Несколько лет ничего внешне приметного не происходило с Катей и Мотей. Как и было им обещано, через четыре года Моте выдали заграничный паспорт, и они с Катей и Камо раз в год на месяц ездили в Грецию, на Лесбос. И Катя, и Мотя очень любили эти поездки.
Каждый раз, вернувшись в Москву, они вспоминали, как сразу после приезда, «едва стряхнув дорожную пыль», они шли осматривать свой «огород». И как они сидели за врытым в землю столом, тем самым, за которым их познакомил Доркон, на котором, под жасминовым кустом, был заварен чай и разлит по стаканам и кружкам и забелен молоком, как были выложены баранки, привезенный из России свежий ситный и пшеничный хлеб, крутые яйца, масло и телячья голова и ножки. (Последнее – специально для Камо)… Но месяц пролетал быстро, и они снова возвращались в «болото быта».
Пушкин обозначил такое времяпрепровождение так: «старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу». Хотя, конечно, ни Мотя не был стариком, ни Катя, тем более, не походила на старуху, но в этой формуле поэта важны не факты, а ритм.
Мотины штудии, Катины хлопоты – все это слилось в монотонный бытовой поток, который годами нес их по руслу жизни. Конечно, всякое бывало, Мотя хорошо помнил, что и у Дафниса с Хлоей «двоякою песнью пела свирель, то войну, то мир возвещая». Но какие бы облачка ни набегали порой на их семейную жизнь, все же «они наслаждались друг другом» и были счастливы…
… В тот год случились лютые даже для России морозы, и Катя несколько дней провела дома: в московских школах уроки были отменены. Невесело ей было. Да и обстановка на работе стала тяжелая – чем-то не угодил начальству директор их лицея Бриаксис и на него нахлынули разные проверки и инспекции. Поговаривали о закрытии лицея и увольнении всех преподавателей.
Она пыталась поговорить об этом с Мотей, но он слушал ее рассеянно и будто вовсе не замечал, что творилось вокруг – дома было тепло, а Мотя был погружен в какую-то непонятную работу.
И вот однажды ей не спалось. Уже под утро, почти на рассвете, она тихонько пришла в комнату Моти. А он, как частенько бывало, еще работал. Катя молча села у него за спиной.
Мотя оторвал взгляд от монитора и посмотрел в окно. Ночное московское небо было почти ясным – редкие облака вовсе не скрывали величественности бездонной глубины, а сами казались небесными объектами, столь же далекими и вечными, как и крупные зимние звезды. Ему в лицо смотрела бородатая голова Саггитариуса, в точности соответствующая его изображению у Гевелия, а вот лук и стрела скрывались небольшим облаком.
За спиной послышался ласковый скулеж и столь же ласковая скороговорка Кати:
– Эх, ты, бяка-соб-бака!.. Песий морд усатый-бородатый!.. Да-а!.. Вот такой – бородастый и рыкастый, когда гулять хочешь, а Мотя от компьютера оторваться не может… Ой! Хватит!.. Да не лижись ты! Все лицо обслюнявил!.. Ну, все, перестань! И убери когти – халат порвешь! Хватит, я сказала… А то и вправду рассержусь!
Мотя обернулся. На кровати, свесив ноги на пол, сидела Катя, а Камо валялся на прикроватном коврике и пытался лизнуть ей пятку, одновременно раскрывая пузо, которое нужно было чесать другой ногой. Катя решительно оттолкнула льнущего к ней Камо и сказала, обращаясь к Моте:
– А ведь и вправду, подумай…
Тут она перевела взгляд на Камо и нарочито строго сказала:
– А ты не слушай, не для тебя я сейчас говорю!
И, снова обращаясь к Моте, продолжила:
– Вот живет он с нами только несколько лет, а кажется, что знала и любила его всю жизнь. А ведь как я в детстве боялась собак! Но теперь все они сливаются в одну милую, любимую и преданную морду, которая своими клыками, глазами, ушами и усами не только не страшна, но вызывает какую-то невыразимую нежность и страх… Страх от возможной потери сама не знаю чего.
Катя взглянула на Камо, и лукаво добавила:
– Но ты ведь не Лайка, а зонд Стерна – не Второй спутник, да и тебя никто не пустит в Америку. Так что и не мечтай полететь к Плутону!
Камо только вздохнул с сожалением, а Мотя посмотрел на Катю с той нежностью, которая вдруг иногда как будто беспричинно захлестывала его и которую нельзя было выразить словами – они мгновенно обесцвечивали чувство… Он дождался, пока эмоции успокоились, и сказал, нарочито медленно и чуть равнодушно:
– Я вот тут нашел на одном сайте историю… Это в дневнике Живого Журнала – очень личное, но почему-то выставлено на всеобщее обозрение. И, мне думается, происходит от того же фрактального гена, что и наш с тобой. Вот послушай.
Мотя надел очки и начал читать с экрана: «Это только кажется, что ты есть тот, кто в детстве боялся собак и мечтал о возможности в любой момент залезть в банку с вареньем… Тот мальчишка, который впервые поцеловал тебя в полутемном подъезде, и та девчонка, которая ждала этого поцелуя несколько лет, остались там и тогда, где и когда батон стоил 13 копеек, в соседнем подъезде жила злющая овчарка, в стране не было секса, а партия учила, что газы при нагревании расширяются… Здесь и сейчас мы оба совершенно другие, и абсолютно непонятно, почему вообще существует это понятие “мы”… Давно развеялись по миру все атомы тех губ, которые тогда подарили “нам” это незабываемое ощущение первой близости, давно варенье стоит на полке в кладовой годами, ожидая, что кто-нибудь польстится на его чудесный вкус, а “мы” все так же смотрим друг другу в глаза и понимаем – хотя мир вокруг совсем не тот, в который мы вошли, и “пустота” пришедшего в него сознания поглотила массу информации, называемой “жизненным опытом”, но осталась она все той же пустотой, и все так же взгляд в глаза мгновенно говорит нам друг о друге больше, чем любые “дозволенные речи”… Так кто же “мы” и что “вокруг”?..»
Мотя замолчал и посмотрел на Катю.
Катя выслушала этот монолог в задумчивой рассеянности – она знала, что Мотя иногда склонен к красивым, но непонятным высказываниям. Она даже гордилась тем, что подобные монологи были обращены именно к ней (многие ли женщины слышали такое не с телеэкрана и динамиков аудиокниг, а от своих мужей?), но давно к этому привыкла и не пыталась понять Мотины слова логически. Катя воспринимала их как музыку, улавливая эмоциональную мелодию столь же легко, как легко угадывала смысл музыки Вивальди или Свиридова.
Поскольку Катя молчала, Мотя снова обратился к экрану и через минуту сказал:
– А вот и для тебя, Камо, подарок! Только вряд ли ты его скоро получишь; нет у тебя в ветеринарном паспорте украинской визы, а без нее тебя в Киев не впустят!
Камо с недоумением посмотрел на Мотю – что это за причуды?
Но Мотя прочитал: «Национальный банк Украины… вводит в обращение с 4 января 2006 года памятную монету “Год Собаки” номиналом 5 гривен, посвященную году Собаки, одного из животных восточного календаря, который основан на 12-летнем цикле Юпитера». И монетка-то не простая! Вот, смотри: «Монета изготовлена из серебра 925 пробы, ее масса – 15,55 грамма, диаметр – 33,0 миллиметра, тираж – 12 тысяч штук».
Мотя посмотрел на Камо оценивающе, прочитал: «На реверсе монеты изображена собака в окружении стилизованного растительного орнамента» и провозгласил:
– Ну, прямо вылитый твой портрет на вилле Доркона!
Катя улыбнулась и почесала Камо за ухом:
– А что, Камо, и вправду – не сбегать ли тебе в Киев да не притащить ли оттуда килограмма полтора этой «мелочи»? Глядишь, и обеспечишь нам с Мотей спокойную старость… Только я тебя не пущу – не верю я в украинскую халяву. Также как и в русскую, и в еврейскую, и в американскую… За одну такую монетку сдерут там с тебя три шкуры, а мне что останется? Что я тогда чесать и гладить вот так буду?..
Камо с удовольствием подставлял бока под ласковые Катины руки.
Но Катя, потрепав его по голове, сказала:
– Хватит, хватит, ненасытный пес… Все, иди спать…
Камо, немного еще поелозив на спине, понял, что чесание и игра и вправду закончились, тихонько прошел в свой угол и лег на подстилку, положив на подушку голову и подсунув под нее передние лапы, повторив позу «младенца в утробе».
И Катя встала, потянулась, и сказала, отвечая Моте на его монолог:
– Ну, это все-таки философия, а в реальной жизни гораздо важнее понимать не то, «что есть мы и что есть мир», а что и как нужно сделать сегодня, чтобы завтра этот мир не подсунул нам болезненное одиночество в нищей старости, когда ждешь только одного… В «серебряном веке» русской поэзии жила такая поэтесса, Черубина де Габриак. Она это чувствовала тонко:
Она не стала объяснять что-то подробнее – видела, что Мотя «витает в облаках» и все равно не поймет ее. А потому просто добавила:
– И последнее разумное сегодняшнее мое действие будет простым и ясным – я иду спать. И ты не засиживайся: Камо утром не даст тебе поваляться в постели, а высыпаться «здесь и сейчас» у нас должны все – иначе кто завтра с энтузиазмом сходит в магазин за картошкой и вымоет после обеда посуду?..
Конечно, последний вопрос был сугубо риторическим, поскольку никакого энтузиазма проявлять было вовсе не нужно – мешок с картошкой стоял в лоджии, а нажать кнопку посудомоечной машины Моте не составляло труда даже тогда, когда он, увлеченный очередной своей работой, путал банки с солью и сахарным песком, заваривая себе очередную чашку кофе.
Другое дело, что на завтра был назначен старт зонда, и нужно было быть свежим в то время, когда обычно у Моти наступал первый пик сонливости – около девяти часов вечера. Его личная кривая тяги ко сну в соответствии с распределением Менделя имела три пика – в девять вечера, в три часа ночи (абсолютный максимум) и в девять утра, когда его, как правило, начинал теребить Камо, жаждавший глотнуть свежего воздуха.
Так бывало обычно. Но, конечно, 19 января 2006 года, когда с мыса Канаверал со стартового комплекса номер 41 космического центра имени Кеннеди в 22 часа по московскому времени, после нескольких нервирующих задержек, все-таки успешно стартовал зонд «Новые Горизонты» к Плутону, Мотя не выглядел «сонной мухой».