Воздух был полон жужжанием пчел, птицы звонко пели и пеньем своим оглашали густые заросли жасмина. Его цветы, с крупными белыми лепестками, удивительно гармонировали со стволами двух больших берез, редких в этих краях деревьев, между которыми и стоял (точнее, был врыт в землю) большой квадратный стол и четыре скамьи. Место для стола было выбрано на редкость удачно – он стоял на склоне оврага, и одна скамья была достаточно низкой, чтобы на ней было удобно сидеть даже лилипутам, а другая, напротив, вполне подошла бы для запасных баскетбольной команды. Обычный же человек мог с удобством устроиться на любой из двух скамей, перпендикулярных к лилипутской и баскетбольной.

Катя сидела на одной из них, обратившись лицом к селению и наблюдала, как стайка маленьких, не больше шершня, воробышков, деловито сновала между веток с крупными цветами, а на мелких, высоко, почти по-комариному, жужжали пчелки. Большие воробьи дрались на крыше с мелкими воронами из-за прошлогодней падалицы.

В ярком свете летнего солнца с высоты открывался чудный вид, вполне совпадавший с рассказом Доркона, когда он приглашал Катю «украсить его юбилей»: зверь в горах, хлеба на полях, лоза на холмах, стада на лугах, и море, на берег набегая, плескалось на мягком песке.

От дороги на Мантамадос, по которой сама Катя проехала только час тому назад, к вилле приближалась группа молодых людей, также, вероятно, приглашенных Дорконом на свой день рожденья. В зарослях жасмина хрустнули ветки, и Катя, рассеянно глянув в ту сторону, увидела, что среди прочей живности, копошащейся в кустах, присутствует и лохматая морда собаки, которая явно с «дальним прицелом» обустраивала себе лежку. «Милый песик», – подумала Катя и снова посмотрела на дорогу.

В приближающейся группе Катя сразу обратила внимание на статную спортивную фигуру молодого человека с красивыми вьющимися волосами и упругой походкой. У калитки приехавших встречал хозяин дома, Доркон – начальник департамента образования митиленского муниципалитета, сокурсник Кати по Московскому Педагогическому Университету, «педагожке», как звали его между собой выпускники.

Доркон и сам был еще очень молод, но разница в пять лет и занимаемая им здесь, в Греции, должность делали его в глазах Кати «старшим товарищем, неглупым и чутким».

Доркон с приехавшими поднялись по выложенной плоскими камнями тропинке к столу, за которым сидела Катя, и он представил ее своим новым гостям:

– Екатерина Маслова, но лучше – Катя, наша гостья из России. В рамках программы обмена специалистами преподает биологию баранам и лентяям из второй митиленской мужской гимназии и украшает сегодня наше собрание. Ее чудное имя всегда вызывает у меня ассоциации с чем-то белым, пушистым и прекрасным, как лепестки жасмина, но, к сожалению, эта пушистость холодна, как снега где-нибудь в родной для Кати России. И, к сожалению, как и настоящие снега, Катюшина пушистость от моего тепла обретает текучесть и журчащим ручейком скрывается в тумане невнятных обещаний, который скоро вновь собирается в колючую пушистость…

Катя сразу подтвердила эту характеристику, сказав:

– Право, Доркон, вы своей горячностью рискуете рассеять даже этот туман! И учтите, если бы мои «бараны» узнали, что вы назвали их еще и «оболтусами» (а именно так, как вы помните, по-русски звучит слово «лентяй» применительно к нерадивым ученикам), вряд ли они упустили бы случай нашкодить вашей красавице «хонде», когда вы в очередной раз приедете для методических консультаций в нашу гимназию…

Слово «оболтус» слишком явно отдает долгом Харону. И у русского поэта Мережковского об этом сказано так: «Обол – Харону: сразу дань плачу врагам моим…»

То ли тень Харона, то ли упоминание о методических консультациях, то ли Катино напоминание русского слова «оболтус» смутили Доркона, но он, явно стараясь уйти от этой темы, предложил перед обедом сходить искупаться. Гости согласились, справедливо полагая, что хозяину виднее, как спланировать праздник.

Но Катя отказалась, сославшись на то, что она хотела бы подробнее осмотреть заросли жасмина и березы – такое сочетание растительности она встречает в этой местности впервые и ей, как биологу, хотелось бы рассмотреть этот симбиоз поподробнее. (Разумеется, это было отговоркой – просто она забыла дома купальник.)

Охранять Катю (говорили, что где-то неподалеку волчица кормила волчат – так мало ли что!) остался один из приехавших гостей, тот самый красавец, которого Катя отметила у калитки – Мотя, как он сам представился. Доркон уточнил: «Мордехай Вануну – тоже участник программы обмена стажерами из Израиля. У нас он – учитель физики в гимназии для девочек-сирот моливосского приюта жертв межнациональных конфликтов. И учитель столь искусный и деликатный, что девочки, будто стадо козочек, слушаются каждого его слова».

Услышав это, Катя почему-то смутилась, но быстро взяла себя в руки и сказала, что терпеть не может физику. Мотя тоже смутился и спросил: «А что вы любите?» Катя, как и подобает в таких случаях, ответила: «Ну, хорошую музыку и классическую литературу».

Доркон принес из дома стереосистему и стопку CD. «Здесь и музыка, и аудиокниги. Не скучайте без нас», – сказал он и вместе с гостями отправился к морю.

Когда захлопнулась калитка, Катя склонилась к ветвям жасмина, как будто рассматривая желтые бусинки на концах тычинок самого крупного цветка, а на самом деле просто не зная, что и о чем следовало говорить этому красавцу с черными вьющимися кудрями, который знал физику и за которым каждый день бегала стайка молоденьких козочек-сирот.

Томилась ее душа, взоры рассеянно скользили по глянцевитым лепесткам…

Мотя перебрал принесенные Дорконом диски и спросил:

– Вы что предпочтете – «Орфея и Эвридику» или «Дафниса и Хлою»?

Катя поняла, что это – его маленький экзамен и, не отрывая глаз от цветка, сказала:

– Музыку Глюка я очень люблю, но Равель кажется мне более подходящим… сейчас.

Мотя явно остался доволен Катиным ответом, но не мог отказать себе в удовольствии продемонстрировать девушке свое знание музыки:

– А почему вы решили, что я имел в виду Равеля? Недавно для российского, кстати, фильма «Дафнис и Хлоя» Шандор Калош написал диптих для терменвокса и лютни.

Катя смутилась – ни этого режиссера, ни фильма она не знала. Но вышла из затруднения, сказав:

– Понимаю – вы, как физик, конечно, предпочли бы терменвокс. Ведь его изобрел физик!

Теперь смутился Мотя – он как-то не задумывался о том, кто изобрел терменвокс. А Катя, увидев это смущение, добавила:

– Как вы, конечно, помните, это сделал в 1918 году Лев Термен… Он его даже Ленину демонстрировал!

Мотя, обрадованный тем, что эта девушка интересуется историей физики, изобразил, тем не менее, горесть и воскликнул:

– Увы, милая Катя! Ни музыки к фильму, ни диска с балетом Равеля нет, а есть только аудиокнига, да еще на вашем родном русском языке! Текст читает Михаил Козаков. Я был однажды на его выступлении, когда он жил у нас в Израиле. А вы должны его помнить – он играл Педро Зуриту в фильме «Человек-амфибия». Вы видели этот фильм?

Катя тоже светилась радостью – все-таки она выдержала экзамен у этого красавца и такого умного физика!

– Конечно, видела! И очень люблю его… А вот о таком диске я ничего не слышала… Наверно, Доркон раздобыл его специально для меня. Он, Доркон, вообще-то очень славный, и подарки дарит всегда неожиданные и желанные. Недавно он подарил нашей гимназии птенцов горных птиц на радость мне и «оболтусам»… Вот только не понимаю я, что за всем этим стоит, чего он от меня хочет?..

Мотя слушал это с непонятным ему самому раздражением против Доркона. Но разбираться в своих чувствах не стал, а положил диск на квадратную панель вводного устройства, и нажал кнопку.

– Слушайте, Катя! А я попробую уловить музыку текста и по выражению вашего лица понять, что именно в каждый данный момент происходит с Дафнисом и Хлоей. Я использую метод Гамлета, когда он в театре следил за лицом короля.

И, немного рисуясь, добавил:

– Я вообще-то люблю английский язык времен Шекспира, а вот с музыкой русского пока не знаком.

Так Моте удалось, совершенно не смущая простодушия Кати, получить возможность неотрывно смотреть ей в лицо и наслаждаться пластикой ее губ, щек, бровей, видеть блеск ее глаз и по искренней мимике ощущать движения ее души.

Если бы Мотя знал русский язык, он бы понял, что Козаков начал не с текста Лонга, а предпослал ему введение, где привел примеры влияния великого романа на современную литературу. И, в частности, вспомнил стихотворение Дмитрия Кедрина «Цветок»:

Зато Катя, впервые услышавшая это стихотворение известного поэта, с удивлением отметила про себя, что именно в этот момент с куста жасмина прямо на морду лежавшего под ним пса упал самый крупный из цветков, тот самый, желтые бусинки на концах тычинок которого она рассматривала в первые мгновения своего разговора с Мотей…

Но ничего этого Мотя, конечно, не знал. Он просто слушал и смотрел на Катю.

И показалось ему, что незнакомая речь и вправду звучит как музыка, мелодии которой сплетаются из звуков, каждый из которых не имел никакого смысла, но их последовательность образовывала какой-то завораживающий код, проявлявший в душе ответные звуки неведомых струн и все это действо – чтение Козакова, реакция на него Кати, восприятие им, Мотей, этой реакции – создавали здесь и сейчас какую-то особую зону отражений в неких духовных зеркалах, в которой само время перестало течь унылой струей Стикса, а вдруг взбурлило пафосской пеной, да так и застыло в искрящихся переплетениях пленок мириадов пузырей и пузырьков…

Но вдруг один из этих пузырьков… Нет, не лопнул, а наоборот – невероятно раздулся, поглотив все остальные! Длилось это один миг, после чего река Харона снова заструила свой поток, солнце вернулось на небо, зашелестели в вышине березы, тень от крупного воробья лучом черного прожектора растворила на мгновение в своей черноте и плеер, и стопку дисков, и тревожно, по-комариному запищали мелкие пчелы на цветах…

Неожиданно из кустов жасмина послышались странные звуки – то ли детский плач, то ли старушечьи причитания, то ли звериный вой!

Мотя напрягся, вспомнив о волчице, но Катя, которая, как оказалось, вовсе не ощутила ничего необычного, улыбнулась и, в свою очередь устраивая Моте экзамен, спросила на староанглийском:

– Ну, ты понял, что сейчас происходит в мире Дафниса и Хлои? Нет? А он – понял!

И Катя указала Моте на то место, где под кустами, у основания ствола березы, лежал пес – не большой, но и не крохотный, явный местный «дворянин» с большой примесью терьера в своем генофонде. Большие его уши наполовину встали, черная пуговка носа нервно подрагивала, а влажные выразительные глаза смотрели с надеждой и нежностью на Катю.

Мотя от неожиданности того, что Катя перешла на английский язык елизаветинских времен и сказала ему «ты», смутился и заговорил не с Катей, а с псом:

– Ты кто, пес?

Пес посмотрел на Мотю и опустил глаза. За него ответила Катя. Она отнесла смущение Моти к тому, что он не понял ее шутки, а потому говорила уже на современном английском:

– Он тут давно лежит, Еще когда вы только шли по дороге, я его приметила. А как он слушает замечательно! Уши поднял, нос навострил и буквально ни звука не пропускает – я же вижу! И знаешь, на каких словах он вдруг заволновался?

– Конечно, нет! – ответил Мотя. – Откуда же мне знать?

– Так вот, слушай! – торжествующе произнесла Катя. – Он не мог стерпеть унижения Дафниса, когда его упрекнули в бедности – «беден настолько, что пса не прокормит». И, насколько я смогла понять, – фантазировала Катя, – он хотел сказать обидчику, что если хозяин попадает в беду, верный пес прокормит и себя, и хозяина. И, мол, в этом случае пусть обидчик знает – верный пес хорошего хозяина в беде не оставит, даже если придется расстаться со своим добрым именем честной собаки и использовать для этого кладовые и курятник обидчика, не пожелавшего добровольно помочь хозяину…

Мотя покосился на пса с уважением, но, разумеется, это было выражением уважения не к благородному возмущению пса (в которое Мотя, естественно, не верил), а к чувствительной и благородной душе Кати.

Но и псу он был благодарен безмерно – из-за такой собачьей реакции на музыку текста Катя перешла с ним на «ты». Это означало, что и непонятная музыка русской речи и собачья реакция на нее явились причиной стремительного их с Катей сближения. И от этого Моте стало даже тревожно. Он хорошо знал физику и прекрасно понимал – если скорость сближения изначально далеких тел слишком велика, они, сблизившись на мгновение, могут навсегда разойтись… Если хочешь длительного общения, сближаться нужно очень осторожно!

Вот почему он заставил себя отвести взгляд от Катиных глаз и, они дослушали окончание книги молча, оба ловя взгляды друг друга через их отражения в глазах собаки. А в этих глазах отражалось что-то такое, за чем и Мотя, и Катя следили неотрывно до той самой минуты, когда из колонок раздались заключительные слова о том, что это «были всего только шутки пастушьи».

Что имелось в виду под этим ни Мотя, не знавший русского языка, ни Катя, которая была заворожена игрой неведомых и невыразимых страстей в собачьих глазах, сказать бы не смогли.

А бездомный пес, через которого под эту завораживающую, как болеро Равеля, музыку слов шло взаимодействие двух созданных друг для друга сознаний, еще не подозревавших о космических последствиях начавшегося между ними сближения, так же молча переживал происходящие с ним метаморфозы…