Глава 1 ЗАВЕТНОЕ ЖЕЛАНИЕ

Дари

Затаив дыхание, Дари внимательно прислушивался к тихому кряхтению и бормотанию Илара, устраивающегося на покой в соседней комнате. Бывший для Дари и нянькой, и сторожевым псом слуга уже давно потерял счет собственным годам, и, изводимый старческой бессонницей, засыпал долго и плохо: ему не давали покоя старые кости, ноющие на дождь или северный ветер, а природа, точно назло, именно сегодня решила напомнить обитателям имения о том, что осень не за горами. Доселе ясное небо затянули тяжелые, грязно-серые тучи, готовые вот-вот пролиться мелким, противным дождем, а порывы гнущего деревья ветра были по-настоящему ледяными. Так что не было ничего удивительного в том, что старик Илар маялся и вздыхал.

Тем не менее, боли в пояснице не помешали ему проследить за тем, чтобы на ночь глядя Дари прочел все положенные молитвы, а после, старик самолично помог мальчику раздеться и уложил его в постель, хотя Дари мог бы запросто обойтись без посторонней помощи. Но вечерние ритуалы были так же незыблемы, как утренние и обеденные, и ни Илар, ни помогающий ему Родан не собирались их изменять, а Дари им никогда не перечил. Он уже давно понял, что это бессмысленно, и потому не пытался прошибить каменную стену лбом, а находил обходные тропы и незаметные для своих престарелых нянек лазейки.

Своим знанием он пользовался осторожно и никогда не применял его для того, чтобы подшутить над своими опекунами, ведь они не были ни злы, ни чрезмерно строги, и в первую очередь блюли именно его – Дари – интересы… Но зато они были неимоверно, невыносимо скучны! Как старые кодексы из отцовской библиотеки, как ровно остриженные кусты, окружающие бассейн во внутреннем дворике, как высаженные вдоль подъездной дороги серебристые тополя!!!

Вот тополя Дари действительно ненавидел – искренне и люто. Так же он ненавидел и саму дорогу, которая уже долгое время оставалось пустой – отец все еще не возвращался со своей очередной войны… Илар, заметив, куда то и дело, устремляется взгляд его питомца, все понял правильно, и тут же попытался успокоить Дари, в сотый раз сообщив мальчику о том, что беспокоится не о чем: Олдер из рода Остенов – один из лучших военачальников Амэна, к которому благоволит не только князь, но и сам Мечник. Недаром он всегда возвращается с победой, а враги в бессильной злобе окрестили его Коршуном!..

Дари, на эти увещевания привычно кивнул, хотя на самом деле они не успокоили его ни на йоту – никто, даже его отец, не может выигрывать вечно. Это ясно любому, кто достаточно долго наблюдал за режущимися в кости на хозяйственном дворе конюхами…

Между тем вздохи и кряхтения Илара постепенно стихли, но Дари осмелился поднять голову от подушки лишь тогда, когда из соседней комнаты донеслось похрапывание с тонким присвистом. Именно оно и означало, что опекун крепко уснул и вряд ли пробудится в ближайшие часы. Выждав еще несколько мгновений, Дари, осторожно выбрался из постели и принялся одеваться. Штаны, рубашка, отделанная куньим мехом курточка… Справившись с многочисленными крючками, мальчик потуже затянул пояс и приладил к нему небольшой кинжал в украшенных серебром ножнах, придававших бритвенно-острому оружию вид статусной игрушки… Обуваться не стал – комната наставника была только первым, и далеко не самым сложным, препятствием в грядущем предприятии…

Пол оказался выстужен больше, чем этого можно было бы ожидать – после привычной пушистой ласковости постеленной у кровати шкуры он казался чуть ли не ледяным, и Дари, отступив назад, замер в нерешительности. Может, стоит отложить свою затею? Если холод и сырость уже пробрались в комнаты, можно только представить, что творится сейчас снаружи!..

Но, несмотря на такие мысли, Дари, все же, сделал шаг вперед – другой такой случай ему может представиться еще не скоро, ведь изводимый старческими болячками Родан уже выздоравливает, а, значит, скоро начнет подменять на ночных дежурствах Илара, и тогда станет не в пример труднее выбраться. Родан мог не спать всю ночь: сидя у стола и близоруко посматривая на толстую свечу, он менял пряжки на поясах или поправлял захваченную из конюшни сбрую, хотя его темные и неловкие, со вспухшими суставами пальцы уже с трудом удерживали иглу и шило…

Сжимая одною рукой сапоги, Дари, на цыпочках прокрался в дальний угол комнаты и вытащил схороненный за сундуком, загодя собранный узелок с приношением. Вновь прислушался к мерному похрапыванию Илара, и лишь после этого покинул свою комнату…

Наставник действительно крепко спал – застыв на пороге, Дари, несколько мгновений пристально наблюдал за игрой теней, отбрасываемых еле теплящейся свечою на морщинистое лицо старика, а потом, решившись, прокрался мимо кровати Илара на цыпочках. Бесшумно отодвинул щеколду и выскользнул в короткий, темный коридор.

Хотя дом был построен на совесть, в коридоре уже гуляли сквозняки, а на внутренней галерее Дари стало и вовсе зябко – колоннада выходящей во внутренний дворик галереи не могла стать преградой для порывов северного ветра. Несущиеся по небу косматые, низкие тучи, казалось, укутывали собою вышедших на позднюю охоту Ярых Ловчих, а свет то и дело показывающейся из-за облачного марева луны предавал знакомым предметам совершенно иной – потусторонний и зловещий вид…

Преображенная ночью галерея словно бы оборотилась в ждущего жертву хищника, но Дари, прошептав: «Я – Остен, а Остены ничего и никогда не боятся!» – осторожно двинулся вдоль стены. Он почти сливался с окружающими его тенями, но, заслышав голоса, поспешно юркнул в одну из ниш, и затаился в ней, почти не дыша. Голоса между тем стали громче и явственнее, послышался сдавленный женский смешок, и на галерее показалась обнимающаяся парочка. В женщине Дари немедля опознал одну из служанок – темноволосую, прибирающуюся в комнатах Мэрру, а мужчиной был недавно взятый в дом Грастин, уже во всеуслышание окрещенный старшей кухаркой «кобелем, каких мало»…

Между тем парочка, не обращая внимания на холод, застыла у одной из колон и принялась самозабвенно целоваться, даже не подозревая о том, что за ней пристально наблюдают… Наконец, Грастин, разорвал поцелуй и, проведя рукою по спине служанки, заметил:

– Я пьянею от одного прикосновения к тебе, малышка… Теперь и сам не понимаю, как мог так долго не замечать тебя, обхаживая эту ледышку…

Служанка вновь хихикнула.

– Исса не ледышка – она просто бережет себя для хозяина… И будет беречь – до седых волос!..

Дари, из своего укрытия, было хорошо видно, как ладонь Грастина, скользнув чуть пониже спины служанки, застыла на округлой ягодице, а сам мужчина, поцеловав свою пассию в ушко, спросил:

– Почему же – до седых? Она недурна собой…

Мэрра, отвечая на ласки мужчины, немедля прижалась к нему ближе, обвила руками его за шею и прошептала с какой-то злой обидой.

– Наш хозяин спит лишь с дорогими шлюхами из города, а на таких как я или Исса, обращает не больше внимания, чем на сундук в углу: очевидно, его возбуждает лишь то, на что согласиться только продажная девка!..

Сидящий в нише Дари, услышав такое, едва сдержал возмущенный возглас и, что было силы, сжал кулаки – несмотря на свои восемь, он вполне уловил смысл намека Мэрры, а слуга хохотнул.

– Скорее всего, наш господин просто отморозил себе в зимних походах все, что можно… Но как бы то ни было, он не знает, что теряет, а я не откажусь от такой сладкой красавицы… – Грастин начал часто целовать щеки и шею Мэрры. явно намереваясь перейти к еще более откровенным ласкам, но служанка, отстранившись от него, шепнула:

– Не здесь – слишком холодно…

– Тогда где? Не думаю, что твои соседки по комнате будут рады позднему гостю! – Грастин исхитрился запечатлеть на щеке служанки еще один поцелуй, а та, склонив голову, прошептала.

– Каморка за кухней – там нас не побеспокоят.

Грастин не возражал против такого поворота событий, и через несколько мгновений парочка исчезла из галереи. Дари, конечно, мог бы им поведать, что вышеназванная каморка – отнюдь не лучшее место для уединения: начавшая очередную кампанию против мышей кухарка растыкала этим вечером новенькие мышеловки везде, где только было можно, и у устроившихся на полу каморки любовников были все шансы угодить по меньшей мере в одну из них… А если учесть, что Гриада спит довольно чутко, Мэрру и Грастина действительно может ожидать незабываемая ночь…

Подумав об этом, снова продолживший свое нелегкое путешествие Дари, тряхнул головой так, что его густые, темные волосы рассыпались по плечам: а вот нечего трепать имя отца и смеяться над ним за его же спиной!.. В глаза сказать – отродясь бы не посмели, да и что они знают…

Хотя, тут Дари был с собою честен – сам он знал ненамного больше: отец пару раз брал его в семейную усыпальницу Остенов, но узор на мраморных плитах, под которыми покоились тела матери и младшей сестры мальчика, ничего не сказали Дари, а сам он совсем не помнил канувших в небытие родных… Ну, если не считать, конечно, выуженного из самых ранних воспоминаний образа завернутого в белоснежные пеленки, отчаянного мяукающего свертка на руках улыбающегося отца… «Знакомься, Дариен – это Лирейна Остен, твоя младшая сестра. А ты, как старший, должен любить и оберегать ее». Еще Дари отчетливо помнил, что после этих слов, попытался рассмотреть тонущее в ткани крошечное личико сестры, и хотя зареванный младенец показался ему совсем неинтересным, все равно послушно кивнул в ответ…

Позже Дари все же спросил у Илара о том, почему его мать и сестра умерли так рано. Старик, услышав вопрос, долго молчал, но, поняв по взгляду воспитанника, что тот не отступится, сказал: «Твоя мать хотела показать своему отцу внучку, и отправилась вместе с Лирейной на празднование в его имение. Твой отец не стал их сопровождать – он только что вернулся из похода, хотел отдохнуть в тишине… Кто ж знал, что праздник обернется кошмаром из-за восставших полувольных!» После этих слов старик замолчал, но потрясенный таким известием Дари все же нашел в себе силы еще для одного вопроса: «Полувольные… Они… Всех убили?» Старик тяжело вздохнул: «Восставшие никого не пожалели: ни старых, ни малых, ни гостей, ни их слуг – даже твою сестру убили вместе с попытавшейся защитить ее кормилицей… Но хватит об этом – дело это давнее, а здесь такого никогда не случится, потому как твой отец хоть и строг, но справедлив…»

Больше Илар так ничего и не рассказал, пресекая даже попытки мальчика вернуться к этому разговору, а у отца Дари спросить об этом не решался: и не потому, что опасался родительского гнева, а просто чувствовал – не стоит…

Единственное, что оставалось мальчику, это перебирать ранние воспоминания, в которых его отец был совсем иным: темноволосым, без суровых складок у губ, с весело блестящими глазами… Иногда, сбросивший на короткий срок ратное бремя, родитель становился почти прежним – так было позапрошлым летом, которое Дари провел в южном, расположенном у самого моря, имении. Отец был с ним почти целое лето – учил плавать и нырять, а еще они подолгу загорали, лежа на белом песке укромной бухточки… Эти дни стали для Дари одними из самых счастливых, но они так долго не повторялись, что уже начинали казаться почти что сном, а всему виной – бесконечные войны Амэна, в которых отец всегда принимал самое деятельное участие…

Подумав о войнах, уже преодолевший большую часть коридоров Дари невольно вздрогнул и, отклонившись от намеченного пути, заглянул в домашнее святилище. Там все было точно так же, как и обычно: сильно пахло можжевельником, у статуи Алого Мечника тлел огонек, на стенах святилища висели привезенные отцом трофеи… Дари сумрачно посмотрел на жестокое лицо статуи: на его взгляд, именно Воитель и был причиной всем неприятностям, ведь он постоянно требовал новой крови и ради этого отнимал отца и от дома, и от самого Дари, но самым худшим было то, что сила Мечника понемногу меняла отца – Дари чувствовал это и отчаянно противился происходящему всем своим существом, хотя, казалось бы, что он – не вылезающий из простуд, слабый и не вышедший даже ростом детеныш, мог противопоставить давнему божественному покровителю Остенов?..

Из-за сквозняка огонек у подножья статуи отклонился в сторону и затрепетал, и в тот же миг Дари показалось, что каменные черты Мечника на миг исказились в насмешливой и немного презрительной гримасе – божество словно бы смеялось над его потугами изменить сложившийся расклад, заранее предсказывая неудачу… Но Дари лишь покрепче сжал в руках сапоги и узелок с приношением, и покинул святилище со всем возможным достоинством – своим видом он хотел показать Мечнику, что такими мороками его не испугаешь и не загонишь обратно в кровать, под защиту старого Илара…

Остаток избранного Дари пути пролегал в полной темноте, но мальчик пробирался по ведущим к черному входу закуткам с проворством и бесшумностью кошки. Поскольку окружающий Дари мир, по большей части, ограничивался имениями семьи, изрядная доля незаметной деятельности мальчика сводилась к их старательному исследованию – этот дом он изучил едва ли не до последней выбоины, не обделив вниманием даже самые темные и заброшенные уголки, в которых служанки иногда забывали сметать паутину…

А еще Дари, смекнув, что окружающие его взрослые никогда не скажут ему всей правды, наблюдая за населяющей имение прислугой, старался держать глаза и уши открытыми. Со временем выуженные таким образом крупицы знаний складывались во вполне определенную картину, ну, а когда малолетний Остен подслушал на кухне разговор двух служанок и узнал из него, что грозный Седобородый может выполнить твое заветное желание, если, набравшись смелости, принести ему ночью на перекрестке требу, у него появилась вполне определенная цель…

Дари с самого начала осознал что именно ему нужно, но вот ускользнуть от внимания престарелых наставников было куда более сложной задачей, чем собрать необходимое приношение, так что теперь, ни Мечник, ни возможное ненастье его не остановят…

Добравшись до узкой, ведущей в примыкающий к дому сад, двери, Дари, устроившись на полу, поспешно натянул сапоги, и, вцепившись в тяжелый засов двумя руками, с трудом его отодвинул. Потом подобрал узелок, и, прижимая его к груди, протиснулся в чуть приоткрытую дверь – самым сложным было выбраться из дома, а теперь надо всего лишь наискось пересечь сад и выйти на подъездную дорогу, а там уже будет рукою подать до перекрестка…

На улице оказалось еще холоднее, чем на галерее – даже теплая куртка не спасала Дари от шумящего в кронах деревьев ветра, но мальчик, быстрым шагом миновав высаженные ровными рядами яблони, с трудом продрался сквозь густые кусты живой изгороди. Оказавшись же на подъездной, окруженной тонкими тополями дороге, Дари и вовсе перешел на бег: осознание того, что он вышел из-под привычной домашней защиты и оказался один на один с населяющими ночь призраками, вновь вернуло притихший было страх – мальчику чудилось чужое дыхание за спиной, а тени колеблемых ветром тополей казались ему длинными руками, готовыми вот-вот схватить его, так и не позволив дойти до цели… И Дари бежал – все быстрее и быстрее, не смея ни оглянуться, ни перевести дыхание, и остановился лишь тогда, когда перед ним – вконец запыхавшимся, появился каменный столб-указатель, отмечающий развилку.

Успокаивая заходящееся ударами сердце, Дари прижался разгоряченной от бега щекою к серому камню, и стоял так до тех пор, пока очередной порыв ветра не растрепал ему волосы и не выхолодил спину. В самом деле – нечего ему стоять без толку, ведь время уходит, а самое главное даже не начато! Отойдя от столба, мальчик присел на корточки и развязал принесенный узелок. Расстелив ткань на дороге, разложил на ней несколько пирожков и откупорил крошечный глиняный кувшинчик, в который, пробравшись тайком в погреб, нацедил вина из бочки… Покончив с приготовлениями, Дари еще раз внимательно осмотрел приношение, и, подумав, передвинул кувшинчик чуть левее. Теперь оставалось самое главное – пролить собственную кровь, и, окропив ею приношение, дождаться глухого, отдаленного карканья, которое, по словам служанок, символизировало то, что Хозяин Троп принял жертву и готов внимать твоей мольбе.

Дари, подумав немного, поддернул вверх рукав куртки, оголил тоненькое, беззащитно белеющее в окружающем сумраке запястье и, быстро чиркнув по нему лезвием кинжала, вытянул руку так, чтобы кровь из ранки закапала на разложенный дар.

– Хозяин Троп, Седобородый! Прими эту жертву и выполни мою просьбу! Мне это и вправду очень надо!..

Произнеся это, Дари замолчал и стал внимательно вслушиваться в заполонившие ночь звуки, стараясь не пропустить условного знака, но тут произошло то, чего мальчик никак не ожидал: карканье раздалось не издалека, а совсем близко – прямо над склоненной головою Дари, и тот, подняв глаза вверх, увидел, как на верхушке столба-указателя клубится с каждым мгновением все более уплотняющаяся, становящаяся осязаемой тьма… Несколько ударов сердца – и вот уже не тьма, а огромный ворон, устроившись на камне, крепко вцепился в него когтистыми лапами и, чуть склонив голову набок, внимательно посмотрел на мальчика круглым глазом…

– Седобородый… – едва слышно прошептал ошеломленный таким видением Дари, а ворон, переступивши с лапы на лапу, устроился поудобнее на своем насесте и наградил мальчика еще одним пристальным, отнюдь не птичьим взглядом – весь его вид словно бы говорил: «Ну, давай уже – говори. Что там у тебя?»

Дари облизал внезапно пересохшие губы и заговорил, изо всех сил стараясь, чтобы его голос звучал твердо и уверено – так, как и подобает истинному Остену.

– У меня есть заветное желание… Точнее – два. Я хочу, чтобы отец вернулся из похода живым и невредимым… – тут мальчик запнулся, не зная, как лучше высказать свое соображение, но нужные слова нашлись почти мгновенно. – А еще нам с папой очень нужна мама!

– Каррр? – у сидящей на столбе ворона даже перья встопорщились от изумления – похоже, такую просьбу ему доводилось слышать нечасто, а Дари, испугавшись, что в этом желании ему будет отказано, зачастил.

– Я понимаю, что это непросто выполнить, но когда у нас появится мама, отец будет чаще возвращаться домой и не станет так хмуриться, а я буду во всем ее слушаться и ничем не огорчу… Правда!

Слушая мальчика, птица вроде бы, немного успокоилась, но оставалась по-прежнему неподвижной и безмолвной. Дари задумался, и, припомнив все, услышанные им сказки, решительно тряхнул головой.

– Выполни мое желание, Седобородый, а за это я отдам тебе самое дорогое, что у меня есть!

Расстегнув воротник куртки, Дари снял с шеи носимый им оберег – маленький, плоский камень с выточенной волнами дырой посередине, и, встав с колен, протянул его ворону, пояснив.

– Это морское око – мы его вместе с отцом позапрошлым летом нашли. Теперь оно твое!

– Каррр! – ворон взглянул на мальчика с каким-то лукавым озорством, и, подхватив клювом шнурок оберега, расправил крылья. Взмыв вверх со столба, птица почти мгновенно растворилась в окружающей ее черноте ночи, а Дари, проводив ее взглядом, облегченно вздохнул. Седобородый выполнит его просьбу и у них с отцом все будет хорошо…

На обратной дороге с мальчиком не случилось ничего необычного – ему удалось вернуться домой так же незаметно, как и выскользнуть из него. Утром, правда, выяснилось, что Дари на своей ночной прогулке сильно простыл. Старый Илар, растирая мальчика козьим жиром и отпаивая его горячим травяным настоем, долго изумлялся тому, что его воспитанник сумел не только подхватить хворь, но еще и сильно оцарапаться, не вылезая из теплой постели.

Приставший к голенищу сапога тополиный лист, так и остался незамеченным из-за уже изрядной подслеповатости Илара, а сам Дари не обращал на ворчание своего опекуна никакого внимания, и неудивительно – какое значение имеет очередная простуда, если вскоре отец вернется целым и невредимым, а в доме появится мама…

Ставгар

Почти утонувшая в высоком кресле, высохшая от времени Старшая Жрица Дельконы едва заметно качнула головой:

– Ты не знаешь, о чем просишь, Бжестров, а потому – нет.

Сидящий напротив согласившейся-таки принять его Матери Вероники Ставгар мимовольно сжал кулаки, но уже в следующий миг распрямил стиснутые до побелевших костяшек пальцы. Сейчас излишняя горячность ему не поможет – скорее уж навредит, да еще и вызовет на сморщенных, сухих губах Старшей жрицы снисходительную улыбку.

Рожденный в семье занимающего важное место при княжеском дворе Высокого и воспитанный в соответствии своему происхождению Бжестров, с малолетства привык к тому, что его слово зачастую является приказом, а, став на воинскую стезю, он быстро научился убеждать и вести за собою воинов, добиваясь необходимой цели как словом, так и делом, но теперь все его доводы и просьбы разбивались о каменную неприступность хозяйки Дельконы. Ставгару, пожалуй, было бы легче сойтись еще раз в поединке с амэнским Коршуном, чем заставить хрупкую, похожую на пожухлый лист, жрицу, прислушаться хотя бы к одному своему слову.

После того, как ночью Олдер выскользнул из возможных клещей, объединившиеся с подоспевшим Милодаром военачальники крейговцев еще один раз сошлись с амэнцами в жаркой схватке – произошло это как раз под почернелыми от огня стенами Замжека. Сражение продлилось с утра и до самых сумерек, но теперь Амэнский Коршун встретил крейговцев именно там, где хотел, и им не помогли ни численное превосходство, ни отчаянная смелость. Олдер с кровью вырвал у них столь важную победу, в который раз подтвердив свое прозвище, и устрашенный его воинской удачей и потерями собственного войска Лезмет потребовал от своих военачальников прекратить бессмысленную бойню и начать переговоры. Кридич и Милодар, скрепя сердце, согласились с требованием Владыки, и лишь Бжестров стоял на своем до последнего – ему казалось, что если проявить смелость и, несмотря на потери, еще раз насесть на амэнцев, то они все же отступят, но в этот раз победило мнение более старших и осторожных…

Во время последовавших за этим решением переговоров, Бжестров, наблюдая за тем, как Кридич и Милодар торгуются с Олдером за две вотчины, которые амэнцы все же успели подмять под себя, только и мог, что скрипеть зубами. Коршун, словно бы зная о том, какой тайный приказ отдал Лезмет своим военачальникам, вел себя со спокойной, граничащей почти что с наглостью, уверенностью и не собирался уступать ни единой пяди из захваченных земель, но Ставгар свирепел даже не от того, что Олдер из рода Остенов вел себя так, словно бы находился у себя дома. Бжестрова выводила из себя то и дело мелькавшая на губах амэнца кривоватая ухмылка: Коршун словно бы смеялся – над переговорами, над находящимися в палатке крейговцами, над Лезметом, над собой…

Когда же утомительный и безуспешный для крейговцев торг был окончен, а Кридич приложил к пергаменту данный ему Владыкой Лезметом перстень с гербом Крейга, закрепляя тем самым переход к Амэну захваченных им вотчин, Олдер, дождавшись, когда чернила хоть немного подсохнут, свернул договор и, чуть склонив голову к плечу, посмотрел на Ставгара:

– Переговоры – это та же битва. Запомни мои слова, Высокий.

Хрипловатый голос Коршуна звучал совершенно спокойно, но для Бжестрова, при котором только что был подписан очередной – унижающий и обкрадывающий Крейг договор, это стало последней каплей.

– Я запомню, Остен. И следующий договор с Амэном подпишу не чернилами, а твоею кровью!

Слова сорвались с губ Ставгара сами собою: он понял, что сказал лишь тогда, когда рядом тихо охнул Кридич, а сопровождающие Коршуна амэнцы нахмурившись, сделали шаг вперед. Казалось, еще миг – и переговоры будут сорваны, но Олдер, остановив своих людей коротким взмахом руки, произнес.

– Для этого тебе придется хорошо потрудиться, Бжестров, ведь крейговская сталь всегда уступала амэнской, а воинов среди вас, после Реймета, уже не осталось!

После такого замечания уже не Бжестров, а сам, ведущий переговоры, Кридич невольно потянулся к поясу, словно бы позабыв о том, что перед началом переговоров сам отстегнул от него ножны с мечом… Коршун же, на прощание, наградив Ставгара еще одним насмешливым взглядом, вышел из палатки…

С этого дня в жизни Бжестрова началась черная полоса. После утраты вотчин Лезмет пребывал в отвратительном настроении, и когда Ставгар и Кридич все же решились подступить к нему с рассказом о том, как мужество и смекалка Энейры, дочери Мартиара Ирташа, спасли их от беды, Владыка отмахнулся от их слов, точно от надоедливых мух. Он согласен дать девчонке денег, и хватит об этом – об Ирташахон, и слышать не хочет…

Ставгар попытался было настоять на своем, сказав, что золото не заменит поруганной чести, и, тем самым, разгневал Владыку окончательно. Лезмет, швырнув в него кубок с недопитым вином, велел Бжестрову убираться прочь и не казаться более на глаза с глупыми просьбами, если он не хочет лишиться княжеских милостей… Ставгар, вскинув голову, коротко взглянул на побагровевшее лицо Владыки. На языке крутилось много слов – каждое вдвое злей и обиднее прежнего, но Бжестров, произнеся лишь:

– Я не за милости князю служу, а по чести… – Вышел из палатки, пнув на прощание опрокинутый кубок… Вечерело – на быстро темнеющем небе загорались первые звезды и слабо светился тонкий серп луны… Ставгар, взглянув на него, остановился, расстегнул воротник воинской куртки – он задыхался от гнева и несправедливой обиды, а перед его мысленным взором вновь возникла кривоватая ухмылка Амэнского Коршуна: «После Реймета среди вас не осталось воинов!»

И верно – не осталось: Владыка Лезмет – трус и пьяница, над слабостями которого потешаются все соседи, а крейговские Владетели, служа такому Владыке, и сами уже оборотились в ничтожества: ищут лишь княжеских милостей, позабыв и о чести, и о справедливой памяти для павших собратьев…

От горьких мыслей Ставгара отвлекла легшая на плечо рука – обернувшись, Бжестров увидел перед собою Кридича. Тот же, поймав его взгляд, понимающе улыбнулся.

– Не унывай, Бжестров – вода камень, капля за каплей, точит. Если не будем отступать от своего, то добьемся для Ирташей справедливости, пусть и придется для этого год потратить… А Владыка пусть лучше буйствует, ведь если он при упоминании Ирташей сердится, значит, чувствует свою вину, а мы ему совестью будем…

Ставгар на это увещевание согласно кивнул, хотя на душе у него было по-прежнему горько – утешало его лишь то, что вернувшись в Ильйо, он сможет увидеть Энейру, поговорить с ней… Да не тут-то было! В доме сестры Бжестров нашел лишь письмо из Дельконы, в котором сообщалось, что травница Эрка, на самом деле являющаяся Энейрой Ирташ, взята под покровительство Малики – с нею все хорошо, но в ближайшее время ее лучше не беспокоить… Последнему предостережению Ставгар, конечно же, не внял: уже на следующий день, едва свидевшись с родными, он гнал коня по направлению к Дельконе, вот только храм Малики оказался неприступнее иных крепостей – Ставгар просил заправляющих храмом жриц о свидании с Энейрой почти десять дней, но добился лишь того, что его соблаговолила принять Матерь Вероника, вновь повторившая ему те же слова, что были сказаны в письме…

– И все же – почему я не могу увидеть Энейру? – переведя дыхание, Ставгар вновь начал очередной, уже почти безнадежный приступ, и Старшая покачала головой.

– Потому что сейчас не самое лучшее время для подобной встречи. Ты ведь знаешь, что она пережила?

– Да… – Ставгар поднял, склоненную было голову, и вновь заговорил, стараясь сдержать внутренний жар. – Она потеряла мужа, а год назад – и свою дочь… Поверьте, Матушка – я ничем не обижу Энейру Ирташ, но умерю ее скорбь.

– Сколько лет прошло, а вы, мужчины, не меняетесь. – Матерь Вероника наконец-то соизволила улыбнуться, из-за чего ее крошечное, покрытое морщинами лицо сморщилось еще больше. – Я, верно, удивлю тебя Бжестров, но далеко не все в этом мире лечится объятиями и поцелуями. Ты слишком переоцениваешь силу своих ласк…

Это была уже явная насмешка – сорвись сейчас Ставгар из-за подпущенной жрицей шпильки, и Матерь Вероника могла бы с чистой совестью закончить слишком уж затянувшийся, бесплодный разговор, но Бжестров, проглотив насмешку, смиренно опустил голову и глухо произнес.

– С моей стороны было бы неразумно думать о таком. Я всего лишь хочу понять причину вашего отказа, Матушка…

Жрица вздохнула, задумалась ненадолго… И, бросив еще один внимательный взгляд на Бжестрова, заговорила.

– Энейра Ирташ пережила колдовской поединок, и должна совладать с последствиями своего столкновения с амэнским знающим. Сейчас любые волнения – безразлично, радостными они будут или нет, могут ей лишь навредить.

– Она… Больна?.. – на этот раз голос Бжестрова предательски дрогнул, а на его вновь вскинутом к жрице лице отразились все, обуревающие его сейчас чувства. – Когда она попала к нам в стан, то едва не потеряла сознание. Кридич сказал, что это была минутная слабость… Он ошибался?..

Внимательно наблюдающая за Ставгаром жрица едва заметно качнула головой.

– Твой боевой товарищ не ошибся… Благодаря столкновению с колдуном у Энейры открылся доселе спящий дар. С одной стороны – это хорошо, но с другой – опасно. Если колдун или ведьма не совладают с открывшимися в них силами, то будут жестоко наказаны за это собственным даром, а способности Энейры мало того, что были разбужены резким, болезненным толчком, так еще и оказались очень сильны…. Поверь, ей очень непросто сейчас… – произнеся столь долгую тираду, Матерь Вероника замолчала и, посмотрев на закаменевшее от внутреннего напряжения лицо Ставгара, тихо произнесла. – Я не могу тебе дозволить свидания с Энейрой, но позволю взглянуть на нее, если ты пообещаешь мне хранить молчание, и не будешь пытаться заговорить с нею.

– Я обещаю, Матушка… – глухо произнес Бжестров, и Матерь Вероника, подозвав к себе одну из сидящих в комнате, молчаливых наперсниц, что-то тихо спросила у нее. Девушка, с почтением склонив голову, ответила жрице едва уловимым шепотом, из которого Ставгар разобрал лишь «западная молельня», и Матерь Вероника, благосклонно кивнув девушке, встала…

– Следуй за мною, Бжестров.

Мало кто из мужчин мог похвастаться тем, что был допущен во внутреннюю, тайную часть Святилища Малики, и теперь следующий за жрицей Ставгар мог лишь молча дивиться узости окутанных вечным сумраком коридоров – из-за массивных стен они казались вырубленными в скале и Ставгару мерещилось, что он очутился в одной из горных пещер или в позабытой штольне… Каменные своды точно давили на него всей своей немалой массой, сжимали в своих неуютных тисках, и Бжестров вдруг почувствовал, что ему не хватает воздуха и света…

– Мужчинам трудно понять… – словно бы ощутив овладевшие молодым воином чувства, Матерь Вероника остановилась, и, повернувшись, к Бжестрову, огладила одну из гладких стен. – Утроба оберегает, хранит и лелеет, во мраке и молчаливом смирении растит в себе будущее. Воинам, привыкшим к непрестанной борьбе, это чуждо, хоть вы и вышли из нее, подобно остальным. Все женщины в той или иной мере носят в себе эту, дарованную Маликой силу. Подумай, сможешь ли ты принять ее в Энейре? Как выяснилось, богиня одарила ее щедрее прочих!..

Произнеся это, не то наставление, не то предупреждение, старая жрица смолкла, а Бжестров упрямо вскинул голову.

– Я люблю Энейру Ирташ… Такой, какая она есть…

Если Матерь Вероника и ожидала иного ответа, то ничем не выразила своего разочарования. Она лишь кивнула головой и, завернув в боковой коридор, произнесла.

– Помни, что обещал молчать…

Бжестров шагнул за нею в боковой проход и уже в следующий миг замер – внезапный широкий поток света после столь долгого сумрака на несколько мгновений словно бы ослепил его, но потом он увидел, что стоит в арке, выходящей в небольшой, квадратный, вымощенный плитами дворик. Арка, в которой оказался Ставгар, была полускрытая статуей Малики, а у ног изваяния стояла Энейра в темно-сером, украшенном вязью из рун, одеянии послушницы. Льющийся сверху свет отсвечивал янтарем в ее русых косах и золотил бледную кожу, но сама молодая женщина словно бы и не чувствовала ласковых солнечных прикосновений – строгая и сосредоточенная, словно воин перед боем, она молилась, прижав руки к груди. Ставгар видел, как беззвучно шевелятся ее бледные губы, как дрожат густые, прикрывающие взгляд ресницы…

Массивная тяжесть камня еще больше подчеркивала тонкость фигуры Энейры, показавшуюся Бжестрову беззащитной и исхудалой – в безотчетном порыве он сделал шаг вперед, намереваясь обнять и защитить любимую им женщину от всего света, но, вспомнив предупреждение Матери Вероники о том, что неожиданное волнение может навредить Энейре, замер на самой границе света и тени.

На счастье, его движение осталось незамеченным погруженной в молитву женщиной – она не вздрогнула и не обернулась, и застывший безмолвным изваянием Бжестров смотрел на нее до тех пор, пока Матерь Вероника не тронула его за рукав, показывая тем самым, что время короткого свидания вышло. Ставгар беспрекословно отступил в тень приведшего его в молельню коридора, но когда они со старой жрицей отошли на безопасное расстояние, заговорил.

– Матушка, я сделал все, как вы сказали, так выполните теперь и мою просьбу. Это важно, прежде всего, для Энейры.

По-прежнему шествующая впереди Ставгара Матерь Вероника остановилась и повернулась к Ставгару.

– Чего ты еще хочешь?.. Сам ведь видел – для иных свиданий время не наступило…

– Просто скажите Энейре, что я сделаю все, чтобы вернуть честное имя ее роду. Добьюсь того, чтобы незаслуженный позор был смыт с ее семьи. – Твердо произнес Ставгар, и старая жрица наградила его долгим, пристальным взглядом.

– Обещания ничего не значат, Бжестров. Твой отец в свое время тоже много чего обещал Мартиару Ирташу, но не сдержал слова…

– Мой отец? – не в силах понять, на что намекает жрица, Ставгар, шагнул вперед. – О чем вы говорите, матушка? Мы были соседями в Райгро, не более…

Но Матерь Вероника ответила на его порыв лишь тем, что холодно взглянула на Бжестрова и тихо произнесла.

– Не меня расспрашивай, а своих родителей… Я же скажу тебе лишь одно – ни живым, ни мертвым Ирташам не нужны пустые обещания. Только дела…

Просторный дом, в котором семейство Бжестров обитало во время своих визитов в Ильйо, встретил Ставгара привычным с самого детства уютом – богатым, но не режущим глаз. Затейливая резьба лестниц и дверей, застеленные шкурами полы, натертая до блеска серебряная и позолоченная утварь на полках в обеденной зале – все здесь было почти таким же, как в родовом имении в Райгро, лишь цветные витражи на окнах соответствовали царящим в Ильйо вкусам, но веселая игра окрашенных в желтое, алое и зеленое лучей, показалась готовящемуся к нелегкому разговору Ставгару слишком яркой и неуместной…

– Сынок! – Лиадана Бжестров, отложив шитье, встала из кресла навстречу еще не успевшему стряхнуть с себя дорожную пыль Ставгару. – Где ты был так долго?

Бжестров поднес к губам протянутые к нему руки матери и почтительно поцеловал унизанные перстнями пальцы.

– В Дельконе, матушка…

Лиадана с улыбкой взглянула на сына, провела освободившейся рукою по его волосам.

– Попросить Малику о милости можно было и здесь, сынок. Чем храм в Ильйо хуже Дельконы?

– Ничем, но именно Дельконские жрицы считаются самыми сведущими в травах и лечении… – отступив на шаг от матери, Бжестров снял с пояса кисет. – Я знаю, что Ведена снова ребенка ждет, а это тебе – чтоб головные боли не донимали…

Лиадана приняла из рук Ставгара кисет, и извлекла из него крошечный, с нанесенными темной глазурью рунами сосуд из глины. Коснулась пальцем залитого воском горлышка и перевела на сына ставший по-девичьи лукавым взгляд.

– Ты всегда был хорошим сыном, Ставгар, но только ли в лекарствах все дело?.. Признайся, всему виной некое письмо, которое тебе передала Ведена… Так?

– И это тоже… – Бжестров на мгновение опустил глаза, но потом вновь взглянул на мать и тихо спросил. – Что мой отец пообещал Мартиару Ирташу, мама?

– О чем ты? – Лиадана удивленно взглянула на сына, но ее холенные, сжимающие подарок Ставгара пальцы дрогнули, а все еще красивое лицо в одно мгновение словно бы постарело, и от внимания Бжестрова эти признаки не ускользнули. Он шагнул к матери, положил руки ей на плечи…

– Несколько дней назад меня упрекнули в том, что Бжестровы не держат слова…

Лиадана, не выдержав пристального, ищущего взгляда сына, опустила глаза и прошептала.

– Тот, кто сказал тебе такое, был пристрастен. Твой отец просто ничего не мог сделать… Незачем ворошить…

Ставгар видел, как от щек матери отлила кровь – ей было невмоготу говорить о давних делах, и это значило лишь одно – намеки жрицы были справедливы, и в прошлом его семьи действительно есть пятно… Хорошо скрытое, но от этого не менее позорное. В эти мгновения Бжестрову было жаль в один миг осунувшейся, словно бы испуганной матери, которая наверняка потом сляжет с головной болью, но он осознавал, что если он не узнает всего сейчас, то потом уже не добьется ответа… Ставгар чуть сильнее сжал плечи матери.

– Просто скажи мне, мама, что было между Мартиаром Ирташем и моим отцом?.. Или мне об этом у него спросить?..

При последнем вопросе сына Лиадана вздрогнула, а потом подняла на сына усталые глаза…

– Не надо… Вы снова поссоритесь, как тогда, когда ты отказался жениться на Вилле… Вы ведь даже не попрощались, хотя ты должен был под княжеские знамена стать… – Мать вздохнула и заговорила. Тихо, с трудом подбирая слова. – Мы должны были породниться с Ирташами и даже составили договор. После возвращения Мартиара из Реймета, Ведена должна была стать невестой его сыну – они лучше всего подходили друг другу по возрасту, но ты сам знаешь, что случилось той зимою… За мертвого невозможно выйти замуж… Никто не виноват.

– Значит, мой отец не вступился за честь сродственника… – медленно произнес Ставгар, а мать лишь тихо всхлипнула ему в ответ… Бжестров прижал ее к себе – слабую, поникшую.

– Прости, матушка… Я не хотел тебя огорчать…

– Очень своевременное замечание, сын… – обернувшись на голос, Ставгар увидел стоящего в дверях отца. Бажен Бжестров – рослый, широкоплечий, с изрядно выбеленной сединою гривой русых волос, был мрачнее осенней ночи. – Не далее, как позавчера наш Владыка сказал мне, что я не умею воспитывать сыновей. Зачем ты вообще вспомнил при нашем князе о Мартиаре Ирташе?.. Сам знаешь, что его имя даже в храмах не поминают…

Ставгар гордо вскинул голову и с вызовом взглянул на своего родителя.

– Знаю… Но не ты ли, отец, говорил мне, что все, в чем обвиняют Ирташа ложь? Тебе давно пора было обелить Мартиара от навета…

– Опять дерзишь? – Бажен шагнул вперед, прожигая Ставгара гневным взглядом. На несколько мгновений сын и отец застыли друг напротив друга: одинаково гордый разворот плеч, выраженье на лицах – точно отражение в зеркале… Различны лишь возраст и сложение: если Бажен был тяжеловесен, словно тур, то стройный, поджарый Ставгар казался молодым волком. Уже клонящаяся к закату сила старшего Бжестрова неожиданно обнаружила, что ей противостоит как-то незаметно выросшая ровня…

Лиадана перевела взгляд с сына на мужа и невольно всхлипнула: Бажен тут же повернулся к ней, умудрившись при этом помрачнеть еще больше.

– Это ты его надоумила?.. За моей спиной?!

Из-за прозвучавших в голосе мужа громовых перекатов Лиадана испуганно прижалась к Ставгару, а он обнял ее, прикрывая плечом от отца, и спокойно сказал.

– Я был в Дельконе, отец. Там мне сказали о договоре…

– Делькона?!! Вот ведь змеиное логово! – Бажен, что было силы, стиснул кулаки. Казалось, что он вот-вот бросится на сына, но через невыносимо долгое мгновение старший Бжестров тяжело вздохнул и уже более спокойно сказал. – Что ж, я всегда подозревал, что рано или поздно кто-нибудь решит сыграть на этом… Странно, что произошло это лишь теперь…

Кивнув каким-то своим мыслям, Бажен двинулся к лестнице, заметив.

– Пойдем, сын. Разговор нам предстоит долгий…

Ставгар задержался лишь на миг: поцеловав в висок испуганную и растерянную мать, он без слов направился за отцом.

Оказавшись в своей комнате, Бажен подошел к стоящему в углу сундуку и, извлекши из него длинную деревянную шкатулку, вернулся к столу. Тяжело опустившись в кресло, старший Бжестров, поставил шкатулку перед собой, и, подперев кулаком подбородок, погрузился в молчание.

Замерший у стола Ставгар, невольно вспомнил свою предшествующую размолвку с отцом – тогда все тоже произошло в этой же комнате, да и сам Бажен так же молчал, собираясь с мыслями, чтобы потом оповестить сына, что перед походом на Лакон он должен обвенчаться с Виллой Джеррев – ей семнадцать, она хороша собой, здорова и благонравна, а самое главное – это выгодный союз для семьи, и с отцом девушки уже все обговорено… Бажен сообщил о грядущей свадьбе так, словно это дело было уже давно решенным и не стоящим особого внимания, а потому сильно удивился, когда сын (видевший подобранную ему невесту всего раза два и то – издалека) спокойно заметил, что грядущую свадьбу, прежде всего, следовало обсудить с ним самим, а на Вилле он не женится ни до похода, ни после…

По мере слов сына, удивление Бажена переросло в ярость – доселе пестуемый им, ни в чем не знающий отказа, сын и наследник разом оказался, по словам отца, непонятно что возомнившим о себе, негодным и глупым щенком. Когда же Ставгар, несмотря на родительский гнев, так и не переменил своего решения, Бажен указал ему на дверь со словами: «Ну, коли война для тебя – лучшая невеста, то и ступай на нее. Можешь на ней же, и остаться – грустить не буду!»

Последующие три дня по-прежнему гневающийся отец не перекинулся с сыном даже парой слов, а когда пришла пора прощаться, Бажен и вовсе ушел к себе в комнату, позвав за собою исплакавшуюся за эти дни, тщетно пытающуюся примирить отца и сына Лиадану – даже в прощании с матерью непокорному отпрыску было отказано…

Так что не было ничего удивительного в том, что Ставгар покидал свой дом с тяжелым сердцем: последние слова отца легли на плечи молодого воина непомерным грузом, на душе царила тоска, а смотря на знакомые улочки Ильйо, он мнил, что видит их пестроту и оживление в последний раз… Именно это, все более усиливающееся предчувствие заставило Ставгара сделать на своем пути изрядный крюк: вначале он заехал к сестре и попросил Ведену о заступничестве для лесной травницы, а потом, едва ли не опустошив лавку с игрушками, Ставгар отправился к уже хорошо знакомому ему лесу под Эрглем. Пусть Эрка и не прольет по нему даже единой слезинки, но зато окажется под защитой, и не будет считать его позабывшим о своих же словах Высоким, которому попросту надоели их разговоры и возня с малышкой. Тогда это казалось Ставгару очень важным…

Зато теперь, стоя перед погруженным в молчание отцом, молодой Бжестров не испытывал ни волнения, ни страха, хотя и понимал, что сейчас услышит нечто такое, по сравнению с чем негаданная свадьба – действительно безделица, не достойная внимания…

Бажен же, тяжело вздохнув, провел широкой ладонью по дереву шкатулки, и произнес:

– Хотя этот договор уже утратил не только силу, но и смысл, я все же сохранил его – во избежание кривотолков и досужих сплетен. Теперь вижу – не зря. – И отец, отрыв шкатулку, вынул из нее пергамент и подал его сыну. – Читай.

Ставгар медленно развернул коричнево-желтый лист. Пробежал глазами по ровным строкам:

«В праздник Свечей Бажен Бжестров и Мартиар Ирташ смешивают кровь и дают клятву перед всей Семеркой помогать друг другу и защищать семью кровника, как свою.

В подтверждение и укрепление данного ими слова Бажен Бжестров и Мартиар Ирташ заключат союз между своими детьми, когда они войдут в надлежащий для брака возраст».

Чуть ниже под, скупыми строками текста, дата договора, витиеватые подписи и оттиски приложенных печаток – Беркут со стрелой – Бжестров, рвущий узду конь – Ирташ…

Увы, короткие и ясные слова договора не объясняли ни его причины, ни последующего клятвопреступного бездействия старшего Бжестрова… Ставгар, оторвавшись от документа, взглянул на отца. Бажен, поймав его взгляд, чуть качнул головой.

– С помощью этого договора Ирташ мог бы из меня веревки вить, но Мартиар не был жаден до княжеских милостей и никогда не просил у меня помощи, предпочитая все свои дела решать самостоятельно. Я лишь пару раз помог ему деньгами, когда в Райгро два года подряд были неурожаи из-за дождей и града… Наше кровничество осталось в тайне и, если бы не свадьба, договор бы меня совсем не тяготил…

Услышав слова отца, Ставгар нахмурился:

– Правильно ли я понял тебя, отец? Ты заключил с Ирташами союз, сам не желая этого? Но почему?

Бажен, услышав слова сына, откинулся к спинке кресла и сложил руки на груди.

– Причина этого очень проста, сын – она в тебе!

До этого момента Ставгар думал, что его уже ничего не сможет удивить, но теперь он только и смог, что изумленно взглянуть на отца, а Бажен, качнув головой, продолжил.

– Твоя мать, Ставгар, несмотря на неустанно возносимые Малике молитвы и щедрые дары храмам, всегда тяжело вынашивала и рожала, но самым худшим было даже не это, а то, что все, произведенные ею на свет младенцы, были девочками. Все – даже те, что родились мертвыми… С каждым годом, с каждыми такими родами, семейству Бжестров все больше грозила опасность остаться без наследника, и я, отчаявшись получить помощь в храмах, решил поискать удачи в другом месте.

В Райгро было хорошо известно, что в роду Ирташей иногда рождаются женщины, наделенные колдовским даром, а Нарсия Ирташ, как говорили, вполне могла бы оказаться Старшей жрицей одного их храмов Малики, если б не была так привязана к своей семье. Она была известной травницей, ее познания в ведовстве ни для кого не были секретом, и я решил обратиться к ней за помощью.

Нарсия Ирташ пришла к нам в дом – осмотрев Лиадану, она приготовила ей укрепляющие травяные сборы и дала осколок Небесного Железа, велев носить его отныне и все время, не снимая даже на миг, а мне… – Бажен замолчал, словно бы смутившись, но потом все же продолжил. – Мне было сказано, что наследника я получу лишь в том случае, если овладею своей женою в посвященную Воителю ночь, когда Волчья Луна светит на небе в полную силу, а в изголовье нашей кровати должен лежать обнаженный, залитый жертвенной кровью меч…

Я, признаться, не очень поверил во все эти хитрости, но утопающий, как известно, хватается и за соломинку, так что мы с супругой все сделали по слову колдуньи, и через месяц после произошедшего, стало ясно, что Лиадана понесла. Нарсия Ирташ навещала нас во все дни ее тягости – выпаивала мою жену травами, ворожила над ней, и благодаря этому обычные в таких случаях хвори не донимали Лиадану, а когда пришел срок, Нарсия сама приняла у нее дитя… Тебя… Передавая мне на руки уже омытого и завернутого в пеленки ребенка, старая колдунья сказала, что посланный мне Мечником наследник будет хорош собою, крепок здоровьем и станет славным воином…

Устав от долго рассказа, Бажен вновь замолчал, опустив голову, а потом, взглянув на сына, невесело усмехнулся.

– Как видишь, Нарсия Ирташ честно выполнила свою часть договора, и теперь я должен был с ней расплатиться за помощь. Я предложил ей денег и землю, но ведунья на это предложение лишь усмехнулась, и сказала, что платой за ее колдовство станет мое кровничество с Мартиаром Ирташем… Что ж, зная, как она относится к своему роду, я должен был такое предвидеть…

– Почему ты так говоришь об этом? – Ставгар, хмурясь, посмотрел на отца. Он был не только ошеломлен рассказом Бажена, но и сбит с толку проскальзывающими в голосе отца интонациями. – Чем нам могло помешать родство с Ирташами? Их кровь так же стара и чиста, как наша.

Бажен ответил сыну таким же хмурым взглядом.

– Чиста, не спорю… Но у Ирташей есть один изъян – они всегда предпочитали говорить правду в глаза, а потому за столько лет не нажили себе ни земель, ни положения, да, к тому же еще, и крепко вросли в Райгро – в Ильйо они не могли мне стать помощниками. Все, что мне было нужно, я от них уже получил, а для укрепления в Ильйо мне требовались другие союзники… Но я не мог сказать этого Нарсии Ирташ – в силе ее ведовства я уверился, и не хотел узнать, что она может сотворить, если я откажусь от выдвинутых ею условий. Если Знающая способна дать жизнь, то способна и отнять ее – я так понимаю…

После такого признания Бажена в комнате повисло тяжелое молчание. Бажен по-прежнему сидел в кресле – скрестив руки на груди, он смотрел на опустевшую шкатулку так, словно видел перед собою непонятно как забравшуюся на его стол мерзкую жабу…

Ставгар еще раз внимательно взглянул на того, кого до этого дня называл родителем. Бажен всегда был крут нравом, порою – жесток, но Ставгар никогда не думал, что за этими, вполне простительными для главы рода свойствами натуры, прячутся еще и неумеренное честолюбие вкупе с холодной, расчетливой подлостью… Впрочем, о таком не подозревал не только он – до поры, до времени обласканный Баженом более всех иных детей, наследник, но и сама старая ведунья. Нарсия Ирташ думала, что нашла для своего рода союзника, а на самом деле – впустила в свой дом ядовитую гадюку… Ставгар осторожно свернул пергамент и взглянул на отца. У него оставался лишь один вопрос.

– Ты так желал новых выгод и милостей, что ради этого предал семью кровника? Нашептал Лезмету отправить Мартиара на границу с Амэном… – голос Ставгара прозвучал негромко и подчеркнуто спокойно, но Бажен, услышав это полу-обвинение, полу-утверждение, вздрогнул, а потом еще и со всего маху ударил кулаком по столу.

– Нет!.. Я не нашептывал князю, чтобы он отправил Мартиара в Реймет, и уж конечно не по моему почину Ирташ потащил за собою в этот городишко всю свою семью, а амэнцы вторглись в наши вотчины… И потом я ничего сделать не мог, ведь был возле князя – на свадьбе его дочери в Гройденской пуще…

Бажен тяжело перевел дыхание, но потом, взглянув на застывшего изваянием сына, устало сказал.

– Моя вина лишь в одном – когда после подписания невыгодного нам договора с Амэном, Лезмет, в очередной раз, набравшись, стенал, что теперь его позор, как правителя, будет уже не скрыть, я предложил ему переложить часть вины на Ирташей. Истребленному под корень роду человеческая слава уже безразлична, зато я избавлялся от многолетней удавки на шее: Ирташи теперь – никто, а, значит, и заключенный между нами договор недействителен а, следовательно, никто уже не сможет использовать его против меня…

Ставгар выслушал отца с закаменевшим лицом, ничем не выдавая того, что творилось у него сейчас на душе, но когда Бажен замолчал, сказал.

– Ты ошибаешься, отец. Энейра, младшая дочь, Ирташа, жива – ни она, ни ее родичи не заслужили позора, который обрушился на них по твоей воле. Я добьюсь у Лезмета оправдания для этого рода…

– Вздор! – Бажен тяжело поднялся и мрачно взглянул на сына. – Своими просьбами ты лишь разгневаешь Владыку, так что оставь эту блажь, Ставгар – прежде всего ты должен защищать интересы своего рода! Ты – Бжестров, а не Ирташ! Что тебе до них?!

Ставгар коротко взглянул на опирающегося о стол Бажена, и с горьким прозрением ощутил, что теперь даже амэнский Коршун менее чужд ему, чем подаривший жизнь родитель… Как он мог быть настолько слепым все это время?!

Ставгар аккуратно засунул пергамент за пазуху.

– Да, я – Бжестров, и сделаю все, чтобы смыть с нашей семьи эту грязь. Я добьюсь справедливости для Ирташей, чего бы это мне не стоило, клянусь!

Сказав это, Ставгар вышел из комнаты, оставив за спиною упершегося ладонями в стол и словно бы закаменевшего родителя.

Олдер

Солнечные блики играли в воде выложенного белой плиткой бассейна, и из-за этого чешуя плавающих в нем больших рыб прямо огнем горела. Девочка лет одиннадцати и два мальчика лет семи, похожие между собою, точно две виноградины из одной грозди, бросали рыбинам подаваемый слугою корм, и те, лениво шевеля плавниками, подплывали к самой поверхности воды и, широко раскрывая беззубые рты, хватали предложенное угощение. Каждое движение рыб сопровождалось восторженными возгласами и громким смехом детворы, и Олдер, еще раз взглянув на веселящихся племянников, потер пальцами налитый болью висок. Сегодня для него в окружающем мире было слишком много шума, солнца, движения… Впрочем, сидящий напротив него на галерее Дорин – глава всего рода Остенов и двоюродный брат Олдера, истолковал его жест по-своему. В очередной раз налив в серебряный кубок темного вина, он придвинул его к руке Олдера и тихо заметил.

– Весть о недовольстве тобою Владыки, конечно же, уже широко распространилась по всему Милесту, но о степени этого самого недовольства говорить еще рано…

– Еще бы, не распространилась! – Олдер отхлебнул вина и, поморщившись, снова посмотрел на резвящихся у бассейна племянников. Если бы у его Дари была б хотя бы треть их веселости и жизненной силы… Право, он не просил бы большего… Подавив вздох, Олдер вернулся к едва не прерванному им же разговору. – Даже ребенку ясно, что если вернувшиеся из похода войска лишаются полагающихся им чествований, то наш Владыка недоволен как самим походом, так и тем, кто командовал войсками…

– Тем не менее, если бы князь Арвиген действительно был в гневе, тебе пришлось бы броситься на собственный меч, едва перейдя границу Амэна… – Дорин неспешно отпил из своего кубка, чуть прищурился, внимательно глядя на Олдера. – А это наказание слишком уж напоказ. К тому же, Владыка наверняка знает о твоем отношении ко всем этим пышностям. Разве не так?

– Князь Арвиген знает все… – несмотря на сдобренное травами вино, голова болела все больше, а потому улыбка Олдера получилась совсем уж вымученной. – Его глаза и уши есть в каждой спальне!

Дорин тихо фыркнул, хотя произнесенные слова вряд ли можно было назвать шуткой. Князь Арвиген, ради короны сживший со свету не только братьев, но и собственного сына, искал заговоры и измены повсюду, а его соглядатаи, именуемые «Очи Владыки» сплели в Милесте настоящую сеть, в которой запутались даже знатные семейства Амэна. Невидимые соглядатаи были повсюду и наблюдали за всеми – шлюха из веселого дома, глуповатый и шумный разносчик на площади и даже собственный, много лет прослуживший в доме слуга, могли оказаться глазами и ушами Владыки, но при этом вычислить их было трудно, даже имея колдовские способности. Олдер знал, что в войске за ним наблюдают множество глаз, подозревал некоторых десятников и сотников в доносительстве, но не мог быть до конца уверенным в своих выводах. Наушников словно бы защищал какой-то невидимый щит, но даже и здесь нельзя было сказать, что именно за магию применил амэнский Владыка…

То ли из-за этих мыслей, то ли из-за головной боли, подошедший к ним с новым кувшином вина слуга Дорина вызвал у Олдера какое-то инстинктивное неприятие, а когда прислужник, ставя на стол принесенный сосуд, на какой-то миг нечаянно коснулся тысячника, он едва смог удержать, готовую отдернуться в сторону руку. Ощущение было таким, точно его коснулось что-то противное и холодное – вроде мокрицы… При слуге Олдер не сказал ни слова, но когда тот вновь оставил мужчин рода Остенов самих, спросил у Дорина:

– Давно он у тебя? Я раньше его не видел…

Мгновенно поняв, что таилось за этим вопросом, Дорин улыбнулся самыми краешками красиво очерченных губ.

– Недавно, но в его преданности я уверен – он никак не может быть наушником Владыки…

Олдер не стал спорить – в конечном итоге старший его на какие-то три года Дорин, тоже был посвятившим свою силу Мечнику колдуном. Он командовал «Доблестными», но, в отличие от двоюродного брата, получив лет семь назад тяжелое ранение, сразу же ушел в отставку, и теперь вел спокойную и тихую жизнь в окружении множества слуг и домочадцев. Уход Дорина в тень оказался, в итоге, более чем своевременным, а вот сам Олдер слишком поздно понял, что представляет собой князь Арвиген, и оказался втянутым в бесконечные игры Владыки…

Олдер допил пряное, ароматное вино одним глотком – так, точно оно было затхлой водой, и вновь посмотрел на своего двоюродного брата, собираясь попросить у него в случае гнева Арвигена заступничества за Дари, но так и не произнес ни слова – ни с того, ни с сего болезненно защемило сердце, а уж на него Олдер еще никогда не жаловался. Выдохнув сквозь зубы, тысячник вновь посмотрел на резвящихся у бассейна детей.

Что с ним происходит?.. Почему дом Дорина с каждым часом все больше кажется ему душным склепом? Пытаясь разобраться в своих ощущениях, Олдер чуть прикрыл глаза – таким образом, он немного отгородился от яркого света и назойливой боли.

Дорина и этот дом он знал с самого детства – когда отец приезжал в Милест, то всегда останавливался у тогдашнего главы Остенов, и сам Олдер быстро сошелся с его сыном… В те далекие времена его и Дорина частенько принимали даже не за двоюродных братьев, а за родных – в этом были повинны общие для всех Остенов черты, но у Дорина они были по-настоящему точеными – красиво вырезанные крылья прямого носа, скульптурный лоб, миндалевидные, темно-карие глаза… Олдер рядом со своим братом смотрелся эдаким дичком, но последнее не волновало, ни Дорина, ни его самого.

Со временем детская дружба поутихла, превратившись в приязнь равных между собою воинов и колдунов – Олдер нередко навещал Дорина, дарил племянникам подарки и всегда был желанным гостем в этом доме, но никогда еще не чувствовал себя так паршиво среди знакомых с детства стен… Так что же изменилось за эти месяцы и в чем заключалась эта перемена – в доме или в нем самом?..

Висок Олдера словно бы пронзили раскаленной спицей – бездумно, почти не отдавая себе отчета в своих действиях, он сунул руку за пазуху и, вытащив расшитый платок, промокнул им выступивший на лбу холодный пот, провел по лицу мягкой тканью… Это простое движение почти мгновенно изничтожило боль – полотно словно бы смахнуло ее, точно прилипшую паутину. Олдер, все еще не веря тому, что вновь может мыслить ясно, чуть качнул головой, а Дорин, рассмотрев вышивку на платке, улыбнулся.

– Я рад, что ты через столько лет решил оставить все тени в прошлом и завел-таки, себе зазнобу…

Олдер коротко взглянул на Дорина, перевел взгляд на доселе сжимаемый в руке платок и тихо возразил.

– Ты ошибаешься, Дорин – у меня нет никакой зазнобы. Лишь подружки из веселых домов…

Сказав это, Олдер попытался убрать платок обратно – всем своим видом он хотел показать, что разговор на эту тему закончен, но Дорин удержал его руку и еще раз, внимательно взглянув на вышивку, произнес.

– У красавиц из веселых домов конечно же много талантов, но вот такое вышивание в них не входит… Это работа знатной девушки, так что признавайся уже, упрямец, с кем нам вскоре доведется породниться…

Произнеся последние слова, Дорин вновь улыбнулся, но Олдер, нахмурившись, решительно спрятал платок и произнес:

– Сейчас, ни о каких сердечных делах не может быть и речи – Арвиген еще не озвучил свою волю, а что на уме у нашего Владыки, не знают даже Аркосские демоны…

Вызов к Владыке Олдер получил, будучи уже в казармах… В запечатанной воском, с оттиском перстня князя Арвигена записке значилось «прибыть немедленно», и тысячник не стал с этим спорить. Передавший приказ и долженствующий сопроводить его в твердыню Арвигена слуга, отнесся к покладистости тысячника с тихим изумлением – обычно, амэнские аристократы не являлись пред очи своего князя в будничной одежде, но Олдер никогда не следовал этим правилам. Он – воин, и куртка «Карающих» для него – лучшее одеяние и в будни, и в праздники… Да и глупо рядиться, идя на возможную смерть… Последнее соображение Олдер, конечно же, оставил при себе, стараясь ни словом, ни движением не выдать того, что творится у него внутри.

Как бы то ни было, а вызов князя, что бы он не сулил, лучше бесплодного ожидания…

Небольшую заминку Олдер позволил себе лишь раз – в одном из коридоров он остановился и, вытащив из-за пазухи давнишний платок, вновь посмотрел на украшающую его вышивку. Этим напоминанием о лесовичке Олдер обзавелся совершенно случайно…

После договора с Крейгом, когда войска амэнцев уже возвращались на родину, Олдер на одном из привалов застал Антара за странным занятием. Сидя на земле – сосредоточенный, с полузакрытыми глазами, он медленно водил пальцами по линиям вышивки расстеленного перед ним платка… Олдеру хватило одного взгляда, чтобы узнать эту работу, эти мелкие стежки, образующие почти что живой рисунок… Тысячник шагнул вперед.

– Антар!

Чующий вздрогнул и открыл глаза.

– Глава. – В следующий миг он попытался спрятать платок, но Олдер, заметив движение Чующего, лишь слегка качнул головой.

– Я узнал эту вещь Антар. Зачем она тебе?

Антар поднялся, покорно склонил голову.

– Я захватил платок из сруба перед уходом. Хотелось узнать, выжила ли девочка…

На губах, внимательно наблюдающего за смущением пожилого Чующего колдуна, мелькнула слабая улыбка.

– И как? Узнал?

Антар не стал отпираться.

– Да глава. Она жива и благополучна настолько, насколько это возможно…

– Что ж, значит эта вещь тебе больше без надобности. Отдай. – Олдер протянул было руку за платком, но встретившись с настороженным взглядом Чующего, вновь усмехнулся. Правда, в этот раз усмешка была невеселой.

– Я не собираюсь причинять ей вред, Антар. Лесовичка честно выиграла свою свободу, а для меня эта вещь будет напоминанием…

Антар, не осмелившись больше перечить, отдал Олдеру платок лесовички, и с тех пор, вышитая руками дикарки ткань всегда была при тысячнике. Вещь еще несла в себе отпечаток создавшей ее женщины. Взяв платок в руки, Олдер мгновенно ощущал так запомнившееся ему мягкое тепло, и это ощущение нравилось ему уже само по себе.

Конечно же, со временем отпечаток на платке ослабнет, а потом и вовсе исчезнет, но кроме этого, тысячнику нравилась и сама вышивка. Лесовичка по праву могла оправдать прозвище дикарки, ведь на ткани она вышила не розы или лилии, а самый, что ни на есть, настоящий чертополох. Разлапистый, гордо несущий свои соцветия, сорняк, казался живым и даже на вид был колючим и упрямым. Несколько его стеблей были сломаны так, точно по нему конь прошелся, но вышитое растение словно бы излучало упрямое упорство и всем своим видом показывало, что никакие невзгоды не в состоянии пригнуть его к земле, и Олдеру думалось, что между ним, и колючим упрямством с вышивки есть нешуточное сходство… Его тоже ломали, и не раз, но он всегда вставал с колен и находил выход… Найдет и теперь – ради Дари…

Тысячник знал, что одним из любимых ходов Владыки было вытребовать к себе, в качестве малолетнего чашника или иного слуги, любимого отпрыска того или иного аристократа. Ребенок, находясь при князе, становился, по сути, заложником и мог погибнуть из-за любого проступка родителя: безразлично, явного или мнимого… Так уже было, и не раз, и Олдер уже давно поклялся себе, что его Дари никогда не попадет в руки к Арвигену, и именно поэтому даже не выказывал слишком явной приязни к сыну…

Проведя рукою по выпуклому рисунку, Олдер вновь спрятал платок и направился за слугой… Еще через несколько поворотов и коридоров, тысячник с сопровождающим вышли в один из обширных внутренних дворов княжеской твердыни и направились в сторону соколятни. Это можно было бы счесть доброй приметой – в окружении столь любимых им птиц Владыка редко выказывал свой гнев, но кто мог сказать, что на уме у князя Арвигена…

Войдя в помещение Олдер, завидя князя, преклонил колено и опустил голову.

– Моя жизнь принадлежит тебе и твоему роду, Владыка…

Это было традиционное приветствие, но Владыка не торопился с ответом. У Олдера уже затекло колено, а Арвиген, словно бы и не замечая склонившегося перед ним тысячника, продолжал беседовать с сокольничим о плохом пищеварении у одной из птиц… И лишь закончив этот, без сомнения важный разговор, словно бы рассеяно заметил.

– Ты так быстро пришел, Олдер из рода Остенов – я даже не ожидал… Встань… К чему церемонии…

Тысячник немедля воспользовался предоставленной ему возможностью, не забыв при этом мысленно фыркнуть: все слова, произнесенные Владыкой – ложь. Арвиген наверняка продумал эту встречу до малейшего жеста, и теперь привычно лицедействовал, а ему, Олдеру, оставалось лишь подчиняться…

Арвиген же, передав крупную самку ястреба слуге, слегка кивнул головою Олдеру, приглашая его тем самым следовать за собой, и двинулся вдоль устроенных для птиц клетей с насестами.

– Я слышал, в этом походе тебе пришлось столкнуться с множеством препятствий?

Услышав вопрос Владыки, Олдер чуть дернул плечом.

– Трудностей было не больше, чем в других кампаниях, Владыка…

Арвиген повернулся к тысячнику, уголки его бескровных губ поднялись в едва заметной усмешке…

– Мне нравится, что ты никогда не оправдываешься, Олдер… Другой бы на твоем месте, да хоть тот же Ревинар, уже бы рассказывал мне о полученных им в сражении ранах, о коварстве крейговских лазутчиков, непроходимости тамошних болот и о том, что в Крейге неожиданно появились полководцы, которые смогли бросить ему вызов.

Лицо Олдера при последних словах Владыки осталось непроницаемым, но кулаки чуть заметно сжались. Уже донесли, расписав во всех подробностях… Мрази… А Арвиген, так и не дождавшись от Олдера ни одного слова, продолжил.

– На самом деле я хоть и сержусь, когда мои пожелания не выполняются, но понимаю, что любой мой воин имеет право на ошибку, ведь даже великолепно обученные соколы порою промахиваются во время охоты…

Произнеся это, Арвиген подозвал одного из сокольничих и, велев принести ему Стремительного, неспешно принялся осматривать поднесенного ему на перчатке сокола. Олдер же молча, наблюдал за Владыкой, в который раз поражаясь тому впечатлению, которое Амэнский Владыка производил на большинство людей…

Ростом чуть пониже тысячника, с худой и словно бы ломкой фигурой, Арвиген со спины мог показаться гораздо моложе своего уже весьма почтенного возраста, тем более, что его тусклые, с уходом в столь нетипичную для амэнцев рыжину, волосы почти не несли в себе седины, но стоило князю повернуться к кому-либо лицом, как это наваждение рассеивалось без следа.

Крупные залысины не только делали зримо выше и без того немалый лоб князя, но еще и подчеркивали его орлиный нос и надменно-хищные черты. Впечатление несколько портила по-старчески дряблая, покрытая коричневыми пятнами кожа, но все это искупалось гипнотическим взглядом водянистых, почти бесцветных глаз… Лишенные всяческого выражения, равнодушные, словно бы у змеи – они вызывали у людей подспудный страх, но Олдер испытывал лишь настороженность и какую-то непонятную гадливость, которую ему с годами становилось все труднее скрывать…

Между тем Арвиген, осмотрев и накормив птицу, вновь взглянул на Олдера и продолжил прерванный им же самим разговор.

– Единственное, чем ястребы и соколы отличаются от людей, так это тем, что неудача не ослабляет их, и я хочу знать, не сломала ли тебя твоя ошибка… Излови мне крейговского беркута, Олдер!

Услышав такой приказ, тысячник позволил себе удивиться. Вопросительно вскинул брови.

– Речь идет о младшем Бжестрове, Владыка?

Арвиген ответил ему легкой усмешкой.

– Именно… Он поставил под сомнение нашу силу и должен поплатиться за это… Приведи его ко мне живьем, но, охотясь за молодым беркутом, помни, что мы пока не будем нарушать заключенный с Крейгом договор…

Пытаясь скрыть обуревающие его чувства, Олдер склонил голову.

– Сделаю все по твоему слову, Владыка…

На этот раз Арвиген усмехнулся уже совсем явственно.

– С учетом того, как этот Бжестров повел себя на переговорах, эта охота должна прийтись тебе по вкусу, Остен… И еще, на поимку беркута я даю тебе четыре месяца, так что у тебя будет время повидаться с семьей…

Олдер поднял голову, спокойно взглянул в змеиные глаза князя.

– Благодарю, Владыка… Но первым делом я проверю, как обстоят дела в имениях…

Глаза Арвигена чуть заметно прищурились.

– Ненадежный управляющий?

Олдер пожал плечами.

– Любой управляющий надежен лишь до тех пор, пока знает, что его счета могут проверить в любое мгновение, Владыка…

Арвиген согласно кивнул головой.

– Ты разумен, Олдер… Надеюсь, что через четыре месяца я вновь смогу назвать тебя своим лучшим военачальником! А теперь – ступай!

Выходя из соколятни, Олдер не смог сдержать облегченного вздоха – Арвиген ни разу не упомянул о Дари, и это не могло не радовать, хотя полученное Олдером задание являлось отнюдь не простым. Но об этом тысячник решил поговорить не с Дорином, а с по-прежнему коптящим небо Ириндом. Старый вояка и теперь не утратил былой хватки, так что вполне сможет помочь ему парой советов, а еще Иринд должен был купить для Дари подарок…

В отличие от Владыки, годы оказались к Иринду беспощадны: старый «Карающий» усох до невозможности и почти полностью облысел – похожие на пух, волосы сохранились у Иринда лишь на затылке и возле ушей. Этот встопорщенный венчик вкупе с морщинистой шеей и оказались как раз теми штрихами, что придали отставному тысячнику полное и окончательное сходство со старым грифом: теперь лишь глаза под красноватыми веками остались у согнутого прожитыми годами Иринда прежними – внимательными, умными, с острым, проницательным взглядом…

Впрочем, характер и манеры Бывшего «Карающего» тоже не претерпели особых изменений…

– Мог бы и ко мне сперва зайти, прежде чем к нашему Владыке дурным козлом переться… – Иринд начал привычно ворчать, едва Олдер, устроившись напротив своего давнего знакомца, упомянул о вызове к Арвигену. – Владыка наш хоть и считается непредсказуемым, в своих настроениях весьма логичен… И определить их можно по последним событиям в Милесте, так что я вполне мог тебя просветить…

Иринд перевел дух и чуть покачал головой – по всему было видно, что он собирается прочесть своему давнему выкормышу еще одно нравоучение, но, увидев мелькнувшую на губах Олдера невеселую усмешку, Иринд решил отложить ворчание на потом и, прищурившись, спросил:

– Если я не разучился понимать твои гримасы, Олдер, то мое брюзжание несколько запоздало и все обошлось?

– Как сказать… – Олдер не торопился с ответом. Глядя на то, как Иринд разливает по принесенным слугою стопкам васкан – распитие лендовского напитка за неспешным разговором уже давно стало у Иринда едва ли не ритуалом – тысячник вспоминал совсем иные времена, и иные разговоры… На какой-то миг время слово бы изменило свой бег – прошедшие годы словно бы ухнули в никуда, и Олдеру показалось, что он очутился в той самой, отмеченной взятием Реймета, зиме и теперь беседует с Ириндом о Мартиаре Ирташе…

Уже в следующее мгновение наваждение сгинуло, а Олдер еще раз взглянул на руки Иринда, затянутые, несмотря на теплое время года, в некое подобие вязаных перчаток без пальцев, и уточнил:

– Суставы?

– Нет. – Иринд закончил священнодействовать над стопками и придвинул к себе свою порцию. – Холод… Теперь я мерзну даже летом – смерть уже вплотную дышит мне в затылок и выхолаживает кровь, а я все никак не соберусь на свидание к этой красотке…

Словно бы в подтверждение своих слов, Иринд поплотнее запахнул свою теплую куртку с высоким воротом и поправил укутывающую ноги медвежью шкуру. Лишь после этого он, опрокинув стопку, довольно крякнул и наградил Олдера еще одним цепким взглядом.

– Ну, рассказывай уже о том, чем тебя наш Владыка «порадовал»? Я, в отличие от тебя, колдуна, мысли читать не умею…

Усмехнувшись на привычное брюзжание Иринда, Олдер начал свой, отнюдь невеселый, рассказ… Иринд слушал его, привычно прикрыв веки, а по окончании, тихо заметил.

– Хорошо, что я уже давно в отставке. Ради пустой прихоти «карающих» стали отсылать за добычей, точно собак…

Олдер на это чуть заметно качнул головой, а складки у его губ обозначились еще резче, когда он сказал.

– В этом как раз вся соль наказания. Арвиген решил напомнить мне, что я – всего лишь орудие, ведь моя жизнь, согласно присяги, принадлежит ему… Но приказы исполняются по-разному…

– Ты прав. – Иринд откинулся в кресле и вновь чуть прикрыл глаза, раздумывая над создавшимся положением. Через некоторое время изрек: – Дороги в Крейге и Ленде неспокойные – купцы даже не мыслят свои обозы без охраны, а крейговцы хоть и не любят нас, но ценят наше вино. Ты, с небольшим отрядом, вполне бы мог всем этим воспользоваться…

Олдер чуть заметно качнул головой.

– Эта мысль пришла и мне в голову, но она не очень удачна. По мне и моим людям слишком хорошо видно, чем именно мы торгуем… Я оставлю эту задумку на тот случай, если ничего другого не останется…

Иринд со всем по-птичьи склонил голову к плечу.

– Прости, Олдер, но Бжестров сам к тебе в руки не приедет, а имения этой семьи – в Райгро…

Но тысячник на это возражение лишь упрямо мотнул головой, а потом Олдер слегка нагнулся вперед, его черные глаза блеснули…

– Приедет… Если его желание пустить мне кровь – не простая похвальба, то Бжестров непременно появится на границе с Амэном, если вдруг узнает, что наш Владыка отправил меня за все заслуги в ссылку в одну из тамошних крепостей… Гарнизоны там небольшие, крейговцы это знают.

– Я понял тебя… – Иринд налил себе очередную порцию васкана и с усмешкой взглянул на Олдера. – И ты, шельма, очень своевременно озвучил свои желания, ведь мой племянник уже два месяца занимается крейговскими лазутчиками и принесенными ими сведениями. Так что можешь быть спокоен – весть о твоей опале и месте, где тебя можно будет сыскать, разлетятся по всему Крейгу так быстро, как только это будет возможно…

– Спасибо… – Олдер наконец-то опорожнил свою стопку, которую во время всего предшествующего разговора лишь грел в ладонях, и тут же резко сменил тему. – А как обстоят дела с тем, о чем я просил тебя раньше?

– Неплохо. – Иринд усмехнувшись, вызвал слугу и, отдав ему короткий приказ, вновь повернулся к Олдеру.

– Это действительно дорогая вещь – не в упрек тебе, Олдер, но не слишком ли это будет для твоего ребенка?

Услышав такое замечание, Олдер мгновенно помрачнел.

– Я уже давно не видел у Дари улыбки – возможно, хоть это его немного развеселит…

Энейра

Я аккуратно выкопала белый корень и положила его в корзину – к уже убранным с грядки собратьям, повернулась, чтобы взяться за следующий, да так и застыла на корточках с ножом в руке, пораженная одной простой мыслью: уже осень! И это будет первая моя осень, которую я встречу не в ставшем мне родном лесу, а среди суровых стен Дельконы…

На какой-то миг мне очень захотелось вернуться под сень так долго бывшего мне домом сруба, но я, тряхнув головой, отогнала это желание: даже если дом не порушен и мне удастся заново вдохнуть жизнь в пасеку, это не приблизит меня, ни к Мали, ни к Ирко… Их души уже далеко от тех мест – в ту беспокойную ночь дух Ирко сказал мне, что Большой медведь принял его и дочку под свое покровительство, а это означает, что души дорогих мне людей ушли навсегда по неведомым для меня тропам. Воскрешая и привязывая к прошлому их тени, я не помогу им – наоборот, принесу вред…

Тряхнув головой, я вернулась к положенной мне сегодня в урок храмовой грядке, но собрать с нее все, напитавшиеся целебным соком растения, мне так и не удалось: подошедшая ко мне младшая сестра сказала, что Матерь Вероника хочет со мною побеседовать… Что ж, желание Матери – закон. Отнеся собранные мною корни для просушки, и сполоснув руки, я направилась в комнату старшей жрицы.

Проходя по ставшим уже привычными темным коридорам, я вновь ощутила присутствие той силы, которой был напоен храм, и снова тряхнула головой – с одной стороны сила Малики помогала мне совладать с собственным пробудившимся даром, но с другой словно бы усыпляла, погружая в череду одинаковых дней, а такому покою я почему-то теперь противилась, хотя совсем недавно жаждала его всей душой…

В самом начале мне пришлось особенно трудно – несмотря на данный мне Кридичем амулет, всплески пробужденного дара выливались то в мучительные ночные видения, то в болезненный, ледяной озноб, то в головокружение, при котором краски и звуки мира сливаются в одну яркую и нестерпимо-шумную круговерть… Именно в такие минуты мне становилось действительно страшно – казалось, еще чуть-чуть, и я перейду какую-то невидимую грань, из-за которой уже не будет возврата, но в самый последний момент волна затопляющей мое сознание силы начинала сходить на нет…

Тем не менее, укрепляющие и успокаивающие отвары, мерный и строгий ритм обители, а самое главное, бесконечные упражнения в сосредоточении, которые мне давала матерь Вероника, приносили свои плоды. Текущая по моим жилам сила уже не казалась мне бурлящим потоком – я не захлебывалась и не тонула в ней, и все чаще подчиняла ее приливы и отливы своим желаниям.

Матерь Вероника, поняв, что первый и самый мучительный этап овладения даром для меня закончился, тут же увеличила долю моих ежедневных упражнений и молитв, к тому же теперь во время них меня все чаще старались вывести из хрупкого равновесия резким окриком или неожиданно возникшей марой…

Именно поэтому, приехавшего навестить меня Ставгара, в первый миг я приняла за одну из таких, щедро расточаемых мне матерью Вероникой ловушек, в которую я в этот раз едва не угодила. Мне стоило немалых сил продолжить молитву без единой запинки или лишнего движения, но потом, бросив из-под ресниц еще один взгляд на замершего в проеме Бжестрова, я убедилась, что в этот раз цели старшей жрицы были иными. Безмолвное свидание было испытанием не только для меня, но и для него… Более того, именно для Ставгара оно было гораздо более мучительным – я видела это по его лицу…

В кругу жриц я ни разу не обмолвилась, ни об этой встрече, ни о своих выводах, и вот теперь, спустя несколько дней матерь позвала меня для беседы, и я понимала, что говорить мы будем именно о Ставгаре… Но что я могла сказать о нем матери Веронике сверх того, что она и так знает? Ведь именно она отправляла письмо сестре Бжестрова – совесть не позволяла мне просто исчезнуть, не оставив по себе никаких известий…

Я задумчиво покачала головой – гадание ни к чему не приведет. Матерь Вероника сама скажет, зачем ей понадобился этот разговор…

Матерь Вероника ожидала меня в своих покоях: она отослала от себя наперсницу, и это убедило меня в том, что наш разговор пойдет о том, что не предназначается для ушек молоденькой и любопытной Лиары… Со мною будут говорить о Ставгаре…

Я поклонилась освещенной солнцем фреске с изображением Малики, потом повернулась к Старшей.

– Вы хотели видеть меня, Матушка?

– Присаживайся, дитя мое… – Матерь Вероника улыбнулась и указала мне на кресло подле себя, а когда я воспользовалась ее предложением, добавила – Я думала, что ты сама решишься поговорить со мной, но ты молчишь, Энейра, и потому я сама тебя спрошу. Что ты думаешь о Ставгаре?

Задав такой вопрос, Матерь Вероника наградила меня пристальным и цепким, отнюдь не старушечьим взглядом, а я с трудом удержалась от того, чтобы закусить губу. Я ведь ожидала такого поворота, думала о нем.

– Ставгар – смелый и разумный воин. Крейгу давно не хватало такого заступника. – Я не покривила душой, произнеся эту похвалу. В Делькону новости доходили быстро – Матерь Вероника и еще некоторые Старшие жрицы состояли в переписке со многими знатными семьями, так что я знала и о том, чем закончилось очередное столкновение с Амэном, и о том, как Бжестров проявил себя в этом походе.

Но Матерь Вероника, услышав мой ответ, чуть качнула головой, и снова спросила.

– Ты была рада увидеть его?

Я на миг опустила глаза.

– Да, Матушка. Я рада, что он жив и здоров.

На это раз Матерь Вероника позволила себе чуть-чуть нахмуриться.

– Ставгар не только хороший воин. Он еще молод, благороден, хорош собою и любит тебя. Приехав сюда, он добивался минутного свидания десять дней – согласись, такое упорство чего-то да стоит…

Сказав это, Старшая замолчала, наградив меня многозначительным взглядом, но я промолчала, ничего не ответив на это замечание, и Матерь Вероника продолжила.

– Я стара, но я вижу многое – Бжестров готов отдать жизнь и душу за твою благосклонность. Неужели тебя это совершенно не трогает?

Я мимовольно сжала кулаки – жрицы из Дельконы были добры ко мне и стали настоящей опорой, но я хорошо помнила, как они в свое время восприняли Ирко. Теперь же Матерь Вероника напрямую расспрашивала меня о том, что я чувствую к Бжестрову, но я не хотела делать ее поверенной в своих сердечных делах. Я и сама не знала, что испытываю к Ставгару: тот его единственный поцелуй еще долго волновал мне кровь, но в тоже время меня почти что страшила его страсть – слишком сильная, слишком жаркая, она почти что не оставляла мне выбора, я мне не нравилось чувствовать себя загнанной в угол… А еще меня тревожила мысль, что такой расспрос ведется неспроста и Матерь Вероника может использовать влюбленность Ставгара для непонятных мне целей, но меньше всего мне хотелось, чтобы он оказался игрушкой в чужих руках… Придя к такому выводу, я выпрямилась в кресле и, вскинув голову, посмотрела в глаза жрицы.

– Я думаю, что Ставгар необходим Крейгу и считаю его благородным и честным человеком, но его любовь меня страшит, и я надеюсь, что со временем он, все же, охладеет ко мне и будет искать себе пару среди равных.

Матерь Вероника покачала головой.

– Ты ошибаешься, дитя мое – ты равна ему во всем. Ирташи не менее родовиты, чем Бжестровы…

– Неужто мне надо напоминать Вам, Матушка, что имя Ирташей опозорено! – Произнесла я с неожиданной даже для себя горечью, и, поняв, что перешла на почти что непозволительный тон, закусила губу, но Матерь Вероника не стала упрекать меня за дерзость. Погрузившись в молчание, она о чем-то раздумывала на протяжении нескольких минут, а потом тихо сказала:

– В этом храме всегда будут чтить память Мартиара, чтобы не произошло. А теперь ступай… Я ведь, кажется, оторвала тебя от дневных обязанностей…

– Я все наверстаю, Матушка. – Встав из кресла, я склонилась перед Старшей и поспешила покинуть ее комнату. С плеч точно гора свалилась – мне казалось, что своим ответом я спасла и себя, и Ставгара от какой-то хитроумной игры.

После этого разговора моя жизнь в Дельконе вернулась в привычную колею, но спокойные дни продолжались совсем недолго: в один из вечеров, выйдя во внешний двор, я увидела возле гостевого дома необычное оживление – слуги какого-то, приехавшего в Делькону за исцелением богача, вовсю суетились около носилок, помогая подняться на ноги своему господину. Тот же, хоть и с трудом, но встал, и, опираясь на плечо одного из слуг, откинул с головы капюшон укутывающего его дорожного плаща. Прямые, похожие на солому волосы тут же рассыпались по плечам приезжего, а я, благословляя ранние осенние сумерки, отскочила за угол, опознав в приезжем Владетеля Славрада!

Из своего укрытия я видела, что обязанная сегодня принимать гостей Дельконы Мителла смотрит на исхудавшего и измученного Славрада с состраданием – он, похоже, действительно маялся из-за ран, но я, ни на мгновение не поверила, что Славрад явился сюда лишь за исцелением. Очевидно, Владетель опять решил принять участие в сердечных делах друга без его ведома, и явился сюда для встречи со мной – прошлое ничему его не научило!

Немного успокоившись после такой, поднесенной мне Седобородым неожиданности, я с горькой улыбкой решила, что если уж Славраду так неймется, то я не стану слишком уж сильно от него таиться, и не ошиблась в своей догадке. Славраду понадобилось четыре дня, чтобы, передохнув с дороги, разговорить младших и отправиться во внутренний двор – помолиться в храме.

До святилища он, конечно же, так и не добрался, свернув к храмовым грядкам, у которых я была занята привычной работой. Я сразу же заметила его приближение – опираясь на палку, Славрад с трудом ковылял по узкой тропке прямо ко мне, но я и не подумала прерывать свое занятие и продолжала собирать целебные растения ровно до тех пор, пока надо мною не раздалось.

– И опять ты вся в земле, дочь Мартиара Ирташа. У тебя просто таки нездоровое для Высокой пристрастие к огородничеству, – усмехнувшись, я поднялась с земли и стала напротив Владетеля. Как бы ни были тяжелы раны Славрада, они не повлияли на остроту его языка.

Впрочем, мне теперь тоже не было нужды молчать.

– Глупо бояться испачкаться землей, из которой произрастают исцеляющие тебя травы, Высокий!

Я произнесла это совсем негромко, но этого оказалось вполне достаточно, чтобы улыбка Славрада истаяла без следа, а сам он глухо сказал:

– Я проделал очень нелегкий путь, Энейра, и считаю, что один разговор ты мне все же должна. Мы можем побеседовать без лишних ушей?

– Я не звала тебя сюда, Высокий, и не думаю, что задолжала тебе хоть что-нибудь, но если этот разговор чем-то поможет… – я не думала, что услышу от Славрада хоть что-то хорошее, но и бежать от него не собиралась, намереваясь решить все, возникшие у него вопросы, раз и навсегда. Оглядевшись и отметив, что наша беседа, кажется, не привлекла особого внимания, я направилась по одной из тропок вглубь двора – за густыми зарослями малины у внутренней стены располагалась пара вкопанных в землю лавок и такой же стол, на котором в ясную погоду жрицы разбирали только-то собранные травы. Сейчас здесь никого не было, и я присела на одну из лавок. Славрад тяжело опустился рядом, помолчал, глядя на этот раз в землю…

Украдкой наблюдая за ним, я видела, как он, опершись локтями на стол, то и дело постукивает пальцами по дереву. Славраду было сложно начать разговор, которого он так добивался, а я не спешила помочь ему. В конце концов, именно Владетелю и нужна эта беседа… Молчание понемногу затягивалось, но потом Славрад все же решился.

– У тебя много лиц, Энейра – селянка, ворожейка, Высокая, Жрица Малики… Какое из них настоящее? – подняв глаза от земли, Владетель наградил меня столь свойственным ему пристальным взглядом, но я в ответ лишь чуть улыбнулась.

– Они все правдивы, Высокий, да и ни тебе ставить мне это в упрек. Особенно теперь – когда выяснилось, что ты ищешь в Дельконе не излечения ран, а встречи со мною.

– Верно… – Славрад вновь забарабанил пальцами по столу, но почти сразу же прекратил это занятие – сжав руку в кулак, мотнул годовой. – Я не хочу ссориться с тобой, Энейра… Поверь… Возможно, я был груб прежде, но меня оправдывает как то, что я не знал, чья ты дочь, так и то, что я искренне желал помочь Ставгару. Ты ведь не знаешь его, как я… Не видела, каким он вернулся из Дельконы…

Славрад замолчал, словно бы собираясь с новыми силами, а я заметила.

– Может, я и мало что смыслю в мужской дружбе, но плести интриги за спиной приятеля – отнюдь не лучший способ ему помочь!

– Думаешь? – Славрад мрачно взглянул на меня. – Вполне возможно, что я поступаю, не слишком честно, но совесть у меня всегда была покладистой и сговорчивой, да и что прикажешь делать, если ваша Старшая сказала Ставгару, что малейшее волнение может причинить тебе вред?.. И что-то мне подсказывает, что досточтимая жрица не только сильно преувеличила грозящую тебе опасность, но и после не рассказала тебе всего, что вышло между ней и Ставгаром.

– Ты прав. Не говорила – лишь намекнула. – В этот раз я вынуждена была согласиться с Высоким, и не спускающий с меня испытующего, острого, точно нож взгляда Славрад, сокрушенно покачал головой.

– Я так и подумал… Кридич, если бы заподозрил что-то действительно неладное, поделился бы с нами своими соображениями, вот только Ставгар никогда не рискнет проверять на веру слова жрицы касательно твоего здоровья, так что Матерь Вероника может из него веревки вить – он даже не пикнет!

Я мимовольно сжала кулаки – сам не зная того, Славрад озвучил грызшие меня со дня беседы с Матерью подозрения.

– Что Матерь потребовала от Ставгара? – спросила я Владетеля, а он тихо хмыкнул мне в ответ.

– Пока что ничего, но из-за ее намеков он рассорился с собственным отцом…

– Даже так… – теперь я уже ничего не понимала, а Славрад, тряхнув головой, продолжил. – Стемба рассказал нам кто ты такая сразу же после твоего отъезда из лагеря, и Ставгар с Кридичем поклялись перед боем, что вернут честное имя Ирташам, во что бы то ни стало. И это не пустые слова, Энейра. Они уже пытались поговорить с Лезметом, да только князь их слышать не хочет! Но Ставгар от своего теперь не отступится и, ни опала, ни гнев Лезмета его не испугают…

Сказав это, Славрад замолчал и вновь выбил по дереву торопливую дробь самыми кончиками пальцев, а я, решив, что поняла, наконец, куда он клонит, спросила.

– Ты хочешь, чтобы я отговорила Ставгара от попыток вернуть моему роду честное имя?

Славрад искоса взглянул на меня, усмехнулся…

– Нет, Энейра… О таком и речи быть не может хотя бы потому, что я считаю, оправдание Ирташей вполне справедливым и позже собираюсь присоединиться к этой паре безумцев… Моя просьба заключается в ином – не отталкивай от себя Ставгара!

Произнеся такое требование, Владетель вновь принялся изучать доски стола, а я вздохнула.

– Ты уже говорил со мною о таком несколько лет назад… Помнишь, чем все закончилось?

– Помню… – в этот раз Славрад не обернулся на мой голос. Только еще ниже опустил голову и произнес. – Тогда я считал себя вправе приказывать, но теперь могу лишь просить. Не отнимай у Ставгара надежду, Энейра… Я ведь не о многом прошу…

Я медленно покачала головой.

– Ты понимаешь, о чем просишь, Славрад? Ложная надежда может быть хуже отчаяния, да и разочарование после нее ударит больнее.

Славрад, так и не подняв на меня глаз, невесело усмехнулся.

– Ты права… Но эта надежда не даст сейчас Ставгару потерять остатки здравомыслия и удержит его от совсем уж отчаянных поступков… Поверь, я не зря тогда задумывался о том, что ты опоила его приворотным зельем – до тебя он так себя не вел…

Я видела, чувствовала, что Владетель искренне переживает за друга, но предлагаемый им обман претил самой моей натуре, поэтому я возразила.

– Разве Ставгар до этого дня не влюблялся? Прости, но я не верю тебе, Славрад. Разве ты сам не упоминал о какой-то Либене?

– Либена? – Славрад повернул ко мне голову, и я увидела, как дрогнули его губы. – Либена была, да и остается первой красавицей во всем Ильйо – замужество и последующие роды ненамного уменьшили ее красоту, но в девичестве она была воистину прекрасна. Ослепительная и холодная, точно зимнее утро, и даже некоторая надменность ее не портила… В те годы по ней не сох разве что слепой, а я и Ставгар равно сходили по ней с ума. Она же, в свою очередь, выделяла нас из всех своих многочисленных поклонников, но в тоже время не предпочитала никого…

Произнеся это, Славрад, поймав мой взгляд, тряхнул головой и слабо усмехнулся.

– В это теперь трудно поверить, но тогда… Тогда я действительно был влюблен, а Либена… Либена же наслаждалась игрой, а в довершение, убедившись, что мы со Ставгаром находимся под ее властью, еще и решила устроить между нами состязание во время одной из княжеских охот. Сказала, что подарит поцелуй тому, кто ради нее прикончит затравленного охотниками тура, который к тому времени, будучи раненным, уже выпустил кишки лошади Бажена, да и его самого едва на рога не поднял…

Произнеся это, Славрад ненадолго замолчал, опустив глаза – он точно заново переживал ту давнюю историю, и я тихо произнесла.

– Я не требую от тебя рассказов о вашем прошлом, Владетель. Тебе не обязательно вспоминать то, о чем не хочется говорить…

– Ой, ли… – услышав мои слова, Славрад мгновенно подобрался, до боли став похож на изготовившегося к прыжку хорька. – Любопытство – основное женское качество, и я более чем уверен, что ты, дочь Мартиара Ирташа, наделена им в не меньшей степени, чем другие представительницы твоего пола! Тем не менее, ты права – я действительно не люблю вспоминать о той травле хотя бы потому, что, услышав слова Либены, струсил самым натуральным образом, а Ставгар… – Владетель вновь запнулся, но уже через миг, одарив меня новым цепким взглядом, продолжил. – Ставгар вошел в круг и одолел-таки зверюгу, но потом, когда Либена одарила его милостивой улыбкой, сказал лишь, что не требует от нее никакой награды и покинул место охоты. С этого самого дня холодная красавица перестала для него существовать, а я, оставшись первым и единственным, так и не решился воспользоваться плодами незаслуженной победы. В итоге, всего через пару месяцев, Либена стала женой пожилого Квестара…

Я рассказал тебе все это, Энейра, вовсе не для того, чтобы потешить твое любопытство. Я просто хочу, чтобы ты поняла – если Ставгар совершил подобное сумасбродство, будучи уже разочарованным, то ради тебя он решится и на откровенное безумие. В твоей власти не допустить этого, Энейра. Пойми это…

Теперь уже пришел мой черед опускать глаза.

– Я ничего не могу обещать тебе, Славрад…

Владетель же, поняв, что никакого утвердительного ответа ему от меня не добиться, с трудом встал из-за стола и сухо заметил.

– Я не прошу у тебя обещаний, дочь Мартиара Ирташа! Лишь сочувствия… Жрицы Малики должны быть милосердны, разве не так?

Сказав это, он ушел, оставив меня наедине со своими мыслями, а всего через несколько часов меня вызвала к себе Матерь Вероника – наш разговор со Славрадом не прошел мимо внимания жриц.

В этот раз Старшая не стала ходить вокруг да около, а сразу осведомилась, зачем Владетелю понадобилось со мною поговорить. Понимая, что она, если и не знает, то догадывается о сути нашей беседы со Славрадом, я рассказала Матери Веронике, лишь о его обеспокоенности создавшимся положением, не вдаваясь в особые подробности той действительно нелегкой беседы.

Старшая выслушала меня, молча, но по ее хмурому лицу было ясно, что произошедшее ей совсем не нравится. Когда же я закончила свой рассказ, она, задав еще пару вопросов, покачала головой.

– Вот уж чего я действительно не ожидала, так это таких вот посещений. Этот Славрад действительно с трудом стоит на ногах, но за то немногое время, что ему выпало у нас провести, не только смутил твой покой, но и успел вскружить головы двум младшим жрицам. И, боюсь, это только начало!

Я на миг опустила глаза, но, приняв решение, вскинула голову и посмотрела прямо в глаза Матери Веронике.

– Вы очень помогли мне, Матушка, но если мое пребывание здесь не идет Дельконе на пользу, я немедля покину эти стены.

Я произнесла это совсем негромко, но Старшая, тут же, подняла свою маленькую, сухую ладонь в предостерегающем жесте.

– Тише, Энейра… Никто не гонит тебя и Делькона всегда будет тебе защитой и опорой, но в связи с последними событиями я должна кое-что предпринять, и мои действия будут напрямую зависеть от твоего решения. – Матерь на миг замолчала, подчеркивая важность только что произнесенных ею слов, и, убедившись, что я восприняла их, как должно, спросила. – Скажи, ты уже задумывалась о своем будущем?.. Вернее, что тебя сейчас привлекает больше – повторное замужество или служение Малике?

В этот раз я непозволительно долго медлила с ответом – именно потому, что его не было. Мне было трудно представить кого-либо на месте Ирко, что же до Бжестрова, то после разговора с Владетелем во мне начало укрепляться нехорошее подозрение, что сближение между мною и Ставгаром может оказаться для него роковым. С участью жрицы все обстояло не лучше – характером я, видно, удалась в прабабку, и потому слишком хорошо понимала, что толстые стены Дельконы не только защищают, но и отгораживают меня от всего мира. К тому же, я в своей жизни привыкла выражать свое мнение больше действием, чем словами, и потому в Дельконе для меня был открыт лишь один путь – лекарки и травницы, но никак не Старшей или Наставницы.

Последние соображения я и высказала, добавив, что обучение с удовольствием бы продолжила, но, ни жрицей, ни женой я себя не вижу – по крайней мере, сейчас. Матерь же, выслушав такой, казалось бы, весьма неутешительный для нее ответ, не высказала даже тени недовольства, и лишь задумчиво покачала головой.

– Я живу намного дольше, а потому вижу все немного по-иному, Энейра – смерть мужа глубоко ранила тебя, но даже такая рана со временем зарубцуется – вполне возможно, что ты, встретив достойного тебя человека, еще захочешь создать свой семейный очаг и родить детей. Скажу сразу – я не вижу в этом ничего предосудительного, ибо участь жены и матери, терпеливое взращивание новой жизни, и есть наше постоянное женское служение Малике.

Что же до Храма… Открывшийся в тебе дар очень глубок, и ты еще сама не осознала всех его граней. В Дельконе с давних пор, краеугольным камнем была медицина, но, думаю, тебе будет полезно ознакомиться и с другой стороной накопленных нашими сестрами знаний. Я хочу отправить тебя в Мэлдин… Так амэнцы переименовали не так давно принадлежащий Крейгу Доржек…

При упоминании об амэнцах, моя спина невольно распрямилась, а кулаки сжались…

– Вы хотите отправить меня в Амэн, Матушка? – я изо всех сил старалась говорить спокойно, но слова выдали меня сами собой. – Зачем?

Матерь Вероника ответила мне тихой улыбкой.

– Хотя Доржек изменил свое название, его, большей частью, по-прежнему населяют наши бывшие соотечественники, а тамошние жрицы сохранили старые связи. Кроме того, их знания касаются в первую очередь не медицины, а ментальной магии…. И насколько я могу судить, это не только защита! Думаю, тебе будет небезынтересно перенять их опыт, особенно, с учетом того, что ты испытала на себе…

К концу ее монолога мне окончательно удалось совладать с собой.

– Вы правы, Матушка… Я никогда не забуду своего столкновения с колдуном, но дело ведь не только в моем обучении?

На этот вопрос Матерь лишь устало прикрыла глаза.

– Когда ты будешь лучше осознавать свои способности, Энейра, то и будущность твоя уже не будет скрыта таким мраком и тебе легче станет найти свою дорогу. Кроме того, твое отсутствие охладит головы как Бжестрову, так и его другу – надеюсь, они перестанут нарушать покой Дельконы.

Что же, примерно это я и ожидала услышать!.. Поднявшись из кресла, я склонилась перед Матерью.

– Я могу идти, Матушка?

Старшая вновь слабо улыбнулась.

– Ступай. И начинай готовиться к отъезду. Уже сегодня я займусь письмами к Матери Ольжане!

 

Глава 2 ТЕМНЫЕ ТРОПЫ

Олдер

Навестив свои южные имения и едва не доведя тамошних управляющих до заикания повальной проверкой всего и вся, Олдер, решив, что соглядатаи Владыки уже получили достаточно пищи для донесений, наконец-то направился туда, куда поехал бы с самого начала, если бы был свободен в своих поступках и чувствах. «Серебряные Тополя» – его крейговское имение, его дом, выстроенный исключительно для себя и под себя, его маленькая личная крепость, в которой среди доверенных, уже не раз испытанных людей живет его сын…

Этим летом Дари так и не удалось вывести к морю, которое ему так нравится, но ничего – в следующем году они с малышом все наверстают… Подумав об этом, Олдер тут же сердито тряхнул головой, не вовремя вспомнив, что тоже самое он уже обещал сам себе в прошлом году, и, значит, теперь он задолжал Дари уже два лета…

А если уж совсем начистоту, то жизнь сына проходит как-то мимо него, да и лицо собственного ребенка он видит гораздо реже, чем рожи «Карающих» – служба Арвигену с каждым годом отнимала все больше времени и сил, которые, как выяснилось, отнюдь не бесконечны!..

Мысли о Владыке и, соответственно, о данном им поручении отнюдь не улучшали и так мрачноватого настроения Олдера – после всего произошедшего он чувствовал себя измотанным и опустошенным, почти что стариком… А тут еще и последнюю треть пути ему пришлось совершать под зарядившими, словно бы назло, дождями. Дороги раскисли, намокшую, тяжелую от грязи и впитавшейся влаги одежду едва удавалось отчистить и просушить за ночь…

Но последней каплей для Остена стали не унылые, насквозь пропитанные кухонным чадом, постоялые дворы, а ожидание парома – невзирая на уговоры слуг, Олдер не ушел в укрытие, а провел несколько часов на продуваемом северным ветром берегу. Кутаясь от холодных дождевых капель в дорожный плащ, он неотрывно смотрел на грязно-серую, полную мусора воду, на тонущий в белесой мороси берег, и чувствовал, как где-то глубоко внутри него начинает медленно вскипать ярость – вот так, капля за каплей, время и уходит, и для общения с сыном у него опять останется лишь жалкая горстка часов. Эта непонятная злость и привела, наконец, к тому, что когда Олдер оказался на противоположной стороне, он отправился не на ближайший постоялый двор, чтобы хоть немного согреться и обсохнуть, а погнал коня по направлению к своему поместью. Немногочисленное сопровождение без слов последовало за ним – слуги уже успели убедиться на собственной шкуре, что лучше уж скачка под дождем и в грязи, чем мрачное, с каждой минутой растущее недовольство хозяина!..

Но, несмотря на бешеную скачку, в «Серебряные Тополя» Олдер все равно прибыл уже затемно – вестника впереди себя он не посылал, так что его приезд стал полной неожиданностью для обитателей имения. Остен же, глядя на закручивающуюся вокруг него привычную людскую суету, лишь зубами скрипнул – сбросив вконец промокший и измаранный грязью плащ на руки одному из слуг, он оправил дорожную куртку из бурой шерсти, и направился в комнаты к сыну.

Дари еще не спал – стоя на коленях, он, глядя на теплящуюся свечу, проговаривал под надзором Илара положенные вечерние молитвы.

– Да сохранит Мечник от стали и дарует победу, да верну… – на этом месте Дари на миг запнулся, но тут же поправился. Илар даже шикнуть на него не успел. – Да возвернутся войска с победой. Да благословит Седобородый их пути и подарит легкий жребий проливающим кровь за Амэн…

Застыв в темном дверном проеме, пока что незамеченный обитателями комнаты Олдер, неотрывно смотрел на сына. Дари не только ничуть не вырос за эти месяцы, но даже словно бы исхудал – темные глаза стали еще больше, кожа на лице казалась совсем восковой, а затянутая в темную ткань фигура ребенка выглядела ломкой и беззащитной. Олдер зло сжал челюсти: он, признанный всеми лучшим воином Амэна, на самом деле – непутевый родитель и никчемный колдун, который даже не может…

– Папа?!! – Дари, словно бы почувствовав взгляд отца, обернулся – его лицо немедля осветилось радостью так, точно внутри у него ярко вспыхнула свеча.

– Господин! – руки Илара мелко задрожали, а Олдер, шагнув в комнату, опустился на колени рядом с неуспевшим еще подняться со своего места сыном, и продолжил чуть простуженным голосом:

– Да защитит Лучница их души от всего темного, да сбережет Малика их домашних, ждущих возвращения защитников своих…

Когда же длинная молитва была закончена, Олдер поднялся с колен и обнял за плечи сразу прижавшегося к нему отпрыска.

– Ну, как тебе жилось в мое отсутствие, Дариен?

Дари поднял к родителю сияющее лицо.

– Все хорошо… Я… Я так рад, что ты вернулся!

Дари хотел сказать еще что-то, но его уже перебил Илар – справившись с минутным волнением, старик, служивший еще отцу самого Олдера, принялся докладывать:

– Молодой господин все это время был прилежен в обучении, но, к сожалению, часто болел. Мы с Роданом следим за тем, чтобы Дариен не пил холодную воду и не попадал на сквозняки, но это не слишком помогает. Прости нас…

Ненадолго смягчившиеся черты Олдера, после услышанного, вновь ожесточились и посуровели, но он, ответив старому слуге:

– Это не ваша вина.

Еще раз огладил сына по волосам и, наказав ему ложиться спать, вышел из комнаты.

Остаток вечера Олдер провел до утомительности обыденно: устроившись в старом кресле и вытянув ноги прямо к принесенной жаровне, он обстоятельно, и не торопясь, уничтожал содержимое принесенной из кухни миски. Разводить надлежащие церемонии с одиноким трапезничаньем за столом в обеденной зале, Остену сейчас совершенно не хотелось, к тому же, немедля заявившийся с докладом управляющий, совершенно не портил ему аппетита. В отличие от других, он при виде внезапно нагрянувшего хозяина не краснел и не покрывался потом, а просто рассказывал все, как есть, тем более, что и скрывать ему было особо нечего – Ирмир был прагматичен, честен и начисто лишен тяги к воровству, что, безусловно, делало ему честь. Именно за эти качества Олдер и предложил, выходящему в отставку из-за возраста, заведующему обозом должность управляющего и ни разу не пожалел о своем решении…

Когда же с докладом было закончено, Олдер, отставив от себя опустевшую миску, потянулся за вином. Плеснул немного себе, налил Ирмиру, прищурился, глядя плещущееся в кубке вино.

– Твое здоровье.

– С возвращением! – поняв, что деловая часть их разговора была окончена, бывший воин разом опорожнил свой кубок и сказал.

– Я понимаю, что лезу не в свое дело, но меня беспокоит Дариен.

Олдер поднял на Ирмира мгновенно отяжелевший взгляд.

– Тем, что болеет?

– Нет, глава. – По-военному отрапортовал Ирмир. – Тем, что тоскует, а тоска может высушить почище, чем болезнь. Илар и Доран преданы твоему сыну, как псы, но они слишком стары и не могут развлечь его. Может, выбрать пару сельских мальчишек, отмыть их, как следует, и пусть они составят Дариену компанию для игр?

– Сельских? – обдумывая неожиданное предложение управляющего, Олдер покрутил в руке свой все еще недопитый кубок. – Знатным невместно общение с простолюдинами, даже такое, но если это хоть немного развлечет моего сына… – Приняв решение, Олдер опустошил кубок и вновь пристально взглянул на Ирмира. – Ты сам подберешь из сельской ребятни наиболее подходящих. Если Илар, старый пень, вздумает возражать, скажешь, я приказал!.. А теперь – ступай…

Когда же ночь уже полностью вступила в свои права, смывший с себя дорожную грязь и уже переодетый в домашнее Олдер, вновь наведался к Дари. Дремлющий при входе Илар, завидев пришедшего в столь поздний час хозяина, попытался встать и поприветствовать господина, но Остен остановил его едва заметным движением головы. Зайдя в спальню сына, Олдер прежде всего направился к столику у окна и положил на него принесенный под мышкой подарок, который он привез Дари из Милеста. Поколебался с минуту, но разворачивать не стал, а подошедши к кровати, устроился на самом краю.

Свеча в ночнике едва заметно мерцала, а сам Дари крепко спал – он натянул одеяло едва ли не на нос, так что напоказ были выставлены лишь темная взлохмаченная макушка да часть щеки. Олдер осторожно убрал с бледной скулы сына темные прядки. Он не был лекарем, но в свое время ему удалось вырвать сына из лап лесной лихорадки, хотя приглашенные к ребенку врачеватели, как один, блеяли что-то про смирение, волю богов, и то, что сделать уже ничего невозможно… Ученые глупцы ошиблись – они, вообще-то, часто ошибаются, правда, сам Олдер едва не сжег себя и свой дар начисто, отдавая жизненные силы мечущемуся в бреду, задыхающемуся из-за страшно опухшего горла малышу. Но много ли стоят поседевшая голова и утраченная на три месяца способность к колдовству по сравнению с жизнью своего ребенка?..

Вот только вытащить сына, из-за разделяющей миры живых и мертвых грани, оказалось проще, чем убрать отпечаток перенесенной им болезни: Дари плохо рос, простужался от малейшего сквозняка, да и сам его нрав заметно переменился – мальчик стал задумчивым, тихим, каким-то нездешним…

Олдер же, глядя на своего странного отпрыска, испытывал не вполне естественный для благородного стыд за столь неудачное продолжение рода (уже сейчас было ясно, что воин из Дари при всем желании вряд ли получится, а, значит, незыблемая традиция семьи Остенов будет прервана), а какую-то щемящую нежность и бешеное желание оградить сына от окружающей их жестокости бытия…

– Папа? – погрузившийся в воспоминания Олдер поднял голову и увидел, что Дари уже не спит, а смотрит на него. Мальчик же сонно улыбнулся:

– Теперь все будет хорошо, папа… Мое морское око, помнишь?

Пытаясь понять, о чем пытается рассказать ему сын, Олдер чуть склонил голову.

– Помню. А что случилось, Дари? Ты потерял его?

– Нет. Я его не потерял, а отдал… – борясь с вновь подступившим сном, мальчик зевнул. – Ворону…Это был Седобородый…

– И как ты это узнал? – вслушиваясь в едва слышный шепот сына, Олдер оправил ему одеяло, потрепал по волосам. Дари сонно вздохнул.

– Этот ворон не мог быть никем иным… Ты мне веришь?

– Конечно, верю. – С самым серьезным видом ответствовал Олдер, и Дари, улыбнувшись, снова закрыл глаза. Спустя несколько минут он вновь крепко спал. Остен огладил укрытое одеялом плечо сына и улыбнулся – ну и фантазии у мальчишки!.. Ворон-Седобородый!.. Помнится, он вместе с братом тоже сочинял похожие байки и рассказывали друг другу страшные истории, но до такого, как Дари, они не додумывались…

Встав с кровати, Олдер вновь подошел к окну и принялся разворачивать принесенный подарок – установил на столе отполированную, разбитую на множество черно-белых клеток, доску для игры в Крепость и принялся расставлять на ней литые из серебра фигурки: конники, пехотинцы, башни… Часть фигурок ярко блестит, часть – старательно вычернена, и все они проработаны с редким мастерством – детали доспехов воспроизведены в подробностях, в гривах коней можно разобрать каждый волосок, и даже лица у серебряных воинов разные – каждому присуще исключительно его, особое выражение… Роскошная, сказочно дорогая игрушка, которую раздобыл по его просьбе старый Иринд. Дари не просил о таком, он вообще, если вспомнить, никогда ни о чем не просил, но Олдер надеялся, что привезенный подарок придется сыну по вкусу.

Сам он в детстве о таком даже мечтать не мог – отцу, как младшему сыну, досталось из состояния семьи всего-ничего: два небольших имения. Одно – с очень скромным, по меркам амэнской аристократии, домом всего в ста шагах от моря, второе – в непролазной глуши… Впрочем, Олдер не чувствовал себя ущемленным – для счастья ему тогда вполне хватало неба над головою, тенистых рощ и моря с узкой полоской отмели… Кажется, это было только вчера, хотя на самом деле с той поры прошла целая жизнь.

Двадцать пять лет назад

Олиния Остен с самого утра была не в настроении, и весть о прибытии с лаконской границы мужа женщину совсем не обрадовала – лучше бы он, возвратясь из медвежьей глуши, не рвался так сразу в их уединенное имение, а решил бы погостить в Милесте, у брата. Заодно – вызвал бы ее вместе с сыном в город. Так уже бывало – и не раз, так что же теперь помешало Гирмару устроить ей этот маленький праздник? Тем более что он бы ему ничего не стоил, да и Олдеру будет полезно общество Дорина, а то мальчишка здесь уже совсем одичал. Свежий, не несущий миазмов из Припортового квартала, воздух, конечно же, полезен для здоровья, да и вид на море, безусловно, красив – но не тогда, когда ты видишь его чуть ли не круглый год, а Олинии он уже и вовсе опротивел. Она с детства привыкла к оживленному, многоголосому Милесту и шумным визитам закадычных подруг, а потому так до конца и не свыклась с загородным уединением и его однообразным ритмом.

Никто не спорит – из-за стремительного обнищания семьи, ее замужество с Гирмаром Остеном уже было настоящей удачей, да и в доставшейся ей после замужества вотчине она была полноправной и единственной хозяйкой, вот только круг интересов Олинии был довольно узок, а с тех пор, как три года назад умерла ее единственная дочь, женщине стало некого нежить и голубить. Ее младший сын умер вскоре после рождения – ему даже не успели дать имя, а Олдер совершенно не нуждался в материнских нежностях, день-деньской пропадая то у моря, то в окружающих имение густых рощах и виноградниках. В свое время Гирмар обломал об своего отпрыска немало розог, пытаясь втолковать ему, что с ребятней из ближайшей деревни нельзя не только играть, но и общаться: хорошие хозяева не позволяют себе панибратские отношения со слугами, ведь последних это развращает, делая ленивыми и непокорными.

Отцовские наставления, в конце-концов, помогли – Олдер прекратил водиться с сельскими сорванцами, но и дома он сидеть не стал. Беспокойная, горячая кровь Остенов требовала выхода, и Олдер то нырял в море со скалы, то взбирался на деревья, нещадно потроша птичьи гнезда, то устраивал ловушки возле лисьих нор… Таким вот занятиям он и посвящал все свои дни, возвращаясь домой лишь для того, чтобы поесть – сожженный солнцем до черноты, взлохмаченный, с исцарапанными руками и шелушащейся, обветренной кожей на лице…

Олиния, конечно же, любила своего первенца – с одной стороны ей было грустно, что сын потихоньку отдаляется от нее, но в тоже время где-то в глубине души она радовалась тому, что беспокойный и дикий отпрыск не стремится попасть в ее комнаты и порушить своим стремительным появлением раз и навсегда установленный порядок, одним махом сметя с полок многочисленные, милые женскому сердцу безделушки.

Образовавшуюся в душе Олинии пустоту мог бы заполнить еще один ребенок, но тут-то и крылась главная проблема. Олиния была еще достаточно молода, но супружеские ласки, несмотря на все старания мужа, казались ей обременительными, а беременность зачастую обращалась для Олинии в девятимесячный кошмар – тошнота, отеки, боли в спине… В общем, когда после последних, не слишком удачных родов, лекари посоветовали супругам на время воздержаться от постельных утех, Олиния, что называется, вздохнула полной грудью, тем более, что Гирмар не стал спорить ни с лекарями, ни с ней – в конце концов, наследник у него уже был, так что теперь супруги встречались в спальне крайне редко.

Чаще всего такие встречи происходили как раз после возвращения Гирмара из походов, так что и в этот раз Олиния, отдав необходимые распоряжения по дому, занялась собой – положение, как говорится, обязывает – а еще через пару часов она уже придирчиво изучала свое отражение в большом металлическом зеркале. Зрелое, но не расплывшееся тело, высокая грудь, несколько надменное, красивое лицо с хорошей, золотисто-смуглой кожей, намечающиеся морщинки возле глаз умело замаскированы пудрой и тенями, иссиня-черные волосы уложены почти что в идеальные локоны…. Еще раз внимательно осмотрев себя, Олиния решила сменить серьги и ожерелье, а когда с последними штрихами было покончено, муж уже подъезжал к входу в дом.

Еще раз коснувшись зазвеневшей под пальцами длиной серьги с крошечными подвесками, Олиния спустилась из своих комнат во внутренний двор. Ей хватило всего одного взгляда по сторонам, чтобы убедиться – Олдера в доме нет. Сорванец, видно, удрал к морю или в рощи еще на заре, и в своих скитаниях забрался так далеко, что отправленная за ним прислуга вернулась ни с чем. Между изогнутых, точно крейговские луки, тщательно подведенных бровей Олинии пролегла некрасивая, глубокая складочка, но уже через миг морщинка разгладилась. Она накажет виновных, но позже, не теперь. Грациозно поправив спускающийся на плечо темный локон, Олиния прошла вперед и встала перед уже выстроившейся в ряды, вышколенной прислугой.

К этому моменту в коридоре послышались уверенные, по-военному четкие шаги мужа, а еще через миг Гирмар вышел из полумрака передней под заливающие внутренний двор солнечные лучи. Как и все Остены, он был высок и бронзово-смугл, а строгая воинская одежда удивительно ему шла, подчеркивая широкие плечи и поджарый живот. В поединке с возрастом Гирмар пока что одерживал уверенную победу – в его черных, точно смоль, волосах только – только начали появляться белые нити, а худое лицо казалось удивительно моложавым. Особенно – когда он улыбался… Олиния даже иногда завидовала этой показной молодости мужа, за которую он, в отличие от своей супруги, никак и не боролся. Впрочем, его лицо не испортили бы и морщины – Олиния порой и сама удивлялась тому, что чуть резковатый, действительно мужественный облик Гирмара всегда оставлял ее равнодушной…

Женщина сделала шаг вперед, раздвинув губы в заученной улыбке:

– Слуги и я рады приветствовать тебя. С возвращением!

– Все ли благополучны? – на лице услышавшего приветствие Гирмара мгновенно расцвела ответная, явно не наигранная улыбка.

– Все. Предки и Семерка хранили нас в твое отсутствие.

– Вот и славно. – Гирмар тряхнул головой, и, повернувшись в сторону коридора, произнес. – Ну же, Дариен, иди сюда и поздоровайся со всеми!

Когда названный Дариеном мальчишка послушно шагнул к Олинии, та словно бы оглохла на мгновение, а ее улыбка точно примерзла к мгновенно занемевшим губам. Ей было достаточно одного мига, чтобы разглядеть в подошедшем к ней ребенке удивительное смешение типично остеновских и явно лаконских черт. На вид мальчишка был лишь на пару лет младше Олдера, а это значило, что Гирмар завел себе девку на стороне еще в ту пору, когда она носила под сердцем дочь… А теперь еще и приволок плоды своих постельных утех сюда, в ее дом – точно в лицо плюнул, выставляя ее на посмешище перед слугами… За что???

– Олиния, я уверен, что Дариен станет для тебя почтительным и преданным сыном… – голос Гирмара доносился до Олинии словно бы издалека – мир выцвел, утратив краски и глубину. Ей хотелось закричать, заплакать навзрыд злыми слезами, но вместо этого она лишь глубоко вздохнула и спросила:

– А что сталось с его родными?

Гирмар мгновенно прекратил улыбаться.

– Мать Дариена скончалась от лихорадки два месяца назад. Не мог же я оставить его одного…

– Папа! – возглас ворвавшегося во двор, запыхавшегося от долгого бега Олдера заставил обернуться как Олинию, так и Гирмара, и женщина, мысленно сравнив своего отпрыска и привезенного мужем выблядка, едва не застонала. С облупленным носом и слипшимися от купания в морской воде волосами, покрытый пылью Олдер гораздо меньше смахивал на потомка благородной крови, чем тонкий, с глазами словно у олененка, Дариен… Его мать отмерила сыну изрядную долю своей красоты – из-за нее со временем Дариен может занять в сердце Гирмара место его законного сына… Подумав об этом, Олиния взглянула на привезенного мужем мальчишку так, точно он был болотной гадюкой, которую она неожиданно обнаружила в собственной постели…

Гирмар же, в отличие от безмолвствующей жены, времени зря не терял. Шагнув к сыну, он крепко его обнял, потом, чуть отстранив от себя, окинул отпрыска быстрым взглядом.

– Ты сильно вырос за время моего отсутствия… Кстати, почему ты опоздал, Олдер?

Мальчишка тряхнул головой – в точности так, как это, обычно, делал отец, и тут же запустил пальцы в темные волосы.

– Я на Белой Скале был и еще оттуда тебя заметил, но ведь от нее до дома прямиком не добраться.

Гирмар, услышав такой исчерпывающий ответ, улыбнулся.

– Прыгал?

– Да.

– Когда я был таким же, как ты, то тоже любил это место. Ты ведь покажешь его Дариену?

– Покажу, а он к нам надолго? – пропустивший большую часть встречи Олдер заинтересованно взглянул на незнакомого ему прежде сверстника.

– Навсегда. Он твой брат, и, думаю, ты поможешь ему здесь освоиться…

Что ж, с этим заявлением Гирмар не ошибся. Олдер наградил новоявленного брата быстрым взглядом и согласно кивнул головой.

– Конечно, папа.

Олиния, услышав ответ сына, зло выдохнула сквозь зубы, и Гирмар немедля повернулся к ней. Прошептал едва слышно:

– Вечером поговорим, наедине… – а потом подал руку, и супружеская чета Остенов отправилась обедать.

Показав новоявленному брату его комнаты и немного рассказав о здешнем житье-бытье, Олдер посчитал свои обязанности радушного хозяина вполне выполненными, тем более что Дариен говорил мало, невпопад и явно хотел остаться один. Что ж, у Олдера хватало и других забот – оставив мальчишку в таком желанном для него одиночестве, малолетний Остен отправился на псарню, где его ожидал привезенный отцом подарок – щенок боевого грандомовского пса. Эти закованные в сталь зверюги сопровождали воинов в сражениях и отличались силой, свирепостью и злобой. Грандомовских собак покупали охотно и за хорошие деньги, так что встретить их можно было по всему Ирию. Правда, остальные ирийцы, в отличие от грандомовцев, использовали этих псов как охранников, а в Амэне они чаще всего науськивались на охоту за беглыми полувольными. Олдер видел такую собаку у дяди, когда они гостили у него в Милесте – необычайно умный и большой пес охранял дом. С тех пор прошло два года, и лишь теперь долгожданная мечта стала явью.

Вот только молочный кутенок не был ни умным, ни свирепым. Скорее – жалким. Эдакое недоразумение на разъезжающихся лапах и с палевой, сморщенной шкурой, жалобно пища, тыкалось мокрым носом в ладони Олдера. С трудом верилось, что через год из щенка вырастет большой и сильный зверь, способный одним лишь сжатием челюстей переломить руку взрослому человеку.

– Не сумливайтесь, молодой хозяин. Это настоящий грандомовский пес и есть. – Увидев на лице гладящего щенка Олдера вполне законное недоумение, смотрящий за собаками Ридо тут же решил развеять все сомнения мальчишки. – Гляньте, какая шкура складчатая и морда тупая, а умные люди таких собак всегда несмышлеными кутятами покупают, чтоб, значит, щенки нового хозяина с самого нежного возраста знали.

Олдер согласно кивнул головой, и еще долго возился со щенком, устраивая ему постель и кормя молоком под присмотром Ридо. Когда же кутенок уснул, мальчишка отправился на розыски отца – ему не терпелось расспросить его о походе. Вот только внутреннем дворике отдыхающего отца не было видно, в отведенных ему комнатах Гирмара тоже не было, но зато из покоев матери доносились приглушенные голоса сразу двух родителей, и Олдер решил наведаться туда – все равно ведь не спят!..

Но первые же, услышанные им слова Олинии, заставили мальчишку застыть возле неплотно прикрытой двери. Он знал, что родители иногда не ладят между собою, но до серьезных размолвок у них до сего дня никогда не доходило… Олдер приник к косяку – в узкую щель он видел сидящего в кресле отца и стоящую перед ним, нервно комкающую в руках платок, мать.

– Меня никогда не интересовало, с кем ты проводишь время на стороне, Гирмар. Я не искала, не ревновала, не пыталась узнать имя… Так зачем же теперь ты притаскиваешь сюда этого выблядка?

– Я же говорил, тебе. Мать Дариена умерла, и я не захотел оставлять его с чужими людьми – он вполне заслужил дом. – Хотя голос отвечающего Гирмара все еще был спокоен, в нем уже проскальзывали металлические ноты. – И он не выблядок – пусть и рожденный вне брака, но он мой сын!

Олиния тряхнула головой, ее лицо пылало гневом:

– Которого ты прижил от какой-то отрядной шлюхи, кувыркаясь с ней на соломе под телегами! – выкрикнув эти слова, Олиния прижала к губам дрожащие пальцы с платком и отвернулась, караулящий за дверью Олдер потрясенно вздохнул, а по-прежнему сидящий в кресле Гирмар чуть подался вперед и холодно заметил.

– Сколько страсти, Олиния!.. За все годы нашего супружества ты не радовала меня и десятой долей высказанных тобою сейчас чувств… Любовницы нужны мне были хотя бы для того, чтобы убедиться в своей состоятельности, как мужчины.

От жестоких слов мужа Олиния выпрямилась, ее лицо побелело.

– То есть, ты теперь мстишь мне, Гирмар? Мстишь за то, что по твоим словам, я была тебе плохою женой?

Гирмар отрицательно качнул головой.

– О мести не может быть и речи – мы слишком разные, Олиния и всегда такими были. Тут ничего не поделаешь, но у Вейоны я находил то, чего был лишен здесь. И она не была ни шлюхой, ни рабыней. Когда мы взяли лаконский Ольз, она пришла просить о помиловании своего деда – выживший из ума старик решил пророчествовать на площади. Я сохранил ему жизнь, но условием помилования поставил то, что Вейона оставит Ольз и станет делить со мною и быт и постель.

– И ты говоришь об этом так… Точно… – не найдя подходящих слов, Олиния отвернулась к окну – в это мгновение она казалась особенно слабой и беззащитной. Гирмар, похоже, почувствовал ее растерянность. Он встал из кресла, и, подошедши к жене, притянул ее к себе за плечи.

– Пойми, Олиния. Дариен – моя кровь, и я не хочу держать его где-то на задворках. Олдеру будет полезно его общество. Они наверняка подружатся, а Дариен – спокойный, усидчивый мальчик. Глядя на него, и Олдер будет более прилежен в учебе. К тому же, когда они оба вырастут и станут на военную стезю, как истинные Остены, им двоим особенно понадобится тот, на кого можно рассчитывать больше, чем на себя. Тот, кто, прикроет тебе спину… Это очень важно, Олиния.

Теперь Гирмар говорил мягко, почти что примирительно, но Олиния, отстранившись от мужа, лишь сухо заметила.

– Оставь меня, Гирмар.

Рука мужа тут же соскользнула с ее плеча.

– Как хочешь, Олиния, но своего решения я не изменю. – Тихо произнес он и направился к двери. Олдер едва успел спрятаться в одной из ниш.

Волнение, вызванное возвращением под родной кров Гирмара, быстро сошло на нет, и жизнь в поместье вошла в привычную колею. Семейные обеды, неспешные беседы родителей за столом. Ни Гирмар, ни Олиния, судя по всему, не возвращались более к нечаянно подслушанному Олдером разговору, но во время семейных трапез Олиния смотрела на Дариена, как на пустое место, тот же, в свою очередь, и вовсе не поднимал глаз от стола. Олдер же, отдавая должное еде, украдкой наблюдал за всеми и за единокровным братом – особо. Спор родителей смутил его, и мальчишка не знал, на чью сторону стать – отца он обожал, но и мать ему было жалко. Поэтому Олдер держался с Дариеном немного отстраненно и в то же время – внимательно: по поведению нежданного брата мальчишка стремился разгадать, кто из родителей все-таки прав, вот только понять мысли и стремления Дариена было непросто. Он, словно бы чувствуя всю двусмысленность своего положения, старался держаться в тени и никому не лез на глаза, проводя большую часть времени то в выделенной ему комнате, то в самых укромных уголках примыкающего к поместью сада. А еще он почти все время молчал…

В этом Олдер уже успел убедиться на собственном опыте пару раз он по просьбе отца, брал Дариена с собою, когда направлялся к морю. Брат неплохо плавал и нырял, но за все, проведенные вместе часы, Олдер едва ли слышал от него более десятка слов. Что ж, сам он в друзья тоже не набивался, а потому даже не пытался разговорить Дариена. Решил же все, как это обычно и бывает, случай.

Каждый день Олдер заходил на псарню, где подолгу возился с подаренным ему щенком, которого, поразмыслив, нарек Туманом за цвет шкуры. По совету Ридо, Олдер старался как можно крепче привязать к себе кутенка: кормил его с рук, гладил, менял подстилку – эти хлопоты нисколько не утомляли мальчишку. Скорее, даже, наоборот – были в радость, и, обычно, он покидал псарню в великолепном расположении духа. В этот же раз выйдя, на задний двор, Олдер стал свидетелем того, как возвращающийся из сада Дариен столкнулся в дверях черного входа с одним из слуг – верзилой и грубияном Калистом. Дариен лишь слегка зацепил его плечом – этот толчок не смог бы повредить даже кошке, но в тот же миг Калист, громко выругавшись, ударил мальчишку. Тот упал с крыльца в пыль, не издав и звука, а когда поднялся, то стало видно, что из его нижней разбитой ударом губы обильно течет кровь. Слуга же тем временем, сойдя с крыльца, зло сказал.

– В следующий раз смотри, куда прешь!.. Впрочем, надеюсь, этого не будет, и наш хозяин вскоре отошлет тебя туда, откуда и притащил.

Дариен ничего не ответил – стерев ладонью заливающую подбородок кровь, он вновь попытался войти в дом, и лишь когда явно набравшийся вина Калист заметил:

– Что, доносить пошел на меня, выблядок?

Соизволил повернуться к здоровяку и тихо сказать.

– Я не доносчик!

Произнеся это, Дариен вновь отвернулся, но Калист не успел ему в ответ и слова сказать, так как Олдер, сделав из увиденного четкие и не поддающиеся сомнению выводы, коршуном напал на слишком много возомнившего о себе слугу.

– Как ты смеешь! – звонкий, протестующий голос мальчишки разнесся по всему двору. Калист даже попятился от такого напора – несмотря на винные пары, он понял, что сотворил явно что-то не то и тут же попытался оправдаться.

– Не серчайте, молодой хозяин! Я лишь проучить его слегка хотел…

– Он мой брат, а ты поднял на него руку! – Олдера буквально трясло от злости, и он с силой сжал кулаки. – Кнута захотел?! Так отец это тебе устроит!!!

Багровая физиономия Калиста как-то сразу поблекла, почти что посерела. Похоже, он совершенно не рассчитывал на то, что его поступок вызовет такое негодование у старшего и законного господского сына… Слуга судорожно вздохнул, и в который раз попытался оправдаться:

– Да какой он вам брат, молодой господин! Приблуда он, так все говорят!

Олдер же лишь еще больше насел на Калиста и прошипел, точно дикий кот.

– Кто – все? Отвечай!

Калист же, которому отнюдь не светило отдуваться за кухонные сплетни в одиночку, немедля зачастил.

– Дык, все в людской говорят… Мол, Дариен этот – приблуда. Через месяц-два ваш батюшка отправит его отсюда куда подальше – чтоб ни вам, ни госпоже Олинии глаза не мозолил…

– Вот значит как… – Олдер зло выдохнул и недобро, по-отцовски, прищурившись, посмотрел на Калиста.

– А с каких пор слуги стали обсуждать действия хозяев!.. Это не вашего ума дело, Калист, и я обо всем расскажу отцу! – тут Олдер отвернулся от Калиста и, подошедши к молча взирающему на эту сцену Дариену, произнес. – Пойдем к морю…

Дариен в ответ лишь согласно кивнул головой…

Олдер действительно привел брата к морю – но не на отмель, а в свое самое любимое место – туда, где срывающийся со скал ручей образовывал небольшой водопад. Смочив платок в ледяной воде, Олдер протянул его Дариену.

– На, приложи к губе, а то опухнет… – и, устроившись на одном из нагретых летним солнцем валунов, сказал. – Не позволяй слугам так обращаться с тобой! Ты – мой брат, и они не смеют даже косо взглянуть в твою сторону.

Дариен, приложив мокрую ткань к губе, устроился на соседнем камне, грустно вздохнул.

– Брат, но незаконный… Если бы я мог, то и не появлялся бы здесь никогда…

Олдер нахмурил брови:

– Почему?

Дариен пожал плечами…

– Думаешь, я не понимаю… Твоя мать меня терпеть не может, и я здесь чужой…

Олдер чуть склонил голову к левому плечу, задумчиво взглянул на Дариена.

– А отец?

Этот вроде бы простой вопрос заставил Дариена серьезно призадуматься. Но через пару минут он все же сказал:

– Я его не знаю. Почти…

Олдер поерзал на своем валуне:

– Как так? Разве он не навещал тебя?

– Навещал… – Дари снова вздохнул. – Иногда… Мы с матерью жили в маленьком доме в деревне, а он приезжал, привозил матери деньги на обзаведение, ворчал, что она копается в земле на огороде, хотя в этом нет нужды… Проводил в доме несколько дней и снова уезжал.

– Ясно… – Олдер почувствовал, как всколыхнувшаяся в нем на мгновение ревность угасла без следа. Сводный брат видел отца не чаще, а то и реже, чем он сам… А Дариен между тем продолжал рассказывать…

– Знаешь, моя мама… Она не любила сидеть без дела. Всегда чем-нибудь занималась, а во время работы – пела… Красиво очень, только грустно… Я ее готов был целый день слушать, да и отец, когда навещал нас, всегда просил ее спеть для него: особенно ему нравилась одна баллада – лаконская. В ней рассказывалось про то, как девушка обещала дождаться уезжавшего на войну ратника, но, не сдержав своего слова, вскоре стала невестой другого, а погибший воин, став слугою Седобородого, пришел к ней на свадьбу… А еще отец любил пирожки, которые она делала…

– Ну, у нас никто лаконских песен не знает, да и стряпает только прислуга… – Олдер поудобнее устроился на валуне и как можно более уверено заявил. – Все еще образуется – вот увидишь…

В тот день они переговорили, казалось, обо всем на свете – так долго молчавший Дариен наконец-то высказал все, что накопилось у него на душе, а Олдер, в ответ, поведал ему о своих радостях и печалях… В имение мальчишки вернулись вместе и с тех пор стали закадычными друзьями. То ли из-за этого, то ли из-за примерного наказания Калиста шепотки за спиной Дариена на время утихли, вот только совсем уж спокойным житье мальчишек так и не стало. Олинии дружба братьев была точно соль на рану, и когда Гирмар уехал из имения по делам, мать тут же вызвала сына на разговор…

Честно сказать, Олдер не очень любил бывать у матери: всюду, куда не повернись, либо цветы в дорогих вазах, либо хрупкие безделушки, готовые свалиться со своих мест от малейшего неосторожного движения. Мальчишка, способный пройти по узкой скальной тропе с закрытыми глазами и вскарабкивающийся на деревья, точно заправская белка, в покоях матери чувствовал себя скованным и неуклюжим. Не приведи Семерка, что-нибудь перевернешь! Мать, конечно, не будет ругаться, но целый день будет ходить с таким расстроенным лицом, что…

Впрочем, войдя к Олинии, мальчишка, взглянув на нее, сразу же понял – такого лица он у матери еще никогда не видел. Напряженное, застывшее, словно маска! Олиния сидела в кресле, неестественно выпрямившись, и теребила в пальцах уже весьма измятый платок. Взглянув на сына, она попыталась улыбнуться, но улыбка вышла вымученной и почти мгновенно угасла. Олдер замер перед матерью, так и не дойдя до кресла нескольких шагов, а Олиния вздохнула и произнесла.

– В последнее время ты ведешь себя очень неразумно, сын. Тебе не стоит так тесно общаться с Дариеном.

Мальчишка чуть склонил голову к левому плечу, задумчиво взглянул на мать:

– Почему? Отец ведь не против!

Олиния тяжело вздохнула:

– Твой отец слеп, и не видит того, что вижу я. Дариен – двуличная и лживая тварь – такой же, как и его мать! Дружба с тобой нужна ему лишь для того, чтобы приблизиться к отцу.

Олдер нахмурился. Со словами матери он был не согласен, но, припомнив не так давно подслушанный разговор родителей, возразил:

– Это не так, мам. Дариен вообще не умеет врать – если бы ты с ним поговорила, ты бы сама убедилась.

В ответ на такое предложение Олиния лишь фыркнула, точно разъяренная кошка.

– Мне смотреть на него противно, не то, что говорить!.. Но я и без всяких бесед знаю, что такое Дариен! Пойми, Олдер, этот выродок не может тебе быть ни другом, ни братом. Он наверняка умолял твоего отца привезти его сюда, а приятельствует с тобою лишь для того, чтобы, получше узнав Гирмара, стать его любимцем. Ты и охнуть не успеешь, как этот выблядок отберет у тебя внимание отца и станет первым, а ты – законный и старший, окажешься в стороне!

Последние слова мать почти что прошипела, а Олдер, слушая ее, не мог поверить собственным ушам. Дариен никак не подходил на ту роль, что выдумала ему Олиния, которая видела брата, словно в кривом зеркале. Более того, она была глуха к любым возражениям, но Олдер все же попытался:

– Все не так, мам. Ты ошибаешься. Дариен совсем не такой, как ты вообразила… И не он со мной пытался подружиться, а я с ним!

Впрочем, это его возражение ни к чему не привело. Олиния, скорбно покачав головой, вздохнула.

– Ты, сын, слишком мал, чтобы понять, но я же вижу… Просто пообещай мне, что больше не будешь водиться с Дариеном. Я ведь не о многом прошу!

– Нет! – Олдер вскинул голову, блеснул глазами. – Он мой брат и друг, чтобы ты, мама, не думала!

– Олдер! – громкий выкрик Олинии мальчишка оставил без внимания. Чуть склонив голову, как и полагается почтительному сыну, он покинул комнаты матери, ни разу не обернувшись.

Что ж, в этот раз Олиния осталась ни с чем. Разговор с сыном ни к чему не привел, а вскоре в имение вернулся Гирмар. При муже Олиния не решалась на какие-либо действия и могла лишь молча наблюдать за тем, как Дариен и Олдер убегают вдвоем к морю, возятся со щенком или, сидя за одним столом, усердно скрипят перьями в тетрадях под руководством привезенного мужем учителя.

Гирмару же такая дружба отпрысков была по вкусу, и он старался укрепить ее, равно деля внимание между сыновьями, и тем самым сводя на нет саму возможность их соперничества. За похвалой Олдеру немедля следовало и ласковое слово для Дариена, да и на конные прогулки Гирмар всегда брал сразу двоих своих отпрысков.

Уже вскоре мальчишки стали действительно неразлучны, и Гирмар отбыл в очередной поход в твердой уверенности, что в его доме все тихо и благополучно, ведь Олиния, казалось, смирилась с жизнью Дариена в имении, и если и не приняла мальчишку, то вполне с ним стерпелась, а большего и желать нельзя. В конце-концов, от нее никто не требовал нянчиться с Дариеном и рассказывать ему сказки на ночь – он как раз вступал в возраст, в котором женская опека уже и не особо нужна, а требуется мужское воспитание. Подходящего же наставника он нашел…

На самом деле Гирмар ошибался, причем сразу в двух случаях. Внешнее смирение Олинии отнюдь не означало внутреннего, а наставник его сыновей не на шутку влюбился в хозяйку имения.

Не было тут ни приворотных зелий, ни кокетства со стороны Олинии. Она как раз на молодого учителя даже не смотрела, а вот Райген с нее глаз не сводил, совершенно позабыв и о том, что мать обучаемых им мальчишек старше его на пятнадцать лет, и о том, что она чужая жена. Ее холодноватая, чуть надменная красота оказала на него прямо таки магическое воздействие, и Райген, был сражен наповал. Почему? Возможно, он был слишком избалован вниманием легкодоступных девиц, и потому ледяная отчужденность Олинии показалась ему верхом совершенства, а может и сами Аркоские демоны решили внести в человеческие страсти свою очередную лепту.

Как бы то ни было, молодой, но уже успевший как повоевать в качестве отрядного алхимика, так и поучительствовать, мужчина, угодил в силок там, где и сам этого не ожидал. Разумеется, ни о каких постельных утехах и речи не было. Так же не было ни попыток уединиться, ни даже самых легких прикосновений. Зато были разговоры: вызнав из сплетен прислуги о том, что Олиния сильно скучает по Милесту, Райген, рассказывая ей об учебе своих подопечных, стал заодно выкладывать и городские новости и слухи, а, отлучаясь в Милест, он всегда возвращался с какой-либо безделицей для хозяйки имения. Все чинно и благородно – не один блюститель морали не нашел бы, к чему здесь придраться… Олиния же, поначалу не обращавшая на Райгена внимания, все же каким-то внутренним чутьем угадала, что обрела в нем поклонника, но повода для дальнейшего сближения не давала, став еще более отстраненной и холодной, что, впрочем, лишь еще сильнее распалило чувства Райгена.

К этому времени Олиния уже хорошо знала, кто из прислуги не особо любит Дариена. При муже, особенно после наказания Калиста, никто из таких недоброжелателей и пикнуть бы не посмел, но в отсутствие Гирмара, и при молчаливом попустительстве хозяйки они вновь подняли головы. Укусить ведь можно не только в открытую, но и исподтишка, но не менее больно!..

Вот так, исподволь, в доме и началась новая травля Дариена – почти что незаметная, мелочная и жестокая. Олдер, чувствуя, откуда ветер дует, пытался защитить брата в меру сил, но тут он мало что мог сделать. Слугами распоряжалась Олиния, а она на возмущенные протесты отпрыска лишь чуть удивленно поднимала брови или говорила: «Позже разберусь». Стоит ли добавлять, что это «позже» не наступало никогда… Лишь Райген внешне никак не проявлял своего отношения к ученикам, оставаясь для них лишь строгим воспитателем – его время попросту еще не пришло…

Гирмар отсутствовал около восьми месяцев, а вернувшись, сразу почувствовал произошедшие за это время изменения. Побледневший, осунувшийся Дариен. Помрачневший Олдер… Расспросив сыновей, Гирмар из недомолвок Дариена и разгневанного шипения Олдера быстро понял, что происходило в его отсутствие, и этим же вечером поговорил с Олинией – это был нехороший и долгий разговор и прошел он за плотно закрытыми дверями. После этой, отнюдь не приятной для обеих сторон беседы, Гирмар не остался у супруги, а ушел отдыхать в свои комнаты, Олиния же спустилась на первый этаж и вышла в сад – спать она не могла из-за переполнявшей ее обиды и унижения. Еще бы! В этот раз Гирмар, выясняя отношения, впервые опустился до воинской ругани, обозвав ее, венчанную жену, глупой сукой… И все из-за кого? Из-за прижитого им на стороне отродья. Которое ей из-за его прихоти приходится видеть каждый день!

Заполонившая душу горечь уже готова была пролиться обильными слезами: Олиния всхлипнула, поднесла к глазам платок, и в тот же миг, откуда-то сбоку раздался голос: «Госпожа огорчена?», а из тени, отбрасываемой стеной, к Олинии шагнул невесть как оказавшийся в саду Райген…

В этот раз женщина не стала думать о приличиях, и противиться охватившим ее чувствам: прижавшись к груди своего поклонника, она выплакивала скопившуюся обиду и жаловалась на несправедливую жестокость мужа и коварство приведенного в дом ублюдка, а Райген, оглаживая ее темные локоны, шептал, что скоро Дариен исчезнет из имения, и все станет на свои места…

А еще через двадцать дней Гирмару пришло приглашение от брата – он звал его со всею семьею в Милест, чтобы совместно встретить грядущий праздник. Поскольку все дела в имении были улажены, Гирмар ответил согласием, и еще пара дней ушла на сборы и неизбежные в таких случаях хлопоты. Изрядную долю хаоса в создавшееся оживление вносил, конечно же, Олдер, в предвкушении поездки носившийся по всему имению, точно смерч, и, ни Райген, ни отец, ни более спокойный и обстоятельный Дариен ничего не могли с этим поделать.

Утро отъезда было ясным и чуть-чуть морозным: на пожухлой траве лежал иней, холодный воздух чуть покалывал кожу на лице. Олдер, уже весь в предвкушении вот-вот готовой начаться поездки взглянул на дорогу, на уже устроившегося в седле отца, но потом взгляд мальчишки упал на подведенных ему и Дариену коней, и хорошее настроение Олдера как ветром сдуло. Мало того, что Дариену, который держался в седле несколько хуже брата, подвели Белолобого – коня хоть и хорошего выезженного, но довольно норовистого, так еще и сбруя на нем оказалась попроще, чем у предназначавшегося Олдеру жеребца…

Подобное уже было – то во время семейного обеда неожиданно выяснялось, что Дариену досталась пересоленная еда или тарелка из людской, то его вещи оказывались плохо выстиранными… А мать каждый раз притворно удивлялась небрежению слуг, и заверяла сына, что это все случайность.

Олдер надеялся, что с возвращением отца все эти «случайности» наконец-то сойдут на нет, но мать, похоже, снова взялась за свое – даже отца не побоялась! Олдер, бросив быстрый взгляд на Гирмара, убедился в том, что тот, отдавая последние наставления остающимся в усадьбе слугам, не заметил подмены, и, решительно тряхнув головой – оставлять очередную маленькую подлость без внимания он был не намерен!

– Постой! На Белолобом я поеду! – шагнув к брату, Олдер перехватил узду у уже готового сесть в седло Дариена, а тот, взглянув на хмурящегося брата, слегка качнул головой.

– Я справлюсь. Не стоит, Олдер…

Но тот лишь еще больше нахмурился.

– Стоит! Пусть видят, что у нас все поровну!

Решительно отодвинув Дариена от лошадиного бока, Олдер взглянул в сторону устроившейся в носилках матери и замер – Олиния, поднеся дрожащие пальцы к губам, смотрела на него широко раскрытыми, полными ужасами глазами.

Мальчишка, не понимая внезапного страха матери, чуть качнул головой, но уже в следующий миг отвернулся от Олинии и заскочил в седло Белолобого. Едва Олдер вдел ноги в стремена, как конь под ним с громким болезненным ржанием встал на дыбы. Олдер сумел удержаться в седле, но Белолобый под ним словно взбесился – с диким ржанием он, то вставал на дыбы, то прыгал козлом, норовя скинуть с себя мальчишку. Потерявший повод, судорожно вцепившийся в переднюю луку Олдер слышал сквозь истошное конское ржание крик Дариена, испуганный и сердитый голос отца, но разобрать, что он говорит, никак не получалось. Все силы и внимание уходили на то, чтобы при очередном кульбите Белолобого не вылететь из седла, и Олдер держался… Ровно до тех пор, пока неожиданно не лопнула подпруга, и он упал прямо под копыта непонятно отчего ошалевшего коня.

Встреча с землей ознаменовалось дикой болью и громким хрустом где-то в плече, а еще через миг тяжелое конское копыто ударило его в лопатку. Снова хруст и боль. Почти не помня себя, мальчишка рванулся в бок, покатился по замерзшей земле. И почти в тот же миг кто-то кинулся к нему, оказался рядом.

– Олдер! – схватив брата за плечи, Дариен прикрыл его собой, а тот, вцепившись ему в руку, потерял сознание.

…Когда Гирмар увидел, как его сын падает прямо под копыта взбесившемуся коню, внутри у него точно что-то оборвалось. Он шагнул вперед, собирая волю в кулак, отдавая запаниковавшим слугам приказы, а внутри у него с каждым мгновением росла холодная, черная пустота… Белолобого удалось успокоить, закрывший собою брата Дариен, не пострадал, да и сам Олдер был хоть и без сознания, но жив… Но Гирмар, двигаясь с резкостью механической игрушки, не остался подле сыновей, и не подошел к бьющейся в истерике на руках служанок Олинии, а направился к уже взятому под уздцы Белолобому. Конь дрожал, испугано косил лиловым глазом на слуг и Гирмара, а тот, подойдя к жеребцу, провел ладонью по его хребту и влажным от пота бокам. Поднес руку к лицу – на ладони остались четкие следы свежей крови…

– Стоять! – прозвучавший в голосе Гирмара металл, заставил собравшихся во дворе слуг втянуть головы в плечи, а как раз, подобравший с земли седло и потник Белолобого Калист, и вовсе съежился, поспешно зашептав.

– Я ж только прибраться, хозяин… Я ж…

Но Гирмар, не слушая его оправданий, уже осматривал седло и лопнувшую, подпругу, а потом, вырвав из рук слуги потник, извлек спрятанный в скомканной материи шип с изогнутыми, остро заточенными концами, и подчеркнуто-спокойно спросил:

– Это ведь ты седлал лошадей, не так ли?

Калист немедля рухнул Гирмару в ноги.

– Я не виноват, хозяин! Я бы никогда не посмел! Подложили, когда я из конюшни отлучился!

– Да неужели!..

В трясущемся от страха слуге было что-то такое, что сводило на нет все его трусливые оправдания, и вызывало у Гирмара настойчивое желание растереть это отребье в порошок сию же минуту, но вместо этого Остен все же сосредоточился на найденном им шипе. Как и многие мужчины этого рода, он унаследовал колдовской дар – силы, правда, ему выпало не так уж и много, но и она порою была изрядным подспорьем…

Не подвела эта сила и теперь: Гирмару понадобилась лишь пара мгновений, чтобы определить – слуга без сомнений касался найденного им шипа… Ярость – страшная, звериная, затопила сознание Остена. У него не осталось никаких желаний кроме одного – раздавить, уничтожить подлую тварь!..

Гирмар пнул под ребра, лежащего у него в ногах слугу. От сильного тычка Калист завалился на бок. И, думая, что на него сейчас обрушится хозяйская плеть, закрыл голову руками, не переставая причитать о своей невиновности. Но Гирмар и не думал браться за плеть – с искаженным от гнева лицом он вскинул руки, а с его губ сами собою сорвались короткие строки несущего смерть заклинания.

Скорчившийся на песке Калист завыл дурным голосом, и попытался было отползти от Гирмара, но уже в следующий миг руки слуги подломились, и он вновь повалился на землю, а из его ушей и носа хлынула кровь.

Через пару минут все было окончено. Гирмар, чувствуя, как затопившая его разум ярость сходит на нет, отвернулся от еще неостывшего трупа и встретился взглядом с пришедшим в себя Олдером. Сын, опираясь на поддерживающего его Дариена, смотрел на отца широко распахнутыми глазами и Гирмар, словно бы устыдившись своей вспышки, отвернулся от него, и, точно не замечая собравшихся вокруг него людей, обратился в пустоту.

– Надеюсь, кто-нибудь уже сообразил, что надо послать за врачом…

Эти простые слова оказали едва ли не магическое воздействие – людской муравейник ожил и привычно засуетился. Ни о какой поездке теперь и речи не было, так что коней увели, тело убрали, искалеченного сына со всеми возможными осторожностями перенесли в его комнату, а Дариен верной тенью последовал за братом. Все еще заходящуюся рыданиями Олинию, Гирмар сам на руках отнес в ее покои, и, уложив на кровать, устроился рядом, молча наблюдая за пытающимися напоить ее успокаивающим отваром служанками. Он давно привык к смертям и крови, но сейчас они едва не потеряли сына. Их общего ребенка, первенца, единственную нить, что еще связывала их между собою… Гирмар еще раз взглянул на Олинию – опухшая от слез, с рассыпавшейся прической и потекшей, размазавшейся по щекам краской для ресниц, она каким-то образом была ему ближе и понятнее, чем привычная, холодная красавица, которую он уже столько лет про себя именовал супругой, но никак не женой… И эту, бьющуюся в рыданиях женщину ему хотелось утешить, вот только он не знал, что для этого следует сделать…

– Олиния… С Олдером все будет в порядке. Он в сознании, за лекарем уже выслали. – Гирмар не особо надеялся, что эти слова помогут, и не ошибся в ожиданиях. Олиния продолжала рыдать, не обращая на него никакого внимания, и Гирмар, вышел из комнаты, произнеся на прощание.

– Когда лекарь прибудет, я попрошу, чтобы он осмотрел и тебя тоже…

Врачеватель, к счастью, не заставил себя долго ждать – маленький, чуть полноватый человечек с круглым лицом и обширной лысиной, был хорошо известен в окрестных имениях – он помог появиться на свет по меньшей мере дюжине будущих хозяев Амэна, лечил женские недомогания их благородных матерей, и великолепно разбирался во всех детских хворях, которые не минуют ни бедного, ни знатного. Всех своих клиентов он знал, как облупленных, а потому с порога взял быка за рога – посетовав на то, что к его приезду ничего не готово, он быстро выставил из комнаты Олдера не только набившихся туда слуг, но и самого Гирмара, оставив себе в помощники лишь дюжего Альга. Дариена, как ни странно, лекарю выпроводить не удалось, так что Гирмару пришлось коротать время в полном одиночестве, а ожидание тем временем затягивалось…

Когда же из комнаты Олдера донесся отчаянный вскрик, Гирмар едва заставил себя оставаться на месте. Лечение редко бывает безболезненным, и сейчас он своим вмешательством ничем не поможет! Тем не менее, кулаки Гирмара то и дело сжимались, когда до него доносились глухие сдавленные стоны сына, сопровождаемые неизменно-тихим бормотанием лекаря…

Наконец, врачеватель вышел из комнаты, тыльной стороной руки вытер потный лоб и устало посмотрел на Гирмара.

– Слава Малике, жилы не задеты, так что твой сын не станет сухоруким… Но насчет остального – не уверен.

– Что ты хочешь этим сказать? – Гирмар, нахмурившись, шагнул к маленькому лекарю, но на него грозный вид хозяина имения не возымел особого действия и он произнес прежним – ровным и усталым тоном.

– У Олдера сломана ключица и плечевая кость, раздроблена лопатка. Я ему сустав буквально по кускам собирал. Кости без сомнений срастутся – в его возрасте даже такие переломы заживают довольно быстро. Я взял кости в лубки, но вот насколько правильно все срастется, и насколько подвижным будет сустав, сказать заранее невозможно…

Услышав такое заключение, Гирмар потемнел лицом, а лекарь, хорошо знающий, каким бальзамом является для родителей похвала их отпрысков, произнес.

– Впрочем, будем надеяться на лучшее. Олдер, несмотря на боль, очень хорошо держался – уже сейчас в нем чувствуется будущий воин, да и его брат не хуже. Он ни на шаг не отходил от Олдера и все время держал его за руку. Такая дружба многое пересилит.

По губам Гирмара скользнула слабая улыбка.

– Что верно, то верно… Мои сыновья действительно неразлучны…

Олдер косо взглянул на принесенный ему завтрак. Кухарка расстаралась вовсю, но покоящиеся на подносе возле кровати разносолы лишь вызвали у мальчишки глухое раздражение – есть ему решительно не хотелось, а еще ему были противны и солнечный свет, и сам окружающий мир, никак не желающий оставить его в покое!..

Придя в себя после визита лекаря и отойдя от сонного зелья, которым тот щедро опоил мальчишку по окончании лечения, Олдер еще раз припомнил все, предшествующие его падению события, и в этот раз правильно истолковал испуг матери. Она знала о шипе под потником Белолобого. Знала и молчала, предав тем самым и Дариена, и его – Олдера… Если бы она тогда сказала хоть одно слово…

Тогда бы все понял отец, а как он вершит расправу, мальчишка уже увидел!

Вспомнив о том, как отца окутала алая яростная дымка, уже через миг оборотившаяся убившей Калиста молнией, Олдер, невольно застонав, откинулся на подушки. По всему получалось, что родитель, наказав слугу, не покарал главного зачинщика, но как выдать ему собственную мать, пусть она и трижды неправа!.. И как жить с тем, что он теперь знает?..

Мальчишка осторожно коснулся здоровой рукою лубков, в которые была забрана половина его тела, скользнул пальцами по плотно примотанной льняными бинтами к торсу руке… Он разбился, и его мир тоже разлетелся на тысячи осколков, которые теперь уже никак не собрать… Что ему делать?..

Из горьких размышлений Олдера вывел неожиданный визит матери. Окликнув сына, она, было, хотела подойти к его кровати, но так и замерла посреди комнаты, столкнувшись с усталым, безнадежным взглядом Олдера. На какой-то миг Олинии показалось, что на нее смотрит не собственный ребенок, а познавший всю горечь жизни старик, но потом она совладала с собой и привычно улыбнулась.

– Как ты себя чувствуешь, сынок? Лекарь сказал, что все обошлось…

Олдер вздохнул.

– Не надо, мама… Я ничего не скажу отцу, а теперь – уйди. – Тихий, словно бы неживой голос сына вновь пригвоздил Олинию к месту, но она все же, попыталась возразить.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, сынок… Ты вообразил себе что-то, но я…

– Уйди! – в этот раз голос нежелающего разговаривать с матерью Олдера прозвучал уже громче и злее, а когда Олиния не пожелала внять и этому предупреждению, в нее полетела одна из покоящихся на кровати сына подушек.

– Не хочу тебя видеть! – крик сына подхлестнул Олинию, точно плеть – она покинула комнаты отпрыска с почти неприличной поспешностью, а Олдер, взглянув, на захлопнувшуюся за матерью дверь, без сил повалился на кровать и закрыл глаза. Резкое движение немедля отозвалось обжигающей, острой болью в искалеченной половине тела, и Олдер почувствовал, что его ресницы намокли от внезапно вскипевших слез.

Впрочем, долго пребывать в одиночестве ему не пришлось – ресницы мальчишки все еще были тяжелыми из-за соленой влаги, когда дверь в его комнату вновь тихонько скрипнула. Олдер, думая, что это служанка пришла забирать так и не тронутый им завтрак, отвернулся было к стене, но вместо ожидаемого чуть слышного шарканья подошв по полу застучали звериные когти, а еще через миг на Олдера навалилась тяжеленная, остро пахнущая псиной, туша. Открыв глаза, мальчишка оказался нос к носу с взобравшимся на его кровать Туманом, а пес, жарко дыша, тут же принялся вылизывать ему лицо.

– Туман!.. Прекрати!.. Фу, я сказал! – отбиться одной рукой от желающего выразить свою радость пса было непросто. Тот же, в свою очередь, так воодушевленно сопел, умывая хозяина языком, что Олдер мимовольно рассмеялся. Когда же пес немного успокоился, и, в последний раз лизнув мальчишку, с довольным ворчанием устроился подле него на кровати, тот, повернув голову, увидел устроившегося на табурете Дариена, который с легкой улыбкой наблюдал за радостной встречей. Олдер огладил широкий лоб прикорнувшего возле него пса.

– Как тебе удалось притащить сюда Тумана, Дари?

Улыбка брата после этого вопроса стала чуть явственнее:

– Легко. Тем более что и Ридо особо не возражал. Туман, чувствуя, что с тобою неладно, выл всю прошедшую ночь, а сегодня с утра отказался от пищи.

Олдер, услышав такую новость, сразу же нахмурился.

– Из твоих рук он бы поел, Дари, а теперь влетит и тебе, и Ридо – ты же знаешь, что Тумана запрещено приводить в дом…

Это была правда – хотя в собаке не было ни капли полагающейся ему по породе злобности, служанки и, в особенности, хозяйка боялись выросшего размером с доброго телка грандомовского чудовища. Именно поэтому Туман обретался исключительно на псарне – братьям было разрешено брать его на прогулки по окрестностям, но приводить в дом строжайше запрещалось. Гирмару женские истерики были совершенно ни к чему.

Но Дари на вполне резонное возражение Олдера лишь слегка качнул головой и сказал.

– Для Ридо в жизни нет ничего важнее, чем благополучие его собак, а для меня главное – что ты больше не киснешь. Так что, влетит мне, или нет, Тумана я буду приводить к тебе столько, сколько понадобится.

Услышавший ответ брата Олдер, вновь откинулся на подушки, ведь после слов Дариена недавние горькие переживания навались на него с новой силой. Помолчав немного, Олдер глухо заметил.

– Не стоит, Дари… Я ведь не смогу сказать отцу, что в истории с седлом замешана моя мать, а, значит, предам тебя.

Ответом Олдеру было молчание, но потом Дари, встав со своего места, подошел к брату и, положив ему руку на здоровое плечо, сказал.

– Вовсе нет, Олдер… Если бы моя мать так поступила, я бы тоже ничего не смог рассказать отцу…

Так с этого дня и повелось – Дариен был подле брата неотлучно, всеми правдами и неправдами стараясь его развлечь. Он даже смог выпросить у Гирмара разрешение приводить к Олдеру Тумана. Отец вначале посчитал эту просьбу обычной блажью, но Дариен, получив отказ, не промолчал, как обычно, а с несвойственным ему прежде жаром пустился в объяснения, зачем это нужно, и Гирмар, пораженный неожиданной настойчивостью своего побочного отпрыска, уступил. Теперь служанки могли лишь опасливо коситься на Дариена, который, идя по коридору, с трудом удерживал рвущегося вперед пса за широкий, покрытый медными бляхами ошейник.

Что же до Олинии, то она с того рокового дня почти не покидала своих комнат. Тот же доктор, что занимался переломами Олдера, позже осмотрел и его мать. Лекарь назвал ее срыв типичным для женщин ее возраста, и рекомендовал успокаивающие травы вкупе с покоем. Олиния ему не перечила – в своих комнатах она спасалась и от обвиняющего взгляда сына, и от лицезрения теперь еще более люто ненавидимого ею Дариена. Ей было невыносимого смотреть на здорового и полного сил мальчишку – ублюдок вывернулся из подстроенной ловушки, словно змея, и теперь разгуливает по дому, как ни в чем не бывало, в то время, как ее сын лежит искалеченный… Это было просто чудовищно несправедливо!.. И Олиния, спрятавшись в привычном уюте – среди милых сердцу безделушек, тихо лелеяла растущую в душе ненависть и мечтала о возмездии, тем более, что ставший ее послушным орудием учитель мальчиков не попал под подозрение и по-прежнему находился в имении.

Так что воцарившийся в имении Остенов покой был обманчивым, а черные мысли теперь беспокоили не только Олинию. Гирмар, через пару дней вновь осмотрев пресловутый шип, отметил, что на железе остался еще один след, который, скорее всего, принадлежал либо тому, кто передал Калисту железо, либо тому, кто изготовил шип. Ничего более точно сказать уже было нельзя – второй отпечаток оказался почти полностью смазан следом Калиста и его страхом…

И теперь Гирмара снедала мысль, что еще один соучастник преступления остался неузнанным. Слуги, ловя на себе тяжелый взгляд наблюдающего за ними хозяина, робели и отводили глаза, но их по мышиному суетливое мельтешение ничем не помогло помочь Гирмару. Жену же в качестве соучастника Остен даже не рассматривал, искренне считая женщин слишком слабыми и неспособными на такой поступок существами.

Но больше всего от бессонницы изводились, ни Гирмар или Олиния, а Олдер. Если днем Дари вполне справлялся с гнетущими брата мыслями, то ночью он оставался сам на сам с одолевающими его страхами и болью, а помочь ему уже не мог никто. Лежа в кровати, мальчишка, глядя в обступившую его темноту, пытался шевелить пальцами поврежденной руки и подолгу ощупывал забранный в лубки торс, тщетно пытаясь понять, что происходит под тугою повязкой – срастаются ли раздробленные кости? И как правильно?..

То и дело навещающий Олдера лекарь, на все его вопросы во время осмотров лишь улыбался и уверял, что все идет весьма неплохо, но у мальчишки не было веры этим сладким посулам, а высказать свои страхи отцу Олдер не решался – он опасался, что родитель сочтет их нытьем, не достойным истинного Остена, и, соответственно, будущего воина. Поэтому, когда Гирмар проведывая отпрыска, расспрашивал его о самочувствии, Олдер изо всех сил улыбался и говорил, что все хорошо… А потом снова не спал большую часть ночи, снедаемый неусыпной тревогой. Сон – тяжелый и вязкий, посещал его лишь ближе к утру. Олдер проваливался в него, точно в омут, но, пробудившись, чувствовал себя после него еще более разбитым и усталым…

Так миновали полтора месяца, но когда приехавший лекарь снял опостылевшие Олдеру повязки, мальчишка пришел в ужас. Вызволенная из лубков рука оказалась слабой и непослушной – словно бы чужой, но ощупывающий его плечо врачеватель, поймав испуганный взгляд мальчишки, лишь покачал головой.

– Все, что тебе понадобится теперь, это терпение. Массаж, упражнения, примочки – и со временем силу и подвижность твоей руки удастся восстановить.

И тут неожиданно вмешался на этот раз присутствующий при процедуре Гирмар.

– Даже если это и так, осанка моего сына теперь вряд ли станет нормальной…

Услышав это замечание, Олдер почувствовал, что леденеет, а уязвленный такими словами лекарь немедля вскинулся.

– Перекос плеч – наименьшее из зол, которое вообще могло бы случиться при такой травме! Или отсохшая рука, по-вашему, лучше?

Гирмар вскинул голову, его ноздри гневно раздулись.

– Я знаю про худший исход, но и лучше, чем теперь, тоже вполне могло бы быть… Ты не справился со своей работой, и теперь я поищу сыну другого, более сведущего в своем ремесле, врача!

У лекаря от таких слов побагровели не только щеки, но и лысина – он уже собирался возразить, но, еще раз взглянув на потемневшее лицо Гирмара, лишь досадливо махнул рукой:

– Поступайте, как знаете!.. – и вышел из комнаты, не попрощавшись…

Пока искали нового врача, Олдер был предоставлен сам себе – убедившись в своем увечии, он теперь стремился избежать общества, как отца, так и Дариена. Он бы и от себя убежал, если бы это было возможно!.. Вот только в доме одиночество было хоть и желанным, но почти что недостижимым, и мальчишка вновь коротал дни в рощах или у моря, выбирая такие места, где даже Дариен не мог его найти… Несмотря на то, что на улице по-прежнему было холодно, Олдер то подолгу смотрел на бьющиеся о скалы темные волны, то, устроившись на стволе упавшего дерева, неподвижно сидел, обхватив голову руками.

Им завладело черное, иссушающее душу и лишающее воли отчаяние, которому мальчишка даже не противился: лекарям он больше не верил – ему уже говорили, что все закончится благополучно, а что получилось? Он сломан, слаб и совершенно бесполезен, а отец смотрит на него так, что лучше бы и вовсе не замечал! До этого события будущее казалось мальчишке простым и ясным – он станет воином и, так же, как и родитель, будет носить куртку «Доблестных», продолжая непрерывную традицию Остенов. Олдер не желал иной будущности и не представлял, что теперь, искалеченный и негодный к воинской службе, станет делать. К тому же, ему, сызмальства привыкшему лазить по скалам и деревьям, было невыносимо ощущать себя слабым и неуклюжим…

Но слишком долго предаваться отчаянию мальчишке не довелось: река жизни уже подводила его к очередному – бурлящему на перекатах и полному водоворотов, порогу.

В тот день Олдер, пользуясь тем, что отец с самого утра был занят, а потом куда-то уехал, тоже улизнул из дома пораньше. День был ясный, но ветреный, и прикорнувший между поваленных стволов мальчишка продрог, несмотря на теплую куртку с высоким воротником, который он, защищаясь от ветра, поднял как можно выше, пряча нос и щеки. Но холод не заставил Олдера сдвинуться с места – он лишь еще глубже забился в свое укрытие, думая лишь о том, что хорошо было бы здесь остаться, уснуть и уже никогда не просыпаться… Над ним будут чуть покачивать ветками деревья, и шелестеть дожди, а он будет просто спать – без мучительных сновидений, без боли…

Эти мысли настолько завладели мальчишкой, что он даже не услышал рядом с собою легких шагов, вскинув голову лишь тогда, когда неожиданный пришелец произнес:

– Да ты, я вижу, совсем замерз! – и опустился рядом с мальчишкой на корточки. Олдер же, рассмотрев нарушителя своего одиночества, удивленно мигнул, ведь это был ни кто иной, как Антар. Мальчишка видел его в доме и знал со слов отца, что этот человек не только служит под началом родителя, но и помогает ему в колдовстве. Вот только в чем заключается эта помощь, и какой именно силой обладают Чующие, Олдер имел весьма расплывчатые представления, черпая свои знания из редких обмолвок отца и рассказываемых по вечерам баек. Сам же Антар искренне придерживался мнения, что молчание является золотом, и, появляясь в доме, всегда держал язык за зубами, превращаясь в подобие молчаливой и незаметной тени…

Пока Олдер хмуро смотрел на Чующего, тот времени зря не терял – расстегнув застежки своего плаща, он укутал им мальчишку и улыбнулся.

– Вот. Так-то оно получше будет!

Из-за улыбки на простецком лице Антара мгновенно обозначались глубокие морщины. Благодаря выдубленной ветрами и солнцем коже он казался даже старше отца, но его глаза – удивительно светлые и ясные, говорили о том, что это впечатление обманчиво… В былые времена Олдер бы не упустил возможность порасспрашивать неожиданно разговорившегося Чующего о его даре, колдовстве и пережитым им походах. Теперь же любое общество ему претило: ответив на улыбку эмпата хмурым взглядом, он, пробурчав:

– Ничего уже лучше не будет… – собирался отвернуться от Антара, но тот, мгновенно став серьезным, точно жрец у жертвенника, спросил:

– Почему ты так думаешь?

Пораженный тем, что Чующий не замечает очевидного, Олдер на мгновение застыл, недоуменно глядя на Антара, а потом, неожиданно даже для себя самого, высказал то, что так грызло его все это время.

– Потому что я теперь бесполезный и увечный. Вот почему. Я не смогу стать воином, а, значит, недостоин имени Остенов!.. Да лучше бы меня конь растоптал, чем жить теперь так… Таким…

Судорожно вздохнув, мальчишка замолчал, а Антар придвинулся ближе и положил ему руку на плечо. Олдер от этого прикосновения мгновенно съежился, но ладони Чующего не скинул, а тот заговорил так, будто знал мальчишку уже тысячу лет.

– Умереть, конечно, легко – бросить все, сдаться, но ты ведь не из таких, Олдер… Ты примешь вызов, который бросила тебе жизнь, и справишься с ним… И не думай, что отец станет хуже к тебе относиться – Гирмар очень переживает за тебя. Не далее, как сегодня утром, он сказал мне, что впервые жалеет о том, что посвятив себя Мечнику, не умеет исцелять…

Произнеся это, Антар ненадолго умолк, а Олдер вздохнул.

– Но воином я теперь все равно не стану…

Чующий снова улыбнулся:

– А это, парень, уже в твоих руках. Если начнешь тренироваться, то со временем сможешь вернуть своей руке и силу, и подвижность. У меня были ранения, да, к тому же, тяжелые, так что я знаю, о чем говорю… Вот только почему ты опять хмуришься? Не веришь мне?

– Верю, – Олдер, смущенный тем, что Антар читает его, словно открытую книгу, потупил взгляд и тихо произнес: – Вот только мое плечо навсегда останется таким, как сейчас… Кривоплечий воин… Надо мною же смеяться будут!

Но Чующий на это замечание только фыркнул.

– Над колдунами, парень, будь они хоть трижды кривые, косые или одноглазые, никто и никогда не смеется!.. А ты унаследовал дар Гирмара, просто не осознал его еще.

Удивленный таким поворотом разговора, мальчишка лишь, молча, покосился на Чующего, а тот, в свою очередь, уверенно продолжал.

– Ты ведь уже замечал то, что не видят другие, но не придавал этому значения. Чувствовал то, что для остальных не более чем шелест ветра.

Это замечание заставило Олдера серьезно призадуматься… Что ж, несколько раз с ним действительно происходило то, о чем толковал Чующий. То Дари так и не смог увидеть затаившуюся между камнями странно густую, почти что осязаемую тень, хотя сам Олдер на нее едва ли не пальцем тыкал. То в доме, в одном из коридоров Олдер заметил похожую на клок тумана серую тень, да и окутавшая в тот роковой день отца алая дымка была ясно видна ему, а вот другие, похоже, увидели лишь разгневанного Гирмара и бьющегося в корчах слугу…

Антар же, все это время внимательно наблюдающий за мальчиком, произнес:

– Все, что тебе сейчас надо – это осознать свой дар, почувствовать его. Я знаю, что Гирмар хотел начать твое обучение года через два, когда ты станешь чуть постарше, но, видно, у Седобородого на этот счет другое мнение…

Олдер, оставив без внимания вторую часть замечания Антара, чуть склонил голову к плечу.

– Что значит – «осознать»?

– Ну… – Антар на мгновение нахмурился, но потом решительно тряхнул головой. – Скажи, ты знаешь, чем колдуны отличаются от Чующих?

Олдер задумчиво потер лоб. На вопрос Антара он мог ответить лишь пересказом услышанных им прежде баек, которые, скорее, все запутывали, чем поясняли. Но Чующий продолжал выжидающе молчать, и мальчишка выложил то, что знал. Антар же, выслушав его, покачал головой:

– Главное различие между колдунами и Чующими состоит в том, что эмпаты не способны к ментальным ударам. Такие как я, способны лишь защищаться. Именно поэтому колдуны и держат нас в узде.

Произнеся это, Антар снова замолчал, словно бы ожидая услышать очередной вопрос, но Олдер не спешил их задавать, обдумывая услышанное. К тому же, теперь – когда пелена окутывающего его отчаяния уже не была столь плотной, мальчишка задался вопросом, который надо было задать гораздо раньше – с какой стати Антар разыскал его и втянул в беседу? Уж не по приказу ли отца?

Чующий, поняв, что молчание затягивается, покачал головой и потом, точно решившись на что-то важное, твердо произнес:

– Для ментальной атаки не нужны заклинания. Достаточно лишь одного желания…Ты тоже можешь так сделать.

– Я? – решив, что Антар просто заговаривает ему зубы, Олдер отвернулся от Чующего и произнес: – От моего взгляда воробьи с неба не падают, так что все это пустое…

– Ну, если ты так хочешь… – Антар поднялся во весь рост, коротко взглянул на нахохленного мальчишку: – Я-то думал, что из тебя будет толк, но, видно, ошибся. Ты не отпрыск Гирмара, а маменькин сынок… Размазня!

– Что?!! – мгновенно забыв о своем нежелании вести разговоры с Чующим, Олдер немедля вскинулся. Гневно блеснул глазами: – Это неправда!

Но Антар на этот протест лишь насмешливо улыбнулся.

– Это почему же? Истина глаза колет?.. Ты трус и слабак! Жизнь тебя только пнула слегка, а ты и рад стараться – распустил сопли до самой земли!

Олдер вскочил со своего места так, будто его ужалили – оскорбления, казалось бы, вначале сочувствующего ему Антара, казались мальчишке особенно жестокими и обидными. Несправедливыми!

– Ты не смеешь так говорить!.. Ты не должен! – от вскипевшего гнева в груди у Олдера стало тесно. Жар прилил к щекам и мгновенно разошелся по всему телу – мальчишка снова дрожал, но уже не от холода, а от сводящей с ума ярости.

Антар же, уперев руки в бока, посмотрел на Олдера сверху вниз и усмехнулся:

– Не тебе, сопляк, решать, что я должен… Да и что ты мне сделаешь?!!

– Я… Ты… – в этот раз Олдер просто задохнулся от ярости. В ушах зазвенело, перед глазами поплыли красные круги. В эти мгновения мальчишке хотелось лишь одного – стереть с лица Чующего эту издевательскую ухмылку, заставить Антара подавиться произнесенными словами!.. Звон стал сильнее, а потом в голове Олдера словно бы струна лопнула – он почувствовал, как выжигающий сердце гнев словно бы обретает форму, костенеет, чтобы уже в следующий миг острой жалящей стрелой впиться в лицо Антара!

Как только это произошло, Олдер почувствовал себя странно опустошенным и оглохшим ко всему – он словно издалека видел, как покачнулся Чующий, а его усмешка сменилась гримасой боли. Антар снова покачнулся – ноги словно бы перестали его держать. Медленно поднес руку к лицу, а из правой ноздри у него побежала тонкая, невозможно алая струйка крови!..

На плечи мальчишки навалилась невероятная усталость – теперь он и сам с трудом удержался на подкашивающихся ногах. Сознание залила абсолютная чернота – без звуков, без движения… И только где-то под сердцем пульсировал, успокаиваясь, сгусток живого огня, но Олдер каким-то образом знал, что теперь будет ощущать его присутствие всегда…

Когда неожиданный морок схлынул, мальчишка обнаружил, что по-прежнему стоит там же, где на него и накатило, а вот Антар сидел прямо на земле – устало сгорбившись, он вытирал дрожащей рукою заливающую ему губы кровь и казался совершенно больным. Олдер же, глядя на Чующего, почувствовал, что переполнявшие его несколько мгновений назад ярость и обида на Антара пропали без следа. Мальчишка шагнул к Чующему, присел на корточки.

– Антар, зачем ты так… Я бы никогда…

Вместо ответа Чующий притянул Олдера к себе. И мальчишка почувствовал, как в него вливается сила. Чистая, словно горная река. Она омывала его, унося все беды и тревоги, наполняла собою, разливалась по жилам, бодрила…

– Ну, хватит с тебя на сегодня, маленький колдун! – прошептал Антар над самым ухом Олдера, и связь оборвалась. Зато переполнявшая мальчишку сила никуда не исчезла. Олдер чувствовал себя отдохнувшим, бодрым и совершенно здоровым… Таким, каким ни разу не ощущал себя после своего злополучного падения… При мысли о болезни рука мальчишки невольно потянулась к покалеченному плечу, но уже в следующий миг с губ Олдера сорвался разочарованный стон – там все оставалось по-прежнему… И в самом деле – глупо было надеяться!..

– Зато ты ощутил свой дар, да и поправишься теперь быстрее, если, конечно, вновь не начнешь себя изводить. – Антар словно бы угадал мысли мальчишки и Олдер вновь повернулся к Чующему, невольно подмечая и просвечивающую сквозь загар неестественную бледность Антара, и его осунувшееся лицо, и подсыхающие следы крови на подбородке…

– Это отец приказал? – внезапная догадка заставила Олдера вцепиться в руку Чующего. – Да?.. Разозлить меня, чтобы я понял… Почувствовал, как… – Не в силах подобрать слова, Олдер замолчал, а Антар ответил ему слабым подобием улыбки.

– Гирмар приказал мне лишь поговорить с тобой – он ведь действительно переживает за тебя… Да только разговор бы тут не сильно помог…

Глаза услышавшего такой ответ Олдера мгновенно сузились:

– А если бы я убил тебя?.. Я же мог это сделать и хотел…

Но Антар на это лишь слабо покачал головой.

– Нет. Не мог. Но через несколько лет, когда сил наберешься, сможешь… А пока – просто наказал… Колдуны всегда наказывают за неповиновение…

Лицо мальчишки после ответа эмпата мгновенно отвердело, на доли мгновения утратив всю свою детскость:

– Я никогда не буду так поступать с тобою, Антар. Даю слово!..

Чующий, посмотрев на нахмурившегося мальчишку, уже было открыл рот, чтобы что-то сказать, но тут произошло то, чего никто не мог предсказать… На Олдера неожиданно навалилась странная тяжесть и страшная, непонятная тоска. Тряхнув головою, он попытался избавиться от наваждения, но к тоске прибавилась тревога, а потом он словно бы услышал слабый и далекий, полный боли стон!

– Дари!!! – узнав голос брата, Олдер вскочил на ноги, и бросился бежать туда, куда вело его пробудившееся чутье!

Антар что-то прокричал вслед мальчишке, но тот не разобрал слов – продравшись сквозь кусты, Олдер помчался по едва заметной тропе еще дальше в чащу, потом спустился в овраг и побежал по его дну, то и дело огибая небольшие валуны – весною по дну оврага тек стремительный и широкий ручей, но сейчас в нем можно было лишь подошвы намочить…

Олдер не мог взять в толк, что понадобилось Дари в этом месте – они и вдвоем здесь не часто бывали, но чутье подсказывало мальчишке, что брат находится где-то впереди и ему нужна помощь…

Миновав очередной поворот, Олдер действительно увидел Дари – тот лежал, скорчившись, возле большого, обточенного водой валуна, а темный след на левом склоне оврага красноречиво показывал, как именно Дариен угодил на самое дно.

– Дари! – неподвижность брата не на шутку испугала Олдера. Ему показалось, что Дари уже не дышит, но уже в следующий миг Дариен слабо застонал, и Олдер стрелою метнулся к нему. Упал на колени и попытался приподнять.

– Дари!.. Я здесь, я с тобой… Как ты здесь очутился? Поскользнулся?..

– Нет… – услышав голос брата, Дари открыл глаза и Олдер увидел, что белки у брата стали мутно-желтыми. – У меня живот заболел, и я…

Так и не закончив фразы, Дариен со стоном скрючился на земле, а еще через мгновение его начало рвать желчью…

– Антар!.. Где ты?.. Антар!.. – поддерживая голову брата, Олдер стал отчаянно звать единственного человека, который мог бы услышать его в этой глуши, а Дари, когда скрутившая его боль ненадолго отступила, прошептал:

– Главное, что ты нашелся… Райген не соврал…

– О чем ты? – немедля насторожился Олдер, а Дари, подавив очередной стон, ответил:

– Наставник сказал, что тебя следует искать возле Змеиной пещеры – он видел, как ты направляешься в ту сторону…

– Но Райген не мог меня видеть! – услышав слова Дари, Олдер почувствовал, что внутри у него все леденеет, а брат снова прошептал:

– Он сказал, что видел… И яблоко дал в дорогу…

– И ты его съел?!! – чуть слышно спросил Олдер, а Дари вместо ответа вновь вывернуло, и на этот раз в желчи была отчетливо видна кровь.

После этого корчи уже не оставляли Дари – один приступ следовал за другим, а Олдер, прижимая к себе брата, отчаянно пытался поделиться с ним собственными силами, повторив то, что совсем недавно сделал для него Чующий. Но у мальчишки ничего не получалось – может, от того, что он не понял сути действия, а, может, от того, что собственных сил у него было еще слишком мало…

Олдер, чувствуя, что теряет Дари, поднял глаза к такому далекому в этом овраге небу и закричал так громко, как только смог:

– Антар! Ну, где же ты!..

Запершись в своей комнате, Райген судорожно паковал вещи. Обычно у него не возникало трудностей со сборами – воинская жизнь любого приучит к скорости, к тому же, все имущество воспитателя братьев умещалось в два средних размеров баула, но сегодня все шло наперекосяк. Предметы, словно бы обретя собственную волю, то терялись на ровном месте, то совершенно немыслимым образом выскальзывали из пальцев взявшего грех на душу Райгена. Он уже разбил два флакона с ценными ингредиентами, умудрился разорвать ворот у сменной рубахи и битый час искал лежащую прямо у него перед носом тетрадь с алхимическими формулами, одна из которых и стала для Дариена роковой…

Райген отбросил со лба упавшие на лицо пряди, и, взглянув на руку, заметил, что его пальцы дрожат… Это уже не лезло ни в какие ворота, и Райген, сев на кровать, сжал кулаки. Он все сделал правильно – из-за Дариена в этой семье никогда не будет мира, а Олдеру вместо брата-приблуды легко найдут новую игрушку!.. Подумав об этом, Райген мотнул головой – ему невольно вспомнилось, как вверенные ему мальчишки писали диктант, едва ли не касаясь друг друга локтями… Как наперебой задавали вопросы по истории, желая услышать подробности битвы при Олгране. Как корпели над подкинутыми им задачами по математике…

Теперь один из братьев – калека, а второй – мертв, и все это его, Райгена, вина!.. Хотя, нет… Олдер сам виноват в своем несчастье – незачем было, ни с того ни с сего меняться с братом лошадьми… Что же до Дариена, то ему лучше навсегда исчезнуть из этого мира – так будет лучше для всех, и в первую очередь – для Олинии…

Конечно же, давать сопляку всего за пару часов разрушающий печень яд было жестоко, но и тут у Райгена не было выбора. Если бы Дари умер в доме – во сне или на руках у слуг, это привлекло бы излишнее внимание и было бы слишком подозрительно, а теперь Дари хватятся не раньше вечера. По расчетам Райгена, мальчишке должно было стать плохо в пещере, а протекающий возле ее входа мелкий ручей собьет собак, так что тело найдут далеко не сразу. Тем не менее, из имения Райгену было лучше уехать – Гирмар вполне мог обвинить его если и не в убийстве, то в недосмотре. Райген своими глазами видел, как хозяин имения вершит суд и кару – сам он был неплохим мечником и мог бы рискнуть скрестить с Гирмаром сталь, но испытать его колдовские таланты на своей шкуре Райгену решительно не хотелось. Из дома надо было уходить, и как можно быстрее – пока Гирмар не вернулся из поездки…

Приняв решение, Райген встал с кровати и с утроенным рвением вновь принялся за сборы. В этот раз ему удалось взять себя в руки, но под сердцем словно бы сидела заноза, и отравитель, покончив со сборами, решил увидеться с Олинией. Он не мог покинуть дом, не попрощавшись со своим холодным божеством.

По правде сказать, отношения Райгена к Олинии после той встречи в саду переменилось незаметно для него самого. С одной стороны, она по-прежнему была для него идолом, но в тоже время Райген, увидев ее слезы и ощутив тепло ее тела, уже не мог думать об Олинии, как о далеком и недоступном божестве. С той ночи он желал свою хозяйку, как женщину, и это желание росло каждым днем. Райгену мнилось, что надлежащая жертва, брошенная к алтарю его идола, заставит Олинию снизойти со своих высот в его объятия, и то, что участь жертвенного агнца выпала Дари, смущало Райгена лишь поначалу. В конце концов, у любви есть лишь одно правило – если хочешь чего-то добиться, брось в огонь страсти все возможное и невозможное, не задумываясь о цене.

В комнатах Олинии все было как обычно – ковры на полу, множество изящных безделушек на столиках. Сама хозяйка, устало смежив веки, покоилась в кресле – с самого утра у нее болела голова, поэтому, подобрав дневной наряд, она не стала утруждать себя прической, и теперь роскошные темные локоны волнами спадали на плечи и грудь Олинии, а одна из служанок осторожно массировала виски хозяйки, втирая в них лавандовое масло.

Как только Райген взглянул на чистые и холодные черты женщины, все, изводившие его сомнения, развеялись без следа. Он с трудом проглотил вставший поперек горла комок.

– Госпожа.

Услышав его голос, Олиния открыла глаза и небрежным взмахом руки отослала служанку прочь.

– Что случилось, Райген? – между бровями задавшей вопрос Олинии пролегла чуть заметная складочка, к которой наставник мальчишек с удовольствием бы прижался губами. Райген вздохнул, гася в себе всколыхнувшееся желание.

– Я зашел попрощаться, моя госпожа. Мне тяжело оставлять вас, и лишь одно утешает – главная причина вашей печали отныне устранена.

– Устранена? – после этого витиеватого высказывания Райгена щеки Олинии окрасились слабым румянцем, а сама она, правильно истолковав данные ей намеки, в волнении поднесла руку к груди. – Так неожиданно и скоро?..

Райген почтительно склонил голову.

– Мне представился очень удобный случай, и я не стал его упускать. Щенка не скоро хватятся, но ваш муж может обвинить меня в пренебрежении своими обязанностями.

Теперь щеки, внимательно слушающей Райгена Олинии, стали белее снега. Неотрывно глядя на Райгена, она, опершись о подлокотники, прошептала:

– Что ты дал ему?

– Яд, мгновенно разрушающий печень. Этот процесс необратим, моя госпожа…

На этот раз Олиния подалась вперед всем телом – казалось, слова Райгена были для нее настоящей музыкой:

– Необратим и мучителен, так?

– Совершенно верно, моя госпожа. – увидев, каким мрачным торжеством после его ответа осветилось лицо Олинии, Райген, пусть и ослепленный страстью, на миг похолодел. Олиния же опустила голову, и, помолчав немного, встала из кресла. Решительно подошла к столику у окна и открыла большую резную шкатулку.

– Ты прав, Райген. Мой муж будет в бешенстве, так что тебе действительно лучше исчезнуть из имения. Подойди.

Райген шагнул вперед, словно очарованный, и еще через миг обнаружил у себя в руке ожерелье из крупных гранатов.

– Подарок на свадьбу. Редкая безвкусица, но камни стоят дорого, – голос Олинии прозвучал на диво ровно, и Райген стиснул ожерелье так, что у него побелели костяшки пальцев. Бросив под ноги Олинии сразу две жизни – свою и Дариена, он, конечно же, ждал от нее отклика, но даже представить себе не мог, что от него попытаются откупиться.

– Я сделал это не ради денег, госпожа, – голос Райгена охрип от накативших на него чувств, и Олиния, бросив на него недоумевающий взгляд, нахмурилась, а потом вновь склонилась над шкатулкой, перебирая хранящиеся в ней украшения. Извлекла из ларца оправленную в серебро бирюзу.

– Вот. Это ожерелье я действительно люблю. Оно будет напоминать тебе обо мне. – Произнеся эти слова, Олиния попыталась вложить камни в руку Райгену, но он накрыл ее ладонь своей и тихо произнес:

– Это не те воспоминания, которые стоит хранить, моя госпожа.

– Я не понимаю, Райген… – в голосе Олинии почувствовалось раздражение. Резко захлопнув крышку шкатулки, она сердито посмотрела на стоящего подле нее мужчину. – Чего ты хочешь?

Вместо ответа Райген лишь нахмурился, но уже через миг он шагнул вперед и, крепко обняв Олинию, прижал ее к себе.

Вначале его требовательный, жаркий поцелуй не встретил отклика – с таким же успехом Райген мог бы лобызать мраморные уста изваяния Малики, но потом губы Олинии слабо вздрогнули, уступая столь рьяному напору. Запрокинув голову, доселе неприступная и холодная хозяйка имения вздохнула, и Райген, еще крепче сжав ее в своих объятиях, принялся осыпать свой идол торопливыми поцелуями.

Она не противилась охватившему его желанию, позволяя Райгену и поцелуи, и торопливый бессвязный шепот, и даже более того – подняв руку, Олиния стала легко перебирать пальцами густые волосы Райгена, но эта ответная ласка длилась лишь несколько мгновений. Когда руки поклонника скользнули с плеч Олинии ей на спину, она, неожиданно выгнувшись, отстранила Райгена от себя.

– Довольно!.. Тебе надо торопиться!

– Время не терпит… – Райген едва не застонал, понимая жестокую правоту этих слов. – Я увижу тебя вновь, госпожа?

– Да. – Олиния отвернулась от Райгена к окну, кусая губы. Она не ожидала того, что подарившая ей союзника страсть, почти мгновенно превратится в досадную помеху. – Но не ранее, чем все успокоится.

Взяв со столика отвергнутые Райгеном украшения, Олиния снова вложила их в руки поклонника:

– Возьми. Это поможет тебе переждать бурю.

Ответом ей был пылающий от страсти взгляд, но в этот раз Райген не стал отвергать камни. Отправив подарок Олинии за пазуху, он направился к выходу, но на пороге вновь обернулся:

– Я вернусь, госпожа.

Стоящая у окна Олиния ничего ему не ответила, и Райген покинул комнату не чуя под собою ног.

По лестнице он спускался, точно пьяный – поминутно останавливался, оглаживая спрятанный на груди подарок Олинии. Его идол ответил ему, и хотя эта ласка была досадно короткой, Райген верил, что принесенная им жертва была не напрасной. Рано или поздно он вернется сюда и сорвет с Олинии все покровы, взяв причитающуюся ему награду. Ощутит под своими руками такое желанное тело, услышит бархатистый, грудной голос сводящей его с ума женщины…

Поглощенными такими мыслями и желаниями, Райген перестал обращать внимание на окружающее, а потому встреча с хозяином имения стала для него полной неожиданностью. Привезший нового лекаря Гирмар, в этот раз не стал разводить церемонии, тем более, что и нанятый им лекарь до того много лет пользовавший раненных воинов, не придавал значения пустым условностям. Оставив лошадей в конюшне, Гирмар повел нового обитателя имения через черный ход – из-за полутемного коридора Райген не сразу узнал его, а когда понял, кого видит перед собою, было уже поздно.

– Почему ты не уведомил меня о своем отъезде? – скрестив руки на груди, хозяин имения преградил дорогу Райгену, и тот с трудом выдержал пристальный, давящий взгляд. Сказал как можно спокойнее.

– Я лишь сегодня получил известия из дому. Мне нужно срочно уехать.

Но услышавший такой ответ Гирмар даже не сдвинулся с места.

– Я приставил тебя к своим сыновьям, Райген. Что такого важного случилось у тебя дома, что ты готов пренебречь возложенными на себя обязанностями?

Райген поправил баул на плече. Облизнул разом пересохшие губы:

– Мой отец тяжело заболел. Я должен…

– Не верь ему, папа! – звенящий от гнева и боли голос Олдера заставил мужчин повернуться к черному входу. Олдер – бледный, как сама смерть, судорожно вцепился в косяк двери, глядя на Райгена пылающими от ненависти глазами, а рядом с ним стоял Антар – воин держал на руках Дари. Глаза мальчишки были закрыты, левая рука свесилась вниз бессильной плетью.

В тот же миг Райген, осознав, что угодил в ловушку, сбросил баул с плеча и рванулся вперед, на ходу вытаскивая оружие, но и Гирмар был главою «Доблестных» отнюдь не по одному названию. Уклонившись от удара, он оказался сбоку от Райгена – подсечка и хват за плечо точно слились в одно движение, и уже в следующее мгновение Райген растянулся на каменных плитах, а острие гирмаровского кинжала царапнуло его сонную вену.

– Встреча с родными, говоришь… – не ослабляя хвата, Гирмар вывернул руку Райгена так, что у того захрустели кости, а до того безмолвствующий лекарь шагнул вперед и поднял с пола выпавшее у Райгена гранатовое ожерелье. Покрутил свою находку в руке.

– Похоже, вы поймали вора прямо на пороге…

Глаза увидевшего камни Гирмара зло прищурились.

– Я помню это ожерелье. Оно было на шее моей жены в день свадьбы… – в следующий миг удар по затылку отправил Райгена в отнюдь не благостное забытье, а поднявшийся с колен Гирмар отчеканил.

– Займись моим сыном, Ремст. Антар будет помогать тебе, чем может. – А потом Гирмар взглянул на лежащего у его ног Райгена и, недобро оскалившись, повернулся к сбежавшимся на шум слугам. – Отволоките эту падаль в подвал и принесите туда розги, жаровню и прут…

За окном уже давно царила непроглядная мгла, да и в самой комнате сгустившуюся черноту разгонял лишь слабый огонек свечи. Олдеру уже давно следовало бы быть в своей постели, но он продолжал находиться в комнате Дари – мальчишка сидел прямо на полу, прижавшись к теплому боку Тумана, и смотрел на постель – на ней, накрытое полотном, лежало тело брата. Привезенный отцом лекарь сделал все, от него зависящее, и даже больше того, но все его усилия оказались тщетными так же, как и старания Антара. Силы, отданные Дари подоспевшим на подмогу братьям Чующим, помогли мальчишке продержаться до дома, но губительное действие яда было уже невозможно остановить. Брат умер три часа назад – так и не приходя в сознание.

После того, как лекарь, вздохнув, сказал, что все кончено, и закрыл тканью восковое лицо Дари, Олдер, который все это время находился подле брата, ушел на псарню и вскоре вернулся с Туманом. К этому времени комната Дари опустела – взрослые разошлись заниматься другими делами, и никто не мог помешать Олдеру заступить на его дежурство. Пес при виде Дари жалобно завыл, но со временем даже его плач утих – теперь Туман лишь изредка поскуливал, а Олдер был бы и рад расплакаться, но его глаза оставались сухими, а невыплаканные слезы словно бы обратились в лежащий на сердце камень, и этот груз мальчишка собирался нести сам…

Олдер знал, где можно найти отца, но не стремился его увидеть – что бы ни сделал Гирмар с Райгеном, каким бы пыткам не подверг отравителя, это уже не воскресит Дари… Мальчишка обнял жалобно заскулившего Тумана за шею и еще теснее прижался к теплому собачьему боку – в том, что произошло, была и его часть вины! Если бы он меньше носился со своим горем, то находился бы рядом с Дари, и тогда Райген вряд ли бы добрался до брата так просто…

Олдер отвел взгляд от укрытого полотном тела и посмотрел на свою руку. Медленно согнул и распрямил пальцы. Теперь он бы с готовностью пожертвовал чем угодно, согласился бы на всю жизнь остаться слабым калекой, если б это могло отменить смерть брата, но взывать к небесам было уже слишком поздно!..

– Тебе не следует сидеть на полу – слишком холодно… – произнес тихо вошедший в комнату Гирмар, и тут же, вопреки собственным словам, опустился рядом с Олдером на корточки. Притянув сына к себе, устало вздохнул.

– Райген рассказал мне все – даже то, о чем бы предпочел промолчать. Через два дня за ним приедут «Карающие» из отряда моего воинского друга. Я отослал письмо Ронвену, в котором вкратце пояснил, что произошло и какая мне требуется помощь. Вскоре Райген получит сполна за свое преступление – его колесуют на площади в Милесте еще с парочкой таких же, позабывших о законе алхимиков. Мутить же собравшийся на площади народ Райген не сможет – я уже позаботился о том, чтобы с губ убийцы после необходимого признания больше не слетело ни единого звука…

Гирмар замолчал и вновь вздохнул, взъерошив волосы сыну. Но Олдер не отозвался на эту ласку, и отец заговорил снова.

– Теперь я знаю, что Олиния является зачинщиком произошедшего, но имя Остенов не должно быть запятнано, поэтому моя жена вскоре отправится в имение под Тургвом – там, в лесной глуши у нее будет много времени для того, чтобы замолить перед Маликой хотя бы часть своей вины. Здесь она больше никогда не появится, но я понимаю, что для тебя Олиния – прежде всего мать, и не буду против того, если ты изредка станешь ее навещать…

Гирмар вновь замолчал, всем своим видом показывая, что ожидает от Олдера ответа, а тот, бросив короткий взгляд на отца, вновь посмотрел в сторону накрытого светлым полотном тела Дари и тихо произнес:

– С сегодняшнего дня у меня больше нет брата… А, значит, и матери тоже нет…

Приняв это решение, Олдер остался ему верен даже тогда, когда Олиния – в сопровождении мрачной охраны и двух престарелых жриц Малики отбывала в долженствующее стать местом ее пожизненного покаяния имение. Гирмар не позволил ей взять с собою ни украшений, ни платьев, ни притираний, и теперь Олиния была облачена в серое одеяние послушницы Малики. Ее лишенное косметики, опухшее от слез лицо казалось стоящему неподалеку Олдеру чужим и каким-то незнакомым. Он смотрел на женщину, кровь которой текла в его жилах, и не узнавал ее, а в сердце его уже не было ни гнева, ни боли – одна только холодная пустота. Душа Олдера словно бы заледенела…

Олиния отняла от покрасневших глаз платок и попыталась что-то сказать ведущему ее под локоть Гирмару, но на его лице не дрогнул ни один мускул. Олиния всхлипнула, рассеяно оглянулась, и, увидев Олдера, рванулась к нему, но не смогла высвободиться из рук Гирмара и крикнула:

– Это все было ради тебя, мальчик мой!

Отчаянный вопль хлестнул Олдера, словно плеть. Он вздрогнул всем телом, но потом, не одарив мать, ни словом, ни взглядом, ушел прочь со двора…

Это была их последняя встреча. Со слов отца Олдер знал, что мать живет в дальнем имении под неусыпным надзором жриц, но никогда не выказывал даже малейшего желания ее навестить.

Так шли годы. Затем Олиния, каким-то образом узнав о смерти Гирмара, прислала сыну письмо, в котором умоляла его о встрече, но уже переживший Реймет Олдер, прочитав неровные строки, немедля отправил весточку от матери в огонь, а в имение для усиления надзора послал новых людей – тех, кого нельзя было взять, ни жалостью, ни подкупом. И не удивительно. После смерти Дари Гирмар и Олдер, разделив одно горе на двоих, сблизились по-настоящему, так что Олиния, называя в письме к сыну покойного мужа «несправедливым деспотом» и обвиняя Гирмара в том, что он разлучил ее с Олдером, совершила очередную ошибку.

Еще через несколько лет она, так и не дождавшись ответа от сына, тихо умерла, и Олдер велел перевезти тело матери в семейную усыпальницу Остенов – там Олиния и обрела последний покой – в самом дальнем углу, под лишенной украшений мраморной плитой… Так или иначе, но она тоже была одной из Остенов, и Олдер отдал ей причитающийся долг – не как матери, а как носительнице родового имени…

Мысли о родовых обязанностях и долгах заставили Олдера вернуться из воспоминаний в настоящее – за окном медленно тускнели звезды, ночь воспоминаний подходила к своему концу, и рассвет нового дня был уже не за горами. Олдер вернул на доску серебряного конника, которого до этого бездумно крутил в пальцах, и невесело усмехнулся.

Дорин уже несколько раз – то в шутку, а то и с самым серьезным лицом, намекал Олдеру, что он, расставшись наконец со своим статусом вдовца, мог бы помочь Остенам в заключении нового, выгодного для них союза. В конце концов, долг перед родом никто не отменял, да и самому Олдеру в этом случае ничем не придется жертвовать. Во многих знатных семействах уже подросли очаровательные юницы, не уступающие в красоте его покойной супруге. Олдер на подобные намеки всегда отвечал отказом, находя для своего нежелания вступать в новый брак тысяча и одну причину, но, никогда не открывая истинной сути своего затянувшегося одиночества. На самом деле Олдер просто не верил, что чужая женщина сможет принять его Дари, заменив ему мать, а еще Амэнский Коршун всерьез опасался того, что новая жена, родив своего ребенка, попытается расчистить для него дорогу к наследованию за счет Дари. А как он уследит за супругой, если из-за службы Амэну не появляется дома несколько месяцев?..

Тряхнув головой, Олдер встал со своего места и, вновь подойдя к спящему Дари, огладил его встрепанные волосы самыми кончиками пальцев, прошептав:

– Спи спокойно. Второй раз я ошибки не допущу.

 

Глава 3 ЧУЖАЯ ЗЕМЛЯ

Энейра

Мои сборы и прощание с Дельконой не заняли много времени – уже через два дня я была в дороге. Свой путь в Мэлдин мне предстояло совершить в одиночестве – я не захотела ни прибиваться к путешествующим между храмами богомольцам, ни искать себе место среди идущих по тракту купеческих обозов, хотя их было немало. Как только между Амэном и Крейгом установилось очередное перемирие, купцы поспешили возобновить свои старые связи, и начали торговать с утроенным рвением – барыши им были нужны уже сейчас, а сколько продлится очередной мир, не взялись бы гадать даже храмовые оракулы. Я бы, во всяком случае, точно не стала загадывать сроки.

Матерь Вероника, узнав о моем решении, попеняла мне за излишнюю самонадеянность, но, поняв, что я не уступлю, махнула рукой, так что теперь я не торопясь ехала по Винному тракту – свое название он получил именно из-за того, что по нему в Крейг и попадало амэнское вино – сколько бы мои соотечественники не накопили обид к южанам, отказаться от даров их виноградных лоз они не могли.

Поскольку весь путь мне предстояло проделать верхом, я вновь была в привычной мне мужской одежде, но мою принадлежность к служению Малике выдавал дорожный плащ – плотный, серый, с черной рунической вышивкой по краям. Это же подтверждал и освященный Матерью Вероникой знак Младшей Жрицы – она вручила его мне перед самым отбытием вместе с письмами Матери мэлдинского святилища, пояснив свое решение тем, что я его вполне заслужила хотя бы за свое знание трав и навыки лечения. Кроме этого, такой знак откроет мне доступ к сокровенным знаниям Мэлдина, которые вряд ли станут доступны обычной послушнице, да и мое путешествие в статусе жрицы будет более безопасным.

Беспокойство Матери о моей безопасности стало причиной еще и того, что к моим скромным пожиткам травницы прибавился солидный запас дорогих и очень сильных зелий, а в переметных сумах у меня хранился необходимый для долгого путешествия скарб. Большую часть данных мне в дорогу вещей я, отделив, оставила в храме, невзирая на укоризненный взгляд Старшей. Так же я поступила и с врученными мне монетами – привыкнув довольствоваться малым, я не собиралась изменять этой привычке.

Уведенный мною у амэнцев вороной красавец-конь тоже остался в храмовой конюшне. После недолгих колебаний я сменила его на молодую кобылу гнедой масти – выносливую и не норовистую. Хотя встреча с настоящим хозяином жеребца представлялась мне маловероятной, я уже давно убедилась в том, что Седобродый, являясь хозяином наших жизненных путей, любит сталкивать людей на узкой тропке, и решила не испытывать судьбу.

Отрезок пути до границы с Амэном прошел тихо – на дворе как раз стояла чуть прохладная, но ясная погода, а на дорогах все было спокойно. Небольшие задержки были у меня лишь пару раз – на одном из постоялых дворов приняла неожиданно начавшиеся роды у купеческой жены, да в одной из деревенек провела несколько дней возле сильно простудившейся малышки. Вышивка на моем плаще не только защищала, но и обязывала, впрочем, эти обязанности были мне не в тягость. Разве что у постели девчушки, чем-то неуловимо напоминающей Мали мне взгрустнулось – оглаживая пушистые волосы малышки, я осознала, что где-то в глубине моей души все еще теплилась потребность оберегать и лелеять, вслушиваться в тихий лепет ребенка и отвечать на его улыбку своей, да только что теперь об этом было говорить!.. Мали я потеряла, а для того, чтобы взять под опеку сироту, следовало хотя бы найти себе постоянное пристанище, а не временное убежище.

Эти мысли привлекли за собою и другие – мне вновь вспомнились слова Матери Вероники о Ставгаре и мой разговор со Славрадом. Видно зря я не отдала Владетелю до сих пор хранящуюся у меня печатку – Славрад настаивал на том, что у Бжестрова должна была оставаться надежда на встречу со мной, но не сыграет ли в мое отсутствие на этой надежде Матерь Вероника?.. И чего хозяйка Дельконы на самом деле желала добиться от Ставгара?.. Что собиралась ему пообещать?..

Чем больше я думала о Бжестрове и связанных с ним разговоров в Дельконе, тем больше мною овладевала тревога за него – смутное беспокойство через несколько дней переросло в предчувствие чего-то недоброго, и я уже, будучи неподалеку от амэнской границы, заночевав на небольшом постоялом дворе, решилась на гадание. В полночь, запалив свечу и налив в широкую глиняную миску набранной из колодца воды, я бросила на дно посуды несколько способствующих прорицанию сухих веточек омелы и вербены. Потом опустила туда же печатку Бжестрова, и, шепча наговор, стала неотрывно смотреть в середину кольца. Вначале ничего не происходило, но после того, как я в седьмой раз прошептала «на миг покажись, будущим обернись», середина кольца словно бы затуманилась, и в ней начали проступать неясные тени. С каждым мгновением они уплотнялись, обретая форму, и вскоре я увидела силуэт стоящего на коленях человека – он словно бы молился, и я смогла рассмотреть его четкий, решительный профиль – то был Ставгар!.. Как только я мысленно назвала его имя, увиденный мною в кольце образ, мгновенно распался, вновь закрутившись белой дымкой, в которой все быстрей и быстрей стали двигаться новые тени. Теперь перед моими глазами кипел бой: вздыбленные кони, заносящие оружие всадники… Вот два воина сошлись между собою в яростном поединке – мне даже показалось, что я слышу конский хрип и звон оружия.

Конь одного из поединщиков встал на дыбы, а сам всадник занес руку с мечом для последнего удара, но второй воин пришпорил коня, и поднырнул под занесенное над ним оружие… А еще через миг из кольца точно кровь брызнула!.. Красный туман закрыл собою сражающихся, его кровавые нити потянулись из центра кольца к краям миски, и вот уже из алой пелены выступил очередной силуэт. Высокий воин в куртке цвета крови, одно плечо выше другого…

– Нет! – этот протест сорвался с моих губ сам собою, а призрак из кольца обернулся ко мне, точно бы услышав, и я, встретившись с ним взглядом, похолодела… Между тем густые ресницы кривоплечего дрогнули, черные глаза прищурились – он точно пытался рассмотреть меня сквозь воду, но что-то мешало амэнцу, и он вытянул руку вперед, словно бы намереваясь раздвинуть невидимую преграду… В этот же миг я, стряхнув с себя неожиданное оцепенение, выкрикнула:

– Сгинь! Пропади! – и накрыла миску заранее приготовленной тканью. Гадание завершилось, но ясного ответа на свой вопрос я так и не получила.

Уняв сотрясающую меня дрожь, я, сняв нагар со свечи, решилась повторить свой вопрос и высыпала на стол руны. Их расклад был не менее тревожен, чем гадание, и лишь одно меня утешало. Хотя над Ставгаром висел меч, сулящих смерть рун не было видно, а в дальнюю дорогу Бжестрова направляло некое таинственное обещание…

Я еще раз посмотрела на выпавший расклад, и, устало подперев голову рукою, задумалась. Указанное рунами обещание совпадало с увиденной мною молитвой Бжестрова – именно оно должно было побудить его отправиться навстречу опасности и столкнуться с Амэнским Коршуном. Но кому Бжестров мог дать подобную клятву?.. Я, было, нахмурилась, размышляя, но тут же попеняла себя за недогадливость. Матерь Вероника ненавидела Амэн всем сердцем и вполне могла подбить Ставгара, нарушив перемирие, направиться к амэнской границе. Взамен же Матерь скорее всего пообещала бы ему мое расположение – недаром она так выпытывала меня о том, что я чувствую к Бжестрову…

От таких мыслей мне стало горько – из моих, едва зародившихся чувств, уже сделали силки. Моим расположением, пусть и в угоду высшим целям, готовы были торговать… Похоже, именно об этом и пытался предупредить меня Славрад, и теперь я решила последовать его совету. Подарив Ставгару надежду на встречу, я лишу Матерь влияния на Бжестрова и тем самым хоть как-то смогу уберечь его от необдуманных поступков.

Спрятав руны в кожаный мешочек я, выискав в дорожной сумке чернила, перья и пару листов пергамента, вновь вернулась к столу, намереваясь заняться письмами как к Славраду, так и к Ставгару. Хотя намерения отправляющей меня в Мэлдин Матери Вероники были не совсем честными, саму поездку это не отменяло – увиденный мною образ амэнца мог предназначаться не только Ставгару, но и мне. Я же слишком хорошо помнила силу Олдера и осознавала, что если судьба вновь решит столкнуть меня с кривоплечим военачальником лицом к лицу, помочь мне смогут, лишь знания и навыки, которых у меня пока не было.

Письмо к Славраду далось мне легко, и я решила, что с весточкой для Ставгара управлюсь также быстро, но нужные слова никак не желали находиться, и когда я поставила подпись под своим посланием, за окошком моей комнаты уже брезжил рассвет.

Из-за бессонной ночи мои глаза стали сухими, веки отяжелели – мне давно уже следовало дать себе хотя бы небольшой отдых, но я вместо того чтобы отправиться в постель, вновь перечитала лежащее передо мною письмо.

«Добрых дней Ставгару Бжестрову.

Когда ты получишь это письмо, Высокий, я буду уже далеко от давшей мне приют Дельконы. Я здорова и благополучна, но Матерь Вероника сочла необходимым продолжить мое обучение в другом храме.

Я проведу в нем несколько месяцев и вряд ли смогу, подать оттуда весточку, но каждый день буду вспоминать тебя в своих молитвах к Малике.

Мне очень тревожно за тебя, Высокий, да и проведенное гадание указало, что над тобою сгущаются тучи, поэтому молю тебя всем, что тебе дорого: не верь всему, что слышишь, и не давай поспешных обещаний ни людям, ни богам.

Пусть Лучница поможет тебе отделить правду ото лжи и недоговорок!

На этом прощаюсь с тобою, но обещаю, что когда мое обучение будет окончено, ты, Высокий, узнаешь об этом первым. Думаю, к тому времени я смогу ответить на все твои вопросы.

Энейра Ирташ»

Всего несколько строк, но как трудно они мне дались!.. Смирившись с тем, что лучше, чем сейчас, я вряд ли смогу написать, я, сложив письмо, запечатала его и вложила в предназначавшееся Славраду послание – в нем, изложив некоторые подробности своего гадания, я просила Владетеля уберечь Ставгара от необдуманных поступков и передать ему мое письмо.

Дождавшись, когда печати застынут я, прихватив письмо, спустилась вниз – из доносившихся до меня вчера обрывков разговора я запомнила, что на этом постоялом дворе ночует направляющийся в Ильйо купец. Быстро найдя его среди завтракающих постояльцев, я попросила его захватить с собою мое послание, и торговец не отказал мне.

Теперь оставалось лишь надеяться на то, что если не мои слова, то хотя бы Владетель отведут от Бжестрова беду.

Бессонная ночь привела к тому, что в тот день я собралась в дорогу с сильным опозданием. Несмотря на это, к вечеру я все же достигла границы с Амэном, и тут меня ждала еще одна неприятность.

Дорога, вынырнув из подлеска, сделала резкий поворот – из-за этого застава амэнцев выросла передо мною точно из-под земли, а я оказалась не готовой к такому зрелищу. Увидев воина в нагруднике «Карающих» я, что было силы, натянула лошадиную узду раньше, чем осознала свои действия. Лошадь возмущенно заржала, заплясала, и я с трудом ее успокоила. Эта неожиданная заминка привела к тому, что когда я приблизилась к посту, на меня глазели уже пятеро «Карающих».

Седобородый был милостив ко мне – ни один из этих ратников не был мне знаком, но страх застыл у меня под сердцем куском льда.

– Куда держит путь жрица Милостивой? – Спокойно спросил самый старший из воинов.

– В Мэлдин, с письмами для Старшей Храма от ее сестры – Матери Вероники из Дельконы, – занятия в сосредоточении не прошли даром. Мне быстро удалось взять себя в руки, так что голос прозвучал ровно и спокойно.

Я показала знак Младшей жрицы, и письма, на которые амэнец почти что, и не глянул. Куда больше его занимала моя мужская одежда – взгляд воина изучающе скользнул по теплой, с высоким воротом, куртке. По широкому кожаному поясу с кошелем и спрятанным в ножны травническим ножом. На какой-то миг взгляд воина задержался на моих, обтянутых плотной тканью штанов, бедрах, но уже в следующее мгновение амэнец поспешно отвел глаза и произнес.

– Почему госпожа путешествует одна, а не с одним из обозов? Любой торговец с радостью найдет место для служительницы Малики.

Вполне справедливый вопрос, но и ответ на него у меня уже был готов.

– Путешествие с обозом займет больше времени, а я – травница. С благословения Малики, лечила людей по деревням. Мне привычно путешествовать одной.

Услышав мои слова, воин еще раз взглянул на мой нож, и задумчиво кивнув головой, сказал:

– Я должен был сразу узнать этот нож, ведь сталь и травы служительниц Милостивой уже спасали мне жизнь. Здесь глухие места, но дальше по дороге – чуть в сторону от тракта – есть деревушка. В ней можно остановиться на ночлег.

Я согласно кивнула головой и уже собиралась тронуть лошадь, но амэнец предупреждающе поднял руку.

– Погодите, госпожа. Рэдлин поедет с вами, как сопровождающий.

Я покрепче сжала повод – сама мысль о таком попутчике была мне неприятна, и я попыталась возразить.

– Не стоит беспокоиться. Я не плутала раньше, не заблужусь и впредь…

Но воин, услышав меня, покачал головой.

– Мы еще не повывели в окрестных лесах всякий сброд. У этих недоносков нет ничего святого, так что меч и щит Рэдлина не будут лишними. Он хороший воин, хоть и молод.

На это мне было уже нечего возразить, и я, произнеся на прощание:

– Милостивая вас не оставит, – тронула лошадь. Рэдлин, уже успевший надеть шлем и вскочить на гнедого жеребца, тут же последовал за мной.

Соседство навязанного в попутчики «Карающего» тревожило меня больше, чем затаившиеся в окрестных чащобах разбойники. Я отвернулась от Рэдлина и украдкой вздохнула – в тишине Дельконы мне мнилось, что мой страх перед «Карающими» остался в таком далеком теперь прошлом, но первая же встреча с амэнцами показала всю ошибочность таких мыслей.

И не является ли этот, неожиданно открывшийся мне изъян, еще одной причиной, по которой Матерь Вероника отправила меня именно в Мэлдин? Сталкиваясь лицом к лицу с амэнцами каждый день, мне не только придется осознать свой страх, но и побороть его… Была и еще одна мысль: кроме всего прочего, гостевание в Мэлдине могло вновь разжечь тлеющую в моей душе ненависть к южанам. Возможно, это и есть истинная причина действий Матери: она не только хотела управлять Ставгаром, но и обратить меня в свою веру. Сделать так, чтоб я разделила все ее устремления, стала ревностной исполнительницей ее воли.

Такие игры не могли прийтись мне по вкусу, но и осуждать настоятельницу Дельконы я не могла. Матерь Вероника положила немало сил для того, чтобы Делькона, сохраняя все связи и положение, не стала зависимой от воли Владык. Кроме того из рассказов Старших жриц я узнала, что когда-то давно, еще до принятия послушничества Малике, Вероника Чарная потеряла в войне с Амэном отца. Позже, в поднятом против захватчиков восстании, погиб и ее муж. За нежелание признать над собою нового Владыку, тогдашний князь Амэна отнял у молодой вдовы все земли и распределил их между своими военачальниками: это было сделано в назидание другим знатным крейговским семействам, оказавшимся теперь под рукою амэнцев…

Одному из получивших земли тысячников приглянулась молодая и ослепительно-красивая женщина, и он попросил у Амэнского князя дозволения жениться на вдове бунтовщика. Князю такой оборот дела показался забавным: он дал разрешение на свадьбу, сопроводив его замечанием, что порою легче захватить десять крепостей, чем привести к покорности одну строптивую женщину. Тем не менее, Владыка не сомневался, что его военачальник сделает из крейговской гордячки покорную жену и верную подданную.

Лишившейся всего женщине удалось сбежать прямо со свадьбы. Оказавшись в Крейге, она бросилась в ноги к отцу Лезмета, ища защиты. Поскольку ее род состоял с правителями Крейга в далеком родстве, князь не только принял ее под опеку, но и пожаловал несколько богатых имений. Вот только молодая женщина, вернув себе положение, не осталась в Ильйо, а удалилась в Делькону. Через три месяца она, переписав земли на храм, приняла послушничество Малике.

С тех пор прошли десятилетия – послушница стала настоятельницей, время иссушило ее красоту и силу, но в сердце теперь уже Матери Вероники продолжала жить ненависть к Амэну. Годы не смогли унять этот огонь, но жизнь самой настоятельницы клонилась к закату, а меня Матерь сочла подходящим сосудом для того пламени, которое жило в ней – смерть отца, гибель брата и сестры, безумие матери…

Вот только прабабка, видно, догадалась о намерениях Вероники, и предпочла жить вне храмовых стен. Нарсия Ирташ не стала взваливать на мои плечи непосильный груз: я ничего не забыла, но ненависть и безысходность не иссушили мне сердце. Благодаря ее решению, в моей жизни были Ирко и Мали, а чем бы я жила, если б воспитывалась в Дельконе?

Мне было над чем поразмыслить, но навязанный попутчик истолковал наше затянувшееся молчание по-своему, и стал донимать меня расспросами. Где я была, что видела, впервые ли оказалась в Амэне? Я вкратце рассказала о Райгро, упомянула Ильйо и, конечно же, Делькону. Рэдлин же, услышав, что на земли Амэна я попала в первый раз, сказал:

– Если вы, госпожа, задержитесь в Мэлдине, то вам стоит увидеть Милест. На праздник Свечей многие служители Семерки из дальних вотчин собираются в столице. Думаю, жрицы из Мэлдина не останутся в стороне. Таких храмов, как в Милесте, в северных княжествах не сыщешь, а еще вы сможете увидеть море…

Храмы Милеста, так же, как и море, были мне совершенно безразличны, но я согласно кивнула головой. Во мне еще теплилась слабая надежда, что говорливость амэнца на этом иссякнет, но он вновь начал задавать мне вопросы. На этот раз его интересовало, не слишком ли строги внутренние правила храмов Малики и то, как живется послушницам Милостивой. Эти вопросы показались мне, по меньшей мере, странными, и я напрямик спросила, зачем ему это надо. Амэнец смутился, но потом, все же произнес:

– Моя невеста стала послушницей в храме неподалеку от Римлона. Это старое святилище: древнее вашей Дельконы, но совсем небольшое – служительниц наберется от силы десятка два. Уже три месяца она там, а я должен здесь всякое отребье на дорогах гонять.

Это замечание показалось мне интересным, и я искоса взглянула на мгновенно помрачневшего амэнца:

– И что же заставило твою невесту сделать такой шаг – родительская воля, или какой-то, данный ею, обет Милостивой?

Вместо ответа Рэдлин наградил меня внимательным взглядом, но, заметив на моем лице лишь легкую заинтересованность, сказал.

– Все дело во снах. Из-за них Радуша и отправилась в Римлон.

Вот теперь амэнец меня действительно удивил, и дело тут было не только во снах:

– Радуша? Она – крейговка?

«Карающий» на мое изумление ответил понимающей улыбкой:

– Крейговка… Мой отец получил надел по последнему месту службы – в землях, которые стали принадлежать Амэну после очередной стычки с Крейгом. Наши с Радушой семьи оказались ближайшими соседями. Не скажу, что их это сильно радовало, но тесное соседство, так или иначе приводило к общению, а детям оказалось проще сдружиться, чем взрослым.

Я знаю свою невесту с малолетства, а когда, понял, что люблю Радушу не как сестру, отправился к ее родителям просить руки своей подруги.

Не скажу, что они этому сильно обрадовались, но и не огорчились – они, похоже, это предвидели. Мои же и вовсе отнеслись к такому обороту спокойно – Владыка не препятствует подобным бракам, да и отец считал, что невесту лучше выбирать в тех семьях, которые хорошо знаешь.

Казалось бы, все сложилось, как нельзя лучше, но вскоре Радушу стали донимать сны – ей снилась моя смерть, и она каждое утро просыпалась в слезах. Приглашенная к ней жрица сказала, что виной всему пророческий дар Радуши – хотя он и слаб, она не может совладать с ним. Отсюда и терзающие ее дурные видения. Жрица предложила помощь храма, и измученная снами Радуша решилась отправиться в Римлон.

Выслушав рассказ Рэдлина, я задумалась – пророческий дар, суля своему обладателю возможные несчастья, может легко превратиться в проклятье. Если же Радуша поддалась своим страхам, то легко могла принять морок за предсказание…

Я вновь взглянула на амэнца, ища на его челе знак скорой смерти, который мог бы подтвердить опасения его невесты, и, скорее угадав, чем увидев, движение за спиной Рэдлина, шепнула ему.

– Сбоку!

Воинская жизнь уже приучила амэнца не задавать лишних вопросов: услышав предупреждение, он мгновенно повернулся, поднимая щит. В тот же миг раздался короткий свист и глухой стук. Я заметила, как дрогнули придорожные кусты, а когда перевела взгляд на Редлина, то увидела, что он смотрит туда же, куда и я, а в его щите торчат две, выкрашенные в черно-алый цвет, стрелы.

Поймав мой взгляд, Амэнец зло и презрительно фыркнул.

– Второй раз эти ублюдки не нападут – смелости у них хватает лишь на то, чтобы бить исподтишка.

Я подумала совсем иное, но не стала перечить амэнцу. Лишь уточнила:

– А что означает окраска стрел?

Рэдлин поморщился так, точно у него зуб заныл:

– Ни много, ни мало – смерть «Карающим». Черный цвет, по мнению лесных недоносков, означает цвет наших сердец и крови, а красный намекает на цвет курток.

Я вновь посмотрела на размалеванные древки:

– А если этим стрелкам попадутся воины другого отряда… Те же «Доблестные»?

Амэнец недовольно передернул плечами:

– «Доблестные», госпожа, в Милесте покой Владыки охраняют, а такие, как я, по дорогам да заставам торчат. Наш глава в округе немало разбойничьих гнезд повывел, вот ублюдки и мстят нам так. Запугать пытаются, недоумки…

По той злости, что прозвучала в последних словах Рэдлина, я поняла, что разбойники если и не запугали воинов на заставе, то довели их до белого каления.

Рэдлин же, еще раз обложив ругательствами лесных стрелков, оборотился ко мне:

– Давайте оставим расспросы на потом, госпожа, и поторопимся. Скоро стемнеет.

Я не стала перечить амэнцу, ибо и сама хотела оказаться, как можно дальше от этого места. Знака смерти я на «Карающем» не заметила, но это не значило, что нам с ним ничего не грозило. Размышляя, я невольно запнулась на слове «нам», и невесело улыбнулась. Сейчас мне и Рэдлину грозила одинаковая опасность – глупо было бы думать, что разбойники, убив «карающего», решат пощадить меня. Плащ жрицы далеко не всесилен…

Мои опасения и недобрые предчувствия очень скоро воплотились в жизнь: всего через два поворота лесную дорогу нам с Рэдлином перегородило срубленное дерево. Мой попутчик тихо ругнулся, и только было собрался поворотить коня, как из придорожных кустов, преграждая нам путь, высыпали люди.

Ненавистники «карающих» сильно разнились между собой как внешностью, так и вооружением. Несмотря на бороды, я легко рассмотрела среди них обладателей как крейговских, так и амэнских черт, а их оружием были как рогатины с дубьем, так и мечи. Одежда же разбойников отличалась редкой пестротой: зачастую, пару латаным-перелатаным штанам составляла богатая, украшенная шитьем куртка или добротные сапоги. А вот слой грязи был одинаков и на обносках, и на снятом с чужого плеча великолепии…

Пока эти наблюдения вихрем пронеслись в моей голове, разбойники времени не теряли. Один из них, напяливший поверх засаленной бархатной куртки нагрудник «карающих», выступил вперед и заявил:

– Госпоже не следует нас бояться – в нашем лагере она будет дорогой гостьей, а вот тебе, «карающий», стоит вспомнить отходную молитву. Она, кстати, короткая.

Рэдлин промолчал, и я, покосившись на него, заметила, что амэнец то и дело посматривает на придорожные кусты. Сообразив, что ратник пытался просчитать, сколько лучников осталось в засаде, я вновь посмотрела на заговорившего с нами душегуба. Слово «дорогой» он произнес с такой откровенной насмешкой, что о намерениях сгрудившихся вокруг нас разбойников догадаться было легче легкого. Когда речь шла о жизни служителей, храмы предпочитали дать откуп, и лишь потом – воевать. Разбойники рассчитывали получить плату за мою кровь, да только я с их решением не была согласна…

Между тем разбойник, не видя сопротивления, совсем осмелел: сделав ко мне еще один шаг, он попытался ухватить мою кобылу за повод. Медлить дальше не имело смысла, и я, заставив свою смирную лошадку встать на дыбы, уже через миг послала ее вперед.

Столкновение с конской грудью стало для душегуба полной неожиданностью – он лишь успел взмахнуть руками и повалиться прямо под лошадиные копыта, но прорваться сквозь разбойников мне не удалось: один из них, вцепившись в мой плащ, попытался сдернуть меня с кобылы. Стараясь удержаться в седле, я крепче сжала ногами лошадиные бока, но тут второй нападавший вцепился мне в левую ногу. От его прикосновения меня передернуло, а травнический нож, будто бы ожив, казалось, сам прыгнул мне в руку. Я, не глядя, полоснула держащего мое стремя разбойника по пальцам. Остро отточенное лезвие разрезало людскую плоть не хуже, чем стебли растений – из образовавшихся ран тут же хлынула кровь, и нападавший, с криком:

– Сука! – отскочил в сторону.

В тот же миг я почувствовала, что и за плащ меня больше не держат. Обернувшись, я увидела подле себя Рэдлина – ударив одного из нападавших мечом по голове, ратник обернулся ко мне. Оскалился весело и хищно:

– Смелее, жрица… Я прикрою!

Волчья усмешка «карающего» подхлестнула меня лучше всякого кнута – ударив пятками по бокам изрядно напуганной происходящим лошади, я послала ее в образовавшийся просвет между разбойниками. Рэдлин, разделавшись с еще одним из нападавших, немедля последовал за мной. Выбравшись на дорогу, мы пустили лошадей вскачь, а вслед нам, пусть и с опозданием, засвистели стрелы. Одна… Другая…

Неожиданно Рэдлин поворотил своего коня и направил его прямо в лес, а мне ничего не осталось, как последовать за ним. Низко пригнувшись в седле, «карающий» уверенно направлял своего рысака вглубь чащи по едва различимой тропе: его конь летел вперед, точно птица, и я начала отставать. Моя кобыла могла потягаться с конем Рэдлина в выносливости, но отнюдь не в быстроте бега.

Стараясь не потерять из виду мелькающую меж стволов спину «карающего», я упустила тот миг, когда моя лошадь внезапно запнулась. Громко заржав, она встала на дыбы и тут же начала заваливаться набок. Чудом, успев освободить ноги из стремян, я выскользнула из седла. Упала, правда, неудачно: хотя прошлогодняя листва чуть смягчила удар, я несколько мгновений лежала, не в силах даже пошевелиться. Потом приподнялась на локтях, тряхнула головой…

Моя лошадь, хрипя, все еще билась на земле, а из шеи у нее торчала красно-черная стрела: разбойники не собирались упускать свою добычу. Моя рука невольно коснулась пересекающего грудь ремня старой кожаной сумки – той самой, что была со мною во время побега из сруба, и в которой теперь, кроме тетрадей, пары зелий да печатки Бжестрова, хранились еще и письма в Мэлдин… Убедившись, что самое главное осталось при мне, я хотела затаиться в зарослях подлеска – сейчас мне следовало запутать следы, чтобы не попасться в руки к душегубам… Едва я подумала об этом, как рядом со мною раздался конский топот. Вздрогнув, я подняла голову, все еще не веря…

– Не ушиблась?.. Держись! – с трудом сдерживая разгоряченного бегом жеребца, Рэдлин подал мне руку и помог вскарабкаться в седло. Усадил впереди себя и успокаивающе провел рукой по плечу. – Не отчаивайся, госпожа. Мы еще не проиграли…

Я согласно кивнула головой и, чувствуя, что предательский жар заливает мне щеки, поспешно отвернулась. Мне было стыдно, но не из-за того, что я оказалась прижатой к нагруднику «карающего», а его рука гладила меня по плечу и растрепавшейся косе… Я стыдилась того, что, оказавшись на несколько мгновений одна, тут же решила, что меня бросили. Спасая свою шкуру, оставили на расправу разбойникам…

Между тем Рэдлин продолжал направлять коня в чащу: тропа, до того и так едва заметная, исчезла – теперь ее заменял ручей, по каменистому дну которого мы и ехали. Брызги летели из под копыт коня в разные стороны, пробивающиеся сквозь листву косые солнечные лучи, то и дело, ярко вспыхивали в водяных каплях… Совсем скоро солнце сядет, и лес погрузится во тьму… Поможет ли нам сумрак? Или, наоборот, придется на руку разбойникам?..

Я покосилась на, молча правившего конем «карающего» – несмотря на нависшую над нами опасность, он казался сосредоточенным и спокойным – точно не было ни недавнего боя, ни погони…

Я собиралась, уже было спросить, что задумал мой попутчик, как новый поворот ручья вывел нас к небольшой запруде. Рэдлин остановил коня, и, спрыгнув, подал мне руку.

– Уже почти прибыли, госпожа. Но дальше надо топать на своих двоих…

Я соскочила на землю, поправила плащ и сумку:

– Разве мы не возвращаемся к заставе?

Рэдлин покачал головой:

– Именно этого от нас и ждут, так что пробиваться к своим смысла нет… Только там, где нам не пройти, Гром себе дорогу проложит… Правда, косматый?

«Карающий» ласково похлопал коня по шее, провел рукою по густой гриве. Жеребец тихо заржал и ткнулся головою прямо в плечо Рэдлина, а тот, достав нож, обрезал поводья и шлепнул ладонью по конской холке:

– Домой, Гром, в стойло!

Конь сделал несколько послушных шагов, но почти сразу же встал и обернулся к «Карающему». Взгляд темно-карих глаз коня казался недоумевающим, но Рэдлин похлопал его по крупу и вновь приказал: «в стойло». В этот раз жеребец не нарушил хозяйского приказа и потрусил в лесную чащу.

Я же смотрела вслед удаляющемуся коню со смешанными чувствами – лишаться своего единственного преимущества перед погоней было неловко и странно…

– Наш глава, если я припозднюсь, заподозрит неладное, а появление Грома сразу пояснит, что нужна помощь. – бросив один-единственный взгляд вслед удаляющемуся коню, «карающий», уверенно зашагав в противоположную от Грома сторону, начал пояснять свою задумку. – Да и в укрытии, к которому идем, места только на нас и хватит…

– И что же это за убежище? – я старалась не отставать от Рэдлина, но из-за разницы в росте на один его шаг, мне приходилось делать два. – Охотничий сруб? Землянка?..

– Не угадали, госпожа! – Рэдлин, повернувшись ко мне, лукаво улыбнулся, и я, с опозданием сообразив, что левый рукав его куртки потемнел совсем не от пота, подивилась тому, что он находит в себе силы шутить.

– Может, попробуете угадать еще раз? – прищур воина стал совсем лукавым, и я, решив поддержать игру, сказала:

– Тогда, может, пещера?

Вместо ответа Рэдлин только головой покачал, и я выдвинула совсем уж сказочное предположение:

– Тысячелетний дуб, а в нем – дупло?..

– И снова нет… Вот… – выйдя на очередную поляну, Рэдлин тут же сделал шаг в сторону, и я увидела, наконец, то, что должно было стать нашим укрытием…

Действительно – лучшее убежище вряд ли можно было найти… Худшее, впрочем, тоже…

В тени старых осин стоял сплошь заросший мхом кромлех. Четыре огромные, грубо отесанные плиты составляли его стены. Пятая, накрывая их сверху, служила крышей. Выдолбленный в камне лаз больше напоминал мышиный ход – такой же круглый, он был такого размера, что я забралась бы в него легко, а вот плечистому и рослому Рэдлину пришлось бы потрудиться…

Приблизившись к кромлеху, я осторожно соскребла с камней часть мха и скользнула пальцами по едва видимым рунам, старого написания, которые немедля подтвердили мою догадку. Передо мною было заброшенное капище Седобородого – покинутое, но по-прежнему полное грозной силой. Я ясно ощущала ее сквозь холод камня и могла лишь гадать, чем обернется для нас ночь внутри кромлеха. Седобородый – суровое божество, и разбойники могли опасаться этого места отнюдь не из-за пустого суеверия.

– Разбойники будут искать нас здесь в последнюю очередь – они боятся этого места, так что время мы выиграем… – Рэдлин присел около узкого лаза, вгляделся в царящий внутрь кромлеха полумрак. – Змей там быть не должно, но на всякий случай я проверю.

Я опасалась совсем не змей, но перечить «карающему» не стала – он с трудом протиснулся сквозь узкий лаз, втащил оружие, пошуршал внутри, то ли каменным крошевом, то ли листвой, и, решив, что опасности нет, позвал меня.

Внутри кромлех оказался даже более тесен, чем это можно было бы представить – если бы Рэдлин раскинул руки в стороны, он бы коснулся пальцами противоположных стен, а стоять он мог, только низко опустив голову… Сумрак оказался обманчивым – сквозь невидимые снаружи отверстия солнечный свет проникал внутрь кромлеха, выхватывая из полумглы узор на стенах – хитро закрученные спирали, просто волнистые линии, руны… На первый взгляд в этих грубых и диковатых сплетениях не было никакого порядка, но, коснувшись резьбы, я ощутила покалывание в пальцах и уловила медленную, тяжелую пульсацию.

У Седобородого никогда не было таких храмов, как у других божеств Семерки, и этот кромлех не был местом поклонения – судя по рунам, призывающим раскрыть Пути, он служил либо для посвящения, либо для попыток заглянуть в будущее, а о посвящении Хозяину Троп ходило немало мрачных легенд. По одной из них, тот, кто готов был посвятить свою жизнь служению Седобородому, должен был провести в таком вот кромлехе три ночи подряд и пережить всевозможные ужасы – так Хозяин Троп проверял крепость его духа… Но мы-то с Рэдлином пришли сюда не для посвящения!..

Прижавшись лбом к холодному камню, я тихо прошептала: «убежища и защиты», но ответ уловить так и не успела – меня отвлекла возня Рэдлина. Сняв тяжелый нагрудник и куртку с рубахой, он пытался осмотреть руку и бок, и я, глядя на него, остро ощутила новый укол совести – как лекарке и жрице, мне следовало не поддаваться безотчетным страхам, а немедля озаботиться ранами своего спутника.

Шагнув к нему, я присела рядом на корточки и занялась осмотром – порез на боку хоть и достаточно сильно кровил, оказался поверхностным, а вот руку Рэдлину надо было не только промыть и перевязать, но и зашить. Подходящая к такому случаю настойка у меня была в сумке, воткнутая ушком вверх игла около ворота куртки защищала меня от слишком любопытных глаз, а вот с полотном и нитками дело обстояло хуже. Они, вместе с основными припасами, остались в одной из седельных сумок на убитой разбойниками лошади.

Я неуверенно посмотрела на шерстяную рубаху Рэдлина, сшитую из грубой, с многочисленными узлами ткани, и, решившись, скинула плащ и куртку. Моя верхняя сорочка тоже была шерстяной, а вот нижняя – из льна хорошей выделки – гораздо лучше подходила для намеченных целей.

Рэдлин, увидев, что я делаю, попытался было возразить, но я только отрицательно качнула головой. Быстро стянув с себя нижнюю сорочку, я поспешно оделась и застегнула куртку до самого горла.

– У меня во фляге вино есть, – невзначай обронил пристально наблюдающий за мною Рэдлин, но я покачала головой.

– Если хочешь, то пей. Мне без надобности…

«Карающий», молча, сделал пару глотков, а я, раздирая сорочку на полосы, не удержалась от мысленного смешка. Если бы мне сегодня утром кто-нибудь сказал, что я ради амэнского воина сниму с себя последнюю рубашку, я бы посчитала такого пророка сумасшедшим, а теперь спокойно занимаюсь немыслимым для меня делом. Собираюсь промывать и зашивать раны тому, кто носит нагрудник с замахивающимся плеткой всадником, и, следовательно, является врагом для любого крейговца!.. От таких мыслей смеяться мне сразу расхотелось, да и пальцы вдруг стали точно чужими, но я немедля попыталась совладать с собой.

Этот амэнец, несмотря на то, что являлся «карающим», оказался надежным попутчиком – он не бросил меня, хотя в одиночку у него было больше шансов спастись, и теперь, выказав равнодушие к его бедам, я ответила бы ему черной неблагодарностью…

Я еще раз взглянула на устроившегося на корточках Рэдлина, и меня поразила еще одна мысль – если бы в наш дом в Рэймете пришел не Лемейр со своей стаей, а такие воины, как Рэдлин или Антар, все могло бы сложиться по-другому. Они, без сомнений, ранили бы встретившего их с оружием в руках Мику, но никогда бы не стали издеваться над ним или глумиться над матерью и сестрой…

Я глубоко вздохнула, отгоняя ненужные сейчас мысли – у меня еще будет много времени, чтобы поразмыслить об этом… Если, конечно, нам с Рэдлином, удастся пережить сегодняшнюю ночь, а для этого нам нужны будут все силы – как телесные, так и душевные!..

– Передвинься ближе ко входу – мне нужно чуть больше света. – попросила я Рэдлина и принялась за работу…

Солнце село как раз тогда, когда я заканчивала перевязку, и в кромлехе сразу же стало темно. «Карающий», одевшись уже наощупь, устроился около входа, и устало произнес:

– Устраивайтесь рядом, госпожа. Так теплее будет.

Я ощутила царящий внутри кромлеха холод еще тогда, когда снимала с себя сорочку, а потому не стала возражать. Гордо мерзнуть в углу было бы нелепо и глупо. Я перебралась поближе к «карающему» и он, почувствовав, что я рядом, накрыл меня своим плащом:

– Поговорим, что ли. Спать здесь все равно нельзя…

Стараясь сберечь тепло, я подтянула ноги к груди и обхватила руками колени.

– Вряд ли у меня получится уснуть. Разбойники ведь скоро догадаются, где нас искать.

Рэдлин ответил мне тихим хмыканьем:

– Возможно, что уже догадались, но выцарапать нас отсюда не так-то просто. Вход здесь охранять легче легкого.

– Думаю, что они и сами это понимают… – я запнулась, пытаясь поймать тревожащую меня мысль, а потом тихо произнесла. – Скорее всего, они попытаются удушить нас дымом. Разожгут у входа костер.

– Я надеюсь, что подмога поспеет сюда раньше, чем лесная братия начнет с огнем баловать, – рука Рэдлина успокаивающе коснулась моего плеча. – Наш глава – не дурак. Он должен догадаться, где нас следует искать, тем более что из-за этого кромлеха у нас совсем недавно целая история вышла.

«Карающий» ненадолго умолк, но, поняв, что я готова его выслушать, принялся за свой рассказ.

– Десятник наш, Вэрдлик, был жестоким командиром, склочным человеком и страстным охотником. Настолько страстным, что даже угнездившиеся в окрестностях разбойники его не останавливали. Не реже, чем раз в три дня он уходил в лес – всегда в одиночку, и удача была ему неизменным спутником. Вэрдлик никогда не возвращался на заставу с пустыми руками, а его охотничьи тропы ни разу не пересекались с разбойничьими.

Главе такие отлучки десятника были не по вкусу, так же, как и сам Вэрдлик, но старший наш рассудил, что пусть лучше десятник спускает накопившуюся желчь на охоте, а не выплескивает ее на подчиненных. Ну, а ежели, рано или поздно, вылазки Вэрдлика не закончатся добром, то винить в этом десятнику будет некого, кроме себя самого. Так оно и вышло. Только конец и охотам, и службе Вэрдлика положила не разбойничья стрела, а вот этот самый кромлех.

Месяц назад десятник, погнавшись за добычей, заплутал, и не успел вернуться на заставу до сумерек, а тут еще над лесом разразилась гроза. Вэрдлик решил не мокнуть под дождем, возвращаясь на заставу впотьмах, а переждать непогоду в этом заброшенном капище Седобородого.

Гроза стихла вскоре после полуночи, а потому, когда поутру Вэрдлик так и не объявился, глава отправил нас на его писки. К полудню мы лес едва ли не вверх тормашками перевернули, чуть ли не под каждый камешек заглянули, и лишь потом сообразили, что не мешало бы еще и кромлеху наведаться. Догадка наша оказалась верной – Вэрдлик по-прежнему сидел в этом каменном мешке и, казалось, совсем обезумел, так как первым, что он у нас спросил, было: «не караулит ли его на поляне старший брат». Битый час мы доказывали Вэрдлику, что кроме нас, около кромлеха нет ни одной живой души, а когда убедили-таки десятника выбраться наружу, окончательно уверились, что он не в себе.

За одну ночь Вэрдлик постарел лет на десять, руки у него мелко дрожали, а глаза были мутными и красными от бессонницы. Кое-как отпоив десятника вином, мы привезли его на заставу. О том, что с ним произошло, Вэрдлик отказался говорить наотрез даже главе и убрался к себе в комнату. Из своего угла десятник не казал носа до самого вечера – раньше за ним такого не водилось, и когда Вэрдлик не появился даже к ужину, глава велел посмотреть, что с ним. Дверь десятника оказалась заперта изнутри, на стук и вопросы Вэрдлик не отвечал. Недолго думая, глава приказал выбить дверь, и когда мы, вынеся ее из петель, вошли в комнату десятника, то увидели, что Вэрдлик, перекинув через балку ремень, удавился на нем.

О причине этого поступка нам рассказало найденное на кровати самоубийцы письмо. В нем Вэрдлик каялся, что, обуреваемый жаждой наживы, написал на старшего брата донос, в котором приписывал ему дерзкие речи против князя Арвигена. Навету поверили: брат Вэрдлика навсегда сгинул в княжеских застенках вместе с женою и малолетним сыном. Десятник, унаследовав добро брата, совестью не мучился и жил себе спокойно ровно до тех пор, пока в кромлехе к нему не явился оклеветанный родственник. Мертвый, в рубище, со следами страшных пыток на теле и истерзанным детским телом на руках. Ребенок непрерывно плакал, а мертвец до утра упрекал Вэрдлика за его поступок и жаловался на постигшую его семью участь, а перед зарей сказал, что теперь никогда не оставит вероломного брата в одиночестве и часто будет являться к нему для таких вот бесед.

Вэрдлик целый день молил Семерку о заступничестве, но, поняв, что боги от него отвернулись, решил наложить на себя руки, так как второго визита брата ему не вынести…

Утомленный долгим и страшным рассказом, Рэдлин вновь замолчал, а я, даже сквозь два плаща чувствуя воцарившийся в кромлехе леденящий холод, прошептала:

– Нечистая совесть – страшный палач, но я все равно не понимаю, почему твой глава решит искать нас здесь…

Рэдлин вздохнул:

– Так ведь я еще не все рассказал тебе, госпожа… Когда наш глава прочел предсмертное письмо Вэрдлика, то приказал нам обыскать всю комнату самоубийцы. Эта его предосторожность оказалась не напрасной: под одной из половиц мы нашли еще одно письмо десятника. В нем он обвинял главу в том, что он якобы пренебрегает своими обязанностями и говорит при остальных воинах, что князь Арвиген не слишком щедро платит своим ратникам и не ценит проливаемую за него кровь. Глава приказал сжечь найденную бумагу, а предсмертную записку Вэрдлика сохранил, прибавив ее к своему письму, в котором рассказывал о случае на заставе. Поскольку хранить тело самоубийцы у нас не было ни возможности, ни желания, мы похоронили его уже на следующий день, привалив, как следует, камнями. Что же до кромлеха, то глава сам оставил возле него щедрое подношение Седобородому, сказав, что если б не вмешательство Хозяина Троп, нашему отряду из-за клеветы Вэрдлика пришлось бы худо, и каждый из нас был полностью с ним согласен… В общем, глава легко поймет, где я буду искать убежища…

Когда голос Рэдлина затих, в кромлехе воцарилась тишина: возобновлять угасшую беседу не хотелось ни «карающему», ни мне, и я, глядя в темноту и слушая мерное дыхание Рэдлина, незаметно уснула.

Мне снились храмовые переходы – такие же запутанные и полутемные, как в Дельконе, но при этом – богато украшенные. Свет факелов то и дело выхватывал из полумрака то пышную позолоченную резьбу, то кусок яркой фрески… Если строгую соразмерность Дельконы я понимала и принимала, то эта нарочитая пышность вызвала у меня стойкое отвращение. Мне нестерпимо захотелось выбраться из паутины коридоров к свету, но вместо этого я продолжала следовать за ведущей меня по коридорам жрицей.

За время нашего путешествия моя провожатая ни разу не обернулась и не произнесла ни единого слова, но я почему-то была уверена, что у жрицы смуглая кожа южанки и красивое, надменное лицо… Она словно воплощала в себе дух этого места, я же с каждым мгновением чувствовала себя здесь все более чуждо…

Наконец, наше путешествие закончилось около комнаты Матери, и я вошла в освещенные предзакатными лучами солнца покои хозяйки Мэлдина. Яркий блеск позолоченных светильников и статуэток Малики во всех ее обличиях на мгновение почти ослепил меня, а Хозяйка Мэлдина, встав из кресла, подошла ко мне, протягивая полные, холеные руки. Ее речь была плавной, как река и сладкой, точно мед. Я почти утонула в этом обволакивающем, грудном голосе, как тут по моей ноге что-то скользнуло. Я опустила глаза вниз и увидела, как невероятно толстый гадючий хвост исчезает под подолом длинного одеяния Матери.

Мое сердце замерло – я вновь взглянула в лицо хозяйки Мэлдина. Она ответила мне ласковой улыбкой и протянула руку, норовя взять меня под локоть, но я шарахнулась от нее, точно от огня…

В тот же миг все пропало – я очутилась средь кромешной мглы, а вдалеке передо мною маячило светлое пятно. Я пошла к нему навстречу, с трудом переставляя ноги в густой, вязкой мгле, но чем больше я желала приблизиться к странному отсвету, тем быстрее он от меня удалялся – точно дразнил. Тем не менее, я продолжала упорно следовать за отсветом, и даже, вроде бы, стала его нагонять.

Неожиданно в окружающую меня мглу словно бы проник луч света: он ярко осветил то, что я с таким упорством преследовала, и я поняла, что вижу Мали. Моя кровиночка стояла предо мною – в белой, расшитой мною рубашке, с распущенными косами, в венке из бессмертников.

– Мали… – в эти мгновения я позабыла о том, что моей дочери нет в живых, но сердце защемило от боли. Упав на колени перед малышкой, я обняла ее, шепча что-то бездумно ласковое.

Мали, вздрогнув, прижалась ко мне, ответив на расточаемые ей ласки, а я, подняв голову, чтобы еще раз взглянуть в лицо своей кровиночки, увидела, что обнимаю чужого, совершенно незнакомого мне ребенка!

Ощущение невосполнимой потери едва не придавило меня к земле – горечь затопила душу. Я почувствовала себя подло и жестоко обманутой. От разочарования и боли хотелось кричать, но темноволосый хрупкий мальчик лет восьми смотрел на меня такими, полными тревоги и надежды глазами, что я просто не смогла оттолкнуть его от себя.

Так мы с ним и стояли: я – на коленях, и он – тесно прижавшийся к моему плечу, а вокруг нас перекатывались маслянисто – черные волны тьмы…

Проснулась я неожиданно и резко – меня точно под бок толкнули. Несколько мгновений я со страхом всматривалась в окружающую мглу, и лишь потом сообразила, что по-прежнему нахожусь в кромлехе и страшно замерзла, а дыхание сидящего около меня Рэдлина изменилось. «Карающий» больше не спал.

Почувствовав, что я зашевелилась, Рэдлин наклонился ко мне и едва слышно прошептал:

– Молчи и слушай…

Я вместо ответа нащупала в темноте его ладонь и слегка сжала огрубевшие, мозолистые пальцы «Карающего» – после ночных мороков душа сама тянулась к человеческому теплу, от кого бы оно не исходило. Рэдлин, видно, понял это, ответив на мое слабое пожатие своим, и тут откуда-то снаружи раздался грубый, громкий голос.

– Ты ведь схоронился вместе со жрицей в этом каменном мешке, «Карающий»?.. Можешь не отвечать – я знаю…

Говоривший замолчал, и в тоже мгновение до нас донесся сердитый ропот многочисленных голосов и громкие, злые выклики – разбойники все же сообразили, в каком укрытии нас следует искать…

Я в отчаянии прикусила губу – мое вечернее предположение о том, что душегубы попытаются выкурить нас из кромлеха, точно лис из норы, вот-вот должно было воплотиться в жизнь!

Ропот же голосов на поляне, достигнув всей своей мощи, постепенно стих и первый разбойник вновь взял слово:

– Ты слышал «Карающий» – нас здесь много! Мои ребята могут раздавить тебя, как мокрицу, да возиться с тобою нам неохота, а потому у меня к тебе есть предложение. Отдай нам жрицу, «Карающий», и мы тебя не тронем. Если хочешь, можешь сидеть в этом кромлехе до тех пор, пока сам Седобородый к тебе не явится! Я не лгу. Ты неплохо потрепал засаду, но с твоей шкуры навар все одно невелик, а кровь мы тебе сможем пустить и в следующий раз. Жрица же – иное дело. По содержимому сумок с ее лошади я понял, что она травница, а лекарка нам очень даже нужна… Да и выкуп за нее храм даст неплохой… Подумай о том, что я тебе сказал!..

Разбойник умолк, а Рэдлин вновь с силой сжал мою руку и громко произнес:

– Коли тебе, боров лесной, так нужна служительница Малики, попытайся взять ее сам!

Его ответ породил новую волну разгневанного ропота и криков, но главарь, успокоив своих людей, заговорил снова:

– Я не такой дурак, чтобы лезть прямиком под твой меч. Проще будет подкоптить вас там немного. Едкий дым, порою, действеннее любых посулов!..

Главарь снова умолк – видно, давал нам время на осознание грозящей участи, но вскоре вновь заговорил – с нарочитой глумливостью.

– Раз уж этот олух в красной куртке решил подохнуть, то обращусь к тебе, жрица. Ты нам к своим травам живой нужна, так что никакого убытка тебе от гостевания в лесу не будет. Накормим, обогреем и приголубим, как следует!.. На последних словах он резко хохотнул и добавил. – Можешь считать, что ты нас так благословлять будешь от имени богини. Сама подумай – когда тебе еще подол задерут!

Его последние слова потонули в хохоте остальных разбойников – они были свято уверены, что загнали жертв, и теперь добыча никуда не денется. Предложение главаря являлось откровенной насмешкой – было бы глупо рассчитывать на милосердие с его стороны… Готовясь дать достойный ответ, я коснулась висящей на шее ладанки, но Рэдлин меня опередил.

– Коли тебе так хочется бабы, что аж свербит, поди и отымей какое-нибудь древесное дупло, а уж после этого с людьми разговаривай!

Это было, конечно, не совсем то, что я собиралась сказать разбойнику, но суть моего несостоявшегося ответа слова Рэдлина отразили настолько метко, что я невольно хмыкнула. «Карающий», уже в который раз за ночь, ободряюще сжал мне руку, а стоящий снаружи главарь разразился смачной бранью.

Пока разбойник поминал всех предков «Карающего» до седьмого колена, тот повернулся ко мне и прошептал:

– Наш глава успеет – я верю…

У меня такой уверенности не было, но мое отчаяние или слезы вряд ли бы сослужили сейчас добрую службу, поэтому я не стала посвящать Рэдлина в свои сомнения и страхи. Лишь посмотрела в сторону смутно белеющих во мгле остатков своей сорочки и прошептала.

– Мокрая ткань немного защитит от дыма.

Рэдлин ответил мне одобрительным хмыканьем.

– Хорошо, что ты об этом вспомнила, госпожа. Тем более что и вина у меня еще вдоволь…

Между тем главарь разбойников, закончив браниться, велел своей ватаге стаскивать к кромлеху хворост. Часть душегубов встретила его слова одобрительным гулом, но двое или трое заметили, что подобное самоуправство может прийтись не по вкусу Седобородому.

Упоминание Хозяина Троп несколько сбавило разбойничий пыл, но главарь немедля заметил, что именно мы, укрывшись в кромлехе, потревожили Седобородого, а, значит, с них все взятки гладки. Это умозаключение успокоило разбойников, и они начали подносить сучья к входу в кромлех.

Вслушиваясь в их шаги и хруст подволакиваемых к кромлеху веток, я продолжала хранить молчание, хотя на душе у меня было холодно и пусто. Смерть от удушья тяжела, но та участь, которая ожидала нас с Рэдлином, если мы просто потеряем сознание в дыму, и разбойники доберутся до нас – беспомощных и беззащитных, была еще горше. Мне предстояло стать многодневной забавой для разозленных преследованием и непокорством добычи душегубов, а «карающий» будет медленно умирать от пыток.

Пока я боролась с заполняющим душу отчаянием, Рэдлин тоже не произнес ни слова, но потом он вдруг вздохнул, и тихо, так, чтобы нас не расслышали снаружи, произнес:

– Видно, я и вправду сглупил… Прости, госпожа – поступи я по-другому…

Так и не договорив до конца, Рэдлин снова вздохнул, и тут над поляной разнеслось громкое, сердитое карканье. Странно, но оно точно бы вселило в меня угасшую было надежду, тем более, что у разбойников работа сразу же встала – по крайней мере, я больше не слышала их шагов, а потом кто-то произнес.

– Седобородый гневается – вестника послал…

– Да какой это вестник – просто глупая птица решила поорать некстати!.. – главарь старался говорить уверено и смело, но я все же смогла уловить в его голосе затаенный страх. Другие его тоже почувствовали – во всяком случае, после слов главаря никто не взялся, за брошенную было работу, и он, чувствуя, что его не слушают, накинулся на птицу.

– А ну, улетай отсюда, зараза черная! Сгинь и пропади!

Но ворон на эти угрозы лишь разразился очередным: «Карррр», в котором чувствовалась почти что человеческая насмешка, и главарь, совсем потеряв голову от злости, крикнул:

– Не хочешь, по-хорошему – швырну в тебя камнем! Убирайся прочь!

В этот раз насмешливое карканье почти слилось с разнесшимся над поляной кличем «карающих». Рэдлин все рассчитал верно!

Мой попутчик, услышав своих, не смог сдержать радостного возгласа, а вот для собравшихся на поляне разбойников появление воинского отряда стало громом среди ясного неба. Кто-то из них, судя по всему, схватился за оружие. Кто-то просто постарался удрать со злополучной поляны, но «карающие», окружив разбойников, ринулись на ватагу, точно коршуны на цыплят. Конское ржание смешалось со звоном оружия и людскими выкликами.

Я с тревогой вслушивалась в доносящиеся до меня звуки резни, так как вряд ли происходящую возле кромлеха круговерть можно было назвать боем. Эта ватага изрядно озлила отряд Рэдлина, и теперь разбойничьи мольбы о пощаде перекрывало неизменное: «Пленных не брать!»

«Карающие», вырезая разбойников под корень, были в своем праве, да и к душегубам я жалости не испытывала, но, тем не менее, от слишком резких звуков вздрагивала. Мне даже казалось, что я чувствую запах пролитой на поляне крови…

Рэдлин не замечал того, что со мной творится – как только началась резня, он, пытаясь рассмотреть то, что происходит на поляне, приник к входному лазу и теперь то и дело рассказывал мне то, что ему удалось различить. Я чувствовала, что душою Рэдлин рвался на поляну – к своим соратникам по оружию, в самую гущу боя, и лишь одно его удерживало. Узкий лаз делал его слишком уязвимым: если на Рэдлина нападет один из разбойников в те мгновения, когда «карающий» будет выбираться из кромлеха, Рэдлин не сможет даже толком защититься. А подставлять голову из-за пустой жажды боя было бы глупо.

К счастью, резня продолжалась недолго – уже вскоре возле кромлеха стихли и крики, и звон оружия, а упавшую было на поляну тишину развеял спокойный уверенный голос:

– Рэдлин, как вы там? Целы?

– Все хорошо, глава! – ответив старшему, Рэдлин, не мешкая более, протиснулся наружу. Я последовала за ним: ненадолго выглянувшая из-за туч луна ярко освещала поляну и изрубленные тела разбойников – в серебристом, призрачном свете залившая землю кровь казалась черной. «Карающие» уже сгрудились вокруг Рэдлина – он, вытянувшись перед своим главой, рассказывал ему о том, что с нами произошло.

Стоять среди трупов мне претило – я медленно подошла к «карающим», да так и застыла. Глава слушал отчет Рэдлина, держа за волосы отрубленную голову одного из разбойников. Глаза мертвеца были выпучены, рот раскрыт, щеку уродовало клеймо каторжника, из обрубка шеи все еще стекала кровь, пятная собою плащ «карающего».

Глава отряда, словно бы почувствовав мой взгляд, обернулся. Посмотрел на меня, на голову, что сжимал в руке:

– Вышек Хромой – трижды приговаривался к работе в каменоломнях за грабеж и разбой, трижды бежал. За изнасилование служительницы Малики был оскоплен, но, к сожалению, выжил… В последний раз смертный приговор был ему вынесен заочно, так что теперь голову Вышека засмолят и выставят на пересечении нескольких торговых трактов. Пусть еще уцелевшие разбойники видят, что рано или поздно ждет каждого из них!..

Мне не было нужды сомневаться в словах Старшего, но кровь разбойника на руках «карающих» невольно служила напоминанием о другой… Тем не менее, к концу речи главы, я смогла совладать с охватившими меня чувствами и спокойно произнесла:

– Рэдлин, защищая меня, был ранен. Я сделала все, что следует, но пусть лекарь осмотрит его еще раз.

«Карающий» согласно кивнул:

– Так и будет, хотя я не сомневаюсь в мастерстве служительниц Малики.

А потом он обернулся к своему отряду и приказал:

– Уходим…

Поскольку лишней лошади у «карающих» не было, я снова ехала в седле Рэдлина. Воины вокруг нас тихо переговаривались, мы же с Рэдлином хранили молчание – сон в кромлехе не придал сил ни мне, ни ему, и теперь усталость навалилась нам на плечи тяжким грузом… Неожиданно начавший было клевать носом Рэдлин вздрогнул, и, оглядевшись по сторонам, тихо спросил:

– Скажите, госпожа, вам что-нибудь приснилось в кромлехе?

Этот вопрос неожиданно заставил меня призадуматься. Оказалось, что необычайно яркое и живое сновидение уже изгладилось в моей памяти больше, чем наполовину. Если извивающийся змеиный хвост Хозяйки Мэлдина до сих пор стоял у меня перед глазами, то лицо подменившего Мали ребенка я не могла вспомнить – оно, словно покрылось легкой дымкой…

Рэдлин по-прежнему терпеливо ожидал моего ответа, и я, еще раз перебрав оставшиеся в памяти обрывки сновидения, призналась.

– Я получила предупреждение на будущее и свиделась с умершей дочерью… Но почему ты меня спросил об этом?

Лицо Рэдлина из-за этого вопроса стало каким-то виноватым:

– Я надеялся, что не мне одному такая муть привиделась… Не поверите, госпожа, но из своего сна я лишь одно помню. Огромный ворон сидит передо мною и отчитывает голосом нашего главы за незнание устава. Долго так отчитывает, со смаком… А потом как тюкнет клювом по лбу, да как заорет: «Нечего спать в карауле, растяпа!»

Интонации «карающего» были столь выразительны, что я, не сдержавшись, фыркнула.

– Пусть не выученный устав будет в твоей жизни самой страшной вещью, Рэдлин!

«Карающий» же слабо усмехнулся мне в ответ:

– И то верно… А в дозоре я никогда не сплю – только в этот раз сморило.

– В этом не было твоей вины – такова сила этого места, – мои слова вновь заставили Рэдлина призадуматься, и остаток пути мы проделали в полном молчании.

По прибытии на заставу, глава уступил мне на ночь свою комнату. К тому времени я слишком устала для того, чтобы возражать – сил хватило лишь на благодарственный кивок. На узкой и жесткой кровати мне, к счастью, ничего не привиделось, так что проснулась я вполне отдохнувшей. К этому времени жизнь на заставе уже кипела в полную силу. До меня доносились голоса, плеск воды у колодца, стук молота из кузни…

Найдя в комнате таз и кувшин с водой, я умылась, переплела косу и привела одежду в порядок. Самое время было спускаться вниз, но я, сев на уже застеленную постель, достала из сумки письма в Мэлдин и призадумалась. Ночное видение сильно походило на предупреждение, но стоило ли из-за него поворачивать обратно? В храм я ехала не из пустого любопытства – мне нужны были знания, что же до возможного коварства сестер из Мэлдина…

Власть над душами и умами – тяжкое бремя, и далеко не все могут нести его достойно. Я уже успела убедиться в том, что Матери храмов часто ведут сложную игру за влияние – было бы странно, если б Хозяйка Мэлдина стала бы исключением из этого правила… Что ж, письма матери Вероники станут для меня не только пропуском к секретам Мэлдина, но и щитом. Я же, оказавшись в храме, постараюсь читать то, что написано между строк, и не буду верить тому, что выставлено напоказ… К тому же, я могу покинуть Мэлдин в любое время…

Успокоив себя такими мыслями, я вновь спрятала письма в сумку и спустилась вниз. Крутая лестница привела меня прямиком в обеденную, и хотя я вошла тихо, стараясь не привлечь к себе лишнего внимания, все, находящиеся в зале «карающие» немедля повернулись ко мне. От их любопытных, слишком уж пристальных взглядов мне стало не по себе, и я поспешила выйти на улицу, где меня ждало то же самое – собравшиеся во внутреннем дворе воины, глядя мне в след, едва не сворачивали себе шеи.

На счастье, слишком долго гадать над таким поведением «Карающих» мне не пришлось. Очень скоро выяснилось, что Рэдлин уже успел рассказать о нашем приключении всему отряду в самых ярких красках. Причем, оставив за собою скромное второе место, главной героиней он вывел меня, не забыв упомянуть ни о том, как я направила коня на одного из разбойников, ни про то, как лечила его в кромлехе…

После того, как я узнала, из-за чего ратники на заставе едят меня глазами, я пожалела о том, что зашивая Рэдлину руку, заодно не зашила ему и рот – менее всего я желала прославиться среди «карающих»… Слухи расходятся широко и причудливо – мне даже думать не хотелось о том, до кого, в конечном итоге, мог дойти рассказ Рэдлина… Искаженный, не раз переиначенный на новый лад по многу раз, но тот, кто ищет, сможет уловить истину…

Впрочем, столь кровожадные мысли касательно Рэдлина занимали меня совсем недолго – после завтрака оказалось, что разбойники не успели полностью разворошить мои, потерянные вместе с лошадью, сумки, и большая часть трав и припасов уцелела.

Пока я занималась тем, что все заново раскладывала и упаковывала, глава заставы тоже времени зря не терял. Я как раз застегнула последнюю пряжку на снаряжении, когда в двери данной мне на время комнаты постучался ее настоящий хозяин и сказал, что ему удалось подобрать для меня подходящую лошадь. Не соблаговолит ли госпожа пройти с ним в конюшню, чтобы взглянуть на кобылу?

Поскольку новой лошадью я и не чаяла обзавестись, собираясь пристать к первому же, подошедшему к заставе обозу, предложение главы меня заинтересовало.

И четверти часа не прошло, как я, замерев около стойла, рассматривала неожиданный подарок. Кобыла была той же масти, что и убитая подо мною смирная храмовая лошадка, но в жилах стоящей передо мною гнедой красавицы текла, несомненно, благородная кровь – «щучий» профиль, тонкие сухие ноги и лебединая шея служили этому лучшим подтверждением. Длинная грива и пышный хвост лошади были расчесаны волосок к волоску, а шерсть блестела, точно шелковая – глядя на это великолепие, я невольно задалась вопросом, кому из «карающих» довелось провести целое утро со скребницей и гребнем…

– Ласточке пять лет. Она послушна, небоязлива и хорошо выезжена, – нарушил затянувшееся было молчание стоявший подле меня глава заставы.

Лошадь, точно уловив, что ее хвалят, тихо заржала и топнула копытом, а я покачала головой.

– Она умница и красавица – это сразу видно… Но она слишком хороша для меня…

Услышав мои слова, глава нахмурился:

– Скромность – похвальное качество для служителей Семерки, но сейчас она излишня… Считайте, госпожа, что Ласточка – это моя плата за оказанную Рэдлину помощь, а жизнь своих людей я ценю высоко…

После таких слов мой очередной отказ был бы уже оскорблением. Я искоса взглянула на «карающего» – на нахмуренные, с крутым изломом брови, на твердо очерченные, сжатые в одну линию губы – и согласно кивнула головой.

– Малика не забудет твоей щедрости…

Это были обычные в таких случаях слова, но, тем не менее, я не ожидала того, что произошло после них. Глава заставы, наградив меня хмурым взглядом, встал на одно колено и склонил голову, прося благословения. С трудом подавив смятение, я положила ладони на его темно-каштановые волосы и торопливо прошептала подходящие к такому случаю строки молитвы…

После этого мы, обмолвившись парой ничего не значащих слов, наконец-то расстались.

Заставу я покинула вскоре после полудня – теперь, несмотря на то, что опасность вроде бы миновала, меня сопровождали сразу четверо «карающих». Глава отряда (его имя я так и не удосужилась узнать) приказал им быть со мною до самого города. Одним из охранников вновь оказался Рэдлин, и я, как только застава скрылась за поворотом, заметила ему, что болтливость – не самое лучшее качество для воина. Рэдлин, явно собирающийся развлечь меня очередной беседой, после таких слов немедля прикусил язык и молчал ровно до тех пор, пока падающие на дорогу тени деревьев не стали косыми…

Его вопрос прозвучал вполне ожидаемо:

– Вы по-прежнему гневаетесь, госпожа?

Я отвела взгляд от дороги, и, посмотрев на ехавшего со мною стремя в стремя Рэдлина, покачала головой.

– Уже нет. Тем более что сказанное тобой уже не воротишь назад.

В этот раз Рэдлин не стал молчать, а попробовал защититься:

– Так разве я что плохое сказал? Вы ведь действительно вели себя более чем достойно и смело? Разве это не достойно похвалы?

Услышав начало спора, едущие позади нас с Рэдлином «карающие» немедля навострили уши, и я, бросив на них внимательный взгляд, ответила так, чтоб они тоже уловили каждое слово.

– Одним из моих обетов Малике была скромность в словах и делах, Рэдлин. Теперь же моя клятва оказалась нарушенной… О какой скромности может идти речь, если обо мне теперь судачит целая застава?

Услышав такую отповедь, Рэдлин нахмурился и замолчал, но потом твердо произнес:

– Малика – справедливая богиня. Она видит правду. А о вас, госпожа, рассказывали бы несмотря на мое молчание, потому как твердость духа у вас, как у воина.

Я, промолчав, пожала плечами – другого способа прекратить крутящийся вокруг моей особы разговор на ум как-то не шло, но Рэдлин и не думал униматься. Выждав с минуту, он наградил меня внимательным взглядом и спросил:

– Это, конечно, не мое дело, госпожа… Но почему вы решили посвятить себя служению Малике?..

Что ж, рано или поздно, этот вопрос все равно бы прозвучал, поэтому я, немного поколебавшись, озвучила наиболее приемлемую для себя легенду – ту, где ложь заменялась недомолвками.

– Я потеряла единственную дочь, Рэдлин. Где еще мне было искать утешения?..

Последовавший за моими словами очередной вопрос «карающего» тоже был вполне ожидаем:

– А как же ваш муж, госпожа?

Я вздохнула… Рэдлин не хотел мне зла, но его любопытство грозило растревожить старую рану… Впрочем, лучше было ответить сейчас, чтобы избежать вопросов в дальнейшем:

– Он погиб за несколько лет до этого – я сама растила свою Мали…

В этот раз мои слова привели к тому, что Рэдлин заметно смутился и замолчал… Но потом он все же уточнил:

– Он был воином?

Вопрос «карающего» повис в воздухе среди внезапно обрушившейся на нас тишины – казалось, даже ветер перестал шуршать древесной листвой… Я же, угадав то, что так и осталось непроизнесенным, отрицательно качнула головой:

– Нет. Он был тяжело изранен разбойниками на тракте…

Услышав мои слова, Рэдлин не смог сдержать облегченного вздоха, но, заметив, что это от меня не укрылось, смутился уже по-настоящему:

– Я сочувствую вашей беде, госпожа, но в тоже время рад тому, что у вас нет причин держать зло на амэнцев… Наш глава тоже будет рад это услышать…

Вот теперь уже был мой черед вопросительно поднять брови:

– Причем тут ваш глава, Рэдлин?

В следующие несколько мгновений я смогла убедиться в том, что румянец хорошо виден даже на очень смуглой коже, а Рэдлин едва слышно прошептал:

– Глава приказал мне вызнать, не пострадала ли ваша семья во время одной из свар между нашими княжествами… И еще он хотел бы знать, не принесли ли вы, госпожа, обета полного служения Милостивой…

Услышав такие речи, я покрепче сжала узду лошади. Так вот откуда и дорогой подарок, и просьба о благословении!.. Седобородый, ну за что мне это?.. Я по сей день не знаю, что делать с влюбленностью Ставгара, а теперь еще и «карающий» строит на меня вполне понятные планы!..

Рэдлин же, заметив мое состояние, торопливо заметил:

– Не подумайте дурного, госпожа. Наш глава – хороший командир и человек чести. Он не оскорбит вас даже словом… Вся застава это подтвердит!..

Рэдлин собирался сказать мне что-то еще, но я жестом остановила его излияния и произнесла:

– То, что ваш глава – человек чести, видно каждому… Что же до остального… Я не приносила полного обета, но еду в Мэлдин не для того, чтобы принимать в его стенах гостей… У меня есть определенные обязательства…

– Я понимаю, госпожа… – Рэдлин, решив, что буря благополучно пронеслась над его головой, облегченно вздохнул, но тут же, лукаво прищурившись, добавил: – Но все-таки не забывайте хоть изредка поминать в своих молитвах главу Морида… Для вас это малость, а у хорошего человека душа порадуется… Добрый же командир всему отряду в радость!..

Я взглянула на хитреца, который после таких вот слов тут же состроил самое невинное лицо, и, не выдержав, фыркнула:

– Рэдлин – ты не «карающий»! Ты сваха!..

Ответом мне стал громкий смех четырех воинов. Громче всех смеялся, кстати, сам Рэдлин!

Ставгар

Владетель Славрад искоса взглянул на вновь и вновь перечитывающего послание Ставгара и с трудом удержался от того, чтобы не выбить пальцами по столешнице нетерпеливую дробь. Сидящий рядом Кридич словно бы и не замечал, что молчание в комнате затянулось, а вот Славраду уже приелось ожидание неведомого чего. Ну сколько там того письма: всего несколько строчек, да и почерк у бывшей лесовички, а ныне – находящейся под защитой Малики Энейры Ирташ, вполне разборчив – над каждой буквой думать не надо… Так зачем вновь и вновь пробегать глазами по скупым строкам послания – от очередного перечитывания, новые слова в письме все равно не появятся!..

Словно бы назло, по сей день досаждающая Славраду рана болезненно заныла, и Владетель заерзал в кресле, норовя устроится поудобнее… Это-то движение и заставило наконец Ставгара поднять голову.

– Ну, и что там? – поторопился осведомиться у него Славрад, но Ставгар, передав письмо Кридичу, наградил приятеля непривычно мрачным взглядом.

– Ты ведь читал его, Славрад. Зачем спрашиваешь?

Славрад, который действительно уже вскрывал письмо (частью, из любопытства, частью, из-за того, что хотел удостовериться, что Энейра не написала ничего такого, что заставило бы Ставгара потерять голову) попытался было возразить, но Ставгар просто отвернулся от него.

Это настолько разнилось с тем, как Бжестров вел себя раньше, что Славрад замолчал на полуслове… Иногда он теперь просто не узнавал своего закадычного друга, которого после размолвки с отцом словно бы подменили.

Перебравшись из отчего дома к Кридичу, Ставгар завязал почти что со всеми старыми знакомствами. Больше не было ни застолий со сверстниками из знатных семей, ни совместных гуляний, ни охот… Сплетники утверждали, что это связано с тем, что Бажен Бжестров, указав сыну на дверь за очередное неповиновение отцовской воле, еще и урезал ему денежное содержание, но Славрад доподлинно знал, что это – нелепые домыслы. Старший Бжестров не отказывал сыну в доме и ни в чем его не ограничил – у Ставгара были и кров над головой, и деньги, и дружина… Вот только находиться под одним кровом с отцом Ставгар больше не мог, а от прежнего его легкого нрава осталась разве что излишняя горячность…

Между тем Кридич, прочитав письмо, передал его обратно Ставгару и сказал.

– Не понимаю, что тебя беспокоит… Из этого письма видно, что Энейра не станет верить каждому слову матери Вероники, чтобы она не говорила о тебе или Бажене. К тому же – Ирташ искренне тревожится за тебя. Это не любовь, но, возможно, ее начало…

При последних словах Кридича на губах Ставгара появилась невеселая усмешка:

– Твои утешения ни к чему, Кридич, ведь меня сейчас тревожит не то, что Энейра не любит меня – за все это время я уже свыкся с ее холодностью и научился довольствоваться малым… А вот то, что я по-прежнему ничего не могу ей дать, кроме пустых обещаний, действительно скверно.

Славрад, лишь недавно вернувшийся из Дельконы и потому не успевший еще узнать всех новостей, озадаченно нахмурился:

– Неужто Лезмет так и не прислушался ни к твоим словам, ни к просьбам Кридича?

Брови Ставгара немедля сошлись в одну линию:

– Иногда кажется, что прислушивается… Но все его утренние колебания уже вечером пресекает мой отец. Бажен делает все, чтобы не допустить возвращения Ирташам честного имени. Порою мне кажется, что я бьюсь головой о каменную стену.

После этих, полных горечи, слов в комнате упало молчание, которое прервал опять же – Славрад. Отпив из чаши целебный настой, он поморщился, а потом заметил.

– Милость Владык переменчива. Сегодня они требуют одного, а завтра меняют свое мнение на противоположное. По дороге в Ильйо на одном из постоялых дворов я слышал, что князь Арвиген за очередную победу наградил своего Коршуна не землями или золотом, а ссылкой в одну из граничащих с нами крепостей…

– Ссылку? – немедля насторожился Ставгар, и Славрад, не обратив внимания на внезапно нахмурившегося Кридича, усмехнулся:

– Конечно же, в самом Амэне эта немилость называется по иному – якобы граничащие с Кержскими лесами крепости нуждаются в строжайшей инспекции, вот только насколько она затянется для Остена, зависит лишь от воли Арвигена.

Ставгар выслушал речь Владетеля подавшись вперед, но когда тот замолчал, Бжестров лишь задумчиво протянул: «вот как», – и опустил глаза, словно бы размышляя.

Кридич же, одарив Славрада отнюдь не добрым взглядом, заметил:

– Я догадываюсь, что ты замыслил, Ставгар, и говорю тебе сразу – это плохая идея!

Услышав слова Кридича, Бжестров поднял голову и посмотрел прямо в глаза пожилому колдуну:

– Я знаю, Кридич… Но ты не хуже меня понимаешь, что другой такой же случай нам вряд ли представится – возле Кержа у амэнцев совсем немного войск, и если нам удастся перехватить там Коршуна, то мы не только лишим Амэн его лучшего меча, но и сможем вытребовать у Лезмета все, что угодно…

Размышляя над словами Ставгара, Кридич насупился еще больше, мгновенно став похож на старого филина:

– Может, оно и так, да только прошлая твоя встреча с Коршуном, если б не оберег, стоила бы тебе жизни. Олдер – сильный и опытный колдун, не забывай…

Это было разумное предостережение, но Ставгар лишь упрямо тряхнул головой:

– Оберег помог мне в прошлый раз – защитит и теперь!.. – а потом Бжестров резко обернулся к замершему в кресле Славраду. – Скажи, ты дашь мне часть своих людей?

Владетель, лишь сейчас начавший осознавать, к чему привело его желание перемыть косточки Амэнскому Коршуну, невесело вздохнул.

– Ты ведь все равно отправишься на эту охоту… Даже в одиночку…

Ставгар, услышав слова приятеля, лишь утвердительно кивнул головой, и Славрад вновь вздохнул. – Я могу дать тебе три сотни…

– Спасибо, – в голосе Ставгара прозвучала столь горячая благодарность, что отнюдь не склонный к душещипательным речам Славрад смутился и тихо произнес:

– Из-за ран я буду тебе обузой в этом предприятии, но они послужат нашему делу по-другому. Пока тебя не будет, я обещаю, что буду теребить Лезмета просьбами об Ирташах – князь постыдится прогонять от себя воина, едва не отдавшего за него жизнь…

– Лучше бы ты попытался отговорить своего друга от этой затеи! – одарив Славрада еще одним, отнюдь не ласковым взглядом, Кридич одним махом осушил стоящий подле него кубок, – Кривоплечий амэнец не только смел, но еще и хитер. Вспомните, как он едва не провел нас около Эргля. Как вывернулся потом из готовых сомкнуться клещей… Что если его опала – лишь хитрый замысел, очередная ловушка? Возможно, нас хотят подтолкнуть к нарушению перемирия… Возможно… – так и не договорив, Кридич досадливо махнул рукой и замолчал.

За столом вновь воцарилась тишина: Славрад, устало прикрыв глаза, наблюдал за другом, который, мрачнея все больше и больше, размышлял над словами Кридича. Между бровями Ставгара залегла складка, он закусил губу едва не до крови… Было видно, что младший Бжестров колеблется, но потом он поднял голову и, посмотрев в глаза пожилому колдуну, произнес:

– Сидя в Ильйо, мы никогда не узнаем правды, а все наши предположения сейчас стоят не больше деревенских гаданий…

В твоих опасениях есть смысл, Кридич, но если из-за излишней осторожности мы упустим сейчас возможность изловить Амэнского Коршуна, второй такой случай нам вряд ли представится…

Увидев, что его призывы к осторожности так и не возымели особого действия, Кридич хлопнул ладонью по столу и сказал:

– Что ж, в таком случае я возьму своих людей и составлю тебе компанию до Кержа. Возможно, вдвоем нам удастся разгадать замысел амэнцев и мы сломаем им игру…

Лицо Ставгара озарила улыбка:

– Я знал, что могу рассчитывать на тебя, Кридич…

Но колдун не отозвался на эту улыбку и остался так же мрачен, когда произнес:

– Конечно же можешь, но у меня будет несколько условий. Первое – Владыка Лезмет должен знать о нашем предприятии и одобрить его.

После этих слов улыбка исчезла с лица Ставгара также быстро, как и появилась, а Славрад недовольно проворчал:

– А толку то с этого соизволения? Людей нам Владка все равно не даст. Скажет лишь, что если затея не удастся, то он отречется от нас, списав все на наше самоуправство…

– Все это так, но князь все равно должен знать о нашей затее. Если уж вам, молодым, так трудно голову склонить, я сам поговорю с Лезметом. – не отступил от своего Кридич. Ставгар же, осадив взглядом порывающегося вновь возразить Славрада, сказал.

– Пусть так и будет… А о втором твоем требовании я, кажется, уже догадался. Ты хочешь, чтобы наши отряды следовали по разным дорогам, не привлекая излишнего внимания?

– Именно так… – теперь Кридич позволил себе легкую усмешку. – Встретимся же неподалеку от Кержа. Есть там одно место – можно тысячу людей спрятать и даже комар носа не подточит.

Ставгар согласно кивнул и Кридич, встав из-за стола, подошел к одному из сундуков, в котором хранились подробные карты крейговских вотчин. После недолгого размышления, замысел Ставгара уже не казался колдуну таким безумным, как в первые минуты, и Кридич решил, что при тщательной подготовке и доле удачи поимка Амэнского Коршуна может увенчаться успехом…

Олдер

Дни шли за днями – однообразные и серые. Солнца не было видно неделями, холодные дожди сменялись туманами, а сырость стояла такая, что плесень норовила прорасти на любом, ненадолго оставленном без надзора, предмете. Даже одетые в золото и багрянец Кержские леса навевали тоску и наводили своей окраской на мысли о разъедающей добрую сталь ржавчине.

Стоящий на верхней площадке смотровой башни Олдер еще раз окинул внимательным взглядом простершийся вдоль границы лес, и повернулся в другую сторону, но открывшийся его глазам вид был немногим лучше первого. Черная земля убранных полей, редкие скирды сена да деревня с покосившимися плетнями и небрежно сколоченными сараями. Глядя на копошащихся во дворах, кажущихся с такого расстояния муравьями, селян, Олдер недовольно скривился.

Главной повинностью населявших деревеньку смердов было обеспечение съестным солдат крепостного гарнизона, но селяне справлялись с этой задачей из рук вон плохо. Именно поэтому амэнские ратники частенько наведывались в считавшийся уже крейговской землей лес: охотились, ставили ловушки и даже грибы собирали, переняв эту науку у местных. Во всяком случае, первым, что бросилось в глаза приехавшему в Кабаний Клык Олдеру, были развешанные на гарнизонной кухне и обеденном зале длиннющие связки сушеных грибов. Остену такое украшение крепости пришлось не по вкусу, да и к плавающим в поданной ему похлебке сморщенным кусочкам не пойми чего, отнесся с величайшим подозрением. Когда же Олдер разломил хлеб, то понял, что в эту крепостишку ему следовало наведаться не только для того, чтобы выманить из Крейга Бжестрова…

Так и не закончив обеда, Олдер вышел из-за стола и, вызвав начальника гарнизона для беседы, покинул обеденную с самым невозмутимым видом. Зато, когда двери Олдером и сотником закрылись, Остен сунул ломоть прямо под нос главы крепости и прорычал:

– Что это?

Тот, надо отдать ему должное, даже не отшатнулся:

– Хлеб, глава.

Олдер нахмурился еще больше:

– Да он же испечен не из муки, а из мусора! Почему ты кормишь своих людей этой дрянью!

Скрывать сотнику было особо нечего, и вскоре Олдер узнал, что в долженствующих кормить гарнизон деревнях в прошлом году случился сильный недород. Из-за него ежегодную повинность снизили, но теперь селяне опять жалуются на то, что земля в этом году не уродила и отдавать им по большому счету нечего. Угрозы и обещание кары за не нерадивость ни к чему не привели.

Услышав такую повесть, Олдер лишь криво усмехнулся. Ему, в отличие от молодого сотника, было понятно, что селяне просто стараются избежать возвращения старой подати. Спусти им эту хитрость хоть раз, и недороды будут случаться каждый год. Холопов следовало проучить, и как следует!..

Решив припугнуть селян, Олдер не стал наведываться в ближайшую деревню с отрядом «карающих», а решил подождать, когда селяне сами привезут положенную им дань. Его расчет оказался верным – уже на следующее утро возле ворот крепости заскрипели колеса крестьянских телег.

Как только подводы оказались во внутреннем дворе, наблюдающий за воцарившейся внутри крепости суетой Олдер немедля спустился вниз, не забыв накинуть на плечи темно-вишневый плащ главы…

Стоило Остену появиться во дворе, царящий вокруг гомон мгновенно стих, а стоящий подле первой телеги староста – нескладный мужичонка с клочковатой, редкой бородой – немедля скинул с головы шапку, явив миру обширную плешь, и начал усердно кланяться:

– Все в срок привезли, все в срок… И сколько было велено – можете не сумливаться…

Олдер же, даже не взглянув в сторону усердно бьющего поклоны старосты, подошел к телеге и рванул завязки одного из мешков. Устойчивый прелый дух тут же шибанул в ноздри, и Остен, погрузив руку в мешок, извлек на свет горсть зерна, покатал его в ладони, ища следы плесени, и лишь после этого взглянул на старосту.

– Это, по-твоему, хорошее зерно, смерд?

Селянин, смекнув, что дело плохо, вновь начал бить поклоны и лепетать что-то про недород и дожди, но Олдер отмахнулся от этих пояснений, точно от надоедливых мух и, подпустив в голос побольше металла, спросил:

– Так это хорошее зерно или нет?

– Х-х-хорошее… – от страха перед грозным амэнцем язык у старосты стал заплетаться, а Олдер, шагнув к нему, ухватил селянина за ворот и силком всыпал ему в рот прелые зерна.

– Раз хорошее – жри!

Такого от главы не ожидали ни сами амэнские воины, ни прибывшие в крепость селяне – люди застыли во дворе, точно громом пораженные. Староста же, выпучив глаза, давился зерном, которое, конечно же, не жевалось, и не глоталось.

Олер же, понаблюдав за его потугами, достал из мешка новую горсть и почти ласково спросил:

– Ну, так как – хорошее? Или не распробовал еще? Так сейчас еще откушаешь – в мешке этого добра много…

После такой угрозы староста сжался едва ли не втрое и едва слышно пролепетал:

– Прелое… Плохое…

– Значит, ты сознательно привез на заставу негодную еду. Я расцениваю это, как бунт. А бунтовщиков принято забивать до смерти… Или вешать вместе со всеми их домашними!

Отступив на шаг, Олдер уже взялся за плеть, но прежде, чем она успела просвистеть в воздухе, староста повалился на колени, и закричал, что было мочи.

– Ошибка вышла, господин!.. Мы мешки попутали!.. Не доглядел я!

Все еще хмурясь, Олдер опустил плеть и повернулся к остальным селянам:

– Это правда?

Ни жевать зерно, ни получать плетью по спине, ни, тем более, быть повешенными крестьянам не хотелось, а потому они – дружно рухнув на колени, подтвердили слова старосты об ошибке и о том, что исправят ее уже сегодня, если глава даст им такую возможность.

… Уже к обеду на подворье крепости появились новые мешки – на этот раз зерно в них было отборным. Обитатели же других деревень, проведав том, что приключилось в крепости, даже не пытались изворачиваться и скаредничать, и это было весьма кстати – Олдер прибыл в Кабаний Клык со своими людьми, которых тоже надо было кормить…

Глава крепостного гарнизона, глядя на наполнившиеся кладовые, только и мог, что озадаченно чесать затылок – он вроде бы тоже грозился селянам страшными карами, и плеть в дело пускал, да только не сильно это помогало, а тут – на тебе…

Олдер же, видя эту растерянность, лишь усмехался – уже давно ставшая частью его самого наука старого Иринда не подвела и в этот раз… Впрочем, относительно хорошее настроение Остена испарилось без следа, когда в Кабаний Клык прибыл гонец с письмом от Владыки Арвигена.

Послание Амэнского князя сочилось словесным ядом. Арвиген писал, что ему – сирому и убогому старику, конечно же, трудно разгадать, несомненно, умный план Остена, но, тем не менее, он сомневается, что сидение подле Кержского леса и ловля Крейговского Беркута – одно и то же…

Не пора ли Олдеру заняться делом? А то пыточная простаивает без дела, и если в означенный срок посмевший бросить вызов Амэну Бжестров не будет висеть на дыбе, его место займет нерадивый охотник… Конечно же, жаль оставлять ребенка без отца, но княжеская опека все исправит…

Олдер дочитал послание Владыки с каменными лицом, а потом, оставив письмо на столе, подошел к узкой бойнице, заменявшей в его комнате окно, и сумрачно посмотрел на укрытое тяжелыми тучами небо. Послание Владыки свидетельствовало о том, что Арвиген, несмотря на заранее условленные сроки, желает заполучить человеческую игрушку как можно раньше и в этот раз не простит неудачи.

Но самым плохим было даже не это, а упомянутая в конце княжеская опека. Неужели Арвиген разгадал, как на самом деле Олдер относился к Дари?.. И теперь – рано или поздно потребует мальчика к себе?.. Или все объясняется скаредностью Владыки, решившего, что у Остенов, в случае чего, и так достаточно земель?.. По закону и уже давно составленному Олдером завещанию, в случае его смерти, опекать Дари до совершеннолетия должен был Дорин, но вряд ли двоюродный брат осмелится перечить воле Владыки…

По-прежнему стоя у окна, Олдер, что было силы, сжал кулаки – собственная смерть или пытки были ему не так страшны, как мысли о том, что будет ждать его тихого и болезненного отпрыска в замке Владыки…

Боль от впившихся в ладони ногтей несколько отрезвила Остена и он, упрямо тряхнув головой, вернулся к столу и, налив себе крепкого, кисловатого вина, склонился над расстеленной на нем картой крейговских вотчин. Илар заверил Остена, что купцы уже сделали свое дело, и весть о нежданной опале Амэнского Коршуна разошлась по Крейгу достаточно широко. Олдер тщательно поддерживал эту легенду, и делал все, чтобы его легко было найти – в том числе, выбирался с проверкой из Клыка в другие крепости. В неизменном темно-вишневом плаще, в сопровождении лишь двадцати воинов, он должен был казаться приметной и легкой добычей, но пока в округе было тихо. Даже случайные путники, которые могли бы оказаться разведчиками Бжестрова, не были замечены ни на дороге, ни в лесу, ни в поселениях…

Олдер провел ногтем по карте, отмечая путь от Райгро до Кержа и прикидывая время, за которое конный отряд пройдет этот путь, вновь покачал головой… До крайних сроков было еще далеко, но стоит ли ждать до последнего?.. Неужели князь Арвиген прав, и он действительно утратил, до сей поры не подводившее его чутье?..Возможно, ему следует не дорогу между пограничными крепостями протаптывать, а действительно тайно проникнуть в Крейг?.. Время уходит, как песок сквозь пальцы, а он не может рисковать судьбою Дари…

Такими размышлениями Олдер был занят до самого вечера, но нужное решение, точно в насмешку, ускользало от него, и тогда Остен решил прибегнуть к тому, к чему прибегал лишь в исключительных случаях – к гаданию… Олдер не любил вопрошать судьбу, предпочитая борьбу пустым гаданиям, но сейчас для принятия нужного решения ему не хватало всего нескольких крупиц, способных перетянуть весы выбора в ту или иную сторону… И Олдер решил вопросить судьбу.

Вызвав к себе Антара, он, не обращая внимания на его тревожные взгляды, велел ему найти в оружейной гладкий металлический щит и как следует отполировать его. Чующий, видя, что задавать вопросы еще не время, удалился исполнять приказание, и к закату в комнате Олдера появился немного помятый бронзовый щит старого образца, выуженный Антаром из старья, которое и выбрасывать жалко, и использовать невместно… Лишенный эмблемы, с истертыми ремнями, он, благодаря стараниям Чующего, теперь блестел, точно медная утварь у хорошей хозяйки, и несколько вмятин ничуть его не портили.

– Принести ужин, глава? – увидев, что Олдер, осматривая щит, довольно кивнул головой, Антар таки осмелился открыть рот, но Остен, сказав, что позже спустится на кухню сам, выпроводил его из комнаты.

Дальше дело было за малым. Дождавшись, когда за окном полностью стемнеет, Олдер приладил отполированный щит у стены и запалил перед ним новую свечу. Потом взял кинжал и, полоснув себя по запястью, окропил зеркало и пламя собственной кровью. Огонь свечи затрещал, пару раз мигнул, но не погас, уже через несколько мгновений разгоревшись с новой силой – боги согласились дать ответ…

Отступив назад, Олдер сел на дощатый пол и, скрестив ноги и выпрямив спину, стал вглядываться в поверхность щита сквозь пламя свечи. Огонек уверенно тянулся вверх, отражаясь в отполированной поверхности, и вскоре оборотился в пламенеющую арку. Как только это произошло, Олдер полностью сосредоточился на огненном портале, а когда в окружающем его мире не осталось ничего, кроме жаркого пламени, мысленно встал и шагнул в огонь.

Поцелуй огня пронзил все естество Олдера острой болью, но она тут же стихла, поглощенная непроницаемой тьмой. За огненной аркой царила густая чернота, и Остен, замерев на месте, отчаянно вглядывался в эту тьму, не забывая повторять про себя то, что должен найти и увидеть… Постепенно густая чернота стала прорезаться алыми всполохами – они рассекали ее точно нож, но не исчезали, а достигнув невидимой тверди, обращались в пятна крови. С каждым мигом сполохи учащались, и вскоре перед Олдером образовалось подобие узкой, кровавой реки. Она, извиваясь, уходила куда-то вперед и через несколько десятков шагов исчезала во мгле.

Олдер ступил вперед, не колеблясь, и немедля провалился в кровавый поток едва ли не по колени… Намек был зловещим, но Остен, тряхнув головой, криво усмехнулся в окружающую его тьму и пошел вперед – туда, куда вело его кровавое течение… В конце концов, он служил Мечнику и Амэну много лет – если бы под его ногами вдруг зацвели незабудки, это было бы более чем странно…

Кровавая река между тем вела его все дальше и дальше – всматриваясь в поток, Олдер порою видел в нем смутные отражения лиц: некоторые были ему знакомы, некоторые истерлись как из памяти, так и из сердца… Слишком уж много их было – тех, кого он убил собственной рукою… Лица воинов оживали лишь на миг – их рот широко открывался в последнем беззвучном крике, а черты, исказившись в предсмертной агонии, и тут же растворялись в алом потоке, от которого между тем стал подниматься кровавый туман. Вначале редкий и клочковатый, он становился гуще с каждым шагом Олдера, и, наконец, превратился в окутывающую колдуна алую пелену…

Не зная, куда идти дальше, Олдер остановился, а кровавый туман перед ним немного поредел, образовав нечто вроде окна, и Остен увидел дорогу и едущих по ней вооруженных всадников. Возглавлял их молодой воин, на плаще которого был вышит беркут, сжимающий в лапах стрелу – герб рода Бжестров… Скользнув взглядом по едущему ему навстречу всаднику, Олдер немедля перевел взгляд на второго, возглавляющего отряд воина, которого он различил сразу из-за кровавой пелены… Чутье подсказало Олдеру, что он видит собрата по дару – пожилого, находящегося уже на излете своих сил, но опытного и осторожного… Олдер невольно прищурился, всматриваясь в незнакомого ему прежде воина. Молодой Бжестров, как оказалось, умел заводить полезные знакомства: скорее всего, пожилой колдун и сделал оберегающий Ставгара талисман, а теперь едет вместе с ним, служа дополнительным щитом…

Словно бы повинуясь взгляду Олдера, открывшаяся ему картина становилась все четче, но потом он ощутил рядом с собою чужое присутствие и обернулся. Видение дороги с едущими по ней воинами исчезло без следа, зато Олдер различил подле себя окутанный дымкой хрупкий женский силуэт. Туман скрадывал черты лица незнакомки, и Олдер потянулся к ней, беззвучно спрашивая «кто ты?» Ответом ему стал хоть и безмолвный, но отчаянный протест, а потом полог внезапно вернувшейся тьмы упал между ними, разделяя и отгораживая…

Первым, что ощутил Олдер при своем возвращении из мира видений, были затекшие от неподвижности мышцы. Он медленно встал, разминая занемевшие ноги, и, подойдя к щиту, затушил пальцами фитиль оплавившейся более чем наполовину свечи. Перевернул служивший магическим зеркалом щит, прислонив его отполированной стороною к стене. От этих простых действий и движений кровь колдуна побежала по жилам быстрее, и Олдер ощутил, что голоден – пропущенный ужин и затраченные на ворожбу силы не прошли для него даром.

Накинув на плечи теплую куртку, Олдер спустился на кухню в поисках чего-нибудь съестного, но шуровать по котлам, выскребая себе остатки ужина, ему не пришлось. На столе возле очага его уже поджидала большая, накрытая полотенцем миска.

– Антар… – прошептал Олдер, сдергивая полотенце. Каша с мясом и два толстых ломтя хлеба превратили догадку Остена в уверенность, и он, тихо хмыкнув «нянька выискалась», приступил к ужину, в который раз задумавшись о том, как у пожилого эмпата иногда получается предугадывать его желания… Впрочем, мысли о Чующем занимали Олдера совсем недолго – миска еще не была опустошена даже наполовину, а Остен уже перебирал в уме подробности своего видения.

Полное тревоги и крови, оно, тем не менее, обнадеживало – его расчет оказался верен и Ставгар уже едет в Керж. Сопровождающий молодого Беркута колдун, конечно же, немного усложнял задачу, но с другой стороны Олдеру было приятно осознавать, что сражаться он будет с равным противником… Чем больше Остен думал об этом, тем больше ему хотелось сойтись со Ставгаром в равной схватке, скрестить с ним мечи и проверить Бжестрова на крепость… Пожилого же колдуна надо будет либо отвлечь, либо убрать в самом начале.

Вскоре в голове у Остена родился вполне внятный план грядущей встречи, и лишь одно его смущало… Что означала появившаяся в самом конце незнакомка? Тайну? Неожиданность?.. Или то, что какая-то женщина помешает его планам?.. Вот уж точно – нелепица. Еще ни одна женщина… Уже готовый сорваться смешок замер на губах Олдера, так и не родившись, потому что услужливая память уже воскресила события прошедшего лета… Одинокая лесовичка, молчаливая дикарка сумела не только выскользнуть из его рук, но и едва не порушила все планы…

Олдер отодвинул от себя уже почти пустую миску и, вытащив из кармана до сих пор носимый им при себе платок лесовички, посмотрел на вышивку так, точно искал в ней ответа, а потом вновь спрятал расшитую ткань. Покачал головой… Нет… Лесовичке нечего делать в Амэне, да и как бы она тут очутилась? Перед уходом он запретил своим людям трогать дом и пасеку, так что, скорее всего, после того, как все утихло, дикарка вернулась в сруб и теперь готовится к долгой зиме. С утра до ночи снует по двору, кормит скотину… А по вечерам, пристроившись у очага – вышивает. Чуть хмурясь, кладет на ткань стежок за стежком, и рождаются, оживая под ее руками, малые лесные птахи и гроздья рябины…

На миг лесная дикарка будто явилась Олдеру во плоти, но он, тряхнув головой, избавился от наваждения и встал из-за стола… В облике лесовички не было ничего, за что мог бы зацепиться взгляд, но, тем не менее, ее лицо Олдер помнил на диво ясно. Чистокровная крейговка. Даже, скорее, жительница северных пределов соседнего княжества. Об этом свидетельствует и бледная кожа, и высокий лоб, и очертания подбородка… Молода, миловидна, но отнюдь не красавица – особенно, если сравнивать ее облик с лицами и статями амэнских прелестниц, которым Олдер уже давно потерял счет… Так почему же он помнит даже то, как лесовичка, задумавшись, закусывала нижнюю губу… Как пила отвар из кружки?.. Что такого важного скрыто в чертах крейговской дикарки?..

Так и не найдя ответа на этот вопрос, Олдер поднялся в свою комнату и, раздевшись, лег на жесткую постель… Вот только сон никак не желал приходить, и колдун, смежив веки, опять предался воспоминаниям…

Увы, образ лесовички перемежался с охваченным пламенем Рейметом, а потом мысли увлекли Олдера совсем в другую сторону.

 

Глава 4 ГОРЬКИЙ МЕД

Олдер

Двенадцать лет назад…

Этим вечером в корчме «У висельника», расположенной аккурат рядом с Рыночной площадью Милеста было на диво шумно и людно – вино лилось рекой, а здравницы сменялись смехом и подначками. Сотники «Доблестных» и «Карающих», вернувшись из похода на Триполем, отмечали победу Амэна.

Красуясь друг перед другом, ратники заказывали больше, чем могли выпить или съесть, и платили серебряной монетой за каждый, сорванный с губ хорошеньких подавальщиц поцелуй, а те, в свою очередь, хоть и награждали сотников жаркими взглядами из-под ресниц, притворно вскрикивали, если воины усаживали их к себе на колени…

Разорвав долгий поцелуй, Олдер вложил в потную ладошку служанки монету и спросил:

– Ну, так кто лучше целуется – я или Кортен?

Служанка потупила глаза, прошептав:

– Мне трудно решить… – и тут же притворно тяжело вздохнула, из-за чего ее пышная грудь призывно заколыхалась.

– То же самое ты говорила три поцелуя назад! – нахмурился сидящий по левую руку от Олдера Кортен – затянувшееся по вине служанки шутливое состязание уже начало его злить, а Остен усмехнулся:

– Не томи, девочка. Никто не будет на тебя в обиде за правду.

– Ну, раз не в обиде… – подавальщица вновь потупила глаза, но уже в следующий миг проворно выбралась из-за стола и, отбежав на пару шагов от спорщиков, объявила:

– Лучше всего целуется вон тот «Доблестный» – за столом у входа слева!

Выпалив это признание, служанка поспешила удалиться. Кортен прошипел ей вслед «стерва», а Олдер громко рассмеялся… Впрочем, уже через минуту его смех оборвался так же резко, как и начался – и Остен, внезапно помрачнев, придвинул к себе уже наполовину пустой кубок…

Последние несколько лет он избегал таких вот сборищ, предпочитая им тихие посиделки с Ириндом или Дорином, но теперь ему не помогали развеяться ни тихие беседы, ни работа над устройством поместья… Именно поэтому он и принял приглашение, пришел в корчму за весельем, а оно бежит от него, и на душе по-прежнему пусто и мерзко.

Допив кубок, Олдер вновь плеснул себе вина и опустил голову… По правде сказать, он думал, что поквитавшись, наконец, с Лемейром за убийство тем семьи Ирташа, почувствует облегчение, но теперь Олдеру казалось, что он измарал руки в навозе… И то сказать: отвратный был ублюдок – трусливый, и от того еще более жестокий и подлый. Остен при всем желании не мог добраться до него напрямую, не нарушая устава – Лемейр оставался верным псом и любимцем своего хозяина, который покрывал все его мерзости…

Пришлось выжидать несколько лет, чтобы потом, сыграв на жадности, выманить Лемейра с двумя его закадычными дружками из лагеря и привести в заранее условленную ловушку. Антар, которому Олдер за эти годы стал доверять почти что безоговорочно, помог сплести сети и в этот раз, словно бы случайно оговорившись о спрятанном в горах кладе, который он почуял благодаря своему дару. Дальше все было просто и предсказуемо – охваченный жаждой наживы Лемейр не стал делиться новостями с хозяином и поспешил ускользнуть из лагеря вслед за Антаром. Десятник пришел к укромной пещере точно телок на веревке: он намеревался схватить Чующего, но вместо этого угодил в засаду сам.

Двое приятелей Лемейра умерли почти мгновенно, и вот тут стало ясно, что привыкший безнаказанно глумиться над другими десятник боялся собственной смерти больше огня. После гибели дружков, он, сообразив, что убежать не удастся, не придумал ничего лучше, как грохнуться на колени, вымаливая пощаду не только у Олдера, но и у Антара, и сваливая вину на своих приятелей…

Ох, не так, совсем не так виделась Остену эта расплата. За все эти годы он привык считать десятника врагом – хитрым и изворотливым, а теперь видел перед собою мокрицу… Обожравшуюся чужой кровью пиявку, получившую власть лишь потому, что выгодно устроилась и не переставала вылизывать хозяйские сапоги.

Карать такое не имело смысла, но Олдер все же довел первоначальный план до конца – так или иначе, Лемейр не заслуживал легкой смерти, вот только предстоящее десятнику наказание было уже не расплатой за содеянное, а казнью… Пытки скрученного по рукам и ногам Лемейра продолжались несколько часов и закончились так, как и положено – грязной и мучительной смертью. Когда же дыхание десятника оборвалось, Остен, в последний раз взглянув на дело своих рук, вышел из пещеры – он, по возможности, вернул Лемейру ту боль, что тот причинял другим, заставил его почувствовать то, что ощущали его жертвы… Десятник, конечно же, не понял причины своих мучений, но это было уже не так уж и важно…

Вызванный с помощью искры магии обвал надежно укрыл тела, остальные следы уже запутал Антар – теперь разобраться в том, куда исчез Лемейр, не смог бы даже опытный колдун… Долг за Реймет наконец-то был оплачен, но никакого облегчения Олдер не испытал. Более того, навалившийся на плечи Остена камень словно бы стал втрое тяжелее, и он, вернувшись в лагерь, напился так, как не напивался до этого никогда… Утром же, с трудом разлепив опухшие веки, Остен спросил у неизменно спокойного, уже занятого чисткой доспехов главы, Антара.

– Осуждаешь?

Вместо ответа Чующий отложил работу, встал, и, подойдя к Олдеру, протянул ему плошку с каким-то неприятно пахнущим отваром:

– Выпейте, глава. Полегчает…

Остен почти что машинально принял ее, покрутил в руке… И вновь посмотрев на Антара, произнес утвердительно:

– Значит, осуждаешь…

После этих слов Чующий наконец-то поднял взгляд на своего главу:

– Скорее – сопереживаю… Даже справедливая казнь – нелегкая ноша. Так убивать – тяжело. Особенно – если чужая боль не приносит радости…

Олдер отпил из плошки, поморщился – от терпкой горечи отвара у него сводило скулы, а слова Антара вызвали в душе лишь глухое раздражение:

– Ты решил жалеть меня, Чующий?.. Выйди вон…

Антар повиновался без слов, но покой к Остену не вернулся ни тогда, ни на следующий день… Смерть Лемейра не отменяла свершившегося и не могла вернуть к жизни погибших. Олдер обещал Ирташу спасти, но смог лишь покрыть кровью насильника кровь тех, кого десятник сжил со света… Да и искупала ли в полной мере смерть Лемейра, то, что свершилось?.. Ясного ответа на этот вопрос у Олдера по-прежнему не было…

От черных мыслей Остен уже давно привык спасаться, взвалив на себя целый ворох дел, но когда и это привычное лекарство не помогло, решил опробовать другой способ… И, похоже, тоже безрезультатно – на этом празднике он так и остался лишним, его веселье было насквозь лживым, а радостные рожи сослуживцев вызывали у Олдера лишь одно желание – припечатать их кулаком…

Пока Остен боролся с растущим, точно на дрожжах, раздражением, между пирующими подле него сотниками неожиданно вспыхнул спор, перемежаемый чем-то, похожим на жалобы, и Остен невольно прислушался к словам командующего пятой сотней «Доблестных» Рогги…

Тот же, в свою очередь, продолжал развивать идею о том, что из-за старых, крепко держащихся на своих местах тысячников, молодым воинам нет хода ни на службе, ни в жизни. За примерами далеко ходить не надо – сам Рогги повышения не видит вот уж пятый год, а на днях его еще и жестоко обошли со сватовством – глава рода Кайри счел, что тысячник Тордан станет лучшей партией для его дочери, чем какой-то сотник… А между тем их семьи были дружны испокон веков…

Олдер слушал жалобы Рогги, играя желваками на скулах. Тордана он знал по отзывам о нем Иринда и уважал хотя бы потому, что давно усвоил – заслужить доброе слово от ворчливого, старого «Карающего» действительно непросто… С Рогги же Олдеру довелось повоевать рядом, и по поводу его талантов Остен мог сказать лишь одно – если бы не семейные связи, то и сотником Рогги вряд ли бы стал…

Между тем среди пирующих нашлись и сочувствующие Рогги – зачастую, такие же, мелочные завистники, как и он сам. Они стали напропалую вспоминать обиды – как явные, так и мнимые, и Рогги, благодаря их поддержке, горячился все больше и больше, утверждая, что Тордан получил девушку едва ли не обманом… Когда же он повторил это в тридцатый раз, Олдер не выдержал. С треском поставил пустой кубок на стол:

– Если бы эта девушка действительно была тебе дорога, Рогги, ты не отступился от нее так просто… А ты убежал, поджав хвост, и теперь скулишь здесь, точно побитая шавка!.. Глава Кайри сделал правильный выбор…

Рогги дернулся от этих слов, точно от пощечины:

– Это не так. Если бы у Тордана было меньше денег и влияния… Если бы он не закрыл мне ход по службе…

Закончить очередную жалобу Рогги так и не успел, потому как Олдер, чуть сощурив глаза, немедля передразнил его:

– Если бы ты, Рогги, был хоть немного решительнее и умнее… Если бы имел хоть каплю смелости… Перестань обвинять других в собственной слабости, Рогги. Если бы не она, то ныне чужая невеста была бы твоей…

После этих слов воцарилась тишина – предчувствуя ссору, сотники примолкли, переводя взгляды то на выпрямившегося, вскинувшего голову Олдера, то на бледного от досады, кусающего губы Рогги… Казалось, еще мгновение, и вызов таки будет брошен, и к ночному веселью и вину добавится звон мечей и кровь поединщиков… Но Рогги, встретившись взглядом с недобро сощурившимся Остеном, отвел глаза и сказал:

– Ты просто не был на моем месте, Олдер… Поэтому не понимаешь…

– Если бы я был на твоем месте, девушка была бы моей! – Олдер, поняв, что задать трепку болтуну так и не выйдет, пренебрежительно фыркнул и уже собирался было отвернуться, как Рогги все же набрался смелости и сказал:

– Это всего лишь пустые слова, Олдер… Спорим?

– Спорим! – по губам Олдера скользнула улыбка. Вызов все же прозвучал, и хотя он был не таким, как рассчитывал Остен, он все равно проучит это ничтожество. – Вот только чужих невест отбивать невместно, а потому спрошу у собравшихся – какие нынче красавицы на выданье?

Вопрос Олдера был встречен одобрительным гулом всей, уже изрядно захмелевшей компании. Тащиться на улицу и молча наблюдать за чужой схваткой, было не так весело, как перебирать невест, и уже через несколько мгновений с разных концов длинного стола полетели предложения. Один лишь Кортен не принял участия в новой забаве – придвинувшись ближе, он шепнул на ухо Остену.

– Пока не поздно, откажись от этой затеи, Олдер… С твоим плечом завоевать сердце девушки будет непросто…

Но Олдер на это предостережение даже головы не повернул, лишь уточнил сухо:

– Мое плечо? А что с ним не так?

– Все так, но оно же у тебя… Ты же… – не зная, как правильно подобрать слова, чтобы не нарваться на новый вызов, Кортен смущенно умолк, а Остен горько усмехнулся:

– Кривоплечий… Спасибо, что напомнил… – уже в следующее мгновение улыбка Остена стала шире, и он, зло блестя глазами, обратился к пирующим:

– Все те невесты, что вы перечислили, мне не подходят. Я посватаюсь лишь к самой красивой девушке во всем Амэне!

– У которой будет самый спесивый родитель! – прокричал кто-то с дальнего конца стола, а Олдер заказав еще вина, оборотился к гуляющим. – Ну что, есть такая на примете?

Принесенное вино изрядно подогрело спорщиков и перемежаемое хохотом, весьма подробное, обсуждение спесивых глав семейств, а так же грудей, ног и лиц амэнских красавиц затянулось далеко за полночь. Тем не менее, выбор был сделан…

Утро наградило Олдера головной болью, и он, умываясь, подумал о том, что с подобным времяпровождением стоит прекращать, ведь толку от него ровным счетом никакого… Холодная вода между тем, уняла ломоту в висках, прояснив мысли, и Остен, вспомнив окончание гулянки, усмехнулся…

Ириалана из рода Миртен была единогласно признана сотниками самой красивой и желанной девушкой во всем Амэне. Было ли это действительно так, Олдеру лишь предстояло узнать, а вот о Дейлоке Миртене он был наслышан. Опытный царедворец – скорее, хитрый, чем умный, изворотливый, как уж, он уже много лет оставался фаворе. Ириалана была его единственный ребенком и наследницей немалого состояния, но хотя уже и достигла девятнадцати лет, все еще не была обручена – Дейлок никак не мог найти выгодного жениха. В последнее время, правда, ходили слухи о том, что Дейлок Миртен сблизился с Гейбером Суреном – уже пожилым, но сказочно богатым вельможей, бывшим к тому же дальней роднею Владыки Арвигена… Но это, опять же, были всего лишь слухи… Впрочем, один вывод из них можно было сделать – заполучить Ириалану можно было лишь склонив на свою сторону ее отца, а это было непростой задачей…

Что мог предложить Олдер старому царедворцу?.. Знатность рода? Так отец Олдера был младшей ветвью Остенов… Земли?.. У Дейлока их намного больше… Свой меч и будущее победы?..

Раздумывая, Олдер медленно покачал головой: поступить так, как положено – заручиться поддержкой главы рода Дорина и попросить его вести переговоры со спесивым и самолюбивым Миртеном, Остену мешала гордость… Да и условия спора в этом случае вряд ли бы были соблюдены… А потому, приведя себя в порядок, Олдер отправился не к двоюродному брату, а к всезнающему Иринду…

Старый «Карающий», услышав озвученную Олдером просьбу, долго возмущался и вопрошал, на кой ляд Олдеру понадобились раскрашенная кукла и спесивый кабан, в качестве тестя? Не лучше ли было – коль уж так приспичило жениться, выбрать в супруги не капризный, избалованный родителем цветок, а скромную, воспитанную в строгости девушку, которая действительно станет хорошей женой и хозяйкой поместья?..

Олдер не стал таиться от бывшего наставника и рассказал ему о своем споре. Результатом этого признания стал новый ворох возмущений и нравоучений, но потом Иринд, в который раз назвав Остена глупцом, все же рассказал ему все то, что знал о Дейлоке и его связях. Олдер же, выслушав как брань, так и откровения старика с самым смиренным видом, покинул жилище Иринда с четким осознанием того, что надо делать. Сложившийся в голове Остена план опять был верхом дерзости, но Олдер верил в свою удачу.

…Было уже обеденное время, когда вернувшемуся из твердыни Владыки и теперь разбирающему присланные ему отчеты из имений Дейлоку Миртену доложили о неожиданном визитере. Если бы не вовремя прозвучавшее «Остен», Дейлок велел бы выпроводить незваного гостя прочь, но с представителями древних, хоть и редко появляющихся при дворе родов следовало считаться, и потому Дейлок, со вздохом отодвинув от себя бумаги, велел провести гостя во внутренний сад.

Сам Миртен едва успел спуститься вниз, как в одном из выходящих во внутренний дворик коридоров раздались четкие, уверенные шаги, а еще через пару мгновений в сад, отодвинув плечом замершего, чтобы представить гостя, слугу, вошел молодой воин в куртке «Карающих». Судя по нашивкам – сотник. Сожженный солнцем в походах до черноты, высокий и жилистый, но с испоганенной кривыми плечами выправкой…

– Я, Олдер из рода Остенов, рад видеть тебя во здравии, Дейлок Миртен. – чуть хрипловатый голос просителя (а в том, что сотник явился к нему с какой-то просьбой, Дейлок не сомневался ни на минуту) звучал уверенно и спокойно… Даже слишком уверенно, и Дейлок, буркнув:

– Взаимно… – даже не предложил гостю присесть, а сухо осведомился. – Что тебя сюда привело, Остен?

Сотник чуть склонил голову, пряча в уголках губ усмешку.

– Я слышал, что у тебя, достопочтимый Дейлок, возникли трудности в поисках достойного жениха для твоей прекрасной дочери. Я пришел разрешить их.

– Что? – от такой наглости Миртен на несколько мгновений онемел… Нет, конечно, всему Амэну известно, что такое Остены. Испокон веков этот древний род жил войной, служа славе и мощи Амэна на ратном поле. Начертанный же на их гербе с коршуном девиз – «во внезапности – победа» – лучше всего пояснял склад характера представителей этого достойного семейства… Но тут, похоже, внезапность перепутали с наглостью…

– О каких затруднениях ты говоришь, Остен? – оправившись от неожиданности, Миртен поудобнее устроился в кресле, и, сложив руки на объемистом животе (что поделать, чревоугодие было слабостью вельможи), наградил молодого сотника неприязненным взглядом, который должен был, по замыслу Миртена, несколько умерить пыл гостя… Да не тут-то было. Остен лишь тряхнул головой, и сказал, улыбаясь уже в открытую.

– О тех самых, уважаемый Дейлок. Вашей дочери уже девятнадцать. Еще немного, и она окажется перестарком…

– Не окажется – я уже почти сговорился с Гейбером Суреном. – вновь попытался осадить заявившуюся к нему в дом темноволосую чуму Миртен, но «карающий» даже не подумал сдавать позиции. Более того – пошел в атаку.

– Вы и сами, уважаемый Дейлок, знаете, что это не лучший выбор. Гейбер, конечно же, богат, но слишком мнителен и ненадежен. Он не станет для вас надежным союзником, к тому же – родство с Владыкой, палка о двух концах…

После такого поворота Дейлок онемел второй раз, ведь Остен походя, озвучил все его сомнения касательно союза с Гейбером, а молодой сотник между тем продолжал говорить.

– Что же касается достопочтимого Сужема, то он уже давно и верно женат на винном бочонке, а из-за бесконечного мотовства его владения уже уменьшились на треть – не думаю, что вы заходите отдать приданое дочери в такие руки. Итого, двое из претендентов уже не подходят. Остается лишь Горин. Он молод, знатен и состоит в замковой страже. Чем не жених? Но есть и одно но – в нем нет нужной смелости и огня, так что все его продвижение по службе закончится тем, что он будет выносить ночной горшок нашего Владыки. Не более…

К этому времени Дейлок уже достаточно пришел в себя и, вскинув руки в протестующем жесте, сказал:

– Стоп… Я уже понял, что ты подготовился, придя ко мне, но скажи – что такого можешь предложить мне ты?.. Одного союза с семьею Остенов мне не достаточно…

Сотник вновь усмехнулся:

– Я знаю это, уважаемый Дейлок… Я не стану ничего говорить о союзе с Остенами, хотя бы потому, что не имею такого права – мой отец был младшим в роду… Но я могу предложить тебе свой меч и свои победы.

Пока их немного, но за участие в сражениях я уже был отмечен Арвигеном, а дарованные им земли увеличили мое состояние на треть. И это только начало – не далее, чем через два года, я сменю нашивки сотника на знаки тысячника…

– Это все слова! – Дейлок, решив, что уже и так позволил набивающемуся в женихи к его дочери Остену слишком много, вновь поднял руку в протестующем жесте. – Таких, как ты, в войсках нашего Владыки больше, чем надо… А твой меч?.. Что он может?.. Мне нужен умный союзник, способный защитить меня от недоброжелателей и завистников, а не наглый, живущий войною щенок! Ты…

Дейлок хотел сказать что-то еще, но, встретившись взглядом с черными глазами Остена, внезапно поперхнулся первым же словом. В одно мгновение лицо сотника изменилось, застыв, точно маска из темной бронзы, а глаза оборотились бездонными, страшными провалами, от которых невозможно было отвести взгляд… Губы маски неожиданно шевельнулись, и до слуха Дейлока донеслись странные, чужеродные слова, складывающиеся в зловещий шепот, а вслед за ними пришла боль…

Вначале закололо сердце, а виски словно бы сжало железным обручем, потом боль растеклась огненной лавой по груди и голове. Дейлок хотел было закричать, но из сведенного судорогой горла вырвался едва слышный хрип. В глазах потемнело… Борясь с удушьем, Дейлок судорожно открывал рот, точно выброшенная на берег рыба, но когда вельможа с ужасом осознал, что еще немного, и он умрет, боль и удушье отступили точно по волшебству…

С трудом отдышавшись, Дейлок вытащил платок и, промокнув мокрое от липкого пота лицо, молча, воззрился на по-прежнему излучающего безмятежное спокойствие Остена. Тот же, поймав взгляд вельможи, едва заметно усмехнулся.

– Если бы я затянул петлю потуже, этот припадок закончился такой же смертью, какая бывает от чрезмерного прилива к голове… Удар – не такая уж и редкость среди сановников… Особенно – если они склонны к чрезмерному чревоугодию…

Дейлок судорожно вцепился пухлыми пальцами в ручки кресла и прохрипел:

– Ты хочешь сказать, что владеешь колдовством?..

Олдер с показным равнодушием пожал плечами:

– Я в полной мере унаследовал семейный дар.

После этих слов Дейлок почувствовал себя так, точно ему за шиворот уронили кусок льда – Остен действительно подвел его к самому краю… А мог бы и толкнуть за грань – с колдуна станется, и первый пример этому – сам амэнский Владыка, развлекающийся бесконечными интригами, и пьющий страх приближенных, точно дорогое вино… Обрывки мыслей закрутились в голове Дейлока безумным хороводом, но потом вельможа, справившись с приступом паники, осторожно спросил:

– Почему ты выбрал именно мою дочь, Остен? В Милесте хватает семейств, для сватовства к которым тебе не пришлось бы устраивать все это действо?

Глаза Остена чуть прищурились:

– Здесь нет никакой тайны – уважаемый Миртен. Вначале был обычный спор, но потом, узнав то, что о вас говорят сведущие люди, я решил, что мы можем быть полезны друг другу…

Как только с губ Олдера сорвалось слово «полезны», Дейлок облегченно вздохнул – слова Остена явно указывали на то, что перед Миртеном стоит не безумец или – того хуже, какой-нибудь сумасшедший от страсти влюбленный (руки Ириаланы просили и такие), а умный, преследующий свои, пусть пока и неясные цели человек, с которым можно и нужно договориться… За долгую жизнь при дворе Дейлок поднаторел в самых разных союзах и сделках, так что такие вещи он чувствовал едва ли не нутром… Иметь же в союзниках сильного Знающего было выгодно – никто в роду Митрен не обладал подобными способностями, а нанять для своих нужд можно было в лучшем случае среднего колдуна… Вот только веры таким наемным отребьям у Миртена не было ни на грош… Тут же, похоже, ему неожиданно выпал шанс обзавестись выгодным союзником… Ощутив под ногами знакомую, твердую почву, Миртен мгновенно почувствовал себя увереннее, и спросил:

– Значат ли твои слова, то, что дар, которым ты владеешь, послужит и моим интересам?

Остен склонил голову – именно так, как и положено просителю:

– Вы все поняли верно, уважаемый Дейлок…

Видя такое смирение, Миртен слабо улыбнулся.

– Это хорошо… Но что нужно тебе нужно от меня – за исключением дочери, конечно…

– Ваше влияние… – Олдер снова поднял голову и Дейлок, вновь ощутив пристальный, тяжелый взгляд Остена, снова почувствовал себя неуютно. – Мне нет дела до дворцовых интриг, но я уже видел, как военачальники становятся заложниками чуждых им игр сановников и вельмож… Я хочу просто спокойно делать то, что умею – приумножать в походах славу Амэна, но когда я стану тысячником, мне понадобится союзник среди советников Владыки… Я осознаю – что пока – это просто слова. На войне может случиться всякое, но если я умру, вы спокойно отдадите Ириалану замуж во второй раз. Если же она к этому времени понесет от меня ребенка, то он, скорее всего, унаследует мой дар, так что вы в любом случае окажетесь в выигрыше…

Когда Олдер закончил говорить, в саду ненадолго воцарилась тишина, а потом Дейлок, одарив Остена совершенно новым, оценивающим взглядом, произнес:

– Я думаю, что нам стоит все подробно обсудить, Остен… – и, мгновенно входя в роль любезного хозяина, добавил: – Присаживайся, сейчас я потороплю своих сонь, чтобы они принесли вина…

Дальше сговор между Олдером и Дейлоком шел уже так, как положено, и через два дня Остен был представлен своей невесте. Вот тогда то и произошло то, чего не ожидали ни Миртен, ни сам, поставивший все правила сватовства с ног на голову, сотник.

…Когда Олдер увидел неторопливо спускающуюся к нему по лестнице Ириалану, то понял, что ему бессовестно солгали. Завоеванная им невеста была не только самой красивой девушкой Амэна, но и всего Ирия. Такого совершенства лица и тела Остен, уже давно успевший оценить прелести многочисленных, благосклонных к щедрым на деньги и ласку воинам, красоток, не видел никогда.

Стройная, тонкая, но при этом наделенная самыми соблазнительными формами фигура, плавные движения, лилейная кожа и белокурые, роскошные волосы. Лебединая шея и чистое, безупречное лицо. Нежные губы восхитительного, чуть капризного рисунка, правильный нос и большие, ярко-голубые глаза под изогнутыми луком бровями…

Одетая в светлое, расшитое серебром платье подчеркнуто-простого кроя, Ириалана казалась сошедшей с небес Звездной Девой – ее сияющая красота была просто ослепительной, и Олдер, не в силах противостоять этому блеску, не только ослеп, но и и оглох почти ко всему…

Удивление и возмущение слишком поздно узнавшего о дерзкой помолвке двоюродного брата Дорина, шепотки за спиной, сбежавший из Милеста, дабы не платить проигрыш, Рогги прошли как-то мимо Олдера, ни капли его не взволновав.

Остен жил ожиданием грядущей свадьбы и считал каждый час до следующей встречи с Ириаланой… Ири… Именно так Остен называл свою невесту, а прикосновение к ее тонким пальчикам, кажущимся совсем детскими в загрубелых, мозолистых ладонях сотника, делало его счастливым…

Много позже, воскрешая в своей памяти события того времени, Олдер не раз пытался вспомнить, о чем они говорили, но в памяти остались лишь обрывки малозначащих, подходящих к случаю фраз, удушливый запах распустившихся во внутреннем дворике цветов и улыбка Ириаланы…

Совершенно особенная, как ему тогда казалось… Вначале Ири опускала глаза, и видно было, как трепещут ее длинные, загнутые вверх ресницы, а потом в уголках розовых губ девушки зарождалась улыбка – робкая, точно утренняя заря… И подобно той же заре, она с каждым мгновением становилась ярче…

Именно эта улыбка и была ответом Ири на большинство вопросов Олдера. По хорошему, сотнику следовало насторожиться уже тогда, но он, охваченный водоворотом чувств, все списывал на стеснительность своей невесты…

Между тем, подготовка к свадьбе шла полным ходом. С деньгами, несмотря на то, что торжество грозило стать на редкость пышным, затруднений не возникло. Часть расходов, решив, что подобный союз пойдет на пользу всем Остенам, взял на себя Дорин. Олдер согласился с этим – ему еще предстояло обустроить поместье так, чтобы Ири чувствовала себя на новом месте не хуже, чем дома, а это уже само по себе было непростой задачей, ведь Миртен купался в роскоши…

До свадьбы оставалось всего две недели, когда Дейлок, неожиданно для Олдера и Дорина, еще больше расширил и так не малый список гостей, взяв на себя немалую часть расходов, а Олдера стал прилюдно именовать дорогим зятем. Это было странно, но над причиной столь неожиданной любви Миртена к будущему родственнику долго ломать голову Остенам не пришлось.

Разгадка странного поведения Дейлока оказалась до обидного проста, хоть и узнана из третьих рук. Во время одного из малых советов князь Арвиген, подняв голову от бумаг, одарил Дейлока холодным взглядом своих змеиных глаз и поинтересовался, правда ли то, что он отдает свою единственную дочь за Гейбора.

Этот неожиданный, заданный тихим и ласковым голосом вопрос Владыки, заставил Дейлока сжаться. Быстрый взгляд по сторонам подтвердил, что недавний союзник и несостоявшийся, благодаря вмешательству Остена, родственник так и не появился в совете, и это могло означать лишь одно… Оставалось лишь гадать, был ли Гейбор достаточно мнителен для того, чтобы уничтожать все письма сразу… Или напротив – хранил, дабы использовать впоследствии?..

С трудом подавив нарастающую внутри панику, Дейлок судорожно сглотнул и заверил князя, что ни о какой помолвке его дочери с Гейбором никогда и речи не шло – Ириалана является невестой Олдера из рода Остенов, и их свадьба уже не за горами.

Ответом ему была лишь мимолетная усмешка Арвигена, но когда один из собравшихся вельмож, набравшись смелости, сказал, что недавно получил от Дейлока приглашение на свадьбу своей дочери с одним из Остенов, а из тени позади кресла Владыки выступил маленький, неприметный человек в темной одежде, и, склонившись к уху Арвигена, что-то быстро зашептал, холодная усмешка князя исчезла. Чуть склонившись вперед, он, не скрывая своей заинтересованности, спросил:

– Это весьма любопытный выбор, Дейлок… Почему ты решил породниться именно с Остенами?

В этот раз Миртен не стал медлить с ответом и поторопился изложить князю все свои соображения касательно Олдера. Дескать, он хоть и молод, но умен и смел до дерзости – было бы глупо упускать такого союзника, тем более, что у него и Ириаланы все сладилось самым чудесным образом.

Арвиген выслушал Миртена, устало прикрыв глаза – казалось, он почти не придавал значения словам вельможи, но как только Дейлок закончил свою речь, Глаза Арвигена вновь распахнулись, а уже из следующих слов Владыки стало ясно, что из речи Миртена он не упустил даже вздоха:

– Что ж, я могу лишь одобрить твой выбор, Дейлок – я отметил Олдера Остена еще после зимнего похода на Крейг. Он ученик старого Иринда и далеко пойдет… В отличие от моего непутевого родственника: как мне только что сказали, Гейбор умер сегодня ночью – очевидно, съеденная им за ужином мурена оказалась несвежей… Было бы жаль, если бы твоя прелестная дочь стала вдовой так рано…

После слов Владыки в совете воцарилась такая тишина, что было слышно даже то, как возле дальнего окна жужжит одуревшая от духоты муха. Мурена, кроме того, что считалась среди амэнской знати лакомством, была еще и гербом как Арвигена, так и почившего ночью Гейбора, так что намек Владыки был очевиден – он хорошо знал о некоторых делишках своего дальнего родственника, и теперь положил им край… Впрочем, пугающая тишина длилась совсем недолго – окинув взглядом напряженные лица припоминающих свои тайные и явные прегрешения вельмож, Арвиген взял со стола очередной лист бумаги и заговорил о дополнительных налогах в южных провинциях.

Через два дня Малый Совет Владыки поредел еще на двух человек – оба вельможи были закадычными друзьями Гейбора, и теперь, по странному стечению обстоятельств разделили его смерть от отравления – повара в Амэне, похоже, совсем разучились готовить…

Дейлок все эти дни ходил ни жив, ни мертв, но потом, поняв, что в этот раз смерть прошла мимо него, вздохнул с облегчением и принялся с утроенным рвением рассказывать знакомым, как ему повезло с зятем – Остен, конечно, непозволительно дерзок, и, как это свойственно большинству воинов, несколько груб, но зато, благодаря своей отваге и уму, пойдет далеко. Это сказал сам Арвиген, а Владыка, как известно, никогда не ошибается… Особую убедительность словам Дейлока придавало то, что они не были полностью фальшивыми: осознав, что выходка кривоплечего Остена спасла его от княжеской немилости, Дейлок проникся к Олдеру своеобразной симпатией, хотя она (надо заметить) совершенно не мешала царедворцу размышлять о том, как получить от будущего союза наибольшую выгоду…

Дейлок навестил дочь утром – одна из служанок как раз заканчивала покрывать ногти Ириаланы специальной эссенцией, добытой из витых раковин обитающих на морских отмелях моллюсков – именно она придавала ногтям яркий и устойчивый оттенок… Вторая же прислужница доставала из шкатулки серьги и подносила их к лицу Ириаланы, а та, глядя на себя в большое зеркало, то и дело капризно морщила носик:

– Сапфиры?.. Нет… Бериллы?.. Из-за них я кажусь какой-то бледной…

– Попробуй рубины, дочка – они должны тебе пойти, к тому же, тебе пора привыкать именно к таким цветам. Пламя – это суть Остенов… – Дейлок шагнул вперед, и Ириалана, увидев его в зеркале позади себя, улыбнулась.

– Утро доброе, отец. Что тебя заставило встать так рано?

– Дела. Кроме того, хотел взглянуть на тебя – сегодня твой жених прибудет к нам на обед со своим двоюродным боратом. Дорин – глава всего рода Остенов, ты должна быть безупречна…

– Конечно, отец, – по знаку Ириаланы служанка достала из шкатулки серьги из крупных рубинов и поднесла их к лицу госпожи. Девушка внимательно осмотрела себя в зеркало, а потом согласно кивнула головой.

– Ты, как всегда прав, отец. Рубины смотрятся лучше всего.

– Вот и замечательно… – Пройдя в комнату, Дейлок устроился в одном из кресел, и, велев освободившейся служанке принести ему легкого, охлажденного вина, еще раз с гордостью взглянул на дочь – красотою Ириалана пошла в бабку – легендарную Мелиду Сурем, руки которой добивались самые знатные вельможи Амэна… Обезумевшие от страсти влюбленные пытались ее похитить из отчего дома и дрались из-за прелестной Мелиды на поединках, но в итоге, надменная красавица вошла в род Миртенов, которые попросту предложили больше золота… Увы, никто из детей Мелиды не унаследовал и половины материнской красоты, зато теперь она расцвела во внучке надменной красавицы…

Прослыть отцом самой завидной невесты Амэна было не только лестно, но и выгодно – Дейлок осознал это, как только Ириалана стала входить в брачный возраст, и с тех пор холил и лелеял дочь сверх всякой меры. Ее красота была его капиталом, который Дейлок намеревался пристроить как можно лучше… Но сейчас в комнаты дочери Миртена привело не отцовское тщеславие, а дела, и он, еще раз взглянув на Ириалану, спросил:

– Я давно хотел узнать… Как тебе Олдер, дочка?

Ириалана, не отрывая взгляда от зеркала, поправила волосы:

– Если он нравится тебе, то приятен и мне, отец.

Дейлок же отпил из поднесенного ему служанкой кубка и усмехнулся:

– Я знаю, что ты образцовая дочь, моя красавица, но сейчас я хочу услышать, что ты думаешь о своем женихе?

В этот раз молчание несколько затянулось – задумавшись, Ириалана даже нахмурилась, но потом все же произнесла:

– Остен нравится мне больше, чем Гейбор. Тот постоянно потел, да и ладони у Гейбора были мокрые и липкие, а когда он целовал мне руку, то всегда ее слюнявил…

– Стоп, – услышав о Гейборе, Дейлок тут же предостерегающе поднял ладонь, остановив речь дочери на полуслове, и произнес:

– Ириалана, доченька – запомни. Гейбор никогда не был твоим женихом… Да ты и не говорила с ним ни разу!.. Нас ничего не может связывать с тем, кто навлек на себя немилость Владыки!

Услышав эти слова, Ириалана слегка побледнела, но уже в следующий миг опустила голову и послушно прошептала:

– Я поняла, отец…

Отец же на эту покорность ответил улыбкой:

– Я никогда не сомневался в твоем здравомыслии, Ири…

Девушка вновь подняла опущенный долу взгляд – она все еще была бледна – похоже, известие о Гейборе взволновало ее не на шутку:

– Отец, нам ведь ничего не грозит?.. А если кто-то скажет, что мы… Что я… – пытаясь придумать, как высказать свои опасения, не потревожив при этом запретного отныне имени, Ириалана замолчала, а Дейлок встал из кресла и подошел к ней. Ласково потрепал ее по плечу:

– Все хорошо, Ири – Остен защитил нас от княжеской немилости своим сватовством… Но ты, рыбка моя, так и не сказала, что о нем думаешь?..

Ири вздохнула, чуть прикрыв глаза – разлившая было по ее лицу бледность была неслучайна – о том, что может ждать красивых девушек из попавших в опалу семейств, в Милесте шептали всякое… Например то, что девицам, которых заставляли принести обет полного служения Малике и навсегда запирали в храмах, на самом деле еще везло, ведь тех юниц, которые исчезали в княжеской допросной, не видел уже никто и никогда… Даже тел не находили…

А потом мысли Ири метнулись совсем в другую сторону, и она, коснувшись руки отца, произнесла:

– Олдер… Он неплох, но грубоват, и если его плечо действительно перестаешь замечать, то обветренная кожа на лице никуда не девается. Остен черен, точно смерд, работающий в поле…

Дейлок на эти обвинения тихо хмыкнул и, поцеловав дочь в затылок, сказал:

– Деточка моя. Остен – воин, а на войне не берегутся от солнца и ветра, и не миндальничают с врагами. Если бы твой жених вел себя иначе, то не стал бы даже сотником… Впрочем, для двора ты вполне можешь его обтесать…

Ири нахмурилась, и вновь посмотрела в зеркало, пытаясь поймать взгляд стоящего за ее спиной отца. Дейлок же, встретившись с ней глазами, ответил дочке лукавой улыбкой:

– Остен не интересуется двором, и, на мой взгляд, совершенно зря. Но ты можешь придать его мыслям верное направление…

Ири, размышляя, вновь нахмурилась:

– Я не понимаю, отец…

А Дейлок, внезапно посерьезнев, спокойно сказал:

– Очень просто, Ири. Власть женщины – в спальне. Вкладывай в уши своего будущего супруга необходимое тогда, когда он, насытившись ласками, обнимает тебя, и Олдер, даже если и будет поначалу упрямиться, со временем во всем согласится с тобой… Этой премудрости и другим женским хитростям тебя должна была научить мать, а не я, но, к сожалению, ее уже нет с нами восемь лет… Так что я приставлю к тебе Гердолу…

Ири, услышав имя старой служанки матери, немедля сморщила очаровательный носик.

– Она же страшная, папа… Сморщенная вся и неповоротливая!..

Но Дейлок на очередной каприз дочери лишь отрицательно качнул головой.

– Ее старость и безобразие лишь еще больше оттенят твою красоту, Ири. Кроме того, Гердола научит тебя всему, что надо, и заварит необходимые травы, когда страсть между тобой и мужем начнет иссякать, ведь супружеские ласки приедаются очень быстро… Кроме того, Эхиту и Норину я тоже оставляю тебе…

Вместо ответа Ири вздохнула – она не любила видеть подле себя старость, неизменно напоминающую, во что рано или поздно обращается любая красота, но перечить отцу, который, несомненно, знал, о чем говорит, так и не решилась. Дейлок же, вновь поцеловал ее в затылок и сказал:

– Не хмурься, Ириалана – через час нас навестит торговец тканями. Выберешь себе отрезы на новые платья…

Девушка согласна кивнула, и Дейлок вышел из ее комнаты – впереди его ждало еще множество дел…

Свадьба осталась в памяти Олдера как душное, скучное и до невозможности затянутое действо. Причем, касалось это не столько венчания в храме Малики (неизменный уже века ритуал не был для Остена ни слишком долгим, ни чрезмерно утомительным), сколько последующего за ним пира. По правилам, в день венчания Олдер увидел свою нареченную лишь подле входа в святилище Малики – уже изнемогающая под весом венчального убора и усыпанных драгоценными камнями одежд Ириалана оперлась о его руку, и Остен, ведя невесту к алтарю, успел лишь шепнуть ей несколько ободряющих слов.

Ириалана ответила Олдеру уже хорошо знакомой улыбкой и вроде бы даже хотела что-то сказать в ответ, но появившаяся у алтаря жрица сразу же положила конец любым излияниям, начав стародавний обряд…

Душный полумрак, рассекаемый косыми солнечными лучами, бьющими из узких, украшенных цветными витражами окон; яркие блики на бронзе храмовых изваяний и золотой вышивке гостей и родственников новобрачных; тяжелый запах благовоний, которыми, казалось, пропитались сами стены старого святилища Милостивой… Хорошо поставленный, распевный речитатив жрицы, лишь изредка прерываемый клятвами жениха и невесты…

Венчание прошло без единой заминки – ни разу не дрогнул голос жрицы, не потухли, суля дурное, свечи. Стоящие перед алтарем молодые, давая клятвы, ни разу даже на мгновение не замешкались с ответом… Тем не менее, уже под конец обряда Олдер, склонившись к невесте с положенным обычаем поцелуем, заметил, что дыхание Ири стало прерывистым и неровным, а на ее лбу выступила испарина. Ириалана была близка к обмороку, и винить в этом следовало не только свойственное невестам волнение и летнюю духоту, но и тщеславие ее отца. Дейлок, решив еще раз показать всему Милесту богатство Миртенов, превратил свадебный наряд дочери в настоящий доспех из золотого шитья и камней…

– Осталось совсем чуть-чуть… – вновь шепнул Олдер Ириалане, и та ответила ему легким кивком головы и улыбкой, вот только улыбка эта казалась совсем вымученной… По окончании же обряда Ири и вовсе вцепилась в руку своего мужа с отчаянием утопающего. Олдер взглянул на белые, унизанные кольцами пальцы Ири, сжавшие рукав его темно-вишневой куртки, перевел взгляд на лицо девушки… И, подняв ее на руки, решительно направился к выходу из храма. Ири вздрогнула от неожиданности, но уже в следующую минуту прижалась к груди мужа, а вот среди присутствующих на венчании гостей немедля разнесся шепоток, который с каждым мгновением становился все громче.

В Амэне обычай переносить молодую жену через порог храма на руках сохранился лишь в дальних провинциях да землях, еще недавно принадлежащих Лакону, Крейгу или Триполему, так что поступок Олдера, хоть он и не был прямым нарушением традиций, все равно сочли дерзким… Но Остен со своею бесценной ношей шел сквозь людскую толпу уверенной, четкой поступью воина, и не обращал внимания ни на удивленные возгласы, ни на возмущенный шепот…

Так он перешагнул порог храма, спустился по широкой лестнице, остановившись у пышных носилок с плотными занавесками. Короткий миг близости миновал, и теперь молодым вновь предстояло разлучиться – на свадебный пир они должны были прибыть порознь. Передав Ири под опеку немедля начавших хлопотать вокруг нее подружек и служанок, Олдер, дождавшись Дорина, вскочил на коня, сбруя которого по такому случаю была украшена цветами, и еще через несколько мгновений свадебный поезд двинулся по мощеным улицам амэнской столицы под крики собравшихся поглазеть на зрелище зевак…

Свадебный пир состоялся в доме Дорина – он, как глава рода, собирался показать Дейлоку и всем гостям, что Остены тоже не лыком шиты, так что будущее гуляние грозило растянуться до глубокой ночи… Но Олдер даже представить не мог, насколько утомительным будет это действо – служба в войсках Владыки помогала ему избегать большинства таких вот без сомнения значимых для благородных семейств церемоний…

Хотя молодые и сидели во главе длинного, ломящегося от разнообразных кушаний стола, ни много есть, ни пить, ни даже говорить им не полагалось. Эдакие два истукана, большие игрушки на хитрых нитях, обязанные двигаться лишь в соответствии с многочисленными традициями, которых за прошедшие века в Амэне скопилось больше, чем надо… За безукоризненностью исполнения обрядов и поведением молодых следили гости, которые, как раз, могли не отказывать себе ни в еде, ни в выпивке, ни в здравницах и скабрезных шутках по поводу первой брачной ночи – настолько откровенных, что их бы устыдились даже в казармах «Карающих»…

Начиналось все, правда, чинно и церемонно – пока подавались блюда, пока Дорин и Миртен, как главы родов, произносили длинные и витиеватые речи, гости смотрелись не меньшими статуями, чем жених с невестой. Особенно надменными выглядели Остены: сидящие со стороны жениха родственники, все, как один смуглые, темноволосые, с воинской повадкой в скупых, выверенных движениях – мужчины древнего рода казались коршунами, незнамо как залетевшими на пестреющий красками птичий двор. Устроившиеся между ними жены и дочери – напротив, мнились хрупкими цветами…

Олдер еще раз взглянул на родню и с внезапной ясностью понял, к чему приведет неизменно отдаваемая Остенами кровавая дань Мечнику. Водитель Ратей по-прежнему пополнял свое пламенное воинство душами сгинувших в сечах ратников, и прошлый год унес жизнь троих Остенов. Молодых, еще не успевших обзавестись семьями «Доблестных». Если так пойдет и дальше, то лет через семьдесят от благородного, многочисленного и сильного рода ничего не останется. Даже если жены Остенов начнут рожать мальчиков каждый год, непрекращающиеся войны поглотят их, испепелят, как огонь – сухую траву. То, что возвысило Остенов, их же и уничтожит!..

Это была крамольная, недопустимая мысль, и Олдер, тряхнув головой, немедля отогнал ее от себя. Так же, как и горькое, свойственное скорее Чующему, чем колдуну прозрение… В Аркос его – на самое дно! В конце концов, он не на похоронах, а на собственной свадьбе!.. Разве нет?..

Дорин наконец-то закончил свою речь, и слуги поставили перед молодыми небольшое блюдо с жареным голубем. Символ счастливой супружеской жизни обладал не только золотистой ароматной корочкой, но и вызолоченным клювом, а в глазницы птицы были вставлены крупные жемчужины. Олдер, глядя на такое диво, тихо хмыкнул, а потом взялся за нож. Разделал птицу, и, не колеблясь ни минуты, положил большую долю на тарелку Ири. Голубь был единственным мясом, которое могли вкусить молодые во время пира…

Ириалана взглянула на доставшийся ей кусок и, подняв на мужа свои огромные, подведенные темной краской глаза, прошептала: «Спасибо», но ее нежный голос почти сразу утонул в стуке столовых приборов – после поднесенного молодым угощения гости наконец-то могли приступить к трапезе…

По мере того, как менялись блюда и наполнялись кубки, возрастало и веселье гостей – их смех становился все громче, а крики «горько» все чаще. Олдер, выполняя это, неизменное на всех ирийских свадьбах требование, раз за разом вставал со своего места, и, бережно поддерживая Ири, вновь и вновь приникал к ее губам. Увы, этими, почти что ритуальными поцелуями, и ограничивалось все общение молодых – Дейлок, исходя из каких-то ведомых лишь одному ему соображений, вознамерился перезнакомить Олдера едва ли не со всеми, приглашенными на свадьбу сановниками. Уже после пятого вельможи молодому сотнику стало казаться, что все советники в Амэне на одно лицо, но ему все равно приходилось улыбаться на поздравления, вежливо склонять голову в ответ на какие-то глубокомысленные замечания, в то время как Ириалана оставалась на своем месте. С едва заметной улыбкой она слушала щебет разгоряченных как вином, так и взглядами молодых людей подружек…

С каждой, истраченной на лицемерное расшаркивание, минутой Олдер все больше и больше зверел. Ему отчаянно хотелось сгрести свою молодую жену в охапку и покинуть шумную и душную залу, полную хмельных гостей, но Дорин, уловив настроение брата, лишь отрицательно качал головой – еще не время…

Когда же на небе зажглись звезды, а веселье за длинными свадебными столами стало совсем разнузданным, Остен наконец-то смог покинуть уже люто ненавидимый им пир. Под громкие здравницы и пожелания жаркой и отнюдь не спокойной ночи, он подал руку Ириалане и поспешил увести ее из пропитавшейся ароматами цветов, еды и вина, залы в прохладный полумрак коридоров.

Приготовленная для молодых комната встретила Олдера и Ириалану едва теплящимися свечами и россыпью полевых цветов на кровати. На небольшом столике в изголовье ложа стоял кувшин с легким, молодым вином, кубки и самая разнообразная снедь – все для того, чтобы молодые могли пополнить силы, которые им, несомненно, понадобятся в эту ночь…

Ири, обведя комнату растерянным взглядом, подняла руки к шее, чтобы снять неудобное, тугое ожерелье, да так и застыла, неуклюже возясь с хитрой застежкой – раздеваться самой ей было непривычно и неловко. Олдер, заметив ее затруднения, немедля шагнул к своей нареченной, став подле нее вплотную, и Ири, невольно вздрогнув, вновь что было силы, дернула непослушное ожерелье. Олдер же, сделав вид, что не замечает ее испуга, осторожно коснулся рукою высокой шеи девушки, скользнул пальцами по непослушной застежке:

– Тише, милая… Я помогу…

Уже через мгновение Остен совладал с непослушным крючком, и ожерелье соскользнуло с шеи девушки, а Ири, подняв на Олдера свои огромные глаза, тихо спросила:

– Ты не сердишься?

Недоумевая, Остен дотронулся кончиками пальцев нежной щеки нареченной:

– Почему ты так решила, Ири?

Ответом ему стало неловкое молчание, но потом девушка, опустив глаза, прошептала едва слышно:

– Мой отец говорил, что воины не любят ждать…

Олдер же на это заявление только и смог, что тихо хмыкнуть:

– При всем уважении к твоему отцу, Ири… Он ничего не может знать о моих предпочтениях, так что забудь обо всем, что Дейлок говорил тебе на этот счет.

Ири вновь взглянула на Остена – удивленно, недоверчиво, и Остен, поймав ее взгляд, рассмеялся и, прижав к себе девушку, вновь принялся ее целовать, оглаживая рукою шею и спину Ири. Молодая замерла – точно так же, как во время пира, но из-за вкрадчивых ласк Олдера это оцепенение уже вскоре сошло на нет, и Ири неумело ответила ему на поцелуй…

Эта ночь хоть и оказалась, на взгляд Олдера, слишком уж короткой, все же смогла примирить его еще с двумя днями гуляний. Все было почти так же, как и в первый вечер – чинное сидение за столом, непонятные интриги Дейлока, быстро хмелеющие и, по большому счету, не интересные Олдеру гости, но теперь Остену помогало осознание того, что вечером он вновь останется наедине с молодою женой.

Ответные ласки Ири – робкие и совсем неумелые, не отвращали, а лишь еще больше разжигали Олдера. Теперь даже взгляд на новоиспеченную жену буквально пьянил его, так что, когда с пирами и поздравлениями было, наконец, покончено, Остен, не вняв предложению Дорина погостить у него еще немного, поспешил увезти Ириалану в «Серебряные Тополя». Ему не терпелось оказаться как можно дальше от любых посторонних взглядов.

Боги, похоже, в этот раз решили внять желаниям Олдера, путешествие в имение прошло без приключений. Даже природа способствовала молодым, умерив зной, так что поездка вышла не слишком утомительной для не привыкшей к столь долгим путешествиям Ири…

Пожалуй, вышло так еще и потому, что, оказавшись за городом, Остен уже не гнал коней – вся суета осталась за его спиной, в шумном и беспокойном Милесте, так что теперь ничто не мешало ему делать долгие остановки в пути и наслаждаться обществом молодой жены. Днем их отношения по-прежнему были несколько церемонны, но ночью Ири, уже успевшая распробовать сладость супружеских ласк, порою сама делала первый шаг навстречу.

Олдер отродясь не был ханжой, а потому не считал, что интерес к альковным делам вредит благонравию супруги. Более того – неумелая нежность Ири, ее почти детское любопытство к этой стороне жизни действовали на него, точно хорошее вино. Он хмелел от долгожданной, теперь ничем не ограниченной близости, но при этом не забывал осыпать Ириалану все новыми и новыми ласками…

Установившиеся между супругами отношения не изменились и после окончания путешествия. Ириалана вполне благосклонно отнеслась к приготовленным для нее покоям, благо, что привезенное с собою приданое, позволяло ей восполнить малейшие пробелы в обстановке. Правда, поместье показалось ей поначалу несколько унылым, но тут Ири утешалась тем, что в этих стенах она была единственной хозяйкой. Навязанная ей в качестве прислужницы Гердола умела сходиться с людьми и, заведя вроде бы пустяшный разговор, вызнавать у них самые разнообразные сведения, так что уже через несколько дней Ири с удивлением узнала о том, что в имении не было ни одной женщины, с которой ее муж проводил бы ночи… Принесшая эти сведения старуха, казалось, и сама была несколько ошеломлена такими результатами своих расспросов, но при этом быстро смогла совладать с собой. Взявшись за частый гребень, она вновь подступила к хозяйке, намереваясь расчесать ее косы перед сном, и тихо произнесла:

– Хорошо, что ваш муж, госпожа, достаточно умен для того, чтобы не заводить себе любовниц среди служанок. Такие, потерявшие стыд девки, обычно страшно наглеют и становятся никчемными работницами…

Ири, выслушав это замечание, лишь недовольно дернула плечом – все ее мысли занимал вопрос, какое платье ей стоит надеть завтра…

Но старуха не почитала разговор законченным, и, бережно расплетая косы Ириаланы, продолжила:

– С другой стороны, когда подоспеет время, будет совсем неплохо, если вы, госпожа, дадите понять мужу, что вас не смущает естественная для мужчин изменчивость натуры. Мужья очень ценят жен, которые понимают их маленькие слабости, а кроткая и послушная любовница отвратит вашего супруга от иных развлечений, когда вы, госпожа, будете в тягости, и не сможете исполнять свой долг, как прежде…

Услышав такие увещевания, Ири нахмурилась, но потом, взглянув в зеркало, рассеяно качнула головой:

– Хорошо, Гердола. Я запомню… А сейчас – довольно об этом…

Дни шли за днями, недели потихоньку превращались в месяцы… Молодая супруга сживалась с ролью жены и хозяйки поместья, Олдер же просто упивался ничем не замутненным счастьем, но когда накал его страсти несколько угас, на доселе ясном горизонте его семейной жизни появились первые, пока еще едва заметные облачка.

Как-то исподволь выяснилось, что с Ири Остену совершенно не о чем говорить – даже новости из Милеста помогали поддержать беседу не более чем на четверть часа, а потом между супругами вновь воцарялась тишина. Суждения Ириаланы о людях были очень поверхностны и сводились к тому, стар человек или молод, богат или знатен… Если же разговор требовал более веских суждений, Ири немедля прибегала к услышанным от своего отца словам, совершенно не подозревая о том, что ее неизменное «папа так считает» отнюдь не радует мужа…

Олдер же выслушивал лепет Ири с бесстрастным лицом, старательно убеждая себя в том, что его жена еще молода и слишком долго была под отцовской опекой. Со временем, вжившись роль хозяйки, она научится мыслить самостоятельно. Это помогало поначалу, но первая же семейная размолвка вынудила Остена посмотреть правде в глаза…

Как и во всех амэнских имениях, на заднем дворе «Серебряных Тополей» имелся глубоко врытый в землю столб со стальными кольцами, предназначенный для наказания нерадивых слуг, и единственным его отличием от своих собратьев было то, что он так и не успел потемнеть от крови. Будучи «Карающим», Олдер слишком хорошо знал цену телесных наказаний, а потому не разбрасывался ими попусту, находя иные методы острастки. По большому счету, слуги могли оказаться у столба по двум причинам – за воровство или учиненную драку. В остальное же время, столб служил грозным напоминаем о неминуемой каре, долженствующей остудить слишком хитрые или горячие натуры. Женщины же и вовсе избегали телесных наказаний, поэтому, когда одним прекрасным утром с заднего двора донеслись жалобные девичьи мольбы, Олдер немедля решил взглянуть, что там происходит…

На заднем дворе обнаружилась прикованная к столбу, обливающаяся слезами, служанка Ири, поигрывающий кнутом Родо, который обычно и исполнял наказания, и, собственно, сама Ириалана. Остену хватило одного взгляда, чтобы оценить представшую его глазам картину. Родо, заметив появление хозяина, немедля опустил кнут, а Олдер подошел к жене и тихо осведомился:

– Что здесь происходит?

Уже вполне освоившаяся с ролью хозяйки имения Ири одарила мужа легкой улыбкой:

– Сущие пустяки, муж мой… Я просто наказываю Норину за небрежение…

Но услышавший такой ответ Олдер лишь нахмурился:

– Небрежение? И в чем же оно проявилось? Норина что-то разбила?.. Украла?..

Ири же, взглянув на внезапно посерьезневшего супруга, слегка пожала плечами:

– Конечно же, нет. Но мне кажется, что она в последнее время стала не так расторопна… А отец говорит, что слуг следует наказывать для острастки. Он сам так постоянно делает…

Если Ири надеялась, что ее пояснение разрешит возникший вопрос, то жестоко ошиблась. Олдер, мгновенно став мрачнее грозовой тучи, велел прекратить наказание, а сам, бережно взяв слегка удивленную таким поворотом событий супругу под локоть, удалился с ней со двора.

Оказавшись в покоях жены, Остен попытался растолковать недоумевающей Ири то, что наказание не может применяться без причины. Кара является расплатой за совершенный проступок, но если слуги будут знать, что будут наказаны в любом случае, то стоит ли ждать от них старания?..

Ириалана выслушала пояснения Олдера с подобающим добронравной жене смирением, но когда их разговор уже подходил к концу, осторожно спросила:

– Норина… Она нравится тебе?.. Тогда я прикажу ей, чтобы этой ночью она пришла в твою спальню…

– Что?!! – от изумления Олдер едва не поперхнулся последними словами, а Ириалана наградила его совершенно недоумевающим взглядом и тихо спросила:

– Тогда почему ты вступился за нее?..

Олдер посмотрел на удивленное лицо жены и осознал, что все его пояснения пропали даром. Ири не понимала его, да и не стремилась понимать, живя по загодя заготовленным правилам и советам, да и его самого она видела, точно в кривом зеркале отцовских суждений… Это горькое прозрение подействовало на Остена, точно вылитый на голову ушат ледяной воды, отрезвив мгновенно и жестоко… Он устало взглянул на жену:

– Просто в «Серебряных Тополях» принято наказывать слуг лишь за настоящие проступки. И я не собираюсь этого менять в угоду твоему отцу, Ири…

После этих слов, Олдер покинул комнату, оставив за спиной совершенно сбитую с толку супругу.

В этот день они не перемолвились за обедом даже парой слов, а вечером Остен впервые за время своего недолгого супружества не наведался в спальню жены, а остался до полуночи разбирать счета и письма. Видеть сейчас Ири было ему не под силу…

Сцена у столба не только отрезвила Олдера, но и стала толчком для его окончательного прозрения. По началу, молодой муж боролся с накатившим на него разочарованием, как мог – он вовсю цеплялся за прежние иллюзии, отчаянно пытался уверить себя в том, что ошибается, но окутывающий жену флер теперь расползался под пальцами Остена, точно гнилая ткань… Являя таившуюся под роскошной оболочкой пустоту. Боги щедро одарили Ириалану красотой, но не дали души…

Разочарование Остена, как это обычно и бывает, осталось незаметным для большинства окружающих его людей. Ириалана тоже, то ли не ощутила, то ли просто не захотела заметить, что отношение мужа к ней изменилось, а устремленные на нее взгляды Олдера утратили прежний огонь. Лишь приехавший из Милеста в имение с донесением Антар да старая Гердола быстро разобрались в происходящем и приняли меры. Каждый – свои…

Антар появился в «Серебряных тополях» под вечер, но даже не успел стряхнуть с себя дорожную пыль, как ему уже пришлось предстать перед Олдером. Молодой сотник не пожелал переносить встречу на утро – приняв у Чующего донесения, он махнул рукой в сторону стола:

– Церемонии ни к чему. Присаживайся. В кувшине – охлажденное вино, если хочешь пить с дороги. Я еще поговорю с тобой… Потом…

Десятник, не став отказываться от угощения, согласно кивнул головой, и Остен почти сразу же углубился в чтение.

Антар же, плеснув себе вина, внимательно наблюдал за своим главой. Эмпат уловил исходящие от Олдера горечь и разочарование. Да и не походил сотник «карающих», если честно, на счастливого мужа – складки в уголках губ и взгляд выдавали его с головой!

Ну а когда Олдер, отложив бумаги, принялся с жаром выпытывать Антара о делах отряда, Чующий окончательно утвердился в своей догадке. Если всего через пару месяцев супружества молодой муж рвется из теплой постели жены в казарменную серость – к бесконечным построениям и учениям, значит не так уж и мягка эта пуховая постелька…

Впрочем, все свои соображения Антар предпочел оставить при себе – он хорошо выучил норов своего главы, и знал, что пустого любопытства Остен не потерпит, но если в душе у молодого колдуна действительно накипело, то он все расскажет сам. Так и вышло. Когда со всеми новостями было покончено, Олдер, взяв кувшин, наконец-то налил вина и себе, а потом, покрутив кубок в руках, задумчиво посмотрел на Чующего:

– Антар, я прежде никогда не спрашивал тебя. Ты женат?

Эмпат на этот вопрос смиренно опустил голову:

– Женат, глава. Как же иначе. Уже почти четверть века с Корой одну лямку тянем.

Олдер медленно пригубил вино. Остро, почти что зло взглянул на Антара.

– Четверть века – немалый срок. Глядя на свою жену теперь, ты не жалеешь о том, что когда-то выбрал себе в спутницы жизни именно ее?

Антар одним глотком допил еще остававшееся в его кубке вино и, подняв голову, твердо посмотрел в глаза мрачному и злому на весь мир Остену.

– Нет, глава. Я не сомневался в своем выборе тогда, когда продал свою душу и талант вашему отцу за то, что он пообещал выкупить Кору из полувольных и дать нам с ней дозволение на брак. Гирмар, земля пусть будет ему пухом, задал мне тот же вопрос, что и вы сегодня, глава. Стоит ли согнувшаяся за ткацким станком, заходящаяся кашлем полувольная этой жертвы? Я сказал, что стоит, и за прошедшие годы мой ответ не изменился.

– Вот значит как… – услышав такой ответ Чующего, Олдер чуть склонил голову к левому плечу и задумчиво посмотрел на десятника. – Ты сегодня удивил меня, Антар. Я даже представить себе не мог, что твоя служба отцу была выкупом за девушку… Ты никогда не был похож на влюбленного, да и теперь, если честно, не выглядишь слишком счастливым.

Под испытующим взглядом Остена Чующий опустил глаза и тяжело вздохнул.

– Твоя правда, глава. Причина для печали у меня действительно есть. Нашего с Корой первенца я не уберег, а других детей Малика нам не послала. Одна отрада – племянники. Резвые, как жеребята. Кора любит с ними возиться, но потом подолгу грустит.

– Вот значит как… – задумавшись, Олдер совершенно не заметил того, что механически повторяет прозвучавшие всего пару минут назад слова. Сотник одарил Чующего рассеянным взглядом и вновь взялся за чарку. До этого вечера он как-то не задумывался о семейных делах Антара. Более того, глядя на всегда спокойного, уравновешенного эмпата, Остен даже заподозрить не мог, что в жизни Чующего кипели подобные страсти. По-хорошему, расспросы следовало прекратить, но разыгравшееся любопытство все же заставило Олдера спросить:

– Что же случилось с твоим сыном, Антар?

От этого вопроса Чующий вздрогнул так, точно к его коже приложили раскаленное железо:

– Мэрт был твоим ровесником, глава, но погиб, когда ему сравнялось шесть лет. Я сам виноват – не научил его осторожности… – Антар вновь опустил голову. Было видно, что каждое слово дается ему с трудом, но, тем не менее, продолжал говорить. – В те времена поклоняющиеся демонам Аркоса безумцы, несмотря на гонения, встречались намного чаще, чем теперь и сбивались в стаи… Спящие во Тьме – так они себя называли… Именно такая стая и выкрала моего сына вместе с соседской девчушкой, чтобы принести детей в жертву во время своего проклятого ритуала…

Антар замолчал и Олдер, заметив, как мелко дрожат руки доселе невозмутимого Чующего, встал со своего места, и, плеснув в опустевший кубок вина, подал его эмпату:

– Я все понял, Антар. Хватит об этом…

Его до странности глухие слова словно бы повисли в воздухе, ведь и Остен, и эмпат хорошо знали, что души погибших во время такого ритуала детей никогда не обретут покоя. Печать Аркоса сделает их отверженными, и, оборотив нежитью либо призрачным чудовищем, заставит скитаться по всему Ирию до тех пор, пока Ярые Ловчие не положат конец такому убогому существованию, развоплотив несчастных раз и навсегда…

Чующий принял вино и вздохнул:

– Ты должен знать, глава, что рано или поздно душа Мэрта обретет покой, даже если мне самому доведется стать проклятым… – произнеся эту клятву, Чующий тряхнул головой, а потом, пригубив вино, без всякого видимого перехода спросил. – В чем причина того, что тебя так неожиданно заинтересовали мои семейные дела, глава?.. Что случилось?..

Несколько ошеломленный таким оборотом беседы Остен криво ухмыльнулся:

– По сравнению, с тем, что произошло с тобой, Антар, со мной не случилось ничего плохого… Вот только жена моя – непроходимая дура, во всем слушающаяся своего дражайшего отца и грымзу-наперсницу, и я не могу понять, как мог быть слеп все это время!

Антар чуть склонил голову на бок и внимательно взглянул на Остена:

– Ну, тут все просто, глава. Вы не были слепы, просто смотрели немного не туда!..

Остен замер, а потом грохнул кулаком по столу:

– Не в бровь, а в глаз, Антар!.. Но что мне теперь делать?

В этот раз молчание Антара было более продолжительным, а потом он невесело покачал головой:

– Ничего, глава… Сами знаете – если ваша венчанная жена в течение трех лет не подарит вам ребенка, вы сможете развестись с ней, как с бесплодной… Если же пойдут дети, в них вы и найдете отраду… Именно так и бывает – к тому же, гораздо чаще, чем кажется на первый взгляд.

На это замечание Остен только и смог, что недовольно скривиться – ждать у моря погоды было не в его натуре. Антар же, заметив гримасу на лице колдуна, вздохнул:

– Ты уж прости меня глава, если сейчас скажу лишнее… Но тебя ведь не на аркане в храм тянули… Людские установления – это одно дело, а по божеским законам, ты сам взял ответственность за свою половину, обещая быть с ней и в горе, и в радости, и в болезни.

Лицо Олдера потемнело:

– Ты хочешь обвинить меня в том, что я не держу слово?..

В голосе Остена зазвучали глухие перекаты едва сдерживаемого гнева, но Антара они не испугали. Допив вино, Чующий встал и закончил свою речь так:

– Даже если твоя жена послушна лишь отцу, глава, именно ты распоряжаешься ее судьбой и ответственен за ее жизнь. И коли из вас двоих ум достался лишь тебе, то и на глупость ты, глава, прав не имеешь…

Ответом Антару стал полный бессильной ярости взгляд. Чующий же ответил на него тем, что вытянувшись по уставу, спокойно спросил:

– Я могу быть свободен, глава?

– Да, – хотя голос Остена звучал глухо и отрывисто, он уже совладал со своими чувствами, – Ответами на письма я займусь завтра, так что у тебя есть один-два дня для отдыха. Ступай. И скажи Реждану, что я велел устроить тебя получше…

– Благодарю, глава, – склонив голову на прощание, Чующий покинул комнату, а Олдер, проводив его взглядом, уже было, вновь взялся за кувшин с вином, но в последний момент отдернул от него руку.

Антар уязвил его до глубины души; отчитал, как сопливого мальчишку, но, пожалуй, именно Чующий, благодаря пережитому, и обладал правом так себя вести… Тем более, что он, Олдер, сам попросил у эмпата совета…

А то, что слова Антара оказались совсем не теми, каких ожидал разочаровавшийся в супруге муж, это дело второе…

Тряхнув головой, Олдер встал из-за стола, и, шагнув к окну, мрачно уставился в сгустившуюся снаружи вечернюю темноту. Чующий прав – жалеть себя, это последнее дело. Так же, как и вменять открывшееся в вину Ириалане. Он сам, собственными руками, возвел крепость из песка, и теперь некого винить в том, что построенная из столь ненадежного материала цитадель стала разваливаться прямо на глазах. Не принимать этого – детская глупость и упрямство, а он уже давно ребенок…

Последовавшая за разговором с Антаром ночь была трудной и на редкость длинной. Тем не менее, Остен, после мучительных размышлений, все же решил последовать совету Антара… И именно поэтому, когда Чующий уже на следующий день вдруг решил осчастливить своего главу новым визитом, Олдер был не на шутку удивлен. Десятник же, зашедши в комнату, первым делом поставил на стол небольшой кувшин вина и заметил:

– Я ошибался, глава.

Услышав это заявление, Остен только и смог, что вопросительно поднять брови. Эмпат же, положив на стол прихваченный им же из кухни кусок хлеба, сбрызнул горбушку принесенным вином, которое, попав на хлеб, сразу же стало менять цвет с темно-красного на грязно-фиолетовый.

Глядя на произошедшие с вином перемены, Олдер оперся руками о стол. Согнулся, став похож на приготовившегося к прыжку хищника:

– В вино без сомнения добавили какую-то пакость, но это не яд… Верно, Антар?..

– Верно… – кивнул головой Чующий. – Травка, которую добавили в вино, вызывает зуд и прилив крови к известному органу, а потому считается в народе повышающей мужскую силу, а то и вовсе приворотной… То, что жжение и желание – разные вещи, многие горе-чаровницы не думают, а потому и советуют женам добавлять эту травку в питье мужам, чтобы страсть не остывала. У меня в Милесте есть один знакомый лекарь – от него то я про это зелье и его приметы и узнал.

Олдер недобро прищурился:

– Ты ведь видел, кто приправил вино этой гадостью? Так…

Антар согласно кивнул головой:

– Видел, глава… Имени не знаю, но старушенция довольно приметная. Я как раз на кухне ужинал, когда она туда заявилась и стала поварихе зубы заговаривать. Я в их беседу особо не вслушивался – знай, орудую ложкой в своем закутке да на них иногда поглядываю. Те о своем беседуют, но когда стряпуха обмолвилась про то, кому предназначено вино, карга так и прикипела взглядом к кувшину. Тут уже и я насторожился, и недаром – когда повариха вышла из кухни, старуха тут же к кувшину метнулась, сыпанула туда что-то и была такова. Меня то ей не видать было, а стряпуха не сказала, что в кухне еще люди есть…

Олдер невесело усмехнулся:

– Я более чем уверен, что увиденная тобой особа высока ростом, с головы до ног укутана в синее, и, невзирая на возраст, носит на пальцах и шее множество дешевых украшений…

Чующий согласно кивнул головой, а Остен, перестав улыбаться, распрямился и недовольно повел плечами:

– Что ж, ничего другого от наперсницы моей жены ждать и не следовало… Советы Гердолы уже едва внесли завидное разнообразие в мою жизнь, и сегодня ей придется держать ответ за свои проступки…

Уложив Ириалану в постель и нашептав ей на ухо, что этой ночью муж непременно навестит свою жену, Гердола как раз укладывалась спать в своей каморке. Дело сделано, и теперь Остен наверняка воспылает к супруге прежними чувствами – в силе добавленной в вино травки (так же, как и в собственной ловкости) старая служанка не сомневалась, а потому, когда в ее дверь постучали, не испытала и тени страха.

– Кого там носит? – недовольно проворчала Гердола, решив было, что кто-то из молодых слуг просто ошибся дверью в сумраке коридора, но ее скрипучий голос не отпугнул нежданного визитера. Стук раздался вновь – в этот раз он стал еще громче и уверенней. Не на шутку рассердившись, Гердола подошла к двери и, откинув крючок, широко распахнула ее, намереваясь высказать нежданному визитеру все, что она о нем думает… Но все слова старухи остались невысказанными – метнувшаяся к ней тень, крепко зажала рот служанки рукой и споро утянула слабо сопротивляющуюся наперсницу вглубь коридора…

Уже к полуночи Олдер знал о планах своего тестя столько же, сколько и сама Гердола. Ментальная магия легко сокрушила барьеры чужого разума, тем более, что и сама напуганная до полусмерти тем, что попалась на горячем, старуха готова была сдать прежнего хозяина с потрохами. Добавленная в вино травка являлась серьезным проступком и вполне могла приравниваться к покушению на хозяина, а за это было лишь одно наказание – дыба! Это и для молодых – страшное наказание, а уж для старухи…

На счастье Гердолы, Остен не жаждал ее крови. Вызнав все, что было ему нужно, он велел Антару довести трясущуюся от пережитого Гердолу до ее каморки и там не спускать с нее глаз. Через некоторое время Чующего заменила одна из служанок, в преданности которой Олдер не сомневался.

Когда же настало утро и супруги Остен встретились за столом во время завтрака, Олдер с самым невозмутимым видом сообщил Ириалане, что ее пожилая служанка серьезно заболела и в ближайшее время вряд ли сможет выполнять свои обязанности. Услышав эту новость, Ири не проявила даже тени беспокойства, чем еще раз подтвердила то, что Олдер знал уже и так – о приворотном зелье его жена ничего не знала…

Ири оставалась в неведении об истинной причине болезни своей служанки до самого отъезда четы Остенов в Милест, который последовал через несколько дней. Олдер собирался всерьез заняться накопившимися за время его отпуска делами отряда. Ну, а поскольку на дни его прибытия в столицу приходились торжества по случаю дня рождения Владыки, сотник решил взять супругу с собой. В Милесте он намеревался сдать Ири под крылышко так горячо почитаемого ею отца, да и c самим Дейлоком следовало серьезно потолковать и о проделках Гердолы, и о возможном разводе…

Остен хорошо понимал, что в случае своего отказа от Ириаланы наживет в лице Дейлока смертельного врага – спесивый вельможа никогда не простит ему подобного шага, и, почитая себя оскорбленным, сделает все, чтобы сжить со света бывшего зятя… Но и жить с женщиной, которая оказалась ему совершенно чуждой, Олдер больше не хотел и намеревался добиться развода с таким же упорством, с каким ранее добивался брака…

Ириалана, как обычно, не замечала настроений мужа – ее занимали совсем другие заботы. На одном из постоялых дворов она решила примерить всего месяц назад сшитое платье, которое теперь хотела одеть на торжественное служение в храме Хозяина Грома. Небесно-лазоревая, расшитая серебром парча необычайно шла Ири, еще более подчеркивая цвет ее глаз и белизну кожи, вот только теперь неожиданно обнаружилось, что роскошный наряд оказался тесен, да еще, вдобавок, морщится на талии некрасивыми складками.

Отшвырнув в сторону платье, на которое возлагалось столько надежд, Ири вначале накричала на служанок, а потом еще и расплакалась. На шум в комнату заглянул Остен, но увы… Увидев красную от слез и злости жену, Олдер не бросился ее утешать, а лишь поинтересовался, что, собственно, случилось. Поскольку испуганные служанки предпочитали помалкивать, забившись в угол, на заданный мужем вопрос ответила сама Ириалана, но тот не пожелал проникнуться создавшейся проблемой. Лишь пожал плечами и заметил:

– Не вижу повода для слез. У тебя много нарядов: не подошло это платье – наденешь другое…

– Мужлан! – Обиженная тем, что супруг так ничего и не понял, Ири бросила ему в лицо самое обидное из имевшихся в ее запасе ругательств, но Олдер, услышав такой комплимент, лишь усмехнулся:

– Я всего лишь воин… И, кстати, Ири – у тебя от слез уже нос опух…

Произнеся эту тираду, Остен исчез за дверью, а Ири бросилась к зеркалу. Вид собственного раскрасневшегося и действительно опухшего лица подействовал на нее лучше, чем уговоры – слезы высохли мгновенно, а еще через несколько минут Ириалана, умывшись и немного успокоившись, решила, что всему виной слишком спокойная жизнь и здоровый сельский воздух. Именно они привели к тому, что она неожиданно располнела, да и с легким золотистым загаром на лице следовало что-то делать… Негоже женщине благородного рода походить на какую-то черную от солнца крестьянку!..

Остаток пути Ириалана была занята тем, что старательно «чистила перышки» – отбеливала лицо и, ограничив себя в пище, пила травяные настои, долженствующие вернуть былую тонкость талии. Жертвы оказались не напрасны – к концу пути зеркало недвузначно намекало молодой женщине, что ей удалось вернуть прежние изящность стана и белизну кожи… Настораживала лишь утренняя слабость, но Ири решила, что вполне с этим справиться… Вот только все вышло совсем не так, как ей мнилось…

По прибытии в Милест, Остен, оставив жену в доме ее отца, немедля перебрался в казармы, но перед этим он все же успел потолковать с Дейлоком с глазу на глаз. Пока лишь – о неудавшейся попытке Гердолы подлить ему зелья. Вельможа отпирался от своих указаний старой служанке, как мог – опытный царедворец хорошо понимал, как может быть истолковано подобное действие, да и настроения Олдера не оставляло сомнений. Молодой сотник был отнюдь не в восторге от такого вмешательства в свою жизнь… А, если точнее, ему точно шлея под хвост попала!..

Стоит ли говорить, что после этого разговора Дейлок и Олдер расстались более чем холодно… Но, тем не менее, когда через два дня пришло время явиться на службу в храм, Остен прибыл в дом вельможи еще ранним утром, чтобы сопровождать супругу и тестя на предстоящей церемонии… Ири же, несмотря на блеск украшений, выглядела несколько бледной. Как назло, ей нездоровилось, но пропустить празднество она просто не могла, а потому на вопрос мужа о том, не стоит ли ей остаться дома, лишь отрицательно качнула головой. Только оказавшись в Милесте, Ири поняла, как соскучилась по пышности и шуму столицы, и теперь не собиралась пропускать торжества из-за легкого недомогания.

Что ж, церемония действительно была на редкость пышной, а собравшиеся в храме вельможи словно стремились перещеголять друг друга роскошью нарядов. Привычно опираясь на руку мужа, Ири украдкой огляделась и, убедившись, что ее красота по-прежнему привлекает восхищенные взгляды, стала внимательно вслушиваться в слова произносимой жрецом молитвы. Увы, всего через несколько минут утренняя слабость накатила на нее с новой силой, а потом к ней прибавилась ноющая боль внизу живота. Борясь с недомоганием, Ири покрепче ухватилась за руку мужа, и он тут же обернулся.

– Тебе плохо?.. Может, выйдем, – увидев разливающуюся по лицу Ири меловую бледность, Олдер уже был готов направиться к выходу из храма, но опостылевшая ему супруга отчаянно замотала головой.

– Нет… Я хочу остаться… Церемония… – договорить Ири так и не успела. Боль в животе стала такой острой, что в глазах у Ириаланы потемнело, и она, тихо охнув, стала оседать прямо на мозаичный пол храма. Все произошло так быстро, что Остен едва успел подхватить потерявшую сознание жену. Подняв Ири на руки, Олдер поспешил к выходу, а не на шутку встревоженный Дейлок немедля последовал за ним, едва не наступая сотнику на пятки…

Следующие несколько часов сотник провел в доме тестя: так и не вняв приглашению Дейлока разделить с ним ожидание, Остен бесцельно слонялся по коридору в западном крыле дома. Из-за закрытых дверей в покои Ириаланы до Олдера иногда доносились тихие, жалобные стоны жены и сердитое бормотание срочно вызванного к внезапного захворавшей женщине лекаря, но разобрать слова целителя было невозможно. Ясно было лишь одно – создавшееся положение более чем серьезно.

Пытаясь разгадать, что происходит в комнате жены, Остен, попутно, отчаянно давил в себе ростки непонятно откуда взявшейся вины – хотя он твердо решил развестись с Ириаланой, зла ей он не желал, но теперь, словно сами боги или, может, демоны, узнав о его намерениях, надумали воплотить их в жизнь самым жестоким способом… Сотнику мнилось – именно его мысли навлекли постигшее жену несчастье…

Наконец, когда изведшийся Олдер уже был готов против всех правил вломиться в покои Ири, мучительное ожидание подошло к концу. Резные, до этого наглухо запертые двери открылись, и на пороге комнаты возник усталый лекарь. Одарив Остена мрачным взглядом, он коротко кивнул сотнику и направился куда-то вглубь коридора, а Олдер, поняв намек, немедля последовал за целителем. Некоторое время они шли, молча, но потом лекарь сердито проворчал:

– Я вхож в этот дом много лет, и госпожу Ириалану знаю с малолетства. Тем не менее, если тебе, господин, понадобится мое слово, я не буду скрывать того, что твоя жена вытравила плод…

– Что?.. – услышав такие слова, Остен остановился, изумленно глядя на лекаря, а тот, шумно засопев, продолжал:

– Я давно предупреждал Дейлока, что от зелий малограмотной старухи добра не будет, но он считал, что я просто завидую Гердоле. Ее отвары якобы помогают ему избавиться от изжоги гораздо лучше моих советов. Не спорю – многим легче выпить какую-то шарлатанскую травку, чем перестать потакать своим порокам и начать соблюдать диету… – произнеся эту тираду, лекарь вновь зло и презрительно фыркнул. Было видно, что в душе у него уже давно накипело, и теперь он не собирался сдерживаться. – В итоге, старуха жила в доме припеваючи, а госпожа Ириалана с легкой руки отца, полностью доверяла Гердоле в том, что касалось мазей, притираний и зелий, долженствующих сохранить и поддержать красоту. Теперь же это бездумное доверие вышло боком. Отвар, который молодая госпожа принимала последнюю неделю, не только возвращает стройность, но и может вытравить плод. Особенно, если срок еще совсем небольшой… Слабым оправданием молодой госпоже может служить лишь то, что она не подозревала о том, что понесла. Лунные кровотечения, хоть и менее обильные, чем обычно, наступили в срок, а иные признаки тягости были еще слишком неясными… Но как бы то ни было, ребенок погиб, и его уже не вернуть…

Осмыслив услышанное, Остен сердито тряхнул головой, и мрачно взглянул на врачевателя:

– Ты был откровенен со мною, лекарь, и я благодарен тебе за это… Надеюсь, твой ответ на мой следующий вопрос будет таким же честным… Что теперь ждет Ири?..

И в этот раз лекарь ответил не сразу – некоторое время он смотрел куда-то вглубь коридора, и лишь потом медленно произнес:

– Жизнь твоей супруги вне опасности, господин, а вот все остальное… После таких срывов женщины часто становятся бесплодными, и пока я не могу сказать, сможет ли госпожа Ириалана порадовать тебя в будущем наследником…

Олдер медленно кивнул, и лекарь, ответив ему таким же кивком, направился в комнаты Дейлока. Остен провожал его взглядом до тех пор, пока спина врачевателя не скрылась за поворотом, а потом спустился в пустовавший сейчас внутренний двор и, сцепив на коленях руки, присел на край бассейна. Теперь из-за проступка Ириаланы, его руки были полностью развязаны. Никто не осудит вельможу за то, что он развелся с женой, которая вытравила его плод. Даже Дейлок…

Едва Олдер подумал о своем хитроумном тесте, как тот, точно по волшебству, тут же попался ему на глаза. Бормоча себе под нос что-то сердитое, Дейлок пересек внутренний двор и направился к комнатам дочери. Скрытого кустами Остена он даже не заметил. Олдер же, в свою очередь, не стал его окликать, но когда спина тестя замаячила где-то на галерее, сотник встал и, повинуясь какому-то неясному порыву, последовал за ним.

По-прежнему не оглядываюсь по сторонам, Дейлок рывком открыл дверь в комнату дочери, а еще через миг из покоев Ириаланы донесся его сердитый голос. И хотя вельможа не кричал, а, скорее, разгневанно шипел, затаившемуся в нише Олдеру было слышно каждое его слово.

– Мне стыдно называть тебя своей дочерью!.. Ты испортила все, что только можно было испортить, да и Гердола, старая перечница хороша!.. Какого демона она решила подлить Остену приворотного зелья?.. Разве он охладел к тебе?..

– Нет… – слабый шепот Ири был едва слышен. – У нас все хорошо, папа…

– Было, ты хочешь сказать, потому что теперь все станет плохо! – еще сильнее зашипел Дейлок. – Вначале ты распустила Гердолу так, что она стала действовать по своему старческому разумению, а теперь еще и потеряла ребенка!.. Лекарь уже был у меня, и сказал, что не будет молчать о том, что ты вытравила плод, пусть и по неосторожности… Ты понимаешь, что с тобой сделает Остен, когда узнает об этом?.. А он узнает, можешь не сомневаться!..

Ответом ему стал слабый всхлип, и хотя Олдер не видел беседующих, он словно бы кожей чувствовал смятение и испуг Ири, злобу Дейлока… На краткий миг сотнику показалась, что это какая-то очередная игра, но, применив свой дар, он почувствовал, что гнев вельможи и его слова непритворны: сейчас Дейлок почти что ненавидел некогда любимую дочь!.. А, может, просто дорогой товар, который обманул его ожидания?..

Между тем, всхлипывания Ири становились все громче, а Дейлок, так и не дождавшись от нее внятного ответа, продолжил:

– Если Остен после всего произошедшего решит развестись с тобой, я не стану ему перечить. Кому нужна бесплодная жена, иссушившая лоно благодаря собственной глупости?.. Я лишь буду просить его не обнародовать истинную причину твоего выкидыша, дабы не покрыть мою голову позором за то, что воспитал негодную дочь… Хотя о чем я говорю! У меня больше нет дочери!.. Запомни, Ири, если Остен откажется от тебя, ты не сможешь вернуться в этот дом!

После этих жестоких слов в комнате наступила тяжелая, давящая тишина, а потом Ириалана едва слышно всхлипнула:

– Но тогда куда же мне тогда идти, папа?..

В голосе Ири было столько боли, что у Остена защемило сердце, но ответ Дейлока был сух и безжалостен:

– Куда хочешь, Ириалана… К жрицам Малики или в веселый дом – мне безразлично… Я столько вложил в тебя, а теперь вижу, что все это было зря… Остен, после произошедшего, на тебя даже не взглянет, а союз с ним мне нужен, как воздух. Он колдун, да и Владыка благоволит ему, а я не собираюсь терять такого союзника из-за женского недомыслия!.. Думаю, твоя двоюродная сестра Белгира поможет мне заново скрепить союз с Олдером… Она, конечно, не так красива, как ты, но богатое приданое восполнит этот недостаток, а благодаря широким бедрам и железному здоровью сможет рожать едва ли не каждый год – Остен получит столько наследников, сколько пожелает…

– Папа… Пожалуйста… – вскрик Ири был подобен стону смертельно раненного животного, но Дейлок уже вышел из комнаты дочери. По-прежнему укрывающийся в нише Остен едва успел накинуть на себя морок – менее всего он хотел, чтобы его застали подслушивающим…

Когда шаги вельможи стихли в глубине коридора, Олдер, сбросив ненужный теперь морок, точно старый плащ, шагнул к дверям в покои Ири. Замер, точно колеблясь, но потом все же решительно толкнул резные створки.

Ириалана, скорчившись под одеялом и закрыв руками лицо, тихо и горько всхлипывала. Звук шагов заставил ее отнять ладони от покрасневших глаз, а еще через миг, она, рассмотрев визитера, попыталась встать с кровати. Некогда золотые волосы молодой женщины потемнели от пота, губы обметало, точно в лихорадке.

– Олдер…

– Что, милая, – голос Остена прозвучал на диво ровно. Только Седобродый знал, чего стоило сотнику эта маленькая хитрость, но, увы… Спокойный тон мужа лишь еще больше напугал Ириалану. Одарив Остена затравленным взглядом, она вновь сдавленно всхлипнула, а потом, выскользнув из-под одеяла, опустилась перед сотником на колени. От такого поступка Ири Олдер просто опешил – на несколько мгновений он точно оборотился в каменную статую, а Ири, обхватив его ноги, уткнулась лбом в колени мужа и зарыдала:

– Не бросай меня, Олдер… Пожалуйста… Я виновата, я понесу любое наказание… Только не бросай…

Остен посмотрел на скорчившуюся у его ног женщину и судорожно сглотнул вставший поперек горла комок. Его жена лишена ума и воли, а без постоянного покровительства она просто погибнет – слова отрекающегося от ставшей невыгодным товаром дочери Дейлока сломили ее… Если же теперь еще и он, законный муж, решит снять с себя всякую ответственность за провинившуюся жену, это станет для Ири концом. Привыкшая жить хоть и по указке, но под постоянной опекой, она просто не перенесет двойного предательства… Красивый и слабый цветок из зимнего сада не может существовать без надежной опоры… А разве он, Остен, не клялся в храме быть жене такой вот защитой и подмогой…

– Полно, Ири… Тебе же вредно вставать… – разговаривая с женою, точно с малым ребенком, Остен с трудом разжал руки судорожно вцепившейся в него Ири и, подняв жену, бережно перенес ее на кровать. Укрыл одеялом, коснулся пальцами мокрой щеки.

– Я твой муж, Ири, и я никогда тебя не брошу… Слышишь, никогда!..

Ири всхлипнула, а потом, поймав ладонь Олдера, что было силы, сжала ее в своих тонких пальцах:

– Папа сказал, что я больше не смогу иметь детей… Что я убила малыша… Но я не хотела, Олдер… Я ничего не знала про зелье!.. Ни про это, ни про приворотное…

– Знаю… – сидя на кровати подле жены, Остен провел рукою по ее волосам. – Тебе не следует так убиваться, Ири. Первая беременность часто заканчивается выкидышем, и он далеко не всегда судит бесплодие. Осмотревший тебя врач сказал мне, что после надлежащего лечения ты еще сможешь иметь детей… А пока надо успокоиться и набираться сил. И перестать плакать – слезы лишь отсрочат твое выздоровление…

Словно бы загипнотизированная ласковым и спокойным голосом мужа Ири перестала всхлипывать, и устало откинулась на подушки, но руки Олдера так и не выпустила. Теперь Ири держалась за нее, словно утопающий за ускользающую из пальцев ветку. Остен же, в свою очередь продолжал говорить – обещал, что, как только жене станет хоть немного получше, они переберутся в дом Дорина. Там Ири будет веселее, чем здесь, ведь жена и сестра его двоюродного брата с удовольствием составят Ириалане компанию…

Остен еще долго рассказывал жене о своем брате, говорил, что им из-за его службы пока доведется остаться в Милесте, но это и к лучшему, ведь здесь гораздо легче найти толковых лекарей… Да и главное в Амэне святилище Малики находится под боком…

Олдер строил планы на будущее ровно до тех пор, пока успокоенная его словами Ириалана не погрузилась в тихую дрему. Лишь после этого Остен осторожно высвободил руку из пальцев жены и вышел из ее покоев.

В коридоре его терпеливо дожидались Антар с донесением и не смеющая нарушить покой беседующих супругов служанка Ири. Велев девушке быть неотлучно при хозяйке, Остен отправился в казармы в сопровождении хранящего молчание Антара. Дела отряда принудили Остена задержаться в городе до самого вечера, но, получив роздых, он отправился не домой, а на пристань. Вид набегающих на берег волн его всегда успокаивал, а сейчас Остену никого не хотелось видеть.

В порт Олдер попал ровно к закату – вдыхая острый запах соли, водорослей и рыбы, молодой сотник еще долго смотрел на кажущиеся черными на фоне последних золотых лучей, чуть покачивающиеся на мелких волнах корабли с подобранными парусами, на темно-зеленую воду, на далекую линию горизонта…

Успокоив Ири, Остен, одновременно, отрекся от столь желанной ему свободы… Конечно, у него оставалась еще одна лазейка – он мог, не давая жене развода, услать ее в дальнее имение и видеть не чаще раза в год, но подобное решение казалось Олдеру бесчестным. В конце концов, он пообещал Ири поддержку и заботу, а не ссылку, и теперь ему следовало посадить свои чувства и желания на короткий поводок.

Вызванный им тогда на разговор Антар был, по большому счету, прав – ответственность за судьбу жены лежит на муже, так что негоже теперь метаться и лезть из кожи вон, думая, как избавиться от брачного ярма.

С этого дня он начнет выполнять все, взятые на него обязательства – защитит Ири даже от самой себя, будет с нею ласков и терпим к ее недостаткам… В конце концов, она по уму – всего лишь ребенок. Капризный, избалованный, но при этом – слабый и уязвимый…

Когда Остен окончательно утвердился в своем решении, то почувствовал себя если и не лучше, то легче. Пора мучительных размышлений и метаний закончилась, и теперь пришло время действий.

Вернувшись в дом Дейлока глубоко за полночь, на следующий день Олдер встал с первыми же солнечными лучами. На диво собранный и спокойный. Справившись у служанки о том, как Ири провела ночь, Остен отправил Дорину весточку с небольшой просьбой и, получив ответ, спустился вниз в поисках тестя.

Дейлок как раз трапезничал во внутреннем саду и, увидев глаза зятя, едва не подавился вином из кубка…

Олдер, не меняясь в лице, дождался, пока вельможа справится с приступом кашля, а потом холодно сообщил, что как только Ири почувствует себя немного лучше, ее с радостью примут в доме Дорина. Жена должна жить подле мужа…

Кроме того, после выходок Гердолы, он, как муж, позаботится о том, чтобы теперь Ириалану окружали лишь проверенные лично им люди, ведь тестю в этом вопросе у него, Остена, больше веры нет…

Огорошив Дейлока такими новостями, сотник, не обращая внимания на слабые попытки тестя расспросить, чем вызваны такие решения, отправился на службу, где и пробыл до позднего вечера.

А еще через два дня – после того, как осмотревший Ири врач отметил, что опасность повторного кровотечения миновала, Ириалану, со всеми возможными предосторожностями, в крытых носилках перевезли в дом главы рода Остенов. Там ее ожидали старательно подготовленные, светлые покои и пара толковых служанок, которые отныне должны были заменить старую Гаердолу.

Хотя из-за болезни Ири, супруги обретались в разных спальнях, каждый день Олдера начинался с того, что он навещал Ириалану и проводил с ней некоторое время перед тем, как отправляться в казармы. Справлялся о том, как прошла ночь, рассказывал всякую забавную ерунду и даже, отстранив служанку, иногда сам брался за гребень, помогая Ири расчесать ее роскошные и тяжелые косы.

После таких визитов ни то что у Ири, а даже у Дорина не возникало сомнений в том, что Олдер, несмотря на произошедшее, по-прежнему влюблен в свою жену. Истину знал лишь молчаливый Антар, но он как раз был бы последним, кто поведал бы окружающим об истинном положении дел.

Между тем и обморок Ириаланы в храме, и ее последующее недомогание, и заметное охлаждение между Дейлоком и Остенами породили среди милестской знати целую волну слухов и домыслов, отзвуки которых, конечно же, дошли до Владыки Арвигена…

Гонец князя застал Олдера на плацу. В короткой, скрепленной печаткой, записке значилось, что Арвиген желает видеть сотника «Карающих» немедленно. Такое неожиданное внимание, смутило Остена, но задавать вопросов молчаливому слуге сотник не стал. Быстро отдав необходимые распоряжения десятникам, Олдер последовал за гонцом в княжескую цитадель.

Когда же мрачный слуга, оказавшись в твердыне, повел Олдера не в верхние залы, а в запутанную сеть подвалов, сотник ощутил, как к его смущению добавляется тревога. Весь Милест знал о пыточных залах, расположенных в подвалах княжеского замка, и то, что оказавшись в них, лишь очень немногие заново видели солнечный свет…

Пытаясь отогнать нехорошее предчувствие, Остен упрямо тряхнул головой – данную Владыке присягу он не нарушал, так что каяться ему не в чем… А, значит, в сторону любые домыслы – скоро он сам узнает причину столь необычного вызова.

Между тем, казавшийся бесконечным извилистый коридор внезапно расширился, оборотившись в выложенную черным мрамором залу. Строгие ряды колон, солнечный лучи, проникающие в помещение через небольшое квадратное отверстие на потолке и лишенный воды бассейн с низкими бортиками, в котором, закрепленная на специальных распорках, покоилась туша огромного, черного быка.

Животное лежало на спине, чуть под наклоном. Его грудина и живот были вспороты и наполнены кровью, но самым странным было то, что в этой купели из живой плоти, среди еще исходящих паром внутренностей находился обнаженный точно в первые мгновения жизни, человек.

Не веря собственным глазам, Остен замер у одной из колонн, но когда приведший его в зал слуга уверенно двинулся к чудовищной купели, и, почтительно согнувшись, начал что-то пояснять знаками, сидящему в крови мужчине, Олдер поспешил преклонить колени, одновременно укутываясь в плотный ментальный кокон. Сомнений не оставалось – перед ним был не кто иной, как Владыка Арвиген…

Князь же, выждав с минуту, отослал гонца легким взмахом покрытой кровавыми разводами руки и произнес:

– Кесс поведал мне, что ты не пытался его расспрашивать, молодой Остен… Это похвально… А теперь встань и подойди поближе.

Олдер безмолвно повиновался. Как только он оказался подле туши, запах крови ударил ему в ноздри, а падающие сверху лучи ярко осветили лицо и плечи принимающего кровавую ванну Владыки…

До этого Остен никогда не видел князя настолько близко… И теперь, молча, созерцал впалую грудь и похожие на плети руки Арвигена. Его дряблую, похожую на пергамент кожу в печеночных пятнах.

Если природная худоба в купе с хитро сшитой одеждой и мягким сиянием золота и камней делали Владыку моложавым, то теперь, лишенный всех покровов, он выглядел особенно дряхлым. Но хищное лицо князя и его холодные, водянистые глаза свидетельствовали о том, что эта телесная слабость обманчива, и под личиной больного старика таится хитрый, привыкший подолгу играть с беззащитными жертвами зверь…

Пока Остен рассматривал своего Владыку, тот тоже не сводил тяжелого взгляда с молодого сотника – Олдеру казалось, что он стоит перед старой и огромной, готовящейся к смертельному укусу гадюкой…

И тут неожиданно князь соизволил улыбнуться:

– Я уже давно слежу за твоими успехами, Остен… Еще со времен Реймета… И могу сказать, что твоя смелость приятно меня удивила.

Князь замолчал, одарив Остена многозначительным взглядом, но тот на неожиданную похвалу лишь склонил голову и прижал к сердцу ладонь, точно бы молчаливо подтверждая данную князю присягу.

Поняв, что так просто молодого сотника разговорить не удастся, Арвиген недобро прищурился.

– Но еще больше меня удивило то, что смелый и честный воин так легко поддался посулам Дейлока и оставил у себя его больную дочь.

Из-за такого обвинения пальцы Олдера сжались в кулаки, но голос сотника остался спокоен, когда он произнес.

– Это не так, князь. Ириалана еще поправится, и она останется хозяйкой в моем доме согласно моему собственному желанию. Что же до Дейлока, то он ошибочно решил, что, отдав за меня дочь, может вмешиваться в то, что происходит в чужой спальне.

– Последнее замечание – камушек в мой огород, не так ли? – Арвиген чуть склонил голову, и на его губах вновь зазмеилась улыбка. Ласковая и мягкая, вот только из-за неподвижного взгляда словно бы заледенелых глаз князя, от нее легко могло бросить в дрожь. – Что поделать – таким старикам, как я, простительно некоторое любопытство…

Закончив говорить, Владыка чуть шевельнул рукой, показывая тем самым Остену, что ждет ответа, и сотник медленно выдохнул сквозь зубы. Он никак не мог взять в толк, чего от него добивается Арвиген своими намеками и расспросами, лгать же было, по большому счету, не только бессмысленно, но и опасно… И потому Олдер сказал совсем не то, что полагалось бы ответить на такое замечание князя.

– Прости, Владыка, но я не терплю, ни сплетен, ни тех, кто их распускает, хоть и понимаю, что болтунам просто так рот не заткнешь… Но чтобы не шептали благородные вельможи, правдой останется лишь то, что женился на Ириалане, а не на деньгах или связях Дейлока.

В этот раз молчание Арвигена было более продолжительным – чуть откинувшись назад и прикрыв глаза, он мог бы показаться спящим, если б не две вертикальные морщины, прорезавшие его лоб – князь размышлял… Наконец, он, придя к определенным выводам, вновь открыл свои блеклые глаза и чуть приподнял уголки губ в неизменно ласковой улыбке:

– Горячность и страсть к красивым женщинам – два недостатка, всегда присущие молодости, но кому, как не мне знать, насколько она быстротечна. Казалось, еще вчера я боролся с такими же чувствами, какие одолевают тебя теперь, Остен, а сегодня от них остался лишь пепел, и я вынужден поддерживать свое дряхлое, отравленное ядами недоброжелателей тело с помощью бычьей крови… Все преходяще… Но как бы то ни было, я рад, что ты понимаешь, что Дейлок, как и другие мои советники, не имеет настоящей власти и тешится лишь иллюзией своего положения. На самом деле, плести интриги и строить козни вельможи могут лишь до тех пор, пока их мышиная возня меня забавляет…

Закончив свою речь, Владыка легко щелкнул пальцами, и из-за одной из колонн тут же бесшумно появился слуга с чашей в руках. Бесшумно, точно призрак, он подступил к князю и с поклоном подал ему питье. Арвиген, взяв чашу, сделал несколько жадных глотков темного, почти черного отвара, а потом, взглянув на замершего Олдера, покачал головой.

– Даже если бы ты не носил куртку «карающих», тебя все равно нельзя было бы спутать с заполняющими мой замок бездельниками. Они хорошо знают, когда настает время просьб. Но раз ты молчишь, я спрошу сам. В чем твоя нужда, Остен? Земли? Деньги?

Задав вопрос, князь вновь замолчал, всем своим видом показывая благожелательность, но у Остена язык не поворачивался просить князя, о чем либо… Поэтому, вместо просьбы он, вытянувшись согласно уставу, отрапортовал:

– Вы, Владыка, всегда хорошо заботитесь о своих воинах. Я ни в чем не знаю нужды…

Такого ответа привыкший к вереницам просителей и ходатаев Арвиген не ожидал. На долю мгновения его брови удивленно взметнулись вверх, но потом князь прищурился и медовым голосом спросил:

– А твое продвижение по службе? Разве ты, как и другие сотники, не считаешь, что достоин большего?

Олдер опустил голову. На краткий миг ему показалось, что он разгадал игру Арвигена. Не иначе, как на не кланяющегося в ножки спесивым вельможам Иринда кто-то из недовольных его словами и делами «доброжелателей» накатал донос, и теперь князь хочет узнать, как действительно обстоят дела у «Карающих», а все остальные расспросы – лишь предлог, долженствующий усыпить внимание…

– Я могу мечтать о всяком, князь, но это всего лишь мысли, а тысячник Иринд лучше знает, как использовать мои способности там, где они будут наиболее полезны, – четко произнес Остен, и тут же понял, что ошибался, ведь услышав его ответ, князь сухо рассмеялся.

– Отрадно видеть такую верность… Право же, отрадно… Надеюсь, что мне ты будешь служить, не менее преданно, чем этому ворчуну!

Холодея от мысли, что своими словами он невольно причинил своему тысячнику вред, Остен вновь покорно опустил голову, а князь, отсмеявшись, произнес уже совершенно иным тоном:

– Я ценю таких воинов, как Иринд, но в то же время вижу и их недостатки. С годами Иринд стал слишком осторожен в своих делах и суждениях, а тебе уже давно следует расправить крылья. Завтра в казармы придет приказ о твоем новом назначении. Уже через два месяца, в новом походе, у тебя будет возможность показать все свои силы…

– Сделаю все, что требуется, и даже больше, Владыка…

Встав на одно колено возле туши, Остен послушно коснулся губами протянутой ему князем руки, а потом покинул залу в сопровождении немого слуги. Когда сотник вновь оказался в лабиринте коридоров, в спину ему словно бы ударил отзвук чужого страха и боли, но Олдер так и не обернулся… Не посмел…

 

Глава 5 РАСПЛАТА

Олдер

Двенадцать лет назад…

С этой, воистину судьбоносной встречи карьера молодого сотника пошла в гору. Впрочем, головокружения по этому поводу Олдер не испытывал, ведь кому много дано, с того много и спросят… А в том, что оправдать ожидания Арвигена будет совсем не просто, Остен не сомневался…

Иринд, правда, отнесся ко всему произошедшему более спокойно, заметив, что его годы неуклонно близятся к закату, сил для службы становится все меньше, так что будущая отставка – дело решенное и даже нужное. Владыка же не был бы самим собой, если б не стал подыскивать замену состарившемуся на службе воину среди его молодых учеников.

– В общем-то, я сам рассчитывал, что именно ты сменишь меня в будущем, и могу лишь радоваться, что мое мнение и воля князя совпали, – закончил свои размышления за стопкой васкана Иринд, и Остен, молча, с ним согласился.

Более они к этому вопросу не возвращались, да и князь, высказав свою волю, в дальнейшем не вызывал Олдера для беседы с глазу на глаз, чему молодой «карающий» был в глубине души рад. Посещение княжеского подземелья оставило по себе очень нехороший привкус. Остен был бы и рад о нем забыть, да не мог…

Между тем его семейные дела тоже потихоньку налаживались. Окруженная заботой и вниманием Ири вполне оправилась от выкидыша: слезы и дурное настроение были ею забыты. Она легко освоилась с новым окружением, и вновь была хороша собою и весела, деля время между приличествующим ее положению вышиванием, обсуждением нарядов и неспешными прогулками с новыми подругами из дома Остенов.

Казалось, произошедшее несчастье нисколько не повлияло на Ириалану, но в ночь последовавшей после долгого перерыва близости Олдер убедился, что это было не так. На его первую же осторожную ласку Ири ответила с таким пылом, точно поцелуй мужа был для нее глотком воды в пустыне, а потом супругов ждала необычайно жаркие, наполненные страстью часы. Словно бы пытаясь убедиться в том, что она по-прежнему желанна и любима, Ириалана жадно требовала все новых и новых ласк, а после завершения близости обвила руками шею мужа и, положив голову ему на грудь, попросила остаться с ней до утра. Ей якобы было страшно засыпать одной…

Остен не стал противиться этой новой прихоти, ни в эту ночь, ни в последующие – заполненные любовными играми даже больше, чем это было в их с Ириаланой медовый месяц… Ведь потеряв расположение отца, Ири стала с утроенным рвением добиваться внимания мужа. Теперь супруг действительно стал для нее на первое место, а его слова значили для Ириаланы больше, чем наставления Дейлока.

Вот только Олдера эта щенячья преданность скорее утомляла, чем радовала, но он молчал и об этом, и о том, что, возбуждаясь телесно, оставался совершенно равнодушен к жене. В душе все перегорело, и ласки Ири уже ничего не могли исправить…

Была у Остена и еще одна причина для скрытой от всех печали. Лечивший Ириалану врач не стал лгать Олдеру о последствиях выкидыша, сказав ему, что Ириалана скорее всего останется бесплодной. Остен воспринял эту новость на диво спокойно, а потом, щедро отсыпав лекарю денег, велел ему хранить молчание и даже солгать Ириалане о результатах лечения, если она вдруг о них спросит…

Но тут судьба решила ненадолго улыбнуться Олдеру.

Правду об истинном состоянии Ири кроме самого Остена и занимавшегося лечением Ириаланы медика знал лишь Антар. Именно он сопровождал врача во время его визитов в дом Остенов и даже присутствовал при разговорах лекаря и Олдера эдакой молчаливой тенью. Молодой «карающий», уже не раз получив подтверждение абсолютной верности Чующего, доверял ему и воспринимал присутствие Антара даже при таких деликатных обсуждениях само собой разумеющимся.

Чующий действительно стал его тенью, и потому, когда Антар после возвращения Олдеровского отряда из похода на Лакон попросил у своего главы длительный отпуск, Олдер не только удивился, но и встревожился… Вот только эмпат на вопросы Остена ответил мрачным молчанием, а потом вновь повторил свою просьбу. Ему во что бы то ни стало, нужны были три свободных от службы месяца.

Хорошо зная норов Антара, Олдер более не пытался прояснить мотивы такого требования, а просто подписал все необходимые бумаги. Чующий забрал их с вежливым поклоном и уже на следующее утро отбыл из Милеста неведомо куда…

Вернулся Антар, правда, не через три месяца, а через два, да и объявился не в милестских казармах, а прямо в «Серебряных Тополях», в которые Остен не так давно возвратился вместе с Ириаланой… Серый от дорожной пыли и усталости Чующий с трудом держался на ногах, но, тем не менее, сразу же попросил о встрече со своим главою…

Ждать слишком долго Антару не пришлось – уже через минуту после доклада слуги, эмпата провели в небольшую библиотеку, в которой Остен коротал время над томом с сочинениями одного амэнского философа. В последнее время Олдер пристрастился к вечернему чтению, что несколько огорчало Ириалану, которая в таком времяпровождении не видела ничего интересного…

Увидев Антара, Остен немедля отложил книгу в сторону и встал Чующему навстречу. На короткое мгновение взгляд Олдера задержался на неловко прижатой к боку левой руке эмпата:

– Ты ранен?.. Не стой столбом. Сейчас я позову слугу…

– Не стоит, глава. Это просто царапина, – отрицательно мотнув головой на предложение Олдера, Антар устало опустился на стул, и, порывшись за пазухой, вытащил что-то, бережно завернутое в тряпицу. Положил принесенное на стол, развернул сверток, в котором обнаружилось два небольших флакона, и пояснил. – Это вода из священного источника Малики и горные слезы. Возьми их, глава – они тебе помогут…

Олдер же, глядя на такое подношение, нахмурился:

– Священный источник?.. Антар, не хочу тебя разочаровывать, но в хозяйстве любого храма Малики есть колодец. Ты зря потратил свое время и деньги…

Но Антар на это возражение ответил своему главе слабой улыбкой:

– В Лаконе испокон веков существует озеро с островком, на котором есть посвященный богине источник. Он был местом паломничества и поклонения Милостивой задолго до того, как Малике выстроили первые храмы. Люди с таким же даром, что и у меня, знают о таких местах, чуют их своих нутром… Да и слезы гор, глава, у меня подлинные, а не те, что продают в милестских лавках.

Антар замолчал, а Олдер же, взяв флакон с бесцветной жидкостью, покрутил его в пальцах, и наградил Чующего новым задумчивым взглядом:

– Если ты так веришь в силу этого источника, Антар, то почему не применил ее для себя?

Чующий спокойно выдержал этот испытующий взгляд, и произнес:

– Все просто, глава. На мне есть грех, который Малика никогда не простит, но ты чист, и Милостивая не откажет тебе в помощи.

Ответом ему стал невеселый смех:

– Это я-то чист?.. Антар, ты же лучше других знаешь, что мои руки в крови по локоть!..

Но Чующий, услышав такое возражение, лишь покачал головой:

– Кровь бывает разной, глава. Ты не убивал невиновных…

Произнеся это признание, Антар тут же опустил глаза, а Олдер, поняв по мгновенно отвердевшему лицу Чующего, что большего он не скажет даже под пытками, тоже стал серьезен:

– Я применю то, что ты привез мне Антар… Хотя бы ради того, чтобы твоя кровь не оказалась пролитой напрасно… А теперь скажи, кто тебя ранил? Лаконцы?

Чующий отрицательно качнул головой:

– Нет, глава. Всему виной местное отребье – на дорогах нынче неспокойно, а я слишком дорожил содержимым своей сумки… Чем и привлек к себе ненужное внимание…

Олдер, услышав такой ответ, нахмурился пуще прежнего:

– Пусть так, Антар… А теперь ступай отдыхать. Я все же пришлю лекаря – пусть осмотрит твою «царапину». Сдается мне, что она не так уж и легка, как ты хочешь это показать…

Чующий тяжело поднялся и склонился в поклоне, пряча лицо:

– Глава слишком добр к своему слуге, – после чего поспешил покинуть библиотеку. Остен же, оставшись один, еще долго вертел в руках два небольших флакона. Благодаря Чующему, он и Ири получили пусть и крошечный, но все же шанс стать родителями, вот только Олдер никак не мог взять в толк, почему Антар пошел ради него на поступок, простиравшийся намного дальше его обычного служения роду Остенов…

Тем не менее, что бы ни двигало Чующим, его усилия принесли свои плоды – вскоре после приема привезенных Антаром средств Ири и вправду понесла, а поскольку теперь за ее здоровьем следили опытные служанки, все девять месяцев беременности миновали спокойно. Если, конечно, не считать переживаний Ириаланы по поводу безнадежно испорченной фигуры. И тут не помогали ни заверения служанок, ни ласки мужа – молодая женщина была свято уверена в том, что с потерей даже толики красоты ее жизнь тоже потеряет всякий смысл.

Несмотря на эти волнения и то и дело проливающиеся слезы, роды у Ири прошли на диво гладко, но после них она осталась верна себе, отреагировав на поднесенного ей новорожденного сына словами: «Какой же он некрасивый»… А вот успевший вернуться к означенному сроку в имение Остен думал совершенно иначе.

Тоненько всхлипывающий, красный комочек плоти на руках у кормилицы не вызвал у него даже капли неприятия. Ну, а когда со всеми предосторожностями первенца передали на руки отцу, и младенец, мгновенно утихомирившись, взглянул на Олдера на диво чистыми, осмысленными глазами, с губ молодого «карающего» само собой сорвалось: «Дари!..»

Впоследствии, когда пришло время нести малыша в храм, Остен остался верен своему порыву, нарекши мальчика Дариеном перед богами и людьми, хотя первенцу следовало бы дать имя его деда… Ни тогда, ни позже Олдер так ни с кем и не поделился своим озарением, которое позже переросло в стойкую веру – в его сыне возродилась душа давно погибшего брата, и Остен теперь был готов горы свернуть ради того, чтобы дать малышу Дари все, чего тот был лишен в своей прошлой, такой короткой жизни.

…Пожилой Чующий оказался прав – младенец не только примирил Остена с его браком, но и придал его жизни совершенно новый смысл. Теперь львиную долю своего свободного от службы Амэну времени Олдер проводил не в библиотеке, а в детской. Вслушиваясь в речи кормилицы, укачивал сына на руках, играл с ним, нашептывая всяческие глупости.

Кормилица же, до этого дня уже успевшая побывать в знатном доме и привыкшая к тому, что благородные отцы уделяют своим маленьким отпрыскам куда меньше внимания, лишь поддерживала интерес Остена. Женщина искренне привязалась к отданному ей под опеку малышу, и готова была говорить о нем сутки напролет, что, впрочем, не мешало ей сердито отдергивать «карающего», если он проявлял истинно мужскую неуклюжесть.

Через месяц к этим посиделкам присоединилась и Ириалана. Убедившись, что беременность не нанесла серьезного ущерба ее внешности, и, увидев, как разгладилось и похорошело личико сына, Ири стала часто навещать детскую. Дари, она, правда, воспринимала, как новую игрушку, но Олдер, уже не раз убеждавшийся в том, что его жена, по сути, большой ребенок, рад был и такому результату…

Время, между тем, продолжало свой неумолимый бег. Амэнский князь старел и становился все более подозрительным и жестоким, царедворцы плели интриги, а Олдер уже получил звание тысячника. Это повышение совпало с рождением его второго ребенка – малютки Лирейны. Кроха, унаследовав жгучие черные глаза отца и белокурые волосы матери, обещала стать впоследствии редкой красавицей.

Для Остена рождение дочери стало не меньшим подарком, чем повышение по службе. Малышке досталось столько же отцовской любви, сколько и первенцу. Казалось, счастье Олдера было полным, но на его жизненном горизонте уже сгущались очередные тучи.

Вызов в княжескую цитадель стал для новоиспеченного тысячника не слишком приятным, хоть и вполне предсказуемым событием. Старый Иринд только-только оставил службу, выйдя на заслуженный отдых, а Владыка мог испытывать верность и преданность служащих ему воинов бесконечно.

Когда знакомый Олдеру немой слуга вновь углубился в сеть подземных коридоров княжеской твердыни, Остен решил, что его ждет еще один, полный недоговорок и изматывающий душу, разговор с Арвигеном, и поначалу все действительно свидетельствовало в эту пользу. Длинный коридор, завершившийся залом с многочисленными колонами; очередная бычья туша со вскрытой грудной клеткой и разверстым брюхом; щекочущий ноздри запах свежей крови…

А вот внезапно осевший на пол сопровождающий. Его хрип, и руки, судорожно царапающие грудь с вошедшим по самую рукоятку метательным ножом, стали для Олдера настоящей неожиданностью.

Впрочем, выучка старого Иринда не подвела Остена и на этот раз…

Короткий шаг за высокую, стройную колонну, привычная тяжесть легшего в руку меча, и быстрый взгляд по сторонам.

Нападавшие уже не таились: Олдер увидел, как они, заходя с разных сторон, стремительно окружали бычью тушу, внутри которой замер, недобро оскалившись, обнаженный, измазанный кровью с ног до головы Владыка Амэна…

Еще двое, вынырнув из-за соседних колонн, направились к тому месту, где затаился Остен, но тот уже сам шагнул к ним навстречу. Обнаженный клинок в правой руке, пальцы левой жжет сконцентрированная заклятьем сила, восприятие обрело удивительную ясность и четкость.

Миг – и один из противников тяжело оседает на пол с налитыми кровью глазами, руки заговорщика отчаянно рвут высокий ворот куртки. Об этом нападавшем можно забыть – он уже мертв, хоть и сам еще этого не осознал…

Шаг вперед – и сталь, зазвенев, встретилась со сталью. Олдеру хватило двух ударов, чтобы понять – стоящий перед ним мужчина никогда не состоял в войсках Владыки. Противник Остена был обучен приемам для праздничного ристалища или публичного поединка, самого же Олдера в отряде Иринда прежде всего учили убивать, а не красоваться посреди площади с мечом в руке…

Шаг назад, ложный выпад и словно бы нечаянно приоткрывшийся бок, а затем, когда противник Остена купился на эту нехитрую уловку, стремительный поворот и четвертый удар, ставший для взбунтовавшегося вельможи последним.

…Короткий взгляд в сторону распяленной туши показал Олдеру, что князь по-прежнему жив и невредим. Согнувшись почти вдвое, Арвиген горящими глазами следил за разыгравшейся вокруг него круговертью, и кривил губы в жадной, хищной улыбке, а возле бычьего бока застыл, скорчившись, один из заговорщиков. Он почти достиг своей цели, и эта удача стоила ему жизни…

Перемазанное кровью лицо делало усмешку князя более подходящей восставшему из могилы варку, чем живому человеку. Олдер с трудом смог отвести от нее взгляд, но секундное промедление чуть не стало для тысячника роковым. Уловив стремительное движение за своей спиной, он едва успел отклониться в сторону, уходя от возможного удара, и крутнувшись волчком, встретился лицом к лицу с новым противником. Этот мечник был опаснее первых двух – мощное телосложение, но при этом текучие движения и легкая поступь выдавали в нем опытного бойца.

Через мгновение выяснилось и еще одна, крайне неприятная для молодого тысячника, вещь – его новый противник обладал недюжей способностью к колдовству. С первым же ударом он попытался достать Олдера тем же заклятьем, которое тот использовал совсем недавно.

Остен отбил и хитрый выпад, и чужое заклинание, но поднять ментальные щиты все же не успел. Этого оказалось достаточно, чтобы в голове «карающего» раздался незнакомый, низкий голос: «Ты – не моя цель. Опусти оружие, и останешься жить!»

Ответом незнакомому колдуну было молчание. Остен вполне справедливо посчитал, что таким образом его хотят отвлечь, и полностью сосредоточился на движениях и пульсации колдовской силы соперника – сейчас они значили для него много больше, чем слова, ведь в отличие от человеческой речи не лгали…

Выждав мгновение, Олдер атаковал, но сложная связка ударов так и не достигла своей конечной цели – острие меча лишь слегка оцарапало правое предплечье заговорщика. Незнакомец увернулся в последний момент с поразительной для его тяжелого сложения быстротой, а в голове у Остена вновь раздалось: «Нас больше – опусти оружие… Это ведь не твой бой – тебя вообще здесь не должно было быть!»

Олдер ответил на это предложение кривой ухмылкой и новой связкой ударов, к которой присовокупил еще одно заклятье. Оно не было ни слишком сложным, ни смертельным, но Остен направил его невидимое острие на уже кровоточащее предплечье противника, а тот, явно ожидающий от молодого тысячника чего-то более смертоносного, пропустил таки колдовскую иглу.

Впрочем, торжествовать из-за успеха своей маленькой хитрости, которая через короткое время должна была привести к полному онемению руки противника, Остену не пришлось. Отбив меч Олдера, заговорщик пошел в очередную, сокрушительную атаку по всем направлениям. Бунтовщик хорошо понимал, что его ждет, и потому вложил в нее все свои силы. Он начал наседать на «карающего», не давая ему роздыха даже на одно биение сердца. Нападение уходило в защиту, а та, в свою очередь, сменялась новой атакой. Звон стали сливался с настоящим потоком мысленной ругани и угроз.

Пытаясь выкинуть из своего разума досаждающий, мешающий сосредоточиться на поединке голос, Остен на время ослабил контроль над окружающим его пространством… И уже в следующий миг сполна заплатил за свою ошибку. Левый бок обожгло болью.

«Песья кровь!.. Еще один!» – на эту, мелькнувшую в сознании Остена мысль, его противник ответил торжествующим смешком.

Стиснув зубы, Олдер развернулся, ударил, почти не глядя. Лезвие его меча прошлось наискось по груди напавшего на него сзади противника. Тот, неловко отступив назад, выронил из мгновенно ослабевших пальцев оружие, и Остен поспешил, уйдя от возможного удара, вновь оказаться лицом к лицу с колдуном.

Хлещущая из раны кровь мгновенно пропитала рубашку и куртку тысячника. Олдер нутром чувствовал, как невольно замедляются его движения, как он теряет такое необходимое ему сейчас время, не успевая приготовиться к новой атаке… Вот только вместо ожидаемого выпада его противник лишь хрипло застонал. В первое мгновение, Остен решил было, что это сработало запущенное им ранее заклятье, но все оказалось иначе…

Бунтовщик оказался обвит тремя толстыми, полупрозрачными щупальцами. Призрачные, напоминающие дым отростки, несмотря на свою кажущуюся бестелесность, плотно обвили заговорщика по рукам и ногам, и жадно, торопливо пульсировали.

Прежде Остен никогда не слышал о таком колдовстве, и теперь мог лишь смотреть, как с каждой такой пульсацией, с каждым движением щупалец по лицу его недавнего противника разливается меловая бледность, а его кожа словно бы ссыхается, прорезаясь сеткой мелких морщин…

Чудовищные отростки стремительно выкачивали из бунтовщика жизнь и дар, передавая их замершему в своей кровавой купели князю. С запрокинутой назад головой и бессильно свесившимися вниз руками Арвиген и сам казался трупом, а застывший на его лице оскал и тянущиеся прямо из груди призрачные щупальца обращали Владыку Амэна в порождение кошмарного сна…

Остен и сам не понял, как сделал шаг вперед, намереваясь разрубить уродливые творения черного колдовства, но новая волна боли заставила его остановиться и со сдавленным шипением ухватиться за бок, зажимая пальцами растревоженную движением рану…

А уже в следующий миг призрачные отростки, ослабив свою хватку, стремительно втянулись в грудь Арвигена, а заговорщик повалился на пол, точно мешок с мукой… Князь шевельнулся в своей купели; потянулся, точно со сна, и, резко сев, произнес короткое и звучное: «Ко мне!»

Пытаясь замедлить все еще обильно текущую из раны кровь, Олдер с каким-то усталым изумлением наблюдал за тем, как прежде безлюдная зала наполняется звуком и движением. Из-за колон, точно горох из мешка, высыпала десятка «Доблестных», трое молчаливых, обряженных в темное слуг, подступили к Арвигену. Пока один из них ставил прямо возле туши небольшой раскладной стул черного дерева, двое других помогли князю выбраться из быка, обтерли своего Владыку от крови полотном и укутали в длинный, подбитый мехом плащ.

Устроившись на стуле, князь принял из рук одного из слуг чашу с молоком, и, сделав, пару глотков, взглянул на Олдера:

– Подойди, Остен…

Тысячник, не посмев ослушаться приказа, сделал несколько шагов вперед, опустился на колени. Азарт схватки ушел, на плечи навалилась усталость, да и кровь из раны никак не желала останавливаться – пропитав плотную ткань куртки, она тонкими струйками текла по пальцам тысячника.

Князь наградил склонившегося перед ним Остена еще одним долгим, задумчивым взглядом, а затем, отхлебнув молока, произнес:

– Что ж, сегодня я воочию убедился, что Остены не зря поместили коршуна на своем гербе. Тебе свойственна та же внезапность, те же ярость и скорость, каковы присущи этому крылатому хищнику… Я доволен тобой…

Олдер, у которого из-за кровопотери уже понемногу начинала кружиться голова, ответил на эту похвалу лишь тихим:

– Служу Владыке и Амэну.

Арвиген же, услышав это, сухо рассмеялся:

– Немногословен, как всегда… – впрочем, смешок князя почти сразу резко оборвался, и он уже совершенно иным тоном произнес. – Где лекарь?

Врачеватель появился тут же, выступив, точно по волшебству, из сгущающихся в дальнем конце зала теней. Повинуясь приказу Владыки, он тут же отвел Остена в сторону и занялся его раной, благо сумка со всем необходимым, была при лекаре. Тысячник терпел его вмешательство, привычно стиснув зубы, а Арвиген, попивая молоко, наблюдал за действиями врачевателя, спрятав улыбку в уголках губ.

Сегодняшняя игра удалась на славу – он не только устранил заговорщиков, но и проверил верность тысячника. К сожалению, пока Олдер больше верен присяге, чем лично князю, но этот недостаток со временем легко будет устранить. Даже самые дикие ястребы становятся послушными в умелых и терпеливых руках, а значит, и молодого тысячника можно прикормить и приручить. Впоследствии из него выйдет неплохой палач…

Взгляд Арвигена переместился с Олдера на тела заговорщиков, которые «Доблестные» поспешно вытаскивали из зала, и князь тут же нахмурился. Человеческие страсти действительно развлекали его, но во всем нужна мера, а Рейдек явно о ней забыл, когда попытался уложить в постель к Владыке собственную дочь.

Арвиген воспользовался неожиданным подарком, правда, совсем не так, как на то рассчитывал вельможа, но князь, в отличие от других Владык, не любил демонстрировать свой истинный дар и силу. Пусть хозяева Триполема сколько угодно малюют на своих знаменах василиска, намекая тем самым на свой наследственный дар, и, соответственно, слабость… Слухи в подобном деле, гораздо предпочтительнее, ведь неведомое, зачастую, пугают гораздо больше…

Вот только Рейдока совсем не устроило то, что его дочь, вместо того, чтобы стать любимицей престарелого князя и отрадой его последних лет, оказалась обескровленной, и он решился на бунт… Арвиген, узнав о готовящемся заговоре, не подавил его сразу же лишь по одной причине – недовольные в княжестве есть всегда, а давить крыс проще скопом, чем по одиночке… И, как всегда, оказался прав – очередное осиное гнездо перестало существовать, княжеская казна вскоре пополнится деньгами вельмож, посмевших забыть о том, что они – лишь пыль у ног своего Владыки. Их же земли можно будет раздать более достойным людям…

Олдер же, в свою очередь, думал о другом: когда лекарь сделал свое дело, и Остену разрешено было покинуть подземное убежище, он, увидев в полумраке коридора очередных «Доблестных», окончательно убедился в том, о чем уже и так догадывался. Произошедшее в зале, что бы там ни думали захваченные круговертью боя соперники, случилось согласно воле князя. И он сам, и заговорщики были всего лишь марионетками, которых Арвиген столкнул лицом к лицу и всласть подергал за ниточки… Маленькая княжеская прихоть…

При мыслях об этом во рту у Олдера стало кисло, и он едва заметно покачал головой: нет уж, судьба Остенов – служить Мечнику и добывать победы на ратном поле, а бои для развлечения Владыки пусть устраивают другие, стремящиеся получить расположение Арвигена любой ценой…

Это было верное решение, но принимая его, молодой тысячник еще не знал, что старый князь уже вплел его судьбу в свою сеть интриг и столкновений, и вырваться из этих тенет будет почти невозможно…

О произошедшем в подземном зале противостоянии Олдер не рассказал ни Дорину, ни Антару, несмотря на то, что именно Чующему довелось менять перевязку на ране своего главы. Тем не менее, совсем скоро о благоволении князя к молодому тысячнику знали как в казармах «Карающих», так и в домах милестской знати.

Хотя кривоплечий Остен был редким гостем в княжеской твердыне, а на больших праздниках предпочитал оставаться в тени, Арвиген часто хвалил его за глаза и ставил в пример другим военачальникам.

Завистники, гадая о причинах княжеской милости, скрипели зубами; Дорин, как глава Остенов, просчитывал, какую выгоду будет иметь древний род из создавшегося положения, сам Олдер жил так, точно ничего особенного вокруг него и не происходило, зато Ири вовсю пользовалась доставшимся на ее долю вниманием.

Хотя Остен не жаловал шумные сборища, своей жене он позволял развлекаться так, как она сама того пожелает. Благо, подходящее для нее сопровождение не было проблемой – жена Дорина тоже любила блеск и пестроту милестских празднеств, в которых она чувствовала себя, как рыба в воде.

Ириалане же просто льстили устремленные на нее взгляды – теперь она была не просто одной из красивейших женщин Амэна, а супругой обласканного Владыкой военачальника. Те подруги, что поначалу лишь подсмеивались над ставшей женою простого сотника Ири, теперь сами завидовали ей. Что же до мужского внимания, то у Ириаланы этого добра было даже больше, чем прежде. Вельможи и царедворцы сами искали с нею знакомства, расточали молодой женщине бесчисленные комплименты и развлекали ее беседами, в надежде на то, что окажутся приглашенными в дом Остена…

Впрочем, наслаждаясь сладкими речами, Ири никогда не давала мужчинам зайти в своих восхвалениях слишком далеко или позволить себе какую либо двусмысленность. Кривые ухмылки и шепотки не должны были портить тех редких мгновений, когда она, опираясь на руку мужа, ступала по мозаичным полам княжеской твердыни или посещала милестские храмы… Тем более что совместные выходы супругов и так были несколько подпорчены крошечной ложкой дегтя.

Если Ири стремилась быть центром внимания, то Олдер неизменно уходил в тень, а еще он, когда какой-либо царедворец начинал слишком уж докучать ему разговорами, начинал строить из себя тупого и неотесанного вояку, который книг в глаза не видел.

Возмущенная такой игрою мужа Ири то и дело осторожно дергала его за рукав, а то и вовсе сердито хмурилась, но Остен все равно доводил свое представление до конца… А потом задабривал обиженную супругу новым браслетом или кольцом…

К этому времени между четою Остенов установились на диво ровные отношения: с появлением Дари Ириалана позабыла о своих страхах оказаться покинутой, Олдер же относился к их браку с чуть заметной иронией, которая, впрочем, больше относилась к нему самому, чем к Ири.

Теперь самому Остену было трудно поверить, что он не так давно тянулся к Ириалане, точно малый ребенок – к блестящей, изукрашенной мишурою игрушке, а ограниченность в суждениях и узколобость невесты принимал за девичью стеснительность… Как можно было так ошибиться?

Впрочем, ответ Олдер знал и так – он просто смотрел не туда…

Душевное одиночество тысячника сглаживали дети, в которых Остен нашел для себя настоящую отраду, и по-прежнему жаркие ночи на супружеском ложе. После рождения дочери Ири не только не утратила тяги к любовным играм, но даже стала более отзывчивой на ласки мужа, да и сама не обделяла его ответной нежностью…

В такие минуты между Олдером и Ириаланой не было ни недомолвок, ни стеснения – их единение было полным и глубоким, но когда волна страсти сходила на нет, все возвращалось на круги своя. В кровати вновь оказывались два чуждых друг другу по душе и устремлениям человека…

Супруги Остен были схожи между собою, как день и ночь или земля и воздух, а такое различие хоть и хорошо для страсти, но при долгой совместной жизни порождает между людьми постепенно расширяющуюся трещину.

Как бы то ни было, Олдер вполне приспособился к такой жизни, не просил большего, и не собирался в ней что-либо менять, но судьба редко согласует свои планы с людскими чаяниями…

Все эти годы пригретая в доме Дорина Ириалана почти не общалась с отвергшим ее тогда отцом. Полного разрыва не было, но и редкие письма погоды не делали. Ничего не значащие вежливые строчки, пожелания здоровья и милости Богов…

Дейлок, конечно же, знал о рождении внуков, более того, совсем был не против на них взглянуть, но приехать первым ему мешала спесь, а Ири удерживала от визита еще тлеющая в глубине сердца обида и осознание того, что Олдеру ее гостевание в доме отца вряд ли придется по вкусу.

Все изменилось после смерти младшего брата Дейлока – пропустить траурную церемонию Ири, будучи по рождению Миртен, никак не могла, и тысячник, вместе с Дорином и его женой, Релаей, прибыли таки отдать долг вежливости Дейлоку, хотя тот, на самом деле и не особо скорбел о своей потере. Его, скорее, утомляли связанные с похоронами хлопоты и неизбежные траты…

Все прошло согласно традиции – скучное и долгое отпевание, пышное погребение и последующий поминальный пир. Сильно располневший Дейлок то и дело пытался ослабить слишком тугой воротник куртки и обмахивал платком багровое от прилива крови лицо. Гости и родственники по очереди вспоминали достоинства покойного, (которых, надо заметить, у брата Дейлока просто никогда не было), и превозносили мудрость главы рода Миртен.

Особо старались в пышных славословиях Миэны, бывшие Дейлоку в лучшем случае троюродными племянниками. Вычурность их речей зачастую переходила в откровенную, предназначенную для ушей Дейлока, лесть, в ответ на которую вельможа то и дело рассеяно кивал.

Мотивы такого поведения Миэнов были понятны любому, кто взял на себя труд хотя бы немного разобраться в передаче старшинства рода Миртен, поэтому, когда другие родственники, задвинув наглецов на место, немедля попытались превзойти их в пышности речей и искусстве лести, Олдер так и не смог сдержать искривившую его губы презрительную усмешку, а вот Дорин, глядя на происходящее, нахмурился и отставил в сторону так и не допитый кубок с терпким вином…

А на следующий день, когда Остены вернулись с поминок в Милест, Релая, как бы, между прочим, заметила Ири во время их совместного посещения купальни.

– Эти Миэны просто отвратительны. Только и способны, что ползать на брюхе. Я буду искренне сожалеть об участи рода Миртенов, если твой отец назначит миэнского пащенка своим наследником…

Услышав такие речи, Ири нахмурилась, прищелкнув пальцами – разминающая плечи и спину Ириаланы служанка на миг прекратила свое занятие, но, убедившись, что недовольство госпожи относится не к ней, тут же возобновила свою работу. По купальне разлился аромат розового масла, а Релая слабо улыбнулась:

– Я знаю, что это не самая приятная тема для разговоров, дорогая, но что поделать, если у Миртенов почти не осталось мужчин.

По всем законам, Дейлоку должен наследовать ваш с Олдером Дари, но если ты будешь стоять в стороне, слизняки, вроде этих Миэнов, могут отнять у твоего сына его наследство…

На этот раз Ири вздохнула:

– После всего, что случилось, Олдер не слишком хорошо ладит с моим отцом…

Релая чуть склонила голову на бок и внимательно взглянула на подругу:

– Но ведь и не враждует. Верно?..

Убеди его навестить Дейлока, скажи, что хочешь наконец-то показать отцу его внуков. Истинных наследников, а не седьмую воду на киселе!..

Пойми, сейчас речь идет не о личных пристрастиях, а о наследовании – ты просто должна примириться с отцом ради своего сына и дальнейшего процветания Миртенов…

– Мне кажется, ты права, – задумчиво протянула Ири – разговоры о наследовании и прочих делах всегда казались ей слишком скучными, но в этот раз подруга, похоже, знала, о чем говорит… Она – единственная наследница отца, и хотя бы поэтому не позволит дальним родственникам запустить жадные лапы в сокровища, принадлежащие ей по праву…

Увидев застывшее на лице Ириаланы, совсем не свойственное ей решительное выражение, Релая на миг отвернулась, пряча мелькнувшую на губах победную улыбку. Просьбу своего мужа она выполнила полностью… Дорин же заботится не только о себе, но и о благе всех Остенов!..

Олдер, в отличие от Ириаланы, сразу понял, откуда дует ветер. После разговора с Ири тысячник за закрытыми дверями высказал своему двоюродному брату все, что думает о его вмешательстве в это дело, но, увы! Мысль о наследовании на этот раз крепко засела в хорошенькой головке Ириаланы, и отступать от задуманного она не хотела ни в какую.

Пришлось Олдеру, скрипя зубами, смириться. Как только Дейлок появился в Милесте, семейство тысячника нанесло ему визит, а вельможа словно бы только этого и ждал. Дейлок сам вышел гостям навстречу, пожаловался на одиночество и плохое самочувствие, а потом немедля велел слугам накрывать на стол.

Во время трапезы вельможа (несмотря на скверное, по его словам, здоровье) ел за троих, да еще и успевал расхваливать Ири, уверяя, что с годами она стала еще краше и материнство ей удивительно идет. Олдеру же тесть попенял за то, что тысячник совершенно не интересуется дворцовой жизнью, а ведь милость Арвигена стоит дорого!..

После политики настал черед внуков. Рассматривая детвору, Дейлок умилился едва ли не до слез, но если малышка Лирейна мирно проспала все это представление на руках у кормилицы, то Дари, после того, как дед попробовал ущипнуть его за щеку, тут же спрятался за спиной у отца.

Олдер, обернувшись, тут же подхватил сына и устроил у себя на коленях, а Дари, убедившись, что находится под надежной защитой, прижался к отцу и наградил Дейлока сердитым и, одновременно, обиженным взглядом.

Вельможа на такое поведение внука лишь головой покачал:

– Он слишком Остен. Кровь Миртенов даже не чувствуется.

Олдер в ответ лишь насмешливо изломил бровь, а Дейлок, поняв, что сказал, поспешно добавил:

– Просто Дариен слишком замкнут… Но, уверен, что со временем этого пройдет. Он – мой внук и наследник, а потому должен чаще бывать в доме собственного деда!

Такой оборот дела пришелся тысячнику совсем не по вкусу. На миг он опустил глаза, подыскивая подходящий ответ, который, впрочем, не заставил себя ждать:

– Это возможно лишь тогда, когда моя семья гостит в Милесте у Дорина. Сельский воздух полезнее и здоровее для детей, чем здешняя пыль и запахи из портовых кварталов.

Дейлок скрестил руки на круглом животе и вздохнул:

– Это не запахи, а настоящие миазмы!.. Нижние кварталы стали настоящим рассадником заразы.

– Ты прав, Олдер – дети должны расти в более здоровом, свободном от черни, месте. Кстати, я и сам подумываю о том, чтобы окончательно перебраться за город, и даже прикупил недавно еще один кусок земли в той же местности, где находятся твои «Серебряные Тополя». Помнится, Ири писала мне, что там на диво здоровый воздух…

– Это так, но зимы там холоднее, чем здесь, – не преминул заметить Остен, а Дейлок рассеяно кивнул.

– Толстые стены все исправят, но когда я отстроюсь, мы сможем видеться много чаще.

Олдер на такое замечание лишь пожал плечами. Отдавать Дари на воспитание насквозь лживому царедворцу он не собирался ни за какие коврижки, да и к богатствам Дейлока, в отличие от Дорина, был равнодушен. Лирейна и Дариен и без дедовских имений не станут бедствовать – своим служением Амэну тысячник обеспечил отпрыскам вполне благоприятную будущность…

Тем не менее, визиты к Дейлоку пришлось повторить еще пару раз. Дела отряда задержали Олдера в Милесте, но пока тысячник был занят набором новичков, обмундированием и оружием, Ири решила закрепить полученный от встречи с отцом результат. На встречи она неизменно брала детей, но если Лирейна в силу возраста была к таким гостеванием безразлична, то Дари не хотел общаться с дедом ни в какую. Причем, посулы матери и заготовленные Дейлоком сладости и игрушки скорее мешали, чем помогали.

Олдер, пропадая в казармах, не знал об этих тонкостях, но в один из вечеров, когда тысячнику удалось вернуться домой пораньше, он едва ли не в дверях столкнулся с возвращающейся из гостей Ири. Уныло плетущийся позади матери Дари, завидев отца, тут же кинулся к нему. Остен легко подхватил сына на руки, и, заметив полные слез глаза малыша, тут же обернулся к жене:

– Где вы были?

Ири раздраженно поправила выбившийся из прически локон:

– У моего отца. А Дари просто капризничает с самого утра… Без тебя с ним невозможно сладить!..

– Вот как… – Олдер бросил еще один взгляд на кусающую губы жену, потом вновь взглянул на Дари, глаза которого после слов матери стали точь-в-точь, как у крошечного олененка, и все понял без лишних расспросов.

…Уяснив все, что требуется, Остен не стал выговаривать жене за ее визиты к Дейлоку, а просто на следующее утро взял сына в казармы. Поднятый на заре Дари то и дело зевал, точно котенок, и, прибыв на место, Олдер поручил все еще сонного малыша заботам Антара.

Дари воспринял новую няньку, как нечто, само собою разумеющееся, а Чующий словно бы даже обрадовался свалившимся на него хлопотам. Под присмотром Антара малыш доспал положенные ему часы, позавтракал и навестил оружейную. Там-то его и нашел на время освободившийся от дел отец…

Довольная мордашка Дари лучше всяких слов говорила о том, что такое гостевание, в отличие от дедовского дома, пришлось ему по вкусу, и Олдер, не мудрствуя лукаво, стал брать сына с собою в казармы в течении всей, оставшиеся до начала нового похода недели. Когда же войскам пришло время выступать на лаконскую границу, Олдер наказал Ириалане ожидать его возвращения в «Серебряных Тополях». Причем, отбыть в имение следовало как можно быстрее.

Ири, рассчитывающая провести в Милесте еще хотя бы месяц и насладиться пышностью предстоящих праздников, тут же спросила мужа, к чему такая спешка. И, конечно же, получила загодя подготовленный ответ. Прибывший из Астара купеческий корабль привез в Милест вместе с товарами еще и поветрие. Больных успели вовремя заметить, и сейчас судно стоит у дальнего пирса под охраной…

Тем не менее, часть товара все же успела уйти на склады, так что зараза уже вполне может гулять по городу.

– А что за зараза? – немедля насторожилась Ири, а Олдер, почувствовав, что его рассказ произвел нужное впечатление, не стал медлить с ответом.

– Черная оспа. Та самая, что навсегда метит переболевшего ею человека.

Остен знал, куда бить – изрытые оспинами лица не были редкостью ни среди бедноты, ни среди знати, так что Ири, мгновенно представив, во что превратится, по сей день пестуемая ею красота, тут же занялась сборами, готовясь покинуть столицу уже на следующий день.

Разоблачение Олдеру не грозило – он сказал своей жене чистую правду, за исключением одной крохотной детали. Прибывшие в Милест корабли тщательно досматриваются сразу же после того, как бросят якорь, так что никакой груз с зараженного судна не мог попасть ни в порт, ни, тем более, на склады. Вот только об этом не знала ни Ири, ни ее подруги – слишком далеки они были от подобных мелочей.

Ириалана отбыла в «Серебряные Тополя» через час после того, как амэнское войско покинуло Милест. Олдера ждали новые битвы, а его жену – уже привычное ожидание, вышивание и дети. Делами имения уже давно заведовал поставленный Остеном управляющий, а потому вся роль Ири в качестве хозяйки сводилась к просматриванию безукоризненных отчетов да выслушиванию просьб заполняющей имение прислуги.

Деревенскую простоту и незамысловатость бытия молодой женщины несколько скрашивали письма Релеи, в которых та пересказывала последние столичные события и слухи, да присылаемые ею новинки косметики и тканей… Ири необычайно ценила эти сведения – милестская мода порою делала весьма неожиданные повороты, про которые молодая, до сих пор считающаяся первой красавицей столицы женщина просто обязана была знать.

Хотя одно из писем подруги Ири просто обескуражило – золотые локоны, которыми она всегда так гордилась, больше не считались образцом привлекательности. Теперь идеалом красоты стали смоляные волосы и легкая смуглость кожи… Это было настолько непривычно, что Ириалана долго колебалась, прежде чем прикоснулась к доставленной вместе с письмом безумно дорогой краске…

Между тем, месяц шел за месяцем, сменялись времена года, а Олдер все не возвращался. О том, что муж по-прежнему жив, Ириалана узнавала лишь по коротким весточкам. Остен, как всегда, был немногословен.

«Жив, здоров. У нас тут метели. Войско увязло в боях. Как ты? Как дети?» – вот, собственно, и все содержание письма. Впрочем, о сражениях Ири действительно бы не читала…

Спустя восемь месяцев

Ириалана отпустила служанок лишь тогда, когда все приготовления к завтрашнему дню были завершены, а солнце уже давно исчезло за горизонтом. Молодая женщина еще раз скользнула пальцами по туго завитым локонам, на которые была потрачена едва ли не половина вечера, и со вздохом подтянула одеяло к самому подбородку. Чтобы сохранить сложную прическу, ей следовало провести ночь, положив под голову маленькую и жесткую подушечку, но за время житья в «Тополях» Ири разнежилась и отвыкла от таких «мелких» неудобств.

Вот только завтра ей предстояло посетить шумный праздник, предстать перед отнюдь недобрыми взглядами родни по отцу. Миэны, чья интрига с наследством не удалась, будут особенно злы и придирчивы – они не преминут обратить внимание всех окружающих на какую-либо погрешность в наряде или внешности единственной дочери Дейлока!

Представив, как старший из Миэнов целует ей пальцы, а потом, злорадно блестя глазами, говорит о скоротечности женской молодости и красоты, Ири невольно вздрогнула и коснулась рукой щеки. Осторожно, точно опасаясь обнаружить на ней какой-либо изъян, провела по ней пальцами. Ощущение атласной гладкости кожи несколько успокоило женщину, и она перевела взгляд на разложенное в кресле, приготовленное к завтрашнему дню платье. Насыщенный винный цвет подходил к новому цвету волос Ири лучшего излюбленного ею белого, но сейчас тон платья живо напомнил жене цвет воинской куртки мужа…

В этот раз Остен отсутствовал неоправданно долго. В княжестве вот-вот наступит жаркое лето; малышка Лирейна обзавелась молочными зубами и уже вовсю лепетала; Дари начал проявлять типично остеновский норов, и даже Дейлок не только достроил, но и обставил свое загородное имение, а тысячник все еще не мог выбраться из лаконских лесов и гор, преследуя не желающих идти под руку Амэна упрямцев…

Впрочем, льющаяся где-то там, на далекой границе кровь ничуть не влияла на быт и развлечения пресыщенных удовольствиями, богатых вельмож южного княжества. Это воинам предписано судьбою и долгом, отдавать свою жизнь во славу Амэна, добывая для Арвигена новые земли. Когда ратники вернутся с победой, делить завоеванное между самыми достойными будут царедворцы, так к чему задаваться пустыми вопросами или сожалениями?..

Ири получила известие о готовящемся праздновании еще месяц назад и вполне разумно посчитала, что им нельзя пренебрегать. Не появись она в указанный день в новом имении отца, и лишившиеся надежд на наследство Дейлока родственники не преминут указать родителю на непочтительность дочери. Допустить подобное Ири не могла, а потому стала тщательно готовиться к будущему визиту.

Примерно через два дня после отцовского приглашения Ириалана получила еще и весточку от мужа, в которой он намекал на свое, теперь уже скорое возвращение. Вот только посланное вдогонку Олдеру письмо так и осталось без ответа, и Ири, целиком поглощенная мыслями о праздновании, как-то подзабыла об этом…

Теперь же, еще раз взглянув на темно-алые переливы платья, Ириалана тихонько вздохнула и, закрыв глаза, попыталась уснуть. Но едва она успела провалиться в сладкую дрему, как дверь в ее комнату, открываясь, слабо скрипнула. Последовавший за этим звук шагов окончательно пробудил Ири – открыв глаза, она увидела стоящего посреди комнаты Олдера.

В свете еще не успевшей догореть свечи лицо вернувшегося из затянувшегося похода тысячника казалось особенно исхудалым – ввалившиеся щеки, залегшие у губ жестокие и усталые складки, обведенные тенями, глубоко запавшие глаза…

На какой-то миг Ири стало страшно – ей показалось, что она видит перед собою не мужа, а его, решившую прикоснуться к живому теплу, тень, но тут обветренные губы Остена раздвинулись в лукавой улыбке, а глаза блеснули весело и ярко.

– Я, дурень, едва коня не загнал, а меня, оказывается, здесь и не ждали…

– Олдер!.. – Ири и сама не поняла как, отбросив одеяло, вскочила со своего ложа, а муж уже шагнул ей навстречу. Притянул к себе, зарывшись лицом в густые локоны… Уразумев, что еще немного – и сложная прическа окажется загубленной, Ири что-то невнятно пискнула и попыталась высвободиться, но Остен лишь еще крепче прижал ее к себе.

От одежды и тела Олдера исходил еще не выветрившийся запах дегтярного мыла, смешанный с ядреным духом конского пота, кожи и железа, а загрубелые ладони тысячника уже поглаживали шею и плечи Ириаланы, но потом он внезапно отстранился, и, чуть отодвинув от себя супругу, изумленно взглянул на ее косы:

– Похоже, мою жену подменили… Что ты сделала со своими косами, Ири?

– Перекрасила. Светлые волосы больше не считаются красивыми… – Ириалана поспешно поправила упавшую на плечо пышную прядку – Так ведь лучше, правда?

Вместо ответа Олдер провел кончиками пальцев по блестящим локонам жены. Потом его рука переместилась ей на щеку и, скользнув по шее, замерла на прикрытой лишь тонкой тканью сорочки груди.

От этих прикосновений кровь бросилась Ири в лицо, и она, взмахнув ресницами, опустила глаза, а Олдер, неожиданно охрипшим голосом произнес:

– А, к демонам все!.. – и, вновь обняв жену, стал целовать ее щеки и губы. Быстро, жадно… В ответ на эти ласки Ири, часто задышав, выгнулась всем телом, и Олдер немедля усилил натиск. Он домогался жены с какой-то яростной, почти свирепой настойчивостью, и Ириалана чувствовала, как от его прикосновений пробуждается доселе тлевший в ее крови жар… Только теперь она поняла, как соскучилась по этим ласкам, этим быстрым, властным прикосновениям…

– Красавица моя, – прошептал на ухо жены Остен, и почти в тот же миг рубашка женщины оказалась спущенной с плеч, а на пол упала одна из скрепляющих локоны Ири шпилек.

«Волосы!.. Он все испортит!» – пронеслось в голове Ириаланы, и это была ее последняя связная мысль, потому что рука тысячника, скользнув по талии жены, немедля опустилась ниже, и Ири, застонав, обняла мужа за шею…

В эти и последующие мгновения мир для супругов Остен сузился до размеров их спальни. Олдер брал жену, закинув ее стройные ноги себе на плечи, а Ири, извиваясь на кровати от желания, требовала еще более полного, более глубоко слияния… И лишь когда желание Ириаланы было удовлетворено и, достигнув своего пика, стало сходить на нет, а тысячник, излившись, повалился рядом с женою на смятые простыни, окружающее супругов бытие стало возвращаться в привычные рамки.

Облизнув припухшие от поцелуев мужа губы, Ири взглянула на замершего возле нее Олдера, и заметила то, что еще минуту назад не имело для нее никакого значения. На туго стягивающих грудь мужа бинтах проступили пятна крови.

– Ты ранен? – неожиданно Ири стало холодно, и она поспешила натянуть на себя сползшее к самому краю постели одеяло.

– Есть немного, – устало, даже не открывая глаз, хмыкнул Остен. – Среди лаконцев тоже встречаются колдуны… И неплохие воины…

Несмотря на то, что муж, по всей видимости, не особо беспокоился о своей ране, вид расплывающихся на полотне алых пятен по-прежнему пугал Ири, и она, укутавшись поплотнее, уточнила:

– Может, приказать, чтобы позвали лекаря?..

В этот раз Остен не только открыл глаза, но, даже, приподнявшись на локте, покосился на измаранные кровью бинты. Коснулся влажных пятен рукою и отрицательно качнул головой.

– Не стоит никого будить, Ири. Это просто царапина, а то, что она немного кровоточит, не страшно.

В этот раз Ири промолчала – лишь зябко повела плечами, а колдун, переведя взгляд на супругу, прищурился, и, оценив изгиб ее укрытых одеялом бедер, немедля придвинулся ближе, потянув на себя край покрывала.

– Иди ко мне.

– Ты всю постель в крови измажешь… – попыталась возмутиться таким самоуправством Ириалана, но Олдер, обняв жену, тут же притянул ее к своей груди, и вновь замер, спрятав лицо в локонах Ири.

Через минуту дыхание Остена стало легким и мерным, а в его объятиях было так тепло и покойно, что глаза Ириаланы стали слипаться сами собою. Уже проваливаясь в сон, она, вспомнив о завтрашней поездке, шепнула о ней мужу. Тот проворчал в ответ что-то неразборчивое, и Ири, приняв это за согласие, закрыла глаза и довольно вздохнула.

Проснувшись утром, Ириалана обнаружила, что Олдера подле нее уже нет. Тысячник, по всей видимости, не собирался менять свои воинские привычки, и встал еще на рассвете, так что теперь о его пребывании в комнате жены напоминали лишь смятые простыни да лежащая на ковре скомканная сорочка Ири.

Взглянув на непотребство, в которое, стараниями колдуна, превратилась дорогая ткань, Ириалана наморщила лоб, припоминая, сказала ли она мужу о сегодняшнем приеме у Дейлока, и, уверившись, что все же сказала, успокоилась.

Остен наверняка занят подготовкой к предстоящему визиту, а, значит, и ей не стоит залеживаться в кровати!

Кликнув служанок, Ири посвятила утренние часы омовению, накладыванию на лицо теней и пудры, и, конечно же, прическе, ведь от старой не осталось и следа…

Окрашенные волосы хуже поддавались завивке, так что на новые локоны довелось потратить немало времени и сил. Тем не менее, служанкам удалось угодить своей госпоже с первого раза. Зато когда уже полностью собранная Ири, бросив еще один взгляд в зеркало и убедившись в своей безупречной красоте, спустилась во внутренний дворик, ее ожидал очень неприятный сюрприз.

В отличие от жены, Олдер не обременял себя сборами куда-либо. С еще влажными после купания волосами, босой, точно крестьянин, в домашних штанах и исподней сорочке, тысячник, развалившись в принесенном слугами деревянном кресле, играл с сидящей у него на коленях Лирейной. Стоящая подле нянька крохи что-то торопливо рассказывала Остену, а тот то и дело благожелательно ей кивал, не забывая уделять внимание как дочери, так и устроившемуся на подлокотнике кресла Дари.

Картина была в высшей степени умилительной, но в Ири она возбудила совсем другие чувства. На несколько минут она застыла на месте, борясь с охватившем ее раздражением, но потом все же шагнула вперед, раздвинув губы в улыбке:

– Ты еще не собрался, милый? Мы опаздываем…

– А разве мы куда-то спешим? – спросил тысячник, даже не подняв на жену глаз. Малютка как раз начала таскать отца за пальцы отданной ей на растерзание руки…

– Сегодня празднование в новом имении моего отца, – хотя сердцу в груди Ири стало жарко от накатившей на нее обиды, голос женщины остался все также ровен, – Я говорила тебе вечером…

На несколько мгновений во дворике повисло напряженное молчание. Олдер по-прежнему не отрывал глаз от теребящей его пальцы дочери, а потом состроил Лирейне «козу», и с улыбкой взглянул на замершую подле него Ириалану.

– Милая, неужели ты думаешь, что я снял с себя опостылевшие за эти месяцы доспехи лишь для того, чтоб уже следующим утром затянуться по самое горло в праздничную одежду и исходить в ней потом на каком-то непонятном праздновании? – задав такой вопрос, тысячник замолчал, словно бы ожидая, что скажет ему жена, но Ири, тщетно пытаясь найти подходящие слова, лишь открывала и закрывала рот в бессильном возмущении… А Остен, выждав несколько мгновений и смекнув, что ответа ему не дождаться, вздохнул:

– Я очень устал, Ири, а дом Дейлока – не то место, где я могу восстановить силы. – Теперь, когда улыбка Остена исчезла с его лица без следа, Ири невольно отметила и так и не разгладившиеся у его губ морщины, и просвечивающую сквозь густой загар, восковую, нездоровую бледность, – Я навещу твоего отца позже, но не сейчас… Ничего не случится, если ты напишешь Дейлоку пару строк с извинениями, пояснив свое отсутствие моей хворью… В конце концов, место жены – подле мужа.

Пока Олдер говорил, Ири словно бы вживую видела, как рушатся все ее планы… Письмо, о котором толкует муж, ничего не решит: более того, Миенам ничего не стоит вывернуть ее слова наизнанку!.. И тогда, раздраженный тем, что дочь не сдержала своего обещания, Дейлок, поверив лживым языкам родственничков, одним махом лишит Дариена наследования…

Разгневано тряхнув хорошенькой головкой, Ири сжала кулаки и посмотрела на супруга. Противостоять ему было отчего-то страшно, но она все же осмелилась:

– Олдер, мой отец очень соскучился по своим внукам. Я была бы неблагодарной дочерью, если бы теперь не привезла к нему детей… Я поеду – с тобой или без тебя!..

Последние слова Ириалана почти выкрикнула, но тут же замолчала, испугавшись своей неожиданной смелости, а Олдер, по-прежнему не меняя позы, тихо заметил:

– Я тоже соскучился по своим детям… И имею на них больше прав, чем твой отец, которому они нужны лишь постольку-поскольку…

Если бы Остен, увидев непокорность жены, просто прикрикнул на нее, как на своих ратников, Ири, скорее всего, просто бы убежала в свою комнату. Разбила бы пару безделушек, наорала на служанок, а потом, прогнав всех, выплакала бы пуховой подушке свою обиду на неблагодарного грубияна-мужа… Но Олдер выглядел спокойным и усталым, говорил тихо и даже миролюбиво, и Ириалана, не встретив сопротивления, закусила удила, точно молодая, необъезженная толком кобыла:

– Дейлок до сих пор не видел своих внуков лишь потому, что ты сам приказал мне ожидать твоего возвращения в этой глуши… И он помнит о них, в отличие от тебя!.. Мой отец, пока ты сидел в своих треклятых лаконских горах, месяц готовился к этому празднованию, и я не испорчу ему сегодняшний день из-за твоей прихоти!.. В конце концов, ты бы мог вернуться раньше!.. Ты…

– Тише… – предупреждая дальнейшие обвинения жены, Олдер вскинул руку, и, поморщившись от слишком резкого движения, произнес:

– Если ты так хочешь увидеть отца, Ири, я отпущу тебя… Поедешь на это празднование, покажешь Дейлоку внуков… – на этих словах, внимательно вслушивающийся в разговор родителей Дари немедля прижался к отцу, и Остен, покосившись на него, тут же поправился… – Вернее, внучку… Сын останется со мной. Так будет справедливо.

В по-прежнему тихом голосе колдуна ясно зазвучал металл, а лицо тысячника неожиданно отвердело, оборотившись в суровую маску. В один миг Остен оказался бесконечно далек от Ири, и она, почувствовав пролегшую между ней и мужем глубокую пропасть, раздраженно повела плечами.

– Пусть так, Олдер….

Мужчина кивнул головой и без слов передал тут же захныкавшую Лирейну няньке. После этого он немедля обернулся к Дари. Всем своим поведением тысячник показывал, что разгневанная супруга просто перестала для него существовать, а ее дальнейшие слова значат для него столько же, сколько шум ветра в камышах…

Ири, сообразив, что большего ей уже не добиться, направилась к выходу, но на самом пороге, глубоко уязвленная таким поведением мужа, для которого, казалось, не имели значения, ни вот-вот готовое уплыть из рук наследство Дейлока, ни прошедшая ночь, обернулась уже на самом пороге и бросила:

– Ты об этом пожалеешь!..

Ответом Ириалане была тишина, и женщина, раздраженно фыркнув, скрылась в глубине коридора…

Вскоре после ухода Ири Остен и сам покинул внутренний дворик. Предательская, с самого утра разлившаяся по телу тысячника слабость, которую он попытался прогнать купанием и возней с детьми, не только никуда не делась, но и неожиданно усилилась. Тело стало непривычно тяжелым, будто свинцовым, рана на груди все более и более наливалась жаром и словно бы пульсировала…

Дари, прижавшись к отцу, что-то весело болтал, но Остен никак не мог вникнуть, о чем ему пытается рассказать столь любимый им первенец… Наконец, сообразив, что отвечает сыну совершенно невпопад, тысячник передал его под опеку нянек и ушел в свою комнату. Повалился на кровать, пряча лицо в пахнущих чистотой простынях. От прикосновения к прохладному льну стало немного легче – во всяком случае, он еще нашел в себе силы приподняться, и, кликнув слугу, наказать принести ему настоянного на снимающем жар имбире, вина…

Это было последнее ясное воспоминание тысячника, а потом его словно бы затянуло в вязкий, переполненный горячечными сновидениями сон…

Снег, треклятый, заполнивший весь мир, снег… Сугробы, в которые кони проваливаются едва ли не по самое брюхо, раня ноги об острый, точно нож, наст, и маячащие где-то впереди лаконские конники, до которых никак не добраться из-за перекрывающих тропы наметов!..

В отличие от крейговских Владетелей и триполемских старшин, Веилен Бражовец знал, как надо воевать с амэнцами. Хотя этот лаконский щенок только-только сбрил первую, пробившуюся на лице, щетину, он уже успел пролить кровь в сражениях с лендовцами – извечными врагами и соперниками своего края – и теперь с успехом применял приобретенные в этих схватках умения против ратников Олдера.

Хорошо понимая, что пару деревянных крепостишек на границе амэнское войско попросту сметет, а в открытом противостоянии «Карающие» легко размажут по снегу его «Соколов», Бражовец, наплевав на родовую честь господаря, воевал как уроженец дикого Скрула или Вайлара. Отдав тысячнику пустые крепости, лаконец увел своих воинов в горы, и там, рассредоточив силы, стал донимать ратников Олдера с трех, а то и четырех сторон одновременно. Лаконцы нападали, точно волки, и дрались отчаянно, но как только бой грозил перерасти в серьезное противостояние, «Соколы» немедля отступали, оставляя за собою окрашенный кровью амэнцев снег.

Выманить Бражовца из лесов или заставить его собрать свои силы воедино и принять бой так, как это и надлежит, никак не удавалось. Зато нападения лаконских ратников повторялись по нескольку раз за день, а порою и ночью, доводя амэнцев до белого каления. Упредить атаки «Соколов» в этот раз не помогали ни многочисленные патрули, ни разведка… Неуловимый, подобный тени, Веилен Бражовец возникал словно бы ниоткуда, и, взяв с амэнцев очередную кровавую дань, тут же исчезал, растворяясь в окружающем «Карающих» снежном безмолвии раньше, чем на его отряды успевала обрушиться вся стальная мощь тяжелой амэнской конницы.

Уже не раз Олдер, провожая полным бессильной ярости взглядом уходящих от его ратников лаконцев, ловил себя на том, что ему нестерпимо хочется ринуться в погоню. Раздавить и разметать вконец обнаглевших «Соколов», а командующего ими худого и мелкого паренька стащить за шкирку с коня и примерно выпороть ремнем… За неслыханную дерзость, за уничтоженные обозы, за своих, увязающих в снегу, обмороженных «Карающих»!..

Лишь осознание ожидающей впереди ловушки удерживало Остена на месте – слишком уж напоказ вели себя лаконцы, слишком явно дразнили и злили его людей…

Впрочем, в этом походе было слишком много таких вот странностей, но если в начале дурную погоду можно было принять, как данность, а неуловимость Бражовца пояснить тем, что он, как уроженец этих мест, знал каждое деревце в окрестных лесах и каждый камешек на перевалах, то потом Олдер все больше сомневался в естественном ходе происходящих вокруг событий.

Метели и обвалы, с редким постоянством обрушивающиеся на «Карающих» и неизменно забирающие жизни ратников Олдера, непонятная слепота амэнских дозорных и просто запредельная удачливость «Соколов» все чаще наводила Остена на мысль, что ему противостоит Одаренный, вот только отзвуков творимой в округе волшбы тысячник не чувствовал, и это еще больше злило его и сбивало с толку… Ровно до тех пор, пока Антар не принес ему недостающий кусочек мозаики.

– Веилен Бражовец – Чующий… Он собственной кровью оплатил преследующие нас невзгоды, и я не смогу дать духам больше, чем этот лаконский мальчишка…

Вернувшийся из дозора Антар был мрачным и усталым. Остен, прислушавшись к завывающему в ущелье ветру, сжал пальцы в кулак. Буран продолжался уже второй день, яростные порывы ветра и снегопад не прекращались ни на мгновение. Еще немного – и его отряд окажется надежно заперт среди выстуженных морозом скал…

Тысячник, обдумывая принесенную ему весть, задумчиво покачал головой:

– Если он – эмпат, почему я не могу почувствовать его, как тебя?

Антар слабо усмехнулся:

– Он просто слишком хорошо умеет скрывать свой дар под щитами… По всей видимости, лаконца учили владению доставшимися ему способностями с младых ногтей…

Тысячник хмуро посмотрел на усталого Чующего, а потом, кивнув каким-то своим мыслям, налил в чарку вина и протянул ее Антару.

– Что ж, по крайней мере, теперь я знаю, что происходит… Осталось лишь придумать, как все-таки заставить Бражовца принять бой раньше, чем мы, благодаря его стараниям, превратимся в ледяные статуи.

Вместо ответа Чующий надолго припал к чарке, и отставил ее лишь тогда, когда она опустела. Вытер ладонью губы:

– Это как раз можно сделать, глава…

Углубившийся в размышления Олдер насмешливо вскинул бровь:

– Хочешь сказать, что сумеешь изловить ветер?

Антар покорно склонил голову.

– Да, глава… Лаконец много знает, но в силу начал входить лишь недавно. Думаю, что уготованные нам судьбой жребии он пока лишь перебирает, а я могу их изменить… Вытащу из ковра мироздания нить, которая приведет нас к нему.

Остен наградил Чующего быстрым и, вместе с тем, недоверчивым взглядом:

– Я, конечно, слышал о такой способности эмпатов… Но разве такой обряд тебе по силам, Антар?.. Да и плата…

Чующий поднял голову и посмотрел прямо в глаза колдуну:

– По силам. Что до платы, это не твоя забота, глава… Об одном лишь хочу предупредить – ты должен сделать все, что я скажу, не задавая вопросов.

На губах посерьезневшего было Остена вновь появилась улыбка:

– И что же такого я должен, по твоему мнению сделать, чтобы поймать лаконского эмпата?

В этот раз Антар не стал медлить с ответом.

– Позволь своим воинам отдохнуть сегодня за чашей вина, а сам раздели братину с двумя своими сотниками возле живого огня… И еще, глава… Мне понадобится прядь твоих волос… Не подумай дурного – вспомни, я никогда и ничего не делал тебе во вред…

То ли помогла ворожба Антара, толи накликанный лаконцем буран наконец-то просто исчерпал свою силу, но ночью ветер неожиданно стих, и следующее утро выдалось тихим и даже не особо холодным. Легкий снежок все еще шел – пушистые хлопья оседали на плечи ратников и конские гривы… Ехавший впереди выбравшегося из ущелья отряда Олдер, то и дело, щурясь, поглядывал то на воцарившуюся вокруг белизну, то на едущего рядом Антара.

Чующий был бледен и сосредоточен, его взгляд оказывался неизменно устремлен куда-то вперед, а губы беззвучно шевелились – казалось, он читал какую-то молитву…

Точно так же Антар вел себя и вчера – Олдер невольно передернул плечами, когда вспомнил застывшее, словно посмертная маска, лицо Чующего во время обряда. После того, как чаша обошла собравшихся вокруг костра людей, Антар бросил в огонь данную ему прядь волос, и тут же, вытянув руку вперед, полоснул себя ножом по ладони… Кровь щедро закапала в костер, и языки огня жадно потянулись вверх, точно требуя еще больше пришедшегося им по душе лакомства… Вышколенные сотники не задавали вопросов, а Остен, не обращая внимания на устремленные на него напряженные взгляды воинов, тщетно пытался уловить то невидимое, что должен был пробудить и изменить обряд… В какое-то мгновение Олдеру показалось, что он почувствовал некое колебание – в лицо ему повеяло по-летнему теплым и ласковым ветром, но через миг все рассеялось без следа…

Остен еще раз взглянул на безмолвствующего Антара, перевел взгляд на скалы вокруг… И резко осадил коня. На развилке, которую тысячник проезжал всего несколько дней назад, неожиданно образовалась еще одна тропа… Широкая, лишь слегка припорошенная снегом, она уверено уходила вверх и вбок – на нависающий над ущельем каменный карниз. Олдер огляделся, словно бы ища у снега и камней ответа, потом вновь устремил взгляд на развилку – сомнений быть не могло. Это то самое место, но тогда откуда здесь появилась дополнительная дорога?.. Или она всегда здесь была, но оставалась почему-то невидимой и для обычных разведчиков, и для Антара, и даже колдовской дар Остена не помогал учуять наведенный морок?..

Еще через миг догадка тысячника переросла в уверенность, и Остен отправил нескольких воинов на разведку открывшейся ему дороги. Те отсутствовали недолго и вернулись с известием тропа ровная, хоженая и ведет в скрытую среди гор долину, в самом центре которой располагалось небольшое поселение с добротными домами… Но самым главным было даже не это, а то, что «Карающие» столкнулись на тропе с несколькими «Соколами». Лаконцы явно не ожидали встретить на своей тайной дороге амэнцев, и эта минутная растерянность стоила им жизней… «Карающие» же, вызнав то, что требуется, поспешили обратно к замершему на развилке отряду. У них не было сомнений в том, что им открылось тайное убежище неуловимого господаря.

Решение Олдера не заставило себя ждать – лаконского эмпата следовало атаковать немедленно. Пока «Соколы» не заметили пропажи своих людей, а Бражовец не заподозрил, что наведенный им морок спал с тропы!..

Ратники Остена восприняли приказ своего главы с неподдельным воодушевлением, что неудивительно: после стольких месяцев тщетных скитаний по горам и потерь, у них наконец-то появилась возможность поквитаться с ненавистными «Соколами». Тем более что найденная тропа в долину оказалась такой, что по ней не то, что на коне на телеге можно было проехать!..

Пустив разведчиков вперед, тысячник сразу же послал своего коня следом за первой тройкой воинов. По правую руку от Остена ехал один из разделивших с ним братину сотников. По левую – по-прежнему безмолвный и оцепенелый Антар. Впрочем, на его помощь Олдер не рассчитывал: Чующий еще вчера сделал все, что мог, и теперь его главной задачей, по мнению тысячника, было пережить грядущую схватку, не влезая в самую гущу боя… Вот только вроде бы уже безразличный ко всему происходящему Чующий не пожелал перебираться в последние ряды, проявив тем самым доселе невиданную непокорность!

Остен, конечно, нахмурился, когда на его приказ Антар ответил едва слышным: «Мое место подле вас, глава», но повторяться не стал. Сейчас его занимало не неожиданное упрямство Антара, а грядущая схватка. Тысячник, сполна нахлебавшись приготовленных для него Бражовцом горестей, теперь собирался отплатить лаконцу той же монетой, чтоб тот раз и навсегда запомнил – не стоит Чующему, пусть и триста раз обученному, злить колдуна…

Кони направляющихся на розыск незнамо куда пропавших товарищей «Соколов», взбесились разом, точно по волшебству. Две кобылы понесли, другие, грызя удила, с диким ржанием вставали на дыбы, норовя сбросить своих всадников на землю… Обезумевшим животным точно дали понюхать медвежьего сала, и лаконцы, пытаясь хоть как то успокоить своих лошадей, упустили тот момент, когда на перевале появились закованные в тяжелые латы «Карающие»!

Короткий приказ – и стальная лавина устремилась вниз, все более убыстряя ход. Сторожевые лаконцев были сметены ратниками Олдера за считанные мгновения. Такое необходимое «Карающим» время было выиграно – отряд тысячника успел спуститься в долину и перестроить ряды прежде, чем из-за деревьев появились возглавляемые Бражовцем «Соколы».

Когда Остен увидел худого и невысокого паренька на серой длинногривой лошади, то не смог сдержать довольной ухмылки – по всему получалось, что он верно понял посылаемые судьбою знаки, и проникновение в долину было единственно верным решением. Если Бражовец, при виде свалившихся ему, как снег на голову амэнцев, не поспешил отступить, уводя своих людей в очередное укрытие по тайным тропам (в то, что открытый им проход в долину был далеко не единственным, Олдер даже не сомневался), а решил принять смертельный для него бой, это означало одно. Здесь, в долине, находится что-то бесконечно важное для лаконца…

Между тем «Соколы» приближались. Приказ, отданный еще толком не сломавшимся, по-мальчишески звонким голосом, заставил их перестроиться на ходу, образовав из своих рядов широкий полумесяц. Очевидно Бражовец, понимая, что стальной строй «Карающих» ему никак не пробить, собирался применить свою, уже не раз оправдавшую себя, тактику, вот только Олдер знал, как ей можно противостоять.

Собрав вокруг себя лучших воинов, Остен обрушил всю силу своей атаки в центр образованного лаконцами полукруга – туда, где виднелся гарцующим на сером коне, русоголовый мальчишка. Олдер знал, что подобное действие приведет к тому, что «Соколы» немедля сомкнут рога полумесяца, и головная часть его отряда окажется окружена, но посчитал этот риск оправданным.

Воины Бражовца при всей своей отчаянности, не смогут удержать кольцо сомкнутым – они уступали «Карающим» в тяжести вооружения, да и их горские, с легкостью проходящие по самому края обрыва, невысокие лошадки, по сравнению с рослыми конями амэнцев казались жеребятами…

Впрочем, и затягивать начавшуюся свалку Остен не собирался – его главной и единственной целью был дерзкий мальчишка. Захватив его, Олдер не только получал шанс избавить своих воинов от преследующих их невзгод, но и лишал лаконцев стержня, на котором и держалось их непокорство.

– Живым взять сопляка! – приказ Остена прозвучал ровно за мгновение до того, как «Карающие» вломились в ряды «Соколов».

Лаконцы ответили на эту атаку яростным сопротивлением и даже более того. Несмотря на завязавшуюся рубку, «Соколы» изо всех сил рвались вперед, имея перед собою лишь одну цель и один приказ – любой ценою добраться до возглавляющего «Карающих» Олдера.

Теперь даже речи не шло о спасительном для лаконцев отступлении – стоило одному из ратников Бражовца погибнуть, как его место тут же занимал другой, продолжающий дело погибшего с таким же свирепым отчаянием…

Бражовец, отдавая своим людям почти невыполнимый приказ, тоже не остался в стороне от схватки. Его серая лошадь плясала в самом центре кровавой круговерти, а сам мальчишка рубил мечом направо и налево как раз напротив того места, на котором сражался Олдер…

Тысячник как раз отбил удар очередного, прорвавшегося к нему «Сокола», когда на лицо ему брызнула горячая кровь, и Остен, обернувшись, увидел, как тяжело валится с коня прикрывающий ему бок Антар. Нагрудник и наплечник Чующего были разрублены. Из раны на шее толчками выплескивалась невозможно алая кровь…

«Его плата!» – пронеслось в мозгу Олдера, а в следующий миг он подхватил почти сползшего с седла Антара. «Карающие» мгновенно прикрыли главу стальной стеною, а Остен, сорвав со своей руки перчатку с металлическими нашивками, зажал пальцами рану Антара. Плевать, какую плату решила взять судьба за проведенный обряд. Служащего ему верой и правдой Чующего он костлявой так просто не отдаст!

– Не надо, глава… – прошептал Антар стремительно сереющими губами, но Остен лишь отрицательно качнул головой. Сила уже прилила к самым кончикам пальцев, живой огонь проник в рану – прижигая разрубленную жилу, заставляя свернуться рвущуюся из тела кровь… Боль от колдовства была страшной – Чующий, глухо застонав, выгнулся назад, его пальцы бессильно заскользили по закованной в броню руке Олдера, но колдун не придал этой мольбе никакого значения, продолжая вливать в широкий порез невидимое и яростное пламя.

Лишь почувствовав, как под его ладонью образовывается тонкая корочка спекшейся крови, тысячник убрал руку от шеи раненного, и, передав впавшего в спасительное забытье Антара одному из воинов, вновь устремился вперед. При всем желании он не мог излечить Чующего, но теперь у эмпата появлялся хотя бы небольшой шанс выжить… А с лаконцем он справится и без помощи колдовства. Должен справиться!..

Пока Олдер, вопреки всем правилам, удерживал готовую порваться нить жизни, Веилен Бражовец тоже не тратил времени зря. Тысячник оказался в первых рядах как раз в тот момент, когда дерзкий лаконец, увернувшись ужом от долженствующего оглушить его меча, послал коня вперед. В руке мальчишки коротко блеснула сталь, а еще через миг один из разделивших с Остеном обрядовую братину сотников рухнул в снег с разрубленным лицом.

– Тварь! – обернувшись на возглас, тысячник увидел, как сам не свой от взыгравшего в крови бешенства Ремс судорожно срывает притороченный к седлу арбалет и натягивает тетиву, целясь в Бражовца.

– Не сметь! – крик Олдера, казалось, перекрыл на мгновение шум битвы, но было уже поздно. Несколько месяцев вызревавшая ярость в этот раз оказалась сильнее приказа – сработал спусковой рычаг, и стрела с тяжелым, граненым наконечником, пробив тонкую кольчугу, вонзилась в грудь лаконского мальчишки едва ли не на половину.

Коротко вскрикнув, Бражовец повалился вперед, уткнувшись лицом в конскую гриву, а откуда-то из поднебесья, вторя ему, донесся разгневанный птичий клекот.

– Что за… – договорить Олдер не успел. На голову еще не успевшего опустить арбалет Ремса камнем упал ястреб. Изогнутые когти вонзились в лицо сотника, и «Карающий», выронив оружие, взвыл, пытаясь оторвать от себя явно нацелившуюся выклевать ему глаза птицу…

Не веря в происходящее перед ним безумие, Остен тряхнул головой. Это простое движение, конечно, не прогнало творящийся вокруг морок, но гибель лаконского эмпата уже заметили другие «Карающие», и по долине разнесся повторенный сотнями глоток клич:

– Смерть Бражовцу! Смерть!

Воодушевленные тем, что столько месяцев изводивший их, казавшийся неуловимым враг, наконец-то мертв, амэнцы немедля усилили напор, и «Соколы» дрогнули. Со смертью своего главы и талисмана они утратили не только цель, но и самый смысл боя, так что теперь «Карающие» легко ломали их ряды, разметая лаконцев по всей долине.

Часть «Соколов» просто бежала, куда глаза глядят, другие, надеясь укрыться среди деревьев, устремилась в лесок, а еще несколько десятков пытались отступить к видневшейся невдалеке деревушке, но от опьяненных долгожданной победой и кровью «Карающих» уже невозможно было спастись…

Остановив хрипящего коня, Олдер огляделся, обозревая долину. Разгром лаконцев был полным, и хотя отступившие в лесок «Соколы» еще пытались оказать «Карающим» хоть какое-то сопротивление, их отпор не должен был продлиться слишком долго…

Сняв шлем, тысячник глубоко вдохнул морозный воздух, и тут же замер, не веря собственным глазам. Серая лошадь Бражовца стояла, понурив голову, совсем рядом – чуть в стороне от места схватки, возле высокого сугроба, в котором виднелось что-то темное… Скорей всего, умное животное попыталось вынести седока из боя, а, лишившись хозяина, не устремилось за другими конями, а осталось подле раненного.

Не долго думая, Олдер спешился и, ведя своего жеребца под уздцы, направился к сугробу. Лошадь Бражовца, почуяв приближающегося человека, подняла голову и тихо заржала, словно моля о помощи, но тысячник, взглянув в карие, печальные глаза животного лишь вздохнул:

– Я не умею воскрешать мертвых…

Кобыла, словно бы поняв смысл произнесенных Олдером слов, сердито топнула ногой, но когда тысячник, привязав своего коня к кусту шиповника, склонился над лежащим в снегу Бражовцем, не стала мешать амэнцу, а немного отошла в сторону.

Лаконец упал в сугроб ничком, и казалось, уже не дышал, но когда Остен перевернул до странности легкое, худое тело, то увидел, что эмпат все же обломил древко ранившей его стрелы, а снег под грудью мальчишки стал ярко-алым от крови.

Когда же тысячник осторожно смахнул с лица Бражовца налипший снег, ресницы эмпата мелко задрожали, и он судорожно попытался втянуть в себя колючий зимний воздух. Неровный вздох тут же отозвался омерзительным бульканьем где-то за грудиной, а на губах лаконца выступила розоватая пена – верный признак пробитого легкого.

За первым вздохом последовал второй, и Олдер осторожно поддержал голову отчаянно ловящего ртом воздух мальчишки…

Если прежде нащечники и тонкая, защищающая переносье, стрелка шлема хоть как-то скрадывали по-детски округлые и мягкие черты эмпата, накидывая ему год-два сверху, то теперь было хорошо видно, что успевший стать настоящим кошмаром для амэнцев Веилен Бражовец едва достиг пятнадцати лет.

Если б такой малец заявился в казармы к Иринду для службы Амэну, старый тысячник, обозвав его сопляком и недомерком, выставил бы мальчишку восвояси с наказом подрасти хоть немного… Но в Лаконе, очевидно, придерживались иных установлений и правил!..

– Зачем ты ввязался в этот бой, Веилен Бражовец?.. Ты же знал, что не сможешь его выиграть…

Вопрос сорвался с губ Остена сам собою, и, если честно, тысячник совершенно не рассчитывал получить на него ответ, но лаконец, услышав свое имя, раскрыл глаза. Серые, точно сталь хорошего меча.

– Подмена… Жребий… – шепот мальчишки был едва слышен, да и каждое слово давалось ему с трудом. – Я должен был…

– Молчи, – немедля предостерег его Олдер, но глаза Бражовца уже остановились на его лице. На мгновение брови эмпата сошлись на переносье – он точно пытался рассмотреть что-то невидимое, скрытое в чертах амэнского тысячника, а потом зрачки лаконца неожиданно расширились, почти скрыв собою радужку.

– Пока ты… Отнимаешь… Мой дом… – от едва различимого шепота вкупе с неподвижным, будто бы мертвым взглядом веяло чем-то настолько потусторонним, что Остену на какой-то миг стало не по себе. Казалось, в хрупкую, с трудом отвоевывающую себе каждый глоток воздуха, оболочку неожиданно вселилось нечто неизмеримо древнее и чуждое, – В твоем… Прольется кровь… Кровь невинных…

После этих слов у не особо верящего в предсказания и оракулов тысячника по коже точно мороз прошел, а Бражовец вдруг рванулся вперед и, вцепившись пальцами в нагрудник Олдера, прошептал из последних сил:

– Не ради тебя… Ради них… Не позволяй… Не…

Договорить лаконец так и не успел – на последнем слове все еще теплящаяся в эмпате искра угасла. Руки мальчишки бессильно соскользнули вниз, голова запрокинулась назад, а с губ сорвался едва слышный хрип…

«Только не сейчас!» – пронеслось в голове Остена, и он, сжав худые плечи лаконца, прокричал прямо в стремительно теряющее краски лицо:

– Что не позволять?.. Говори!.. Что?!!

Ответом тысячнику была тишина – нить жизни Веилена Бражовца уже оборвалась…

Зимний день всегда короток, так что вечер после битвы Олдер встречал в сдавшемся на милость амэнцев поселении. «Карающие» тщательно проверили все дома, погреба и дворовые постройки затерянной среди гор деревеньки, но не нашли ничего подозрительного, кроме нескольких, заскорузлых от крови бинтов.

Эта ничтожная зацепка делала совершенно ясным поведение Бражовца – в поселении было полно раненных «Соколов», а своей безумной атакой лаконский эмпат дал им достаточно времени для отхода…

Догадку тысячника подтвердил и староста деревни: поселяне предпочитали отмалчиваться, так что степенный, уже в летах, мужчина говорил за всех – он не лебезил перед победителями, но ничего особо и не скрывал.

Да, Бражовец сделал Плутанки своим лагерем еще по осени, но некий природный полог всегда скрывал деревеньку от любопытных глаз – отсюда и ее название. Молодой господарь лишь значительно усилил морок.

Да, многие из молодых поселенцев воевали под знаменами «Соколов», а теперь ушли в горы, опасаясь преследования, но они, конечно же, вернутся в родимую долину, если амэнцы дадут помилование бунтовщикам…

После таких слов старосты Олдер недовольно поморщился и резко заметил:

– К тем, кто слишком быстро забывает своих прежних хозяев, у меня веры нет.

Но селянин на это замечание лишь неторопливо огладил бороду и произнес:

– Мы молодому господарю служили верой правдой. Так же, как и отцу его, и деду. Но теперь род Бражовец прервался – последний из них мертв. Старая власть закончилась, и пришла новая. Веилену Бражовцу уже все равно, а нам еще детей поднимать…

Услышав такое заявление, Остен вновь недовольно поморщился, но в спор вступать не стал. «Карающие» разместились в Плутанках, а сам тысячник обосновался в доме старосты. В той самой комнате, в которой до сего дня обретался погибший эмпат.

Аскетичная обстановка жилья вполне совпадала со вкусами самого Олдера, и только место для спанья подкачало. Ларь, на котором коротал свои ночи Бражовец, был для высокого и мускулистого тысячника слишком короток и узок, так что спать Остену предстояло на покрытой овечьими шкурами лавке… Впрочем, сейчас тысячнику все еще было не до сна…

Из четверых, присутствующих на недавнем ритуале, воинов лишь он, Олдер, вышел из боя, не получив и царапины. Остальным же пришлось туго, но если Антар еще боролся за жизнь, то участь двух сотников была уже решена. Один из них погиб от руки самого Бражовца, а напавший на Ремса ястреб все же выклевал «Карающему» глаза. Сотник уже не жилец, и, скорее всего, умрет ближе к утру…

Кстати, птица оказалась не простой, а с секретом!..

Подойдя к столу, Олдер, коснувшись непривычно светлых перьев ястреба, вновь сдвинул в сторону его крыло и посмотрел на прикрепленный к телу птицы небольшой кожаный футляр – именно в таком почтовые голуби и переносят донесения…

При всей скорости курлыкающих трудяг, у такого способа связи были и свои недостатки, но заменить голубей ястребами никому из ирийцев даже в голову не приходило. Хотя бы потому, что ловчие птицы дороги и используются лишь для охоты, а почтарь уже заведомо – не ловчий…

Но Бражовец рискнул – и выиграл. Охотящийся в горах ястреб не привлечет к себе такого внимания, как почтовый голубь, и куда вернее донесет послание до нужной цели!..

Оставив в покое птицу, Олдер подошел к небольшому окошку, и, сложив руки за спиной, хмуро посмотрел в сгустившиеся сумерки.

Хоть долгожданная победа и одержана, до окончания войны еще далеко – живой, уведенный в Амэн в качестве заложника Бражовец усмирил бы горячие лаконские головы, но мертвый мальчишка опасен вдвойне. Мало того, что многие из «Соколов» захотят отомстить за своего главу, так еще и его могила может стать местом настоящего паломничества!.. А этого допустить нельзя… Значит, тело эмпата придется, захватив с собой, либо похоронить тайно, либо сбросить в одно из ущелий, где его точно никто и никогда не найдет.

Подумав об этом, тысячник недовольно передернул плечами – Бражовец, как, в свое время, и Ирташ, был достойным противником, и поступить так с его телом было не слишком хорошо, но интересы Амэна…

Невеселые размышления Олдера были прерваны появлением караульного с более чем странной новостью. Какая-то лаконка очень просит тысячника принять ее по неотложному делу. Остен вначале лишь пренебрежительно фыркнул – какие у незнакомки могут быть к нему дела?.. Да еще и неотложные?.. Но потом, еще раз взглянув на лежащего на столе мертвого ястреба, тысячник все же велел впустить просительницу. У него по-прежнему было много требовавших ответа вопросов, а неожиданная гостья может оказаться разговорчивее остальных селян.

…Нежданная просительница точно только и ждала этого приглашения – войдя в комнату сразу же после дозволения, она чуть склонилась перед тысячником в немом приветствии, а потом стянула с головы почти полностью скрывающий лицо теплый платок. Лучше бы она этого не делала – взглянув на испуганные серые глазищи и усыпанное конопушками совсем еще детское личико Олдер не смог подавить разочарованного вздоха. Что полезного может рассказать ему эта соплюшка? Наверняка какие-нибудь женские глупости!

Между тем, девчушка, комкая в руках платок, помолчала несколько мгновений, и выдала:

– Отдай мне тело мужа, амэнец. Я хочу похоронить его согласно обычаев.

Олдер удивленно приподнял брови – такого он от селянки действительно не ожидал:

– Я не препятствую тому, чтобы павшие в долине «Соколы» были опознаны и погребены… Кто твой муж?

Девчонка, услышав вопрос, тут же потупилась, но потом, найдя в себе силы, вновь взглянула на грозного тысячника.

– Мой муж – Веилен Бражовец, а твои воины даже не дали мне взглянуть на него…

– Что?.. – Остен, решив, что ослышался, еще раз посмотрел на лаконскую девчонку, но, получив от нее утвердительный кивок, расхохотался.

– Малышка… При всем уважении к Бражовцу… Да и к тебе… Ни Высокие, ни Господари не женятся на своих селянках!.. У них таких полюбовниц, как ты в каждой деревне по три штуки!..

– Нет!.. – от насмешки тысячника щеки девчонки стали пунцовыми, а почти детские пальцы сжались в кулаки до побелевших костяшек. – Ты не можешь так говорить, амэнец!.. Ты лишь охотился на Веилена, точно на дикого зверя, а теперь чернишь саму память о нем!.. И не думай, что я не знаю, как ведут себя господари!.. Знаю, и не понаслышке!.. Но Вел никогда не поступал так, как они!

– Да ну… – Остена такая неожиданная и яростная отповедь скорее позабавила, чем озлила. Да и как сердиться на четырнадцатилетнюю пигалицу, решившую рассказать ему, тысячнику, о правде жизни?.. Кстати, соплюшка, по всему видно, влюблена в Бражовца по самые уши… Жаль будет ее разочаровывать. – За господарем стоит его род, а интересы семьи у знатных всегда выше зова сердца. Ты могла быть зазнобой Бражовца, но никак не женой, а, значит, и тело Веилена я тебе отдать не могу. Ты ему никто.

По мере того, как Олдер говорил, прежде пунцовые от смущения и гнева щеки девчонки все больше бледнели, а при последних словах тысячника она и вовсе опустила голову. Тем не менее, Остен все равно видел, как дрожат губы лаконки… Казалось, еще миг, и самозваная жена, жалобно всхлипнув, выскочит из комнаты, позабыв накинуть на голову платок…

Но вместо этого девчонка, распрямившись, вытянула вперед руку, и тысячник ясно увидел прежде скрытое складками ткани колечко на ее безымянном пальце. Не золотое, не серебряное, и даже не медное, а сплетенное из волос!..

Забава и игрушка, но не далее, чем сегодня Олдер уже видел что-то подобное… И не где-нибудь, а на руке испустившего последний вздох Бражовца!..

Да, так и было – серебряная печатка с родовым гербом соседствовала с обернутой вокруг пальца рыжеватой прядкой. Остена, помнится, еще тогда резануло по глазам такое несоответствие…

Шагнув вперед, Олдер перехватил руку девчонки и поднес ее к глазам, намереваясь рассмотреть колечко получше. Лаконка тут же сжала пальцы в кулак – она словно бы опасалась того, что у нее отнимут единственное сокровище, но тысячник уже коснулся переплетенных меж собою русых прядок… И застыл…

В самую обычную косичку-трехрядку Бражовец вплел все, что только мог: пожелания на долгую жизнь, здоровье, молодость и удачу. Отмерял щедро, не глядя, от всей души, от всего сердца, и простенькое колечко оборотилось мощным оберегом. Еще более сильным после смерти его создателя…

Такое построение защиты ясно говорило о том, что лаконская соплюшка действительно была женою погибшего эмпата – если и не перед людьми, то перед богами – точно.

Олдер медленно разжал пальцы, и девчонка поспешно убрала руку. Вновь потупилась, пряча глаза… Олдер наградил ее задумчивым взглядом, потом вновь посмотрел на мертвую птицу.

– Что ж, лаконка… Если ты честно ответишь на все мои вопросы, я отдам тебя тело твоего мужа для похорон. Уговорились?

– Уговорились… Но тогда и ястреба мне отдашь… – тихо произнесла девчонка, и Олдер насмешливо вскинул бровь. Соплюшка еще и смеет ставить ему условия???

Лаконка правильно оценила этот взгляд, и, комкая платок и опять заливаясь краской, пояснила:

– Этот ястреб – последний подарок Веилену от отца. Он его еще пушным птенцом получил – сам с рук выкормил, сам вырастил. Они при жизни неразлучны были, а, значит, и в смерти должны быть вместе.

Олдер еще раз взглянул на смешные конопушки, на худенькую фигурку… Пожалуй, теперь он начал догадываться, что привлекло эмпата к этой девчонке… Но свои вопросы все равно задаст:

– Что ж, будь по-твоему. Получишь и птицу, и тело Бражовца. Но только если расскажешь мне все без утайки.

Олдер отошел от лаконки и устало опустился на лавку, кивнул замершей у стола соплюшке на ларь.

– Присядь. В ногах правды нет, а разговор у нас будет долгий… Прежде всего, ответь мне: кто ты такая, и откуда знаешь Бражовца?

Девчонка осторожно присела на самый краешек ларя, распрямила спину и тут же потупилась – ни дать, ни взять, невеста перед сватами… И произнесла:

– Званка я, старосты здешнего дочка… Не родная… А Веилена я с малолетства знаю…

Замолчав, девчушка украдкой взглянула на тысячника, и, поняв по его хмурому лицу, что краткость ее ответа вряд ли пришлась грозному амэнцу по душе, вздохнула:

– Мать моя отсюда родом, но вышла замуж за одного из ратников старого Бражовца и перебралась из долины в замок. Сестра же отца была кормилицей новорожденного сына господаря, так что и мамке моей хорошее место в замке нашлось.

Я с двоюродными братьями да сестрами кучно росла, а для Вела его молочные сродственники всегда были первыми товарищами по играм. Он, как и положено будущему господарю, верховодил, а, заодно, и меня защищал, чтоб не дразнили за конопушки да мелкокостность…

Вел, он с малолетства добрым был – и к животным, и к людям…

Услышав такое восхваление своего недавнего противника, Олдер не сдержался:

– Про то, каким хорошим был Бражовец, ты лучше моим ратникам расскажи. Убитым, обмороженным да под горными завалами похороненным… Не иначе, как от его большой доброты!..

Девчонка перестала терзать концы платка, и, ухватившись за край ларя, посмотрела на тысячника:

– Вы к нам тоже не в гости пришли, так что не амэнцам о доброте судить!..

Олдер же, получив такую отповедь, лишь усмехнулся. Он видел, чувствовал, что девчонка боится его до онемения… И, тем не менее, идет наперекор, как только дело касается Бражовца. Это поневоле вызывало уважение. И к мертвому эмпату, и к его невенчанной жене…

Остен грозно глянул на всунувшегося было в комнату из-за слишком громких голосов ординарца, и, дождавшись, когда ратник исчезнет за дверью, повернулся к девчонке:

– Продолжай.

Званка вздохнула:

– Старый Бражовец нравом был крут и вспыльчив. Чуть что не по нему, и не миновать слугам жестокого наказания, даже если вина их лишь в том, что не вовремя на глаза своему господарю попались… Веилен же, как стал хоть немного во взрослые дела вникать, начал вспышки отцовского гнева гасить. Хотя это и ему самому, бывало, во вред оборачивалось. Господарь своего единственного сына, конечно, любил и берег, всякие диковины ему в подарок привозил, но в ярости даже на Вела руку поднимал…

Ненадолго замолчав, девчонка шмыгнула носом, и, быстро вытерев наполнившиеся слезами глаза, продолжила.

– Вот так и повелось. Прислуга в замке старого господаря боялась, молодого же считала своим защитником. Ну, а потом Веилен меня от страшного позора спас. Старый Бражовец как раз с переговоров со своим соседом Зорчегом Рыжим вернулся. Дворня как увидела лицо господаря, так и прыснула в разные стороны. Видно было, что кипит Бражовец от гнева и вот-вот на кого-то его изольет. Я как раз свежие скатерти в обеденном зале стелила, и не успела вовремя спрятаться. У господаря же после того, как он на меня взглянул, глаза аж кровью налились.

– Рыжие волосы лишь у пройдох да лжецов бывают! Ни к чему мне в замке такой цвет!.. Обрить девку немедленно!..

Я как услышала этот приказ, так и помертвела вся. Мне одиннадцать сравнялось – я только-только первую кровь уронила, и тут – голову обрить!.. Это ж все равно, что двери дегтем смазать – гулящей обозвать… Позор и мне, и матери моей, и отмыться от него вовек не получится!..

Ближние, что с господарем в залу зашли, в один миг меня скрутили да на колени поставили. Вот-вот косу срежут, а я точно онемела. Вместо того чтоб о пощаде слезно просить лишь глазами лупаю.

И тут голос Веилена. Спокойный такой:

– Отпусти Званку, отец. Нет за нею никакой вины…

Старый Бражовец от этих слов еще больше лицом потемнел, обернулся к сыну, да и ударил его плеткой наотмашь. Господаря нашего боги силой не обидели – черные хвосты вокруг груди Веилена точно змеи обвились, да и сам он на ногах не устоял. Упал на колени, но не вскрикнул, и даже не застонал. Лишь когда рука отца опустилась, произнес:

– Коли тебе так легче, отец, то бей меня. Все лучше, чем девчонку ни за что позорить…

А старый Бражовец глянул на сына, потом на руки свои – выронил плеть, да и на лавку опустился. Поник, словно стержень из него вытащили…

Ближние тут же меня выпустили да поспешили из залы выйти, а Веилен с колен поднялся и велел мне воды принести, а после этого к мамке бежать. Вот тут-то меня и отпустило – слезы рекой из глаз потекли. Хотела руку своему спасителю поцеловать, да он не позволил… Сказал, что это лишнее, да и отослал меня прочь.

После этого случая старший Бражовец и купил для сына у заезжих купцов ястреба. За диковинный окрас золотом заплатил…

Олдер, почуяв, что разговор вплотную подошел к тому, что его и интересовало изначально, немедля прищурился:

– В таком случае, как Веилену пришло в голову из дорогой ловчей птицы почтаря сделать?.. Он же на корню отцовский подарок загубил!..

Девчушка же, услышав, что амэнец опять ругает любимого ею эмпата, снова, уже почти привычно, взвилась:

– Ничего Вел не губил!.. Старый Бражовец сам частенько жаловался, что голуби ненадежны, да и в то, как сын распоряжается его дарами, никогда не вмешивался!.. А Велу старый сокольничий помогал…

– Ясно… – согласно кивнул головой Олдер, но уже в следующий миг его прищур стал испытующим, почти злым: – И сколько еще таких вот почтовых ястребов было у Бражовца?.. Коли ты действительно была близка ему, то должна знать!.. И учти – если солжешь, то и тело мужа для похорон не получишь.

Девчонка, слишком поздно смекнув, что сказала лишнее, испуганно взглянула на тысячника. Закусила губу…

Для Остена не составило труда по побелевшему лицу Званки прочесть все, охватившие ее сомнения, но потом лаконка удивила его еще раз, прошептав после долгой заминки:

– Кроме этого ястреба, у Вела не было других почтарей…

Это, конечно же, была ложь. Предшествующее молчание и побелевшие щеки выдавали Званку с головой, но Остен, узнав то, что хотел, не поспешил уличать лаконку во лжи, а спросил:

– Как вышло, что ты стала женою Веилена?

Девчушка вновь густо залилась краской, потупилась в пол:

– Это долгая история…

Но тысячник в ответ лишь хмыкнул:

– А я и не спешу… Рассказывай…

Званка согласно кивнула головой, но некоторое время молчала, старательно расправляя на коленях платок. И лишь когда последняя складочка на материи была разглажена, девчушка заговорила. Так и не поднимая глаз на собеседника:

– В тот же год мой отец погиб в сваре с тем самым Зорчегом Рыжим, из-за которого я чуть косы не лишилась, и мать решила в родные Плутанки вернуться. Дескать, спокойней там жить и привольней. Я хотела в замке остаться, да кто меня слушал…

Вернулись мы в эту долину по весне, а уже по осени мамка за старосту вышла. Он сам, недавно овдовев, искал ту, что матерью его двум малолетним дочкам станет. Сошлись они быстро, да и я со сводными сестрами легко поладила. Староста же никогда меня не обижал, принял как родную…

Здесь и взаправду тихо живут. Слухи да вести с опозданием доходят, так что о том, что наш господарь умер, мы, наверное, позже всех остальных деревень узнали… Вроде как после очередной свары с соседями хватил старого Бражовца удар, и Велу пришлось на его место заступать. Старики в Плутанках баяли, что не удержать молодому господарю власть – мол, молоко у него на губах еще не обсохло, чтобы рать за собою водить, да только не так вышло, как они судили. Удержал… А потом и с лендовцами сражался… Говорят, его князь наш за смелость отметил…

В тихом голосе на этих словах Званки зазвучало какое-то тихое торжество, но Олдер в этот раз не стал прерывать расточаемую эмпату похвалу, и даже склонил голову в знак согласия. Ему, как отпрыску старинного рода, не надо было объяснять, какой тяжелый груз свалился на плечи молодого Бражовца… А с учетом того, что лаконские господари имели дурную привычку слетаться на лишившиеся сильного главы вотчины, точно воронье, мальчишке пришлось ой как не сладко… Званка же, между тем, полностью уйдя в собственные воспоминания, продолжала:

– Со временем злых языков поменьше стало, а прошлой осенью Веилен в нашей долине появился. Въехал в Плутанки с ближними своими утром – на серой лошади и с ястребом на перчатке. Я воду у колодца набирала, да так и застыла, как его увидала… Да и не только я. Прежние господари в нашу долину как-то не заезжали.

Веилен, как на площади оказался, сразу же старосту к себе потребовал, а соседка тут же на меня указала. Вот мол, дочка его – с нее и спрос. Братья мои двоюродные, что следом за Бражовцом ехали, в мою сторону после этого хоть и взглянули, да тут же носы отворотили. Вроде как простая селянка им теперь и не родня… Побрезговали, значит…

А молодой господарь на меня как взглянул, так тут же и признал, да еще и сказал при всех, что, мол, подругу детства своего и матушку ее, всегда добрым словом вспоминал. Теперь же рад видеть меня в добром здравии. А после улыбнулся, словно золотым одарил…

Вновь прервав свой рассказ, Званка тяжело вздохнула, провела ладонью по лежащему на коленях платку – видно было, что девчонка вновь заново переживает ту, судьбоносную для себя встречу с тем, о ком она раньше не смела даже мечтать… А тут вдруг давнишняя греза оказалась на расстоянии вытянутой руки…

Олдер, решив, что молчание как-то слишком уж затягивается, как бы невзначай кашлянул в кулак, и лаконка, вынырнув из накативших на нее воспоминаний, вздрогнула. Виновато улыбнулась:

– Молодой Бражовец запретил нам покидать долину, ратников своих по избам разместил, а сам в нашем доме остановился. Мать моя в тягости как раз была, так что прислуживать Веилену мне и выпало. В комнате прибраться, постирать, еды принести… Ближние пытались было позубоскалить, что, мол, постель господарю надо в первую очередь не перестилать, а греть, но Вел их шутки быстро пресек.

Сказал, что перед девушками они все орлы, а как подходит время с амэнцами столкнуться, так смельчаков раз-два, и обчелся…

После этих его слов ратники не то, что шутить, а и косо смотреть в мою сторону опасались, ну, а от самого Бражовца я ни худого слова, ни окрика не слышала. Всегда только привет и улыбка – даже тогда, когда видно, что ему совсем невесело… А потом Веилен меня поцеловал…

Дело уже зимой было. Темнело рано, так что из набега Вел уже в густых сумерках вернулся. Зашел к себе, а ближний его попросил меня воды нагреть, да с ней в комнату и ушел. Я же ужин собрала, и к ним его понесла – наверняка ведь голодные…

Зашла, а там… На полу лужи грязные да измаранный кровью тулуп, на лавке – рубаха изодранная, а ближний Бражовцу рану на боку промывает, и вода, что я нагрела, уже совсем красная!

Смотрю на эту воду, и глаз отвести не могу. Я вообще-то насчет крови не пугливая, а тут вдруг сердце в пятки ушло. На деревянных ногах к столу подошла, и поднос поставила, а Веилен на меня взглянул и прошептал:

– Выйди, Званка. Не для твоих глаз.

Я и вышла. Потом всю ночь проплакала… Но к утру решила, что от слез моих Бражовцу мало проку будет, и напросилась ему помогать. Мазью из барсучьего жира рану смазывать, да повязку из чистого полотна накладывать. Вот только, несмотря на мои старания, рана у Вела воспалилась, а после лихорадка разыгралась. Тогда-то он и попросил меня подле него остаться подольше. Как я могла ему отказать?..

Два дня и две ночи я тогда возле Бражовца провела – пот со лба вытирала, отварами поила, да за руку держала, когда он в забытьи метаться начинал. Веилен, как голос мой слышал, так и успокаивался…

На третий же день жар спадать начал, а Бражовец в себя пришел и воды попросил. Напоила я его, а потом смотрю, и вижу, что глаза у него опять блестят, точно в лихорадке. Спросила – не худо ли ему, а Вел головой мотнул и прошептал что-то неразборчивое. Я склонилась, чтоб разобрать, о чем он говорит, а Бражовец, и откуда только силы взялись, вдруг притянул меня к себе, да и поцеловал. Прямо в губы, как невест целуют!

Я прочь рванулась, да и выскочила из комнаты, точно ошпаренная. Он не держал… Позвал лишь к вечеру да сказал, чтоб я его не боялась. Он, дескать, после лихорадки сам не свой был, но теперь крепко себя в руках держит и ничем меня больше не обидит.

Я только и смогла в ответ ему головой кивнуть, и все у нас стало, как прежде… Разве что смотрел на меня Бражовец иначе, словно бы с грустью, но, ни слова не говорил. Ну и я, понятное дело, молчала. Какой прок господарю от служанки окромя рубах да портков стиранных?.. Не гонит, и ладно…

Я, правда, надеялась, что коли Веилену моя работа по сердцу придется, то он, после того, как война закончится, меня в замок заберет. Тогда бы я подле него быть могла – служила бы ему, как и в Плутанках, берегла бы, как могла, а большего мне и ненадобно… Ну, это я тогда так думала…

Званка в очередной раз замолчала. Украдкой взглянула на безмолвствующего Олдера. Коснулась колечка из волос на пальце, и слегка покачала головой:

– Вот только вчера вечером с Бражовцом неладно стало. Ближних отослал, от ужина отказался, и даже ястреба своего кормить с рук не стал, а велел унести. Я, было, подумала, что оставшись один, Вел спать уляжется, однако ж свет из под двери все равно виден был, хотя и время уже позднее… Я и не удержалась – заглянула на минутку. Мало ли что? Вошла я в комнату, и вижу – Бражовец сидит вот за этим самым столом, ссутулившийся и закаменелый, и на свечу неотрывно смотрит. А лицо у него такое, точно он уже за грань ступил… Смекнула я, что плохо ему сейчас, хуже даже, чем после ранения, а как помочь, ума не приложу… Вел же настолько в свои думы ушел, что даже не услышал, как дверь скрипнула. Я ж, вместо того, чтоб уйти, подошла ближе, да и села рядом. За руку его взяла. Пусть, думаю, хоть рассердится, лишь бы не сидел один, не тосковал так страшно и люто… Бражовец вздрогнул, повернулся и спрашивает:

– Что стряслось, Званка?

А я ему:

– Ничего… – и с места не двигаюсь. А он руку мою своей прикрыл и гладит ее тихонько, а потом говорит:

– Иди спать. Время уже позднее…

А как мне его сейчас оставить?.. Я глаза закрыла, да и положила голову Бражовцу на плечо. Он не оттолкнул, только обнял и снова шепчет:

– Ты хоть понимаешь, что со мною делаешь?

А я уже не то, что отвечать – дышать боюсь. Только чувствую, что Вел меня уже по косам гладит, а потом дыхание его на своей щеке… Поцеловал он меня, осторожно так, а потом отстранился и вздохнул:

– Нету у меня времени, Званка… Теперь совсем нет…

Тут я глаза и открыла. Смотрю на него, да пытаюсь понять, о чем он речь ведет, а когда поняла, внутри у меня все точно оборвалось.

– Коли своего времени нет, так мое возьми, – говорю, – Сколько есть, без остатка. Я ведь знаю, что ты ворожить умеешь…

А Вел только улыбнулся грустно:

– Коли люб тебе, одну эту ночь возьму. Подаришь?..

А я обняла его и заплакала… Так у нас все и случилось. Были мы вместе до самого утра, а потом Бражовец у меня да у себя несколько прядок срезал, да и сплел из них кольца. Сказал, что теперь я жена ему перед богами, и другой уже не будет… Только он это сказал, как в двери и застучали. Мол, амэнцы вход в долину нашли… Вел на это лишь нахмурился слегка, словно бы знал уже об этом… А потом велел мне за околицу поглядывать, и, коли «Соколы» его побегут, и самой из деревни по тропам уходить, на том и простились…

– Но ты не ушла, – тихо произнес Олдер, и Званка кивнула:

– Не ушла. Не могу я оставить его, пусть и мертвого, среди чужих…

Тысячник опустил голову, посмотрел на свою, сжатую в кулак руку. С одной стороны, ему ничего не стоило, вызнав все необходимое, выставить девчонку за порог, но что-то в глубоко внутри самого Остена, противилось этому решению.

Олдер медленно разжал пальцы, взглянул на притихшую Званку:

– Хорошо. Можешь забрать тело Бражовца для похорон, – и, поймав вопросительный взгляд девчушки, добавил, – И ястреба тоже…

Не сказав ни слова, Званка встала со своего места, быстро подошла к столу и, завернув в платок мертвую птицу, прижала ее к груди, так, точно опасалась, что ее отнимут. Остен же кликнул ожидающего за дверью ординарца, и отдал необходимые распоряжения. Тот молча кивнул, и, взяв девчушку под локоть, собирался уже вывести ее из комнаты, как на самом пороге Званка на миг обернулась и прошептала:

– Да не оставят тебя боги, амэнец.

Тысячник ничего на это не ответил, и Званка скрылась дверью. Олдер же, посмотрев ей вслед, встал и, вновь подойдя к крошечному окошку, пристально вгляделся в клубящуюся на улице мглу. Сердце Остена сдавило от предчувствия чего-то дурного и неотвратимого.

Лишь теперь, после рассказа Званки, Олдер понял всю суть проведенного Антаром ритуала, и то, о чем пожилой Чующий предпочел умолчать… Верный эмпат не просто изменил цепочку событий, сделав так, что тысячник и Бражовец столкнулись в долине – Антар поменял сам итог их встречи, и предназначавшийся Остену арбалетный болт пробил грудь молодого лаконца! Именно об этом и пытался сказать Остену Бражовец, упоминая о подмене жребия и грядущей расплате…

По-прежнему неотрывно глядя в темноту, Олдер задумчиво покачал головой – чем больше, чем заметнее вмешательство в тонкую ткань мироздания, тем сильнее и грядущий откат, а подмена Антара изменила слишком многое. И дело было даже не в смерти самого Остена – Амэн еще не оскудел воинами и полководцами, но если бы Бражовец остался жить и вошел бы в силу, то, по всей видимости, лет через пять – семь, у южного княжества на границе появился бы очень серьезный противник. Кроме того, именно молодой эмпат в будущем мог стать тем, кто сплотил бы разрозненных лаконских господарей, которые сейчас и князя своего слушают не всегда, привыкнув к почти ничем не ограниченной вольнице.

Теперь всего этого не произойдет – река событий пошла по другому руслу, а мзду за содеянное уже заплатили и Антар, и принимающие участие в обряде сотники, так что глупо думать, что его, Олдера, выжившего в сегодняшней битве лишь благодарю обряду, расплата не коснется, и зацепит она, судя по всему, то, чем он дорожит больше всего – его семью…

«В твоем доме прольется кровь… Кровь невинных» – последние слова Бражовца прозвучали в сознании тысячника, точно наяву, и Остен что было силы сжал кулаки. При всем желании, он не может вернуться в Амэн до середины весны. Не может бросить войска или отступить, до тех пор, пока горы не будут очищены от непокорных…

На следующее утро в далекий Амэн отправился гонец с письмами. Одно из них предназначалось для старого знакомца Олдера, надзирающего теперь за порядком в округе, в котором располагались «Серебряные Тополя», второе должно было достаться управляющему имением, в котором обреталась Ири с детьми. И хотя Олдер знал, что как его просьба, так и приказ будут выполнены, тревога за семью не отпускала его больше ни на минуту.

Предсказание Бражовца сидело под сердцем тысячника, точно заноза – из-за него Остен утратил сон, а каждую весточку из дома ждал со скрытой тревогой. Иногда он даже не решался сразу вскрыть привезенное из «Серебряных Тополей» письмо. Долго смотрел на плотную, желтоватую бумагу, точно пытаясь угадать, что скрыто в опечатанном сургучом послании…

Но все эти тревоги, конечно, не были видны окружающим Олдера ратникам.

…Оценив преимущества долины, тысячник сделал ее своим оплотом в лаконских горах, а от любопытных и недобрых глаз ее теперь скрывал созданный уже самим Остеном морок. Это не было напрасной предосторожностью – хотя «Соколы» потеряли Бражовца, среди них нашлись те, кто хорошо запомнил данные им уроки. Лаконцы все еще пытались бороться с «Карающими», да только Олдер платил им той же монетой. Теперь уже его отряды исчезали меж скал, точно призраки, а велев своим ратникам сбивать стрелами всех, попавшихся им на глаза ястребов, тысячник смог если и не уничтожить, то заметно ослабить связь между лаконскими отрядами.

Во всяком случае, из двух десятков подстреленных «карающими» птиц, три оказались с почтовыми футлярами, и Остен с превеликим вниманием прочел перехваченные послания, узнав для себя немало нового…

Обретаясь у старосты, Олдер, само собою, сталкивался со Званкой. С того памятного вечера амэнец и лаконка больше не разговаривали, впрочем, казалось, что и с остальными людьми девушка соблюдала обет молчания. Она, то бесшумной тенью скользила по дому, то, накинув полушубок и повязав платок по самые брови, спешила на сельский погост. Званка наведывалась к присыпанному снегом скромному холмику на самом краю кладбища каждый день, а тысячник, хоть и запретил остальным сельчанам делать могилу Бражовца местом паломничества, походам Званки не препятствовал. Это было ее горе и ее право…

Когда же солнце оборотилось к весне, а снег стал проседать и темнеть под его яркими лучами, стало заметно, что хотя зазноба лаконского эмпата и сильно исхудала за зиму, ее живот все больше оттопыривает повязанный вокруг стана передник. Сама Званка, похоже, даже обрадовалась тому, что ее единственная ночь с Бражовцом не осталась без последствий. Во всяком случае, на губах лаконки теперь изредка можно было увидеть улыбку, да и все ее движения изменились, обретя какую-то плавную уверенность.

Староста, понятное дело, такие изменения в фигуре и характере падчерицы тоже не оставил без внимания и принял кое-какие меры, но дальше дело приняло и вовсе неожиданный поворот.

Когда под вечер, только-только вернувшийся из рейда по горам Остен узнал, что староста селения уже битый час дожидается его возвращения, то не смог сдержать удивления. До этого все разговоры между ними происходили по воле тысячника – селянин как-то не рвался к тесному общению с амэнцами. Сейчас же, после изнурительного дня, Олдеру больше всего хотелось отдохнуть, а не выслушивать чьи-то просьбы.

Тем не менее, сняв доспех, тысячник все же велел ординарцу кликнуть неожиданного просителя. Остен решил, что, скорее всего, оставшиеся в Плутанках «карающие» в отсутствие главы учинили какое-либо непотребство, а подобные выходки Олдер всегда пресекал быстро и жестоко…

Но староста, вопреки ожиданиям Остена, заговорил совсем не о самовольстве амэнцев. Еще с порога поклонившись грозному тысячнику, селянин сказал:

– Званка, намедни из дому удрала. Я в долине уже каждый кустик обыскал – все без толку. Не иначе, эта дурища рыжая в горы подалась, вот и хочу спросить – может твои дозорные, глава, ее видели?..

Олдер на такой вопрос лишь отрицательно качнул головой, а староста устало вздохнул:

– Не сочти за дерзость, амэнец, но не могли бы твои воины поискать мою дуреху на перевале?.. По твоему приказу ход нам туда закрыт, но, думаю, Званка где-то там прячется. Не могла она, будучи брюхатой, далеко уйти…

От внимания Остена не укрылось то, что обычно степенный староста в этот раз как-то слишком уж мельтешит… Такую суетливость, конечно, можно было списать на беспокойство за приемную дочку, но тысячник нутром чуял, что здесь кроется что-то еще… А потому Остен чуть склонил голову набок, и, прищурившись, спросил:

– А почему твою Званку вообще в горы понесло, да еще и с брюхом?

Староста такого вопроса не ожидал, а потому мгновенно смутился, потупив глаза, но потом тряхнул головой и произнес:

– Потому что дура она!.. Коса до пояса, а ума вовсе нет – я Званку за сына кузнеца нашего сговорил, а она уперлась. Я, дескать, жена Бражовцу, и ничьей больше не буду… Я прикрикнул на нее, девка и притихла. Решил, было, что успокоилась, а она в бега… Эх, надо было дуреху в подпол посадить, для острастки, да пожалел – испугается, думаю, и себе и ребенку повредит…

Староста замолчал – досадливо морщась, опустил глаза, а Остен делано-равнодушно пожал плечами:

– Мои воины ее поищут, не отчаивайся… А если на чистоту, много ли ты кузнецу отвалил, чтоб тот в свой дом чужой приплод взял?

Селянин качнул головой и вздохнул:

– Не я ему, а он мне заплатил… Приплод-то, не абы какой, а от самого господаря, а он вроде как чующим был. В кузнечном деле такой дар весьма пользителен, вот Стенька и захотел эту веточку к своему дереву привить…

Званке бы неплохо в его доме жилось, а сын Стеньки хоть и рябой, да работящий и не пьет… Чего еще надо?..

Тысячник задумчиво качнул головой – теперь истинная причина беспокойства старосты была ему понятна. Селянин, со свойственной его натуре прижимистостью, попытался извлечь выгоду из еще не родившегося ребенка Званки, но если девчонку не найдут, то и сделка сорвется. А старосте наверняка очень неохота отдавать обратно полученный залог, который он уже считал своим…

– Как я и сказал, ее поищут, а теперь ступай…

Староста, поклонившись, вышел, а Остен подпер кулаком острый подбородок и угрюмо посмотрел на гладко выскобленную столешницу. Своих людей он к перевалу, понятное дело, отправит, но лишь для пригляда, а не поимки…

Хотя Званке особый присмотр и не особо-то нужен – с колечком Бражовца она по узкой горной тропе пройдет, как по торной дороге – не оступится и даже не споткнется, потому, что оберег отведет от девчонки любую опасность и зло…

Хотя Званка сбежала бы из Плутанок и без колечка – слишком сильно любила она своего эмпата, а потому не могла позволить, чтоб его ребенок стал предметом торга… Вот и ушла подальше – туда, где нет войны, чтобы там родить и воспитать подаренное ей судьбою в утешение дитя…

От таких мыслей Остену неожиданно стало тоскливо – и Бражовец, и Званка оказались счастливцами. Пусть и недолго, но в их жизни все же было что-то бесконечно важное, настоящее… Способное нести тепло и свет даже спустя годы. То, чего у самого Олдера уже не будет – вместо настоящего пламени он выбрал болотный огонек…

Званку, конечно же, не нашли – ни в этот день, ни в следующий. Лишь тонкая цепочка следов на одной из горных троп указывала на то, что девчонка успешно одолела опасный путь над ущельем, но потом и этот единственный след исчез вместе с начавшим таять снегом.

Староста, потеребив бороду, все же пошел отдавать кузнецу его залог за будущую невестку, а Остен, припомнив, что как-то раз видел беглянку рядом с оправившимся от ранения Антаром, немедля взял пожилого Чующего в оборот:

– Антар, я ведь, кажется, предупреждал тебя, чтобы ты больше не лез в чужие судьбы своими корявыми лапами… Но ты, вижу, снова взялся за свое!.. На что ты надоумил девчонку?..

Тихий голос Остена весьма походил на рык, но Антар даже не подумал отвести взгляд от своего разгневанного главы:

– Ни на что, глава!.. Званка ведь не глухая – услышала от кого-то, что я из Чующих, ну и пришла узнать, кто у нее будет – мальчик или девочка?

Тысячник в ответ лишь недобро нахмурился:

– И что же ты ей сказал?

Антар слабо усмехнулся:

– Малика ее двойней одарила – мальчиком и девочкой… Да и у самой Званки вне долины все хорошо сложится. И родит благополучно, и хороших людей встретит – не дадут они ей пропасть… Это правда, глава…

– Надеюсь, потому что если ты опять решился подразнить Хозяина Троп, я сам выгоню тебя из отряда в три шеи. Хватит уже и того, чем обернулся подмененный тобою жребий!

Остен по-прежнему злился. В груди у него клокотало от слившихся воедино горечи и ожидания чего-то неизбежного, но эмпат хоть и понимал, что играет с огнем, посмел возразить своему тысячнику и в этот раз:

– Мне тоже жалко девчонку, глава. Она достойна лучшей доли, но если б мне снова довелось выбирать между смертью Бражовца и твоей, я все равно выбрал бы гибель лаконца. Хотя бы потому, что ношу куртку отряда, которому без своего командира в горах не выжить…

На этот раз отвел глаза уже сам Олдер… Некоторое время Остен молчал, глядя на свои пальцы, которые он, то сжимал в кулак, то распрямлял… А потом тихо заметил:

– Мне нечего тебе возразить Антар… Именно поэтому ты мне сейчас ненавистен…

– Если глава пожелает, я приму любую смерть, – голос Чующего на этих словах даже не дрогнул, и Олдер, вновь взглянув на Антара, понял, что если он прикажет сейчас эмпату броситься на свой меч, тот сделает это без сомнений… Странная, безоговорочная преданность, которую вряд ли возможно заслужить…

– Живи лучше. Зря я, что ли вырвал тебя у костлявой, – недовольно проворчал тысячник, и Антар покорно склонил голову:

– Как скажет мой глава…

Весна прошла в рейдах и боях… Как только горные тропы освободились от тающего снега и стали вновь проходимы, Остен с утроенной силой принялся за усмирение лаконцев. Стремясь как можно быстрее вернуться в Амэн и предупредить мрачное предзнаменование, тысячник не давал роздыху ни себе, ни своим отрядам, и эта спешка едва не вышла ему боком.

В последнем сражении Олдер допустил ошибку, позволив подобраться к себе одному из самых упрямых после Бражовца лаконских бунтовщиков. Эта оплошность закончилась для Остена весьма неприятным ранением в грудь, но горный край наконец-то был усмирен.

Тысячник, не став слушать настоятельных советов лекарей провести хотя бы пару недель в постели и покое, оставив необходимое число воинов для пригляда за покоренным краем, стал спешно готовиться к возвращению в Амэн. Полученная рана кровоточила и никак не желала заживать, самого тысячника лихорадило с завидным постоянством, но он ограничивал свое лечение тем, что пил отвары, которые готовил для него Антар.

Главное – вернуться в «Серебряные тополя», а после он сможет и отдохнуть, и подлечиться…

Зато когда Олдер, едва не загнав коня, наконец-то смог ступить на порог родного дома, он, впервые, за долгое время, ощутил, как камень дурного предчувствия упал с его плеч… Навестив спящих детей и осторожно, чтобы не разбудить, погладив их по мягким волосам мозолистой ладонью, Остен наведался к жене.

Вид разоспавшейся Ири в тонкой сорочке, сама роскошная, точно распустившаяся роза, красота молодой женщины стали для Остена настоящим гимном жизни, которая сильнее любых мрачных пророчеств… А потому, подходя к жене, тысячник не смог удержаться от того, чтобы не прошептать про себя: «Ты ошибался, лаконец… Просто ошибался…»

Именно эта мысль и сделала его последующее слияние с Ири таким яростным и полным страсти. Каждым своим движением, каждой лаской, каждым, сорванным с губ жены поцелуем Олдер точно утверждал свою победу над изводившим его столько месяцев дурным предзнаменованием. Он успел, он – дома: теперь все будет хорошо…

Увы, уже на следующее утро произошла эта глупая размолвка с женой – Ири отбыла на празднование, а Остен остался наедине с разыгравшейся лихорадкой. Время утратило для него всякое значение – тысячник то погружался в вязкий и жаркий, полный причудливых и кровавых видений сон, то просыпался, дрожа от озноба, на мокрых от пота простынях…

Дежурящий у постели занемогшего хозяина слуга подносил ему воду и травяные настои, и Олдер приникал к краю чаши – пил, и никак не мог напиться… А потом вновь проваливался в забытье, в котором его ожидали очередные кошмары… Так миновала ночь, но когда ее укутывающий мир мглистый бархат сменился серыми предрассветными сумерками, тысячнику в одном из видений явился сам мертвый Бражовец…

Укутанный в плащ из птичьих перьев лаконец стоял среди заснеженной долины и смотрел на лежащего ничком в сугробе Остена пронзительно-желтыми ястребиными глазами:

– Не время спать, амэнец… Вставай!..

Голос Бражовца звучал резко и тревожно – он не давал Остену вновь провалиться в столь желанное забытье; бил, словно пощечина, и тысячник, с трудом приподнявшись на локтях, прохрипел:

– Уйди… Ты ошибся – у твоего предсказания больше нет силы…

Бражовец покачал головой:

– Нет, это ты ошибся, амэнец… – а потом он склонил голову так, точно прислушивался к чему-то, и произнес, – Я чувствую кровь… И огонь… Поздно!..

Последнее восклицание лаконца переросло в отчаянный ястребиный крик. Миг – и огромная птица взмыла в небо, задев тысячника кончиком крыла. Прикосновение светлых перьев обожгло Остена лютым холодом… И он проснулся.

Тишина… Комната тонет в рассветных тенях, но свеча уже давно догорела и дежурящий подле хворого господина слуга, уронив голову на грудь, тихо дремлет в уголке… Укрывающую Остена простынь можно было смело выжимать от пропитавшего ее пота, но голова пробудившегося Олдера оказалась на диво ясной – жар спал…

Тысячник откинул назад прилипшие ко лбу пряди волос и с отвращением почувствовал, что его пальцы мелко дрожат. Кризис, похоже, миновал, но теперь Олдер был слаб, точно новорожденный котенок – минувшая ночь забрала у него все силы…

Облизнув пересохшие, покрытые спекшейся коркой губы, Остен потянулся к стоящей у кровати чаше с водой, но едва его пальцы коснулись прохладного металла, как дверь в его спальню открылась, и на пороге возник заспанный и встревоженный управляющий… Встретившись взглядом с пришедшим в себя Олдером он облегченно вздохнул, но уже в следующий миг лицо мужчины вновь исказилось от тревоги:

– Я бы не побеспокоил моего господина, но новое имение Миртена горит!

– Что?!! – Остен почти ощутил, как за его плечом кто-то невидимый выдохнул: «Поздно!», а управляющий зачастил:

– Новость пришла от Рейтанов – их имение совсем рядом, вот они первыми и заметили неладное. Похоже, полувольные взбунтовались и подожгли поместье…

В эти мгновения Остену больше всего хотелось кричать, но вместо этого он что было силы сжал кулак и глухо спросил, уже заранее зная страшный ответ, и все же отчаянно надеясь на почти невозможное чудо:

– Мои жена и дочь?..

– Не возвращались, господин… – тихо произнес управляющий…

Олдер низко опустил голову – темные волосы упали вниз, скрыв лицо, и несколько долгих мгновений было слышно лишь хриплое, тяжелое дыхание тысячника, но потом он поднял взгляд на замершего у порога управляющего и глухо вымолвил:

– Помоги мне встать и одеться…

На счастье населяющих округу благородных вельмож и их семей, восстание полувольных Дейлока не успело расползтись по другим имениям, точно огонь по сухой траве. Причиной такой удачи послужила бдительность Рейтанов и отправленное несколько месяцев назад письмо Олдера, в котором он просил своего старого приятеля попристальнее следить за округой.

В итоге, бунт бывшие все эти месяцы начеку «Карающие» задавили в корне, и даже пожар удалось потушить до того, как он распространился по всему имению… Но благородным гостям Дейлока это было уже безразлично – они были мертвы. Все, до одного…

Когда все еще шатающийся от слабости Остен смог добраться до имения тестя, его глазам предстала такая картина, что даже слепцу было ясно – надеяться на то, что кто-то из близких уцелеет, было, чистой воды безумием. Но Олдер, опираясь рукою на плечо одного из своих доверенных слуг, медленно, шаг за шагом, проходил по коридорам и залам, ища жену с дочерью… Безразлично – живых или мертвых… И нашел…

Ири повезло – в тщетной попытке убежать от бунтовщиков, она, поскользнувшись на мраморных плитах внутреннего дворика, упала и ударилась виском о выступающий край одной из ступеней ведущих на второй ярус лестницы. Нечаянная, но легкая и быстрая смерть не шла, ни в какое сравнение с участью, что постигла других, присутствующих на праздновании, аристократок…

Лирейне же озверевшие от крови полувольные просто размозжили голову об одну из колон. Защищавшая малютку, точно свое дитя, нянька, приняла смерть тут же…

Остен, при виде своих страшных находок, не произнес ни единого слова, но его пальцы сжали плечо слуги так, что он не смог сдержать сдавленного стона… Все было кончено – предсказание лаконского эмпата сбылось полностью и до конца…

Погруженный в свое горе Остен не принимал участия в допросах выживших бунтовщиков, но позже, конечно же, узнал, что послужило причиной восстания.

Как и следовало ожидать, огонек будущей розни тлел уже давно, и породил его сам Дейлок. С годами он стал слишком придирчив и жесток с полувольными – было похоже на то, что истязание находящихся в его власти людей доставляло пожилому вельможе удовольствие…

Вот только если милестских слуг Дейлока такое отношение господина окончательно запугало, то еще помнивших вкус свободы слуг из нового имения необоснованные наказания и плети лишь обозлили. Их гнев копился долго – несколько месяцев, и прорвался наружу аккурат во время празднования.

Вечером одна из прислуживающих на пиру служанок, видя, что Дейлок, похоже, был доволен празднеством, осмелилась попросить его о милости для своего ребенка. Восьмилетний малец прислуживал на кухне, и имел неосторожность разбить кувшин с вином. За эту оплошность он был жестоко бит плетьми и посажен в холодную…

Услышав просьбу, Дейлок ударил женщину по лицу так, что разбил ей губы, но, вняв просьбам захмелевших, а потому весьма благодушных гостей, все же распорядился отдать служанке ее пащенка… Вот только ребенок, как оказалось, не вынеся наказания, умер от побоев в этой самой холодной…

В крыле для слуг, появление обезумевшей от горя матери с мертвым сыном на руках стало той последней каплей, что переполнила чашу долго тлевшего и копившегося гнева. Бунт вспыхнул с невиданной силой, и ослепленные ненавистью восставшие не щадили никого так же, как в свое время не щадили и их самих…

Ненависть бунтовщиков была так велика, что даже уже пойманные, извивающиеся на дыбах, они кричали лишь одно – жаль, что времени для отплаты ненавистным вельможам им выпало слишком мало!

…Когда дознание подошло к завершению, изуродованные пытками тела восставших были вздернуты на деревья у перекрестков дорог по всей округе – такая мера должна были устрашить чернь, чтобы она более никогда не помышляла о бунте, но направляющийся в Милест для похорон Остен, глядя на мертвецов, ощутил под сердцем лишь пустоту. Какую бы казнь не приняли поднявшие руку на его жену и дочь полувольные, это не отменит уже свершившегося и не вернет родных…

Забальзамированные тела Ири и Лирейны нашли свое пристанище в семейной усыпальнице Остенов. Здесь же Олдер похоронил и няньку дочери, отдав, таким образом, последнюю дань преданности и самоотверженности женщины, которая до последнего пыталась защитить его дитя… Позже, вернувшись в имение, он даст вольную ее родным, присовокупив к отпускной бумаге еще и немалую сумму на обзаведение, но это будет после, а пока Олдер замирился с Дорином – тот пришел к своему двоюродному брату сам, без приглашения, и еще долго клял себя последними словами и говорил о том, что если бы мог предугадать свершившееся, то никогда бы не подтолкнул Ириалану к мыслям о наследстве Дейлока… Тысячник на эти слова лишь молча кивнул в ответ – в конце концов, если он сам, зная о грядущей беде, не смог ее предупредить, то что можно говорить о Дорине?..

Произошедшее несчастье окончательно превратило Олдера в нелюдима – в Милесте он появлялся лишь по делам, в княжескую твердыню являлся только по приказу Арвигена, а из всех знакомых посещал лишь Дорина да старого Иринда…

Последнее было совсем не по вкусу главам благородных семейств – доставшиеся Олдеру богатства Дейлока превращали кривоплечего тысячника в завидного жениха, вот только сам он даже не смотрел в сторону знатных красавиц, удовлетворяя свои мужские потребности исключительно в домах с веселыми девицами. Там он выбирал самых жарких и видных красавиц – чаще одну, а иногда и двух, и проводил с ними целую ночь. И хотя, по окончании любовных игр, тысячник всегда щедро расплачивался со своими временными подружками, ни одна из них не могла похвастать тем, что Олдер хотя бы раз назвал ее по имени…

Так шли годы – походы, минутные развлечения и короткий отдых чередовались с завидным постоянством, но со временем рана в душе тысячника зарубцевалась, бессильная ярость, кипевшая в его груди, утихла, оставив по себе лишь слабую горечь, а от бесконечных войн он просто устал.

Все, чего он желал теперь – это жить в «Серебряных Тополях» и видеть, как растет его сын… И Остен надеялся, что после поимки Бжестрова Арвиген позволит ему провести в покое и тишине достаточно времени.

 

Глава 6 ЗМЕЯ В ХРАМЕ

Энейра

Доставшиеся мне в сопровождение «Карающие» не только доехали со мною до самых городских ворот, но еще и решили помочь в поисках подходящего места для ночлега. Отказаться от их услужливости не получилось, и уже вскоре я, глядя на то, как возвышающийся над низеньким и толстым хозяином постоялого двора Рэдлин тщательно допрашивает того по поводу чистоты постелей и свежести приготовленной для постояльцев снеди, могла лишь недовольно хмуриться.

Теперь, с легкой руки «Карающих», желающих устроить вверенную их попечению жрицу как можно лучше, хозяин постоялого двора вряд ли скоро позабудет обо мне, к тому же я была уверена, что Рэдлин с товарищами на обратном пути не преминет рассказать стоящим на страже у городских ворот воинам о недавнем приключении. При мне «Карающие» этого делать не стали, но хватило и их многозначительных взглядов, которыми они обменивались со стражниками…

История о не боящейся разбойников жрице вот-вот начнет гулять по городам и весям, так что придется очень постараться, чтобы обогнать порожденные моим приключением слухи… Несмотря на такие мысли, я простилась с Рэдпином самым сердечным образом, а уже на следующие утро поспешила покинуть город, уехав еще на рассвете и через другие ворота.

Очередной участок моего пути пролегал через густо заселенную, почти лишенную лесов округу. Возделанные поля и деревеньки чередовались с небольшими, окруженными высокими крепостными стенами городами, и я, наблюдая за кипящей на их улочках жизнью, невольно отмечала, что засеянное амэнцами на когда-то крейговской земле зерно за прошедший десяток лет дало обильные всходы.

Если деревеньки вызывали у меня четкое ощущение того, что я не покидала пределов родного княжества, то в городах влияние южан чувствовалось во всем. Говор, одежда, узоры на тканях или посуде… Все отличалось оттого, к чему я уже привыкла. Причем амэнские традиции не вытесняли крейговские, но, зачастую, сливались с ними, порождая нечто совсем новое.

Причина этому, как выяснилось из разговоров на постоялых дворах и в лавках, была проста. Амэнские ремесленники, переехавшие в новую провинцию, получали освобождение от налогов на два года, а поскольку они. зачастую, были более искусны в своем деле, крейговские умельцы во что бы то ни стало стремились перенять их опыт.

Итогом стало причудливое переплетение узоров и традиций, а также более тесные, подкрепленные браками, связи. Осень была порою свадеб как у амэнцев, так и у крейговцев. и я вдоволь насмотрелась на направляющиеся в храм для венчания смешанные пары. Так что не было ничего удивительного в том, что потом, глядя на играющих на улицах мастеровых кварталов детей, я часто задумывалась над тем, кем они станут считать себя, когда хоть немного подрастут. Крейговцами?.. Или уже амэнцами?..

Нередко к этим моим размышлениям примешивались и еще более горькие мысли. Наблюдая за работой мастеровых, я вспоминала сгинувших в огне умельцев из Реймета и думала: неужели их смерть и гибель моего отца была напрасной?.. Они мужественно защищали свой город, но Реймет и поныне не восстановлен – искусство его ремесленников сгорело в огне, его защитники преданы забвению, а развалины стали прибежищем полевых зверей и привидений… А вот более покорные и осторожные, согласные подставить плечи под амэнское ярмо живут и процветают – вступают в браки, рожают детей и радуются новому дню… Разве это справедливо?..

С другой стороны, я не имела права вменять в вину обитателям перешедших под руку Амэна городов их собственную жизнь. В конце концов, не они предали моего отца, а Владыка Лезмет – слишком медлительный и трусливый, вечно желающий переложить вину за свои деяния на кого-то другого…

Пока я пыталась привести в порядок охватившие меня чувства и мысли, судьба, точно в насмешку, подстроила мне еще одну встречу с «карающими». Дело произошло на постоялом дворе – я, поужинав в общем зале, собиралась подняться наверх, когда по лестнице прогрохотали тяжелые сапоги и в зал ворвался высокий и плечистый «Карающий» – на нем не было нагрудника со зловещей эмблемой, но потертая, темно красная куртка с головой выдавала в мужчине воина этого, недоброй памяти, отряда.

Отодвинув от себя пустую миску, я встала из-за стола, а воин, обведя окружающих совершенно диким взглядом тут же шагнул ко мне. Взглянув на искаженное, почти безумное лицо, я невольно сжала кулаки. Казалось, передо мною стоит не человек, а бешеный, готовый кинуться зверь. Стоит только ему почуять хотя бы тень страха – и он вопьется в твое горло…

– Ты! – рявкнул мужчина, но тут же осекся, и склонив голову, продолжил уже более тише, хотя на его скулах по-прежнему гуляли желваки. – Служительница Малики… Достаточно ли сведуща в лекарском деле?..

– Достаточно, – ответила я, стараясь сохранить внешнюю невозмутимость, а воин, очевидно, услышав то, что хотел, немедля ухватил меня под локоть и потащил за собою наверх по крутой лестнице…

Как оказалось, спешил он не зря. Мы не прошли и половины ступеней, как сверху раздался женский, полный боли и страха, крик… Пальцы «Карающего» тут же сжались на моей руке, словно клещи, а я. повинуясь внезапному наитию, спросила:

– Сколько месяцев?

– Семь… Мать моей жены умерла родами, оставив Мирту сиротой чуть ли не с рождения, а теперь… – на последних словах голос воина внезапно осип, и он, так и не договорив, рванул по лестнице с удвоенной скоростью, перепрыгивая едва ли не через две ступени разом.

Когда мы были уже в коридоре, крик снова повторился. «Карающий», зарычав словно зверь, толкнул ближайшую к нам дверь, и я. проследовав за ним, увидела скорчившуюся на разостланной кровати молодую женщину. Пряди из распустившейся косы прилипли к ее щекам и лбу, а на простыне и нижней сорочке женщины расплывались пятна свежей крови…

Это были нехорошие признаки, но в то же время все могло быть не настолько скверно, как вообразил себе напуганный криком жены «Карающий». Мысленно воззвав к Малике, я медленно выдохнула сквозь стиснутые зубы и произнесла:

– Мне понадобятся снадобья из храмовых запасов.

Воин согласно кивнул головой:

– Я принесу все, что надо. Только скажи…

Не отрывая взгляда от женщины, я попросила его принести из расположенной в тупике комнаты мою старую кожаную сумку, и тут жена «Карающего», услышав голоса, наконец-то подняла голову и встретилась со мною взглядом… Несколько мгновений мы просто смотрели друг на друга, а потом ее лицо исказилось от страха, и она крикнула:

– Кого ты привел??? Она же крейговка!!! Она убьет и меня, и ребенка!

Бывший уже у дверей «Карающий», заслышав такое обвинение, немедля вернулся и, положив мне руку на плечо, прорычал:

– Если с ней что-то случится, служительница, то и тебе несдобровать!..

Словно бы в подтверждение угрозы, он слегка встряхнул меня, но его действия породили не страх, а совсем иные чувства. Сбросив с себя руку «Карающего», я тут же повернулась к нему и холодно заметила:

– Малике молятся как крейговки, так и амэнки. Либо вы принимаете помощь и не мешаете мне делать свое дело, либо разбирайтесь сами.

После моих слов лицо воина потемнело, но в следующий миг он, приняв решение, шагнул уже не ко мне, а к жене:

– Мирта, успокойся. Как бы то ни было, другой служительницы все равно нет! А без жрицы Малики тебе не обойтись…

– Но я не хочу!.. – Мирта сморщила нос, точно капризный ребенок, но уже в следующий миг ее рот страдальчески искривился, и она. прижав ладони к животу, простонала: – Больно!.. Я умру!..

– А наследника мне кто подарит! – тут же рявкнул на эту жалобу «Карающий», так что комната чуть не вздрогнула. – Умирать она. видите ли. собралась! Не дури, женщина… И принимай помощь как полагается…

Рык воина возымел свое действие – всхлипнув еще раз. Мирта все же притихла и подпустила меня к себе…

Следующие часы выдались одними из самых тяжелых на моей памяти, и виной тому было не неправильное положение плода или слишком ранний срок разрешения от бремени, а сама роженица. Вместо того, чтобы подчиниться природным велениям своего тела, она то закатывала глаза и утверждала, что ее смертный час уже близок, то отказывалась принимать из моих рук необходимое питье и требовала доказательств, что я не замыслила против нее какого-либо зла, а, получив их, конечно же, не верила ни одному слову…

Я же, в свою очередь, тихо зверела, и. стараясь никак не проявить рвущееся наружу раздражение, думала не об угрозе «Карающего», а о новой жизни, которая должна была появиться на свет…

Как ни странно, принесший все необходимое, а потом оставшийся в комнате, вопреки всем обычаям, воин скорее помогал мне, чем мешал. Он не лез под руку с ненужными вопросами или требованиями, но его сердитые замечания хоть и ненадолго, но все же приводили паникующую роженицу в чувство. Ну а когда Мирта отказалась пить отвар, «Карающий» просто взял у меня чашу, и. сделав из нее изрядный глоток, подал питье жене… На такое действие Мирте возразить было уже нечего, а я неожиданно почувствовала к грубоватому воину приязнь за неожиданную помощь…

Еще через час, когда силы как у меня, так и у роженицы были уже на исходе, Малика вняла моим безмолвным молитвам. Отчаянный крик Мирты хлестнул по ушам, но головка малыша уже показалась на свет. Дальше уже все было просто – подхватить, принять, очистить рот и нос от слизи…

Кроха немедля ответила на такое вмешательство уверенным писком, и я вздохнула свободнее – легкие у девочки раскрылись, а с остальным справлюсь. Благо, колдовство при мне, и я свободно могу передать малютке немного своих жизненных сил для крепости и здоровья…

После того, как новорожденная подала голос, и Мирта, и ее муж как-то притихли, так что все остальное я проделывала в оглушительной тишине. Перевязывала пуповину, омывала и пеленала малютку, занималась роженицей…

Шепот Мирты раздался неожиданно, а тон ее голоса разительно отличался оттого, что стал мне привычен за эти несколько часов:

– Моя кроха… Дай мне ее пожалуйста… – из интонаций амэнки совершенно исчезли противные, визгливые ноты, да и лицо ее заметно преобразилось. Искажающая его гримаса страха канула в небытие, сменившись щемящей сердце нежной радостью, и я, положив на грудь Мирты новорожденную, поймала себя на том, что отвечаю молодой матери слабой улыбкой…

Еще раз убедившись, что с матерью и малышкой все в порядке, я, выведя из комнаты роженицы «Карающего», рассказала ему, какой уход понадобится в ближайшее время Мирте и ее крохе, а также, чего им следует опасаться, и лишь после этого отправилась к себе в комнату – усталость навалилась на плечи тяжким грузом, и теперь я хотела лишь одного – спать.

Я уснула, едва моя голова коснулась подушки, а когда вновь раскрыла глаза, солнце уже перевалило за полдень. Несколько минут, не вставая с кровати, я просто наблюдала за игрою солнечных бликов на дощатом полу – сон восстановил мои силы, но на душе было так светло и спокойно, и мне не хотелось нарушить это состояние любым неосторожным движением.

Пожалуй, подобного умиротворения я не ощущала с того самого дня, как потеряла Мали, а теперь у меня словно вытащили из-под сердца острый шип, и старая рана наконец-то смогла зарубцеваться, и причиной этому, как ни странно, была встреча с «карающим» и его женой. Помогая Мирте, я, одновременно, помогла и себе…

Размышляя о минувшей ночи, я встала, умылась и привела себя в порядок, но едва успела заплести косу, как в дверь моей комнаты постучали. Слегка досадуя на то, что мое уединение было нарушено, я открыла дверь и увидела своего вчерашнего знакомца «Карающего», у которого так и не удосужилась спросить имя.

В первое мгновение я испугалась, подумав, что что-то неладно с роженицей и ее дочкой, но тут же признала свой страх несостоятельным, увидев на лице новоявленного отца широкую улыбку. «Карающий» же, словно угадав мои мысли, слегка качнул головой:

– С Миртой все хорошо… Настолько хорошо, что она уже с утра едва мне плешь не проела, требуя, чтобы я принес извинения служительнице Малики за нашу с нею грубость. У моей жены, на самом деле, покладистый и добрый характер, и то, что было вчера, ей. обычно, не свойственно.

– Охотно верю, – приняв извинение, я решила, что визит «Карающего» на этом и закончится, но он, попросив дозволения войти, устроился у окна и сказал уже совершенно иным тоном:

– По правде сказать, у Мирты есть повод опасаться крейговцев. Так уж вышло, что она в детстве видела бунты в провинциях, и с тех пор ничего забыла…

Замечание воина, казалось, содержало упрек моим землякам, и поколебало едва установившийся в моей душе покой. Возможно, поэтому я и не смогла сдержаться, заметив чуть более резко, чем следовало:

– Я ее понимаю, «Карающий»… Ведь мой город в свое время захватили амэнцы…

После этих слов в комнате воцарилась неловкая тишина, но потом воин, тряхнув головой, заметил:

– Даже если и так ты, служительница, оказалась мудрее и меня, и Мирты, оставив свои предубеждения за порогом. А потому прими мое уважение вкупе с этим небольшим пожертвованием.

«Карающий», сняв с пояса кошель, уже был готов положить передо мною деньги, но я остановила его движение, заметив:

– Не стоит… Я помогла Мирте не из-за твоих угроз и не ради вознаграждения, а лишь согласно своему служению Малике. Если кого тебе и следует благодарить, так это Милостивую.

– Отблагодарю, но и тебя с пустыми руками не отпущу. – Убрав кошелек, воин, тем не менее, упрямо нахмурился и добавил, – Не по-людски это.

Смекнув, что «Карающий» всерьез вознамерился не отпускать меня без награды, я отвела взгляд. Именно в этом случае мне не хотелось брать за свою работу деньги – ни под каким видом… Призадумавшись, как выйти из создавшегося положения, я перевела взгляд на окно, потом вновь повернулась к воину, и тут заметила то, что с самого начала нашей беседы упускала из виду. «Карающий» заявился ко мне в плаще, а серебряная пряжка, скрепляющая ткань, была выполнена в виде круга, в который был вписан конь с разметанной ветром гривой.

На краткую долю мгновения мне показалась, что я вижу герб Ирташей, но потом наваждение прошло – скакун на пряжке был изображен не вставшим на дыбы, а просто бегущим к невидимой цели, и. тем не менее, было в этом что-то. что живо напоминало мне об утраченным моим родом гербе… Возможно, изображения объединяло неукротимое, рвущееся вперед и вдаль стремление, которым они были пронизаны по воле неизвестных мастеров… Решение и слова нашлись сами собою:

– Для меня лучшей наградой станут не деньги, а пряжка с твоего плаща.

«Карающий» нахмурился, но потом споро отстегнул серебряного коня и передал его мне, произнеся:

– Странный выбор, жрица, но я почему-то уверен, что ты не запятнаешь герб моего рода. А потому добавлю – отныне я, Арлин из Несков, должник служительницы Малики… – тут он запнулся, и, сообразив, что доселе так и не узнал мое имя, уточнил. – Как тебя зовут, жрица?

Уж не знаю, что в следующий миг послужило причиной моей дерзости – то ли сжатый в ладони серебряный конь, то ли все, недавно пережитые приключения, но в этот раз таиться я не стала, назвав настоящее, данное при рождении, имя:

– Энейра.

– Из благородных? – «Карающий» удивленно приподнял брови, но, смекнув, что родовое имя от меня ему не услышать, тряхнул головой и усмехнулся:

– Как бы то ни было, знай – в имении «Семь ручьев», что расположено в округе Неста. ты всегда можешь найти помощь…

– Я этого не забуду… – вежливо ответила я, и на том наша встреча завершилась.

Уже на следующее утро я покинула постоялый двор, и хотя в глубине моей души жило некое сомнение в правильности того, что я назвалась настоящим именем, подаренная «Карающим» пряжка все же скрепила теперь мой серый плащ служительницы Малики. Как известно, снявши голову, по волосам не плачут, но если я лишена возможности носить герб Ирташей. никакой указ крейговского Владыки не помешает мне носить на своем плече похожий на родовую эмблему знак…

Как вскоре выяснилось, это была последняя длительная задержка на моем пути, и через три дня я увидела Мэлдин. Смутная тревога и какое-то инстинктивное неприятие этого места зародились во мне еще тогда, когда я, ведя усталую лошадь под уздцы, ступила на главную дорогу, ведущую к воротам святилища. Добротная, мощенная камнем, с деревянными, покрытыми тонким медным листом изваяниями Милостивой на обочине… Статуи, похожие одна на другую, словно близнецы, располагались вдоль дороги через каждые сто шагов, но я, едва взглянув на них, поспешила отвести глаза. Они сразу же стали мне неприятны, и виной тому была не только нарочитая пышность, идущая вразрез с уставами Малики, но и застывшее на лицах изваяний холодное, надменное выражение.

Такие поджатые в тонкую ниточку губы и высоко вздернутый подбородок могли бы быть у спесивой и жестокосердной знатной госпожи, но никак не у заступницы и покровительницы матерей и малых детей. Не могло быть такого лица и у Скорбящей, символизирующей память…

Но хуже всего было то, что я не могла списать эти изображения на иные, чем в Крейге, амэнские традиции – на моем пути мне попадалась пара святилищ Милостивой – они отличались от Дельконы лишь малолюдностью да весьма скромными размерами, изображения Малики в них были именно такими, какие я привыкла видеть в родном Крейге – одухотворенные, готовые внимать и защищать… В отличие от этих – созданных лишь для того, чтобы ничтожные люди склоняли перед ними колени.

Впрочем, как бы ни неприятна оказалась подъездная дорога с надменными изваяниями, одну задачу она без сомнений выполнила, подготовив меня к тому, что чуть позже открылось моим глазам – белые стены Мэлдина казались еще неприступнее и суровей, чем ограда Дельконы. а ворота святилища, украшенные богатой резьбой, были затворены – путников и паломников здесь, похоже, не жаловали…

Несколько мгновений я колебалась – закрытые ворота послужили еще одним молчаливым доводом для разыгравшихся нехороших предчувствий, но потом совладала с собою. Что бы ни ждало меня в Мэлдине. я должна была встретиться с этим лицом к лицу и получить так необходимые мне знания, а, кроме того, глупо поворачивать обратно, проделав такой путь.

Упрямо тряхнув головой, я взялась за тяжелое кольцо, но едва сделала пару ударов, как крошечное окошечко в воротах открылось, и на меня строго взглянула привратница Мэлдина:

– Доброго дня и заступничества Милостивой.

– И тебе заступничества… Ищешь приюта и хлеба? – хотя голос жрицы звучал устало и спокойно, ее взгляд меня не обманул. Пристальный, оценивающий… И отнюдь не дружелюбный…

– Разве что на эту ночь. У меня письмо для Матери Мэлдина от Старшей храма Дельконы.

– Вот как… – губы привратницы недовольно поджались, а взгляд переместился на мои. покрытые пылью ноги. Я решила, что жрица, скорее всего, сейчас потребует показать письмо, но она лишь, велев обождать, закрыла окошечко.

Удивительно, но слишком уж долго любоваться искусной резьбою ворот мне не довелось. Я не успела даже как следует заскучать, как окошечко вновь открылось, и я увидела лицо уже другой жрицы – судя по смуглой коже, урожденной южанки. Несколько мгновений мы просто смотрели друг на друга, а потом она приказала привратнице впустить меня в святилище.

Оказавшись во дворе, я даже не огляделась толком, а смуглянка уже подступила ко мне с разговорами и расспросами. Она, казалось, излучала дружелюбие, когда, идя рядом, расспрашивала меня о том. как обстоят дела в Дельконе, попутно извиняясь за излишнюю суровость привратницы и закрытые ворота – времена нынче неспокойные, крестьяне недавно опять бунтовали, так что поневоле приходится быть осторожными.

Поток слов лился плавно, точно река, и запнулась моя проводница лишь один единственный раз – когда наткнулась на загодя выставленный мною ментальный щит. Впрочем, через несколько мгновений она совладала с собой, вновь заговорив о всяких мелочах – погоде, трудностях в дороге и ярмарочных слухах…

Я же отвечала хоть и вежливо, но односложно – мне не хотелось отвлекаться на пустопорожнюю болтовню, да и каждое, произнесенное в этом святилище слово, следовало очень тщательно взвешивать – храм Мэлдина не был ни убежищем, ни спасением… По крайней, мере для меня, чуждой самому его духу…

Пока я так размышляла, мы с проводницей успели не только пристроить мою уставшую лошадь в храмовую конюшню, но и. миновав широкий внутренний двор, ступили за вторую ограду – именно за ней располагался сам храм и жилища жриц в окружении роскошного сада.

В отличие от дельконских, отданных на откуп целебным растениям, грядок, здешние клумбы, дорожки и даже искусственные крошечные ручьи с выложенным камнем неглубоким руслом служили лишь красоте, являясь усладой для глаз. Я невольно залюбовалась этим великолепием, и даже собралась спросить у своей сопровождающей название причудливых и роскошных белых цветов, которые никогда не видела прежде, как смуглянка резко остановилась и произнесла.

– Прежде, чем сопроводить тебя к Старшей, я должна узнать, освободилась ли матерь Ольжана от бремени молитв. Думаю, это место подойдет для ожидания гораздо больше, чем клочок земли перед воротами. К тому же, здесь можно присесть и передохнуть.

Я уже заметила расположенные в тени причудливо подстриженных кустов небольшие деревянные скамеечки – многие из них были заняты погруженными то ли в молитвы, то ли в размышления жрицами – и согласно кивнула головой.

Смуглянка, заверив меня, что вскоре вернется, поспешила в святилище, а я, выбрав местечко поуютнее, устроилась на окруженной с трех сторон розовыми кустами лавочке.

Сквозь просветы в листве мне были хорошо видны и посыпанные светлым песком дорожки, и горбатые, перекинутые через ручьи, мостики, и сами жрицы – как отдыхающие, так и занятые садовой работой… Но, наблюдая за течением открывшейся мне чужой жизни, я совершенно не подумала о том, что уже и сама привлекла чье-то пристальное внимание, а потому едва слышный хруст ветки за спиной заставил меня взвиться с места и ухватиться за травнический нож…

Впрочем, уже через мгновение я, разглядев нарушителя своего покоя, убрала руку с оплетенной шнуром рукояти. Передо мною стояла одна из послушниц – совсем молоденькая, еще подросток, да к тому же напуганная больше, чем я сама. Страх – застарелый, почти что осязаемый, читался в каждом ее движение, в каждом взгляде… Улыбнувшись, я сделала было шаг вперед, но девчушка тут же отступила назад, практически скрывшись меж ветвей кустарника. Взгляд ее из испуганного стал затравленным – точно у малого зверька.

– Прости, я не хотела тебя напугать. – Я вновь улыбнулась, пытаясь успокоить послушницу, но она лишь мотнула головой:

– Не говори им, что видела меня здесь, пожалуйста…

– Я и не собиралась… А ты здесь прячешься?.. – теперь, рассмотрев послушницу получше, я не могла не отметить ее крайне бледное, без единой кровинки, лицо и залегшие под глазами глубокие тени. Девчушка смотрелась крайне изможденной, особенно, если сравнивать ее с приведшей меня в сад смуглой жрицей, которая, казалось, излучала здоровье и красоту… И это наводило на вполне определенные мысли, которые немедля вылились в вопрос. – Тебя наказывают излишне строго? Плохо обращаются?..

– О нет… Совсем нет… Сестры добры ко мне, – из-за моего вопроса глаза у послушницы стали, точно плошки, губы мелко задрожали, а еще через миг она, насторожившись, тряхнула головой и скрылась между ветвями кустарника, а я, с опозданием заслышав приближающиеся шаги, устроилась на лавке с самым безмятежным видом.

– Матерь с радостью готова принять тебя и узнать вести из Дельконы. – Появившаяся на дорожке смуглянка была довольна, точно объевшаяся сливок кошка, – В последнее время у нас нечасто бывают гостьи из Крейга… Эта извечная вражда наших Владык…

– Прискорбно, но война не должна разделять служительниц Милостивой, – заметив, что разговаривая со мной, жрица старательно осматривает окружающие лавку и кусты, я поспешно встала и направилась прочь, произнеся. – Негоже заставлять старшую ждать.

…Пока мы шли по коридорам святилища к покоям Старшей, я невольно вспоминала сон, привидевшийся мне в капище Седобородого, потому что все. увиденное мною в храме, походило на давнее видение до последней капли. Статуи в нишах, блеск позолоты, смуглая жрица, ступающая впереди, дабы показывать мне путь… От этого сходства становилось по-настоящему жутко, в душе крепло ощущение чего-то плохого и вот-вот готового свершиться, а когда я попала в келью Матери Ольжаны. мне стало и вовсе не по себе.

На какой-то миг даже захотелось убежать отсюда, пока не поздно, но Хозяйка Мэлдина. встав с кресла, уже приблизилась ко мне, и я, склонив голову, передала ей письмо из Дельконы. Матерь приняла их с благосклонной улыбкой и, кивнув мне на кресло у окна, принялась за чтение. Со своего места я видела, как она нахмурилась во время чтения, но тень на ее лице была мимолетной. Уже в следующий миг от морщинки на высоком лбу Матери не осталось и следа, а на губах вновь появилась легкая, безмятежная улыбка…

А потом она отложила письмо в сторону и повернулась ко мне.

– Я прочла просьбу Хозяйки Дельконы – она весьма подробно описала твою историю… И все же хочу услышать от тебя – почему ты желаешь изучить хранимые в нашем храме тайны ментальной магии?

– Потому что уже сталкивалась с ней, и не хочу еще раз испытать подобное, – при мысли о той ночи пальцы невольно сжались в кулак, а матерь Ольжана встала со своего места и подошла к окну.

– Что ж, это разумное решение… Но ты должна понимать – то, чему ты будешь учиться здесь, требует молчания и тайны. Атакующая магия считается уделом мужчин, но что делать женщинам в мире, раздираемом войнами?.. Что противопоставить железу и огню?..

На миг Хозяйка Ольжана замолчала, словно бы ожидая от меня каких либо слов, но я предпочла промолчать, и она продолжила:

– Кроме того, сами уроки будут тяжелы, а иногда, и болезненны, так что от тебя требуются безграничное терпение и умение молчать. Тайны Мэлдина не должны обсуждаться где бы то ни было!

– Меня трудно назвать болтливой. Матерь… И я пойму, если вы откажете мне в обучении, – по мере речи Старшей во мне крепло убеждение, что она не намерена делиться тайнами своего храма с чужачкой из Дельконы, но, услышав мой ответ, жрица неожиданно шагнула вперед и обняла меня за плечи:

– Разве я могу отказать своей сестре в служении?.. Мэлдин с радостью примет тебя – уверена, совсем скоро ты сможешь назвать его домом.

Голос Верховной был сладок, точно мед, и я, содрогнувшись от невольного воспоминания, перевела взгляд на пол. На мое счастье, в одной детали посланное Седобородым видение оказалось неверным – никакого змеиного хвоста у хозяйки Мэлдина я не заметила… Хотя змеиным жалом она обладала, без всяких сомнений…

Итак, я была принята. После короткого напутствия. Мать позвонила в небольшой колокольчик, и дверь в ту же секунду открылась. Ожидающая окончания нашего разговора смуглянка покорно склонила голову, и. выслушав указание Старшей Ольжаны. велела мне следовать за ней.

В этот раз блуждали мы совсем недолго – Хозяйка Мэлдина велела поместить меня не в гостевом доме, а при святилище, так что уже вскоре я оказалась в одной из свободных келий. Свежевыбеленные стены, узкая кровать, небольшой сундучок для личных вещей, грубый стул с кувшином и тазом для умывания, да стоящая у окна небольшая деревянная статуя Малики – эта комнатка ничем не отличалась от той, в которой я обитала во время своего житья в Дельконе… Разве что окно было шире и выше. Подойдя к нему, я отметила, что вставленные в свинцовый переплет стеклышки чисто отмыты, а, приоткрыв одну из створок (воздух в келье все же был немного спертый), увидела, что окно выходит в сад.

Пока я была занята проветриванием, смуглянка тоже быстро осмотрелась, и, встрепенувшись, вдруг подошла к статуе. Быстро то ли стерла, то ли смахнула что-то с ее основания и повернулась ко мне со смущенной улыбкой.

– Пыль осела… Надеюсь, это оплошность не приведет к тому, что ты посчитаешь обитательниц Мэлдина небрежными ленивицами…

Я отрицательно качнула головой:

– Конечно же, нет…

– Это радует, – смуглянка облегченно вздохнула, а потом обвела комнату в приглашающем жесте. – Располагайся, а я скоро вернусь. – и, не дожидаясь моего ответа, поспешила выйти из кельи.

Проводив ее взглядом, я подошла к изваянию и задумчиво посмотрела на деревянные складки одежды. В комнате все было вымыто до блеска, так откуда же здесь взяться пыли? Какая-то жрица действительно проявила небрежность в уборке? Или это была не пыль?

Решив, что для последнего предположения у меня еще слишком мало причин, я, тряхнув головой, отошла от статуи и принялась разбирать свою сумку. За этим занятием меня и застала вернувшаяся смуглянка. Она не только принесла мои переметные сумки с нехитрым скарбом, но и прихватила с собою большое, сшитое из нескольких овечьих шкур покрывало.

– Теперь по ночам в кельях становится довольно прохладно, – положив сумки на сундучок, жрица застелила кровать неожиданным подарком и. довольная делом своих рук. улыбнулась:

– Вот… Теперь ты не замерзнешь.

– Спасибо, – я коснулась рукою покрывала и ощутила, как пальцы утопают в густой и длинной шерсти. – Ты очень внимательна, сестра.

– Лариния. – представилась смуглянка и тут же добавила. – Ты пришлась по сердцу Матери, а, значит, и мне. Я всегда помогу тебе и словом, и делом, поверь. Обитательницы Мэлдина хоть и суровы с чужаками, но, встретив достойных, сразу оттаивают.

Несколько огорошенная таким внезапным пылом, я молча кивнула головой, а Лариния. шагнув вперед, внезапно обняла меня и поцеловала в щеку.

– Вот. Я уже люблю тебя, как родную!

– Охотно верю, так что поцелуи явно излишни, – смущенная, я поспешила выбраться из объятий новоявленной подруги, а жрица, заметив мое состояние, отступила.

– Прости, что смутила. Во мне течет горячая амэнская кровь, так что, порою, я не могу сдержать себя ни в радости, ни в гневе… Но в своих симпатиях я постоянна!..

Молча кивнув, я принялась разбирать принесенные сумки, и смуглянка, увидев, что дальнейшего разговора не будет, вновь направилась к выходу, но уже открыв дверь, обернулась:

– Ты. верно, сильно устала в пути, так что сегодня ужин принесут к тебе в комнату. Если в чем возникнет нужда, спрашивай без всякого стеснения.

– Спасибо за заботу, – убедившись, что Лариния вышла, я не удержалась, и потерла щеку. Выражение чувств жрицы было явно чрезмерным, да и самом поцелуе ощущалась какая-то неправильность и излишняя горячность… В искренность намерений так рьяно набивающейся в подруги смуглянки я не поверила ни на мгновенье, сразу же списав ее поведение на приказ Матери присматривать за неожиданной гостьей Мэлдина… Но хотя в том, что к будущей ученице будут усиленно присматриваться, не было ничего удивительного, на сердце стало как-то особенно тревожно, и я, умывшись с дороги, решила успокоить душу в молитве.

К счастью, изваяние в моей комнате не обладало лицом придорожных статуй и не вызвало во мне внутреннего неприятия. Так что я еще долго стояла на коленях – вначале просила Малику вразумить меня и защитить от всякого зла, потом помянула Ставгара и моих знакомиц из Дельконы, а напоследок попросила здоровья для Владетеля Славрада и Мирты с ее новорожденной крохой.

После молитвы я почувствовала себя спокойней и увереннее, и, взглянув на разгоревшийся за время моей мольбы огонек установленной перед изваянием свечи, отправилась спать.

Последующие два дня прошли на диво тихо. Меня не спешили ни обучать, ни приставить к какому-либо занятию. Лишь за общим завтраком представили всем обитательницам Мэлдина. как «дорогую гостью из Дельконы». Жрицы одарили меня вежливыми улыбками и приступили к трапезе в полном молчании.

Тем не менее, я, склонясь над своею тарелкой, буквально чувствовала устремленные на себя взгляды, а пару раз уловила даже легкое прикосновение к своему ментальному щиту, но потом со стороны, где сидела Лариния, раздалось недовольное шипение, и попытки прощупать нежданную гостью немедленно прекратились.

Когда же трапеза подошла к концу и сестры разошлись выполнять свои дневные уроки, положенные им Старшей, я, так и не получив никакого задания, не вернулась в отведенную мне комнату, а вышла в сад.

Прогуливаясь по усыпанным белым песком дорожкам, я, более внимательно присматриваясь к цветам, заметила, что некоторые из них нуждаются в дополнительном уходе, и поняла, чем займу себя на пару ближайших часов. Найти крошечную, спрятанную среди кустов сторожку с садовым инвентарем не составило особого труда – в хозяйственных делах привычки обитательниц Мэлдина ничем не отличались от царящих в Дельконе нравов.

Собрав необходимое для работы, я вернулась в сад, но пока мои руки были заняты обрезкой ветвей и рыхлением земли, мыслями я вновь и вновь возвращалась к мэлдинским сестрам.

Во время завтрака я тоже украдкой присматривалась к ним, и отметила не только то, что встреченная вчера послушница даже не появилась за общим столом, но и то. что Лариния и еще одна жрица явно ходили у Старшей в любимицах. И если к смуглянке я испытывала вполне понятную настороженность, то вторая наперсница Хозяйки Мэлдина сразу же вызвала у меня отторжение. Надменная, мужеподобная, с грубыми чертами лица и недобрым взглядом по-рыбьи бесцветных глаз, она обращалась с другими сестрами, точно тюремщик с заключенными. Последнее впечатление еще более усиливалось тем, что во время завтрака она не столько ела, сколько наблюдала за остальными, и этот ее взгляд был почти осязаемо липок и неприятен…

Остальные обитательницы Мэлдина относились к мужеподобной жрице с почтением, приправленным изрядной долей страха, и это заставило меня всерьез обеспокоиться судьбой послушницы. Конечно же, спрашивать о девочке напрямую я никого не стала. Если моей недавней знакомице запрещено показываться на глаза чужакам, мой интерес ей мог лишь навредить. Поэтому еще раз пообещав самой себе держать глаза широко открытыми, я старалась соблюдать молчание…

Так, наедине со своими мыслями, я и провела свой первый день в Мэлдине – проработала в саду до самых сумерек, прерываясь лишь на обед и ужин, и хотя, на первый взгляд, до моего времяпровождения никому не было дела, вечером меня навестила Лариния.

Я уже готовилась отойти ко сну и. сидя на кровати, расчесывала волосы, когда смуглянка постучала в мою дверь, и, не дожидаясь разрешения, вошла, сказав вместо приветствия:

– Знаешь. Энейра, наша Матерь сделала твой день свободным от обязанностей вовсе не для того, чтобы ты с утра до вечера гнула спину в саду!

Голос смуглянки был сердитым, а глаза разве что молнии не метали, но я не собиралась идти на поводу у ее гнева.

– Работа на земле для меня – лучший отдых, так что я ничем не нарушила волю Старшей. К тому же, негоже гостье сидеть без дела, глядя на работу остальных.

– Если бы ты провела так свой день, никто из нас не был бы в обиде, – в этот раз голос Ларинии звучал более миролюбиво, а потом она, тряхнув головой, заметила: – Я принесла бальзам для рук. Думаю, после такого времяпрепровождения он придется более чем кстати.

Я, конечно же, вежливо поблагодарила жрицу за такую заботу, а она, точно только и ожидала этих слов. Немедля извинившись за вспышку, она тут же попросила разрешения загладить ее и вызвалась мне помочь с бальзамом. Опасаясь, что в случае моего отказа визит Ларинии затянется, я согласилась, и смуглянка, устроившись на кровати, немедля принялась за дело. Завладев моими ладонями, она начала старательно разминать их и втирать пахнущий травами бальзам с рвением заправской служанки. От такого поворота мне вновь стало неловко – я вполне могла управиться и сама, но едва я об этом подумала, как Лариния вдруг прервала свою работу и спросила:

– Ты ведь не из простых. Энейра? Я. конечно, могла подумать, что благозвучным именем ты обязана Дельконе, но твои руки… Они не обманут…

– О чем ты, Лариния? – стараясь сохранить невозмутимость, я вопросительно вскинула бровь, но жрица лишь еще крепче сжала мои ладони.

– У крестьянок не бывает таких маленьких ладоней и длинных пальцев, а мозоли от работы не обманут сведущего.

– Пусть так, но что бы ни было в прошлом, сейчас это не имеет значения. – я поспешила высвободить руки. Отпираться от очевидного не было никакого смысла… Впрочем, рассказывать о себе набивающейся в подруги смуглянке я тоже решительно не хотела. Вот только она не собиралась отступаться – Лариния, так и оставшись сидеть на кровати, сложила руки на коленях, точно примерная девушка на выданье, и на миг опустив глаза, прошептала.

– Прости мне мое любопытство, но мне кажется, что приведшая тебя к служению причина кроется в сердечных переживаниях.

Произнеся эти слова, смуглянка торопливо подняла взгляд, и, поскольку на моем лице не дрогнул ни один мускул, продолжила.

– Это ведь была любовь, я права?.. Наверное, он был молодым, смелым и безрассудным, и вы…

– Я вдова, – не став дожидаться очередного предположения Ларинии, я решила покончить с эти разговором одним махом, и на этот раз мои слова возымели действие.

Смуглянка, получив такой ответ, на миг застыла, а потом, неожиданно всхлипнув, обняла меня за плечи.

– Прости, я не знала! Ох уж это мое любопытство и длинный язык! Я, право слово, не хотела огорчать тебя!..

Еще раз поспешно вытерев внезапно увлажнившиеся глаза. Лариния поспешила удалиться. Я же, оставшись в одиночестве, лишь покачала головой – ни внезапные слезы смуглянки, ни ее любопытство меня не обманули, и единственное, в чем я сомневалась – мотивы, из-за которых она начала такие разговоры. Причин могло быть две. Первая – Матерь Мэлдина, не удовлетворяясь описанными в письме сведениями, решила вызнать новые подробности с помощью Ларинии. Вторая – хозяйка Ольжана не поделилась новостями из писем со своей любимицей, и та решила все вызнать сама…

Надо ли говорить, что ни первое, ни второе предположение не пришлись мне по вкусу, но отступать от изначальных намерений, стоя уже на пороге, я, конечно же, не собиралась…

На следующий день, в очередной раз не получив никакого задания, я снова отправилась в храмовый сад, в котором меня ждало неприятное открытие – несколько цветов, что я посадила вчера вместо увядших, тоже высохли.

Присев на корточки, я коснулась пальцами побуревших, свернувшихся листьев и призадумалась. Увядшие цветы выглядели так, точно погибли несколько месяцев назад, их предшественники были не лучше – это было особенно заметно на фоне окружающей погибшие растения зелени, а я совершенно не представляла, что могло их сгубить…

Поднявшись, я вновь направилась в глубь сада – теперь я сознательно выискивала такие мертвые участки, и вскоре обнаружила четыре такие проплешины. Небольшие, округлой формы, они смотрелись в саду как-то по особому уродливо, и что-то подсказывало мне, что их расположение хаотично лишь на первый взгляд…

В сердце закралось какое-то очень нехорошее предчувствие, а потом я, скорее почувствовав, чем заметив чье-то присутствие, подняла голову и заметила стоящую невдалеке послушницу – ту самую девчушку, что я встретила в первый свой день в Мэлдине.

Послушница стояла, полускрытая стволом дерева и опять казалось испуганной и напряженной. Эдакая лань, готовая броситься прочь от любого резкого звука.

Я попыталась не обнаружить свою находку ни взглядом, ни окликом – в том, что безлюдность этого сада обманчива, я уже убедилась… Послушница же, торопливо оглянувшись, начертила что-то на коре дерева, и поспешила скрыться в ближайших кустах.

С видимым равнодушием я еще немного прогулялась по извилистой дорожке, и лишь затем вернулась назад, подошла к дереву, у которого стояла девчушка… Торопливо начерченный на стволе знак более всего напоминал свернувшуюся кольцом, высунувшую жало змею. Очередное предупреждение?..

Торопливо проведя пальцами по коре, я скрыла рисунок легчайшим, практически незаметным мороком, и, поспешив вернуться на дорожку, уже вскоре склонилась над большим розовым кустом с темно-алыми, почти черными цветами. Подобной окраски у этих цветов я прежде не видела, но едва я коснулась нежных, бархатистых лепестков распустившейся розы, как возле моих ног раздалось едва слышное шипение.

Стараясь не делать резких движений, я опустила руку и отступила от куста – теперь мне хорошо было видно, что возле корней розы свилась в кольцо змея – она казалась узкой угольно-черной лентой с синеватым отливом… Треугольная голова вкупе с тупоносой мордой наводили на мысль, что передо мною какая-то разновидность гадюки, но я не была уверена… Змея меж тем еще плотнее обвилась вокруг корней, зашипела… И в этом момент слева от меня раздались шаги – обернувшись, я заметила стремительно приближающуюся ко мне жрицу с рыбьими глазами. Ту самую, что вызвала во мне неприязнь с первого взгляда.

– Ты заметила ее?.. Не двигайся, а то спугнешь!..

Отодвинув меня в сторону, служительница Малики с неожиданной для ее грузного сложения проворностью склонилась над розовым кустом, и уже через мгновение распрямилась с победным вскриком и обернулась ко мне:

– Ты даже не представляешь, как мне помогла. Эта мелкая поганка вечно сбегает в сад – попробуй. найди ее потом!

Обвившаяся вокруг запястья жрицы змея, услышав подобное наименование, сердито зашипела, и служительница немедля почесала ее чешую. Жрица обращалась с гадиной без всякого страха и хотя бы малейшей предосторожности, позволяя змее спокойно ползать у себя по рукам, я, тем не менее, спросила:

– Это гадюка?

– Уж… – немедля фыркнула жрица мне в ответ, но потом, заметив мое недоверие, которое я даже не пыталась скрыть, уточнила:

– Ты разбираешься в змеях?

Я неопределенно пожала плечами:

– Мое детство и юность прошли в лесу, так что – да… Немного разбираюсь…

Рыбьеглазая жрица слабо усмехнулась:

– В таком случае не вижу смысла скрывать правду, тем более, что, в отличие от некоторых гостивших у нас сестер, ты не собираешься кричать на весь сад или падать в обморок… Это действительно гадюка, но не обычная, лесная, а скальная. Очень редкая, а ее яд в определенных случаях может служить лекарством.

– И при каких болезнях его применяют? – я вновь недоверчиво взглянула на свившуюся в руках служительницы змею, но жрица не стала потворствовать моему любопытству.

– Старшая тебе расскажет, если захочет… А мне пора… – И поспешила уйти не прощаясь…

Как ни странно, но именно этот случай со змеей и положил конец затянувшемуся молчанию Старшей. На следующее утро меня вызвали к Матери Мэлдина еще до завтрака. Едва я переступила порог комнаты Старшей жрицы, как Матерь Ольжана с самой сладкой из всех возможных улыбок спросила, достаточно ли хорошо ее гостья отдохнула от своего долгого путешествия в Мэлдин? Конечно же, я ответила ей, что полностью восстановила силы, а Старшая, получив такой ответ, указала мне на одно из стоящих в комнате кресел и принялась рассказывать.

Изучение ментальной магии стало основным занятием жриц Мэлдина еще при прежней Хозяйке обители. Вдоволь насмотревшись на то, как судьбы женщин калечат непрестанные войны и насилие. Матерь Эльмана осмелилась вторгнуться в вотчину, по молчаливому согласию, принадлежащую доселе лишь мужчинам. К толкованиям снов и ментальным щитам она присовокупила изучения ментальных же атак и способов подавления чужой воли.

Свое решение она объясняла просто: с каждым годом нравы в Ирии становятся все более жестокими, а люди – необузданными. В таких условиях жрицам просто необходима действенная защита от насилия, и ментальная магия – единственное, что служительница может противопоставить забывшим заветы Семерки негодяям.

Все вроде бы верно, за исключением одного – изучение боевых заклятий шло вразрез с основными заветами Малики, а потому не встретило одобрения у Матерей других храмов. После долгих препирательств обитательницам Мэлдина все же было дозволено ступить в запретную для женщин область, но никакой поддержки от других сестер они так и не увидели. В лучшем случае это были опаска или слегка отстраненная заинтересованность, как у тогдашней хозяйки Дельконы.

Если подобное обидело жриц Мэлдина. они этого не показали. В конце концов смирение – истинно женская добродетель, а умение отделять зерна от плевел – мудрость, дарованная самой Маликой. Под руководством Матери Эльмины обитательницы Мэлдина старательно собирали и изучали крохи доселе запретного знания и шаг за шагом достигли в запретном для женщин искусстве определенных высот, но подлинный расцвет храм переживал лишь последние несколько лет – уже под руководством матери Ольжаны.

Настороженность по отношению ко мне нынешняя хозяйка Мэлдина пояснила просто – изучение атакующей магии по-прежнему не одобрялась большинством служительниц Малики, и Ольжана вначале опасалась, что меня прислали как соглядатая, который впоследствии мог бы нанести своими словами вред обитательницам Мэлдина. выставив их дела и занятия в неприглядном свете. Отношения меж хозяйками храмов отнюдь не так безоблачны, как это видится со стороны, а зависть к чужим успехам проникает даже в сердца служительниц, долженствующие стать алтарем для Малики…

Закончив свое повествование, матерь Ольжана скорбно, точно сожалея о людском несовершенстве, покачала головой, а я спросила:

– И чем же я заслужила оказанное доверие?

– Ты молчалива и, главное, не страдаешь излишним, свойственным именно соглядатаям, любопытством, – при этих словах на губах жрицы мелькнула холодная улыбка. – Поверь, я знаю, о чем говорю…

Мысль о том, что испуганная девчушка-прислужница могла быть приманкой для чрезмерно любопытных гостей, заставила меня низко, точно в знак согласия, опустить голову. И хотя эта догадка полностью поясняла странное поведение девчушки, уже в следующий миг я отвергла ее, как ложную – что-то подсказывало, что подобный страх и затравленность невозможно сыграть!.. А потом мое сердце сжалось от внезапно накатившего дурного предчувствия.

Это неожиданное чувство опасности заставило меня еще больше укрепить закрывающие мой разум ментальные щиты – гостя в Мэлдине. я ни на миг не забывала, в чьей обители нахожусь, а потому не желала делать свои мысли достоянием любящих покопаться в чужих головах и душах мастериц ментальной магии…

Уже через миг выяснилось, что моя предосторожность не была тщетной – едва сила прилила к ментальным щитам, как на мое сознание обрушился настоящий удар! Очевидно, неведомый противник хотел сразу смести мою защиту, но она выдержала, и за первой, неудавшейся атакой немедля последовала вторая, не менее лютая.

Вцепившись пальцами в ручки кресла так, словно это могло бы мне хоть чем-то помочь, я на краткое мгновение подняла взор на Матерь Ольжану, но та, хоть и наблюдала за мною с видимым интересом, сидела в своем кресле расслабленно и спокойно. Колдовское нападение исходило не от нее, хотя действовали наверняка по приказу хозяйки Мэлдина… Эту мысль оборвал новый ментальный удар, и от заполонившей голову боли у меня в глазах потемнело. В закрытые для чужаков створки моего разума словно бы били тяжелым тараном!..

И если памятный мне кривоплечий амэнец, пытаясь подчинить мою волю, действовал почти что осторожно, лишь постепенно наращивая свою силу, то сейчас неведомый противник старался смести мою защиту, не заботясь о последствиях ни для меня, ни для себя. Похоже, у него была лишь одна цель – смести защищающие мои воспоминания и волю границы, а дальше – хоть трава не расти!

Сцепив зубы, чтобы не застонать, я сосредоточила все свои силы на поддержке защиты, надеясь лишь на то, что мощь неведомого противника иссякнет все же раньше, чем моя возможность противостоять ей…

Атакующий, точно почувствовав мои намерения, немедля удвоил свой натиск. Казалось, он готов сжечь себя в этой безумной атаке…

Скорее всего, матерь Ольжана тоже почувствовала это, потому что. вскинув руку в предупреждающем жесте, произнесла:

– Довольно!

От ментального удара, что последовал сразу же за этими словами, у меня на миг в глазах потемнело, но защита выдержала и эту атаку, а Хозяйка Мэлдина. резко встав с кресла и повернувшись лицом в сторону моего невидимого противника, вскинула руки. С ее пальцев словно бы сорвались мертвенно-бледные молнии, и я ощутила исходящий от них ледяной холод. А еще через миг давление на мое сознание исчезло, а из угла раздался сдавленный, полный боли, стон.

Опираясь на ручку кресла, чтобы не упасть – после перенесенного на меня накатила предательская слабость, да и голова кружилась – я встала и обернулась, чтобы посмотреть на своего доселе неизвестного противника. У стены, прямо на полу сидела рыбьеглазая жрица. Держась рукой за сердце, она судорожно ловила ртом воздух, а ее кожа была бледной, как мел.

– Ты ослушалась моего указания, Брина. За своеволие ты будешь отстранена от таинства на месяц. А теперь ступай с глаз моих, – произнеся эти слова, матерь Ольжана. презрительно поморщившись, вновь опустилась в свое кресло, а рыбьеглазая опять застонала, вытянув вперед руку с дрожащими пальцами. Но Хозяйка Мэлдина словно бы и не заметила этой мольбы – отвернувшись от Брины, она улыбнулась мне так, словно ничего и не произошло, сказав:

– Я все поясню.

– Это будет трудно, – я чувствовала, что теперь и мне становится тяжело дышать, но не из-за магической атаки, а от вскипающего в душе гнева. Корчащаяся у стены Брина была мне сейчас не так противна, как улыбчивая матерь Мэлдина. Тем более, что ее настоящее лицо я уже видела минуту назад.

– Я понимаю, что ты чувствуешь, но подобное испытание было необходимо. – Старшая едва заметно откинулась на спинку кресла, а я, глядя на эту наигранную безмятежность, с трудом подавила готовый вырваться на волю гнев. Ни обвинениями, ни возмущенным криком я сейчас ничего не добьюсь. Разве что уроню себя в глазах матери Ольжаны.

А та, словно бы не замечая ни моих эмоций, ни все еще находящейся в комнате Брины продолжала продолжала:

– Лучше всего колдовские способности проявляют себя при неожиданной угрозе – именно тогда можно увидеть всю глубину отпущенных тебе сил, и никакое сосредоточение с этим не сравнится. Но если ты считаешь, что проверка была для тебя слишком болезненной или оскорбительной, я, конечно же. сделаю все, чтобы загладить это недоразумение, и накажу Брину так. как ты того пожелаешь. Тем более, что она перешла меры допустимого.

Закончив свою речь, матерь Ольжана вопросительно взглянула на меня, ожидая ответа. По всему было видно, что все произошедшее для нее – скорее, привычная обыденность, чем происшествие, а судьба выполнявшей ее наказ жрицы не значит для Хозяйки Мэлдина ровным счетом ничего – она запросто отдаст жизнь служительницы на откуп моему возмущению или страху. Вот только я не имела склонности к тому, чтобы пинать упавших и не нуждалась в подобной жертве.

– Все обошлось, вреда мне не причинили, так что с Брины хватит и того наказания, которое вы ей уже назначили, – к счастью, мне уже удалось справиться со слабостью, но вот со своими чувствами я все еще не совладала, и звенящий от напряжения голос выдавал меня с головой. – Но подобная проверка кажется мне неоправданной. Что будет, если испытуемая таким образом жрица не сможет удержать защиту?

– Ничего, потому что обычно до такого не доходит, – спокойно возразила Матерь, и тем самым подтвердила мои худшие опасения, – Брина не в первый раз выступает в такой роли и умеет действовать мягко и аккуратно, но сегодня в нее словно демон вселился. Да простит меня Малика за подобное сравнение… – Впрочем, нет худа без добра – теперь я полностью понимаю Матерь Дельконы, которая решила отправить тебя к нам. Оставлять такой дар без огранки сродни преступлению, а в своем храме ты никогда бы не достигла тех высот, которые могут открыться тебе здесь при должном прилежании…

Тихое торжество, звучащее в голос Ольжаны. и привело к тому, что я не смогла удержаться от колкого замечания:

– Значит ли это, что вы считаете Дельконских сестер малосведущими в своем деле, а в переданных вам письмах видите лишь ложь?.. Такое недоверие к Матери храма действительно оскорбительно. Тем более, в самом начале вы считали, что меня прислали, как соглядатая, а теперь и вовсе подвергли сомнению слова Старшей!

После этой отповеди маска спокойного торжества слетела с Ольжаны – ее глаза недобро сузились, рот скривился, но уже в следующий миг она совладала с собой и притворно громко рассмеялась:

– Что ты! У меня и в мыслях не было оскорбить сестер из Дельконы… Я неправильно выразилась, а ты, в свою очередь, неверно истолковала мои слова… Просто я не ожидала встретить столь сильный дар! Вот и все! – на этих словах смех хозяйки Мэлдина оборвался так же резко, как и начался, и она устало произнесла. – Впрочем, иногда я действительно бываю излишне подозрительной – ничто так не портит доброе имя храма, как сплетни и кривотолки.

Поле нашей словесной баталии осталось за Ольжаной. и я, решив, что разговор закончен, повернулась к выходу. Это-то движение и привело к тому, что я встретилась взглядом с кое-как пришедшей в себя Бриной. За время нашего разговора с Матерью Ольжаной, жрица все же сумела подняться на ноги и теперь медленно и неуверенно, то и дело, опираясь о стенку, подобралась к дверям, но уже у самого входа обернулась. В ее бесцветных, рыбьих глазах я увидела ненависть и лютую, поглощающую все иные человеческие чувства, злобу.

Мы смотрели друг на друга не более, чем сердце успело ударить два раза, а потом Брина отвела взгляд и вышла из комнаты Старшей, низко опустив голову. А еще через миг стало ясно, что настроение жрицы не было тайной и для Старшей, так как она, едва рыбьеглазая скрылась за дверью, произнесла.

– Не обращай внимания. Брина привыкла к тому, что в храме ей, за исключением меня, нет никого, равного по силе. Теперь ей придется смириться с тем, что она утратила первенство. Глупая гордыня должна быть наказана, не так ли?

– В народе говорят, что глупость сама себя наказывает. Матерь, – обсуждать со старшей душевные качества Брины казалось мне неправильным и подлым… К тому же, вряд ли пороки рыбьеглазой развивались без ведома хозяйки Мэлдина. Старшая же храма если и не способствовала им, то благополучно закрывала на все глаза… До тех пор, пока это было выгодно ей, а Брина беспрекословно исполняла приказы.

Очевидно, мои слова прозвучали резче, чем следовало – после этого замечания матерь Ольжана чуть сузила глаза, а ее холеная рука с пухлыми, точно у ребенка, пальцами, с силой сжала подлокотник кресла… Тем не менее, уже через миг хозяйка Мэлдина вновь одарила меня своей извечной сладкой улыбкой.

– Этот день выдался сложным. Энейра. так что сегодня мы расстанемся, а завтра с утра, если ты захочешь, я сама займусь твоим обучением. Обещаю, что больше не будет никаких проверок, а с Бриной у меня будет отдельный разговор. Теперь ты одна из нас.

В ответ я склонила голову, и поспешила покинуть комнату Старшей. В эти мгновения мне больше всего хотелось немедленно уехать из Мэлдина, и. выйдя за порог, навсегда оставить за спиной жриц-менталисток с их непонятными и жестокими играми, но осознание того, что этот поступок ни к чему не приведет, удерживало меня от такого решения. Да и в самом деле – что я скажу в Дельконе? Мне пришлись не по нраву местные порядки? Проверка способностей оказалась слишком жесткой, и я решила вернуться, только-только добившись согласия на обучение? Так никто и не обещал, что в Мэлдине чужую жрицу примут, точно родную сестру. А знания необходимы именно мне, а не Матери Веринике.

Что же до остальных, подмеченных мною странностей, то они никак не желали складываться в единую картину, а по отдельности выглядели просто смехотворными. Проплешины в саду, испуганная послушница, нелюбезная Брина с ручной змеей…

Если после моего возвращения в Делькону Старшая, выслушав подобную историю, ограничится тем, что пропишет мне успокаивающие разум и укрепляющие тело отвары, я не буду удивлена, потому что, собранные вместе, факты походили на лепет излишне впечатлительной девицы, а не на рассказ взрослой женщины…

С другой стороны, что мне мешало покинуть угрюмый и странный Мэлдин и поискать необходимые знания в другом месте? А Матери не обязательно знать все подробности моих злоключений…

Все еще находясь в раздвоенных чувствах, я зашла в выделенную мне комнату, и. упав на кровать, зарылась лицом в подушку. Мысли шли вскачь, решение ускользало…

А потом мои пальцы нащупали под подушкой скомканный клочок пергамента. Приподнявшись, я поднесла к глазам неожиданную находку. Желтоватый, оторванный откуда-то тайком, с неровными краями, кусок содержал лишь одно слово: «помоги».

Конечно же, нацарапанные впопыхах кривоватые буквы могли быть очередной ловушкой. Ложью, на которую был так богат Мэлдин. Но с другой стороны, они вполне могли быть правдой – слишком уж дрожащая рука их выводила, а такое волнение трудно подделать!.. И я, сжегши короткое послание в пламени свечи, решила остаться в Мэлдине.

Матерь Ольжана, узнав о моем решении, даже не попыталась скрыть довольную улыбку, и за завтраком жрицам было сказано, что я остаюсь в Мэлдине в качестве личной ученицы Старшей.

Сидящие за столом сестры восприняли эту новость мгновенно – пустое пространство вокруг меня сократилось, точно по волшебству, а к выданной мне с утра постной каше немедля прибавился увесистый ломоть хлеба.

Решив взглянуть на расщедрившуюся особу, я подняла глаза от миски и немедля столкнулась взглядом с Ларинией. Лицо смуглянки мгновенно осветилось самой благожелательной улыбкой, но она тут же померкла, когда рядом громко звякнула ложка.

Обернувшись, я стала свидетелем того, как Брина, так и не притронувшись к еде, неуклюже выбирается из-за стола. Наскоро испросив у матушки благословения на дневные дела, моя вчерашняя противница поспешила покинуть трапезную, и взгляды, которые оставшиеся за столом жрицы бросали вслед Брине, были полны такого откровенного злорадства, что я, хоть и осознавала направленную на меня ненависть рыбьеглазой, невольно посочувствовала ей.

Сообщество служительниц Малики в эти мгновения живо напомнило мне стаю падальщиков – лишь эти существа с особым наслаждением вонзают клыки во вчерашнего вожака. Сомнений не оставалось – заветы Малики в Мэлдине были забыты напрочь!

После завтрака Матерь Ольжана вызвала меня к себе и, подробно расспросив о моих практиках в Дельконе. рассказала о нескольких видах ментальных щитов.

Поскольку они отличались не только способом построения, но и методом подпитки, мой первый урок затянулся до самого обеда, во время которого я, к своему изумлению, увидела в трапезной новые лица.

Несколько послушниц, среди которых была и встреченная мною в саду девчушка, занимали отдельный стол в самом темном углу трапезной, но даже несмотря на тусклый свет, я различила нездоровую бледность их кожи и усталые тени под глазами.

На мое приветствие они ответили торопливыми кивками и поспешили отвести глаза, а точно из воздуха возникшая подле них Лариния поспешила пояснить, что увиденные мною послушницы дали обет молчания и строгого поста, а потому не любят показываться посторонним.

Я не поверила ее словам ни на йоту, но тем не менее, вежливо кивнула и сделала вид, что потеряла к бледным постницам всякий интерес. Выдавать свое знакомство с младшей послушницей, которая, по словам смуглянки, опасалась приезжих, как огня, было, по меньшей мере, неразумно.

Послеобеденное время мне предстояло провести в сосредоточении и молитвах, но я, покинув святилище, вышла в сад – стены Мэлдина действовали на меня подавляюще, к тому же в саду за мною не следили сразу столько излишне пристальных глаз. Да и дышалось мне в саду гораздо привольнее.

Время до вечера я провела в одной из беседок, вернувшись в свои комнаты лишь тогда, когда мелкий дождь начал перерастать в настоящий ливень.

Едва я ступила на порог своего временного убежища, как тут же поняла, что в тут в мое отсутствие снова побывали. Некоторые вещи оказались не на своих местах, а, внимательно осмотрев все углы, я обнаружила за статуей Малики змеиный выползок.

Высохшая шкура была просто пропитана ненавистью – не прикасаясь к ней голой рукою, я осторожно смела подклад и, приоткрыв окно, выкинула выползок в сад. После чего, плотно закрыв ставни, сотворила перед ними отвращающий зло знак. Перешла к дверям, и. опечатав их такой же защитой, плотно задвинула щеколду.

Простая задвижка вряд ли бы устояла против по-настоящему сильного рывка, но я не думала что Брина решится открыто вломиться ко мне в комнату. Я не ошиблась – проснувшись ночью от какого-то невнятного шороха, я услышала тяжелые шаги в коридоре, а, переведя взгляд на окно, заметила за ним какую-то неясную тень, но не успела даже толком испугаться, как та исчезла. Шаги тоже внезапно стихли, и сколько я ни вслушивалась и ни вглядывалась в окружающую меня темноту, ничего странного больше не заметила. С тем и уснула.

А утром, за завтраком, выяснилось, что место Брины пустует.

После преломления хлеба матерь Ольжана, заметив как жрицы переглядываются меж собой и косятся на пустую лавку, заметила, что Брина провинилась второй раз и теперь отбывает наказание в нижнем храме.

От такой новости жрицы, казалось, перестали дышать – тишина воцарилась такая, что стук внезапно оброненной на пол ложки показался просто оглушительным.

Когда же мы с матерью Ольжаной остались наедине. Старшая, перед тем, как углубиться в пояснения сути ментальной атаки, спокойно заметила, что она де крепко держит свое обещание и мне ни о чем не стоит беспокоиться. Брина больше ко мне не приблизится.

После этих слов дурное предчувствие захлестнуло меня, точно волна:

– И что же с ней сталось?

– Ничего страшного. – Ольжана отмахнулась от моего вопроса, точно от назойливой мухи – Просто теперь уготованный этой самонадеянной сестре урок не оставит ей времени для глупых мыслей и действий.

Я молча склонила голову. Было ясно, что более подробного ответа я не получу, а вскоре и у меня самой более не осталось времени для пустых размышлений.

Пояснив мне все о ментальных щитах, Матерь взялась за воздействия на волю и разум, и. честно говоря, я бы с радостью забыла часть ее уроков. И не удивительно. Матерь совершенно искренне считала людей чем-то вроде ярмарочных кукол, которых дергают за нитки на потеху толпе.

Взявшись за мое обучение, Старшая более не скрывала своего отношения к людям, а те ее взгляды, что мне удалось перехватить, свидетельствовали об одном: приехавшую из Дельконы гостью матерь Ольжана считает такой же куклой и теперь терпеливо ищет те нити, которые и меня обратят в послушную игрушку…

Все это было совсем невесело, но еще больше меня выводила из себя вездесущая Лариния. Смуглянка точно поставила своей целью не оставлять меня в одиночестве даже на час – из-за ее прилипчивого внимания я не только не могла приблизиться к послушнице, что написала памятную мне записку, но даже не могла быть предоставлена сама себе.

Стоило мне выйти в сад и попытаться найти укрытие в одной из беседок, как следом за мною появлялась и Лариния. Усаживалась рядом и начинала рассуждать о цветах, земле и прочих садовых делах, причем мои односложные ответы ее не смущали.

На молитве и на обеде смуглая жрица неизменно оказывалась по правую руку от меня, и даже в собственной комнате найти покой было невозможно. Иногда я едва успевала встать с колен после молитвы, как Лариния уже окликала меня из-за закрытой двери, а если не получала ответа, то начинала стучать. Когда же я впускала ее, жрица врывалась в комнату, точно ураган, с тем, что по ее мнению было мне необходимо. Мази и настойки, цветные нити и иголки с пяльцами, свечи, дополнительная миска каши или кружка молока с кухни и даже пуховая подушка. Отказы не помогали – Лариния просто уходила, оставляя меня наедине с подарком… Ровно для того, чтобы с утра взяться за прежнее.

Не зная, что и думать на такие проявления внезапной дружбы, я старалась даже не прикасаться к дарам, но вот подушку, заподозрив подклад, все же распорола. И не нашла в ней ничего, кроме пуха…

Тем не менее, Лариния явно чего-то от меня добивалась – по тому, как надоедливая жрица закусывала губы в случае моих отказов, я видела, что они ее злят, но эта злость никогда не пробивалась наружу.

Так теперь и шли мои дни – изнуряющее выматывающее обучение и неотвязное внимание Ларинии, которое я мысленно называла удавкой, поскольку жрица действительно душила меня своим навязчивым дружелюбием.

Кроме того, я обнаружила, что при совместных молитвах со служительницами Малики я не ощущаю ни умиротворения, ни покоя – слова молитвы точно увязали в какой то невидимой преграде, которая окружала святилище Милостивой.

Самое странное, что когда я обращалась к Малике в саду, под открытым небом, или у себя, такого ощущения тщетности и холодной пустоты не возникало…

Задумавшись над этим неожиданным открытием за вечерней трапезой, я не сразу обратила внимание на слишком уж сладкий вкус травяного отвара, а когда, поморщившись от заполнившей рот приторности, отодвинула от себя глиняную кружку. Лариния уже была тут как тут.

– Что случилось?

– Ничего, просто питье переслащено.

Смуглянка, не чинясь, тут же придвинула к себе мою кружку, отхлебнула, скривилась, и ни слова не говоря, подала мне воду, а я осушила едва ли не половину чаши, стараясь прогнать неприятный привкус. Если бы обитательницы Мэлдина хотели меня отравить, они бы уже давно попытались это сделать… И уж тем более не пили бы отраву следом за мною!

…По окончанию же ужина Лариния неожиданно заметила, что я выгляжу слишком утомленной, а потому нуждаюсь в отдыхе и удалилась. Я же поспешила воспользоваться столь желанным одиночеством и улизнула к себе. И хотя не чувствовала ни недомогания, ни сонливости, дрема сморила меня сразу же, как только я коснулась головою подушки.

Охватившие меня видения были необычайно яркими, а снился мне ни кто иной, как Ставгар Бжестров. Словно я вновь заговариваю для него монету с платком, но в это раз мой запрет не останавливает Высокого. Ставгар склоняется ниже, его губы соприкасаются с моими, и от этого поцелуя будто огонь разливается по жилам. На какой-то миг мне становится безразличной и судьба обряда, и собственноручно возведенная между мною и Бжестровом стена… Ноги подкашиваются, и хочется лишь одного – чтобы Ставгар не разрывал поцелуй, не выпускал меня из кольца своих рук. Но, вопреки моему желанию. Бжестров все же отстраняется – я вижу его исступленное лицо, потемневшие от желания глаза, но сейчас это меня не пугает.

Ставгар же, шепча что любит, вновь склоняется надо мной. Покрывает частыми, быстрыми поцелуями шею и грудь, а его руки ласкают и нежат мою кожу.

Ответом на его яростное и, в то же время, нежное домогательство становится охватившее меня нестерпимое желание близости. Оно заставляет изогнуться дугой, впиться ногтями в плечи Бжестрова. а из моего горла вырывается стон:

– Боги, как сладко!

А еще через миг звук собственного, искаженного страстью, голоса наконец-то отрезвляет меня. Вспомнив о так и не завершенном обряде и о возможном гневе Лучницы, я что есть силы отталкиваю от себя Бжестрова:

– Нет! Мы не должны…

И в тот же миг все плывет у меня перед глазами.

…Пробудившись, я не сразу смогла сообразить, где я и что со мною происходит. Голова по-прежнему шла кругом, лоб горел, точно в лихорадке, а тело словно бы еще ощущало привидевшиеся ласки. Желание близости – острое и какое-то мучительное, заставляло меня одновременно задыхаться от жара в крови и дрожать от охватившего тело озноба.

Все еще слабо отдавая себе отчет о том, что делаю, я кое-как выбралась из кровати и, шатаясь, добралась до окна. Рванула на себя тяжелые створки, и в комнату хлынул холодный воздух из сада. Он нес в себе первое ледяное дыхание близящейся зимы и запах увядающих цветов, а я пила его, точно лекарство, совершенно не обращая внимания на то. что стою у окна в одной рубахе, а мои ступни холодит каменный пол.

Неистовое желание по-прежнему держало меня в тисках, разливалось по телу горячечным огнем, но свежий воздух немного прояснил мысли, и в тот же миг мои пальцы еще крепче вцепились в оконную створку. Отвар! Меня все же опоили, и струящееся сейчас лавой по жилам желание имело отнюдь не естественную природу.

Приворотное? Но кому и зачем понадобилось скармливать мне подобную мерзость? Ради чего? Едва прояснившаяся голова вновь закружилась, а мысли понеслись в какой то безумный пляс, так что я, тщетно пытаясь сохранить остатки рассудка, застонала.

Действие зелья оказалось настолько сильным, что впору было поспешить в святилище, и там, обняв ноги изваяния Малики, просить богиню снять охвативший меня морок… Но я чувствовала, что это пустая затея – мольбы не помогут…

Так и не затворив окна, я, шатаясь, побрела к сундуку со своими вещами, и, откинув крышку, бессильно повалилась возле ларя на колени. Среди привезенных из Дельконы трав были и такие, что помогали очистить кровь от яда – я надеялась, что отвар из них сможет мне помочь, но не успела собрать все необходимое, как в дверь постучали. От неожиданности я просыпала уже собранные травы обратно в ларь, а из-за двери раздался встревоженный голос Ларинии:

– Энейра! Что случилось? Тебе плохо?.. Я слышала, ты стонала!

Вот только ее мне сейчас и не хватало!.. Мысленно кляня дурной норов Седобородого, вновь сыгравшего со мною такую шутку, я медленно поднялась с колен, а жрица, не получив ответа, вновь принялась тарабанить в дверь и увещевать меня впустить ее.

Понимая, что от смуглянки так просто не избавиться, а громкие крики и шум лишь привлекут к себе ненужное внимание, я кое-как добрела до входа и, распахнув дверь, едва не решила в первый миг, что вижу перед собою полночную мару.

Жрица тоже была одета в одну ночную рубашку, а растрепавшиеся пряди распущенных кос укутывали плечи и грудь Ларинии, точно черная шаль. По лицу смуглянки разливалась восковая бледность, опухшие губы были искусаны до крови, а глаза лихорадочно блестели.

– Что ты делаешь здесь в такой час? – задав вопрос, я покрепче ухватилась за дверной косяк, перегораживая вход в свою комнату, а Лариния. сделав шаг вперед, коснулась ладонью моей щеки и прошептала:

– Дурное предчувствие… Мне показалось, тебе нужна помощь…

Ладонь смуглянки скользнула вниз. Миг – и мелко дрожащие пальцы жрицы принялись теребить завязки моей рубашки, а сама Лариния. приблизив губы к моему уху. произнесла с придыханием:

– Впусти меня – не держи на пороге. Я же вижу, чувствую…

Этот жаркий, чувственный шепот стал последним, недостающим камешком в уже почти сложившейся мозаике событий и предположений, и я, смекнув, что к чему, ощутила, как внутри меня закипает гнев. В этот раз я не противилась ему – злость отрезвила, разом заглушив снедающее тело желание. Перехватив руку жрицы, я отбросила ее от себя так, точно соприкоснулась с ядовитой гадиной, и брезгливо вытерла ладонь о рубашку:

– Уходи. Лариния. Немедленно.

– Энейра. – смуглянка, похоже, не ожидала встретить отпор, а потому отступила назад, но уже через мгновение вновь подняла глаза, в которых блестели слезы. – Почему ты так говоришь со мною? Разве я не твоя подруга?

Губы и подбородок жрицы мелко задрожали, а устремленные на меня глаза наполнились непониманием и обидой… А вот жест, которым она поднесла руку к своему лицу, был излишне нарочитым и искусственным, убивая тем самым все, устроенное для меня представление.

– Подруга, не отрицаю… И настоятельно советую не стоять в холодном коридоре босиком, а скорее вернуться в свою комнату и лечь спать. Добрых снов!

Не дожидаясь ответа Ларинии, я отступила назад и захлопнула дверь прямо перед носом ошарашенной жрицы. Поспешно задвинула щеколду и, чувствуя, что силы покидают меня, прижалась к гладко оструганному дереву.

Из коридора донесся разочарованный вздох, а затем неразборчивое бормотание и быстро удаляющиеся шаги – лишнее доказательство того, что все произошедшее было заранее подстроено и разыграно, точно по нотам… Заступница, как же это мерзко!..

Колени словно бы подломились, и я, не чувствуя ног, медленно сползла на пол. Возбуждение и злость прошли, вымотав без остатка. Теперь меня била крупная дрожь, но глаза были сухи. Обхватив себя руками, я, сидя на полу и прижавшись спиною к двери, тщетно пыталась унять вышедшее из повиновения тело, и думала о том, чего избежала…

Конечно же, я слышала о том, что иногда некоторые, живущие вдали от всего мирского, жрицы начинают проявлять склонность к своему полу, беря роль, издавна отведенную мужчинам.

Такое поведение жестоко порицалось, потому как мало того, что являлось противоестественным, еще и вносило сумятицу в храм, порождая страсти и влечения, которых просто не должно быть у удалившихся от соблазнов служительниц Милостивой.

Такие случаи были редки, и я совершенно не ожидала, что столкнусь в храме с подобным непотребством. К тому же мой ум был слишком поглощен уроками и странностями Мэлдина. и я не сразу поняла, что Лариния ведет себя не как настырный соглядатай, а как самый настоящий ухажер – подарки, сладкие речи, внимание… А потом – подавляющее волю и разжигающее страсть зелье.

Я не могла с уверенностью сказать, чем руководствовалась в своих поступках смуглянка – собственным желанием или приказом, да это было и не особо важно. Важно другое – окажись я чуть слабее, и Лариния уже делила бы со мною постель, а потом…

Потом бы хозяйка Мэлдина могла вить из меня веревки и обвинять матерь Дельконы в том, что она нарочно прислала в Мэлдин склонную к пороку негодницу, дабы та нарушила его устои и покой. А якобы соблазненная коварной гостьей Лариния подтвердила бы, что именно я стала причиной ее падения.

От этих мыслей мне стало совсем худо, но все же я как-то поднялась, и добралась до сундука. Сил заново собрать травы уже не было, поэтому найдя уже готовое, хоть и более слабое по действию зелье, я выпила его, после чего повалилась на кровать и уснула. На это раз. К счастью, без всяких видений.

На следующее утро я проснулась непозволительно поздно – час утренних молитв уже миновал. Ломота в мышцах и легкое головокружение могли стать вполне пристойным поводом для того, чтобы не покидать своей постели, но я, поразмыслив немного, все же встала, а. умывшись и переплетя косы, почувствовала себя немного лучше. Попросив Малику дать мне сил и терпения, я вышла из своей комнаты, но перед самыми дверями трапезной была встречена одной из жриц – хозяйка Мэлдина уже жаждала со мной побеседовать. Надо ли говорить, что последнее обстоятельство меня нисколько не удивило?

Покои хозяйки Мэлдина встретили меня смешанным ароматом свежей выпечки и мятного отвара – Старшая сидела за небольшим столом у окна и, неторопливо попивая горячий напиток из чашки, казалось, только и ждала, с кем разделить утреннюю трапезу. Во всяком случае, на мое приветствие жрица ответила самой ослепительной улыбкой и немедля указала мне на второе кресло у столика.

– Присаживайся, Энейра. Я знаю, что ты еще не завтракала, так что надеюсь, ты разделишь со мною эту скромную трапезу.

– Спасибо. Матерь. Я не голодна, – последние слова были произнесены со всей вежливостью, какая только была возможна, но Ольжана. получив отказ, немедля сбросила маску ложного благодушия. Она нахмурилась и. отставив чашку на стол, заметила:

– Присаживайся, в ногах правды нет, а разговор у нас будет долгий.

От этого предложения я не стала отказываться, а Матерь, дождавшись, когда я присела у окна, спокойно заметила:

– Лариния пришла ко мне еще до рассвета – она в слезах покаялась в своей любви к тебе и в том, что подлила за ужином приворотное в надежде, что ты ответишь на ее страсть. Возможно, я сейчас тебя удивлю, но склонность Ларинии к своему полу никогда не была для меня секретом, однако ее достоинства, как служительницы, с лихвой перевешивали этот маленький порок.

Что ж. Хозяйка Мэлдина была права – подобной речи я от нее действительно не ожидала, а потому лишь тихо заметила:

– В Дельконе об этих склонностях думают иначе.

Матерь Ольжана откинулась в кресле и чуть прикрыла глаза:

– Не только в Дельконе. но я уже давно пришла к выводу, что бороться с людскими пороками – занятие пустое и утомительное. Куда выгоднее поставить недостатки человеческой натуры себе на службу. Посуди сама – в любой другой обители Лариния тратила бы все силы на бесполезную борьбу со своей врожденной склонностью, а ее служение не приносило бы никакой пользы, ведь все способности Лариния тратила бы на то, что искоренить если и невозможно, то очень трудно. Бесполезная, больная сестра – лишний человек везде и всюду: вот что ждало бы ее в многочисленных обителях Малики. Здесь же, в Мэлдине, она, оставив заведомо проигрышное сражение, развила свои способности и стала мне верной и деятельной помощницей в деле служения. Что же до ее склонностей, то до тебя ее избранницы совершенно добровольно отвечали ей взаимностью, а их шалости никому не доставляли вреда. Тем более что насилия я бы не допустила.

При последних словах матери мне немедля вспомнилось приворотное, после которого я «совершенно добровольно» должна была бы разделить с Ларинией постель. С моих губ сорвалось скептическое фырканье, но Матерь не обратила на него даже малейшего внимания. Сложив руки на груди, она увлеченно продолжала проповедовать мне извращенную мораль Мэлдина.

– Кроме того, именно пороки и стремления являются основной движущей силой большинства человеческих поступков и огнем, пылающим в людских сердцах. Убери их, и вместо яркого костра останется лишь слабое тление – праведность, достигнутая таким путем, будет слабой и бесполезной: совершенно неподходящие для нее качества. Поэтому, говоря о людских недостатках, я часто вспоминаю цветок, что можно встретить в самых южных вотчинах Амэнского княжества. Он произрастает лишь на гнилой болотистой почве, но хотя его корни погружены глубоко в грязь, лепестки этого цветка всегда девственно чисты. Сама природа дает нам пример того, что пороки и слабости могут стать самым надежным фундаментом для служения и благих дел. Если сама постройка великолепна, так ли важно, что лежит в ее основе?

Закончив свою речь, матерь Ольжана победно улыбнулась и. наконец-то удостоила меня взгляда – по всему было видно, что она считает свои доводы неоспоримыми, но я и не собиралась спорить с Хозяйкой Мэлдина.

– Благодарю за уроки, Матерь. Обучение в Мэлдине открыло мне много нового, но дальнейший мой путь расходится с путем этой обители. С вашего разрешения, я покидаю Мэлдин.

Встав из кресла, я склонила голову в знак уважения и уже повернулась было к выходу, когда меня остановил оклик Старшей.

– Энейра!

Обернувшись, я увидела, что Матерь Ольжана тоже встала, а от ее нарочитого дружелюбия в этот раз не осталось и следа.

– Я не для того вкладывала в тебя столько сил, чтобы теперь ты уехала прочь, не закончив обучения! К тому же, ты сама не понимаешь, от чего отказываешься – Делькона не даст тебе и десятой доли того, что можем дать мы!

Я с удивлением взглянула на жрицу – губы хозяйки Мэлдина дрожали, лицо пошло алыми пятнами, пухлые пальцы судорожно сжимались в кулаки. На какой-то миг мне показалось, что Ольжана вот-вот попробует ударить ментально, но вместо этого она вновь заговорила.

– Я ведь знаю твою историю. Дочь поруганного, вероломно оклеветанного рода – разве ты не мечтаешь отомстить? Вознестись над теми, кто попрал память твоего отца? Взять их судьбу и судьбу их потомков в свои руки?.. Можешь не отвечать – о таких стремлениях не говорят вслух, и, к слову сказать, правильно делают…

Говоря мне все это. Матерь постепенно успокаивалась – не надо было обладать пророческим даром, чтобы смекнуть. В голове Хозяйки Мэлдина уже созрел новый план, и она, следуя ему с рвением неофита, уже ни перед чем не остановится!..

А еще я с внезапной ясностью поняла, что просто так покинуть Мэлдин мне не дадут, ну а если все же и удастся уйти из обители, то послушнице, раз и навсегда испортив отношения со жрицами, я помочь уже не смогу… А ведь девчушка в отчаянии – лишь Седобородый ведает, что она уже испытала и узнала в этом, покинутом Маликой, храме.

В сердцах бросив прямо в лицо Матери весть о своем уходе, я допустила непростительную ошибку, и теперь мне следовало как-то загладить последствия своей горячности. Ольжана же, приняв мое молчание за готовность прислушаться к ее словам, меж тем продолжала.

– Думаю, что до сего дня ты серьезно не задумывалась о мести лишь потому, что понимала – в одиночку такое не совершить. Но теперь на твоей стороне будет вся сила Мэлдина. Я сама помогу тебе сплести паутину, в которой запутаются те, кто когда-то предал твой род. Не стану скрывать – это будет незаметная, долгая и кропотливая работа, но и последующее за этим торжество над врагами будет полным! Я клянусь!..

Последние слова Хозяйка Мэлдина произнесла на диво торжественно – казалось, что она и сама истинно уверовала в то, что ей под силам подчинить своей воле сильных мира сего. Я же, все еще обдумывая пути выхода из создавшегося положения, медленно покачала головой.

– Моего отца предал Владыка Крейга, а в гибели семьи повинны амэнские воины. Разве храм может призвать их к ответу?..

Ответом мне стала торжествующая улыбка.

– Окольными путями – может. Ты ведь знаешь, что служительниц Малики порою приглашают в дома знатных, дабы они обучали юниц и присматривали за ними. Ну, а жены вельмож иногда предпочитают, чтобы молящаяся и сберегающая души их семейства жрица всегда была рядом.

– Я знаю об этом обычае, но не думаю, что он может помочь в моем деле, – изображая размышления, я нахмурилась – хотя цели Матери Ольжаны понемногу прояснялись, а для меня неожиданно открылся путь к отступлению, я притворно упрямилась, ожидая, что еще скажет хозяйка Мэлдина, а уверившаяся в том, что я попалась на крючок, жрица тут же заговорила:

– При должном уме таким влиянием и властью легко воспользоваться. К тому же, сейчас весь Амэн всколыхнула весть, что Владыка Арвиген. несмотря на возраст, решил осчастливить себя новым браком, и теперь отцы влиятельнейших семейств готовят дочерей к смотринам. Два дня назад глава рода Риман, с которым я состою в дальнем родстве, прислал мне письмо: он просит подобрать жрицу, которая станет подругой и хранительницей чести его дочери. Род Риман древен и влиятелен, а глава этого семейства – Ульгер – входит в малый княжеский совет, поэтому и требования к жрице высоки. Она обязательно должна быть знатного происхождения, а, кроме того, обладать молодостью, миловидностью и выдержкой воина, так как дочь Ульгера довольно капризна, и нужна твердая рука, чтобы приструнить ее. Ну а поскольку на княжеских смотринах может случиться всякое, знания зелий и способность к ворожбе отнюдь не будут лишними. Я могу послать к Риманам тебя – думаю, ты могла бы справиться с такими обязанностями лучше прочих: твои таланты неоспоримы, а блеск столицы не вскружит тебе голову. Приблизившись ко двору, ты сможешь получить необходимое влияние, а, если дочь Ульгера станет женою нашего Владыки, ты окажешься в самом сердце Амэна. Понимаешь, что это тебе даст?

Изложив свой план. Матерь Ольжана. одарив меня очередным внимательным взглядом, выжидательно замолчала. Я не стала ее разочаровывать, сделав ответный ход.

– Владыка Арвиген не похож на того, кто начинает войны из-за прихоти молодой жены: будь это иначе, он просто не дожил бы до своих лет! Что же до уважаемого Ульгера, то вряд ли он согласится на то, чтоб наперсницей его дочери стала урожденная крейговка из опозоренного и преданного забвению рода.

– Ты права. Без должной рекомендации он бы не пустил крейговку даже на порог своего дома, но к моим словам родственник прислушается и сделает все, как я того пожелаю, – лицо Хозяйки Мэлдина осветила почти что материнская улыбка, а я покачала головой, точно бы сомневаясь.

– Я не хочу сомневаться в словах Верховной, но пока это все лишь мечты и обещания…

– Которые скоро станут явью, – теперь Ольжана даже не пыталась скрыть своего торжества. – Ты не веришь пустым словам, и это верно, но когда через неделю от Ульгера Римана придет положительный ответ, мы с тобой вновь все обсудим. Я расскажу все, что тебе потребуется знать о столичных делах и норове нашего Владыки. Тогда то ты и убедишься, что Мэлдин не дает пустых обещаний и станешь служить нашему делу так же, как мы послужим тебе! А теперь ступай и помоги Деймаре в ее сегодняшнем служении. О Ларинии можешь не беспокоиться – более она и близко не подойдет к тебе со своими притязаниями.

– Надеюсь, что так. Матерь, – опасаясь выдать себя взглядом, я покорно склонила голову – Старшая решила, что смогла купить взбунтовавшуюся гостью Мэлдина обещанием власти, а, значит, на некоторое время ослабит свое наблюдение – именно это и было мне нужно.

 

Глава 7 ЧАРЫ НА КРОВИ

Олдер

Хотя небо опять с самого утра было затянуто тяжелыми грязно-серыми тучами, Остен, глядя на опостылевший за эти недели Кержский лес, ощущал необычайный душевный подъем. Скинувшие листву сиротливо тянущиеся к угрюмым небесам ветви деревьев более не наводили на него тоску, а вызывали улыбку – сегодня его утомительное ожидание наконец-то закончится!

Олдер не знал, чем была вызвана эта уверенность – просто чувствовал, что давящий на его плечи груз внезапно растворился без следа, а внутри все словно бы пело от предвкушения долгожданной схватки, и тысячник не стал противиться этому нежданному воодушевлению, а полностью доверился своему чутью.

Но все-таки первой, подтверждающей грядущие изменения, ласточкой, стали не принесенные дозорными вести, а письмо от Арлина Неска – одного из немногочисленных приятелей тысячника. Послание застало Олдера уже во внутреннем дворе крепости, среди привычной утренней суеты: последние, полученные Остеном от друга новости, были неутешительными, и тысячник, нетерпеливо сломав печать, стал читать письмо тут же, прислонившись плечом к стене конюшни.

Горячий и порывистый норов Арлина был хорошо известен всему его окружению, а сам тон послания с первых же строк подтвердил то, что страхи, изводившие приятеля, не подтвердились: Неск грубовато и привычно шутил, нарочито грозно вопрошал, сколько еще Остен собирается сидеть около богами забытого Кержского Леса, и звал давнего друга в гости, на грядущее торжество. Жена Арлина благополучно разрешилась от бремени девочкой, и теперь он хотел, чтобы Остен присутствовал на обряде наречения малютки Энейры Неск…

Энейра… Полузабытое имя давно канувшей в небытие дочери Мартиара Ирташа. Потерянная среди пламени и крови жизнь, которую он не смог защитить, несмотря на данную клятву… Но почему теперь?..

Пальцы Олдера с силой сжались, комкая и сжимая неожиданное письмо, а сам тысячник поднял голову и обвел двор невидящим взглядом… Но уже через пару ударов сердца совладал с собою и вернулся к прерванному было чтению – теперь в исписанных размашистым почерком строках послания Остен искал подтверждения неожиданно посетившей его догадки.

Арлин же пояснял свое решение так:

«Я, конечно же, уже предвижу твой вопрос – с какого злого похмела наследницу рода Неск нарекли исконно крейговским именем? Тем более, что Мирту трясет до икоты лишь при одном упоминании о наших северных соседях?

Видишь ли, все дело в том, что жизнями дочери и жены я обязан служительнице Малики.

Ты знаешь, как Мирта боялась предстоящих ей родов, изводила и меня, и себя, и таки накликала беду. На одном из постоялых дворов у нее, несмотря на то, что передвигались мы со всеми возможными предосторожностями, открылось сильное кровотечение, и если бы не случайно оказавшаяся поблизости жрица-крейговка, я наверняка звал бы тебя сейчас на похороны.

Служительница же проявила не только умение, но и выдержку, отнюдь не свойственную ее возрасту, а от предложенного мною вознаграждения отказалась наотрез, взяв лишь (ты не поверишь!) пряжку с изображением моего родового герба… Можешь поверить – после всего произошедшего я бы отдал ей не только его.

Мирта же втемяшила себе в голову, что ее дочь не будет носить иного имени, чем имя нашей спасительницы, и (скажу тебе по секрету) я полностью с ней согласен, хотя это и противоречит родовым устоям.

На сем завершаю свой рассказ. Приезжай, как только сможешь – ты знаешь, я с радостью приму и тебя, и Дари. Нечего ему делать в твоем унылом имении-крепости в окружении стариков.

Арлин Неск»

Закончив чтение, Олдер медленно и аккуратно сложил смятое перед этим послание, и, расстегнув пару верхних пряжек куртки, отправил письмо за пазуху, а возникший у плеча тысячника Антар едва слышно прошептал:

– Важные вести, глава?

– Ты мысли мои читаешь? – глядя на заполненный воинами двор, Остен даже не повернул головы, но при этом кожей чувствовал исходящее от пожилого эмпата беспокойство, а тот, поколебавшись, подступил чуть ближе.

– Глава знает, что этого как раз я сделать не могу.

Олдер наконец-то обернулся и, посмотрев на добровольно ставшего его тенью воина, слабо усмехнулся.

– Я только что получил привет с того света. От Мартиара Ирташа…

Антар промолчал, но упавшая на его лицо тень, лучше всяких слов показала – для эмпата события той поры не менее памятны, чем для самого тысячника, которого пожилой ратник понял с полунамека, и Олдер тихо заговорил:

– Помнишь, как мы ломали голову над тем, куда делась младшая дочь Мартиара? Я весь Реймет перевернул в ее поисках, а все оказалось на диво просто. В тот день девчонка таки сбежала из дому и нашла приют в святилище Малики. Жрицы просто показали мне не всех детей, а я, удовлетворившись словами служительниц, не обыскал самолично святилище от крыши и до самих дальних погребов. Дурак, правда?

Антар отрицательно качнул головой:

– Обычно жрицы Малики не лгут. Это нельзя назвать недосмотром.

Олдер же недобро прищурился.

– Считается, что не лгут. Но когда они прячут у себя дочь убитого военачальника, то могут и поступиться своими правилами… И, если честно, основания у них были… – Олдер замолчал и, тряхнув головой, отогнал от себя видение распятого над воротами Реймета тела Мартиара Ирташа, чтобы продолжить, – Но сейчас речь не об этом, а о том, что девочка, скорее всего, после была передана под опеку другого храма и воспитывалась там соответственно, так как теперь она – жрица Милостивой и лекарка. И вот эта самая лекарка спасла жену и дочь моего друга, а в уплату взяла лишь пряжку с изображением коня, которая напоминает ее родовой герб, а Арлин собирается наречь новорожденную Энейрой… Слишком уж все сходится – не находишь?

– Похоже на то, – Антар, выслушав рассказ тысячника склонил голову, – И что будем делать, глава?

Олдер же на это «будем» лишь слабо усмехнулся:

– Когда поймаю Бжестрова, займусь поиском этой жрицы. Вряд ли наша встреча будет радостной, а разговор выйдет хоть сколько-нибудь толковым, но я все же попытаюсь ей помочь. И…

Олдер хотел сказать еще что-то, но в этот миг во двор на взмыленном коне влетел один из загодя выставленных дозорных, и, завидев, тысячника, выкрикнул именно те слова, которых все эти недели Остен и дожидался:

– Крейговцы, глава. Отряд заметили у Кержского леса!

…Не более, чем через четверть часа из ворот крепости выехал первый отряд – копыта коней были обмотаны ветошью, а сами опытные, по праву считающиеся лучшими среди лучших, воины прятали доспехи и оружие под грязно-бурыми плащами. Выехав за пределы заставы, конники поспешили скрыться в еще заполнявшем долы и лощины грязновато-белом тумане и спешно направили коней к рассекающему приграничные поля Крапивному Логу, долженствующему стать им укрытием.

Второй же отряд покинул крепость много позже. Закованный в полный, начищенный до зеркального блеска доспех, Олдер дождался, когда тусклый луч солнца скользнет по второму ряду бойниц западной башни, и лишь после этого вскочил в седло, поправил темно-вишневый, подбитый серебристым мехом плащ и с улыбкой повернулся к дожидающимся его приказа воинам.

– Сегодня нас ждет славная охота, но помните – Бжестрова следует взять живьем!

Ответом ему стал хриплый ор трех сотен глоток:

– Рады служить, глава!

А подъехавший к тысячнику Антар, подавая ему шлем, тихо прошептал:

– Среди крейговцев есть Знающий…

– Я помню… Но он уже на излете своих сил – с ним даже ты управишься. Тем не менее, не лезь на рожон без крайней нужды.

Дождавшись согласного кивка Чующего, Остен потуже затянул подбородочный ремень, и тронул коня, едва слышно прошептал:

– Ну же, беркут, не медли, а то Антар на моем нагруднике скоро дыру протрет ежедневной полировкой…

Ставгар

Путешествие к границе прошло на диво гладко: не было даже обычных для такого пути мелких неурядиц – казалось, что дорога сама ложится под копыта коней следующих за молодым Бжестровом воинов. Ставгар посчитал это добрым знаком, а вот встреченный им в условном месте Кридич, услыхав такие вести, нахмурился:

– Не ко времени такое везение. Не ко времени и не к месту.

Но Бжестров на это лишь отрицательно качнул головой:

– Пустое, Кридич. В конечном итоге, цветами и победителей встречают, и дорогу для молодых в храм посыпают.

– А еще цветы перед покойникам на последнем пути бросают, – немедля ответствовал пожилой колдун, – Я ведь пришел к Кержу раньше тебя. Успел посмотреть, что тут к чему.

– И что же? – где то в кронах деревьях глухо заухал филин, и Бжестров, нетерпеливо склонился вперед, – Коршун действительно тут сам-один.

Вместо ответа Кридич начал пощипывать себя за седой ус и хмурить густые брови, а после молвил:

– Похоже, что так. Мне даже не верится… Не к добру такая удача. Сам посуди – амэнскому князю, чтоб Коршуна в такую глушь сослать, надо совсем из ума выжить, да только Арвиген не из той породы, что на старости лет в детство впадает.

Бжестров, услышав такие соображения, задумчиво потер подбородок, а потом решительно тряхнул головой:

– Ты прав, Кридич, да только ведь и Арвигену, дабы в опалу кого-либо отправить, вовсе не надо с ума сходить. Может, донесли на Коршуна или оклеветали – мы-то не можем знать всего, что в Амэне делается! Ты лучше скажи – точно ли Остен в этой крепости сидит да мхом зарастает, и сколько он людей с собою привел?

Кридич же, глядя как лицо Ставгара при последних словах осветилось настоящим охотничьим азартом, усмехнулся и проворчал:

– Видел я Коршуна собственными глазами: третьего дня он с отрядом в соседнюю крепость выбирался. Да и мудрено было его не увидать – плащ вишневый за перестрел видно, а вот воинов с ним немного было – около трехсот, да только если Остен сюда своих людей привел, можешь не сомневаться – один его ратник наших двоих стоит.

– Я знаю, Кридич, – вспомнив о своем столкновении с амэнским тысячником молодой воин перестал улыбаться, в одно мгновение став собранным и на диво серьезным, – А в крепостишке этой сколько людей изначально было, ты случаем, не разведал?

– Отчего же, разведал, – пожилой колдун вновь принялся задумчиво теребить свой длинный ус, – Мои воины изловили одного селянина местного, да хорошенько расспросили его, что к чему. С деревенек местных амэнцы оброк душ на триста собирали, а как Остен сюда пожаловал, так еще и недоимки сняли за последние пару лет. Селяне нового начальника до икоты боятся – припугнул он их крепко за то, что хитровать с податью вздумали, так что про седого да кривоплечего нового главу крепости здесь уже слухи ходят, и по ним Коршуна легко узнать… – на этих словах Кридич неожиданно усмехнулся, но потом раздосадовано покачал головой. – Одно плохо – сколько «карающих» в крепости засело, я могу лишь по количеству мешков подати судить. Самим селянам что триста, что тысяча – все едино. «Много ратников, и глава у них лютый да страшный» – вот и весь их землепашеский сказ.

– А твой дар? Он помочь не может? – тут же спросил Ставгар, и колдун нахмурился еще больше:

– Остен обо всех возможных любопытных уже позаботился, а ломать его заговор, это себя с головою выдать, – и с тяжким вздохом неохотно добавил. – Да и не выйдет уже у меня с ним на равных тягаться. Если б мог я одним махом скинуть годков десять-пятнадцать – тогда еще посмотрели бы кто кого, да только молодильных чар еще не придумали.

И, тяжко вздохнув, Кридич посмотрел в сгустившуюся за слабым кругом света тьму. В последний год у Знающего то и дело прихватывало сердце – словно сильная рука в латной перчатке его сжимала, не давая биться. Такие приступы были, по счастью, недолги и не слишком часты, но в Керже они неожиданно усилились, а тут еще и привидевшийся перед самым приездом молодого Бжестрова сон растревожил душу Кридича.

Малка, первая и горькая любовь. Та, чье имя он никогда не произносил вслух, и лицо которой уже успело изгладиться из памяти… Да только воспоминания о погибшей в бурных водах Чары нежной и ласковой девушке были для Кридича по-прежнему, точно нож острый.

И пусть уже давно спит в сырой земле Джорин – друг, соперник и предатель, вначале принесший родителям Малки ложную весть о гибели жениха их единственной дочери, а потом и не погнушавшийся сходу просить руки чужой невесты. Пусть сам Кридич, отгоревав положенное время, заслал сватов к кареглазой Красинке, ставшей ему впоследствии хорошей женой и верной подругой. Пусть его старшие сыновья уже сами – добрые воины, а Кридич почти полностью сед – боль от той потери не стала меньше.

Ну а теперь еще и погибшая возлюбленная предстала перед ним не туманным видением, не обвитой водорослями утопленницей, а живой и во всем блеске своих пятнадцати лет. Как и в день их встречи, она стояла, потупив очи, среди цветущего сада, яблоневый цвет украшал пушистые косы Малки, а на щеках у девушки горел легкий румянец. И от зрелища этой, внезапно вернувшейся, весны сердце Кридича сжало так, что он не мог даже вдохнуть…

С трудом переведя дыхание, колдун отогнал мучительное и, одновременно, дорогое воспоминание, и, вновь взглянув, на Бжестрова мысленно обругал себя последними словами.

Нашел время, старый дурень, о навеки утраченном грустить, а ведь и так уже один до безумия влюбленный есть!

Вот только для того, чтоб Амэнского Коршуна изловить, не любовный угар надобен, а тонкий расчет и холодный разум…

Решив послушаться осторожного Кридича, Ставгар таился еще пару дней в самых дебрях Кержского леса. Его воины не ступали на принадлежащую амэнцам землю – лишь незаметно высматривали необходимые приметы, но ничего нового им вызнать не удалось. Жизнь в Кабаньем Клыке текла ровно и даже немного сонно, а пресловутый вишневый плащ опального тысячника мелькнул лишь раз – когда он выбрался из крепости с отрядом на осмотр границы.

Ставгар тогда с трудом подавил искушение кинуться на врага – слишком уж невыгодным было положение его воинов для внезапной атаки, да и Остену нельзя было давать в бою даже малейшего преимущества – он всегда умел обернуть чужую слабость и недочет себе на пользу.

А Бжестров просто не мог допустить своего проигрыша: слишком многое было поставлено на кон. После гибели Остена крейговские военачальники наконец-то поймут, что амэнцев можно и нужно побеждать, князь Лезмет более не будет требовать замирения с южанами при одном упоминании имени Коршуна, а, самое главное, Эрка… То есть, Энейра Ирташ сможет вернуть честное имя себе и своему роду.

После того рокового разговора с отцом Ставгар поклялся сам себе, что не станет говорить с Энейрой о любви до тех пор, пока с герба Ирташей не будет смыта вся грязь. Разве что попросит ее не торопиться с принятием полного служения Малике, потому как под своды княжеского замка в Ильйо следовало ступить не скромной служительнице Милостивой, а гордой дочери воина.

И именно потому, что с поимкой Амэнского Коршуна было связано столько чаяний и надежд Ставгара, теперь, оказавшись у цели, он стал настолько осторожен, насколько только мог – Остена следовало загнать в заранее заготовленные силки!

Когда план Кридича и Ставгара был ими полностью обдуман и не раз обсужден, воины Бжестрова, выбравшись из столь надежно укрывшего их леса, показались на заре амэнскому разъезду – по всем прикидкам, обозленный и изнывающий от бездействия в унылой ссылке тысячник просто не мог упустить возможности вновь взять в руки меч и устроить хорошую трепку давним врагам, посмевшим ступить на теперь уже амэнские земли.

Но Остен, вопреки всему, не торопился – уже рассеялся густой утренний туман, уже и выглянувшее из-за туч солнце пригрело своими не по-осеннему теплыми лучами затаившихся в лесной засаде крейговских воинов, а Коршун все не спешил покидать свое гнездо.

И лишь когда Ставгар уже было решил, что приманка не сработала, до него донеслись конское ржание и стук копыт, а потом вдалеке показались «Карающие» Остена.

Амэнцы ехали не спеша – растянувшись гуськом, они следовали вдоль невидимой линии, разделяющей земли враждующих княжеств, а возглавляющий их Остен даже здесь, среди убранных, размокших от дождей полей, держался так надменно, точно возглавлял возвращающееся с победой войско. Гордо вскинутая голова, небрежная посадка, вишневый, словно горящий темным огнем, плащ и начищенный до блеска нагрудник – Ставгару хватило одного взгляда на тысячника, чтобы кровь в его жилах вскипела от ненависти.

Проклятые бесконечно спесивые амэнцы, даже на переговорах ведущие себя так, словно крейговцы – пыль, недостойная покрывать их сапоги, а Коршун – худший из них!..

С трудом сдерживая рвущийся на волю гнев, Ставгар дождался, когда амэнцы окажутся как раз перед его изготовившимися к бою воинами, и послал отряд в атаку. С другой стороны на «Карающих» должны напасть ратники Кридича – Высокие рассчитывали взять амэнцев во главе с Остеном в клещи, и, отрезав от пути в крепость, прижать «Карающих» к Крапивному Логу. Ну, а после – навязать ближний бой, сжать, раздавить пусть и закованных в броню, но малочисленных ратников Олдера.

Затея была более, чем дерзкой – и Ставгар, и Кридич уже знали, что кривоплечий тысячник в схватке лицом к лицу опасен, точно дикий зверь, но не ждать же им, в самом деле, того дня, когда Коршун, свихнувшись с тоски и безделья, отправиться в Кержскую чащобу за поздними грибами?!!

Вот и оставалось крейговцам уповать на неожиданность нападения и свой численный перевес, и, надо сказать, что поначалу все шло именно так, как они и задумывали.

Завидев вылетающие на них из лесу отряды крейговских Владетелей, «Карающие» не смешались и не дрогнули – даром, что уготованная им ловушка должна была вот-вот захлопнуться. Да и не стоило, если честно, на такое рассчитывать – лучшими из лучших воины Остена считались не зря, а крейговцев они били в схватках не раз и не два, так что страха перед решившими нарушить перемирие Владетелями у амэнцев не было.

Вот и теперь, повинуясь хриплому, громкому голосу своего тысячника, они, перестроив ряды и прикрыв Главу, развернули коней в сторону противников. Их намерения были вполне ясны – амэнцы собирались не только принять бой, но и хотели с наскока разорвать готовые сомкнуться вокруг них клещи…

Но только Ставгар с сожалением подумал о том, что первым с Остеном столкнется не он, а Кридич, как случилось невозможное.

Послышалась очередная команда, и конная лава амэнцев, не сбавляя хода, вдруг повернула куда-то вбок и начала уходить по дуге как от воинов Бжестрова, так и от ратников Кридича. Теперь путь «Карающих» лежал вдоль едва заметной тропы, пролегающей меж густо поросшего кустарником склона оврага и грядой невысоких холмов – единственная, едва приметная лазейка из готовой захлопнуться мышеловки…

Когда вроде бы готовые к жаркой схватке амэнцы вдруг показали противникам спины, Ставгар не поверил своим глазам, а потом молодого воина охватила ярость.

Все его усилия, все чаяния пошли насмарку – Остен, проклятый Амэнский Коршун, через несколько мгновений уведет из под удара и себя, и своих людей, угрем выскользнув из приготовленной ловушки, пройдет по лезвию ножа, и второй раз к нему будет не подобраться!.. Этого нельзя допустить!!!

И Бжестров, подхлестнув зло заржавшего жеребца плетью, направил своих ратников за быстро удаляющимися амэнцами.

В эти короткие мгновения Ставгар ничего не видел, кроме развевающегося где-то впереди темно-вишневого плаща – он дразнил его, точно заячий хвост преследующую косого борзую, а кровь, казалась, вот-вот закипит в жилах молодого Владетеля. Позабыв обо всем, Ставгар направлял погоню – расстояние между его отрядом и амэнцами неуклонно сокращалось. Еще немного, и он таки догонит Коршуна. Вынудит Остена принять бой!..

Отряд амэнцев миновал ближайший холм и на некоторое время стал невидим для глаз крейговцев, но Ставгара это не остановило – не сбавляя хода, его ратники провели коней той же дорогой, что и «Карающие».

…И тут в бок растянувшимся в преследовании крейговским всадникам ударили появившиеся словно ниоткуда конники в бурых плащах, а впереди, разворачивались, перестраиваясь воины Остена. Ловушка захлопнулась, вот только попал в нее не Коршун, а Беркут.

Кридич

Когда Кридич увидел, что амэнцы, пытаясь избежать схватки, отступают к Крапивному Логу, внутри у него все заныло от дурного предчувствия. Слишком уж выверенными были все эти маневры «Карающих», да и Остен не из тех воинов, кто просто так покажет тебе спину… А тут вдруг словно дразнится, словно приглашает броситься за ним в погоню и ударить в бок своему отступающему отряду!

Нутром чувствуя подвох, Кридич придержал своих, уже готовых ринуться вдогонку за ненавистными «Карающими» ратников, но Ставгар погнался за амэнским тысячником, точно дворовой щенок за котом.

– Мальчишка полоумный! – зло выругавшись, Знающий направил отряд вслед за Бжестровом, но его ратники не успели преодолеть и половины пути к оврагу, как в неожиданно сгустившемся воздухе точно струна лопнула, и этот, неслышимый для других звук, немедля отозвался болью в усталом сердце Кридича.

Впереди был морок, причем столь умело наведенный, что стал заметным лишь тогда, когда спал, выполнив свое назначение, а это значит…

– Быстрее! – не раздумывая более ни мгновения, Кридич послал коня вперед, но было поздно. За холмом его воинов уже поджидали новые закованные в сталь амэнцы, и пожилой Владетель, завидев их, только и смог, что прошипеть как змея. Его вина – не учуял, не разгадал того, что пока они с Бжестровом пытались заманить Остена в свои силки, Коршун готовил для них волчью яму…

Засадный отряд амэнцев оказался вдвое, если не втрое больше сопровождающего Остена дозора, так что численное преимущество крейговцев мгновенно сошло на нет, но и Кридич не собирался уступать просто так. Угодившего в кольцо излишне горячего мальчишку следовало вызволить во чтобы то ни стало – миг, и ратники колдуна сшиблись с «Карающими», норовя смять амэнцев и прорваться сквозь их ряды на подмогу воинам Ставгара.

Сам же Кридич, прикрытый со всех сторон своими воинами, пытался высмотреть в боевой сумятице вишневый плащ тысячника – чутье подсказывало Владетелю, что даже угодив в засаду, Ставгар попытается довести дело до конца и скрестит оружие с Остеном, а кривоплечий тысячник, в свою очередь, будет лишь рад такому поединку.

Вот только мальчишка, хоть и славно владеет мечом, Коршуна ему просто так не взять, а данная Эркой Бжестрову защита выдержит лишь один, в лучшем случае, два удара Остена. Значит, амэнца нужно сбить с толку и ослабить. Хотя бы ненадолго – а там уже Ставгар сделает свое дело.

Мысли были верные и правильные, да только едва Кридич нашел взглядом увязшего в рубке Остена, как и без того ноющее сердце сдавило с такой силой, что пожилому колдуну стало нечем дышать, а его левая рука повисла бессильной плетью.

– Винек… – прохрипел Владетель, но много лет служивший ему воин, уже смекнув, что дело совсем неладно, перехватил коня Кридича под уздцы, а еще двое, прикрыв своего главу, постарались увести его подальше от схватки, да только их решению воспротивился уже сам пожилой колдун.

– Нет, не сейчас… Лучше сними нагрудник… Дышать тяжко, – каждое слово давалось с трудом, глаза застилала густая пелена, а сердце, казалось, вот-вот разорвется от боли на куски, но Кридич все еще упрямо противился пришедшей за ним смерти. И пусть его сил хватит лишь на совсем уж легкое заклятье, он их использует… Использует во что бы то ни стало…

Боль нахлынула с новой силой, но теперь Кридич следил лишь за тем, чтобы последняя искра его дара не угасла, а когда очередной приступ ненадолго пошел на спад, прошептал:

– Винек, где кривоплечий?

Теперь шепот Кридича был едва слышен – но Винек угадал, что от него требуется, по движениям посиневших губ своего Владетеля. Высмотрев в гуще боя вишневый плащ амэнца, он осторожно повернул голову колдуна в нужную сторону. Веки Кридича дрогнули, лицо напряглось, а потом он с неожиданной для умирающего силой вскинул правую руку в сторону сражающегося Коршуна… Но слова его последнего заклятия перемешались с предсмертным хрипом, а еще через мгновение Кридича не стало…

Ставгар

На какой-то краткий миг Ставгару показалось, что он очутился не на поле боя, а среди ночного кошмара, в котором добытая было победа вдруг обращается поражением, а все надежды рассыпаются в руках серым пеплом. Вот только ночные видения никогда не станут настолько осязаемы, а мара всегда остается марой – она не причиняет вреда никому, окромя самого сновидца. Здесь же за ошибки Ставгара предстояло расплатиться пошедшим за ним ратникам и Кридичу, и чужой долг они будут отдавать своими жизнями и кровью.

Горечь и отчаяние нахлынули на Бжестрова, точно волна, но уже в следующий миг молодой Владетель стряхнул с себя неожиданное оцепенение. Сожалеть он будет потом, если, конечно, жив останется, а сейчас следовало противостоять амэнцам – еще немного, и они, сомкнув свои закованные в сталь ряды, раздавят его отряд, словно переспевший орех…

По-хорошему, Ставгару следовало прорываться назад – навстречу попытавшемуся пробиться на подмогу Кридичу, но какая-то, еще до конца не осознанная мысль, останавливала молодого Владетеля. Зато, когда Ставгар, оглядевшись, вновь увидел ненавистный темно-вишневый плащ тысячника, решение пришло к нему точно само собой.

Единственно правильным действием сейчас было атаковать Коршуна и сцепиться в ним поединке!

Потому как на самом деле все очень просто – Остен всегда славился своей непредсказуемостью и быстротой, да и сейчас поймал их с Кридичем в ловушку потому, что они действовали согласно привычным правилам боя…

Значит, если он хочет если не выиграть сражение, то хотя бы погибнуть с честью, следует поступить так, как от него не ждут. Действовать так же, как на его месте поступил бы сам Коршун, и эта затея уж точно не придется амэнцу по вкусу.

…Повинуясь приказу, ратники Ставгара ринулись вперед. Им предстояло, вгрызшись в ряды амэнцев, поломать их строй и сцепиться с ними в схватке, в которой выживут лишь немногие. Жестокая рубка завязалась почти мгновенно, а Бжестров, отчаянно прорываясь к Остену, увидел, что и тот направляет коня к нему. Похоже, Коршун желал скрестить мечи со Ставгаром не менее, чем сам Владетель… А может, тысячник вновь собирался применить колдовство, как и в прошлую их встречу?

Эта мысль не испугала, а лишь опять не на шутку разозлила Бжестрова. Впрочем, он и сам не знал, почему так ненавидит амэнского Коршуна… Может, виной тому был страх, который кривоплечий тысячник внушал врагам одним своим именем, а, может, виной всему были обидные и хлесткие слова, которые Остен бросил прямо в лицо крейговцам на последних переговорах, или то, что Коршун посмел коснуться Энейры своим колдовством…

«Энейра» – в ушах у Бжестрова зашумела прилившая к голове кровь, а Остен, рявкнув на какого-то попытавшегося встать между своим главой и Бжестровом «Карающего», послал коня вперед. И еще через миг противники сшиблись.

Лязгнула столкнувшаяся со сталью сталь, зазвенела кольчужная сетка, прикрывающая грудь и бока злобного амэнского жеребца. Протяжно заржал присевший на задние ноги конь Ставгара, но Бжестров, отбив щитом тяжелый меч Остена, немедля атаковал амэнца в ответ. Тот же, несмотря на массивность лат, ушел от выпада Бжестрова с завидной легкостью, и тут же вновь ударил, а на его губах мелькнула кривоватая усмешка.

«Он играет со мной, сейчас попробует навести чары» – страха не было, а вот вера в уже не раз спасавший его оберег придала Ставгару силы, и его новый удар оказался удачнее предыдущих. На оплечье амэнского тысячника появилась глубокая засечка, а сам он в одно мгновение перестал усмехаться, став на диво серьезен.

– Сложи оружие, и твои люди останутся живы, – за неожиданным предложением последовал новый удар остеновского меча, но Ставгар лишь зло ощерился в ответ. Сложить оружие? Теперь, когда цель так близко? Никогда!..

В этот раз удар Бжестрова был силен настолько, что его меч высек из вовремя подставленного кривоплечим щита целый сноп искр. Сам же Остен, норовя достать верткого противника, уже было привстал в стременах, как вдруг его конь с диким ржанием неожиданно встал на дыбы. Жеребцу точно медвежье сало в морду ткнули – глаза животного налились кровью, уши прижались, на губах и узде повисли клочья пены…

Пытаясь совладать со взбесившимся жеребцом и не вылететь из седла, Олдер на миг упустил из виду своего противника, а Ставгар не преминул воспользоваться открывшейся ему брешью в защите Остена – его меч вошел в сочленение лат у плеча амэнца. Неглубоко, но левая рука Остена опустилась, а сам он согнулся в седле только-только усмиренного коня.

«Вот и конец тебе, Коршун!» – победное ликование охватило душу Ставгара. Выдернув меч – доспехи амэнца тут же окрасились алым! – он, приблизившись вплотную, занес оружие для нового, долженствующего стать последним удара, но Остен приподнял голову и увидел нависшую угрозу…

В мгновение ока тысячник, уйдя от удара, поднырнул под занесенную руку Бжестрова. Молодой Владетель лишь успел заметить выброшенную вперед руку тысячника в тяжелой латной перчатке, но сделать уже ничего не смог. Со смачным хрустом кулак Остена врезался в переносицу Ставгара, защищенную лишь тонкой стрелкой шлема. Перед глазами Владетеля словно бы вспыхнула тысяча солнц разом, а потом все провалилось во тьму…

Первыми вернулись звуки – непривычно громкие голоса отдавались в ушах настоящим набатом, усиливая боль в словно бы налитой свинцом голове. Всхрапывали кони, звенело оружие…

– Держите его, да покрепче, а то ведь лягается, как олень молодой, – прозвучал прямо над Ставгаром хрипловатый голос, и в тот же миг несусветная тяжесть навалилась на ноги и руки Владетеля, вжимая их в землю. Почти бессознательно Бжестров попробовал освободиться, дернул головой, и от этого движения боль вспыхнула с новой силой, а к горлу подкатил кислый ком. А вот вдавленная в грязь рука не смогла сдвинуться даже на волосок…

Рука… Меч… Остен… Проклятый Коршун!

Вернувшиеся разом воспоминания заставили Бжестрова глухо застонать, но разлепить словно бы склеившиеся веки не получилось, И тут что-то тяжелое опустилось ему на грудь, а на полыхающее от боли лицо полилась вода – холодная… От этого сразу стало немного легче, а самое, главное, проморгавшись, Ставгар наконец-то смог открыть глаза.

Он лежал на раскисшей от дождей земле, вдавленный в грязь несколькими дюжими амэнцами. Холодная жижа просачивалась сквозь сочленения доспехов, затекала за ворот – липкая и жирная, а прямо над Ставгаром возвышалось синее небо и устроившийся на его груди Остен.

На тысячнике уже не было шлема и части лат – рана стянута наскоро сделанной повязкой, левая рука покоится на ременной перевязи. Из-за этого кривизна плеч амэнца казалась особенно уродливой. Да и по всему остальному было видно, что в этой схватке ему тоже крепко досталось – мокрые от пота волоса прилипли ко лбу, сквозь многолетний загар просвечивает восковая бледность. Но, несмотря на это, глаза амэнца лучились победным смехом, и от этого Ставгару стало совсем худо.

Остен же, перехватив взгляд Бжестрова, улыбнулся:

– Вижу, пришел в себя, Беркут? Это славно, а то я уже подумал, что весь разум из тебя ненароком вышиб.

– Да чтоб тебя… демоны разорвали… – рот Бжестрова наполнился невыносимой горечью – такой, точно он выпил залпом целую чашу желчи, а его бессильное проклятье почти нельзя было разобрать из-за гнусавых хрипов.

Зато Остен враз перестал улыбаться, и чуть склонился к Ставгару, внимательно всматриваясь в его разбитое лицо:

– Похоже, я все-таки перестарался, крейговец, но это дело поправимое, – тысячник передал кому-то опустевшую флягу с водой и еще ниже согнулся над Бжестровом. – Благодарить не надо, Беркут.

Железные пальцы тысячника впились в разбитое лицо Бжестрова, словно когти коршуна, раздался оглушительный хруст… Из горла крейговца вырвался отчаянный крик, и новая ослепляющая вспышка боли отправила Ставгара в милосердное забытье.

В следующий раз Ставгар пришел в себя уже в подземелье – голова по-прежнему раскалывалась от боли, в переносицу и скулы, казалось, залили свинец, а дышать получалось лишь через рот, с жадным хрипом хватая наполненный сыростью воздух.

Впрочем, окромя сырости, пенять пленнику было не на что – служившая ему подстилкой солома была свежей, стены темницы не покрывала склизкая плесень, а оставленный в его закутке факел горел ярко и почти без чада… Вот только сдвинуться с места Ставгар не мог при всем желании: его разведенные в стороны руки были прикованы цепями к стене, и уже совсем занемели – Бжестров их даже не чувствовал… А еще нестерпимо хотелось пить – пересохший язык стал жестким, точно древесная кора, глотку же драло так, точно треклятый Коршун на прощание сыпанул в нее полную горсть песка.

Тем не менее, Ставгар все же попытался облизнуть растрескавшиеся губы и, осматриваясь, осторожно повернул голову. Оказалось, что выделенный ему закуток имел лишь три стены, а четвертую заменяла деревянная решетка. За ней же можно было рассмотреть лишь узкий, уходящий куда-то во тьму коридор. Да и тишина давила на уши – во всяком случае, кроме тихого позвякивания сковавших его цепей и собственного хриплого дыхания, молодой Владетель больше не мог уловить ни звука. Мыши – и те не пищали…

Прищурив глаза, Бжестров попытался рассмотреть еще хоть что-то в сгустившейся за решеткой мгле, но, ничего не добившись, лишь слабо качнул головой. Не надо было обладать семью пядями во лбу, чтобы понять, что его тюрьма находится в самом глухом подвале Кабаньего Клыка, да и куда бы Остен мог его потащить, кроме этой крепости? Разве что добить там же, на поле, и скинуть тело в Крапивный Лог, зверям да падальщикам-вурдалакам на поживу… Но Коршун предпочел пленить посмевшего нарушить границу крейговца, и это наводило на совсем уж тревожные мысли – что стало с Кридичем? А с его воинами?.. И самое главное, что задумал сам Остен?

Стычки между Владетелями на границах княжеств не были чем-то необычным – Лакон с Лэндом вон уже какой век грызутся, и у живущих в приграничной меже благородных наведаться в гости к соседям, так же, как и брать выкуп за пленников, уже вошло едва ли не в привычку. Но с Амэном было сложнее – покой южного княжества охранялся регулярными войсками, а главы крепостных гарнизонов предпочитали брать выкуп не деньгами, а кровью, и просмоленные трупы дерзких еще долго могли болтаться на приграничных деревьях, служа предупреждением для тех, кто ищет легкой поживы на землях Амэна.

В живых нарушителей оставляли лишь в тех случаях, когда их жизнь или проступок могли сыграть на руку Владыке Амэна в его бесконечных интригах, но и в таком случае доля пленников оставалась незавидной – их ждало путешествие в далекий Милест и суд, который никогда не был милосердным.

А если учесть, что владыка Лезмет с самого начала предупредил дерзких ловцов амэнского Коршуна, что последствия неудачи падут лишь на их головы…

Из горла Ставгара вырвался глухой стон – а ведь он почти что добрался до Коршуна. Не хватило всего какого-то мгновения… Но удача отвернулась от них с Кридичем, и теперь все пошло прахом. Остен по-прежнему жив и вскоре оправится от раны, род Энейры так и останется опороченным, а его самого ждут амэнские каменоломни… Разве что старший Бжестров вспомнит о своем единственном сыне и попытается его выкупить. Его, но не бывших с ним дружинников. Что старому Владетелю простые воины… И если это случится, то как тогда жить в Крейге самому Ставгару – под властью отца, опозоренному проигрышем? Его слова и клятвы будут весить после этого меньше даже, чем гусиный пух, и как тогда в глаза смотреть новым ратникам?.. Славраду, чьих людей он сгубил в этом сражении?.. Энейре?..

Эти мысли обожгли Ставгара, точно раскаленное добела железо – он дернулся, словно бы желая освободиться от оков, цепи отчаянно зазвенели, а совсем рядом раздалось спокойное:

– Я бы на твоем месте не тратил силы понапрасну, Беркут.

Обернувшись на голос, Бжестров увидел сразу двоих амэнцев – один из них, еще совсем мальчишка, лет шестнадцати-семнадцати, держал в руках миску с какой-то снедью и кувшин, а старший – уже близившийся, пожалуй, годам к шестидесяти и пегий из-за седины – внимательно смотрел на пленника, сжимая в руке ключи. Взгляд серо-голубых, будто выцветших глаз «Карающего» оказался необычайно твердым и словно бы изучающим, и Ставгар – то ли из-за гордости, то ли из-за какого-то мальчишеского упрямства, ответил ему той же монетой. Некоторое время пленник и тюремщик играли в молчаливые гляделки, пока, наконец, амэнец, сделав какие-то, известные лишь ему выводы, тихо хмыкнул, и, отведя глаза, загремел в замке ключами. А после, дождавшись, когда младший оставит свою ношу в камере, произнес.

– Ступай теперь – далее я сам управлюсь.

Юнец открыл было рот, намереваясь, очевидно, что-то возразить, но, посмотрев на строгое лицо старшего, так ничего и не сказал, а, покорно склонив голову, поспешил уйти. Тюремщик же, дождавшись, когда шаги молодого стихнут во тьме коридора, подошел к Ставгару вплотную и, устроившись возле него на корточках, произнес:

– Обед твой подождет немного, а пока я тебя осмотреть должен.

– Лучше цепи ослабь, – прохрипел в ответ Ставгар, но амэнец лишь отрицательно мотнул головой.

– Пока нет. И не потому, что я боюсь, что ты мне навредить сможешь, а потому, что ты к лицу сразу потянешься и, чего доброго, лишь хуже себе сделаешь. Нос-то тебе глава, конечно, вправил, но чтоб все поджило, время нужно.

Хотя сказано это было вполне миролюбивым тоном, Бжестров вскипел:

– Может, мне ему за это еще и в ножки поклониться? Или сапоги расцеловать?

Но пожилой «Карающий» на этот злой шепот даже бровью не повел, заметив как бы между делом:

– За это – не надо, а вот за то, что тело колдуна твоего поживой для ворон не стало, поблагодарить бы стоило.

При этой новости вся, затмевающая разум Бжестрова злость куда-то испарилась, и он только и смог, что выдавить из себя едва слышное:

– Кридич… Как он погиб?

– Не от нашего оружия, – «Карающий» не торопясь вытащил из-за пазухи чистую тряпицу и, щедро смочив ее холодной водой из кувшина, прижал ткань к переносице Бжестрова, – Сердце у него стало – почти сразу, как ты в западню нашу угодил. А его ратники, как смекнули, что глава их преставился, отступили к холму да копьями ощетинились, тело охраняя. На предложение же сдачи ответили, что сложат оружие лишь в том случае, если нескольким из них будет позволено уйти с телом своего Владетеля в Крейг, дабы похоронить его, как подобает.

– А Остен? – вначале Бжестров хотел было оттолкнуть незваного лекаря, но от холодного прикосновения ткани действительно стало легче, и молодой Владетель счел за лучшее потерпеть. «Карающий» же, словно и не замечая его душевных метаний, неторопливо продолжал.

– Наш глава отпустил их. Всех. Но если ты думаешь, что твои выжившие ратники тоже остались на свободе, то ошибаешься. Их каменоломни ждут…

– Как и меня?

Лицо тюремщика на мгновение дрогнуло, но вместо ответа на вопрос Ставгара он лишь встал и ослабил сковывающие руки пленника цепи.

– Коли хочешь говорить разборчиво, а не гнусавить и хрипеть, тряпицу к лицу прикладывать не забывай. Холод для тебя сейчас – лучшее лекарство… Кашу я рядом поставил, дотянешься. Вечером еще принесу.

Произнеся такое напутствие, «Карающий» вышел из камеры, глухо щелкнул замок, и Ставгар вновь остался один.

Олдер

К вечеру небо затянули тяжелые, несущие с собою дождь тучи, и нанесенная Ставгаром рана тут же разболелась с новой силой, но Олдеру мешала спать отнюдь не она – растянувшись на кровати, тысячник задумчиво крутил в пальцах серебряный полтовник на простом шнуре, который снял с шеи Бжестрова, пока крейговец пребывал в беспамятстве. Тот самый оберег, что отвел беду от дерзкого Владетеля в их прошлую встречу.

В оплетших монету чарах не было ничего особо сложного или хитроумного, да и сил у сотворившего оберег Знающего было не в пример меньше, чем у самого Остена, но тысячник, и сам не зная почему, с завидным упорством разбирался в наслоении людских отпечатков. Вот след самого Ставгара – чувствовалось, что он чрезвычайно дорожил своим оберегом. Вот крохи силы колдуна, обновившего защитные плетения. А вот и след создателя… Вернее, создательницы оберега: ласковый, теплый свет разливается под пальцами, и вгрызающаяся в плоть боль отступает… Лесовичка!.. Но как она может быть связана с Бжестровом?

Все еще не веря до конца своему открытию, Олдер достал из кармана отобранный у Бжестрова же платок, который тоже нес на себе следы ворожбы, а потом вытащил из-за пазухи по сей день носимую рядом с сердцем вышивку чертополоха. Медленно провел чуть подрагивающими пальцами над разложенными на груди предметами… И последние сомнения развеялись, как дым – оберег Ставгару сотворила лесная отшельница. Причем, не просто сотворила, а вложила в создаваемую защиту душу – такое чародейство за деньги не купишь!

От этой мысли изливаемый оберегом, видимый лишь для тысячника свет словно бы потускнел, а под сердцем Остена в тот же миг как будто шевельнулась холодная, осклизлая змея – неужели лесовичка была полюбовницей Бжестрова, его развлечением от скуки? Он молод, хорош собою – сельские дуры вполне могли дарить ему свои ласки за одну лишь улыбку и доброе слово… Хотя нет, лесовичка была похожа на кого угодно, но только не на пустоголовую, не умеющую блюсти себя девицу. Тихая и спокойная, но с волей, словно стальной клинок, с серыми, смотрящими прямо в душу глазами – как она могла прельститься молодым Владетелем, для которого была бы лишь забавой на несколько дней?..

Нет, тут что-то другое, но связь между Ставгаром и Лесовичкой несомненно есть. Понять бы еще, какая… Убрав вышивку обратно за пазуху, Остен, сжав в кулаке полтовник и платок, медленно сел и обвел мрачным взглядом комнату. Конечно же, лучше всего не гадать, а вытряхнуть из Бжестрова все необходимые сведения, да только заняться этим следует не сейчас, а завтра – как следует отдохнувшим и на свежую голову. Да и Крейговский Беркут к тому времени уже должен будет в полной мере осознать свое положение, а одиночество в каменном мешке и цепи поспособствуют тому, чтобы мысли гордого Владетеля пошли в нужном направлении. В конце концов, он далеко не первый благородный, кому амэнские темницы сбили спесь.

Криво усмехнувшись собственной, растянувшейся на полу, тени, Коршун встал, подошел к столу, и, оставив на нем обереги Бжестрова, вернулся в кровать с кувшином крепкого, терпкого на вкус, вина. Ему нужен отдых, а выпивка не только притупит боль, но и поможет быстро уснуть.

Увы, в этот раз расчет тысячника дал осечку, и если в царство сновидений он действительно погрузился довольно быстро, привидевшиеся грезы не принесли Остену ни покоя, ни отдыха.

Щебечут лесные птицы, лучи утреннего солнца тонкими копьями проникают сквозь густую листву деревьев, золотят потемневшие от времени бревна вросшего в землю сруба.

Молодой Бжестров седлает замершего у крыльца коня, ласково похлопывает белого жеребца по шее, подтягивает подпруги…

Дверь тихо скрипит и из дома появляется лесовичка – закусив губу, она на ходу заплетает распущенные волосы в косу, но Ставгар не дает ей довести начатое до конца – шагнув к женщине, он тут же заключает ее в объятия, по-хозяйски притягивает к себе, а незримо присутствующий при этом Остен скрипит зубами, видя как ладонь Бжестрова складками сминает рубашку на тонком стане ворожейки.

Лесовичка же, в свою очередь, не отталкивает наглеца, а прижимается к нему, пряча лицо на груди Владетеля. Тот же склоняется к ней, шепчет что-то на ухо, ласкает волосы, бережно целует в висок и, наконец-то, отстраняется… Идет к коню. Лесовичка смотрит ему в спину, закусив костяшку на пальце. Ее глаза блестят от готовых пролиться слез, но с губ не срывается даже едва слышного вздоха, а спина у ворожейки прямая, как у статуи Малики.

Бжестров же запрыгивает в седло, и, взяв в руку повод, поворачивается к замершей на крыльце женщине.

– Я вернусь. Обязательно…

«Плешивого демона ты вернешься» – тут же мрачно обещает Ставгару невидимый и неслышимый Остен…

И просыпается. За окном – глубокая ночь, на полу застыло светлое пятно лунного света. Тихо так, что слышен стук собственного сердца. Неоправданно громкий и частый.

Остен вытер покрытый холодной испариной лоб. Похоже, его лихорадит из-за раны, вот и снится всякая чушь. К тому же, луна полная… Успокоив себя такими выводами, тысячник начертал в воздухе отвращающий дурное знак, и, повернувшись на правый бок, вновь закрыл глаза. Но очередное сновидение оказалось еще хуже первого – было ли тому виной выпитое накануне вино, распалившееся воображение, проказничающие духи или решивший поиграть с душою смертного Хозяин Троп, но всю оставшуюся ночь Олдер видел в грезах Лесовичку и Ставгара.

Беркут то уезжал, то возвращался, обнимал ворожейку, а то и вовсе играл с ребенком, который так и остался для Остена неясной тенью… Зато Лесовичка в эти мгновения смотрела на молодого Владетеля с такой полной лаской и света улыбкой, что Остену становилось нечем дышать…

Так что не было ничего удивительного в том, что хотя на следующий день начавшая было терзать Коршуна лихорадка исчезла без следа, сам он был зол и полон мрачной решимости не просто вызнать у Ставгара все, что нужно, но и втоптать гордость крейговского Владетеля в грязь, показав ему его истинное место.

Впрочем, с исполнением этого зарока Остен не торопился – наказывать Беркута следовало с холодной головой и не поддаваясь бередящим сердце чувствам, а потому утро и день прошли в суете, бесконечных делах и допросах пленных. Их было немного – ратники Ставгара сражались за своего господина до последнего, но вот отданные под руку Бжестрова Владетелем Славрадом дружинники отнюдь не собирались умирать или заживо гнить в амэнских каменоломнях, с утра и до ночи добывая в узких тоннелях белоснежный, с розоватыми прожилками мрамор. Тот самый, что в Милесте шел на отделку храмов и домов самой зажиточной знати. Гуляющая по Ирию легенда гласила, что оттенок утренней зари благородный камень приобрел из-за пролитой каменотесами крови, так что не было ничего удивительного в том, что люди Славрада стремились избежать подобной участи.

Чего-то действительно важного они поведать не смогли, так что Остену пришлось довольствоваться лишь крупицами истины, но и их оказалось достаточно для того, чтобы к вечеру тысячник знал, какой удар для Ставгара станет самым болезненным.

Бжестров отнесся к посещению его закутка ненавистным Коршуном вполне предсказуемо. Скользнув по Остену нарочито равнодушным взглядом, Ставгар отвернулся к стене, не соизволив сказать даже слова, но тысячник на это даже бровью не повел. Спокойно зашел в клеть, посмотрел на миску с нетронутой кашей и отослал сопровождающего его воина прочь.

– Знаешь, я даже не предполагал, что ты окажешься столь легкой добычей, Беркут. Несколько месяцев ожидания, пока ты доберешься до этого, забытого богами Кержа и такой короткий бой… Я немного разочарован. Ты не стоишь затраченных на тебя сил и времени.

Остен ненадолго замолчал, словно бы дожидаясь ответных слов Ставгара, но тот продолжал хранить молчание – лишь сковывающие его цепи тихо звякнули, когда руки молодого Владетеля сжались в кулаки. Тысячник же сделал шаг вперед и продолжил:

– Впрочем, других людей ты разочаровал еще больше – Лезмет так и не получит мою голову, Кридич за свое покровительство такому глупцу, как ты, заплатил смертью, да и твоему дружку Славраду придется не по вкусу то, как ты погубил его бойцов, сунувшись в подстроенную мной ловушку.

По мере того, как Остен, говорил, голова Бжестрова опускалась все ниже – в словах амэнца кроме насмешливой издевки было и немало горькой правды, вот только и цель подобных речей была ясна, как день, а потому Ставгар, стараясь не выдать своей слабости, лишь молча кусал покрытые спекшимися корками губы.

Олдер же, наблюдая за душевными муками крейговца, лишь криво усмехнулся и снова заговорил: его голос был спокоен и даже дружелюбен – так иногда старый боец отчитывает младшего, лишь взявшего в руки меч.

– Но больше всего ты разочаруешь ту, что создала для тебя оберег. Думаю, ей очень не понравится то, как ты стал использовать его, вообразив себя бессмертным… Бедняжка столько чар на тебя потратила, и все впустую!

При последних словах Остена Ставгар, не в силах более сохранять невозмутимый вид, вскинул голову, и его глаза встретились с полным холодной насмешки взглядом Остена. Тот же, в свою очередь, достал из-за пазухи заговоренный Эркой для Бжестрова платок, и показал его пленнику:

– Узнаешь?

– Не смей! – вот теперь Ставгар перепугался не на шутку. Не за себя, и не потому, что потеряет защиту от колдовства, а за Энейру. Он, как и многие, слышал о том, что Знающие способны нанести вред человеку даже на расстоянии, помнил, как урожденная Ирташ была слаба после создания оберега…

Остен же, невзирая на крик Беркута, шагнул к пылающему факелу и поднес воздушную ткань к пламени.

– Я считаю, что ты недостоин такой вещи, – загоревшийся платок был брошен на каменный пол, а Остен, глядя на огонь, добавил, – Монету уничтожить так же легко, но я, пожалуй, сохраню ее и при случае верну твоей полюбовнице. Пусть знает, что не стоит переводить силы на таких глупых щенков, как ты.

Потревоженные Ставгаром цепи вновь тихо звякнули, но сам он не произнес более ни слова, и Остен, наступив на догорающую ткань, произнес:

– Так и будешь молчать, Беркут?.. Жаль, я передал бы лесовичке твои последние слова.

Ставгар вскинул голову. Со сломанным носом трудно как презрительно щуриться, так и придать голосу ледяное презрение, но Бжестров прохрипел так яростно, как только мог:

– Ты гнусный падальщик, Остен, но до нее тебе не добраться. Никогда.

Незамедлительно последовавший ответ тысячника сочился ядом:

– Уверен?.. Но тогда тебе стоило бы лучше заботиться о любовнице: лесная чаща – не слишком подходящее место для одинокой женщины, но, похоже, ты слишком стыдился своей связи с дикаркой. Еще бы, знатный Владетель, и какая-то замухрышка, даром что из Знающих…

Доселе сдерживаемая ярость вскипела в душе Бжестрова со страшной силой, ведь слова Коршуна были острее кинжала, и Ставгар, не помня себя, рванулся вперед, до предела натягивая удерживающие его цепи.

– Не смей так говорить о ней своим лживым языком, ублюдок!.. Не смей даже упоминать, потому что она… – заветное имя едва не сорвалась с уст Бжестрова, но в последнее мгновение он, смекнув, к чему это может привести, прикусил язык.

– И что же она?.. – голос еще более придвинувшегося к Ставгару Остена прозвучал точно мурлыканье огромной кошки, и Бжестров, бессильно скрипнув зубами, произнес:

– Лесовичка никогда не была чьей-то любовницей. Она – моя невеста!

От такой новости Олдер застыл, точно соляной столп – напряженное лицо, сошедшиеся к переносице брови, но через несколько мгновений эта озадаченность сменилась хохотом.

– Невеста??? Ври да не завирайся, крейговец! Владетели не женятся на крестьянках!

– Другие, может, и не женятся, но какое мне до них дело? – неожиданная ярость ушла, и Ставгаром овладело удивительное спокойствие и готовность принять уготованную ему участь. Остен же, столкнувшись с ним взглядом, резко оборвал свой смех.

– Я не ослышался, Беркут? Ты сказал правду?

Ставгар молча склонил голову, и Остен вновь нахмурился:

– Чтобы нарушить установленные испокон веков правила, одной страсти мало… Да и приворота на тебе я не чувствую. Что на самом деле связывает тебя с лесовичкой, Беркут?

– Аккурат то, что ты слышал, амэнец, – ровным голосом ответил Ставгар, и Олдер, став мрачнее тучи, тут же подступил к нему почти вплотную.

– Лжешь!.. Ты лжешь мне в глаза, но я узнаю правду!

Как только эта угроза сорвалась с губ тысячника, Ставгар почувствовал, что ему нечем дышать – ребра, словно сдавили железными обручами, да так, что из груди разом вышел весь воздух, в глазах потемнело, а амэнец, оборотившись огромной расплывчатой тенью, заполнил собою все пространство клети.

– Ты мне все скажешь… И покажешь… – злобное шипение Остена раздалось над самым ухом Бжестрова. Пытаясь отогнать мару, тот отчаянно дернулся в своих оковах, но пальцы тысячника ухватили его за подбородок, и виски пронзила боль.

Что-то чужеродное и невероятно властное проникло в разум Ставгара. На какой-то миг ему даже показалось, что холодные пальцы шарят внутри его черепа, перебирая мысль за мыслью… Магия, та самая магия, о которой его предупреждал Кридич… И хотя для обычного человека противостоять Знающему при таком колдовстве сродни самоубийству, Бжестров, собрав остатки сил, попытался избавиться от чужого присутствия в своей голове. От этой попытки боль скрутила все тело Ставгара так, что из его глаз сами собой выступили слезы, а Остен прошептал над его ухом.

– Что ты творишь, крейговец? Слабоумным решил стать? – это звучало угрожающе, но Бжестров, уловив в голосе амэнца нешуточное напряжение, понял, что встал на правильный путь. Правда, теперь он не пытался выкинуть колдуна из своего разума, а наоборот – ушел вглубь себя, пряча под толстой пеленой тумана все мысли и воспоминания. «Ничего не было… Не помню… Не знаю…» На какое-то мгновение он действительно все забыл, и от этого стало невыносимо горько, а Остен прорычал:

– Слюни же пускать будешь до конца своих дней, малохольный.

– Зато и ты… Ничего не узнаешь, – с трудом прохрипел Ставгар, и в тот же миг давление колдовской воли сошло на нет.

Разум Владетеля вновь был свободен, вернулась возможность дышать, расправились горящие от недостатка воздуха легкие… И тут же чудовищный спазм скрутил все нутро молодого крейговца, и Бжестрова вырвало желчью прямо на каменные плиты пола.

Остен наблюдал за его конвульсиями, не говоря ни слова, но когда Ставгар нашел в себе силы поднять голову, произнес:

– Сейчас ты жив и в здравой памяти, но в следующий раз все может закончиться плохо.

– Главное, что ты ничего не добился… И не добьешься… – эхом ответил ему Бжестров, но Олдер в ответ лишь усмехнулся:

– На твоем месте я бы не был в этом так уверен.

Отвернувшись от пленника, тысячник подозвал дежурящего в коридоре ратника, и, приказав ему немедля прибраться в клети и напоить Ставгара смешанной с вином водой, ушел не оборачиваясь.

Хотя лицо Олдера оставалось непроницаемым, в душе у него бушевал настоящий ураган. Слова Бжестрова о том, что лесовичка – его невеста, оказались для Остена даже не вызовом, а настоящей пощечиной. Его – тысячника и колдуна – ткнули носом в эту неожиданную новость, точно глупого щенка в сделанную им же лужицу…

Дикарка, лесовичка-отшельница с серыми глазами – невеста крейговского Владетеля! Такое в голове Олдера просто не укладывалось, а еще он нутром почувствовал, что мальчишка умалчивает о чем-то важном, и, взбешенный, решил вырвать у крейговца необходимые сведения. Это и было его ошибкой – Беркут, хоть и не имел способностей к колдовству, неожиданно выставил когти. Он защищал тайну Лесовички с отчаянием смертника, и все, что досталось Остену – несколько невероятно ярких, и, на первый взгляд, никак не связанных между собою картинок…

Конечно, он мог бы дожать Ставгара, доломать упрямого мальчишку колдовством, но что-то в последний миг удержало Остена от опрометчивого шага… Точно шорох невидимых крыльев у плеча и почти неуловимое сходство с навеки оставшимся среди заснеженных гор, а теперь словно бы появившимся совсем рядом Бражовцом… Остен не мог сказать, были ли эти ощущения правдивыми, но одно знал точно – их оказалось достаточно, чтобы прогнать затопившую сознание ярость и сорвать с глаз окутавшую мир алую пелену.

А уже потом, через два удара сердца, пришло и осознание того, что сломав предназначавшуюся Арвигену живую игрушку, тысячник бы подписал приговор себе и Дари. Зачем князю пускающий слюни, не осознающий происходящего с ним идиот? Как можно сломать уже сломленное?.. Владыка Амэна не скрывал, для чего хочет получить Бжестрова, и, оказавшись без желаемого, сполна бы взыскал с посмевшего нарушить его волю тысячника.

…Раненое плечо неожиданно обожгло болью, и Остен, опустив взгляд, увидел, что пальцы устроенной в перевязке руки непроизвольно сжались в кулак до побелевших костяшек. Похоже, он снова выходит из себя, а это просто недопустимые вольность и слабость!

Выдохнув сквозь зубы, тысячник наконец-то покинул холодные казематы, но, оказавшись во внутреннем дворе крепости, не отправился немедля в свою комнату, а, прижавшись к стене, посмотрел на усыпанное осенними звездами небо. То, что происходило с ним сейчас, не вписывалось ни в какие правила: готовя ловушку для Бжестрова, Олдер не чувствовал к нему ненависти, а вот после вчерашнего злополучного сна уже готов был разорвать крейговца на куски. Ну, а когда Беркут заявил, что Лесовичка – его невеста…

Из-за неожиданной догадки уголки губ по-прежнему не сводящего взгляд со звезд тысячника слабо дрогнули: больше всего охватившие его чувства походили… на ревность!.. Отчаянную, мальчишескую ревность, для которой, кстати, у него не было ни малейшего повода – он провел подле лесной отшельницы всего несколько часов, перемолвился едва ли дюжиной слов, и даже не сподобился узнать ее имя… А когда он все же смекнул, о чем стоит расспросить сероглазую молчунью, стало уже слишком поздно: дикарка выскользнула из его рук, точно вода, а потом не только смогла сбросить накинутую на нее петлю ворожбы, но и подожгла один из кораблей – такая выходка вполне бы пояснила ненависть тысячника, но никак не то, что он до сих пор носит с собою платок лесовички…

Улыбка задумавшегося Остена на мгновение стала горькой. Может, как раз в этом и есть истинная причина происходящего: свое напоминание об отшельнице он забрал у Антара, да и тот взял вышивку без спроса. Исходящий от платка, столь полюбившийся Олдеру и невидимый для других теплый свет, был им, по сути, украден. А вот для Ставгара Лесовичка сотворила оберег от чистого сердца. Крейговского мальчишку щедро одарили тем, от чего самому Остену достались лишь жалкие крохи, а Бжестров даже не понимает…

Смекнув, что в его сердце опять вскипает ревность, Остен упрямо мотнул головой. Хватит уже лгать самому себе. Бжестров все прекрасно понимает, именно поэтому и бережет свои воспоминания о лесной ведунье, словно зеницу ока, и ответа от него уже никак не добиться… Хотя с другой стороны, можно попытаться найти нужное в том, что все же удалось увидеть, ведь иногда даже крошечная крупица знания может навести на правильный ответ.

Покинув двор, Остен поднялся к себе, кое-как стащил с себя одежду и растянулся на узкой постели; смежил веки, воссоздавая перед внутренним взором с кровью вырванные у Бжестрова воспоминания… Пестрота городской ярмарки, и лесовичка – еще совсем юная, натягивает тетиву лука, целясь в шуточную мишень, но лицо ее сосредоточено и спокойно, точно у воина… Вот опять она, но уже старше, сидит на пыльной земле около туши огромного медведя и баюкает голову свирепого зверя у себя на коленях, словно бы и не замечая того, что руки и одежда пятнаются кровью животного. Губы лесовички что-то беззвучно шепчут, глаза опущены. Кажется, еще миг – и по щеке скатится слеза… Но вместо этого приходит новый образ. Тонкая и хрупкая, с печальным и измученным лицом, ведунья сидит на поваленной коряге, прижимая к себе так похожую на нее девочку, и осенний ветер кружит вокруг них желтые и пунцовые листья в бесконечном хороводе. Кажется, стоит только протянуть руку, и…

Громкий стук в дверь в мгновение ока вырвал тысячника из лелеемых им видений: резко сев на постели, Остен одарил вошедшего к нему Антара отнюдь не благостным взглядом, но Чующий, как всегда, остался невозмутим:

– Гонец от князя Арвигена, глава.

– Зови, – мрачно буркнул Остен. Хороших новостей из Милеста он все равно не ждал, так что ни к чему затягивать с неприятным посланием до утра.

К тому времени, когда перемазанный грязью, шатающийся от усталости гонец добрался до комнаты тысячника, тот как раз успел одеться и перебраться за грубо сколоченный стол.

Далее же все шло по заведенному издавна ритуалу: с трудом передвигая одеревенелые ноги, гонец добрался до стола, и, достав предназначавшееся тысячнику письмо, коснулся губами скрепляющей послание печати, и передал его Остену. Тот же, похвалив гонца за расторопность, велел ему отдыхать до утра, и, дождавшись, когда за сопровождаемым Антаром вестником княжьей воли захлопнется дверь, быстро сломал печать и погрузился в чтение.

В это раз Арвиген уже изволил не выражать нетерпение, а гневаться. Почему Остен бездействует? Неужто княжья воля для него теперь пустой звук? Или здесь, в глуши, он потерял счет времени? Ну, так оно уже почти полностью истекло, и если через две луны тысячник не закует пойманного им Беркута в цепи, то может пенять на себя, потому как, будучи обласкан и любим Арвигеном более других военачальников, он теперь проявил черную неблагодарность и строптивость вкупе с гордыней, а такого не прощает ни Семерка, ни, тем более, скромный правитель Амэна…

Дочитав письмо до конца, Олдер отложил пергамент и тяжело вздохнул. Бжестров уже пойман, а, значит, сам тысячник и, главное, Дари теперь вне опасности, зато на молодого крейговца обрушится вся та злоба, что скопилась в сердце Арвигена за долгое время ожидания. Можно не сомневаться, что Владыка Амэна, заполучив Ставгара в свои застенки, будет терзать и ломать его до тех пор, пока от воина и Владетеля не останется ничего, кроме окровавленного куска изуродованной плоти. Князь пытками заставит Бжестрова предать всех, кого он любит, вытянет из души Беркута все самое сокровенное и втопчет это в грязь. Уничтожит его дух, а потом не подарит смерть, а заставит жить… Может быть, даже вернет Бжестрова в Крейг, чтобы искалеченное и дрожащее от страха безумное существо служило грозным напоминанием о том, что будет с теми, кто усомнится в силе и могуществе Амэна.

Такое случалось и прежде – и до Ставгара находились те, кто пытался оспорить власть и силу южного княжества, и все они заплатили за эту дерзость собственными головами. Иные, как тот же Бражовец, нашли смерть в бою, другие же сполна испытали на собственной шкуре, что означает гнев амэнского Владыки, и их жалкая судьба заметно охладила слишком уж горячие головы.

Участь последних не вызывала в душе Остена ни отклика, ни сочувствия. Слишком памятны были ему рассказы Иринда о той поре, когда на оставшийся без законного Владыки, погрязший во внутренних сварах Амэн навалились соседи. Они нападали со всех сторон, точно псы, и рвали истекающее кровью княжество на куски. Кабы не сумевший взять власть и подавить внутреннюю усобицу отец Арвигена, еще неизвестно, что бы осталось от древнего и гордого Амэна.

И хотя сам Иринд был в ту злую пору еще безусым мальчишкой, творящееся вокруг безумие он запомнил накрепко, и именно оно выпестовало убеждения старого «Карающего», которые тот и передал впоследствии Остену. Княжеская власть неоспорима, а любой, направленный против законного Владыки, заговор подрывает и основы Амэна. Что же до соседей, то ради спокойствия на собственных границах их всегда следует держать в страхе, и для этого хороши любые средства…

Все это было верно и правильно, но почему-то теперь уготованная для Ставгара амэнским Владыкой участь вызывала в душе Остена глухой протест. Словно именно сейчас ему предстояло сделать что-то особо мерзостное…

Пытаясь разобраться в охвативших его чувствах, тысячник вновь посмотрел на письмо, и, казалось, ощутил идущий от него смрад. Такой же, какой стоял в подземной зале, в которой Арвиген принимал ванны из бычьей крови. В то же мгновение во рту Остена отчетливо ощутился медный привкус, а буквы послания точно ожили и зашевелились, оборотившись толстыми, черными пиявками…

А тысячник сжал здоровую руку в кулак так, что захрустели суставы – все дело в том, что Владыке Амэна все равно, кто окажется на крюке в его пыточных. Ставгар, сам ли Остен, или кто-то третий, а уготованная крейговскому Беркуту участь – не необходимость, а всего лишь прихоть заскучавшего без кровавых забав Арвигена.

Это не было ошеломляющим открытием – об уготованной ему роли цепного пса Олдер знал и раньше, но теперь она выглядела особенно противно: и потому, что ему довелось чуть больше узнать Ставгара, и из-за пресловутой Лесовички. Отдавая возможного соперника Арвигену, тысячник словно бы чинил над ним расправу чужими руками и прятался за княжьей волей, трусливо перекладывая решение на плечи Владыки.

И пусть его непонятная тяга к ведунье – всего лишь морок и блажь, соперничество Остена с Бжестровом должен решить не каприз амэнского князя, а они сами.

Немного успокоившись, тысячник подпер голову здоровой рукой и посмотрел на трепещущий огонек свечи. На первый взгляд, выхода из создавшегося положения у него не было. Бжестров должен попасть в Милест живым и в здравом уме. И оградить его от пыток нет никакой возможности. С другой же… Остен, прищурившись, вновь воссоздал в памяти свою встречу с Арвигеном. «Добудь мне крейговского беркута» – именно так и звучал приказ Владыки. Обожающий словесные загадки Арвиген сказал о птице, хоть и подразумевал человека, а значит…

Пришедшая в голову тысячника идея была безумно дерзкой даже для него, но, поразмыслив, он признал ее вполне осуществимой. Воля князя будет выполнена – Ставгар таки отправится в Милест, вот только Арвиген не бросит пленника в казематы, а будет носиться с ним, словно дурак с торбой, сдувая пылинки, потому как лишь одним существам Владыка Амэна всегда благоволит и бережет их, как зеницу ока…

Что же до Бжестрова, то случившееся послужит ему и наказанием, и уроком, а если крейговец проявит достаточно смекалки и выдержки, то, возможно, сможет вернуть себе свободу.

…Усмехнувшись, Остен придвинул чернильницу поближе; закусив самый кончик гусиного пера, немного подумал, и принялся за ответное послание князю Амэна.

«Из-за медлительности и осторожности дичи моя охота неоправданно затянулась, но, надеюсь, что приготовленный подарок развеселит сердце Владыки и в будущем не раз порадует его принесенной добычей…»

Строки тщательно обдуманного послания ложились на пергамент легко и ровно. Менее, чем через четверть часа письмо было готово и запечатано гербом Остена.

Ну, а когда ранним утром княжеский гонец отправился обратно в Милест, Остен, лукаво улыбаясь, велел Антару как можно скорее изловить для него беркута. Птица должна быть молодой и, обязательно, здоровой…

Ставгар

Противостояние Остену прошло для Ставгара не без последствий – не менее суток потребовалось, чтобы крейговца перестало выворачивать наизнанку от любой пищи, а его голова прекратила раскалываться от нестерпимой боли. Эти бесконечные часы Бжестров провел, лежа пластом на соломе и моля Семерку лишь об одном – дать ему сил выдержать очередное чародейство Коршуна, если тот вновь пожелает его навестить.

Но хотя боги остались глухи к мольбам молодого Владетеля, ненавистный тысячник тоже не спешил воспользоваться слабостью своего противника. Минул день, за ним второй – Ставгар вполне оправился от колдовства, а Остен так и не появился в огороженном решеткой закутке. Не пришел он и в следующие дни, словно бы забыв о своем пленнике.

Зато тюремщики стали навещать Бжестрова по три раза на дню. Приносили похлебку, в которой, к удивлению крейговца, появились куски мяса, и разбавленное водой вино; подтянув цепи так, что Ставгар не мог двигаться, промывали ему разбитое лицо каким-то щиплющим кожу отваром. Кроме того, они регулярно опорожняли поставленную для отхожих дел бадью, заботились о чистоте соломенной подстилки, служившей пленнику постелью, и даже принесли свежую смену одежды, которую на Владетеля им пришлось надевать силком – менее всего Ставгар хотел видеть на себе обноски «Карающих», а иных нарядов в крепости, понятное дело, не водилось.

Бжестрова такая забота настораживала куда больше, чем возможные грубость и безразличие, ну а когда он попытался отказаться хотя бы от вина, надсмотрщики в ответ лишь головой покачали – воля тысячника отмене не подлежит. Если же пленник решит более не принимать пищу и питье, им приказано кормить его насильно. Хотя сверх уже произнесенного «Карающие» не добавили ни единого слова, Ставгар так и не решился проверить их обещание на деле. Лишь приноровился после ухода тюремщиков осторожно сливать большую часть принесенного питья в угол – кормление с ложечки было слишком унизительным наказанием за голодовку, а голова ему нужна ясной и не затуманенной винными парами или еще каким-нибудь зельем. Мало ли, что добавляется в приносимое ему питье, тем более, что иногда всего от нескольких глотков Бжестрова одолевала чудовищная сонливость, с которой он был не в силах бороться. Движения его становились медленными, мысли – ленивыми и вязками, а потом он проваливался в глубокий и тяжелый сон…

Что же до всего остального, то надзор за молодым Владетелем был таким, что он не мог причинить вреда ни себе, ни тюремщикам, да и заполучить ключи у него вряд ли бы получилось. Вот и оставались Ставгару лишь тщетные размышления о своем туманном будущем, и с каждым часом растущая под сердцем тревога.

Время же в каземате словно бы остановилось, став тягучим, как мед – каждый день теперь длился нестерпимо долго, оборотившись в бессмысленное и серое, наполненное дурными предчувствиями нечто, но к исходу недели все переменилось.

В этот раз за ним пришли, по прикидкам Ставгара, поздним вечером, а то и вообще ночью. Во всяком случае, после ужина прошло уже порядочно времени – факел сгорел более, чем на три четверти, так что Бжестров, изучив повадки тюремщиков, не ждал, что кто-то теперь потревожит его одиночество. Именно поэтому раздавшиеся в темном коридоре шаги и голоса заставили сердце забиться испуганной птицей.

Опустив голову, Владетель попытался унять волнение и придать лицу самое безразличное выражение: ни тюремщикам, ни, тем более, Остену нельзя показывать свою слабость, ведь они тут же вцепятся в нее, словно голодные псы в брошенную им кость… Руки Ставгара мимовольно сжались в кулаки, цепи ответили на это движение уже привычным звоном, но когда трое «карающих» вошли в темницу Владетеля, он встретил их спокойным и даже равнодушным взглядом.

К своему удивлению, Ставгар не увидел среди пришедших к нему тюремщиков Остена, зато в этот раз одним из надзирателей оказался тот самый пожилой воин, что поведал Владетелю о смерти Кридича. Пока двое ратников заковывали ноги Ставгара в тяжелые кандалы и отсоединяли от стены удерживающие его руки цепи, этот «Карающий» неотрывно смотрел на Бжестрова со странной смесью жалости и горечи, но так и не сказал ни единого слова. Убедившись же, что все сделано как надо, ветеран молча кивнул тюремщикам и те, заставив Владетеля встать на ноги, повели его куда-то вглубь коридора.

Сочувствующий же взгляд пожилого ратника, как ни странно, не испугал, а приободрил Ставгара. Ему подумалось, что ныне бесконечное ожидание закончилось: Остен принял решение, и вскоре Владетелю доведется отправиться в каменоломни вместе с теми, кто ходил под его стягом. Участь, по мнению «Карающих», неподходящая для знатного пленника, но Бжестрова грела сама мысль, что он снова окажется среди своих. Разделить судьбу ратников, с которыми он уже не раз дрался плечом к плечу, казалось Ставгару много справедливее, чем получить свободу за отцовские деньги, в то время как его люди будут сносить все тяготы неволи. В конце концов, их плен был следствием ошибок самого Ставгара, что же до каменоломен, то, по слухам, даже оттуда сбегают…

Увы, еще через несколько мгновений едва зародившаяся в сердце Бжестрова надежда рассыпалась в прах – его привели не к другим пленникам, а в небольшую, едва освещенную единственным факелом у дальней стены залу с массивными сводами, в которой не было ничего, кроме вычерченного на каменном полу колдовского круга с вязью рун по краям. Достаточно большой, чтобы вместить лежащего в нем человека, он занимал аккурат середину залы; потеки красновато-бурой краски невольно наводили на мысли о крови, а на границах чародейского круга виднелись вбитые между плитами железные петли.

Ставгару хватило одного взгляда на чародейские письмена, чтобы понять – его привели сюда для ритуала! Остен не отступился от мысли выведать тайну Энейры – он просто готовился и копил силы, чтобы теперь уже наверняка завладеть сознанием и памятью Бжестрова… Но он не допустит этого!.. Не позволит сотворить с собою такое!..

Воспоминания о пережитой из-за последнего чародейства Остена боли тут же смешались в душе молодого Владетеля со страхом за Энейру, чтобы уже в следующее мгновение переродиться в безудержный гнев. Силы Ставгара словно бы удесятерились – он рванулся из сдерживающих его оков раненным зверем, и один из надсмотрщиков не удержал в руках цепь. Бжестров же, получив свободу движений, развернувшись к другому тюремщику, сшиб его утяжеленным оковами кулаком наземь прежде, чем тот сообразил, что происходит, после повернулся к другому, намереваясь продолжить схватку, но третий из «Карающих» – тот самый пожилой воин – повис на спине у Ставгара, стараясь прижать руки взбунтовавшегося пленника к телу. Бжестров попытался стряхнуть с себя досадную помеху, да не тут было – «Карающий», даром что был уже в возрасте, сохранил и силы, и хватку. Он вцепился в Ставгара, точно клещ, и таким образом если и не остановил, то замедлил его.

Тем временем оставшийся на ногах тюремщик тоже не терял времени даром, и, заметив, что пленник отвлекся на повисшего на нем воина, прицельно ударил Бжестрова в висок. Перед глазами Владетеля тут же заплясали искры, в ушах зазвенело – на короткий миг все вокруг поплыло, словно бы утрачивая четкость и краски. Ставгар покачнулся, дернул головой… А потом вдруг резко подался вперед, заваливаясь на так и не успевшего нанести второй удар тюремщика. Не ожидающий такой каверзы «Карающий» увернуться не успел и повалился на спину, а сверху его придавил груз сразу двух тел.

Подмяв под себя тюремщика, Бжестров попытался завладеть его оружием, но эта схватка никак не могла решиться в его пользу: мало того, что прижатый им к каменным плитам «Карающий» оказался вертким, словно угорь, а пожилой воин по-прежнему вис на Владетеле охотничьей собакой, сводя на нет почти все усилия пленника, так еще и третий тюремщик, придя в себя после удара, тут же ринулся товарищам на подмогу.

Схватка превратилась в отчаянную возню на полу – некоторое время не было слышно ничего, кроме хриплого дыхания дерущихся, да звона цепей пленника, но потом выучка и численный перевес «Карающих» взяли свое. Ставгару, едва не выдергивая кости из суставов, заломили руки за спину, и, пригнув голову, поставили на колени перед кругом. В схватке Владетелю рассекли лоб нашитой на перчатку тюремщика защитной пластиной, так что теперь кровь заливала лицо Бжестрова и капала на пол возле начерченного на камне колдовского круга – до странности яркая на сером и словно бы пыльном камне… А затем в воцарившейся в зале тишине прозвучал спокойный, хрипловатый голос:

– Что ж, теперь я вижу, что еда пошла нашему пленнику впрок – иначе у него не хватило бы сил устроить такую славную бучу.

– Глава… – немедля обратился к доселе молча наблюдающему за борьбой Остену кто-то из тюремщиков, но тысячник не дал ему договорить, приказав:

– Я хочу видеть его глаза.

Пальцы одного из ратников немедля вцепились в волосы Ставгара, дернули их вверх и назад, заставляя пленника поднять голову – взгляды соперников встретились, как того и желал сам тысячник мгновение назад. Спокойный и оценивающий – Остена, все еще полный яростью – Владетеля… Усмехнувшись, тысячник отвел глаза первым и спокойно указал на круг:

– Сюда, только рубаху с крейговца снимите, да рисунок не затопчите.

И все еще пытающегося вырваться Ставгара подтащили к колдовскому кругу. Олдер же, стоя рядом, наблюдал за действиями своих воинов, скрестив руки на груди. Сегодня он выглядел до странности дико и непривычно – оголенный по пояс, с покрытыми густой сеткою из красных и черных рун плечами, грудью и щеками, Остен казался выходцем из темных веков Ирия. Пришельцем из древних времен, когда, согласно преданиям, лето даже в жарком Амэне длилось не более двух месяцев, а весь оставшийся год в мире царили лишь ночь, холод и жадные до человеческих душ и крови Бледные Призраки. Не демоны, но и не люди – иная, жуткая раса, принесшая в Ирий черное колдовство и ушедшая впоследствии глубоко под землю… Большинство людей не любили вспоминать о тех временах, и избегали всего, что могло бы о них напомнить, так что теперь бывалые воины опасались даже взглянуть на своего главу лишний раз. Разве что пожилого ратника не пугало превратившееся из-за рунической вязи в зловещую маску лицо тысячника, потому именно он, когда работа тюремщиков была завершена, произнес:

– Все сделано по твоему слову, глава.

Остен же, глядя на распятого в колдовском кругу Бжестрова, медленно кивнул:

– Вижу. А теперь вы, двое, ступайте отдыхать, а ты, Антар, принеси мне птицу.

Последовавшее за этим приказом глухое буханье сапог пояснило Ставгару, что «Карающие» ушли исполнять волю Остена: скованный по рукам и ногам Владетель более не мог пошевелиться даже на волосок, а перехвативший лоб кожаный ремень лишил его возможности смотреть по сторонам. Все, что оставалось Бжестрову – это созерцать нависшие над ним тяжелые потолочные своды. Душу затопило горьким осознанием собственного бессилия – своим сопротивлением он не достиг ничего, кроме мизерной, всего в несколько ударов сердца, отсрочки!

– Знаешь, я ведь действительно не солгал, когда порадовался затеянной тобою возне, – Остен приблизился к своему пленнику вплотную. Теперь он навис над ним настоящей скалой, сжимая в руке простую глиняную чашу, – Ведь только у молодого, полного сил человека есть возможность пережить грядущий ритуал. А мне надо, чтобы ты выжил… Впрочем, это надо даже тебе.

– Ни ты, ни Амэн ничего не получите от меня. Лучше смерть, – вот теперь из-за спокойного, и даже словно бы отрешенного от всего земного лица Остена Ставгару стало страшно, а тысячник на его отчаянный протест лишь укоризненно качнул головой.

– Жизнь нужна тебе так же, как и мне, крейговец. Ты поймешь это – если и не сейчас, то позже. А вот твое упрямство действительно может навредить. Грядущее колдовство станет очень болезненным для тебя. И чем больше ты будешь сопротивляться происходящим переменам, тем хуже сам себе сделаешь. Я же не могу допустить твоей смерти.

На последних словах Олдер опустился возле Ставгара на корточки, и Владетель ощутил исходящий от чаши дурманящий и тяжелый травяной дух.

– Выпьешь сам? Или прикажешь влить в тебя это силой, Владетель? – теперь в голосе тысячника послышалась плохо скрытая издевка, и бессильная ярость вскипела в сердце Бжестрова с новой силой.

– Да засунь себе этот отвар…

Договорить Бжестров не успел. Словно бы отлитые из железа пальцы тысячника сжали челюсти Ставгара, не давая им сомкнуться, и в рот Владетелю полился темный, тягучий настой. Бжестров закашлялся, попытался выплюнуть колдовское зелье, но Остен не ослабил хватки, остановившись лишь тогда, когда чаша опустела, а большая часть отвара таки попала туда, куда нужно.

Добившись своего, Остен поднялся и отступил куда-то в сторону, и перед глазами Владетеля вновь оказались тяжелые своды подземелья…. А потом откуда-то внезапно пришла усталость – навалилась на грудь тяжелым камнем, налила свинцом веки… Не в силах противится завладевшему им мороку, Ставгар устало закрыл глаза, но в тот же миг его уши заполнились странным гулом, а под веками словно бы зажгись огни – малиновые и желтые, оранжевые, алые – они казалось, были способны обжечь одним своим цветом, но когда Владетель вновь посмотрел на нависшие над ним камни, все стало еще хуже. Теперь между ним и потолком словно бы простиралась толща воды. Очертания стали нечеткими, контуры размывалось, камни точно дрожали в невидимом мареве…

Ставгар попытался что-то сказать, но из горла донесся лишь надсадный хрип, а потом совсем близко раздался отчаянный птичий клекот, и еще через мгновение Бжестров вновь увидел над собою Остена, а рядом с ним стоял пожилой воин с молодым беркутом в руках. Птица еще не достигла пяти лет – об этом свидетельствовало и ее более темное, в отличие от взрослого, оперение, и белая полоса на хвосте, зато длинные лапы с кривыми когтями оказались на диво мощными. Впрочем, это обстоятельство мало помогло беркуту – как он ни бился, как ни пытался добраться изогнутым клювом до защищенных толстой воловьей кожей перчаток рук своего пленителя, «Карающий» по-прежнему крепко держал птицу.

– Зачем? – отчаянный хрип наконец-то вылился во вполне ясный вопрос, но Остен не стал пояснять Бжестрову, с какой стати притащил в казематы птицу из родового герба Владетеля. Лишь усмехнулся, а Ставгар с ужасом увидел, что стоящие над ним «Карающие» изменились так же, как и окружающий его мир. Лицо прислуживающего тысячнику воина неожиданно помолодело – разгладились морщины, посветлела выдубленная ветрами кожа, зато глаза ратника показались Бжестрову выцветшими и словно бы присыпанными пеплом.

На Олдера же вообще было невозможно смотреть из-за внезапно ожившего рунического узора. Черные и красные линии рисунка, налившись непонятной силой, то тяжело пульсировали, а то и вовсе лениво шевелились – в точности так, как двигаются сытые змеи…

– Что… Это?.. – онемевшие губы шевелились с трудом, да и шепот Ставгара был почти неслышен, но Остен все же разобрал эти слова, невзирая на отчаянный клекот беркута.

– Не сейчас, Владетель. Потом, – и тут в руке тысячника блеснул нож, птичий крик оборвался на самой высокой ноте, а на лицо и грудь Бжестрова щедро закапала кровь убитой птицы. Горячая и липкая, она тут же растекалась по коже пленника, а Остен, дождавшись когда тело оцепеневшего из-за действия зелья Владетеля покроется узором из алых дорожек, взял из рук помощника уже бездыханного беркута и, одним взмахом ножа вскрыв грудную клетку птицы, извлек из нее сердце. После же, присев на корточки, положил свою добычу на грудь Бжестрову и принялся водить ножом по его коже, точно вычерчивая на ней очередную руническую вязь.

Хотя каждый взмах остро отточенного лезвия глубоко ранил лежащего в колдовском круге Ставгара, тот не чувствовал боли – лишь ощущал, как нож Остена вспарывает кожу на груди, как его, выступающая из этих порезов кровь тут же смешивается с еще не остывшей кровью птицы… Несмотря на затуманившееся сознание, Бжестров понимал, что с ним происходит что-то неправильное и зловещее, но противиться этому не мог, да и смысл действий колдуна ускользал от Владетеля. Произносимый же Остеном хриплый и гортанный речитатив казался и вовсе словами безумца:

– Заклинаю ночью и огнем, приказываю ветром и небом. Подобное к подобному, именуемое к именуемому, кровь смешается с кровью, два сердца сольются в одно, и душа соединиться с душою. По слову моему двое станут одним – разум прежний, но в теле новом…

При последних словах нож Остена впился в грудь Бжестрова настолько глубоко, что тот дернулся от пронзившей его боли, а потом птичье сердце судорожно сжалось, словно бы пытаясь прогнать кровь по навеки отделенным от него сосудам… Затихло на миг, а после ударило вновь, и намного сильнее, чем прежде… А потом еще… И еще…

Охвативший Ставгара ужас сковал его не хуже цепей, а мертвое сердце беркута меж тем продолжало биться в такт человеческому, с каждым ударом словно бы врастая в грудь Владетеля:

– Нет… – едва слышно прошептал Ставгар, но Остен склонил над ним искаженное чудовищным напряжением лицо, и хрипло произнес:

– По слову моему обретешь крылья! – И, распрямившись, ударил Бжестрова ножом в грудь, метя в оживленное его же колдовством птичье сердце.

В тот же миг Владетеля пронзила острая боль – казалось, колдун вместе с сердцем беркута пробил и его собственное, но, послушное колдовству, оно продолжало биться, и с каждым его ударом боль становилось сильнее и распространялась дальше, охватывая все тело. Словно бы невидимые руки принялись ломать и скручивать кости бьющегося в колдовском круге Ставгара, рвать его мышцы и жилы, сминать внутренности в тугой, сочащийся кровью комок. Терпеть такую муку было выше человеческих сил, но колдовство амэнского тысячника по-прежнему держало крепко, и единственное, над чем Владетель вновь обрел власть, был его собственный, нежданно вернувшийся голос. И Бжестров, не помня себя, заходился криком до тех пор, пока сорванный им голос не перешел в сиплый вой, а боль все не утихала – ломала, корежила, жгла огнем…

А потом, среди багровых и черных всполохов Бжестрову вновь привиделся Остен – склонившись над Владетелем, он еще раз внимательно всмотрелся в лицо своей жертвы – так, словно искал лишь ведомые ему одному знаки, а потом коснулся пальцами лба Ставгара и произнес:

– Теперь можно. Спи!..

И в тот же миг Бжестров провалился в непроницаемую черноту, в которой не было места ни мыслям, ни боли.

Ставгар не мог точно сказать, когда безликое и темное ничто, поглотившее его сознание, сменилось размытыми и путанными сновидениями. В них причудливо смешались времена и рвалась привычная нить событий, а к собственным воспоминаниям Владетеля теперь примешивались еще и иные, да только он никак не мог отличить одни от других.

Вот амэнцы вновь вжимают его в грязь на том, трижды проклятом поле, вот он парит высоко в небе, раскинув темные широкие крылья, а потом камнем падает вниз, чтобы прижать к своей груди пытающуюся ускользнуть от него Эрку… Вот лицо рассказывающего о нарушенном договоре отца словно подергивается дымкой, а его черты начинают плыть и меняться, и уже не родитель, а Остен смотрит на Бжестрова с холодной и едкой усмешкой… А потом вновь охота – и азарт смешивается с рвущим нутро голодом, и хрустит в лапах сломанный позвоночник пойманного зайца, и рвется из горла не победный крик, а птичий клекот…

Видения шли непрерывной чередою – они смешивались, прорастали друг в друга, сплетались в густую сеть, и Ставгар никак не мог разорвать ее, чтобы остановить этот чудовищный хоровод и, наконец, проснуться.

Но, к счастью, ничто не длится вечно – и постепенно укутавшая разум Владетеля пелена начала истончаться и редеть. Видения становились все более зыбкими, а до Ставгара начали доходить звуки и запахи окружающего мира. Необычно резкие, беспокоящие, бередящие уснувшие было чувства. Запах кожи и свежих опилок, шаги, и до отвращения знакомый, хрипловатый голос тысячника.

– Посмотри, Антар – настоящий красавец! Перышко к перышку, а какие мощные лапы… Наш князь, заполучив такой подарок, на долгое время позабудет об иных забавах.

Вот только собеседник Остена отнюдь не разделял его настроений, и потому лишь тихо проворчал в ответ:

– Забудет, как же… Вот, не приведи Семерка, клюнет этот малохольный Владыку в лоб, а виноватым сделают тебя, глава.

«О ком они говорят?» – подумалось сбитому с толку бесконечными видениями, еще не до конца пришедшему в себя Ставгару, а Остен, меж тем, спокойно возразил не согласному с ним спорщику:

– Полно тебе, Антар. Уж кто-кто, а князь Арвиген умеет обращаться и с птицами, и с заговорщиками. Вряд ли нашего Владыку можно клюнуть без его собственного на то согласия. Да и само колдовство удалось на славу – когда еще мне выпадет возможность проверить то, что осталось в прадедовских записях.

– Колдовство знатное, не спорю, да только мне, как Чуюшему, слишком хорошо видно, чего тебе стоила эта ворожба, глава.

В этот раз в словах собеседника Остена чувствовался тихий упрек, и тысячник тут же остановил речь слишком уж много позволившего себе Антара.

– Что сделано, то сделано. И жалеть о содеянном я не собираюсь! – в голосе Олдера точно металл лязгнул, а окончательно смущенный разговором амэнцев Бжестров наконец-то нашел в себе силы разлепить непослушные веки… Лишь для того, чтобы через несколько мгновений вновь сомкнуть их крепче прежнего, решив, что по-прежнему находится под влиянием одурманивающего зелья.

Окружающий его мир так и не вернул привычных очертаний, и даже более того – исказился пуще прежнего, но при этом обрел необычайную, невозможную для человеческих глаз четкость. Ставгар увидел, что теперь очутился в самой середине круглой, с узкими окнами-бойницами, залы, пол которой был густо усеян толстым слоем опилок. Сам Владетель при этом сидел на каком-то непонятном возвышении, а стоящий перед ним Остен хоть и выглядел постаревшим лет на пять и осунувшимся – точно после тяжелой болезни, зато оборотился теперь всамделишным великаном. Таким же гигантом смотрелся и стоящий подле тысячника пожилой «Карающий»… Но ведь такое невозможно – люди, какими бы колдунами они ни были, не вырастают в одночасье, а, значит, его, Ставгара, снова морочат, пугая видениями.

– Я не морочу тебя, Владетель. Просто ты сам теперь изменился и видишь все иначе, чем прежде, – произнес Остен, точно прочитав мысли Бжестрова, и тот вновь раскрыл глаза. Огляделся, все еще недоумевая… Он изменился?.. Но в чем?..

Ответ Ставгар вновь получил от тысячника – вначале Олдер, лукаво прищурившись, лишь молча наблюдал за тщетными потугами Владетеля разобраться что к чему, а потом устало вздохнул и, вытащив из кармана небольшое бронзовое зеркальце (перед таким обычно что амэнцы, что крейговцы скоблят в походах отросшую на лице щетину), поднес его к Бжестрову.

В полированном металле высмотреть можно не так чтобы много, но уж человечье лицо от птичьей головы отличить можно запросто, а, между тем, в зеркальце отражалась именно птица – хищно загнутый клюв, тревожные, янтарного цвета глаза, бурое оперенье…

В один миг все подробности недавно пережитого ритуала обрушились на Ставгара с новой силой, обретая в этот раз и смысл, и значение. Отчаянный клекот пойманного беркута, оживленное колдовством сердце, слова произносимого Остеном заклинания сложились воедино, показав неприглядную правду. Проклятый тысячник отнял у него человеческий облик и, словно бы в насмешку, обратил в птицу, являющуюся символом рода Бжестров!..

Слепая, нечеловеческая ярость в одно мгновение затопила сознание Ставгара и бросила Владетеля вперед – на руку обидчика. Вцепиться когтями в прочную, толстую кожу перчатки и рвать ее клювом, добраться до уязвимой людской плоти и, терзая ее, выместить все злобное негодование, что заполнило сердце: в эти мгновения у Бжестрова не осталось иных желаний, но Остен, словно бы предвидя такой исход, сбросил перчатку как только ее коснулись – загнутые птичьи когти, и беркут полетел со своею тщетной добычей вниз – на толстый слой опилок.

Оказавшись на полу, птица в бессильной злобе несколько раз ударила клювом перчатку, превращая ее в бесполезные лохмотья, а потом вскинула голову и недобро посмотрела на «Карающих». Взгляд беркута не обещал амэнцам ничего хорошего, и Антар поспешил отступить назад, а разгневанная птица тут же двинулась за ним – неловкие пробежки и прыжки, распахнутые для равновесия крылья вкупе со злобным клекотом не хуже слов поясняли намерения зачарованного Владетеля.

– Эй, Бжестров, потише! Я уже впечатлился тем, какая грозная пташка из тебя получилась, – Олдер, вслед за Антаром, тоже сделал пару шагов назад, но в глазах тысячника искрился смех, и это лишь еще больше раззадорило Ставгара, но увы: при очередном прыжке Бжестров выяснил, что дальше его не пускает свитый из жил шнур, привязанный к опутенкам на ногах. Расправив крылья, беркут замер на месте, не сводя настороженного взгляда с «Карающих», а Остен, перестав улыбаться, сказал:

– Отныне ты больше не Владетель, а ловчая птица, чье место на соколятне нашего князя. Чем быстрее ты смиришь свою спесь, тем легче тебе будет перенести и все остальное, но одно ты должен запомнить накрепко. Лишь от твоего собственного поведения зависит, как я стану к тебе относиться – как к неразумной твари, или как к человеку.

Кивнув неподвижного замершему Антару, Остен вышел из залы, не удостоив больше Бжестрова ни взглядом, ни словом.

…Последующие несколько суток зачарованный Владетель провел в полном одиночестве, без пищи и воды. Разорвать привязанный к лапам шнур так и не вышло, и все, что оставалось Ставгару – устроиться подальше от двери, до предела натянув сдерживающий его повод. Все свое отчаяние, весь гнев на изменившего его колдуна Владетель выплеснул в первый же день, и теперь им овладела глубочайшая апатия. Еще недавно такие яркие стремления и чувства словно бы выцвели и растворились в воцарившейся под сердцем пустоте, и теперь Бжестров коротал часы почти в полной неподвижности. На сооруженную в зале, приспособленную для птичьих нужд, присаду Ставгар не обращал даже малейшего внимания, зато часто смотрел на открывающийся ему с облюбованного места клочок неба. Дни стояли ясные и сухие, но созерцание бегущих по бездонной синеве облаков или скользящего по полу и золотившего опилки солнечного луча не приносило Бжестрову успокоения, а лишь еще больше растравляло душу. Своим колдовством тысячник создал для него темницу, побег из которой был просто невозможен. Одним махом лишил всего – имени, речи, облика, но при этом оставил память и жизнь… Вот только зачем ему такое существование?

Ответа на этот вопрос Ставгар не находил, зато почти сразу же заметил, что за ним непрестанно наблюдают – в забранном густою решеткой оконце то и дело появлялось лицо неусыпно караулящего пернатого пленника Антара, но Бжестров не удостаивал его даже ответного взгляда. Что толку прожигать ненавистного тюремщика глазами, если даже сказать уже ничего можешь, а разгневанный птичий клекот вызовет у «Карающего» лишь слабую улыбку…

Цель же устроенной ему голодовки была ясна Владетелю с самого начала. В своей теперь уже прошлой – человеческой – жизни Ставгар более иных, подходящих для Высоких, забав, любил соколиную охоту и хорошо знал, как приучают к хозяину ловчих птиц.

Вначале пойманный молодняк морят голодом и не дают спать, а когда истощение и усталость того же ястреба или сокола дойдут до предела, прикармливают птиц мясом с руки, до тех пор, пока они не станут послушными человеческой воле. Древний и жестокий, но от этого не менее действенный способ применялся везде и всегда, но разве мог Бжестров, наблюдая за тем, как сокол бьет в воздухе цаплю, хоть на миг представить, что придет время, когда так будут приручать его самого?.. И если в своем, оставшимся прежним, разуме Ставгар не сомневался, то измененное тело во всем следовало привычкам беркута – одна растерзанная перчатка чего стоит! И это только начало, а если новая натура станет сильнее? Сможет ли он хоть немного сдерживать себя?

В таких невеселых размышлениях прошло несколько дней, а потом Ставгара вновь посетил Остен. Причем, в качестве гостинца тысячник вполне ожидаемо принес сырое мясо.

– Ну что, Владетель, обедать будешь?

От освежеванной заячьей тушки исходил будоражащий кровь запах свежей дичины, и Бжестрову нестерпимо захотелось впиться в принесенное ему угощение когтями и клювом, ощутить вкус нежного мяса… Но, пересилив разом взбунтовавшиеся чувства, Владетель так и не сдвинулся со своего излюбленного места. Лишь прикрыл глаза, дабы не видеть искушающую его дичь, а Остен недовольно качнул головой.

– Я знаю, что непривычно, но пойми – людская пища более тебе не подходит. Теперь от нее не будет никакого проку. Один вред.

Тысячник замолчал, выразительно глядя на устроившуюся прямо на полу птицу, но беркут в его сторону даже головы не повернул, и Остен, подойдя ближе, положил мясо прямо перед птицей.

– Послушай, Владетель, если бы я хотел позлорадствовать, то притащил бы тебе вместо обеда пару-тройку крыс: уж чего-чего, а этого добра в крепости хватает. Но я просто хочу, чтобы ты поел.

В этот раз Ставгар, повернув голову, коротко взглянул на тысячника, но тут же отвернулся вновь, а Олдер разом помрачнел:

– Я ведь уже говорил, Бжестров, что у тебя есть два пути. Либо ты ведешь себя разумно, либо я буду обращаться с тобой, как с бессмысленной тварью. Если ты не возьмешься за еду сам, тебя станут кормить насильно. Ты этого добиваешься?

На такое, слитое с предупреждением, увещевание беркут ответил презрительным криком, и Остен, вздохнув, позвал караулящего у дверей Антара.

– Иди сюда, помоги мне – наша пташка опять показывает свой норов!

…Немедля появившийся по зову тысячника «Карающий» попытался подойти к беркуту с другого бока, и Ставгар, смекнув, что его хотят загнать в угол, поспешил вывернуться из клещей, отбежав в третью сторону на всю длину привязанного к ногам повода. Во время этого маневра ему пришлось на миг повернуться к загонщикам хвостом – рука Антара тут же скользнула по встопорщенному птичьему оперенью, а Ставгар, ведомый уже чувствами и навыками беркута, немедля перевернулся на спину, выставив перед собою грозные когти.

Совладать с разъяренной птицей, чей клюв с одного удара дробит позвоночник зайцу, непросто, но амэнцы нашли выход и на этот раз. На беркута полетела мешковина – укутав птицу с головой, она на короткий миг заставила Бжестрова отвлечься от действий врагов, а «Карающие» в этот раз не упустили представившейся им возможности.

Несмотря на отчаянный клекот и окровавленную руку Антара – Ставгар таки умудрился поквитаться хотя бы с одним обидчиком, и даже толстая кожа перчаток «Карающего» не спасла – крылья упрямой птицы оказались спеленуты все той же мешковиной, а ноги обездвижены кожаными ремнями. Антар, недовольно бурча под нос тихие ругательства, теперь удерживал все еще недовольно клекочущего беркута в нужном для кормления положении, а Остен занялся отвергнутой Ставгаром дичью. Принеся плошку воды и напластовав снятую с заячьего бедра мышцу на маленькие куски, тысячник насадил одну мясную полоску на тонкую деревянную палочку и, обмакнув ее в воду, прищурившись посмотрел на своего пернатого пленника.

– Ну что, начнем трапезничать? Как там крестьянки в селах говорят – за мамку, за татку, за деда с бабкой?

Возмущенный крик беркута стал ответом на эту, более чем неудачную, с точки зрения Ставгара, шутку, а тысячник, перехватив птицу за раскрытый клюв, аккуратно пропихнул ей в глотку заранее заготовленный кусок мяса, который волей-неволей пришлось глотать.

– Вот и славно. Будем считать, что первую ложку ты съел за вашего князя Лезмета. А вот следующая будет… – выбирая, какую мясную полоску насадить на прут в этот раз, Остен ненадолго замолк, но потом, определившись с выбором, произнес, – за нашего Владыку Арвигена, – и в клюв беркуту быстро пропихнули еще один кусок дичины…

Далее все пошло уже по накатанной, и как ни противился Бжестров подобному кормлению, как ни сверкал сердито глазами на своих мучителей, в течение следующего получаса ему пришлось откушать мяса не только за князей всего Ирия, но еще и за Антара, за самого тысячника, и даже за своего родителя, вырастившего столь непутевого сына. Единственной, кого ни разу не упомянули во время этой принудительной трапезы, была Лесовичка, но Ставгар и без этого был унижен до крайности, а горечь от собственного бессилия мешалась в его естестве с ощущением ленивой сытости, да и сам вкус сырого мяса не вызывал в нем более отвращения, и это пугало Владетеля, подтверждая его худшие подозрения. Птичье тело жило собственными устремлениями и вкусами, не имеющими ничего общего с человеческими.

Олдер

Когда дверь за вышедшими в коридор воинами закрылась, Антар, еще раз взглянув в забранное решеткой оконце на замершего в углу беркута, со вздохом повернулся к поигрывающему ключами тысячнику.

– Эти слова… были лишними, глава. Крейговец никогда не простит тебе такой насмешки.

Вместо ответа Остен, подбросив ключи высоко вверх, поймал их левой рукой, и лишь потом посмотрел на Чующего. Без гнева, но с усмешкой.

– Бжестров и так ненавидит меня за свой нынешний облик – его очередная обида ничего не изменит, Антар.

Но Чующий, услыхав такой ответ, лишь нахмурился пуще прежнего.

– Тогда запечатайте свое заклятье глава. Не играйте с огнем – если ненависть крейговца так велика, то он опасен, даже будучи птицей. Ну, а если Владетель вернет себе человеческий облик, то все может обернуться совсем худо. Он будет мстить, глава. И мстить жестоко.

Высказав свои опасения, Антар покаянно опустил голову – пожилой воин чувствовал, что, указывая Остену, ступил на слишком уж зыбкую почву, но тысячник остался таким же спокойным, как и раньше. Разве что едкая усмешка более не кривила его губы.

– Нет, Антар. Мне, конечно, отрадно, что ты так переживаешь за мою шкуру – у какого еще колдуна сыщется столь преданный ему Чующий – но ничего менять не буду. Если у Бжестрова хватит смекалки найти оставленную для него лазейку и людей, что смогут ему помочь, я лишь порадуюсь достойному противнику. Сам знаешь, какая шваль окружает меня в последнее время… Ну, а если Ставгар так и не начнет думать головой, то у Владыки Арвигена появится новая любимая игрушка. Как видишь, я останусь в выгоде в любом случае. – Остен, тряхнув головой, направился прочь от двери, а Чующий молча последовал за своим главой.

На самом деле, разыгрывая представление с принудительным кормлением своего теперь уже пернатого пленника, тысячник преследовал не одну, а сразу несколько целей. Первая лежала на поверхности и была проста – дальнейшая голодовка беркута была крайне нежелательной, так что птицу действительно следовало накормить. Вторая заключалась в том, чтобы Ставгар перестал бунтовать против своего нового тела и начал прислушиваться к полученным вместе с ним навыкам и инстинктам, ну а третья… Владетелю следовало раз и навсегда уяснить, что выполнение приказа Остена для его самолюбия обойдется много дешевле, чем очередное неповиновение. Для тысячника не составит труда повернуть ситуацию так, что Ставгар триста раз успеет пожалеть о своей непокорности!

Расчет Олдера оказался верным – в течении следующих дней к принудительному кормлению ему пришлось прибегнуть еще два раза, зато потом, когда тысячник, зайдя к пленнику, положил перед птицей очередного освежеванного зайца, беркут, помедлив немного, придавил когтистой лапой гостинец и принялся клювом отрывать от тушки куски мяса. Ну, а то, что делал он это нарочито медленно и словно бы нехотя, да еще, время от времени, награждал наблюдающего за трапезой тысячника полными ненависти взглядами, было уже не так уж и важно. Тем более, что впереди перед Остеном стояла более сложная задача, а в Кабаний Клык примчался очередной гонец с посланием от Владыки Арвигена.

Очередное княжеское письмо было много пространнее и гораздо ласковее прежнего. Арвиген просил Олдера не брать дурного в голову из-за резких слов убогого, чрезмерно ворчливого старика, ведь он всегда был и остается лучшим полководцем Владыки, и этого ничто не изменит.

А еще Арвиген рад, что к его тысячнику вернулась способность шутить, утерянная им напрочь после гибели жены. У Остена еще будет возможность проявить эту, заново обретенную способность, по своем приезде в Милест на Праздник Свечей, а пока он волен вернуться к себе в имения. Князь не забыл, что после похода на Крейг тысячник остался без положенного отпуска, так что теперь у него будет несколько месяцев, дабы восстановить силы. Тем более, что на границах Амэна царит покой. Беркута же у него заберет и привезет в Милест уже отправленный в Кабаний Клык тысячник «Доблестных».

На этом, собственно, почти все указания князя и заканчивались, ведь далее начинались расспросы. Каков нравом новообращенный беркут? Оправился ли уже от совершенного чародейства? Каков его вес? В хорошем ли состоянии когти и перья? Встал ли он уже на крыло? Достаточно ли злобен? Схож ли характер беркута с прежним – человеческим? Каковы его пристрастия в пище?..

Вопросов было еще множество – Арвиген, казалось, желал узнать о своей будущей игрушке все возможное и невозможное, а еще желал усмирить беркута лично.

Об этом говорила добавленная в конце приписка о том, что птицу, даже в случае непослушания, нельзя строго наказывать или касаться ее какой-либо магией. Воспитанием Владетеля… Да именно так Арвиген и собирался назвать своего ловчего беркута, будем заниматься лишь он сам. Задача же тысячников – сберечь птицу живой и здоровой.

Дочитав послание, Остен только и смог, что невесело покачать головой. Характер Арвигена он знал не понаслышке, так что притворная ласковость письма тысячника не обманула. Убрав все иносказания и витиеватости, Остен перевел слова Владыки, как – прочь с глаз моих до зимы. Князь вполне оценил то, как Олдер справился с поставленной перед ним задачей, да и сама идея обзавестись обладающей человеческим разумом птицей пришлась Арвигену по душе, но это совсем не означало, что в будущем князь не припомнит тысячнику его самовольства и не задаст ему еще более сложную задачу… Но это будем потом, не сейчас…

Оставшиеся до прибытия долженствующих забрать беркута посланцев князя Остен потратил на то, чтобы принудить Ставгара использовать данные ему крылья по назначению. Это оказалось и сложно, и легко одновременно, ведь Владетель, очевидно таки смекнув, каким благом для него может оказаться полет, хотя и не особо противился требованиям Остена, но зато всячески пытался отомстить тысячнику и Антару.

Теперь беркут коротал часы не на усыпанном опилками полу, а на заготовленной ранее присаде или на подоконнике. Сердито нахохлившаяся птица не сводила немигающих желтых глаз с двери в свою темницу, терпеливо дожидаясь того момента, когда один из тюремщиков решит его навестить.

Первой жертвой изменившейся тактики беркута оказался Антар – войдя в камеру с новой порцией еды, он недоуменно огляделся, не увидев птицу на привычном месте… И едва не остался без глаза. Устроившийся на подоконнике Ставгар атаковал «Карающего» стремительно и бесшумно, и спасло Антара лишь то, что это была первая охота едва вставшего на крыло беркута – Владетель просто-напросто промахнулся. Крыло хлестнуло воина по лицу, кривые когти проехались по плечу, разрывая рукав стеганой зимней куртки…

Антар, выронив принесенного на обед пленнику цыпленка, поспешил стряхнуть с себя беркута и без лишних слов ретировался из Ставгаровой темницы, захлопнув дверь перед вновь изготовившейся к атаке птицей… Впрочем, на следующий день пожилой воин появился снова – гордость, а может, и какие то иные соображения не позволили ему просить тысячника об избавлении от порученной ему обязанности. Правда, теперь Антар обращался с беркутом с крайней осторожностью и опаской…

А вот в ухватках Остена ничего не изменилось – он по-прежнему входил в выделенный Ставгару закуток без всякой опаски, но его беспечность была лишь маской, за которой прятались скорость и нешуточная сноровка. Когда беркут в первый раз кинулся на тысячника, то не смог задеть его даже кончиком когтя – Остен ушел с линии его атаки в последнее мгновение и словно бы без всяких усилий, да еще и уязвил Ставгара новой насмешкой:

– Какой же ты медлительный… Боюсь, даже в человеческом облике охотник из тебя был неважный!

Неделю назад беркут ответил бы на такое обвинение разгневанным клекотом, но теперь все было иначе – взъерошенная птица снова напала. Ставгару казалось, что уж теперь-то он не промахнется и вцепится когтями в ненавистное лицо, но в последний миг воздух вокруг тысячника задрожал эдаким маревом, силуэт Остена поплыл, утрачивая четкие очертания… И ровно через один удар сердца перед беркутом оказалось сразу два тысячника. Времени на выбор у Ставгара просто не было – он кинулся на ту мишень, которую счел настоящей, но его когти поймали лишь пустоту. Атака захлебнулась – не имея возможности маневра, беркут повалился на опилки встопорщенной и очень сердитой кучей перьев, а тысячник нарочито скорбно вздохнул:

– Это был простой отвод глаз… И когда ты уже хоть чему-то научишься, крейговец?

Ответить Ставгар, понятное дело, не мог… Да только признать, что с амэнским колдуном ему никак не тягаться, было выше отпущенных Владетелю сил, так что теперь большую часть времени он тратил на все новые и новые попытки найти у тысячника слабое место. Но, несмотря на все усилия, хотя бы немного зацепить ненавистного Остена у Бжестрова получилось лишь один-единственный раз, да и месть эта не принесла никакого удовольствия. Остен, зажимая распоротое до крови, несмотря на перчатку, запястье, лишь поморщился, и устало заметил:

– Ну и дурной же у тебя норов, Владетель… И когда только наиграешься?

И уже готовый праздновать победу Ставгар неожиданно ощутил жгучий стыд…

Меж тем время неуклонно бежало вперед, приближая приезд посланного за беркутом тысячника «Доблестных». Олдер, подозревая, что Арвиген вряд ли открыл своему посланцу всю правду о крейговском пленнике и тот вряд ли привезет необходимое, приказал изготовить для беркута клетку. Продолговатый ящик с двумя дверками-заслонками и стенками из прочных деревянных плашек был снабжен по краям двумя ручками и должен был послужить переноской для строптивой птицы – ограничивая беркута в движении клетка, одновременно, была призвана сберечь его оперение в целости и сохранности. Отнюдь не лишняя мера, учитывая самоубийственные кульбиты зачарованного Владетеля. А Остен за последние дни насмотрелся на них вдосталь.

Работа была закончена в три дня, а уже на следующие утро несший дозор на одной из башен Кабаньего Клыка «Карающий» доложил о приближающимся к крепости отряде. Услыхав новости, Остен не поленился сам подняться и наверх – прикрывшись рукой от солнца, он несколько мгновений всматривался в приближающийся конников, а затем, разобрав таки родовой герб на развевающимся над воинами штандарте, довольно хмыкнул и спустился вниз. Пора было приготовить беркута к путешествию.

Завидя клетку, Ставгар попробовал было воспротивиться, но Остен пресек его бунт в зародыше, а когда беркут оказался заперт в своем новом узилище, склонился к клетке и торопливо прошептал:

– В Милест тебя повезет тысячник Ревинар. Он из Знающих, но норов у него такой же дурной и вспыльчивый, как и у тебя. Если начнешь, наконец, думать головой, то смекнешь, что тебе надо делать… И еще – любой Одаренный всегда отличит природное от сотворенного…

Недовольство Арвигена летним походом коснулось лишь Олдера, обойдя Ревинара стороной – пока Остен поджидал Бжестрова в Кабаньем Клыке, тысячник «Доблестных» наслаждался жизнью в столице, и теперь притащил весь блеск и всю спесь Милеста аккурат на границу Амэна и Крейга. Оправившегося от раны и заметно посвежевшего за эти месяцы Ревинара сопровождали не «Доблестные», а его собственные – вооруженные до зубов и несущие на плащах герб хозяина – слуги. Сам же тысячник, отбросив воинскую куртку подальше, был разодет в соответствии со вкусами обитающих в Милесте благородных – богато украшенное мехом и золотым шитьем платье, цепь на шее и перстни на пальцах…

Всем своим видом Ревинар словно бы хотел подчеркнуть разность своего и остеновского положений. Это в последнем походе они были боевыми товарищами, что делили поровну и опасности, и ратную славу. Теперь же один из них оказался почти что в опале, и «Доблестный» искренне считал, что стоит теперь выше вынужденного гнить на дальней границе Олдера. Более того – если кривоплечий тысячник не хочет сидеть в этой дыре вечно, ему следует выступить в качестве просителя, дабы Ревинар замолвил за него словечко…

Мысль о том, что гордец Остен теперь должен будет искать его расположения, грела главу «Доблестных» не хуже огня в камине, да только встретивший гостей во внутреннем дворе крепости Олдер всю эту показную пышность словно бы и не заметил. Лишь глядя на едущего по правую руку от Ревинара, всадника, едва заметно скривился – так, точно раскусил что-то невероятно кислое. «Доблестный» потащил за собою в это путешествие еще и племянника – избалованного столичной жизнью и донельзя спесивого юнца… Вернее, это для Остена Мелир был самоуверенным молокососом, а для Ревинара и его приятелей «обладающим большими задатками и способностями Одаренным». Мелир действительно владел немалой колдовской силой, но, служа под крылышком любящего дяди, слишком привык к тому, что все достается ему легко и просто. Парень искренне считал себя избранником судьбы, и думал, что жизнь так и будет стелиться под его ноги, точно ковер, а воинская слава придет к нему сама собой – очень опасное заблуждение, как для обычного смертного, так и для колдуна…

Что же до Остена, то он мог простить многое, но только не спесивую дурь, а потому во время последнего похода тысячник посоветовал Ревинару сделать так, чтобы Мелир не попадался ему, Олдеру, на глаза – а то ведь может и пришибить сгоряча юное дарование, если оно вновь полезет туда, куда его не просят. «Доблестный» тогда хоть и упрекнул Остена в предвзятости, но его совету последовал, держа племянника подальше как от военных советов, так и от главы «Карающих», и то, что теперь Ревинар притащил Мелира за собой означало одно – приехавшим за пленником посланцам князя не известно не только о птице, но и о том, что Олдер прощен Владыкой Арвигеном.

Улыбка, осветившая в этот миг лицо Остена, была такой людоедской, что стоящий неподалеку от своего главы Антар вздрогнул и отвел взгляд. Гости же, пытаясь сохранить надменный вид, смотрели мимо кривоплечего тысячника, а потому не заметили опасности.

Молчание между тем затягивалось – скрестив руки на груди, Остен, стоял у входа в оружейную, всем своим видом показывал, что не собирается первым рассыпаться в любезностях, и Ревинар, вздохнув, заговорил:

– Рад видеть тебя в здравии, Остен. Я и мой племянник прибыли сюда по воле Владыки.

Брови Олдера сошлись на переносье:

– И тебе здоровья, Ревинар. Кстати, что тебя задержало в пути – я ожидал вашего появления еще с позавчерашнего дня.

Тон Остена был сух до невозможности, и «Доблестный» досадливо поморщился. Ох, совсем не такого приема он ожидал от опального тысячника, но и идти на попятную было уже поздно:

– Мы приехали бы раньше, если б не проклятая распутица. Дороги теперь больше напоминают болота.

– Не без этого, – не меняясь в лице, Олдер согласно кивнул, подтверждая слова по-прежнему восседающего в украшенном серебряными накладками седле Ревинара. И тут же сделал приглашающий, истинно княжеский, жест рукой.

– Отдохнете с дороги? Да и лошади ваши устали… – произнесено это было так, что Ревинар мгновенно ощутил тебя просителем у трона Владыки. Даром, что сам он на коне и в золоте, а Олдер – на земле, в потертой куртке «Карающих»… Треклятый кривоплечий! Как у него это получается?.. Хорошее настроение покинуло «Доблестного» в одно мгновение, к тому же его посетила очень неприятная мысль. Остен знает что-то, чего сам он не учел. Находиться в крепости расхотелось совершенно.

– Нет. Мы и так задержались в пути, и теперь нам следует наверстать упущенное. Владыка не должен ждать… – отказ Ревинара звучал вполне вежливо, но тут, неожиданно, его перебил Мелир.

– Дядя прав. Князь Арвиген весьма раздосадован твоим, Остен, промедлением. К тому же, наши лошади не слишком устали, а я предпочту ночевать в Ренторе, чем в этом клоповнике, который именуют крепостью лишь по недоразумению.

Снующие по двору по каким-то хозяйственным нуждам «Карающие» – дел в это утро оказалось почему-то многовато, и все были срочными – после дерзких слов прибывшего из столицы юнца напряглись, точно готовые сорваться с поводков борзые. Ревинар же подавился воздухом и глухо закашлялся. В это мгновение он горько пожалел о том, что Мелир за всю жизнь ни разу не получил розог. Нет, его племянник, конечно, щедро одарен Мечником, но начинать открытое противостояние с Остеном, да еще так по-глупому… Уж кто-кто, а Ревинар знал, к чему это может привести. «Доблестный» уже открыл рот, собираясь загладить грубость Мелира, но Олдер его опередил.

– Разве наш князь дозволял тебе, Мелир, говорить от своего имени? Если нет, то лучше придержи язык – Владыка Арвиген не любит самопровозглашенных толкователей своего настроения. Что же до клоповника, то ты совершенно зря опасаешься за свою драгоценную шкуру – крейговцы усмирены и не смогут пить твою высокородную кровь.

Слова Остена хлестали не хуже плетей – щеки Мелира мгновенно стали алыми, точно утренняя заря от бросившейся в лицо крови, но достойный ответ он сразу найти не смог:

– Остен, я не позволю… Ты не должен…

Закончить предложения парень так и не смог – Ревинар, с силой сжав плечо племянника, разом оборвал его метания.

– Мелир слишком молод и горяч – этот порок пройдет со временем. Более того – я сам прослежу, чтоб такого впредь не повторялось. Не держи на него обиду, Олдер.

– На дураков не обижаются, – усмехнулся Остен, все еще не сводя взгляда с по-прежнему красного от ярости и стыда Мелира, а потом повернулся к замершим у входа «Карающим»:

– Посланники Владыки слишком торопятся – вынесите клетку.

Воины бесшумными тенями метнулись в проход за спиной Олдера, а сбитый с толку приказом кривоплечего тысячника Ревинар удивленно поднял брови.

– Клетку?.. Я не ослышался?

Остен ответил ему каменным выражением лица, а еще через несколько мгновений «Доблестный» уверился, что не ослышался – во двор действительно вынесли дорожную клетку, в которой, сердито нахохлившись, восседал беркут. Птица была очень крупной, с необычайно мощными лапами и клювом, а взгляд ее желтых глаз был до крайности злым – на какой то миг Ревинар даже порадовался тому, что его и птицу разделяют прочные прутья клетки, но потом растерянность накатила на него с новой силой.

– Что это, Остен? Мы должны забрать у тебя Владетеля… Крейговского Беркута…

– Не пойму, что тебя смущает, Ревинар – приказ Владыки я выполнил в точности, – лицо Остена по-прежнему оставалось невозмутимым, но в глазах плясало с трудом скрываемое веселье – он явно наслаждался растерянностью княжьих посланников и своим розыгрышем… Вот только розыгрышем ли? Не обезумел же тысячник настолько, чтобы насмехаться над волей амэнского князя?

Пока Ревинар пытался ухватить смутно забрезжившую в его мозгу догадку, Мелир, сам не свой от еле сдерживаемой злости на невозмутимого Остена, прошипел:

– Это переходит все допустимое. Подсунуть вместо Владетеля паршивый комок перьев! Это…

– Молчи, – оборвал негодующего племянника Ревинар. Вновь переведя взгляд с Остена на беркута, он увидел, как заточенный в клетку пернатый пленник при последних словах Мелира вздрогнул всем телом и повернулся в сторону оскорбителя. Казалось, птица уловила смысл человеческих слов…

Повинуясь озарившей его догадке, Ревинар торопливо прочертил перед лицом знак, позволяющий видеть скрытое – сидящего в клетке беркута словно бы окутала густая, скрадывающая очертания птицы дымка, в которой через миг проявилось призрачное человеческое лицо. Колдовской туман клубился – и черты зачарованного человека, едва обозначившись, тут же исчезали, но Ревинар различил и сжатые в тонкую нитку губы, и прямой, с небольшой горбинкой – точно от перелома – нос, и полный холодной, неизбывной ненависти взгляд…

Мгновенно развеяв чары, «Доблестный» повернулся к Остену.

– Невероятно… Я слышал, что пережить подобное изменение удавалось лишь одному из ста.

– Осознание сего обстоятельства вряд ли осчастливит Владетеля Бжестрова, – тихо ответил Ревинару Остен – веселье из его глаз уже ушло, сменившись застарелой усталостью. – И, предваряя твой вопрос: он полностью сохранил разум, поэтому пусть Мелир поостережется в своих высказываниях.

Все еще ошарашенный своим открытием Ревинар согласно кивнул головой – любовь Владыки Арвигена к ловчим птицам не была секретом и для него, так что «Доблестный» оценил задумку кривоплечего тысячника в полной мере. Мелир же, от которого не ускользнули ни действия дяди, ни слова Остена, обижено поджал губы.

– Крейговцы – что обычные, что зачарованные – слишком слабы духом для того, чтобы их опасаться! К тому же, магия легко усмирит даже самого дерзкого из них.

Остен насмешливо прищурился:

– Я оценил твою храбрость, Мелир, да только наш князь запретил использовать магию против этого беркута – Арвиген хочет усмирить его сам.

– Но… – недовольный такой отповедью Мелир попытался было вновь возразить, но Ревинар остановил его взмахом руки.

– Тише, племянник. Владыка действительно приказал мне обращаться с пленником с величайшей осторожностью, и не применять к нему не только колдовство, но и любое иное наказание. Меня, поначалу, удивило такое снисхождение князя к крейговцу, но теперь я его вполне понимаю.

Урезонив племянника, «Доблестный» приказал своим людям взять клетку и пристроить ее на одной из лошадей, а потом развернулся к по-прежнему невозмутимому Остену:

– У меня остался лишь один вопрос – к какой еде приучен этот беркут?

Олдер, услышав такой вопрос, едва заметно усмехнулся:

– Он же охотник, Ревинар, так что я кормил его дичиной. Свежей зайчатиной, если быть совсем уж точным.

«Доблестный» согласно кивнул и, коротко попрощавшись с Остеном направил коня к въездным воротам. За ним, презрительно фыркнув, направился племянник и многочисленное сопровождение. Тысячник же, проводив гостей нарочито равнодушным взглядом, оборотился к сгрудившимся во дворе «Карающим»:

– Ну, что столпились вокруг, словно крестьяне на ярмарке? Или столичных хлыщей никогда не видели?

Услышав сердитый рык своего главы, воины поспешили вернуться к брошенным занятиям, а Остен, не произнеся более ни слова, поднялся в свою комнату. Дело сделано, так что теперь он волен покинуть приграничную крепость, а дальнейшая судьба Бжестрова зависит от его собственной смекалки и спеси «Доблестных».

Подумав, Остен решил оставить часть своих людей в «Кабаньем Клыке» для усиления гарнизона – благо, припасов хватает, а немного поостеречься стоит. Мало ли какой дружок Ставгара решит наведаться к границе в поисках следов сгинувшего приятеля. Вероятность такого была невелика, но и полностью отвергать ее не стоило.

Сам же Остен, отправив своих людей в столичные казармы на зимовку под надзором сотников, намеревался навестить Арлина Неска, дабы вызнать у него все о встреченной им служительнице Малики. Ну, а после гостевания у старого приятеля можно будет вернуться в «Серебряные Тополя», и уже оттуда, списавшись с нужными людьми, заняться поиском вернувшейся из небытия Энейры Ирташ. Олдер рассчитывал, что до зимних праздников успеет и вволю побыть с Дари, и найти необходимые нити, которые привели бы его к дочери давно почившего крейговца. Не ехать же ему в Милест с пустыми руками, в самом деле?

 

Глава 8 КАМУШЕК В ЖЕРНОВАХ

Энейра

Каждая крупица оставшегося до прибытия гонца от Амэнского вельможи времени была теперь на вес золота – убедившись, что Хозяйка Мэлдина, уверовав в мое тщеславие, немного ослабила свой надзор, я не стала терять драгоценные минуты и этим же вечером словно бы случайно оказалась в одном из дальних коридоров святилища. Полутемные, с множеством ниш – они вели в нижние залы и комнатушки послушниц. Здесь особенно сильно ощущалась гнетущая и удушающая атмосфера Мэлдина – пойдя всего треть пути, я внезапно ощутила, что мне действительно нечем дышать, но, справившись с накатившим страхом, быстро забралась в одну из ниш. Ее очень удачно полузакрывала статуя Малики в облике Старухи – в каменном схроне легко было затаиться, уподобившись выслеживающей добычу рыси.

Некоторое время воцарившуюся вокруг тишину нарушал лишь звук изредка срывающихся с потолка капель. Подземные воды насквозь пропитали кладку коридора – от стылого холода и сырости не спасало ни сшитое из толстой шерсти «зимнее» платье, ни плащ, но, к счастью, время я подгадала правильно. Не более чем через четверть часа, вдалеке раздались тихие голоса, и я увидела двух возвращающихся в свои кельи послушниц. Бледные, с темными кругами под глазами и в мышино-серых платьях, они в темноте коридора казались измученными и какими-то бестелесными. На краткий миг мне показалось, что я вижу перед собою неприкаянные души – призраков, принужденных скитаться в вечной мгле, но это впечатление сразу же исчезло, как только я вслушалась в их тихий разговор.

– Не пойму, о чем ты печалишься Мирна – Лариния угодила в опалу, и, похоже, надолго. Теперь ей не будет дела ни до тебя, ни до твоей сестры, да, сказать по правде, она и не донимала вас в последнее время.

Эти слова худой и изможденной, с уже посеребренными сединой волосами послушницы были обращены к той самой девчушке, которую я встретила сразу же по моем приезде в Мэлдин. Я подозревала, что именно она и оставила в моей спальне записку с просьбой о помощи, но теперь подозрение превратилось в уверенность, ведь со склонностями Ларинии мне пришлось столкнуться лицом к лицу.

Мирна же в ответ на слова подруги лишь вздохнула:

– Даже если Лариния утратила любовь Матери, ее сменит другая. Как знать – не станет ли нам от этой перемены хуже?

– Если ты имеешь в виду ту жрицу, что прибыла к нам из Дельконы, то ничего плохого она пока что никому не сделала – заметила старшая, но девчушка лишь покачала головой.

– Ее просто еще не обучали на нас ломать чужую волю. Как только она почувствует власть – станет как все…

Старшая лишь пожала плечами – я видела как послушницы прошли мимо моей ниши, но сделав всего несколько шагов, Мирна остановилась у одной из украшающих коридор статуй Малики и сказала что хочет помолиться Милостивой, на что ее подруга лишь пожала плечами:

– Хочешь – молись. Я же давно устала взывать к пустоте…

И, развернувшись, пошла прочь. Дождавшись, пока шаги полуседой послушницы стихнут в отдалении, я осторожно выскользнула из своего укрытия и приблизилась замершей перед статуей Мирне и прошептала:

– Поговорим? Без лишних ушей…

На лице обернувшейся на голос девчушки отразился испуг, который почти сразу же сменился растерянностью, тем не менее, она бесшумно скользнула вслед за мною в темную нишу. На несколько мгновений мы замерли среди стылых камней – я слышала лишь прерывистое дыхание Мирны, но потом она взяла себя в руки:

– Зачем ты пришла?

– Прочла твою записку.

– Я ничего не писала… Я вообще не знаю грамоты, – девчушка изо всех сил старалась быть убедительной, но ее подвел дрогнувший в середине фразы голос. Смутившись, Мирна замолчала, поднеся ладонь губам, и я укоризненно покачала головой:

– Разумеется, не умеешь… И змею на коре дерева тоже рисовала не ты.

После этих слов послушница, слабо ойкнув, попыталась выскользнуть из ниши, но я, ухватив ее за руку, прошептала:

– Полно тебе! Мне не нравится то, что происходит в Мэлдине так же, как и сладкие посулы Матери Ольжаны.

– Но она так расположена к тебе… – В голосе Мирны по-прежнему стыло сомнение, и я вздохнула:

– Если бы Матерь не была уверена, что ей удалось меня купить, у нас вряд ли бы вышло встретиться.

Ладонь девчушки, которую я по – прежнему крепко сжимала, после этих слов заметно расслабилась, а сама она еле слышно вздохнула:

– Ты права… Я должна была понять это сама, но Лариния сбила меня с толку. Она не отходила от тебя ни на шаг, и я подумала что вы стали… – на короткий миг послушница запнулась, но потом поспешно продолжила, – Что она добилась своего, и теперь ты принадлежишь Мэлдину. Но если б это действительно было так, наказание меня бы уже настигло.

В голосе Мирны чувствовалась застарелая, смешанная с горечью обреченность, и мне стало по-настоящему жалко этого почти ребенка. Послушницу хотелось утешить – прижать по-матерински к себе, погладить по волосам, но я, понимая, что после действий Ларинии, этот порыв может быть истолкован превратно, лишь крепче сжала ладонь девчушки.

– Чем я могу тебе помочь, Мирна?

Ответом мне стала блеснувшая в полумраке грустная улыбка:

– Мне уже нельзя помочь, жрица, но ты можешь спасти мою сестру. Увези с собою Рудану, и я буду до конца своих дней поминать тебя в молитвах. Малышке всего одиннадцать – скверна Мэлдина не должна ее коснуться.

– Скверна? – я попыталась сложить очередной намек Мирны с полученными ранее подсказками и ставшими мне известными, царящими в Мэлдине, нравами, и почувствовала, что снова запуталась. Жрицы используют ментальную магию для принуждения других людей своей воле?.. Лариния не одинока в своих склонностях?.. Все это было вполне возможно, да только все странности обители никак нельзя было объяснить лишь этими обстоятельствами.

Мирна же, верно истолковав мой вопрос, тихо зашептала:

– Ты ведь видела проплешины в саду? Мертвая земля, на которой ничего не растет? Они появились после того, как Матерь Ольжана окропила почву ядовитым зельем во время запретного ритуала. Позже она попыталась спрятать следы, приказав высадить на этих проплешинах цветы, но их корни не приживаются в мертвой земле и они быстро увядают. Сама я этого не видела, но мне рассказала об этом одна из жриц перед тем как…

В коридоре раздались шаги, и Мирна, оборвав себя на полуслове, вжалась в стену ниши так, словно хотела просочиться сквозь камни. Когда же опасность миновала послушница, посмотрев вслед удаляющейся фигуре, покачала головой.

– Меня скоро хватятся – я не успею рассказать все сейчас.

Видя ее беспокойство, я не стала настаивать на продолжении разговора.

– Хорошо. Просто скажи, какой ритуал провела Матерь.

Голос Мирны упал до едва различимого шепота.

– Она призвала Тварь из Аркоса…

– Что??? – я не поверила своим ушами. Жрица Милостивой – Дарительницы Жизни, и призванное из запечатанных магией подземелий, несущее гибель для всего живого, отродье!.. Это казалось немыслимым, невозможным!.. Конечно, Хозяйка Мэлдина, насколько я поняла ее характер, всегда служила лишь своим интересам, и готова была оправдать любой порок, если он был ей выгоден, но призвать демона из Аркоса… Насколько надо обезуметь, чтобы решиться на такое?

– Они отдали этому нижний храм, – почти беззвучно прошептала Мирна. – Тварь ублажили три дня назад, и сейчас она сыта и спит. Я могу провести – сама все увидишь.

– Проведи, – так же тихо шепнула я. Рассудок все еще отказывался верить услышанному, да только страх и отчаяние Мирны были непритворны… А еще появление твари из Аркоса поясняло, почему во время служб в храме меня не покидало ощущение тщетности любых молитв, и лишь в саду становилось легче.

Мирна тоже о чем-то задумалась – казалось, она уже сожалеет о своем предложении, но потом послушница решительно тряхнула головой и произнесла:

– Встретимся здесь после полуночи. У тебя ведь нет сейчас лунных кровотечений?.. Тварь очень чувствительна к крови… Да и к человеческому запаху вообще.

– Последний легко отбить травами, – невесело усмехнулась я, и мы с послушницей, выскользнув из ниши эдакими пугливыми мышами, поспешно разбежались в разные стороны, чтобы вновь встретится через несколько часов.

Оставшееся до полуночи время я провела так же, как и обычно – сходила на ужин, отстояла службу в верхнем храме, а затем, уже в сизых, пахнущих прелой листвой, сумерках вышла в сад. Кутаясь в плащ и неспешно прогуливаясь по дорожкам, я вновь и вновь обдумывая, с чем придется столкнуться в Нижнем Святилище. До сей поры мне не доводилось встречаться с порождения Аркоса, и обычная навь, вроде снежниц, была не в счет. Такие духи являлись частью этого мира: участвуя в извечном круговороте мироздания, они были его изнанкой – пусть темной и недоброй, но, по-своему понятной – и ничем не нарушали привычный порядок вещей. Обитатели же проклятых подземелий имели иную природу – чуждые этому миру пришельцы, проказа, разъедающая все и вся – к ним нельзя было применить обычную мерку.

Я, как и прабабка, знала часть примет, сопровождающих их появление, и несколько заговоров, призванных сохранить волю и разум того, кому довелось бы столкнуться с этой напастью. Знала я и то, что Аркосские порождения не любят запах полыни и опасаются живого огня и наговоренного железа. Да не просто наговоренного, а служившего нескольким поколениям Одаренных, и получившего из-за давнего срока своего служения душу. Мой травнический нож вполне соответствовал этому требованию, но, как и пучок полыни, казался слабой защитой – как-то не верилось, что все жрицы обители изначально были согласны с решением Матери Ольжаны, и если отродье по-прежнему в Мэлдине, прежние попытки его уничтожить не удались. Судьба же взбунтовавшихся против такого соседства служительниц, скорее всего, тоже оказалась незавидна.

Оставалась, правда, еще Ярая Охота – слуги Седобородого, призрачные Ловчие, способные изничтожить Аркосских тварей, да только я не знала, как призвать этих защитников… А даже если б и знала, захотели бы они откликнуться, и, самое главное, смогли бы пройти в святилище Малики? Воюя с демонами, они и сами считались сродни нави, а, значит, еще не утратившее полностью силы защитное плетение святилища могло стать для них непреодолимым препятствием…

Так и не додумавшись до чего-либо путного, я вернулась в свою комнату лишь тогда, когда уже совсем стемнело, и, зажегши свечу, склонилась над ларем, в котором хранила свои припасы. Дягиль, тысячелистник, ромашка, мята – перебирая травы и настойки, я вдыхала знакомые с детства запахи, решая, какой из них лучше скроет мой собственный. Сделав же выбор, старательно вымылась прохладной водой и втерла в кожу настойку. После этого не торопясь переоделась в чистую одежду, убрала волосы в тугой и тяжелый узел на затылке…

Посмотрела на истаявшую до половины свечу, и приступила к самому важному – достала свой травнический нож и, неотрывно глядя на бликующее от слабого света лезвие, начала читать наговор, призванный защитить меня от Аркосского чародейства. Прежде мне не доводилось его применять, но произнеся все необходимые слова, я почувствовала себя немного увереннее, хотя страх – вполне понятный страх любого живого существа перед чуждым и опасным порождением подземелий, уже прочно угнездился под сердцем.

За этими приготовлениями время ожидания пролетело незаметно, и уже вскоре я вновь кралась по коридору с многочисленными статуями. Зажженные с наступлением темноты факелы немилосердно чадили, давая, пожалуй, больше копоти, чем тусклого света, да и располагались они на порядочном расстоянии друг от друга, так что большую часть пути мне пришлось проделать едва ли не на ощупь. Слежки за собою я не заметила, башмаки на прочной кожаной подошве делали шаг бесшумным, но сердце билось часто и гулко – словно после бега. Остановившись, я положила руку на грудь и, мысленно обозвав себя трусихой, попыталась успокоиться.

– Жрица, – Мирна появилась из-за ближайшей статуи, словно призрак. Бледная от волнения, она судорожно сжимала в руках крошечный каганец. – Скорей сюда.

Подобрав юбку, я немедля последовала за послушницей, а она, заведя меня в нишу, начала быстро ощупывать каменную кладку, подсвечивая себе каганцом. Затем, облегченно вздохнув, надавила ладонью на один из камней, и привалилась плечом к каменной кладке.

– Помоги.

Последовав ее примеру, я тоже навалилась на стену всем своим весом, и почувствовала, как та поддается, бесшумно проворачиваясь на невидимой оси, а перед глазами образовывается темная щель прохода. Когда потайная дверь отрылась примерно на треть, Мирна, ухватив меня за руку, быстро скользнула в открывшуюся перед ней непроницаемую черноту, и плита за нами немедля встала на прежнее место. Все еще крепко сжимающая мою ладонь послушница подняла каганец повыше, и стали видны осклизлые заросшие плесенью стены. Лишь кое-где проступала старая, осыпающаяся от времени побелка.

– Матерь Ольжана не знает об этом проходе, – произнесла я полуутвердительно и Мирна согласно кивнула головой.

– Не знает, иначе бы приказала заложить. Я нашла его случайно – когда пряталась от Брины. Ее рыбьи глаза внушали мне настоящий ужас, а она словно бы чувствовала мой страх, и делала все, чтобы его усилить. Заставляла ухаживать за своей гадюкой, а потом, обвинив в небрежении, приказывала читать вслух молитвы и смотрела на меня, не мигая, – рассказывая мне свою историю, Мирна медленно двинулась по заброшенному коридору, подсвечивая себе путь каганцом. – Когда же я провинилась по-настоящему то, в страхе перед Бриной убежала в этот коридор и забилась в первую попавшуюся нишу. Я надеялась, что жрица не сможет меня быстро разыскать, но она шла по моему следу, точно пес. Услышав в коридоре ее поступь и голос, обещающий мне все возможные наказания, в ужасе вжалась в стену и случайно надавила рукою на потайной рычаг… – Тяжело вздохнув, послушница на несколько мгновений замолчала, а потом тихо произнесла, – Думаю, мне тогда помог сам Седобородый – даже если б я искала, и то вряд ли бы нашла этот ход.

– И куда он ведет? – сгустившаяся вокруг прелая сырость леденила кровь, и я поплотнее завернулась в плащ, а Мирна вновь вздохнула.

– Прямо в Нижнее святилище. Было и другое ответвление – оно, похоже, вело прочь из Мэлдина, но там обрушился потолок. Этот завал разве что сотне людей под силу разобрать.

Я только кивнула в ответ – если бы у послушницы появилась хоть малейшая возможность убежать из святилища, наша с ней встреча просто-напросто не состоялась бы.…

Дальнейший путь мы проделали в молчании – едва завязавшаяся беседа стихла сама собою, а уж после того, как прошли развилку, пришлось опять двигаться в темноте – Мирна, оставив каганец у завала, вновь взяла меня за руку, и нырнула в узкое, словно щель, ответвление хода. Шагов тридцать пришлось ступать в полной темноте, но потом, за очередным поворотом, впереди показался тусклый свет, а затем до меня донесся тяжелый, ни с чем не сравнимый запах – сладковатая вонь разложения переплеталась в нем с крепким мускусным духом и каким-то острым, пряным ароматом, от которого сразу же закружилась голова. Пытаясь совладать с собою, я остановилась, и послушница, без слов тут же сунула в мою руку платок. Через пахнущую мятой ткань дышать было легче, и уже вскоре мы оказались возле узких, напоминающих бойницы, отверстий, которые, похоже, служили отдушинами. Напоминающая кружево каменная решетка надежно скрывала тех, кто находился в коридоре, но при этом позволяла обозреть все святилище, бывшее передо мною как на ладони.

Первое, что бросилось в глаза, когда я, подойдя к решетке, устремила взгляд вниз, был вьющийся над самым полом густой, маслянистый дым. Тонкие, напоминающие женские волосы, волокна переплетались меж собою, уплотнялись, на миг принимая форму змей, и вновь теряли осязаемость, обращаясь в непрестанно колеблющиеся дымные пряди. По полу словно бы расстелили живую, готовую в одно мгновение оплести с головы до ног нарушителя, сеть… И эта сеть была не просто живой, но голодной, алчущей свежей крови: я видела, как то и дело змеи, покачиваясь, поднимали треугольные, тупоносые головы высоко вверх, как жадно трепетали их раздвоенные языки – призрачные гадюки каким-то образом уловили исходящее от нас с Мирной живое тепло, и теперь стремились найти его источник. Смотреть на это было жутко, но когда я перевела взгляд с пола на алтарный камень, то просто оцепенела.

Прямо на алтарь были свалены тела – обнаженные, с пятнами тления, они напоминали сломанных кукол. Нижние два казались совершенно иссохшими – темная, сморщенная кожа плотно обтягивала лишившиеся мышц костяки, но самое верхнее еще не разложилось так сильно, и я с замиранием сердца опознала в нем Брину – рыбьи глаза остекленели и смотрят в никуда, мужеподобные черты лица искажены мукой… Так вот какое служение припасла для нее матерь Ольжана в Нижнем храме, наказав за неповиновение приказу!..

Рядом со мною судорожно всхлипнула Мирна, да это было и неудивительно. К такому зрелищу невозможно привыкнуть, и неважно, видишь ты его в первый раз или в десятый!.. Пытаясь успокоить девчушку, я крепко сжала ее ладонь, но сама так и не смогла отвести взгляда от открывшейся мне потусторонней жути.

Тело жрицы лежало поперек оскверненного алтаря. Руки широко разведены в стороны, грудь и живот грубо вспороты, и из рваной раны поднимается вверх такой же густой, маслянистый дым, что и на полу. Только в этот раз он не распадается на волокна, а, клубясь, устремляется столбом вверх, поддерживая словно бы составленное из нескольких тел нечто.

Выпотрошенная изнутри грудная клетка – сквозь разорванную кожу просвечивают желтоватые ребра… Приставленные к ней каким-то немыслимым образом покатые полные женские плечи ближе к локтю обрастали чешуей, обращаясь в извивающиеся змеиные хвосты, а венчала все это девичья голова на стройной, тонкой шее. Нежные, совсем юные черты, по-детски припухлые губы, острый подбородок и волна отливающих янтарем, густых, светло-каштановых волос!..

Но страшнее всего было то, что именно лицо демона и казалось живым – на щеках создания из Аркоса алел румянец, густые ресницы трепетали, с губ то и дело срывался вздох – демон действительно спал, но спал чутко, потому что приближение к своему убежищу неведомых посетителей уловил раньше нас с Мирной. Живая сеть на полу сильно всколыхнулась – сотни гадючьих голов поднялись вверх, как одна, дверь в святилище отворилась, и в залу ступила сама Матерь Ольжана. Без покрова, с распущенными волосами и в темном, расшитом алым узором одеянии, с множеством звенящих браслетов на руках, она сжимала в руках кувшин с узким горлом, а следом за Хозяйкой Мэлдина шли Лариния и еще одна из старших жриц – с ярко накрашенными лицами, в таких же платьях, что и у Ольжаны.

Матерь со свитой спокойно шли прямо к оскверненному алтарю, а туманные змеи, расступаясь перед ними, тут же свивались в клубки, яростно шипели, тянулись к кувшину, но Ольжана даже не смотрела на них. Дойдя до алтаря, она стала лить на него темную, уже начавшую сворачиваться кровь, но алые капли растворялись в воздухе, так и не достигнув поверхности.

Демон же вздрогнул и открыл глаза – ярко голубые, с узким вертикальным зрачком:

– Зачем побес-с-с-спокоила, – тихий голос твари почти слился со змеиным шипением вокруг, но уже в следующий миг стал громче, зазвучав, казалось, со всех сторон. – Дурная кровь – несвежая, животная… Как ты посмела потревожить меня ею!

– Будет и людская, но позже, – Матерь казалась невозмутимой, хотя сопровождавшие ее жрицы, услышав разгневанное шипение демона, тут же сделали шаг назад, – Вначале услуга.

– Ты с-с-смеешь торговаться, с-с-смертная! – девичье личико твари исказила животная, нечеловеческая злоба, а из-под искривленных гримасою розовых губ демона показались длинные, изогнутые клыки, – Думаешь, я не понимаю, от чего ты медлиш-ш-шь с исполнением условий? Уже более двух лет держишь меня здесь, не давая достаточно пищ-щ-щ-щи для того, чтобы я окончательно обрела тело, и меня с-с-сердит эта игра! Более не получишь ни капли с-с-силы!

– Сейчас не Темные времена – я не могу швырять тебе столько человечины, сколько ты пожелаешь, к тому же, ранее ты не пренебрегала животной кровью, – хмурясь, Ольжана, потянув за цепочку, достала из-за пазухи золотую пластину с вытравленными на ней линиями не то паутины, не то какого-то особо хитрого лабиринта, и показала изображение твари, но та лишь зашипела еще громче и злее:

– Кровь животных могла насытить меня лишь в начале, но теперь она непригодна. Это известно тебе так же хорошо, как и мне!.. Убирайс-с-ся!

– Я чту установленные в незапамятные времена правила и заклинаю тебя черной кровью Древнейших – повинуйся! – Матерь не собиралась отступать от своих требований, но и уверенности в силе заклятий у нее не было – дрогнувший на последних словах голос выдал Ольжану с головой, а тварь, вместо того, чтобы повиноваться, выразительно облизнула губы черным раздвоенным языком и прикрыла глаза. Намек был столь выразительным, что мне, наблюдающей за этим чудовищным торгом, стало ясно – демон не уступит, а, значит, кто-то из сопровождающих Ольжану жриц сейчас доживает последние мгновения…

Матерь же, наградив заупрямившуюся тварь гневным взглядом, неожиданно громко щелкнула пальцами, и Лариния тут же скользнула за спину своей товарки. Удар выхваченного из складок одеяния кинжала пришелся точно в ямку над левой ключицей так и не успевшей обернуться жрицы, а я поспешно зажала рот шарахнувшейся было от решетки Мирны. Послушница, заходясь беззвучным криком, забилась в моих руках обезумевшей птицей, и я, волоча за собой девчушку, поспешила укрыться в спасительной тьме приведшего нас сюда коридора – мы и так увидели слишком много…

Из подземелья удалось выбраться нескоро – едва мы дошли до развилки, как у дрожащей, словно в лихорадке, Мирны, подкосились ноги, и она села прямо на открытый осклизлой грязью пол и, закрыв лицо руками, тихо завыла. Не думая о том, как это будет истолковано, я присела на корточки рядом с послушницей и, обняв ее за плечи, прижала к себе, огладила волосы. После этой непритязательной ласки жалобный скулеж Мирны перешел в рыдания – приникнув к моему плечу, девчушка щедро орошала его слезами, а я шептала ей что-то бессмысленно-успокоительное, хотя мне и самой было впору сесть рядом с послушницей и завыть, подобно плакальщице. Из-за увиденного в святилище дрожали руки, а в голове было совершенно пусто – я просто не знала, что делать…

Засевший под сердцем ледяною иглою страх требовал немедля покинуть Мэлдин и бежать из проклятого святилища без оглядки, а память услужливо подсказывала, что дежурящая сегодня у въездных ворот жрица сильно кашляла во время обеда – она наверняка не откажется от согревающего отвара, и усыпить ее будет проще простого… Вот только бежать, сломя голову, мне было нельзя – ничего путного из этого не выйдет.

Матерь Ольжана наверняка постарается сберечь свою тайну – неизвестно, какая потустороння жуть отправиться по нашим с Мирной следам, но даже если от погони получится укрыться в каком-либо ином святилище, остается засевшая в самом сердце Мэлдина Аркосская тварь. Демон в храме Милостивой, смерть, вызванная в наш мир теми, кто должен сберегать жизнь – пока мы с Мирной пройдем очистительные обряды, пока нам поверят, пока отправят письмо Высшим, скликая на Совет, дабы покарать отступниц, пройдет немало времени. За оставшийся срок Ольжана вполне может накормить тварь досыта – так, что она полностью обретет и плоть, и силу: сейчас Матери выгодно держать демона в подчинении, но, пытаясь защититься от кары Совета, она вполне может дать твари требуемое, и кто тогда остановит отродье подземелий? Кому эта борьба окажется по силам?.. Разве что Ярым Ловчим…

Вспомнив об Охоте, я немного успокоилась – это была хоть и маленькая, но все же зацепка, и хотя мне неведом способ призыва Ловчих, привлечь внимание Седобородого к Мэлдинским делам вполне возможно. Только сделать это надо теперь – пока не стало еще слишком поздно… Ну, а если Хозяин Троп окажется глух к мольбам, придется действовать на собственный страх и риск – покуда демон не обрел плоть до конца, он был уязвим…

Пока я раздумывала, слезы Мирны потихоньку сошли на нет – теперь послушница не захлебывалась рыданиями, а лишь изредка всхлипывала. Решив, что большую часть своего отчаяния девчушка выплакала, я, взглянув на еще дающий слабый свет каганец, осторожно огладила ее косы:

– Послушай меня, Мирна. Просто сбежать, оставив здесь все, как есть, нельзя – эта тварь не должна войти в силу. Сделаем так – я напишу письмо служительницам в Дельконе и Римлоне, а затем помогу тебе с сестрой выскользнуть отсюда. Возьмете мою лошадь, деньги и доберитесь хотя бы до Римлона – это небольшое святилище, но оно ближе всего к Мэлдину. Мое письмо и свидетельство должны будут открыть тамошним жрицам глаза, но если почувствуешь неладное, уходи в Делькону. Эти жрицы не выдадут вас с сестрой ни демону, ни совету…

– А ты? – послушница отстранилась, пытаясь рассмотреть в тусклом свете каганца мое лицо, и я кожей ощутила исходящее от нее беспокойство. – Ты останешься?

– Да. Попытаюсь остановить творящееся здесь безумие, – похоже, моя речь прозвучала недостаточно убедительно, потому что Мирна снова всхлипнула.

– Ничего не получится. Демона уже пыталась сжечь та жрица, что рассказала мне о ритуале… Тварь убила ее.

– Успокойся. Я не стану играть с огнем, а попытаюсь призвать Седобородого – кому, как не Хозяину Троп ведомо, как уничтожить подобного демона.

Услышав такой ответ, Мирна притихла и опустила голову. Некоторое время она молчала – лишь теребила исхудалыми пальцами складки платья, а потом вздохнула.

– Я не покину Мэлдин до тех пор, пока не буду знать, что Седобородый ответил на твой призыв.

Услыхав такое решение, я опешила:

– А как же твоя сестра?

Губы послушницы дрогнули:

– Она очень умная девочка, и если лошадь смирная, вполне с ней совладает, да и письмо не потеряет.

Я в ответ лишь покачала головой:

– Верю, но ребенку все одно опасно ездить по дорогам в одиночку.

– Если другого выхода не будет… – Мирна вскинула голову, и я удивилась тому, как разом отвердело и повзрослело ее лицо, – Сестра справится и сама, а я уже и так слишком виновата перед Маликой. Вначале я не решилась помочь Райне поджечь Нижний храм, потом со страху уступила Ларинии… Я устала бояться, жрица.

– Пусть так, – не вдаваясь в дальнейшие подробности, я поднялась с пола и помогла встать послушнице. Ее вина и слабость не казались мне такими большими, как мнились ей самой, но и разубеждать принявшую очень непростое решение Мирну я не стала. Оно было важным именно для нее, и не мне было судить о его разумности.

Условившись о следующей встрече, мы добрались до входа в потайной коридор и разошлись в разные стороны. Оставалось только молиться, чтобы наше с послушницей отсутствие не было замечено Мэлдинскими служительницами.

Несмотря на более чем неспокойную ночь, проспала я не более двух часов – едва взошедшее солнце застало меня уже на ногах. Вымывшись прохладной водой, я переплела косу и, переодевшись во все чистое, еще раз проверила свои травяные припасы. Это занятие навело на одну мысль, и я, решив, что нашла достойную причину для того, чтобы на время выбраться за стены Мэлдина, отправилась к Матери Ольжане.

В этот раз Хозяйка храма встретила меня неласково – хотя на столе перед ней уже исходил паром свежий отвар и стояла миска со сдобой, волосы Ольжаны не были убраны под покрывало и спутанными прядями падали на плечи и спину, а лицо Матери казалось опухшим и постаревшим. Мешки под глазами и отливающая нездоровой желтизной кожа довершали картину, и я сочла вполне естественным после приветствия тут же справиться о здоровье Хозяйки Мэлдина. Мне ответили вялым кивком и утверждением, что все в порядке, лениво выслушали мою просьбу и тут же недовольно скривились:

– Разве наши запасы настолько бедны, что ты не можешь найти в них подходящее зелье?

Я послушно склонила голову:

– Это не так, Матерь, но я предпочитаю пользоваться лишь теми травами и кореньями, какие собрала и высушила сама.

Ничего не говоря, Ольжана медленно поднесла полную руку к выпечке, с какой-то нарочитой брезгливостью выбрала приглянувшийся ей кусок и лишь после этого действа взглянула на меня.

– Мне нечего возразить, Энейра. Это похвальная привычка, и в Милесте она не раз сослужит тебе добрую службу.

Произнеся такое замечание, Матерь принялась за сдобу, а я уточнила:

– Так я могу покинуть Мэлдин на несколько часов?

– Да, иди, – Ольжана небрежно махнула рукой, и в тот же миг я ощутила, как меня окутывают невидимые и холодные щупальца чужеродной магии. Эта атака Матери по силе превосходила уже устроенные мне в Мэлдине проверки, но ментальный щит, к счастью, не пробила. Тем не менее, давление и сила заклятия все нарастали, но через несколько ударов сердца наваждение сгинуло без следа, и Ольжана кивнула головой:

– Ты быстро учишься. Позже я расскажу тебе, как можно увеличить свои силы, а теперь ступай.

– Благодарю, Матерь, – пряча взгляд, я поспешно склонила голову – мне и так был известен источник усилившейся магии Ольжаны.

…Если бы Хозяйка Мэлдина не была бы так занята своим недомоганием и полученной от демона силой, она бы наверняка заподозрила что-то неладное, но мне повезло, и не далее, как через час я ступила за пределы Мэлдинского святилища. Утро выдалось ясным и прохладным, но теплый и плотный плащ служил мне хорошей защитой, а баклажка с молоком и завернутые в тряпицу хлеб с сыром не вызвали ненужных вопросов: собирание кореньев – дело небыстрое, и прихваченная мною большая корзина молчаливо свидетельствовала, что работать я собираюсь долго.

Дежурящая у ворот привратница проводила меня завистливым вздохом, затворяющиеся створки скрипнули прямо за спиной, и я не смогла сдержать облегченного вздоха – получилось!.. Вот только радость была недолгой, почти сразу же сменившись тревогой – утренний визит к Матери Ольжане ясно показал то, что какой бы умной и хитрой ни почитала себя Хозяйка Мэлдина, Аркосская тварь уже накинула на нее петлю. Все возрастающий, дарованный демоном дар, разрушал тело Ольжаны, но она была слишком опьянена этой силой и уже не могла остановиться. Думая, что управляет тварью, Матерь, по сути, была ее игрушкой, как и другие, принимавшие участие в запретных ритуалах жрицы. Впрочем, иначе и быть не могло – за каждый свой дар Аркосские создания берут непомерную для человека цену.

От таких мыслей ясный и безоблачный день словно бы померк и потускнел, в мгновение ока утратив всю свою прелесть, и я, поплотнее запахнув плащ, сошла с ведущей к храму дороги на едва заметную тропку, что бежала меж пологих холмов к чернеющему невдалеке бору.

Если честно, моя затея попахивала безумием не меньше, чем чародейство Ольжаны, потому как я не могла знать, захочет ли услышать мою мольбу Седобородый. Хозяин Троп отозвался на мой призыв в ту страшную ночь, когда я извлекала застрявшую в груди Ирко стрелу, и защитил нас с Рэдлином, когда мы спасались от разбойников в его кромлехе, но остался глух к моим мольбам и слезам, когда я просила Седобородого за Мали. Как оно будет теперь, предсказать было сложно, да только помощи, кроме как у сурового божества, искать было негде!

Бор встретил меня тишиной и разлитым в воздухе покоем – густо усеявшие землю желтые иглы глушили шаги, древесные стволы устремлялись вверх, подобно храмовым колоннам – черные внизу, и золотисто-янтарные ближе к вершинам. Лучи солнечного света, пронизывая темную хвою, лишь усиливали это впечатление, и я, вдохнув напоенный смолистым духом воздух, вдруг действительно ощутила себя в святилище. Не сотворенном людьми по собственному разумению, но созданным самими богами, согласно законам природы – где же еще Семерке внимать просьбам, как не здесь?

Пытаясь не потерять это, заполнившее сердце, чувство, я вышла на пересечение двух лесных троп и, расстелив платок, стала готовить свое нехитрое подношение – молоко, хлеб, сыр… Простая пища, но Седобородому и не приносят иной… Скользнув взглядом по приготовленному угощению, я вытянула из ножен свой травнический нож, рассекла кожу на запястье.

Хозяин троп и судеб человеческих! Услышь и помоги! С этой бедой мне не совладать в одиночку, а Аркосское отродье уже скоро войдет в полную силу… – капли крови часто закапали на расставленное подношение, расплылись по белому платку алыми пятнами, но молитва еще не была окончена, – Я знаю, что в появлении твари виноваты сами люди – демон был призван вопреки всем законам, но ведь и невиновные не должны пострадать! А жертв твари уже принесли достаточно, и еще принесут. Помоги, Седобородый! Направь сюда своих Ловчих! – переведя дыхание, я замолчала, вслушиваясь, но бор ответил мне тишиной, и я, еще крепче сжав раненную руку, тихо попросила, – Или хотя бы вразуми – что делать?

– Кар-р-р-р-р-р!

Хриплое, словно бы простуженное карканье раздалось прямо над головой – вздрогнув от неожиданности, я подняла взгляд вверх. На сосновой ветви сидел большой, встрепанный ворон и с любопытством смотрел прямо на меня.

Уловив ответный взгляд, птица встряхнулась и плавно спикировала к разложенному угощенью. Вновь взглянула – весело и почти лукаво, и принялась за сыр. Подношение принято, мольба услышана, вот только я по-прежнему не знаю, что делать.

Словно бы уловив так и невысказанный вопрос, ворон оторвался от трапезы и перелетел на ближайший пенек. Вновь хрипло каркнул и ударил клювом по древесине. Вопросительно взглянул на меня… И снова ударил.

– Кар-р-р!!!

– Я не понимаю, – действия ворона хоть и несли в себе какой то смысл, но по-прежнему оставались загадкой – что он хочет всем этим сказать?

– Ка-ар-р-р! Кр-р-ра-а-а!!! – убедившись, что ее старания пропадают напрасно, птица перестала долбить пень и, застыв, воззрилась на меня круглыми глазами-бусинами. Очередной вопрос уже вертелся у меня на языке, но ничего произнести я так и не успела – горло словно бы перехватила невидимая петля.

Борясь с нежданным удушьем, я закашлялась, а уже в следующий миг ощутила, что куда-то проваливаюсь: в ушах зашумело, бор безумной каруселью завертелся перед глазами, и я вновь увидела заваленный телами, оскверненный алтарь в Нижнем Храме. Все тот же черный дым, все тот же дремлющий демон… А потом рука мертвой Брины неожиданно сдвинулась чуть в сторону, и моим глазам предстал вставленный меж каменных завитков маслянисто-черный, напоминающий очертаниями и размером гусиное яйцо камень. Его гладко отполированная поверхность притягивала взгляд, а сам кристалл мерно и часто пульсировал – словно сердце в невидимой груди, и эта пульсация завораживала – хотелось забыть обо всем, и просто смотреть, смотреть…

– Кр-р-ра!!! – недовольное карканье вырвало меня из окутавшего сознание видения, и я увидела, что уже не стою, а сижу на толстом ковре палой хвои, по-прежнему крепко сжимая в руке травнический нож. Солнечный луч упал на его лезвие, и я ошеломленно прошептала:

– Надо разбить камень…

– Кр-р-ру. Кр-р-р-р, – теперь ответное карканье ворона напоминало довольное воркование, ну а я чувствовала себя так, словно окутывающая мое сознание пелена спала, даровав тем самым на диво ясные и простые ответы, которые я словно бы всегда знала… Просто вспомнить не могла.

Попытка поджечь Нижний Храм была заранее обречена на провал – уничтожив тело твари, пламя не смогло бы повредить камень, а ведь именно в нем таилась суть демона – то, что связывало его с нашим миром. Разрушь кристалл – и дверь в Аркос надежно закроется, а все уже сотворенное тварью колдовство потеряет силу… Полынный дым отгонит на время сторожащих залу призрачных змей, позволит приблизиться к алтарю…

Седобородый не пожелал вмешиваться, но в тоже время дал такую необходимую подсказку. Другой вопрос – смогу ли я справиться с предстоящим чародейством в одиночку?

– Спасибо, – из-за пересохшего горла мой голос охрип, а ворон… Или один из безымянных слуг Хозяина Троп вновь перелетел на белеющую ткань платка и принялся за остатки подношения. Наверное, мне следовало бы подняться с земли, но вместо этого я, не двигаясь с места, молча наблюдала за неторопливой и важной птичьей трапезой.

– Кхм… – вежливое покашливание прямо за спиной заставило меня резко обернуться. Возле одной из сосен, держа коня под уздцы, стоял «Карающий». Сейчас на нем не было ни нагрудника, ни темно-красной куртки, но, несмотря на это, я сразу его узнала.

Хотя Рэдлин и просил поминать в молитвах главу заставы Морида, я этого не делала – из-за Мэлдина столкновение с разбойниками как-то быстро утратило краски, а мои мысли занимали совсем другие заботы, и вот теперь наши с Моридом дороги пересеклись самым непостижимым образом. Переведя взгляд на по-прежнему невозмутимо трапезничающего ворона, я подумала, что без Седобородого здесь не обошлось, а «Карающий» заметил:

– Честно говоря, я думал, что ты, жрица, возносишь сейчас молитвы в святилище, а не делишься обедом с птицами.

Ворон, услышав такую речь, оторвался от хлеба, и, смерив воина презрительным взглядом, возмущенно каркнул – мол, нечего равнять меня, вестника Седобородого, с какими-то там птицами, а я, представив, как все это смотрится со стороны, невольно усмехнулась.

– Всему свое время. Какими судьбами, глава Морид?

– Самыми обычными, – «Карающий» уже совладал со своими чувствами, и выглядел таким же мрачно-сосредоточенным, что и на заставе, – Прибыла смена, я со своими ратниками получил законное право на отдых и решил узнать, как поживает одна моя знакомая жрица в Мэлдине.

– Этот храм – не лучшее место для встреч, – решив, что уже и так уже слишком долго сижу на голой земле, я попыталась встать, а «Карающий», перекинув повод коня на одну из ветвей, тут же пришел на подмогу. Ноги изрядно занемели, так что от помощи Морида я отказываться не стала, опершись на поданную руку.

– Я рад, что ты не изменилась, – тихое замечание ратника не только заставило меня удивленно вскинуть брови, но и встревожило – словно где-то внутри задрожала натянутая до предела струна.

– А должна была?

В ответ Морид нахмурился еще больше:

– Всякое бывает… Мы можем поговорить тут – без лишних ушей?

– Ну, один свидетель этого разговора все равно будет, – скрыв овладевшую сердцем тревогу, я попыталась отшутиться, и «Карающий» мрачно усмехнулся в ответ:

– Ворон – птица серьезная, а не какая-нибудь сорока. Лишнего не разболтает.

После чего подвел меня к поваленному стволу и, дождавшись, когда я устроюсь поудобнее, сел рядом. Отвернулся, еще раз взглянув на подбирающего последние крошки вестника Седобородого.

– Наверное, мой вопрос покажется странным, жрица, но все же – не кажутся ли тебе обитательницы Мэлдина слишком себе на уме?

Я удивленно взглянула на Морида, но кривить душою не стала:

– Искренность – не та добродетель которую стоит искать в этом храме.

«Карающий» медленно кивнул:

– Значит, есть надежда, что мои слова не покажутся тебе поклепом на служительниц Милостивой… На заставе я так и не решился на этот разговор – не хотел смахивать на сплетника, но потом долго корил себя за молчание. Потому теперь и приехал в Мэлдин, хотя Матерь Ольжана меня совсем не жалует.

Произнеся все это, Морид замолчал – я видела, как он хмурится, чувствовала исходящее от «Карающего» напряжение, но не торопилась засыпать его вопросами и сбивать с мысли. Наконец, он заговорил.

– Моя сестра отличалась легким и веселым нравом, и была истиной отрадой для всей семьи. Младшим братьям она заменила мать, и потому я не торопился выдать Кирею замуж. Впрочем, если б сестра нашла себе кого по сердцу, мешать я ей тоже бы не стал и приданым бы не обидел. Кирея знала это и принимала, как должное – такая свобода была ей по вкусу. Она заправляла домом, возилась с младшими, посещала храмы… Скорее, по обычаю, чем из-за горячей веры, и, в конце концов намекнула, что будет рада видеть одного из моих товарищей во время семейных обедов, но потом сестра посетила Мэлдин, и все переменилось. Вернувшись из храма, она сказала мне, что приняла решение служить Милостивой в Мэлдине – именно в этом, а не в замужестве, состоит ее предназначение. О приглянувшемся же ей Дори Кирея даже слышать больше не хотела. Конечно же, я спросил ее, чем вызваны такие перемены, и мне ответили, что жрицы Мэлдина, в отличие от других служительниц Малики, раскрыли дремлющий в крови сестры дар.

– А он был? – немедля уточнила я, и «Карающий» пожал плечами.

– Как сказать… Моя бабка по отцу умела синяки да ссадины заговаривать, но этим все ее вороженье и заканчивалось. Кирея же и этого не могла, но зато на игральных костях гадала. В яблочко попадала часто – не без этого, но и до пророчицы ей было, как мне – до князя… Словом, ничего такого, что действительно заинтересовало бы служительниц. В том же Римлоне сестре и вовсе посоветовали не гадать – искра дара, мол, сильнее не разгорится, а вот жизненные силы израсходуются без толку. Кирея из-за этого еще долго переживала…

– Честолюбие, – тихо озвучила я название крючка, на который мэлдинские служительницы поймали сестру «Карающего», но тот отрицательно качнул головой.

– Она никогда не была завистницей.

– Зато могла мечтать о том, что ее дар неожиданно станет сильнее, – я не спешила соглашаться с Моридом, но и он не собирался со мною спорить. Лишь вздохнул:

– Может ты и права, да только зачем понадобился такой крючок? Дара – крохи, приданое – хоть и не бедное, но слишком скромное для того, чтобы заинтересовать процветающий храм, но суть не в этом. Тогда я впервые пожалел о том, что дал сестре столько воли – своего решения она менять не собиралась, а мои слова и вовсе пропускала мимо ушей. Полное служение Малике – и точка! А ведь такой обет уже не отменить… С большим трудом я убедил Кирею не приносить клятву сразу, а выждать пару месяцев. В глубине души я надеялся, что от послушничества и заключения в четырех стенах святилища эта блажь сестры пройдет, но не сошлось. Когда через полтора месяца я прихватив младших, навестил Кирею в Мэлдине, то поначалу не узнал. Она смотрела на меня и братьев, как на чужих людей, и, казалось, даже, была раздражена нашим визитом. Холодные взгляды, словно приклеенная к лицу улыбка… К концу встречи сестра вроде бы оттаяла, но осадок в душе все равно остался, а через две недели я узнал, что она-таки принесла обет полного служения Малике.

Прервав свой затянувшийся рассказ, «Карающий» вновь тяжело вздохнул, а я задумалась – в обители не было сестры под именем Кирея или хотя бы жрицы, напоминающей чертами лица главу Морида, но это еще ничего значит. Имя после принятия обета часто меняют, да и брат с сестрой необязательно должны быть похожи друг на друга.

– И как зовут Кирею теперь? Возможно, я встречалась с ней? – осторожно уточнила я, но ответ «Карающего» превзошел мои самые дурные ожидания:

– Ты не могла с ней встречаться, жрица. Кирея умерла через три месяца после принятия обета. Я тогда как раз нес службу на границе с Лаконом – ясное дело, что на похороны приехать не мог, а когда все же добрался до Мэлдина, то смог лишь полюбоваться надгробной плитой и встретиться со здешней Матерью, которая с постной миной поведала мне о том, что сестра сильно простыла во время прогулок по саду, и, подхватив горячку, скончалась. Это Кирея-то! Да она на моей памяти болела всего раза два, а сквозняки и простуды не брали ее вообще!..

– И ты это сказал матери Ольжане? – уточнила я у «Карающего», хотя ответ был ясен и так.

– Сказал, – Морид горько усмехнулся, – Даже, дурак такой, пригрозил, что разберусь, что за простуды одолевают здешних жриц… Хозяйка Мэлдина изволила оскорбиться и заявила, что я клевещу на служительниц, и это мне с рук не сойдет. Приговор вынесли даже раньше, чем я добрался до Милеста – Ольжана обвинила меня в том, что я, не желая отдавать храму приданое сестры, пытаюсь очернить жриц, приписав им все мыслимые и немыслимые грехи. Более того: я так противился решению Киреи стать служительницей Милостивой, что это вызывает подозрение – уж не отступник ли я сам?..

«Карающий» снова замолчал, а я, глядя на то, как он сжимает кулаки в приступе едва сдерживаемого гнева, подумала, насколько широко раскинулась паучья сеть матери Мэлдина – похоже, она не лгала о своем влиянии, но ей все равно хотелось большего… Такие, как она, не останавливаются никогда.

Морид же, чуть успокоившись, завершил свой рассказ так:

– Меня спасло вмешательство хорошо знающей мою семью бывшей Матери Римлона – препоручив заботы о святилище более молодой жрице, она перебралась в Милест, и, услышав такое обвинение, не могла остаться в стороне. У Дероны не было доказательств, полностью опровергающих обвинение матери Ольжаны, поэтому она настояла на том, что мои слова были вызваны не отступничеством или скаредностью, а горем из-за внезапной смерти сестры, так что я отделался покаянием и денежным штрафом.

Закончив свою невеселую повесть «Карающий» опустил голову, а я, повинуясь внезапному порыву, положила руку ему на плечо.

– Мне искренне жаль и тебя, и твою сестру, но мне надо знать – когда именно все это произошло?

– Два с половиной года назад, – Морид по-прежнему смотрел себе под ноги. Было видно, что он не только рассказал мне свою историю, но и пережил все заново. Пояснять подоплеку произошедших с ним событий было жестоко, но и смолчать я не могла. «Карающий» все равно будет искать правду.

– В то, что я скажу тебе, Морид, очень сложно поверить, но могила твоей сестры скорее всего фальшивая.

Как только смысл сказанных слов дошел до «Карающего», он резко повернулся ко мне:

– Ты хочешь сказать что она… Что Кирея жива?

Словно бы высеченные в камне черты лица Морида осветила надежда, но уже в следующий миг он стал еще мрачнее, чем прежде, ведь я прошептала:

– Она мертва, и это была плохая смерть, ведь Мэлдинские сестры более не служат Малике.

– И что же в таком случае стало их новым богом? Золото? – усмешка пытающегося скрыть разочарование «Карающего» вышла невеселой, да только правда была еще горше.

– Вначале тебе следует узнать, Морид, что сестры в Мэлдине уже давно постигают магию, которая не практикуется в других святилищах Малики, ибо ею издавна занимались лишь мужчины. Это – ментальное колдовство, которое воздействует на разум человека, – неспешно начала я свой рассказ, – Их труды и стремления не вызвали того отклика и понимания, на которое они рассчитывали, да и Матерь Ольжана оказалась слишком честолюбивой – она не привыкла довольствоваться малым. Думаю, что именно уязвленное самолюбие вкупе с властью, которую она ощутила благодаря ментальному колдовству, и сыграла с Хозяйкой Мэлдина злую шутку. Ничем не ограниченные сила и влияние на окружающих стали ее целью, затмив все остальное до такой степени, что Ольжана решилась прибегнуть к запретной темной магии, и вызвала в этот мир демона Аркоса.

Я замолчала, ожидая недоверчивого возгласа, но Морид удержался от ненужных восклицаний и не посмотрел на меня, как на умалишенную, хоть по его взгляду было видно, что он действительно ошеломлен. Впрочем, это-то как раз было легко понять. -

– Когда я услышала об Аркосской Твари, то была поражена не меньше тебя, Морид, но это правда – я видела этого демона собственными глазами так же ясно, как тебя сейчас! И это еще не самое худшее – Ольжана уже более двух лет приносит в жертву демону людей, и именно благодаря этому стала очень сильной колдуньей.

– Значит, моя сестра могла просто пойти на корм потусторонней твари? – глухо спросил «Карающий», и я, глядя на его сцепленные пальцы, согласно кивнула.

– По срокам это вполне может быть так… Но не это самое худшее – когда демон окончательно обретет тело, справиться с ним будет под силу разве что Ловчим, а уж что он натворит, получив долгожданную свободу, страшно даже представить. Именно поэтому я и пришла сегодня сюда – просила помощи у Седобородого.

– Так вот оно что… – Морид, услышав мое признание, повернулся к расстеленному на хвое платку с подношением, но ворона к этому моменту уже и след простыл. Несмотря на это, «Карающий» еще несколько мгновений внимательно, точно ожидая, что посланец Седобородого появится прямо из воздуха, смотрел на опустевшее место, после чего спросил до странности ровным голосом.

– Надеюсь, нужный ответ ты получила?

– Получила, – оглядевшись, я поняла, что разговор с «Карающим» отнял довольно много времени, а мне еще следует найти и собрать кое-какие коренья, ведь в Мэлдин с пустыми руками возвращаться нельзя. – И потому вернусь в святилище. А еще у меня есть к тебе просьба – надо будет взять под опеку сестру здешней послушницы. У нее будет и лошадь, и все необходимое, но девочке всего одиннадцать, а дороги небезопасны. Малышка должна попасть в Римлон, у нее будет письмо к тамошним жрицам, в котором я расскажу обо всем, что произошло в Мэлдине.

– И как ты собираешься вывести ее за пределы храма? – Морид как-то разом подобрался, напомнив мне лесного кота перед прыжком – эта перемена настораживала, но и идти на попятную было уже поздно.

– Я собиралась напоить привратницу на воротах сонным зельем, – на это признание «Карающий» довольно кивнул головой и сказал:

– У меня есть более интересное предложение, жрица – ты выпускаешь за ворота послушницу с сестрой и впускаешь в святилище меня. Думаю, нахождение в Нижнем храме мужчины уже не будет считаться святотатством, а девчонки вполне могут подождать нас неподалеку от Мэлдина.

Я неверяще уставилась на Морида:

– Эта тварь из Аркоса, а у тебя в крови нет даже капли магии!

– Зато есть меч и кое-какие навыки, – губы «Карающего» дрогнули в невеселой усмешке, – Или ты решила, что я испугался демона до такой степени, что стану прятаться за женской юбкой?

– Такого у меня и в мыслях не было, – улыбнувшись в ответ, я встала со ствола и поправила плащ, – Но пойми – у меня, возможно, выйдет защитить твой разум от влияния твари, но это все.

– А одна ты справишься? – Морид тоже поднялся на ноги, – Между прочим, излишняя самоуверенность – смертельный грех, жрица. Он стоил жизни многим ратникам.

– Я не откажусь от помощи, но ты должен понимать, что тебя ждет, – тихо выдохнула я в ответ. Мое сердце раздирали прямо противоположные чувства. С одной стороны – радость от того, что мы с послушницей больше не одни, с другой – горькое понимание, чем столкновение с демоном может окончиться для Морида… Да и не только для него…

– Понимаю – не дурак. Но разве возможно отказаться от того, чтобы прижать к ногтю тварь, из-за которой погибла моя сестра?..

– Ты прав, но сейчас мне надо еще собрать кое-какие травы, – я взялась было за корзину, но «Карающий» тут-же отобрал ее у меня, заметив:

– Корешки – дело нехитрое, лучше расскажи о том, как можно убить демона, и мы вместе что-то да придумаем.

Через пару часов мне оставалось лишь молча поблагодарить Седобородого за наши пересекшиеся с Моридом тропы. «Карающий» въедливо и дотошно расспросил меня не только о том, что я видела в святилище и уязвимом месте твари, но и о внутреннем устройстве Мэлдина. Я отвечала ему, собирая травы – иногда возражала, но чаще соглашалась, ведь советы и выводы главы заставы были в высшей степени разумны. Мысленно причислив меня и послушницу к своему отряду, он теперь не только намеревался проникнуть в сердце храма, но и вывести нас оттуда с наименьшими потерями, а потому хотел знать все – запасные ходы, распорядок, и даже то, как может отреагировать Матерь Ольжана на внезапное исчезновение питавшей ее силы.

В итоге, когда корзина оказалась, заполнена наполовину, у нас с Моридом уже был выработан вполне ясный план, который мы намеревались воплотить в жизнь этой же ночью. «Карающий» решил не тревожить змеиное кубло раньше времени – он намеревался остаться в бору до темноты, и лишь затем, приблизившись к Мэлдину, дожидаться условного знака. Мне же следовало вернуться в святилище, чтобы все подготовить.

Обед к этому времени уже давно миновал, так что оставшееся до вечерней трапезы время я потратила на сборы и составление писем, а за ужином выяснилось, что матери Ольжане по-прежнему нездоровиться, а Лариния и еще одна приближенная к хозяйке Мэлдина жрица остались подле нее. Служительницы, из-за отсутствия строго пригляда, этим вечером вели себя много свободнее – они не стеснялись громко переговариваться и даже хихикать. Мне это было только на руку, ведь даже не прибегая к расспросам, я узнала, что долженствующая нести сегодняшнюю ночную стражу служительница очень недовольна тем, что ночь ей придется провести в одиночестве, в крохотной комнатушке над воротами. В своих жалобах еще очень молодая, но слишком худая и какая-то бесцветная привратница дошла до того, что заявила, что не имела бы ничего против такого дежурства, если б под стенами святилища маялся от страсти какой-нибудь тайный воздыхатель, да только где ему взяться в такой глуши? Еще и серое платье ей совершенно не идет, превращая в бледную моль!

Товарки тут же подняли ее на смех, утверждая, что девушку не украсила бы и расшитая серебром парча, а я, пользуясь тем, что страдалица сидит как раз напротив, нагнулась вперед и шепнула:

– Между прочим, я видела сегодня в бору одного охотника.

– Правда? – тот же миг глаза жрицы ярко блеснули, и она торопливо зашептала в ответ, – А он молодой? Красивый?

– Ну, – я на секунду задумалась о том, можно ли назвать главу Морида писаным красавцем, и сказала, – Ему около тридцати, и у него очень мужественное, открытое лицо.

– Ох, – на бледных щеках служительницы проступил яркий румянец, – А он назвал себя? О чем вы говорили?

– Не сейчас, – увидев, что соседки уже прислушиваются к нашему разговору, я отстранилась от собеседницы, а та, оглянувшись по сторонам, устремила на меня умоляющий взгляд и едва слышно, произнесла:

– Приходи ко мне сегодня вечером. Я достану вина.

Дождавшись согласного кивка, любопытная служительница тут же отвернулась, чтобы достойно ответить на очередную, пущенную в ее сторону шпильку, а я поспешила удалиться из трапезной, ведь Мирна покинула ее еще раньше меня. Встретившись с послушницей возле тайного хода, я передала ей заготовленную ранее полынь и письма, после чего наказала найти курильницы. Мирна на это лишь согласно кивнула головой, но, выслушав о моей встрече с Моридом и его плане, заупрямилась.

– Я пойду вами. Двойка – не самое лучшее число, тройка – намного лучше!

– Разумеется. А семерка и вовсе священна, – ответила я ей в тон, и Мирна усиленно закивала.

– Вот именно! Рудана нас дождется – она умная и смелая.

Смекнув, что от принятого ранее решения послушница не откажется, я не стала тратить драгоценное время на споры. Обсудив еще раз наш план, мы разошлись по кельям, ожидая назначенного времени.

Вымывшись и натеревшись от макушки до пят настойкой, я легла на так и не разосланную кровать и прикрыла глаза, но засевшая под сердцем тревога не дала мне забыться коротким и целительным сном. Грядущий поход в Нижний Храм по-прежнему представлялся в мрачных красках, а от одного воспоминания о демоне к горлу подкатывал комок тошноты, но иного выхода я не видела… Наконец, колокол Мэлдина пробил час отхода ко сну, и я встала со своего ложа. Затянула потуже пояс с травническим ножом и, прихватив свою неизменную сумку, накинула плащ и отправилась в гости к скучающей привратнице.

Ночь выдалась хоть и тихой, но холодной: в льющемся из окошка привратницкой тусклом свете было видно, как с неба падает первый снег – эдакая мелкая и колючая крупка. Для настоящих морозов было еще слишком рано – пролежав несколько часов на земле, снег растает без следа с первыми же солнечными лучами, но глядя на эти редкие, знаменующие скорый приход зимы, снежинки я тут же подумала о Мориде. «Карающий», верно, уже дожидается условленного знака под стенами Мэлдина и то и дело пытается согреть дыханием озябшие руки!.. Представшая перед внутренним взором картинка вышла настолько живой, что я, поплотнее запахнув плащ, поспешила к воротам – пора было воплощать в жизнь первую часть нашего безумного плана.

Крохотная привратницкая встретила меня теплом от жаровни и кисловатым запахом сваленных на лавке овечьих шкур. Сама же достойная служительница Малики была занята тем, что торопливо нарезала сыр и хлеб, а рядом с ней стоял уже откупоренный кувшин вина.

Судя по раскрасневшимся щекам жрицы, его содержимое та уже опробовала.

– И откуда такие богатства? – войдя в комнатку, я поспешила закрыть дверь, а жрица как-то гаденько улыбнулась.

– Из кладовой, вестимо. Наша Матерь нуждается в вине исключительно для укрепления здоровья, но всех запасов ей все равно не осилить. Не убудет…

– А если попадешься? – я устроилась на лавке, а жрица на мое предположение только презрительно фыркнула.

– Попадусь, если только замки сменят, – и она, вытянув из-за пазухи висящий на тонкой цепочке ключ, тут же пристроила его обратно. М-да, «святости» Мэлдина только воровства и не хватало!

– Не боишься, что выдам? – потянувшись, я взяла кувшин, прищурилась, словно бы оценивая содержимое… Жрица же, закончив с нарезкой, отложила нож в сторону.

– Тебе просто незачем меня выдавать. Ольжана к тебе и так благоволит, да и твой скорый отъезд уже ни для кого не секрет… А вино хорошее – другое наша Матерь пить бы не стала!.. А теперь рассказывай – что за охотник?

Следующие четверть часа я самозабвенно врала, мешая вместе ложь и правду. Да, охотник… И неравнодушен к одной из здешних жриц… Светленькой такой и худощавой… Да, по описанию она действительно похожа на тебя… Да, возможно ты его тоже видела, когда сопровождала Матерь три месяца назад в поездке…

Привратница же настолько увлеклась моим рассказом и собственными выдумками о неведомом воздыхателе, что не заметила ни слегка изменившегося вкуса вина, ни того, что я так и не притронулась к хмельному. Постепенно речь жрицы становилась все бессвязнее, а голова все чаще клонилась вниз. Под конец, она и вовсе повалилась на стол, прижавшись щекой к недоеденному ломтю сыра. Приподняв ей веки и посчитав пульс, я убедилась, что глубокий сон сморил привратницу до самого утра, но все равно связала жрице руки снятым с нее же поясом. После чего, взяв со стола свечу, подошла к небольшому, выходящему к въездной дороге оконцу. Очертила свечой круг, потом еще один, и, не дожидаясь ответа, повторила тоже самое возле второго окошка, после чего спустилась во внутренний двор.

– Мирна? – в ответ на мой громкий шепот в соседних кустах послышалось шуршание, а еще через миг передо мною предстала закутанная сразу в два больших платка девчушка.

– Она сейчас подойдет.

Я, смекнув, что вижу перед собою сестру послушницы – Рудану, согласно кивнула, тем более, что рядом уже раздавался приглушенный стук копыт. Еще несколько ударов сердца, и перед воротами появилась ведущая под уздцы уже оседланную и навьюченную лошадь послушница. Увидев сильно возросшее количество тюков, я нахмурилась, а Мирна заметила:

– Я забрала все, что можно, и из твоей комнаты тоже. Не думаю, что потом у нас будет время на сборы.

– Это ясно, да только лошадь перегружена выше меры – теперь на ней далеко не уедешь, – пояснила я свое недовольство, но послушница лишь пожала плечами.

– Лишнее можно выкинуть потом – уже утром…

И мы двинулись к воротам. Едва нам с Мирной удалось отодвинуть тяжелый засов, на створку налегли с другой стороны, и в образовавшуюся щель скользнул Морид. Не став тратить время на приветствие, он усадил такую неуклюжую в своих платках Рудану на лошадь, и, сказав ей, куда следует править, повернулся к замершей возле меня Мирне.

– Тебе тоже пора.

– Нет, я с вами, – тут же возразила Мирна. «Карающий» же просто взглянул на меня, и, дождавшись подтверждающего кивка, проворчал:

– Да уж, такого ратника под моим началом еще не было, – и коротко бросил, – ведите.

И мы, прикрыв ворота, отправились через сад к темнеющей впереди громаде святилища. Мирна, как самая чуткая, кралась впереди – хотя возможность того, что какая-либо жрица покинет теплую постель ради прогулки по стылым коридорам храма или посещения сада была ничтожно мала, такая осторожность не казалась лишней. Мало ли, с кем решит скоротать ночь Лариния, или у кого еще есть запасные ключи от кладовой?

Как бы то ни было, сад мы миновали без приключений, а вот в коридорах действительно едва не столкнулись с Ларинией. Простоволосая, зябко кутающаяся в пуховую шаль жрица спешила на кухню – я ясно слышала ее сердитое бормотание касательно внезапных прихотей матери Ольжаны. Ужин ей, видите ли, пришелся не по вкусу, зато теперь – среди ночи хозяйке Мэлдина нестерпимо захотелось ветчины и хлеба!

Когда ворчание жрицы стихло где-то за поворотом, наш маленький отряд двинулся дальше, и уже вскоре достиг уставленного изваяниями коридора. Нещадно коптящий в руках Мирны каганец не мог справиться с обступившей нас, ставшей почти осязаемой темнотой, а тишина стала просто оглушающей. Она легла мне на плечи, едва не придавив своим грузом, и я с новой силой ощутила всю уязвимость и безмерную дерзость нашего плана. Аркосская, жадная до человеческих душ и крови, Тварь чутко дремлет где-то совсем рядом, а я веду послушницу и «Карающего» прямо к ней в когти! Рискую их жизнями ради смутной надежды разбить злополучный камень прежде, чем демон доберется до желанной добычи!.. Я так не могу… Не могу принести их в жертву!

Чувствуя, как к горлу подкатывает горький ком, а ноги становятся ватными, я, покачнувшись, оперлась рукой о стену. Ледяной холод обжег пальцы, а Морид неожиданно шагнул вперед, и, обняв меня за плечи, привлек к себе.

– Все в порядке, жрица. Втроем мы как-нибудь управимся, да и иной путь вряд ли существует… И здесь нет ратников – первогодков – новобранцев, которых надо вести на убой, согласно княжескому приказу. В отличие от них, каждый из нас хорошо осознает и то, что его ждет, и то, чем он рискует…

– И все равно, – чувствуя, как «Карающий» успокаивающе оглаживает меня по голове, я попробовала отстраниться, но объятия Морида стали еще крепче.

– Нет, вначале дослушай. Терзаться сомнениями и винить себя мы будем потом – когда все закончится, а пока у нас есть задача, и следует ее выполнить без осечек, ведь второй возможности не будет.

Странно, но эти неожиданные и нежелательные объятия «Карающего» действительно меня успокоили – в кольце его рук я словно бы заново обрела уверенность, а его жестокие, хоть и верные слова отрезвили и подхлестнули.

– Делай, что должно, и будь, что будет, – прошептала я услышанные когда-то от прабабки слова – лишь теперь постигнув весь скрытый в них смысл, а Морид одобрительно хмыкнул и разжал руки, но перед этим я ощутила, как его губы легко коснулись моих волос на макушке…

– Пора, – твердо произнес Морид, и Мирна быстро скользнула к нише с потайным ходом.

Плита, благодаря усилиям «Карающего», в этот раз поддалась намного легче, и уже вскоре мы были возле завала. Послушница, как и было условлено, раздобыла курильницы, доверху наполнив их медленно тлеющей на углях высушенной полынью. Ее запах несколько перебивал тянущуюся из коридора к Нижнему Храму вонь, но Морид все равно различил витающий в воздухе дух разложения и покачал головой:

– Словно трупник разрыли…

– Хуже – его там создали, – вздохнула я, доставая из сумки зелье и протягивая его «Карающему», – На вот, оботри им лицо и руки – это поможет на время обмануть тварей.

Когда же Морид, щедро плеснув в ладонь отвар, старательно умылся, наступило время самого важного. Встав в круг, мы тесно прижались друг к другу, смешивая дыхание, и я зашептала древний, освященный веками заговор. Слова, высокого, уже давно оставшегося лишь в старинных книгах языка, звучали чуждо и непривычно, но их смысл я вполне понимала:

Послушное чародейству время словно бы замедлило свой бег, а все, происходящее вокруг, ощущалось ярче и острее – хриплое дыхание Морида, частый стук сердца Мирны, мои собственные слова, превращающиеся в словно бы сотканное из снега кружево. Тонкое, как паутина, оно постепенно уплотнялось, наливалось силой.

Последний слог старинного наговора упал в окружающую тишину тяжелым камнем, и видимое лишь мне кружево ворожбы вспыхнуло белым светом, почти тут же угаснув, но вокруг все еще ощущались окутавшие нас троих нити старинного заговора.

– И что теперь? – осторожно осведомился «Карающий» по-прежнему не двигаясь с места.

– Теперь тварь не сможет подчинить нас своей воле, – вдохнув тяжелый, смрадный воздух я надсадно закашлялась, но все же закончила, – Если только мы сами этого не захотим.

– А разве такое возможно? – тут же попыталась возразить мне Мирна, но осеклась, прошептав едва слышно: «Матерь Ольжана».

Несмотря на смрад, закрывать нос и рот платками в этот раз мы не стали – понадеялись на полынь, да и такие повязки слишком уж затрудняли дыхание, а потому, когда с последними приготовлениями было покончено, вновь двинулись вперед. Всего тридцать шагов, и вот наш маленький отряд застыл возле затянутых каменным кружевом окон-отдушин. Морид же, проведя рукою по причудливой резьбе, довольно хмыкнул:

– Так я и думал – известняк, к тому же старый – прямо в пальцах крошится, – и показал нам с Мирной измазанную белой пылью ладонь.

– А если бы это был мрамор? – Стоя возле соседнего отверстия, Мирна боязливо всматривалась в колышущиеся на полу святилища черные тени.

– Вряд ли – известняк недорого стоит, зато мало весит и легок для каменщика – лучшего камня для таких целей не найти, – спокойно пояснил Морид, руша каменное кружево. Нож «Карающего» без труда крошил хрупкий камень, и уже вскоре от решетки осталась лишь узкая кайма, а оконце превратилось в провал, через который без труда мог бы протиснуться взрослый человек.

К счастью, работа Морида не слишком взволновала охраняющих демона призрачных змей – черная сеть на полу мерно колыхалась, гадючьи головы то и дело лениво поднимались вверх и тут же опускались. Очевидно, вчерашнее кормление действительно насытило нежить, на какое – то время сделав ее слишком ленивой. Что ж, такое поведение змей было только на руку – обвязав одну из курильниц веревкой, мы аккуратно спустили ее вниз, и еще через мгновение я увидела, как действует полынь на порождения Аркоса. Несколько ударов сердца – и черная, колышущаяся сеть вокруг курильницы начинает словно бы увядать и рассыпаться прахом, а оставшиеся целыми призрачные змеи с недовольным шипением спешат отползти от источника уничтожающего их запаха как можно дальше.

Вскоре вокруг курильницы очистился довольно большой участок пола, и «Карающий» решил, что пришло время спускать вниз: первой в святилище оказалась я – обвязав мою талию веревкой, Морид с легкостью спустил меня вниз вместе со второй курильницей. Очутившись на полу, я отвязала веревку и поставила свою ношу подальше, расширяя очищенную от колдовской сети делянку. Оглянулась вокруг – змеи отползали от ненавистного запаха с сердитым шипением, но демон, слава Семерке, не пробудился – глаза твари оставались закрыты, да и сама она не двигалась – лишь слабо подрагивали змеиные хвосты, которыми заканчивались руки демона. Разве что запах, исходящий от алтаря, заметно усилился, и я, с трудом подавив вновь накатившую тошноту, подала знак маячившему в провале Мориду, что все спокойно, и тот согласно кивнул головой.

Мирну «Карающий» оставил наверху – она должна была наблюдать за входом в святилище и тем, что творится в зале за нашими спинами, и, если заметит что-то неладное, предупредить. Послушница попыталась было возражать, но «Карающему» хватило пары слов, чтобы пресечь протест послушницы в зародыше. После этого Морид, закрепив веревку, соскользнул по ней вниз. Взявшись за рукоять меча, огляделся… И замер, узрев застывшую над алтарем тварь – до этого он был слишком занят решеткой, наблюдением за призрачными змеями, зато теперь узрел демона во всей красе.

С его губ не сорвалось даже стона, но лицо «Карающего», разом утратив все краски, стало меловым, а взгляд широко распахнутых глаз словно прирос к алтарю – он неотрывно смотрел на тварь, и словно бы не мог наглядеться!

– Морид, – стремясь рассеять сковавшее «Карающего» оцепенение, я тихо позвала его, тронула за рукав… И он, судорожно вздохнув, перевел взгляд на меня и прохрипел:

– Я убью это суку!

– Морид, – глядя в его сумасшедшие от боли и ненависти глаза, я и сама застыла каменным изваянием – страшная и горькая догадка пригвоздила меня к полу. Не таков был глава заставы, чтобы один вид потусторонней твари привел его в ужас, и лишь одно могло довести его до подобного состояния… Но это имя так и не сорвалось с губ, потому что Морид вновь тяжко вздохнул, а до меня донесся испуганный возглас оставленной в верхнем коридоре Мирны.

– Она смотрит!

Мы с «Карающим» оглянулись, словно по команде, но глаза твари были по-прежнему закрыты, да и тело ее ни на йоту не сменило своего положения. А вот нам мешкать более не следовало – неизвестно, как долго продлиться действие полыни, да и воздух в святилище действовал, словно отрава – всего несколько вдохов, и уже нестерпимо болит голова, а перед глазами расплываются разноцветные пятна…

Взяв курильницы, мы двинулись к алтарю – сеть из призрачных змей медленно, со злым шипением расступалась перед нами, треугольные головы гадюк то и дело поднимались, но ни одна из них не делала попыток метнуться вперед и укусить.

А вот демон с каждым шагом казался все омерзительнее – теперь его грудная клетка была обтянута чешуйчатой змеиной кожей, а за спиной виднелся остов огромных нетопыриных крыльев – натянутая меж костей пленка выглядела слишком тонкой и готовой разорваться от малейшего прикосновения. Лишь голова твари осталась прежней, и лицо мирно спящей девушки только усиливало творящийся вокруг кошмар!

Едва я подумала об этом, как демон, сладко зевнув, раскрыл глаза, и в тот же миг змеи, высоко подняв головы, заколебались вокруг нас, словно тростник. Сзади испугано вскрикнула Мирна, а тварь над алтарем раздвинула губы в чудовищной улыбке и медовым голосом произнесла:

– Здравствуй, братец!

Первый мой – отчаянный и безумный – порыв был: швырнуть курильницу прямо в алтарь и броситься вслед за нею! До цели оставался всего какой-то десяток шагов, и, возможно, мне повезло бы добраться до треклятого камня… Но Морид, словно угадав это сумасшедшее намерение, крепко сжал мое плечо, принуждая остаться на месте, и хрипло сказал:

– Мне сказали, что ты умерла, Кирея.

– Правда? – шипящие ноты исчезли из голоса демона без следа, зато его улыбка стала такой сладкой, что от нее скулы сводило, – Глупости какие. Ты же сам видишь – я жива и действительно обрела настоящую силу.

– И поэтому сидишь среди этой вони и мерзости? – пальцы «Карающего», на миг ослабив хватку, тут же впились в мое плечо с новой силой – Морид словно хотел в очередной раз предупредить меня. Тварь же кокетливо склонила голову к плечу и вкрадчиво промурлыкала.

– Это ненадолго, братец. Скоро я стану краше прежнего и выйду отсюда… Даже сегодня, если ты мне поможешь.

– А как же Матерь Ольжана? В последнее время ты лишь ее слушала… Если память мне не изменяет, – Морид был сама уязвленная гордость – казалось, еще немного, и он, пожелав демону счастливо оставаться, направиться прочь из залы не оглядываясь… Это было дико, нелепо… И в тоже время правильно – «Карающий» не просто принял правила предложенной ему игры, но и вывернул их наизнанку, сбив уже готовую покуражиться тварь с толку.

Я не знала, что выдало демону наше присутствие – моя ворожба в коридорах, запах полыни или отчаяние Морида, но тварь, уловив чужое присутствие, решила позабавиться с нежданными гостями словно кошка с мышью, и теперь «Карающий» отвечал ей той же монетой.

Демон немного помолчав, вновь заговорил – еще вкрадчивее и ласковей, чем прежде. Он более не издевался, а звал и соблазнял.

– Ольжана обманщица… А вместе мы добьемся всего, чего только душа пожелает… Мы ведь это заслужили, братец… Особенно ты. Столько жертв – ради меня, ради братьев… Крошечное, не приносящее дохода имение, постылая служба, унизительное жалование, презрение тех, кому повезло иметь больше денег и благородных предков.… Все это теперь останется в прошлом! Ты больше не будешь тянуть лямку под началом якобы достойных – ты сам станешь властвовать!

Тягучая, сладкая речь завораживала, кружила голову, словно хмельное вино – я, надеясь, что боль отрезвит, сжала кулаки так, что ногти глубоко впились в ладони, а «Карающий» задумчиво качнул головой.

– Слишком много обещаний, сестра… К тому же плата…

– Плата ничтожна! – устремленные на Морида глаза твари вспыхнули торжеством, а потом она протянула изуродованную руку вперед, указывая на меня – Всего лишь одна чужая жизнь!

– Пусти!!! – понимая, что оставшись спокойной, поломаю Мориду всю игру, я испуганно забилась в его руках, а «Карающий», с силой притянув меня к себе, уточнил:

– Почему она?

– Она – одаренная с чистой кровью… Ее жизни хватит мне сполна! – по-змеиному раздвоенный язык твари плотоядно облизнул губы, а Морид, поколебавшись мгновение, шагнул вперед, потащив меня за собой.

…Эти десять шагов до сих пор иногда снятся мне в кошмарах – так же как и лежащий в пыли на сельской площади Ирко… Отчаянный крик прижавшейся к решетки Мирны, торжествующее шипение расступающихся перед нами змей, сладкий голос твари, и Морид, с каменным лицом влекущий меня к алтарю!

В какой-то миг мне показалась, что я ошиблась, и «Карающий» действительно купился на посулы Аркосской Твари – я вновь отчаянно закричала, попыталась вырваться, движимая уже не притворным, а настоящим страхом, но хватка Морида не ослабела ни на миг. Почти дойдя до цели, он грубо швырнул меня вперед – прямо к подножию алтаря. Не устояв на ногах, я упала, уткнувшись лбом прямо в тронутую тлением руку Брины, вздрогнув, попыталась отстраниться, и увидела прямо перед собою злополучный камень из видения – эдакое, вставленное меж завитков причудливой резьбы маслянисто-черное, пульсирующее яйцо!

И в тот же миг сверху донесся спокойный голос «Карающего»:

– Знаешь, я, пожалуй, изменю наш договор!

Свист меча, и разгневанный крик твари неожиданно перерос в полный боли вой – подняв голову, я увидела, что демон, широко расправив крылья, взмыл едва ли не под самый потолок, и из его рассеченной наискось грудной клетки сочится темная, похожая на смолу кровь, а «Карающий», с мечом в руке, пытается прикрыть меня от вот-вот готовой ринуться вниз твари.

Прости, Морид, за то что, усомнилась! Прости!

Нащупав рукоять травнического ножа, я, выхватив его из ножен, что было силы ударила острием черный камень, но он не разлетелся на осколки, а лопнул, словно напившийся крови клещ! Чудовищное яйцо оказалась насквозь тухлым – непереносимый смрад ударил в ноздри, черная жидкость потекла по резьбе алтаря, одним прикосновением разъедая камень.

– Обманщик!!! – взвыв так, что заложило уши, тварь устремилась вниз. Морид встретил ее очередным ударом меча, но демон, не обращая внимания на еще одну, рассекшую его грудь рану, повалился прямо на «Карающего», обвивая его своими чудовищными руками. Он упал на колени, а тварь, истаивая прямо на глазах, рванулась вперед, смыкая зубы на ключице Морида. Нет, только не это!..

– Сгинь! – не думая, о том, что и как делаю, я, перехватив нож, швырнула его в демона. Лезвие, войдя в черный клубящийся туман, в который обратилось тело твари, вдруг ослепительно блеснуло, и в тот же миг все исчезло.

Во внезапной, оглушающей тишине я ясно услышала всхлипывания спускающейся по веревке Мирны, а после ее торопливые шаги к нам, и с трудом поднялась на колени. Хотя чудовищная живая сеть из змей и сам демон сгинули без следа, все остальное осталось – вонь, заваленный трупами алтарь, каменное крошево от поврежденной «Карающим» решетки… Морид лежал всего в нескольких шагах от меня на боку, и, казалось, был без сознания.

– Что с ним? – подоспевшая Мирна помогла мне подняться на ноги, но на распростертого на каменных плитах «Карающего» смотрела с настороженностью и опаской.

– Будем надеяться, что жив, – подойдя к Мориду, я опустилась рядом с ним, на колени, попыталась перевернуть, и он застонал сквозь стиснутые зубы. Льющаяся из носа кровь уже измазала весь подбородок «Карающего», куртка на месте укуса тоже набухла от крови, а я, увидев нанесенную демоном рану, на миг оцепенела от неожиданности.

Свежий укус выглядел так, словно ему уже несколько дней, если только не недель – от него несло гнилью, плоть по краям раны вспухла и почернела, постепенно переходя в воспаленную, покрытую желтоватыми пузырями кожу… Что же это такое – заражение? Яд?.. В растерянности я перевела взгляд на неловко вывернутую руку Морида, и увидела, что там, где ее коснулся демон, кожа точно так же воспалилась, покрывшись уродливыми пузырями… Седобородый и Малика – как и чем это лечить???

Подавив вот-вот готовую начаться панику, я, велев Мирне оторвать от нижней рубахи ткань для повязки, полезла в свою неизменную сумку. В нос тут же ударил резкий травяной запах настойки – при падании разбилась одна из бережно хранимых мною дельконских настоек, но зелье, долженствующее очистить кровь почти от любого яда, к счастью, уцелело. Смочив поданную послушницей ткань, я принялась омывать рану Морида, шепча молитву Малике, как тут «Карающий», вновь глухо застонав, открыл глаза.

– Где эта… Тварь? – было видно, что слова даются ему с трудом.

– В Аркосе, где и должна быть, – ответила я, не отрываясь от работы, но расспросы Морида лишь начались.

– А жрицы?

– Не думала о них, пей, – я поднесла оставшееся зелье к губам «Карающего», и он, хлебнув лекарство, закашлялся, но тут же прохрипел.

– Надо уходить, и как можно быстрее…

– Сейчас перевяжу – и уйдем. Сможешь встать? – закончив работу, я подставила Мориду плечо, но он, пытаясь встать, вновь едва не повалился на пол, если б не пришедшая на подмогу Мирна. С нашей помощью «Карающий» кое-как поднялся на ноги, но было ясно, что сам он не сможет сделать и шага, а уж про то, чтобы Морид поднялся по веревке, и говорить было нечего.

– Ну что ж, мы вошли в Нижний Храм через черный ход, а выйдем через парадный, – нарочито весело произнесла я, и наш маленький отряд двинулся в сторону украшенных резьбою створок – благо, что не в традициях святилищ было запирать вход в святая святых на засов. Опирающийся на наши с Мирной плечи «Карающий» с трудом передвигал ногами, и я молилась, чтобы дальнейший путь обошелся без приключений, но не тут-то было.

Мы были уже перед самым входом, когда створки дверей широко распахнулись, и в святилище ворвалась Матерь Ольжана. Всклокоченная, с безумными глазами и пеной в углах сведенного судорогой рта.

– Ты!.. Вы!!! – дрожащий палец ошалевшей от злости ведьмы, в которую преобразилась хозяйка Мэлдина, вытянулся вперед. – Вы заплатите за это святотатство!.. Я вас…

Никогда еще ментальное чародейство не давалось мне так легко – не став дожидаться, когда Ольжана, покончив с проклятиями, применит столь привычное колдовство, я, сосредоточив взгляд на переносице матери, представила ее щит хрупкой, сухой корой и ударила по ней, вложив в это весь пережитый нами в святилище ужас.

Щит Матери рассыпался – я почти наяву видела, как защита хозяйки Мэлдина превращается в труху, а сама Ольжана, так и не закончив проклятия, захрипела, и, схватившись за горло, стала оседать на пол. Из коридора к ней бросилась Лариния, но, сделав всего несколько шагов, остановилась, точно наткнувшись на невидимую стену. Словно бы не веря, взглянула на свои, стремительно покрывающиеся беловатым налетом руки, потом, все еще недоумевая, дернула себя за прядь распущенных волос, и та осталась у нее в руках!..

Взвыв, точно зверь, Лариния вцепилась в свои роскошные косы, и пряди посыпались с ее головы, точно осенняя листва с дерева.

– Твою ж мать! – прохрипел Морид, глядя на стремительную лысеющую, покрывающуюся уродливыми лишаями жрицу, а я, выйдя из ступора, скомандовала:

– Быстрее…. Сейчас тут такое начнется! – И мы заковыляли к выходу мимо бьющихся в припадке служительниц.

Дальнейший путь напоминал дурной сон – нет, на нас не рушились стены святилища, а пол под ногами не расходился трещинами, но в окутавшей храм ночной тишине все чаще раздавались дикие вопли проснувшихся жриц. Эти крики разносились по коридорам Мэлдина, и, подхваченные эхом, превращались в потусторонние завывания, которые звучали со всех сторон, и от одних этих звуков становилось жутко, а если прибавить к протяжным стонам еще и холодные, кажущиеся нескончаемыми переходы, то становилось и вовсе худо.

Радовало лишь то, что Мирна хоть и дрожала от страха, но дорогу показывала вполне уверенно, и вскоре мы оказались в саду, а там уже и за воротами. Рудана ожидала нас неподалеку от стен – как и было условлено. Хотя Морид крепился изо всех сил, было ясно, что чудом станет уже то, что он сможет ехать верхом. К счастью, конь «Карающего» оказался умным и спокойным животным – он стоически вытерпел нашу с Мирной возню вокруг шипящего от боли, пытающегося взобраться в седло Морида. Когда же эти усилия увенчались успехом, «Карающий» просто лег на конскую шею, вцепившись в непослушными пальцами в густую гриву.

– Удержишься?

В ответ Морид прохрипел нечто утвердительное, и я, вздохнув, взяла его коня под уздцы и повела по тропе. Мирна пошла за мной – в поводу она вела кобылку, на которой, средь горы поклажи эдаким взъерошенным воробьем восседала ее младшая сестренка. Никто из нас не оглянулся назад – на темнеющую громаду Мэлдина.

Утро мы встретили на краю поля – забытый стог сена показался нашей измотанной бессонной ночью компании подходящим местом для привала, да и «Карающему» снова стало хуже – час назад его вытошнило прямо на дорогу, а уж если вспомнить про прихваченные запасливой Мирной тюки, которые следовало перебрать…

Оставив заботы о поклаже и завтраке на послушницу с сестрой, я вновь занялась Моридом. Напоила лекарством, смазала и перевязала начавшие подсыхать на руках волдыри… А вот рана на шее, несмотря на все мои старания и настойку из Дельконы, продолжала разрастаться – от нее все так же мерзостно пахло гнилью, а полоса омертвевшей, черной кожи вокруг укуса заметно увеличилась.

«Карающий», заметив мою прикушенную в отчаянию губу, тихо спросил:

– Что, совсем паскудно?

– Паскудней не бывает, – врать, глядя в глаза Мориду я просто не могла, а он, услышав мой ответ, тихо вздохнул:

– Послушай, жрица – может, лучше оставите меня здесь?.. Все одно я теперь обуза, к тому же, кто знает, к чему может привести укус демона? Вдруг я в упыря превращусь или иную погань?

– Если бы ты обращался в нежить, то мои настойки не принесли бы тебе даже малейшего облегчения и пекли бы не хуже огня, ведь в них, кроме трав, благословение дельконских жриц, – рассудительно ответила я и, поразмыслив, добавила. – Думаю, это какой-то омертвляющий плоть яд, а значит нам надо как можно быстрее добраться до Римлона. Возможно, тамошние жрицы знают, как бороться с подобной напастью – это ведь одно из древнейших святилищ, да и ты говорил, что там тебя знают.

Приводя такие вот доводы, я закончила смазывать и перевязывать укус, а когда вновь подняла взгляд на Морида, то увидела, что он слабо улыбается.

– Ты редкостная упрямица, жрица. Скажи, последнее слово всегда должно быть за тобой?

– По обстоятельствам, – моя ответная улыбка вышла очень невеселой, и «Карающий» вздохнул.

– Не беспокойся, раз мне не грозит стать нежитью, то до Римлона я точно продержусь, – а потом он на миг прикрыл глаза и тихо добавил, – там до нашего имения рукой подать – может, братьев увижу.

Не зная, что сказать в утешение, я просто огладила Морида по здоровому плечу, а он вновь заговорил – устало, едва слышно:

– Знаешь, когда я понял, что от Киреи совсем ничего не осталось? Когда тварь эта паскудная о желаниях заговорила… Моя настоящая сестра знала, чего я действительно хочу, а эта подделка даже не помянула об этом. Кирк, самый младший, оглох, когда ему всего пять лет было. Он сметливый парень, а потому и сам говорит, и по губам читать умеет, но я бы многое отдал, чтоб он снова начал слышать…

Не в силах ничего сказать, я лишь молча кивнула, а когда Морид, перехватив мою ладонь, сжал ее в своей, не поспешила отдергивать руку.

…Стены Римлона появились перед нашим отрядом через неделю – дорога в это святилище Милостивой была самой обычной – протоптанной ногами паломников и страждущих, а сам храм располагался в лесу. Воцарившиеся в последние дни заморозки заставили деревья сбросить остатки листвы, и теперь голые ветви растущих вокруг святилища кленов казались протянутыми в мольбе руками. Внешние стены храма были ниже и грубее, чем в Мэлдине и Дельконе, к тому же их не красили в традиционный белый, и теперь шершавый красноватый камень стал единственным ярким пятном в скованном заморозками лесу.

Остановив лошадь, я молча смотрела на Римлон, гадая, что нас ждет за его стенами, а Морид, очнувшись от болезненной дремы, прошептал у меня за плечом:

– Вот и добрались, – горячий из-за снедающей «Карающего» лихорадки выдох поколебал прядку возле уха, и я, поправив волосы, направила коня к воротам святилища. Рука Морида тут же легла мне на пояс, но это движение уже стало привычным, ведь большую часть пути мы проделали именно так. Слишком слабый для того, чтобы держаться в седле самостоятельно, «Карающий» сидел позади – иногда давал советы касательно дороги, но чаше просто дремал, уронив темноволосую голову мне на плечо и сомкнув руки на талии.

За эти дни Морид сильно сдал – он истаивал буквально на глазах, потеряв за неделю едва ли не четверть своего веса, а укус твари на его шее окончательно превратился в гнилостную язву. В довершение всех бед, с «Карающего» начала слазить кожа, и теперь уродливые струпья покрывали его лицо, руки и грудь. Мои настойки и наговоры давали Мориду лишь краткосрочное облегчение, а потом насланная демоном болезнь начинала пожирать его с удвоенной скоростью – всего за пару часов она сводила на нет все мои усилия.

Отчаявшись, я стала вливать в «Карающего» собственные жизненные токи, но такому лечению уже воспротивился он сам. Вызнав у Мирны, что именно я делаю, Морид во время очередной перевязки перехватил мою руку и сказал:

– Прекрати попусту переводить силы, жрица. Это приказ.

– Да? И с каких это пор «Карающие» стали отдавать приказы служительницам Милостивой? – я попыталась выдернуть руку, но Морид лишь крепче сомкнул обвитые льняными бинтам пальцы.

– Перестань. Тебе еще детей рожать.

– С чего ты это взял? – замечание «Карающего» словно шип под сердце вогнало. Я отвернулась, смаргивая непрошеные слезы, а мой обидчик неожиданно мягко заметил.

– Я же вижу, как ты на Рудану смотришь – не ослеп еще… А гробить свою жизнь заодно с моей не стоит – легче от этого все одно не станет.

…В этом был весь Морид – легко уступающий в малом, но при этом непоколебимый, как скала, в уже принятом решении. Опеку, которая казалось чрезмерной, он и вовсе отвергал, да еще и стыдил нас с Мирной за то, что цепляемся к нему, честному человеку, с непонятными намерениями. И куда только Малика смотрит?

Мирна от таких отповедей краснела словно маков цвет, я – просто сердилась, но «Карающий» все одно оставался при своем, и, положа руку на сердце, понять его было несложно. Еще совсем недавно полному сил, спокойно командующему делами на заставе воину было тяжко смириться с собственной беспомощностью и тем, что даже в мелочах ему теперь приходилось полагаться на нас, ведь порою у него не хватало сил даже для того, чтобы удержать в разъедаемых болезнью пальцах кружку. И хотя его недовольство выражалось не в озлобленности, а в полушутливом ворчании, мне от его подколок становилось только горше. Мирна же, напротив, испытывала облегчение, когда ее услуги отвергались – на раны Морида она смотрела с плохо скрытым ужасом, и, очевидно, действительно опасалась того, что «Карающий» может обратиться в какую-нибудь нежить.

Самой же младшей нашей спутнице все было нипочем – Рудана чувствовала себя вырвавшейся на волю пташкой. Девочка ничего не боялась, и радовалась как самому путешествию, так и любым, подмеченным в дороге мелочам, будь то ярко-алые ягоды рябины, скачущая по ветвям белка или встреченный нами на лесной тропе заяц-русак.

Поскольку проходящий мимо Римлона торговый тракт делал приличный крюк в сторону, хорошо знающий эти места Морид предложил ехать напрямик – по едва заметным тропам. Так мы и поступили – на привалах варили похлебку из захваченных бережливой Мирной припасов, спали в лесу, у костра, тесно прижавшись друг к другу на подстилке из собранного лапника.

«Карающий» проявил характер и здесь: в первую такую же ночевку он возжелал спать отдельно от нас, с другой стороны костра – мол, от него из-за укуса твари несет, как от покойника. Спорить с Моридом оказалось бесполезно – он таки настоял на отдельном месте для себя, но ночью, я, проснувшись, увидела в тусклом свете от постепенно затухающего костра, что «Карающего» просто трясет от холода. Зубы Морида выбивали настоящую дробь, и я, решив положить конец этому самоистязанию, подбросила в костер хвороста и без лишних слов перебралась под плащ к «Карающему», прижалась к нему всем телом, норовя согреть, и тут же получила сердитое:

– Марш отсюда – пожалей мою честь!

– Я на нее и не покушаюсь.

– Ты меня ее лишаешь! – немедля возмутился Морид и грубо добавил, – Провести ночь рядом с молодой, симпатичной женщиной и не переспать с ней – да меня на заставе все ратники засмеют!

– А мы им ничего не скажем, – заговорщицки ответила я, еще теснее прижимаясь к нему под плащом. На бабника Морид не походил ни речами, ни ухваткой, а подобными шутками мог отогнать разве что Мирну… «Карающий» же, поняв, что его хитрость не удалась, не стал пускаться в дальнейшие споры, а молча притянул меня к себе, и еще шесть ночей мы провели точно так же…

И вот теперь ворота Римлона приближаются к нам, с каждым шагом, и остается только молить Милостивую о том, чтобы наша поездка не оказалась напрасной.… Впрочем, привратницы здесь оказались много приветливей к нежданным гостям, чем в недоброй памяти Мэлдине. Узнав, что мы просим у Римлона укрытия и защиты, а наш спутник стал жертвой черного колдовства, одна из них немедля помчалась за здешней Матушкой – именно так они называли свою старшую – а вторая, сочувственно щебеча, немедля стала помогать Мориду спешиться. Исходящие от жриц тревога и сочувствие не были притворными, а их мысли и чувства не скрывались щитами – это вселяло определенную надежду, но после Мэлдина я, оказавшись в незнакомом месте, не чувствовала себя спокойно. Впрочем, отогнав ненужные сейчас подозрения и страхи, я решила, что все решит знакомство со здешней Матерью.

Дом для паломников в Римлоне оказался, по сравнению с Дельконским, совсем небольшим, но внутри был устроен очень похоже – во всяком случае, доставшиеся нашей компании смежные комнаты, за исключением кроватей, ничем не отличались от привычных для Крейга. Деревянная обшивка стен, строгая, но не мрачная обстановка… А вот узкие деревянные ложа были укрыты стегаными одеялами с бахромой по краям – их веселая пестрота, более уместная в сельской хате, вызывала вначале недоумение, а потом странное ощущение домашнего уюта – словно после долгих скитаний ты наконец-то добрался до родного крова.

Рудана, осмотревшись, немедля выразила свой восторг по поводу новой обители, но не успела Мирна вызволить свою неугомонную сестренку из вороха платков, как дверь в наше пристанище широко распахнулась, и в комнату ураганом ворвалась жрица в облачении Старшей. Беловолосая и белокожая, словно отмытая до полной бесцветности дождями, еще не старая женщина походя окинула нас с Мирной быстрым взглядом, и, не найдя следов черной порчи, без лишних слов устремилась в вторую комнату – там, на одной из постелей, прислонившись к обшитой досками стене полулежал-полусидел «Карающий».

На какой-то миг воцарилась совершеннейшая тишина, а потом жрица возмущенно выкрикнула:

– Морид, песий сын! Во что ты на этот раз ввязался, кровь лихорадочная? Что я теперь скажу почтенной Дероне? А ведь она, уходя на покой, просила – присмотри, Смилла, за этим малохольным щенком. Найдет он приключение на свою сумасшедшую голову!

Тихо ойкнув, Мирна поспешила заткнуть сестренке уши, а я рискнула последовать за разъяренной, судя по выражениям, Старшей, и увидела чудную картину.

Жрица стояла аккурат посреди комнаты, грозно уперев руки в начавшие полнеть бока – ни дать ни взять, Кветка, ругающаяся у колодца с сельскими кумушками – и сверлила Морида сердитым взглядом. Тот же, казалось, нимало не смутился таким приемом – сев ровнее, он покорно склонил взлохмаченную голову, сказав:

– И тебе не хворать, почтенная Смилла. Благословишь?

– Скажи вначале, с чем столкнулся – твоя кровь гниет прямо в жилах, – перестав браниться, точно базарная торговка, Старшая мгновенно подобралась, став сосредоточенной и серьезной, а я уловила исходящую от нее силу. Не такую, какая была у Ольжаны, а иную – тягучую, словно мед, и тяжелую, темную… Но это была не холодная темнота ночи, а чернота вспаханной по весне, готовой принять зерно и напитать его своими соками, земли.

Морид же не замедлил с ответом:

– С тварью, из Аркоса, Матушка Смилла.

– Что? – изумленно вопросила Старшая, но тут же, прервав себя на полуслове, покачала головой, – То-то от тебя несет, словно от трупника разрытого… Благословлю, Морид, как не благословить.

Произнеся эти слова, жрица сняла с шеи один из многочисленных оберегов, подошла к «Карающему» и, приложив испещренную рунами пластинку к голове Морида, прочла короткую, подходящую к такому случаю, молитву. Затем она приложила оберег к его губам, начертила отвращающий зло знак, и лишь после этого удовлетворенно кивнула.

– По крайней мере, ты не одержим – это уже удача, а стоит ли ждать большего, скажу, когда узнаю все поподробней. А теперь, может, поведаешь мне, где ты умудрился столкнуться с отродьем из Аркоса? Не на тракте же оно разбойничало, в самом деле?

– А зачем твари в холода по грязным дорогам шастать, если ее в святилище и привечали, и кормили сытно? – едва заметная улыбка «Карающего» была полна горечи, но Матушка истолковала эту усмешку по-своему и сердито заметила.

– Ты совсем из ума выжил? С подобным не шутят!

– Он и не думал смеяться, Матушка, – решив, что приспела пора спасать Морида от гнева Хозяйки Римлона, я выступила вперед и пояснила. – Тварь обитала в Нижнем Храме мэлдинского святилища. Ее призвала в этот мир Матерь Ольжана, и я воочию видела Аркосское отродье и оскверненный алтарь. Готова поклясться Седобородым и Маликой.

– Прежде, чем клясться, скажи, из каких сама будешь? – теперь алые, опушенные белыми ресницами глаза Матери были устремлены прямо на меня. По лицу Старшей было видно, что хотя она и не жалует Мэлдин – при одном упоминании об этом святилище между бровями хозяйки Римлона пролегла сердитая складка – поверить в то, что служительницы Милостивой опустились до запретного колдовства, ей тоже было непросто.

– Я – Энейра из святилища Дельконы – прибыла в Мэлдин по воле матери Вериники. Открыв у меня способности к ментальной магии, она решила, что мне необходимо обучение у тех, кто считался сведущим в такой ворожбе.

Старшая выразительно сморщила нос:

– Атакующая магия – удел мужчин. Женское предназначение иное!.. С другой стороны, если Малика одарила тебя такими способностями, пренебречь ее волей – худшее, что можно предпринять.

– Матерь Вериника посчитала так же, – покладисто согласилась я. Несмотря на нелюбезный прием, Хозяйка Римлона была в своем праве.

– Верительные письма или подорожная у тебя есть? – продолжала свой допрос Старшая, и я без лишних слов вручила ей оставшиеся у меня бумаги с печаткой Дельконского святилища, а после продолжила.

– Попав в Мэлдин, я обнаружила в нем некую неправильность, но сложить все воедино было нелегко. Позже, благодаря Мирне, что приехала сюда искать прибежища для себя и сестры, я выяснила истинную суть Мэлдина и узнала, что жрицы нередко использовали послушниц для упражнений в ментальной магии.

Старшая, изучив письмо, вновь посмотрела на меня.

– Ты подвергалась ментальной атаке?

– Да. Несколько раз.

– Ясно, – складка между бровями Смиллы стала еще глубже, – Это дело не терпит отлагательств, но сперва я должна убедиться, что аркосская скверна не пришла сюда вместе с вами. После этого – обед, а затем я жду подробного рассказа о произошедшем, – с этими словами она подошла ко мне, сжимая в руке оберег.

Я покорно приняла благословение Смиллы, а она, убедившись, что мои спутницы не запятнаны Аркосом, удовлетворенно кивнула и покинула комнаты. Мирна же, проводив хозяйку Римлона затравленным взглядом, тут же предложила:

– Может, лучше уехать, пока не поздно? Она бранится, да и глаза у здешней матери страшные…

– Вот когда на римлонской кухне каша подгорает, глаза у Смиллы действительно страшные, – немедля подал голос Морид и, хмыкнув, добавил, – Поверь, малышка: Смилла – это последний человек, которого тебе следует опасаться в этом мире, а если она возьмет тебя с сестрой под защиту, то можешь уже ничего не бояться.

– Хорошо, если так, – тяжко вздохнула Мирна, но тут пришли жрицы с обещанным Матерью обедом, и разговор прервался сам собою.

После еды нам дали отдохнуть от силы час, а потом был обещанный Смиллой разговор. Вначале для допроса увели Морида, затем Матерь в окружении двух старших жриц долго расспрашивала меня и Мирну. Пристального внимания матери избежала лишь Рудана – из-за малолетства ее не стали дергать и тревожить, отправив на прогулку в местный сад под надзором тихой и улыбчивой послушницы.

Мирна под строгими взглядами жриц то бледнела, то заливалась румянцем, но не плакала, рассказав все, как есть, без утайки. Запнулась она лишь тогда, когда разговор зашел о Ларинии, а Смилла, увидев, как девчушка, вновь став белее полотна, тихо бормочет «Она целовалась… Стыдно…», предупреждающе подняла руку.

– Довольно. Если хочешь, дитя, ты все остальное поведаешь во время исповеди, – после чего повернулась ко мне, – Тот нож, которым ты разбила камень, при тебе? – И, получив утвердительный кивок, приказала, – Передай его мне.

Никогда прежде я не видела такого вороженья – Матерь Римлона оглаживала нож, точно котенка, и упрашивала показать ей то, что произошла в Нижнем Храме, а исходящая от жрицы сила мягко окутывала и ее саму, и находящееся в ее руках травническое лезвие. Наконец нож откликнулся на призыв Смиллы, и она напряженно застыла, глядя куда-то в пустоту широко распахнутыми глазами.

Неожиданно лицо Хозяйки Римлона исказилось – она вздрогнула, но закусив губу, продолжала смотреть в открывшуюся лишь ей даль и словно бы не замечала ни тонкой струйки крови у себя на подбородке, ни выступившего на лбу пота, начавшего заливать ей глаза. В течение нескольких ударов сердца исходящее от Матери напряжение все нарастало, а затем Смилла, протяжно застонав, откинулась назад в кресле, и, закрыв глаза, судорожно вздохнула.

– Память принадлежащего свидетелю предмета подтвердила то, что Мэлдин подвергся осквернению. Правдивость свидетелей не подлежит сомнениям, их рассказы верны. В этом я, Смилла, Хранительница Римлона, порукой, – голос диктующей свою волю Старшей звучал устало и как-то тускло, да и сама она во время этой речи не открывала глаз.

Лишь потом, когда записавшая все произошедшее жрица, поднесла лист пергамента Смилле, та, окончательно сбросив оцепенение, быстро пробежалась взглядом по строкам свидетельства и обратилась ко мне.

– Забери свой нож, девочка. И береги его: он – твоя лучшая защита.

– Непременно, Матушка, – получив из рук жрицы свое немудреное оружие, я тут же отправила его в ножны на поясе, а Смилла тяжело поднялась из кресла и произнесла.

– Необходимые письма будут разосланы уже сегодня, а пока я сама проведу вас до комнат, – и, кивнув, замершим возле кресла жрицам двинулась вперед.

Некоторое время мы шли по коридорам в полном молчании – эти несколько часов вымотали всех не на шутку, но потом Матерь все же заговорила.

– Я увидела больше, чем следовало, Энейра. И должна заметить, что ты зря не сказала мне сразу о том, где и как впервые повстречалась с Моридом. Половина вопросов отпала бы сама собой.

– Столкновение с разбойниками не имеет отношения к Мэлдину, – накопившаяся за эти дни усталость теперь взяла надо мною вверх – свинцовой волной она разливалась по всему телу, а потому на замечание Смиллы я ответила едва заметным пожатием плеч, но Старшая не сказала еще своего последнего слова.

– Напрямую не имеет, но приехавший за своей суженой Рэдлин живописал твой подвиг во всех красках – невеста едва не начала его ревновать. Вы разминулись всего на пару дней, а я, если б сразу поняла, с кем имею дело, не задавалась бы вопросом, как вы с Моридом решились на это безумие.

– Рэдлин – болтун, а ждать все равно было нельзя, – воспоминание о кромлехе заставило меня поежиться от внезапно накатившего озноба, а Смилла покачала головой.

– Да, времени действительно не было. Еще пара жертв – и демон обрел бы свободу. А человеческую кровь он, судя по всему, научился выпрашивать у Ольжаны мастерски.

На этих словах мы дошли до выделенных нам прежде комнат: Мирна тут же кинулась к Рудане – послушница уже привела ее с прогулки, и теперь играла с девчушкой в куклы, а я, не найдя Морида, вопросительно взглянула на все еще стоящую в дверях Смиллу.

– Что с ним?

– Я велела перевести его в храмовую келью – это несколько нарушает устои, но теперь Мориду следует находиться как можно ближе к средоточию сил Милостивой, – спокойно ответила Матерь, и развернулась, чтобы уйти, но я, мгновенно забыв об усталости, бросилась за ней.

– Вы его вылечите? Я могу чем-то помочь? – сама не своя от охватившего меня волнения, я схватила Смиллу за руку, но она не обратила внимания на эту дерзость. Лишь грустно качнула головой.

– Он умирает, Энейра. Все кончено.

– Но почему? Ему ведь ненадолго становилось легче?

Споря со Старшей, я нарушала все, принятые в святилищах, устои, но и смириться с вынесенным «Карающему» приговором так просто не могла. Морид – борец по природе, он справится с насланной болезнью, если только ему не откажут в помощи…

Очевидно, все эти мысли ясно отразились на моем лице, потому что Смилла, наградив меня долгим и печальным взглядом, грустно вздохнула.

– Никто не отказывает Мориду в помощи, но все, что мы можем теперь сделать для него – лишь на время утишать боль и молиться. Пойми, он был обречен с самого начала, ведь из-за проклятия, наложенного на него тварью, он должен был сам стать такой же нежитью. И если бы Морид, вступая с ней борьбу, по-прежнему думал о мести, так бы и вышло. К счастью, им руководили не обида или жажда расплаты, а желание защитить вас с Мирной – именно поэтому проклятье пало лишь на его тело, не тронув душу. Он останется человеком – до самого конца, и Аркос не будет иметь над ним власти.

Каждое, произнесенное Смиллой слово, казалось, тут же обращалось камнем, что тяжким грузом ложился на плечи, но я все же нашла в себе силы распрямиться.

– Если мне будет позволено, я буду с Моридом все то время, что ему осталось… Мне ведомы травы, способные утишить боль… Я…

– Не продолжай, – Матерь подняла руку, заставив меня замолчать, и вновь покачала головой, – Я не могу отказать тебе, но должна предупредить – нож показал мне не только прошлое, но и грядущее. В плату за оказанную Хозяином Троп помощь тебе надо будет пройти по самому краю обрыва, по лезвию ножа… И я не знаю, хватит ли у тебя на это сил. Уедешь сейчас – и приготовленной Седобородым тропы удастся избежать. Подумай…

Несмотря на это увещевание, с ответом я не медлила.

– Уже подумала, Матушка. Я остаюсь.

Римлон. Десять дней спустя

После долгих дней ненастья солнце ненадолго вернуло себе власть – оно прогнало сырость и холод, вновь напоминая об ушедшем лете.

Вот только сидящему на сливовой ветви ворону яркий блеск лучей пришелся не по вкусу – сердито встопорщив перья, вестник Седобородого хрипло каркнул, всполошив тем самым чирикающих о каких-то своих важных птичьих делах воробьев.

Серая братия немедля перебралась подальше от сердитого соседа, а ворон, проводив их внимательным взглядом, вновь повернулся к небольшому окну, выходящему аккурат в принадлежащий святилищу сад. Сквозь забранные в частый свинцовый переплет стеклянные шарики было невозможно разобрать, что происходит в храмовой келье, но старая птица обладала терпением и мудростью, и таки дождалась своего.

Дрогнув, отворилась одна из тяжелых створок – стоящая у окна молодая, русоволосая женщина в одеянии жрицы взглянула на по-летнему синее, безоблачное небо и, повернувшись, сказала куда-то в глубину комнаты.

– Сегодня прекрасный день, Морид – так солнечно и тепло. Даже не верится, что скоро зима.

– Я хочу посмотреть, – голос ответившего ей мужчины прервался хриплым кашлем, и жрица немедля отошла от окна, но вскоре вернулась, и уже не одна.

Опирающийся на ее плечо мужчина более всего напоминал скелет, обтянутый посеревшей, покрытой струпьями и язвами кожей. Полотняные бинты полностью укутывали его кисти и запястья, на свежей перевязи, что виднелась в вырезе рубахи, уже проступили алые и желтовато-зеленые пятна – более всего Морид походил на восставшего из могилы варка, а о его истинном возрасте теперь напоминали лишь темные, еще не тронутые сединой, волосы да по-прежнему яркие глаза.

Чуть нагнувшись вперед, «Карающий» жадно смотрел на залитые солнечным светом стволы деревьев, на посыпанные песком дорожки меж укрытых опилками и укутанных рогожей розовых кустов, и каждый его вдох сопровождался тяжелым надсадным хрипом.

Наконец, Морид отвернулся от окна и, посмотрев на свою бессменную сиделку, сказал:

– Действительно хороший день. В такую погоду сидеть в четырех стенах грех – ты бы прогулялась, Энейра. Тени под глазами тебе не идут, а компания из меня сейчас преотвратная. Я похож на ту высохшую яблоню в саду – только скрипеть и могу.

Жрица, все еще глядя на сад, отрицательно качнула головой:

– Это не так. Мне хорошо с тобой.

– Ложь во спасение? – улыбка опершегося об оконную раму «Карающего» вышла горькой, – Лучше не надо. Я все прекрасно понимаю, и твоя жалость…

Предложения он так и не закончил – осекся на полуслове – потому что Энейра, повернувшись, подняла голову вверх и прошептала.

– Это не жалость…

Слеза скатилась по ее щеке, словно бы противореча сказанному, и Морид осторожно стер соленую влагу кончиками пальцев. А после, сам того не ожидая, притянул Энейру к себе и, склонившись, коснулся ее губ своими.

Она не отстранилась.

Ворон, решив, что увидел достаточно, слетел с ветки, и, тяжело взмахивая крыльями, поднялся высоко в небо. Все идет, как должно – совсем скоро Энейра Ирташ покинет Римлон, чтобы в придорожной корчме встретиться с посланцами амэнского князя, которые везут своему князю одного очень необычного и злого беркута.