Павел Амнуэль

Дежа вю

Площадь была маленькая, а церковь выглядела заброшенной. Сложенное из красных кирпичей, не везде плотно подогнанных друг к другу, здание, если смотреть на него издали, напоминало севший на мель старый корабль, мачты которого переломились у основания.

Антон обошел церковь и присел на скамью под деревом, которое могло быть липой, а могло – осиной. Антону хотелось, чтобы дерево оказалось плакучей ивой, тогда он дотянулся бы до ее ветвей и сказал про себя: «Все хорошо». Гуляя по Амстердаму третий день, Антон не нашел ни одной ивы, хотя выбрал этот город по той, для него самого не очень ясной, причине, что на берегах знаменитых каналов растут большие плакучие ивы, которых не найти ни в одной другой европейской столице. Никто ему об этом не говорил, и ни в одном из путеводителей ни слова не было об амстердамских ивах, но Антон помнил, что как-то сидел под плакучей ивой именно в Амстердаме. Больше ничего он вспомнить не мог, но картинка, возникшая в голове, когда он в конце семестра принялся изучать туристические проспекты, была такой яркой, что у него и тени сомнения не возникло – придя в турагентство, он точно знал, куда хочет ехать.

В Амстердаме ив не оказалось. У дерева, под которым стояла скамья, была редкая крона, будто парик с выпадавшими волосами, и солнечные лучи, почти не застревая в ветвях, падали на плечи и голову. Вход в церквушку был закрыт, дверь выглядела такой же старой, как вся кладка, местами покрывшаяся плесенью. Впечатление было таким, будто лет двести назад последний прихожанин, а может, сам приходский священник, уходя, закрыл дверь навсегда, и за многие годы она вросла в кирпичи, превратив бывший храм в запечатанный склеп.

Посидев несколько минут и дав ногам отдохнуть от долгого хождения по улицам, Антон поднялся, чтобы продолжить прогулку, и, похоже, это его движение что-то переключило в сложном устройстве мироздания – над площадью, над небом вознеслась печальная, с взволнованными придыханиями, мелодия, которую небрежно, то ускоряя темп, то вдруг останавливаясь, будто забывая ноты, наигрывал невидимый органист.

Неожиданно раскрылась дверь – сама собой, будто от ветра, которого сегодня не было в помине, – и из глубины церкви звук органа пролился на брусчатку площади, как густой сироп из опрокинувшейся бутылки. Играли Баха – седьмую инвенцию. Антон не был ни знатоком, ни даже активным любителем классики, органа в особенности, но эту вещь знал наизусть, она звучала в его любимом фильме, который с некоторых пор ему и пересматривать было не нужно – он знал каждый кадр «Соляриса», каждую режиссерскую задумку, каждый жест и взгляд актеров.

Органист играл плохо, а может, всего лишь репетировал, но знакомая мелодия все равно притягивала, будто порыв ветра, распахнувший дверь, толкнул Антона в спину по направлению к церкви, куда он, вообще-то, и без приглашения собирался войти, раз уж представилась возможность.

Антон медленно пересек площадь и вошел в гулкую темноту храма, внутри оказавшегося огромным. Купол витал где-то над застывшим в удивлении небом, узкие окна с калейдоскопическим нагромождением витражей почти не пропускали свет, на алтаре под большим позолоченным крестом с распятым Иисусом горел ряд высоких тонких свечей, и кто-то там, кажется, молился – Антону показалось, что он видит согбенную спину в белом облачении священника. А может, это висело на решетке чье-то белое, похожее на полотенце, одеяние – издали не разобрать.

Орган перестал звучать на середине музыкальной фразы, и тишина проявила звуки, существовавшие здесь и раньше, – медленные шаги на хорах, кряхтение, тяжелое дыхание. Органист, видимо, спускался, Антон не хотел ни с кем встречаться; может, сюда вообще нельзя было входить, и он нарушил правила? Повернувшись, чтобы уйти, Антон бросил взгляд на стоявшую в углублении статую девы Марии, почти невидимую, но все равно четко очерченную полутенями от колонн. Дева Мария держала на руках младенца и смотрела на Антона, будто хотела сказать: «Помнишь?»

Он вспомнил. Он здесь был. Однажды. Не так давно. Просто выпало из памяти. С ним это часто случалось – в последнее время, впрочем, чуть реже обычного. Дежа вю. Вдруг вспоминаешь, что с тобой это уже происходило. Антон знал, что, обернувшись, увидит в центре зала на полу сложную мозаику – круг с множеством лучей, похожих на пики, перевязанные тонкими лентами. И в центре круга…

Антон медленно обернулся, ему показалось, что дева Мария посмотрела на него укоризненно, а младенец вздрогнул и приник к материнской груди.

В центре зала было чуть светлее, и мозаичный круг со стрелами-пиками виден был совершенно отчетливо, а еще…

Он вспомнил. В тот день здесь было гораздо светлее, горели две яркие лампы на треножниках, в центре круга стоял мольберт, и художник – импозантный мужчина в длинном зеленом пиджаке, больше похожем на плащ, – широкими мазками рисовал, откидывая голову, наклоняясь то влево, то вправо, чтобы оценить сделанное. Антон видел лицо художника и не мог видеть картину, не знал, близка ли она к завершению, и что пытался изобразить на холсте живописец.

И еще он вспомнил, как из темноты возникла тень, сформировавшаяся затем в человека, мужчину, ступавшего медленно и тихо. Антону показалось знакомым лицо, но разве можно узнать кого-нибудь при таком неверном освещении? Художник застыл на мгновение с поднятой рукой, а потом уронил кисть, покачнулся, обхватил обеими руками невидимую колонну и завалился навзничь. Мужчина почти скрылся во тьме, но что-то привлекло его внимание, и внимание Антона тоже обратилось к первой колонне у входа.

Там стояла девушка, выглядевшая тенью на тени. У девушки были длинные светлые волосы, и это все, что смог увидеть Антон. Разглядеть лицо с того места, где он стоял, было невозможно, но почему-то Антон был уверен, что девушка очень красива. Это было страстное убеждение, мгновенная вспышка безотчетного желания. И еще: девушка боялась. Она подняла руки, прикрылась ими, будто крыльями, и в следующую секунду исчезла – скорее всего, отступила за колонну, во мрак.

Антон хотел пойти за девушкой, но мертвое тело художника притягивало, он подошел ближе, и что-то показалось ему знакомым, что-то уже виденное где-то…

Где?

Антон не помнил. С памятью у него всегда были проблемы. Вдруг вспоминался эпизод, о котором он не мог сказать точно, происходило ли это в его жизни на самом деле. Возникало странное знание о чем-то, чего он знать не мог. Как сейчас.

Он никогда прежде не был в этой церкви. Он никогда прежде не был в этом городе. Он никогда прежде не был в Голландии, разве что пролетал несколько раз по пути в Лондон и обратно, вглядываясь в проплывавшие внизу прямоугольники домов, причудливые дуги амстердамских каналов, зеленые кляксы городских парков.

На негнущихся ногах Антон сделал несколько неуверенных шагов и оказался в центре мозаичного круга со стрелами-пиками. Здесь стоял мольберт, а вполоборота к проходу между скамьями художник рассматривал собственное творение. И сзади…

Антон обернулся в испуге – конечно, там никого не было, и у алтаря не было никого, и у первой колонны от входа. С хоров доносились все те же слабые шаркающие звуки – невидимый органист устраивался удобнее или, может быть, протирал тряпочкой клавиши…

Медленные звуки органа спустились с хоров и растворились в воздухе. Воздух стал музыкой, Антон протянул ладонь, и в нее легло ощущение спокойного доброжелательства, смыв ощущение страха, неуверенности, беды. Художник, убийца, девушка, мольберт… Это было, но этого не было, и быть не могло. Еще одна причуда его сумасшедшей памяти. Только и всего.

Антон направился к выходу, глядя прямо перед собой, но боковым зрением ожидая увидеть тень на тени и побежать… от чего?

От себя не убежишь, – произнес Антон банальную фразу, выйдя в ослепляющую после храмовой темноты цветную реальность амстердамского утра. Скамейку, на которой он сидел несколько минут назад, успели занять – юная мама склонилась над коляской и шептала нежности ребенку, девочке со светлыми курчавыми волосами.

Антон шел не оглядываясь, – он не хотел знать, открыта ли еще дверь в церковную темноту, кто там стоит на пороге и смотрит ему вслед. Никто не стоял, скорее всего, но он чувствовал упершийся в спину взгляд и не мог избавиться от этого ощущения, пока не миновал несколько кварталов и не вышел на шумную улицу Дамрак, где как раз подкатил к остановке двадцатый номер трамвая и тренькнул звонком, напомнив московскую десятку его детства, на которой он каждый день ездил по утрам в школу и обратно.

У поворота на Спуи он вышел. Направо – к гостинице, где он снял маленький номер с видом на Амстель. Вперед – к серому и невзрачному, на первый взгляд, дому, где еще вчера он увидел рядом с красной, будто выкрашенной бычьей кровью, дверью среди прочих табличек серебряный квадрат с именем человека, о котором ему рассказывали еще дома, в Израиле.

Он не выбирал направления – ноги решили за него. Не в первый раз.

* * *

Приемная частного детектива больше была похожа на студию художника, во всяком случае – в представлении Антона. Огромное, в два человеческих роста, окно, в котором можно было бы увидеть весь центр города, если бы прекрасный вид не загораживал дом напротив. На покатом склоне черепичной крыши вольготно, будто на картине старинного голландского мастера, расположились два огромных кота, подозрительно глядевших друг на друга, но пока не предпринимавших попыток выяснить отношения. Поодаль грелась на солнце, вытянув лапы, изящная черная кошечка, местный вариант пантеры. Кошечка вяло помахивала хвостом, ожидая начала представления.

– Забавляет? – сказал Манн, возвратив Антона из мира кошачьих грез в будничную атмосферу, куда клиент собирался внести немного криминального разнообразия. – Садитесь. Эдит сказала, что ваше имя Антон Симак. Из России?

Разговор велся по-английски. Антон попытался построить в уме простенькую фразу на голландском, понял, что объясниться толком не сумеет, и ответил на английском, который знал с детства:

– Из Израиля. Когда я уезжал… я здесь в отпуске, турист… мне порекомендовали, если что, обратиться в агентство Манна.

– Неужели обо мне рассказывают в Израиле? – поразился Манн.

– Линда Штраус, слышали о такой? – вопросом на вопрос ответил Антон.

– О, – улыбнулся Манн. Хорошая у него была улыбка, открытая, добрая, Антон подумал, что все теперь будет в порядке: человек, умевший так улыбаться, по крайней мере, не способен отвергать без рассмотрения самые странные рассказы клиентов – собственно, так о Манне и сказала Линда, репортер «Маарива», приезжавшая полгода назад в Ариэль, чтобы взять интервью у кого-нибудь из сотрудников недавно открывшейся лаборатории космической физики. Они тогда проговорили весь день, это и не интервью было, а дружеская беседа, и об амстердамском частном сыщике Линда вспомнила, когда зашла речь о неразрешенных загадках дальнего космоса – о темной энергии, например, и о струях межгалактического вещества, протянувшихся на такие огромные расстояния, что никакой закон тяготения, даже модифицированный современными ниспровергателями Эйнштейна, не мог объяснить их движения. «Удивительно, – сказала тогда Линда, – человек будто притягивает к себе загадки, которые, как другим кажется, не имеют решения, разве что мистические, но Манн извлекает из них реальную суть, совсем, как вы из ваших темных сил и потоков»…

– Линда Штраус, – Манн повторил имя с видимым удовольствием. – Нас познакомила Кристина, иначе я бы не согласился на интервью, не любитель, знаете…

– Кристина…

– Моя жена, – пояснил Манн. – Садитесь в кресло, и на вас не будут падать прямые лучи солнца, я вижу, вы щуритесь. А я люблю сидеть, чтобы солнце светило в глаза.

– Тогда вам…

– Ничего не видно, да! Но зато я гораздо лучше слышу. Когда – и если – будет нужно, я вас рассмотрю очень внимательно, поверьте. А пока… Вам удобно? Будете пить кофе? Эспрессо? Черный? С сахаром?

– Черный, если можно, – пробормотал Антон. – С сахаром, да, одну ложечку. И без молока, а то в местных кофейнях…

– Только без молока! – твердо сказал Манн. – Молоко отбивает вкус. Рассказывайте.

– Послушайте, – неуверенно сказал Антон. Он всегда говорил неуверенно, когда задавал свой стандартный вопрос, пытаясь для начала понять, что можно произнести вслух, а что надо оставить в себе, хотя это и трудно, потому что память была, как включенный мотор, – если не дашь возможности разогнаться, то перегреется, и начнет болеть голова, придется доставать пакетик с таблетками… – Послушайте, мне кажется… Мы с вами не встречались раньше? Я не бывал здесь? В этой комнате?

– Нет, – с удивлением и интересом сказал Манн. – Уверен, что вижу вас впервые. Вам… – он помедлил, – кажется, что вы здесь уже бывали?

– Дежа вю, – пробормотал Антон. Обычно он не признавался сразу в своей особенности воспринимать мир как вторичную проекцию чего-то, что уже было, но стерлось из памяти.

– Дежа вю, – повторил он. – С этим, собственно, все и связано.

Манн молчал и слушал.

* * *

Чтобы вам было понятно произошедшее… Вы можете решить, что у меня с головой не в порядке… Поэтому я расскажу сначала о своем детстве. Не подумайте, что это приступ словесного недержания. Наоборот, я никому… то есть, почти ни с кем об этом не говорю, зачем людей напрягать… Но сейчас… Вы правы, это лишние слова, а суть…

У меня странная память, знаете ли. Я попадаю в незнакомое место и вспоминаю, что уже был здесь. Это случается спонтанно, я не умею управлять процессом, хотя за многие годы пытался, конечно; иногда мне казалось, что получается, но всякий раз убеждался, что, если вызываю воспоминание намеренно, оно получается ложным, не таким, каким должно было бы быть… В общем, я давно не пытаюсь управлять…

Вы правы. Я нервничаю, да. Значит, сначала.

Мне было три года, когда я впервые с этим столкнулся. Мама привела меня в детский сад, я должен был остаться один… не один, конечно, среди детей, но без нее. Я вцепился обеими руками в мамину ногу, обтянутую джинсами, приготовился реветь и не отпускать штанину ни при каких обстоятельствах. Но получилось иначе – мы вошли в большую комнату, где было много незнакомых детей, столиков, игрушек, и две молодые женщины… я их сразу узнал, только имен не помнил, и в комнате этой я уже был много раз, и в игрушки эти играл, а мальчику, уныло сидевшему в углу, я как-то влепил затрещину, просто так, чтобы под ногами не путался.

Понимаете? Я отпустил мамину штанину. Я прошел к своему столику, кивнув по пути воспитательнице. Я не помнил, как ее звали, меня это не интересовало, я хотел достать из круглой зеленой коробки игру-змейку, которую вчера собирал сам. Правда, в моей памяти коробка была синей, но на эту мелочь я обратил внимание позже, а тогда просто засунул внутрь руку, вытащил странное сооружение, нисколько на змейку не похожее, и только тогда перепугался насмерть, потому что вдруг понял, что никогда я на самом деле здесь не был, не мог здесь ни с кем играть и никому не давал по шее и воспитательницу видел впервые в жизни. Глаза наполнились слезами, но мама уже ушла, удивленная и обрадованная моей реакцией на незнакомое. По дороге на работу она, подозреваю, размышляла о том, что очень плохо знала собственного сына.

В тот день я еще не понимал, что такое дежа вю, но странный момент узнавания позволил пережить стресс, и на другой день я шел в сад с ощущением, будто хожу туда целый год, я даже маму за руку не держал, бежал впереди, это я хорошо помню.

Я был ребенком, мне в голову не приходило отслеживать, классифицировать, сводить в систему. Единственное, что могу сейчас сказать, – странные приступы дежа вю происходили все чаще… или я стал их лучше помнить. Вам знакомо это ощущение, всем знакомо, каждый человек хотя бы раз испытал чувство беспричинного узнавания – места, человека, ситуации. Когда дежа вю случается раз или два, к этому относишься, как к курьезу, взбрыку памяти. Но если дежа вю наступает с регулярностью появления на вашей улице мусороуборочной машины… Не знаю, почему в голову пришло именно это сравнение. Наверно, потому что, когда я действительно впервые увидел машину, в которую сваливали мусор из огромных (так мне казалось) контейнеров, мне было очевидно, что именно эту машину, именно этого водителя я уже много раз видел, но не здесь, не на нашей короткой улице, соединявшей два широких городских проспекта. Я видел эту машину при совсем других обстоятельствах, и водитель этот, темнокожий и лысый, как глобус, помог мне… в чем? Этого я припомнить не мог, как ни старался, а подойти и спросить мне, конечно, в голову не приходило, я был ребенком, не помню сейчас, сколько мне было точно – шесть или семь, ходил я уже в школу или только готовился…

А когда, набравшись храбрости, я решил подойти и независимым тоном спросить у водителя: «Мы знакомы?»… тот же вопрос, который я потом задавал множеству людей при самых разных обстоятельствах, вам тоже, да… Так вот, когда я, наконец, решился, машина перестала приезжать. Мусор, конечно, убирали, но приезжала теперь другая машина, и водитель был другой – белобрысый парень с тяжелым взглядом.

Стационарное состояние моей психики оформилось лет в тринадцать. Просыпаясь утром, я смотрел в потолок своей давным-давно знакомой комнаты, и мне казалось, что я здесь уже бывал – странное ощущение: конечно, я здесь бывал, я здесь жил, я проводил в своей комнате много часов, я знал расположение всех трещин в штукатурке и всех чернильных пятен на дереве секретера, но все равно, просыпаясь, я вдруг (всякий раз вдруг) понимал, что я уже бывал в этой комнате, но, в том-то и дело, что не совсем в этой – я вспоминал, что на потолке должен быть желтый след от брызнувшего как-то шампанского, но его не было, и это меня смущало минуту-другую, будто я проснулся не в своей постели. А потом я вспоминал, конечно, что в моей комнате никогда не было на потолке следа от шампанского, но я точно помнил, что в моей комнате такой след был… ужасное ощущение раздвоенности сознания и, в то же время, общности, единственности мира, в котором все мои дежа вю не отдельны и не случайны, а составляют незыблемую систему.

Я знал уже, что так происходит не со всеми, точнее – ни с кем, кого я знал и с кем мог поделиться сокровенным. Вначале-то я рассказывал всем и каждому – маме с папой, прежде всего. Мама слушала не то чтобы без интереса, но с интересом, на который я не рассчитывал, – она испугалась, с ее сыном происходило что-то такое, чего не случалось с другими детьми. Как-то она повела меня к детскому психиатру. Тот, выслушав мои сбивчивые истории, сказал, что у меня гиперактивное сознание, и прописал таблетки, которые я наотрез отказался глотать – видимо, организм инстинктивно понимал, что это не нужно. Знаете, как я сопротивлялся! Я выбрасывал таблетки, я их прятал в рукаве, закладывал за щеку и выплевывал – в конце концов, заявил, что пить не буду, пусть меня из дома выгоняют, пусть запирают в темной комнате на весь день, пусть не позволяют читать книги – не буду, и все. Мама смирилась, а я перестал рассказывать о своих дежа вю, которые не только не становились реже, но, напротив, к четырнадцати годам стали такой же неотъемлемой частью моей жизни, как еда, сон и душ по утрам.

Когда нам начинали в школе объяснять новую теорему, я вспоминал, что уже слышал это объяснение, не совсем такое, не совсем теми словами, но слышал, хотя и не мог воспроизвести доказательство сам. Знаете, как это бывает – помнишь сам факт, помнишь обстановку, в которой было сказано нечто, помнишь даже слова, но вспоминаешь их именно в тот момент, когда эти слова произносят в реальности – в памяти они сразу отражаются, и кажется, что они уже были там раньше, а в реальности возникли только сейчас. Обратное отражение, если вы понимаете, что я имею в виду…

Конечно, это не ясновидение, как вы сначала подумали. Ничего общего. Я никогда не вспоминал ничего такого, что со мной еще не происходило. Никогда не было, скажем, случая, когда я шел бы по улице, вдруг понимал, что из-за угла вылетит автомобиль, я упаду… а через секунду или минуту из-за угла действительно вылетает машина, но я уже готов и бросаюсь в сторону вовремя, чтобы не попасть под колеса. Это было бы ясновидением, да, но такого со мной никогда не происходило. Было все наоборот: я видел вылетавший из-за угла автомобиль, делал шаг назад и вспоминал – улицу (именно эту), автомобиль (этот самый, хотя в памяти он мог быть другого цвета или даже другой марки).

Со временем я научился использовать свои дежа вю для принятия решений. Это произошло, когда я уже учился в колледже в Ариэле. Я ездил сначала каждый день автобусом из Тель-Авива, а потом снял комнату… Эта история тоже интересна, потому что дежа вю как-то спасло меня от смерти, расскажу потом, если захотите. Тогда я понял, что собственную память просто обязан, раз уж так получилось, использовать для того, чтобы принимать правильные решения. Скажем, подавать ли документы в фирму «Эксель». Мне нужна была подработка, денег не хватало, мама (отец к тому времени умер) не могла помогать мне так, чтобы я удовлетворял свои молодые потребности… Прихожу в офис для собеседования, вспоминаю, естественно, что я здесь уже был, только столы стояли не так, и девушка-секретарша была не блондинкой, а жгучей брюнеткой, и руку за моим удостоверением протянула нехотя… И я начинал тянуть за эту нить, пытаться понять, что было дальше – в памяти, не в реальности. В реальности я протягивал документ (в памяти тоже), меня приглашали пройти в кабинет (я помнил, что вошел не в кабинет, хозяин фирмы – да-да, в точности такой же, как в реальности, – вышел в приемную, и мы беседовали, сидя в низких креслах у журнального столика), мне задавали вопросы, но слушал я не хозяина, а всматривался и вслушивался в то, что происходило в памяти, ловил момент… вот! Мне не нравились условия, я понимал, что работать придется больше, чем позволял студенческий график… дальше вспомнить не мог, потому что внимание переключалось на реальность, нужно было реагировать на голос, и я говорил: «Извините, меня это не устраивает», хотя ни слова в тот момент не помнил из того, что только что объяснял хозяин фирмы. Память вытесняла на какое-то время…

Вам надоело слушать, извините, сейчас перейду к делу, я только хотел, чтобы вы отнеслись к моим дежа вю серьезно. Это не игра фантазии, не ясновидение… Дежа вю, ничего больше.

* * *

– Значит, вы вспомнили… – протянул Манн, намеренно не закончив фразу.

– Как убили художника, – сказал Антон, прислушиваясь к собственному голосу и каждое следующее слово произнося все более уверенно. – А потом убийца заметил девушку и направился к ней, но она успела спрятаться… или выбежать из церкви.

– Этот человек… убийца… видел вас?

– Не могу сказать точно. Полумрак…

– Вы стояли за колонной?

– Нет. Рядом.

– На расстоянии…

– Сейчас я не могу вспомнить, какое расстояние нас разделяло. Метра три? Я… или звук шагов… отвлек его от девушки, и…

– Она скрылась, – закончил Манн.

– Не знаю. – Антон пытался вызвать воспоминания, вспомнить каждую деталь, но по заказу не получалось. По заказу не получалось никогда – какие-то детали пропадали, какие-то память присочиняла сама, так ему, во всяком случае, казалось, и он переставал понимать, чему должен верить, чему нет, а что подвергать сомнению и анализу.

– Когда я нервничаю, – попытался объяснить он, – память расплывается.

– Ничего этого не происходило на самом деле, – сказал Манн с полувопросительной интонацией. – Я хочу сказать: если бы вы сейчас давали показания в полиции, то не могли бы ручаться, что все, вами рассказанное, происходило на самом деле?

– Нет. То есть… Происходило, конечно. Иначе я бы этого не помнил.

– Но как же…

– Не знаю. То есть… У меня есть объяснение. Для себя. Иначе трудно было бы жить. Себе я все объяснил. Собственно… Профессию я выбрал именно такую, какая позволяла… Но это другой вопрос. Не думаю, что должен забивать вам голову гипотезами, которые, скорее всего, не имеют никакого отношения к реальности. Ad hoc. Знаете, что это означает?

– Да, – коротко сказал Манн.

– Типичная гипотеза ad hoc. Лично для меня. Чтобы я смог себе что-то объяснить. Ни один физик… Да я и не пытался… Послушайте, – взмолился Антон, – я не для того к вам пришел, чтобы теоретизировать по поводу…

– А зачем же? – с интересом спросил Манн.

– Я же сказал! То, что я вспомнил… Убит человек! Жизнь другого человека – девушки – в опасности.

– Ваша тоже, – заметил Манн, внимательно наблюдая за реакцией Антона.

– Да… может быть, – смутился тот, но поднял глаза и сказал твердо:

– Нет, моя жизнь ни при чем. Он меня не видел. Даже… Уверен, что убийца и не мог меня увидеть, иначе я бы почувствовал. Я всегда чувствую какое-то, если хотите, последействие. Вспомнить не могу, воспоминание обрывается, если я начинаю нервничать, но эмоция… Как бы точнее объяснить.

– Не надо, – мягко проговорил Манн. – Я понимаю, что вы имеете в виду.

– Значит…

Манн покачал головой.

– Вы хотите, чтобы я разобрался в хитросплетениях вашей памяти? Но я не психоаналитик.

– Нет! Я хочу, чтобы вы… Человек убит, понимаете?

– В вашем воображении.

– Память – не воображение, – сухо произнес Антон. – Вижу, я не сумел объяснить вам разницу.

– Я прекрасно понимаю разницу между воображением и памятью. Я только не представляю, как вы… – Манн замолчал, споткнувшись о неожиданно злой взгляд Антона. – Хорошо, – сказал детектив, помолчав, – вы это помните, вы это видели, вы там были. Но под присягой вы ни одного своего слова подтвердить не можете.

– Нет.

– Вы хотите, чтобы я…

– Для начала надо выяснить: может, в церкви действительно произошло убийство.

– О котором я не знаю? Вряд ли. Амстердам – город большой, но здесь очень редко убивают. И о каждом убийстве пишут в газетах. Полиции у нас трудно работать – под пристальным вниманием прессы.

– У нас тоже. Иногда смотришь новости, и возникает ощущение, что в стране ничего не происходит, кроме преступлений.

– Я знал бы о том, что в церкви святого Юлиана убили человека, – твердо произнес Манн. – Не было такого. Значит, это не память, а фантазия.

– То есть, вы не беретесь…

– Расследовать то, что не произошло?

– Но вы можете навести справки, – продолжал Антон, игнорируя вопрос. – Художник, наверно, не первый раз работал в церкви. Портрет может существовать реально. Девушка… Натурщица, по-видимому. Она тоже может быть реальна. И тот человек… убийца. Я ощутил его присутствие, как самого себя. Да, я помню то, чего не происходило. Еще не произошло.

– Стоп, – прервал Манн своего визави. – Вы недавно сказали, что ваша память – не ясновидение. Вы не можете вспомнить то, что еще не случилось.

– Не могу. Человеку не дано помнить будущее.

– Вы противоречите сами себе.

– Нет, – сказал Антон. – Но для того, чтобы вы это поняли, я должен рассказать о своих предположениях, а на это сейчас нет времени.

– Почему? У меня в два встреча. Жена на работе – поехала на вернисаж в Гаагу, она пишет для «Тага». Вернется не раньше семи. У меня есть время, чтобы выслушать…

* * *

Моя специальность – космология. Наука о том, как устроено мироздание. Не наш крошечный мир, какой мы видим вокруг, а вся Вселенная целиком. Как она устроена сейчас, какой была раньше, какой станет много миллиардов лет спустя. Как она возникла, наконец. Не «почему» – на этот вопрос сейчас никто не ответит, но – «как».

Вы киваете, вы привыкли слушать странные истории странных людей, но ваш взгляд дает мне понять, что вы удивлены: почему я выбрал эту специальность? Любой другой человек на моем месте стал бы психоаналитиком, психологом – выбрал бы любую из профессий, связанных с изучением мозга и природы сознания. Собственно, я так и хотел еще в школе – понять, объяснить, что со мной происходит, что происходит с моей памятью, откуда берутся дежа вю, как их понимать, как с ними жить.

В Тель-Авивском университете сильное отделение психологии, я бывал на семинарах, сидел в уголке, ничего не понимая, мне нравилась атмосфера, нравилось, как студенты спорили с преподавателями и часто побеждали, я представлял: окончу школу, получу аттестат, поступлю… Чем мне еще нравились поездки – мне ни разу не показалось, что я там уже бывал. Все было для меня по-настоящему ново. Я говорил себе: конечно, я не мог здесь бывать, все нормально. Я даже сделал для себя определенные выводы: мне нужно выбирать для посещений такие места, о которых я точно знал, что окажусь там впервые. Если возникали сомнения… В общем, вы понимаете.

Но все это чушь. То есть, оказалось чушью, в конце концов. Как-то весной, незадолго до экзамена на аттестат зрелости – я готовился к математике, которую не любил по понятным причинам, – в университете профессор Штайнер читал лекцию о Юнге, о подсознательном, о синхронистичности. Мог я пропустить? Отложив вывод формулы, казавшейся мне беспробудно сложной, я поехал в Рамат-Авив. День был не жаркий, водитель не стал включать кондиционер, и в салон вливался через форточки свежий, будто только что созданный из запахов и чистых побуждений воздух, пахло цветами… Это было странно – цветы в Израиле не пахнут. Да, знаю, здесь тоже… Но тогда я ощутил запах и понял, что был здесь раньше, – именно в этом автобусе, именно на этом месте, впереди меня сидела девушка с пышными светлыми, будто соломенными, волосами, то есть… в памяти моей… на самом деле впереди сидел высокий старик, то и дело шумно сморкавшийся, из-за чего память рвалась пунктиром – я то возвращался в настоящее, то на мгновение проваливался в прошлое. Я знал, что с девушкой еду не на лекцию по психологии, мне нужно проехать еще три остановки и выйти у Музея диаспоры. Что мне там делать? Но я действительно проехал свою остановку, старик перестал сморкаться и вышел на следующей, а я продолжал сидеть, потому что помнил, как девушка встала и пошла к выходу, а я за ней, будто привязанный. Мы вышли у музея, и на улице я пришел в себя – не было, конечно, никакой девушки, эту остановку я и так знал, без всякого дежа вю, бывал здесь не раз, Музей диаспоры – место в Израиле популярное.

Я облегченно вздохнул и пошел в университет – в здание гуманитарного факультета можно было, конечно, пройти и через эти ворота, просто расстояние больше, и нужно было поторапливаться.

Самый короткий путь лежал через физический факультет, здание Каплан, – по коридору до конца, а потом через сквер направо. Я пошел, и, когда проходил мимо неприметной аудитории, ничем не отличавшейся от прочих… такая же синяя полураспахнутая дверь, такие же скамейки внутри, такое же возвышение, длинный стол, белая доска, проектор… Абсолютно не примечательная аудитория, но именно там меня вдруг настигло дежа вю, такое сильное, какого я никогда не испытывал. Я вспомнил, что бывал здесь много раз. Вспомнил, что сидел во втором ряду с края. Я не мог сопротивляться, вошел, сел и увидел аудиторию с такого ракурса, с какого видел много раз, и вспомнил, что я здесь, собственно, делал: слушал лекции по космологии! Это слово было мне тогда знакомо не больше, чем сложная формула из не любимой математики. Космология? Я вспомнил имя профессора, чьи лекции я здесь слушал, восхищаясь их лапидарностью и силой доказательности. Майер. Он прохаживался вдоль доски, быстро писал фломастером знаки и числа, стирал и писал новые, объясняя именно то, что я с детства хотел знать. Объяснял, почему человек иногда вспоминает события, никогда с ним не происходившие.

Я ни слова не запомнил из той лекции. Я ни слова из лекции не понял – язык математики был для меня в то время сложнее китайской грамоты. Но ощущение восторга от того, что я все понимаю, и что именно это я так хотел знать… Я сидел в пустой аудитории, кто-то заглянул в дверь, что-то мне сказал и вышел, я не обратил внимания, такого долгого дежа вю со мной еще не было, я слушал непонятную мне лекцию не известного мне профессора, чью фамилию я почему-то знал, и в тот момент я был уверен, что слышу ответы на все мои вопросы.

Может, прошла минута, может час… Не час, конечно, гораздо меньше, но мне казалось… Я пришел в себя и не сразу понял, что здесь делаю, – в аудиторию входили студенты, переговаривались, девушки смеялись и бросали в мою сторону взгляды, они пришли на лекцию, которая вот-вот должна была начаться, и я подумал: может, сейчас войдет тот самый профессор Майер, возьмет фломастер… Мне нужно было уйти, но я не мог встать, только отодвинулся к краю, чтобы не мешать, и, когда прозвенел звонок, вошел… нет, конечно, не Майер – пожилой преподаватель, сутулый, со взглядом, от которого хотелось бежать на край света. Он заговорил о чем-то, совершенно мне не интересном, какие-то теоремы Вейерштрасса, признаки Коши… Я встал и вышел, тихо прикрыв за собой дверь.

Я довольно часто принимал решения под влиянием дежа вю – неосознанно, просто мне казалось… Обычно это были простые житейские решения: пойти погулять или остаться дома – я не хотел никуда выходить, но, выйдя из комнаты в коридор, вдруг ощущал, что уже был здесь раньше. Что такого, в этом коридоре я бывал по сто раз на дню, но возникало совершенно новое ощущение – будто я здесь впервые, никогда прежде не видел эти стены… да, это не дежа вю, а что-то противоположное, вы правы, но по сути – то же самое, в моем восприятии… и меня неудержимо тянуло выйти из этого замкнутого пространства… ощущение проходило быстро, а желание оставалось, и я шел гулять, хотя минутой раньше не собирался этого делать.

А в тот раз, в университете, я понял, что должен – должен, понимаете, не могу подобрать другого слова! – стать не психоаналитиком, а непременно космологом. Я дошел, конечно, до того места, куда направлялся, но все, что было мне интересно еще вчера, показалось несущественным, в какой-то степени даже глупым, хотя я и не мог оценить степень глупости или хотя бы доказать себе, что это глупость.

Больше я в университет не ездил. Ни на психологию, которая стала мне не интересна, ни на физфак, где читали лекции на темы, мне непонятные и, казалось, ненужные.

Я нашел в интернете все, что смог найти о космологии, – там не оказалось ни одного слова о том, что меня на самом деле интересовало. Дежа вю? Какое в космологии дежа вю? Космология изучает Вселенную от момента Большого взрыва до конца времен, когда распадутся атомы и не останется от нашего мира даже воспоминаний, потому что память – это всего лишь связи между атомами и молекулами в нашем мозгу.

Но вот что странно. Через несколько дней после того случая в университете я сдавал экзамен на аттестат по математике, был уверен, что получу низкий балл, и придется пересдавать, может, даже не один раз. Я честно просидел пару ночей над учебниками, попросил маму проверить мои знания и, когда она спросила что-то о синусах-косинусах, я неожиданно для себя ответил четко и точно. Мать посмотрела на меня с радостным удивлением, а я был поражен, потому что… это тоже было дежа вю, но совершенно другого рода, такого со мной еще не было. Услышав вопрос, я вспомнил ответ, вспомнил не картинку, как обычно, не то, что я здесь был и что-то такое читал. Я отчетливо вспомнил страницу учебника математики, лежавшего в моей сумке. Этот учебник я открывал тысячи раз, там были мои карандашные пометки, я и их вспомнил, хотя никогда не отличался хорошей зрительной памятью, и помнил одновременно, что на самом деле пометки, которые я оставил на полях, были не совсем такими, какие я вспомнил, но в тот момент для меня не существовало разницы, я просто прочитал маме то, что увидел, она поцеловала меня в щеку, сказала что-то вроде: «можешь ведь, когда хочешь» и задала следующий вопрос. Я с тревогой ждал, что ничего на этот раз не получится, дежа вю никогда не являлись по моему желанию, и я, конечно, не знал ответа, не вспомнил ни страницу учебника, ни то, что сам записывал в учебную тетрадь. Я так растерялся, что молча сидел и смотрел маме в глаза, дожидаясь, пока она поймет, что я не знаю, не готов, не смогу…

В тот момент я вспомнил другое. Взгляд упал на лежавший на краешке компьютерного столика диск, это был диск с какой-то игрой, я ее вчера переписал у приятеля и еще не успел инсталлировать. На диске было моей рукой написано название, и я вспомнил, что уже писал это название однажды. На диске, таком же, но не совсем, и название обозначало не игру, а… что? Что-то другое, это был другой диск, но тот самый в то же время. Ощущение было таким, будто я сам этот диск копировал из какой-то программы, которую не мог вспомнить, и на диске было записано многое – в том числе ответ на задачу, и я его тоже вспомнил и вспомнил, как зубрил нужный параграф из очень мне знакомого учебника…

Я больше не хотел заниматься психологией, мне стало не интересно разбираться в причинах человеческого поведения и тайнах характера, я был убежден, что ответы на свои вопросы найду в физике – ненавистной, непонятной, необходимой, привлекательной, волнующей физике.

Кстати, экзамен я тогда сдал без проблем, получил оценку, позволившую подать документы в приличный колледж, и я выбрал Ариэль, давно претендовавший на звание университета. Там и физика была на достаточно высоком уровне, и космологию собирались вводить с третьего курса.

Простите, я слишком увлекся воспоминаниями… Конечно, надо бы досказать, чтобы вы понимали, откуда растут ноги…

* * *

– Интересно, – сказал Манн, поднимаясь, – и я с удовольствием вас послушаю. Дежа вю, говорите. Я человек наблюдательный – профессия обязывает – и обратил внимание на ваше удивившее меня поведение. Войдя, вы посмотрели по сторонам, нахмурились, будто узнали что-то, и уверенно направились к этому креслу еще до того, как я предложил вам сесть именно туда.

– Иногда я привожу людей в смущение…

– Мне действительно нужно уходить, но вы меня заинтересовали. Давайте продолжим разговор вечером. Я освобожусь в шесть, почему бы нам не поужинать у Касыма? Это турецкий ресторанчик на Хартенстраат, там рыба лучшая в Амстердаме. И… вас не очень смутит, если моя жена будет присутствовать? Кристина, хотя и репортер, но никогда не использует в работе то, что узнает от меня, можете на этот счет не волноваться.

– Я не волнуюсь, – пробормотал Антон. – Это далеко от центра?

– Знаете Домскую площадь? Новую церковь? Обогнете ее слева, выйдете к каналу, перейдете мостик и на противоположной стороне увидите указатель. Оттуда метров двести. Найдете, это не проблема.

Манн говорил, распихивая по карманам мелочь, ключи, телефон, пейджер, что-то еще, зеркальце, кажется, или записную книжку. Он ходил по комнате, собирая вещи со стола, диванчика, с полок и даже с пола что-то подняв, рассмотрев и тоже засунув в карман.

Антон ждал у двери. Попрощаться и уйти? Так было бы приличнее. Может, хозяину нужно сейчас остаться одному?

– Я пойду, – сказал Антон. – До вечера.

– Погодите, – задержал его Манн. – Скажите… Я еще не знаю, возьмусь ли за это дело. Но если истина, которую я обнаружу, не будет соответствовать вашим о ней представлениям…

– Неважно, – сказал Антон убежденно. – Это совершенно неважно, не думайте об этом.

Манн кивнул:

– Я могу отвезти вас до площади, если хотите.

В салоне машины чувствовался терпкий запах духов, запах Кристины, с которой Антон еще не был знаком, но… Он узнал запах. Привычное ощущение. Он не ездил в этой машине, но вспомнил запах, и воспоминание потянулось нитью, оборвавшейся, когда Манн включил двигатель, и тихий плавающий звук смыл слабое дежа вю, воспоминание о женщине, которую Антон никогда не видел, но которая сыграла в его жизни важную роль…

Не здесь.

Он вышел на углу Домской площади, и Манн, прежде чем захлопнуть за ним дверцу, неожиданно спросил:

– Этот художник в церкви… У него длинные каштановые волосы с пробором посредине?

– Посредине? – Антон не помнил эту подробность. Он не разглядел, какими были у художника волосы, не обратил внимания, а сейчас не мог вспомнить. Длинные – да, но в полумраке трудно было понять, какого они цвета. Пробор… Пожалуй. Да, теперь Антон мог сказать точно: каштановые волосы с пробором посредине. И руки… Почему-то руки художника показались Антону очень длинными.

– Каштановые, да. И пробор. А еще… Какие-то руки… слишком длинные, что ли.

– Понятно, – кивнул Манн. – Вот моя карточка, здесь номер телефона, пейджера, электронный адрес. Если с вами случится что-то…

– Дежа вю, – подсказал Антон.

– Гм… Да. Звоните сразу.

Антон кивнул, Манн захлопнул дверцу и укатил по берегу канала в сторону Оперы. Оставшись один, Антон почувствовал незащищенность и желание спрятаться неизвестно от чего – укрыться куда угодно, посидеть в тишине, не думая. Знакомое ощущение, но обычно оно приходило дома, где он действительно мог забиться в свой угол, закрыть дверь, опустить жалюзи и сидеть в полумраке.

На людях с ним никогда не случалось ничего подобного – видимо, организм знал, когда можно прибегать к концентрированным средствам защиты, а когда не стоит.

Антон вошел в здание ратуши, купил билет в музей и минут пять спустя нашел в коридоре закуток, где стояла деревянная скамья и можно было посидеть, подумать…

* * *

Он обогнул Новую церковь, вышел к каналу, перешел мостик и на противоположной стороне увидел указатель. Метров через двести случился переулок – нечаянно, будто возник только что, раздвинув собственным узким пространством два шестиэтажных дома. Переулок, похоже, еще кряхтел от неожиданного рождения, когда Антон свернул с улицы и оказался будто на дне глубокого оврага. Здесь он точно никогда не был, ощущение дежа вю не посетило его ни разу на пути к маленькому кафе с красивой зеленой дверью и ажурной вывеской на двух языках – голландском и арабском. Ни тот, ни другой язык не был Антону понятен. Может, это было не то кафе, что ему нужно, но углубляться в переулок не хотелось. Антон толкнул дверь и, переступив порог, понял, что пришел правильно. Знакомое чувство возникло, но быстро исчезло – он бывал здесь, сомневаться не приходилось. Стоя в дверях и оглядывая низкий потолок, стены, выкрашенные в светло-зеленый цвет, длинную стойку сбоку узкого, уходившего в темную даль, зала, стоявшие в шахматном порядке столики с табуретами вместо стульев, он отмечал и отличия. Да, он был здесь, но тогда стены были белыми, столы – квадратными, а не круглыми, но за стойкой и в первый его приход стоял тот же парень – смуглый, с огромными черными глазами, лет двадцати пяти, и звали его… да, это он тоже вспомнил, звали парня Касым, и был он сыном хозяина, имя которого значилось на вывеске… как же его… не вспоминалось.

Заняты были только два столика в глубине зала. Манна Антон не увидел и направился к стойке.

– Касым? – спросил он.

Бармен широко улыбнулся и кивнул Антону, как старому знакомому:

– Добрый вечер, господин, – сказал он по-английски, признав в Антоне туриста. – Что будете заказывать? Пить? Спиртного не держим, но из безалкогольных напитков – все что угодно.

– Я был здесь, верно? – задал Антон традиционный вопрос. – Недавно. Дня два назад.

Касым с удивлением посмотрел на посетителя.

– Вам лучше знать, господин. Возможно.

– Вы меня не помните?

– Простите, – улыбнулся бармен. – Вечерами тут довольно людно…

– Это вы меня простите, – сказал Антон, приходя в себя. – Я просто… Да, стакан апельсинового сока и два кутаба с зеленью.

Он ел кутабы в прошлом году, когда приезжал в Иерусалим, чтобы поработать в библиотеке университета. В Старом городе, на виа-Долороза, куда он зашел специально, чтобы пройти несколько кварталов по пути Иисуса, мальчишка-араб буквально всучил ему пару свежайших кутабов. Он не хотел есть, но разве поспоришь с продавцом, готовым спустить цену чуть ли не до нуля, хотя, на самом деле, ровно до того значения, которое и было реальной стоимостью. Это было так вкусно… Здесь, в турецком кафе, должны быть кутабы.

– Садитесь, господин, – Касым кивнул на один из столиков, ближайший к выходившему в переулок окну. – Сейчас я все принесу.

Поразительно: когда Антон вошел, за столиком у окна не сидел никто, он мог в этом поклясться. Сейчас на него смотрел Манн, положив на столешницу свои длинные руки, а рядом с ним сидела женщина лет тридцати, с тонкими губами и классическими чертами лица, пышная копна рыжих волос была похожа на вспыхнувший утренним светом солнечный восход. Лицо женщины, естественно, показалось Антону знакомым, будто Манн уже представлял ему свою жену, и они даже будто немного говорили о чем-то нейтральном. Да, он вспомнил: о том, что в музее Ван Гога открылась новая выставка произведений художников-модернистов, и там есть несколько уникальных работ, которые непременно нужно посмотреть.

– Вы вошли так тихо, – сказал Антон, присаживаясь к столу. Женщина протянула ему руку, и он, не задумываясь, поцеловал тонкие пальцы, – я не заметил. Будто из ничего возникли.

– У Кристины есть такая особенность, – согласился Манн. – Я слышал, вы сказали Касыму, что бывали здесь раньше. Он удивился. Я хорошо знаю Касыма, память у парня фотографическая. Если бы он вас видел даже несколько лет назад, то непременно запомнил бы.

– Я знаю… – пробормотал Антон. – Всякий раз говорю себе: подумай, прежде чем задавать дурацкие вопросы, на которые сам знаешь ответ. Но это…

– Само спрашивается, да? – сказала Кристина, и Антон понял, что Манн уже рассказал жене о странном посетителе, и ему не придется повторять для нее свою историю – об убитом художнике, в том числе.

Касым принес на большом подносе высокий графин с апельсиновым соком, три тарелки – одну с кутабами для Антона и две с длинными поджаренными колбасками – люля-кебаб, как определил Антон, никогда это блюдо не пробовавший, но ощутивший сейчас послевкусие, будто только что проглотил аппетитный кусок. Должно быть, Касым знал, что обычно заказывал Манн, и принес, не спрашивая.

– Приятного аппетита, – пожелал он и отошел, бросив сначала на Антона внимательный изучающий взгляд. Запомнил. Теперь на вопрос «не виделись ли мы?» он и через полвека ответит положительно и даже назовет дату.

– Давайте, – сказал Манн, – сначала поедим, а потом закажем кофе – здесь, кстати, лучший кофе по-турецки во всем Амстердаме, хотя Кристина с этим не согласна. Закажем кофе и поговорим.

– Есть что… – начал Антон и замолчал, остановленный взглядом детектива.

Кутабы оказались восхитительны, сок обволакивал нёбо, Кристина медленно, выделяя каждое слово особой интонацией, рассказывала о том, как брала интервью у Макса Димайера, о котором Антон слышал впервые, но рассказ все равно показался ему знакомым.

– И мы расстались, очень довольные друг другом, – заключила Кристина, отправив в рот последний кусочек мяса.

– О ком бы Криста не говорила, – заметил Манн, положив ладонь на руку жены, – она всегда заканчивает повествование этой фразой. Не помню случая, когда бы она сказала: «Это был ужасный человек, и мы расстались, очень друг другом недовольные».

– Ах, – улыбнулась Кристина. – Ты никак не можешь удержаться от своей обычной реплики по этому поводу.

– Традиции надо соблюдать, – сказал Манн и, подняв руку, щелкнул пальцами – подал знак Касыму принести кофе.

– Так, – продолжал он, когда бармен поставил перед каждым из них по маленькой, с наперсток, чашечке, от которой исходил терпкий запах, меньше всего напоминавший о кофе, а больше – о заморских пряностях. – Теперь я вам кое-что скажу, господин Симак.

– Нет, сначала я, – вмешалась Кристина. – Антон, вы случайно не родственник Клиффорду Симаку, который…

– …Писал фантастику, – подхватил Антон. К этому вопросу он тоже привык, ждал, когда его об этом спросят, но Манн не спросил; видимо, не был поклонником фантастики. – Нет, и даже не однофамилец.

– Как это? – удивилась Кристина. – Вы ведь…

– Симак, да. Но, понимаете, я из России, в Израиль переехали, когда мне было семь. На русский фамилию Симака, так повелось еще с советских времен, переводили, как Саймак. Русский читатель Симака с фантастикой не отождествляет, поверьте. Конечно, я читал и любил Саймака, но мне в голову не приходило, что мы с ним, оказывается, однофамильцы.

– А я так надеялась, что родственники, – с нарочитым разочарованием сказала Кристина, и Манн рассмеялся.

– Все, – сказал он. – Полагаю, мы покончили с традиционными вопросами и репликами, и можем перейти к делу.

– Да? – Антон поднес ко рту чашечку, но пить не стал, тяжелая черная жидкость показалась ему неприятной. – Вы что-то узнали?

– Есть в Амстердаме художник по фамилии Ван Барстен…

– Ты о Якобе? – вставила Кристина.

– Именно. Утром по вашему описанию я его узнал, оставалось выяснить подробности.

– Девушка…

– Погодите. Дойдем и до девушки. Итак, Ван Барстен. Лично мы не знакомы, хотя, спасибо Кристине, я знаю очень многих художников. Поэтому навести справки оказалось легко. Неплохой художник – из новых, которые предпочитают примитивизм и полагают этот стиль самым сложным в изобразительном искусстве. Это как бы высший виток спирали. Можно примитивно рисовать, ничего больше не умея. А можно уметь все – от классического портрета в стиле Рембрандта до кубических женщин Пикассо – и весь свой наработанный багаж положить на алтарь примитивизма, который, на мой взгляд, не становится от этого менее примитивным, а, по мнению Ван Барстена, смотрится совсем иначе.

– И это так, Тиль, – не удержалась от реплики Кристина. – Примитивисты разных школ отличаются так же…

– Да-да, – поспешил сдаться Манн, – не спорю. Я только хочу сказать, что Ван Барстен очень не прост и далеко не так примитивен, как хочет казаться. В музее Ван Гога есть несколько его работ – большая честь для художника, – но работы настолько разные, что, если не прочитать подписи, вы решите, что писали несколько живописцев. Но чего Ван Барстен никогда не делал, и это подтверждают все, с кем я успел переговорить, – он никогда не рисовал в церкви. У него нет ни одной выставленной работы, связанной с религиозной тематикой.

– И все это, – опять вмешалась в разговор Кристина, – я могла сказать сама.

– Тебя не было в городе. Это раз. А во-вторых, я держал тебя на сладкое, как эксперта. Если бы кто-нибудь мне соврал, ты могла бы определить – кто, в чем и когда.

– Ты считаешь, кто-то сказал тебе неправду? – насторожилась Кристина.

Манн кивнул.

– Возможно… Я расспрашивал не только и не столько о том, хороший ли Ван Барстен художник, на этот вопрос я не получил бы объективного ответа. Я задавал вопросы о его знакомствах, видел ли его кто-нибудь с девушкой… вы не очень точно ее описали, Антон, и я боялся, что мне назовут с десяток имен. Но мне не назвали ни одного! Представляете? То есть… почти ни одного. Ван Барстен очень щепетилен относительно своей личной жизни. Это не означает, что он вообще чурается женщин. На вернисажах и приемах его всегда видят с разными женщинами, он никогда не появлялся дважды с одной и той же. Да, Кристина?

– Пожалуй…

– Но… – решился вставить слово и Антон. – У него должна быть натурщица… если, как вы говорите, он мастер писать классические портреты.

– Вот! – воскликнул Манн. – В точку. О его натурщицах известно только то, что они у него действительно были. Он никогда не выводил ни одну из них в свет. Никто из его знакомых никогда не встречал его натурщиц в студии. Натурщицы Амстердама – а это, позвольте сказать, закрытое общество, у них нечто вроде профсоюза, и они с большой неохотой допускают в свою компанию новеньких, – да, так они утверждают, что никогда для Ван Барстена не работали.

– Портретное сходство… – начал Антон.

– Вот! Ван Барстен писал фигуры своих натурщиц… неизвестно, откуда он их брал… но, похоже, лица писал другие. Может, по памяти. Может, по фотографиям. Но это его ранние работы, десятилетней давности, а сейчас, когда он достиг вершин в примитивизме, о каком портретном сходстве может быть речь? За последний год он не написал ни одного классического портрета.

– В общем, – с сожалением заключил Антон, – вам ничего не удалось обнаружить.

– Ну, как же!

– Ничего такого, – исправил свою ошибку Антон, – что могло бы помочь в расследовании убийства.

– Никого же не убили, – сказала Кристина. – Якоб жив-здоров.

– Допивайте кофе, – предложил Манн, – и я вам кое-что покажу.

Антон с удивлением обнаружил, что чашечка его пуста – видимо, он сделал из нее единственный глоток, в который уместилось все содержимое, и не обратил на это внимания. Во рту он ощущал незнакомый привкус чего-то терпкого, но это могло быть и ощущение от съеденного кутаба. Как бы то ни было, чашка опустела, от кофе осталась на донышке густая, почти твердая, гуща, формой напоминавшая распластанную птицу, – Антону почему-то пришла на ум ассоциация с цыпленком-табака. Он понятия не имел, как интерпретировать такую картинку, возможно, сулившую ожидание встречи, во время которой его так же распластают…

Он тряхнул головой, отгоняя нелепые мысли, и поднялся вслед за Манном и Кристиной. Манн отошел к стойке, чтобы расплатиться, Антон двинулся следом, но Кристина взяла его под руку и повела к выходу.

– Все это поразительно, – сказала она. – И, похоже, Тиль увлекся. В последнее время с ним это случается редко. Да и дела попадаются простые – в основном, слежка за изменившими супругами, еще то занятие.

Они вышли в темноту переулка, здесь горели фонари – старинные, висевшие на стенах домов на ажурных кронштейнах, – но казалось почему-то, что свет от них поглощался воздухом, и освещенным оставалось очень небольшое пространство вокруг каждого фонаря, а уже в метре или двух мрак брал свое.

Манн вынырнул из светлого проема двери, будто дайвер после глубокого погружения.

– Машина за углом, – сказал он.

– Куда поедем? – спросила Кристина, взяв мужа под руку.

– В церковь святого Юлиана, естественно, – сказал Манн, не глядя на Антона.

У того защемило под ложечкой.

– Там… – он не мог закончить фразу. – Вы нашли…

– Идемте-идемте, – поторопил Манн. – Все увидите на месте.

* * *

Вечером площадь перед собором выглядела совсем иначе. Утреннее дерево протянуло ветви вверх, будто гребцы подняли весла для просушки. Стоявшие по периметру площади фонари на низких столбиках, похожих на поднявшихся на цыпочки гномов, освещали не все пространство, а только личные круги, каждый фонарь – свой, и получилось световое многоточие, отграничившее от тьмы то, что тьмой не являлось, но и светом не было – нечто смутное, туманно-знакомое…

Он бывал здесь, да. Вспомнилось. Антон одернул себя – конечно, бывал. Был. Утром. И сразу одернул себя еще раз. Нет. Он не узнал утреннюю площадь. Если бы Манн не привел его сюда со словами «Здесь вы были утром, а вот церковь», то Антон был бы твердо уверен, что пришел сюда впервые. Другое ощущение. Ощущение узнавания чужого, привычное, как кофе по утрам.

Он был здесь. Именно в темноте, когда не горели фонари и площадь была погружена во мрак, как затонувший корабль в морскую пучину. Он шел… да, вот отсюда, откуда они пришли и сейчас, оставив машину на широкой и людной по вечерам Кловениерсбургваль. Он шел в темноте, но шел уверенно, потому что знал дорогу… куда? К храму? Но церковь стояла немного в стороне, Антон вспомнил, как прошел мимо ее угрюмого в темноте силуэта, склонившегося над ним, будто великан, занесший руку с… чем? Это был всего лишь шпиль, неясно различимый на фоне звезд небесных, глядевших, однако, не с далекого неба, а с близкого черного полотна, натянутого над землей и отгородившего людей от мироздания, чтобы души их, отделенные от тела неожиданной и превратной смертью, не могли подняться и попасть в светлый рай.

Странная мысль, совершенно Антону не свойственная, но почему-то пришедшая в голову, когда он медленно шел по плитам площади, стараясь дважды не наступать на одну и ту же, будто в детстве, когда он прыгал по тротуару, следуя какой-нибудь щели в асфальте и боясь с нее сойти, как боится сойти с жизненного пути человек, не уверенный в собственных поступках.

– Антон!

Голос Манна не был ни требовательным, ни даже просительным – было просто произнесено его имя, и Антон подумал, что Манн боится невольным своим отношением, выраженным в интонации, сбить его то ли с мысли, то ли с ощущения, то ли…

– Я здесь, – пробормотал Антон.

– Вот дверь, входите, только держитесь рукой за стену, там темно.

Голос без эмоций, как электронный гид.

Манн вошел первым, Антон за ним, Кристина – последней. Дверь позади тихо проскрипела, и что-то щелкнуло. От этого не стало ни светлее, ни темнее. Антон остановился, чтобы глаза привыкли… не к полному мраку, здесь все же было какое-то освещение, но трудно было сразу понять, откуда шел слабый рассеянный свет. Впереди, далеко-далеко, будто на другой планете, светились свечи на алтаре. Две свечи или три, Антон не мог сосчитать, ему казалось, что число светлых блесток все время меняется. Две… три… сейчас четыре… опять две…

Он разглядел спинки стоявших рядами скамей, широкий проход, в котором темная фигура обеими руками делала приглашающие жесты.

– Идите за мной, – сказала фигура голосом Манна, и Антон ощутил затылком легкое, ароматное дыхание стоявшей позади него Кристины.

– Сейчас, – пробормотал он и почувствовал ладонь, едва чувствительно взявшую его за локоть. Кристина? Ладонь не подталкивала его, не тянула – она просто была, как указание на то, что он не один, и что мир реален.

Он сделал несколько шагов, потом еще и, наконец, освоившись, довольно быстро пошел за удалявшейся тенью Манна, а ладонь Кристины не вела его, а всего лишь сопровождала.

– Никогда не была в церкви ночью, – произнес тихий женский голос. Антон не был уверен, что это сказала Кристина, скорее нет, она не сказала бы так, не решилась бы нарушить тишину. Тогда – кто?

Антон вспомнил. Конечно. Он уже был здесь. Именно здесь и именно ночью. С девушкой, чей голос сейчас услышал. С девушкой, которую привел сюда, чтобы… С девушкой, которую звали… Чтобы – что? Звали – как?

Он не должен был задавать себе этих вопросов. Вопросы мешали вспоминать. Память, как юноша, смущенный под откровенно любопытствующим взглядом женщины, попыталась прикрыться, и Антон почему-то вспомнил (зачем это сейчас?), как несколько лет назад ездил с группой студентов в поселение Ицхар в Самарии – они хотели поучаствовать в акции, организованной студенческим союзом против строительства забора безопасности. Надо же приобщаться к студенческой жизни, и только прибыв на место – работали бульдозеры, рыли длинные рвы под фундамент, – поняли, что занялись не своим делом. И тогда…

Антон мотнул головой, отгоняя не нужное сейчас воспоминание, и оно услужливо рухнуло, вернув его в тьму, освещенную тремя – теперь он точно видел: тремя – свечами, стоявшими на длинном столе перед алтарем.

Он вошел в центр круглой площадки точно под куполом – он это знал, хотя и не поднял голову, чтобы посмотреть вверх. Купол был над ним, и, если встать лицом к алтарю, то слева будет проход к двери, ведущей не на улицу, а в коридор и оттуда по лестнице вверх, на хора, а справа – чья-то часовня, небольшая, но красиво оформленная, красный мрамор и белая статуэтка Мадонны. Он помнил, как девушка, с которой он приходил, преклонила перед Мадонной колени, а он стоял чуть поодаль, не зная, как поступить – не молиться же, на самом деле, но и делать вид не причастного к религии человека, он не хотел тоже. Надо было…

– Если вы что-то вспомнили, Антон, говорите. Говорите вслух. Тихо или громко – как хотите, чтобы не мешать самому себе вспоминать…

Голос Манна?

Здесь – где он стоит сейчас – стоял днем мольберт художника. А здесь – круглый столик, на котором лежали тюбики с красками, кисти – штук десять разных. Столик был старый и замазанный красками настолько, что первоначальный его цвет угадать было невозможно.

– Если вы что-то вспомнили…

– Да, – тихо сказал Антон, и голос мгновенно замолчал, уступив пространство, в котором только и могли распространяться звуки.

– Тогда тоже горели три свечи. – Он говорил вслух или только думал, а мысли сами, независимо от его желания, создавали в воздухе звуковые завихрения? – Снаружи светила полная луна, и здесь было немного светлее, чем сейчас. Во всяком случае, я различал проходы между рядами, а сейчас не вижу. Рядом со статуэткой Мадонны, в алтаре, где сейчас темно, стоял подсвечник с догоравшей свечой, пламя сильно колебалось… Она подошла и преклонила колени, а я стоял… здесь… и не знал, что делать. У меня такое ощущение, будто какая-то сила… не сила тяжести, что-то не существующее в реальности… давит на плечи… ощущение страха… Она поднимается, крестится, я вижу ее затылок, опущенные плечи… и мне хочется…

Голос Антона становился тише, последние слова он шептал так, что Манну пришлось подойти ближе, Кристина тоже приблизилась, теперь они стояли в центре бесконечного в темноте зала почти вплотную, будто обратились в скульптурную группу.

Антон замолчал.

– Луна, – тихо, но очень отчетливо, произнес Манн, будто закрепляя произнесенные слова то ли в собственной памяти, то ли в памяти Антона. – Молитва. Страх.

Он помолчал и добавил:

– Имя.

Антон медленно пошел по проходу к правому ряду колонн. За ними действительно обнаружилось небольшое круглое углубление, в котором (Манн, шедший сзади, щелкнул зажигалкой, и в колеблющемся свете стало видно) стояла на красном мраморном постаменте небольшая, сантиметров сорок, белая статуэтка Мадонны, прижавшей к груди полные руки. Голова женщины была опущена, но почему-то казалось, что взгляд устремлен вперед. Мадонна смотрела на них не глазами, но чем-то, таившимся в глубине ее души, ощущение было странным, и Антон тряхнул головой, отгоняя наваждение. Он оглянулся – Кристина не последовала за ними, осталась посреди зала и почти растворилась во мраке.

Рядом с постаментом на полу, выложенном такими же красными мраморными плитками, стояла старая медная плошка с удлиненной ручкой, на донышке можно было разглядеть что-то застывшее, заскорузлое – может, остатки давно сгоревшей свечи.

Антон наклонился, протянул руку, чтобы взять плошку и рассмотреть поближе, но требовательный голос помешал это сделать.

– Не нужно, – сказал Манн.

Антон отдернул руку.

– Потом… – сказал Манн. – Что было потом? Помните?

– Мы ушли. Она шла чуть впереди меня, шла не быстро, но я почему-то не мог ее догнать. Я шел сзади и хотел, чтобы она обернулась, но она шла и шла, мы вышли в темноту…

Антон замолчал. Ему тоже нужно было выйти отсюда, чтобы вспомнить, но ноги не слушались, он смог только отступить на два-три шага и остановился, опершись правой ладонью на счастливо оказавшуюся здесь колонну. Стало трудно дышать, он знал это свое состояние – когда дежа вю слишком сильно захватывало сознание, у него будто прерывались физические связи с реальным миром: меньше воздуха поступало в легкие, меньше света – в глаза, меньше звуков – в уши, и нужно было держаться за что-то, чтобы не упасть. Слабость проходила быстро – за несколько секунд, – и он возвращался в настоящее из прошлого, которого не существовало на самом деле, но для него все равно оставалось реальным. Память фиксировала то, что он вспомнил, и теперь вызвать заново это воспоминание не представляло труда. Не представляет ведь труда вспомнить еще раз, как на прошлой неделе он приехал в турбюро забирать свой билет, а его турагент сказала, что он мог и не приезжать, билет она ему уже послала по электронной почте.

Манн подставил локоть, и Антон благодарно за него ухватился.

– Простите, я… – сказал он.

– Все в порядке, – проговорил Манн и добавил, медленно ведя Антона к центру зала, где дожидалась Кристина, не видевшая и не слышавшая ничего из того, что было сказано у алтаря: – Имя. Эта девушка, о которой вы вспомнили. С которой были здесь, ее звали…

– Эсти, – сказал Антон. Не то чтобы вспомнил, он всегда знал это имя, как всегда знаешь имя любимой женщины, даже в детстве, когда до встречи еще много лет, или в старости, когда любовь давно кончилась, и имя, казалось, успело истончиться и покрыться пылью забвения.

– Эстер? – переспросил Манн. – Это…

– Эсти, – повторил Антон. Так он помнил и понимал, что к библейскому имени Эстер его Эсти не могла иметь никакого отношения.

Помолчи, – мысленно попросил он Манна, – мне нужно вспомнить. Было что-то, что я упустил. Луна, молитва, страх. Четвертое слово. Какое? Тайна… Нет, но что-то близкое по смыслу. Что?

– Эсти, – задумчиво повторил Манн, а Кристина тихо кашлянула, привлекая к себе внимание.

– Ты… – начал было Манн, но Кристина кашлянула еще раз, давая понять, что сейчас не время спрашивать. Просто ей кое-что ясно, и она скажет об этом… потом.

Антон подумал с раздражением, что Манн все же сбил его с мысли, точнее – стер из памяти четвертое слово, самое важное. Луна, молитва, страх… Что еще?

– Вы давно знаете эту девушку? – Манн говорил монотонным голосом, будто гипнотизер. Но гипнотической силой его голос не обладал – Антон лишь с недоумением повернулся к детективу, ему показалось, что сам Манн постепенно погружается в сон, гипнотизируя самого себя. Ну да, глаза закрыты, о чем-то он думает, а спрашивает, похоже, потому что надо о чем-то спросить, вот он и…

– Я ее не знаю, – раздраженно сказал Антон. – Я ее вспомнил, но у меня нет ощущения, что мы знакомы. То есть…

Как объяснить, что дежа вю – память о несуществовавшем, которая вбирает в себя реальность, становясь настоящим? Ему кажется, что он бывал здесь, ему кажется, что эта девушка, Эсти…

Только кажется? Антон подумал, что ночь и эта зыбкая реальность что-то изменили в его восприятии. Раньше он никогда не думал о своих дежа вю: «кажется». Почему теперь?..

– Странная здесь обстановка, – сказал Манн будничным голосом, вовсе не сонным и не монотонным, он открыл глаза и посмотрел на Антона, но понять выражение было трудно – темно. – Свечи сейчас погаснут, а нас попросят уйти. Антон, я договорился, чтобы нас впустили, но разрешили быть только до одиннадцати, а сейчас уже без пяти. Пойдем?

Они поднялись и пошли к выходу, впереди шел Манн, находя дорогу ощупью, Антон слышал, как детектив тихо чертыхается, и ему стало смешно – странно звучало упоминание черта в господнем храме. Он протянул руку, коснулся спины Манна, почувствовал на своей спине руку Кристины, так они и шли – гуськом, касаясь друг друга, пока не оказались на площади, где по-прежнему горели неяркие фонари, а сверху, на крышу собора улеглась чуть уже ущербная луна.

Когда они вышли, дверь за ними захлопнулась с глухим стуком, и Антон услышал скрипучий поворот ключа.

– Я бы что-нибудь выпила, – сказала Кристина. – Не очень понимаю, Тиль, для чего ты потащил нас в эту обитель Господа, я сто лет не была в церкви, а ночью – вообще никогда. Не скажу, что это сильно впечатляет, хотя на кого-то гулкое темное пространство может действовать самым неожиданным образом.

– Поедем домой, – предложил Манн. – Я вообще-то не принимаю клиентов дома, Криста не любит…

– Не в этом случае, – быстро сказала Кристина. – Конечно, поедем. Будем пить кофе, коньяк, и ты скажешь, наконец, что тебе дала эта церковная мистика.

Антон молчал, не очень понимая, что с ним происходит. Смутные воспоминания касались поверхности сознания и мгновенно погружались в небытие, не будучи осознанными, он понимал, что не нужно стараться вытащить воспоминания, от мысленных усилий они только канут окончательно, и он шел за Манном, будто сомнамбула по карнизу, он не боялся упасть, но страх чего-то, что было для него очень важно, не проходил, даже усиливался. Когда они сели в машину – Антон с Кристиной сзади, – чувство неподотчетного страха заставило его вцепиться левой рукой в дверную ручку.

* * *

Ехали недолго, Антон не ориентировался в ночном Амстердаме, ему только показалось, что они проехали базарчик, где он вчера купил два пакетика с ягодами – черникой и земляникой, почему-то захотелось, хотя он прежде не испытывал интереса к ягодам. А может, это был другой базарчик – их в Амстердаме десятки. А может – вовсе не базарчик, просто показалось.

Поднялись по широкой лестнице, которая была бы на месте во дворце восемнадцатого века, а здесь выглядела архитектурным излишеством. Кристина вошла первой и сразу пошла на кухню, а Антона Манн ввел в небольшую уютную гостиную, включил не верхний свет, а торшер, стоявший у углового дивана, придвинул овальный журнальный столик, жестом показал Антону: садитесь тут, а сам принялся доставать из серванта маленькие рюмочки, фаянсовые кофейные чашечки с красивым синим рисунком, такие тоненькие, что, казалось, сожмешь в ладони – сломаешь.

– Вы что-нибудь поняли из того, что… – Антон не закончил фразу, Манн сделал жест, призывающий хранить молчание.

Вошла Кристина с кофейником в одной руке и сложенной скатертью в другой. Манн забрал у жены скатерть, умело расстелил на журнальном столике, расставил чашки, достал из серванта початую бутылку «Наполеона», разлил коньяк по рюмочкам, сел на диван рядом с Антоном – Кристина устроилась на пуфике напротив, – и сказал:

– Давайте выпьем, изгоним ночной мрак из наших душ и разберемся.

– Разберемся? – сказал Антон, не сумев скрыть иронии.

– Если вы помните, – продолжал Манн, отпив кофе и поднеся к губам рюмку с коньяком, – я произнес три слова там, в церкви, когда вы описали свое дежа вю.

– Да, – неуверенно произнес Антон. – Что-то вы сказали про луну. И еще…

– Луна, молитва, страх. Вы сказали, что видели луну, но вы не могли ее видеть, вверху цветной непрозрачный витраж, можно только догадаться, что снаружи довольно светло. К тому же, луна недавно взошла.

– Знаете, – медленно произнес Антон, вызывая в памяти заботливо погруженное в нужную ячейку видение, – теперь, пожалуй… раньше не обратил внимание, но вы правильно прицепились к словам. Я действительно видел полную луну над головой, она светила над куполом – странно, да, я знаю, там мозаика. И два других слова – молитва и страх. Мы пришли в эту церковь с Эсти, чтобы она помолилась Мадонне, потому что… Ей было страшно. Мне – нет, но я ощущал ее страх, как собственный. Она очень боялась… чего? Не могу вспомнить.

– И не надо, – быстро сказал Манн и положил ладонь на колено Антона. – Ничего не делайте насильно. Память – очень ненадежный свидетель, а когда на нее давишь, становится еще и непредсказуемой. Эсти… Это та же девушка, что была в церкви, когда, как вы считаете, некто убил художника?

– Да.

– Сцена в церкви… Как по-вашему, она произошла до убийства или после? Не нужно думать, отвечайте первое, что хочется сказать.

– До.

– Задолго, как вам кажется?

– Не помню. Может, за день.

– А теперь попробуйте вызвать в памяти образ Эсти. Не днем. Днем вы ее плохо запомнили. Ночью, когда были вдвоем.

– Я понимаю. Невысокого роста, на голову ниже меня. Волосы светлые, длинные, ниже плеч. Не блондинка, скорее светлая шатенка… Прическа… Небольшая челка треугольничком, если вы понимаете, что… и волосы чуть ниже плеч, очень красиво, будто волна… Глаза… светлые… Голубые? Серые? Нос прямой, может, чуть с горбинкой, но не уверен. Губы… бледные… без помады, мне кажется. Уши закрыты волосами, но, кажется, видны маленькие сережки, зеленые… Одежда… Послушайте, я совсем не могу вспомнить, во что она была одета. Платье? Брюки? Не…

– Может, она по-разному была одета, и потому ваша память… Я имею в виду: ночью и потом днем, когда…

– Может быть. Скорее всего, вы правы. Такое ощущение, будто одежда расплывается…

– Что-нибудь еще… Может, одно воспоминание цепляет и тянет за собой другое? Не нужно специально, но если…

– Нет, – покачал головой Антон.

– Хорошо, – сказал Манн, помолчав. – Потом, не сейчас. Подумайте над противоречием – вы сказали, что не знакомы с этой девушкой. Но знаете ее имя, помните лицо.

– Я…

– Не сейчас, хорошо? Хватит об этом. Давайте пить кофе, и Криста расскажет нам о сегодняшнем вернисаже. Тебе понравилось, Криста?

Кристина, похоже, была под впечатлением от рассказа Антона, она медленно приходила в себя, ей совсем не хотелось рассказывать о вернисаже, но она понимала желание мужа отвлечь внимание гостя.

Они пили кофе, коньяк Антон пить не стал, он не любил ощущение, возникавшее, когда в горле начинало гореть, а в желудке разливался жар. Неприятно, что за удовольствие получают другие от крепких напитков? Манн отметил, что гость отодвинул рюмку, настаивать не стал и больше ему не наливал. Разговор зашел о последних веяниях в примитивизме, Кристина вспомнила, как месяца два назад Ван Барстен едва не подрался на выставке с Кирпом, тележурналистом с первого канала, причина была пустяковая, но Якоб вышел из себя и назвал Кирпа… как же он его назвал?.. Они бросились друг на друга с кулаками, их не сразу разняли.

– Вот как? – удивился Манн. – А я слышал, что Ван Барстен – человек флегматичный, да и на меня произвел такое же впечатление. Правда, я и видел его раза два.

Антон закрыл глаза. Слова производили на него сейчас странное впечатление. Он слышал их, и, если бы его спросили, смог бы воспроизвести все, что говорила Кристина, но смысл сказанного воспринимал в неопределенности чуждого пространства-времени, даже не как фильм, на который можно смотреть отстраненно, не вникая и не сочувствуя, но как небрежность декоратора, нарисовавшего в пьесе об убийстве в запертой комнате задник с изображением далекой спиральной галактики.

Кристина сказала, что Ван Барстен лишь иногда флегматичен, но были случаи, когда он вел себя, будто типичный холерик, а Манн ответил, что такой тип характера свойствен скорее актерам, а не художникам, а Кристина возразила, что…

– Вы устали, – очнувшись, Антон увидел склонившегося над ним Манна. – Я отвезу вас в отель.

Антон встряхнулся, будто утка, сбрасывающая капли влаги.

– Был бы вам благодарен… Ужасно хочется спать.

Ужасно хотелось спать, но Антон чувствовал, что не заснет, будет ворочаться с боку на бок, вспоминать каждую минуту этого долгого дня и воссоздавать в памяти каждое мгновение, проведенное в церкви святого Юлиана – сегодня и тогда…

– Криста, – сказал Манн, – я вернусь через полчаса.

– Хорошо, – отозвалась Кристина и кивнула Антону, будто не прощалась, а всего лишь собиралась выйти на кухню и сразу вернуться.

В машине было холодно, а, может, – скорее всего, – Антона знобило от впечатлений, и он не стал просить, чтобы Манн включил обогреватель. Зуб на зуб не попадал, и, отвечая на вопросы, Антон ограничивался отдельными словами, не пытаясь складывать их в предложения.

– Имя, – сказал Манн. – Вы услышали имя в голове, будто кто-то его произнес?

– Доска.

– Что? Будто написано на доске?

– Да.

– Интересно, – оживился Манн. – Со мной тоже такое бывает. Хочешь вспомнить, закрываешь глаза и видишь перед собой что-то вроде мраморной стены, и на ней четкая надпись, как на постаменте памятника. Правда, – добавил он после недолгого молчания, – надпись чаще всего не имеет отношения к реальности.

– Имеет, – сказал Антон.

– Вы так думаете? Только один раз я вспомнил то, что хотел. На доске, говорите? На каком языке?

– Не знаю, – смущенно пробормотал Антон.

– Русский, наверно? Вы по-русски думаете обычно?

– Да, – сказал Антон, помедлив. Иногда он думал на иврите. Но на каком языке было написано имя Эсти, он не знал. Это были знаки, и он их понял. Говорить об этом Манну не хотелось. Какая, в сущности, разница?

Еще несколько минут ехали в молчании, куда-то сворачивали, дважды пересекали канал по узким мостикам, Антон давно перестал воспринимать окружающее пространство, как единую связность, видел мир не в движении, а отдельными кадрами. Будто вселенная Барбура, – подумал он и хотел произнести вслух, но понял, что не сможет связать нужные слова, а Манн не поймет смысла фразы, даже если выговорить ее целиком.

– Здесь, – сказал он, узнав неожиданно улицу, в которую они въехали.

– Конечно, – согласился Манн, остановив машину у входа в отель. Над дверью темного дерева горел старинный фонарь, освещавший название, написанное будто огромной перьевой ручкой с нажимом – аккуратным женским почерком: «Зеленый сойлент».

Антон взялся за ручку, чтобы открыть дверцу, и в этот момент Манн спросил, вскользь, будто вопрос не казался ему важным, можете не отвечать, ничего страшного:

– Ваши дежа вю… Вы начали рассказывать о своих предположениях. Вы вспоминаете себя в других мирах, я верно понял?

Дверца так и осталась полуоткрытой, одной ногой Антон был уже на тротуаре, другая застыла в неудобной позе.

– Да, – сказал он. – Я говорил о космологии. Занялся ею в колледже. Есть такая теория… Множественная инфляция вселенных.

– Инфляция? – не удержался от восклицания Манн.

– Не то, что вы думаете…

Манн промолчал, давая понять, что ни о чем не думает, и слово произнес зря. Молчу, больше не прерву вас, говорите…

– Каждое мгновение рождается множество таких же миров, как наш. Проходящих такой же путь эволюции. Отличающихся от нашего какой-нибудь незначащей… или наоборот, принципиально значимой деталью. И то, что мы здесь называем дежа вю… Это память, да. Наша. Оказавшись в месте, где мы, вроде бы, никогда не были, вспоминаем, что да, были, конечно. И видели этот алтарь, эту луну… Но сознание говорит: чепуха, сознание-то знает – не были мы здесь ни разу, значит, показалось. И вы больше не думаете об этом. А я… У меня дежа вю бывали… и бывают… столько раз на дню, что… Я постоянно проваливаюсь в другую жизнь… свою… в тех вселенных, что похожи на нашу, где я такой же, но немного все-таки другой. Как ни странно, это легко описывается… не уравнениями… уравнениями можно описать только самые простые процессы… квантовые функции, волновые, они вполне…

Манн кашлянул.

– Простите, вам все равно, как это математически… Понимаете, то, что я вдруг вспоминаю… это реально, да. Это правильные воспоминания. Это было со мной. Но не здесь. В другой вселенной, такой же… почти. Эсти. Там я с ней знаком. А здесь – нет. Но бывает… ведь наши миры так похожи… Дежа вю, как вещий сон наяву.

– Вещий сон наяву, – повторил Манн.

– Со мной это происходит так часто, что я путаюсь… Там я или здесь. Здесь это происходит со мной или в другой вселенной. И бывает… редко, но случается, что мое дежа вю… я действительно оказываюсь в этом месте… действительно вижу… Это приводит меня в шок, я не могу различить… Господи, Манн! Тиль… Если бы вы знали, как это мешает жить! Вы думаете, я не понимаю, что художник убит не здесь, а в другой реальности? Думаете, я не понимаю, что, скорее всего, этот Ван Барстен жив и будет жить? Но вдруг? И я окажусь… Это все равно, как если бы вы догадывались о том, что может быть совершено преступление, только может быть… и не пошли в полицию.

– Вы не пошли в полицию, – заметил Манн.

– Я…

– И правильно, – одобрил Манн. – Спасибо, Антон. То, что вы сказали… Я вам сочувствую, поверьте.

– Я заставил вас зря потратить…

– Не знаю, – сказал Манн. – Ван Барстен – странная личность. Но ведь… Гм… Он не преступник, а жертва, верно?

– Да. – Нога затекла, и Антон выбрался из машины. Он стоял, склонившись над дверцей, Манн опустил стекло, глаза их были теперь на одном уровне, и мысли, казалось, перетекали из зрачков в зрачки, можно было и не произносить слова вслух, Манн и Антон прекрасно понимали друг друга без слов.

– Да, – повторил Антон. – Найти. Эсти. Потом… Того.

– Может, – таким же телеграфным отрывистым стилем заговорил Манн. – Его и нет. Ладно. Я понял. Интересная теория. Подумаю.

Антон почему-то перестал дрожать, хотя, по ощущениям, ночь была довольно холодной, и уши, как ему показалось, даже покраснели.

– Спасибо, – сказал он, протягивая Манну в окно руку. – Как я узнаю, удалось ли вам…

– Я вам позвоню, – Манн пожал Антону руку, задержав ее, пожалуй, дольше, чем нужно, будто ощупывал его ладонь. – И вы звоните сразу, как только с вами случится дежа вю.

– Оно может не иметь отношения… Я ведь не контролирую…

– Все равно, – сказал Манн. – Звоните. Я должен иметь полную информацию. И еще… Прошу вас: не занимайтесь расследованиями самостоятельно. Не ходите в церковь святого Юлиана. Гуляйте. Я бы вам посоветовал посетить выставку, о которой рассказывала Криста.

– Там есть работы Ван Барстена? Тогда я действительно…

– Нет, и я вам не советую искать его картины в галереях. Не напрягайте память. Просто гуляйте. Вы были на ярмарке возле Оперы?

– Боитесь, что я что-то вспомню, а потом забуду?

– Я не знаю, как действует ваша память, и вы тоже толком этого не знаете. Поэтому…

– Хорошо, – сказал Антон.

– До встречи.

* * *

Антон боялся, что не уснет – он всегда засыпал с трудом, когда сильно уставал или нервы были на взводе, как сейчас. Лег, закутался в одеяло, закрыл глаза и приготовился считать слонов, чтобы не думать об Эсти, Ван Барстене и невидимом убийце. Досчитал до шести, открыл глаза и обнаружил, что уже утро. Он давно не спал так крепко – не только без сновидений, но, даже не поняв, что спит.

Побрившись, Антон спустился в холл, где для постояльцев был готов обычный европейский завтрак: чай, кофе, тосты, джемы, соки.

Идти никуда не хотелось, но и сидеть в номере смысла не имело. Вчера у Антона было совсем другое настроение – он с удовольствием бродил по улицам, стоял на берегу Амстеля, выходил к вокзалу, где долго с удивлением разглядывал тысячи велосипедов на огромной стоянке, больше похожей на склад готовой продукции велосипедного завода. Вчера у него было настроение гулять, смотреть, искать… Сегодня – нет, и Антон пытался понять причину – разве Амстердам стал менее привлекательным?

Он заставил себя выйти на улицу. Если пойти направо, выйдешь к каналу Ахтербургваль, а если налево – то к площади Вален и высокому, со звонницей, храму Ваатсекерк, где Антон был еще в первый день: приехав из аэропорта, забросил в номер чемодан и пошел осматривать окрестные улицы. В тот день его ни разу не посетило ощущение дежа вю, чему Антон не удивился – прежде он не бывал в Амстердаме, он и выбрал этот город из желания отдохнуть от бессмысленных узнаваний. В первый день это получилось. Во второй – тоже. А в третий…

Антон спустился к лодочной станции и купил билет на прогулочный катер, который должен был подойти с минуты на минуту. Полный круг по каналам, двухчасовая экскурсия. Антон не любил экскурсии. Голос гида, вещавший о сведениях, которые он мог найти сам в интернете или путеводителе, мешал разглядывать дома, площади, машины, людей. Он никогда не присоединялся к экскурсиям в музеях, бродил по залам, разглядывая картины не потому, что они были известны и описаны в буклетах, а просто потому, что ему приглянулась, скажем, голова девушки, читающей письмо, и только наглядевшись, он подходил ближе и узнавал, что это знаменитая работа самого Вермеера, ах, ах…

Подошел катер, и Антон поднялся по сходням на полупустую палубу, где стояли ряды скамеек, как в дешевом кинотеатре, экран заменяла темная гладь канала, а на месте будки кинооператора находился капитанский мостик. Антон выбрал место ближе к борту, чтобы видеть, как впереди качается вверх-вниз, приближаясь, мост с узким пролетом, куда можно было попасть, по-снайперски направив катер в полукружие, а за мостом возникает вереница стоящих по обеим сторонам канала на приколе корабликов, оформленных, как обычные голландские домики – даже садики можно разглядеть на палубе, что-то там росло зеленое и цветастое, совсем, казалось бы, не приспособленное к жизни на воде.

Один из плавучих домиков Антон узнал сразу. Белое с зеленой широкой полосой посредине, деревянное строение на желтой, будто яичным порошком выкрашенной палубе, четыре широких окна с красивыми ярко-оранжевыми занавесками, плотно задернутыми и скрывавшими от постороннего взгляда… что? Антон сначала привстал, чтобы не упустить кораблик из виду, а потом перешел на корму и смотрел, как домик удаляется – почему-то не только в узком пространстве канала, но и в широком, каком-то раскидистом времени. Он не мог описать словами это ощущение, но приблизительно так получалось: будто домик во времени расплывался на несколько себе подобных, и каждый уплывал в собственную временную даль, оставаясь, как ни странно, единым сооружением, скрывшимся, наконец, за очередным мостом и оставившим после себя ощущение потерянности, несбывшихся надежд и еще чего-то тоскливо-нужного, но все равно ушедшего и невозвратимого.

«Запомнить, – думал Антон, – нужно запомнить место. Запомнить, сойти на ближайшей пристани и вернуться. Вернуться и посмотреть на судно с берега – может быть, тогда…»

Что «тогда», Антон не мог себе представить. Не мог он сейчас и вспомнить, при каких обстоятельствах видел домик в первый раз. Возможно, даже бывал внутри – смутно вспоминалась низкая узкая комната, мебель… какая? Комната не была пустой, но что в ней стояло… туман… и не нужно вглядываться, Антон знал, что это бесполезно – или вспоминается сразу, или не вспоминается вовсе. Нужно посмотреть еще раз, войти, если пустят хозяева… Кто? С конкретными людьми дежа вю не ассоциировалось, может, их и не было в реальности – всего лишь помещение, где он бывал, хотя и не мог быть на самом деле за три дня пребывания в Амстердаме.

Ближайшая лодочная станция, где катер сделал остановку, оказалась за поворотом к привокзальной площади – Антон узнал место, он и вчера, и позавчера здесь гулял, вот арка, пройдя которую можно попасть в небольшой дворик, где растут очень красивые цветы, яркие, огромные, а справа – да, вот же он – стоит автофургон с огромной белой надписью на борту: «СССР». Никакого отношения к давно исчезнувшей стране советов машина, конечно, не имела, читать надпись надо было «си-си-си-пи», и расшифровывалась она как-то по-голландски, не понять…

Антон поднялся на набережную и пошел назад, заглядывая через гранитный барьер. Кораблики-дома стояли вплотную друг к другу, нос к корме, корма к носу, они были прочно принайтованы причальными канатами, тихо поднимались и опускались, когда по фарватеру проплывал катер или другое судно, нагонявшее на берег волну. Один, два, три… Антон считал кораблики, чтобы точно запомнить, не сбиться, узнать… Это были знаменитые, описанные в любом путеводителе, гостиницы на воде – при внешней непритязательности они отличались высоким уровнем комфорта, комната (каюта) стоила здесь столько же, сколько номер в четырех– или даже пятизвездочном отеле. Вряд ли Антон когда-нибудь мог накопить столько денег, чтобы снять здесь апартаменты. Видимо, приходил к кому-то в гости… то есть, не приходил, конечно, никогда он тут не был, дежа вю не подсказывало ему ничего более конкретного, за что могла бы уцепиться обычная память или хотя бы фантазия. Скорее всего, он с берега и не узнает, вот уже сколько прошел. Наверно, миновал нужное место, не вспомнив…

Вот.

С набережной домик на катере выглядел совсем иначе, чем со стороны канала. Плоская красная крыша с торчавшей, будто Пизанская башня, декоративной трубой, дощатая палуба, большие иллюминаторы, один из которых был раскрыт, и оттуда медленно проливалась и растекалась по палубе тихая мелодия, которая, испаряясь, поднималась – неплотными облачками – вверх и достигала ушей. Получались какие-то обрывки, не мелодия, а пунктир музыки, но все равно у Антона возникло непреодолимое ощущение узнаваемости. Мелодию невозможно было узнать по этому звуковому пунктиру, но Антон узнал – это была баркарола из «Сказок Гофмана», пунктир сам собой соединялся в его сознании в непрерывную линию, скрипки сшивали ткань музыки прочнее, чем это могла сделать самая прочная нить. В первый раз Антон услышал эту мелодию, когда был в опере – Нора, девушка, с которой он встречался на первом курсе, спросила, не хочет ли он пойти с ней на премьеру, он, конечно, согласился, хотя к опере относился настороженно – впрочем, как и к самой Норе. Общего у них было мало, они больше ссорились, не понимая друг друга, и вскоре расстались без сожаления, но посещение оперы Антону запомнилось.

Спуститься? Удивить постояльцев вопросом о том, когда и при каких обстоятельствах они могли встречаться?

Антон стоял, облокотившись о барьер, ощущение дежа вю исчезло, внизу была просто лодка-гостиница, одна из многих, и музыка больше не звучала, никто не выходил на палубу, никто не спускался с набережной, так можно было простоять весь день… хотя куда торопиться, можно и постоять, здесь красиво, а день теплый, с канала не тянуло, как вчера, холодным промозглым воздухом.

Можно стоять здесь и ждать звонка от Манна. А если проголодаешься – на углу одно из множества амстердамских кафе, два столика на тротуаре, можно заказать булку с тунцом и помидорами, сидеть и следить…

Следить и думать.

Возможно, здесь живет девушка Эсти, с которой он был ночью в церкви и которая стояла у колонны и видела, как убили художника.

Антон знал, как глупо и бесполезно что бы то ни было предполагать, когда дело касалось дежа вю. Что детектив понял из его путаного объяснения? Он взялся за это дело, но ясно, что не для того, чтобы раскрыть преступление – ему стало интересно, совсем спятил нанявший его израильтянин или только частично впал в умственное расстройство из-за того, что слишком много работал и застудил холодом теорий свой слишком разгоряченный мозг.

Антон отступил от барьера, и кораблик скрылся из виду, перестал существовать, и он не знал теперь, увидит ли гостиницу опять, если вернется на прежнее место у парапета. Ощущение было таким сильным, что, конечно, Антон сделал шаг, посмотрел вниз и, естественно, лодка была на месте, куда ж ей было деться, она, скорее всего, и плавать давно не могла, и мотор с нее, наверно, сняли – в отелях на воде, он слышал, каждый квадратный сантиметр на учете, земля в Амстердаме дорогая, а место на воде еще дороже.

Тогда это и случилось. Сначала Антону показалось, будто он услышал, как лопнула автомобильная покрышка – характерный короткий бумкающий звук. Он оглянулся – набережная в обоих направлениях была пуста. Вывернул из-за угла оранжевый, как солнце, нарисованное ребенком, «фольксваген-мини», проехал мимо, и справа тоже проехал автомобиль, марку которого Антон не разобрал. Обе машины были в порядке, и звук лопнувшей покрышки…

Выстрел.

Антон был теперь в этом уверен – странно, что он сначала подумал иначе. Сухой щелкающий звук, как удар хлыстом, совсем не похожий на звук лопнувшей покрышки.

Стреляли?

Направление, откуда раздался выстрел, Антон не мог определить. Ощущение, будто звук шел отовсюду – лопнуло само пространство, не оставив эха, которое наверняка должно было быть здесь, в окружении высоких домов, где любой звук сначала мечется, путаясь в собственных отражениях, и лишь потом смолкает.

Антон перегнулся через ограждение – он был почему-то уверен, что стреляли на корабле-отеле, хотя там ничего не изменилось, никто не выбежал на палубу с пистолетом в руке, и все иллюминаторы были по-прежнему задраены, кроме того, единственного, из которого недавно пролилась и взлетела музыка.

Как поступают нормальные мужчины, услышав выстрел и подозревая, что кому-то грозит опасность, а кому-то, возможно, опасность уже не грозит, потому что все, что могло случиться, уже случилось, и нужно только быстро спуститься на палубу, вбежать в каюту и застать…

Было ли это на самом деле или Антону показалось, что он слышит, как кто-то тихо напевает мелодию? Непонятно было даже, кто поет – мужчина или женщина. Антон спустился к воде и ступил на деревянные сходни, соединявшие берег с плавучим отелем, откуда по-прежнему слышались звуки то ли песни, то ли арии – неопределенные, они, в принципе, могли даже быть звуками разговора, напевного южного диалекта.

Дверь, которая вела во внутренние помещения, как он теперь увидел, была не заперта и даже чуточку приоткрыта, самую малость, Антон видел узкую щель, темную нить на белом фоне. Скорее всего, войдя, он обнаружит нечто вроде холла и, может, там окажется стойка, за которой сидит портье, должен же здесь быть портье, как в любом отеле, или плавающий домик сдают целой семье, и никого лишнего на борту нет?

Антон потянул на себя тяжелую металлическую дверь, и она бесшумно открылась, обнажив не холл, как он ожидал, а узкий коридор с иллюминатором в противоположном конце и двумя обычными дверьми справа и слева. Если кто-то и напевал в одной из кают, то сейчас смолк, тишину нарушали только редкие всплески воды и отдаленные звуки мотора.

Антон стоял в дверях, не решаясь войти, но и уйти не решался тоже. Он ждал появления привычного ощущения дежа вю – если он уже видел эту лодку-отель когда-то в своей жизни, то почти наверняка мог видеть и этот коридор, и…

Нет. Он никогда здесь не был. Этот коридор был ему не знаком. Иллюминатор напротив ничего ему не напоминал.

Что он скажет, если откроется дверь и появится кто-нибудь из постояльцев? «Простите, я вошел случайно»? Или, того хуже: «Это не здесь ли стреляли минуту назад?»

Антон отступил на палубу, ему хотелось скорее уйти, пока никто его не увидел (увидеть могли и с набережной, но об этом он подумал после того, как поднялся, едва не подвернув ногу, по каменным ступеням на улицу, которая за те две-три минуты, что он был внизу, заполнилась машинами, будто садок рыбами).

Антон перешел дорогу и опустился на стул с металлической резной спинкой, стоявший у одного из столиков углового кафе. Сейчас подойдет официант, нужно что-то заказать или уходить, а у него не двигались ноги.

Дежа вю. Он узнал это место, и звук выстрела был с этим местом связан, он слышал его, но не сейчас. Он не услышал его, а вспомнил. Это было… когда-то. Недавно. И тогда на лодке, может быть… Скорее всего…

Убили человека?

Стреляли. Может, не попали. А может, вовсе не в человека стреляли, а, скажем, в мишень на двери. Или в иллюминатор – тот, что был открыт. Нет, пожалуй… Поняв его происхождение, Антон точно вспомнил, какой это был звук – не приглушенный, будто доносился из закрытого помещения, и не гулкий, с эхом, отраженный от стоявших вокруг домов. Короткий резкий хлопок.

Какое отношение звук выстрела и эта лодка-отель, и эта набережная имеют к девушке по имени Эсти и к художнику, которого убили в церкви… если вообще между этими событиями, возможно, вообще нигде и никогда не происходившими, существует какая-то связь?

– Месье? – мелодичный женский голос выпростал Антона из-под груды навалившихся на него мыслей.

– Можно черный кофе? – спросил он неуверенно.

– Конечно, – улыбнулась официантка. – С сахаром, сахарином или…

– Ложечку сахара, пожалуйста, – сказал он уже более уверенно и добавил: – И бутерброд с тунцом.

Дома, в Израиле, он не очень любил рыбу, а здесь, попробовав в первый день бутерброд у уличного торговца, продававшего вразнос хотдоги, проникся неожиданным удивительно нежным и пикантным вкусом, и третьи уже сутки питался преимущественно незамысловатыми бутербродами с тунцом.

– Спасибо, – сказал он, когда девушка принесла заказ и только, когда она отошла от столика, понял, что поблагодарил ее на иврите.

Странно, он никогда прежде… Обычно, волнуясь или забываясь, он переходил на русский.

Затренькал лежавший в сумке мобильник, и Антон решил, что звонит мама – она обычно звонила в это время, справлялась, как он, что видел, где был, не простудился ли. Она смотрела погоду в интернете, в Амстердаме довольно прохладно и ветрено, не забудь надевать куртку… Погода в интернете почему-то все три дня не имела ничего общего с реальной, но говорить об этом по телефону Антону не хотелось, и он только поддакивал и спрашивал: «А как вы там? Дома все в порядке?»

Номер был не израильским.

– Антон, – произнес голос Манна, – у вас все в порядке?

– Да. То есть, нет. Я узнал дом. И слышал выстрел.

Несколько секунд Манн молчал, потом спросил осторожно:

– Вы слышали выстрел, или вы вспомнили выстрел?

– Вспомнил.

– Где вы сейчас?

– В кафе… – Антон поднял голову, чтобы прочитать название, на которое сначала не обратил внимания. – «Россильон», это на…

– Знаю, – перебил Манн. – Доедайте, что вы там едите, и идите по Бетаниерстраат, кафе как раз на углу, пройдете квартал, выйдете на остановку трамвая, дождитесь восьмого номера, который идет к зоопарку, проезжайте пять остановок, на шестой выходите, я буду вас ждать.

– Вам удалось что-то узнать?

– Я вас жду через сорок минут, раньше вам не успеть.

Антон заплатил по счету и, уже поднявшись, неожиданно сказал:

– Вы, наверно, знаете тех, кто живет в домиках на воде. В том, например, чья красная крыша… видите?

Девушка проследила за его взглядом.

– Это отель мамаши Кузе, – улыбнулась она, радуясь, что может ответить клиенту на простой вопрос. – Он так и называется: «Дом мамаши Кузе». Название написано на борту, и его можно прочитать, если смотреть со стороны канала или с противоположного берега.

– Там сейчас живет кто-нибудь?

– Там всегда кто-нибудь живет. Даже зимой, когда на канале холодно. Если вы хотите снять комнату, нужно сделать заказ месяцев за семь-восемь, у мамаши Кузе длинные очереди…

* * *

Манн поджидал Антона, сидя на металлической скамье под навесом.

– Вы уже были в доме-музее Рембрандта? – спросил детектив. – Это близко, минута ходьбы.

– Собирался. Я знаю, где это, смотрел на карте. Отсюда налево?

– Хорошо, что вы там не были. Может, узнаете место?

– Должен? И почему музей Рембрандта?

– Должны или нет – не знаю, – пожал плечами Манн. – Как я могу прогнозировать то, что вы сами не можете предвидеть? Почему музей Рембрандта? Увидите. Я не пытаюсь вас интриговать, сам не люблю дешевых эффектов. Но в данном случае важна неожиданность восприятия, если я правильно понимаю. Так что потерпите пару минут. Пока будем идти, расскажите о сегодняшних дежа вю.

Антон рассказал, но, похоже, не произвел на Манна ожидаемого впечатления. Детектив, казалось, не слушал, смотрел по сторонам, с кем-то здоровался, почему-то попросил повторить, будто не расслышал, совсем не важный эпизод – куда именно смотрел Антон, когда услышал выстрел.

– Сюда, – Манн ухватил Антона за локоть и направил не в большую парадную, бордового цвета, внушительную, с металлическим звонком в форме головы льва, дверь, а рядом, где оказались ступеньки, которые вели вниз, в подвальное помещение. Дверь там оказалась низкая, на стук открыл старик, похожий на Квазимодо, такой же сгорбленный и печальный. Он цепким взглядом осмотрел Антона с ног до головы, кивнул Манну что-то вроде «Под вашу ответственность» и исчез, отступив в темноту.

Изнутри на Антона смотрела не темнота, хотя и темнота, конечно, тоже, но главное – тишина. Почему-то тишину, а не темноту, Антон ощутил всем своим существом. Манн скрылся в тишине, не сказав хотя бы: «Идите за мной». Антон потоптался на месте, хотел было повернуться и уйти, но зачем-то же он пришел сюда с детективом, зачем-то ему нужно было преодолеть себя и войти в тишину.

Он вошел.

Это было что-то вроде склада или музейных запасников. Темно здесь не было на самом деле – свет пробивался в узкие оконца под потолком, над дверью, что вела в глубину здания, горела лампочка в светло-желтом плафоне. Тишины на самом деле не было тоже – справа от внутренней двери стояли огромные напольные старинные маятниковые часы, маятник мерно раскачивался, отщелкивая секунды, но щелчки не столько нарушали тишину, сколько подчеркивали пунктиром ее значимость.

Антон готов был к тому, что сейчас ему покажется, будто он здесь уже бывал, но ничего такого не случилось, не был он в этом подвале ни разу, никогда не видел ни старинного секретера с резными панелями, ни стола, вроде бы тоже старинного, но, в отличие от секретера, оставлявшего впечатление старой рухляди, которую жалели выбросить. Еще в комнате были штабеля то ли досок, то ли больших деревянных плоских столешниц, сваленных одна на другую, и еще десятка два стояли тесно друг к другу у правой стены. Антон не сразу догадался – это были картины в рамах, они лежали, стояли, а две висели в простенках между окошками на улицу. Антон подумал, что здесь можно увидеть творения если не самого Рембрандта, то кого-нибудь из его современников, но на картинах оказалась современная мазня – впрочем, мазня могла быть и столетней давности, тогда тоже любили все кубическое и не имевшее отношения к жизни.

Манн стоял посреди комнаты, положив руку на штабель лежавших друг на друге картин, и молча разглядывал Антона – видимо, ожидал от него определенной реакции, но что мог сделать Антон, кроме как пожать в недоумении плечами и посмотреть на детектива долгим ответным непонимающим взглядом?

Зачем его привели сюда?

И тогда он увидел. Картина стояла на полу справа, под высоким окошком, рамка из темного дерева почти сливалась со стеной, потому Антон и не разглядел сразу. В глаза картина не бросалась, она была скромной и будто старалась спрятаться от постороннего взгляда. Что там было изображено, Антон не сразу разглядел, подошел ближе, наклонился…

Ощущение дежа вю нахлынуло с такой стремительной и неодолимой силой, что Антон почувствовал удар в спину и упал бы головой вперед, если бы не ухватился за штабель. Так и стоял, согнувшись.

На картине была изображена девушка, которую он знал, но никогда прежде не видел. Это двойное ощущение – узнавания и неузнавания одновременно – само по себе было отчетливо узнаваемым, и Антон по давней привычке уцепился за это ощущение, стремясь именно его закрепить в памяти, потому что только ощущением ощущения мог потом вызвать то ясное понимание, которое возникло сейчас, продержалось секунду и исчезло, но все-таки осталось тоже, вплавленное в его память.

Манн подставил Антону стул. Почувствовав, что может расслабиться, Антон опустился на сиденье, отчего представление в памяти закрепилось окончательно, и сказал:

– Эсти.

– Эсти, – повторил Манн и принес себе стул, стоявший у стены под окошком. Сел рядом с Антоном, положил ногу на ногу, ни слова больше не произнес, так они и сидели, разглядывая женский портрет, который, казалось, все больше оживал под их сосредоточенными взглядами. Ожили глаза – теперь они не просто смотрели, они хотели что-то сказать, Антон даже начало казаться, будто он понимает – что именно, только перевести понимание в слова он не мог. Ожили руки – Антон видел, как на кончиках пальцев проявились следы краски – не той, что нанес художник, когда рисовал картину, а той, что запачкала руки девушки, когда та прикасалась к кисти, возможно, держала ее в руке. На локте Антон разглядел небольшой шрамик, почти совсем незаметный, будто от укуса крупного насекомого: сначала была ранка, которую девушка нервно расчесывала, и осталась отметина – у Антона была такая, очень похожая, на ноге, с задней стороны колена, в детстве его укусило насекомое, которое он даже не видел – почувствовал боль не сразу, а потом несколько дней расчесывал ногу до крови, он даже ходить не мог, и осталась отметина в виде короткого шрама, такого же, как у девушки.

– Кто? – спросил Антон, и Манн понял, что вопрос относился не к той, кто была на картине изображена (имя уже было названо), а к имени художника.

– Ван Барстен.

– Вот как, – пробормотал Антон. Он не мог оторваться от взгляда девушки. Когда он хотел внимательнее рассмотреть плечи, нежную кожу в вырезе блузки, какая-то сила, подобная центростремительной, возвращала его обратно, и он всматривался в глаза девушки, понимая, что она говорит сейчас с ним, рассказывает о себе, ей-то наверняка была известна тайна, которую они с Манном пытались сейчас открыть, и скрывать ничего она не хотела, вот же, смотри – смотри, а не слушай, ты хочешь услышать, а нужно видеть…

– А эта девушка, – сказал Антон. – Вы узнали, кто она? Эсти?

– Нет, – с сожалением произнес Манн. – То есть, да, узнал. Но ее зовут не Эсти. Анна Риттер, живет она сейчас в Гааге, а год примерно назад жила в Амстердаме, работала в магазине одежды, пыталась поступить в консерваторию, но не сумела сдать экзамен.

– Консерватория, – ухватился за слово Антон. – Она играет на фортепьяно?

– Она, – пожал плечами Манн, – считает, что у нее голос. Но, видимо, это не так. Поступала на вокальный факультет. Так ли важны детали, если это другая девушка? Вы сказали, ту девушку зовут Эсти.

– Да, – подтвердил Антон. – Но это… ее портрет.

– Это Анна Риттер, и нашел я ее потому, что одно время, очень недолгое, она была натурщицей.

– У Ван Барстена?

– Нет, не у Ван Барстена. У Тима Вермейена. Может, и у Ван Барстена, об этом я ничего не знаю. А у Вермейена точно.

– Но эта картина…

– Рисовал Ван Барстен, да. Но это копия с полотна Вермейена.

– А оригинал? Где…

– Это, – торжественно провозгласил Манн, – никому не известно. Вы можете дослушать меня, не прерывая?

– Конечно.

– Так вот. Анну Риттер Вермейен нарисовал чуть больше года назад, она как раз провалилась в консерватории, стала работать в магазине готового платья на Дамраке, там ее Вермейен и углядел, девушка ему понравилась, и он попросил ее позировать для портрета. Картину Вермейен нарисовал, она выставлялась в галерее Ванцо, и ее купили.

– Кто?

– Могу узнать, если вы считаете, что это важно.

– Ну как же!

– Получить покупку новый хозяин не успел – в ту же ночь картину из галереи украли. Очень аккуратно, кстати – сигнализация не сработала. Полиция этим делом занималась, но без успеха. Скорее всего, полотно успели вывезти из страны. Я справлялся у майора Готфрида, он занимался этим делом. Картина не всплыла ни на одном аукционе, ни на одном вернисаже. Исчезла напрочь.

– Когда же Ван Барстен успел…

– В том еще одна особенность этой копии. Ван Барстен рисовал по памяти. Уже после того, как оригинал исчез.

– По памяти? – с недоверием сказал Антон.

– В полиции тоже решили, что это подозрительно. Память у Ван Барстена фотографическая – это известно. Но не настолько же! Готфрид заподозрил, что Ван Барстен имел какое-то отношение к похищению и снял копию уже после того, как картину украли. Это не подтвердилось. В студии Ван Барстена произвели обыск – конечно, не нашли и следов похищенной картины. И копия, как уверял сам Вермейен, плохая – Ван Барстен неправильно написал фон.

Фоном на картине был тяжелый пурпурный занавес, скорее всего бархат, парча или иной материал, висевший на стене подобно ковру. Антон подумал, что художник должен был выбрать что-то легкое, под стать девушке – небо с облаками или светло-зеленую стену.

– Тяжелый ковер, некрасиво, – пробормотал Антон.

– На оригинальной картине Вермейена Анна изображена была на фоне колонн, уходящих вдаль. За ее головой, где складка бархата, была изображена мозаика…

– Церковь? – поразился Антон.

– Вермейен не рисовал в церкви, – покачал головой Манн. – Просто колонны. Просто мозаика. Неизвестно, где он рисовал фон.

– Но можно спросить! У Вермейена, у Анны, у Ван Барстена, наконец!

Антон не мог усидеть на месте.

– Конечно, – кивнул Манн. – Если знать, что спрашивать. Если знать, почему спрашивать.

– По-моему, вы…

– Дорогой Антон, – проникновенно произнес детектив, – если вопросы начну задавать я, это будет выглядеть странно, и у людей возникнут подозрения. Криста сегодня, может быть, увидит Якоба на вернисаже, в музее Ван Гога открывается выставка инсталляций, видеть не могу эти поставленные в ряд холодильники с пылесосами, у меня от них аппетит портится, а Криста… ей ничего.

– Когда… Я хочу сказать, госпожа Манн вернется домой?

– Боюсь, – улыбнулся Манн, – Криста домой не вернется.

Антон ошеломленно посмотрел на детектива. Вопрос, мгновенно возникший в мыслях, задавать, конечно, было неприлично и неосторожно.

– Сразу после вернисажа, – объяснил Манн, – Криста поедет в редакцию, номер выходит завтра, материал не написан, там еще фотографии, так что работа будет и у фоторепортера.

– Я думал, – с ноткой удивления в голосе сказал Антон, – сейчас журналисту нет надобности работать в редакции, можно из дома…

– Можно, – согласился Манн, – теоретически. Я сначала тоже так думал, а Криста поднимала меня на смех и говорила, что я ничего не понимаю в журналистике. Видите ли, в редакции атмосфера… Коллеги, с которыми можно все обсудить, поспорить, самой для себя уяснить некоторые моменты, и фотограф тут же работает на фотошопе, с ним тоже можно поругаться, потому что лучше снимок притемнить, а он высветляет. В общем, деловая и творческая атмосфера, чего, понятно, нет дома. Сначала мне это казалось странным, но как-то я побывал в редакции в ночь выпуска, и, скажу вам, это действительно ни с чем не сравнимое ощущение. Что-то вроде интеллектуального оргазма. А как они там ругаются! Обсуждают строку в репортаже, два неточных слова, а употребляют по этому поводу такое количество не вполне, я бы сказал, цензурных выражений…

– В общем, – заключил Манн, – я теперь понимаю, откуда в этом журнале такой драйв. Криста будет дома, когда номер уйдет в типографию, и сразу завалится спать, так что поговорить с ней получится не раньше завтрашнего полудня.

Увидев разочарованное выражение лица Антона, Манн добавил:

– Но если Криста сумеет что-то важное выяснить, она позвонит сама. Правда, важное с ее точки зрения, может оказаться для нас совершенно бесполезным. И наоборот.

Антон поднялся и подошел ближе к картине. Ощущение дежа вю исчезло, он понимал, что новых воспоминаний картина не вызовет, ему хотелось рассмотреть работу внимательнее. Девушка стояла в напряженной позе, одной рукой касаясь зеленого пояска на платье, а другую протянув вперед, будто хотела взять что-то невидимое зрителю.

Манн тронул Антона за плечо.

– Пойдемте, – сказал он, – иначе нас отсюда попросят.

* * *

На улице, оказывается, собирался дождь – откуда-то успели притащиться тяжелые мрачные тучи, теснившие одна другую, и первые капли упали, асфальт еще не был мокрым, но влага, растворенная в воздухе, сделала его темным и ожидающим.

– Теперь, – сказал Манн, сев за руль и подождав, пока Антон пристегнется, – повторите ваш рассказ. Домик на воде. Выстрел.

Антону хотелось, чтобы они поехали к каналу и Манн сам посмотрел на домик мамаши Кузе, но у детектива были свои планы – когда зажегся зеленый, он повернул налево, переехал через мост и сосредоточенно повел машину по улицам, которые Антон узнавал, понимая, что и это тоже дежа вю, но у него не было времени сосредоточиваться, да и не нужно, было, скорее всего. Ничто в его памяти не всплывало, кроме простого момента узнавания – был здесь, проезжал или проходил…

– Куда мы едем? – спросил Антон.

– Потом, – нетерпеливо сказал Манн. – Рассказывайте.

– Вон как, – сказал он, выслушав внимательно, не проронив ни слова, но ни разу так и не повернув головы к Антону. – Мамаша Кузе не так проста. Девушка в кафе, видимо, работает недавно, иначе рассказала бы вам. У мамаши Кузе была дочь. Мужа не было, насколько мне известно, а дочь была. Тогда ее… фрекен Кузе, я имею в виду… еще не называли мамашей, а звали ее… вылетело из головы… В восьмидесятых у нее были два дома, которые она сдавала постояльцам.

– Меблированные комнаты, – пробормотал Антон.

– Два больших дома, в одном пять этажей, в другой восемь. Достались по наследству от отца. Сама мамаша… как же ее звали… да, вспомнил: Сандра. Сама Сандра жила на шестом этаже в большом доме, зарабатывала неплохо, хотя, полагаю, и нервов ей это стоило изрядно. Жильцы, они ж такие, один платит вовремя, другой через раз, третий вообще не платит, а человека не выселишь без судебной процедуры… Характер у Сандры портился, а тут она забеременела от кого-то из своих любовников.

– Откуда вы все так подробно знаете? – не удержался от вопроса Антон.

– Родилась девочка, – продолжал Манн, не отвечая Антону, – и в день совершеннолетия покончила с собой – выбросилась из окна.

– Господи… – пробормотал Антон.

– Никто не понял – почему. Это было семь лет назад, я еще работал в полиции и хорошо помню дело. Это ответ на ваш вопрос: почему я так подробно все знаю. Выезжал на место с майором Лонгером, тогда, правда, он был еще младшим инспектором. Дело было ночью, в квартире гуляла молодежь, праздновали день рождения Эсти…

– Как? – воскликнул Антон.

– Эсти, да, – смущенно сказал Манн. – Совпадение. Та Эсти погибла семь лет назад.

– Я понимаю, – отрешенно произнес Антон. – Совпадение, конечно.

– Естественно, Лонгер предположил, что девушку выбросили из окна. Опросили гостей и соседей, Сандра была у подруги, гости ничего сообщить не смогли: пили, танцевали, в какой-то момент Эсти раскрыла окно, спокойно – это все говорили: «спокойно, будто хотела сесть» – поднесла к окну стул, встала на него, со стула на подоконник и – вниз. Молча, ни на кого не посмотрев.

Машина выехала из переплетения центральных улиц на широкую магистраль, вдоль которой стояли современные коробки этажей по десять-двенадцать, безликие, как маски. Дождь так и не начался, покапал немного и перестал.

– Лонгер – профессионал, – говорил, между тем, Манн, он снизил скорость, пропуская грузовики и трейлеры. – Он определил, что виноватых не было: молодежь в шоке, никто ничего не понял, все было, как обычно на любой вечеринке. Мы прошли в комнату Эсти. Рядом с компьютером на столике лежала папка с бумагами, отдельные листы, исписанные аккуратным почерком, не второпях. Что-то вроде дневника. Только это оказался не дневник, хотя записи аккуратно располагались по датам Начиналось с девяносто шестого – Эсти было тогда восемь лет. Вот что она писала: «Я не хочу в этом теле. Я ненавижу свое тело. Это не мое тело. Я не хочу быть здесь»… И так страница за страницей, год за годом. Короткие строчки, четкий почерк. Потом: «Я уйду отсюда. Мне здесь делать нечего». Последняя запись была датирована тем днем, когда это случилось. «Сегодня я уйду. Сил больше нет терпеть». И все. Ниже лежали два чистых листа.

– Вы хорошо помните…

– Такое не забудешь. Вопрос был: почему раньше не распознали болезнь. Об этом Лонгер спрашивал и мамашу Кузе, и врачей. Оказалось, что мать все знала о желании дочери, но, странная вещь… Эсти писала свои отчаянные призывы, но вела себя, как адекватный ребенок. Проблем с ней у Сандры не было, они замечательно друг друга понимали, никогда не ссорились. Веселая нормальная девочка, подруги, потом и друзья. Сандра обнаружила дневник, когда Эсти было лет тринадцать, и, конечно, повела дочь к психиатру. Не к одному – к трем, и хорошим, благо деньги у нее были. Все три врача долго с девочкой говорили и пришли к выводу: здорова. Развели руками и отпустили с миром. А она продолжала писать дневник, только теперь прятала, а в день, когда решила уйти, достала и положила на видном месте.

– В день рождения, – сказал Антон, обдумывая мысль, которую сам не вполне осознавал.

– Вот! Дождалась совершеннолетия, и ровно в полночь… Будто хотела сказать: я теперь сама отвечаю за свои поступки и делаю, наконец, то, что давно собиралась.

– Господи…

– Тогда, насколько я помню, Сандру Кузе и начали называть мамашей. Оба дома она продала, в ту квартиру больше не зашла, вскоре купила плавучий домик, переоборудовала… Она и живет там, насколько я знаю, в кормовой каюте.

– Такая история с мамашей Кузе, – сказал Манн после довольно долгого молчания. Они ехали по магистральному шоссе в сторону Гааги – Антон увидел указатель «Гаага, 19 км».

– Я больше не принимал участия в расследовании, – продолжал Манн, – а Лонгер еще пару раз беседовал с мамашей Кузе. У них была игра – у матери с дочерью. Эсти изображала инопланетянку, а мать объясняла, как все на Земле устроено. Они так играли, когда Эсти было пять-семь лет. Дети любят задавать вопросы, вот Эсти и выбрала такой способ. А когда Эсти не стало, мамаша Кузе сама немного сдвинулась и уверила себя, что в теле дочери на самом деле жила душа инопланетной сущности, которой было не по себе в чужом мире, она рвалась домой…

– Инопланетянка?

– Никто не воспринял мамашу Кузе всерьез. Не знаю, показывалась ли она психиатрам. Больше я этим делом не занимался. Но ваш рассказ…

– Вы думаете, Эсти…

– Я ничего пока не думаю, Антон. И вам не советую делать выводы. Кстати…

– Что? – спросил Антон минуту спустя, потому что Манн неожиданно замолчал и, увеличив скорость, принялся обгонять грузовики и трейлеры, которые он недавно пропустил вперед.

– Простите? – переспросил детектив рассеянно.

– Вы сказали «кстати».

– А… Майор заподозрил, что девушка принимала наркотики. Симптоматика вполне этому соответствовала… Но никаких следов наркотиков в организме Эсти не обнаружили. В квартире тоже. Майор пытался проследить связи Эсти с мелкими торговцами… ничего.

– А что вы скажете Анне? – спросил Антон минут через пять, когда они проехали указатель «Гаага, 10 км».

Манн покосился на Антона.

– Вы решили, что мы едем к Анне Риттер? – спросил он. – Нет, с ней я предпочел бы сначала поговорить сам… пока, правда, не вижу смысла.

– Так куда же… – растерялся Антон.

– Имейте терпение. Кстати, едем мы не в Гаагу.

Они действительно свернули направо на ближайшем повороте, Антон не успел разглядеть, что было написано на указателе. Дорога стала двухрядной, и машин почти не было. Они ехали мимо маленьких ферм, аккуратных полей, засеянных чем-то зеленым с высокими стеблями.

Антон глядел по сторонам и, вместо того, чтобы успокоиться, все больше нервничал, хотя и не мог сам себе объяснить причину. Манн снял правую руку с руля и похлопал Антона по колену.

– Все в порядке, – сказал он. – Хочу вам кое-что показать.

Впереди появились первые домики деревни, а может, небольшого городка – отличить голландский городок от голландской деревни Антон не мог; скорее всего, таких отличий не существовало. Красные черепичные крыши, магазины, спутниковые антенны, площадь…

Сердце Антона потеряло опору и попыталось упасть, ритм сбился. Манн остановил машину перед местной церковью, заглушил двигатель и только после этого повернулся к Антону. Церковь была точной копией амстердамского храма святого Юлиана. Такие же старые красные кирпичи, точно такой же портал, закрытая дверь с ручкой в виде бронзовой львиной головы, башенка со шпилем, колокольня – будто амстердамскую церковь кто-то поднял вместе с участком земли и перенес за тридцать километров, в небольшой городишко с названием Остербрюк.

Нетрудно было понять, чего добивался Манн, затеяв неожиданное путешествие, и почему не хотел говорить о цели. Антон внимательно прислушивался к собственным ощущениям, хотя и знал, что смысла не было: дежа вю или появлялось, или нет, сейчас его не было, хотя вроде и церковь была такой же, и даже небольшой садик с одиноким деревом и скамьей.

Антон вышел из машины, подошел к скамье и сел, не спуская взгляда со знакомых контуров. Манн опустился рядом, сложил руки на груди, ждал.

– Ничего, – сказал Антон. – Я никогда раньше не видел эту церковь. Зря мы сюда ехали.

– Что ж, тогда отдохнем немного, – Манн вытянул ноги и закрыл глаза.

В садике было тихо, тихо было на площади, и улицы тоже были тихими, Антон не слышал ни шума автомобильных моторов, ни голосов. Странное ощущение, будто смотришь фильм Бергмана «Земляничная поляна».

Нет, вот из-за угла появились двое мужчин, прошли, тихо переговариваясь, и машина – фургон с непонятной надписью на голландском – проехала, не торопясь. Обычный городок, обычный день…

– Мы кого-то ждем? – догадался Антон.

– Уже дождались. – Манн кивнул в сторону появившегося в скверике мужчины в темном костюме и старомодной шляпе. Мужчине на вид было далеко за семьдесят, и шляпа выглядела так, будто он не снимал ее с молодых лет, когда принял этот приход. Местный пастор?

Манн поднялся навстречу старику, и Антон тоже встал, пожал протянутую ему руку и в рассеянности не запомнил имя, названное тихим приятным, притягивающим баритоном.

Пастор пошел вперед, в руке его появился ключ – Антон ожидал увидеть что-нибудь старинное, с нарезкой и большим кружком, но ключ оказался современным, маленьким, таким же, каким Антон запирал в Ариэле свою квартиру.

Пастор о чем-то заговорил с Манном по-голландски, детектив несколько раз кивнул и один раз отрицательно покачал головой, не произнеся в ответ ни единого слова. Дверь открылась бесшумно, и на Антона глянула знакомая темнота. Он не представлял, как может оказаться знакомой обычная темнота, такая же, как во всех других случаях, когда входишь со света в темное помещение, но ощущение дежа вю настигло его, когда он еще не переступил порог и понятия не имел, что увидит внутри – зал мог оказаться совсем не похожим на тот, в амстердамской церкви святого Юлиана.

Пастор вошел первым, Манн сделал приглашающий жест, и Антон ступил в полумрак. Мозаичные окна – высокие и узкие, точно такие же, как в церкви святого Юлиана. Даже замысловатый узор показался Антону таким же, хотя как он мог знать? Света оказалось достаточно, чтобы разглядеть два ряда колонн и ряды уходивших к центральному алтарю скамеек. Пастор уже стоял на возвышении и зажигал одну за другой три высоких свечи в красивом бронзовом канделябре. Антон подумал, что здесь, конечно, есть электрическое освещение, и пастор мог, войдя, нажать на выключатель… Он так бы и сделал, как наверняка делал всегда – видимо, Манн предупредил его, когда договаривался, или сейчас, отвечая на вопросы. Может, пастор спросил, включать ли освещение, а Манн ответил отрицательно, покачав головой?

Выключатель должен быть слева от входа на высоте плеча Антона – штукатурка немного выщерблена, и получилось углубление; удобно упираться большим пальцем, когда указательным нажимаешь на кнопочку, чтобы включить свет. А рядом на стене кто-то, наверно, хотел повесить указатель, табличку, но то ли решил не вешать, то ли повесил и снял – остались два замазанных отверстия от вытащенных шурупов.

Антон вернулся к двери, чтобы проверить ощущения. Манн повернулся к нему, хотел что-то сказать, но промолчал. Пастор зажег свечи, отчего алтарь озарился теплым волнующим светом. Священник перешел к другому концу стола, там тоже стоял большой подсвечник, а Манн подошел ближе к Антону, с удовлетворением нащупавшему и выключатель, и углубление, и две замазанные дырочки – конечно, он бывал в этой церкви, бывал не раз, если запомнил такие мелкие детали. Когда?

Вспомнив расположение выключателя, Антон сразу же и сделал то, что, вспомнив, делал не раз: протянул руку, вложил большой палец в углубление, указательным надавил… Пока свет еще не вспыхнул, Антон вспомнил, что загоралось обычно не все подкупольное освещение, а только две лампы на ближайших к двери колоннах, они позволяли ориентироваться у входа, а зал все равно оставался в полумраке, особенно сгущавшемся, когда перед дверью становилось светло. Обычно он стоял на этой границе света и тьмы, привыкая, а потом…

Потом надо пройти ко второй колонне справа, там другой выключатель, от него зажигаются лампы центральной части зала, а чтобы включить остальные, нужно пройти к алтарю, туда, где сейчас стоит пастор. Выключатель был в боковой поверхности стола.

Все это Антон вспомнил в долю секунды, прошедшую между моментом, когда палец лег на кнопку, и моментом, когда ближняя часть зала озарилась не очень ярким теплым желтым светом двух ламп, висевших на боковых колоннах.

– Так, – удовлетворенно произнес Манн. – Вспоминайте дальше.

По заказу Антон вспомнить не мог ничего. Бывал он здесь, это очевидно. Но что делал? Зачем приходил?

– Это… – сказал Антон, чтобы сделать хоть какое-то сопоставление. – Это церковь святого Юлиана?

Звуки под куполом слышны были во всех концах зала – особенно сейчас, когда здесь не было людей, шушукавшихся и наполнявших пространство пересекавшимися звуками слов.

– Нет, – отозвался пастор. Говорил он по-английски, но с сильным акцентом. – Это церковь святого Фомы. Наша церковь и храм святого Юлиана в Амстердаме были построены в восьмидесятых годах девятнадцатого века по одному и тому же проекту архитектора Ганса Ван Вернеке.

Антону стал понятен замысел Манна – достаточно безумный, чтобы из него действительно что-то получилось. Но ведь получилось, он вспомнил. Действительно ли вспомнил, как бывал именно в этом храме? Может, в том, амстердамском, может, и там выключатель расположен в том же месте, где такое же углубление… Маловероятно. За полтора века произошло многое, что сделало два храма похожими, но отличимыми, как можно отличить людей-клонов, выращенных из одного генетического набора клеток, но проживших жизни по-разному – в разных семьях, разных обстоятельствах, один как-то упал, поранил руку, и остался шрам, а другой много занимался спортом, и накачал мускулатуру.

Манн тенью шел сзади, а пастор стоял на возвышении и смотрел на Антона, не выражая никаких эмоций, – может, молился.

В центре зала, под куполом, было такое же открытое пространство, как у собрата этого храма в Амстердаме, и, сделав три шага вправо, Антон остановился – как там. Чего он ждал? И зачем? От ожидания дежа вю не возникали никогда, ему нужно было просто смотреть по сторонам, любоваться мозаичными окнами, ни о чем не думать…

Девушка стояла у третьей колонны, считая от алтаря. У третьей колонны, конечно, никого не было, и свет так падал, что, если бы кто и был, заметить его можно было бы с трудом в сгущавшемся на том месте мраке, а различить – девушка ли это или низкорослый мужчина – было бы невозможно. Он это видел, но и девушку видел тоже, она стояла у колонны в сером световом конусе, падавшем из верхних окон, она стояла здесь в другое время дня, и снаружи тогда, похоже, было не так солнечно, как сейчас, а пасмурно.

Девушка… Эсти… была в этом храме, стояла у третьей колонны, а он – как сейчас – остановился на открытом пространстве под куполом. Сейчас здесь было довольно светло, еще и потому, что свет двух ламп, которые он сам же и включил, падал на его лицо, одежду, руки, не столько их освещая, сколько отмечая присутствие человека – Эсти не могла его не видеть. То есть, не могла, если была бы здесь и сейчас, а там и тогда она его точно не видела, хотя он стоял, не скрываясь.

– С вами все в порядке? – спросил Манн. Подошел он осторожно, неслышно ступая по каменному полу.

– Да, – с трудом проговорил Антон, и Манн отошел на шаг, показывая, что он не собирался вмешиваться, он только хотел…

– Она была здесь, – Антон сказал это громче, чем следовало бы, он еще не приноровился к акустике, звук был или слишком тихим, или вдруг громким, хотя слово было сказано почти шепотом. В разных местах церкви, – понял Антон, – разная акустика, и наверняка лучше всего слышно, если говорить, стоя у алтаря.

Антон ощутил страх, хотя страх ему не принадлежал, но был разлит по всему полу и местами вспучивался, как поверхность волнующегося океана, и когда особенно высокая волна коснулась груди Эсти, она…

– Можно, – сказал Антон, вернувшись и поняв, что, заставляя себя вспоминать, он лишь отдалит момент полного узнавания, – можно мне спросить кое-что у священника?

– Конечно, – Манн отступил, позволив Антону пройти по узкому проходу между скамьями и рядом колонн.

Пастор стоял на краю возвышения, опустив руки и голову, делал вид, что молится, а может, на самом деле молился, не обращая внимания на Манна с Антоном. Он был у себя, он говорил с Богом, и никто в тот момент не мог знать, отвечал ли Творец.

Антон не знал, как полагается обращаться к священнику-протестанту. Падре? Нет, это точно католическое. Отец? Скорее русское. Просто «кюре»? Да, вспомнил: преподобный. Так говорили в романах, которые он читал. Надо бы по имени, но имя Антон не запомнил.

Память – штука странная. Тогда не запомнил, а сейчас…

– Преподобный Ван Казель, – произнес Антон, и пастор вздрогнул, будто не ожидал услышать собственное имя от человека, которого привел детектив, объяснив, что хочет провести в церкви важный следственный эксперимент.

– Да, – мягко произнес священник, и Антон решился:

– Недавно, – сказал он, – вскоре после полудня… когда на третью колонну, падал луч солнца… это бывает в час или два, верно?

Пастор проследил взглядом за рукой Антона, кивнул и сказал:

– После полудня, да. Потом луч переходит к четвертой колонне, а в полдень падает на вторую.

– Я часто пользуюсь этим эффектом, чтобы определять время, – добавил он после небольшой паузы и умиротворенно улыбнулся. – Неосознанно, наверно. Вы сейчас сказали, и я об этом задумался.

– Позавчера, – повторил Антон, – в час пополудни вы были в церкви?

– Нет, – уверенно сказал пастор. – Я был у себя в келье, если вам это важно знать.

– А здесь? Никого?

– В это время обычно здесь возится служка, Эшер его зовут, безобидное создание. Он и сейчас был бы здесь, но я его отпустил…

Пастор бросил взгляд на Манна, будто сказав: по его просьбе я и отпустил служку, чтобы не было здесь никого лишнего.

– Эшер, – повторил Антон. – Можно с ним поговорить? Он же…

Антон не мог подобрать подходящего слова. Русское «юродивый» осталось бы не понятым, а как сказать по-английски, Антон не знал.

– О, – улыбнулся пастор, поняв затруднение Антона, – Эшер вполне нормален, если вы это имеете в виду. Он даже может выступить свидетелем в судебном процессе, – добавил преподобный, обращаясь скорее к Манну, чем к Антону. – Минуту, господа, я сейчас его приведу.

Спустившись с возвышения, пастор направился к боковой двери, которую Антон не мог разглядеть со своего места – услышал только тихий скрип петель и довольно резкий хлопок. Манн стоял, отрешенно глядя вверх – не хотел, похоже, хоть как-то влиять на мысли и ощущения Антона, но вопрос чувствовался в его позе, хотя и это было лишь подсознательным ощущением, скорее даже – желанием ощущения.

– Странно, – сказал Антон, – я не могу понять…

Манн смотрел в небо, отделенное от него куполом.

Дверь скрипнула и хлопнула еще раз, пастор шел впереди, а за ним семенил на коротких ножках служка – Антон ожидал увидеть старика, всю жизнь прожившего в одной из церковных келий, но Эшер оказался юношей лет двадцати. Выглядел он совсем не дебилом, как можно было ожидать из слов пастора – нормальный парень, внимательный взгляд, только фигура несуразная: ноги короткие, а руки длинные, огромные ладони и большая голова, а может, только казалось, что голова большая – из-за непропорциональности туловища.

Пастор отошел в сторону.

– Эшер, – сказал служка, бросив взгляд сначала на Манна, а потом на Антона. Признав, видимо, главным Манна, он затем смотрел только на него, только его слышал, отключившись от присутствия Антона, будто тот стал невидимым и неслышимым созданием, порождением тьмы или света, но только не человеком из плоти и крови.

– Я хотел спросить, – сказал Антон по-английски. – Позавчера ты был здесь, в зале, в два часа пополудни.

Парень смотрел Манну в глаза и дожидался вопроса или указаний, как пес ждет команды хозяина. Не понял ни слова?

– Эшер, – повторил Манн, едва заметно кивнув Антону, – ты помнишь, где был позавчера? Не вчера, а два дня назад?

– Конечно, – Эшер передернул плечами, отчего голова его будто перекатилась по блюдцу и вернулась на место. – Вас интересует конкретное время? Вы лучше сразу скажите, что хотите узнать, и я попробую помочь.

По-английски он говорил легко, не задумываясь и не подбирая слова.

Антон едва не рассмеялся – смех получился бы нервным, – Эшер еще раз опроверг впечатление. Нормальный умный парень, не нужно ходить вокруг да около.

– Позавчера, – повторил Антон, – в два часа пополудни, здесь, возле третьей – вон той – колонны, стояла девушка…

Манну пришлось повторить фразу.

– Девушка, – задумался Эшер. – Позавчера? Когда на площади была благотворительная распродажа рукоделий?

– Верно, – подал голос священник. – Начали в десять и торговали часов до четырех.

– Нет, – отрезал Эшер. – Никого здесь не было. Я был один.

«Ты ждал иного ответа? – подумал Антон. – Конечно, не было. Как не было убийства художника в церкви святого Юлиана, не было выстрела в домике матушки Кузе»…

– Девушка… – задумчиво продолжал Эшер, глядя не в глаза Манну, а на носки его туфель. – Невысокая, волосы светлые, ниже плеч, с челкой такой… треугольником. Глаза… серые, кажется. Лицо немного вытянутое, а рот маленький… Немного похожа на молочницу, что на картине Вермеера.

Антон поразился точности словесного портрета.

– Значит, ты ее все же видел? – спросил Манн.

– Откуда ты знаешь, что мы именно об этой девушке говорим? – одновременно задал вопрос Антон.

– Действительно, – Манну пришлось повторить вопрос, и от себя он добавил: – Я тебе ее не описывал.

Эшер почесал в затылке, будто сельский парень, у которого спросили, будет ли он в пятницу танцевать на свадьбе. Он по-прежнему смотрел на носки туфель Манна, Антон не видел его взгляда, да и выражения лица не мог разглядеть, потому что смотрел на Эшера в профиль. Однако работа мысли или чего-то, заменявшего мысль в подсознании этого человека, почему-то ощущалась даже на расстоянии, как напряжение то ли воздуха, то ли физических сил, электромагнитных или иных, отчего начала болеть голова… Нет, подумал Антон, не болеть, а вдавливаться в какую-то физическую среду, будто в пластилин, оставляя в ней отпечаток собственного присутствия.

– Вы спросили об этой девушке, – произнес, наконец, Эшер, справившись с мыслительными проблемами.

– Эшер, – подал голос пастор, – практически не покидает пределов церкви, здесь его келья, здесь он проводит все время. В последний раз он выходил зимой, у него разболелся зуб, и я повел парня к дантисту.

Эшер выслушал слова пастора, никак на них не отреагировав, но Антону почему-то показалось, что юноша с ними не согласен.

– Здесь, – сказал Манн. – Что она делала?

– Шла, – не задумываясь, ответил Эшер. – Она шла от двери, оттуда, к алтарю, вот сюда.

– А потом?

– К ней подошел мужчина, подал руку, и они сели на вторую скамью справа.

– Можешь описать мужчину?

– Высокий, светлые длинные волосы на пробор, немолод, лет пятьдесят, может, больше, чуть сутулится, лицо широкое, но с мелкими чертами, руки длинные…

Антон и Манн переглянулись. Манн едва заметно кивнул. Ван Барстен?

– Потом я ее больше не видел.

– В церкви были еще люди?

– Конечно. Много.

– Была служба?

– Да. Обедня.

– Если ты помнишь, какой псалом мы читали тогда… – пастор решил внести свою лепту в процесс расследования.

– Сто тридцатый, – уверенно проговорил Эшер. – О кошке, вступающей во врата Рая.

– Гм… – пастор быстро высчитал в уме. – Значит, это было в прошлый понедельник. Или в декабре, но, видимо, такое предположение слишком…

– В прошлый понедельник? – с вопросительной интонацией проговорил Манн, глядя на Эшера и надеясь, что тот подтвердит дату хотя вы кивком. Никакой реакции.

Эшер не сочинял, это было очевидно. Эсти была в церкви четыре дня назад и встречалась здесь с художником.

– Когда они шли по залу на свое место… – начал Манн.

– Это не было их место, – с раздражением заявил Эшер. – Это место фрекен Шараваль, но в тот день фрекен Шараваль не пришла, место осталось свободным, и они его заняли.

– То есть, – уточнил Манн, – ни раньше, ни позже Эсти… эта девушка в церковь не приходила, ведь если бы она пришла опять, ты обратил бы на нее внимание?

Если у Эшера фотографическая память, и если он хотел запомнить.

– Не знаю. Тот раз я помню.

– Потом, после службы… ты видел девушку и мужчину?

– Нет, – Эшер дернул головой, отчего она опять, подобно большому шару, перекатилась по плечам. – Я ушел, мне нужно было подготовиться к уборке.

– Спасибо, – сказал Манн и, повернувшись к пастору, повторил: – Спасибо.

Пастор кивнул Эшеру, и парень, повернувшись вокруг оси, будто солдат на плацу, удалился чуть ли не строевым шагом. Скрипнула и хлопнула дверь.

– У вас есть еще вопросы? – сухо спросил пастор. То ли ему не понравилось, как Манн разговаривал с его подопечным, то ли он вдруг куда-то заторопился.

– Нет, преподобный, спасибо вам за помощь, всего хорошего вам и вашей пастве, – Манн говорил, отступая к двери и заставляя отступать Антона, у которого на языке все еще вертелся вопрос, не заданный в самом начале.

На площади перед церковью стояла группа туристов – французы, похоже. Девушка-гид, показывая рукой на колокольню, рассказывала об архитектурном и историческом значении божьего храма.

Манн увлек Антона в тень, где у стены церкви стояла длинная деревянная скамья. Они сели, прислонившись к холодному камню. Детектив молчал, глядя вверх, на причудливой формы облака, будто нарисованные или прилепленные к небу невидимым скотчем – настолько они были неподвижны.

– Странно… – тихо проговорил Антон. – То есть, обстановка странная. И этот Эшер. Я помню, что он там был, но… даже как выглядел, вспомнить не могу. Может, если бы с самого начала не сбилось… Странно. Будто уравнение… знаю решение, но именно знаю, как абстракцию… а сам ход решения, как что куда преобразовывалось…

Манн положил ногу на ногу.

– Вспоминаю комнату, – продолжал Антон. – Длинная и довольно узкая, как пенал. Несколько окон по обеим сторонам, но справа они прикрыты занавесками, а слева открыты, и видно что-то, чего я не понимаю: серое, похоже на грозовую тучу… Небо, наверно, скоро дождь? В комнате два дивана, по той стороне, где занавески… журнальный столик… два кресла… на столике стопка журналов… попробую вспомнить…

Манн сцепил ладони на коленях и перевел взгляд на фронтон церкви.

– Глянцевые журналы, яркие обложки… То, что я вспоминаю, не всегда бывает в цвете, я забыл об этом сказать – иногда вижу черно-белые картинки и никак, сколько ни стараюсь, не могу припомнить, какого, скажем, цвета была машина или… Цветные журналы, я пытаюсь рассмотреть внимательнее… Вы пробовали, что-то вспоминая, рассмотреть детали? Обычно не получается. Помню военный парад в детстве, еще в Союзе, я был совсем маленький, отец брал меня с собой на парад девятого мая. Я сидел у него на плечах, иначе не видел бы ничего, по проспекту шла военная техника, я часто вспоминал танки, почему-то танки особенно запомнились, наверно, от них было больше всего шума, запоминается ведь не только изображение, но и звук, и чем он громче… и запахи еще, но запахи мне тогда были не интересны… Да, я хочу сказать, что потом часто пытался, вспоминая, увидеть лица танкистов, выглядывавших из люков, или надписи на бортах, я тогда не умел еще читать, и буквы для меня были всего лишь загогулинами, вот я и пытался точно вспомнить их расположение и прочитать – много лет спустя, – что было написано на броне. Не получилось ни разу. Я так и вспоминал загогулины – странное ощущение, я точно помнил расположение линий, уверен, что точно, но все равно линии в буквы не складывались и, как тогда, оставались непонятными. Я много думал: это чисто психологический эффект или так устроена память – если я чего-то не знал тогда, то, даже зная это теперь, не смогу использовать свое знание, чтобы вспомнить… Простите, Тиль, я слишком много говорю… Нет, не могу рассмотреть, что это за журналы, но почему, тоже странно, я же понимаю, что мои дежа вю – не обычная память, я не свою жизнь вспоминаю… то есть, свою, конечно… Но это все-таки другая память, и я думал…

Манн кашлянул. Из церкви вышел священник, теперь на нем поверх пиджака был короткий пыльник, очень неудобный в нынешней жаре, почему бы ему не перекинуть пыльник через руку и не париться… странный человек. Кюре бросил косой взгляд на сидевших на скамье Антона с Манном и бодро зашагал в сторону трамвайной остановки на противоположном конце площади. Из-за угла вывернул тихий голландский трамвай, притормозил и, всосав в себя священника, отправился дальше.

Манну и Антону, похоже, одновременно пришла одна и та же мысль, потому что, посмотрев друг на друга, оба покачали головами, приняв одно и то же решение. Нет, не будут они возвращаться в церковь и пытаться еще раз поговорить с Эшером, на этот раз без пригляда преподобного.

Манн опять поднял взгляд к небесам – облако за эту минуту странным образом почти рассосалось, оставив по себе память в виде светлой мучнистой загогулины, похожей на пластилиновую запятую.

– На противоположной стороне была дверь, полуоткрытая, а за ней, кажется. темный коридор, и в коридоре кто-то стоял… не Эшер… он там был, я чувствую, что был, но не вижу, а тот, кто в коридоре, – другой, мне почему-то страшно от его присутствия… И все. Знаете, Тиль, когда в дежа вю появляется страх, – это я тоже давно заметил, – то больше ничего не вспоминается. Страх… как высокий забор.

Антон замолчал, наконец, и вопросительно посмотрел на Манна. Детектив разглядывал таявшее облако, но, почувствовав вопрос в словах Антона и паузу в его рассказе, произнес, обращаясь скорее к себе, чем к собеседнику.

– Вы допускаете одну логическую неувязку. И потому путаете… и меня запутываете.

– Какую неувязку? – нахмурился Антон. В дежа вю он пока вообще не видел логической зацепки, что уж говорить о неувязках?

– Если мы сейчас вернемся в Амстердам, то успеем как раз к ужину, – сказал Манн, оставив вопрос без ответа. – Я вас заброшу к Касыму и закажу кебаб… или рыбу, как хотите… а пока будут готовить, кое-куда съезжу, это не займет много времени, минут за двадцать управлюсь, мы поужинаем и обсудим…

– Есть что обсуждать? – с надеждой спроси Антон.

– Мы все время обсуждаем по ходу дела, – неопределенно отозвался Манн и, помолчав, добавил: – Если что-то еще вспомните, звоните сразу, время сейчас очень важно.

– Почему… – начал Антон и замолчал, Манн поднялся и пошел к машине, тоскливо притулившейся у тротуара там, где, как только что разглядел Антон, обозначено было, что разрешена стоянка только муниципального транспорта.

Антон поплелся за детективом, не представляя, что сейчас сцепляется друг с другом в его голове. А может, Манн и не думал о клиенте – обнаружив на ветровом стекле ожидаемую квитанцию о штрафе, детектив, не читая, свернул бумагу и сунул в сумку.

* * *

Дорога в Амстердам показалась Антону вдвое короче, будто была тем крокодилом, длина которого от головы до хвоста шесть метров, а от хвоста до головы – три. Они проехали железнодорожный вокзал и углубились в переплетение узких улочек, плавно становившихся мостами, которые так же плавно превращались в маленькие площади, где Манн, не раздумывая, выбирал одно из четырех или пяти направлений, и машина опять ввинчивалась в узкую улочку, казавшуюся Антону тупиком.

Манн смотрел на дорогу рассеянным взглядом, думал о чем-то, не связанном ни с движением, ни с Антоном, ни вообще с чем бы то ни было земным и привычным. Так, во всяком случае, казалось Антону, который не мог думать ни о чем, кроме странного парня со значащим именем Эшер, очевидно, игравшего важную роль в том, что случилось, но какую именно – Антон не мог понять и не мог себе представить, что в этом мог понять Манн, который и вовсе не знал ничего, кроме бессмысленной мозаики фактов-воспоминаний, не имевших отношения к реальности.

Манн остановил машину перед трехэтажным домом, посмотрев на который Антон немедленно ощутил дежа вю – он бывал здесь, хотя и не мог быть, потому что никогда не видел огромной куклы, висевшей над входом в заведение: кафе, скорее всего. С улицы видны были столики у большого окна, а в глубине ничего нельзя было разглядеть из-за слабого освещения. Почему Манн привез его именно сюда, когда собирался…

– Закажите ужин, – сказал Манн, нетерпеливым взглядом выталкивая Антона из машины, – а я буду через четверть часа.

– Но вы собирались… – Антон начал слегка заикаться, он не знал, как напомнить Манну его обещание. – Вы сказали, что поедете к Касыму…

– Мы и приехали к Касыму, – удивился Манн.

Антон оказался на улице прежде, чем успел осознать сказанное. Фыркнув, машина умчалась, если можно применить это слово к движению со скоростью пешехода по улице, ширина которой не позволяла разъехаться двум автомобилям. Впечатление, однако, было именно таким: Манн умчался, будто каторжник, перемахнувший через заграждение из колючей проволоки и ощутивший неожиданную свободу.

Антон толкнул дверь и вошел – он был здесь вчера, этот длинный зал он прекрасно помнил, и молодого человека за стойкой, Касыма, который улыбнулся ему, как старому знакомому, и широким жестом показал на свободный столик в глубине.

Антон сел и подумал, что должен был что-то сделать. Что?.. Ответ был очевиден, но так и не пришел Антону в голову. Сколько времени он просидел, думая об Эшере, Эсти, мамаше Кузе, Ван Барстене, выстреле на корабле и еще о чем-то, что возникало в сознании, но исчезало быстро, не запоминаясь, не оставляя следа…

Чья-то рука легла на его плечо, и голос Манна сказал:

– Вы сделали заказ, Антон?

Действительно. Он ничего не заказал, и Касым не напомнил.

– Криста уверяет, что съест быка. Правда, живых быков она не видела и, наверно, думает, что они размером не больше бройлера.

Увидев растерянность в глазах Антона, Манн перешел на серьезный тон:

– Что-то случилось? Вы еще что-то вспомнили?

– Добрый вечер, Кристина, – выдавил Антон. – Извините, я задумался.

Кристина улыбнулась. Манн сел рядом с Антоном, пытливо на него глядя, но не задавая больше вопросов и не делая резких движений, будто старался не спугнуть яркую птицу, севшую ему на плечо.

– Мы с вами… – Антон будто заставлял себя произносить слова, которые ему самому казались нелепыми, но не сказать он не мог, потому что… не мог, и все тут. – Мы встречались раньше, верно?

Манн стиснул зубы, кивнул и застыл, ожидая новой реплики.

Антон провел рукой по неожиданно вспотевшему лбу.

– Извините, Тиль, – пробормотал он. – Я… задумался. Не успел заказать…

– Все в порядке, – бодро сказал Манн. – Криста с этим уже управилась, Касым понимает ее без слов.

Антон не поднимал взгляда, старательно не думал о чем-то, и, поскольку об этом не думал, то и не знал, что минуту назад ему пришел в голову ответ на все вопросы. Он все знал, но забыл и не мог вспомнить.

Касым принес на огромном подносе (как он удерживал его в равновесии на одной руке, другой быстро и ловко снимая тарелки и расставляя их на столике?) три порции жареной рыбы, политой соусом, от которого шел поразительный запах пряностей, тарелочки с разными видами зелени, несколько (семь – сосчитал Антон) небольших блюдец с различными приправами, плетенку с черным и серым хлебом, три бутылки темного «Туборга» и три высоких бокала. Бутылки Касым открыл ловким движением, пенистое пиво разлил по бокалам, не пролив ни капли, бросил вопросительный взгляд сначала на Кристину, затем на Манна, не обратил никакого внимания на Антона и пошел к стойке, прижимая поднос к спине, будто защищая тыл от неожиданного нападения.

– Замечательно, – сказал Манн, пригубив пиво. – Вы начали говорить, Антон. Вас что-то поразило сегодня в Касыме, верно? Кстати, у его семьи в Амстердаме еще шесть кафе, там управляются родственники, и скоро заведений станет больше, потому что родственники у Касыма, по-моему, рождаются методом клонирования. Правда, я не знаю точного значения этого слова.

– Ах, – Антон провел ладонью по лбу, отгоняя наваждение. – Только теперь я понял…

– Поняли что?

– Почему, увидев Касыма, ощутил дежа вю, – пояснил Антон скорее себе, нежели Манну. – Ощущение, будто я его уже видел… Я действительно видел… вчера, да… но ощущение было другим… не знаю, как объяснить… Обычно дежа вю возникает, когда что-то видишь впервые. А тут…

– Я понимаю, что вы хотите сказать, – мягко произнес Манн. – Вы вспомнили другого человека?

– Н-нет, – пробормотал Антон. – Не совсем.

– Да, – более настойчиво произнес Манн. – Видите ли, Антон, сегодня я привез вас не в то кафе, где мы были вчера.

– Что? Вы сказали…

– У Касыма семь кафе, похожих друг на друга, как две капли воды. Или как клоны. Есть специфические отличия, у каждого кафе своя цветовая гамма. Вы плохо знаете Амстердам, иначе обратили бы внимание на то, что ехали мы сегодня не по тем улицам, что вчера. Для многих туристов наши улицы, типичные голландские дома, очень похожи друг на друга, а небольшие проезды между каналами… не отличишь.

– Но Касым…

– Он, конечно, не един в семи лицах и не клон, – улыбнулся Манн. – Обычно он работает в кафе на Хартенстраат, там мы и были вчера, но я его попросил сегодня быть здесь, и он выполнил мою просьбу, поменявшись с братом. Не близнецом, я правильно понял ваш взгляд?

– Зачем…

– Зачем я это сделал? Чтобы попробовать возбудить в вас дежа вю. Контрольный тест.

Антон неожиданно разозлился. Контрольный тест! Похоже, Манн возомнил себя большим знатоком – да, он, видимо, умеет искать преступников, хотя, несмотря на замечательную репутацию, ничем не проявил себя за эти дни.

– Получилось? – сухо спросил Антон, переждав несколько секунд, чтобы волна раздражения схлынула и впиталась вязким влажным песком подсознательного.

Манн переглянулся с Кристиной, едва заметно усмехнулся и так же сухо и коротко ответил:

– Да.

– Какое из шести остальных кафе Касыма я вспомнил сегодня, – стараясь говорить без эмоций, произнес Антон, – и почему…

Он замолчал.

– Да? – сказал Манн. – Вы хотели спросить – почему вчера, когда я привез вас в кафе впервые, у вас не возникло подобного чувства узнавания, а сегодня… Вчера в вашей памяти… в вашей памяти о другой реальности, я имею в виду… еще не было кафе Касыма. Естественно, дежа вю молчало. Но за эти сутки…

– За эти сутки, – медленно проговорил Антон, – в другой реальности я впервые вошел в это кафе… в одно из… Там у меня возникло ощущение дежа вю, я вспомнил кафе, которое уже увидел здесь. А сегодня вы отвезли меня к другому кафе, и у меня возникло ощущение, что я уже здесь был, хотя здесь-то никогда не был, и только поэтому у меня возникло ощущение…

– Сложное рассуждение, – пробормотал Манн.

– Но вы рассуждали так.

– Да, – согласился Манн. – Если бы я привез вас к вчерашнему кафе, у вас не возникло бы ощущение того, что вы его уже видели, потому что вы его действительно уже видели.

– То есть, – продолжал Антон, – у вас было подозрение, что именно с одним из кафе Касыма связано…

– Продолжайте, – подбодрил Антона Манн. – Вы на правильном пути, как говаривал лионский палач, провожая осужденного на плаху.

– Вы предполагали, что одно из кафе связано с убийством художника, – закончил фразу Антон.

– М-м… Нет, честно говоря… Нет.

– Здесь что-то произошло в последние двадцать четыре часа? – попытался уточнить Антон.

– Здесь, – сказал Манн, оглянувшись на дверь, – что-то произойдет в ближайшие минуты. Возможно. Надеюсь.

– Мы кого-то ждем? – догадался Антон.

Манн кивнул. Кристина подняла руку и помахала кому-то. Антон, сидевший спиной к двери, оглянулся и увидел вошедшую в кафе девушку. Нахлынувшее ощущение дежа вю оказалось таким сильным, что он вскочил, опрокинув стул, и застыл, будто жена Лота.

В дверях стояла Эсти. Невысокая, светлые волосы волной падали на плечи, серые глаза неуверенно оглядывали помещение и, наконец, остановились на Кристине, а бледные, без следа помады, губы что-то тихо произнесли. На Эсти было короткое, чуть ниже колен, черное платье с небольшим вырезом мысиком, без рукавов, прохладно, должно быть, но через сумку, висевшую у Эсти на плече, была переброшена серая легкая кофточка, которую девушка, видимо, сняла, подойдя к кафе, а может, так и шла по городу, и ей вовсе не было холодно.

– Эсти, – пробормотал Антон.

Улыбнувшись Кристине, девушка направилась к их столику. Манн отодвинул стул и встретил Эсти, учтиво поклонившись и показав ей на место рядом с Антоном.

– Здравствуйте, – стесненно произнесла Эсти, глядя на Кристину и продолжая только с ней общаться взглядами, мыслями, короткими словами.

– Присаживайтесь, Анна, – сказала Кристина, и девушка опустилась на краешек стула, готовая в любой момент подняться, если разговор покажется ей невежливым или неуместным.

– Тиль, – сказала Кристина, – это Анна. Анна, это мой муж Тиль. Он частный детектив, я вам говорила, человек ужасно въедливый, так что, если какой-то его вопрос покажется вам лишним, смело делайте вид, что вы его не расслышали. А это, – Кристина перевела взгляд на Антона, – наш гость из Израиля, Антон Симак. Вам наверняка будет о чем поговорить, когда…

Она замолчала и коснулась пальцами руки мужа.

– Когда мы покончим с ужином, – заявил Манн.

– Кажется… – стесненно произнес Антон фразу, которую не мог не произнести, хотя и понимал ее нелепость, особенно сейчас. – Кажется, мы с вами встречались?

Анна-Эсти впервые перевела взгляд на Антона, и в ее глазах, как ему показалось, вспыхнули и погасли зеленые искорки. Она улыбнулась – так улыбаются женщины, когда мужчины на улице пристают к ним со стандартным вопросом, не требующим, в принципе, ответа. Она покачала головой, и Антону почудилась в грациозном движении не сказанная фраза: «Нет, мы не встречались, почему вы так решили, и вообще, я была о вас лучшего мнения; судя по рассказу фрекен Манн. Вы человек умный и своеобразный, для чего эта банальная фраза?»

– Простите, – пробормотал Антон и, опустив голову, чтобы не видеть ни взгляда Анны, ни переглядывавшихся Тиля с Кристиной, принялся за еду, аккуратно разрезая на мелкие кусочки мясо (чего не делал прежде), запивая крепким темным «Туборгом» (который он терпеть не мог) и поливая еду терпкой подливкой (которая ему, в принципе, понравилась, но полил он мясо слишком густо, и оттого вкус оказался извращенно сладковатым и одновременно кислым).

Когда он положил вилку на пустую тарелку и отодвинул недопитый бокал пива, оказалось, что Манн давно покончил с едой и следил за Антоном с неподдельным любопытством, а женщины, напротив, к еде то ли только приступили, то ли у них не было аппетита – они склонили друг к другу головы и о чем-то очень тихо переговаривались, улыбаясь с взаимной симпатией.

– Я думаю, – сказал Манн, – вы уже выстроили, как вам кажется, стройную конструкцию произошедшего?

– Ван Барстен, – произнес Антон. – Вы же навели справки? С ним ничего не…

Он запнулся.

– Я вам еще вчера сказал, что он жив и здоров.

– Да, но с тех пор…

– Ничего с ним не случилось.

– Мне кажется, – тихо проговорила Анна, не поднимая взгляда, но обращаясь к Антону, – мы с вами действительно встречались, но я… извините, не могу вспомнить – когда. И где.

– В церкви святого Юлиана, – быстро вставил Антон. – Дважды. Вечером и… днем.

Он переставил события во времени и, только произнеся эту фразу, понял, что на самом деле так и было – сначала они встретились вечером, а потом…

Анна покачала головой. К столу подошел Касым, нарушив равновесие в мироздании. Манн, внимательно следивший за непонятной для Кристины игрой настроений, отражавшейся на лицах Антона и Анны, сделал рукой отрицательный жест, и Касым отошел, понимающе кивнув, хотя, конечно, понял все неправильно – решил, что гости еще не закончили есть, и подавать кофе рано.

Манн повернулся к жене и наклонился, будто собираясь что-то сказать. Антон с Анной остались наедине – так им обоим показалось, да так и было на самом деле: кафе выглядело пустым, хотя половина столиков была занята, Касым возился за стойкой, отсутствуя в этом пространстве, Манн с Кристиной перешептывались так тихо, что это был скорее обмен мыслями, давно им знакомыми и потому не нуждавшимися в том, чтобы их произносили вслух.

Антон положил ладонь на запястье Анны. Рука была тонкой, и Антон почувствовал, как под его пальцами бьется жилка. Странно бьется, будто старается убежать, и не получается: тук-тук, быстро один удар за другим, а потом пауза, сердце замирает, ждет чего-то, и опять быстрый тук-тук…

– Я вспомнила, – сказала Анна, едва заметно улыбнувшись не Антону, а чему-то своему. – Вы были на моем концерте, сидели в третьем ряду, у вас был букет, и вы… я тогда очень удивилась, никто мне таких цветов не дарил, вы, наверно, собрали их сами… полевые ромашки, они уже были немного вялые, но показались мне живее роз или ирисов…

Похоже, Анна не могла остановиться – говорила она медленно, с паузами, и Антон с удивлением обнаружил в ее словах такой же ритм, как в ударах сердца, только более медленный. Его ладонь все еще лежала на запястье девушки, и ему казалось, что, если он уберет руку, Анна замолчит и забудет все, что сказала, будто только этот контакт пробуждал в ней память о том, что в действительности не происходило ни с ним, ни с ней. О каком концерте она говорит? Он не был на ее концерте, никогда ее не слышал. Манн упоминал о консерватории, но вскользь…

– Вы не поднялись на сцену, – говорила Анна, глядя поверх головы Антона, и он не оборачивался, чтобы посмотреть, что висит на стене над его головой – постер или картина, или там ничего нет, голая крашенная стена, – вы протянули букет, я взяла, и вы сразу ушли… почему? Вы прошли к боковой двери…

Анна успокоенно откинулась на спинку стула, прикрыла на секунду глаза, вздохнула и сказала обыденным тоном:

– Простите, я не хотела… Со мной бывает. Не думаю, чтобы мы с вами виделись. Вы, Криста сказала, недавно приехали из Тель-Авива?

Она налила себе апельсинового сока и начала пить мелкими глотками, поглядывая на Антона поверх бокала. Антон бросил на Манна просительный взгляд. Детектив едва заметно пожал плечами, сказал глазами: «Вот эта девушка. Я вам ее нашел. У вас есть к ней вопросы? Задавайте».

У Антона были вопросы – не к Анне, а к Эсти. Анну он не знал, он ее никогда не видел, и не был на ее концерте.

– Значит, – произнес Манн, закрепляя в собственном сознании свидетельское показание, – вы, Антон, были на концерте Анны и мне ни словом не обмолвились.

Показалось Антону или в голосе детектива действительно прозвучала легкая насмешка, – будто он-то уже понял что-то в их отношениях – Антона с Анной, – но, поскольку сами они еще в этом не разобрались, то ему предпочтительнее молчать?

– Я никогда не… – начал Антон и замолчал. Он тоже понял. А может, понял только он, а Манн только делал вид, что ему все ясно?

Манн поднял взгляд на электронные часы, висевшие на стене над стойкой.

– Пожалуй, – сказал детектив деловым тоном, не допускавшим возражений, – мы с Кристой оставим вас минут на… скажем, двадцать или около того. Неподалеку у меня встреча с… В общем, по делу. Идем, Криста, ты поведешь машину, я что-то устал сегодня.

Они шли к выходу, Антон смотрел им вслед и знал, что они не вернутся. Во всяком случае, через двадцать минут. Мелькнула мысль, что ему самому придется заплатить за ужин, а денег у него не так много. Мысль была глупой, тем более что Касым, перехватив смущенный и немного испуганный взгляд Антона, широко улыбнулся и дважды кивнул: не беспокойтесь, за все уплачено.

Они остались вдвоем. Антон и Анна. Антон и Эсти. Пространство между ними съежилось, и им не нужно было протягивать друг к другу руки, чтобы коснуться пальцами, не нужно было придвигать стулья, им вообще ничего не нужно было делать, потому что все, чего они хотели, происходило сейчас само собой.

– Простите, – улыбнулась Анна краешками губ. Так, подумал Антон, улыбался Бретт в роли Шерлока Холмса в английском сериале: быстрое движение губ, на лице никаких эмоций, но все равно понятно, и ощущение такое, что человек широко улыбнулся, приглашая к себе на чашку размышлений или в бурю общих эмоций, только не для всех, всем знать не нужно, но мы-то понимаем…

– Простите, – Анна повторила это слово или в ушах Антона возникло эхо? – Вы, наверно, подумали, что со мной что-то…

– Все в порядке, – быстро произнес Антон. Ему не нужны были объяснения, они разрушили бы возникшее очарование – невозможное для других понимание смысла. – Я не был на вашем концерте, но вы вспомнили, что я смотрел на вас, только это был не концерт…

– Нет…

– Попробуйте оглядеться… мысленно… Когда вспоминаешь что-то, и в памяти возникают только лица, больше ничего, лица в пространстве, но вы знаете, когда это происходило, и постепенно проявляется обстановка, стены… Не хочу подсказывать, я не знаю, но…

Почему Антон был уверен, что говорить нужно именно это?

Анна качала головой – нет, нет, нет…

– Это было в церкви? – решился Антон задать вопрос, ответ на который мог или разрушить стену между ними, или воздвигнуть новую, преодолеть которую не удастся. Если она скажет «да»…

– Нет.

Анна поставила бокал на стол – она не отпила даже половины, – и закрыла глаза. Может, так ей лучше вспоминалось, а может, надоело вымученное знакомство, непонятный диалог, ненужные мысли…

– Я не хожу в церковь, – сказала она отрешенно, и Антон подумал, что сейчас девушка разглядывает картинку в памяти.

– У вас, – сказал Антон с уверенностью, которой на самом деле не испытывал, – часто возникают такие воспоминания, вроде дежа вю – смотрите на человека или на предмет, или на дом, улицу… это может быть что угодно… и вспоминаете, что уже видели это или были там, или знали этого человека…

– Дежа вю, – повторила Анна и пожала плечами. – Это со всеми случается.

– Со всеми, да. Но редко. А с вами – постоянно. Вы живете с этим с детства. Раньше вам казалось, что это происходит со всеми, и вы рассказывали подругам, они не верили и начали считать вас немного чокнутой. Тогда вы дали себе слово, что эти моменты узнавания – только ваше личное… Замкнулись в себе.

Анна смотрела на Антона с выражением крайнего изумления и возмущения, будто он подсмотрел ее тайный дневник.

– Почему вы…

– Но это так?

– Я никому…

– Но это так, верно?

– Вы… – Анна запнулась. – Вы тоже…

– Да, – кивнул Антон. – Я вас узнал. Я вас видел. Дважды. Так мне казалось. Оказывается – больше? Про концерт я не помню. Наверно, вспомнил бы, оказавшись в похожем помещении. Если вы поведете меня…

– Нет, – сказала Анна.

Молчание повисло между ними, будто прозрачная глыба мрамора, которую невозможно сдвинуть, звук не проникал сквозь камень, который был, хоть и прозрачен, но безысходен, как могильный памятник, слова застревали в камне, слова только увеличивали непонимание, потому что говорили они о разном, и то, что имела в виду Анна, не имело отношения к тому, что хотел сказать Антон. Он понял, что это так, но еще не понял – почему. Не понял, хотя и знал. И знал, что знает. Нужно было вспомнить то, что он знает, и это было труднее всего, потому что по заказу он не мог вспомнить ничего. Только и оставалось – сидеть друг напротив друга, смотреть друг на друга, молчать и…

– Наши дежа вю, – сказал Антон, – из разных миров.

– Что?

Прозрачная каменная глыба рухнула на стол со странным булькающим звуком – будто мгновенно обратилась в воду, вода сразу испарилась, а пар, на мгновение замутнив воздух, рассеялся.

– Как я раньше не догадался, – пробормотал Антон.

– О чем?

– Вы вспоминаете события, произошедшие в одной ветви, а я в другой, – Антон думал, что объяснил, но Анна не поняла, для нее не существовало знаний, которые были у Антона, он это понял и сразу отчаялся – не получалось у него в двух словах рассказать о том, о чем думал всю сознательную жизнь? Он и профессию выбрал, чтобы уточнять смыслы и понимать. А Анна была натурщицей и еще… кем еще?

– Это невозможно объяснить, – сказал он, не понимая, почему произносит слова, лишавшие его даже призрачной надежды разобраться в происходившем. – Это или чувствуешь, или…

– Вспомнила, – неожиданно улыбнулась Анна – не уголками губ, как прежде, улыбка будто осветила ее лицо. Она всегда так улыбается, когда ей что-то становится понятно, – подумал Антон, будто знал это всегда.

– Я ужасно пела, – с огорчением произнесла Анна, и взгляд ее стал рассеянно-непрозрачным, так показалось Антону: будто девушка прикрыла глаза веером из вощеной бумаги, за которым можно было вроде и разглядеть что-то, но невозможно понять, что ты видишь, такое расплывчато-неясное. – У меня был грипп, а концерт назначили, мне говорили, откажись, а как можно, кто со мной потом разговаривать захочет, если я отказываюсь от концертов, и я пела… ужасно, лучше бы, наверно, отказаться…

Анна говорила быстро, проглатывая окончания слов, будто картинка, которую она видела перед собой, вот-вот могла исчезнуть, и нужно было ее описать, иначе потом ничего не получится. Антон ловил каждое слово, как мяч, брошенный из-за высокой сетки, и ему казалось, что он успел поймать все подачи, ничего не упустил из смысла, и когда Анна неожиданно, посреди фразы, замолчала – неужели потеряла картинку, которую рассматривала? – он спросил, надеясь, что вопрос не собьет девушку с мысли:

– Вы пели арии?

Анна кивнула.

– Вообще-то, – сказала она, – у меня нет голоса. И со слухом проблемы. Но почему-то я помню зал… концерт… не обязательно тот, где вы сидели в третьем ряду с букетом цветов.

– Я… с букетом?

– Хризантемы, – улыбнулась Анна. – Я допела Тоску, ну, знаете, Vissi d’arte из второго акта, и вы…

Она запнулась и умоляюще посмотрела Антону в глаза.

– Вы поднялись, подошли к рампе и…

Она хотела, чтобы он сам закончил фразу. Хотела, чтобы он вспомнил. Должно быть, – подумал Антон, – она много раз рассказывала людям, которых, как ей казалось, видела и о которых помнила, как происходили их встречи, и всякий раз на нее смотрели, как на помешанную, и хорошо если только взглядом показывали свое отношение, а то и плечами пожимали, и говорили: «Девушка, вы о чем?». А она почему-то – в отличие от него – не научилась держать дежа вю при себе, не выплескивать память, а сохранять в уголке сознания. Боже, – подумал Антон, – как трудно ей приходится в жизни. Наверно, будь она мужчиной, все у нее получилось бы иначе – но женщины не способны сдерживать эмоции… может, это хорошо… для него, не для нее, а может, и для нее тоже.

– Да, – произнес он медленно, вызывая в памяти картину, которой в ней никогда не было, картинка должна была быть правильной в деталях, он обязан был вспомнить, хотя и знал, что ничего не…

Он вспомнил. Это не было дежа вю, такое, к каким он привык. Не узнавание чего-то, на что упал его взгляд. Не ложная память, придуманная, чтобы Анна осталась, чтобы разговор продолжился, чтобы он смог узнать то, к чему шел последние дни.

Он действительно вспомнил. Как вспоминается забытая история из детства – когда-то был у него дружок Саша, они жили в соседних домах и после школы много времени проводили вместе, а в школе – нет, вот странно, в школе они почему-то сторонились друг друга, никогда не сидели за одной партой, даже за класс вместе в футбол не играли, странная у них была дружба, «послешкольная». Антон любил вспоминать, как они дома у него или у Саши строили из стульев крепости и брали их штурмом, а в классах постарше в отсутствие родителей лазили по интернету, искали порносайты и с ужасом и вожделением смотрели, как мужчины и женщины делали друг с другом то, что и им до смерти хотелось. Эта история забылась и когда вдруг вспомнилась несколько лет назад – неожиданно, без видимых причин – Антон сначала даже не примерил ее на себя, это было что-то чужое, попавшее к нему в память по вселенскому недоразумению, и только вспомнив детали, он осознал себя причастным, сначала – только причастным, а потом вспомнил, что все было с ним самим, и где же это воспоминание хранилось столько лет, если он никогда, ни разу, ни клочком, ни краешком…

Сейчас произошло то же самое. Так ему показалось. Так не могло быть, но он точно знал, что так было.

Он рассматривал в интернете программу Израильской оперы – в апреле там должны были давать вердиевского «Макбета», и Антон хотел пойти, он слышал эту оперу в записи, видел на диске классическую постановку Ла Скала с замечательным Ренато Брузоном, но одно дело – экран, другое – живой спектакль. Самый дешевый билет стоил 250 шекелей, и тратить такие деньги Антон считал неприемлемой прихотью.

Он отчетливо вспомнил, как, заглянув на русский сайт, предлагавший билеты на концерты (почему-то решил, что там можно найти относительно дешевый билет в оперу), увидел объявление о концерте Эсти Семироль, которая в сопровождении фортепьяно (Эмма Сотник) будет петь арии из итальянских опер: Верди, Доницетти, Масканьи… Всего сорок шекелей, ерунда. Пальцы выбили на клавиатуре дробь заказа, и билет он взял в кассе перед самым началом – до последней минуты не был уверен, что поедет, хотя… сейчас он почему-то вспомнил забытые ощущения – знал он, конечно, что не пропустит концерт, потому что… Что-то было для него в звучании странного завораживающего имени – Эсти Семироль, будто фея из сказки.

Концерт должен был состояться в зале дома культуры в Южном Тель-Авиве – никому не известная певица, никому толком не нужная, поет в ресторане российские песни (почему он решил, что она из «русских»?), но в душе чувствует, что способна на большее, и чтобы доказать это прежде всего самой себе, снимает на собственные деньги маленький зал в непрестижном районе, заучивает самые популярные арии, чтобы даже случайный посетитель (неслучайные на такие концерты не ходят) не заснул после первого же номера. Антракта, конечно, не будет, публика больше десятка арий не выдержит…

Клуб соответствовал Антона о нем представлению: холодный зал не в смысле температуры помещения, холодным оказалось ощущение от стен, пластиковых стульев и помоста с киноэкраном, где стоял сиротливый рояль, стеснявшийся своей родовой принадлежности, как рыцарь, вынужденный пресмыкаться перед второсортным феодалом, нанявшим его для битвы с собственными крестьянами.

Антон купил букет цветов, не очень понимая зачем… нет, понимал, конечно: представлял, каково выступать в таком зале перед такой публикой, даже если обычно поешь в ресторанах и ни на что особенное не рассчитываешь. Сел не в первый ряд, хотя и в первом было много свободных мест.

Сначала вышла пианистка, седая молодящаяся женщина. Села за рояль, протерла клавиши мягкой тряпочкой – деталь, на которую Антон никогда не обращал внимания, неужели все так делают? Потом вышла солистка, и сердце Антона ухнуло, потому что… Он узнал девушку. Это было самое сильное дежа вю в его жизни. Господи, да в какой жизни? Антон прекрасно помнил, что не был никогда на концерте Эсти Семироль, но это воспоминание не было дежа вю, он просто вспомнил – всё, до деталей, – а вот появление Эсти Семироль на сцене возбудило такое сильное дежа вю, что Антон приподнялся, и на него зашикали. Он видел Эсти раньше… Где? Когда? Нужно было, видимо, сосредоточиться и попытаться вспомнить, но пианистка взяла первые аккорды, Антон узнал вступление к арии Джильды (надо же, начинать концерт с такого сложного номера!) и замер, сердце заныло в предвкушении провала – не могла эта девочка, хрупкая, похожая на ангелочка, правильно вывести фиоритуры, трели и каденции в одной из самых сложных арий репертуара колоратурного сопрано…

Когда чистый голос взмыл под потолок и выше, без труда разрушив перекрытия и крышу и улетев к небесам, Антон забыл о дежа вю. Может, он и видел когда-то эту девушку, какая разница, она не пела, она просто смотрела ему в глаза (так казалось Антону, хотя он и знал, что ошибается) и говорила ему о том, что «сердце радости полно», «весь мир светлее стал», обрамляя слова чистыми, как невинная душа, трелями, будто рисовала голосом рамку для чудесной картины, тоже голосом нарисованной.

Наверно, в ее пении были недостатки. Наверно, Антон был заворожен не столько голосом, сколько внешностью или чем-то еще, чему есть множество названий, а на самом деле нет ни одного.

Когда Эсти испуганно посмотрела в молчавший зал, Антон понял, что, если сейчас не начнет громко аплодировать, певица упадет от нервного напряжения. Он поднял руки… Зал начал хлопать раньше, сначала пара редких хлопков, потом больше, сильнее, и вот уже это можно назвать овацией – правда, в наполовину заполненном зале овация звучала как вежливое поддакивание, но все же…

Антон так и не поаплодировал Эсти, ни после первой арии, ни после следующих – она спела Розину из «Цирюльника», Линду, потом зачем-то Сантуццу из «Сельской чести», арию, совсем не подходившую для ее голоса, может, сама себя испытывала? И завершила выступление (действительно, без антракта, не надеясь, что кто-то останется на второе отделение) сценой сумасшествия Лючии, без непременной флейты, но Эмма Сотник неожиданно хорошо сыграла, и голос безумной ламмермурской невесты звучал так жалобно, искренно и нежно… «так искренно, так нежно» – вспомнились Антону слова стихотворения, но он не помнил, кто это написал…

Отзвучали аплодисменты, зрители поднялись с мест, Эсти Семироль медленно, как лунатик, пошла со сцены, и Антон, наконец, вспомнил о цветах. Ощущая и в себе определенные признаки лунатизма, он пошел к сцене, прижимая букет к груди. Девушка обернулась, будто услышала, как ее позвали, и несколько секунд смотрела на Антона, не понимая, а потом вернулась, он протянул букет, пальцы ее коснулись на мгновение его пальцев, и его пальцы успели сказать ее пальцам, что он поражен, потрясен, никогда не слышал такого пения, ей место в настоящей опере, может, даже, в самом Скала, и еще он успел сказать, что теперь не сможет без нее…

И все. Странно – Антон вспомнил каждую колоратуру в ее исполнении, но когда их пальцы потеряли друг друга после краткого прикосновения, не мог вспомнить, что было потом.

– Да, – сказал Антон, протянув руку через стол и коснувшись пальцами ладони Анны… Эсти… как тогда, как в тот раз. – Да, – повторил он. – Вы спели Лючию изумительно…

– Тоску, – поправила Анна, улыбаясь и позволяя Антону сжимать ее пальцы.

– Да? – пробормотал он. Он точно помнил, что завершала она концерт сценой сумасшествия Лючии, а Тоску не пела вообще, по крайней мере, в тот вечер, но спорить – он знал – не имело смысла. Дежа вю. Он помнил одно, она другое – общим было то, что вспомнили они друг друга, это главное…

– Я подумала тогда, что мы с вами где-то уже встречались, но не могла вспомнить – где. Со мной такое бывает, я вам уже говорила…

– Со мной тоже, – кивнул Антон. – Мы действительно встречались, не на концерте, в другом месте…

Анна молчала, смотрела на Антона испытующе, то есть, это ему казалось, что взгляд девушки был испытующим, будто она ждала от него слов, которые он хотел сказать, но не знал, тех ли слов она ждет, и потому молчал, собирая слова в фразы, но фразы сразу распадались на слова, и он мысленно соединял те же слова в другие фразы, более, как ему казалось, понятные. Молчание становилось невыносимым – для него. Анна, похоже, наступившим молчанием не тяготилась, она чувствовала себя более естественно в молчании, чем в разговоре, так почему-то показалось Антону, и он расслабился, подобрал, наконец, единственно верную, как он решил, последовательность слов и произнес, нервно подумав о том, что английская его речь не отличается совершенством, и даже точно, как ему казалось, составленные выражения могут показаться Анне грамматически нелепыми… Но что-то в его мозгу щелкнуло, и слова уже не могли быть не произнесены, как не может вернуться птичка, вылетевшая из объектива фотоаппарата.

– Вы стояли под куполом, и свет падал на вас сверху, будто струи воды из душа, проливался вам на плечи, и вы запрокинули голову, чтобы лучи солнца попали в глаза…

Поэтично, но непонятно. Сейчас ее взгляд станет еще более настороженным и испытующим, или просто безразличным…

– Господи, – выдохнула Анна, и взгляд ее действительно изменился. Она смотрела на Антона с ужасом, будто он оказался известным в Амстердаме серийным убийцей.

– Господи, Господи… – повторяла Анна, откинувшись на спинку стула и оглядываясь в поисках защиты. Она прижала к щекам ладони и старалась не смотреть на Антона, ловившего ее взгляд.

– Прошу прощения… – он не знал, что сказать еще, и замолчал, но теперь молчание, прерываемое рефреном «Господи» казалось ему не вдохновляющим на воспоминания, а разрывающим их на неравные обрывки, бессистемно выпадавшие из подсознания и мгновенно погружавшиеся опять в беспричинность отсутствия.

– Я думала, что…

– Что? Что вы думали? Анна… Эсти…

– Простите…

Они произнесли это слово одновременно, и оно, соединив звучания, будто и мир склеило заново, скрепило разорвавшиеся части. Анна, наконец, посмотрела на Антона без страха, а он увидел в ее глазах то, что ждал и уже не надеялся разглядеть.

– Вы не могли там быть, – твердо сказала Анна, глядя Антону в глаза.

– Да, – согласился он. – Не мог. Но помню, что был.

– Что вы еще помните? – требовательно спросила она, и он, не раздумывая, ответил:

– Убийство.

– Убийство, – повторила Анна.

Она думала, что он помнит, он думал, что помнит она, и оба – Антон ощущал это так же ясно, как видел лицо Касыма, разговаривавшего у стойки с клиентом, – понимали, что, если сейчас, перебивая друг друга, чтобы не потерять мысль, не расскажут о своих воспоминаниях, то через минуту будет поздно.

Оба заговорили одновременно, не слушая друг друга и понимая, что во второй раз не смогут воспроизвести ни слова. Говорили, держа друг друга за руки, будто боялись потерять, или наоборот, руки как орган коммуникации, связывали их сейчас крепче, чем произносимые слова.

– Как же, – говорила Анна, – ты мне звонил после концерта, я сказала тогда тебе номер…

– Ты помнишь, – говорил Антон, – как стояла у колонны, мы договорились встретиться в церкви, потому что ты знала, что там никого в это время не будет…

– Я не брала трубку, не то чтобы не хотела с тобой видеться, но мне нужно было уезжать, я через неделю вылетала в Милан… Я сжигала мосты, я даже с лучшими подругами не то чтобы поссорилась, но специально от них отдалилась…

– …Ты ведь днем там бывала каждый день, когда позировала этому… не хочу произносить его имя… я его ненавижу… имя и этого человека…

– …А в Милане у меня ничего не получилось, я поздно приехала, думала, летом проще, а оказалось, все разъехались, нашла только одного, старичок, концертмейстер на пенсии, он меня послушал…

– Я его ненавидел, потому что он мог во время сеанса подойти к тебе и, взяв за плечи или за талию, посадить тебя чуть иначе, он мог дотрагиваться до тебя, а я… мне…

– …И сказал, что, мол, неплохой голосовой базис, но совершенно необработанный, верха качаются, низы не слышны, середина как у тысяч других сопрано, в хоре еще можно, но если синьорина думает о карьере солистки…

– …Я как-то столкнулся с ним на вернисаже, он выставил четыре работы…

– …И я сразу поехала в аэропорт, не хотела возвращаться, я бы ни за что не вернулась, и куда теперь, тоже не знала, мне было все равно, и я сказала себе, что улечу первым рейсом, на какой можно будет купить билет, это мог быть рейс в Пекин или Лос-Анджелес, а еще я видела на табло какой-то неизвестный «Калган»…

– И я стоял перед картиной, копил в себе ненависть, видел, как он рисовал тебя обнаженную, хотя как я мог это видеть, в студию к нему я попасть не мог, хотя и пытался…

– Наверно, мне повезло – первый рейс оказался на Амстердам, недалеко, но, когда я села в самолет, меня охватило чувство, не могу объяснить… дежа вю… будто я уже летела в этом самолете и точно знала, что в Амстердаме возьму такси, поеду на Амстель и подойду к берегу канала…

– …Он подошел с группой то ли туристов, то ли каких-то своих почитателей, хотя какие у него могли быть почитатели, мне казалось, что… они глазели на тебя, а он объяснял, что это, мол, картина, имеющая скрытую силу…

– …И я подошла к парапету, кораблик стоял там, где всегда, хотя я никогда не видела его раньше, откуда мне было его видеть, но я знала, что мама купила его, когда… после того…

– Мол, это такая новая техника, когда слой наносится на слой, и под изображением скрыто другое, под другим третье, зритель это понимает, потому что ощущает в картине недосказанность и смотрит вглубь…

– Я поставила чемодан, чтобы он не мешал прохожим, облокотилась о барьер, стояла и ждала, я была уверена, что увижу… не знаю, что я могла увидеть…

– …И я сказал ему, что это глупости, он просто не знает законов физики или придуривается и полощет мозги зрителям, как Малевич с его пресловутым черным квадратом, в котором нет ничего, кроме примитивной геометрии…

– …Она появилась под вечер, я так и стояла несколько часов, ноги затекли. Она поставила машину у противоположного тротуара, вышла, я не сразу ее увидела, смотрела на кораблик и повернулась, будто кто-то погладил меня взглядом…

– …Как он рассвирепел, орал на меня, что из-за таких ничего не понимающих бездарей современное искусство становится дерьмом для примитивов, размахивал руками перед моим носом, прибежали охранники, но его, видимо, знали, и никто не пытался урезонить…

– …Она смотрела на меня, переходя дорогу, там машина как раз из-за угла вывернула и неслась… не очень быстро, но все же… и упала в обморок посреди улицы, а я пошла к ней… медленно-медленно… хотя на самом деле, наверно, очень быстро…

– Не знаю, что на меня нашло, я никогда не бил человека, даже не подозревал, что способен… Это… Я понял, что ударил его, когда увидел кровь, он выругался… грязно и… он не меня обругал, он о тебе сказал, что ты… и я сказал ему… все слышали… что я убью его. Я обязательно его убью, потому что такие ублюдки не должны жить на свете…

– …Я подняла ее на руки, она была ужасно тяжелая, у меня подгибались ноги, кто-то подошел, хотел забрать ее у меня, но я не дала, очнулась, когда опустила ее на диван, мы были в какой-то каюте, она открыла глаза, а я стояла перед ней на коленях… она сказала: «Господи, Эсти, это ты, я знала, что ты вернешься…» «Меня зовут Анна», – сказала я и почему-то подумала тогда: зачем я это говорю, я ведь действительно Эсти, вот только не понимала, как я могла быть Эсти, если всю жизнь меня звали Анной…

– И я убил его, – закончил Антон, вспомнив с полной отчетливостью, как и при каких обстоятельствах это произошло.

– И я вдруг вспомнила себя, – закончила Анна, – как стояла на подоконнике, вцепилась рукой в раму, а потом будто что-то толкнуло меня в спину, и… Дальше не помню, – добавила она виновато.

Они замолчали одновременно – как и начали говорить. Перед ними на столике стояли две полные чашки кофе – не по-турецки, как здесь обычно подавали, а большие чашки с черным кофе, и сахарница, будто хрустально-мраморный памятник без надписи, а еще перед Анной стояло блюдце с круасаном, а перед Антоном – такое же блюдце с заварным пирожным, какое он любил, но не помнил, чтобы заказывал, потому что не знал, готовят ли такие пирожные у Касыма. Когда?.. Наверно, пока они взахлеб рассказывали о своих… о чем? Антон знал, что таких воспоминаний у него быть не могло, он никогда прежде не был в Амстердаме, никогда не видел картин Ван Барстена и, тем более, не мог угрожать ему, а Анна… что она говорила… странно: собственные слова он помнил плохо, воспоминания, описанные словами, быстро стирались, он и не пытался их закрепить, понимая, что они, как сон, уйдут, рассеются, он даже не сумеет восстановить свой рассказ, но каждое слово, сказанное Анной, помнил отчетливо и понимал, что будет помнить, сможет повторить слово в слово.

– Ну что? – сказал Манн, возникнув из темноты, будто Мефистофель из театральной кулисы. Он и одет был, как показалось Антону, в черный плащ с кровавым подбоем. Нет, это не Манн был так одет, а кто-то другой. Почему Антону почудилось на мгновение?..

Манн сел за столик между Антоном и Анной, а напротив опустилась на стул Кристина, волосы ее были влажными, она тряхнула головой, и на ладони Антона упало несколько холодных капель.

– Дождь? – сказал он, переводя взгляд с Манна на Кристину и стараясь не смотреть на Анну. Ему казалось, что, сцепись они опять взглядами, непременно провалятся в новые воспоминания, и мироздание запутается окончательно.

– Капает немного, – улыбнулась Кристина. – Приятная погода, я люблю летний дождик, от него не намокнешь, но он так приятно бодрит…

Манн бросил на жену взгляд, смысла которого Антон не понял, и Кристина замолчала, не закончив фразы.

– Ну что? – Манн повернулся к Антону. – Вспомнили? Можете дать показания?

И к Анне:

– А вы, Анна? Я могу спрашивать, или расскажете сами?

– Я… вспомнил? – неуверенно произнес Антон. – Я говорил что-то, да… Но…

Он все забыл. Может быть, если бы Манн молчал, то не спугнул бы… А так…

– Я ничего не помню, – прошептала Анна. – Только что была смутная картинка, и я могла… А сейчас будто закрылся занавес, и все осталось за ним. Тяжелый занавес, не сдвинуть…

Манн помрачнел.

– Ну… – сказал он. – Как же так…

– Вот что значит быть женой детектива, – улыбнулась Кристина, положив ладонь на руку мужа. – Приходится думать за двоих. Я, кажется, оставила здесь сумочку? Да, вот она.

Красная кожаная сумочка на длинном ремешке висела на спинке стула, на котором сейчас сидел Манн.

– Передай, – попросила Кристина и, получив сумочку, достала мобильный телефон, нажала две-три кнопки, посмотрела на дисплей, удовлетворенно улыбнулась и сказала мужу: – Надеюсь, ты сможешь разобраться. Не думаю, что качество записи хорошее…

Манн взял из рук Кристины телефон, положил в карман куртки и сказал весело:

– Вот что значит быть мужем женщины, которая ничего не забывает, кроме технических деталей. Дорогая, я же тебя просил оставить телефон на столе. Почему ты положила его в сумку? Думаешь, через плотную кожу что-то записалось?

– Проверь, – пожала плечами Кристина.

– Потом, – сказал Манн. – Сейчас, пока все свежо в памяти, Анна расскажет свою версию, а Антон – свою.

– Я ничего не помню, – мрачно сказал Антон, и Анна покачала головой – она тоже все забыла.

– Если бы вами занимался мой друг майор Мейден, – с улыбкой произнес Манн, – он, скорее всего, передал бы вас обоих полицейскому психологу, есть у него такой… доктор Клавель, классный специалист… и тот постарался бы вытащить воспоминания из вашего подсознания, где…

– …Где их никогда не было в помине, – закончил фразу Антон.

– Вы думаете…

– А вы? С учетом того, что я вам рассказывал о моих дежа вю…

– Точнее, с учетом вашей интерпретации, – поправил Манн.

– О чем вы? – спросила Кристина.

– Дежа вю? – спросила Анна.

– Мы все обсудим, – предложил Манн, – только не здесь. Поедем к нам, вы не возражаете, Анна?

– К вам… хорошо.

– А здесь и сейчас, – перешел Манн на официальный тон, – я попросил бы вас ответить на один вопрос.

– Да…

– Знакомы ли вы с мамашей Кузе? Ее отель на воде стоит на канале Ахтербургваль напротив улицы Моленстраат.

Анна нахмурилась. По выражению ее лица Антон сразу понял, что мамашу Кузе она не знает, но ответить «нет» ей мешало нечто, чему она сейчас не находила объяснения.

– Я знаю этот домик, – медленно произнесла Анна, протянув руку Антону, и он взял ее ладонь, сжал, не сильно, чтобы Анна почувствовала его приязнь, желание помочь.

– Я никогда не видела его хозяйку, – продолжала Анна, успокоенная прикосновением Антона.

– Небольшого роста, плотная женщина с широким лицом, короткая стрижка «под мальчика», нос немного коротковат, но смотрится, тем не менее, очень даже… Взгляд из-под бровей, будто из укрытия…

– Точное описание, – Кристина внимательно смотрела на Анну, и Антон подумал, что она уже знает что-то такое, рассказанное ей по дороге Манном, о чем он пока не имел представления.

– Нет, – покачала головой Анна. – А что, должна знать?

Кристина и Манн переглянулись.

– Эсти… – начал Антон фразу, но детектив прервал его словами:

– Погодите, Антон. Анна, вы часто бываете в том районе? Проходите мимо гостиницы?

– Не часто, но…

– Почти каждый день, и вас туда тянет, хотя вы сами не понимаете почему…

– Ну… Я бы не сказала, хотя… Наверно.

– Вы бываете в том районе, потому что…

Анна молчала.

– Я слишком тороплюсь, – пробормотал Манн и поднялся. – Поедем ко мне, вы согласны?

Антон видел, как почему-то мучительно было Анне принять решение. Она продолжала сидеть, положив на стол руки, на ее лице застыло выражение боли, а взгляд… так смотрит человек, у которого неожиданно и сильно начинает болеть сердце. Антону знаком был этот взгляд страха и беспомощности, так смотрел отец, когда у него начинался сердечный приступ, а происходило это всегда вдруг, не из-за чего, он вроде не нервничал, смотрел телевизор и думал, кажется, о приятном, но в какой-то момент на лице появлялось выражение страха, покорности, и мама бежала в спальню за таблетками, которые хранились не в общей аптечке, а отдельно, на прикроватной тумбочке, чтобы можно было сразу взять и положить отцу под язык…

Так сейчас Антону и захотелось сделать – чисто инстинктивное движение, – но он понял, конечно, что боль у Анны была совсем другого рода, и только она сама могла с ней справиться. Боль узнавания, когда понимаешь, что возникшее воспоминание связано с событием, которое вроде бы никогда не происходило, но почему-то странно и страшно изменило именно твою жизнь.

Он обошел стол и положил руки на плечи девушки. Почему-то он знал, что должен поступить именно так, когда-то он так уже поступил, он узнал это чувство, перед глазами промелькнуло и исчезло то ли видение, то ли мысленная картина, то ли всплеск неустоявшейся реальности: он кладет ладони на плечи Эсти, она оборачивается к нему, глаза ее полны слез, ему хочется слизнуть их языком, и он усилием воли подавляет желание, хотя в глазах девушки видит, как ей хочется, чтобы он сделал именно это: слизнул ее слезы, ее страх…

Дежа вю исчезло, Антон даже не успел вспомнить, при каких обстоятельствах происходила эта сцена – будто и нигде вовсе, будто не было тогда в мире ничего и никого, кроме них двоих, а может, и мира самого не было, и они существовали не в пространстве-времени, а в другом, личном для них, измерении…

Плечи Анны напряглись, неловким движением она сбросила руки Антона и поднялась, отодвинув стул так, что Антону пришлось отступить на пару шагов. К выходу он шел следом за Анной, касаясь взглядом ее спины, будто подталкивая, подсказывая, куда идти.

* * *

Наступил вечер, улица была похожа на длинный коридор в очень странной гостинице: покрашенный черной краской потолок, нарисованные на стенах где закрытые, а где распахнутые настежь окна, зазывающие рекламы, прочитать которые Антон не мог, потому что тексты были слишком знакомы – странное ощущение, когда непонятным кажется обыденное, известное настолько, что не воспринимается сознанием как новая информация, и, значит, не воспринимается совсем, выглядит еще более непонятным, чем текст на неизвестном языке, написанный никогда не существовавшим шрифтом.

Почему-то Манн не предложил сесть в машину и повел их пешком: шел впереди, не оглядываясь и, похоже, не интересуясь, идет ли кто-нибудь следом. Следом шла Анна, ее притягивала спина детектива, а Антона притягивала спина Анны, он шел, будто привязанный, не видел Кристину, но спиной чувствовал ее взгляд. Они – все четверо – были привязаны друг к другу и двигались, как корабли в кильватерном строю.

Оказалось, что до дома Манна идти-то всего пять минут (так показалось Антону, хотя на самом деле путь мог быть гораздо более долгим). Манн включил в передней свет, прошел в студию и сдвинул вместе два кожаных кресла для посетителей – в одном из них Антон сидел, когда рассказывал детективу свою историю. Анна, войдя, остановилась посреди комнаты, на ее лице промелькнуло выражение узнавания, Антон понял – у нее дежа вю, она уже была здесь, хотя наверняка пришла сейчас впервые.

– Странно, – сказала она, – я помню картину с мостом, но не помню, что была когда-нибудь в этой комнате. Картину я видела… неделю назад, в тот день было прослушивание в опере, и я пела Лючию…

Антон сделал непроизвольное движение – он хотел сказать, что Анна ошибается, она сама недавно говорила… движение осталось незавершенным. Он поднял взгляд и встретил участливый взгляд Манна. «Да, – сказал Манн взглядом, – вы все правильно поняли».

Анна смотрела на картину, но – Антон это чувствовал – видела не холст, изрисованный масляными красками, а берег Амстеля или, может, вид из окна шестого этажа большого дома, или рампу, за которой в темноте притаился многоголовый зверь, готовый или освистать ее, или осчастливить, и еще она должна была видеть… так ему казалось… так он хотел…

И вспомнил сам. Взгляд его случайно – случайно ли? – упал на огромного плюшевого медведя, сидевшего на полу в дальнем углу комнаты. Антон мог поклясться (но кто просил его об этом?), что, когда он сюда приходил днем, медведя не было, в углу стоял старый кожаный портфель… вот он, лежит на нижней полке, будто там всегда было его законное место… а медведя Антон уже видел… и не однажды… где… когда…

Услужливая память подсказала мгновенно – медведь был в руках у девушки… Эсти… Она целовала медведя в черный пластмассовый нос и говорила что-то, чего Антон не мог расслышать, потому что память не помогала ему, а заставлять себя вспомнить он не мог. Он знал, что сейчас… Почему сейчас… Он и это знал тоже: потому что сейчас они с Анной вдвоем, они сидят друг против друга, смотрят другу в глаза, и память у них сейчас общая. Это невозможно, памяти не могут объединяться, но это происходило, и Антон знал, что в свое время найдет этому физическое объяснение.

Девушка держала медведя обеими руками, а художник стоял за ее спиной и улыбался. Улыбался и через голову Эсти наблюдал за Антоном. Антон понял сразу, будто знал всегда: вместе им не жить на этом свете. Эсти стояла между ними, но – спиной к художнику, лицом к Антону, держала подаренного им медведя и, улыбаясь, говорила «да». Видел ли он в ее глазах то, что хотел, а не то, что говорила Эсти? А чего он хотел?

Что-то твердое уперлось Антону в спину, и он перестал отступать, хотя и не понимал – разве он сделал несколько шагов назад, к стене, где висели полки?

Манн подхватил Антона под руку, подвел к креслу и бережно усадил, будто с ним только что случился сердечный приступ, и нужна была ему сейчас полная неподвижность… вот так, руки на подлокотники, и голову откинуть, расслабиться….

– Ты вспомнил? – Чей это был голос? Женский? Мужской? Если мужской, то почему Манн говорил с ним на ты? Анна протягивала через столик большую чашку с чем-то черным… Кофе? Похоже. Аромат… Господи, что ж, ему теперь любое нормальное воспоминание принимать за укол дежа вю и пытаться увидеть то, что на самом деле он видеть не мог? Обычный кофе, бразильский или колумбийский, растворимый, скорее всего «Классик», привычный вкус. Он отпил глоток, да, как он любил, черный, ложечка сахара, откуда Анне знать…

– Ты… – пробормотал Антон, глядя на Анну поверх чашки и пытаясь в ее глазах прочесть все тот же ответ. – Ты… так и не позвонила в полицию.

Он не задавал ей вопроса. Он знал, что она не сможет ответить. Он просто сообщал ей то, о чем она на самом деле могла и не помнить. Или: не могла помнить.

Вместо Анны на незаданный вопрос ответил Манн. Он сидел на подлокотнике кресла, в котором устроилась Кристина, держал руку жены в своей и выглядел умиротворенным, будто решил сложнейшую задачу криминалистики.

– Нет, – сказал Манн.

– Почему?

Антон вздрогнул – кто спросил? Чей это был голос? С удивлением он понял, что голос принадлежал ему, и вопрос задал он, хотя уверен был, что не раскрывал рта.

– Почему? – теперь он спросил, да. Если вопрос уже задан, имеет ли смысл молчать?

Манн собирался ответить, Антон видел это по его лицу, но ответила Анна.

– Я не могла.

Какая чушь! Он никогда никого не убивал, он даже представить себе не мог, что способен… убить? Он не мог ударить человека, даже если сильно его не любил… сказать прямо – так просто ненавидел. Когда умер отец, мама решила устроить свою жизнь: найти мужчину, который будет заботиться о ней и о ее сыне, нужна мужская рука, чтобы… Будто мужчина воспитывает ребенка рукой. Да, рука тоже нужна, чтобы за нее держаться, когда приходится идти туда, где страшно. Прежде всего, Антону нужно было, чтобы с ним говорили о вещах, которые были ему важны куда больше, чем школьные уроки, секции борьбы, совместные посещения бассейна, а в самое важное для общения время – спать, тебе пора спать, иди к себе в комнату, я приду, проверю, отвернись к стене…

Он отворачивался к стене и в темноте, разрываемой надвое линией света из приоткрытой двери, мечтал о том, чтобы Арнольда (так звали маминого… кого? кем он ей приходился? Антон не мог подумать «муж», а других слов не знал) переехал завтра автомобиль, может, даже его собственный, неожиданно тронулся с места, когда Арнольд подошел близко… случается ведь такое, Антон читал…

И еще много разных смертей он придумал для Арнольда, но, конечно, все закончилось иначе – что-то произошло между мамой и ее… как же его назвать… да, любовником. Что-то произошло, и мама, Антон слышал, сказала громко, хотя и не предполагала, скорее всего, что ее слышно в детской: «Уходи! Чтобы духу твоего здесь не было!»

Так и закончилась ненависть. Может, его личная неприязнь передалась маме, она поняла его, она всегда его понимала…

А может… Тогда тоже было сильное дежа вю. Когда Арнольд, бормоча что-то себе под нос, выходил из квартиры с тяжелым рюкзаком за спиной (будто не в другую жизнь собрался, а в поход на каяках, куда они как-то давно ходили втроем… без Арнольда, конечно), Антон, выглядывая из своей комнаты, ощутил вдруг ставшее привычным движение сознания, воспоминание о том, что это уже было… спина с рюкзаком, мрачный затылок, человек оборачивается на пороге и резко говорит маме: «Сука, ты еще пожалеешь!».

Дверь за Арнольдом закрылась, мама ушла в кухню, так и не заметив сына, а он стоял на пороге, ноги тряслись, думал, что… нет, ни о чем он не думал в тот момент. Как он бросился на этого… лупил по рюкзаку кулаками, что-то орал не своим голосом, знал, что человек, назвавший маму сукой, не должен не только выйти из квартиры живым, но даже к двери подойти, дотронуться до дверной ручки, которую мама по сто раз на дню трогала своими пальцами.

Он точно помнил… держал в памяти, а сейчас всплыло… нож в своей руке… откуда? Это был их кухонный нож, мама чистила им яблоки, очень острый, с мелкими зазубринами. Наверно, прежде, чем броситься на маминого обидчика, он успел забежать на кухню и схватить со стола…

Господи, как кричала мама, когда он воткнул нож этому человеку в шею как раз над рюкзаком, руку пришлось высоко поднять, он не доставал, но не убивать же рюкзак, рюкзак вообще ни при чем…

– Антон, – мягко произнес Манн, – послушайте. Ваша проблема в том, что вы не слышите. Вы живете не тем, что происходит в реальном мире, а тем, что возникает в ваших воспоминаниях.

– Нет, – сказал Антон.

– Да, – Манн сейчас работал, опрашивал свидетелей, может, даже подозреваемого… или подозреваемых.

– Я обратил на это внимание еще тогда, когда вы пришли ко мне в первый раз, – продолжал Манн, пересев с подлокотника кресла Кристины на пуфик, стоявший у журнального столика; он хотел видеть одновременно Антона и Анну, не переводить взгляд, но смотреть, не отрываясь, фиксировать каждый жест обоих. – Скорее всего, ваши близкие тоже это замечали, но или не считали важным, или не хотели вам говорить. Когда с вами приключается дежа вю, вы не просто вспоминаете… У вас загораются глаза. У вас появляется на щеках румянец. У вас напрягаются мышцы на руках, это трудно заметить, и, возможно, ваши знакомые не обращали внимания, а у меня другой взгляд, понимаете? Мелочи для меня – главное. Я вижу, что вы отсутствуете в это время. То есть, конечно, реагируете на мои слова, произносите речи, двигаетесь, и, если не присматриваться, можно и не понять, что ваши движения лишены естественности… вы понимаете, что я хочу сказать?

– Да… – протянул Антон. Он знал, конечно, не мог не знать, но знание это было всегда отделено от него, как отделены друг от друга две емкости в классическом мысленном эксперименте: в одной горячий газ, в другой холодный, а между емкостями дверь, у которой сидит демон Максвелла и по прихоти своей пропускает молекулы из холодной емкости в горячую, нарушая закон природы и радуясь тому, как это здорово получается. Память у него – Антон был уверен, – работала, как у всех нормальных людей, в одну сторону, от горячей емкости к холодной: вспомнил – значит, это было. А в глубине его бессознательного сидел, похоже, демон Максвелла, демон Памяти, по прихоти своей или в результате игры природных сил, пропускавший события в обратном направлении: из реальности в память, не его, Антона… то есть, нет, не так: конечно, в его память, в чью же еще, но и не в его тоже… в память Антона, живущего в другой ветви многомирия. Если у него возникают приступы дежа вю, то у того Антона в это время… В это ли? Времена реальностей, скорее всего, смещены друг относительно друга…

– О чем вы думаете? – Манн провел ладонью перед глазами Антона. Анна сидела, прижав ладони к щекам, и раскачивалась взад-вперед, будто кукла.

– Что? – Антон пришел, наконец, в себя. – Простите, я не слышал, что вы сказали…

– Мне сразу показалось подозрительным ваше поведение, – вздохнул Манн. – Помните, я вам тогда еще сказал: как вы поступите, если окажется, что истина не будет соответствовать вашим ожиданиям.

– Помню. Я подумал, что вы это всем говорите. В детективных романах…

– Ах, – взмахнул руками Манн, – в детективных историях это общее место, согласен. В жизни практически не случается, чтобы преступник… я тогда не считал вас преступником… да, так я хочу сказать, что в реальной жизни преступник никогда не приходит к детективу, требуя раскрыть дело, в котором сам же является главным действующим лицом. Нет таких идиотов, жизнь – не роман.

– Почему же…

– Почему я подумал, что вы можете оказаться не свидетелем, а… подозреваемым, скажем так? Ваш рассказ. Вы рассказывали, что видели, дежа вю, и в какой-то момент до меня дошло, что у вас меняется точка зрения, понимаете? Будто рассказ ведет сначала один человек, а потом другой, и смотрит на окружающее с другой позиции. Одно-два слова, вы и внимания не обратили, вы оставались сами собой, но на мгновения будто раздваивались, не замечая этого… «Что-то не так в его рассказе», – подумал я, но оставил эту мысль, потому что вы начали объяснять про свою специальность, про множество миров, в которых живет каждый из нас, это было для меня не столь неожиданно, как вам могло бы показаться, я уже имел дело с… вы не знали, конечно, но знала Линда, посоветовавшая вам обратиться ко мне. Значит, и ей показалось… Когда вы ушли, я первым делом позвонил Линде. Она вас вспомнила. «Очень странный молодой человек, – вот ее слова, – у него, скорее всего, проблемы с памятью, будьте с ним поаккуратнее». «Что значит: проблемы с памятью?» – спросил я. «Ложная память, – объяснила Линда ситуацию, как она ее поняла. – Этот парень помнит то, чего в его жизни не было. Не так уж редко это происходит, кстати, как многим кажется. Я ему посоветовала вас на всякий случай, если с ним что-нибудь произойдет в Амстердаме. В полиции его выслушают и пошлют подальше. Любой другой частный детектив отсечет его ложную память и будет стараться выделить истинные воспоминания или, что, скорее всего, тоже пошлет его к черту, кому охота возиться с делом, имеющим нулевые перспективы? А вы…» Линда только подкрепила мое мнение о вас и о произошедшем с вами в церкви святого Юлиана.

– Вы хотите сказать… – медленно произнес Антон. Ему показалось, что он говорит эти слова не в первый раз, он уже говорил… обычные слова, наверняка он сотни раз произносил их при самых разнообразных обстоятельствах. И все равно что-то царапнуло его память, – будто память была не спрятана в глубинах бессознательного, а высечена в граните и поставлена в пустынной местности, подобно дорожному камню, к которому можно подойти, всмотреться и разглядеть не только прошлое, но и путь… Пути, которые…

«Вы хотите сказать…» – он отступил на шаг от человека, которому не верил с первого момента.

«Вы хотите сказать…» – повторил он и заложил руки за спину. Что он мог сделать? Он ни разу в жизни не ударил человека.

«Вы хотите сказать…»

«Черт возьми, – раздраженно произнес тот, на кого он смотрел и не мог опустить взгляд, – что вы повторяете одно и то же, как попугай? Я сказал то, что сказал. Эта девица спит со всяким, кто поведет ее в кафе. И наркотики для нее привычны, как для вас кофе. Не надо на меня так смотреть, уважаемый. Здесь вам не…»

И тогда он…

Воспоминание растаяло, как мороженое на тарелочке в жаркий день, – расплылось лужицей, и человек, которого он видел, но не успел узнать, обратился в плоскую, теперь уже и вовсе неузнаваемую фигурку, слился с фоном.

– Эсти, – пробормотал Антон. – Анна…

Девушка плакала. Вряд ли это мог видеть Манн. Может, Кристина – женским интуитивным чутьем. Анна сидела прямо, ее маленькая грудь рельефно обозначилась под натянувшимся платьем, она положила ладони на стол, будто собиралась медитировать или провести спиритический сеанс, смотрела перед собой – вроде бы на Антона, а на самом деле вглубь себя, – и плакала, хотя лицо ее было спокойно, а губы даже сложились в улыбку. Улыбку, как и слезы, мог видеть только Антон.

– Ну что ты… – пробормотал он. – Пожалуйста… Я не хотел… Так получилось.

Он действительно не хотел. Он не мог хотеть, это было для него невозможно – хотеть, чтобы кто-то умер. Однако…

Манн вздохнул, и Кристина крепко ухватила мужа за локоть.

– Нет, – сказала она.

Манн покачал головой.

– Да, – сказал он. – Иначе все это будет продолжаться.

– Ты хочешь, чтобы он с этим жил? – шепот Кристины отражался от стен и терял устойчивость, звуки расплывались, повторяли себя, и Антон не понял ни слова. Подумал, что и не должен был понимать, понимаешь только те слова, что говорят тебе, а сказанное для другого тебе понимать не надо.

– Наоборот, – сказал Манн и поднялся. – Я надеялся, что удастся обойтись без этого.

– Обойдись. – Кристина тоже поднялась и встала перед мужем, крепко сжимая его локти.

Манн покачал головой.

– Когда-то, – сказал он, – старший инспектор Мейден обвинил меня в убийстве твоего… прости… я все время думаю о Веерке как о твоем любовнике.

– У тебя злая память, – сказала Кристина.

– Какая есть. Человек – это память. Мейден выколотил из моей памяти все, что я прятал от себя. Он не понимал, что делал.

– А ты понимаешь?

– Думаю – да, – сказал Манн без уверенности в голосе. – Он может вспомнить. Он никогда там не был.

– Я с вами, – твердо сказала Кристина.

Манн кивнул.

Антон и Анна стояли друг перед другом, и странное происходило с ними. Отчужденность поднималась невидимым, но непреодолимым барьером, мешавшим им смотреть друг на друга. И в то же время – или в какое-то иное, не совпадавшее с обычным, – они были близки, как никогда раньше, и как, возможно, никогда не будут близки в будущем. Антон взял Анну за руку. Он не смел приблизиться к ней ближе, чем на три шага. Он крепко сжал ее пальцы. Он старался к ней даже не прикасаться. Он обнял Анну за плечи. Он пошел в переднюю следом за Манном, не оборачиваясь и не зная, идет ли за ними Анна, которую звали Эсти.

* * *

Дальше всё происходило очень быстро, как в ускоренной съемке: подхватив под руки женщин, детектив стал спускаться по лестнице, не дожидаясь лифта и не обращая на Антона внимания. Антон побежал за ними, и на улице ему казалось, что машины несутся с недозволенной скоростью, какой-то велосипедист едва не налетел на него и громко сказал что-то по-голландски. Манн открыл заднюю дверцу машины, втолкнул женщин, показал Антону на переднее сиденье, сел за руль и сорвался с места, не убедившись в том, что Антон успел вскочить в машину. Наверно, видел боковым зрением.

Антон не видел, куда и по каким улицам они мчались. Дежа вю началось, когда свернули на короткую плохо освещенную улицу и проскочили по узкому мосту через неширокий канал. Момент узнавания вызвал в мозгу быстрый отклик, он уже бывал здесь, но никаких ассоциаций место не вызвало, и укол памяти на этот раз пропал втуне.

А потом началось странное. Они резко затормозили перед высоким зданием, похожим в темноте на огромный, до неба, куб, с темными точечками неосвещенных окон. Антон краем сознания понимал, что это окна, и они большие, то есть обычные, как везде, а некоторые даже открыты, рамы подняты, и из темноты на улицу выглядывают… нет, не люди, но стоящие в комнатах предметы: из одного окна выглядывал диван, удивленно наморщив черную потертую кожу, как человек, не понимающий, что с ним происходит. Странное это ощущение прекрасно совмещалось с другим: Антону казалось, что дом ощерился не окнами, а пунктирными линиями. Вся стена исписана была пунктиром – при желании, зная азбуку Морзе (или иную?), можно было бы прочитать незамысловатый текст, рассказывавший, вероятно, об истории дома или о случившейся здесь трагедии.

Или о том, что трагедия может произойти здесь скоро… сегодня… сейчас.

Кто-то вскрикнул. Антону показалось, что кричала Анна, он поискал ее взглядом, выбравшись из машины следом за Манном. Анна и Кристина стояли, держась за руки, и смотрели вверх. Странное было ощущение, он будто присутствовал здесь и одновременно отсутствовал, потому что дежа вю крепко держало его, впихивая себя в его заторможенное сознание. Он был здесь, и он здесь не был, он бежал к закрытой двери подъезда и стоял, прислонившись к капоту машины, смотрел вверх и пытался унять бешеный ритм сердца.

Парадная дверь оказалась закрыта, и Манн принялся нажимать на кнопку звонка, утопленную в камень слева. В глубине раздались звуки, которые лишь при большой игре фантазии можно было принять за переливчатую трель. Это был стон, вопль подстреленной птицы, долгий скрип пружин продавленного дивана, и все вместе, и если никто не ответит в динамике домофона, значит, дом пуст, в нем нет ни одной живой души и только одна мертвая. Антон знал уже – кто, но не мог догадаться.

Он обернулся: Анна и Кристина стояли за его спиной, Анна смотрела на Антона понимающе или сочувствующе, будто хотела поддержать его, напутствовать, но не могла подобрать слов, а взглядом выразить всю полноту чувств у нее не получалось.

– Анна, – сказал Антон, осознав вдруг, что история эта сейчас закончится, и что окажется в конце… точка… многоточие… жизнь… смерть… Он готов был сейчас ко всему и хотел лишь, чтобы все кончилось быстро.

– Кто там? – послышался из динамика хриплый голос, который мог принадлежать мужчине, женщине, роботу, компьютеру, черту-дьяволу или вообще никому, просто возникли слова в воздухе и ударили Антона в грудь, будто брошенный наотмашь камень.

Антон согнулся.

– Частный детектив Тиль Манн. Мою карточку вы сможете посмотреть, когда откроете дверь.

Манн говорил по-английски, но тот, за дверью, хотя и понимал язык, предпочитал отвечать по-голландски, и слова его звучали абракадаброй, смысл которой Антон угадывал, следя за реакцией Манна.

– Бу-буу-бубу-ба-буу…

«Ночь уже, куда вас черт несет. Дождитесь утра и звоните, будь вы хоть королева».

– Нам нужно в сто тридцать седьмую квартиру.

– Буу-бу-бу. Ба.

«Ну и звоните туда».

На двери не было ни списка квартир, ни обычного в таких случаях табло с кнопками у соответствующего номера. Только один звонок, на который Манн давил в безуспешной, видимо, попытке добренчаться до подкорки консьержа или кто там за дверью стоял на страже спокойствия отсутствовавших жильцов.

– Бу-буббу.

«Прекратите, или я вызову полицию».

– Вызывайте! – крикнул Манн. – Майор Мейден будет счастлив.

Имя майора произвело, видимо, надлежащее действие. Имел ли консьерж дело с полицией или голос Манна звучал чересчур уверенно для случайного ночного посетителя, но в двери что-то щелкнуло, что-то внутри сдвинулось с места, что-то коротко прогудело, и Антон понял, что дверь открыта – она по-прежнему возвышалась неприступным оплотом, но теперь можно было ее толкнуть или потянуть ручку на себя.

Манн потянул за ручку, похожую на вбитый в плаху топор палача. Дверь раззявилась, будто акулья пасть, и Манн придержал ее ногой, показав взглядом Антону и стоявшим за его спиной Анне с Кристиной: «Входите. Быстро».

По спине Антона пробежали мурашки. Сердце застучало часто и беспокойно – он узнал. Что? Он был здесь? Да. Где был? В холле (если это был холл, а не танцевальная площадка или зал ресторана) было так же темно, как в детской, когда мама укладывала Антона спать, целовала в щеку, говорила «Спокойной ночи, сынок» и уходила, погасив свет.

Чем отличается одна темнота от другой? Только собственным эмоциональным состоянием, и, значит, он сейчас…

Антон шагнул вперед, протянул руку вправо, там должна была быть… но там ничего не оказалось… «Искать черную кошку в черной комнате», – подумал он. Черная кошка здесь была, он знал точно, и так же точно знал, что ее здесь не было и быть не могло. Нормальное состояние для квантового наблюдателя, когда воспринимаешь одновременно оба возможных состояния объекта, и лишь после того, как зажжется свет и процесс наблюдения станет необратимым, ты увидишь что-то одно, окажешься в одной из двух реальностей, а пока не сделал выбор, не включил свет…

Еще шаг. Черная кошка шевельнулась и замерла, дожидаясь его решения.

– Эсти, – произнес он тихо, понимая, что все равно будет услышан. Мог и вовсе промолчать, только подумать, мысли темноте распространялись так же легко, как звуки. – Эсти, ты не должна этого делать.

Что-то шевельнулось сзади? Он не смел обернуться, чтобы не нарушить чистоту мрака движением – мрак обязан быть неподвижным, иначе в нем появляется что-то светлое. Всякое движение создает свет – сейчас это казалось Антону очевидным.

– Эсти, – повторил он и услышал:

– Да… Но я должна.

– Ничего ты никому не должна, – сердито сказал он. – Это другая ты, как ты не можешь понять? Это Анна.

Он сделал шаг, еще раз позвал Эсти и не услышал в ответ ни слова.

Он шел в пустоту, будто точно знал, где скрывается черная кошка, которой никогда здесь не было.

Сделав восемь шагов (он не считал, но знал, что шагов было восемь), остановился и протянул вперед руку. Стена. Чуть ниже и левее… Ручка двери. Если нажать…

Из возникшей щели проступил мрак, еще более тяжелый и плотный. Он ждал там, запертый, и теперь, освободившись, выползал, стелясь по полу, поднимался, учерняя черноту.

– Эсти, – сказал он, обращаясь к мраку, своим давлением открывавшему дверь все шире – несмазанные петли заскрипели. – Эсти, не делай этого.

Дежа вю, подумал он. Я уже говорил эти слова. Я был в этом мраке. Я звал Эсти. Я хотел ей внушить, чтобы она не делала… чего?

Остановив рукой движение открывавшейся двери, Антон сделал шаг, вспомнив, что уже поступил так однажды. Вспомнил: он пришел, потому что Эсти сказала: «Жди меня в подсобке в одиннадцать». Он пришел на четверть часа раньше, открыл дверь ключом, который еще днем взял со столика в прихожей. Почему Эсти не оставила включенной хотя бы одну лампочку? Неправильный вопрос. Почему консьерж… Ах да, здесь уже больше года не было консьержа, последний уволился, а нового не наняли, жильцы (особенно упирался тип со второго этажа, ему, мол, это вообще не надо, к нему никто не ходил, не ходит и ходить не будет) так и не смогли договориться о том, как оплачивать услуги привратника.

В кладовке никого и ничего нет, это Антон тоже знал точно, потому что днем они с Эсти спускались сюда и, прикрыв дверь, чтобы их не было видно из холла, безумно и невыразимо сладко целовались – он никогда в жизни не целовался так самозабвенно и… ни тогда, ни сейчас не мог подобрать определения охватившему его чувству.

Где находится в кладовой выключатель, Антон не помнил – днем забыл об этом, и сейчас, войдя, бессмысленно шарил руками по стене сначала справа, потом слева от двери. И услышал…

Тихие крадущиеся шаги. Сзади. Это не могла быть Эсти, она ходила иначе… весело, если к походке можно применить такое определение, а тот, кто шел сейчас… не шел, а подкрадывался, заставил Антона прижаться спиной к стене кладовки, замереть, надеясь, что…

Напрасно. Тот, кто крался, не стал таиться просто потому, что в темноте не смог бы прицелиться. И тот, кто крался, знал, в отличие от Антона, где находится выключатель.

Щелкнуло, и под потолком ослепительно вспыхнула (на самом деле тускло засветилась) лампочка, не обычная, а энергосберегающая, сейчас их везде понатыкали, желтая, как лимон, и человек, направлявший Антону в лицо пистолет, тоже выглядел желтым, как китаец…

– Ван Барстен! – вырвалось у Антона.

Художник хмыкнул и что-то пробормотал, палец его двигался так медленно, что Антону показалось: он десять раз мог ударить Ван Барстена по пальцам, и оружие выпало бы или выстрел пришелся бы в потолок, но сделать хоть какое-то движение Антон не мог и тупо следил, как палец надавливал на черный крючок, и крючок уходил в паз, и палец все больше напрягался, а когда терпеть это стало невозможно, вспыхнуло ослепительное, грохот ударил по барабанным перепонкам, и Антон не сразу понял, что, если слышит звук, то, по крайней мере, остался живым.

Конечно. Если бы он умер, то сейчас не мог бы вспомнить, мертвые не помнят…

Откуда в нем еще и эта память? Дежа вю, воспоминание о том, как именно здесь, в этой кладовке, куда его заманили…

Заманили? Эсти целовалась с ним днем… Эсти? Здесь?

Он узнал это место. Он был здесь. Всего один раз, но – был точно. Он был здесь один, просто заглянул, было темно, как в туманности «Угольный мешок», хотел найти выключатель и не смог… И он был здесь с Эсти, она его сюда привела, и они целовались, как… И еще он был здесь, потому что… он вспомнил: Эсти сказала, чтобы он пришел ночью, вот ключ, прямо напротив входа, через холл, дверца в чуланчик, иди туда, я приду… зачем? Он не спросил, он никогда не спрашивал у Эсти, почему должен что-то для нее сделать, он просто шел и делал и не мог иначе… Он пришел, и здесь…

Ван Барстен. Пистолет. Выстрел.

Он умер?

Но если умер, то как мог помнить…

Он помнил, как медленно оседал по стеночке, глядя на художника, смотревшего презрительно и с меланхолической насмешкой, мол, видишь, что ты собой представляешь, козявка, даже не можешь толком постоять за себя, а туда же, может, тебе службу спасения вызвать, они тебя спасут, точно… И думая так, выплевывая эту мысль глазами, Ван Барстен сделал шаг назад, рукой нащупал что-то в стене, и Антон увидел, как щелкнул замок, и услышал, как откинулась из стены крышка скрытого сейфа. Странно, почему звуки вызывали у него зрительную реакцию, а изображение выглядело звуком?

Художник положил пистолет в темный зев и захлопнул крышку. Стена опять стала стеной, покрытой до середины от пола желтой пластиковой плиткой.

Ван Барстен подошел к нему, сидевшему на корточках, присел, посмотрел в глаза и сказал:

– Вот так. Если ты. Еще раз. Подойдешь. К Эсти. Ты видел. Куда я положил. Пистолет. Я его достану.

Антон хотел сказать, что может привести сюда полицию, найти сейф, показать и…

И что?

Он повернул голову и посмотрел на стену позади себя. Ничего. Никаких следов попавшей в стену пули. Художник стрелял холостыми. Поиздеваться. Посмотреть. Как Антон медленно опустится по стеночке…

Что он скажет в полиции?

– Я еще найду тебя, – пробормотал он, и Ван Барстен засмеялся ему в лицо.

Повернулся и вышел.

Что-то происходило с памятью. Антон не помнил, куда вышел художник. Он не помнил, была ли в комнате дверь. Окон здесь тоже не было. Куда же… Этот вопрос почему-то казался Антону самым важным в жизни, и он медленно обвел взглядом стены, облицованные пластиковой плиткой с изображениями христианских святых и средневековых инкунабул, странный орнамент для комнаты, используемой всего лишь под кладовую. Может, здесь совершались тайные обряды, собирались сектанты, которые…

Почему он об этом подумал? Почему он в полной темноте видел совершенно ясно, будто при ярком электрическом освещении?

Ах да, это всего лишь память… Дежа вю.

И если сейчас кто-нибудь догадается, наконец, отыскать выключатель и включить свет…

Вспыхнул свет.

Антон оглянулся – Кристина стояла, пригнувшись, в правом углу комнаты и держала палец на выключателе, который, вопреки логике, располагался чуть ли не на уровне плинтуса.

Манн стоял в дверях и с интересом разглядывал помещение – бывшую черную комнату со спрятанной в ней черной кошкой, которой здесь никогда не…

Была, конечно.

Из-за плеча детектива выглянула Анна, и Антон, ни на кого больше не обращая внимания, направился к ней, сдвинул с Манна дороги, будто оловянного солдатика, протянул руки и взял ее ладони в свои, привлек девушку к себе, он чувствовал, что так надо, и надо еще посмотреть ей в глаза, поцеловать в губы, ощутить, как Анна напряжена, позволить ей еще немного побыть в этом напряжении ожидания, а потом сказать:

– Все кончилось. Все кончилось, понимаешь?

На каком языке он произнес эти слова? На голландском? Нет, конечно. По-английски? Кажется, нет. Иврит? При чем здесь иврит?

– Где? – требовательно произнес Манн, и чей-то незнакомый голос добавил:

– Пропустите-ка меня вперед.

В комнату вошел мужчина лет сорока в форме полицейского чина, Антон не различал голландских званий, но видно было, что это не обычный полицейский, шишка какая-то…

– Майор Мейден, – представил полицейского Манн.

– Покажите – где, – требовательно произнес Мейден, и Антон почему-то его понял, хотя майор говорил по-голландски. Обращался Мейден к Антону, пристально его разглядывая с ног до головы, будто фотографировал взглядом или, точнее, записывал в памяти, как на видеопленке, чтобы потом, при необходимости, представить суду свое профессиональное заключение: задержанный держался спокойно и…

Задержанный?

– Покажите, – повторил Мейден, на этот раз по-английски, чтобы у Антона не возникло сомнений.

Антон показал. Это оказалось нетрудно – в памяти точно запечатлелась противоположная стена маленького помещения, открытый зев сейфа, откуда художник достал пистолет и куда спрятал, напугав соперника до полусмерти.

– Так, – бормотал Мейден, – шестая снизу, восьмая слева. Манн, вы будете свидетелем.

Детектив кивнул.

Мейден подошел к плитке, на которую указал Антон (неужели пистолет еще там?), что-то довольно долго изучал, чуть ли не носом уткнувшись в желтоватую пластиковую поверхность, и сказал по-английски, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Не вижу ничего такого… Без эксперта не обойтись.

Он повернулся и вопросительно посмотрел на Антона. Вопрос был понятен, и Антон попытался вспомнить. Художник… что сделал Ван Барстен, когда…

Надавил на плитку? Повернул? Поцарапал?

Ван Барстен пробормотал что-то, чего Антон не расслышал… тогда. А сейчас, будто повторенные при максимальном усилении звука, слова, сказанные художником, прозвучали в ушах Антона отчетливо, как текст диктора, читающего по радио последние новости:

– Если ты еще раз…

Антон отодвинул в сторону майора, тот посторонился неохотно, но уступил место.

– Если ты еще раз… – произнес Антон на неизвестно каком языке, и ничего не случилось.

Мейден за его спиной тихо хмыкнул. То ли не понял слов, то ли не понял, к чему они были сказаны.

– Подойдешь. К Эсти…

Плитка на высоте его глаз с тихим щелчком сдвинулась, открыв темноту маленького сейфа. Что-то там лежало, на что-то падал теперь свет, и это что-то не выглядело пистолетом. Если бы там лежал пистолет, Антон узнал бы сразу, дежа вю… Память молчала.

– Позвольте, – сказал Мейден и решительно отодвинул Антона, так, что тот не сумел удержать равновесия и, чтобы не упасть, ухватился рукой за…

Это была рука Анны. Девушка поддержала его, они стояли посреди комнаты, то ли помогая друг другу, то ли обнимаясь, то ли, наоборот, стараясь друг от друга отлепиться.

Майор что-то достал из сейфа, положил в приготовленный пластиковый мешочек. Мейден комментировал свои действия и, возможно, слова его фиксировал микрофон, Антона это не интересовало, он смотрел в глаза Эсти, а Эсти смотрела в его глаза. Эсти была жива, с Эсти ничего не случилось, она не падала с шестого этажа этого серого днем и черного по ночам огромного дома, где жила с рождения и который сейчас видела впервые в жизни.

– Эсти, – пробормотал Антон.

– Я Анна, – мягко произнесла девушка.

Антон кивнул.

– Эсти, – сказала Анна, – это тоже я, только другая… где-то… я не знаю.

– Ты часто вспоминала себя… другую?

– Да. Всякий раз, когда видела что-то…

– Дежа вю.

– Да.

– Сейчас?

– Нет. Здесь я не была никогда.

– Ты жила в этом доме.

– Дом я узнала. Мы жили здесь на шестом этаже. С мамой.

– Мамаша Кузе.

– Кузе? – примерила Анна на звук это слово. – Ее звали Сандра.

– Молодые люди, – прервал разговор майор, – подойдите сюда, будете свидетелями. Вы видите, что я достал из тайника?

В пластиковом пакете, который Мейден держал на вытянутой руке, лежали семь (Антон подсчитал) небольших, размером с теннисный мяч, белых мешочка.

– Это героин, – пояснил майор. – Собственно, вам не обязательно знать, что это. Просто скажите для записи: назовите свои имена, номера удостоверений и опишите, что видите в пакете. Когда протокол отпечатают, поставите свои подписи. Завтра. Итак. Вы, девушка.

Джентльмен. Женщин вперед.

– Анна Риттер, – сказала Эсти, так и не отлепившись от Антона, лишь крепче сжала ладонью его локоть. – Гражданка Израиля, номер иностранного паспорта восемь-один-два-пять-восемь-один-девять. Вижу семь белых мешочков, плотно набитых…

– Антон Симак, гражданин Израиля, номер иностранного паспорта…

Антон не помнил номера, с чего бы ему этот номер помнить? Паспорт лежал у него в боковом кармане куртки, Антон вопросительно посмотрел на Манна, тот кивнул.

Антон все же отлепился от Анны (как не хотелось!), достал паспорт и зачитал вслух номер.

– Прекрасно, – сказал майор. – На этом я с вами прощаюсь, мне нужно оформить изъятие, сейчас здесь будет группа экспертов, они займутся описью.

– А Ван Барстен? – сказали Антон и Манн одновременно.

– Ах, – усмехнулся Мейден, – я задержал его еще вечером.

– Да? – удивился Манн. – Вы говорили, что нет оснований…

– За попытку устроить драку в ресторане, – объяснил майор. – На самом деле он только замахнулся, но для повода этого было достаточно. Если бы вы, Манн, меня обманули, я оказался бы в идиотском положении, и тогда от вашей лицензии…

– Скажите, пожалуйста, – усмехнулся Манн. – Вы, оказывается, доверяли моей интуиции больше, чем я сам.

– Идите, идите, – проворчал Мейден. – Жду всех утром в девять.

* * *

– Как-то все это… – сказал Антон. – Я ничего не понял. Я все помню, Тиль, но не понимаю.

Он не хотел, чтобы в голосе прорывались жалобные интонации, но чувствовал, что все-таки жалуется.

Они сидели в квартире Манна – женщины на диване у журнального столика, мужчины – за столом, где лежали блюда с бутербродами, стояли чашки с кофе и початая бутылка коньяка. Рюмок не было – Кристина сказала, что не позволит никому выпить, пока в историю не будет внесена предельная ясность.

– Вы мне сами все рассказали и объяснили в самом начале, – усмехнулся Манн. – И – спасибо, вы хороший свидетель, сказывается, наверно, привычка научного работника, – вы очень точно описывали свои дежа вю в эти дни. Мне оставалось только следовать за вашими рассказами и… да, я все разложил по полочкам, но боялся, что раскладываю неправильно. В результате или вообще никуда не приду, или приду не к той цели, к которой мы оба шли.

– Не понимаю, – упрямо повторил Антон. Он хотел пересесть на диван к Анне, взять ее за руку, почувствовать, как она сжимает его ладонь тонкими пальчиками…

– Все вы прекрасно понимаете, Антон! Просто у вас нет опыта криминальных расследований, и вы не умеете сортировать разрозненные факты. Вы все свалили в одну кучу, извините.

– В какой-то момент, – сказал Антон, – я вдруг понял, что это я… убил художника в церкви.

– Хм… – промычал Манн. – Где-то вы так и собирались сделать. Не думаю, что вы убили Ван Барстена хоть в какой-то реальности. Антон, вы в принципе способны убить человека? Не защищаясь, не жизнь свою спасая, а подкрасться сзади и всадить нож в спину?

– Никогда не… – пробормотал Антон, покосившись на Анну. Она улыбнулась ему улыбкой Эсти и покачала головой, подсказывая ответ, который и так был ясен.

– Нет, – твердо сказал Антон. – Не представляю, чтобы я мог…

– Вот и я не представляю, – улыбнулся Манн. – Ваши дежа вю определенно показывали, вроде бы, на вашу виновность, даже тогда, когда вы этого не понимали, но я, видите ли, имел дела с убийцами… Не хочу сказать, что на челе потенциального убийцы стоит клеймо. Конечно, это не так, но кое-какой опыт дает возможность определять не то, может ли человек совершить убийство, но, напротив, случаи, когда он психологически не в состоянии это сделать. Вы не могли. Но улики… Вы много времени, Антон, занимались многомирием, а я в этом дилетант, хотя одно дело и было связано с возможными проявлениями Альтерверса. Но, согласитесь, сами по себе зрительные, слуховые, да, собственно, любые как бы впечатления, как бы показания наших органов чувств на самом деле ничего не означают без интерпретации. Внешний мир мы воспринимаем не глазами, не ушами, не кожей, но всегда и только мозгом. Согласны?

Антон поднял взгляд на Анну, она улыбнулась ему и сказала:

– Да.

Они были согласны.

– Замечательно, – просиял Манн. – Одну и ту же реальную картинку мозг может воспринять по-разному, в зависимости от множества причин, которые к внешнему миру не имеют никакого отношения и являются проекцией внутренней работы сознания или нашего подсознательного, для которого, похоже, вообще не существует физических законов.

– Вы видели, – продолжал Манн, – как некто в церкви святого Юлиана подошел сзади к художнику и вонзил ему в спину нож. Вы это вспомнили совершенно отчетливо, настолько, что пришли ко мне с требованием…

– Я не требовал…

– Хорошо, с настоятельной, скажем так, просьбой расследовать не совершенное убийство. Вы все мне подробнейшим образом рассказали, и я задал вам пару наводящих вопросов, которые показались вам бессмысленными, а мне ваши ответы определенно сказали, что вы не могли видеть в точности того, что описали. По вашему описанию, убийца скрывался за одной из центральных колонн, больше просто негде, и мне это сразу показалось странным, я в тот же день пошел в церковь… Понимаете, Антон, человек не мог там прятаться так, чтобы остаться незамеченным.

– В другой ветви… – вяло возразил Антон. – Это дежа вю…

– Конечно! В другой ветви вы могли совершать иные поступки, но храм Божий и там должен иметь ту же архитектуру, то же расположение колонн. Будь иначе, склейки миров были бы невозможны – я не специалист, я лишь цитирую ваши объяснения. Так?

Антон кивнул.

– Убийца не мог скрываться, стоя рядом с колонной, – продолжал Манн. – Значит, ваш мозг так интерпретировал визуальную, как говорите вы, физики, информацию. Почему? И я подумал, что вы не видели собственно удара. Не могли видеть. Вам показалось. Что вы видели на самом деле? Не здесь, повторяю, а в другой реальности, которую вспомнили в церкви? Вы видели не удар ножом, а реакцию Анны на нечто, чего не поняли вы, а поняла она… Верно?

Манн всем корпусом повернулся к Анне. Она вздрогнула, услышав вопрос.

– Не знаю, – сказала она. – Не помню.

– Помните, – вздохнул Манн. – Только в вашей памяти этот эпизод отпечатался совсем иначе, и, если сравнить, может, не удастся найти ничего общего.

Он повернулся к Антону.

– Видели вы, скорее всего, не убийство… а что? Много раз прокручивая в памяти ваш рассказ и сопоставляя с тем, что я уже тогда знал о Ван Барстене, и с тем, что в тот же день узнал от Мейдена, который сначала не собирался делиться со мной информацией, но я его уболтал… не стану рассказывать, секрет профессии, скажем так. Прокрутив и сопоставив, я решил, что напали на художника вы сами… да-да… конечно, не с ножом, этого вы не могли психологически, но что-то вам от него было нужно, что-то вы от него хотели, что-то, о чем знала Анна и чего боялась.

– Невелика информация, верно? – продолжал Манн. – Идем дальше. Получается, будто вы погнались за Анной. Полный абсурд? Ничуть. Если понять, что это было лишь воспоминание, реконструкция реальных событий вашим мозгом, да еще вашим мозгом ЗДЕСЬ, в то время, как события происходили ТАМ, где-то… Вы могли мысленно пойти за девушкой…

Антон покачал головой.

– Очень неубедительно, – сказал он. – Так все что угодно можно интерпретировать как угодно, сославшись, что таково наше восприятие реальности. Черное назвать белым…

– Послушайте, – растягивая гласные, произнес детектив и наклонился к Антону, – вы уверены, что черное в ваших глазах не может оказаться белым в глазах другого человека, тем более, человека в другой ветви многомирия?

Антон нахмурился. Кристина поднялась, забрала со стола пустые чашки, сказала «давай, давай, фантазируй» и удалилась на кухню, оставив после себя ощущение, будто только что разбилась посуда, осколки разбросаны по полу, их нужно собрать, но не получается, потому что Манн не позволяет наклониться…

– Вы же физик, Антон, – укоризненно произнес Манн, – не мне, дилетанту, объяснять вам, что без переработки сигналов в мозгу мы ничего не способны ни увидеть, ни услышать. Помните, с чем вы пришли ко мне? Вы вспомнили, что были в церкви святого Юлиана в тот момент, когда произошло убийство. Вы сказали, что это дежа вю, и на самом деле убийство произошло в другой ветви многомирия, а на мой вопрос о том, могло ли оно произойти в нашей все-таки ветви, но в другое время, ответили, не задумываясь, что это невозможно…. почему?

– Потому, – медленно произнес Антон, – что тогда это было бы ясновидением, а ясновидения не существует. Невозможно увидеть то, что еще не произошло.

– Да? – картинно удивился Манн. – А как же предсказатели? Кейси, помните? Он множество событий предсказал правильно.

– И еще большее множество – неверно. Ясновидец способен вспомнить себя в другой ветви, а время там может течь быстрее, чем в нашей, или медленнее. Вспомнить можно как события прошлого, так и будущего – будущего, которое там стало прошлым. Ясновидец это описывает и по большей части попадает пальцем в небо, поскольку в иной ветви события могут развиваться чуть-чуть не так, как здесь, или даже совсем не так. Вспомнив то, что происходило там, вы на самом деле ничем не помогаете пониманию событий здесь.

– Вот именно! Почему же вы так настойчиво говорили о возможном убийстве, которое, по вашим словам, здесь и сейчас произойти не могло?

– Могло, – вяло отозвался Антон. Он не понимал, чего хочет от него детектив, он не мог связать события последних дней в одно целое, он был уверен, что и Манну это не удастся. Но героин он действительно нашел… При чем здесь героин? В его дежа вю ни разу не всплывало воспоминание о героине, тем более в связи с художником. И с Анной.

– Могло?

– Почему нет? Это всего лишь вероятности, а им все равно, что мы о них думаем. Есть ветви, практически не отличающиеся от нашей. Одни и те же события, одни и те же причины и следствия. Развилка могла произойти в результате почти совпадающих событий, а скорость течения времени в разных мирах – не разработанная физически теория, я пробовал подступиться, но я не Эйнштейн, не Бор, не Эверетт… я даже комплексно-логический анализ провести не смог. И если два мира практически одинаковы, но один оказался во времени впереди другого, то, увидев событие, произошедшее там, вы с большой вероятностью можете сказать, что нечто подобное произойдет здесь.

– И вероятность наблюдать именно такую, близкую ветвь, наверно, гораздо больше, чем вероятность увидеть ветвь далекую?

– Нет, в том и проблема. Эти вероятности – так у меня получилось – никак друг с другом не связаны, это независимые события. Но, увидев, как убийца преследует Эс… Анну, я испугался.

– Почему вы называете Анну именем Эсти?

– Не знаю, – удрученно сказал Антон. – Мне так вспоминалось.

– Анна, – повернулся Манн к девушке, слушавшей Антона вроде бы рассеянно; казалось, происходившее нисколько ее не интересовало, думала она о другом, может, вспоминала что-то.

– Анна, – повторил Манн, возвращая девушку в реальный мир, – когда вы вспомнили свое имя? Настоящее имя?

– В той церкви, – Анна подняла взгляд на Антона и слабо ему улыбнулась. – Ночью.

– В церкви святого Юлиана? – уточнил Манн.

– Нет, в церкви святого Патрика.

– Ага, – кивнул Манн и многозначительно посмотрел на Антона. – Ощущение дежа вю, да?

Анна кивнула.

– Я вспомнила, что была там… с Якобом… Ван Барстеном… он почему-то звал меня Эсти, мне было плохо, я не хотела жить, а он привел меня туда, чтобы я помолилась Мадонне и пообещала ничего с собой не делать, я была в таком состоянии…

– И вы обещали…

– Да.

– А потом?

– Ничего.

– Я привел вас в дом на набережной. Мы поднялись в лифте на шестой этаж, и вы…

Анна покачала головой.

– Эсти, о которой вы вспоминали… то есть, вы из другой ветви… – Манн говорил монотонно, будто таким образом заставлял Анну не волноваться, не принимать близко к сердцу то, что она сейчас услышит. – Она покончила с собой, выбросившись из квартиры с шестого этажа.

Анна смотрела на Манна сосредоточенно, но без ожидаемого испуга, для нее это были всего лишь слова, не отягощенные личными воспоминаниями. Эсти покончила с собой, и что…

– Тиль, – вмешался Антон, – вы путаете разные вещи. Я сказал, что вспомнить можно только себя в другой ветви, в этом смысл явления дежа вю. А вы…

– Но, черт возьми! – воскликнул Манн. – Сделайте же еще один шаг, Антон! У вас начинается дежа вю, верно? Вы вспоминаете, что в этом месте, когда вы здесь были, произошло нечто, чего на самом деле здесь не происходило. Так? То есть, в момент дежа вю вы вспоминаете себя в другой ветви, я правильно излагаю?

– Да.

– А тот, другой, чьи воспоминания на какое-то время становятся вашими? Что вспоминает он?

– При чем здесь он, когда…

– Вы связаны в этот момент, ваши два мира соприкасаются, вы вспоминаете его, а он? У него в это мгновение тоже происходит дежа вю, он тоже понимает, что бывал в этом месте, он тоже попадает в чье-то… то есть, в одно из собственных сознаний… в какое? В третьей ветви? И так до бесконечности? У вас было ощущение бесконечной череды воспоминаний об одном и том же?

– Нет, конечно, – сказал Антон и прикусил язык. Черт. Он должен был подумать об этом сам. Он физик, а Манн всего лишь детектив. Он физик и должен был обдумать все следствия собственных умозаключений. Он не смог. А Манн по простой житейской логике…

– Послушайте, – мягко произнес Манн. – Не нужно бранить себя за то, что вы не смогли… Какая разница… После вашего первого рассказа я подумал, что, если ваше дежа вю выбрасывает вас в ветвь номер два, то ваше же дежа вю в той, другой ветви, скорее всего выбросит вас обратно, но из-за разницы в ходе времени вы вспомните себя самого не в настоящий момент, а в прошлом или будущем. Разве не более вероятно памяти вернутся по уже существующему каналу воспоминаний, чем вспоминать новый?

– Примитивное рассуждение дилетанта… – пробормотал Антон, не желая мириться с очевидным промахом в собственных рассуждениях.

– Но верное?

Антон не хотел соглашаться сразу.

– Да, – вынужден был признать он минуту спустя.

– Вот, – удовлетворенно произнес детектив. – Именно потому среди бессмысленных и глупых предсказаний у ясновидцев есть абсолютно точные. Их память совершает движение по кругу…

– По петле, – механически поправил Антон.

– По петле, – повторил Манн. – И всякий раз то, что вы вспоминаете, ваш мозг интерпретирует по-своему. Эпизоды представляются случайными, логически не соединимыми, потому что… ну, для вас основным переживанием стала баржа мамаши Кузе и история ее…

Манн перевел взгляд на Анну и не смог закончить фразу. Девушка смотрела на него во все глаза, она была бледна, пальцы ее беспокойно рисовали на поверхности стола невидимые узоры.

– Эсти покончила с собой, – сказала Анна.

– Эсти покончила с собой, – повторил Манн. – Поймите, Анна, вы не можете быть ею, это физически невозможно. Она жила в Амстердаме, пусть не одновременно с вами, вы жили в Израиле, да, но ведь обе в этой нашей реальности. Невозможно, чтобы вы были с ней одним человеком. Когда вы приехали в Амстердам?

– Пять лет назад. Да. Но я вспомнила, как…

– Дежа вю. У вас оно возникает не так часто, как у Антона. В первый вечер я привел Антона в церковь святого Юлиана – у меня еще не было толкового плана, я просто хотел представить, как действует его дежа вю, и действует ли вообще, может, он просто…

Антон беспокойно заерзал, но Манн положил ладонь на его колено и призвал к спокойствию.

– Он вспомнил, – продолжал Манн. – Он вспомнил вас, Анна. То есть, не вас, а Эсти, с которой был знаком в другой ветви многомирия. Он назвал вас по имени, он вас хорошо знал и… он вас любил.

Анна бросила исподтишка быстрый взгляд на Антона и опустила голову.

– Тогда я еще не мог сопоставить ваше имя с именем дочери мамаши Кузе. Но я знал, что встречал его, имя довольно редкое, даже по нашим многонациональным амстердамским понятиям. Но где и когда… Луна, молитва, страх… Три слова, которые Антону показались кодом. Я не мог найти Эсти, не зная, кто это, но девушку из церкви святого Юлиана я отыскать мог. На следующий день мы с Кристиной отправились… я по галереям, где мог выставляться Ван Барстен, а Криста – по редакциям амстердамских газет и журналов, где у нее множество знакомых. Конечно, мы предварительно поискали в интернете, но получили только общие и давно знакомые нам сведения о художнике… я вам рассказывал, Антон.

Луна, молитва, страх… Я ходил по галереям, говорил, смотрел на картины, а слова эти не выходили у меня из головы. Потом позвонили вы, Антон, и рассказали о судне мамаши Кузе, о выстреле, и тогда…

Нет, все равно не сразу. Сначала я подумал, что кораблик не может быть связан с убийством, а выстрел… мало ли в какой еще реальности мог раздаться злополучный выстрел, да и был ли это выстрел вообще – может, у кого-то прокололась шина? И не проверишь, верно? В реальном домике реальной мамаши Кузе не происходило ничего существенно важного для расследования.

Я так думал, и тогда только в голове щелкнуло. Эсти. Так звали погибшую дочь матушки Кузе. Она… Простите, Анна…

– Ничего, – пробормотала Анна, – я уже прошла через это.

– Да… Позвонила Криста, ей рассказали эту историю с гораздо большими подробностями, чем знал я. Я спросил: почему тебе рассказали именно это, какая связь… Тогда и оказалось, что Ван Барстен… Эсти была у него натурщицей, а это профессия хотя и престижная в нашем художественном Амстердаме, но и довольно рискованная. Художники – народ очень своеобразный.

– Наркотики? – спросил Антон. Мог и не спрашивать – цепочка причин и следствий, раньше недоступных его пониманию, начала выстраиваться в сознании.

– В том числе, – кивнул Манн. – А еще…

Он запнулся.

– А еще проституция, – неожиданно высоким и звонким голосом произнесла Анна и прямо посмотрела Антону в глаза. Он не отвел взгляда, хотя и почувствовал, как что-то сжалось в груди. Может, сердце, а может, сама душа сжалась в комок, чтобы не понимать того, что было сказано.

Манн и Кристина переглянулись.

– Я еще раз хочу сказать, – осторожно заметил Манн, – что вы – Анна. Анна Риттер. Вы приехали из Милана пять лет назад, а в Милан – из Израиля. Вы не Эсти Семироль, которую вспоминал Антон, вы очень с ней схожи, да, но Эсти – из другой ветви. А Эсти Кузе – из нашего мира, и ее вспоминала Эсти Семироль, потому что в многомирии все вы действительно – одна личность, посмотрите, Антон кивает, подтверждая, он уже понял, как эти сплетения памяти случаются…

Протянув руки через стол, Антон сжимал ладони Анны, разговор между ними происходил тяжелый и неизбежный, но не слышный для всех, может, даже для них самих. Каждый разбирался в себе, отделял одного себя от другого, одну свою реальность от другой, не нужной здесь.

– Я не могу все связать, – проговорил Антон. – Не получается…

– Да? – сказал Манн после того, как пауза затянулась, и, судя по взглядам, Антон с Анной ушли далеко в иную реальность, никогда не существовавшую и только сейчас создававшуюся ими вместе. Для них двоих.

– Кто стрелял в отеле матушки Кузе? – не поворачивая к Манну головы, спросил Антон.

– Думаю, – раздумчиво произнес Манн, – это произошло в третьей из ветвей, которые вы вспомнили. Мне пришлось раскладывать ветви, как пасьянс – сначала: что могло и чего не могло произойти здесь, у нас. Потом – что могло быть связано со второй ветвью ваших дежа вю, где вы познакомились с Эсти Кузе, а не с Анной, и где пытались вытащить ее из того безнадежного положения, в котором она оказалась. И была еще третья ветвь, где вы познакомились с Эсти Семироль в Израиле. Она певица, какой пока только хочет быть Анна, и вы были на ее концерте. Не знаю, что между вами произошло потом – может, вы еще об этом вспомните, если представится случай и вы окажетесь в ситуации, когда дежа вю приведет вас в нужную реальность в нужное время.

– А этот парень… Эшер. Он… Он видел Анну… то есть, Эсти… вовсе не в другой ветви. Здесь. Недавно.

– Что за человек этот Эшер? – мягко произнес Манн.

– Вы хотите сказать…

– Я видел его медицинскую карту, говорил с его психиатром.

– Он болен?

Манн пожал плечами.

– Все зависит от точки зрения. Это болезнь – жить в нескольких мирах и путать их в своей памяти? Для нынешней медицины – болезнь, потому что никто не разбирается в причинах и следствиях, а многомирие для психиатров свидетельство не реальности мироздания, а затемненного состояния психики.

– Как и для многих физиков, – пробормотал Антон.

– Физики, – заявил Манн, – меня сейчас не интересуют. Эшер совершенно нормален. Так же нормален, как вы, Антон. В дежа вю вы видите себя-другого и можете отделить, хотя так и не смогли понять, что вспоминаете себя не в двух ветвях, а, по крайней мере, в пяти-шести. С Анной проще. Вы, Анна, вспоминаете только одну себя. Ту, что звалась Эсти Кузе. А Эшер вообще не понимает, что с ним происходит нечто странное. У него, я бы сказал, синкретический взгляд на реальность – для него реально и однозначно происходит здесь, а не где-то, любое событие, о котором он вспоминает. Я разговаривал потом и с отцом-настоятелем. Он приютил Эшера из сострадания, иначе того давно упекли бы в психиатрическую клинику, или он бродил бы по улицам, как городской сумасшедший. Преподобный рассказал, что памяти Эшера нельзя доверять, и чтобы мы были осторожны с тем, что он рассказывает, – потому, видите ли, что об одном и том же отрезке времени он может говорить разное. То утверждает, что во вторник весь день сидел в своей келье, то – что ездил в Амстердам с кюре, который ничего об этом не знает, то – что убирал площадь около церкви, там якобы сильно намусорили туристы… И все это, что бы ни говорил по этому поводу преподобный, с ним, конечно, происходило… как с вами, Антон… как с вами, Анна.

– Эсти, – напомнила Анна, крепче сжимая в своих ладонях пальцы Антона, – она жила в этой реальности. Она в этой реальности… упала. Наркотики вы нашли в этой реальности. Ван Барстена арестовали здесь – никто его не убивал, да…

– Его убил я, – заявил Антон, и Манн быстро добавил:

– Не здесь, не здесь, Анна, не смотрите на него таким взглядом.

– Господи, – сказала Анна, – как все перепуталось. Миры, события, память…

– Давайте разберем только то, что происходило в нашей реальности и чего я не смог бы понять, если бы дежа вю Антона не позволяли представить, что происходило там, где я не мог вести расследование. Здесь, в Амстердаме, у мамаши Кузе была дочь Эсти. А в Израиле жила, ничего об этом не зная, Анна Риттер. Эсти – милая девушка, я навел о ней справки, точнее, справки наводила Криста, ей сподручнее говорить с женщинами… Собственно, ты можешь сама…

Кристина сделала отстраняющий жест.

– Ты начал, ты и заканчивай, – сказала она. – Я не умею излагать так связно.

– Твои статьи, – заметил Манн, – образец логики и стиля.

– Одно дело писать, – пожала плечами Кристина, – и совсем другое… Лучше я приготовлю всем кофе. Тебе черный без сахара… Вам, Анна?

– С молоком. И сахара три ложечки.

– Антон?

– Черный, без молока, одна ложечка сахара.

– Когда-нибудь, – сказала Кристина, поднимаясь, – я напишу руководство, что-то вроде: «Характер человека, определяемый по тому, какой кофе он предпочитает».

– Ну-ну, – пробормотал Манн, – и что бы ты сказала об Антоне? Человек с такими пристрастиями способен совершить убийство?

– Только в состоянии умопомрачения, – твердо заявила Кристина и, не желая слушать возражений, вышла в кухню.

– Если знать, какой кофе вы предпочитаете в других ветвях, – усмехнулся Манн, – можно было бы составить полную картину вашего темперамента.

– В той реальности, где я убил Ван Барстена, – мрачно сказал Антон, – я вообще не люблю кофе.

– Вы это сейчас вспомнили? – быстро спросил Манн. – Вроде бы сейчас не было повода…

– Не сейчас, – покачал головой Антон. – Когда стоял в коридоре плавучего отеля и пытался понять, откуда раздался выстрел. Я узнал буфетную, почувствовал запах кофе… и мне стало неприятно, это ощущение выбросило меня из дежа вю. Я не понял, что случилось, а сейчас… В той реальности я терпеть не мог кофе, а в этой люблю…

– Понятно, – протянул Манн.

– Вы говорили об Эсти, – осторожно напомнила Анна, возвращая разговор в покинутое русло.

– Да. Все на самом деле просто: Ван Барстен заприметил девушку, и уговорить ее стать натурщицей вряд ли было ему сложно, не в первый раз и не в последний. Более того, Эсти Ван Кузе оказалась благодатным материалом, он и любовницей ее сделал, и к наркотикам приучил. Он торговал героином, и ему пришла в голову мысль, где прятать товар – он часто бывал у Эсти дома, заприметил тихую кладовую под лифтом, устроил тайник. Очень удобно и практически безопасно. Он не учел двух вещей: того, что у Эсти… у Эсти, заметьте, а не у вас, Анна… То есть, у вас, конечно, тоже… В общем, неважно. У Эсти были приступы дежа вю, она вспоминала нечто, и это нечто… Я не могу знать наверняка, но, видимо, другая ветвь казалось Эсти волшебным миром, она там вела нормальную жизнь, ее там звали Анной, жила в Израиле, училась петь, собиралась поехать в Милан, чтобы учиться…

– Как? – удивленно сказала Анна. – Она вспоминала… меня?

– Конечно! Эсти и вы – одна личность в многомирии, потому-то все так странно получилось. Вы физик, Антон, вам легче разобраться, где и когда произошла развилка, и как она вообще могла произойти, но, если следовать логике расследования, Эсти здесь и в других ветвях, здешняя Анна… вы, да… и вы, живущая в других ветвях непостижимого многомирия… У вас всех дежа вю. Вы, Анна, вдруг узнаете как бы незнакомые места здесь, а другая вы, Эсти из второй ветви, вспоминает место и события, которые с ней там не приключались, а происходили здесь, с вами, Анна.

– Как сложно, – пробормотала Анна, и неожиданно глаза ее расширились. Она что-то поняла, наконец, в себе и в своей жизни. Антон, понявший то же самое секундой раньше, с уважением посмотрел на Манна.

– Ничего сложного на самом деле, – отозвался Манн, спокойно встретив взгляд Антона. – Анна и Эсти, по сути, один характер, одна личность… Так получилось. Странная цепочка дежа вю, я только сегодня под вечер разобрался, как это действует.

– Тиль! – воскликнул Антон. – У вас потрясающая интуиция. Я столько времени занимаюсь проблемой квантовых ветвлений! Почему сам не подумал о том, что мои дежа вю могут оказаться зеркалом других, тоже моих, конечно, но…

– Антон, вы мыслите уравнениями, а я решал задачу об убийстве, приходилось соображать в ином темпе.

Вошла Кристина с подносом, и каждый, не глядя, взял ту чашку, что ему предназначалась. Странное ощущение владело всеми – будто именно сейчас именно здесь каждый впервые в жизни понял себя-настоящего.

Кристина поставила пустой поднос на свободный стул и села не к столу, а на пол у ног мужа, держала блюдце с чашкой в руке, а локоть положила на колено Манна, и тот, тихо улыбнувшись, свободной рукой погладил жену по голове. Почему-то от этой идиллической картины Антону стало грустно, и он подумал… точнее, отогнал от себя мелькнувшую мысль… фу, – сказал он ей, даже не пытаясь разглядеть, – это было бы слишком замечательно, а потому невозможно.

Он допил кофе и только тогда поразился тишине. Манн сидел, откинувшись на стуле и закрыв глаза, Кристина поставила свою чашку на пол и положила голову мужу на колено. Они существовали сейчас отдельно от мира, и самым правильным было тихо подняться и уйти… один?

Антон поднял, наконец, взгляд и встретил взгляд Анны. Девушка глядела на него пристально, будто увидела в толпе, где можно смотреть, не отводя взгляда и не опасаясь, что тебя сочтут назойливой. Ее взгляд говорил…

Что-то…

Антон увидел. Дежа вю, какого с ним никогда не было. Не обстановка, не место, не ситуация. Взгляд.

Он уже видел этот взгляд. Где-то когда-то Анна… Эсти… подняла на него глаза, в которых плескалось это… не такое же, а именно это выражение, которое он не мог описать, да и не пытался. Они смотрели друг на друга, и постепенно Антон начал различать происходившее вокруг, будто светлая аура расширялась от головы девушки, освещая пространство… не комнаты, но тихого вечернего сада, аллеи, засаженной высокими деревьями. Он узнал их, это были древние и наполовину засохшие эвкалипты, они стояли печально, предвидя близкий конец, и в то же время гордо, потому что прожили такую долгую жизнь, какая достается очень немногим деревьям.

Эвкалиптовая дорога в Бейт-Шеане, Антон был там однажды. Можно сказать, и не был, проезжал мимо, когда их на школьном автобусе возили к раскопкам греческого Скитополиса. Он видел аллею мельком и, конечно, не мог запомнить так, как увидел сейчас в глазах Анны.

Он медленно шел по дороге, деревья передавали его друг другу, и чья-то рука опиралась на его локоть, он скосил глаза и встретил взгляд Анны, и тогда возникло новое узнавание, еще одно дежа вю, уже в том его состоянии, в том его облике, в том, другом мире, о котором он пока ничего не знал. И глядя в глаза той Анны, он вспомнил…

…Так смотрела на него Эсти, его любимая Эсти, когда он осмелился сказать ей, что любит. Он долго репетировал, повторял про себя, как мантру, эти слова, боялся произнести их вслух, хотя точно знал, что Эсти поднимет на него глаза и в них он увидит…

…Другой взгляд, и снова будет дежа вю, он вспомнит, как так же смотрел в глаза Эсти в каком-то мире, где они… разве такое возможно… они женаты, и это их девочка… он держал ее на руках, она такая тяжеленькая, а взгляд, как у мамы, такой же светлый, и он сразу вспомнил, что уже видел этот взгляд, когда…

В тот вечер он не мог быть здесь, не мог видеть того, что происходило, но сейчас память, возникшая у Эсти в этом мире, перешедшая в сознание Эсти в мире другом, от нее к Анне в третьем мире и четвертом, и каком-то еще, и странным, причудливым образом вернувшаяся к Анне… опять сюда… он то ли видел ее глазами, вспоминал ее памятью, то ли…

«Никуда тебе от меня не деться, – расхохотался Ван Барстен, – ты моя, поняла? Моя!»

Он шел за ней по всем комнатам, на разные лады повторяя «Ты моя», и Антон, глядя на художника глазами Анны… Эсти… понимал, что это так, и что так это быть не может, но покончить с этим невозможно, свыше ее сил, она вспомнила о тайнике к кладовке, о том, что если кто-то узнает, то ей будет еще хуже, потому что… дальше она не думала, дальше начинался ужас, тот же, который сковал ее в первое мгновение знакомства с этим человеком и продолжался, продолжался… Покончить с этим можно было только….

«Никуда не денешься, – сказал Ван Барстен и пошел к двери. – Ладно, у меня дела, веселитесь тут, вернусь позже».

Она знала, какие у него дела, не знала – с кем. Он вернется. Он вернется и не застанет ее здесь. Он нигде ее не застанет. Ее здесь не будет. Ее не будет нигде.

Окно. Голоса в большой комнате. Друзья, подруги. Странные люди, что они о ней знают? Что хотят знать?

Окно. Высоко. Шестой этаж…

– Как ты можешь это помнить? – пробормотал Антон, глядя в глаза Анны и возвращаясь – медленно, переходя из взгляда во взгляд, из мира в мир.

– Где-то, – тихо сказала Анна, – я осталась… то есть, Эсти удалось спасти… наверно. Да?

– Да, – подумал, ответил Антон.

– О чем вы? – поднял голову Манн.

– Ван Барстен довел Эсти до самоубийства, – объяснил Антон.

– Да, – кивнул Манн, – я знаю. Но доказать это вряд ли удастся. Тайник – улика, но прямого отношения к смерти девушки не имеет. Сядет он за торговлю наркотиками.

– А я, – передернул плечами Антон, – за его убийство.

– Верно, – легко согласился Манн. – Слава Богу, не в этой реальности. И слава Богу, майор Мейден так и не понял, каким образом мне стало известно о тайнике.

– Он же видел, как я…

– Конечно. Вы – турист из Израиля, у вас богатое воображение, вы умеете находить спрятанные наркотики лучше, чем собаки-ищейки в аэропорту.

– Вы повесили ему на уши эту лапшу?

– У меня был другой выход?

– Он поверил?

– Нет, конечно. Но в некоторых вопросах мы с майором договорились доверять друг другу. Боюсь, вам еще придется иметь с ним дело. Я выторговал для вас спокойную ночь, если нынешнюю ночь можно назвать спокойной, и обещал в девять доставить вас в управление полиции для допроса.

– Что я ему скажу? – напрягся Антон. – Он не поверит ни одному моему слову.

– Что мы ему скажем? – сказала Анна, повторяя интонации Антона.

– Вас, Анна, майор решил не беспокоить… пока.

– Я пойду с Антоном, – решительно сказала девушка.

Манн решил, что лучше не спорить. Похоже, им будет так же трудно расстаться друг с другом, как немецким физикам – расцепить слипшиеся магдебургские полушария.

– Вы понимаете хотя бы, – сказал он осторожно, – что в любой момент у любого из вас может возникнуть дежа вю, и вы не сможете отличить нашу реальность от той, что вспоминается?

– Не беспокойтесь за нас, – быстро произнес Антон, неожиданно для себя поднялся, обошел стол и, опустившись перед Анной на колени, начал целовать ее ладони… одну, вторую… Анна, в первый момент зардевшись от странного, никогда прежде не испытанного ощущения, помедлив, поцеловала Антона в макушку, и ему показалось, что тысячи серебряных колокольчиков рассыпали в его сознании затихающую трель, и где-то заиграл рояль, и он вспомнил, что где-то однажды… нет, не однажды… много раз уже было с ним такое… он стоял на коленях перед женщиной, она поцеловала его в затылок, и точно так же, как сейчас, он уже много раз где-то поднимался с колен, и Анна поднималась, будто притянутая силой, название которой Антон знал, но забыл… сила всемирного тяготения? Нет, иначе… Неважно. И эта сила заставила их… принудила… иного слова не подберешь… губы их оказались так близко… глаза в глаза… и не было больше ни дежа вю, ни сотен сцепленных миров, где кто-то из них, возможно, и не слышал о другом, а кто-то с другим уже успел расстаться и страдал, оставшись в одиночестве… ничего не стало, и так должно было быть.

– Пойдем отсюда, – сказала Кристина, тронув мужа за плечо.

– Куда? – удивился Манн. – Я ужасно устал. Это задержание, майор Мейден… Я хочу спать, а эти двое сидят на нашем диване, сдвинуть их невозможно.

– И не пытайся, – решительно сказала Кристина. – Наконец-то ты выспишься в собственной постели, а не на диване в гостиной. Сколько раз я тебе говорила…

– Ты приходила ко мне…

– Больше не приду, – сказала Кристина и потянула мужа в спальню, куда он вошел с ощущением дежа вю: знакомая обстановка, он бывал в этой комнате сотни раз, но видел будто впервые. Или у этого дежа вю есть иное название?

Ему было все равно. Он повалился лицом на подушку и уснул мгновенно. Кристина терпеливо стянула с мужа туфли, пристроилась рядом и старалась не слышать взволнованных голосов из гостиной. Голоса перебивали друг друга, что-то говорили в унисон, о чем-то вдруг молчали, а потом Кристина слышала смех, похожий на радостные переливы крайслеровской скрипки в бессмертной пьесе «Восторг любви».

Ей показалось, что она уже слышала такой смех, такое молчание… Они стояли с Тилем… не здесь, а в Копенгагене, куда приехали на день, чтобы отдохнуть от суеты. Русалочка смотрела на них добрым взглядом, и Тиль именно тогда сказал…

Дежа вю.

 

Леонид Шифман, Ольга Бэйс

Рукопись, найденная на столе

 

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

 

В качестве пролога рассказ Николь о том, как все началось

Макс с укоризною наблюдал за моими суетными сборами. Наконец, пригвоздив чемодан коленкой к полу, мне удалось свести молнии. Я слезла с чемодана и глубоко вздохнула.

– С тобой обязательно что-нибудь произойдет! – Макс повторил слово в слово козырной аргумент моего босса, Генри Тамона, только вложил в него иной смысл. – Ведь я не могу с тобой поехать.

Я знала, что не может, но отменить из-за этого встречу с Мэриэл? Да никогда!

– Дорогой, – мягко сказала я, памятуя, во что влетает клиентам час трудодеятельности моего мужа, – я понимаю, что работа превыше всего, и ты можешь заработать больше меня, лишь тогда, когда я праздную лентяя.

Чистой воды правда: даже средней руки программист зарабатывает лучше хорошего адвоката, только зря я это сказала. Теперь Макс надуется и всю неделю, что я проведу в Сент-Ривере, не проронит ни слова, ни разу не позвонит…

– Обещают дожди на всю неделю! – Муж уже сдался, но адвокат блефует, продолжая цепляться за последнюю соломинку. Ведь знает сам, что летом в Сент-Ривере дождей не больше, чем нотариусов в Антарктиде.

– У Мэриэл наверняка найдется запасной зонтик! – примирительно проговорила я и обняла Макса. Помогло.

Супружеской жизни небольшие перерывы идут лишь на пользу. Только что-то я больно быстро усвоила эту истину.

Сент-Ривер

– Ты превосходно выглядишь, – сказала я, трижды чмокнув Мэриэл. – Нет, правда!

– И ты, Николь, ничуть не изменилась!

– Ладно, сочту за комплимент.

Мой чемодан не влез в багажник такси, и мы втиснули его на заднее сидение, а сами устроились рядом.

– Наряды? – спросила Мэриэл, и мы покатились со смеху.

По дороге в гостиницу мы щебетали, как две школьницы, сбежавшие с последнего урока. Это было рискованно: водитель без конца пялился на нас в зеркальце, отвлекаясь от извилин дороги.

– Дэвид просил извинить его, – сказала Мэриэл. – Он не смог приехать в аэропорт. Работа.

– Все мужчины одинаковы! – Мы снова расхохотались. – Нет! Максимилиан не просил передать извинения!

– За что?

– Как за что? За то, что не смог приехать в аэропорт!

Дорога пролетела незаметно. Лишь когда машина затормозила у подъезда гостиницы, моя подруга посерьезнела.

– Завтра в девять. Мы, как договаривались, отправимся ко мне.

– Один день из жизни несравненной Мэриэл Адамс! – сказала я.

– Надеюсь, он выдастся таким же интересным, как и солнечным, и нам не придется скучать.

– Не беспокойся, с тобой не соскучишься! Только надеюсь, что преступление, которое нас ожидает, не будет уж слишком…

– Да, и я надеюсь, что им не станет убийство.

Нашим надеждам не суждено было сбыться, но не стоит забегать вперед.

Мэриэл вышла из машины и помогла вытащить чемодан.

– До завтра, – сказала она и обняла меня.

Разглядывать гостиничный номер не осталось сил, да и бог с ним… Прежде чем рухнуть в постель, я позвонила Максу и, кажется, разбудила его. Мог бы для приличия немного поволноваться. Спит как сурок.

* * *

– А где же Ари? – спросила я, когда Мэриэл отворила дверь и впустила меня в офис.

– Он будет чуть позже. Ему надо с утра заскочить в банк. Садись в мое кресло, а я приготовлю кофе.

Мэриэл запустила кондиционер и отправилась на кухню.

Я нашла еще одно кресло и подкатила его к столу рядом с креслом подруги. Пусть Мэриэл останется на своем месте. По себе знаю, что такое привычка. Я уселась и завертела головой. Уютненько и ничего лишнего. Интересно, чья это заслуга? Мэриэл или Ари? И на столе почти идеальный порядок. Идеальный порядок – это когда ничего нет! Но на столе одиноко покоилась небрежно брошенная картонная папка с тесемками, невольно притягивающая взгляд. Диссонанс!

– Это твоя папка? – спросила Мэриэл, опуская на стол поднос с двумя чашечками кофе и тарелочкой с бисквитами. – Будь добра, отодвинь ее, чтобы не залить кофе.

– Нет, не моя, – сказала я, отодвигая папку.

– Наверное, Ари оставил. Впрочем, на него это совсем не похоже. Устал бедняга. Пора отправить его в отпуск.

Не успела я сделать глоток кофе, как в кабинет вошел Ари. Короткая сцена представления сопровождалась поцелуем руки.

– Ари, что это за папка? – спросила Мэриэл, – она лежала на столе, когда мы с Николь зашли в кабинет.

Ари взял папку со стола, его лицо выражало крайнюю степень изумления.

– Можете не сомневаться, когда я вчера закрывал кабинет, ее здесь не было.

– У меня есть лишь одно основание усомниться в этом – папка! Дай-ка мне этот артефакт.

Ари послушно положил папку на стол рядом с чашкой Мэриэл и вышел.

– Впрочем, – сказала Мэриэл, – давай сначала разберемся с кофе.

Я тут же приговорила свой кофе тремя глотками: уж больно мне не терпелось заняться папкой. Я предвкушала приключение – день начался как надо! Но тут одна мысль… Конечно же, черт возьми! Мэриэл и Ари просто сговорились заранее! Такое уже случалось. Этого следовало ожидать. Я догадалась, и это дало мне определенные преимущества. Без малейших сомнений я решила им подыграть.

– Ну что там, Ари? – спросила Мэриэл, когда ее секретарь вернулся и принялся осматривать оконные запоры в кабинете.

– Все окна закрыты на задвижки, форточки тоже, – ответил Ари, искренне недоумевая. – Сигнализация не срабатывала. Никаких следов проникновения.

– Тайна запертой комнаты! – как можно более зловеще произнесла я и отметила, что Мэриэл хмыкнула – еще один аргумент в пользу моей догадки.

– Спасибо, Ари. Это становится интересным. – Мэриэл поставила чашку на стол. – Что ж, займемся папкой.

Она открыла верхний ящик стола и достала две пары резиновых перчаток и увеличительное стекло. Они явно неплохо подготовились к розыгрышу.

– Ты первая, – сказала Мэриэл, протягивая мне пару перчаток.

Я надела их и развязала тесемки. Внутри папки находилась сотня листов писчей бумаги с каким-то текстом. Отпечатан он был на принтере. Голову на отсечение не дам, но полагаю – на лазерном. Бумага хорошего качества, не успевшая пожелтеть.

– Мэриэл, какой у вас тут принтер? – Я постаралась, чтобы вопрос прозвучал невинно.

– В смысле?

– Лазерный?

– Ты всерьез полагаешь, что некто проник сюда, чтобы распечатать на моем принтере какой-то текст и оставить его мне на память? – Мэриэл взглянула на рукопись. – Нет, у меня качество лучше.

Сделав вид, что ее ответ меня удовлетворил, я откашлялась и приступила к чтению вслух.

 

Глава первая

Жизнь и увлечения пана Райновски

Кто не мечтает получить наследство от богатого дядюшки? Согласитесь, здорово, когда на твою долю выпадает такая удача! Особенно здорово, если родство дальнее, и ты без зазрения совести предаешься радости. Правда, в случае Бруно Райновски все выглядело не так идеально. Вместо денег дядюшка оставил ему магазин и небольшую квартирку в том же доме, но этажом выше. А в завещании указал, что Бруно в течение пяти лет не имеет права ничего продать из полученного наследства. Бруно и не собирался.

Почему все свое имущество Маркус Райновски оставил именно Бруно? Детей у старого бобыля не было, вот и достался налаженный и прибыльный бизнес троюродному племяннику. Повезло молодому человеку. Другой бы обрадовался и зажил припеваючи, но только не Бруно Райновски.

Будь это какой-нибудь супермаркет, магазин одежды или там аптека, наш герой трижды бы подумал прежде, чем принять нежданное наследство, несмотря на финансовые затруднения, донимавшие его в те времена. Но от компьютерного магазина он отказаться не мог: он как раз собирался засесть за учебу и поближе познакомиться с передовой техникой, а при случае даже заняться программированием.

Господин Райновски – физик-недоучка, из-за какой-то не слишком красивой, но весьма романтичной истории, вылетевший из Стэнфорда. Работая ради хлеба насущного, он сторожил ресторан, обрабатывал надгробия в мраморной мастерской, перевозил мебель и даже пытался изучать психологию, – перепробовал многое, но ни на чем подолгу не задерживался, а остающиеся иногда в кошельке деньги просаживал в казино или транжирил на не слишком щепетильных подружек. Кто знает, сколько еще он искал бы себя, если б не дядюшка. Редкий и поучительный пример того, как усопший дальний родственник наставляет на путь истинный беспутного племянника!

Менеджером Бруно оказался толковым. Природная сметливость позволила ему сообразить, что успех приходит к тем, кто шагает в ногу со временем. Не ахти какой свежести истина, но Бруно дошел до нее сам. Он разобрался с устройством компьютерных сетей и теперь не просто продавал компьютеры оптом, но вдобавок соединял их в сеть, не взимая за это дополнительной платы. Это позволило ему за четыре года превратиться во владельца крупнейшего в Сент-Ривере компьютерного магазина и главного поставщика муниципалитета.

Но не успешный бизнес сделал пана Райновски известным. Действительно, эка невидаль! Продает человек компьютеры и ремонтирует их, снабжает запчастями и оснащает программами. И что?

Другое дело хобби. А оно у Бруно было. Он любил разгадывать загадки и раскрывать тайны, но не те, которыми изобилуют конспирологические романы. Ни исторической наукой, ни политикой господин Райновски никогда особо не интересовался. Тайны и загадки приходили к нему сами. Впрочем, приходят они и по сей день.

Допустим, в жизни человека приключается нечто таинственное, вызывающее страх, сомнения или, на худой конец, любопытство, и сам он не в состоянии в этом разобраться, тогда он идет к Бруно Райновски. А тот всегда готов заняться расследованием, если, по его мнению, предложенная загадка того стоит.

Став владельцем вполне доходного дела, молодой пан Райновски мог, безбедно существуя, заниматься тем, к чему у него лежала душа. Денег он за это не брал, на то оно и хобби.

Рекламу ему сделала госпожа Френсис, пожилая леди, вдова сенатора, проживавшая со своим сенбернаром в просторном старом доме в северном районе столицы. При таинственных обстоятельствах у нее пропало дорогое ожерелье – свадебный подарок покойного мужа. Ни полиция, ни частный детектив не смогли ей помочь, и тогда, вконец отчаявшись, она обратилась за помощью к Бруно Райновски. Слушая рассказ госпожи Френсис, Бруно наблюдал, как в углу гостиной сенбернар, запрокидывая голову, делал глотательные движения и облизывался, с увлечением поглощая шарики собачьего корма. А когда его хозяйка закончила рассказ, Райновски только поинтересовался, не страдает ли ее сенбернар последнее время запорами, после чего откланялся. А уже через день госпожа Френсис безуспешно пыталась всучить Бруно чек на крупную сумму.

Страсть ко всякого рода расследованиям зародилась у Бруно с детства. Родители часто оставляли своего младшего сына на попечение деда, большого любителя детективных романов. Их обоих увлекла игра, возникшая как-то стихийно при обсуждении книги, которую читал Райновски старший.

Эта забава стала для них необходимой частью общения. Дед читал мальчику отрывки из детективов, содержащие загадки, затем они пытались вдвоем найти ответы на вопросы, поставленные очередным сюжетом, и только выстроив свою версию событий, снова обращались к тексту.

Но вот теперь чисто литературное развлечение перекочевало в повседневную жизнь Бруно и даже сделало его по-своему знаменитым.

Николь. Если не думать о том, как попала к тебе эта папка, то, наверное, рукопись оказалась здесь не случайно, похоже, главный герой – твой коллега.

Мэриэл. Почему мой? Наш! А что ты можешь сказать об авторе?

Николь. По-моему, этот вопрос преждевременен. Но ясно, что это художественный текст. Роман?

Мэриэл. Посмотрим. Для романа текст маловат. А как тебе про тайны и загадки, которые приходят сами?

Николь. Не более чем метафора. И дело не в том, что для этого нужны ноги…

Мэриэл. А мне кажется, что автор готовит нас к некой загадке. Пойдем дальше? Теперь моя очередь читать.

Я вручила рукопись Мэриэл и приготовилась внимательно слушать.

 

Глава вторая

Трагические события в Тотридже

Было сразу понятно, что это не покупатель. Молодой человек огляделся, но не сделал ни шага к витрине. Черная кожаная куртка не соответствовала погоде, что могло означать лишь одно: ее владелец спустился с высоты Тотриджа.

– Добрый день, – приветливо обратился к нему Бруно, – чем могу быть полезен?

– Вы ведь господин Райновски?

– Да. А вы Лотар Шмид.

– Позвольте… – Голос молодого человека дрожал.

– Я внимательно читаю газеты. В том числе тотриджские. – Бруно улыбнулся. – В одной из них было ваше фото.

– Мне посоветовали… Мне сказали, что вы это можете.

– Что именно? Найти убийцу вашего отца, Вольфганга Шмида?

– Да.

– Не думаю, но, возможно, смогу подсказать, где его искать, если ваше дело меня заинтересует. Поправьте меня, если я что-либо перепутаю. Ваш отец исчез дней десять назад. А спустя пять дней его нашли, но он был мертв, убийство – основная версия.

– Все верно. Это было в газетах.

– Я глубоко сочувствую вам, но, очевидно, расследованием занимается полиция?

– Да, полиция ищет убийцу, но это не все. В этой истории есть нечто такое, чего никакой полицейский инспектор не сможет объяснить, да и не станет стараться.

– Звучит круто! Пожалуй, нам стоит поговорить в более спокойной обстановке. У вас есть еще дела в Сент-Ривере?

– Да, жена просила навестить ее родственников.

– Вот и отлично, а ближе к вечеру я жду вас. Мы поднимемся ко мне, и вы все подробно расскажете.

– Значит, вы поможете…

– Прежде чем давать вам обещание, я должен понять, чего вы от меня ожидаете, и что я могу. До вечера.

Молодой человек вернулся через пару часов. В магазине еще вертелись посетители. Но Бруно безошибочно определил, что до покупателей они пока не доросли. Поэтому с удовольствием передал их на попечение Лоры, одной из своих продавщиц. Ему не терпелось выслушать Лотара Шмида, предвкушение тайны волновало его, хотелось побыстрее окунуться в нее. Он чувствовал, что его ожидания не будут обмануты, он всегда узнавал своих клиентов, хотя вряд ли мог бы объяснить, по каким приметам.

– Расскажите все по порядку, – попросил Райновски, как только они с молодым Шмидом расположились в небольшой гостиной его квартиры.

– Мы с отцом не были особо близки, виделись нечасто, хотя Тотридж – небольшой город, да и живем мы в одном районе, – начал свой рассказ Лотар.

– Тому были причины? – решился прервать своего гостя Бруно, поскольку ему показалось, что вопрос этот может оказаться важным.

– Если это можно считать причиной. Когда умерла моя мать, а отец через год женился на Салли, я был подростком с неуравновешенной психикой, история стара как мир, вы же понимаете.

– Да, – важно подтвердил Бруно, хотя собеседник выглядел постарше него.

– Это все давно забыто, но осадок от подобных переживаний бывает удивительно стойким. Впрочем, мое отношение к мачехе, хотя оно и осталось непростым, не мешало нам с отцом поддерживать отношения. Мы звонили друг другу, общались в сети.

– Когда вы поняли, что с отцом что-то случилось?

– В прошлый понедельник, поздно вечером позвонила Салли и спросила, не у нас ли задержался отец. Я сказал, что он к нам не приходил. Я чувствовал, что она очень взволнована, и было от чего. Отец отправился на свою вечернюю прогулку и не предупредил, что собирается куда-то еще. Обычно это занимало часа три.

– Вы хотите сказать, что он каждый день гулял по три часа?

– Нет, не каждый день, но достаточно часто. Салли забила тревогу, когда отец не вернулся через четыре часа. Он не был домоседом, порой оставался на ночь у друзей, но всегда держал жену в курсе своих дел. А тут… На него это было не похоже, без особых причин он никогда не выходил за рамки привычного. Характер.

– Салли не пыталась ему позвонить?

– Он никогда не брал мобильник с собой, когда отправлялся гулять. Говорил, что это ему мешает.

– Он не работал?

– Два года, как вышел на пенсию. А до пенсии много лет проработал в «Электросервисе».

– Тело обнаружили в парке?

– Его нашли в парке Независимости, в кустах… Вероятно, маршрут его прогулок проходил именно там.

– У него был постоянный маршрут для прогулок?

– Мы с Салли тоже подумали об этом, но он никогда не рассказывал, где гуляет. Он скончался от удара тяжелым предметом по голове. Не исключено, что это была бутылка.

– Ее нашли? Я имею в виду бутылку.

– В кустах нашли несколько бутылок. Их исследуют. Но дело не в этом.

– А в чем же? – неподобающе быстро спросил Бруно.

– Он был одет не в свою одежду, а в кармане пиджака оказались документы другого человека.

Бруно присвистнул.

– Но почему…

– Меня пригласили на опознание, потому что в брючном кармане обнаружили квитанцию из химчистки на имя Шмида.

– Скажите, он был в костюме или… – Бруно от волнения не мог подобрать нужных слов.

– В костюме, – уверенно сказал Лотар. – Но это не его костюм. По крайней мере, я никогда отца в нем не видел. И Салли тоже. Кстати, Салли утверждает, что он ушел из дома в джинсах и легкой куртке.

– А размер костюма? Его?

Лотар немного пожевал губы.

– Мне показалось, что да. Но вы же понимаете… Надо видеть человека во весь рост… То есть, я хочу сказать, что он должен стоять или идти… Вы хотите сказать, что ему подложили чужие документы?

– Это возможно, – сказал Бруно. – А в документах фотография его?

– В том-то и дело, что его.

– Х-м-м… Какие мотивы предполагает полиция? Ограбление?

– Разве что случайное. У отца никогда не было больших денег, да и наличными он не любил пользоваться. А его кредитная карточка осталась дома. Ее обнаружила Салли.

– Знаете, как бывает… Хорошо бы иметь в кармане мелочь для подобных случаев… – Бруно встал и начал мерить шагами гостиную. Молча и забыв про своего гостя. Он делал это довольно долго. Затем энергично закивал и вернулся на прежнее место. – Чем занимался ваш отец в «Электросервисе»?

– Бухгалтер, сначала рядовой, затем старший бухгалтер. Зарплата достаточно скромная, правда, и мама, и Салли имели возможность не работать… Да и не работали. Ну и пенсия, сами понимаете…

– Скажите, господин Шмид, у вас есть братья, сестры, сводные?

– Нет. У Салли была дочь, но она погибла вместе с отцом в автокатастрофе.

– Понятно. На чье имя были документы?

– Гюнтер Пфлегер.

– Простите, Лотар, ваш отец… немец?

– Да. Он эмигрировал с родителями из Германии еще ребенком. Но я бабушку с дедушкой почти не помню. Они умерли, когда я был маленьким.

Бруно решил измерить гостиную еще раз. Через минуту, удовлетворившись ее шириной, он нарушил паузу:

– Что же я?! Вы хотите что-нибудь выпить? Коньяку?

– Нет, спасибо. Вот от стакана чая не откажусь.

Разговор продолжили за столом.

– Гюнтер Пфлегер… Что известно о нем? – спросил Бруно, помешивая ложечкой чай.

– Полиция выяснила, что такой человек существует… существовал… Владел виллой. Исправно платил за коммунальные услуги и, похоже, жил один, если не считать служанки, занимавшей комнату возле кухни.

– Служанка опознала… тело?

– Да, насколько мне известно, – сказал Лотар, ставя с грохотом чашку на блюдце. – Извините… Как же я про нее забыл? Конечно, мы должны поговорить с ней!

Бруно обратил внимание на «мы». Пожалуй, Лотар прав. Дело выглядело, по меньшей мере, любопытным, и Бруно был достаточно заинтригован.

– Да, надо встретиться с единственной пока свидетельницей Лаурой Криспи.

– Да-да, ее зовут Лаура Криспи. У вас исключительная память! Адреса ее я не знаю, но, возможно, она продолжает жить на вилле?

– Возможно. И даже, пожалуй, очень вероятно. Известно ли где находится вилла?

– Да, но туда нельзя прийти без разрешения полиции.

– Вы уже пробовали?

– Я проверил эту возможность, но побоялся привлечь к себе внимание.

– Чего же вы боялись? Разве у полиции есть сомнения на ваш счет?

– Не знаю, но не удивился бы, если бы попал в число подозреваемых.

– Вы считаете, что вас могут заподозрить, но на каком основании?

– У меня есть мотив и нет алиби.

– Мотив? – изумился Райновски.

– Кто поверит, что я ничего не знал о вилле?

– А что с алиби? Вы же где-то были в предполагаемое время убийства?

– Где-то был, но мне не хотелось бы привлекать к этому… – Лотар замялся.

– Ладно-ладно, в молодости такое бывает, – нравоучительно произнес Бруно. – Если бы полиция руководствовалась такими соображениями, то было бы логичнее подозревать вашу мачеху, а ваш интерес к обстоятельствам смерти отца понятен и вряд ли вызовет подозрение, скорее уж, наоборот.

– Наверное, вы правы, но так уж я подумал.

– Хорошо, попробую встретиться с этой дамой.

– С какой?

– Со служанкой, разумеется.

– Вы собираетесь…

– Нет, – не дал договорить Лотару Бруно, – попробую воспользоваться телефонной книгой. В газетах было имя Гюнтера Пфлегера?

– Наверное, но не могу утверждать.

– Значит, имя, если и упоминалось, то не навязчиво. Хорошо, оставьте мне свои координаты, меня заинтересовала эта ситуация. Ничего не обещаю, но попробую разобраться.

– Спасибо, господин Райновски.

– Пока уж точно не за что.

Николь. Похоже, пришла тайна.

Мэриэл. Ну, не такое уж это таинственное дело. Ужасно, конечно, что человека убили вот так средь бела дня, но что в этом таинственного?

Николь. Но человек-то был не прост.

Мэриэл. Жил двойной жизнью? А что мы знаем о нем? Пока очень мало сказано, чтобы делать выводы. Все может объясниться вполне банально.

Николь. Дорогая вилла у простого бухгалтера? Пусть даже старшего. А зачем он утаил ее от семьи?

Мэриэл. Сорвал куш в лотерее или его дядюшка оказался побогаче дядюшки Райновски. А от семьи мужчинам такого типа порой хочется отдохнуть.

Мы рассмеялись, и Мэриэл хлопнула по подставленной мною ладошке. Я забрала у нее рукопись, сделала глубокий вдох и приступила к чтению.

 

Глава третья

Лаура Криспи

После ухода Лотара Шмида Бруно сделал себе большую чашку кофе с сахаром и сливками. Пил он медленно, с наслаждением, и могло показаться, что он забыл о своем недавнем собеседнике и его проблеме. Но именно так Бруно начинал работать с очередной загадкой, так он погружался в обстоятельства нового дела.

Номер телефона, установленного на вилле Пфлегера, найти было несложно. Бруно надеялся, что телефонную линию не отключили, наверняка об этом позаботился полицейский детектив. Он понимал, что его звонок будет взят на заметку, его участие в расследовании станет известно полиции, но какое это имело значение?

К счастью, госпожа Криспи действительно продолжала жить в доме своего бывшего работодателя. Трубку сняла именно она, что избавило Райновски от лишних вопросов и объяснений.

– Моя фамилия Райновски, – представился Бруно. – Я говорю с госпожой Криспи?

– Да, а вы тот самый Бруно Райновски?

– Видимо, мы знакомы?

– Я читала о ваших расследованиях.

– В таком случае, возможно, вы согласитесь ответить на несколько вопросов?

– С удовольствием. Но вы ведь в Сент-Ривере?

– Я приеду в Тотридж. Удобно будет вам встретиться в ресторанчике возле мэрии, забыл, как он называется?..

– Да, вполне удобно, а называется этот ресторан «Эдем», странно, что вы забыли, если бывали там.

– Почему? Название не назовешь оригинальным.

– Если не вспомнить, что его хозяйку зовут Евой. В какое время?

– Евой, говорите? Я этого не знал, теперь не забуду. Завтра примерно в три пополудни у Евы, вас устроит?

– Договорились.

Госпожа Криспи чуть опоздала, но Бруно понял, что она сделала это вполне осознанно. Ей было удобнее искать человека, назначившего встречу, в ситуации, когда он сидел за столиком и дожидался ее. Она придирчиво рассмотрела золотую серьгу в левом ухе Бруно и пучок волос, собранных в короткую косичку чуть ниже затылка, и осталась не слишком довольна увиденным.

Сама же Лаура выглядела лет на пятьдесят с лишним, хотя по голосу ей можно было дать меньше. Впрочем, Бруно промахнулся не только с возрастом. В его представления о том, как выглядят женщины, прислуживающие немолодым хозяевам дорогих вилл, Лаура никак не укладывалась. Даже внешне она больше напоминала опытную секретаршу или школьную учительницу. Благодаря прекрасно сшитому темно-синему платью, которое дополнял и оживлял жемчужно-серый кардиган, она казалась довольно стройной, и Бруно обратил внимание на высокий каблук ее туфель, на легкую походку, на элегантную, но уместную прическу, умелый едва заметный макияж. Руки этой женщины тоже выглядели безупречно. Райновски решил, что может позволить себе вполне откровенный разговор, но сначала заказал два бизнес-ланча: для леди и себя.

– Долго ли вы работали у господина Пфлегера? – спросил Бруно, сразу, минуя формальную часть беседы.

– Одиннадцать лет, – ответила Лаура Криспи, сопроводив слова тяжелым вздохом. – Это было хорошее место.

– Вы сразу получили возможность жить на вилле?

– Да. Что меня и привлекло, у меня не было опыта подобной работы, но господина Пфлегера это не смутило. Понимаете, мне трудно было найти приличное жилье на те деньги, которые я получала в виде пособия. Найти работу по специальности – я учитель испанского языка – было сложно, вы ведь понимаете?

– Вы приехали на тот момент из?..

– Это важно?

– Нет, конечно.

– Тогда давайте перейдем к другим вопросам.

– Вы правы. Какого рода работу вы выполняли?

– Я вела хозяйство. То есть, освобождала своего хозяина от бытовых проблем. Сначала я многое делала сама, но со временем господин Пфлегер предложил мне нанять двух женщин: одна готовила еду, другая убирала. Иногда им в помощь я приглашала девушек из деревни, но, в основном, в этом не было необходимости. Хозяин все оплачивал без вопросов. Кроме женщин был еще садовник, он приходил два дня в неделю, ну и по необходимости… В доме много всяких ситуаций бывает.

– Да, понятно. Судя по всему, за эти годы хозяин привык полностью полагаться на вас. Ваши отношения никогда не выходили за рамки деловых?

– Нет, что вы, – Лаура усмехнулась, видимо, что-то вспомнив, – ему нравились молодые женщины, да и мне он никогда не был интересен ни в каком ином качестве. Но хозяином он был хорошим и щедрым.

– У Гюнтера были друзья? Кто-нибудь навещал его?

Лаура немного призадумалась, но ее ответ прозвучал уверенно:

– Нет.

– Он получал какую-то корреспонденцию? Письма?

– Реклама и счета на коммунальные услуги. Ничего более.

– В день, когда это случилось… Вы видели его?

– Конечно. Он появился вечером в начале восьмого и попросил приготовить омлет с грибами. Ему очень нравилось, как я его готовлю. Хотя секрет прост: я кладу в него кашкавал. Этот болгарский сыр обладает великолепным…

– Я обязательно воспользуюсь вашим рецептом, но не будем…

– Ах, простите… Конечно. Такие детали не очень важны.

– Господин Пфлегер… Вы не заметили ничего необычного в его поведении в тот день?

– Все было обыденным. Нет. Впрочем, иногда это бывало. Думаю, что у него было назначено свидание. Покончив с омлетом, господин Пфлегер надел твидовый костюм в мелкий рубчик. Я предложила вызвать такси, но он отказался.

– То есть машины у него не было? – удивился Райновски.

– Нет. Он предпочитал пользоваться такси. Но он нечасто покидал дом так быстро после прихода.

– А если покидал, то часто не брал такси?

– Такое случалось не раз.

– Чем обычно господин Пфлегер занимался дома, ну… когда его не навещали дамы?

– Смотрел телевизор. Знаете, такая игра, как футбол, только несколько мячей…

– Квадробол?

– Возможно. Я не очень в этом разбираюсь.

– Вы не могли бы дать мне адреса женщин, работавших в доме? Но больше всего меня интересуют те молодые особы, которых, как вы только что сказали, предпочитал ваш хозяин. – Бестактность своего вопроса Бруно смягчил улыбкой.

Но это не помогло. Лаура презрительно поджала нижнюю губу и сделалась похожей на только что снятую с крючка рыбу. Ее взгляд не сулил ничего хорошего.

– Надеюсь, вы не предполагаете, что я шпионила за своим хозяином? – с обидой в голосе сказала она. – Я почти никого из них не видела, а то, что их было много, я знаю точно: ведь моя комната имела общую стену с гостиной, и я хорошо слышала их голоса.

– Сколько же их было? – Бруно решил не отступать.

– Очень много, – сказала Лаура, почему-то понизив голос, – три, а может, четыре.

Бруно не смог сдержаться и хмыкнул. Чтобы сгладить впечатление, он достал носовой платок и принялся в него откашливаться.

– Извините, – сказал он, но его глаза продолжали веселиться. – А что вы можете сказать о работницах?

– У меня есть только номера их телефонов, но уверяю вас, что им нечего сказать. Ведь они приходили лишь на несколько часов по утрам.

– Гюнтер где-то работал?

Лаура еще раз посмотрела на Бруно так, что у него зачесалась спина.

– Я не вмешивалась в его личные дела, но должна сказать, что он обычно появлялся вечером, не каждый день, и почти никогда не оставался на ночь.

– И вам не казалось это странным? – упорствовал Бруно.

– Странным? – искренне удивилась Лаура. – Разве вам не известна поговорка «Никогда не спрашивай у мужчин, где они ночевали»?

– Спасибо, Лаура, вы мне очень помогли, – сказал Бруно фразу, почерпнутую из какого-то детектива, поняв, что ничего больше не узнает от домоправительницы, хранящей верность своему хозяину даже после его кончины. Но тут его осенило. – Возможно, мне понадобится ваша помощь.

– Можете на нее рассчитывать.

– Именно это я и хотел от вас услышать.

– Надеюсь, что вы сможете разыскать убийцу господина Пфлегера.

Попрощавшись с Лаурой, Бруно позвонил Лотару Шмиду. Раз уж он в Тотридже, то имело смысл переговорить и с ним. Бруно нравилось в «Эдеме». Спокойная обстановка, тихая ненавязчивая музыка – все это располагало к откровенной беседе. Правда, Лаура не оправдала всех его ожиданий, тут уж даже Вивальди оказался бессилен.

Оказалось, что страховая компания, где служил Лотар, находится неподалеку, так что лучшего места, чем у Евы, найти было невозможно. Бруно заказал себе кофе, но не успел его допить, как в ресторан влетел Лотар Шмид.

– У вас есть для меня новости? – спросил Лотар, устраиваясь напротив Бруно.

– Как сказать, ничего неожиданного. Несложно было догадаться, что ваш отец устроил себе возможность жить так, как хотел. Пусть и не постоянно. Но вы говорили, что семья хоть и не бедствовала, однако вряд ли он мог себе позволить купить виллу, да и содержать ее тоже было недешево, я уже не говорю о других затратах.

– Да, я вас понимаю. Вопрос один – откуда деньги?

– Именно так.

– Вы говорили с этой женщиной, которая живет сейчас на вилле?

– Да, она работала на вашего отца довольно долго, но происхождение его денег ее никогда не интересовало, ее устраивали условия работы, она хорошо справлялась со своими обязанностями, нет, это были только обязанности домоправительницы, поверьте мне, пока просто поверьте. Я в таких делах разбираюсь, – прихвастнул Райновски, хотя Лотар не выказывал сомнения.

– Допустим, но я уверен, что она задумывалась над некоторыми вопросами, пусть не тогда, а потом, когда она осталась без работы…

– Конечно, я уверен, что ей есть еще, что сказать, но пока она не была со мной достаточно откровенна, а давить на нее бессмысленно, это может дать противоположный результат.

Разговор прервался на минуту, поскольку к столику подошел официант, и Лотар заказал кофе и фруктовый десерт.

– Но вы ведь будете еще с ней говорить? – спросил Шмид.

– Безусловно. Однако мне нужно хорошенько обдумать свои дальнейшие действия.

– Надеюсь, вы будете держать меня в курсе?

– Постараюсь, – осторожно пообещал Бруно.

Бруно решил выпить еще чашку кофе. У Евы ему хорошо думалось.

Полиция сосредоточилась на поисках убийцы. Инспектор Андриани, конечно, понимал, что многое в этом преступлении странно, но у него была своя задача, и морочить себе голову дополнительными загадками ему не слишком хотелось. Что касалось детектива Блумберга, то он выполнял распоряжения начальства, опрашивая людей, знавших убитого. Разумеется, он допросил и Лауру Криспи.

Бруно понимал, что, скорее всего, Лаура была так же осторожна в разговоре с полицейским детективом, как и в короткой беседе с ним, она говорила только то, чего не могла не сказать. Впрочем, не мешало бы сделать вторую попытку, повод был легко найден. Расплатившись, Бруно направился в сторону района, где располагалась вилла Пфлегера.

На сей раз он позвонил ей на сотовый, номер которого она не скрыла при их первой беседе.

– Вы о чем-то забыли спросить? – поинтересовалась Лаура Криспи, как только Бруно назвал себя.

– Нет, у меня появилась одна идея, но я не могу сделать то, что задумал, без вашего участия.

– Вы меня заинтриговали, хотите это обсудить по телефону?

– Нежелательно. Я звоню, чтобы попросить вас о еще одной встрече. Я тут недалеко от вашего дома, вижу небольшое уличное кафе рядом с почтой.

– Я понимаю.

– Давайте выпьем по чашечке кофе, вы любите сладкое?

– Кофе черный без сахара и миндальное пирожное.

– Договорились.

– Так что у вас за идея? – спросила Лаура, после того как официант принес кофе и пирожные.

– Гюнтер был ведь католиком?

– Да, но я не думаю, что он придерживался традиций или был очень набожным человеком, ну вы меня понимаете…

– У вас были основания так считать?

– Я уже говорила вам о своем нежелании…

– Погодите, я не задаю вам никаких лишних вопросов, я хочу разгадать тайну его смерти, после того как я это сделаю, все, что я о нем узнал, уйдет из моей памяти. Я не журналист и не писатель.

– Хорошо, я вас поняла. Но этот вопрос уж точно был ни к чему, ведь понятно, какой образ жизни вел покойный. Вы всерьез полагаете, что он не пропускал ни одной службы в церкви?

– Но хоронили его по христианским обычаям?

– Да, но это делали другие люди.

– Так вот, как вы думаете, удивит ли кого-то тот факт, что на сороковой день, после его смерти кто-то устроит поминальный прием?

– Его жена, сын, видимо, сделают это.

– Нет, они будут поминать Вольфганга Шмида, а я с вами говорю о Гюнтере Пфлегере.

– Вы хотите, чтобы я организовала такой прием? – вдруг догадалась Лаура.

– Да, это сложно?

– Ну, не слишком, просто я не понимаю, зачем?

– Мы дадим объявление в газетах, в сети. Пригласим всех, кто знал этого человека.

– И что, вы надеетесь, что придет убийца?

– Этот вариант тоже не исключен, но я не так оптимистично настроен. Я надеюсь привлечь женщин Гюнтера. В объявлении мы укажем, что подробности можно получить по телефону, номер будет моего сотового. Таким образом, у нас будет больше возможностей заполучить свидетелей или, точнее, людей, которые вполне вероятно обладают нужной нам информацией.

Бруно сознательно употребил местоимения, включающие его собеседницу в процесс расследования, что называется, на равных. Это сработало.

– Хорошо, – согласилась госпожа Криспи, глаза ее блестели, а мысль, несомненно, активно работала, – я организую и объявления, и прием. Номер вашего телефона у меня есть. Но я бы хотела, чтобы вы держали меня в курсе событий и дальше, это мое условие, если хотите.

– Идет, – согласился Бруно.

Лаура выполнила обещание. Объявления появились не только в местных газетах, но и в «Интерньюс». Бруно был доволен. Он вернулся в Сент-Ривер с чувством, что скоро раскроется, как минимум, часть тайны, но его ждала неожиданность, впрочем, она была не первая в этом деле и далеко не последняя.

Николь. Ничего себе домоправительница!

Мэриэл. А что тебя удивляет?

Николь. Одиннадцать лет в доме! Да она должна знать этого Пфлегера, как свои пять пальцев!

Мэриэл. Скорее всего. Собственно, наверняка она многое попросту умолчала.

Николь. Но почему? Судя по всему, она знает, с кем говорит, понимает, что каждый факт важен.

Мэриэл. Осторожность. Думаю, дама еще разговорится. Давай читать дальше.

Николь. Секунду. Мне кажется, что этот молодой человек кое-что упустил.

Мэриэл. Бруно?

Николь. Да. Ты помнишь, квитанция из химчистки на имя Шмида? Как она попала в карман Пфлегеру?

Мэриэл. Тут можно сделать массу предположений. Например, по дороге на виллу Шмид собирался сдать одежду в химчистку, но она оказалась закрытой на обед. Он прихватил ее на виллу, а потом сдал ее, будучи одетым в костюм Пфлегера.

Николь. Разумеется, но дело не в этом. Райновски следовало бы заинтересоваться этим, расспросить Лауру Криспи например.

Мэриэл. Подожди, Николь, может, все еще впереди. Ты же, надеюсь, не разделяешь его ощущений, что вот сейчас он все выяснит?

Николь. Конечно, иначе бы мы не читали эту повесть. Кстати, если хочешь, могу высказать гипотезу. Правда, она не подкреплена никакими фактами, а основывается исключительно на законах построения произведений детективного жанра. Тот, кого автор рисует хорошим мальчиком, в результате оказывается бандитом и наоборот.

Мэриэл. Лотар Шмид?

Николь. Нет. Мне показалось, что автор слишком подробно остановился на внешности Лауры Криспи. Я бы сказала, неоправданно подробно… Не удивлюсь, если она окажется плохим мальчиком.

Мэриэл. Давай дальше.

На лице Мэриэл заиграла улыбка. Неужели я угадала? Ткнула пальцем в небо и… Нет, она пытается меня запутать…Что ж, посмотрим. Я вручила рукопись Мэриэл.

 

Глава четвертая

Тотридж проснулся

Полицейский участок Тотриджа сродни пожарной команде этого сонного и несгораемого городка. Идея объединения двух служб давно витала в его горном воздухе и не давала спокойно спать налогоплательщикам. Но убийство Вольфганга Шмида, можно сказать, двойное убийство, ведь, как выяснилось, тем же тяжелым предметом был убит и Гюнтер Пфлегер, легко переубедило крохоборов. Правда, отдельные несознательные элементы нашептывали, что полиция сама организовала это убийство, чтобы сохранить финансирование, а может и приумножить его. А некоторые хитроумные любители конспирологических романов зашли еще дальше: они указывали на мирно дремлющую пожарную команду. Но все эти нелепые подозрения были лишены логики напрочь. К примеру, куда проще было бы организовать небольшой пожар, быстро затушить его и обойтись без сокращения численности налогоплательщиков.

Но случилось то, что случилось. И тут оказалось, что специалистов для расследования такого серьезного преступления как убийство в Тотридже нет. Ведь последнее убийство в городе, если верить его старожилам, произошло лет пятнадцать назад, да и тело не нашли, зато нашли свидетелей, утверждавших, что видели «жертву» разгуливавшей по пляжу острова Астра с банкой пива в руке. Так что вообще непонятно, почему эта загадка была отнесена к преступлениям, тем более, столь солидным. Или для отчетности надо было показать наличие нераскрытых преступлений?

Инспектор Андриани быстро зашел в тупик. Все что он смог выяснить, это способ убийства: одна из обнаруженных вблизи трупа бутылок, как показало исследование, и оказалась тем самым злополучным тяжелым предметом. Инспектор Андриани, будучи большим поклонником «Туборга», даже испытал нечто сродни личному оскорблению, узнав, что именно эта марка пива причастна к преступлению. А когда детектив Блумберг с самым серьезным видом предложил подать в международный суд на Голландию за поставки орудий убийства, инспектор так зыркнул на него, что Блумберг прикусил язык и ретировался с глаз долой.

Следы крови, крови именно Вольфганга Шмида, несколько седых волос, обнаруженные на бутылке, и форма раны однозначно свидетельствовали не в пользу королевства Нидерландов. Но вот каких-либо отпечатков пальцев на горлышке, а удар был произведен основанием бутылки, найти не удалось. Отпечатки же на других частях бутылки были явно оставлены задолго до совершения убийства. Из всего этого можно было сделать лишь один вывод: хотя убийца и воспользовался случайно подвернувшимся предметом, к самому преступлению он оказался хорошо подготовлен. К тому же ему повезло с погодой – сильный ливень, почти невероятный в середине мая, прошедший вскорости после предполагаемого времени убийства, уничтожил все следы, которые мог оставить преступник. Даже нечего было сдать на анализ ДНК…

Пожалуй, единственной странностью этого преступления (если не считать, что само преступление уже странность) была «двойная» жизнь жертвы. Хотя в кармане пиджака и были обнаружены документы на имя Гюнтера Пфлегера, Лотар Шмид опознал в нем своего отца. Запрос в городской архив позволил быстро определить, что в 1959 году в отделение МВД Тотриджа обратился восемнадцатилетний Гюнтер Пфлегер с просьбой поменять имя на Вольфганг Шмид. Просьба была рассмотрена и удовлетворена, о чем свидетельствовали соответствующие подписи и печати. Поэтому надпись на рабочей папке была заменена «Делом Вольфганга Шмида», и именно под этим именем он был предан земле.

Оставалось неясным, каким образом в компьютере МВД Гюнтер Пфлегер уживался с Вольфгангом Шмидом. Но и тут не было ничего криминального. По-видимому, произошла техническая ошибка: при компьютеризации чиновник не обратил внимания на факт смены фамилии и занес Гюнтера Пфлегера в базу данных. Обычная безалаберность зажравшихся бюрократов.

Инспектор Андриани побеседовал с близкими Гюнтера Пфлегера и Вольфганга Шмида. Но ни Лаура Криспи, ни Лотар и Салли Шмид ничего не могли сказать о врагах убитого, точнее, категорически отрицали их наличие. Ничего не добавили и Билл Уайт с Брайаном Адамсом – постоянные партнеры Вольфганга Шмида по покеру.

Старший инспектор Брайтвелл уже подумывал обратиться за помощью в столицу, хотя его воротило от мысли, что эти столичные выскочки усядутся у него в кабинете и начнут командовать как у себя дома. Все это он уже несколько раз проходил. Большое спасибо!

Но тут дело приняло иной оборот. Сначала в участок заявилась миссис Голдсмит и сообщила, что ее муж Генри Голдсмит, стилист, а по-простому, парикмахер, исчез. Утром, как всегда, выпил чашку зеленого чаю с традиционным омлетом и отправился на работу, но так до нее и не дошел. И домой не вернулся. Нет-нет, жили они дружно, и не было повода… Все предписываемые случаю усилия были предприняты, но поиски ничего не дали. Генри Голдсмит не покидал страну воздушным путем, а учитывая, что вместе с ним исчезла и его старенькая «субару», то он вполне мог «сделать колеса».

Не успела полиция как-то успокоить миссис Голдсмит, как приключилась новая напасть. Не прошло и трех дней, как исчез Тед Густавсон, о чем заявила его старшая дочь Сандра. Тед Густавсон возглавлял филиал туристической фирмы «Сент-Ривер тревелз». Сценарий исчезновения был схожим, правда, Густавсон исчез по дороге с работы домой. Но существовало и два принципиальных отличия: во-первых, при нем имелась довольно крупная сумма денег. По дороге домой он должен был зайти в банк и сдать недельную выручку, но до банка, как и до дома, он не добрался. А во-вторых, его машина была найдена брошенной вблизи мексиканской границы. Так что опасения домочадцев за судьбу Теда Густавсона выглядели вполне обоснованными.

Теперь обращение за помощью в столицу выглядело неизбежным: своих сил у старшего инспектора Брайтвелла на поиски убийцы и двух пропавших явно не доставало. Но Брайтвелл не спешил. Он решил дождаться, пока столица сама предложит помощь, а он милостиво согласится ее принять.

Николь. Ну вот, начинает хоть что-то происходить.

Мэриэл. А ты считаешь, что до этого момента ничего особенного не случилось?

Николь. До исчезновения двух граждан спокойного провинциального городка, события вполне могли иметь весьма банальное объяснение.

Мэриэл. Если так рассуждать, то и эти исчезновения…

Николь. Ну, нет! Одно исчезновение могло, конечно, не иметь никакого отношения к предыдущим событиям, но два – это уже перебор, просто по закону жанра.

Мэриэл. Ты права только в том случае, если перед нами чисто литературное произведение.

Николь. А это не так?

Мэриэл. Не знаю. Но если здесь нет ничего, кроме авторской фантазии, почему папку подбросили сюда, а не в какое-нибудь издательство?

Я протянула руку, чтобы забрать рукопись у Мэриэл.

– Подожди-ка, – сказала она и позвала своего секретаря.

– Я вам нужен, – меланхолично сообщил Ари.

– Будь добр, загляни в подшивку газет. Нас интересует Вольфганг Шмид.

– В этом нет никакой необходимости.

– То есть?

– Вольфганг Шмид, пенсионер, ушел из дома 17 мая в Тотридже и не вернулся по сей день. Полиция его ищет, но пока безрезультатно.

– А Гюнтер Пфлегер?

– Гюнтер Пфлегер… – Ари замер, – а этот человек был убит. Его тело нашли в национальном парке в Тотридже. Кто-то ударил его по голове бутылкой из-под пива.

– Спасибо, Ари, – дружно и с чувством поблагодарили мы секретаря Мэриэл.

Он с достоинством удалился.

– Мне сразу имя показалось знакомым, – сказала Мэриэл.

– Но… Неужели имена подлинные?

– Как видишь. Надо будет потом проверить и другие. Ты все еще настаиваешь, что это чистый вымысел?

– Продолжим, – буркнула я и забрала у Мэриэл рукопись. Все-таки ей удалось сбить меня с толку. Впрочем, я, в отличие от нее, не могла положиться на Ари: ведь наверняка они в сговоре!

 

Глава пятая

Хельмут Пфлегер

Сообщение об исчезновении Генри Голдсмита могло бы особо не заинтересовать Бруно, случись оно в Сент-Ривере или на каком-нибудь из островов. Но речь шла о Тотридже. Не прошло и двух недель с момента убийства Вольфганга Шмида, как название города вновь замелькало на первых страницах центральных газет.

Приходило ли в голову Бруно, что эти два события как-то связаны? Вряд ли, хотя, разумеется, он этого не исключал. Почему бы и нет? Просто не было никаких оснований делать подобные умозаключения. Но вот когда пропал Тед Густавсон, Бруно задумался на эту тему серьезно. Само собой, все газеты в один голос выдвигали предположение, что исчезновения людей взаимосвязаны. Ведь между событиями прошло лишь два дня. А желтая пресса начала сеять истерику – под зловещими заголовками появились предсказания новых похищений, и, разумеется, среди потенциальных похитителей оказались инопланетяне. Все как всегда.

Но Бруно пошел еще дальше – интуиция подсказывала ему, что связать следует все три происшествия. Но как? Что общего может быть у почтенного пенсионера, цирюльника и менеджера средней руки? Ну хорошо, с цирюльником понятно, он мог стричь пенсионера и менеджера – надо будет это проверить. Впрочем, если следовать такой логике, то пенсионер, да и цирюльник тоже, могли пользоваться услугами туристской фирмы, возглавляемой Тедом Густавсоном. Если бы Густавсон исчез раньше Голдсмита, то напрашивалась версия: Голдсмит ограбил Густавсона и сбежал с деньгами. Но это скорее фантазия, чем рабочая версия. И тогда при чем тут Шмид? А это ключевой вопрос.

Когда Бруно решил, что надо бы проверить, где стригся Вольфганг Шмид и кто был его туристским агентом, раздался телефонный звонок. Лаура Криспи по каким-то делам оказалась в Сент-Ривере и хотела переговорить с ним. Райновски пригласил ее в свой магазин.

Посетителей не было, и Бруно мог уделить госпоже Криспи время для беседы. Они поднялись наверх.

Лаура сочла необходимым объяснить свой визит.

– Я все-таки решила, что должна вам кое-что рассказать. Я долго колебалась, но вам удалось произвести на меня впечатление. Благоприятное впечатление. Я все ожидала, когда же вы меня спросите, что мне известно про Вольфганга Шмида. Но у вас хватило терпения, а может быть, и такта… – Лаура вдруг умолкла, словно потеряла некое связующее звено.

Бруно мысленно поблагодарил себя за то, что воздержался от этого вопроса, хотя тот вертелся на языке. Он-то как раз рассчитывал, что Лаура начнет разговор на эту тему сама. И, кажется, дождался.

– Я не сомневался, что вам было кое-что известно об этом, – как можно спокойнее произнес Райновски.

– Да, – согласилась Лаура, стряхнув оцепенение. – Речь пойдет о семейной тайне, так что…

– Да-да, вы можете на это рассчитывать, я вам уже говорил, что не работаю на прессу, так что, все останется между нами.

– Хорошо, что вы это понимаете, господин Райновски. Лотар Шмид довольно симпатичный молодой человек, и мне совсем не хотелось бы бросать тень на его имя. Хотя, кажется, газетчики так и не докопались, что Гюнтер Пфлегер и Вольфганг Шмид – один и тот же человек. За это надо благодарить полицию… Впрочем, дети за отцов не отвечают, не говоря уже о дедах.

– О дедах? – непроизвольно вырвалось у Бруно.

– Семейная легенда гласит, что Гюнтер поссорился со своим отцом и потому сменил имя.

– Если бы все так поступали, то в мире бы воцарилась великая путаница.

– Разумеется. Это была не просто ссора, а, скорее, столкновение. Гюнтер не хотел иметь ничего общего со своим отцом.

– Я, кажется, догадываюсь, о чем речь.

– Да, господин Райновски, – энергично закивала Лаура, – вы правы. Хельмут Пфлегер служил в гестапо. Его чин был довольно низок, кажется, лейтенант, но это не меняло дела… Юношеский максимализм, знаете ли. Гюнтер не мог с этим смириться. Он порвал с отцом, как только узнал об этом. А узнал он об этом случайно: какое-то старое письмо попало ему в руки. А через год, достигнув совершеннолетия, он сменил имя и фамилию. Мать советовала ему выбрать новые из англосаксонских, но у Гюнтера был тяжелый акцент, в любом случае выдававший его немецкие корни.

– А как Хельмут оказался в Сент-Ривере?

– В сорок четвертом он попал в плен к союзникам, но ему удалось бежать. Какое-то время прятался в лесу, питался ягодами – дело было в июле – а затем добрался, кажется, до Остенде, где, воспользовавшись прекрасным знанием французского языка, устроился кочегаром на грузовое судно, идущее в Штаты. Там он прикинулся антифашистом, бежавшим из немецких застенков, а в дальнейшем уже перебрался сюда.

– А семья?

– Уже после войны он смог с помощью родственников разыскать Анну, и вскоре ей удалось вместе с пятилетним Гюнтером присоединиться к Хельмуту. Я не знаю, что числится на совести Хельмута Пфлегера, Гюнтер ничего конкретного по этому поводу рассказать не смог. Впрочем, никто не поручится, что Хельмут Пфлегер – настоящее имя его отца. Так или иначе, «Моссад» за ним, похоже, не охотился, и он умер от банального инфаркта, не дожив несколько месяцев до своего семидесятилетия.

– Скажите, госпожа Криспи, сколько может стоить вилла Гюнтера Пфлегера?

– Не знаю. Я в этом не разбираюсь. Мне столько никогда не заработать. Но думаю, вас интересует источник богатства Гюнтера?

Райновски кивнул.

– Гюнтер получил наследство от матери, – ответила Лаура. – Анна пережила мужа на полгода.

– Несмотря на их отношения?

– В смысле? – удивилась Лаура.

– Простите. Я имел в виду отношения отца и сына.

– Гюнтер рассказывал, что это далось ему нелегко. Мать взяла с него слово, что он примет наследство, и даже требовала, чтобы он простил отца. Но Гюнтер согласился лишь на первое.

Райновски потеребил кончик носа, чтобы скрыть невольную улыбку.

Закрыв в конце дня магазин и поднявшись к себе, Бруно включил телевизор, чтобы послушать вечерний выпуск новостей. Все как всегда: Иран рвется к атомной бомбе, теракт в Пакистане, Израиль отстраивает Иерусалим и обижает палестинцев… А это что? В нейтральных водах израильские коммандос захватили турецкое судно, направлявшееся с гуманитарной миссией в Газу, убив при этом около двадцати пассажиров! Но в это трудно поверить! Израиль обычно действует куда осторожней, пытаясь обойтись без лишнего шума. А тут… Какой вой поднимется теперь в мире! Не стоило израильтянам так подставляться. Цель не оправдывает этого. Ну пусть бы турки спокойно доплыли до Газы, ничего бы страшного не случилось. Впрочем… А может все наоборот? Может, Израиль как раз и рассчитывает на громкий международный скандал? Чтобы отвлечь от чего-то еще более громкого?

Райновски вздрогнул и сразу вспомнил, как пару месяцев назад он смотрел документальный фильм об убийстве палестинского террориста – замысловатая фамилия не отложилась в памяти. В далеких Объединенных Арабских Эмиратах без малого тридцать агентов «Моссада» (а кто еще мог?) сначала обезвредили электрошокером, затем впрыснули какой-то яд, не оставляющий следов, и для пущей убедительности придушили несчастную жертву, отправив ее к заслуженным семидесяти девственницам. После фильма комментатор с ехидством заявил, что это вовсе не «Моссад», а бригада «Голани» в полном составе!

И что? Вполне возможно, что захват турецкого судна был направлен на отвлечение внимания мировой общественности от преступления в Дубае. А что если?

Допустим, рассказу Лауры Криспи можно верить. В смысле, вряд ли она что-то сочинила сама, но где гарантия того, что Гюнтер Пфлегер был откровенен с ней? Не выглядит его история убедительной. Вот если бы он не взял денег, то тогда, пожалуй. А так… Почему не допустить, что не было никакой ссоры с отцом, а был сговор, позволивший Гюнтеру обезопасить себя. А деньги… Деньги могли быть награблены у евреев. Кто-кто, а польский еврей Бруно Райновски слыхивал множество подобных историй. И тогда… Достал же «Моссад» Эйхмана в Аргентине! Предположим, он долго, слишком долго, шел по следам Хельмута Пфлегера, а когда добрался до цели, то в живых оставался лишь сын. Но такого еще не было, чтобы за отца казнили сына. Это не почерк «Моссада», это скорее пахнет вендеттой… Но… может, опять речь идет об отвлечении внимания. Стоп! Стоп, остановись! Это в рассуждения Бруно вмешался внутренний голос. И что тогда: Лаура Криспи – агент «Моссада», пытающаяся приплести сюда израильский след.

– Кажется, я окончательно запутался, – вслух сказал Бруно. – Что значит «приплести израильский след», если Гюнтера и впрямь устранили агенты «Моссада»?

Он открыл бар и плеснул в рюмку коньяку. Алкоголь подействовал быстро. Бруно завернулся в плед и задремал на диване. Его последней мыслью было, что нельзя доверять никому, а телевизору – в первую очередь!

Утром, еще до конца не проснувшись и не раскрыв глаза, Бруно осознал всю ничтожность шансов выловить хоть что-нибудь из того, что он про себя называл германским следом. Но не в его манерах было упускать возможности. «Делай, что можешь, и пусть будет, что будет», – сказал он себе.

Для начала он написал Матиасу Бахману. С ним он приятельствовал во время недолгого пребывания в Стэнфорде. Этот белобрысый прилизанный немец держался подчеркнуто дружественно со всеми, но к Бруно относился даже несколько покровительственно. Впрочем, Бруно извлекал из этого определенную пользу: если б не опека Матиаса, Бруно вылетел бы из университета уже после первых экзаменов – ему было не до учебы. Вырвавшись из-под жесткой опеки родителей, Бруно увлекся девушками и компьютерными играми. Непонятно, как можно совместить одно с другим и, тем более, с обучением на техническом факультете. Матиас же, получив степень бакалавра, перебрался в МТИ, а затем вернулся на родину, защитился в университете Штутгарта и остался там читать курс квантовой физики. У Бруно заняло лишь несколько минут разыскать в Интернете адрес электронной почты Матиаса.

Матиас ответил сразу. Конечно, он помнит Бруно и очень сожалеет о его внезапном исчезновении из Стэнфорда, о причинах которого ходило множество слухов. Помочь обещал. Не касаясь сути дела, Бруно просил выяснить в архивах существование человека по имени Хельмут Пфлегер, примерно 1917–1927 года рождения. Диапазон – на случай, если Хельмут изменил дату рождения.

Чтобы не терять времени, Райновски связался с Лотаром Шмидом и попросил выяснить все, что касается получения его отцом наследства от своих родителей.

Бруно и понимал, и чувствовал, что в вопросе происхождения денег покойного Гюнтера Пфлегера, или Вольфганга Шмида, заключен какой-то особый смысл, какая-то ниточка. Хотя вовсе не обязательно она ведет к разгадке убийства, но ведет все же туда, где есть факты. Ведь чтобы найти решение загадки, нужно выстроить их тем единственным способом, который указывает на отгадку. Собственно, ради этого и следует тщательно собирать и анализировать факты, отбрасывая все, что таковыми не является.

Откуда у человека может появиться сразу много денег? Наследство? Нужно проверить, но как можно тайно получить большое наследство? Тайно от жены и сына? Деньги можно выиграть, но для этого необходимо играть. Это нуждается в проверке. Можно получить взятку, но только в том случае, если от твоих решений что-то серьезно зависит в жизни кого-то, кого? Деньги можно, в конце концов, найти, но для этого их сначала кто-то должен был потерять, кто? Когда? Вопросов оказалось больше, чем ответов, и даже больше, чем версий. Бруно выделил те вопросы, на которые можно было бы поискать ответы в сети. Он подумал, что пара предположений может иметь отношение к месту работы покойного Шмида. Понятно, что появление Гюнтера Пфлегера как-то связано с появлением денег и, скорее всего, даже является результатом этого события. А не поискать ли информацию об «Электросервисе»? Крупная полугосударственная компания наверняка не раз упоминалась в новостях, да и не только.

Для поиска Бруно воспользовался Гуглем, задав в качестве ключевого слова «Элекстросервис». Большинство ссылок отправляли его на новостные сайты или малоинтересные публикации в электронных копиях СМИ. Его внимание привлек один из заголовков старой статьи в «Интерньюс», датированной январем 1998 года. «Крупная афера в компании “Элекстросервис”». Бруно с интересом взялся за чтение довольно объемной статьи.

Некий Томас Нордвейн, бухгалтер компании, используя доверие своего начальника, оформил липовый договор на ремонт каких-то помещений и снял под этим предлогом огромную сумму со счетов «Электросервиса».

Автор статьи обращал внимание читателей на нравственный аспект этого неприятного дела. Обнаружил сомнительные операции Вольфганг Шмид, начальник Нордвейна. Он заявил об этом, после чего была проведена ревизия, подтвердившая факт кражи. На следствии, а позднее и на суде, Нордвейн пытался переложить вину на Вольфганга Шмида и говорил, что его подбил на это преступление именно его начальник, господин Шмид. Это было смехотворное и совершенно бездоказательное заявление. Всем было ясно, что подсудимый пытался оклеветать своего начальника в отместку за разоблачение. Поэтому никто эти попытки не стал рассматривать всерьез. Кроме того, как установила проверка, у Вольфганга Шмида не было на счету никаких внезапно появившихся денег, в то время как на счету его подчиненного появилась солидная сумма, происхождение которой он так и не смог обосновать, выдвинув очередную фантастическую версию. В суде вина Нордвейна ни у кого не вызвала сомнения. Он был осужден и получил свои семь лет с конфискацией имущества.

Бруно стало ясно, что этот след никуда не ведет. Ведь деньги найдены и конфискованы, а значит, при чем тут вилла Гюнтера Пфлегера? Вот если бы… Нордвейн, наверное, уже давно на свободе и мог, конечно, ненавидеть своего бывшего начальника, но убить? Рискуя опять оказаться за решеткой? Нет, это маловероятно. Да и разве Нордвейн всерьез мог в чем-то винить Шмида? В том, что тот разоблачил его? А чего еще он мог ожидать?

Интересно, а не поискать ли в Интернете Гюнтера Пфлегера и Вольфганга Шмида? Бруно набрал имя первого и пришел в ужас: десятки тысяч упоминаний, большая часть которых на немецком языке, коим Бруно не владел, если не считать десятка слов, которые знают все. Но добавив к имени «Сент-Ривер», он установил, что интересующий его Гюнтер Пфлегер в Интернете следов не оставил. Что же касается Вольфганга Шмида, то тут улов был чуть больше: еще несколько статей об афере Нордвейна, в которых упоминался и его босс. Но никакой новой информации Бруно извлечь не смог.

От этих занятий его отвлек Лотар, справившийся с заданием быстро. Он и Салли получили приглашение в адвокатскую контору Брукса, где им была зачитана последняя воля… Гюнтера Пфлегера, завещавшего Салли виллу, а Лотару – двести тысяч долларов в основном в ценных бумагах! Неплохо, особенно с учетом того, что Вольфганг Шмид даже не затруднил себя составлением завещания – никакого серьезного имущества за ним не числилось…

Но это еще не все. Оказалось, что старый Брукс был стряпчим и у деда с бабкой Лотара. Несколько минут ожидания, и пышнотелая секретарша положила перед шефом тоненькую папку с пожелтевшей наклейкой и надписью: «Анна Пфлегер». Завещание носило формальный характер. Небольшие денежные сбережения, старенький автомобиль. Пустяки. Впрочем, ничего другого Бруно и не ожидал. Он прекрасно понимал, что будь у Хельмута какие-то неправедным путем нажитые средства, он мог их передать сыну, не впутывая в дело нотариусов. Так что признание Гюнтера Лауре не обязательно являлось выдумкой.

Через пару дней, когда Бруно еще нежился в постели, его последние сны развеял телефонный звонок. Приглушенный занавесками свет уже рисовал узоры на стене спальни, но петухи Бруно еще не пропели.

– Пан Райновски? – Тяжелый немецкий акцент и давно забытая кличка «Пан» выдали Матиаса Бахмана.

– Рад тебя слышать, Матиас, – заспанным голосом произнес Бруно. – Неужели ты уже выполнил мою просьбу?

– Ты забыл, с кем имеешь дело, Бруно! Я нашел тебе Хельмута Пфлегера, 1918-го года рождения, штурмбанфюрера СС!

Бруно вздрогнул. Сонливость сняло как рукой. Неужели его версия верна?

– Тебе удалось что-нибудь еще узнать о нем? – спросил он, справившись с волнением.

– Конечно. Ты же знаешь, я на полпути не останавливаюсь.

– И?..

– Он похоронен на военном кладбище Оффенбурга. Это недалеко от Штутгарта.

– Это… Это точная информация?

– Понимаю, дружище, что так легко мне не отделаться. Я побывал на его могиле. Дата смерти: 7 января 1944-го года. Более того, зная, что и этим ты не удовлетворишься и потребуешь вскрыть могилу…

– Неужто ты и это уже…

– Нет-нет, Пан, я же всего лишь простой профессор физики… С этим мне не справиться. Разве что самому взять в руки кирку.

– Так что же ты сделал? – От нетерпения Бруно вскочил с кровати.

– Я нашел его дочь! Она опознала тело и присутствовала на похоронах. Он погиб в Югославии при партизанском налете. Теперь ты доволен?

– Спасибо, Матиас. Ты мне очень помог, но это явно не тот Хельмут Пфлегер, которого я разыскиваю.

– Ну извини, дружище. Больше никаких нет. Международный гроссмейстер по шахматам тебя не заинтересует. Он намного моложе.

– Да-да, я понимаю. Вполне возможно, что того человека и не существовало.

Николь. Абсолютно согласна с Бруно. Происхождение денег – ключевой вопрос в этой истории.

Мэриэл. Конечно. Быстро же ему удалось разобраться с «немецким следом».

Николь. Разобраться с ним следовало, но шансов, что это прояснит дело, было мало. Собственно, так и оказалось.

Мэриэл. Да, «немецкий след» происхождения денег остался непоколебимым. Тут потребовалось бы серьезное исследование, чтобы что-то установить. Вряд ли Бруно это под силу. А что ты думаешь про аферу в «Электросервисе»?

Николь. Про аферу ничего не думаю. Но вот разыскать этого Нордвейна следовало бы.

Мэриэл. Да, я тоже об этом подумала. Надеюсь, Бруно не упустит этот шанс.

Почему она спросила меня про аферу? Все-таки я права – Мэриэл знает ответ!

– Ты не хочешь подкрепиться? – поинтересовалась Мэриэл, забирая у меня рукопись.

Я достала мобильник и взглянула на экран.

– Для меня рановато. Но если ты голодна…

– Нет-нет. Но от кофе мы с тобой не откажемся?

Я не успела ответить, как в дверях возник Ари с подносом в руках…

 

Глава шестая

Неожиданный поворот

Бруно Райновски окончательно проснулся. Он включил компьютер, ознакомился с новостями, а затем проверил почту. Тут его поджидал еще один сюрприз – письмо, выдержанное в нарочито официальном тоне:

«Досточтимый сэр!

У меня нет сомнений, что серия событий в Тотридже не укрылась от Вашего внимания. Так же я не сомневаюсь, что Вы не нуждаетесь в чьей-либо помощи, чтобы связать их воедино. Но если Вы до сих пор не сделали этого, то попытаюсь сберечь Ваше драгоценное время.

Все трое героев криминальной хроники Тотриджа последнего месяца являлись членами жюри на суде по делу профессора Краузе.

Ваша Хиллари Клинтон».

Дочитав до конца, Бруно усмехнулся. Ясно, что подпись означала «Доброжелатель» или заменяла собой отсутствие подписи, но, взглянув на адрес отправителя, он усмехнулся еще раз. Уж он-то знал, насколько можно доверять адресу, даже если тот не настолько вызывающ: [email protected]. Но, в конце-то концов, не все ли равно? Ведь главное – содержание письма, и именно им следует заняться.

И тут до него дошло…

Разве не это ему хотят «продать»? Двое исчезнувших присяжных вскоре после убийства третьего?! А не их ли рук это дело? Может, не совсем рук. Наняли киллера. Впрочем, бутылка в качестве орудия труда киллера? А почему бы и нет? Если Шмид не ожидал ничего подобного, то убить его можно было чем угодно. Особого профессионализма не требуется. Зато он нужен, чтобы замести следы.

Итак, все трое члены одного жюри. Случайность? Совпадение? Вряд ли… Значит, надо искать мотивы в деле Краузе. Но следует помнить еще об одной версии. Предположим, истинный убийца пытается пустить следствие по ложному пути, а следовательно… Да, надо бы все-таки выяснить, кто же прислал это сообщение. Впрочем, это уже рутина. Пусть этим занимается полиция. Забавно, что сообщение отправили ему, а не в полицию. Репутация! Ладно, пусть в полицию звонит Лотар, все равно надо ему сообщить о новых поворотах дела.

Дело Краузе?.. Бруно пытался ухватиться за свои смутные воспоминания, но это была информация, не связанная ни с его жизнью, ни с его увлечением, так, промелькнула когда-то, видимо, в новостных потоках. Он легко нашел в Интернете сведенья о профессоре Питере Краузе, известном психиатре, который специализировался на проблемах, связанных с посттравматическими неврозами.

Из анонимного письма можно было понять, что у профессора были серьезные неприятности. Был ли он обвиняемым или пострадавшим? Бруно склонялся к первому варианту. Ведь делу обычно присваивают имя активной стороны, а ею, как правило, оказывается обвиняемый. И он оказался прав. В электронных архивах центральных газет имелись публикации, рассказывающие об этом процессе, но они не содержали особых подробностей. Профессора обвиняли в том, что, выбирая методику лечения для некой Патриции Слоу, он провел без согласия больной и ее мужа сеанс гипноза, после которого пациентка потеряла память. Жюри присяжных, а в нем Бруно и вправду обнаружил и Вольфганга Шмида, и Генри Голдсмита, и Теда Густавсона, признало Краузе невиновным. Но Бруно этим не удовлетворился. Интуиция подсказывала ему, что имелось нечто, не попавшее в газеты, но повлиявшее на ход последующих событий. Именно к этому и хотел привлечь внимание Райновски неизвестный отправитель письма. Бруно нуждался в ком-то, знающем все подробности этого давнего дела. Лучшими свидетелями, кроме самого Краузе, были адвокат профессора и муж госпожи Слоу, отставной полковник Джим Слоу. Найти адвоката в Сент-Ривере несложно. Просто заглянуть в справочник. В прессе упоминалось имя Фрэда Пэтмана. Бруно подумал, что солидный возраст господина Пэтмана может создать сложности. Возможно, старик отошел от дел и уехал в Европу, например. Или его здоровье помешает, если не встрече с ним, то уж точно получению внятных ответов на те вопросы, которые необходимо было бы ему задать. Но все опасения оказались напрасными.

* * *

Бруно слегка опоздал. Он не учел, что в это время дороги в центре Сент-Ривера перегружены.

Фрэд Пэтман оказался высоким и очень худым, однако производил впечатление еще крепкого и энергичного. Он с интересом рассматривал своего гостя, приветствуя его рукопожатием и искренней улыбкой.

– Хотите что-нибудь выпить? – спросил адвокат.

– Спасибо, мы вернемся к вашему предложению после разговора, – с едва заметной усмешкой ответил Бруно.

– Тогда спрашивайте.

– Я надеюсь, что вы прекрасно помните дело Питера Краузе, ведь вы защищали профессора и выиграли этот процесс?

– Да, это был любопытный случай, не назвал бы его сложным, но во многом была неопределенность. Почему вдруг у вас возник интерес к этой старой проблеме? Там не было ничего такого, что могло бы потребовать дополнительного расследования. Все решалось в зале суда, если вы меня понимаете.

– Да, прекрасно понимаю. Мой интерес связан с другими событиями, произошедшими совсем недавно, и мне нужно понять, существует ли связь между убийством в Тотридже и вердиктом, вынесенным жюри присяжных по делу Краузе. Насколько я понимаю, процесс проходил там же, по месту жительства истца, так?

– Да, а могу я узнать, о каком убийстве идет речь?

– Убит Вольфганг Шмид, он был членом того самого жюри.

– Но такое случается, что заставило вас думать…

– Я и не думал поначалу, но пропали еще два человека, входившие в жюри присяжных, оправдавшее Питера Краузе.

– Вот как? Тогда понятно. Был лишь один человек, который мог быть недовольным решением суда. Но он даже не подавал апелляций. Все было предельно ясно. Впрочем…

– Что?

– Видите ли, прецедентов такого рода очень немного, если бы присяжные решили по-другому, нам с моим подзащитным пришлось бы согласиться и с этим. Все решалось в ходе процесса, это была борьба скорее психологическая, чем юридическая. Аргументы оставались в сфере этики и элементарной логики.

– В чем конкретно обвиняли господина Краузе? Он лечил госпожу Слоу в связи с неврозом?

– Да, у этой дамы был давний и очень запущенный невроз. Питер рассказывал, что она несколько раз пыталась покончить с собой. Он опробовал новую методику, но результат оказался неожиданным, для него в первую очередь. Обвинение утверждало, что в результате проведенного сеанса гипноза состояние здоровья Патриции Слоу значительно ухудшилось, она потеряла память.

– А это было не так?

– Не совсем так. Главным в моей линии защиты было утверждение, что ухудшение состояния больной произошло после проведенного лечения, но это вовсе не значит, что вследствие этого. Мы объяснили суду, что времени на согласование было очень мало, пациентка перестала есть и пить, отказывалась принимать лекарства, у нее были такие психозы, которые могли закончиться фатально. Но все это происходило в стенах больницы, муж не верил, хотя свидетелей было предостаточно.

– А после проведенного лечения?

– В этом-то все и дело, Патриция стала совсем другой, понимаете, это другая женщина, но она вполне здорова, если не знать…

– Что конкретно она забыла?

– Она забыла, что выходила замуж за Джима Слоу, она его вообще не узнала, и детей тоже.

Бруно вскочил с места и заметался по кабинету.

– Сядьте, сядьте, молодой человек, – взмолился адвокат. – Не надо так волноваться. У меня и без того кружится голова.

– Ох, извините, господин адвокат. – Райновски вернулся на свое место. – Но это же полная семейная катастрофа! Вы понимаете? Как с этим можно жить? Я просто никогда не слышал о таком. Неужели это возможно?

– Как видите. Во всем остальном, приятная женщина. Раньше она была действительно невыносимой, это признавали все, кто был знаком с семейством Слоу.

– Да, странно. Краузе как-то объяснял случившееся?

– Конечно, он что-то пытался мне втолковать, но я не очень понял, слишком все это сложно для меня, вам бы лучше его расспросить. Его методика была действительно как следует не отработана. Именно этот аспект проблемы имел некоторые последствия.

– Какие?

– Хотя вина доктора Краузе не была доказана, он все же пострадал: многие пациенты отказались от его услуг, он потерял место в центре Бергмана, где работал много лет.

– Да, репутация в его профессии имеет вполне ощутимую цену. Захочет ли он говорить со мной?

– Кстати, у меня есть некоторые материалы этого процесса в электронном виде, ничего секретного, все это было в газетах, но, возможно, вам пригодится. Если вы мне дадите адрес, я вам все пришлю.

– Буду вам очень признателен, – сказал Бруно, записав адрес на листке, выдернутом из блокнота, всегда лежавшего наготове во внутреннем кармане его пиджака, – и у меня еще одна просьба к вам. Адрес господина Краузе у меня есть, но будет ли профессор откровенен с посторонним? В этом деле все так запутано, что любая полуправда может увести совсем не туда.

– Вы хотите, чтобы я помог вам с ним встретиться? Нет ничего проще. Я позвоню ему и попрошу принять вас, а вы можете сослаться на меня, когда будете договариваться о встрече.

– Спасибо. Это именно то, о чем я хотел вас попросить.

Уже стоя в дверях, Райновски неожиданно спросил:

– Как по-вашему, господин Пэтман, мог ли муж Патриции совершить убийство?

– Я вам отвечу как старый адвокат. Любой может совершить убийство. В смысле, я хочу сказать, что любого человека можно довести до аффекта… Вы меня понимаете. Но сначала поговорите со Слоу. Возможно, он сам ответит на ваш вопрос.

В эту ночь Бруно Райновски не сомкнул глаз: слишком близко к сердцу он принял трагедию семьи Слоу. Он попытался представить себя на месте полковника. Определенно, после такого решения суда он, как говорится, взял бы закон в свои руки… Бруно решил, что как ни любопытно ему поговорить с профессором Краузе, но лучше сначала навестить Джима Слоу. И надо быть предельно осторожным и не спугнуть полковника, ведь он пока единственный, у кого нашелся мотив убить Вольфганга Шмида.

Николь. Да, поворот сюжета в лучших детективных традициях.

Мэриэл. Опасность таких поворотов, если говорить именно о сюжете, состоит в том, что трудно сохранить уровень интриги, не изменяя при этом законам логики.

Николь. Это справедливо. Но, возможно, автор что-то еще держит в рукаве?

Мэриэл. Возможно. Ты не считаешь, что для чисто литературного замысла слишком много действующих лиц?

Николь. А сколько вариантов возможного развития сюжета! Тебе не кажется эта история фантастической? Лично я впервые слышу о подобном случае. Как женщина может забыть своих детей и их отца, оставаясь при этом в твердой памяти по отношению к остальному?

Мэриэл. Возможно, в этом вопросе автор немного лукавит или утрирует… Мне тоже неизвестны такие случаи, разве что в каком-нибудь бразильском сериале, но это не в счет. Если это окажется важным, то мы сможем заглянуть в Интернет.

Мэриэл положила рукопись на стол, и я взялась за ее край, чтобы притянуть к себе.

– Секунду, дорогая… – задумчиво произнесла Мэриэл, положив руку на страницы.

Молчание длилось с минуту, а затем Мэриэл позвала Ари. Тот не замедлил вплыть в кабинет.

– Профессор Питер Краузе, – сказала Мэриэл.

– Психиатр. Светило с мировым именем.

– Отлично, а дело профессора Питера Краузе?

– Дело профессора Питера Краузе? – удивленно повторил Ари. – Что вы имеете в виду?

– Суд по делу профессора Питера Краузе, – разъяснила Мэриэл Адамс.

– Такого суда не было.

– Спасибо, Ари. – Настала очередь удивляться Мэриэл. – Но…

Ари, уже приблизившийся к двери, замер, ожидая продолжения, но так и не дождался.

Я любовалась Мэриэл: больно хорошо у нее получалось разыгрывать недоумение…

 

Глава седьмая

Джим Слоу

Бруно легко нашел адрес и телефон полковника Джима Слоу. Сайт телефонной компании знал почти все почти обо всех. Но неудача поджидала его впереди. Три дня он названивал Слоу, но трубку никто не брал. И тогда Бруно решился нанести визит полковнику без приглашения. Тем более что тот проживал в Сент-Ривере.

Двухэтажный особняк с колоннами, если допустить, что он давно не переходил из рук в руки, сам по себе мог порассказать много интересного о своих владельцах. Когда-то они были богатыми и уважаемыми людьми, но последние десятилетия их дела идут неважно. Им не по карману даже косметический ремонт здания, которое, судя по висящим клочьями обрывкам ссохшейся краски, буквально лезло из кожи вон, чтобы сохранить былой уют для своих обитателей. А те уже давно не в состоянии оплачивать садовника – разросшийся малинник душил все живое в палисаднике, милуя лишь пару древних эвкалиптов, облезлых, как и дом, стыдливо прячущийся в их жидкой тени.

Бруно постоял с полминуты перед калиткой, успокаивая дыхание, а затем решительно надавил на кнопку переговорного устройства. Почти сразу откликнулся приятный женский голос:

– Кто вы?

– Меня зовут Эллери Квин, писатель. Мне надо поговорить с полковником Слоу.

Сквозь непрерывный треск до Бруно донеслись приглушенные голоса, а затем грубый мужской голос спросил:

– Что вам угодно?

– Мне нужно поговорить с вами, – сказал Райновски, догадавшись, что это и есть полковник.

– Это вы без конца звонили последние дни?

– Да, это я.

Опять треск и приглушенные голоса. Затем снова женский голос:

– Пройдите.

Замок издал характерное жужжание, и Райновски толкнул калитку. Узкая тропинка привела его к дому. Дверь приоткрылась, и из-за нее просунулась хорошенькая белокурая головка и с плохо скрываемым любопытством уставилась на него.

– Проходите, мистер Квин, – сказала девушка.

Бруно улыбнулся ей и вошел в дом, внутри которого царил полумрак. Сделав по инерции пару шагов вперед, он чуть не уткнулся в грудь высокому старику с кавалерийскими усами и голым черепом. Слоу был укутан в темно-зеленый махровый халат, из-под которого ниспадали светлые парусиновые брюки. Несмотря на домашнюю одежду, выправка выдавала полковника. Но самым примечательным в его внешности были густые кустистые брови, постоянно находящиеся в движении. Бруно показалось, что полковник строит рожицы. Старик красноречиво взглянул на часы и сказал сердитым тоном:

– Я уделю вам немного времени… четверть часа… не более. Но вы должны пообещать, что никогда больше не попытаетесь вернуться сюда снова и не станете досаждать мне и моей жене.

– Обещаю, – коротко сказал Бруно.

– Тогда садитесь, – полковник кивнул на диван, – и рассказывайте в чем дело.

Бруно присел на краешек дивана, а полковник взял стул, поставил его перед Бруно спинкой вперед и уселся, словно оседлал коня.

– Итак, мистер…

– Мистер Квин, Эллери Квин. Я бы хотел поговорить с вами об истории, связанной с профессором Краузе.

Услышав это имя, полковник соскочил с седла и принялся расхаживать взад-вперед.

– Почему вы решили, что я стану обсуждать это с вами? Как вы вообще набрались наглости произносить это имя в моем доме?

– Видите ли, я писатель. – Бруно придерживался заготовленной легенды. Он не сомневался, что полковник никогда не слышал об Эллери Квине. Хорошо, что Пэтман предупредил его. – Я собираю материал о различных малоисследованных явлениях в психиатрии и обо всем, что может иметь к этому отношение. Я натолкнулся в старых газетах на статьи о вашем процессе против профессора Краузе и решил побеседовать со всеми фигурантами этого дела.

– Вы должны поклясться, что близко не подойдете к Патриции. Или я убью вас! – Брови Слоу грозно сошлись.

– Клянусь, – послушно сказал Бруно, и брови полковника изобразили сомнение.

– Вы уже разговаривали с этим… – полковник долго подбирал слово, но так и не нашел подходящего.

– Нет. Только с его адвокатом. Помимо этого я ознакомился с судебными протоколами.

– К сожалению, мой адвокат оказался не столь ушлым, как этот престарелый хлыщ. Придушил бы его собственными руками!

Райновски решил не выяснять, какому адвокату грозит смертная казнь, и правильно сделал: скорее всего, не поздоровилось бы обоим.

– Мистер Слоу, мне кажется, что нам обоим будет проще, если вы просто расскажете эту историю.

Это был правильный ход – полковник сразу успокоился, и его речь утратила воинственность, приобретя даже некоторое изящество.

– Не думаю, что смогу сказать больше, чем на суде. Вкратце история выглядит так. Все началось еще тогда, когда я действительно был полковником. – Поймав вопросительный взгляд Бруно, Слоу продолжил: – Полковником армии Венесуэлы. У Патриции появились признаки депрессии. Все ей не нравилось. Угодить ей было невозможно. Часами она могла сидеть у окна и тупо смотреть на улицу. Я думал, что это связано с беременностью, но и когда на свет появился Терри, мало что изменилось. Надо признать, что я не мог уделить ей тогда достаточно внимания. К власти пришел Уго Чавес, и стало ясно, что в моей военной карьере поставлена точка. Хуже того, удержаться в армии мне было не так просто. Все-таки я был включен в военную делегацию в Мексику… Не важно, это к делу не относится. Короче, это помогло мне перебраться сюда. Я надеялся, что смена обстановки, безмятежность, царящая в Сент-Ривере, восстановят нервную систему Патриции, но этого не произошло. У нее начались припадки. Из-за любых бытовых пустяков она могла выйти из себя и начать крушить все, что подворачивалось под руку. Самое ужасное, что порой доставалось и Оливии с Терри, и это несмотря на их преданность матери… А как-то раз она пыталась покончить с собой, но не смогла как следует перерезать себе вены: потеряла сознание при виде крови. Это было первый раз. А во второй раз она, видимо, насмотревшись идиотских сериалов, проглотила пригоршню таблеток снотворного, но ее смогли откачать.

– И тогда вы решили обратиться к профессору.

– Нет. Мне рекомендовали центр Бергмана, а к этому… к профессору мы попали случайно. Он мне сразу не понравился. Премерзкая улыбочка. Глазки бегают. Сразу видно – себе на уме. Действовал по принципу: «Хороший врач всегда найдет у пациента болезнь по карману». Сказал, что случай необычный и Патрицию надо оставить в клинике для наблюдения.

– И вы согласились?

– А что было делать? Ей предоставили отдельную палату, хороший уход. Можете себе представить, во что это вылилось. Впрочем, здоровье Патриции было мне дороже любых денег. Профессор дважды в день беседовал с ней. Я навещал ее через день, иногда прихватывал с собой Оливию или Терри. Раз в неделю профессор беседовал со мной, успокаивал, говорил, хитрая лиса, что скоро он сможет поставить точный диагноз и тогда займется лечением. Так прошел месяц, а потом… потом я пришел к Патриции, принес цветы. Это был как раз день святого Валентина. Патриция выглядела необычно, была взбудораженной… и не узнала меня. А когда я сказал, что я ее муж, она что есть силы стала давить на кнопку вызова сестры. Когда прибежала сестра, устроила настоящую истерику, заявила, что в клинику проник сумасшедший – это я-то. А на следующий день она не признала Оливию. Бедная девочка вышла от нее вся в слезах.

– Вы, конечно, обратились к профессору?

– Он сказал, что это временное явление и теперь Патриция пойдет на поправку. Пообещал, что скоро выпишет ее. Но ей не становилось лучше, и она не признавала ни меня, ни наших детей. Я понял, что меня водят за нос, и забрал Патрицию из больницы, надеясь, что дома память к ней вернется. Но этого не произошло. Чтобы не травмировать детей, мне пришлось отдать их в интернат. Патриция заняла отдельную комнату и днями бродит привидением по дому. Со мной почти не контактирует, но иногда я слышу, как она разговаривает сама с собой, вечно поминает какого-то скрипача по фамилии Тернер. Я наводил справки, но в Сент-Ривере есть кондитерская Тернера, дантист Тернер, даже барабанщик Тернер, но о скрипаче Тернере никто не слыхивал.

– А ее вы не спросили?

– Спросил. Она сказала: «Не вашего ума дело». Мне она теперь говорит «вы».

– И вы обратились в суд?

– Я подал жалобу в полицию. Собственно, он и не отрицал, что провел сеанс гипноза или чего там, не получив согласия ни Патриции, ни моего. Поэтому я не сомневался, что дело совершенно ясное. Ведь в результате этого сеанса пострадала психика Патриции и пострадала так, что никакие улучшения в ее состоянии не могут компенсировать нанесенный ей ущерб.

– Когда вы поняли, что не выиграете дело?

– Решение присяжных было для меня, как гром среди ясного неба…

– Вы подавали апелляцию?

– Нет. Мой адвокат отговорил меня, сославшись на какие-то юридические заковырки, в которых я мало смыслю. Но я до сих пор не уверен, что был прав, пойдя у него на поводу.

Вспомнив свою легенду, Бруно спросил:

– Простите, полковник, если мой вопрос покажется вам бестактным, как вы себя ощущаете, ведь вы фактически потеряли жену?

Брови полковника схватились за мачете. Он сделал глубокий вздох и как можно спокойней произнес:

– Вы… – Затем секунду помедлил и закричал: – Эстер, проводите господина Квина!

Появилась обладательница белокурой головки. Улыбка быстро сползла с ее милого личика.

– Слушаюсь, господин Слоу, – сказала она и выжидательно уставилась на Бруно, которому ничего не оставалось, как кивнуть полковнику и направиться к двери.

Выйдя из дома, Райновски оглянулся. Эстер вскрикнула, зажав ладошкой рот.

– Вы, вы… Я узнала вас. Вы Бруно Райновски!

Бруно приблизился к девушке.

– Тише, прошу вас. Да, я Бруно Райновски. Пожалуйста, ни слова полковнику. Я вам все объясню. – Он извлек из пиджачного кармана визитку и вручил девушке. – Пожалуйста, найдите возможность сегодня зайти ко мне. Это очень важно.

Эстер заговорщицки оглянулась и спрятала визитку в карман передника.

– Я постараюсь.

Выйдя от Слоу, Райновски задал себе лишь один вопрос: «И что, этот человек мог убить Вольфганга Шмида, а может, еще и пару других присяжных, если не убить, то организовать похищение?» Положительного ответа не нашлось. Легче было представить, что он убил профессора Краузе. Что ж, надо поспешить встретиться с профессором!

Но к разговору следовало подготовиться, поскольку предстояло непростое общение с весьма непростым собеседником.

Вернувшись домой, Райновски сразу уселся за компьютер. Письмо от Пэтмена ждало его в почтовом ящике, и к нему была прикреплена папка с материалами по делу профессора. Здесь были копии протоколов заседаний суда, были свидетельства экспертов, досудебные показания свидетелей и обвиняемого. Был и протокол заседания жюри присяжных.

Большая часть материалов практически не содержала ничего такого, что как-то могло бы изменить уже сложившееся представление Бруно о процессе профессора Краузе. Но несколько относительно новых фактов ему удалось все же извлечь. Например, он узнал, что решение присяжных не было единогласным. Вольфганг Шмид, Генри Голдсмит и Тед Густавсон голосовали одинаково, то есть, сочли обвинение необоснованным. Разумеется, так голосовали не только они. Но ясно, что существовало и другое мнение, составленное на основе тех же фактов. Аргументы этой, иной точки зрения показались Бруно вполне убедительными. Но что-то в этом протоколе его все же не устраивало. Интуиция? Возможно… Ведь это верное оружие любого детектива, а Бруно Райновски всегда причислял себя к ним, хотя ни за что не признался бы в этом вслух.

Впрочем, к протоколу можно будет вернуться и после беседы с господином Краузе.

Ближе к вечеру ему сообщили, что в торговом зале его дожидается девушка. Бруно спустился вниз.

– Простите меня, Эстер, за утреннее… недоразумение. Я должен загладить свою вину. Рядом есть уютное кафе, и мы могли бы поужинать. Что скажете?

– Спасибо, в другой раз. – Бруно не мог не отметить, как улыбка идет этой и без того миловидной девушке. – Разве что чашку кофе, у меня просто нет времени. Полковник…

Бруно заказал кофе с пирожными девушке и себе.

– Я сразу заподозрила что-то неладное, ведь я знаю, что Эллери Квин всего лишь псевдоним… Но вы мне кого-то напомнили, а кого – я поняла, лишь когда вы уходили.

– Да, это была не лучшая идея – назваться Эллери Квином. Я был уверен, что полковник не читает детективы, но я не учел, что… что у него есть очаровательная служащая…

Эстер вспыхнула. Она не знала, надо ли благодарить за столь откровенный комплимент, поэтому взглянула на часики и сказала:

– Я спешу.

– Да, извините. У меня есть к вам несколько вопросов. Если не возражаете.

Девушка молча кивнула.

– Вы давно служите у Слоу? Ох, простите, я сморозил глупость…

– Почему?

– Полагаю, что вам не больше девятнадцати…

Эстер усмехнулась.

– Да. Действительно, я работаю у них год.

– Вам конечно известна их история?

– Они какие-то странные. Миссис Слоу утверждает, что едва знакома с полковником, а тот считает ее своей женой.

– Но обратите внимание, что у них одинаковая фамилия.

– Да, но Патриция требует, чтобы ее называли Патрицией Кальдера. Полковник сказал, что это ее девичья фамилия.

– Вам что-нибудь известно о судебном процессе, который Джим Слоу затеял против профессора Краузе?

– Нет.

Бруно пришлось изложить вкратце суть дела и рассказать о смерти Вольфганга Шмида и исчезновении двух присяжных. Выслушав, Эстер снова взглянула на часы.

– Мне уже надо идти, иначе полковник убьет меня.

– Скажите, Эстер, вы поверите, если я скажу вам, что Шмида убил никто иной как Джим Слоу?

Эстер вскрикнула.

– Не может этого быть!

– Но почему? Вы только что сказали, что опасаетесь за свою жизнь!

– Да. Но мне есть, чего опасаться. А вот Шмида или еще кого он убить не мог – он просто не выходит из дома!

– Как вы можете гарантировать, что сейчас, например, полковник не разгуливает по городу?

Девушка смутилась.

– Не знаю… Порой он такой страшный…

– Убийство произошло в Тотридже. Чтобы совершить его полковнику пришлось бы исчезнуть из поля вашего зрения хотя бы часов на пять. У вас, наверное, бывают выходные?

– Конечно.

– Вспомните, пожалуйста, где вы были 17 мая?

Девушка снова вскрикнула и прижала левую ладошку ко рту. Райновски откровенно любовался ею.

– Это мой день рождения! Я рано утром уехала к родителям и вернулась лишь на следующий день… Полковник даже предлагал отпустить меня в субботу, но мне не захотелось, а он не настаивал. Неужели?.. – она вскочила и почти побежала к выходу из кафе.

– Ваша сумочка, Эстер! – окликнул ее Бруно и снял модную кожаную сумочку со спинки стула.

Эстер вернулась чтобы взять забытую вещь, но Бруно крепко держал сумку за ремешок.

– Я еще увижу вас? – спросил он.

– Если захотите, но только не оставляйте мою сумочку в залог!

Бруно хмыкнул и разжал пальцы.

Николь. Да, идея назваться Квином оказалась не слишком удачной.

Мэриэл. Это как посмотреть. Благодаря ей Бруно познакомился с очаровательной девушкой!

Николь. Может быть. Но в семье Слоу разыгралась настоящая трагедия. Только в чем вина Краузе? Он ведь хотел помочь.

Мэриэл. Мне кажется, что жизнь этой семьи была далеко не безоблачной и до вмешательства профессора, просто к той ситуации они уже как-то приспособились.

Николь. Ты считаешь, что это Слоу начал охоту на присяжных?

Мэриэл. Пока мне, как, по-видимому, и Райновски, это представляется маловероятным, скорее, он разобрался бы с Краузе.

Николь. А, может, он решил так запугать Краузе, чтобы заставить его вернуть все к прежней ситуации.

Мэриэл. Это слишком заумно. Кроме того, тебе не кажется, что, если бы Краузе мог это сделать, он бы и без всякого давления со стороны полковника обошелся. Его бы такой поворот событий избавил от многих неприятностей.

Николь. Да, конечно, но Слоу мог считать иначе.

Я не была так благодушно настроена по отношению к полковнику Слоу, как Мэриэл и Бруно, а слова моей подруги восприняла как очередной подвох. К тому же, где он был вечером 17 мая? Возможно, мы это еще узнаем. Я отдала рукопись Мэриэл.

 

Глава восьмая

Питер Краузе

Кабинет психиатра был больше похож на кабинет писателя. Стеллажи с книгами, большой письменный стол с прильнувшим к нему современным компьютерным столиком. Компьютер последней модели.

Несколько выпадали из стиля два больших старомодных кресла, сидеть в которых, тем не менее, было очень удобно.

– О да, вы очень молоды, друг мой, – воскликнул профессор, едва Райновски назвал себя.

– Я так не считаю, – возразил Бруно, смягчив свое заявление улыбкой.

– Ничего, это быстро проходит, – успокоил профессор. – Я вообразил, что мне предстоит встреча с ровесником старины Пэтмана, – усмехнувшись, пояснил Краузе. – Хотите что-нибудь выпить?

– Не сейчас.

– Как хотите. Так чем вас заинтересовало мое неприглядное, с точки зрения общепринятой морали, прошлое?

– Право, профессор, я не склонен оценивать с этой позиции ваши проблемы, меня интересуют факты.

– Факты, говорите? Нет более расплывчатого понятия. Ведь именно факты настолько неоднозначны, что рассказать о них непросто, вы должны понять, что я могу вам описать только то, что сам наблюдал, но с любой другой точки зрения все это может выглядеть иначе.

– Понятно, – сказал Бруно, но именно в этот момент почувствовал нечто ускользающее как раз на уровне понимания.

– Давайте поступим так: я расскажу вам то, что знаю, и если у вас останутся вопросы, вы их зададите потом, согласны?

– Да.

– Более двух лет назад меня попросили осмотреть женщину, Патрицию Слоу, после попытки суицида. Это был не мой случай. Я специализировался на посттравматических неврозах, но доктора Гриффса, консультировавшего таких пациентов как госпожа Слоу, не было не только в клинике, но и в стране, он читал лекции в Европе. Поскольку это был классический случай возрастного невроза, я согласился. Существуют методики, препараты, думаю, вам все это известно, – Бруно кивнул, – однако я сразу почувствовал, что с женщиной не все так просто, как казалось на первый взгляд. Не вижу смысла загружать вас терминологией и теоретическими рассуждениями. Главное, что не вписывалось в обычную динамику подобных состояний, заключалось в том, что пациентка вовсе не выглядела ни истеричной, ни измученной длительной депрессией. Она прекрасно понимала, как смотрелись ее действия со стороны, и попросту не верила, что она это сделала. Патриция в беседе со мной даже намекнула, что, возможно, кто-то хотел ее убить. И, знаете, ее утверждения были достаточно логичны. Я должен рассказать вам, что представляла собой ее попытка самоубийства и что при этом происходило вокруг. Нужно заметить, что, если бы произошло худшее, полиции пришлось бы сильно потрудиться, чтобы объяснить все произошедшее убедительно и в рамках закона. Однако Патриция выжила, и это изменило ситуацию. – Краузе встал. – Давайте все же выпьем, по пятьдесят грамм, у меня есть хороший старый коньяк, настоящий французский.

Он вышел и через минуту вернулся с двумя бокалами и бутылкой, примерно на треть заполненной коньяком, насколько мог судить Бруно, действительно хорошим. Райновски не любил крепкие напитки, но промолчал, вернее кивком поблагодарил хозяина кабинета, принимая из его рук бокал.

– Так на чем я остановился? – спросил профессор, возвращаясь в свое кресло.

– Вы собирались рассказать о том, как ваша пациентка пыталась расстаться с жизнью, – напомнил Бруно.

– Да. Патриция сразу заявила, что у нее нет ни малейших причин быть недовольной своей судьбой. Муж у нее прекрасный, любит ее, заботится о ней. Дети никогда не создавали никаких проблем. В общем, все настолько хорошо, что случившееся с ней ее саму несказанно удивляет. Госпожа Слоу помнила, что в тот день, когда все случилось, она чувствовала себя немного усталой, накануне ночью было жарко, и она долго не могла уснуть, когда же, наконец, уснула, сон ее был очень тревожным, ее беспокоили неприятные сновидения, правда, вспомнить, что именно ей снилось, она не могла. Утром ей пришлось выпить таблетку от головной боли. Патриция помнила, как пошла отдохнуть после обеда, и все. Очнулась в больнице. Однако в центр Бергмана ее привезли с признаками тяжелейшего отравления, и отравилась она снотворным, которое не мог выписать ни один врач, если верить всему, что она мне рассказала. Вы знаете, что в подобных случаях назначается социальное расследование?

– Конечно.

– После всего, что я услышал, естественно, я запросил протоколы бесед социальных служащих с членами семьи Слоу.

– И вам без вопросов выдали эти материалы?

– Я обосновал свою просьбу, разумеется. Кстати, если вы хотите, чтобы я был с вами и дальше откровенным, то должны мне дать гарантии, что сказанное мною нигде не засветится.

– В качестве гарантии могу предложить только свое слово и здравый смысл.

– Исходя из того, что мне вас рекомендовал Пэтман, пожалуй, сочту эти гарантии достаточными.

– Итак, вернемся к окружению вашей пациентки. Ее близкие видели ситуацию несколько по-другому?

– Вы уже догадались?

– Предположил.

– Правильно предположили. Не только муж Патриции, но и все, с кем удалось поговорить, рассказывали, что госпожа Слоу давно страдала невротическими припадками. У нее были периоды апатии, которые сменялись бурными истериками, временами она была просто невыносима. Все началось, как считает муж, после рождения второго ребенка. Беременность протекала сложно, да и роды были тяжелыми. Такое случается, но, как правило, проходит после соответствующего лечения. Однако госпоже Слоу становилось все хуже. Она была раздражительной, постоянно находила поводы для обид и упреков, казалось, что она просто ненавидит все, что ее окружает. Джим Слоу пытался помочь жене. Он проявлял чудеса терпения, ему удалось уговорить Патрицию обратиться к врачу. Поверьте, это было не просто. От консультации психиатра она категорически отказалась, а семейный врач назначил симптоматическое лечение, в том числе выписал снотворное. Что же произошло в тот роковой день? С утра в доме было спокойно, поскольку Патриция поздно встала и пребывала в состоянии апатии, очевидно, в результате действия лекарств, которые она приняла накануне. После обеда госпожа Слоу сказала, что чувствует усталость, и действительно отправилась в свою спальню, чтобы отдохнуть. В этом не было ничего необычного. Джим остался в столовой, он просматривал газеты. Примерно через час полковник услышал крик сына, мальчик зашел в ванную и увидел там лежащую на полу мать. Патриция была без сознания, но, к счастью, помощь подоспела вовремя. Все указывало на то, что она отравилась своим снотворным. Но тут уже есть некоторая странность, которую упомянула пациентка в нашей первой беседе. У нее не было таблеток в достаточном количестве, чтобы серьезно отравиться. Мне непонятно, почему на эту деталь никто не обратил внимания. Хотя я допускал, что над этим просто никто не задумался. Допускаю, что Патриция не точно описала ситуацию. Во всяком случае, у меня не было возможности уточнить детали, ибо вторая моя встреча с пациенткой сильно отличалась от первой. Я увидел просто другую женщину, она даже выглядела иначе. К сожалению, нашу первую встречу я никак не зафиксировал. Поэтому вы можете мне либо верить, либо нет. Тот же выбор был и у присяжных.

– В какой момент вы приняли решение попробовать свою новую методику лечения? – не удержался от вопроса Бруно. Ему уже была понятна общая картина.

– Дело в том, что медикаментозное лечение не давало никаких результатов. Больную пришлось поместить в специально оборудованную палату, она отказывалась от еды и питья, не хотела ни с кем общаться, одно лишь упоминание о семье вызывало резкое ухудшение ее состояния. Кроме меня к госпоже Слоу были приглашены и другие специалисты, на суде они подтвердили мои показания. Я, возможно, впервые в жизни решился на риск, исключительно ради спасения этой женщины. Да, если бы я догадался записать тот разговор, возможно, дело вообще не дошло бы до суда.

– Вы не могли бы мне объяснить, что за методику вы применили? В популярной форме, насколько это возможно?

– Собственно, в моей методике нет ничего революционного, со времен Фрейда психоаналитики ищут причины психических отклонений в прошлом опыте пациентов. Разница лишь в том, что я пытаюсь найти не точку сбоя, а точку гармонии. Я считаю, что можно вернуть человека в состояние той самой гармонии, но уже в новых нынешних обстоятельствах. Как и что я для этого делаю, неспециалисту уже объяснить трудно, впрочем, это пока нелегко обсуждать и с большинством специалистов.

Николь. Очень странная история. У меня такое чувство, что профессор далеко не все сказал и вполне сознательно.

Мэриэл. Трудно с тобой не согласиться, ведь на вопрос Бруно о методике он попросту не стал отвечать. Ссылка на сложность мне показалась неубедительной.

Николь. Безусловно! Он даже не произнес слова «гипноз», хотя именно об этой методике говорят все остальные.

Мэриэл. Да, и мне кажется, что разобраться в случившемся будет очень сложно, если мы не поймем, что стоит за нежеланием Краузе ответить на такой важный вопрос.

Николь. Зато идея точки гармонии кажется мне весьма интересной, ты не находишь?

Мэриэл. Да, странно только, что никто раньше до этого не додумался.

Николь. Кто-то же должен быть первым. А не кажется ли тебе, что автор пытается отвлечь наше внимание, намекая на другую детективную историю? Я имею в виду снотворное. Точнее, его количество.

Мэриэл. Возможно, но этому факту можно найти вполне рациональные объяснения, но не будем сейчас на это отвлекаться.

Не понравилось мне это. Почему Мэриэл не хочет обсудить столь явный намек автора? Впрочем, это тоже может быть «домашней заготовкой»…Что ж, продолжим, моя очередь читать.

 

Глава девятая

Встреча друзей и неожиданная идея

Этот сон Бруно видел не реже раза в месяц. Он играет с отцом в шахматы. Сначала жертвует слона, вскрывая позицию белого короля, затем добавляет на жертвенник коня, чтобы выманить вражеского короля в центр доски. Для защиты короля отец вынужден отозвать фигуры с ферзевого фланга, и тогда приходит в движение крайняя пешка черных: дорога в ферзи открыта! Отцу приходится отдать ферзя за две пешки, чтобы предотвратить появление нового ферзя. На доске возникает примерное материальное равновесие с нестандартным соотношением сил. Отец улыбается. Он любит такие позиции и горд за сына, не боящегося идти на жертвы. Телефонный звонок. Бруно снимает трубку. Это отца, женский голос. Отец слушает молча, затем кладет трубку, целует Бруно и обещает доиграть партию, когда вернется. Но он не вернется – по дороге в Тотридж его допотопный «бьюик» слетает со скользкой дороги и падает в пропасть. Тут обычно Бруно просыпается в холодном поту.

Но сегодня все немного не так. Телефонный звонок. Когда Бруно снимает трубку, звонок не прекращается, и Бруно осознает, что это не сон. Он ощупью находит телефон и, еще не думая просыпаться, еле слышно говорит:

– Алло.

– Привет, Пан. Чувствую, что разбудил тебя. С каких это пор ты дрыхнешь в такое время? Уже скоро восемь…

– Гарри? Ты откуда взялся? – Голос Бруно звучит бодро, но он еще ничего не соображает.

– Я же писал тебе, что Ева выходит замуж. Сегодня свадьба. А завтра Джеки, ее жених, пригласил меня прокатиться на его яхте.

– Раньше после свадьбы устраивали медовый месяц…

– Ты отстал от жизни, Пан, лет на двести. Теперь медовый месяц устраивают до свадьбы, и тянуться он может несколько лет. А свадьбу играют, когда уже совсем припрет! – Гарри разразился веселым смехом.

– О времена, о нравы!

– Короче, Пан. Послезавтра я улетаю обратно. Шеф без меня, как без головы, – он снова хохотнул. – Но я не могу вернуться в Штаты, не повидав тебя. Джеки велел прихватить с собой какую-нибудь горячую малышку, и мой выбор остановился на тебе.

– Ты неисправим, Гарри.

– И никаких отговорок! Заеду за тобой завтра утром.

* * *

– Отдать концы! – скомандовал себе Джеки.

– Как бы нам и вправду не отдать концы, – сказал Гарри, выразительно посмотрев на небо. Желтая пелена песка, ночью принесенного суховеем, плотно скрывала солнце. – Проклятье. Ты не передумала, Ева?

– Не беспокойся. Я сегодня не…

Бруно оценивающе взглянул на ее живот. Месяцев семь, решил он, хотя кто их разберет.

– Воду не забыли? – сдался Гарри.

– Два ящика минералки, думаю, хватит, – сказал Джеки и с силой оттолкнул причал. Яхта чуть качнулась и заскользила в сторону открытого моря.

Джеки перешел на корму и завозился с двигателем. Ева сидела на боковой скамеечке, скрестив руки на груди, а затем попросила Гарри помочь ей спуститься вниз.

Когда отдалились от берега метров на двести, Джеки распустил паруса, велел Бруно встать у штурвала, а сам пошел сменить Гарри.

– Как бы она и в самом деле не родила тут, – сказал Гарри, вернувшись на верхнюю палубу.

– Может, не стоит слишком удаляться от берега? – предложил Бруно. На зубах скрежетал песок.

– После обеда обещали дождь. Жара спадет. – Гарри протянул сигареты Бруно. Тот взял одну. – Старик, ты так неожиданно исчез… Столько слухов ходило… Только не говори, что тебя разочаровала физика.

Бруно поджег сигарету и дал прикурить Гарри.

– Скорее, я разочаровался в племяннице декана.

– Можешь не продолжать, – кивнул Гарри. – Это одна из версий. Мы лишь после узнали, что Алекс его племянница. Это сразу все расставило по местам. Кстати, на последнем курсе она выскочила за Джованни. Итальянская физика отброшена на десятилетия назад.

Друзья рассмеялись.

– Чем ты занимаешься? – спросил Гарри.

– Торгую компьютерами оптом и в розницу. Строю и администрирую сети. Дядюшка оставил наследство.

– Везет же некоторым, – хмыкнул Гарри. – Не могу представить тебя остепенившимся…

– Бизнес налаженный, легко обходится без моего вмешательства. Не слишком обременяет меня.

– Ну и? Скучаешь таки по энтропии?

– Наоборот. Пытаюсь ее приуменьшить. Отгадываю загадки.

– То есть?

– Слушай. Я как раз сейчас бьюсь над одной, но что-то дело плохо продвигается… Есть достаточно версий, но ни одна не ведет, куда надо.

– Версий… Ты что, частный детектив?

– Нет, но загадки мои как раз под стать. Речь пойдет об убийстве.

– Ого!

Бруно пропустил иронию мимо ушей.

– Довольно скромного пенсионера из Тотриджа, в прошлом бухгалтера «Электросервиса», убивают в парке ударом бутылки по голове. Побуждения неизвестны. Со слов жены и сына врагов у него не было. Серьезного наследства тоже. Но выяснилось, что он вел двойную жизнь. Под другим именем он владел виллой и развлекался там с женщинами. Оказалось, что он сменил имя по достижении совершеннолетия, чтобы порвать с нацистским прошлым своего отца, бежавшего из Германии и жившего в Сент-Ривере скорее всего под вымышленным именем. Встает вопрос: откуда деньги на виллу? На «Электросервисе» звезд с неба не хватал, но имел хорошую репутацию, даже разоблачил крупную аферу, чем сберег фирме приличную сумму.

Вероятно, деньги получены от отца, каким-то образом привезшего их с собой. А семейный бунт – всего лишь инсценировка, красивый миф. После смерти родителей он официально ничего существенного не получил, но кто знает, что было передано «под столом»?

– Могу ли я заключить из сказанного, что жена или сын имели определенную заинтересованность?

– Сын утверждает, что им ничего не было известно о второй ипостаси отца. И я ему верю. Ведь именно он обратился ко мне.

– Тупик?

– Почти. Тут происходят новые события. С промежутком в несколько дней исчезают двое тотриджцев… Это восемь баллов по шкале Рихтера для такого полусонного городка, ты знаешь. Невольно закрадывается мысль, что эти ребята причастны к убийству, а иначе зачем исчезать? А в довершение я получаю сообщение-подсказку, что убитый и двое исчезнувших являлись два года назад присяжными на суде по делу профессора Краузе. Прелюбопытное дело, между прочим. Профессора оправдали, и эти трое как раз голосовали против обвинения. Я побеседовал с еще двумя присяжными, не поддержавшими обвинение. Они не могут твердо обосновать свое решение и говорят, что в другой день вполне могли «опустить черный шар». Решение было неоднозначным.

– Возможно, что у истца есть мотив…

– Да, но почему он не занялся обвиняемым? Я встретился и с этим истцом. Бывший полковник, сбежавший из Венесуэлы. Много вербальной агрессии, но не производит впечатления человека, способного от слов перейти к делу. Впрочем, я сообщил в полицию о полученных мною фактах, если это действительно факты. Надеюсь, что они проверят алиби полковника во всех трех случаях, это их работа…

– А может, все обстоит с точностью до наоборот? Знаешь, в физике, да, впрочем, и в других областях познания, всегда имеет смысл вывернуть ситуацию. В твоем случае, например, почему бы не предположить, что именно убийца прислал тебе сообщение с подсказкой, чтобы направить тебя по ложному следу. Ты взял этот след и пришел в тупик. Может, надо просто отбросить эту версию и посмотреть, что останется?

– Я думал об этом, – сказал Бруно, но его уши покраснели.

– К тому же после оправдания профессора прошло более двух лет. Почему полковник не занялся местью по горячим следам?

На это ответа у Бруно не нашлось. Он приуныл.

– Не знаю чем тебе помочь еще, Пан, – сказал Гарри. – Похоже, ты сам все продумал. Конечно, иногда полезно кому-то просто рассказать о своих проблемах, и тогда вдруг под новым углом зрения вырисовывается какая-то новая деталь. Может, сегодня ночью по следам нашего разговора тебе придет в голову если не решение, то, по меньшей мере, новое направление его поиска.

– Спасибо, обнадежил. Это все, что ты можешь сказать?

– Не совсем, Пан. Я физик все-таки. Смотрю на мир чуть иначе и задаюсь вопросами, которые не посещают простых смертных. Кажется, ты застал основы теории Эверетта?

– Имя помню. Что-то там про Мультиверс.

– Ты знаешь, я не сторонник чуть что хвататься за эту теорию в обыденной жизни. Так можно зайти очень далеко… Но с другой стороны, есть один момент в твоем рассказе, требующий более пристального внимания. Я имею в виду твои беседы с присяжными. Сомнение, которым они подвергают собственное решение в жюри, вещь весьма характерная. И характеризует она склейки, происходящие при вынужденной смене точки наблюдения.

– Подожди, Гарри, не гони лошадей. О чем ты говоришь?

– Как бы это тебе объяснить… Есть такое понятие – селективная декогеренция. Кто-то силой своего воображения не просто создает новый мир, купируя при этом одну из ветвей альтерверса, но и оказывается в нем наблюдателем. В этой ветви мироздания у многих людей, в разной степени зависящих от их вовлеченности в отличия этого мира от прежнего, происходит непроизвольное изменение точки наблюдения. При этом порой они ощущают нечто необычное, и их действия не вполне адекватны или кажутся таковыми. Именно такими они фиксируются в их памяти.

– Как ты сказал? Селективная де… Ты имеешь в виду коллапс?

– Коллапс – это не просто выделение одной возможности, но и «уничтожение» всех других! А в нашем смысле речь идет о декогеренции, когда перепутанное состояние распадается на отдельно СУЩЕСТВУЮЩИЕ ветви, причем разрушающий суперпозицию наблюдатель оказывается в какой-то им самим определенной ветви. Извини, я не знаю, как это объяснить проще.

– Понятно, хотя и не очень, не до полной ясности, – задумчиво произнес Бруно, не обратив внимания на колкость. – А можно искусственно создать условия для такой селективной дек… ну, ты меня понял?

– Это было бы не просто интересно, это было бы событием, причем, не только в физике. Знать бы, что это за условия. Есть и еще одна проблема: если мы создадим иную реальность, то, скорее всего, сами окажемся именно в ней, как мы узнаем о том, что эксперимент оказался удачным?

– Да, это проблема, – рассеянно сказал Бруно. – Чтобы вызвать такое изменение реальности, наверное, требуется очень сильное воображение.

– О, да. Полагаю, что это под силу лишь людям творческих профессий. Но никто не отменял моральную ответственность за последствия.

– Вот именно! Если все же селективная декогеренция, надеюсь я верно произнес этот термин, имела место в случае с Краузе? Например, именно он создал для этого условия. Он действовал в собственных интересах, так?

– Наверное. И ключевым событием могло быть решение присяжных.

– Следовательно, если вернуть событию его наиболее вероятный сюжет, то реальность…

– Нет, есть мнение, что невозможно войти в одну и ту же воду дважды, и я считаю, что это правильно.

– Да-да, зато можно дважды сесть в одну лужу! Впрочем, к данному делу это не относится…

– Я вот еще о чем подумал, – вдруг оживился Гарри, – это ведь для Краузе вердикт присяжных был точкой отсчета, но если мы сместим интересы в сторону, например, полковника, то и момент ветвления может быть выбран иначе.

– Не думаю, что полковнику такое под силу, а вот Краузе вполне мог устроить что-нибудь подобное.

– Я не об этом. Разумеется, и тут следует искать того, кому это выгодно… Я просто подумал, что полковник мог бы попытаться тоже устроить свою селективную декогеренцию, но, разумеется, где-то раньше. И не важно, что ему это не под силу. Ведь он мог кого-нибудь для этой цели нанять.

Николь. Похоже, автор решил изменить жанру детектива, плавно перенаправив сюжет в научную фантастику.

Мэриэл. Так уж и в научную! Только потому, что появился физик?

Николь. Не только. Физик, между прочим, высказал любопытную идею.

Мэриэл. Идея, как ты сама заметила, не столь любопытная, сколь фантастическая. А вот насколько эта фантастика научна, еще разобраться надо.

Николь. Разобраться тут надо во многом, но давай сначала дочитаем. Осталось ведь немного, автор наверняка приготовил свои объяснения, по закону жанра.

Я действительно удостоверилась, что осталась лишь одна глава, и хорошо: в горле свербело, и без чашки кофе я бы уже не прочитала вслух и строчки. Но отвлекаться на кофе не хотелось. Я с радостью отдала рукопись Мэриэл, предвкушая развязку.

 

Глава десятая

Эстер

Разговор с Гарри привел Бруно в отчаяние. Он отчетливо сознавал, что зашел в самый тупой тупик, из которого лишь один выход – там, где вход. Гарри ничем не помог ему: ведь изложить факты можно было перед кем угодно, даже перед Эстер… Эстер! О чем бы не думал Бруно, его мысли соскальзывали к этой белокурой девушке. Думать о ней было приятно. Улыбка, постоянно игравшая на устах девушки, не могла оставить Бруно равнодушным, и он мечтал о новой встрече с ней. Но где взять повод? Да и не мог он явиться в дом Слоу. Ведь он обещал полковнику больше его не беспокоить, а у того наверняка помимо крутого нрава имелось оружие… Кто знает, что может произойти.

В свои двадцать семь Бруно Райновски уже понимал, что многие проблемы решаются сами собой, особенно если ничего не предпринимать. К сожалению, не все.

В это утро Бруно не хотелось вставать. Накануне позвонил Лотар Шмид. У него дела в столице, и он обещал заскочить в конце дня. У Бруно не было для него новостей, и он подумывал, не признать ли свое поражение. Но потом решил, что сдаться никогда не поздно.

До открытия магазина оставалась четверть часа, и Бруно усилием воли поднял себя с постели. Холодный душ лишь немного освежил его, а на завтрак времени не оставалось.

Он сварил себе кофе и с дымящейся чашкой в руках спустился в магазин. Лора уже возилась с входной дверью. Наконец ей удалось сдвинуть засов и распахнуть ее. В магазин вошла первая посетительница. Увидев ее, Бруно пролил горячий кофе на джинсы. Вместо приветствия он издал вопль, чем изрядно напугал и Лору, и Эстер. Девушки бросились к нему, но шок прошел, и он овладел собой.

– Ничего страшного, – успокоил девушек Бруно, промокая салфеткой пятно на джинсах. – Уже все прошло.

– До свадьбы заживет! – сказала Лора, не обратив никакого внимания на цвет, которым окрасилось лицо босса.

Зато это заметила Эстер. Это не замедлило сказаться на цвете ее щек, впрочем, румянец ей шел. Чтобы скрыть смущение, она сказала:

– Я хочу купить нетбук.

– У нас большой выбор, пройдите за мной, и я ознакомлю вас с последними новинками, – защебетала Лора.

Она направилась к витрине, но Эстер не сдвинулась с места. Заметив это, Лора хотела что-то сказать, но ее опередил Бруно.

– Мы только вчера получили новинку от фирмы «Асус», уверен, что вам понравится. Лора, пожалуйста, принеси со склада черный и серебряный. Вы будете первой покупательницей, – затараторил он.

– Спасибо, я не очень в этом разбираюсь. Родители подарили мне на день рождения триста долларов, чтобы я купила нетбук. Этого хватит?

– Хватит, хватит, еще останется… Располагайтесь за этим столиком, сейчас Лора принесет нетбуки, и я продемонстрирую их в действии. Замечательная вещь – маленькая, легкая и полдня без подзарядки! Я дам вам пожизненную гарантию.

– Пожизненную – это как? Пока не умрет компьютер? – засмеялась Эстер, садясь в предложенное кресло.

– Нет, пока я не умру, – серьезно сказал Бруно, но, взглянув на девушку, не выдержал и тоже рассмеялся.

Лучшего покупателя у Бруно не было никогда. Эстер не задавала лишних вопросов и не торговалась, а Бруно продал ей нетбук по себестоимости, не обращая внимания на знаки, подаваемые Лорой. Впрочем, та быстро сообразила, что это покупатель особый, и демонстративно уткнулась в бумаги.

– Спасибо, – сказала Эстер.

– Но это еще не все. Покупку следует обмыть. Иначе гарантия недействительна.

– Кофе для этой цели подойдет?

– Подойдет, если капнуть в него коньяка.

– Что ж, у меня сегодня выходной.

– У меня тоже. Покупателей больше нет, Лора справится одна, а если что – Паоло ей поможет. Подождите меня минуту, я только переоденусь.

* * *

Они уже полтора часа сидели в кафе и без умолку болтали, даже не заметив, как перешли на «ты». «Даже Эстер», – вспомнил Бруно и ухмыльнулся. А, правда? Почему бы не рассказать Эстер? В конце концов, эта история затрагивает и ее. Идея понравилась ему настолько, что он приступил к ее исполнению немедленно. Конечно, он не ожидал конкретной помощи от нее, но стоило еще раз проверить на логичность уже известные связи событий и попробовать поискать новые. Однако этот ход не слишком помог ему, а точнее, не дал ничего нового.

Эстер нравился этот забавный парень, играющий в частного детектива. Изо всех сил она пыталась воспринять его серьезно, но это ей не всегда удавалось. Ей льстило, что ее посвящают да с такими подробностями во «взрослые» дела, и она внимательно слушала, стараясь не упустить ни одну, даже мелкую, деталь. Когда пан Райновски закончил, она сказала:

– Я близко к сердцу принимаю страдания госпожи Слоу, но они ничто по сравнению со страданиями ее детей.

– Надеюсь, у нее хватает ума и такта не отторгать их?

– Да, хватает… Когда дети приезжают из интерната, первым делом они бегут к ней. Скучают без матери. Она ласкова с ними, и со стороны может показаться, что она любящая, но строгая мать. Но ей это тяжело дается. Когда дети оставляют ее, она ложится ничком на кровать и рыдает.

– А полковник?

– Полковник превратился в комок нервов. Впрочем, может, и раньше он был таким. Я этого не знаю. Пожалуй. Я думаю даже, что он мог убить. Под горячую руку.

– Лотар передал в полицию текст сообщения, полученного мной. Полиция заинтересовалась новым направлением расследования и, разумеется, главным подозреваемым назначила полковника, но ей быстро удалось установить его алиби. Оказывается, 17 мая в предположительное время убийства ему на домашний телефон звонил учитель математики из интерната и жаловался на успеваемость и поведение Терри. Они проговорили не менее двадцати минут. Телефонная компания подтвердила факт разговора. Ни единого шанса… Вот так.

– Но кто-то ведь убил этого Шмида! Может, это не связано с судом?

– Может. Но знаешь, что сказал мне Гарри?

– Гарри?

– Это мой школьный товарищ. Он таки, в отличие от некоторых, окончил Стэнфорд и занимается физикой. Пару недель назад он приезжал на свадьбу сестры, и я ему все рассказал. Как тебе.

– Но, судя по всему, он тебе не очень помог. Тоже.

– В общем, да. Но он обратил внимание на некоторую странность в поведении присяжных. Они не могли объяснить, почему голосовали за невиновность Краузе. А те, кто проголосовал против, испытывали большие сомнения…

– Полковник считает дело совершенно ясным.

– Его точка зрения понятна. Но даже адвокат Краузе оценивал шансы как «фифти-фифти». А уж он в этом понимает.

– И что?

– Гарри считает, что это могла быть склейка.

– Ты хочешь сказать, что у присяжных поехала крыша и склеились мозги?

Бруно усмехнулся. Ему пришлось вкратце изложить основы эвереттики. Неожиданно, это произвело сильное впечатление на Эстер.

– Потусторонние силы?

– Это звучит двусмысленно. Лучше скажем, влияние другого мира на наш, возникшее из-за селективной декогеренции, есть такое понятие, Гарри считает, что в принципе это влияние можно осуществить по желанию, рукотворно, так сказать. Но далеко не каждому это под силу.

– А что для этого требуется?

– Прежде всего, мощное воображение. Творческое воображение. Красочное, способное увлечь и не отпустить.

– Послушай, Бруно, а что если… – Глаза девушки увеличились. Она взяла в ладошки зардевшиеся щеки.

– Что ты задумала, Эстер?

– Ты знаешь, я отдам все, чтобы помочь Слоу… – прошептала она.

– Но как ты собираешься это сделать?

– Я собираюсь стать актрисой. Занимаюсь в театральной студии, и у меня хорошо получается… Что-что, а с воображением у меня все благополучно. И фантазии хоть отбавляй. Я бы могла попробовать…

– Стой! Если бы это было так просто…

– Почему же просто? – обиделась Эстер. – Ты же сам сказал, что не каждый сможет. А мне кажется, что я смогу!

– Нет! Ты не должна! Это очень серьезно. И опасно. Подумай об ответственности, ты можешь навредить!

– Кому?

– Хотя бы Терри и Оливии.

– Им-то как раз хуже не будет. Просто некуда хуже.

– Мне не следовало тебе это рассказывать.

– Дело сделано.

– Подумай еще раз. Я все-таки надеюсь тебя образумить.

– Подумать обещаю. Да и почитать кое-что придется.

* * *

Разговор всполошил Бруно, хотя он не слишком верил, что действительно существует такое серьезное явление, как эта селективная декогеренция. С одной стороны он понимал, что если такое возможно, то может происходить по нескольку раз на день. Мы этого не замечаем или замечаем, но находим банальные причины. Так что в самом этом явлении ничего страшного нет, но даже этот вывод не смог успокоить его. Тогда он решил позвонить Гарри. Гарри снял трубку сразу, словно ждал звонка.

– Я сделал глупость, – начал Бруно.

– В первый раз?

– Важно, чтоб не в последний.

– Валяй, рассказывай!

– Ты рассказывал про селективную декогеренцию, помнишь?

– Только не говори, что ты этим занялся!

– Хуже… Я рассказал Эстер. Это служанка у Слоу. Полковник… ты помнишь.

– И…

– И она загорелась… Хочет помочь им.

– Успокойся, она не сможет. Для этого надо…

– Помню, но она начинающая актриса и уверена, что у нее все получится.

– Ничего у нее не получится!

– А если…

– Вот это меня и беспокоит. Последствия могут быть непредсказуемы и трагичны. Стоит чего-то не продумать – все пойдет наперекосяк. Хотя узнаем ли мы об этом? Ты должен ее остановить!

– Я пытался, но она и слышать не хочет. Говорит, если есть хоть один шанс, она должна попробовать.

– Дави на ответственность, она потом себе не простит.

– Пытался, без пользы.

– Почему ты ей вообще рассказал?

– Не надо было этого делать.

– Зная тебя, дружище, могу предположить, что ты в нее втюрился.

– Что-то в этом есть.

– А она?

– Что она?

– Не придуривайся. Она тоже дышит неравнодушно?

– Я не уверен.

– Это твой единственный шанс. Скажи, что в результате декогеренции она может потерять тебя.

– Это… правда?

– Старый дурень! Пан или пропал! Пропал! Можешь не сомневаться – так и будет.

– Но… что-нибудь можно предпринять? Я не хочу ее терять…

– Трепаться меньше надо было!

– Слушай, Гарри…

– Ладно. Есть у меня одна идея, но учти, она не проверена на практике и вообще. Так что, строго между нами.

Бруно поклялся. Гарри изложил суть своей идеи, велел действовать незамедлительно и положил трубку.

 

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

 

Мэриэл. Расследование

Я думаю, проницательный читатель уже догадался о том, что расследование только теперь и начинается. До этого момента просто описывались события и то, как о них стало известно нам с Николь.

Когда мы дочитали рукопись, я сразу решила выяснить главный вопрос:

– Но как эта папка попала к тебе? – спросила я без обиняков.

– То есть? – Удивление Николь было неподдельным, или моей подруге лучше бросить программирование и стать профессиональной актрисой.

– Давай не будем продолжать эти игры, – несколько раздраженно предложила я.

– Давай, – согласилась Николь, – но кто кого разыгрывает?

– Ты хочешь сказать, что эту рукопись принесла сюда не ты?

– Конечно, не я. Я думала, что это игра в детектив по вашему с Ари сценарию.

И тут я почувствовала, что Николь говорит правду, продолжение розыгрыша, если бы он действительно был, в этот момент уже не имело смысла.

– Вот оно что? Мы читали это творение и подозревали друг друга в его авторстве? Забавно.

– Но тогда получается, что мы не знаем, как рукопись сюда попала, если это не проделка твоего секретаря.

– На него это не похоже, но давай уточним.

Я тут же позвала Ари, который заверил нас, что впервые увидел папку с рукописью у меня на столе.

Что ж, одной загадкой больше, одной меньше, какая разница?

Поскольку никаких соображений относительно появления упомянутой рукописи в моей конторе у нас не появилось, мы решили оставить это на потом.

– Давай лучше разберемся с теми событиями, о которых только что прочитали, – предложила я.

– Не возражаю, – согласилась Николь, – но сначала надо бы понять, зачем кто-то решил описать события, которых на самом деле не было, если верить Ари. К тому же рукопись прерывается на полуслове.

– Мы пока не можем утверждать, что все это вымысел, как минимум, профессор Краузе – вполне реальный человек. И он действительно психиатр.

– Есть только один способ убедиться в достоверности изложенных фактов – найти упомянутых в рукописи людей, если они существуют, и задать им соответствующие вопросы.

– Имеет смысл начать с главного героя.

– Бруно Райновски. Ты никогда не слышала этого имени? Не знаешь, где его магазин?

– Не помню, но это не сложно выяснить. Если речь идет о благополучном компьютерном бизнесе, адрес можно найти в любом справочнике, уж не говоря об Интернете.

– Но только в том случае, если в названии магазина упомянута фамилия его владельца, и эта фамилия именно Райновски.

– В рукописи вроде сказано, что все обстоит именно так, следовательно, эти факты можно проверить, не выходя из дома.

Очень скоро мы выяснили, что магазин пана Райновски существует и находится на улице Ризотти рядом с Музеем искусств.

 

Пан Райновски

Мы решили не звонить господину Райновски, чтобы договориться о встрече. Что мы бы ему сказали? Он бы принял нас за сумасшедших и швырнул трубку. К тому же не верилось, скорее всего, на каком-то подсознательном уровне, что такой человек существует не только на страницах загадочной рукописи. Поэтому мы отправились на улицу Ризотти и там легко нашли нужный магазин.

Несколько солидных покупателей держали в плотном кольце высокого молодого человека в джинсах и черной футболке, что-то с увлечением им объяснявшего. Косичка и серьга в левом ухе не оставляли сомнений, что перед нами сам Бруно Райновски.

Мы подождали несколько минут, пока Бруно не направил покупателей к кассе. Он сразу обратил внимание на нас.

– Вам помочь? – привычно спросил Райновски.

– Нам хотелось бы поговорить с вами, – ответила Николь, – но не о компьютерах.

– Не о компьютерах… – машинально повторил Бруно и взглянул на меня. – Неужели? О боже… Госпожа Адамс?

С этого момента он пожирал меня глазами, словно перед ним мисс Вселенная. Я порадовалась, что Дэвида нет с нами. С другой стороны, мне бы хотелось посмотреть на реакцию моего мужа…

– Вы правы.

Бруно, от удивления потеряв дар речи, жестом пригласил нас подняться по лестнице на второй этаж. Как мы уже знали, именно там он и принимал клиентов, приносивших ему свои загадки и тайны.

Квартира, как я и представляла себе, оказалась крошечной. Гостиная совмещала функции и приемной, и кабинета. Да и вечера пан Райновски, наверное, часто тоже проводит здесь.

– Хотите что-нибудь выпить? – спросил нас Бруно, когда мы расположились у маленького чайного столика в низких, но удобных креслах.

– Если можно, стакан воды, – попросила Николь, но Бруно по-прежнему игнорировал ее.

– Да, – поддержала я подругу, – если можно. Сегодня жарковато.

Только тогда Бруно метнулся к холодильнику, вынул бутылку минеральной воды и налил в три высоких стакана.

– Кстати, меня зовут Николь Федона-Нуар, – сказала Николь, пытаясь исправить мою оплошность, но Бруно как будто не слышал ее.

Наконец, мы приступили к нашему разговору, который, по крайней мере, сначала был весьма странен.

– Скажите, вам не знаком этот предмет? – спросила я, положив на столик папку с рукописью.

– Ну, я вижу, что это старая папка для бумаг, я что-то еще должен в ней увидеть?

– Вы уверены, что видите ее впервые? – спросила Николь.

Бруно отвлекся от папки и посмотрел на меня.

– Я не слишком понимаю, милые барышни, смысл ваших вопросов, но почти уверен, что не видел ранее этой папки. Почти, потому что если я видел когда-то этот предмет мельком, мог, конечно, и не запомнить сей факт. К тому же не вижу ничего примечательного в этом предмете. Обыкновенная канцелярская папка.

– Нет, нет, – усмехнулась я, – мы подозревали, что эта папка некогда принадлежала вам.

– В таком случае – категорическое «нет». Папка не моя и никогда моей быть не могла. Возможно, что внутри нее… А можно ли мне поинтересоваться, какая связь существует между мною и содержимым этой папки? Ведь такая связь есть?

– Да, вы правы. В ней находится рукопись, повествующая о нескольких эпизодах из вашей жизни. Попросту говоря, речь идет об одном из ваших расследований. Мы не ошибаемся? Разгадывать тайны – это ваше хобби?

– Нет, не ошибаетесь. – Было заметно, что мой вопрос доставил ему удовольствие. – Время от времени я действительно занимаюсь поиском ответов на вопросы, которые кажутся мне интересными. О каком случае идет речь в этой рукописи?

– Вы помните дело Вольфганга Шмида?

– Что?! Этого просто не может быть!

Бруно вскочил и заметался по гостиной – мы уже знали об этой его привычке.

– Чего?

– Никто не мог описать это дело, понимаете? Оно не закончено! Я занимаюсь им сейчас, у меня даже не все факты по нему собраны! Неужели здесь, в этой папке…

– Мы сделали для вас копию рукописи, – сообщила я, – и вы сможете ее прочитать, но решения загадки там нет, создается впечатление, что у этого повествования попросту отсутствует финал. Он или не написан, или сознательно утаен именно от нас, – это предположение возникло у меня во время нашего странного разговора.

– Какой финал? Ведь дело не закончено. Пожалуй, мне действительно стоит прочитать…

– Да, – неожиданно прервала господина Райновски Николь, – но пока, до того как прочитаете, вы можете ответить на вопросы не литературные, а связанные с конкретными людьми? У нас есть подозрения, что в этом тексте все имена названы точно, без изменений.

– Но я могу и не знать этих имен.

– Однако тут описана часть вашей жизни, – напомнила я.

– Ну, если… Хорошо, спрашивайте.

– Итак, как минимум, убитого точно звали Шмид?

– Убитого? Откуда вы взяли, что он убит?

Уже было успокоившийся Бруно вновь замелькал перед глазами.

– А у вас другие сведения?

– Ко мне обратился сын Вольфганга Шмида.

– Лотар?

– Именно. Лотар Шмид. Его отец не вернулся с прогулки. Для такого маленького провинциального городка как Тотридж – это чрезвычайное событие. Полиция искала его несколько дней. Были проверены все возможные, и даже не очень возможные варианты. Но человек исчез бесследно.

– Известно ли вам его второе имя?

– Какое еще второе имя?

– Гюнтер Пфлегер.

– Это имя я слышу впервые. Хотя, – Бруно замолчал, словно какая-то мысль остановила его, – что-то знакомое.

– Может, вы читали об этом человеке в газете, или в сети? – догадалась Николь.

– Точно! Тело Пфлегера было обнаружено в национальном парке, писали, что его убил какой-то ненормальный. Ударил бутылкой по голове.

– Что ж, это совпадает с версией автора рукописи, – заметила я.

– Да, но вы сказали о втором имени Шмида!

– В газетах не было фотографии убитого?

– Нет, зачем? При нем было удостоверение, да и его опознала женщина, экономка.

– Не мешало бы показать его фото Лотару, но это никому не пришло в голову.

– Разумеется. Какая связь? Если бы речь шла о неопознанном трупе, тогда другое дело.

– Понятно, что об остальных именах будет смысл говорить только после того, как вы прочтете текст из этой папки.

– Вам удалось меня заинтриговать и порядком запутать. Вы оставите мне свои координаты?

Я протянула Бруно свою визитную карточку.

– А вы не разыгрываете меня?

– Мы тоже об этом думали, пока читали текст. – Я бросила взгляд на Николь, и та понимающе улыбнулась. – Думаю, что нам с вами предстоит очень непростое и, безусловно, интересное расследование.

 

Следствие начинается

Когда мы выходили из магазина пана Райновски, мы понимали, что расстались с Бруно ненадолго. Бросить такое расследование мы не сможем и не захотим.

Нашему новому знакомому предстояло поработать с рукописью и узнать, если не о себе, то о ком-то очень похожем, много интересного. Вопрос об авторстве пришлось отложить.

– Давай пройдемся пешком, – предложила я.

– Почему бы и нет? – согласилась Николь. – При ходьбе лучше думается.

– А, может, эту рукопись написал убийца? – вслух подумала я. – Кто еще мог знать о двойной жизни Шмида?

– Ты опираешься не на факты, а на сюжет, – заметила Николь. – К тому же такое уже бывало. Например, роман Пьера Гамарра «Убийце – Гонкуровская премия»… И вообще… Мы пока не можем утверждать, что Шмид убит. Кроме того, мы не знаем, является ли он еще и Гюнтером Пфлегером. Нас могли направить и по ложному следу. Но зачем?

– У меня есть предложение, даже два. Пойти в управление к комиссару Катлеру и позвонить Дэвиду. Это позволит нам многое прояснить, не выходя из кабинета на седьмом этаже.

– Нам надо было бы сделать еще пару копий.

– Что нам мешает это сделать тоже там?

– Не уверена, что наши загадки понравятся комиссару.

– Посмотрим, мы почти пришли. Только бы Эрик Катлер был на месте.

Комиссара не оказалось в управлении. Как сказал нам дежурный офицер, ждать его не имело смысла, поскольку он участвовал в заседании судебной палаты, которое могло продлиться еще пару часов, а то и больше. Телефон Эрика Катлера был отключен, и я оставила ему сообщение на автоответчике.

После этого позвонила Дэвиду, с ним мы договорились встретиться у меня в конторе.

Ари сообщил мне с порога, что на завтра назначил встречу с солидным клиентом. Мне показалось, или в его голосе действительно прозвучал едва сдерживаемый восторг. Неужели опять какая-нибудь знаменитость?

– Как имя этого господина? – поинтересовалась я.

– Госпожи, – поправил меня Ари.

– Ну и?

– Анжела Паркер! – Ари все же не удалось произнести это имя без торжества и обожания.

– Вот как? – Мне удалось выглядеть неосведомленной, в меру, конечно. – На какое время ты записал визит госпожи Паркер?

– На час дня.

– Отлично. Она не упомянула, какая проблема привела ее к нам?

– Она просила, чтобы о ее визите знало как можно меньше людей.

– Надеюсь, ты об этом не забудешь, – не удержалась я от шпильки.

Ари обязательно бы высказал мне свою обиду, но не стал этого делать при Николь. К тому же появился Дэвид.

* * *

– Так что же, милые мои леди, у вас опять приключилось? – сияя своей самой неотразимой улыбкой, спросил мой муж.

Мы разместились в моем маленьком кабинете вокруг письменного стола.

– Не уверена, что это у нас что-то приключилось, – серьезно ответила Николь.

– Да, – поддержала ее я, – и вообще, было ли?

Нам таки удалось сбить с лица Дэвида маску шутливого превосходства, любопытство в нем пересилило желание произвести впечатление на гостью.

Можно было бы еще немного подурачиться, но мы рассчитывали на помощь журналиста Дэвида Сомса. Поэтому вкратце рассказали ему о рукописи, ее содержании и о том, что нам уже удалось выяснить. Разумеется, предполагалось, что копию обсуждаемого текста Дэвид изучит потом самым тщательным образом.

– Единственное, что я могу вам сразу сказать, – заявил Дэвид, когда я закончила свой рассказ, – процесс над профессором Краузе – бред полнейший. Нет человека более ответственного и честного в своей профессии. Я несколько дней назад познакомился с ним лично.

– Ты обращался к психиатру? – удивилась я.

– Нет, это он, доктор Краузе, обратился ко мне.

– Он, к тебе? – удивились мы с Николь нестройным дуэтом.

– Да, он просил меня, чтобы я помог ему встретиться с моей женой.

– Но почему бы ему не обратиться прямо ко мне? – спросила я. – Номер моего телефона есть в справочнике. Я не настолько пока знаменита, чтобы ко мне трудно было попасть на прием.

– Вот именно, дорогая, – спокойно ответил на мое замечание Дэвид. – Ты не настолько еще знаменита, чтобы известный профессор сразу подумал именно о тебе, едва ему понадобились услуги частного детектива.

– Но он как раз и…

– Нет, нет, – не дал мне договорить мой муж, – все значительно проще. Господин Краузе учился в колледже с отцом моего шефа.

– Понятно, – произнесла я, хотя понимала тогда далеко не все, да и несколько не так, как выяснилось позднее.

Пытаясь все же уложить в перегревшейся голове полученную информацию, я задумалась и потому вздрогнула, когда прозвучал знакомый голос:

– Я вижу, все уже в сборе, ждали старика комиссара?

– Кокетничаете? – неожиданно игриво спросила Николь.

– Самую малость, – засмеялся Эрик Катлер, – рассказывайте, что у вас тут приключилось? Или мы собрались отметить прибытие госпожи Нуар?

– Пока это событие – главное, – важно произнесла я, – но боюсь, что сопутствующие происшествия заставят нас серьезно подумать, да и поработать.

– Что-то вы, коллега, сегодня витиевато изъясняетесь, – усмехнулся комиссар, устраиваясь в свободном кресле у моего стола, – так что тут у вас все же происходит?

– Давайте я вам все расскажу, – предложила Николь.

Это было очень кстати. Пока Николь коротко, но точно описывала комиссару Катлеру события от момента появления рукописи и до нашего визита к пану Райновски, я продолжила размышления.

У меня, как мне казалось, несколько минут назад мелькнула какая-то дельная мысль, и я пыталась к ней вернуться.

– Послушай, а когда профессор Краузе обратился к тебе? Сегодня ведь? Так? – уточнила я у Дэвида, едва Николь закончила свой рассказ.

– Ну, да. Если бы это было вчера, ты бы уже об этом знала.

– Ты думаешь, что это как-то связано с рукописью? – высказала догадку Николь.

– Очень сложно не заметить совпадение по времени этих двух фактов. Но я не думаю, что проблема профессора связана с событиями, описанными неизвестным автором.

– Узнать, насколько справедливы твои рассуждения, ты сможешь очень просто и очень скоро. Думаю, тебе стоит позвонить доктору Краузе прямо сейчас, – заметил Дэвид.

Мы еще около часа разговаривали, шутили, вспоминали наши прошлые встречи и даже выпили по паре чашечек кофе.

Но был вечер, поэтому ничего важного, связанного с запутанной историей, о которой я тут пытаюсь рассказать, сказано больше в этот день не было.

Комиссару удалось уговорить Николь именно этот вечер провести у них с Инесс. А мы с Дэвидом отправились домой, предварительно позвонив профессору и договорившись о встрече следующим утром.

 

Николь. В гостях у Катлеров

Убедившись, что адрес верен, я отпустила такси. На мой звонок откликнулась собака. Ее густой бас огласил окрестности, и все вокруг были оповещены о прибытии столь важной персоны. Псу вторил тяжелый скрежет, явно исходящий от металлической цепи. Наконец послышались шаги, и тявканье сменилось повизгиванием.

– Спокойно, Боб, это свои, – донеслось из-за ограды. Боб умолк.

Калитка отворилась, и Инесс сказала:

– Проходите и не бойтесь, Боб боится больше вашего.

Она держала пса за ошейник. Боб взглянул на меня исподлобья и красноречиво облизнулся.

– Перестань! – скомандовала Инесс, и Боб сделал вид, что ничего не произошло.

Дождавшись, когда я сделала несколько шагов по тропинке, ведущей к входу в дом, Инесс отпустила собаку. Боб благодарно тявкнул и поплелся по направлению к будке, волоча за собой тяжелую цепь.

Я прошла в гостиную и уставилась на огромный стол, за которым свободно могла разместиться дюжина обедающих. Он был полностью заставлен яствами, если не брать в расчет три пустые тарелки, поджидающие едоков. Огромному ананасу, украшающему геометрический центр стола, упасть было некуда.

– Я должна извиниться. Эрик стал таким рассеянным последнее время, – сказала Инесс, заметив мое оцепенение. – Сообщил о вашем приходе лишь полчаса назад. У меня не было времени приготовить настоящий обед.

– Ну что вы, Инесс, вы явно преувеличиваете, – сказала я и чуть не добавила, что это не имеет значения, но вовремя схватила себя за язык. Большую бестактность по отношению к Инесс придумать было сложно.

– Эрик еще на работе, но будет с минуты на минуту.

В подтверждение ее слов с улицы донесся шум мотора, хлопанье дверцы и радостные взвизги Боба.

– Добрый вечер, Николь! Надеюсь, не заставил себя долго ждать, – приветствовал меня комиссар и, чмокнув Инесс, водрузил возле ананаса пузатую бутыль, которую принес с собой. – Черносмородиновый ликер, любимое пойло Эркюля Пуаро.

Утка с яблоками была превосходной, да простит меня свекровь. Я забыла про диету, зато вспомнила рекомендацию даже при самой жесткой диете устраивать себе денечки, когда можно есть все. Правда, при этом вряд ли стоит обедать у Инесс…

Комиссар Катлер развлекал меня разговором о политике.

– Ваш афроамериканский президент не чужд социалистических идей, но надеюсь, что раньше настанет конец света, чем в Америке победит социализм. За кого вы голосовали, Николь?

– Раньше я голосовала за того, за кого голосовал Генри Тамон. А теперь я прислушиваюсь к мнению Максимилиана. Я не очень разбираюсь в политике.

– А как же кризис? Вы заметили его?

– Конечно. Не успели мы купить дом, как цены на недвижимость резко поползли вниз. Впрочем, подобное происходит со мной постоянно. Поэтому я не играю на бирже.

– Боитесь, что из-за вас рухнут акции выбранной вами фирмы?

– Хуже. Ведь я бы вложилась в индекс, а значит, рухнула бы вся биржа.

– Да… Уж лучше воздержитесь.

– Увы, мой редкий финансовый дар пропадает втуне.

– Извиняюсь?

– Я бы вполне могла преуспевать в качестве финансового советника. Спросите у меня и сделайте наоборот!

– Вы преувеличиваете, ни за что не поверю! – вмешалась Инесс.

– Пример с домом – лучшее доказательство.

– А как же Максимилиан?

– Он послушался меня. Я забыла его предупредить.

– Это ужасно, – притворно сказал Эрик. – Неужели весь этот кризис с недвижимостью из-за вас?

За шутливой беседой мы добрались до ананаса. Я не забывала хвалить все, что побывало в моей тарелке, и вполне искренне. Лишь калифорнийский салат показался мне чуть пересоленным. Ананас оказался бесподобным. Я не сомневалась, что он появился на столе из-за меня – ведь в Сент-Ривере это вполне заурядный фрукт.

Покончив с ананасом, мы с комиссаром перешли на веранду, а Инесс занялась кофе.

– Вы уже прочитали рукопись? – спросила я.

– Что вы, дорогая. Такая запарка. Мой помощник сейчас в Штатах на переподготовке, так что дел невпроворот.

– Мне кажется, что она может пролить свет на дело об исчезновении Вольфганга Шмида.

– Простите?

– Пенсионер, пропавший в Тотридже…

– Ах да. Но ведь полнейшая загадка – кто ее написал, зачем и как она оказалась у Мэриэл Адамс.

– Конечно. И нам бы хотелось прояснить эти вопросы. Но для начала нам бы хотелось понять, что в ней правда, а что – выдумка. То, что в ней есть выдумка, мы уже знаем. Взять дело профессора Краузе…

– А правда? Есть ли в ней правда?

– Есть, причем, как ни странно, названа своими именами. Я имею в виду Бруно Райновски.

Комиссар поморщился.

– Вы имеете в виду этого доморощенного детектива? – Тут до комиссара дошло, что по отношению ко мне можно сказать то же самое… Он продолжил: – Талантливый малый, но порой чересчур самоуверенный, – попробовал он загладить бестактность.

– Возможно. Но вдруг…

– Знаете, Николь, мне пришла в голову одна мысль… Если бы этой рукописью меня одарил кто-нибудь другой, а не Мэриэл, то я бы этот подарок отверг. Вы меня понимаете? – Я кивнула. – Но Мэриэл… Возможно, вы помните, что наши взаимоотношения с полицейским участком Тотриджа… как бы это сказать… имеют историю. Представьте себе, в каком положении я окажусь, если предполагаемая связь этого Шмида с…

– Гюнтером Пфлегером, – помогла я.

– Да. Спасибо. А если это не так?

– Да, конечно… И все же… – не сдавалась я.

– Так я подумал: а что если вам отправиться в Тотридж?

– Вы хотите, чтобы я обратилась в полицию Тотриджа и попросила сделать эксгумацию тела Пфлегера, чтобы…

– Нет, конечно, нет. Вам надо обратиться к родственникам пропавшего Шмида, взять у них его фотографию и побывать у домработницы Пфлегера. Как ее?

– Лаура Криспи.

– Вот именно. Их адреса я сообщу вам завтра утром, они наверняка есть в справочнике.

– Мне нравится ваша идея, тем более что завтра Мэриэл будет не до меня.

– Вот и замечательно. Инесс, что у нас к кофе?

На журнальном столике появилась вазочка с шоколадными конфетами.

– Бельгийский шоколад, – сказала Инесс, и мы принялись за кофе.

Эрик взял конфету, рассмотрел ее со всех сторон и положил в рот.

– Уууу… – только и сказал он.

Инесс последовала его примеру.

– Ай! – вдруг вскрикнула она.

Перепуганный Эрик вскочил с места, чуть не расплескав кофе.

– Что, что такое? Зуб? – засуетился он и подбежал к жене.

– Нет, дорогой, извини, – как ни в чем не бывало, сказала она. – Просто конфеты с ликером.

– Ну и что?

– Вы будете смеяться.

– Посмотри, мы с Николь уже хохочем.

Мне было не до смеха. Вопреки сказанному я с нескрываемым удивлением наблюдала за происходящим.

– Я купила эти конфеты неделю назад. Они были с ликером.

– И сейчас они с ликером. Это действительно смешно.

– Подожди, дорогой, ты сбиваешь меня.

– Хорошо, – сказал Эрик, возвращаясь на место, – тогда объясни нам сама, что тут смешного.

– Позавчера вечером мне захотелось чего-нибудь сладкого к чаю, и я вспомнила про них. Я взяла одну, и это оказался грильяж. Я очень удивилась и съела еще одну – тоже оказался грильяж. Тогда я достала чек. Знаете, когда я расплачиваюсь кредиткой, я всегда сохраняю эти бумажки – могут возникнуть какие-нибудь ошибки или недоразумения. Так вот, в чеке было ясно написано: «грильяж».

– Что-то здесь не так. Николь, вы уже попробовали конфеты?

– Нет, как раз собиралась.

– Надеюсь, у вас нет аллергии на шоколад? – поинтересовалась Инесс.

– Нет, – сказала я и осторожно надкусила конфету. – Ликер.

– Дорогая, только не волнуйся, – сказал Эрик, – давай все вместе посмотрим чек. Где ты его хранишь?

– Ты не найдешь. Сейчас я его принесу.

Пока Инесс искала чек, мы с комиссаром, не сговариваясь, делали вид, что увлечены кофе с бельгийскими конфетами.

– Вот, – сказала Инесс и протянула чек Эрику.

Комиссар взял чек внимательно изучил его. Потом достал из кармана очки и, надев их, изучил чек еще раз. Потом молча передал его мне.

Я сразу нашла то, что нужно, и вернула чек Инесс.

– С ликером, – прочитала Инесс и с удивлением посмотрела на нас. – Но я точно помню…

– Дорогая, ты просто переутомилась. Это может произойти с каждым. Вот я вчера искал свои тапочки…

– И где же ты их нашел? – спросила Инесс.

– А разве я сказал, что я их нашел?

Мы дружно посмеялись. Обстановка разрядилась.

– Спасибо, все было так вкусно, – поблагодарила я.

– Особенно, конфеты с ликером, – сказал Эрик. Инесс улыбнулась и погрозила ему пальцем.

– Николь, может, останетесь на ночь?

– Нет, спасибо, у меня с утра важные дела! – сказала я, бросив красноречивый взгляд на комиссара.

– Я вас отвезу, – сказал Эрик.

– Нет, что вы, ни в коем случае! Но буду благодарна, если вы вызовете такси.

Эрик не настаивал, и через пять минут, тепло попрощавшись с радушными хозяевами и с Бобом, я уже мчалась по направлению к гостинице.

 

Мэриэл. Профессор Краузе и его загадка

Питер Краузе пригласил нас к себе. Было очевидно, что его что-то серьезно беспокоит, но мы понимали, что в свои проблемы он не хотел бы посвящать никого постороннего. Чувствовалось, что даже согласиться на присутствие Дэвида ему было не просто. Впрочем, я могла и ошибаться.

Дом профессора найти было не сложно. В Сент-Стоуне не так много двухэтажных домов. Мы сообщили о своем прибытии еще из машины, по телефону, как и договорились. Господин Краузе предложил нам поставить наш автомобиль в гараж, а из гаража на лифте мы поднялись прямо на второй этаж, где располагался его кабинет.

Я вспомнила, как эта комната была описана в рукописи. Не знаю, так ли выглядит кабинет писателя, я бы, скорее, назвала это помещение библиотекой.

Действительно, очень много стеллажей с книгами, большой письменный стол и современный компьютер. Хозяин кабинета встретил нас у входа и предложил расположиться в двух старомодных креслах, стоящих чуть в стороне от письменного стола, сам он занял высокий и подвижный офисный стул, рядом с компьютерным столиком.

Конечно, в отличие от автора рукописи, я не могу сказать, что Питер Краузе не был похож на профессора. Это было бы неправдой. Но он, по моим представлениям, не был похож на профессора медицины и на психиатра. Скорее, я бы подумала, что он физик или математик.

Высокий, худой, абсолютно седые волосы коротко подстрижены, лицо приятное. Очки доктор Краузе не носил, возможно, предпочитал контактные линзы. Я уже знала на момент нашей встречи, что ему за семьдесят, но выглядел он значительно моложе.

Какое-то время мы молча смотрели друг на друга. Наконец Краузе заговорил.

– Мне трудно было решиться на этот разговор, госпожа Сомс, – я невольно вздрогнула, и профессор это заметил, – я не правильно назвал вашу фамилию?

– Нет, все правильно, просто вы первым назвали меня именно так, большинство обращаются ко мне по имени или по-прежнему называет меня госпожой Адамс.

– Вы недавно женаты? – удивления почти не было заметно в этом вопросе.

– Недавно, – подтвердила я.

Этот совсем не относящийся к делу диалог помог нам избавиться от сложностей общения, которые так часто возникают в подобной ситуации.

– Знаете, – приступил к рассказу профессор Краузе, – я не сразу решился обратиться за помощью, но все непонятное настолько мешает сосредоточиться на каких-то важных повседневных вещах, что стоит попробовать с этим разобраться. Для вас не будет неожиданностью, если я скажу что работаю над книгой, в которой решил обобщить свой профессиональный и жизненный опыт. Моя специализация – душевные патологии, вызванные физическими травмами. Особенно меня интересуют случаи посттравматических амнезий. Великая способность человека забывать помогает пережившему травму защититься от разрушительного действия отрицательных эмоций. Но есть категория пациентов, у которых этот процесс имеет свои особенности, я говорю о людях творческих профессий. Для них эмоции часто имеют дополнительную ценность, как материал и инструмент для их работы. Вы меня понимаете?

Я кивнула, хотя не уверена, что это было замечено. Краузе продолжил свой рассказ:

– Среди эпизодов, которые я хотел описать в своей книге, было происшествие на втором шоссе, в котором два года назад серьезно пострадал один известный актер. Понятно, что мне не обязательно указывать имена своих пациентов, но иногда детали, о которых я пишу, могут выдать эти имена и без моей откровенности. Поэтому я решил обратиться к упомянутому актеру, чтобы обеспечить себе его разрешение на публикацию некоторых материалов, как минимум, согласовать с ним эти вопросы. У меня были его координаты, поскольку история его болезни еще не переведена в архив. Я позвонил своему бывшему пациенту по телефону, он был очень доброжелательно настроен, мы договорились о встрече. Все шло нормально, бывает, что подобные переговоры проходят значительно сложнее, иногда даже приводят к изменениям в моих планах, вы понимаете. А тут все начиналось до удивления гладко.

В это время открылась дверь, и симпатичная женщина лет сорока вкатила столик на колесиках, с чашечками ароматного кофе и вазочками с кексами и конфетами.

– Спасибо, Марта, – поблагодарил профессор, женщина улыбнулась и, не произнеся ни слова, вышла из кабинета.

Деловой разговор прервался на несколько минут, пока мы пили кофе, а Питер Краузе рассказывал о кулинарном таланте Марты. Кексы действительно были великолепны.

– Так вот, – продолжил свой рассказ профессор, когда с угощением было покончено, – все шло гладко, но лишь до некоторого момента.

– Он стал возражать против…

– Нет, – остановил меня Краузе, энергично взмахнув рукой, – не в этом дело, все более странно, чем можно было бы предположить. В нашей работе бывают часто обстоятельства, которые нарушают наши планы. Мне пришлось позвонить еще раз, чтобы перенести встречу. Вот тут меня и ожидал сюрприз. Этот человек, актер, утверждал, что никакой аварии не было, во всяком случае, он ничего о ней не знает, что он не был моим пациентом, и я попросту что-то перепутал. Он был так убедителен, что в какой-то момент я ему поверил. До сих пор никогда не замечал за собой подобных казусов. Но все когда-то происходит впервые, я все же не молод.

– Вам не удалось его убедить в обратном? – вдруг спросил Дэвид.

– Нет, не удалось. Я приехал в клинику и решил еще раз просмотреть файл с историей болезни человека, с которым только что разговаривал. Представьте себе, что я почувствовал, когда не обнаружил соответствующего файла там, где он точно был всего за сутки до этого.

– Вы уверены, что его там не было, может, вы просто ошиблись, расстроившись после неудачной попытки решить проблему? – спросила я, хотя понимала некоторую двусмысленность своего вопроса.

– Я вполне могу допустить, что у меня было временное помутнение рассудка, но как психиатр я слишком хорошо знаю, что именно так это никогда не происходит.

– Может, все было гораздо проще, – предположил Дэвид, – возможно, вашему пациенту просто не хотелось обсуждать одно из самых неприятных событий его жизни, правда, исчезновение файла это не объясняет.

– Нежелание говорить о неприятном событии вполне могло иметь место, но если бы этим все и ограничилось. К сожалению, череда непонятных событий на пропаже файла с историей болезни не закончилась. Я решил, что, возможно, по ошибке положил файл после предыдущего просмотра не в ту папку, возможно, каким-то загадочным образом он оказался переименованным, в общем, техническая потеря материала имела ряд вполне приемлемых объяснений. Я решил проверить. Не себя, в своей памяти я не сомневался, но мне нужно было иметь факты, которые можно было бы предъявить, если бы я на это пошел. Я не принял еще решения, но факты хотел найти. Я вспомнил, что в ежегоднике «Стопкадр» за позапрошлый год была статья, посвященная творчеству моего пациента. Я хорошо помнил эту статью, там об аварии было сказано не много, просто она была упомянута в качестве причины отсутствия актера на каком-то фестивале. Но упоминание точно было.

Я нашел сайт ежегодника, нашел там электронную копию нужного мне выпуска и стал ее листать. Статью об актере я нашел, но это была совсем не та статья!

– Там не было ни слова об аварии, – догадалась я.

– Вот именно! – подтвердил правильность моей догадки доктор Краузе. – Ни единого слова. Что я должен был подумать? Наверное, я бы, в конце концов, пришел к выводу, что дело в моей памяти, но я решил использовать последнюю возможность все проверить. Я помнил, как выглядела страница бумажного, а не электронного «Стопкадра». В городской библиотеке мне дали этот ежегодник без проблем. И, представьте себе, там была именно та статья, которая и должна была быть, согласно моим воспоминаниям!

– Возможно, статью в электронном варианте заменили по просьбе актера? – предположила я. – В бумажном издании сделать это было просто невозможно. Зачем только?

– Этот вопрос возник и у меня, – продолжил профессор свой рассказ, – я еще раз позвонил своему пациенту. И тут меня опять поджидала очередная неожиданность.

– Он еще что-то забыл? – попытался угадать Дэвид.

– Да! – эмоционально воскликнул Питер Краузе. – Он не помнил, что мы с ним разговаривали накануне! Зато он прекрасно помнил происшествие двухлетней давности. Он горячо благодарил меня, и заверил, что я могу использовать в своей книге любые материалы, что он оформит свое согласие юридически и готов ответить на любые мои вопросы.

– Он выполнил свое обещание? – спросила я.

– Да, я вчера получил письмо от его адвоката.

– Ну, что ж, – попыталась рассуждать я, – у вашего пациента были и раньше проблемы с памятью, поэтому вы его и лечили.

– Конечно, – согласился профессор, – вы абсолютно правы, но дело в том, что у меня сомнения теперь может вызывать не его память, а моя.

Сказав это, Питер Краузе повернулся к своему компьютеру, судя по всему, открыл там какую-то страницу в сети и повернул монитор так, чтобы эту страницу увидели мы.

Да, это была статья в «Стопкадре» та самая. Краузе выделил кусочек текста:

«К сожалению, этот фестиваль прошел без Алекса Кобеца, попавшего накануне в больницу с тяжелыми травмами, его автомобиль столкнулся с микроавтобусом на втором шоссе».

– А файл с историей болезни? – спросил Дэвид.

– Ох… Вот видите… Я совсем забыл про него! Секундочку… – Профессор с полминуты щелкал по клавиатуре. – Вот он! Все вернулось на круги своя!

Какое-то время мы сидели молча.

– Не могли бы вы сказать более конкретно, что вас беспокоит, и какой помощи вы ждете от меня? – спросила я после несколько затянувшейся паузы.

– Конечно, – профессор улыбнулся, – я понимаю, что вы привыкли иметь дело с загадками иного рода. На первый взгляд, ничего криминального в этой истории нет. Возможно, все это объясняется каким-то, немыслимым для меня стечением обстоятельств. Но мне крайне важно понять, почему так странно повел себя Алекс, и что происходило в сети с материалами архива ежегодника «Стопкадр». Мне самому сложно найти ответы на эти вопросы.

– Что ж, я поняла. Попробую разобраться. Но результаты моего расследования могут вас разочаровать, – не знаю, почему я сказала именно так.

* * *

– И что ты обо всем этом думаешь, – спросил меня Дэвид, когда мы уже выехали на третье шоссе.

– Что я могу думать? Пока все очень непонятно. Да и рукопись…

– А при чем тут рукопись?

– Тебе не кажется странным, что доктор Краузе обратился ко мне именно после того, как на мой стол весьма загадочным образом попала рукопись, в которой он упоминается?

– Согласен, что если между этими событиями нет никакой связи, то это совпадение весьма необычное.

– Вот именно. Что ж, будем разбираться. Сегодня мне предстоит встреча с еще одной интересной клиенткой.

– Ты мне скажешь, с кем?

– Не сейчас. Она слишком озабочена секретностью своего визита ко мне. Послушаю ее историю, а потом решу.

– Ну ладно, придется подождать.

 

Мэриэл. Анжела Паркер

– Я не решилась бы обратиться со своей просьбой ни к одному детективу, но мне сказали, что однажды вы уже занимались чем-то подобным. Ну, возможно, не совсем.

Анжела вдруг замолчала. Наверное, она рассчитывала на какую-то мою реакцию. Но я еще не знала как вести с ней диалог и твердо решила сначала ее выслушать.

В моем кабинете, в кресле для посетителей, сидела Анжела Паркер, дизайнер одежды и владелица модного салона, самого популярного в нашей стране, да и других странах тоже. Эта женщина представлялась мне феей, способной любую золушку превратить в королеву. Однажды я видела и потому могла оценить результат ее творчества. Именно творчества. Госпожа Паркер – настоящий художник.

Я воспринимала возможную клиентку через призму того, что о ней знала, да и наверняка через призму тех легенд и слухов, которые дополняли не хуже любых модных аксессуаров ее вовсе не яркий образ.

Я знала, что ей лет пятьдесят или чуть больше. Примерно на эти годы она и выглядела.

В ее облике не было ничего броского. Легкое льняное платье светло-серого цвета. Красивые темные волосы подстрижены, но не слишком коротко, макияж едва заметен. Она выглядела ухоженной, но не шикарной.

Не дождавшись моей реплики, Анжела продолжила свой рассказ:

– Неделю назад мы начали готовить небольшое шоу совместно с театром Грегори Стайна. Нам понадобилось несколько нестандартных моделей.

– Насколько нестандартных?

– Если вы хоть немного представляете, как выглядят модели, демонстрирующие одежду, то вы должны признать, что выглядеть нестандартными в их ряду очень легко.

– Пожалуй, вы правы, – усмехнулась я.

– Среди довольно юных претенденток на участие в нашем проекте, оказалась, что меня удивило и заинтриговало, профессиональная актриса. Я просто не могла не обратить на нее внимания.

– Это была известная актриса?

– Не то чтобы очень, но весьма перспективная, можно сказать, восходящая звезда. Вам говорит что-нибудь имя Роберта Уилс?

– Нет, но меня нельзя назвать заядлой театралкой, да и кино я не часто смотрю, вот мой секретарь, скорее всего, это имя слышал, – я улыбнулась, – хотите, проверим.

– Не стоит, – Анжела тоже улыбнулась, – я вам верю.

– Именно эта актриса пришла к вам на просмотр, или как вы его называете?

– Да, вы понимаете, почему меня это удивило?

– Разумеется, понимаю. Актриса на взлете успеха…

– Да, да, да! Именно! Но интересно и то, что никто не подошел для задуманной фотосессии так, как она! Понимаете, тут было дело не только во внешности, красивых женщин очень много, привлекательность, стройность, красивые глаза и ноги – все это для меня уже давно стало обыденностью, не только для меня, ну, вы же понимаете?

– Примерно.

– У этой женщины был потрясающий взгляд, такой чистый и спокойный. Это был взгляд ребенка. Да вот посмотрите. – Анжела достала из сумочки три фотографии и разложила их передо мной на столе.

Лицо мне показалось знакомым, но в этом не было ничего удивительного. А улыбка действительно была настолько хороша, что все рассказанное обрело смысл. Впрочем, я все еще не понимала, какую роль в этом сюжете предложили мне.

– И что же с ней произошло? Что-то ведь случилось? – предположила я.

– Мы подписали с Робертой договор на очень хороших условиях, собственно, с ее стороны не было предъявлено никаких особых требований. Но если бы она захотела, мы были вполне готовы удвоить ее гонорар. Тем не менее, казалось, деньги не имели для нее решающего значения. Она выглядела просто счастливой. Первые съемки были назначены на следующий день, на десять часов утра. В это время она не пришла, но я подумала, что это мы виноваты, не надо было договариваться на столь раннее время, в смысле, для актрисы, выступающей на театральной сцене. Но ее не было и в одиннадцать, и в двенадцать. Она не пришла совсем. Я позвонила ей. И вот дальше начались странности, объяснить которые я просто не в состоянии. Когда я назвала себя, Роберта сказала, что очень рада меня слышать. Но когда я спросила, почему она не пришла, она удивилась и заявила, что впервые слышит и о нашем шоу и о договоре, который она якобы подписала.

– Но договор есть? И там, видимо, предусмотрены возможности для урегулирования всяких подобных ситуаций?

– Да, естественно, мы встретились в театре. Я показала госпоже Уилс договор. Она была потрясена, поскольку подпись не оставляла никакого сомнения, впрочем, она сказала, что подделать ее подпись несложно. Но кому и зачем это было нужно?

– Я так понимаю, что было еще что-то, что и не дает вам покоя.

– Вы совершенно правы. Роберта Уилс заявила, что готова принять участие в съемках, раз уж так получилось. А теперь посмотрите на эти снимки.

Анжела Паркер достала из своей сумочки еще три фото и положила их на моем столе рядом с теми, что я уже видела.

Не было никакого сомнения, что на всех снимках одна и та же женщина, но я понимала, что мне хотела объяснить госпожа Паркер.

– Она очень старалась, – тихо и безнадежно произнесла моя собеседница, – но детская улыбка пропала, девушка словно постарела за то короткое время, что прошло между ее первым появлением в нашей студии и вторым.

– Да, действительно очень странно, – согласилась я, – но чего вы ждете от меня?

– Думаю, что вы не удивитесь, если я скажу, что не верю ни в какую мистику, я – человек, мыслящий сугубо рационально. Эта загадка загнала меня в тупик. Я хочу понять, что произошло? Вы можете мне в этом помочь?

– Могу попробовать, но ничего определенного не обещаю. Как и вы, я не склонна искать сверхъестественные объяснения. Что здесь было? Возможно, банальная мистификация. Но и мистификации всегда имеют причины. Мне тоже интересно понять, что стоит за этими событиями.

Госпожа Паркер ушла. И вдруг мне пришло в голову, что все события последних двух дней как-то связаны, хотя на первый взгляд это ниоткуда не следовало. Ну, что общего могло быть между людьми, которые не были даже знакомы друг с другом? Известный врач, успешная бизнес-леди, детектив-любитель, моя подруга. Стоп! А почему в этот ряд я включила Николь?

 

Николь. Поездка в Тотридж

Я не решилась взять напрокат машину. Горная дорога из Сент-Ривера в Тотридж имеет дурную репутацию. На ее долю приходится более девяноста процентов всех тяжелых аварий в стране. И это несмотря на запрет для движения частного транспорта в темное время суток. Усугублять эту статистику мне не хотелось.

Я успела на восьмичасовой автобус и рассчитывала прибыть в Тотридж к девяти утра. Комиссар Катлер обещал к этому времени снабдить меня необходимыми адресами.

Поездка на автобусе имеет свои преимущества – можно спокойно размышлять о чем угодно, а мне было о чем. Правда, в мои планы вклинилась расплывшаяся дама, плюхнувшаяся на сидение рядом со мной. Ее локоть прочно обосновался у меня между ребер, хотя я, как могла, придвинулась к окну. Я чувствовала каждое ее движение, а она без устали ерзала на сидении. Как только автобус двинулся с места, она стала копаться в корзине, которую ранее с трудом запихала под сидение. Наконец ей удалось извлечь на свет огромный кулек с шоколадными конфетами. Я повернулась к окну и стала считать до двадцати, а потом еще до десяти. Тут послышалось чавканье, и я непроизвольно повернулась к соседке. Заметив мое движение, она сказала:

– Угощайтесь, барышня.

– Нет, спасибо, – сухо сказала я и снова повернулась к окну, делая вид, что люблю горные пейзажи больше шоколадных конфет.

Я не успела позавтракать, и у меня текли слюнки. Но я понимала, что возьми я конфету, мне бы пришлось до самого Тотриджа поддерживать светскую беседу… Впрочем, сосредоточиться на рукописи я уже не могла: шоколадные конфеты воскресили в памяти вчерашнюю историю с Инесс. Но я так и не пришла к определенному выводу. Все это походило на шутку, только не понятно, кто же шутник. Комиссара Катлера, по крайней мере, я не могла представить в этой роли.

Моя соседка уснула, ее ровное дыхание щекотало мне ухо. Я старалась дышать в противофазе, чтобы ее локоть не проломил мне грудную клетку. Минут через десять, видимо, ей приснилось нечто страшное – она усиленно заработала локтем, наставив мне синяков. К счастью, тут позвонил комиссар, продиктовал мне адреса и заодно разбудил соседку.

Хорошенько помятая я выбралась из автобуса и взяла такси. Водитель удивился, услышав адрес: оказалось, что Лотар Шмид жил в пяти минутах ходьбы от автовокзала.

Мне открыла маленькая ухоженная женщина.

– Лотара нет дома, он уже на работе.

– Вы его жена?

– Да.

– Мне необходимо с вами поговорить.

– Пожалуйста, войдите, – в ее голосе смешались нотки испуга с любопытством, но испуг перевешивал. Ей не удавалось скрыть смущение.

Я вошла в гостиную, и меня усадили в довольно жесткое кресло. Но после поездки на автобусе я бы с удовольствием сидела и на табурете.

– Чем могу быть полезна? – спросила Софи после того, как мы представились друг другу.

Я решила действовать прямо.

– Возможно, я смогу помочь найти Вольфганга Шмида. Есть версия, что он и Гюнтер Пфлегер – одно и то же лицо.

– Как вы сказали? Гюнтер Пфлегер?

Она встала, взяла с каминной полки конверт и извлекла из него короткую записку.

– Да. Завтра вечером Лотар должен присутствовать на оглашении завещания Гюнтера Пфлегера…

– Это лишь подкрепляет мою версию. – Я использовала местоимение в первом лице, потому что мне не хотелось вдаваться в детали. – Чтобы ее проверить, мне нужны несколько фотографий пропавшего. Я хочу их показать служанке, работавшей у Пфлегера.

– Подождите. Мне кажется, что Лотар захочет присутствовать при этом. Это так неожиданно… Я позвоню ему, тем более, он лучше знает, где фотографии отца.

Я не возражала.

Через пятнадцать минут взволнованный Лотар Шмид суетился в поисках подходящих фотографий. Наконец он отобрал шесть, и мы на машине Лотара поехали на виллу Пфлегера.

Лаура Криспи, а я узнала ее по описанию из рукописи, оказалась дома и приняла нас в гостиной Пфлегера.

– Да, это господин Гюнтер Пфлегер, – тихо произнесла она, разглядывая фотографии, – у меня нет никаких сомнений.

Если говорить честно, то до последней минуты я не верила, что в рукописи действительно содержится ключ к загадке исчезновения Вольфганга Шмида. И тем большее впечатление произвело на меня доказательство истинности рукописи хотя бы в этом вопросе. Я была ошарашена настолько, что восприняла на веру и все, что Лаура Криспи рассказывала в рукописи, а потому не стала досаждать ей расспросами. Только уже уходя, стоя в дверях, я вспомнила про идею Бруно Райновски:

– Послушайте, госпожа Криспи, вы бы не могли дать объявление в газетах о поминках на сороковой день?

– Да, понимаю, сделаю это.

– Пожалуйста, в качестве контактного телефона укажите… – И я продиктовала номер телефона Мэриэл Адамс.

Лотар Шмид ужасно побледнел и как-то сник. До этой минуты он, видимо, еще хранил надежду. Я выразила ему свое сочувствие.

– Вас подвезти? – спросил он.

– На автовокзал, но только если вам по пути. Я могу взять такси.

– Я отвезу вас, а потом, – он тяжело вздохнул, – заеду к мачехе.

– Ее зовут Салли?

– Да. А потом поеду в полицию.

– Конечно, дело приняло иной оборот… – сказала я.

Народу в автобусе было немного. Я уселась посередине сидения и сделала вид, что дремлю. Как я и рассчитывала, никто не осмелился меня потревожить…

Вспоминая последние события, я сначала пожалела, что не задала Лауре десяток вопросов, но потом поняла, что и так вторглась без разрешения в расследование Бруно Райновски. А раз так, то стоит заглянуть к нему в магазин прежде, чем отправиться в контору Мэриэл.

– Я не знаю, кто написал эту рукопись, но кое-что обо мне – довольно правдиво, – сказал Бруно Райновски, пожимая мне руку. – В то же время она содержит выдумку и даже абсолютную чушь. Так, например, мой отец находится в полном здравии…

– Насколько я помню, в рукописи речь шла о сне.

– Именно так, но ведь сны не возникают на пустом месте. Частенько в них задействованы имевшие место в реальности события.

– Так или иначе, но мне только что удалось выяснить, что Вольфганг Шмид и Гюнтер Пфлегер действительно являлись одним и тем же человеком. Конечно, полиции предстоит провести все необходимые процедуры, но в их результатах можно не сомневаться.

Бруно онемел, поэтому я продолжила:

– Лаура Криспи признала в фотографиях Вольфганга Шмида своего хозяина господина Гюнтера Пфлегера.

– Боже мой, – чуть ли не шепотом произнес Бруно.

– И еще. Надеюсь, вы не будете против. Я использовала вашу идею насчет объявления в газетах.

– Это не моя идея.

– Тем более.

– Что ж. У моего расследования теперь есть новое направление…

– Удачи вам, – сказала я.

Выйдя из магазина Бруно, я позвонила Мэриэл и удостоверилась, что она меня ждет в своем офисе. По дороге к ней я позвонила комиссару Катлеру, чтобы отчитаться о проделанной работе.

 

Мэриэл. Факты и версии

Какая-то мысль мелькнула и пропала, отвлек сигнал телефона. Звонила Николь. Она вернулась из Тотриджа с новыми фактами и, возможно, с новыми идеями. Мы договорились, что она сразу приедет ко мне в контору, а я позабочусь о легком ужине. Кроме того, обещал подъехать и Эрик Катлер.

Да, подумала я, пора свести вместе всю информацию и устроить так называемый мозговой штурм. Вот только как это организовать? Я позвонила Дэвиду и попросила его по дороге в мою контору забежать в супер, чтобы купить бисквиты и фрукты. О том, что он заедет ко мне вечером из редакции, мы договорились еще днем, после визита в Сент-Стоун.

* * *

Прошел еще час, прежде чем все собрались. Спасибо Ари, что он не ушел домой, вернее, ушел лишь после того, как приготовил нам кофе.

Ни Дэвид, ни комиссар еще не успели прочитать рукопись, по их словам, они лишь бегло ознакомились с ней. Но основные факты были всем известны, поэтому мы не стали откладывать разговор, который назрел по общему мнению.

– Для начала, милые леди, – открыл обсуждение Эрик Катлер, – давайте попробуем разобраться, откуда взялась эта рукопись?

– Мы с Николь впервые увидели ее вот на этом столе, когда вошли сюда вчера утром, – сказала я, и моя подруга жестом подтвердила эти слова.

– И вы не знаете, как она сюда попала?

– Не имеем ни малейшего понятия.

– А что говорит по этому поводу Ари?

– Он утверждает, что до того момента, как мы показали ему папку с рукописью, он ее никогда не видел.

– Значит, это не он ее принес. И она не пришла по почте, и ее не принес курьер, или кто-либо еще, кого Ари мог видеть?

– Да, комиссар, именно так, – подтвердила я.

– Мог ли кто-то принести папку в ваш кабинет, не столкнувшись с Ари?

– Вы намекаете на то, что кто-то проник в мою контору тогда, когда ни моего секретаря, ни меня здесь не было? Я не спрашиваю, как, способы, безусловно, существуют. Но зачем?

– Причины такого развития событий вполне могут быть, это зависит от того, с какой целью рукопись оказалась именно здесь, вы согласны со мной? – спросил комиссар, обращаясь сразу ко всем.

– Наверное, вы правы, – решила ответить я, – но это ничего не объясняет. Боюсь, мы задались вопросом, на который пока уж точно не сможем ответить.

– Но на некоторые вопросы мы уже получили ответы.

– Вот давайте с них и начнем.

– Пожалуй, было бы полезно, чтобы вы, коллега, описали ситуацию так, как вы ее видите.

– Хорошо, – согласилась я. – Но начать все равно придется с появления в моей конторе папки, содержащей материалы, которые мы уже начали именовать рукописью, поскольку факты изложены в виде художественного произведения. Однако в отличие от автора литературного вымысла, автор нашей рукописи, как выяснилось, использовал в своем повествовании подлинные имена реально живущих людей. При этом далеко не так точен он был в описании событий. Тем не менее, некоторые события, о которых идет речь, действительно произошли, например, двойная жизнь Вольфганга Шмида и его смерть. Мало того, установить эти факты помогла именно наша загадочная рукопись. Конечно, благодаря поездке в Тотридж Николь. Давайте вернемся к мотивам, в данном случае я говорю о возможном мотиве появления упомянутой нами папки именно в моей конторе. Будем исходить из того, что человек, доставивший каким-то образом этот предмет сюда, детективное агентство выбрал не случайно. Чего можно ждать от детективного агентства? Расследования. Расследования обстоятельств, описанных в рукописи.

– Все, что ты говоришь, вполне логично, – вклинился в мои рассуждения Дэвид, – но почему неизвестный автор не захотел сделать это нормально, не прибегая к литературному творчеству?

– На этот вопрос мы можем получить ответ только от самого автора, и варианты разумных предположений существуют, разумеется.

– Например?

– Например, автор боится, что окажется в числе подозреваемых. Или не располагает средствами, позволяющими ему нанять частного детектива, а обращение в полицию считает для себя рискованным, или бессмысленным, извините комиссар, я всего лишь пытаюсь найти мотивы для человека, о котором ничего не знаю.

– Я вас понимаю, коллега, и знаю, что есть достаточно много людей, не доверяющих полиции, – согласился со мной Эрик Катлер.

– Для того чтобы понять происходящее, нам придется включиться в расследование, и только ради самого расследования. Клиента у нас нет. А у полиции Сент-Ривера нет заявителя.

– Так что же мы предпримем? – спросила Николь.

– Я предлагаю, – перешла я от рассуждений к делу, – во-первых, включить в нашу небольшую команду Бруно Райновски. Никто не возражает?

– Никто, – уверенно ответила за всех Николь.

– Отлично, во-вторых, можно ли как-то связаться с полицейским участком в Тотридже, чтобы иметь представление о тех фактах, которые установлены официальным следствием? – вопрос мой был обращен к комиссару.

– Теперь это можно устроить, – ответил он, – но там расследуют только смерть Шмида-Пфлегера.

– На сегодня пока нет оснований считать, что еще какие-то факты имели место, – невольно вздохнув, заметила я. – Думаю, что нам стоит собраться завтра, во второй половине дня, в полном составе, чтобы наметить план дальнейших действий.

 

Мэриэл. Некриминальные загадки и попытка их разгадать

На следующее утро я взялась за расследование обстоятельств, озадачивших Питера Краузе. Более странного дела еще не было в моей практике. Я не стала бы о нем писать вообще, но оно нам понадобилось в качестве факта, объясняющего, точнее иллюстрирующего одну интересную теорию, но не будем забегать вперед.

Чтобы найти объяснения событий, так озадачивших профессора Краузе, мне нужно было самой хотя бы представить, пусть гипотетически, возможные причины случившегося. Скорее всего, эти самые причины были как-то связаны с последними событиями вокруг Алекса Кобеца, довольно известного актера, жизнь которого протекает практически на виду у множества людей. С одной стороны, это как будто упрощало мою задачу, но с другой – я понимала, что здесь что-то не так, простая логика могла не сработать. Это, если задуматься о мотивах. Тогда, может, лучше начать с возможностей?

Итак, я решила проверить факты, изложенные профессором, опираясь на показания людей, которые могли бы, при необходимости, или желании, повлиять на эти самые факты. Например, кто-то занимался в журнале «Стопкадр» его электронной версией, то есть, мог вносить изменения в тексты. Мне пришлось обратиться к комиссару, чтобы он помог мне встретиться с одним из редакторов ежегодника. Это весьма закрытая среда, но и там с пониманием относятся к представителям закона.

В редакции «Стопкадра» меня проводили в кабинет заместителя главного редактора Тамары Рус. Тамара, миниатюрная блондинка лет сорока, встретила меня приветливо, но мне показалось, что взгляд ее был несколько настороженным.

– Мне звонил комиссар из полицейского управления Сент-Ривера, – откровенно заявила моя собеседница, едва мы покончили с формальностями. – Он просил помочь вам. Так о какой помощи шла речь? Извините, но у меня мало свободного времени.

– Я не собираюсь злоупотреблять вашей отзывчивостью. Ничего такого… Меня интересует электронная копия ежегодника «Стопкадр».

– С ней что-то не так?

– Возможно, но нет уверенности. Я хочу знать, мог ли кто-то внести изменения в статьи, опубликованные в выпуске двухлетней давности?

– Теоретически это вполне осуществимо, но зачем?

– Это уже другой вопрос, сначала я бы хотела знать, имел ли место этот факт. Это можно проверить?

– Проверить не проблема, но, если это кто-то действительно сделал, то он легко мог ликвидировать следы своих манипуляций, только, хоть убейте, не могу даже предположить, зачем? Я думаю, что вам лучше поговорить с Джимми Горвадом, он занимается всеми электронными ресурсами нашего издательства и, в том числе, электронной копией ежегодника. Вас устроит такой вариант?

– Конечно, спасибо.

Джимми вполне соответствовал моим представлениям о программистах. Не буду даже пытаться его описывать, настолько все в его внешности было предсказуемо. Реакция на мой вопрос тоже не удивила.

– Зачем мне это могло понадобиться? – пожал плечами Горвад.

– Значит, вы этого не делали, – все же уточнила я.

– Конечно, нет, – подтвердил мой собеседник.

– А мог ли это сделать кто-то другой?

– Разве что хакер. Человек, умеющий подбираться к запароленной информации, – не задумываясь, ответил Джимми.

– Вы бы заметили, если бы такое случилось?

– Вряд ли. Если бы кто-то из пользователей, посетителей сайта, мне сказал, или написал, я мог бы проверить, но сам… Нет. Если хотите, мы проверим это прямо сейчас, о какой статье идет речь?

– Что ж, можно и проверить, для очистки совести, – согласилась я. – Это позапрошлогодний «Стопкадр», статья об Алексе Кобеце.

– И что там может быть не так?

– Нужно проверить, упоминается ли в этой статье об аварии, в которую попал Алекс. Статья небольшая, упоминание должно быть в самом конце текста.

Я не слишком удивилась, когда увидела, что никаких изменений в материале нет. Но это не подорвало моего доверия к профессору Краузе. Я ему продолжала верить, поэтому спросила:

– Скажите Джимми, а мог ли хакер, изменивший информацию на сайте, через какое-то время вернуться к исходной версии?

– Почему нет? Но исходная версия могла появиться и без всяких действий с его стороны, например, если после внесенных изменений, был сбой в работе сервера. Восстанавливаясь, система могла использовать тот вариант статьи, который был до того, как поработал с ней хакер.

– А можно выяснить, был ли такой сбой в определенный промежуток времени?

– Без проблем. Когда?

– В пределах последних трех дней.

О чем говорила полученная мною информация? К каким выводам она вела? Да и значил ли что-нибудь тот факт, что именно в тот день, когда доктор Краузе столкнулся с чудесами памяти своего бывшего пациента, на сервере, где хранилась электронная копия ежегодника «Стопкадр», был странный сбой, после которого пришлось восстанавливать часть текстов. Правда, восстановление было в автоматическом режиме и никого особо не напрягло, да и не удивило.

Я почувствовала себя в тупике. Расследование привело к появлению фактов, которые ни о чем не свидетельствовали.

Следовало сменить направление. Возможно, разговор с Алексом Кобецем что-то прояснит.

По моей просьбе Питер Краузе позвонил актеру и попросил его ответить на несколько вопросов, которые от имени доктора задаст госпожа Адамс. Профессор не стал упоминать о моей профессии. Понятно, что вмешательство детектива было бы трудно объяснить. К счастью, Алекс и не спросил ни о чем.

Господин Кобец встретился со мной в отеле Корона, там он жил уже пару недель, участвуя в подготовке новой программы на телевидении.

Конечно, я видела актера на экране, хотя редко посещаю кинотеатры, а по телевизору смотрю только старые, некогда любимые фильмы по каналу «Ретро-видео». Но, как минимум, фильм «Призрак замка Орвик», в котором Алекс сыграл роль молодого герцога, я видела.

Без грима мой собеседник совсем не был похож ни на героя, ни на кинозвезду. Среднего роста, худощавый, даже, скорее, слишком худой, чтобы его фигуру можно было назвать спортивной, он оказался замечательным и остроумным собеседником. Наш разговор доставил мне море удовольствия, но ничего не объяснил по существу. Да, Алекс не любит вспоминать неприятные моменты своей жизни, в том числе, ту аварию. Он очень благодарен доктору Краузе и считает его первоклассным специалистом. Возможно, он что-то и забыл, но никак не профессора. Да, он говорил с ним по телефону. Один раз, это абсолютно точно. А до разговора он получил письмо по электронной почте. Да, письмо сохранилось, и он может его переслать.

Я вдруг четко поняла, что все, что смогу еще узнать, только будет множить варианты события, связанного с книгой профессора Краузе. И варианты эти будут, хоть и очень незначительно, отличаться друг от друга.

В моем весьма рационально настроенном сознании стали мелькать просто фантастические предположения.

Но, вернувшись домой, я составила отчет для клиента, в котором все, что он мне поведал, и выясненные мною факты расположила в единственно возможном, как мне показалось, порядке. Однако в цепочку пришлось включить и некоторые предположения. Таким предположением являлся факт, что профессор разговаривал по телефону не с тем человеком, просто совпало имя, Алекс, ведь фамилию в разговоре профессор не уточнял, будучи уверенным, что говорит со своим пациентом. Эта накладка совпала с проблемами сервера, на котором хранятся электронные архивы «Стопкадра». Мог иметь место и сбой в компьютере доктора, да и положить файл не в ту папку он тоже мог. Ведь он не догадался проверить наличие истории болезни Кобеца в файлах своего рабочего, то есть расположенного в клинике, компьютера. Теперь же вся информация оказалась там, где и положено, и была в полном соответствии с памятью доктора и мои здравым смыслом.

 

Мэриэл. Тайна Роберты Уилс, или еще одна неудача?

Роберта Уилс легко согласилась встретиться со мной. Это был короткий разговор, который привел меня к мысли о том, что и в деле Анжелы Паркер я потерпела неудачу.

Да, именно неудачу, так как вместо четкого ответа на поставленный вопрос предложила своей клиентке лишь сомнительную версию. Но события, которые произошли уже после моего разговора с Робертой, так обрадовали госпожу Паркер, что она приняла мою версию событий в качестве истины.

Я предположила, что у Роберты Уилс был эмоциональный срыв, связанный со сложностью ее работы в театре, которую ей пришлось совмещать с участием в съемках фильма. Сценарий ей не нравился, но она не решилась отказаться от роли, поскольку была еще не слишком уверена в себе и своих перспективах. Она случайно забрела на просмотр кандидаток для фотосессии в проекте Анжелы. Подписала договор, практически думая о своем, не придавая значения всему, что происходило вокруг. По ее словам в тот день она решила расслабиться, хотя до этого никогда не употребляла крепкие алкогольные напитки. Наутро она скверно себя чувствовала, возможно, поэтому забыла о договоре, который подписала накануне. Да и, явившись в павильон для участия в проекте Анжелы Паркер, она еще не очень пришла в себя.

После разговора со мной, госпожа Уилс попросила Анжелу дать ей еще один шанс. Та согласилась, будучи заинтригованной и зная о нашей беседе.

Роберта позвонила мне уже после съемок. Она рассказала, что с ней произошло нечто невероятное: она вдруг на какое-то время совершенно выпала из своей жизни и судьбы, она не думала ни о театральной роли, ни о неудачных съемках, ни о пошлом сценарии, она обо всем этом просто забыла. Ей жутко понравилась роль начинающей фотомодели, которую, если верить Анжеле Паркер, она сыграла с блеском.

 

Николь. Генри Тамон на проводе

Я вернулась в гостиницу чуть живая. Поездка в Тотридж сильно утомила меня. То ли на меня подействовал так перепад давления, то ли непривычная поездка в автобусе отняла все силы.

Я решила пораньше лечь спать, и даже забралась в постель, но сомкнуть глаз не могла. Теперь, когда мы убедились, что рукопись содержит и правдивую информацию, следовало отнестись к ней с еще большей серьезностью. Но загадочность ее появления и, главное, ее назначение не давали мне покоя. Как же мне хотелось, чтобы рядом был Генри Тамон, мой дражайший босс, с его непоколебимой логикой и неверием в чудеса. Я подумала, что стоит позвонить ему, но дурацкое самолюбие заставило меня искать для этого подходящий предлог. Просто позвонить и попросить помощи я не могла…

Повод нашелся – я вспомнила, что сегодня день рождения его жены, а значит, я могу позвонить, чтобы поздравить ее, а может, и поговорить с Генри.

Китти удивилась моему звонку, но была польщена моим вниманием. Я же мучилась от стыда, зная истинную цену своему вниманию. Генри, разумеется, был дома.

– Я вас не отвлекаю? – спросила я, когда он взял трубку.

– Нет, гости ожидаются в субботу. Лучше скажите, как у вас дела? – в его голосе чувствовалась тревога. – Надеюсь, ничего не случилось?

– Со мной ничего. Но вообще-то…

– Давайте сделаем так: я перезвоню вам из кабинета – это выйдет дешевле, и телевизор не будет мешать, а то Китти смотрит вечернее ток-шоу.

– Спасибо, Генри.

Когда Генри перезвонил, я довольно подробно пересказала ему текст рукописи, упомянула о странном ее происхождении и, конечно, о своем визите к Катлерам и поездке в Тотридж. Отдельные фрагменты, которые считала наиболее важными, я зачитывала вслух. Генри слушал меня, не перебивая и лишь иногда издавая звуки, свидетельствующие о его полном внимании.

Когда я закончила, Генри с минуту помолчал, а затем спросил:

– У вас не сложилось впечатления, что рукопись обрывается? Я даже не имею в виду, что сюжет не замкнут, просто вдруг повествование кончается и все.

– Сложилось, и это еще одна загадка… Но, полагаю, если разгадать остальные, то и этот вопрос прояснится.

– Я должен подумать, Николь. Вы правильно поступили, что позвонили мне. – Я покраснела. – Когда утром я могу вам перезвонить? В девять не будет рано?

– Не будет. Спокойной ночи, Генри.

* * *

Разделив груз проблем с Генри, я спала сном младенца, даже без сновидений…

Меня разбудил звонок телефона. Взглянув на настенные часы, я поняла, что это Генри – было ровно девять.

– Вам удобно разговаривать? – спросил он вместо приветствия.

– Да, я еще в постели. Если честно, ваш звонок меня разбудил.

– Завидую. Мне удалось отключиться лишь на полчаса.

– Мне стыдно… Генри, мне не следовало…

– Следовало, еще как следовало. Думаю, что мне кое-что удалось. Давайте я вам все изложу, а потом, если повезет, попробую уснуть.

– Конечно, Генри. Только одну секундочку…

Я встала с постели, надела халат, сдвинула подушки повыше и села на кровать, прислонившись к ним. В лежачем положении я боялась заснуть…

– Разумеется, это лишь версия, ее предстоит подтвердить или отбросить, но это уже ваше дело. Но версия непротиворечивая. Итак, то, что вы называете рукописью. Я, как вам известно, ее не читал, но полагаюсь на ваш подробный пересказ и важные цитаты. Разумеется, это не сухое перечисление имевших место событий, но и не художественное произведение – много отрывочной информации, не стройный и не замкнутый сюжет, некоторые герои описаны излишне подробно, а о других мы узнаем лишь крохи. Даже появляется ощущение, что автор просто извлекает из своей памяти то, что удается извлечь. И если вам показалось, что это не слишком удачный детективчик, то дело лишь в том, что события в рукописи крутятся вокруг расследования убийства… – Я поразилась, как Генри глубоко проанализировал рукопись. Меня всегда потрясала его способность запоминать! Я знаю, что у незрячих происходит компенсация, но память Генри феноменальна, даже для человека, лишенного зрения. Он держал в памяти все, что слышал, а спустя годы мог воспроизвести услышанное, в точности подражая голосу и сохраняя интонации. – Если автор среди действующих лиц, то следует предположить, что это Бруно Райновски. Это очевидно, ведь в рукописи содержатся различные детали, которые могут быть известны лишь ему. К примеру, сон об отце. Кстати, по-моему, ему не следовало его записывать, он изрядно рисковал здоровьем своего отца. Впрочем, все это при одном условии: рукопись содержит достоверную информацию и не является вымыслом.

Помните, что профессор Краузе сказал Бруно Райновски? Так вот, рукопись описывает события, как они выглядят с точки зрения автора, но с любой другой точки зрения они могут выглядеть иначе.

– Но ведь не было никакого суда над Краузе! – прервала я монолог Генри.

– Секундочку, Николь. Не торопитесь. До этого мы еще дойдем. Я хочу сказать, что моя версия держится на предположении, что автор специально не вносил в рукопись вымысел, и что в этом смысле ему можно доверять, насколько можно доверять любому автору… А если так, то давайте вспомним кульминацию. Бруно в панике – он опасается, что Эстер займется этой селек… не запомнил, но вы поняли. Заметьте, что я принимаю эту теорию всерьез! Еще пару лет назад я не решился бы произнести эти слова вслух, опасаясь обструкции, да они и не пришли бы мне в голову! Но вернемся… Бруно обращается к Гарри за помощью. Кстати, советую вам сделать то же самое!

– Зачем?

– Секундочку, сейчас поймете. Гарри – физик. Он честно делится с Бруно главной проблемой эвереттики. Как доказать, что мир устроен именно так, как она его описывает? Ведь в результате того самого трудно произносимого явления мы оказываемся в иной реальности, но ничего не знаем о предыдущей. Наша память меняется… Не сомневаюсь, что Гарри озабочен поисками эксперимента, который бы позволил получить какой-нибудь практический результат, а тут Бруно со своими проблемами… Итак, мы имеем рукопись, неизвестно зачем написанную, и имеем идею Гарри, которую автор от нас утаил, но… рукопись на этом обрывается! Мы в шаге от истины. Хотите сделать этот шаг сами?

– Если обрыв рукописи связан с идеей Гарри, то следует предположить… то есть, можно предположить, что… Гарри велел… посоветовал Бруно записать все события… Но для чего?

– Вы умница, Николь! Именно так. Гарри полагает, что артефакт может зафиксировать память о текущей реальности, и если то, что попытается вызвать Эстер, приведет к катастрофическим результатам, то это позволит хоть что-то исправить…

– Но как?

– Хороший вопрос, но с ним лучше к Гарри. В конце концов, это всего лишь моя догадка.

– Допустим. Итак, по совету Гарри Бруно фиксирует на бумаге главные события последних недель. Но как рукопись попала к Мэриэл?

– Логично предположить, что, написав эту рукопись, Бруно должен был передать ее человеку, чья память в результате предполагаемого изменения реальности не претерпит существенных изменений. То есть человеку, не участвующему в описанных событиях. Но этот человек должен отнестись к рукописи серьезно и исследовать ее. Трудно представить лучшую кандидатуру…

– Да. Насчет Мэриэл нет сомнений. Но КАК?

– А разве Инесс вам не рассказала как?

– Инесс? При чем тут Инесс? – Моя голова пошла кругом.

– Шоколадные конфеты с ликером. Грильяж. А потом снова с ликером. Уж если я рассуждаю о физических экспериментах, то от меня уже можно ожидать чего угодно! В эвереттике это называется склейкой. Версия? Представьте себе, что у Эстер все получилось и произошло это до того, как Бруно отправил рукопись Мэриэл Адамс. Ведь он не мог не думать об этом. Наверняка он представлял себе ее, листающей его писанину. Это хороший импульс для склейки, так что вот такой грильяж… Кстати, ряд несоответствий рукописи нашей реальности указывают на то, что эта селективная штука произошла! Суд над Краузе, квитанция из химчистки в кармане Гюнтера Пфлегера, смерть отца Бруно, если я вас правильно понял, она подразумевалась – все это упомянуто в рукописи, но не имеет отношения к нашей реальности.

– Теперь понятно.

– Николь, найдите телефон семейства Слоу и выясните, как чувствует себя мадам!

– Интересная мысль. Почему мы этого еще не сделали? Но…

– Что но?

– Кто же убил Вольфганга Шмида?

– Ах да… Если честно, то у меня не было времени об этом подумать… В любом случае сейчас я должен отправиться спать.

– Ох, простите, Генри. Спокойной ночи, то есть…

В трубке послышались гудки. Действительно, почему мы до сих пор не заинтересовались семейством Слоу? Я заглянула в свою копию рукописи, чтобы вспомнить, как зовут госпожу Слоу, а затем набрала телефон справочной службы, попросив соединить меня с Патрицией Слоу. Девушка управилась за несколько секунд.

– Патриция Слоу слушает, – раздался в трубке спокойный приятный голос.

Я хотела дать отбой, так как мне все стало ясно, но в последний момент передумала:

– Скажите, госпожа Слоу, у вас работает девушка по имени Эстер?

– Нет. Но кто вы и почему спрашиваете?

Я извинилась и повесила трубку.

 

Мэриэл. Полный сбор

– Кажется, я первый, коллега? – сказал Эрик Катлер, входя в мой кабинет.

– Я не думаю, что вам придется долго скучать, комиссар, – парировала я.

В подтверждение моих слов на пороге появилась Николь. Ее движения были порывисты, а глаза сверкали. Я сразу почувствовала нечто необычное.

– Всем привет, – сказала Николь, и это прозвучало несколько громче обычного и чуточку фамильярно. Она явно была чем-то возбуждена.

Кажется, и от внимания комиссара не укрылось состояние Николь. Он заметил:

– Как вы себя чувствуете, Николь? Надеюсь, поездка в Тотридж не слишком утомила вас?

– Спасибо, комиссар, все в порядке. Я разговаривала с Генри, он просил всем передать привет.

– Мне кажется, что у тебя есть, что передать нам кроме привета… – бросила я пробный камень и попала.

– Да, но давайте дождемся Дэвида и Бруно Райновски.

– А я уже здесь, – сказал, входя, Бруно. – Добрый вечер! Как поживаете, господин комиссар?

– Рад вас видеть, – сухо сказал Катлер, пожимая руку Бруно.

– А где все? – войдя в кабинет, спросил Дэвид Сомс.

– Ты опоздал с этим вопросом минуты на три… – сказала я под общий смех. – Итак, господа, все в сборе, давайте приступим. Пожалуйста, все садитесь. Кресел хватит всем – Ари об этом позаботился. Мне не терпится выслушать Николь. Как мне кажется, она хочет сообщить нам нечто важное. Пожалуйста, Николь.

– Вчера вечером я рассказала Генри Тамону, моему боссу, все, что имеет отношение к нашему вопросу, а сегодня утром он перезвонил мне, чтобы изложить свою версию событий, связанных с происхождением и появлением здесь рукописи. – Стало тихо. Было интересно наблюдать, как все пожирают глазами Николь, а та увлечена настолько, что не замечает ничего вокруг себя. – Вы помните, в самом конце рукописи Гарри дает Бруно Райновски указание или, если хотите, совет, суть которого автор утаивает. Так вот, Генри вполне логично предполагает, что Гарри велел Бруно описать все события, как-то связанные с его расследованием. Авторство господина Райновски является наиболее вероятным, ведь в рукописи затронуты многие моменты, известные лишь ему.

– Я протестую, – заявил Бруно Райновски.

– Протест отклоняется, – серьезно ответила Николь, – и сейчас поймете почему. Итак, вы помните, почему Гарри дал такой совет? Они опасались, что попытка Эстер произвести селективную декогеренцию может оказаться удачной, в смысле, что она сможет совершить это, и искали способ как-то противостоять ей. К тому же Бруно боялся, что в новой ветви он окажется не знакомым с Эстер.

– Я действительно не знаю, кто это! – сказал Бруно.

– Вот видите. Нет сомнения, что Эстер удалась ее с виду безумная затея. Об этом как раз и говорят отличия рукописи от нашей реальности. Мы еще не знаем, обращалась ли Патриция Слоу к профессору Краузе, но если обращалась, то ему, по-видимому, удалось вылечить ее. Так или иначе, у Патриции Слоу нет амнезии, и потому в нашей ветви мироздания не было никакого суда над профессором Краузе, не было жюри присяжных и, полагаю, не было исчезновений Голдсмита и Густавсона. Правильно, комиссар?

– Это верно, – вместо комиссара ответил Дэвид Сомс. Комиссар кивнул в знак согласия.

– А, следовательно, убийство Вольфганга Шмида никоим образом не связано с жюри. В кармане Гюнтера Пфлегера не оказалось квитанции из химчистки, что чуть не завело расследование в тупик.

– Откуда известно, что с Патрицией Слоу все в порядке? – спросила я.

– Я позвонила ей. Уже то, что она называет себя Патрицией Слоу, свидетельствует об этом. Кстати, она сообщила, что у нее нет работницы по имени Эстер. – Николь посмотрела на Бруно. Тот не выказал никакого интереса к ее словам. А может, сделал вид.

– Бруно, может, вы объясните, как рукопись оказалась на моем столе. Точнее, как вам это удалось? – спросила я.

Бруно насупился. Он понимал, что любой его ответ станет поводом для наших шуток. Его выручил Дэвид:

– Что ты пристала к человеку, неужели не ясно, что речь идет о склейках. Ведь если произошла декогеренция, то она обычно сопровождается шлейфом склеек, это как хвост у кометы. – Я даже не подозревала, что Дэвид столь осведомлен в этом вопросе. Я смотрела на него с восхищением, а он продолжал: – Иногда склейки воспринимаются нами как мелкие недоразумения или несуразности, которые быстро проходят, то есть стираются из нашей памяти, как это обычно происходит со сновидениями. Помните, как Бруно описывал присяжных, которые не могли логически обосновать свое решение? Но, бывает, дело принимает более серьезный оборот. Так рукопись сразу же укоренилась в памяти Николь, Мэриэл, Ари. Затем с ней ознакомились Бруно Райновски, комиссар Катлер и ваш покорный слуга. Так что это всерьез и надолго.

– Вот оно что! – вскрикнул комиссар Катлер. Я никогда еще не видела его столь возбужденным. – Эта история с шоколадными конфетами, которые купила Инесс. – И он рассказал эту забавную историю.

– Это была первая склейка, на которую обратил внимание Генри Тамон, – вставила Николь. – Что же касается рукописи, то Генри предполагает, что Бруно не успел ее отправить, но его желание как бы материализовалось с помощью склейки.

– Итак, – взяла слово я, – версия Генри Тамона понятна, но как нам убедиться, что дело обстояло именно так? Выглядит это фантастически.

– Генри предложил обратиться за помощью к Гарри, тем более что, по его мнению, Гарри будет интересно узнать, к чему привела его идея, – сказала Николь.

– Если он что-нибудь об этом знает… Бруно вот, совсем не в курсе дела… – сказала я. – Скажите, Бруно, Гарри действительно ваш школьный товарищ?

– Да.

– Так, может, поручим Бруно связаться с Гарри? – предложила я.

– Нет, – сказал Дэвид, и все вопросительно посмотрели на него. – Все происшедшее может послужить доказательной базой эвереттики, а не только узкой идеи Гарри. Я надеюсь уговорить своего босса командировать меня в Штаты для встречи с господином Гарольдом Бертрамом. Предвкушаю, какой материал можно сделать. Если, конечно, Бруно не будет против.

– Не будет, – легко согласился Бруно. – В данную минуту я больше озабочен расследованием убийства Вольфганга Шмида.

Мне показалось, что комиссар Катлер хотел что-то сказать, но затем передумал.

– Кстати, об убийстве Вольфганга Шмида, – сказала Николь. – Предлагаю применить метод Генри, использованный им для построения версии происхождения рукописи. А именно – не отвергать с порога факты, кажущиеся ложными. Что я имею в виду? Помните бухгалтера, который утверждал, что не присвоил деньги «Электросервиса», но отказался объяснить появление соизмеримой суммы на своем банковском счету? Кажется, его фамилия Нордвуд…

– Нордвейн. Томас Нордвейн, – поправил Бруно.

– О’кей, Нордвейн. Так вот давайте подумаем, что же это могут быть за деньги в предположении, что это не деньги «Электросервиса»?

Все послушно задумались.

– Уверена, что тут замешана женщина, – нарушила затянувшееся молчание я.

– Деньги и женщины всегда рядом, – ляпнул Дэвид. Неужели он так думает на самом деле?

– Осмелюсь сделать предположение, – сказала Николь. – Возможно, что это не единственный вариант, но… Предположим, что у Нордвейна был роман с замужней женщиной. Их отношения зашли далеко, и она собирается развестись с мужем, чтобы затем выйти за нашего бухгалтера. Не стану обвинять ее в лишних грехах: пусть на семейном счету лежит некая сумма, на которую наша дама претендует по праву. Но она понимает, что после объявления мужу о своих намерениях у нее могут возникнуть проблемы. Она снимает эти деньги со счета и передает Нордвейну. Арест Нордвейна нарушает их планы, и Нордвейн, по понятным причинам, отказывается впутать ее в эту историю. Помните, имя леди должно появляться в газетах лишь дважды: в связи с рождением и в связи со смертью…

– И тогда… – начал было Бруно.

– И тогда следует верить словам бухгалтера – он передал деньги Шмиду. Тогда станет ясно, откуда вилла.

– Черт, – сказал Дэвид. – А я думал, что вилла – тоже склейка!

– Если версия Николь не подтвердится, то мы вернемся к твоей, – сказала я.

– А как нам проверить эту версию? – спросил Дэвид.

– А это мы как раз поручим тебе. Если леди ворочала такими суммами, то она скорее всего принадлежала к элите. А раз так, в газетах вполне могло появиться сообщение о разводе. Причем, если леди вела честную игру, то по идее она могла отказаться от дележа имущества, впрочем, это уже зависит от наличия детей и еще ряда факторов, – во мне заговорил адвокат.

– А как же Гарри? – с надеждой спросил Дэвид.

– Ничего, ты успеешь найти нам подходящую кандидатку до отъезда в Америку.

– Тогда поручим тебе выяснить у профессора Краузе, не обращалась ли к нему за помощью госпожа Слоу, – сказал Дэвид.

– Разумеется. Это я беру на себя.

– А мне чем заняться? – спросила Николь.

– М-м-м… А ты бы могла помочь Дэвиду. Пусть он занимается газетами, а ты возьми на себя Интернет.

В отличие от Николь комиссар Катлер и Бруно Райновски ни на что не претендовали, впрочем, ясно, что и им скучать в ближайшем будущем не придется.

 

Мэриэл. Каролина Чандлер

– Посмотри: «Каролина и Джекоб Гувер сообщают о расторжении брака…» А вот заметка в нашей газете спустя неделю: «…Нам удалось побеседовать лишь с ее адвокатом. Каролина Гувер, в девичестве Чандлер, не выставила никаких материальных претензий мужу. Это связано с ее желанием получить развод как можно быстрее», – зачитал Дэвид.

– Когда опубликована эта заметка? – поинтересовалась я.

– Она появилась в разгар суда над Нордвейном. Прекрасная кандидатура. Джекоб Гувер фигура известная. Тогда он еще не был депутатом парламента, но командовал службой «Скорой помощи». А отец Каролины Рэй Чандлер возглавлял совет директоров Промышленного банка. Я уже выписал телефон Каролины Чандлер. Ты будешь ей звонить?

– Я склоняюсь к тому, что эту миссию следует передать в руки Бруно Райновски. Все-таки он ведет дело Шмида. Мы и так уже достаточно влезли на его территорию.

– Но он же работает бескорыстно, что называется, из любви к искусству!

– Во-первых, я не уверена, что это так. Он мог написать об этом в рукописи, потому что у него нет соответствующей лицензии, и он не имеет права принимать деньги.

– К тому же, мы живем в другой ветви мироздания, и это может стать еще одним свидетельством селективной декогеренции.

– А во-вторых, если это так, то тем более. Такие люди обычно очень болезненно переносят постороннее вмешательство. Удар по самолюбию это тебе не удар по кошельку. Ты обратил внимание, как он, бедняга, весь сжался во время нашего сборища?

– Не без твоей помощи, дорогая. Ты его заклевала.

– Признаюсь, не удержалась. Так что мне следует загладить свою вину.

– Ты думаешь, он справится?

– Если версия Николь подтвердится, мы поймем, на какие деньги построена вилла Пфлегера. А также узнаем имя врага Вольфганга Шмида. Разумеется, это еще не конец расследования, но ясное направление. Кроме того, при чем тут Бруно? В этот момент подключится полиция.

Мне действительно хотелось как-то загладить свою вину перед Бруно. Поэтому я решила, что лучше всего нанести ему визит, чтобы передать находку Дэвида. Николь, конечно, вызвалась меня сопровождать.

Я вызвала такси, заехала за Николь, и мы отправились на улицу Ризотти.

Бруно был удивлен, увидев нас в своем магазине так скоро. Посетителей в торговом зале не было, но мы помешали Райновски распекать сотрудницу.

– Я очень рад видеть вас, – сказал Бруно, но мы не сомневались, что Лора, видимо, это была она, рада видеть нас куда больше шефа.

– Дэвид раскопал в своих подшивках некую Каролину Чандлер. Она вполне подходит на роль леди, похождения которой описала нам Николь, – сказала я и вручила Бруно копию найденных статей и номер телефона госпожи Чандлер.

– Хочу напомнить, что это всего лишь возможность… – на всякий случай заявила моя подруга.

– Спасибо, – сказал Бруно. – Но может, лучше этим займется Николь? Как автор версии.

– О, нет. Вы забываете, что я иностранка, и вообще, я в отпуске!

Нам было ясно, что Бруно сопротивляется скорее из вежливости. Каково же было наше удивление, когда вечером Бруно позвонил мне и сказал, что хочет, чтобы завтра утром мы с Николь поехали с ним в Тотридж: он договорился о встрече с Каролиной Чандлер. Отказать в такой просьбе Бруно было невозможно. Видимо, он нуждался в нашем присутствии. Николь не возражала, а мне удалось освободить день, хотя Ари не отказал себе в удовольствии немного поворчать.

День выдался приятным для путешествия. Легкая облачность скрывала солнце, не позволяя ему нас поджарить. Бруно сосредоточился на дороге, а мы с Николь молча любовались горными видами, привлекая внимание друг друга жестами, когда за поворотом дороги нас поджидало очередное незабываемое зрелище, иногда в виде озерца замысловатой формы, а иногда в виде стада горных козлов, скачущих чуть ли не по вертикальным скалам…

Дом госпожи Чандлер располагался при въезде в город, в одном из самых респектабельных районов. Бруно хорошо подготовился к поездке, так что плутать нам не пришлось.

Дверь нам открыла сама госпожа Чандлер. Бруно представил нас с Николь. Хозяйка была в подчеркнуто строгом деловом костюме, никаких украшений и излишеств, минимум косметики. Ее продолговатое лицо вкупе с фамилией свидетельствовало о предках, некогда обитавших в Альбионе. Не слишком длинные светло-рыжие волосы были хорошо уложены, что заметно молодило ее. Она ничем не выдала ни удивления, ни неудовольствия в связи с тем, что мы заявились целой командой.

– Садитесь, – предложила она, проведя нас в гостиную. – Что будете пить? Извините, я предпочла сегодня дать прислуге выходной.

– Если можно, тотриджскую минеральную, – сказала я. Быть в Тотридже и упустить такой шанс! Да и Николь будет интересно.

Через минуту стол, вокруг которого мы расположились, заполнился стопкой маленьких тарелочек, высокими стаканами, бутылками минеральной воды и большим блюдом, на котором живописно переплелись кисти зеленого, черного и красного винограда.

– Госпожа Чандлер, по телефону вы подтвердили, что знакомы с Томасом Нордвейном, – начал разговор Бруно.

– Да, – просто сказала Каролина. – Я даже собиралась выйти за него замуж. – Ее серые холодные глаза спокойно смотрели на нас.

– Скажите, деньги, которые были обнаружены на банковском счету Нордвейна, принадлежали вам?

Я удивилась прямолинейности вопросов Бруно. Я на его месте сначала дала бы госпоже Чандлер высказаться, попыталась бы создать доверительную атмосферу, а уж потом стала задавать главные вопросы. Но неожиданно для меня тактика Бруно сработала. Госпожа Чандлер, вероятно, заранее решила, что будет откровенна до конца. Она сказала:

– Конечно, я бы не стала отвечать на этот вопрос, если бы не понимала, почему вы его задаете. Но я понимаю. Дело в том, что мне не следовало так поступать, но я была не в себе… Я была готова на все, но… Джекоб любил меня. Я не представляла себе, как он согласится на развод. Я должна была совершить нечто такое, что опустит меня в его глазах. Едва ли я могла претендовать на те деньги, что сняла с нашего счета, ну, может, на треть, но никак не больше… Мой расчет оправдался, но гнусность моего поступка от этого никуда не исчезла.

Мы слушали ее исповедь, затаив дыхание. Чувствовалось, что она уже давно расставила моральные оценки своим поступкам.

– Я отдала деньги Томасу, и он положил их на свой счет. К сожалению, я не имела возможности следить за ходом суда над ним. Если б я знала, что от происхождения этих денег что-то зависит, я бы сама пришла в суд и рассказала правду. Но я знала лишь приговор.

– Господин Нордвейн вышел из тюрьмы около двух лет назад. Извините за столь личный вопрос. Ваши отношения с ним восстановились?

– Томас очень щепетильный человек. Он по-прежнему мечтает жениться на мне, но сначала хочет вернуть мне деньги. Я не смогла отговорить его. Для меня деньги не имеют значения, для него, впрочем, тоже. Это дело чести и принципа.

– Он не делился с вами, как он собирается раздобыть деньги? Ведь речь идет о немалой сумме.

– Нет. Он просто сказал, что сначала раздобудет деньги.

– Он устроился на работу после отбытия наказания?

– Да. Он работает ночным сторожем. Ведь какое-то время он не имеет права работать бухгалтером.

– Вам знакомо имя Вольфганга Шмида?

– Конечно. Это тот самый человек, который поломал жизнь Томаса… нашу жизнь.

– Вы считаете, что обвинения, выдвинутые Томасом в адрес своего босса, справедливы?

– Я это знаю наверняка. Томасу нет никакого резона обманывать меня. Он, конечно, излишне наивный человек, доверившийся своему боссу. А тот воспользовался ситуацией и подставил своего подчиненного.

– Вам известно, что Вольфганг Шмид убит?

– Убит? Я читала в газете лишь о его исчезновении…

– Вероятно, вы не читали вчерашних газет.

– Да. Я делаю это не регулярно. Собственно, это лишь небольшое уточнение.

– Вы догадываетесь, к чему мы клоним?

– Я прекрасно понимаю, что привело вас сюда. Извините, я должна вас покинуть на минуту.

Каролина вышла из комнаты. Мы немного помолчали, а затем Николь сказала:

– Я ей верю.

– Не вопрос, – поддержала подругу я. – Но если все так, и в итоге окажется, что Нордвейн из мести убил Шмида, то это никоим образом не продвигает его к заветной цели. Скорее, отдаляет.

– В большинстве случаев убийство происходит в состоянии аффекта, так что вполне вероятно, что логика тут ни при чем, – со знанием дела сообщил Райновски.

Со стороны коридора послышались шаги, и в гостиную вошел мужчина с аккуратно зачесанными назад седыми волосами, хотя ему было лишь немного за сорок. Каролина держалась немного позади.

– Томас Нордвейн, – представился он.

Нам потребовалось с десяток секунд, чтобы прийти в себя, затем мы назвали свои имена, и Томас сел во главе стола, чтобы видеть всех. Я решила взять инициативу в свои руки:

– Господин Нордвейн, вам имеет смысл рассказать все нам, а затем отправиться в полицию. Ваше признание будет учтено судом. – Конечно, я блефовала, но особого риска не было. – Если вы это не сделаете, то это придется сделать нам, и тогда ситуация изменится.

– Что ж, вероятно, у меня просто нет иного выхода. Каролина, как я понимаю, рассказала вам все, что знала. Я же расскажу остальное. По решению суда были конфискованы деньги Каролины, ибо предполагалось, что это деньги «Электосервиса». Случайное совпадение порядка сумм привело присяжных к ошибке. Таким образом, получилось, что вилла Пфлегера была куплена на деньги Каролины.

– То есть вы знали о двойной жизни Шмида? – спросила я.

– Да, я следил за ним. Я хотел узнать, куда он дел деньги. Когда я понял, что он их потратил на виллу, я предложил ему поступить по справедливости и переписать дом на имя Каролины, то есть вернуть деньги истинной хозяйке, хотя бы в таком виде. И в этом случае я обещал оставить его в покое. Он сказал, что подумает, но откровенно тянул время. В какой-то момент он дал понять, что согласен сделать это, но при определенных условиях. Он назначил мне встречу в парке Независимости. Однако он не собирался ничего со мной обсуждать – он просто решил избавиться от меня. Он напал на меня с ножом, к счастью я был настороже. Завязалась драка, и он проткнул мне ладонь. – Нордвейн продемонстрировал нам кисть левой руки. – Я упал, и так уж получилось, что мне под руку попалась пустая бутылка. И когда Шмид нагнулся, чтобы вновь завладеть ножом, я ударил его бутылкой по голове.

– А нож? Что вы сделали с ножом? – спросил Бруно.

– Вытащив нож из раны, я выкинул его в пруд. Даже не могу объяснить, зачем. Я был в шоковом состоянии. – Нордвейн попросил стакан и, получив его от Каролины, налил себе воды. – Уверен, что нож до сих пор там.

– Скорее всего. Полиция, тем не менее, его не нашла, – сказал Бруно. – Возможно, кто-нибудь сможет подтвердить, что нож принадлежал Шмиду или Пфлегеру. Суд тогда наверняка закончится в вашу пользу.

– Один раз он уже закончился в мою пользу, – с горечью сказал Нордвейн.

Повисла тяжелая пауза. Мы обдумывали только что услышанное. Просто по-человечески Нордвейна было жалко. И тут меня осенило:

– Мне кажется, из этого положения есть выход. Правда, на это нужна добрая воля еще двух людей. Ведь есть еще два человека, которые несомненно пострадают, если будет новый суд по делу “Электросервиса”, а без него нет и дела об убийстве Шмида. Это Лотар Шмид и его мачеха. Ведь разоблачение Вольфганга Шмида бросит тень на их имя. Мне кажется, что мы могли бы покончить со всем этим, заключив джентльменское соглашение. А именно: мы ничего не сообщаем в полицию. Она продолжает считать, что Шмида убили случайные хулиганы. А Салли Шмид, которой Гюнтер Пфлегер завещал виллу, тихо-мирно передаст ее госпоже Чандлер, оформив купчую.

Все молчали, пытаясь оценить мое предложение. Наконец, Бруно сказал:

– Я думаю, что это реально.

– Я думаю, что это справедливо, – сказала Николь. Каролина благодарно посмотрела на нее.

– Что ж, – сказал Томас Нордвейн, – я полагаюсь на вас. У меня все равно нет выбора.

* * *

Мы возвращались в Сент-Ривер вдвоем с Николь на автобусе: Бруно решил переговорить с Лотаром Шмидом безотлагательно.

– Я в шоке от твоего предложения, – прошептала Николь.

– Понимаешь, даже самый справедливый суд в мире способен на ошибку.

– Но ведь и мы способны.

– Конечно. Но не на две ошибки.

 

Просто мысли

То, что я сейчас попытаюсь сформулировать, важно, прежде всего, для меня самой. Речь пойдет о частном детективе. Ни о ком-то конкретном, а вообще, о профессии или, если хотите, о неком явлении. Действительно, как появилась частная детективная практика? И зачем? Да, конечно, частный детектив, как правило, проводит расследования, которые, по разным причинам, прошли мимо сыскного отдела полиции. Но это ведь вовсе не значит, что полиции не удалось бы сделать то, что удалось частному сыщику. Это даже не значит, что в полиции было некому заняться упомянутой загадкой или там никто бы не захотел этим заниматься. Нет, все гораздо интереснее и, наверное, сложнее. Чем отличается работа частного детектива от работы детектива полицейского, находящегося на службе у государства, а значит, у всех нас? Вы можете со мной не согласиться. Это всего лишь мое очень частное мнение. Но я считаю, что полицейский сыщик обязан действовать в рамках более общих законов, он должен рассматривать каждое расследуемое им преступление как явление, угрожающее обществу в целом. Частный же сыщик действует в интересах конкретного человека, клиента. Да он обязан тоже соблюдать законы, принятые там, где он живет. Он не может их нарушать. Но он, в отличие от полицейского детектива, может иногда не сделать чего-то, что может повредить его клиенту. Нет, не утаить факты и доказательства, а всего лишь утаить свои мысли, свой взгляд на эти факты.

Принимая решение не посвящать полицию в детали, полученные нами в ходе частного расследования, я не могла не думать о том, что должна буду сказать и не сказать Эрику Катлеру. Он не только комиссар полиции, он еще и наш друг. Это обстоятельство все усложнило. В моей практике уже было расследование, которое я довела до полной ясности, но умолчала не только о своем внезапном озарении, но и о признании, полученном благодаря этому озарению. Впрочем, тогда это не влияло на последствия. То есть, не могло изменить решение, принятое в суде.

Сейчас ситуация была иной. По сути Томас Нордвейн мог быть оправдан не только по обстоятельствам дела об убийстве Шмида, но и по делу об афере в “Электросервисе”. Иными словами, он имел шанс восстановить свое доброе имя. Шанс был почти стопроцентный, я сама с удовольствием выступила бы в суде в качестве адвоката Нордвейна. Но нельзя никого осчастливить против воли. Томас не хотел нового суда, он не хотел ничего никому доказывать. Кроме того, наказания заслуживал именно Шмид. А он уже не был доступен для суда человеческого. И через суды трех инстанций должны были пройти Лотар и Салли, люди, по всем законам, не виновные.

Нет и не может быть идеальных законов. Я это понимаю. Но я – адвокат. И мне сложно принимать решения, пусть даже, как сказала Николь, справедливые, если они связаны с нарушением законов. И я очень боялась, что мне трудно будет обсуждать сложившуюся ситуацию с комиссаром Катлером.

Но расследованием убийства Вольфганга Шмида, занимался тотриджский полицейский детектив. Он не стал мудрить и в отчете об этом печальном происшествии возложил вину за смерть бывшего бухгалтера «Электросервиса» на неизвестное лицо или лица.

Эрика Катлера больше интересовала тайна рукописи и изложенной в ней истории. Это меня избавило от необходимости лгать. Комиссар, как мне кажется, скептически отнесся к гипотезе Николь и нашим поискам неизвестной дамы. Поэтому ни о чем нас не спросил, полагая, что, если бы мы ее нашли, то и сами бы похвастались. А раз молчим, то и говорить не о чем.

 

Вопросы

Лотар и Салли нашли наше предложение вполне приемлемым при сложившихся обстоятельствах. Чувствовалось, что Салли не хотелось расставаться с неожиданно свалившейся на нее собственностью, но проходить через суды и, как следствие, пересуды ей не захотелось значительно больше. Поэтому вскоре дело было улажено. В жизни Томаса Нордвейна и Каролины Чандлер намечались счастливые перемены. Лаура Криспи все так же жила на вилле, умело поддерживая там идеальный порядок, по договоренности с новой хозяйкой. Думаю, что всех это вполне устраивало.

* * *

Но для нашей стихийно сложившейся следственной группы работа еще предстояла. Мы не могли отмахнуться от вопросов, ответы на которые так и не были получены.

1. Кто написал рукопись, найденную на столе моего рабочего кабинета?

2. Как эта рукопись попала туда, где ее нашли?

3. Зачем ее доставили именно мне и именно в это время?

4. Почему в этом, на первый взгляд, художественном повествовании были указаны имена реально живущих людей?

5. Откуда взялись факты, не имеющие ничего общего с действительностью?

6. Если эти факты были придуманы, то кем и для чего?

7. Существует ли система, в которой можно получить непротиворечивые объяснения для ответов на все эти вопросы?

Вот такой список появился на мониторе моего домашнего компьютера.

Ни на один из этих вопросов я не могла ответить. Да, можно было строить предположения, но даже предположительно трудно было найти ответы на все вопросы сразу. Да еще так, чтобы эти ответы не противоречили друг другу. Что же касается версии Генри Тамона, то ее я отнесла в разряд абсолютно фантастических…

 

Поиск реальности, Или как это все понимать

Для обсуждения загадок, бросивших вызов нашим интеллектуальным способностям, мы собрались в доме Эрика Катлера.

Кроме нас с комиссаром, на «детективном ужине» присутствовали: хозяйка гостеприимного дома, Инесс Катлер, моя подруга Николь Федона-Нуар, владелец компьютерного магазина, он же сыщик-любитель Бруно Райновски, мой секретарь Ари (Авриэль, для официальных представлений. Я не планировала его приглашать, но он настоял, сославшись на то, что ему есть что сказать, чем изрядно удивил меня), мой муж журналист Дэвид Сомс. А также в качестве консультантов мы пригласили друга Бруно – физика Гарри Бертрама, оказавшегося в Сент-Ривере по случаю крестин племянника, мою бывшую клиентку, психоаналитика Камиллу Фортье и одного из владельцев издательства «Круиз» Алекса Гирша. Разумеется, все присутствовавшие ознакомились с содержанием рукописи, найденной на моем рабочем столе.

Не стану описывать ужин, боюсь, что даже воспоминания о тех вкусностях, которыми нас порадовала Инесс, могут помешать мне сосредоточиться на главном.

А главное, естественно, было уже после ужина. Мы расположились в просторной гостиной, правда нас оказалось все же слишком много, и пришлось принести еще диван и кресло из кабинета комиссара.

– Давайте начнем с предмета нашего исследования, с рукописи, – комиссар обошелся без вступительной речи, и это было правильно, – попробуем понять, что перед нами.

– В каком смысле? – неожиданно спросил Ари, до этого момента ничем не проявлявший интереса к происходящему, если не принимать в расчет яства, украшавшие стол.

– Стоит понять, можно ли считать эти страницы источником информации или это просто чья-то литературная проба, – объяснил Эрик Катлер и посмотрел в сторону Алекса Гирша, тем самым, предлагая именно ему попытаться ответить на заданный вопрос.

– Вы хотите, чтобы я оценил эту рукопись, как литературное произведение? – уточнил Алекс, впрочем, дожидаться ответа он не стал, а сразу перешел к делу: – Несомненно, если бы подобный текст пришел к нам в издательство, он бы мог меня заинтересовать. Есть сюжет, есть интрига, герой, антигерой, лирический фон, тайна, наконец. То есть, я хочу сказать, что в тексте, безусловно, присутствует литературный потенциал. Но и только. Это творение написано слишком непрофессионально, чтобы рассматривать его на предмет издания, в таком виде. Это написано человеком образованным, умеющим логично и последовательно описывать события. Но автор этого текста не отличается ни умением выстроить композицию, ни образностью речи, ни творческим воображением, наконец. Я не говорю уже о литературном стиле.

– Возможно, это чья-то первая попытка? – предположила Николь.

– Да, – согласился Алекс, – но почему свою первую рукопись неизвестный автор отправил не литературному агенту, не издателю, не литератору? Почему его опус оказался в детективном агентстве?

– Госпожа Адамс тоже пробует свои силы на литературном поприще, – заметил Ари, не без ехидства, как мне показалось. Интересно, именно это он собирался нам поведать?

– Тогда, почему бы автору не открыть свое имя коллеге? – ответил Гирш. – Но это еще не все и даже, пожалуй, не главное. А главным я считаю тот факт, что в рукописи упомянуты имена реальных людей. Причем, людей хоть и не безызвестных, как, например, профессор Краузе, но и не публичных. Кроме того, автор зачем-то заставил этих реальных людей принять участие в событиях, которых не было, уж простите мне мою приземленность, и не могло быть. Зачем ему понадобился столь странный и рискованный прием? Ведь профессор может подать в суд. Его в этом произведении попросту оклеветали. Ни один издатель, ни при каких условиях не стал бы издавать этот текст, даже если бы он был в литературном плане написан безукоризненно.

– Итак, – подвел итог Эрик Катлер, – вероятность того, что перед нами предполагаемый литературный шедевр, очень мала.

– Не думаю, – тут же добавил Алекс Гирш, – что автор рукописи рассчитывал на высокую оценку своего творения, он, безусловно, не глуп.

– Ну, вот, – заметила я, – мы кое-что о нем уже можем сказать. Он неглуп, неплохо образован и знаком с Бруно Райновски.

– О Бруно он мог узнать от кого-то другого, в нашем уравнении не обязательно одно неизвестное, – возразил мне Гарри.

– Теоретически существование соавтора, или даже соавторов, возможно, но я бы оценила вероятность такого расклада, как очень небольшую, – прокомментировала предположение физика Камилла Фортье. – В рукописи есть слишком личные подробности, сны, воспоминания, привычки. Там ведь все описано достаточно точно? – Камилла посмотрела на Бруно.

– Нет, – решительно возразил Райновски, – как раз сны и воспоминания мне не знакомы, что же касается привычек, так они у меня не отличаются особой оригинальностью. О событиях говорить не будем, они очень не совпадают с реальностью.

– Ну, не скажите, – вмешалась Николь, – именно благодаря описанию некоторых событий, вам удалось найти Шмида. Ведь вы не знали о его двойной жизни, пока об этом не стало известно из рукописи.

– Да, – вынужден был признать Бруно, – этот факт действительно оказался правдой и многое помог понять, но это делает еще более непонятным все остальное.

– Хорошо, давайте посмотрим, какие факты не подтвердились, – предложила я.

– Да, – согласился со мной Дэвид, – вот ты и попробуй перечислить их.

– Без проблем. – Самым главным мне видится рассказ о судебном процессе против профессора Краузе. Не было никакого суда, не было даже никакого дела. То есть, у профессора не было никогда пациентки Патриции Слоу. Семья Слоу никогда не слышала о Питере Краузе, никогда никто в этой семье не нуждался в услугах психиатра. Тогда зачем неизвестный автор все это придумал, как ему в голову пришел такой сюжет? – Я невольно посмотрела на Камиллу Фортье, словно ожидая, что именно она ответит на мой вопрос.

– Что ж, – Камилла поняла, что ей пора высказаться, – мы переходим к психологическому портрету пока неизвестного нам автора. Нужно сказать, что даже если вся история доктора Краузе придумана, то у ее автора все равно есть некий опыт, позволявший ему сочинить такой сюжет.

– Может, он коллега профессора? – предположила Николь.

– Или пациент, – предположила Инесс Катлер.

– Возможно и то, и другое, – усмехнулась Камилла, – но в этом случае непонятен мотив. Допустим, история должностного преступления известного психиатра всего лишь была упаковкой, в которой автор хотел доставить нам факты из жизни Вольфганга Шмида, каким-то образом ставшие ему известными. Но почему бы тогда не дать своим героям вымышленные имена?

– Может, он сделал это, чтобы показать, что в его опусе есть нечто реальное? – предположил Дэвид.

– Если главной была информация о Шмиде-Пфлегере, то упаковка более чем странная, – заметил комиссар.

– На мой взгляд, дело обстоит наоборот, – сказала госпожа Фортье. – Мне кажется, что для автора главной сюжетной линией была все же история с Патрицией Слоу.

– Но какой в этом смысл? – удивленно воскликнул Ари, но на его реплику никто не обратил внимания.

– Давайте разберемся, – вмешалась я. – Мы не нашли подтверждений тому, что история имела место, но мы не знаем, все ли изложенные факты ложны.

– Во всяком случае, в прессе ничего не было, – заметил Дэвид.

– Но события могли просто не дойти до того момента, который стал бы интересен журналистам, – ответила я.

– Да, – подхватила мою мысль Николь, – можно, например, представить, что профессор все же лечил Патрицию, на какой-то стадии лечения допустил ошибку, но ему удалось ликвидировать последствия этой ошибки и договориться с супругами Слоу о сохранении в тайне и его оплошности, и ее последствий. Понятно, что обе стороны в этом случае легко бы поняли друг друга.

– Интересная и вполне логичная версия, – поддержал Николь Бруно.

– Есть только пара-тройка вопросов, – тем не менее, возразил комиссар. – Зачем кому-то понадобилось описывать так хорошо закончившийся конфликт, доведя его в своих фантазиях до суда присяжных? И при чем здесь господин Райновски, ведь нетрудно заметить, что все крутится вокруг него? Зачем нужно было выдумывать факты его биографии? Откуда взялась Эстер? И куда она потом подевалась? Какую роль во всем этом играл присутствующий здесь господин Бертрам? Кстати, а прогулка на яхте имела место? – спросил Эрик Катлер, обратившись к физику.

– Она намечалась, – ответил Гарри, – но подвела погода. Мы не решились выйти в море. А с Паном мы виделись только в аэропорту, успели лишь перекинуться несколькими фразами и договориться о более продолжительной встрече в будущем. Ничего особенного Бруно о себе не рассказывал, немного о своих компьютерных успехах, немного о хобби, но ничего конкретного. И уж точно не посвящал меня ни в одно из своих расследований.

– Ну, допустим, о расследовании мы все же немного поговорили, – поправил друга Бруно, – но не слишком углублялись.

– Возможно, – не стал спорить Гарри, – просто не осталось в памяти.

– Тогда как вам понравилась та версия, которую озвучил в обсуждаемой нами рукописи человек по имени Гарри, физик и друг Бруно Райновски? – спросила я.

– Это не объяснишь в двух словах. – Гарри посмотрел на меня, а потом обвел взглядом присутствующих, словно спрашивая, нужно ли продолжать.

– Мы готовы выслушать вас, нам это крайне интересно, – ответил за всех Эрик Катлер. Никто не возразил, все притихли, наверное, именно в этот момент мы подошли к самой необычной части нашего и без того весьма странного расследования.

– Хорошо, – Гарри встал и сделал несколько шагов по комнате, затем остановился за спинкой кресла, в котором только что сидел, – я попробую изложить свои мысли о высказанной в рукописи гипотезе. Сложность в том, что, осмелюсь предположить, кроме Бруно никто из вас не интересовался, наверняка, никакими физическими теориями с тех пор, как окончил среднюю школу. Поэтому мне придется рассказать о некоторых общих моментах, на первый взгляд к делу не относящихся. Но думаю, что популярную литературу по эвереттике вы, как минимум, просмотрели?

На эту реплику каждый из нас отреагировал по-своему, в основном, жестами, подтверждающими предположение господина физика.

– Поэтому, – продолжил свои рассуждения Гарри, – я не стану останавливаться на общеизвестных фактах и на спорности их интерпретации. Эвереттика сегодня очень далеко ушла от первоначального тезиса, высказанного и прекрасно теоретически обоснованного Хью Эвереттом. Ведь американский теоретик решал для себя очень абстрактную проблему математическими методами. Сегодня появилось несколько гипотез, так или иначе использующих работу Эверетта, но, строго говоря, мало уже с ней непосредственно связанных. В данном случае в нашей загадочной рукописи высказывается одно из самых смелых предположений. И это предположение связано не только с физикой и математикой, вернее даже, не столько с ними, сколько с психологией и психиатрией. Как бы каждый из нас не относился к тому, что мы все прочитали, я предлагаю вам в качестве мысленного эксперимента принять все, что описано в рукописи, как изложение фактов. Но фактов, принадлежащих иной реальности, а если уж следовать постулатам используемой гипотезы, то иному пучку реальностей, который для удобства в дальнейших наших рассуждениях мы будем называть просто реальностью. Итак, исходим из того, что существует реальность, изображенная в рукописи неизвестного автора. Надеюсь, не будет возражений против подобного предположения?

Тишину, означающую наше согласие, нарушил грохот, произведенный падением стула – Ари резко вскочил с места и, энергично жестикулируя, заговорил:

– Не сомневаюсь, что эта реальность действительно существовала, и она предшествовала нашей реальности. Эстер! Вы помните эту начинающую актрису? Она собиралась изменить этот мир! И разве вы не понимаете, что ей это удалось? Не даром же в нашей новой реальности полковник Слоу ничего не знает о профессоре Краузе, а Патриция Слоу вполне здоровый человек!

Я смотрела на Ари с восхищением: никогда еще не видела его столь возбужденным. Его глаза сияли вдохновением. Он немного подался вперед и своей позой выражал полную уверенность в сказанном.

– Подождите, – невозмутимо осадил его физик, – мы еще к этому вернемся. А пока позвольте мне продолжить рассуждения. В той реальности врач-психиатр совершает некое должностное преступление, которое влечет за собой трагические последствия для семьи пациентки, но суд присяжных вопреки фактам, предоставленным обвинением, оправдывает профессора с весьма странной, на мой взгляд, формулировкой. Присяжные утверждают, что доктор Краузе действовал в интересах Патриции Слоу, возможно, даже спас ей жизнь, а то, что женщина забыла некоторые важные события своей жизни, может, вовсе и не является следствием неправильного лечения, ибо прямая зависимость между этими явлениями не установлена. Заметьте, что защита, в данном случае, не опровергла ни одного факта предоставленного обвинением, но адвокат обратил внимание на неоднозначность оценки этих фактов, и этого оказалось достаточно, чтобы получить не просто смягчение приговора, а оправдание.

– Разве такое решение суда, ну если рассматривать все в рамках предложенной реальности, было таким уж невероятным? – спросила Николь.

– Само решение, безусловно, вполне возможное и вероятное, но меня удивило, что за него проголосовало абсолютное большинство членов жюри присяжных, насколько я понял, это удивило и адвоката господина Краузе. Обстоятельства дела, и, в том числе, те, что были выявлены в процессе судебного разбирательства, вовсе не предполагали такой результат, скорее было «пятьдесят на пятьдесят».

– И к какому выводу вас привели эти размышления? – попытался извлечь конкретику Дэвид.

– О выводах я бы не стал говорить, – улыбнулся Гарри, – но эти противоречия заставили меня с большим доверием отнестись к суждениям моего персонажа, даже не знаю, как мне еще его назвать, автор, похоже, пытался изобразить меня.

– То есть, – решила уточнить я, – вы предположили или допустили, что профессор мог каким-то образом повлиять на решение присяжных?

– А можно ли повлиять на мнение двенадцати человек? Насколько я понимаю, у профессора и возможности-то такой не было? – удивленно воскликнул Ари.

– Повлиять на мнение множества людей как раз проще, чем изменить мнение одного человека, – заметила Камилла Фортье, – правда, двенадцать – число не слишком убедительное.

– Странно, а можно как-то поточнее сформулировать, чтобы проще было понять? – заинтересовалась Инесс.

– Давайте отвлечемся от нашего в значительной степени литературного источника информации и обратимся к событию, за которым, пусть и несколько опосредованно, но мы все наблюдали в нашей привычной реальности, – продолжил объяснения Гарри. – Я говорю о чемпионате мира по футболу. И даже не о самом чемпионате, а о мифе, им порожденном, об осьминоге Пауле, правильно предсказавшем результаты всех матчей, о которых его спрашивали. Вижу, что независимо от вашего отношения к футболу, о Пауле слышали все. И это один из ключевых моментов, на которые я бы хотел обратить ваше внимание.

– Вы хотите дать объяснение этому чуду? – спросила Николь.

– Если бы я считал историю с осьминогом чудом, то это бы значило, что никаких соображений, объясняющих ясновиденье Пауля у меня нет, – заметил Гарри. – Но это вовсе не чудо, впрочем, так считаю я. Но смогу ли в этом убедить вас? Посмотрим. Конечно, осьминог – существо живое, то есть обладающее свободой выбора, но его выбор предполагает всего два варианта, причем совершенно равноценные с точки зрения наблюдателя. Животное ищет пищу, а эта пища может быть добыта двумя равноценными действиями, предполагаем, что все было честно и действия на самом деле были абсолютно равноценны. В качестве наблюдателя у нас оказывается весьма интересный объект. Ибо результат выбора важен не для осьминога. Он будет сыт в любом случае. Это важно для того, кто связал выбор Пауля с событиями своего будущего. Очень старый прием гадания, та же монетка. Вначале гадающим наблюдателем мог быть один человек, кто-то же придумал эту забаву, даже если это была группа людей, то очень небольшая и достаточно однородная с точки зрения свойств наблюдателя. Скорее всего, первый акт ясновиденья был случайным, да и нет, насколько я знаю, доказательств, что это было с первой попытки. Дальше поработали журналисты, и за Паулем уже следит коллективный наблюдатель, обладающий общей памятью и достаточно предсказуемыми вариантами ожиданий. Но в число наблюдающих теперь входят не только заинтересованные в определенном результате болельщики, но и те, кому выбор осьминога безразличен, но интересен сам факт. Что влияет на выбор наблюдателя с памятью? Заметьте, я не об осьминоге. Если мы принимаем гипотезу о многомирии, то Пауль выбирает оба аквариума, но каждый в своей вселенной, важно, свидетелем какого из этих выборов станет наш коллективный наблюдатель. Так что же влияет именно на его выбор? Оценка вероятности, это для болельщиков, которые знают команды и их возможности, предположу, что здесь будет ожидание пятьдесят на пятьдесят, но еще есть ожидание предполагаемых эмоций. В состав коллективного наблюдателя входит уже большая группа людей, не интересующихся футболом, но с любопытством следящих за экспериментом. Думаю, что серьезное отношение к этому было не у многих, но нравилась эта пиар-игрушка большинству, и это большинство на подсознательном уровне понимало, что первая же ошибка Пауля просто разрушит мистерию. Повторяю, что это на уровне подсознательного, поскольку событие носит явно фоновый характер. Это самое большинство не заинтересованных конкретным результатом, но заинтересованных в продолжении эксперимента, и будет определять выбор пучка. Так мы с вами и оказались в той ветви нашего общего выбора вселенных, где Пауль все время угадывал. Понятно, что такой расклад возможен на сравнительно небольшом временном интервале, но это уже мое предположение, которое не проверено на практике.

– Вы хотите сказать, что с выбором присяжных было нечто подобное? – спросил комиссар.

– Не совсем, принцип…

– Но группа из двенадцати вполне определенных людей – это совсем другой вид наблюдателя, – решительно возразила Камилла Фортье.

– Вы правы, – согласился Гарри, – но я говорю о принципе, зная который можно воздействовать на мнение группы людей, вернее, воздействовать на их эмоциональный выбор. Мы уже отмечали, что некоторые члены жюри не могли объяснить на рациональном уровне, почему они проголосовали против обвинения. Кто-то в зале суда сумел повлиять на эмоциональную оценку действий профессора в определенном направлении.

– Ну, наверное, сам профессор, – предположила я.

– Нет, это невозможно. Во-первых, для массового гипноза нужны другие условия, – Гарри посмотрел на Камиллу, и она согласно кивнула, – во-вторых, все вы прекрасно знаете, что под гипнозом человек никогда не поступает так, как он ни в коем случае не поступил бы сознательно, то есть, не совершает действий, противоречащих его внутренним принципам.

Нет, я думаю, что доктор Краузе действовал по более сложной технологии. Вспомните, как он изменил личность Патриции Слоу. Простым гипнозом этого добиться невозможно.

– Но в рукописи, – опять включилась в дискуссию Камилла, – доктор все объяснил. Он воздействовал не на поступки женщины, а на ее память. Он нашел в ее прошлом момент гармонии, создал установку на сохранение этого состояния. А способы выполнения этой команды пациентка уже нашла сама, конечно, не на сознательном уровне.

– Она попросту вычистила свою память с того времени, когда чувствовала себя счастливой, – воскликнула Николь.

– Да, согласилась Камилла, – психика большинства людей склонна искать простые решения.

– Краузе не мог этого не знать, – заметила Инесс Катлер.

– Я тоже так думаю, – согласился Гарри. – Это указывает на то, что действия психиатра были преднамеренными. Значит, присяжные не могли его оправдать на рациональном уровне. Поэтому я считаю, что профессору удалось воздействовать на их эмоции.

– Но каким образом? – спросил Дэвид.

– К сожалению, в рукописи нет описания процесса, поэтому возможно лишь предположение. Единственный человек, способный выполнить то, что нужно было Краузе – это его адвокат. Краузе имел возможность воздействовать на его память, встречаясь с ним один на один. И именно адвокат был тем человеком, которого обязаны были выслушать все члены жюри присяжных.

– Вы говорите страшные вещи, – неожиданно заявил Алекс Гирш. – Так любой преступник может избежать наказания за свое преступление.

– Нет, – возразил Гарри, – вы забываете о вероятности. В случае с Краузе его виновность была не однозначна, помните, как оценивал его шансы тот же адвокат. Задача профессора была в том, чтобы увеличить вероятность оправдательного вердикта. Вернее, чтобы оказаться в той ветви мироздания, где он был именно оправдан. Я хочу, чтобы вы поняли, речь не идет об избавлении от события, которое нам не нравится, это невозможно при ненулевой вероятности этого события. Речь идет о том, чтобы создать больше возможных событий, которые нам нравятся, тем самым обеспечить себе большую вероятность желательного выбора реальности. Мы не умеем пока управлять этим процессом на сознательном уровне. Я предполагаю, что в реальности, которая описана в рукописи, профессору, а возможно и не только ему, удалось найти решение этой сложной задачи. Думаю, что и тот Гарри, который описан неизвестным автором, знал об этом больше меня.

– Вы хотите сказать, что эта девушка, Эстер, – вдруг взволнованно заговорил Ари, – действительно могла перебросить всех в другую реальность, ну, например, в нашу?

– Нет, перебросить, как вы сказали, она могла только себя, вернее создать для себя еще несколько более комфортных с точки зрения ее предпочтений ветвей собственной реальности.

– Но в этих ветвях не оказалось Бруно? – спросила Николь.

– Кто знает? У него есть шанс там тоже появиться, если он действительно правильно об этом позаботился.

– Так автор рукописи все же Бруно? – неожиданно заключил Дэвид. – Не наш, – он посмотрел в сторону встрепенувшегося Райновски, – а тот, из реальности, описанной в тексте.

– Это самое разумное предположение, – согласился Гарри.

– Но как рукопись попала к Мэриэл Адамс? И почему именно к ней? – спросил Гирш.

– Думаю, в той реальности госпожа Адамс была самым популярным частным сыщиком, – улыбнулся Гарри.

– Но как? – повторил главный вопрос Бруно.

– Возможно, это была просто склейка, – предположил физик. В той реальности папка могла прийти по почте и оказаться на том самом столе, на котором она и была найдена.

– Да, красивая теория, – усмехнулся Эрик Катлер, – но, если уж мы зашли в область предположений, то мне проще поверить в череду нелепых случайностей и совпадений.

 

Эпилог

До открытия магазина оставалась четверть часа, и Бруно усилием воли поднял себя с постели. Холодный душ лишь немного освежил его, а на завтрак времени не оставалось.

Он сварил себе кофе и с дымящейся чашкой в руках спустился в магазин. Лора уже возилась с входной дверью. Наконец девушке удалось сдвинуть засов и распахнуть дверь. В магазин вошла первая посетительница. Увидев ее, Бруно пролил горячий кофе на джинсы. Вместо приветствия он издал вопль, чем изрядно напугал и Лору, и незнакомку. Девушки бросились к нему, но шок прошел, и он овладел собой. Ранняя посетительница кого-то смутно ему напоминала. Но не это было главным. Бруно почувствовал, что это его судьба, если он сумеет ее не отпустить.

– Ничего страшного, – успокоил девушек Бруно, промокая салфеткой пятно на джинсах. – Уже все прошло.

– До свадьбы заживет! – сказала Лора, не обратив никакого внимания на цвет, которым окрасилось лицо босса.

Зато это заметила покупательница. Это не замедлило сказаться на цвете ее щек, впрочем, румянец ей шел. Чтобы скрыть смущение, она сказала:

– Я хочу купить нетбук.

– У нас большой выбор, пройдите за мной, и я ознакомлю вас с последними новинками, – защебетала Лора.

Она направилась к витрине, но странная покупательница не сдвинулась с места. Заметив это, Лора хотела что-то сказать, но ее опередил Бруно.

– Мы только вчера получили новинку от фирмы «Асус», уверен, что вам понравится. Лора, пожалуйста, принеси со склада черный и серебряный. Вы будете первой покупательницей, – затараторил он.

– Спасибо, я не очень в этом разбираюсь. Родители подарили мне на день рождения триста долларов, чтобы я купила нетбук. Этого хватит?

– Хватит, хватит, еще останется… Располагайтесь за этим столом, сейчас Лора принесет нетбуки, и я продемонстрирую их в действии. Замечательная вещь – маленькая, легкая и полдня без подзарядки! Я дам вам пожизненную гарантию.

– Пожизненную – это как? Пока не умрет компьютер? – засмеялась девушка, садясь в предложенное кресло.

– Нет, пока я не умру, – серьезно сказал Бруно, но, взглянув на свою собеседницу, не выдержал и тоже рассмеялся.

Лучшего покупателя у Бруно не было никогда. И Бруно продал нетбук по себестоимости, не обращая внимания на знаки, подаваемые Лорой. Впрочем, та быстро сообразила, что покупатель особый и демонстративно уткнулась в бумаги.

– Спасибо, – сказала девушка.

– Но это еще не все. Покупку следует обмыть. Иначе гарантия недействительна.

– Кофе для этой цели подойдет?

– Подойдет, если капнуть в него коньяка.

– Что ж, у меня сегодня выходной.

– У меня тоже. Покупателей больше нет, Лора справится одна, а если что – Паоло ей поможет. Подождите меня минуту, я только переоденусь.

Бруно уже повернулся в сторону лестницы, но вдруг остановился и сказал:

– Меня, между прочим, зовут Бруно.

– А меня Эстер.

Мэриэл. Ты осталась довольна отпуском, дорогая?

Николь. Еще бы…

Мэриэл. Но все-таки нам не удалось до конца разобраться с рукописью. Разгадать все загадки, связанные с ней.

Николь. А это как посмотреть. Представь себе, что ты где-нибудь в лесу повстречала пришельца и имела с ним длительный разговор. Как ты думаешь, ты сможешь потом убедить, к примеру, комиссара Катлера, что пришельцы существуют?

Мэриэл. Сомневаюсь.

Николь. Я тоже. Но сама ты на все сто останешься убежденной. Для тебя это не вопрос веры и тебе не нужны никакие доказательства. Так?

Мэриэл. Разумеется.

Николь. Разве мы не в таком же положении? Разве нам нужны доказательства истинности эвереттической теории? Ведь мы же обнаружили рукопись на твоем столе, держали ее в руках, читали.

Мэриэл. Все это так, но мы так и не выяснили, как она сюда попала и для чего была написана.

Николь. Выяснили. Просто ты не желаешь признать факты. Ведь даже Генри, человек, не верящий в чудеса, считает, что произошла склейка. А написана была для создания артефакта, позволяющего сгладить последствия искусственного изменения реальности. Я так поняла Гарри из рукописи и Гарри… «нашего».

Мэриэл. Но ведь нет доказательств.

Николь. Но существуют доказательства «от противного». Все «противное» мы рассмотрели и отвергли.

Мэриэл. Все-таки для меня это не более чем гипотеза.

Николь. Что ж, не будем спорить. Как говорил профессор Краузе, каждый видит события под своим углом зрения.

Мэриэл. Мне кажется, что за эту неделю мир существенно изменился.

Николь. Да, но еще больше изменились мы…

 

Послесловие к повести О. Бэйс и Л. Шифмана «Рукопись, найденная на столе»

Если бы я писал предисловие к этой повести, то, конечно, должен был бы обратить внимание читателя на совершенно необычной структуры интригующий сюжет произведения, которое ему предстоит прочитать, на лёгкость и изящество языка, на то, как авторы умеют построить ритм повествования, комфортный для массового читателя, и на многое другое, что привлечет внимание к тексту.

Но теперь это совершенно не нужно – читатель сам оценил литературные достоинства «Рукописи, найденной на столе». Эти строки читают те, кто эту «рукопись» с удовольствием прочел. (Те, чьи эстетические критерии не позволяют оценить авторское мастерство оценкой «нравится», вряд ли дошли до чтения Послесловия).

Поэтому обращу внимание только на центральную научную идею, вокруг которой авторы построили жизненное пространство своего необычного произведения.

Это идея о селективной декогеренции. Вот как она представлена в тексте: «Есть такое понятие – селективная декогеренция. Кто-то силой своего воображения не просто создает новый мир, купируя при этом одну из ветвей альтерверса, но и оказывается в нем наблюдателем. В этой ветви мироздания у многих людей, в разной степени зависящих от их вовлеченности в отличия этого мира от прежнего, происходит непроизвольное изменение точки наблюдения. При этом порой они ощущают нечто необычное, и их действия не вполне адекватны или кажутся таковыми. Именно такими они фиксируются в их памяти.

– Как ты сказал? Селективная де… Ты имеешь в виду коллапс?

– Коллапс – это не просто выделение одной возможности, но и «уничтожение» всех других! А в нашем смысле речь идет о декогеренции, когда перепутанное состояние распадается на отдельно СУЩЕСТВУЮЩИЕ ветви, причем разрушающий суперпозицию наблюдатель оказывается в какой-то им самим определенной ветви».

Проблема декогеренции – предсказания структур, образующихся при «распаде» квантовой реальности в физических взаимодействиях – является одной из интереснейших проблем эвереттики.

Вот как она представлена Д.Уоллесом, одним из ведущих специалистов в области философских основ квантовой механики: «Для любого простого выбора предпочтительного базиса, интерференция между различными способами выражения базиса жизненно необходима для динамики процессов в моем мозге (или, на самом деле, любого макроскопического объекта). Если, скажем, мы выбираем некоторую конфигурацию базиса как предпочтительную, мы можем разложить определенное состояние мозга (описывающее мой мозг в определенной конфигурации) в конфигурацию собственного состояния и предположить, что каждая конфигурация – отдельный сознательный объект. Но если каждое такое собственное состояние было бы изолировано от остальных (если, например, внешний наблюдатель определил конфигурации всех составных частей мозга), тогда каждое состояние быстро эволюционировало бы в органический суп, и, конечно, функционирующий мозг прекращал бы существование».

Здесь Уоллес обращает внимание на то, что при декогеренции невозможны варианты превращения исходной системы в сумму состояний с «простым базисом», основанным на элементарных объектах (частицах ли, струнах ли, полях ли). Всякий простой базис неизбежно приведет не к нашему живому миру, а к миру кастрюли с «органическим супом».

Поэтому всякая декогеренция приводит к состояниям, включающим сложные объекты, в том числе – при декогеренции социальной системы – к системам разной социальной структуры, разным ветвям альтерверса.

Авторы ввели понятие селективной декогеренции, т. е. такой трансформации исходной системы (а системой в авторской трактовке является определенный элемент социума, выделяемый связанностью с неким кругом событий), при которой конечное ее состояние включает заранее определенные базисные элементы. В сюжете повести – это определенные варианты исходов ключевых ветвлений (например, вердикт присяжных на суде по делу Краузе).

Разумеется, для целенаправленного осуществления такого процесса необходимо «технологическое знание» – как, чем и каким образом воздействовать на исходную систему для получения нужного результата.

Ни современная наука, ни герои повести таким знанием не обладают. И, разумеется, не дело авторов детально прописывать процедуру селективной декогеренции. Но это вовсе не значит, что, не обладая знанием о механизме селективной декогеренции, нельзя ее осуществить. Подавляющее большинство водителей, поворачивая ключ включения зажигания, абсолютно ничего не знают о механизме процесса цепного окисления углеводородов, протекающего в цилиндрах двигателя автомобиля. Тем не менее, они запускают этот процесс и достигают поставленной цели – автомобиль трогается с места.

В данном случае важно, что авторами выдвинута идея о том, что достижение такой фантастической цели, как целенаправленное изменение структуры реальности, совместимо с физическими основами квантовой механики.

Авторы не дают читателю ключа зажигания, но указывают на то, что замок, в который нужно вставить такой ключ, физически реален…

Ю.А. Лебедев

 

Елена Клещенко

Убийство в салоне красоты

2077/06/18, 9:30

Детектив сидел на лестнице, прямо на бетонной ступеньке, с лэптопом на коленях. У щеки чернел микрофончик: шеф отдавал команды флай-ботам, ведущим видеосъемку. Детектива звали Сергей. Лет под тридцать, тощий и долговязый, черные волосы связаны на затылке в хвост. Фред поступил в его распоряжение позавчера, а сегодня, не успел войти, – доброе утро, у нас убийство, через минуту выезжаем.

Фред Харпер, стажер в отделе по расследованию убийств, присел на корточки у начальства за спиной и стал смотреть на экран. Сергей этого не запрещал, даже настаивал, чтобы стажер сам держался в курсе дела.

Экран был разделен на шестнадцать прямоугольничков, и каждый жил собственной жизнью, меняя крупные планы на общие, кружась и замирая. У Фреда заломило во лбу, он моргнул пару раз и принялся рассматривать кадры по отдельности. Камеры нижнего ряда парили над самым полом: дорогая имитация дерева, пестрый ковер с разноцветным геометрическим рисунком. В кадр попала полупрозрачная кисть руки – убранное тело уже заменили голограммой. По-детски тонкие пальчики, оранжевый лак на овальных ноготках… Камера заскользила вдоль руки, и Фред отвел глаза: еще раз видеть лицо не хотелось.

В среднем ряду мелькали стулья и пуфики, в верхнем – окно, подоконник, рабочий столик убитой. Прозрачные флаконы с лаками и красками всех цветов радуги, узорные штампики, стразики, трафаретки, подушечки, пилочки, палочки, щипчики… Шеф бубнил в микрофон: «Седьмой, стоп, два дюйма на пять часов и так остался. Четвертый, о’кей, продолжение программы. Седьмой, крупный план, самый крупный. Сохранить, продолжение…» Экранчики в разных ракурсах показывали предмет, лежащий на ковре: герметичная капсула с ярким цветком орхидеи, размером со сливу.

Было слышно, как у дверей переговариваются полицейские. «Может, она и не по нашему отделу?» – «Фигня. Не слышал, что доктора говорили: паралич дыхательных центров. А девочка молодая, ничем не болела. Нейроствол, это я тебе скажу и без всяких долбаных экспертов». – «Да за что ее так?» – «А вот этого я тебе не скажу, тут эксперт нужен».

– А-га, – сказал шеф. – Седьмой, шестой, стоп. Свет-один, вниз до нуля, максимальная яркость. Чуть назад и повернись по часовой стрелке… Фред, смотри сюда. Что видишь?

Стажер уставился на участок ковра. Посередине ворсинки слегка приглажены, образуя…

– След?

– След от волочения. Тело подтащили к двери, там и оставили.

– Зачем?

– Чтобы открыть замок ее пальцем. Тут двусторонние замки с папиллографом, настроены на всех сотрудников. Тебе задание: когда получим доступ к их компьютеру, сразу скопируй протоколы «смартхоума» и сопоставь с показаниями свидетелей.

9:46

Перепуганные мастера из «Салона Джоса и Ангела» рассказывали примерно одно и то же. Накануне вечером, в начале десятого, все они – четыре парикмахера-стилиста, два косметолога, два визажиста, мастера по боди-арту, массажисты – один за другим ушли. Жертва, нейл-мастер, Джорджина Риан двадцати четырех лет, задержалась: сначала сказала, что забыла выключить подогрев в ванночке, потом – что не закрыла флакон с осушителем, потом еще что-то… Мисс Шу, администратор, допускала, что Джорджина специально хотела остаться одна. Она раза три спохватывалась и возвращалась, это выглядело немного странно. Утром уборщик нашел ее: ничком на ковре, возле входной двери. Непосредственной причиной смерти была остановка дыхания. С очень высокой вероятностью можно предположить применение волнового оружия, воздействующего на нервную систему.

Компьютерная программа, управляющая настройками помещения, все подтвердила. Накануне вечером после девяти дверь открывалась и закрывалась несколько раз подряд. В промежутке между последним и предпоследним открыванием двери (21:14–21:28) «смартхоуму» поступили три голосовых команды: «зеркальность окон максимум», «освещение в зале яркость три», «освещение минимум». И затем – «входная дверь, Дж. Риан» – папиллографу все равно, касается ли его рука живого человека или мертвого.

Журнал регистрации был любопытнейшим документом. И пришедшие впервые, и постоянные клиенты звались уменьшительными именами и прозвищами – Клаус, Марго, Анджали, Тим, Алекс, Лила, другой Алекс, Ояма, Борис, Банни, Симо… – всего около восьмидесяти человек за день, ничего себе камерный салон для избранных. (Впрочем, цены на услуги подтверждают, что именно для избранных, а не для всяких-разных.) Личности пришлось устанавливать по номерам кредитных карт. Зато для каждого клиента были известны процедуры, время, в которое они проводились, а также имена мастеров и приблизительное время ухода. Кроме посетителей, в число подозреваемых попали все мастера и курьер, привозивший им обеды.

С администратором детектив беседовал сам. Кэтрин Шу, по документам тридцать лет, на вид двадцать с небольшим, медноцветные кудри, полный макияж, невзирая на время суток и ситуацию. Тушь для ресниц, очевидно, водостойкая.

– Мисс Шу, когда вы уходили, а Джорджина осталась последней… нет, давайте не будем снова плакать… кто-то еще находился в салоне. Подумайте, как это могло произойти?

– Н-не знаю… нет, правда не знаю. Когда мы записываем клиента на прием, мы выдаем ему карту, она работает на вход и на выход в день записи, а в девять вечера, когда кончается прием, аннулируется. И за уходящими я всегда слежу, среди наших клиентов бывают… ну, понимаете, несколько нестабильные, особенно среди людей искусства… я всегда слежу, чтобы человек покинул салон.

– Но вы не можете видеть входную дверь, когда сидите за барьером?

– Нет, но… От замка приходят сигнал на главный компьютер. И потом, у нас на двери колокольчик. Такой, старинный, который сам качается и звонит, когда дверь открывается, я слышу. Если клиент пошел к выходу, а колокольчик не звякнул, я выхожу и спрашиваю, могу ли чем-нибудь помочь.

– Я понял. А если колокольчик звякнул, а клиент не ушел?.. Ну-ну, мисс Шу, погодите, никто вас ни в чем не обвиняет. Такое могло случиться?

– Наверное, да…

– Я тоже так думаю. Он мог активировать замок, приоткрыть дверь, но не выйти. Теперь, куда ведет боковой коридор справа?

– В холл для персонала. Там кресла, мониторы, фонтанчик – чтобы наши сотрудники могли отдохнуть, когда нет заказов. Но на самом деле он почти всегда пустует. Мы очень востребованы, у нас все мастера расписаны по часам.

– И клиенты об этом знают?

– Конечно! Я всегда напоминаю, что записываться к нам нужно заранее.

– Таким образом, убийце было известно, что там никого не будет. Он или она прощается с вами, открывает дверь, звякает колокольчиком, поворачивает в коридор, заходит в холл для персонала и прячется, скажем, за развлекательный центр. Возможно, он сделал это и с ведома Джорджины – допустим, она действительно хотела остаться с ним наедине. Если специально не искать, никто его в холле не увидит, я правильно понял? Ведь уборщик приходит утром?

– Да… Господи, какой ужас! Я теперь буду бояться…

– Установите видеокамеры – кстати, почему их у вас нет?

– Вы думаете? Но клиенты будут недовольны, корректировка имиджа – частное дело.

– Что ж, вам виднее. Спасибо, мисс Шу.

10:15

Эксперт – руки в латексных перчатках, на лице маска – поднял к глазам миниатюрную пластиковую пробирку с крышкой, зажав ее между большим и указательным пальцем. Взглянул на круглую прозрачную каплю.

– Начинай, Адам.

Роботов, выполняющих подготовку биопроб к анализу, по вековой традиции называли Адамами. Там, где не надо думать, робот лучше человека: не ошибется, отмеряя аликвоты, не перепутает пробирки, не натащит в пробы собственных ферментов и нуклеиновых кислот, за полным неимением… Эксперт тем временем настраивал программу поиска. Закончив, не удержался и заглянул в окуляры микроскопа.

Десятки ячеек, и каждая подмигивает флуоресцентными вспышками, и каждая вспышка соответствует «букве» ДНК. Будто жильцы большого дома все одновременно решили поиграть в Шерлока Холмса и передают сигналы световым кодом. Окуляры были всего лишь средством выявить очевидные сбои: последовательность букв фиксировал электронный глаз, подключенный к компьютеру.

Первые последовательности начали возникать в окне результатов, и эксперт немедленно запустил поиск. Эксперт был гражданским лицом, работал на полицейский департамент по контракту. Но каждый раз (пусть об этом никто не знал) он волновался.

В графе «найдено» высветилось ярко-зеленое «AMELY Chr. Y p11». Эксперт хлопнул в ладоши и потер руки.

– Первый шаг навстречу Разрушению, – промурлыкал себе под нос. Он с детства любил Альфреда Бестера.

10:52

Сергей и генный эксперт Брук звали друг друга просто по именам.

– Привет, Мартин. Чем-нибудь порадуешь?

– Попробую. Отпечатков пальцев нет. То есть их много, но, сам понимаешь… Сумочку и вифон девушки посмотрели, браслет на ее левой руке тоже: никаких следов, похоже, убийца был в перчатках. Однако! Жертва швырнула в него капсулой ароматизатора в упаковке. И попала, причем в лицо. Нам повезло: у них ночью автоматически включается стерилизующий ультрафиолет, но капсула упала нужной стороной вниз. Жалко, что крови нет, зато мазок слюны бесспорный, я там тебе написал…

– Короче?

Эксперт развел руками.

– Получена ДНК. Это хорошая новость.

– Давай плохую.

– В количестве семи пикограммов.

Сергей произнес одно непонятное слово. Негромко, но с сердцем.

– Меньше одного генома! Но ты хоть что-нибудь вытянул?

– Что-нибудь вытянул, – согласился эксперт. – Образец принадлежит мужчине, это без вопросов: и по амелогенину, и по другим маркерам. Темные глаза, темные волосы – не светлее темно-русого. Про телосложение, рост не рискну высказываться. Раса белая… главным образом белая. Так как геном не полон, не могу исключить со стопроцентной гарантией прабабушек-прадедушек других рас, но все исследованные участки скорее типичны для европейцев. Есть генные комплексы, в высшей степени характерные для юга Европы.

– Мужчина, скорее всего, белый, волосы темные, глаза темные, возможно, итальянец, грек…

– …Француз, швейцарец или внук швейцарца, итальянца или француза. Или правнук, чтобы уж подстраховаться – но не дальше правнука. Сам он при этом может называть себя и шведом, и поляком. Где гены, а где гражданство…

– М-да. Ну хоть что-то.

– Дай мне генпаспорта фигурантов, – без выражения сказал эксперт, – через двадцать минут дам тебе девяносто девять процентов.

– Еще что-нибудь тебе дать? – судя по тону, это не было приглашением делать дополнительные запросы.

– Нет, в самом деле: никак нельзя, что ли? У вас убийство, если ты не заметил!

– Теоретически можно. Но необходима веская причина запрашивать генпаспорт у конкретного человека. Иначе… Наши подозреваемые люди богатые, у всех хорошие адвокаты. Совать нос в их геномы – это может дорого обойтись. Делать придется наоборот: наберем улик, а тогда уже попросим у подозреваемого ДНК или генпаспорт.

– Угу. А ты не можешь как-нибудь так… – эксперт сделал неопределенное веерообразное движение пальцами.

– За «как-нибудь», – веско произнес Сергей, – кому-нибудь будет обидно и горько. Меньше смотри сериалов.

– Ясно. Тогда берись за честный труд. Удачи.

11:10

За честный труд в итоге пришлось взяться стажеру: Сергей уселся просматривать отснятые материалы и протоколы. Мужчин среди подозреваемых оказалось тридцать два. Фред ввел параметры, полученные от генэксперта, и запустил сортировку. Жалко, что преступник не рыжий. Или не японец – их всего двое…

– Эй, молодой человек, ты что делаешь?

При других обстоятельствах Фред объяснил бы этому русскому, что подобное обращение есть преследование по возрастному признаку.

– Выполняю приказ.

– Останови.

Сергей подъехал на кресле поближе и неодобрительно щелкнул языком – еще одна его кошмарная привычка.

– «Темные волосы» ввел? Молодец. Лысого верни. (Палец Сергея подцепил фотографию старого хрыча и перетащил по экрану обратно к подозреваемым.) Бритого верни. (Та же операция.) Седого верни. Крашеного…

– Я понял.

– Хорошо. Так, а вот этого конопатого я бы пометил вопросом, что-то не похоже, что он от природы брюнет. А это… у-упс. Хм… (Пол-лица покрыто изящными завитками татуировок, видимые участки кожи – коричневые от загара, вместо волос плюмаж из синих страусовых перьев, радужные контактные линзы, серьга в носу, бриллиант в зубе.) Слушай, а это точно человек? (Фред, опешив от такой нетолерантности, промолчал.) Хочу сказать, это точно белый мужчина?

– Точно. Постоянный клиент, имя – Джузеппе.

– Ничего не значит. Я знал девушку по имени Рональд.

– Был в интимной связи с Элен Ванг, массажисткой.

– Тоже, если подумать…

– На шее отчетливо видно адамово яблоко, – потеряв терпение, сказал Фред.

– Другое дело. Да, этого надо оставить. Работай дальше, только вручную, о’кей?

…После того, как подозрения были сняты с блондинов, рыжего, японцев, китайцев, конголезца и двух афроамериканцев (взглянув на фото последних, Мартин подтвердил, что убийца – если и мулат, то куда более светлый), в папке осталось три ряда фотографий, по четыре в каждой. Конечно, уже не восемьдесят, но все еще многовато.

– Отлично, – сказал Сергей. – Теперь дай мне список по именам, отложим тех, кто приходил с утра. В середине дня сотрудники по очереди устраивают себе короткий перерыв. Многие сидели в этом холле, ходили туда-сюда – вряд ли убийца стал бы так рисковать. Хотя… Ладно, во всяком случае, начинать надо с вечерних посетителей.

11:55

«Утренних» клиентов переместили во вторую очередь, у троих «вечерних» оказалось надежное алиби на начало десятого: танцевали на сцене, в реале, на глазах у сотни зрителей. К полудню на мониторе Фреда красовались всего три фотографии. Тот самый фрик с синим ядерным взрывом на голове. Худощавый молодой человек в галстуке с логотипом фирмы, темные волосы гладко зачесаны назад. Мужчина под пятьдесят: проседь в черных волосах, крупные черты лица, обаятельная улыбка. Фред ткнул пальцем в первое фото, выводя личную информацию.

– Джузеппе Мауро, тридцать один год, профессия – ай-джей, ник Зепо-Зепо. В момент убийства был у себя дома. Из салона ушел около 17–45. А пришел к открытию, в девять утра.

– Что они с ним делали столько времени?

– Посмотри в файле, я понял не все. Прическу делали, старый бодиарт выводили, новый наводили и закрепляли – это то, что понял. Маникюр делали, помпезный и особенный, судя по цене. В детали я не вникал, но работала Джорджина. По генетике подходит: итальянцев среди его предков больше, чем всех других национальностей, не считая латино.

– Ясно. Следующий?

– Саймон Герхарт, старший менеджер компании «Софт-Клининг», в момент убийства предположительно направлялся из офиса домой. Стрижка, маникюр. По эмоциональному сообщению мисс Шу, «вел себя как сволочь»: придирался к Джорджине, дважды нажал кнопку «минус». Из салона ушел около 18–30. Дед по материнской линии – француз из Марселя.

– Ты уже и генеалогии собрал?

– Открытые источники. До четвертого поколения, мистер Брук сказал, дальше не надо. А третий, между прочим, Гэри Карпентер. Не узнал его сразу.

– А надо было узнать?

– Карпентер – кандидат в мэры от оппозиции, – преувеличенно вежливо сообщил Фред.

– Думает выиграть?

– Я не аналитик, но моим родителям он нравится. Добро, порядок и семейные ценности, беспощадная борьба с преступностью, все такое.

– Ладно, буду иметь в виду. И что с ним?

– Был дважды, делал маникюр и стригся. Во второй раз покинул салон около семи вечера, то есть позже всех. Предков из Южной Европы я у него не нашел, до четвертого колена только выходцы из Британии.

– А почему «был дважды», он что, уходил и снова пришел?

– Да, мисс Шу говорит, после маникюра он извинился и вышел, вернулся через четверть часа. Но, кстати, и Мауро тоже выходил обедать.

– Понял. Теперь я тебе расскажу, что успел. В поясной сумочке у жертвы был вифон. Среди исходящих четыре интересных: на один и тот же номер, три раза в течение недели – «нет», «сегодня нет», «прости не смогу» и вчера в полпятого – «да». И этот же номер – во входящих звонках, дважды, уже после убийства. Входящих сообщений с этого вифона, что примечательно, нет. Чей номер, я выяснил: некто Эстон Браун, корреспондент новостного портала «Пасифик дейли». В наш салон не ходил, уровень доходов у него, пожалуй, не тот. Бери его и Мауро, а я возьму Карпентера и еще Герхарта – про него два свидетеля сказали, что к покойной он придирался не просто так… Скачивай коды, адреса – и вперед. Будут отнекиваться – беседуй по вифону, но лучше лично. «Пуговицу» включай на запись, не забудь.

14:40

Беседы со свидетелями и подозреваемыми Сергей и Фред просматривали вместе. Разноцветные линейки индикатора внизу экранов показывали наиболее вероятные эмоции собеседника, как их вычислял компьютер по интонациям и мимике. Сергей сказал, что врет эта программа иной раз по-черному, но все же запустил ее.

Журналист Эстон Браун, загорелый, со светлыми взъерошенными волосами, держался бодро и деловито, но судя по опухшим подглазьям, ночь он не спал или спал мало. Квартира его была нарочито неуютной, как у многих из тех, кто большую часть жизни проводит в Сети, а все украшения и ценности держит в компьютере. Стены сумеречно-синего цвета, нигде ни картины, ни TV-монитора. Мебель удобная, качественная, но будто бы вся закуплена оптом на распродаже.

Сославшись на беспорядок в гостиной, Браун провел Фреда в кабинет-спальню. Действительно, там хаос ограничивался рабочим столом, который почти полностью скрывали активированные электронные страницы и планшетки для записей. Тут же стояла недопитая банка энергетика.

– Добрый день, мистер Браун. Офицер Харпер, полицейское управление. Вы были знакомы с мисс Джорджиной Риан, нейл-мастером из салона «Джоса и Ангела»?

– Да, я был с ней знаком, – журналист втянул воздух сквозь зубы, словно ощутив внезапную боль. – Я уже знаю, видел в Сети… Я ей звонил вчера, вифон не отвечал. Я решил, что она передумала… ну, знаете, она согласилась поужинать со мной, но не пришла. Больше я не стал звонить. Решил не терять лицо, сел работать. А с утра, когда получил дайджест блогов, вижу, в «происшествиях» пишут ее подруги… – Браун замолчал и с силой потер пальцами глаза, потом оперся на стол, где тут же вспыхнули «заснувшие» окна.

– Вы были близки? – спросил Фред. В четырех окнах были тексты и таблицы, в пятом – фотография, окаймленная рисованной рамкой. Джорджина Риан, смеющаяся, в фиолетовом платье с золотистой эмблемой салона – силуэтик Будды и два распростертых крыла… Браун рассеянно сдвинул страницы так, чтобы они закрыли фото.

– Что, близки?.. Нет, я только ухаживал за ней. Джорджи такая… солнечная девушка. Ну да, я… был влюблен, наверное… Хотя никогда не говорил о ней с коллегами, они бы меня со свету сжили. Представляете, все эти шуточки про интеллектуалов и плебеев… Дурак. Может, она замечала это и поэтому не хотела…

Он замолчал, потом добавил невыразительным тоном, как бы про себя:

– Полно срочной работы, а то бы я принял снотворное. Надо поспать.

– Простите, мистер Браун, я понимаю, как вам тяжело. Но позвольте задать вам еще несколько вопросов.

– Да, пожалуйста.

– Как вы, наверное, поняли, мы осмотрели вифон Джорджины. Она отвечала на ваши приглашения, но почему-то стерла все сообщения от вас. Вы можете объяснить, почему?

Браун слабо улыбнулся.

– Их не было, офицер. Я писал записки на бумаге, в старинном духе. Надеялся, ей это понравится. – Он взял со стола тонкий маркер и блок желтоватых листков. – Вот, возьмите. Если найдете такие же… у нее дома…

– Последний вопрос: нет ли у вас предположений о том, кто мог совершить убийство? Не рассказывала ли вам Джорджина о каких-нибудь своих конфликтах, возможно, о других мужчинах?

– Ничего конкретного. Говорила, что некоторые клиенты с ней заигрывают, делают разные предложения – она считала, я смешной, когда злюсь. Но имен не называла.

Джузеппе Мауро, также известный как Зепо-Зепо, не отвечал на звонки, пришлось навестить его без предварительной договоренности. На сигналы дверного звонка тоже никто не отзывался минут пять. Наконец на двери засветился экран переговорного устройства, явив синие космы и сверкающую улыбку ай-джея.

– Что тебе нужно, деточка?

– Задать вам несколько вопросов по поводу убийства Джорджины Риан из «Джоса и Ангела», – злорадно произнес Фред, предъявляя видеокамере полицейскую карточку. Дверь открылась мгновенно, но он еще успел заметить на экранчике, как исчезает улыбка.

Мауро запахивал на груди халат тигровой расцветки. Сейчас он выглядел не таким чокнутым, как на фото и в видеозаписях, может, потому, что в глазах у него не было этих дурацких радужных линз. Глаза оказались светло-карими и смотрели совершенно трезво.

– Повторите, пожалуйста, офицер. Маленькую Джину убили?

– Вчера, около девяти.

– Ох, намамидабудда… Но… она же мне только вчера работала ногти… – Красавец согнул пальцы, оглядывая крючкообразные когти кобальтового цвета, потом растерянно перевел взгляд на Фреда.

– Когда она делала вам маникюр, она была еще жива, – успокоил его Фред. Зепо-Зепо, не оценивший полицейского юмора, отчаянно замотал головой (лес синих перьев закачался, как от бури).

– Ужас, ужас… Пойдемте, присядем на что-нибудь, вы мне все расскажете.

Нет уж, деточка, это ты мне все расскажешь, подумал Фред.

Студия соответствовала хозяину. Здесь была и статуя индийской танцовщицы, обтянутая гигантским антикварным презервативом, и куча пестрых шкур на полу, и карминно-красная барная стойка, и кресла в форме розовых рук – сидеть предлагалось на пухлых ладошках, и доска для дартса – большая, в человеческий рост, с человеческим силуэтом. Две стрелки торчали на месте глаз, третья – чуть ниже пояса.

– Джина, детка… Понимаете, я хожу в этот салон уже три года. Я хорошо ее знал, как и остальных девушек…

– Можно уточнить, насколько хорошо вы ее знали?

– Насколько хорошо? – Ай-джей свел густые брови, словно над чем-то серьезно задумался. Если смотреть на его левый, нетатуированный профиль, он казался почти обычным человеком – смуглый красавец-латино, ранние тонкие морщины на подвижном лице. – Ну, я думаю, что… А-а! Да, мы с ней трахались, вас ведь это интересует? Но давно и всего два раза. Последний раз зимой прошлого года, как раз был Валентинов день, ее что-то огорчило, и я… Ну что вы так смотрите, офицер? Это то, чего от меня ждет аудитория. Я человек-подарок, человек-мечта. Вот вы – человек-правосудие, а я человек-мечта. Такая работа. Вообще, я и с Элен, и с Гердой, и с Фэй… нет, с Фэй еще нет… Короче, у меня со всеми девочками очень хорошие отношения.

– Не сомневаюсь. Она вам не рассказывала, не было ли у нее в последнее время каких-нибудь конфликтов, огорчений? Не обижал ли ее кто-то или, наоборот, обижался на нее?

– Тот важный тип из «Софт-Клининг», Саймон Как-Там-Дальше, – немедленно ответил Зепо-Зепо. – Что за фирма, не знаю, компьютинг или пылесосы. Все девочки об этом говорили. И обижался, и обижал. Звал Джину поужинать, она отказалась. Он как не понял, снова позвал, она снова отказалась. И больше он ее не приглашал, а каждую неделю записывался к ней и каждый раз жаловался на обслуживание. Наверное, хотел, чтобы у нее накопилось достаточно минусов для увольнения, такая офисная месть – ха! (Ай-джей сделал неприличный жест – благодаря маникюру получилось устрашающе.) Я каждый раз ставил ей два плюса.

По номеру кандидата в мэры отвечал автоматический секретарь («Оставьте, пожалуйста, ваши данные, и мистер Карпентер свяжется с вами в течение суток»). К счастью, тупое устройство отреагировало на «приоритет ноль», Карпентер отозвался сам и сразу же пригласил детектива зайти.

Узнав причину визита, кандидат в мэры притушил предвыборную улыбку и опечалился – пристойно и умеренно, однако, по мнению компьютера, искренне. Стол у него в кабинете стоял совсем не такой, как у журналиста – натуральное полированное дерево в тон обивке на стенах, никаких встроенных тач-скринов и клавиатур. Электронные страницы и накопители на этом обширном столе были разложены ровными рядами, а на углу приютилась чашка с засохшей кофейной гущей.

– Господи, какой кошмар. Знаете, мистер Островски, иногда, когда я просматриваю ленту происшествий, начинаю думать: зачем я ввязался в это дело с выборами? Если нам улыбнется удача, то с момента вступления в должность отвечать за все это буду я.

– Я думаю, мэр первым делом спросит с полицейского управления, – улыбнулся Сергей. – А мы, конечно, попросим вас о содействии.

– Спрашивайте, я постараюсь помочь. Единственное, если вы не возражаете – когда будете давать пояснения для прессы, не упоминайте моего имени.

– До пояснений прессе пока далеко, но я буду иметь в виду. Вы хорошо знали Джорджину Риан?

– Эту девушку? Нет, совсем не знал: вчера увидел ее впервые. Я раньше не посещал этот салон, ходил стричься в ближайший к моему дому. Я не ценитель этих услуг, ничего в них не понимаю.

– Можно узнать, почему вы все-таки пошли к «Джосу и Ангелу»?

– Потому что сегодня я участвую в пресс-конференции. Мне объяснили, что я должен буду выглядеть безупречно, по высочайшим стандартам, и обычной стрижкой не отделаюсь. Посоветовали сделать маникюр, отполировать ногти – руки будут снимать крупным планом. А я даже не знал, что мужчинам это делают! – Карпентер улыбнулся и тут же снова помрачнел. – Пока никаких предположений, кто мог это совершить?

– Пока только предположения. Еще один вопрос: свидетели сказали, что вы покидали салон и возвращались.

– Да, мне позвонили из штаба партии. Наверное, можно было пригласить человека зайти в салон, но, откровенно говоря, мне было не совсем удобно в этой обстановке. Я предпочел выйти и переговорить с ним в машине.

– О чем был разговор?

– Я бы предпочел не отвечать, это наши внутренние дела.

– Простите, но я вынужден спросить, где вы находились вчера с девяти вечера до полдесятого.

– Никаких извинений. Я был у себя дома, просматривал почту. Если нужно, могу прислать копию протокола домового компьютера.

– Спасибо, это было бы неплохо. Последний вопрос: вы ни с кем не общались в это время? Лично, телефон, чат?

– Нет, к сожалению.

– Жаль. Что ж, спасибо, мистер Карпентер, что уделили мне время.

Саймон Герхарт встретился с Сергеем в кафе возле своего офиса. Заказал себе стакан негазированной воды, демонстративно взглянул на часы. В жизни он выглядел постарше, чем на фотографии, темные тщательно приглаженные волосы заметно редели. Идеальный костюм, тот же галстук с логотипом фирмы, руки в модных перчатках.

– Убита? Что ж, закономерный итог.

– Итог чего?

– Неразборчивости в выборе знакомых.

– Кого вы имеете в виду?

– Никого конкретно. Но, видите ли, по девушке было заметно, что она… не слишком разборчива. – Герхарт скривил рот. Губы у него были толстые, слегка вывернутые.

– А подруги считали ее разборчивой…

– Что?!

– Правда ли, что вы ухаживали за Джорджиной Риан?

– Кто вам это сказал?

– Свидетели. Мистер Герхарт, идет расследование убийства.

– Ну что ж, я вам отвечу. Девушки этого сорта зачисляют мужчину в трофеи, как только он заговорит с ними чуть менее официально. Однако между нами ничего не было, могу повторить это под томографией.

(Верю и без томографии, подумал Фред и посмотрел на шефа: тот ухмыльнулся и кивнул. Понимаю выбор девушки, лучше уж синеволосый фрик, да и журналист кажется славным парнем…)

– Вы всегда носите перчатки?

– Это нормальное поведение современного человека. (Герхарт покосился на руки детектива и дернул губой.) Никогда не знаешь, с чем придется столкнуться в течение дня. И с кем.

Он допил воду, поставил стакан на стол. Не спуская глаз с Сергея, извлек из кармана пачку дезинфицирующих салфеток. Вытянул одну, с силой протер край стакана, использованную салфетку аккуратно сложил и убрал в карман.

– Где вы находились вчера с девяти до полдесятого вечера?

– Ехал домой. Это все? До свидания.

15:18

– Ну, как твои впечатления? – спросил Сергей. После просмотра они вместе отправились пообедать, потом взяли по кофе.

– У Герхарта был мотив, – осторожно сказал Фред. – Но… не знаю. Прийти в салон с оружием, постричься, сделать маникюр, да еще при этом издеваться над девушкой, которую собрался убить, жаловаться на плохое обслуживание…

– Согласен, нетривиальное поведение. Но кто их знает, этих скромных офисных принцев… Герхарт самолюбив и злится на нее даже сейчас, это видно. А как насчет ай-джея?

– Ревность как мотив тут, по-моему, не прокатит. Он мне показался вполне нормальным – ну, то есть в реальной жизни, а не когда танцует и все прочее. И компьютер не возражает.

– Может ли быть вполне нормальным человек, который выглядит как он?

– Извините, Сергей, в вас говорят гены русских тоталитаристов. Ай-джеям за их вид платят хорошие деньги. Именно за то, чтобы они в реале выглядели, как…

– Понял. Но, как нам недавно объяснили, творческие личности бывают психически нестабильными. Скажем, если девушка нанесла ему лак не того оттенка…

– Не очень смешно.

– А я и не шучу. Я расследовал дело о причинении тяжелого увечья, где мотивом оказался незакрытый тюбик зубной пасты. Все на свете бывает. Потом, этот дартс у него в студии – может быть, просто эпатаж, а может быть, и симптомчик… Хотя… такие когти, как у него, по-моему, со стрелковым оружием несовместимы. Хорошо, идем дальше. Карпентер?

– Мотива не вижу. Если он действительно впервые в этом салоне – это же легко проверить – и действительно раньше ее не знал…

– А вот это проверить не так легко. Но я посмотрел, что пишут о нем противники. Не в официальных изданиях, а в комьюнити для неформального общения, где собирают и обсуждают сплетни. Так вот, что до Карпентера – о девочках и прочем разврате ни слова. Одевается он безвкусно, произношение смешное, сказал какую-то глупость про реформу образования… Но никаких оргий с ваннами из шампанского, вообще никакого компромата, кроме консерватизма и занудства, что и не компромат вовсе, а оправдание надежд избирателей… Кажется, и вправду не любитель красивой жизни.

– Или же он очень хитрый.

– Откуда в тебе столько цинизма, молодой человек? Нет, ты прав. Но в любом случае, причем тут маникюрша? Не была же она его любовницей, это давно бы всплыло. А хотя бы и была, не такой это огромный грех даже для республиканца, чтобы сразу убивать ее. И вообще, зачем убивать?.. Но с другой стороны – журналист?

– А что журналист?

– Чего он боялся? Если комп не врет, он все время трясся, когда разговаривал с тобой.

– Обвинения в убийстве боялся. Он же не знал, что блондинов мы не подозреваем. А к тому же он пил энергетик. Повышенная возбудимость может дать ошибку при анализе эмоций?

– И поэтому он тебе сказал, что не говорил коллегам о Джорджине?

– Ну…

– Ведь ты его не спрашивал, говорил он кому-то о ней или нет. А он сам выдал ответ на вопрос, почему никто не знал о его романе. Может, конечно, был вне себя и лепетал что попало. А может, никакого романа не было, чисто деловые отношения? Украсить ее фотографией рабочий стол можно за три секунды, сам понимаешь… Кстати, и в салоне никто не вспомнил о Брауне, все говорили только о Герхарте. Заметь: корреспондент крупнейшего новостного портала побережья упорно и красиво ухаживает, засыпает нашу девочку бумажными записками, а подружки не в курсе – странновато, нет?

Сергей выжидающе замолчал: дескать, думай, стажер.

– Она что-то знала о Карпентере и собиралась ему сообщить?

– Как вариант. А еще, не забывай, она маникюрша. Тот, кто работает с биоматериалом, всегда подвергается искушению, если клиент – влиятельный человек.

– Думаете, она могла нарушить закон о генетической тайне? Такая девочка?

– Думаю, это нельзя считать невозможным, – серьезно сказал Сергей. – Я встречал девочек, которые еще и не то могли.

– А Карпентер узнал и… Но у него нет предков-средиземноморцев.

– Не найдены. – Сергей скривился, будто кофе был слишком горьким. – А узнать точно мы не можем, потому что мы (три непонятных слова) закон не нарушаем.

– Слушайте, Сергей, а зачем этот закон? Нет, я помню формулировку – приватность генетической информации, право на неразглашение… Но чего конкретно они боятся? Что ужасного может произойти, если кто-то расшифрует чью-то ДНК? Я читал, в начале века взятие ДНК на анализ было рутинной процедурой, чуть ли не при любом задержании…

– Чего боятся, – Сергей отхлебнул из чашки, снова поморщился, заел сэндвичем. – О, это тебе лучше расскажет эксперт Брук. Мартин, садись к нам. Скажи стажеру, почему я не могу положить перед тобой геномы подозреваемых. Зачем этот закон, спрашивает. И почему его не было в двадцатом веке.

– Сначала последний вопрос: потому что тогда читали не весь геном, а только характерные индивидуальные участки, часто даже некодирующие. Да и это было дорогое удовольствие, и для успеха требовались микрограммы ДНК. Теперь у нас есть «сиквенс одной молекулы», цена реактивов сравнима со стоимостью кофе, которое выпивает средний детектив в течение месяца, а будешь пинаться – отсяду… Раз – и получили весь геном в виде файла, и лежат у тебя на рабочем столе геномы мистеров А, Б. и С. Читай, наслаждайся.

– В чем наслаждение, объясни.

– Очень просто. Нет такой базы данных, даже полицейской, которая не могла бы утечь в плохие руки. А дальше… Во-первых, можно фальсифицировать биоматериалы: уничтожить в них исходную ДНК, подмешать синтезированную ДНК другого человека и подставить его по полной: доказать этот фокус очень непросто, если делать с умом. Во-вторых, если ума и денег еще побольше… знаешь процесс Хевэн против Тафина? Что, и ты не знаешь? Рассказываю. Девушка подала в суд на известного теннисиста, заявила, что он отец ее сына. Сделали определение отцовства – точно, он, случайное совпадение было бы возможным, если бы население Земли было раз этак в сто побольше. А теннисист уперся: знать не знаю эту особу, вообще никогда ее не видел, не только в реальной жизни, но даже в Сети. И под детектором лжи это повторил, и под томографией. Пустяки, говорит девица, просто он был в тот момент неадекватен… Что оказалось на самом деле? Экстракорпоральное оплодотворение искусственным спермием. Девица имела доступ к генным базам спортсменов, украла геном, синтезировала хромосомы, а остальное в наше время – дело техники. Предприятие дорогостоящее, но окупилось с лихвой. Теннисист увидел ребенка, растрогался… Мать не посадили, потому что закона о приватности генетической информации тогда еще не было, а обратной силы он не имеет. Между прочим, этому мальчику, синтетическому сыну Тафина, сейчас должно быть лет четырнадцать. Любопытно бы узнать, как он поживает.

– Играет в теннис или занимается биотехнологиями?

– Ты злой человек, Сергей. Если же денег совсем мало, а сделать гадость человеку хочется, то, в-третьих, можно просто вычитать в его ДНК много интересной информации и распорядиться ею, как подскажет фантазия. В общем, парень, не дай Боже твоему геному попасть в руки врага. Про предрасположенность к болезням и медицинскую страховку не буду говорить, сам поймешь. Представь себе: человек сидит в Полинезии и рассуждает о недопустимости экспансии европейцев на острова Тихого океана, а ты смотришь его геном, видишь маркеры европейского происхождения и всем об этом рассказываешь – смешно получается. Или, например, ген латентной педофилии… Хотя, конечно, про преступные генотипы – полное вранье. Современный Ломброзо.

– Нет, почему? – засомневался Фред. – Как единственное доказательство, конечно, не пройдет, но в сумме с другими…

– Офицер, поверьте эксперту: все это брехня желтой прессы. Нет таких генов.

– Ну а как же статистические данные?

– Статистические данные? – Мартин радостно улыбнулся. – Разумеется! Еще сто лет назад было известно, что половину населения Земли составляют носители варианта генома, с которым вероятность попасть за решетку в шестнадцать раз выше, чем без него.

– Что, серьезно? – спросил Сергей. – А я почему не знаю?

– Ты знаешь. Про этот вариант генома все знают.

Сергей наморщил лоб.

– Эта, как ее… моноаминооксидаза?

– Нет. Игрек-хромосома. Мужчины попадают под арест в шестнадцать раз чаще женщин.

– Смешно.

– Поучительно. Многие верят в «гены преступности» и статистику вроде этой. А когда многие верят во что-то, оно становится истиной и руководством к действию, что бы там ни говорили яйцеголовые. Отсюда закон о ДНК-приватности, отсюда же паника и скандалы.

– Тоже верно. Нормальное, черт подери, поведение современного человека. Каждый умник, чей геном едва ли заинтересует даже специалиста по лягушкам, всюду расхаживает в перчатках, целуется через кондом…

– Сергей, Сергей, – предостерегающе сказал Мартин. – Я думаю, общество просто еще не вполне готово принять «сиквенс одной молекулы». Высокий уровень технологий плюс низкий средний уровень образования…

– Знаешь что? Если изобретения должны появляться тогда, когда исчезнут дураки, тогда ни одно изобретение не появляется вовремя.

– Нет, почему? Возьмем, например, открытие пенициллина. Или мобильный телефон…

– Слушайте, – подал голос Фред, – но тогда у Герхарта тоже может быть мотив? Если он носитель гена предрасположенности к какой-нибудь болезни и боится попасть под сокращение… То-то он в перчатках ходит!

– Резонно. Геном лучше не засвечивать перед работодателем. Конечно, уволят не за ген, найдут за что. Если ваша девочка неосторожно пошутила, что кому-то продаст его биоматериал, а человека и без того эта тема волнует…

– Ладно, доктор философии. Ты чем-нибудь еще можешь нам помочь?

– Могу посмотреть тщательней ту же игрек-хромосому из нашей пробы. По англосаксонским этническим группам есть хорошие данные. И по Европе, и по белой Америке. Повезет, дам процентов восемьдесят пять, что это Карпентер или Герхарт.

– А остальные пятнадцать?

– Остальные пятнадцать на Джузеппе Мауро, – вздохнул эксперт. – Если у него был хоть один английский предок по мужской линии, причем сколь угодно давно…

– Тогда в чем смысл?

– Но ты ведь говорил, что Карпентер отпадает, не нашли вы у него южноевропейских предков?

– Не нашли. Но если бы… Слушай, посмотри все же игрек-хромосому и дай мне наиболее вероятное происхождение нашего героя по мужской линии. Фред, а к тебе будет еще просьба. У тебя в характеристике сказано, что ты занял второе место на чемпионате по сетевому поиску среди курсантов, так? Ну, вот тебе быстрый допуск в архивы англоязычной блогосферы. Мне нужны сведения – неформальные – о маме, бабушках и прабабушках Карпентера. А именно: точно ли официальные папы-дедушки во всех случаях были биологическими отцами? А я пока проверю телохранителя Карпентера. Коды кодами, но если он мог выйти из салона, а другого человека впустить…

– Но тогда постороннего мог впустить любой клиент, – сказал Фред. Сергей поглядел на него, выдохнул сквозь зубы и ответил:

– Будет надо – проверим и эту версию. Не любой клиент, однако ж, имеет вооруженных телохранителей.

16:40

– Шеф, есть! Ох и ничего себе, вы не поверите!

– Рассказывай.

– Я стал проверять женские линии в родословной Карпентера, как вы сказали. С матерью и отцом все чисто: обсуждение беременности в форумах, счастливый будущий папа везде фигурирует… если это инсценировка, то оч-чень продуманная. А вот мать Карпентера у своей матери была первым ребенком из трех. И родилась до ее официального замужества. Бывает, конечно, но повод для вопроса появился. Я начал рыть форумы и блоги за год до рождения. Что выяснил: бабушка мало писала о парнях, зато активно тусовалась в международном фэн-клубе Ги Нуайе, это такой актер, довольно известный. Вот, смотрите!

– «С Днем Рождения Нашего Самого Прекрасного. Марика Томпсон». Хм, ну и что? – Сергей скептически глянул на самодельный коллаж: полненькая девица щека к щеке с известным актером начала века. – От фанатства дети не заводятся. Во всяком случае, у девочек с такой внешностью.

– Не заводятся, факт. А теперь еще новость. Нуайе участвовал в программе «Подари мне дитя»! Знаете, что это была за программа?

– Генетический материал от знаменитых доноров?

– Точно. Чтобы не пострадали интересы законных родственников, мамы-фанатки подписывали отказ от всех претензий, имени – короче, права на героя принадлежат кинокомпании, а моя дочка – простая американская девочка…

– Все, понял. Доказательства у тебя есть? Или так, гипотеза?

– Есть чертовски офигительные доказательства, шеф! Геном Нуайе лежит на сайте «Хьюман джином диверсити», там не свободный доступ, но Мартина как сотрудника Института здоровья впустили.

– Ну? Давай говори, медаль уже твоя.

– Сравнение с нашим материалом подтверждает близкое родство. Говоря простым языком, Нуайе легко может быть родным дедом того типа, чья ДНК была на капсуле с орхидейкой. Выводы делайте сами!

– Ги Нуайе, «Оскар» за гомоэротическую драму, обвинен в хранении наркотиков и распространении детской порнографии, покончил с собой в 2036 году, – скороговоркой пробормотал Сергей. – Добро, порядок и семейные ценности?.. Три раза «нет» и потом «да»…

И замер – только пальцы постукивают по подлокотникам кресла. Потом вскочил.

– Хей, Фред! Случалось тебе арестовывать без пяти минут мэра?

– Так это он убил Джорджину?

– Что ты сам мне только что сказал?

– Но почему? То есть, почему он не мог…

– Офицер, не будь таким медленным! Поехали, сам у него спросишь.

17:10

– Говорите, у вас есть пять минут.

– Мистер Карпентер, зачем вы убили Джорджину Риан? Почему не обратились в полицию, когда узнали, что она хочет сделать? А если уж решили разбираться сами – временный паралич, потеря сознания вас не устроили бы?

– На каком основании вы делаете подобные заявления?

– На месте преступления найден биоматериал, – тщательно подбирая слова, заговорил Сергей. – Его анализ позволил определить набор фенотипических данных, которые однозначно указывают на вас.

– Биоматериал… Вот сучка, так у нее было два контейнера?!

– Не понимаю, о чем вы говорите, – безмятежно ответил Сергей, – я имел в виду след на том предмете, которым бросила в вас убитая. Что за контейнеры?

– Я отказываюсь говорить. И то, что я сказал, вы не сможете использовать против меня. А ДНК… знаете, меня ничуть не удивляет, что вы нашли мою ДНК в салоне, где я стригся.

– Что ж, давайте я сам расскажу. Девушка решила крупно рискнуть и подзаработать. Вы сейчас в таком положении, когда даже обрезок вашего ногтя может стать оружием в руках врага. Забавно, будто вернулись времена вуду. Эстон Браун из «Пасифика» сглазил бы вас в высшей степени качественно – мы обнаружили его контакты с покойной. Догадывался ли он, кто был вашим биологическим дедом, – интересный вопрос. Мой стажер сумел это выяснить. Правда, у нас непростые допуски, но ведь и журналисты – ребята, полные сюрпризов. А возможно, он стрелял наугад: если взять геном любого человека, в нем найдется что-нибудь способное заинтересовать публику. Не ген предрасположенности к ранней идиотии, так ген латентной педофилии…

В дверь просунулась голова.

– Мистер Карпентер, нас ждут.

– Я не еду. Передайте, что состояние моего здоровья… что у меня сердечный приступ. Всего наилучшего.

Взглянув на его спокойное лицо, Фред поразился очевидному сходству с Нуайе. Тот же высокий, слегка вогнутый лоб, те же нос и подбородок, та же улыбка… и тот же скорбный излом бровей, что в финальных кадрах «Еще одной любви». Куда мы раньше смотрели?! Тут никакой экспертизы не надо. Или это теперь так кажется, когда я знаю?..

– Вернемся к основному вопросу, мистер Карпентер: зачем вы ее убили?

– Я не хотел ее убивать. Меня от нее тошнило, это правда. Милая девочка, шутила со мной, благодарила за чаевые, и так хладнокровно собиралась меня предать. Мне прислал сообщение начальник нашей службы охраны… у нас есть «крот» в штабе демократов, и он доложил, что три дня назад они провели переговоры с частным генэкспертом. Нам всем рекомендовали быть осторожнее с биоматериалами – одноразовую посуду, салфетки бросать только в утилизатор, волосы не оставлять на расческе, все в этом роде. А она пять минут назад закончила работать с моими руками. Кожу срезала, шлифовала… конечно, я знал, что ей полагается уничтожать все это, но особенно не следил, все-таки солидное заведение, с лицензией… я едва не потерял сознание. Я понял, что это ловушка. Почему? Тот человек из пресс-центра – вы угадали, его зовут Эстон – сто раз мне повторил, как важно выглядеть идеально, порекомендовал этот салон, дал визитную карточку – не салона, а личную карточку маникюрши, посоветовал записаться именно к ней. И она, когда я вошел, вытащила вифон и что-то отправила…

– Вам надо было немедленно звонить в полицию.

– Я никому не мог это доверить. Будь проклята моя бабка с ее девичьими фантазиями – моего полного генома нет даже в медицинской карте, я подписал отказ по религиозным убеждениям. Нет, я не мог вмешивать посторонних, но убивать ее я не хотел. Должно быть, я что-то не так сделал с этим нейропистолетом. Я поднял руку, она завизжала и бросила мне в лицо этой штукой. Я выстрелил… он же срабатывает бесшумно, мне показалось, что не подействовало, я нажал несколько раз… Клянусь честью, я не хотел убить.

– Сначала, еще до того, как все ушли, вы активировали у нее «датчик ошибок»?

– Да. Я прицелился ей в голову, когда она проходила через холл, включил нужную частоту – прочитал в инструкции. Мне нужно было, чтобы она задержалась. Невроз навязчивых состояний, так, кажется, это называется?

– Верно. Активируется маленький участок мозга, и человек не может уйти из дома, ему кажется, что он оставил включенную плиту, сушилку для маникюра, открытый флакон… С этим у вас все получилось, а вот с параличом допустили ошибку.

Убийца наклонил голову, соглашаясь. Потом поднялся из-за стола и прямо взглянул в лицо детективу.

– Что ж, я готов отвечать по закону. Спасибо вам, мистер Островски. И вашему стажеру. Я как-то устал за последнее время.

18:16

– Теперь таблоиды напишут, что в Карпентере проснулись гены его порочного деда, – сказал Сергей. Он сидел, опустив глаза, и сосредоточенно возил пальцем по столешнице – играл в примитивный эмулятор тенниса. – То-то будет визгу.

– Мартин говорил, что генов преступности нет, – задумчиво произнес Фред. – Но вот как хотите… ведь Карпентер стал преступником, факт есть факт. И актер он талантливый, даже компьютер купился.

– Карпентер стал преступником потому, что верил в гены преступности. То есть верил, что в них верят его избиратели. Я простой полицейский, я не знаю насчет генов. Но то, что человека может сделать преступником его убежденность – это наверняка… – Сергей упустил мячик и хлопнул ладонью по столу, закрывая окно с игрушкой. – Кстати, Нуайе не был убийцей, у него были совсем другие проблемы. Ладно, пойдем писать бумажки.

– Шеф, а как насчет Брауна? Контейнера нет, Риан мертва, против него только показания Карпентера. Сможет он выкрутиться?

– Не-ет, – протянул Сергей. – Скажи мне, Фред, ты у нас молодой и умный, новостные ленты читаешь. Кто главный конкурент «Пасифика»?

– М-м… «Севент вэйв»? У них аудитории пересекаются, а спонсоры разные.

– Вот и отлично. Позвони им и скажи, что есть эксклюзивная информация по поводу убийства в салоне красоты. Пока неофициальная.