солнца Баал-Хаммон, восседающий на керубах. Традиционное пунийское изображение второй половины I тысячелетия до н. э., найденное в Хадрумете (Северная Африка)

О культуре финикиян известно мало, однако то немногое, что все же известно, говорит о влиянии, которое они оказали на весь средиземноморский мир. Объем этого влияния и его интенсивность были, несомненно, гораздо большими, чем это на первый взгляд представляется по имеющимся в нашем распоряжении материалам. Достаточно указать на заимствование (и усовершенствование) греками финикийского алфавита, в результате чего последний стал предком современных европейских алфавитов. Финикийским алфавитом писали в первой половине I тысячелетия до н. э. в Сирии, Палестине и Заиорданье. Финикийский алфавит был усвоен и соседями финикиян на востоке. Все более поздние системы алфавитной письменности, сложившиеся на Ближнем Востоке,— арамейская (усвоенная с середины I тысячелетия до н. э. иудеями), восходящие к арамейской различные варианты сирийской графики, а также восходящее к ней арабское письмо — в конечном счете возникли как своеобразные варианты древнего финикийского.

О масштабах финикийского влияния свидетельствует повсеместное распространение там в первой половине I тысячелетия до н. э. финикийского линейного алфавита. Хеттские правители на юго-востоке Малой Азии составляли свои надписи на хеттском и на финикийском языках; правители государства Йауди (Самаль) писали по-финикийски, однако язык их надписей был наполнен многочисленными заимствованиями из арамейского. Еще в первые века нашей эры в арамейских надписях из Пальмиры (Северная Сирия), посвященных богослужебным предметам, встречаются финикиизмы. Естественно, что израильско-иудейское общество также не могло избежать этого влияния.

Эллинизованное пунийское изображение бога Баал-Хаммона, восседающего на керубах (вторая половина I тысячелетия до н. э.)

Впрочем, близость некоторых явлений духовной жизни объясняется не столько влияниями, сколько общностью культуры финикиян и древнего Израиля. Так, в Ветхом завете неоднократно упоминается о том, что Яхве восседает на керубах (см., например, 1 Сам. [ 1 Цар. ] 4:4). Но до нас дошла из Хадрумета (Тунис) стела финикийского происхожде ния датируемая примерно V—HI вв до н. э., на которой изображен бородатый бог в остроконечной шапке с жезлом в руках (вероятно, бог солнца Баалхаммон), также восседающий на керубах. Очевидно, в обоих случаях перед нами отражение одинаковых представлений о божестве. Кстати говоря, и в угаритских мифах Силач Балу восседает на керубах.

Культовая сцена: поклонение богу, восседающему на керубах. Изображение на саркофаге библского царя Ахирома (XII в. до н. э.)

В пантеоне финикийского города Библа фигурирует бог Йево (Евсевий, Евангелическое предуготовление, 1,9,21), явно параллельный ветхозаветному Яхве.

Среди обычаев сиро-палестинского региона особое место занимало принесение в жертву (сожжение живьем) богу сыновей жертвователя, практиковавшееся обычно в критической ситуации. Такие жертвоприношения назывались по-финикийски молх, по-еврейски молех; из этого вследствие ошибочной интерпретации данного слова, имевшей место уже в древности, появилось представление о чудовищном боге Молохе, которому будто бы приносили человеческие жертвы. Останки таких жертв хоронили на специальных кладбищах, называвшихся тофет. Такие кладбища найдены при раскопках финикийских городов Западного Средиземноморья. Иудеи приносили эти жертвы в долине Хинном недалеко от Иерусалима; из еврейского ге Хинном («долина Хинном») возникло слово «геенна». Древние наблюдатели, которым бросался в глаза этот чудовищный обычай, считали его проявлением бесчеловечной свирепости, будто бы присущей финикиянам (Диодор, 20, 14; Юстин,16, 6, 12). Они были не правы. В действительности принесение в жертву сына, в особенности единственного сына, было подвигом благочестия, совершавшимся во имя бога и, как правило, ради блага народа.

Иудейские проповедники монотеизма активно выступали против этого обычая (см., например, Иер. 32:35); Пятикнижие (Лев. 20:2—5) прямо его запрещает. Особую роло в борьбе с ним играл рассказ о жертвоприношении Авраама (Быт. 22:1—13): «И было после этих событий, и он сказал: возьми-ка своего сына, своего единственного, которого ты любишь, Исаака, и пойди себе в страну Мориа, и вознеси его там жертвой всесожжения на одной из гор, которую я укажу тебе. И поднялся Авраам утром, и оседлал своего осла, и взял двух своих отроков с собою, и Исаака, своего сына, и нарубил дрова для всесожжения, и встал, и пошел в то место, о котором говорил ему бог. На третий день поднял Авраам свои глаза и увидел то место издали. И сказал Авраам своим отрокам: оставайтесь себе здесь с ослом, а я и этот отрок пойдем туда, и свершим поклонение, и вернемся к вам. И взял Авраам дрова для всесожжения, и положил на Исаака, своего сына, и взял в свою руку огонь и нож, и они пошли вдвоем вместе. И молвил Исаак Аврааму, своему отцу, и сказал: мой отец! И он сказал: вот я, мой сын! И он сказал: вот огонь и дрова, а где овен для всесожжения? И сказал Авраам: бог усмотрит себе овна для всесожжения, мой сын. И они шли вдвоем вместе. И они пришли в то место, о котором говорил ему бог, и построил там Авраам жертвенник, и сложил дрова, и связал Исаака, своего сына, и положил его на жертвенник поверх дров. И протянул Авраам свою руку, и взял нож, чтобы заколоть своего сына. И воззвал к нему посланец Яхве с небес и сказал: Авраам! Авраам! И он сказал: вот я. И он сказал: не протягивай свою руку к этому отроку, и не делай ему ничего, ибо теперь я знаю, что боишься бога ты и не скрыл своего сына, своего единственного от меня. И поднял Авраам свои глаза, и увидел, и вот, баран сзади зацепился за ветку своими рогами. И пошел Авраам, и взял барана, и принес его в жертву всесожжения вместо своего сына». Итак, бог удовлетворяется готовностью принести в жертву, но в действительности ему достаточно барана. Аналогичные представления развились и у финикиян. Как показывают многочисленные надписи, наряду с человеческими жертвами (молходом) с течением времени все более широко практикуется принесение в жертву барана (молхомор). Однотипность воззрений и их развития в обоих случаях бросается в глаза.

Ветхий завет сохранил предание о «Саде Эдем», где живет бог и где он поселил первого человека. Синодальный перевод в соответствии с традиционными церковными воззрениями переводит соответствующий термин — «рай». Однако в Ветхом завете нет еще ни рая, ни ада; эти понятия появились и развились позже, преимущественно в христианской среде, из идеи о посмертном воздаянии.

Вот что говорит предание (Быт. 2:8—10): «И насадил Яхве-бог Сад в Эдеме, на востоке, и поместил там Человека, которого сотворил. И вырастил Яхве-бог из земли всякие деревья, приятные на вид и вкусные для еды, и дерево жизни посреди Сада, и дерево познания добра и зла. И Река вытекает из Эдема, чтобы орошать Сад, и оттуда она разделяется и становится четырьмя рукавами». После грехопадения первых людей мы видим бога на прогулке (Быт. 3:8): «И услышали они голос Яхве-бога, прохаживавшегося в Саду, по ветру дневному». Обращаясь от этого материала к античным свидетельствам о финикийском культе Адониса, широко распространенном и в греческом мире, мы обнаруживаем, что его ритуалы совершались в садах (см., например: Феофраст. История растений, 6, 7, 3; Филострат. Жизнь Аполлодора, 7, 32). Из пальмирских надписей мы узнаем, что и в Пальмире, на северо-востоке Сирии, местные боги почитались в рощах и садах. Во всех этих случаях мы имеем дело с одинаковыми представлениями: бог живет в саду вместе с теми, кого ему угодно там поселить. Сады Адониса, которые были разбросаны по Финикии и за ее пределами, были, по сути, моделями этого божьего жилища.

Не меньшее значение имеет и еще одно обстоятельство. В строительной надписи Йехимилька, царя финикийского города Библа (КА1 4), датируемой серединой X в. до н. э., говорится: «Пусть продлит владыка небесный, и владычица Библа, и собрание святых богов Библа дни Йехимилька и его годы над Библом, ибо праведный царь и добродетельный царь пред лицом святых богов Библа он». В надписи Йихавмилька, другого царя Библа (КА1 10), датируемой V—IV вв. до н. э., сказано: «Пусть благословит владычица Библа Йихавмилька, царя Библа, и оживит его, и продлит его дни и его годы над Библом, ибо праведный царь он». Эти тексты показывают, что идейное развитие иудейско-израильского общества и пророческое движение происходило в тех же рамках и в русле тех же представлений о правде и добродетели, которые складывались и в Финикии.

Однако финикияне оказали и прямое влияние на жизнь Иудеи и Израиля. Известно, в частности, что финикияне принимали активное участие в строительстве Соломонова храма (1 Цар. 5:32 [3 Цар. 5:18]). Утварь для храма и царского дворца изготовлялась под наблюдением финикиянина-ремесленника, матерью которого была израильтянка из племени Неффалим (Нафтали) (1 Цар. [3 Цар.] 7 : 13—46). План храма и внешний вид, насколько об этом можно судить по дошедшим до нас описаниям, были близки к финикийским образцам, знакомым нам по сохранившимся моделям. Как известно, иудейско-израильское общество усвоило финикийский линейный алфавит. Но это значит, что в Иудее и Израиле имела хождение и читалась финикийская литература. Многие особенности ветхозаветного повествовательного стиля — лаконичность, точность, отсутствие внешней орнаментировки и экспрессии — сложились, по всей видимости, под влиянием финикийской прозы, какою она предстает перед нами из составленных на финикийском языке надписей исторического содержания. Конечно, финикияне несли с собой в Израиль и Иудею почитание своих богов, и это вызывало сопротивление, особенно в пророческой среде. Легенды о пророке Илии трактуют в сказочном облике именно такой сюжет: борьбу против проникновения в Израильское царство культа тирского бога, которого предание называет Баалом. Однако чисто литературные связи оставались. В надписи хеттского царя Азитавадда из Каратепе (KAU 26; около 720 г. до н. э.) мы встречаем фразу: «И наполнил я бесплодную пустыню, и присоединял я коня к коню, и щит к щиту, и лагерь к лагерю по милости Баала и богов». Это близко к известному проклятию Исайи (5:8) против тех, кто «присоединяет дом к дому и поле к полю». Оба автора, являвшиеся современниками, явно использовали один и тот же литературный штамп.

Значительный интерес представляют общие сведения о финикийской литературе, сохраненные известным церковным писателем Евсевием Кесарийским в его книге «Евангелическое предуготовление». Из его рассказа (1,9— 10) видно, что у финикиян существовало своего рода священное писание — собрание мифов и исторических преданий, приписывавшееся Таавту — богу, изобретшему письменность. Из них было извлечено некое высшее учение, хранителями которого были жрецы и посвященные в таинства пророки. В храмах, в частности в Берите, они хранились в специальных помещениях и были записаны тайнописью («письмена аммунеев»), доступной только посвященным. В этих сочинениях черпал материал популярный в античном мире финикийский историк Санхунйатон, а у него в свою очередь греко-финикийский историк Филон из Библа (вторая половина I — первая половина II в. н. э.), у которого заимствовал Евсевий. Все изложенное свидетельствует, что структура финикийской священной литературы совпадала с ветхозаветной: записи мифов, исторические повествования, пророческая литература. Особенно важно появление последней: за нею определенно должны стоять выступления пророков с религиозной проповедью, которая откликалась на какую-то нам не известную злобу дня.

Все эти сходные моменты, разумеется, не случайны. Они свидетельствуют, что и иудейско-израильская, и финикийская словесность развивались в рамках общей литературной системы и, несомненно, общего литературного процесса.

III

Когда речь идет об исследовании литературной и духовной жизни сиро-палестинского общества, то особого внимания достойна уже упоминавшаяся выше книга пророка Валаама, фрагменты которой были найдены в Телль Дейр Алла.

Изучение этих фрагментов показывает, что, в сущности, все пророки работали в рамках одной и той же литературной схемы. Пророк предвещает беды и социальные катаклизмы: «Боги объединились, и встали могучие в собрании, и сказали Шегер 1: сломай запоры небесные, своею тучей установи тьму, а не свет, гнев, а не твою крепость. Принеси страх тучей темной и не свети навечно». И далее живописуется запустение («там, куда овец гнал посох, зайцы едят траву») и общественный переворот («нищая будет приготовлять миро»). Пророк патетически вопрошает: «Разве для совета у тебя нет советников или для царствования нет царя, восседающего!]?» Он предрекает будущее благополучие: «Ты облачишься одеждой радостной, если ты переменишь злость, если ты []». Обращают на себя внимание и такие фразы: «слово проклятия на языке у тебя осуждено», «ты будешь умерщвлен», «прокляты его длани», «его руки ты осуши, возьми в [свои] длани», «ради милосердия и ради []». Видимо, книга Валаама провозглашала от имени пророка и его богов принципы нравственности; сама его книга была священным писанием храма в Телль Дейр Алла.

Появление предания о Валааме в Пятикнижии свидетельствует о том, что литература подобного рода имела хождение в иудейско-израильской среде и имела за собою репутацию высокой авторитетности. О самом Валааме поздняя иудейская традиция (Баммидбар Рабба, 20, 1, 7) говорит, что он занимал у язычников то же положение, что Моисей у древних израильтян. Очевидно, ветхозаветные пророки вели против этой литературы активную полемику, доказывая, что именно служение Яхве открывает путь к благополучию и праведной жизни.

IV

Важнейшим элементом той литературной атмосферы, в которой создавался и существовал Ветхий завет, были произведения древнеиудейской литературы, не вошедшие в ветхозаветный канон,— так называемые апокрифы («утаенные») и псевдоэпиграфы («ложно надписанные»).

В канон не вошли книги позднего происхождения. Произошло это потому, что в последние века I тысячелетия до н. э. сложилась очень настойчиво проводившаяся в жизнь концепция: пророчествование в Израиле прекратилось не позже чем ко времени Александра Македонского. Единственными выразителями божьей воли оказывались в результате послепленные законоучители, создатели талмудической традиции («устного Учения»). В результате вся литература, развивавшаяся в русле художественных традиций и идейных устремлений Ветхого завета, лишалась ореола слова божьего, а многочисленные пророки, появлявшиеся в иудейском обществе в I в. до н. э.— II в. н. э., оказывались лжепророками. Конечно, эти сочинения читались и переписывались; среди рукописей из окрестностей Мертвого моря найдены еврейские и арамейские фрагменты апокрифических книг Товита, Юбилеев, Завещаний двенадцати патриархов, Еноха и Иисуса сына Сираха. Отрывки из последней были найдены также при раскопках крепости Масада и в гениз Каирской синагоги. Найден в генизе и фрагмент завещания патриарха Леви. Однако в канон вошли только те книги позднего происхождения, древность и подлинность которых была удовлетворительно (с точки зрения составителей канона) доказана. Правда, книга Иисуса сына Сираха в Талмуде часто цитируется таким же способом и занимает ту же позицию, что и канонизированные сочинения. Не войдя в канон, апокрифы и псевдоэпиграфы постепенно вышли в иудаистской среде из литературного обращения и были забыты. До нас они дошли в переводах на греческий, латинский, эфиопский, коптский, сирийский, арабский, армянский, грузинский и старославянский языки.

Синагога эллинистическо-римского времени из селения Капернаум в Северной Палестине (реконструкция)

Апокрифическая литература складывалась в эпоху эллинизма и римского господства (конец IV в. до н. э.— II в. до н. э.) в обстановке ожесточенной классовой борьбы внутри иудейского общества и борьбы с чужеземными захватчиками и эллинистическим государством Селевкидов, а позже — с Римом. Это был период, когда в иудейской литературе появились и получили распространение книги на греческом языке, авторы которых стремились ввести иудаизм в круг греческой традиции, согласовать с греческой философией догматы иудейского монотеизма. Наиболее известными деятелями этого литературного направления были драматург Иезекииль, философ Филон из Александрии, историк Иосиф Флавий. Апокрифические сочинения отрицали какую-бы то ни было возможность сближения с инородческим язычеством. Они проповедовали верность древним устоям, бескомпромиссную приверженность монотеистическому культу Яхве, предсказывали скорое пришествие мессии и наступление «конца дней», а с ним и всеобщего переворота.

Среди апокрифических книг выделяются прежде всего книги исторического и псевдоисторического содержания. К числу собственно исторических относятся 1 и 2 книги Маккавеев, посвященные борьбе иудеев против селевкидского господства. Идея, положенная в их основу, четко выражена в словах инициатора восстания, жреца Маттафии (1 Мак. 2:19—22): «Даже если все народы, что в царстве царя, послушают его, уклонятся от веры своих отцов и поступят согласно его приказаниям, то я, и мои сыновья, и мои братья будем поступать по завету наших отцов. Упаси нас боже оставить закон и заповеди. Слова царя мы не станем слушать, чтобы уклониться от веры своих отцов направо или налево».

Псевдоисторической является 3 книга Маккавеев — рассказ о том, как египетский царь Птолемей IV Филопатор пожелал растоптать египетских иудеев слонами и как Яхве не допустил до этого. Близкий по смыслу сюжет разрабатывается в другой псевдоисторической книге — Иудифь, исполненной смутных воспоминаний о походах ассирийских царей в Палестину и персидского царя Артаксеркса III Оха на подавление восстания финикиян. Однако события, о которых она рассказывает, придуманы повествователем. Здесь речь идет о подвиге Иудифи, которая проникает во вражеский лагерь и убивает командующего «ассирийской» армией Олоферна. Деморализованные «ассирийцы» бегут от стен иудейской крепости Ветилуи. Представления автора о течении иудейской истории совпадают с теорией, изложенной в книге Судей (Иудифь 5:17—18).

В апокрифических сочинениях активно разрабатываются темы и сюжеты Пятикнижия. Среди них следует упомянуть, в частности, «Жизнеописание Адама и Евы» («Апокалипсис Моисея»), где рассказывается о наказании Адама и Евы за их грехопадение и о том, как бог простил Адама после смерти.

Другое сочинение этого плана — книга Юбилеев («Малая книга Бытия»). Для нее характерно отступление от традиционного лунного календаря; ее календарь — солнечный, тот же, что был принят в Кумранской общине. Иначе говоря, автор порывает с официальным храмовым культом, выступает как идеолог оппозиционных течений. Многие детали повествовательной части Пятикнижия в книге Юбилеев отсутствуют; в то же время здесь имеются другие детали явно позднего происхождения. Так, Иаков получает благословение непосредственно от Авраама, который сам предназначает его себе в преемники. В обращенной к Моисею речи бога (1:8—18) говорится, что поклонение чужим богам навлечет на Израиль беды и лишит его свободы, но потом Израиль вернется к Яхве, и Яхве его простит и даст ему благополучие, откроет мир и справедливость; возродит свою святыню (Иерусалимский храм). Израиль будет «царством жрецов и святым народом» (16:18). Особенности календаря книги Юбилеев показывают, что автор имел при этом в виду храм, который должен быть в какой-то перспективе, с культом по датам солнечного цикла.

Важную роль в духовной жизни общества играли «Завещания двенадцати патриархов», мифических родоначальников израильских племен. Они составлены в форме предсмертных речей, где слушателей увещевают бояться бога, быть благочестивыми, поступать по правде и предостерегают против корыстолюбия, непочтительности, высокомерия, ненависти к ближним, пьянства, чрезмерного увлечения женщинами. Здесь с особой силой звучат мессианистические мотивы. Так, в «Завещании Леви» (18:1—14) предрекается пришествие «нового жреца», который «совершит справедливый суд над землей, когда исполнятся дни. И поднимется его звезда на небесах, как звезда царя, освещая светочем знания, как солнце день, и он возвысится в мире». Вера в бога, мир и радость воцарятся тогда на земле; мессия откроет врата рая и даст «святым» вкусить от древа жизни, т. е. дарует им вечную жизнь. В «Завещании Иуды» (гл. 24) возвещается: «Восстанет для вас звезда от Иакова в мире, и восстанет муж из моего потомства, как солнце справедливости, и он будет поступать с сынами человеческими по совершенству и по справедливости, и никакого порока не найдется в нем. И откроются над ним небеса, и изольется благоволение Святого Отца на него, а он изольет дух милости на нас. А вы будете для него сыновьями воистину, и будете поступать по его законам, первым и последним». Затем предсказывается возрождение Израиля, воскресение из мертвых патриархов и других усопших, скорбь «нечестивцев». Из других пророчеств (Завещ. Симеона, 7:1; Завещ. Иссахара, 5:7; Завещ. Иуды, 21:2—4) мы узнаем, что из племени Леви явится верховный жрец, которому будет принадлежать верховная власть, и из племени Иуда — царь. Все это явно направлено против тех, в чьих руках находилась власть в иудейском обществе.

Апокрифическая пророческая литература весьма многообразна. Здесь и Послание Иеремии с призывом не поклоняться вавилонским «языческим» богам, и книга, приписывавшаяся Варуху (последователю и помощнику Иеремии), с призывом вернуться к соблюдению закона и быть мужественными в годину бедствий. Небольшое сочинение «Мученичество и вознесение Исайи» рассказывает, как пророк бежал в пустыню, там был захвачен иудейским царем Манассией и распилен на куски. Другие части книги — предсказание пришествия Христа и вознесение Исайи к божьему трону, где он получает повеление для Христа,— несомненно, позднего, христианского происхождения.

Апокалипсические пророчества (откровения) о грядущем конце мира и избавителе представлены прежде всего Сивиллиными книгами, частично подвергшимися христианской обработке. Помимо обычных запретов служить чужим богам и угроз врагам мы находим здесь яростные проклятия Риму (3, 456—466; 5, 155—178), как бы вобравшие в себя всю ненависть угнетенных к жестоким притеснителям. Авторы Сивиллиных книг страстно ожидают божьего суда в конце дней, грядущего царя-спасителя, который установит царство справедливости и всеобщего благополучия (3, 619—622, 652—660, 702—731).

В другом сочинении — «Вознесение Моисея» — ретроспективно пересматривается вся история иудеев до середины I в. н. э. В будущем ожидается преследование иудеев, мученичество и наступление божьего царства. В IV книге Ездры автор пытается ответить на вопрос, почему стало возможным разрушение Иерусалима в 70 г. н. э. Ответа фактически нет: божья воля непознаваема — вот все, что ее составитель может сказать. Но он предсказывает обновление стареющего мира, когда Рим, олицетворенный в облике двенадцатикрылого трехголового орла, погибнет и наступит возрождение и царство мессии. Божественный помазанник предстает в образе богатыря, поднявшегося из глубин моря и одолевающего бесчисленное множество врагов. Эта же тема разрабатывается и в Апокалипсисе Варуха. Здесь гибель Иерусалима представлена как наказание за грехи народа; божьи ангелы разрушают стены города, чтобы врагам было легче в него ворваться. Пришествие мессии сопровождается воскрешением из мертвых и возрождением Иерусалима. В книге появляется загробный суд и посмертное воздаяние: грешники в ужасающих обличиях будут помещены в место скорби, а праведники — среди ангелов.

Книга Еноха чрезвычайно многообразна по своему содержанию. Мы находим в ней и развитую ангелологию, и попытку систематизировать календарно-астрономические наблюдения, и изложение всей истории иудеев от сотворения первого человека, и развернутое учение о Мессии и страшном суде. Мессианистический переворот и обновление мира здесь помещается непосредственно после восстания Маккавеев (90:1—16; 91:12—17; 93). В описании путешествия Еноха по земле и подземному миру очень подробно говорится о райских садах, предназначенных для праведников, и о местах, где будут помещены грешники (гл. 6—36). Мессия в книге Еноха — это «сын человеческий». «И в этом месте,— пишет ее автор,— видели мои глаза избранника справедливости и веры, и справедливость будет в его дни, и праведные, и избранные будут пред его лицом без числа во веки веков. И я видел его место под крылами владыки духов, и все праведные и избранные перед ним, светят, как светильники огненные, и их уста наполнены благословениями, и их речи прославляют имя владыки духов, и справедливость не уйдет от них и правда не уйдет от них навечно» (39:6—7). Грядущий суд над миром (гл. 50) должен обеспечить блаженство и славу «святым и избранным». Правда, и грешники могут надеяться на спасение, если они «вернутся и оставят дела своих рук»: «Чести не будет им от имени владыки духов, но его именем они спасутся, и владыка духов помилует их, ибо велика его милость». Лишь закоренелым преступникам не будет прощения. Это относится прежде всего к правителям, сильным мира сего. «В те дни,— пророчествует автор (48: 8—9),— Цари земные, и сильные, правители земли падут на свои лица из-за деяний своих рук, ибо в день своего ужаса и своего горя они не спасут свои души. И я отдам их в руки моего избранника: как лед, в огне они сгорят пред лицом святых; как прах, в водах они потонут пред святыми, и остатка не найдется от них». Суд будет сопровождаться глубоким переворотом, обновлением небес и земли (45: 4— 5) и воскрешением мертвых, из которых будут отобраны «праведные и святые» (51:1—2).

Среди апокрифических сочинений, соответствующих «Писаниям» иудейского канона, отметим прежде всего внеканонические псалмы, собрание которых известно как по сирийскому переводу, так и по открытому в одной из кумранских пещер еврейскому оригиналу. Они приурочены к определенным событиям иудейской истории: в них разрабатывается история Давида, они связываются также с историей царя Езекии и с возвращением из Вавилонского плена. Так называемые Псалмы Соломона отражают начальный период римского господства в Иудее. Их составитель обличает грешников, к числу которых принадлежат и правители Иудеи. К римской власти автор Псалмов Соломона относится отрицательно. Он верит в воскресение праведников (3:12; 13:11; 14:10) и уповает на пришествие мессии — законного царя из потомков Давида, устроителя нового могущественного Иудейского государства (17—18).

В книге Товит разрабатывается широко распространенный сказочный сюжет о благодарном мертвеце; здесь, однако, мертвец замещен ангелом Рафаилом. Заглавным персонажем книги является Товит — израильтянин из племени Неффалим, переселенный ассирийцами в Ассирию. Он был еще на родине известен своим благочестием, и теперь, вдали от нее, сохраняет преданность богу и творит добрые дела. Но вот Товит слепнет и теряет свое добро. Другое действующее лицо — Сарра дочь Рагуила — также глубоко несчастна. Семь раз ее выдавали замуж, и семь раз злой демон Асмодей убивал ее женихов на пороге брачной спальни. Бог внял их мольбам и, чтобы им помочь, послал на землю своего ангела Рафаила, принявшего в человеческом облике имя Азария. Когда-то давно

Товит дал взаймы деньги Гаваилу, живущему в мидийском городе Рага, и вот теперь он послал своего сына Товию взыскать долг. Спутником Товии становится Рафаил-Азария. По его наущению Товия поймал большую рыбу, вырезал у нее и сохранил на будущее ее сердце, печень и желчь. По пути в Рагу путники попадают в город Экбатаны, в дом Рагу ила — родственника Товита. Рагуил выдает Сарру замуж за Товию. Едва Товия сжег сердце и печень рыбы, Асмодей бежал к границам Верхнего Египта, на край света. Две недели продолжался свадебный пир, а за это время Рафаил-Азария по поручению Товии получил у Гаваила деньги. Родители Товии беспокоятся о сыне; мать считает его погибшим. Товия вместе с женой, половиной богатств Рагуила и взысканным долгом возвращается в Ниневию. Пользуясь рыбьей желчью, он исцеляет отца. Только теперь Рафаил объявляет, что он — ангел божий и приказывает восхвалять бога за его благодеяния. Книга заканчивается пророчеством Товита о грядущем падении Ниневии и гибели Ассирийского царства. Товит советует сыну переехать в Мидию, где можно будет наслаждаться миром и благополучием. По своему содержанию книга Товит связана с циклом ближневосточных сказаний о мудреце Ахикаре, популярном, как показали элефантинские папирусы, и в иудейском обществе.

Памятником поучительной литературы является книга Иисуса сына Сираха. Она была составлена в начале II в. до н. э. и выдержана в традициях и стиле древневосточных поучений с увещеваниями быть почтительным к родителям, помогать беднякам, вести умеренную жизнь, следовать мудрости, т. е. жить в «страхе божьем». Примечательны рассуждения Иисуса о необходимости властвовать собой, быть сдержанным и спокойным в любых обстоятельствах. Они являют собой несомненную параллель эллинистическому стоицизму. Автор уверен, что мир наполнен непримиримыми противоречиями между угнетенными и угнетателями, богачами и бедняками. Он советует держаться подальше от власть имущих, ибо близость к ним никогда не кончается добром. Спорить с сильными мира сего бесполезно, ибо власть и сила в их руках, и конфликт с ними ведет человека к гибели. В эксплуатации рабов Иисус видит закономерное явление. По его словам, раба следует принуждать к труду, в том числе и насилием. Однако чрезмерно свирепствовать также не рекомендуется: раб может убежать, и вернуть его будет невозможно. Усердного раба должно поощрить, в том числе и надеждой на свободу. Говоря о труде свободных ремесленников, Иисус заявляет, что они не являются и не могут быть правителями; их труд он оценивает ниже занятий Учением. Все это типично для эпохи эллинизма.

Вероятно, полемической по отношению к Екклесиасту была книга Премудрости Соломона с предсказанием осуждения грешников на грядущем суде и восхвалением мудрости.

Все изложенное выше показывает, что в литературной и общественной жизни Иудеи эпохи эллинизма и римского владычества непререкаемо господствует Ветхий завет. В словесности разрабатываются заложенные в нем идеи, ветхозаветные литературные жанры и стилистика отдельных произведений. Нет ничего удивительного в том, что и сектантская литература — как ессейская (Кумранская), так и христианская — отталкивалась от Ветхого завета и следовала ему как литературному образцу. Впрочем, здесь появляются и новые жанры. В ессейской словесности это уставы религиозного объединения и комментарии на ветхозаветные книги; в христианской — биографии и послания, складывающиеся под влиянием соответствующих греческих литературных образцов.