В 1823 году де Витт назначается командиром 3-го резервного кавалерийского корпуса во 2-й (Южной) армии. Однако корпус этот не простой, а поселенный, и Иван де Витт сохраняет всю полноту своей власти начальника всех поселений Юга России.

Резервный кавалерийский корпус комплектовался за счёт украинцев и поляков. Иван Осипович прекрасно знал театр предполагаемых военных действий, национальные особенности и язык своих подчиненных. Кроме того, корпус, который принадлежал к резервным частям, был кадрирован, то есть имел далеко не полный численный состав. Поэтому у графа имелось достаточно свободного времени для ведения как разведывательной работы в Польше и Турции, так и контрразведывательной — в собственной армии.

Это было время, когда по всей армии крепло и организационно оформлялось оппозиционное режиму офицерское движение. Особенно сильно было влияние заговорщиков-масонов в столичной гвардии и в Южной армии. И если в первом случае это в большой мере объяснялось жаждой славы и острых ощущений у скучающих от безделья гвардейцев, большинство из которых состояли в многочисленных масонских ложах, то на юге противоправительственные кадры формировались в значительной мере из офицеров-поляков, ненавидевших как российского императора, так и саму Россию.

«Масоны и декабристы, — писал Н. Бердяев, — подготовляют появление русской интеллигенции XIX в., которую на западе плохо понимают, смешивая с тем, что там называют intelectuels. Но сами масоны и декабристы, родовитые русский дворяне, не были ещё типичными интеллигентами и имели лишь некоторые черты, предваряющие явление интеллигенции».

Французский посол в Петербурге Ланжероне в депеше от 11 апреля 1820 года доносил в Париж: «…вся молодежь, и главным образом офицерская, насыщена и пропитана либеральными доктринами. Больше всего её пленяют самые крайние теории: в Гвардии нет офицера, который бы не читал и не перечитывал бы труды Бенжамена Костана и не верил бы, что он их понимает».

«В гвардии, — сообщал 29 августа 1822 года заместитель французского посла граф Буальконт, — сумасбродство и злословие дошли до того, что один генерал недавно нам сказал: иногда думается, что только не хватает главаря, чтобы начался мятеж. В прошлом месяце в гвардии открыто распевалась пародия на известный мотив “Я долго скитался по свету”, которая содержала в себе самые преступные выпады по адресу Его Величества лично, и на Его поездки и конгрессы: эта пародия распевалась многими офицерами. Затем, то, что произошло в собрании молодых гвардейских офицеров, показывает так ярко дух, царящий среди них, что нельзя об этом не донести. Возбужденные предшествовавшими горячими и невоздержанными спорами относительно политических событий, присутствовавшие на этом собрании 50 офицеров закончили его тем, что, вставши из-за стола, проходили по очереди мимо портрета Императора и отпускали по его адресу ругательства. Я имел случай видеть список русских масонов, составленный пять лет назад: в нём было около 10 000 имен, принадлежащих к 10–12 ложам С. Петербурга… в громадном большинстве это были офицеры».

Из существовавших в то время масонских лож в России именно Кишиневская, основу которой составляли офицеры 2-й армии, являлась наиболее антигосударственной. Впоследствии это признает и Пушкин в своем письме Жуковскому от 20 января 1826 года: «Я был масон в Кишиневской ложе, т. е. в той, за которую уничтожены в России все ложи».

Движение декабристов традиционно представляется у нас как подвиг героев-романтиков во имя демократизации государства. На самом деле всё было намного сложнее и не столь однозначно. Для того чтобы в этом убедиться, достаточно прочитать декабристский программный документ «Русская Правда». Чего же желали добиться для народа его авторы?

Прежде всего, низложения и физического уничтожения всей императорской фамилии, включая женщин и детей. В 1825 году в Петербурге это сделать, как известно, не удалось, зато вполне получилось в 1918 году в Екатеринбурге.

На смену императору должен был прийти диктатор-масон, опирающийся на временное прозападное правительство. Предусматривалось расчленение России. В первую очередь должны были отделиться Польша и Литва. Такое условие поставили участвующие в заговоре офицеры-поляки. Затем подлежала отделению и Финляндия. Не исключалось последующее отделение Украины и Кавказа.

П.И. Пестель намеревался, в случае прихода к власти, забрать у России её западные губернии, Украину и Кавказ, а поэт К.Ф. Рылеев считал полезным вообще расчленить Россию на 50 (по числу губерний) самостоятельных государств, т. е. берите независимости столько, сколько проглотите! Не напоминают ли эти планы события дней не столь давних?

В случае победы декабристов к власти в России должна была прийти военная хунта, находящаяся в полном идейном и организационном подчинении у западных масонских лож со всеми вытекающими отсюда последствиями. Чего стоят только планы декабристов о создании стотысячного жандармского корпуса в России! А ведь при Николае I он не насчитывал и пяти сотен человек! Инакомыслие, по мнению руководителей декабризма, должно было быть вырвано по всей России с корнем, а непокорных ждали кровавые массовые репрессии! Планировались и специальные лагеря для «перевоспитания» инакомыслящих, т. е. самые настоящие концлагеря. Царская фамилия подлежала полному физическому уничтожению.

На роль всероссийского диктатора планировался командир Вятского пехотного полка П.И. Пестель (он же автор «Русской Правды») из саксонских немцев, отличавшийся личной храбростью, крайней жестокостью в обращении с нижними чинами и явными бонапартовскими замашками. Именно Пестель возглавлял масонов Южной армии, кроме того, у него были особые отношения с де Виттом.

Вот как выглядит в изображении Д.С. Мережковского П.И. Пестель: «…Ему лет за тридцать. Как у людей, ведущих сидячую жизнь, нездоровая, бледно-желтая одутловатость в лице; черные, жидкие с начинающей лысиной, волосы; виски по-военному наперед зачесаны: тщательно выбрит; крутой, гладкий, точно из слоновой кости точеный лоб; взгляд черных, без блеска, широко расставленных и глубоко сидящих глаз такой тяжелый, пристальный, что, кажется, чуть-чуть косит; и во всём облике что-то тяжёлое, застывшее, недвижное, как будто окаменелое».

А вот как излагает Д.С. Мережковский взгляды П.И. Пестеля: «Соединение Северного Общества с Южным на условиях таковых предлагается нашею Управою. Первое: признать одного верховного правителя и диктатора обеих управ; второе: обязать совершенным и безусловным повиновением оному; третье: оставя дальний путь просвещения и медленного на общее мнение действия, сделать постановления более самовластные, чем ничтожные правила, в наших уставах изложенные (понеже сделаны были сии только для робких душ, на первый раз), и, приняв конституцию Южного Общества, подтвердить клятвою, что иной в России не будет… Главное и первоначальное действие — открытие революции посредством возмущения в войсках и упразднения престола, — ответил Пестель, начиная, как всегда, в раздражении, выговаривать слова слишком отчетливо: раздражало его то, что перебивают и не дают говорить. — Должно заставить Синод и Сенат объявить временное правление с властью неограниченною… Всякое различие состояний и званий прекращается; все титулы, и самое имя дворянина истребляется; купеческое и мещанское сословия упраздняются; все народности от права отдельных племен отрекаются, и даже имена оных, кроме единого, всероссийского, уничтожаются… Когда же все различия состояний, имуществ и племен уничтожатся, то граждане по волостям распределятся, дабы существование, образование и управление дать всему единообразное — и все во всём равны да будут совершенным равенством… Цензура печати строжайшая; тайная полиция со шпионами из людей непорочной добродетели; свобода совести сомнительная: православная церковь объявлялась господствующей, а два миллиона русских и польских евреев изгоняются из России, дабы основать иудейское царство на берегах Малой Азии. Мундир… завести для всех россиян одинаковый, с двумя параллельными шнурами в знак равенства!»

На самом деле настоящее имя Павла Пестеля — Пауль. Вообще-то саксонец Пауль Пестель должен быть столь же дорог России, как Карл Радек, Лев Бронштейн и прочие революционеры всемирного масштаба. Как «истинный русак», Пестель счёл за лучшее сменить имя Пауль на Павел и при каждом удобном случае любил заявлять, что он не любит чужестранных слов. Демонстрируя свою русскость, он изобретал собственные слова: революция — превращение, тиранство — зловластье, республика — народоправление. Это напоминает шишковские: микроскоп — лупоглаз, клизма — задослаб, но если романтик Шишков лишь наивно заблуждался, то у прагматичного Павла-Пауля это было программой его будущей личной диктатуры. Говоря о необходимости цареубийства, Пестель говорил декабристу Поджио, что дело не кончится убийством тринадцати наиболее видных представителей царской семьи! Пестель был способен на предательство. Пушкин, вспоминая о встрече с Пестелем, писал, что он предал «Этерию» (тайную организацию, руководившую восстанием греков). Передавая этот факт в своей книге «Декабристы», М. Цейтлин пишет: «Пестель никогда не стеснялся в средствах к достижению цели». Так, вздумав однажды убрать из своего полка какого-то неугодного ему офицера, он не постеснялся донести Киселеву, что этот офицер «карбонарий». «Макиавелли!» — назвал его в своём ответном письме Киселев.

Действуя в лучших масонских традициях, лидеры декабризма требовали от своих подчиненных всяческого проникновения в руководство государственными структурами, чтобы потом уже сверху парализовать деятельность этих структур. Именно поэтому столь рьяно, к примеру, стремился стать председателем петербургской палаты уголовного суда К.Ф. Рылеев и надворным судьей в Москве — И.И. Пущин…

Петербургские декабристы-гвардейцы в отличие от своих южных коллег были всё же более либеральны. Зато «Южное общество» во главе с Пестелем представляло собой наиболее радикальное крыло декабризма.

Наряду с крикунами-цареубийцами — А.И. Якубовичем, М.С. Луниным и П.Г. Каховским — декабрист Н.Н. Оржицкий «выражал желание особым способом расправиться с царствующим домом» — во избежании излишних затрат на многие виселицы возвести одну «экономическую виселицу», достаточно высокую, на которой повесить царя и великих князей «одного к ногам другого» (вариантом этого предложения было — повесить царя и всех великих князей указанным способом на высокой корабельней мачте). Что и говорить, с большой фантазией были ребята!

Все вожди декабризма являлись на тот момент так называемой золотой молодежью, бунтующими барами, как назвал их Ф. Достоевский, увлеченными масонскими идеями. Отец Пестеля был генерал-губернатором Сибири; отец Муравьёвых — помощником министра и воспитатель царя Александра I; отец Коновницына — военный министр; отец Муравьева-Апостола — посланник в Мадриде; дед Чернышева — фельдмаршал и один из виднейших советников Екатерины II. Молодой граф Бобринский — внук Екатерины. Рылеев сам был весьма небедным чиновником богатейшей Русско-американской компании, своеобразного государства в государстве.

На словах бунтующие баре желали устроить республику, однако на деле были категорически против отмены крепостного права, вернее, против того способа, который хотел применить Александр I. Император мечтал освободить крестьян с землей, декабристы по-английски — без земли. Декабрист Н. Тургенев в своей книге «Россия и русские» признался: «Прибавлю, что в данном случае, как и во многих других, я был очень опечален и поражен полным отсутствием среди добрых предначертаний, предложенных в статьях устава общества, главного, на мой взгляд, вопроса: освобождения крестьян». Никто из декабристов своих крестьян не освободил. Они только говорили об освобождении. Что ж, лозунги — это лозунги, но как же обделить самого себя?

Поэтому реально говорить о том, что декабристы хотели освободить крестьян, — это глупость. Если они и мечтали о чем-то, то исключительно о перераспределении богатств от старых хозяев к новым.

Кстати, тот же декабрист Н. Тургенев, много говоривший о любви к народу и необходимости «отмены рабства», преспокойно выгодно продал свих крестьян. Так же, кстати, поступил и первый «демократ» А. Герцен, который, продав своих крепостных крестьян, в своё удовольствие прожил жизнь в Париже, поливая грязью Россию.

При этом, как это ни покажется странным, реальными противниками крепостного права были вовсе не декабристы, а люди из ближайшего окружения будущего императора Николая Павловича и близкие друзья графа де Витта: граф Михаил Воронцов и генерал Павел Киселев. Что касается последнего, то уже в царствование Николая I, а потом и Александра II, он являлся главным специалистом по крестьянскому вопросу в России.

Весьма оригинально думал П. Пестель решить в России еврейский вопрос. Он предполагал, ни много ни мало, вооружить всех евреев и отправить на завоевание Палестины. А так как евреям одним с турками не справиться, то в помощь евреям должна была выступить русская армия. Не правда ли, весьма мило? Можно только представить, что бы произошло, случись эта авантюра на самом деле… Идеалом Пестеля, как известно, были английские помещики, сгонявшие крестьян со своей земли и организующие на ней образцовые хозяйства фермеров-арендаторов. Думается, это крестьянам вряд ли бы понравилось. Последовал бы неминуемый крестьянский бунт, в ответ начались репрессии и беспощадная гражданская война. Так что прекрасные перспективы для России в случае «воцарения» П. Пестеля вряд ли предвиделись.

Декабрист Е. Якушкин весьма откровенно писал о своем подельнике П. Пестеле: «На средства не был разборчив; солдаты его не любили; всякий раз, когда император или великие князья назначали смотр, он жестоко наказывал солдат. При учреждении военных поселений он хотел перейти туда на службу и обещал, что скоро у него возмутятся». Цитата Якушкина весьма примечательна, и вовсе не тем, что Пестель был настоящим зверем для своих солдат, — это понятно и без Якушкина. А вот пассаж о желании Пестеля перейти в военные поселения и поднять поселенцев на мятеж весьма примечателен. В этом переводе для Пестеля действительно был резон: гораздо лучше поднять на мятеж целый кавалерийский корпус, чем один Вятский пехотный полк. При этом направление деятельности Пестеля здесь совершенно понятно: сначала постараться прибрать все нити административной власти Южных военных поселений в свои руки, затем, интригуя, вызвать недовольство поселенцев и дискредитировать в их глазах генерала де Витта. А затем уже поднимать военные поселения на мятеж, который, в случае примыкания к ним хотя бы части полков 2-й армии, уже становился всероссийским!

По существу, к концу царствования императора Александра I Россия находилась в преддверии масонского переворота с перспективой гражданской войны и последующего всеобщего кровавого террора. Именно это происходило во время масонской революции во Франции, именно так все будет происходить спустя десятилетия и у нас в России…

Оценивая участие Ивана Осиповича де Витта в раскрытии декабристского заговора, необходимо оговориться, что в данном случае он действовал уже не только как разведчик, но и как контрразведчик. В начале XIX века обе профессии были ещё неразделимы, а потому большинство разведчиков одновременно занимались и вопросами контрразведки.

Скорее всего, на декабристский заговор де Витт вышел через своих польских агентов. Как известно, помимо «Южного общества» как такового к декабристскому движению примыкало и так называемое общество «Соединенных славян», где решающую роль играли польские и украинские националисты. К моменту начала восстания обе организации готовились объединиться. Довольно быстро де Витт установил, что все нити заговора в Южной армии тянутся к полковнику Пестелю. Однако для проникновения внутрь организации заговорщиков нужны были не случайные, а хорошо подготовленные, умелые и, самое главное, преданные агенты.

Именно поэтому вскоре де Виттом был завербован капитан Вятского полка А.И. Майборода и личный друг и ближайший соратник генерала коллежский советник А. К. Бошняк.

Что касается Майбороды, то это был вполне заурядный служака, обуреваемый затаенной ненавистью к баловню судьбы Пестелю. По замыслу де Витта, именно Майборода и должен был войти к нему в доверие. Это облегчалось тем, что Майборода был командиром гренадерской роты и пользовался особым расположением своего полкового командира, т. е. Пестеля.

Бошняк же должен был информировать де Витта обо всем происходящем в среде рядовых заговорщиков. О внедрении в ряды декабристов А.К. Бошняка весьма подробно вспоминал в своих мемуарах декабрист князь С.Г. Волконский: «В половине 1824 года граф Витт через избранного им агента-помещика, жившего близь Елизаветграда Херсонской губернии Бошняка, человека умного и ловкого, и принявшего вид передового лица по политическим мнениям, вошел в сношение с тайным обществом. Витт, как хитрый человек, догадывался во многом о существовании этого общества, но открытием тайного общества в видах предательства, хотел выслужиться перед Государем и тем восстановить доверие Государя к себе, колеблющееся, впоследствии происков Аракчеева, который имел данные о его денежных злоупотреблениях в расходах по Южному военному поселению, которого он был начальником. По внушениям Витта, Бошняк сблизился с офицером Генштаба Лихаревым, молодым человеком пылким и неосторожным. Зная его постоянную и даже родственную связь с Василием Львовичем Давыдовым (один из руководителей Южного общества. — В.Ш.), он по чутью полагал или, лучше сказать, несомненно заключил, что он также принадлежит к тайному обществу. Лихарев попался в ловушку и, обвороженный… принял его (Бошняка. — В.Ш.) в члены общества».

О «злоупотреблениях» генерала де Витта в деле руководства Южными военными поселениями мы ещё поговорим в своё время. Пока же нас интересует деятельность агента Бошняка.

Итак, войдя в доверие к В.Н. Лихареву, А.К. Бошняк собрал необходимую первичную информацию, из которой сразу стали ясны огромные масштабы заговора. После этого Бошняк предпринял попытку ввести в тайное общество самого де Витта. Для этого он объявил Лихареву, что генерал де Витт вполне разделяет убеждения декабристов и готов примкнуть к заговорщикам. Лихарев на приманку клюнул. Ещё бы! Заполучить в свои ряды командира трёх кавалерийских дивизий! К тому же можно было не сомневаться, что недовольные своей жизнью поселенцы поддержат восстание. О предложении Бошняка Лихарев доложил руководству Южного общества. Мнения руководителей разделились. Если Давыдов был за привлечение де Витта к заговору, то поляк А.П. Юшневский (лидер польских националистов среди декабристов) был категорически против, так как кое-что знал о тайной деятельности де Витта в Польше. Пестель колебался. Ряд историков считает, что он имел свои виды на де Витта, но и побаивался его. Думается, отношение Пестеля к де Витту было более сложным, и вот почему.

Дело в том, что де Витта с Пестелем связывали весьма непростые личные отношения. Летом 1821 года Пестель активно ухаживал за приемной дочерью де Витта Изабеллой. При этом их отношения зашли весьма далеко: Пестель сообщил родителям о желании вступить в брак и даже познакомил с ними невесту. Некоторые историки, в том числе и автор книги «Пестель» Оксана Киянская, считают Изабеллу родной дочерью де Витта. Это ошибка. Своих детей у генерала никогда не было. Изабелла была дочерью Юзефы Любомирской от её первого брака с Валевским и, таким образом, приходилась родной племянницей некоронованной жене Наполеона Марии Валевской! Что же касается де Витта, то он являлся всего лишь её отчимом.

Судя по ряду поступков Пестеля-сына, к советам отца он прислушивался. Сохранились свидетельства о его сложных отношениях с генерал-лейтенантом де Виттом, по мнению Ю.М. Лотмана, — одной из самых грязных личностей в истории русского политического сыска: «Шпион не столько по службе, сколько из призвания, Витт лелеял далеко идущие честолюбивые планы. По собственной инициативе он начал слежку за рядом декабристов: А.Н. и Н.Н. Раевскими, М.Ф. Орловым и др. Особенно сложные отношения связывали его с П. Пестелем. Пестель прощупывал возможность использовать военные поселения в целях тайного общества. Он ясно видел и авантюризм, и грязное честолюбие Витта, но и сам Пестель, за что его упрекали декабристы, был склонен отделять способы борьбы за цели общества от строгих моральных правил. Он был готов использовать Витта, так же как позже надеялся сделать из растратчика Майбороды послушное орудие тайных обществ. Недоверчивый Александр I долго задерживал служебное продвижение Пестеля, не давая ему в руки самостоятельной воинской единицы. А без этого любые планы восстания теряли основу. Пестель решился использовать Витта: жениться на его дочери — старой деве и получить в свои руки военные поселения юга. В этом случае весь план южного восстания опирался бы на бунт поселенцев, “взрывоопасность” которых Пестель полностью оценил. Встречная “игра” Витта состояла в том, чтобы проникнуть в самый центр заговора, существование которого он ощущал интуицией шпиона. Получив сведения о заговоре в Южной армии, он намеревался использовать этот козырь в сложном авантюрном плане — в зависимости от обстоятельств продать Пестеля Александру или Александра Пестелю…. Судьба решила по-своему: Александр, наконец, вручил Пестелю полк, и обращение декабристов к Витту сделалось ненужным».

Позднейшие историки утверждали, будто Пестель собирался жениться не по любви, а по расчёту. Его невеста была немолодой и некрасивой, и только высокая должность её приемного отца заставила 28-летнего офицера сделать предложение. Предполагалось также, что заговорщик хотел с помощью будущей жены упрочить своё положение в армии, а конкретнее — в военных поселениях. Поселенные солдаты, недовольные своим положением, были бы верными союзниками в случае начала революции. Но в конце 1821 года Павел Пестель стал полковником, получил под команду пехотный полк — и посчитал, что карьера и так складывается неплохо. И отказался от женитьбы.

Документами это мнение никак не подтверждается. Сколько лет было невесте в момент столь неудачного сватовства, мы не знаем. Относительно того, была Изабелла красивой или нет, точных сведений нет, за исключением письма отца Пестеля, где тот признает её красоту.

Относительно романа с Изабеллой де Витт Павла Пестеля подозревали в корыстных намерениях все: и его товарищи по заговору, и начальники, и следователи, и историки. В данном случае корысти быть просто не могло: семейственность в армии никогда особо не поощрялась, и Пестель не мог надеяться на получение какой-нибудь мало-мальски значимой должности у де Витта. Разумеется, полностью такого варианта исключать нельзя, зная амбициозность Пестеля и его наполеоновские планы относительно захвата власти в России.

Возможно, что причина, по которой брак расстроился, была другой: невеста и её родственники были категорически отвергнуты родителями жениха. Познакомившись с Изабеллой и её семьей, Иван Пестель написал сыну: «Я увидал, что эта особа довольно красива, но которая должна была быть прежде ещё более красивой. Её поведение показалось мне робким, но очень осторожным, и даже более осторожным, чем я желал бы в особе её возраста. Её мать — совершенная дура, которая постоянно болтает и говорит то, что ей взбредет в голову, не размышляя много. Она мне совсем не понравилась: муж её, граф Витт, низкий интриган». И добавил в другом письме: «Я во многих отношениях держусь мнения совершенно противоположного твоему. Образ жизни нашей семьи не имеет никакого отношения к твоей женитьбе».

Разумеется, оценки матери и дочери де Витт, данные Иваном Пестелем, достаточно субъективны. Что же не устраивало Пестеля-старшего? Он отмечает, что невеста сына красива, но не так, как хотелось бы отцу (это, согласитесь, уже самодурство!). Пестеля-отца не устраивает «робость», т. е. скромность невесты, её осторожность, т. е. тактичность. Странно, что отец желал видеть рядом с сыном бой-бабу или прожженную светскую львицу, а не скромную девушку. Относительно ума матери невесты, может быть, Иван Пестель и прав. Юзефа Любомирская, возможно, не блистала интеллектом, и именно поэтому её в своё время использовал в интересах русской разведки де Витт. Но какое отношение имеет интеллект тёщи для зятя и тем более для свекра? Это уже придирки. Пестель-отец нелицеприятно отзывается о де Витте. Этот отзыв тоже весьма субъективен, учитывая мрачную славу самого Ивана Пестеля, отличившегося в период своего губернаторства в Сибири не только фантастическим взяточничеством, но и поистине чудовищной жестокостью, пытая и казня всех, кто был ему неугоден, за что, собственно, и был снят с должности. Разумеется, такой человек не мог проникнуться любовью к тому, кто занимался тайным сыском.

К тому же Пестель-старший не мог не знать, что сам де Витт со своей женой к этому времени уже фактически не жил, а это значит, что женитьба сына на приёмной дочери отвергнутой матери никакой особой пользы Павлу Пестелю принести не могла.

Однако думается, что инициатива разрыва в данном случае принадлежала не Павлу Пестелю. Если бы это обстояло именно так, тогда, согласно традициям эпохи, следовало ждать дуэли между ним и де Виттом. Несмотря на его фактический разрыв с матерью Изабеллы и отсутствие прямого родства с ней, объявление о женитьбе и последующий отказ были слишком большим оскорблением. Между тем отношения между Пестелем и де Виттом остались после этой истории вполне доброжелательными. Скорее всего, на разрыв решилась сама Изабелла, каким-то образом узнавшая о негативном отношении к себе родителей жениха. Гордая полячка, она, конечно же, не смогла примириться с этим. В общем, Пестель-отец был доволен исходом дела. Как этот разрыв пережил его сын, мы не знаем.

У историков нет достоверных сведений о том, были ли в жизни Павла Пестеля другие любовные связи и насколько глубоко они затронули его душу. «Есть один существенный пункт, который тебе всегда будет мешать иметь прочные связи: это твое полное отвращение к какому бы то ни было стеснению. С таким нежеланием стеснять себя довольно трудно быть нежным мужем и любящим отцом. Если хочешь, чтобы другие делали для тебя что-нибудь, надо также со своей стороны доказать готовность сделать столько же для них. Жизнь есть постоянная смена взаимных действий и потребностей», — писал ему отец как раз в разгар истории с Изабеллой де Витт. Наверное, это мнение было справедливым. Как справедливыми были и слова самого Павла Пестеля о том, что в жизни он имеет, в сущности, только одну прочную сердечную привязанность — к своим родителям.

Скорее всего, в 1824 году Пестель поддерживал неплохие отношения с де Виттом, да и тот благоволил к полковнику. В этой связи не исключено, что Пестель полагал, что в решающую минуту он сможет положиться на конный корпус своего несостоявшегося тестя. В конце концов заговорщиками было принято компромиссное решение: услуги де Витта не отвергать, но в то же время ни к каким секретам пока не допускать.

Ивана Осиповича этот вопрос внешне удовлетворил. На деле же он не оставил попыток проникнуть ещё глубже в тайное общество, причем теперь решил осуществить это через свои польские связи.

Из воспоминаний графа Сапеги: «Мы часто беседовали с графом де Виттом в его комнате, мы сошлись довольно близко. Он рассказал мне однажды о существующих в России и Польше тайных обществах, о готовящейся в России революции, которая помогла бы Польше добиться независимости. “Я слишком много обязан императору Александру, чтобы не быть верным ему. Но я решил, при первом известии об его кончине, выступить с моим корпусом на Киев и завладеть тамошним арсеналом!” — говорил он мне.

Я не понимал в то время цели подобных бесед. Узнав впоследствии, что это он обнаружил все заговоры и их членов, я понял, что это говорилось с целью разузнать кое-какие подробности и удостоверится, не принадлежу ли я к тайному обществу».

Историк В. Яхно относительно совместной деятельности де Витта и его агента Бошняка против декабристов пишет следующее: «Александр Карлович Бошняк родился 15 августа 1786 г. в имении Ушаково Нерехтского уезда Костромской губернии. Он учился в Московском университетском пансионе, служил в московском же архиве Коллегии иностранных дел. Дважды, в 1807 и 1812 гг., записывался в ополчение, но воинской славой себя не покрыл, равно как и большой карьеры в гражданской службе не сделал. Выйдя в отставку, Бошняк жил в своем костромском имении, заполняя досуги занятиями ботаникой, до которой был великий охотник. Он даже вступил в Московское общество испытателей природы и стал его деятельным членом.

На Херсонщину Бошняк перебрался в 1820 г. после того, как ему от дальних родственников досталось в наследство имение Катериновка. В недалеком соседстве, под Ново-Миргородом, при местечке Златополе, находилось другое имение — принадлежавшее брату отчима Александра Карловича, генералу Николаю Петровичу Высоцкому. Именно там, в гостях у Высоцкого, Бошняк был представлен Витту, и Александр Карлович показался графу вполне подходящим для той роли, которую он собирался ему предложить: умный, наблюдательный, образованный, Бошняк умел нравиться и “находить общий язык” с самыми разными людьми. В круг его знакомств входили несколько офицеров и помещиков, слывших либералами, — они-то и интересовали Витта. У командующего поселениями и новым херсонским помещиком состоялись несколько встреч, разговоров тет-а-тет, после которых в апреле 1825 г. граф предложил ему “послужить на благо Отечества” — Бошняк легко согласился.

Прежде всего, Витт поделился со своим агентом подозрениями в отношении семейства Давыдовых, которым принадлежало имение Каменка в Киевской губернии — графу доносили о том, что туда съезжаются лица, “находившиеся на подозрении”, но проникнуть в тайну этих посещений его людям пока не удавалось. Заручившись согласием Бошняка, Витт рекомендовал ему сблизиться с Лихаревым, офицером Генерального штаба, служившим в военных поселениях, с которым Бошняк был знаком уже года два — по своей жене Лихарев приходился генералу Высоцкому какой-то отдаленной родней и бывал в Златополе на правах близкого человека. О Лихареве графу сообщали много любопытного: молодой человек отличался пылким темпераментом и в его разговорах при случайных свидетелях частенько проскальзывали иронические высказывания в адрес власти, многозначительные намеки, “опасные словечки”. С него и решили начать. В Златополе Лихарев квартировал в доме купца Гека, и в июне 1825 г. Бошняк нагрянул к нему в гости. За ужином он основательно подпоил Лихарева и повел с ним “доверительные разговоры”, выдавая себя за убежденного противника существовавших порядков. Шервуд соглашался со всем, что говорил ему Лихарев, охотно поддержавший тему разговора. А сказать тому было что! Вскоре в своем донесении Бошняк сообщал: во время вечерней беседы ему удалось узнать, что тайное общество, о существовании которого имелись лишь подозрения, действует на самом деле. Организация делится на пять частей, называемых “вентами”. Со слов Лихарева выходило, что та “вента”, к которой принадлежал он сам, во 2-й армии располагала силами 13 пехотных полков и 5 рот артиллерии, всё командование которых примкнуло к заговору. Лихарев назвал полковника Пестеля “душой заговора” и сочинителем конституции. Без особенного усилия со стороны Бошняка собеседник поведал о своем знакомстве с Давыдовым, сообщив, что Василий Львович Давыдов возил бумаги их “венты” в Петербург для совещания с тамошними заговорщиками. Лишь наговорив так много лишнего, Лихарев спохватился, начал грозить Бошняку смертью от яда или кинжала, если тот не сумеет сохранить тайну. Александр Карлович в ответ огорошил его, сказав, что открывать ничего и не требуется, потому что об этом обществе он уже слышал от графа Витта. И Бошняк рассказал пораженному новостью Лихареву о состоявшемся недавно доверительном разговоре с графом, в ходе которого тот якобы выразил желание войти в состав тайного общества, “о котором давно знал, но хранил молчание”. По словам агента Витта, граф готов был предоставить в распоряжение заговорщиков все подчиненные ему войска, самого же Бошняка прислал для переговоров, попросив свести с В.Л. Давыдовым.

Через несколько дней Александр Карлович приехал в Каменку к Давыдову, имея рекомендательное письмо от Лихарева, и, не откладывая дел в долгий ящик, при первом же конфиденциальном разговоре с хозяином имения повторил ему всё то, что прежде говорил Лихареву: секрета заговора более не существует — о нём известно графу Витту; он же, Бошняк, эмиссар графа, уполномоченный сообщить заговорщикам о его желании немедленно войти в члены их общества. Если его примут, граф брался поднять против правительства подчиненные ему поселения и бросить в бой 50 тыс. штыков и сабель. Причину, по которой граф собирался перейти на сторону заговорщиков, Бошняк называл вполне убедительную: по его словам, командуя южными военными поселениями, граф растратил значительные суммы денег и теперь пребывал в состоянии крайней тревоги, опасаясь, что эти “финансовые операции” станут известны командующему отдельным корпусом военных поселений графу Аракчееву, самолюбие которого было задето успехами там Витта и который всячески поэтому интриговал против графа при дворе. Первая же ревизия давала в руки Аракчеева факты, достаточные для уничтожения карьеры Витта, причем непременно с последующим над ним судом. “Таким образом, — втолковывал Бошняк Давыдову, — деваться графу некуда, вся надежда только на победу нашего дела. Польза же от такого человека может выйти немалая”.

За первой встречей последовали другие, и хотя Давыдов держался настороженно, всё же Бошняку удалось выведать, что заговорщики совсем не готовы к немедленному выступлению. Они никак не могли договориться о государственном устройстве России в случае успеха их дела. Одни считали, что нужно будет ввести конституционную монархию, другие — республику, но не могли решить, какую именно: демократическую, аристократическую или правительственную? Как поступить с членами императорской фамилии? Что делать с дворянством? Дата восстания назначена не была, решили только, что в случае провала и начала арестов все должны выступить сразу же, без дополнительных распоряжений.

Ведя “переговоры” с Давыдовым, Бошняк продолжал “разрабатывать” Лихарева и постепенно узнал, что тот уже три года состоит в тайном обществе, допущен до многих тайн, даже ездил несколько раз к Пестелю, с которым поддерживал, кроме того, и тайную переписку. Лихарев назвал ему имена Рылеева, Бестужева, Муравьева, которые вкупе с Пестелем фактически составляли ареопаг руководителей заговора.

О предложениях Витта, сделанных через Бошняка, Давыдов уведомил “Тульчинскую думу Общества”, фактически являвшуюся штабом заговора на юге России. Причину измены присяге графа “думцы” сочли достаточно веской, но, все же, зная о ловкости Витта по части секретного сыска, опасались прямо ввести его в свои ряды. Лично Пестель в своем письме рекомендовал Давыдову поступать по его собственному усмотрению, а “Дума” приказала: не говоря ни “да” ни “нет”, тянуть время, обещать, что заявление Витта будет рассмотрено, но окончательное решение состоится в 1826 г. во время зимней ярмарки “Киевские контракты”. Именно тогда планировался съезд руководителей заговора, а до этого решено было проверить искренность Витта, установив за ним постоянную слежку. Лучше всего для этой роли, по мнению заговорщиков, подходил Бошняк, которому граф доверял. Для проверки “чистоты намерений” Витта от него потребовали сведений об агентах правительства, от которых он узнал о существовании тайных обществ. Пожелание было немедленно исполнено: явившись в Каменку с очередным визитом, Бошняк, напустив на себя загадочный вид, сообщил Давыдову “страшную тайну” — граф Витт назвал имена офицера свиты Корниловича и полковника Абрамова, но кроме них говорил и о других. Запугивая Давыдова, Бошняк уверял его, что общество буквально обложено шпионами — в полку Пестеля не один, а несколько офицеров ведут наблюдения, подробно сообщая о его действиях. Впрочем, заговорщики не стали слепо доверять Бошняку, стараясь, на всякий случай, держать его на расстоянии. Но, как это ни парадоксально, именно то обстоятельство, что заговорщики подозревали в Бошняке “двойного агента”, помогло ему получить важнейшие сведения! Так, к Александру Карловичу обратился капитан Майборода, командир 1-й гренадерской роты Вятского полка, которым командовал полковник Пестель, сообщив о своей готовности предоставить в распоряжение правительства все известное ему о тайном обществе и заговорщиках, к числу которых принадлежал».

Думается, что де Витту, с его талантом разведчика, всё же удалось бы лично проникнуть в ряды заговорщиков, но этому помешал нелепый случай.

Чтобы лучше понять последующие события, необходимо заметить, что в начале XIX века регулярная разведывательная и контрразведывательная служба в армии ещё только зарождалась, и многие, кажущиеся нам сегодня элементарными, законы её функционирования тогда были неизвестны. Кроме того, дворянская солидарность, многочисленные родственные и дружеские связи высшего офицерства также накладывали свой особенный отпечаток, вследствие чего генералитет и старшее офицерство считало себя вправе доверять своим близким зачастую информацию самого конфиденциального характера.

Пушкиновед Н.Я. Эйдельман пишет: «Декабрист Николай Лорер поместил в свои воспоминания следующий эпизод: “Раз Пестель мне рассказал, что, бывши адъютантом у графа Витгенштейна, стояли они с корпусом в Митаве, где Пестель познакомился с 80-летним Паленом, участвовавшим, как известно, в убийстве Павла I. Полюбив Пестеля, старик бывал с ним откровенен и, заметя у него ещё тогда зародыш революционных идей, однажды ему сказал: “Слушайте, молодой человек! Если вы хотите что-нибудь сделать путем тайного общества, то это глупость. Потому что, если вас двенадцать, то двенадцатый неизменно будет предателем! У меня есть опыт, и я знаю свет и людей”.

Руководитель дворцового переворота 11 марта 1801 года, окончившегося гибелью Павла I, генерал Петр Алексеевич Пален, как известно, был удален Александром I в отставку и поселился в своем имении близ Митавы. Как раз в Митаву прибыл в начале 1817 года и Павел Пестель, молодой кавалергардский штаб-ротмистр, адъютант Витгенштейна и один из основателей, “старейшина”, первого декабристского тайного общества “Союз спасения”. Пробыв в Курляндии более года (до весны 1818 года), Пестель создал в Митаве отрасль декабристского Союза спасения, куда принял четырех членов и, несомненно, вёл деятельность, подчиненную задачам тайного союза. Встреча 24-летнего Пестеля с 72-летним генералом Паленом, часто наезжавшим в соседний с его имением город, была естественной, и столь же естественно было начаться разговору о способах достижения тайной цели».

Один из историков-апологетов декабризма пишет: «Добавим и такое с виду второстепенное, но облегчавшее сближение обстоятельство, как известная степень гвардейского землячества у кавалергарда Пестеля и Палена, начинавшего службу в конной гвардии: поскольку кавалергарды были сформированы из нескольких эскадронов конногвардейского полка, существовала известная преемственность, особая близость двух гвардейских частей; наконец, несомненное обилие общих знакомых, связи петербургские и курляндские — всё это позволяло говорить откровенно».

Заметим, что и граф де Витт начинал свою службу в кавалергардах, что, однако, не помешало ему стать честным и последовательным защитником государства и престола. А потому скажем честно, что вовсе не кавалергардское прошлое, а преступное революционное настоящее объединило и Палена и Пестеля. Первый лично совершил цареубийство, задавив законного монарха шарфом, второй пока ещё только мечтал об этом…

В 1824 году видный деятель декабристского движения генерал-майор князь С. Г. Волконский (адепт шотландской масонской ложи «Сфинкс»), находясь на лечении на Кавказских Минеральных Водах, встретил там жену генерала П.Д. Киселева Софью (младшую сестру де Витта). (П.Д. Киселев являлся начальником штаба Южной армии. Однако из-за того, что командующей армией престарелый генерал Витгенштейн обыденными делами армии почти не занимался, а безвыездно жил в своем имении, армией фактически руководил Киселев.)

Софья Киселева, обрадованная встречей со старым петербургским знакомым, между делом рассказала Волконскому, что по пути на Воды она заезжала вместе с мужем в Елизаветград, где размещался штаб резервного кавалерийского корпуса де Витта. Там, во время одной из бесед, её брат рассказал мужу кое-что об опасности масонов-заговорщиков в Южной армии.

С.Г. Волконский знал де Витта давно и хорошо. В 1813 году они оба, будучи командирами отрядов, совместно сражались с саксонцами под Калишем, за что получили Георгиевские кресты. Как член руководства «Южного союза», Волконский знал и о попытках де Витта проникнуть внутрь движения. Князь сразу же понял всю важность полученной информации. Однако женские разговоры — это ещё не доказательство, а поэтому Волконский мгновенно прерывает своё лечение и едет в армию, однако при этом, как бы случайно, заезжает в имение Киселева Бурки, где в то время находился генерал. Благо, повод для того был, так как 19-я дивизия, где служил Волконский, квартировала как раз недалеко от Бурок. Киселев гостю-сослуживцу был рад. Во время товарищеского ужина, по словам Волконского, он сказал ему следующее:

— Сергей! У тебя и твоих друзей бродит ум! Это приведёт вас в Сибирь! Помни, что у тебя беременная жена! Уклонись от этих бредней, которых столица в Каменке! Послушай меня!

На слова Киселева Волконский сослался своим полным неведением о предмете разговора. Слушаться генерала он, естественно, не собирался. Что же касается де Витта, то на его счёт Волконский получил исчерпывающие доказательства, что разговор о тайном обществе, причем с оглашением конкретных фамилий, между Киселевым и де Виттом действительно имел место. Это значило, что де Витт желает проникнуть в тайную организацию с явно враждебными целями. О своем открытии Волконский сразу же оповестил руководство заговора. Известно, что в начале 1825 года на балу у Воронцова в Одессе он во всеуслышание заявил о том, что де Витт — шпион Александра I, его следует всем опасаться и впредь не иметь с ним никаких дел.

Однако заговорщики, в свою очередь, допустили непростительную ошибку. Обезопасить себя от де Витта они сумели, но так и не смогли — от его агентов. И Майборода, и Бошняк продолжали весьма активно и успешно действовать, не вызывая никаких подозрений среди заговорщиков. О том, что Майборода и Бошняк были агентами де Витта, тот же Волконский узнал только во время следствия по делу о восстании декабристов.

Поняв, что его деятельность заговорщиками раскрыта, де Витт прекращает попытки установления личных контактов, зато в придачу к двум своим уже действующим агентам вербует третьего. Им стал поручик 3-го Украинского полка И. Шервуд, который почти сразу начал поставлять Витту весьма ценную информацию.

Расследование подрывной деятельности Южного общества было в то время не единственным направлением разведывательного-контрразведывательной деятельности де Витта. Он не прекращает заниматься внедрением своей агентуры в ряды польской аристократии, налаживает разведывательную сеть в Турции, в Молдавском и Валахском княжествах, то есть на всех возможных театрах военных действий Южной армии.

От И. Шервуда де Витт получает информацию о некоем тайном обществе греков в Харькове во главе с графом Н. Булгари. Затем выяснилось, что это тайное общество имеет своею целью освобождение Греции от турецкого ига. Задачи общества вполне соответствовали интересам России на Балканах, а его члены могли оказаться полезными в налаживании агентурной сети на греческой территории в случае войны с Турцией. Поэтому никаких репрессивных мер к данному обществу принято не было, хотя отныне де Витт и держал харьковских греков под своим наблюдением.

Выше мы уже упоминали о некоем противостоянии И.О. де Витта и всесильного А.А. Аракчеева. По словам С.Г. Волконского, это произошло из-за хозяйственных злоупотреблений де Витта, на слух о которых опальный декабрист ссылается в своих мемуарах. Примем во внимание, что ненавидеть де Витта после своего ареста Волконский имел все основания, а потому вовсе неудивительно, что он прибег к непроверенным слухам, чтобы хоть как-то опорочить в глазах потомков своего врага.

На самом же деле столкновение с Аракчеевым и, как следствие того, охлаждение отношений с императором Александром I имело совершенно иные основания. Причем Волконский не мог о них не знать!

Дело в том, что в одном из южных военных поселений жили старообрядцы. Готовые безропотно нести все тяготы воинской повинности, они наотрез отказались брить бороды. Де Витт, вполне понимая и разделяя их мотивацию, несколько раз слал в Петербург письма, прося пойти навстречу верующим и разрешить им в порядке исключения носить бороды. За это генерал получил «неудовольствие» императора и нагоняй от всесильного Аракчеева. Граф де Витт был публично назван «опасным либералом». Тогда это означало почти опалу и отставку. Казалось бы, одного этого было бы достаточно, чтобы толкнуть генерала в стан декабристов, но ничего этого не произошло. Де Витт оказался верен присяге и престолу. Замять дело и оградить де Витта от мести Аракчеева помог давний соратник де Витта генерал-адъютант А.И. Чернышев, пользовавшийся большим авторитетом, как при дворе, так и при императоре.

Из воспоминаний князя Л. Сапеги: «Генерал Витт рассказывал мне об этой страшной экзекуции над старообрядцами с отвращением. Он не был злым человеком, но выполнил полученный приказ…»

Что же касается либеральности графа, то современники единодушно отмечали присущую де Витту гуманность к людям, причем не только к своим, но и к потенциальным противникам.

А вот воспоминания князя Л. Сапеги о событиях 1813 года, когда де Витт в рядах российской армии вступил на польскую землю: «Мы жили спокойно в Кракове, когда из Варшавы приехал официалист моей матери с письмом от неё. Со слов известной особы она предупреждала меня, что русские войска намереваются ночью ворваться в Краков, для того чтобы увезти меня и ещё несколько человек. Впоследствии я узнал, что об этом сообщил моей матери генерал Витт, который относился дружески к ней и ко мне, и при содействии которого моя мать спасла, таким образом, несколько человек».

Тем временем Иван Осипович, собрав всю необходимую информацию о целях тайного Южного общества и о его членах, добивается аудиенции у императора и докладывает ему о тревожной обстановке во 2-й армии. Но, к удивлению де Витта, доклад был встречен Александром достаточно спокойно. Возможно, что к этому времени император уже принял решение устраниться от подавления вооруженного мятежа (которое он считал неизбежным), а заодно и от управления империей. Возможно, именно во время этого приезда в Таганрог де Витт был посвящен в детали будущей операции по исчезновению, причем не только посвящен, но и получил конкретные поручения.

— Я не имею морального права их преследовать! Однако общение с заговорщиками продолжайте и держите меня в курсе этого дела! — сказал император несколько обескураженному генерал-лейтенанту, имея в виду своё давнее участие в убийстве собственного отца.

Историк Н. Эйдельман в своей статье «Не ему их судить» пишет: «18 октября 1825 г. в Таганрог явился начальник южных военных поселений граф Витт, доставивший царю последние данные о большом заговоре, полученные от провокатора Бошняка.

Хотя доклад Витта был устным, мы легко можем установить, что он рассказал императору, ибо позже сведения, добытые Бошняком, фигурировали и на процессе декабристов. Наряду с реальными фактами, конкретными именами старших офицеров и генералов-декабристов Бошняк собрал разные домыслы — отзвук преувеличенных представлений, свойственных некоторым заговорщикам, о силах тайного союза. К тому же в интересах нечистого на руку и циничного генерала Витта было завысить революционные силы и тем раздуть свои заслуги. Так или иначе, но 18 октября 1825 г. царю было доложено, что существует пять “вент” (отраслей) тайного общества, что заговорщики контролируют 13 полков, 5 артиллерийских рот и какую-то часть флота, что они рассчитывают на видных военачальников — Ермолова, Сенявина, Киселева. Царю, очевидно, дословно было передано записанное провокатором восклицание декабриста Лихарева: “Ах! Если бы Вы знали, кто между нами находится, Вы не захотели бы мне поверить”.

Сейчас мы знаем, что некоторые высшие сановники в лучшем случае пассивно симпатизировали заговору и готовы были соучаствовать только после победы восстания. Однако важно понять, что осенью 1825 г. Александр I, особенно боявшийся заговора “лиц поважнее”, помнивший, как подобные лица свергли Павла I, представлял угрозу большей, чем она была. К тому же генерал де Витт уже знал, что южные декабристы догадались о провокации, и это, несомненно, должно было толкнуть их к решительным действиям… Позже Витт, очевидно, смешивая правду с ложью, сообщал некоторые подробности той, последней его беседы с Александром I своему адъютанту Ксаверию Браницкому (в будущем известному деятелю польской эмиграции).

Согласно Браницкому, царю в тот день, между прочим, были доложены явно преувеличенные данные о связях с заговорщиками таких важных сановников, как граф Михаил Воронцов и генерал Павел Киселев; Александр I говорил о необходимости хотя бы кратковременного ареста руководителей тайных обществ; о том, что он желает в будущем реформировать Россию главным образом путем… расширения системы военных поселений (через которые должна быть “пропущена” большая часть крестьянства и таким путем освобождена от крепостной зависимости)… Едва были осмыслены “новости Витта”, как в начале ноября пришел очередной донос Шервуда: член Южного общества Вадковский проговорился о планах декабристов выступить в скором времени, сразу после цареубийства…»

Много лет спустя в архиве императора был обнаружен этот первый доклад де Витта Александру I на французском языке от 13 августа 1825 года. В отличие от рассказа Браницкого, там нет упоминаний ни графа Воронцова, ни генерала Киселева…

После беседы с императором де Витт продолжает действовать ещё более энергично. Вскоре он уже выходит и на членов «Северного общества», заговорщиков в Петербурге и их польских союзников. Ситуация кажется де Витту крайне опасной. Поэтому вскоре по его инициативе был арестован руководитель «Южного общества» полковник П. Пестель, которого бдительный генерал давно и не без оснований считал одним из главных смутьянов. На квартире у Пестеля была обнаружена и приобщена к делу написанная его рукой революционная программа «Русская Правда». Для ареста Пестеля во 2-ю армию был командирован старый соратник де Витта по разведывательной деятельности во Франции и Польше генерал-адъютант А.И. Чернышев. Руководитель Южного общества был арестован.

Один из биографов генерала де Витта пишет: «Открыв существование во 2-й армии тайного общества, Витт 18 октября 1825 года приехал в Таганрог и лично доложил государю свои сведения. Известно, что знаменитый агент Шервуд, получивший впоследствии от Николая Первого к своей фамилии приставку “Верный” за раскрытие декабристского заговора, был подчиненным Витта и действовал по его указаниям. Болезнь Витта, а затем исчезновение самого императора Александра Первого пресекли его деятельность в этом направлении…»

Видя, что дни Александра на троне сочтены, а восстание может вот-вот начаться, де Витт спешит в Петербург. Там он добивается приема у великого князя Николая Павловича и посвящает его в детали предстоящего восстания. Эту услугу графа будущий император не забудет никогда. Не удовлетворяясь этим, де Витт извещает о грядущем мятеже великого князя Константина. Историкам это документально известно по письму Константина барону Дибичу от 14 /15 декабря 1826 года.

Историк Н. Эйдельман в своем труде «Пушкин и декабристы» пишет: «В 1825 году Витт, с помощью Собаньской и Бошняка получает важные сведения о южных декабристах и представляет их верховным властям. Однако зимой и весной 1826 года Витт, как это видно по его переписке, сидя на юге, сильно взволнован: Бошняк находится в Петербурге уже несколько месяцев, давая необходимые показания против Лихарева, Давыдова и других декабристов; враг Витта Аракчеев явно не играет особой роли при новом дворе. Ситуация для карьеры генерала-интригана кажется очень благоприятной, он рвется с юга в Петербург, но пока его не призывают. В начале 1826 года Витт просится в отпуск в столицу, но получает через Дибича отказ: “ Буде же, ваше сиятельство, имеете сообщить что-либо особенно важное и лично его величеству, то в таком случае можете донести об оном государю-императору в собственные руки в особом пакете на моё имя”. Тогда Витт ответил любопытной демонстрацией своих особых заслуг: “…Всемилостивейший государь! Позвольте мне ещё присовокупить, что блаженной памяти покойный государь удостаивал меня вполне своего доверия; ещё с 1809 года и до последней минуты своей жизни возлагал на меня поручения особенной важности, поручения, большей частью никому, кроме его величества и меня, не известные; что по сим поручениям я имел счастье доносить прямо его императорскому величеству, и что ни от кого, кроме как лично от самого покойного государя, об известных ему предметах я не получал ни наставлений, ни разрешений, и потому ежегодно по одному или по два раза, смотря по обстоятельствам, приезжал я в столицу или в место пребывания его императорского величества и, доложа ему лично о нужном, принимал словесные государя приказания. Поелику сии поручения касались разнообразных предметов и часто требуют пространных объяснений, то, желая очистить себя совершенно по всему до меня возложенному, и осмеливаюсь я всеподданнейше испрашивать счастия лично быть допущенну к вашему императорскому величеству”».

Верный помощник Александр Бошняк также не упускает случая подыграть шефу. 25 марта 1826 года он сообщал следственному комитету: «Почитаю нужным прибавить, что я сообщил здесь только те сведения, которые получил чрез Лихарева и Давыдова; что, вероятно, граф Витт имел и других, кроме меня, агентов и, может быть, снабжен по предмету открытого мною заговора и ещё некоторыми добавочными сведениями».

Витт действует и через своего родственника Киселева (которого, впрочем, по некоторым сведениям, так же готов был предать, как и погубленных прежде декабристов).

Наконец, желание генерала-шпиона сбылось: получен долгожданный вызов в столицу, и от его ловкости зависит дальнейшая фортуна. Витт прибывает в столицу между 23 и 25 мая 1826 года, а 14 июня извещает П.Д. Киселева: «Зная, сколько вы принимаете участия во всём, что до меня касается, я с удовольствием сообщаю вам, дорогой Киселев, что польщен добротой ко мне его величества, что он много работает со мною и что он прекрасно видит положение вещей. Он очарован состоянием моих поселений и много занимается ими…»

В архивах сохранились разнообразные следы той работы — бурной активности Витта, обращенной на самые разные предметы.

Для начала на нового императора обрушиваются одиннадцать заранее подготовленных докладных записок Витта. Из них шесть касались специальных, чисто военных предметов (в основном военных поселений), остальные же относились к более общим вопросам.

Вот как характеризует сам де Витт типичного представителя декабристского круга: «Он есть невежда, исполненный самоуверенности и самолюбия, мечтающий присвоенными звуками языка иноземного изумлять слушателей или выученными отрывками стихов, им выкраденными, каламбурами, стяжать удивление модного света; одним словом, так называемый благовоспитанный человек есть полуиноземец, не имеющий никакого основательного сведения, но только немногие поверхностные познания, которые умеет он употреблять с успехом для ослепления больших против него невежд, космополит, изучавший нравственности в Дидероте, религии в Вольтере, мечтающий о переворотах и свободе, не способный ни к какому занятию, ни к какой службе».

Эта записка, как и другие, была, в общем, принята наверху весьма одобрительно. Даты прохождения записок Витта хорошо видны по сопроводительным пометам: между 15 июня и 4 июля 1826 года.

Что ж, скажу я вам, несмотря на все отчаянные стенания Н. Эйдельмана, даже он, сам того не желая, признает превосходную работу профессионала-контразведчика!

Пушкиновед Н. Эйдельман пишет: «“Император поручил мне три больших дела”, — хвалился Витт “бофреру” Киселеву 4 мая 1823 года. Одной из этих работ было главное управление Ришельевским лицеем в Одессе, возможным рассадником вольномыслия на юге; почти совершенно развалив это учебное заведение (в котором хозяйничали адъютанты генерала и горничная его возлюбленной Каролины Собаньской), Витт, тем не менее, благодаря этой должности осуществлял секретное наблюдение за польскими профессорами, что внезапно привело и к “находкам”, касающимся декабристов. Втереться в доверие к оппозиционным и революционным кругам генералу помогла уже отмеченная постоянная его вражда с Аракчеевым. Пушкину, не знавшему, конечно, о тайной деятельности Витта, могла, между прочим, импонировать и его неприязнь к Воронцову: рассчитывая без успеха на пост новороссийского генерал-губернатора, Витт, как свидетельствуют современники, имел от царя секретные инструкции — наблюдать за “склонным к либерализму” Воронцовым…»

Известно, что Н. Эйдельман — страстный поклонник масонов-декабристов, и де Витта, по этой причине, он ненавидит со всей страстью, как только может ненавидеть историческую личность профессиональный историк. Но, даже несмотря на всю желчь, Эйдельман вынужден признать, что, занимаясь Ришельевским лицеем, де Витт свёл на нет деятельность тамошних масонов (оставим на совести историка его пассаж относительно неких адъютантов и горничной Собаньской, которые «хозяйничали» в лицее). Признает Н. Эйдельман и успешную деятельность де Витта в отношении местных польских националистов, через которых генерал и вышел на офицерский заговор в Южной армии. Странно, однако, что участие в раскрытии декабристского заговора Н. Эйдельман увязывает с непростыми отношениями де Витта с Аракчеевым. И де Витт, и Аракчеев при всей их несовместимости были абсолютно преданны России и императору. Именно этим в своё время и было определено их назначение на командование военными поселениями. Не выдерживает критики и утверждение, что Пушкину де Витт был симпатичен из-за его неприязни к Воронцову. Никакой неприязни между де Виттом и Воронцовым не было! Наоборот, они вместе воевали, были родственниками и дружили между собой, так же как дружили их жены. Нет ни одного факта, который бы указывал на вражду генерал-губернатора Новороссии и начальника военных поселений Юга России.

Когда же вскоре, как и предсказывал де Витт, грянуло восстание декабристов, то генерал весьма энергично действовал во 2-й армии. Благодаря его усилиям удалось выявить и изолировать вовлеченных в заговор офицеров, стремившихся привести своих солдат на помощь восставшему Черниговскому полку. Как считают польские историки, именно деятельность де Витта, сумевшего предусмотрительно арестовать всех замешанных в заговоре польских офицеров, не дала распространиться мятежу на Польшу и не вызвала столь ожидаемого там всей Европой всеобщего антирусского восстания. Во время следствия и суда над декабристами де Витт находился в Петербурге, где через своих осведомителей способствовал выяснению многих обстоятельств дела. Он не являлся официальным членом следственной комиссии, но активно помогал следствию и состоял при члене комиссии генерале А.И. Чернышеве.

В период следствия А.К. Бошняк и И.О. де Витт составляют обобщенный доклад об антигосударственной деятельности Южного общества под названием: «Записка о сношениях моих с некоторыми из заговорщиков, в исполнение настоятельных требований генерал-лейтенанта графа Витта, об открытии посредством оных обширного заговора, как в полуденном, так и в некоторых других краях России ветви свои простиравшего, и, наконец, об удостоении меня (текст писал А.К. Бошняк. — В.Ш.) через графа Витта словесного повеления блаженныя памяти императора Александра Павловича о продолжении и усилении сношений моих с заговорщиками. СПБ. марта 25 дня 1826 года».

Историк С. Макаренко в своё время расследовала малоизвестную страницу в жизни Каролины Собаньской, то ли о её романе с Кондратием Рылеевым, то ли о блестяще проведенной контрреволюционной операции. Думается, что второе более правдоподобно. Как и все остальные, Рылеев был без ума от Сабаньской и, по- видимому, рассказал ей много весьма любопытного.

«Мое замешательство, — признавался в исповеди относительно Собаньской К. Рылеев, — увеличилось ещё более неожиданностью моих впечатлений, видя в первый раз в жизни столько привлекательного в этой необыкновенной женщине».

Считается, что именно Собаньской Рылеев посвятил следующие строки:

В истории романа К. Собаньской и К. Рылеева много неясностей. Да и был ли интерес с её стороны вообще? Точной информации об этих событиях у нас нет, но, скорее всего, Рылеев, как завзятый масон и революционер, попал в оперативную разработку де Витта, а Каролина выполняла его задание. Думается, что Каролина на самом деле была неплохая контрразведчица. Но нельзя на неё вешать всех собак, как это делает большинство наших пушкиноведов, в том числе и Анна Ахматова.

Биограф К. Собаньской Л. Владимирова пишет об этом достаточно откровенно: «“Существо, занимавшееся предательством друзей”, — пишет Анна Андреевна. При этом не называет ни одного имени. Осведомленный Вигель, ярый недоброжелатель Собаньской, зоил и насмешник, — ни одного имени. Если бы Собаньская писала доносы на Мицкевича, его не выпустили бы из страны, а он, покуда мы здесь ведем дебаты о графине, уже пакует чемоданы и вскоре отбудет в чужие края на корабле, носящем имя “Николай I”. Если бы Собаньская писала доносы на Пушкина, Александра Сергеевича не взяли бы на службу с годовым жалованием в 5000 рублей (“Мы должны заправить его кастрюлю”, — скажет царь по-французски), не произвели бы в очередной чин и не пожаловали бы в камер-юнкеры».

Историки декабристского движения давно уже приглядываются к личности де Витта, понимая всю важность этой фигуры в деле разгрома восстания. При этом отношение у них к генералу более чем негативное, а потому, кроме отборной ругани в его адрес, они, как правило, ничего толком не говорят. Вот как высказывается о де Витте, к примеру, исследователь декабристского движения Ю. Лотман: «Генерал-лейтенант Витт — одна из самых грязных личностей в истории русского политического сыска. Шпион не столько по службе, сколько по призванию». Ругань руганью, но даже этот поборник российского масонства признает высочайший профессионализм генерала! Мы можем по-разному относиться к участию генерала де Витта в деле декабристов. Кто-то усмотрит в этом низость и коварство, кто-то, наоборот, проявление истинного патриотизма. Однако совершенно ясно одно: де Витт во все времена был истовым и преданным слугой не только России, но и престола, не за страх, а за совесть стремясь оградить державу и государя от всех напастей, в том числе и от масонских.

Надо ли говорить, что, взойдя на престол, император Николай I весьма высоко оценил деятельность генерала де Витта. Есть версия, что изначально на должность шефа образуемого корпуса жандармов он предполагал назначить именно де Витта, и лишь после отказа последнего надеть голубой мундир предложил это место графу А.Х. Бенкендорфу. Впрочем, может, всё было совсем не так, ведь де Витт всё же больше специализировался не на внутренних делах, а на внешней военной разведке.

Впрочем, император дал особое разрешение Ивану Осиповичу иметь собственных агентов для слежки за подозрительными лицами. Этот факт говорит о многом. Не являясь официально генералом корпуса жандармов, де Витт тем не менее получил право создать свою собственную независимую агентуру. Естественно, что Витт не был бы самим собой, если бы таковым разрешением не воспользоваться. Агентов у де Витта было немного, ведь ему не было никакой нужды опутывать тайной сетью всю страну, как об этом мечтал П. Пестель.

Задолго до декабрьских событий 1825 года Александр I, зная, что его брат Константин не имеет прав на престол из-за своего неравного брака с польской графиней, издал 16 августа 1823 года манифест об отречении Константина и назначении наследником престола Николая. Однако он не пожелал огласить манифест и повелел московскому архиепископу Филарету хранить манифест в Успенском соборе. Копии манифеста также отданы были на секретное хранение в Государственный Совет, Сенат и Синод. Для чего было необходимо делать тайну из такого совершенно не секретного дела? Возможно, для того, чтобы не подставить Николая под пули заговорщиков-масонов. Самое же странное было то, что о содержании манифеста ничего не знал сам наследник русского престола — великий князь Николай Павлович. Это можно объяснить боязнью Александра возможного покушения на единственно реального преемника. Сам Николай мог только догадываться о том, что ему, возможно, придется царствовать. Однажды, обедая у него, Александр сказал, что он думает отречься от престола и что царствовать придется Николаю, так как Константин не может быть царем из-за женитьбы на графине Лович. Таким образом, информацию до Николая старший брат довел, однако, боясь утечки информации, о манифесте не сказал ни слова.

После событий в Таганроге Дибич, адъютант Александра I, отправил сообщение о смерти императора его матери, императрице Марии Федоровне, и брату Константину в Варшаву. Константин же, узнав о смерти старшего брата и зная о его завещании, немедленно принял присягу младшему брату Николаю, и в Варшаве стали считать императором Николая. В это же время в Петербурге Николай, не имея на руках завещания, присягнул Константину.

Историк Б. Башилов впишет: «Весьма показательно, что первым присягу Константину принес корпус военных поселений. Он оправдал возлагавшиеся на него Императором Александром надежды. 3 декабря Великий Князь Николай Павлович писал Императору Константину: “Донесение о выполнении присяги поступило сначала от Корпуса военных поселений…” И в следующем письме: “Граф Аракчеев, — писал 3 декабря своему брату Константину, — вступил в исправление своих обязанностей: он и его Корпус также выполнили свой долг. Ваш покорный Николай”. Таким образом, в те тревожные дни, наполненные растерянностью, сомнениями, ложными слухами и паникой, в дни предшествовавшие бунту декабристов, поселенные войска во главе с Аракчеевым (и де Витом на Юге России. — В.Ш.) первыми в России принесли присягу, подведя этим под колеблющееся здание монархии прочную базу, находившейся в крепких руках, спокойной, надежной и прекрасно дисциплинированной воинской силы. И уже только этим, кроме всего остального, поселенные войска блестяще оправдали своё существование и вызвавший их к жизни замысел Императора Александра I.

На Сенатскую площадь 24 декабря ничего не понимающих солдат мятежники выводили обманом, причем самым низким и подлым. Капитан А. Бестужев сказал гренадерам гвардии: “Нас обманывают, Константин меня к вам прислал. Если вы верите в Бога, вы откажетесь присягать другому царю, нежели тому, которому вы поклялись в верности двадцать дней тому назад”. Лейтенант Арбузов объявил гвардейским морякам: “Целая армия стоит в окрестностях столицы и нас уничтожит, если мы присягнем Николаю”. Совершенно сбитые столку солдаты кричали: “Ура Константину и его жене Конституции!”».

Историк Б. Башилов пишет: «“Пречестные русские малые”, которым всё равно, ехать ли на греческое восстание или стрелять в главу собственного государства во имя осуществления сумбурных революционных планов, за редким исключением обычно очень жидки, когда приходит час расплаты. Таким именно оказался убийца Каховский, в своих письмах из крепости к Императору Николаю I свою вину перекладывавший на общество заговорщиков: “…Намерения мои были чисты, но в способах, я вижу, заблуждался. Не смею Вас просить простить моё заблуждение, я и так растерзан Вашим ко мне милосердием: я не изменял и обществу, но общество (общество декабристов. — Б.Б.) само своим безумием изменило себе”.

Что касается самого главного вожака декабристов — Пестеля, то он заранее отрекся от всего того героизма, который приписывается и ему, и всем заговорщикам, ибо он зачеркнул всю свою прошлую деятельность покаянным словом в письме генералу Левашеву: “Все узы и планы, которые меня связывали с Тайным Обществом, разорваны навсегда. Буду ли я жив или мёртв, я от них отделён навсегда… Я не могу оправдаться перед Его Величеством. Я прошу лишь пощады… Пусть он соблаговолит проявить в мою пользу самое прекрасное право его царственного венца и — Бог мне свидетель, что моё существование будет посвящено возрождению и безграничной привязанности к Его священной персоне и Его Августейшей семье”.

Восстание Черниговского полка произошло вскоре после попытки мятежа в Петербурге 14 (26) декабря 1825 года. Началось оно 29 декабря 1825 года и так же бесславно завершилось 3 января 1826 года (10–15 января 1826 года). Черниговский полк до участия в мятеже имел хорошую боевую историю. За 1812 год был награжден Георгиевским знаменем.

Мятеж был организован Южным обществом, хотя, расквартированный в Киевской губернии Черниговский полк входил в состав 1-й армии. Сразу же после известия о восстании в Петербурге командир полка по представленным ему де Виттом данным распорядился арестовать связанного с мятежниками-масонами подполковника С. Муравьева-Апостола. Спасая себя, С. Муравьев-Апостол и решился на вооруженный мятеж. При этом начал он с попытки зверского убийства собственного командира».

Из мемуаров декабриста И. Горбачевского: «Командир Черниговского полка, увидя ещё двух новоприезжих и, может быть, подозревая их в каком-нибудь замысле, начал также им делать выговоры и упреки за отлучку от своих мест и требовал, чтобы они немедленно отправились в свои роты. Барон Соловьев отвечал ему, что он первый решительно не будет повиноваться его приказанию. Щепилло повторил то же. Невзирая на положительность отказа и на решительный тон, которым он был произнесен, Гебель требовал повиновения ещё с большею настойчивостью. Это произвело ужасный спор, во время которого Муравьев дал знак офицерам, чтобы они приступили к убийствию, и к сему знаку прибавил он тихим, но внятным для них голосом:

— Убить его.

Гебель, разгоряченный спором, хотя не заметил знака и не слыхал рокового приговора, но видя невозможность восторжествовать над упорством своих офицеров, а может быть, опасаясь неприятных следствий, смягчил строгий голос командира и хотел восстановить дисциплину ласковыми словами. Однако его усилия были тщетны; всё было кончено, и намерение начать действовать твёрдо было принято. Через несколько минут Кузьмин вышел в другую комнату, отделенную от первой большими проходными сенями, с тем, чтобы все приготовить к восстанию и объявить солдатам своей роты о предпринимаемом действии. Щепилло, Соловьев и Сухинов вышли вслед за ним с тою же целью. Успех был неимоверный: солдаты изъявили готовность во всём повиноваться своим офицерам. Ободренные столь счастливым началом, офицеры Черниговского полка немедленно хотели приступить к освобождению Муравьева. Щепилло и Соловьев вышли из кухни…

Щепилло отвечал Гебелю на его выговоры сильным ударом штыка в брюхо. Почувствовав тяжелую рану, командир Черниговского полка хотел выскочить вон из комнаты, но в дверях его встретил Соловьев и, ухватив обеими руками за волосы, повалил на землю. Кузьмин и Щепилло бросились на упавшего Гебеля и начали его колоть и бить. Соловьев, оставя Гебеля в руках своих товарищей, спешил освободить арестованных Муравьевых, которые, пользуясь отсутствием полкового командира и жандарма и, заметя движение офицеров и шум, происходивший в сенях, выбили окошко и выскочили из комнаты. Часовой, не зная ничего, хотел было воспрепятствовать мнимому побегу, но прибежавший на его крик ефрейтор заставил его молчать пощечиною. Соловьев вбежал в комнату и не нашёл в оной Муравьевых (Сергея и брата его Матвея), бросился к выбитому окошку, из коего к крайнему удивлению увидел С. Муравьева на дворе, наносившего тяжелые удары ружейным прикладом по голове Гебелю, который после побоев Щепилло и Кузьмина собрал последние силы и, поднявшись на ноги, вынес их, так сказать, на своих плечах из сеней и был остановлен в дверях С. Муравьевым. Вид окровавленного Гебеля, прислонившегося к стене и закрывающего голову руками, в надежде тем защитить себя от наносимых ему ударов, заставил Соловьева содрогнуться. Он немедленно выскочил в окно и, желая как можно скорее кончить сию отвратительную сцену, схватил ружье и сильным ударом штыка в живот повергнул Гебеля на землю. Обратясь потом к С. Муравьеву, начал его просить, чтобы он прекратил бесполезные жестокости над человеком, лишенным возможности не только им вредить, но даже защищать свою собственную жизнь. Сии просьбы имели своё действие. С. Муравьев оставил Гебеля и только в это время почувствовал, что ознобил себе пальцы от прикосновения ружейного ствола. Едва С. Муравьев оставил полумертвого Гебеля, как сей несчастный пришел в себя, приподнялся на ноги и в беспамятстве пошел, шатаясь, сам не зная куда. К несчастью, он попал на глаза к Кузьмину, который подбежал к нему, ударом по шее сшиб его с ног и, в исступлении, нанес ему ещё восемь тяжелых ран; удары были так сильны, что за каждым разом Кузьмин должен был употреблять силу, чтобы выдернуть свою шпагу из костей Гебеля. Может быть, Кузьмин прекратил бы страдания Гебеля, если бы не подбежал к нему Соловьев и не уговорил оставить изувеченного человека, представляя его совершенно им безвредным и едва дышущим. Кузьмин удалился, но жизнь не оставила Гебеля. Ослабленный истечением крови, с разбитою головою, покрытый ранами, он снова собрал силы, поднялся на ноги и, шатаясь, вышел за ворота, сделал там несколько шагов и упал без чувств посреди улицы. Один рядовой роты Кузьмина остановил ехавшего по улице крестьянина, положил Гебеля на сани и повез его в дом управителя. С. Муравьев, узнав об этом, впал в некоторый род неистовства; требовал, чтобы офицеры отыскали Гебеля и непременно лишили его жизни, а сам побежал по переулку с намерением перехватить сани, на которых солдат вез своего полкового командира. Не догнав его, С. Муравьев поручил Сухинову непременно остановить Гебеля, вывезти его за деревню и бросить в снег. Видя ярость и бешенство С. Муравьева, Сухинов притворился согласным исполнить его приказание и побежал вслед за санями, но, возвратившись, объявил Муравьеву, что солдат отдал уже Гебеля управителю, и что сей последний собрал к себе множество вооруженных крестьян».

На первый взгляд поразительно, что после всех понесенных ран Гебель все же выжил.

Как бы то ни было, но 29 декабря офицеры полка Кузьмин, Соловьев, Сухинов и Щепилло освободили Муравьева-Апостола в селе Трилессы и на другой день, 30 декабря, вступили в город Васильков, где захватили всё оружие и полковую казну. 31 декабря перед строем был оглашен «Православный катехизис» — прокламация восставших, составленная С. Муравьевым-Апостолом и М. Бестужевым-Рюминым.

Однако далеко не все солдаты-черниговцы выказали желание участвовать в антигосударственном мятеже. 1-я гренадерская рота и почти вся 1-я мушкетерская рота полка вообще отказались участвовать в мятеже. С. Муравьеву-Апостолу не оставалось ничего, как отпустить их. Помимо этих рот от участия в мятеже отказались и сотни солдат других рот. Всего в мятеже приняло участие 970 солдат шести рот при штатной численности пехотного полка того времени в 4 тысячи человек! Поэтому говорить о «восстании Черниговского полка» вообще с военной точки зрения некорректно, можно говорить об участии в мятеже лишь части Черниговского полка. При этом, как и в Петербурге, подавляющее большинство солдат вообще не представляло себе, против кого и зачем их ведут.

Прочитанный им мятежными офицерами «катехизис», призывающий убить царя, вообще поверг солдат в ступор. После этого многие стали просто разбегаться, а другие, поняв, что офицеры от них полностью зависят, пустились во все тяжкие. Кстати, первые грабежи (грабеж квартиры собственного полкового командира и попытка изнасилования его жены) имели место уже в первый день мятежа. Это показывает, что ни С. Муравьев-Апостол, ни его подручные с самого начала не контролировали обстановку.

Уже в Василькове началась грызня между решительно настроенными «объединенными славянами» и трусоватыми членами Южного общества. М.В. Нечкина пишет: «“Славяне” стояли за немедленное, быстрое, решительное действие и за привлечение на сторону военного восстания крестьян. Муравьев-Апостол и его сторонники придерживались выжидательной тактики. С. Муравьев медлил, потому что ждал присоединения других восставших полков под командованием членов Южного общества».

Позднее историки подсчитают, что солдаты, которых вёл С. Муравьев-Апостол, только за сутки в Василькове выпили 184 ведра вина и водки. Перепившись, солдаты начали срывать с офицеров эполеты, грабить мещан и евреев. Глумясь, вытащили из гроба столетнего старика, плясали с трупом посреди толпы перепившихся собратьев-революционеров. Беспрерывное пьянство продолжалось с первого и до последнего дня мятежа Черниговского полка. Те, кто был потрезвее, начали понемногу разбегаться, вначале солдаты, а за ними и офицеры. Следовательно, иного выхода у С. Муравьева-Апостола и его подельников, как поить солдат, просто не было. Протрезвев, всё воинство разбежались бы. Из Василькова повстанцы двинулись на Житомир, стремясь соединиться с частями, где служили члены Общества соединенных славян, но, избегая столкновения с превосходящими силами правительственных войск, повернули на Белую Церковь.

В селе Мотовиловка, куда привел солдат Черниговского полка С. Муравьев-Апостол, у мятежников начался полный разброд. К этому времени стало совершенно ясно, что мечты о присоединении к ним других полков уже не осуществятся. Солдаты сразу же принялись грабить крестьян, продолжилось повальное пьянство. Роты Черниговского полка фактически вышли из повиновения. Вчерашний регулярный полк стремительно превращался в неуправляемую банду мародеров.

Чтобы сохранить власть, С.И. Муравьев-Апостол двинул полк дальше, толком и сам не зная куда. Следом за бредущими полупьяными солдатами ехали сани с награбленным добром. А потому вовсе не случайно, когда встретившийся у деревни Устимовки 3 января 1826 года отряд генерала Гейсмара дал залп картечи, вся солдатская ватага разбежалась во все стороны. При этом разъяренные черниговцы сами похватали толкнувших их на мятеж офицеров и, отлупив, передали в руки властям.

После мятежа Черниговский полк был полностью переформирован. 1-я гренадерская рота, как единственная оставшаяся на стороне правительства при мятеже, в полном составе была переведена в гвардию. В ходе Русско-турецкой войны черниговцы реабилитировали себя, отличившись во многих сражениях и заслужив почетные знаки на шапках, тогда же реабилитированный полк был за боевые отличия переименован в пехотный фельдмаршала графа Дибича-Забалканского полк. Любопытно, что спустя несколько лет А. Пушкин планировал создать повесть о мятеже Черниговского полка, написав даже небольшой пролог о некоем прапорщике, едущем «в местечко В.» (Васильков) в мае 1825 года. Этот текст известен как «Записки молодого человека».

Мы уделили достаточно много место мятежу Черниговского полка в силу его близости к Южной армии. А также в силу того, что в нём принимали участие масоны Южного общества. При этом отметим, что наряду с вооруженными мятежами в Петербурге (гвардия) и под Киевом (1-я армия), во 2-й армии, несмотря на обилие активных декабристов во главе с их идеологом Пестелем, никакого мятежа так и не произошло. Причиной тому была исключительно грамотная деятельность генерала де Витта! Именно он инициировал арест Пестеля, который полностью парализовал мятежников 2-й армии.

Известный историк декабристского движения М.В. Нечкина так описывает обстоятельства ареста несостоявшегося зятя де Витта полковника Павла (Пауля) Пестеля: «Южное общество и соединившееся с ним Славянское общество напряженно ожидали восстания. Южные декабристы узнали о смертельной болезни императора Александра I раньше, чем в Петербурге. Фельдъегери из Таганрога в Варшаву проезжали через южную станцию Умань и сообщили декабристу Волконскому, что император при смерти. Кроме того, южане раньше узнали и о доносах на тайное общество, поданных покойному императору. Было ясно, что в сложившейся обстановке междуцарствия обязательно произойдет выступление тайного общества. По принятому ещё ранее решению, первым должен был выступать Петербург. И лишь после сигнала из Петербурга, при известии, что восстание в столице не разбито, а имеет хотя бы первый успех, должны были выступить южные войска. В обстановке междуцарствия Пестель и его товарищи напряженно ждали вестей с севера. Но вести не приходили. Было решено, что Пестель и Барятинский при первом известии о столичном восстании выедут в Петербург и восстание на юге пойдет под руководством Сергея Муравьева-Апостола. Сведения о доносах заставляли предполагать возможность арестов. Сергей Муравьев-Апостол стоял на той точке зрения, что начало арестов само по себе является сигналом к восстанию. “Если хотя бы один член будет взят, я начинаю дело”, — писал Сергей Муравьев-Апостол Пестелю.

Ожидая событий, Постель позаботился о сохранности “Русской Правды”: её укрыли в местечке Немирове, у майора Мартынова, затем в Кирнасовке, у братьев Бобрищевых-Пушкиных и Заикина. Конституционный проект должен был понадобиться: его, по планам декабристов, надо было публиковать во всеобщее сведение в начале восстания, и поэтому надо было сохранить его любой ценой.

В этот напряженный момент “Русскую Правду” приходилось не только скрывать от правительства, но и беречь от представителей правого течения. Охладевший к обществу Юшневский настойчиво требовал уничтожения “Русской Правды”. “Я важную вещь имею вам сообщить, — говорил спешно прискакавший от него в Кирнасовку доктор Вольф, — скорее велите сжечь бумаги Пестеля”. Но Бобрищевы-Пушкины решили, что “крайней опасности ещё нет”, и отказались уничтожить рукопись; однако для успокоения Юшневского и его сторонников распустили слух, что уже сожгли “Русскую Правду”. Ночью они зарыли её недалеко от Кирнасовки “под берег придорожной канавы”. Она была вырыта лишь в 1826 г. во время следствия над декабристами.

Но весть о столичном восстании всё не приходила. Напряженность ожидания возрастала. И именно в этот момент в жизни Южного тайного общества произошло неожиданное событие, подорвавшее его планы. Начальство вытребовало Пестеля из Линцов в Тульчин, где находился штаб II армии. Хотя приказ предписывал явку в Тульчин всем полковым командирам. Пестель и друг его Лорер, не покидавший его в те дни, чувствовали что-то недоброе. “Чуя приближающуюся грозу, но не быв уверены совершенно в нашей гибели, мы долго доискивались в этот вечер какой-нибудь задней мысли, дурно скрытого намека в приказе по корпусу, но ничего не нашли особенного, разве то, что имя Пестеля было повторено в нём 3 раза”, — пишет в своих “Записках” декабрист Лорер. Пестель решил не ехать и сказал бригадному командиру: “Я не еду, я болен… Скажите Киселеву, что я очень нездоров и не могу явиться” (Пестель действительно был нездоров в тот момент). В эту тревожную ночь на 13 декабря Пестель то принимал, то вновь отбрасывал какое-то решение. В нём шла глухая внутренняя борьба. Только Лорер ушёл от Пестеля, узнав о его решении не ехать в Тульчин, как к нему спешно — уже ночью — прибежал “пестелев человек” с известием, что полковник опять передумал и в Тульчин едет. “Не постигая таких быстрых перемен, я наскоро оделся и побежал к полковнику… Он был уже одет подорожному, и коляска его стояла у крыльца… “Я еду… Что будет, то будет”, — встретил он меня…” Решив ехать, Пестель взял с собой яд. В протоколе следственного комитета записано: “Яд взял он с собой для того, чтобы, приняв оный, спасти себя насильственной смертью от пытки, которой опасался”. Видимо, Пестель обдумывал вопрос о сигнале к восстанию. Отказ ехать в Тульчин был бы открытым вызовом штабу, был бы равносилен даче сигнала. Но было ещё рано. Во-первых, предположения об аресте могли оказаться неосновательными. Во-вторых, вестей из Петербурга ещё не приходило. Пестель предупредил Лорера, что, может быть, пришлет ему с дороги записку, и попрощался с ним. “..Мы обнялись, я проводил его до коляски и, встревоженный, возвратился в комнату… Свечи ещё горели… Кругом была мёртвая тишина. Только гул колес отъехавшего экипажа дрожал в воздухе”.

13 декабря при въезде на Тульчинскую заставу Пестелю передали приказ дежурного генерала II армии Байкова немедленно явиться к нему. Пестель повиновался. Байков объявил его арестованным и поместил у себя на квартире, приставив караул. По случаю болезни к нему допустили доктора Шлегеля — члена тайного общества. На квартире Байкова виделся с ним и Волконский. “Не падайте духом”,— сказал он Пестелю по-французски (Байков не понимал французского языка). “Будь спокоен, я ни в чем не сознаюсь, хотя бы в кусочки меня изорвали, — спасайте только “Русскую Правду”,— отвечал ему Пестель”. Пестеля не сразу отвезли в Петербург, он оставался на юге под арестом до 26 декабря — 14 дней. Всё это время на вопросы следствия он отвечал полным отрицанием, утверждая свою непричастность к какому бы то ни было тайному обществу».

Затем, однако, Пестель передумал и сдал всех своих подельников. Степени его предательства до сих пор поражаются даже истовые поборники декабризма, стараясь приписать Пестелю «возвышенные» порывы души и «особую» дворянскую честность. Впрочем, масону Паулю это не помогло, и его ждала вполне заслуженная виселица.

Почему Пестель не отдал приказа о начале выступления? Ведь на первый взгляд кажется, что он мог это сделать. На самом деле Пестель ничего не мог сделать только потому, что к декабрю 1825 года был уже полностью разоблачен де Виттом и прекрасно понимал, что каждый его шаг контролируется.

Участники вооруженного мятежа понесли поразительно мягкое наказание. Приговор суда был сильно смягчен императором Николаем. Только пять главарей были повешены. Всем остальным смертную казнь заменили каторгой и пожизненным поселением. Наказание понесли, разумеется, только сами мятежники. Никто из членов семей декабристов не был наказан. Родственники мятежников были оставлены в тех же должностях, что и до восстания. Дети декабристов, находившихся на каторге и поселении, занимали высокие посты в государстве, некоторые из них находились при дворе.

Историк Б. Башилов справедливо отмечает: «Казнь декабристов всегда выставлялась революционной пропагандой как незаконная и жестокая расправа Императора Николая Первого над милыми образованными людьми, желавших блага Родине, угнетаемой суровым тираном. Всё это, конечно, такая нелепая чушь, которую стыдно даже повторять. Декабристы, в большинстве военные, совершили тягчайшее преступление, которое может только совершить военный. Они подняли вооруженное восстание против законного правительства своей страны. Они нарушили гражданскую и воинскую присягу. При всем своем фантазерстве декабристы знали, на что они идут, и изображать их невинными агнцами нет никакого основания. Во времена декабристов во всех без исключения странах Европы ещё хорошо помнивших безумства революционной черни, во время французской революции и в эпоху наполеоновских войн сурово расправлялись с бунтовщиками. Декабристы, конечно, были государственными преступниками, и с ними поступили так, как и должны были поступить согласно существующим законам. Тем не менее, в сознании целого ряда поколений казнь декабристов воспринималась, как жесточайшая расправа, которая будто бы могла произойти только в драконовское царствование Николая Первого».

Иностранный дипломат Сен-Приест писал, что, подавив восстание декабристов, Николай спас не только Россию, но и Европу, ещё не изжившую страшные последствия французской революции. «Революция здесь была бы ужасна. Вопрос не в замене одного Императора другим, но переворот всего социального строя, от которого вся Европа покрылась бы развалинами».

Ну а как отнеслись современники к мятежникам-масонам? Поэт Ф. Тютчев писал о них исчерпывающе:

Крестьяне, кстати, тоже не думали о мятеже ничего хорошего. Историк М. Цейтлин пишет, «что это дворяне помещики бунтовали против батюшки Царя, потому что он хочет дать им свободу». И крестьяне не ошибались, ибо всё обстояло действительно так!

Что касается А. Пушкина, то он уже через два месяца после мятежа писал А. Дельвигу: «…Никогда не проповедовал ни возмущения, ни революции» и желал бы «искренне и честно помириться с правительством». Совершенно не случайно именно в это же время Пушкин принимается за написание своей знаменитой поэмы «Полтава», которая была окончена в 1828 году. Эта поэма и сегодня вызывает среди пушкиноведов немало догадок и, казалось бы, самых неожиданных версий. Так, согласно исследователю жизни и творчества поэта П.Е. Щеголеву, в «Полтаве» Пушкин весьма прозрачно зашифровал события 1825 года. Если дело обстояло действительно так, то из этого следует, что к 1828 году позиция Пушкина была уже не продекабристской, а, наоборот, антидекабристской.

После мятежа масонов-декабристов Николаю I был представлен ряд соображений по недопущению впредь подобных выступлений. Среди них записка «О народном просвещении в России» (автор — попечитель Харьковского учебного округа А.А. Перовский); «Исследование коренных причин происшедшим заговорам и бунтам против престола и царства» (автор — тайный советник К.И. Арсеньев), донесение «Нечто о Царскосельском лицее и о духе оного» (автор — Ф.Ф. Булгарин). Аналогичное задание получил, кстати, и А.С. Пушкин. Не остался в стороне от этого дела и Иван Осипович де Витт. Его перу принадлежит «Записка о недостатках нынешнего воспитания российского дворянства и средствах обратить оное совершенно на пользу императорской военной и гражданской службы».

Новый император с большим вниманием ознакомился со всеми поданными ему записками. Впоследствии многое из предложенного в них было им учтено при организации обучения и воспитания молодых дворян. Так, в ответном письме к Пушкину от 23 декабря 1826 года граф Бенкендорф писал: «…государь император с удовольствием изволил читать рассуждения ваши о народном воспитании», но «при сём заметить изволил, что принятое вами правило, будто бы просвещение и гений служат исключительно основанием совершенства, есть правило опасное для общего спокойствия, завлекшее вас самих на край пропасти и повергшее в оную толикое число молодых людей. Нравственность, прилежное служение, усердие предпочесть должно просвещению неопытному, безнравственному и бесполезному. На сих-то началах должно быть основано благонаправленное воспитание».

В августе 1826 года де Витт был награжден орденом Святого Александра Невского с алмазами «за труды по вверенным военным поселениям и за доставление значительной выгоды устройством 3-й кирасирской дивизии, равно как и за отличное исполнение возложенных императором Александром I особенных поручений». Под особыми поручениями подразумевалась деятельность генерала по разоблачению масонского заговора в армии.