Олдер

Двенадцать лет назад…

С этой, воистину судьбоносной встречи карьера молодого сотника пошла в гору. Впрочем, головокружения по этому поводу Олдер не испытывал, ведь кому много дано, с того много и спросят… А в том, что оправдать ожидания Арвигена будет совсем не просто, Остен не сомневался…

Иринд, правда, отнесся ко всему произошедшему более спокойно, заметив, что его годы неуклонно близятся к закату, сил для службы становится все меньше, так что будущая отставка – дело решенное и даже нужное. Владыка же не был бы самим собой, если б не стал подыскивать замену состарившемуся на службе воину среди его молодых учеников.

– В общем-то, я сам рассчитывал, что именно ты сменишь меня в будущем, и могу лишь радоваться, что мое мнение и воля князя совпали, – закончил свои размышления за стопкой васкана Иринд, и Остен, молча, с ним согласился.

Более они к этому вопросу не возвращались, да и князь, высказав свою волю, в дальнейшем не вызывал Олдера для беседы с глазу на глаз, чему молодой «карающий» был в глубине души рад. Посещение княжеского подземелья оставило по себе очень нехороший привкус. Остен был бы и рад о нем забыть, да не мог…

Между тем его семейные дела тоже потихоньку налаживались. Окруженная заботой и вниманием Ири вполне оправилась от выкидыша: слезы и дурное настроение были ею забыты. Она легко освоилась с новым окружением, и вновь была хороша собою и весела, деля время между приличествующим ее положению вышиванием, обсуждением нарядов и неспешными прогулками с новыми подругами из дома Остенов.

Казалось, произошедшее несчастье нисколько не повлияло на Ириалану, но в ночь последовавшей после долгого перерыва близости Олдер убедился, что это было не так. На его первую же осторожную ласку Ири ответила с таким пылом, точно поцелуй мужа был для нее глотком воды в пустыне, а потом супругов ждала необычайно жаркие, наполненные страстью часы. Словно бы пытаясь убедиться в том, что она по-прежнему желанна и любима, Ириалана жадно требовала все новых и новых ласк, а после завершения близости обвила руками шею мужа и, положив голову ему на грудь, попросила остаться с ней до утра. Ей якобы было страшно засыпать одной…

Остен не стал противиться этой новой прихоти, ни в эту ночь, ни в последующие – заполненные любовными играми даже больше, чем это было в их с Ириаланой медовый месяц… Ведь потеряв расположение отца, Ири стала с утроенным рвением добиваться внимания мужа. Теперь супруг действительно стал для нее на первое место, а его слова значили для Ириаланы больше, чем наставления Дейлока.

Вот только Олдера эта щенячья преданность скорее утомляла, чем радовала, но он молчал и об этом, и о том, что, возбуждаясь телесно, оставался совершенно равнодушен к жене. В душе все перегорело, и ласки Ири уже ничего не могли исправить…

Была у Остена и еще одна причина для скрытой от всех печали. Лечивший Ириалану врач не стал лгать Олдеру о последствиях выкидыша, сказав ему, что Ириалана скорее всего останется бесплодной. Остен воспринял эту новость на диво спокойно, а потом, щедро отсыпав лекарю денег, велел ему хранить молчание и даже солгать Ириалане о результатах лечения, если она вдруг о них спросит…

Но тут судьба решила ненадолго улыбнуться Олдеру.

Правду об истинном состоянии Ири кроме самого Остена и занимавшегося лечением Ириаланы медика знал лишь Антар. Именно он сопровождал врача во время его визитов в дом Остенов и даже присутствовал при разговорах лекаря и Олдера эдакой молчаливой тенью. Молодой «карающий», уже не раз получив подтверждение абсолютной верности Чующего, доверял ему и воспринимал присутствие Антара даже при таких деликатных обсуждениях само собой разумеющимся.

Чующий действительно стал его тенью, и потому, когда Антар после возвращения Олдеровского отряда из похода на Лакон попросил у своего главы длительный отпуск, Олдер не только удивился, но и встревожился… Вот только эмпат на вопросы Остена ответил мрачным молчанием, а потом вновь повторил свою просьбу. Ему во что бы то ни стало, нужны были три свободных от службы месяца.

Хорошо зная норов Антара, Олдер более не пытался прояснить мотивы такого требования, а просто подписал все необходимые бумаги. Чующий забрал их с вежливым поклоном и уже на следующее утро отбыл из Милеста неведомо куда…

Вернулся Антар, правда, не через три месяца, а через два, да и объявился не в милестских казармах, а прямо в «Серебряных Тополях», в которые Остен не так давно возвратился вместе с Ириаланой… Серый от дорожной пыли и усталости Чующий с трудом держался на ногах, но, тем не менее, сразу же попросил о встрече со своим главою…

Ждать слишком долго Антару не пришлось – уже через минуту после доклада слуги, эмпата провели в небольшую библиотеку, в которой Остен коротал время над томом с сочинениями одного амэнского философа. В последнее время Олдер пристрастился к вечернему чтению, что несколько огорчало Ириалану, которая в таком времяпровождении не видела ничего интересного…

Увидев Антара, Остен немедля отложил книгу в сторону и встал Чующему навстречу. На короткое мгновение взгляд Олдера задержался на неловко прижатой к боку левой руке эмпата:

– Ты ранен?.. Не стой столбом. Сейчас я позову слугу…

– Не стоит, глава. Это просто царапина, – отрицательно мотнув головой на предложение Олдера, Антар устало опустился на стул, и, порывшись за пазухой, вытащил что-то, бережно завернутое в тряпицу. Положил принесенное на стол, развернул сверток, в котором обнаружилось два небольших флакона, и пояснил. – Это вода из священного источника Малики и горные слезы. Возьми их, глава – они тебе помогут…

Олдер же, глядя на такое подношение, нахмурился:

– Священный источник?.. Антар, не хочу тебя разочаровывать, но в хозяйстве любого храма Малики есть колодец. Ты зря потратил свое время и деньги…

Но Антар на это возражение ответил своему главе слабой улыбкой:

– В Лаконе испокон веков существует озеро с островком, на котором есть посвященный богине источник. Он был местом паломничества и поклонения Милостивой задолго до того, как Малике выстроили первые храмы. Люди с таким же даром, что и у меня, знают о таких местах, чуют их своих нутром… Да и слезы гор, глава, у меня подлинные, а не те, что продают в милестских лавках.

Антар замолчал, а Олдер же, взяв флакон с бесцветной жидкостью, покрутил его в пальцах, и наградил Чующего новым задумчивым взглядом:

– Если ты так веришь в силу этого источника, Антар, то почему не применил ее для себя?

Чующий спокойно выдержал этот испытующий взгляд, и произнес:

– Все просто, глава. На мне есть грех, который Малика никогда не простит, но ты чист, и Милостивая не откажет тебе в помощи.

Ответом ему стал невеселый смех:

– Это я-то чист?.. Антар, ты же лучше других знаешь, что мои руки в крови по локоть!..

Но Чующий, услышав такое возражение, лишь покачал головой:

– Кровь бывает разной, глава. Ты не убивал невиновных…

Произнеся это признание, Антар тут же опустил глаза, а Олдер, поняв по мгновенно отвердевшему лицу Чующего, что большего он не скажет даже под пытками, тоже стал серьезен:

– Я применю то, что ты привез мне Антар… Хотя бы ради того, чтобы твоя кровь не оказалась пролитой напрасно… А теперь скажи, кто тебя ранил? Лаконцы?

Чующий отрицательно качнул головой:

– Нет, глава. Всему виной местное отребье – на дорогах нынче неспокойно, а я слишком дорожил содержимым своей сумки… Чем и привлек к себе ненужное внимание…

Олдер, услышав такой ответ, нахмурился пуще прежнего:

– Пусть так, Антар… А теперь ступай отдыхать. Я все же пришлю лекаря – пусть осмотрит твою «царапину». Сдается мне, что она не так уж и легка, как ты хочешь это показать…

Чующий тяжело поднялся и склонился в поклоне, пряча лицо:

– Глава слишком добр к своему слуге, – после чего поспешил покинуть библиотеку. Остен же, оставшись один, еще долго вертел в руках два небольших флакона. Благодаря Чующему, он и Ири получили пусть и крошечный, но все же шанс стать родителями, вот только Олдер никак не мог взять в толк, почему Антар пошел ради него на поступок, простиравшийся намного дальше его обычного служения роду Остенов…

Тем не менее, что бы ни двигало Чующим, его усилия принесли свои плоды – вскоре после приема привезенных Антаром средств Ири и вправду понесла, а поскольку теперь за ее здоровьем следили опытные служанки, все девять месяцев беременности миновали спокойно. Если, конечно, не считать переживаний Ириаланы по поводу безнадежно испорченной фигуры. И тут не помогали ни заверения служанок, ни ласки мужа – молодая женщина была свято уверена в том, что с потерей даже толики красоты ее жизнь тоже потеряет всякий смысл.

Несмотря на эти волнения и то и дело проливающиеся слезы, роды у Ири прошли на диво гладко, но после них она осталась верна себе, отреагировав на поднесенного ей новорожденного сына словами: «Какой же он некрасивый»… А вот успевший вернуться к означенному сроку в имение Остен думал совершенно иначе.

Тоненько всхлипывающий, красный комочек плоти на руках у кормилицы не вызвал у него даже капли неприятия. Ну, а когда со всеми предосторожностями первенца передали на руки отцу, и младенец, мгновенно утихомирившись, взглянул на Олдера на диво чистыми, осмысленными глазами, с губ молодого «карающего» само собой сорвалось: «Дари!..»

Впоследствии, когда пришло время нести малыша в храм, Остен остался верен своему порыву, нарекши мальчика Дариеном перед богами и людьми, хотя первенцу следовало бы дать имя его деда… Ни тогда, ни позже Олдер так ни с кем и не поделился своим озарением, которое позже переросло в стойкую веру – в его сыне возродилась душа давно погибшего брата, и Остен теперь был готов горы свернуть ради того, чтобы дать малышу Дари все, чего тот был лишен в своей прошлой, такой короткой жизни.

…Пожилой Чующий оказался прав – младенец не только примирил Остена с его браком, но и придал его жизни совершенно новый смысл. Теперь львиную долю своего свободного от службы Амэну времени Олдер проводил не в библиотеке, а в детской. Вслушиваясь в речи кормилицы, укачивал сына на руках, играл с ним, нашептывая всяческие глупости.

Кормилица же, до этого дня уже успевшая побывать в знатном доме и привыкшая к тому, что благородные отцы уделяют своим маленьким отпрыскам куда меньше внимания, лишь поддерживала интерес Остена. Женщина искренне привязалась к отданному ей под опеку малышу, и готова была говорить о нем сутки напролет, что, впрочем, не мешало ей сердито отдергивать «карающего», если он проявлял истинно мужскую неуклюжесть.

Через месяц к этим посиделкам присоединилась и Ириалана. Убедившись, что беременность не нанесла серьезного ущерба ее внешности, и, увидев, как разгладилось и похорошело личико сына, Ири стала часто навещать детскую. Дари, она, правда, воспринимала, как новую игрушку, но Олдер, уже не раз убеждавшийся в том, что его жена, по сути, большой ребенок, рад был и такому результату…

Время, между тем, продолжало свой неумолимый бег. Амэнский князь старел и становился все более подозрительным и жестоким, царедворцы плели интриги, а Олдер уже получил звание тысячника. Это повышение совпало с рождением его второго ребенка – малютки Лирейны. Кроха, унаследовав жгучие черные глаза отца и белокурые волосы матери, обещала стать впоследствии редкой красавицей.

Для Остена рождение дочери стало не меньшим подарком, чем повышение по службе. Малышке досталось столько же отцовской любви, сколько и первенцу. Казалось, счастье Олдера было полным, но на его жизненном горизонте уже сгущались очередные тучи.

Вызов в княжескую цитадель стал для новоиспеченного тысячника не слишком приятным, хоть и вполне предсказуемым событием. Старый Иринд только-только оставил службу, выйдя на заслуженный отдых, а Владыка мог испытывать верность и преданность служащих ему воинов бесконечно.

Когда знакомый Олдеру немой слуга вновь углубился в сеть подземных коридоров княжеской твердыни, Остен решил, что его ждет еще один, полный недоговорок и изматывающий душу, разговор с Арвигеном, и поначалу все действительно свидетельствовало в эту пользу. Длинный коридор, завершившийся залом с многочисленными колонами; очередная бычья туша со вскрытой грудной клеткой и разверстым брюхом; щекочущий ноздри запах свежей крови…

А вот внезапно осевший на пол сопровождающий. Его хрип, и руки, судорожно царапающие грудь с вошедшим по самую рукоятку метательным ножом, стали для Олдера настоящей неожиданностью.

Впрочем, выучка старого Иринда не подвела Остена и на этот раз…

Короткий шаг за высокую, стройную колонну, привычная тяжесть легшего в руку меча, и быстрый взгляд по сторонам.

Нападавшие уже не таились: Олдер увидел, как они, заходя с разных сторон, стремительно окружали бычью тушу, внутри которой замер, недобро оскалившись, обнаженный, измазанный кровью с ног до головы Владыка Амэна…

Еще двое, вынырнув из-за соседних колонн, направились к тому месту, где затаился Остен, но тот уже сам шагнул к ним навстречу. Обнаженный клинок в правой руке, пальцы левой жжет сконцентрированная заклятьем сила, восприятие обрело удивительную ясность и четкость.

Миг – и один из противников тяжело оседает на пол с налитыми кровью глазами, руки заговорщика отчаянно рвут высокий ворот куртки. Об этом нападавшем можно забыть – он уже мертв, хоть и сам еще этого не осознал…

Шаг вперед – и сталь, зазвенев, встретилась со сталью. Олдеру хватило двух ударов, чтобы понять – стоящий перед ним мужчина никогда не состоял в войсках Владыки. Противник Остена был обучен приемам для праздничного ристалища или публичного поединка, самого же Олдера в отряде Иринда прежде всего учили убивать, а не красоваться посреди площади с мечом в руке…

Шаг назад, ложный выпад и словно бы нечаянно приоткрывшийся бок, а затем, когда противник Остена купился на эту нехитрую уловку, стремительный поворот и четвертый удар, ставший для взбунтовавшегося вельможи последним.

…Короткий взгляд в сторону распяленной туши показал Олдеру, что князь по-прежнему жив и невредим. Согнувшись почти вдвое, Арвиген горящими глазами следил за разыгравшейся вокруг него круговертью, и кривил губы в жадной, хищной улыбке, а возле бычьего бока застыл, скорчившись, один из заговорщиков. Он почти достиг своей цели, и эта удача стоила ему жизни…

Перемазанное кровью лицо делало усмешку князя более подходящей восставшему из могилы варку, чем живому человеку. Олдер с трудом смог отвести от нее взгляд, но секундное промедление чуть не стало для тысячника роковым. Уловив стремительное движение за своей спиной, он едва успел отклониться в сторону, уходя от возможного удара, и крутнувшись волчком, встретился лицом к лицу с новым противником. Этот мечник был опаснее первых двух – мощное телосложение, но при этом текучие движения и легкая поступь выдавали в нем опытного бойца.

Через мгновение выяснилось и еще одна, крайне неприятная для молодого тысячника, вещь – его новый противник обладал недюжей способностью к колдовству. С первым же ударом он попытался достать Олдера тем же заклятьем, которое тот использовал совсем недавно.

Остен отбил и хитрый выпад, и чужое заклинание, но поднять ментальные щиты все же не успел. Этого оказалось достаточно, чтобы в голове «карающего» раздался незнакомый, низкий голос: «Ты – не моя цель. Опусти оружие, и останешься жить!»

Ответом незнакомому колдуну было молчание. Остен вполне справедливо посчитал, что таким образом его хотят отвлечь, и полностью сосредоточился на движениях и пульсации колдовской силы соперника – сейчас они значили для него много больше, чем слова, ведь в отличие от человеческой речи не лгали…

Выждав мгновение, Олдер атаковал, но сложная связка ударов так и не достигла своей конечной цели – острие меча лишь слегка оцарапало правое предплечье заговорщика. Незнакомец увернулся в последний момент с поразительной для его тяжелого сложения быстротой, а в голове у Остена вновь раздалось: «Нас больше – опусти оружие… Это ведь не твой бой – тебя вообще здесь не должно было быть!»

Олдер ответил на это предложение кривой ухмылкой и новой связкой ударов, к которой присовокупил еще одно заклятье. Оно не было ни слишком сложным, ни смертельным, но Остен направил его невидимое острие на уже кровоточащее предплечье противника, а тот, явно ожидающий от молодого тысячника чего-то более смертоносного, пропустил таки колдовскую иглу.

Впрочем, торжествовать из-за успеха своей маленькой хитрости, которая через короткое время должна была привести к полному онемению руки противника, Остену не пришлось. Отбив меч Олдера, заговорщик пошел в очередную, сокрушительную атаку по всем направлениям. Бунтовщик хорошо понимал, что его ждет, и потому вложил в нее все свои силы. Он начал наседать на «карающего», не давая ему роздыха даже на одно биение сердца. Нападение уходило в защиту, а та, в свою очередь, сменялась новой атакой. Звон стали сливался с настоящим потоком мысленной ругани и угроз.

Пытаясь выкинуть из своего разума досаждающий, мешающий сосредоточиться на поединке голос, Остен на время ослабил контроль над окружающим его пространством… И уже в следующий миг сполна заплатил за свою ошибку. Левый бок обожгло болью.

«Песья кровь!.. Еще один!» – на эту, мелькнувшую в сознании Остена мысль, его противник ответил торжествующим смешком.

Стиснув зубы, Олдер развернулся, ударил, почти не глядя. Лезвие его меча прошлось наискось по груди напавшего на него сзади противника. Тот, неловко отступив назад, выронил из мгновенно ослабевших пальцев оружие, и Остен поспешил, уйдя от возможного удара, вновь оказаться лицом к лицу с колдуном.

Хлещущая из раны кровь мгновенно пропитала рубашку и куртку тысячника. Олдер нутром чувствовал, как невольно замедляются его движения, как он теряет такое необходимое ему сейчас время, не успевая приготовиться к новой атаке… Вот только вместо ожидаемого выпада его противник лишь хрипло застонал. В первое мгновение, Остен решил было, что это сработало запущенное им ранее заклятье, но все оказалось иначе…

Бунтовщик оказался обвит тремя толстыми, полупрозрачными щупальцами. Призрачные, напоминающие дым отростки, несмотря на свою кажущуюся бестелесность, плотно обвили заговорщика по рукам и ногам, и жадно, торопливо пульсировали.

Прежде Остен никогда не слышал о таком колдовстве, и теперь мог лишь смотреть, как с каждой такой пульсацией, с каждым движением щупалец по лицу его недавнего противника разливается меловая бледность, а его кожа словно бы ссыхается, прорезаясь сеткой мелких морщин…

Чудовищные отростки стремительно выкачивали из бунтовщика жизнь и дар, передавая их замершему в своей кровавой купели князю. С запрокинутой назад головой и бессильно свесившимися вниз руками Арвиген и сам казался трупом, а застывший на его лице оскал и тянущиеся прямо из груди призрачные щупальца обращали Владыку Амэна в порождение кошмарного сна…

Остен и сам не понял, как сделал шаг вперед, намереваясь разрубить уродливые творения черного колдовства, но новая волна боли заставила его остановиться и со сдавленным шипением ухватиться за бок, зажимая пальцами растревоженную движением рану…

А уже в следующий миг призрачные отростки, ослабив свою хватку, стремительно втянулись в грудь Арвигена, а заговорщик повалился на пол, точно мешок с мукой… Князь шевельнулся в своей купели; потянулся, точно со сна, и, резко сев, произнес короткое и звучное: «Ко мне!»

Пытаясь замедлить все еще обильно текущую из раны кровь, Олдер с каким-то усталым изумлением наблюдал за тем, как прежде безлюдная зала наполняется звуком и движением. Из-за колон, точно горох из мешка, высыпала десятка «Доблестных», трое молчаливых, обряженных в темное слуг, подступили к Арвигену. Пока один из них ставил прямо возле туши небольшой раскладной стул черного дерева, двое других помогли князю выбраться из быка, обтерли своего Владыку от крови полотном и укутали в длинный, подбитый мехом плащ.

Устроившись на стуле, князь принял из рук одного из слуг чашу с молоком, и, сделав, пару глотков, взглянул на Олдера:

– Подойди, Остен…

Тысячник, не посмев ослушаться приказа, сделал несколько шагов вперед, опустился на колени. Азарт схватки ушел, на плечи навалилась усталость, да и кровь из раны никак не желала останавливаться – пропитав плотную ткань куртки, она тонкими струйками текла по пальцам тысячника.

Князь наградил склонившегося перед ним Остена еще одним долгим, задумчивым взглядом, а затем, отхлебнув молока, произнес:

– Что ж, сегодня я воочию убедился, что Остены не зря поместили коршуна на своем гербе. Тебе свойственна та же внезапность, те же ярость и скорость, каковы присущи этому крылатому хищнику… Я доволен тобой…

Олдер, у которого из-за кровопотери уже понемногу начинала кружиться голова, ответил на эту похвалу лишь тихим:

– Служу Владыке и Амэну.

Арвиген же, услышав это, сухо рассмеялся:

– Немногословен, как всегда… – впрочем, смешок князя почти сразу резко оборвался, и он уже совершенно иным тоном произнес. – Где лекарь?

Врачеватель появился тут же, выступив, точно по волшебству, из сгущающихся в дальнем конце зала теней. Повинуясь приказу Владыки, он тут же отвел Остена в сторону и занялся его раной, благо сумка со всем необходимым, была при лекаре. Тысячник терпел его вмешательство, привычно стиснув зубы, а Арвиген, попивая молоко, наблюдал за действиями врачевателя, спрятав улыбку в уголках губ.

Сегодняшняя игра удалась на славу – он не только устранил заговорщиков, но и проверил верность тысячника. К сожалению, пока Олдер больше верен присяге, чем лично князю, но этот недостаток со временем легко будет устранить. Даже самые дикие ястребы становятся послушными в умелых и терпеливых руках, а значит, и молодого тысячника можно прикормить и приручить. Впоследствии из него выйдет неплохой палач…

Взгляд Арвигена переместился с Олдера на тела заговорщиков, которые «Доблестные» поспешно вытаскивали из зала, и князь тут же нахмурился. Человеческие страсти действительно развлекали его, но во всем нужна мера, а Рейдек явно о ней забыл, когда попытался уложить в постель к Владыке собственную дочь.

Арвиген воспользовался неожиданным подарком, правда, совсем не так, как на то рассчитывал вельможа, но князь, в отличие от других Владык, не любил демонстрировать свой истинный дар и силу. Пусть хозяева Триполема сколько угодно малюют на своих знаменах василиска, намекая тем самым на свой наследственный дар, и, соответственно, слабость… Слухи в подобном деле, гораздо предпочтительнее, ведь неведомое, зачастую, пугают гораздо больше…

Вот только Рейдока совсем не устроило то, что его дочь, вместо того, чтобы стать любимицей престарелого князя и отрадой его последних лет, оказалась обескровленной, и он решился на бунт… Арвиген, узнав о готовящемся заговоре, не подавил его сразу же лишь по одной причине – недовольные в княжестве есть всегда, а давить крыс проще скопом, чем по одиночке… И, как всегда, оказался прав – очередное осиное гнездо перестало существовать, княжеская казна вскоре пополнится деньгами вельмож, посмевших забыть о том, что они – лишь пыль у ног своего Владыки. Их же земли можно будет раздать более достойным людям…

Олдер же, в свою очередь, думал о другом: когда лекарь сделал свое дело, и Остену разрешено было покинуть подземное убежище, он, увидев в полумраке коридора очередных «Доблестных», окончательно убедился в том, о чем уже и так догадывался. Произошедшее в зале, что бы там ни думали захваченные круговертью боя соперники, случилось согласно воле князя. И он сам, и заговорщики были всего лишь марионетками, которых Арвиген столкнул лицом к лицу и всласть подергал за ниточки… Маленькая княжеская прихоть…

При мыслях об этом во рту у Олдера стало кисло, и он едва заметно покачал головой: нет уж, судьба Остенов – служить Мечнику и добывать победы на ратном поле, а бои для развлечения Владыки пусть устраивают другие, стремящиеся получить расположение Арвигена любой ценой…

Это было верное решение, но принимая его, молодой тысячник еще не знал, что старый князь уже вплел его судьбу в свою сеть интриг и столкновений, и вырваться из этих тенет будет почти невозможно…

О произошедшем в подземном зале противостоянии Олдер не рассказал ни Дорину, ни Антару, несмотря на то, что именно Чующему довелось менять перевязку на ране своего главы. Тем не менее, совсем скоро о благоволении князя к молодому тысячнику знали как в казармах «Карающих», так и в домах милестской знати.

Хотя кривоплечий Остен был редким гостем в княжеской твердыне, а на больших праздниках предпочитал оставаться в тени, Арвиген часто хвалил его за глаза и ставил в пример другим военачальникам.

Завистники, гадая о причинах княжеской милости, скрипели зубами; Дорин, как глава Остенов, просчитывал, какую выгоду будет иметь древний род из создавшегося положения, сам Олдер жил так, точно ничего особенного вокруг него и не происходило, зато Ири вовсю пользовалась доставшимся на ее долю вниманием.

Хотя Остен не жаловал шумные сборища, своей жене он позволял развлекаться так, как она сама того пожелает. Благо, подходящее для нее сопровождение не было проблемой – жена Дорина тоже любила блеск и пестроту милестских празднеств, в которых она чувствовала себя, как рыба в воде.

Ириалане же просто льстили устремленные на нее взгляды – теперь она была не просто одной из красивейших женщин Амэна, а супругой обласканного Владыкой военачальника. Те подруги, что поначалу лишь подсмеивались над ставшей женою простого сотника Ири, теперь сами завидовали ей. Что же до мужского внимания, то у Ириаланы этого добра было даже больше, чем прежде. Вельможи и царедворцы сами искали с нею знакомства, расточали молодой женщине бесчисленные комплименты и развлекали ее беседами, в надежде на то, что окажутся приглашенными в дом Остена…

Впрочем, наслаждаясь сладкими речами, Ири никогда не давала мужчинам зайти в своих восхвалениях слишком далеко или позволить себе какую либо двусмысленность. Кривые ухмылки и шепотки не должны были портить тех редких мгновений, когда она, опираясь на руку мужа, ступала по мозаичным полам княжеской твердыни или посещала милестские храмы… Тем более что совместные выходы супругов и так были несколько подпорчены крошечной ложкой дегтя.

Если Ири стремилась быть центром внимания, то Олдер неизменно уходил в тень, а еще он, когда какой-либо царедворец начинал слишком уж докучать ему разговорами, начинал строить из себя тупого и неотесанного вояку, который книг в глаза не видел.

Возмущенная такой игрою мужа Ири то и дело осторожно дергала его за рукав, а то и вовсе сердито хмурилась, но Остен все равно доводил свое представление до конца… А потом задабривал обиженную супругу новым браслетом или кольцом…

К этому времени между четою Остенов установились на диво ровные отношения: с появлением Дари Ириалана позабыла о своих страхах оказаться покинутой, Олдер же относился к их браку с чуть заметной иронией, которая, впрочем, больше относилась к нему самому, чем к Ири.

Теперь самому Остену было трудно поверить, что он не так давно тянулся к Ириалане, точно малый ребенок – к блестящей, изукрашенной мишурою игрушке, а ограниченность в суждениях и узколобость невесты принимал за девичью стеснительность… Как можно было так ошибиться?

Впрочем, ответ Олдер знал и так – он просто смотрел не туда…

Душевное одиночество тысячника сглаживали дети, в которых Остен нашел для себя настоящую отраду, и по-прежнему жаркие ночи на супружеском ложе. После рождения дочери Ири не только не утратила тяги к любовным играм, но даже стала более отзывчивой на ласки мужа, да и сама не обделяла его ответной нежностью…

В такие минуты между Олдером и Ириаланой не было ни недомолвок, ни стеснения – их единение было полным и глубоким, но когда волна страсти сходила на нет, все возвращалось на круги своя. В кровати вновь оказывались два чуждых друг другу по душе и устремлениям человека…

Супруги Остен были схожи между собою, как день и ночь или земля и воздух, а такое различие хоть и хорошо для страсти, но при долгой совместной жизни порождает между людьми постепенно расширяющуюся трещину.

Как бы то ни было, Олдер вполне приспособился к такой жизни, не просил большего, и не собирался в ней что-либо менять, но судьба редко согласует свои планы с людскими чаяниями…

Все эти годы пригретая в доме Дорина Ириалана почти не общалась с отвергшим ее тогда отцом. Полного разрыва не было, но и редкие письма погоды не делали. Ничего не значащие вежливые строчки, пожелания здоровья и милости Богов…

Дейлок, конечно же, знал о рождении внуков, более того, совсем был не против на них взглянуть, но приехать первым ему мешала спесь, а Ири удерживала от визита еще тлеющая в глубине сердца обида и осознание того, что Олдеру ее гостевание в доме отца вряд ли придется по вкусу.

Все изменилось после смерти младшего брата Дейлока – пропустить траурную церемонию Ири, будучи по рождению Миртен, никак не могла, и тысячник, вместе с Дорином и его женой, Релаей, прибыли таки отдать долг вежливости Дейлоку, хотя тот, на самом деле и не особо скорбел о своей потере. Его, скорее, утомляли связанные с похоронами хлопоты и неизбежные траты…

Все прошло согласно традиции – скучное и долгое отпевание, пышное погребение и последующий поминальный пир. Сильно располневший Дейлок то и дело пытался ослабить слишком тугой воротник куртки и обмахивал платком багровое от прилива крови лицо. Гости и родственники по очереди вспоминали достоинства покойного, (которых, надо заметить, у брата Дейлока просто никогда не было), и превозносили мудрость главы рода Миртен.

Особо старались в пышных славословиях Миэны, бывшие Дейлоку в лучшем случае троюродными племянниками. Вычурность их речей зачастую переходила в откровенную, предназначенную для ушей Дейлока, лесть, в ответ на которую вельможа то и дело рассеяно кивал.

Мотивы такого поведения Миэнов были понятны любому, кто взял на себя труд хотя бы немного разобраться в передаче старшинства рода Миртен, поэтому, когда другие родственники, задвинув наглецов на место, немедля попытались превзойти их в пышности речей и искусстве лести, Олдер так и не смог сдержать искривившую его губы презрительную усмешку, а вот Дорин, глядя на происходящее, нахмурился и отставил в сторону так и не допитый кубок с терпким вином…

А на следующий день, когда Остены вернулись с поминок в Милест, Релая, как бы, между прочим, заметила Ири во время их совместного посещения купальни.

– Эти Миэны просто отвратительны. Только и способны, что ползать на брюхе. Я буду искренне сожалеть об участи рода Миртенов, если твой отец назначит миэнского пащенка своим наследником…

Услышав такие речи, Ири нахмурилась, прищелкнув пальцами – разминающая плечи и спину Ириаланы служанка на миг прекратила свое занятие, но, убедившись, что недовольство госпожи относится не к ней, тут же возобновила свою работу. По купальне разлился аромат розового масла, а Релая слабо улыбнулась:

– Я знаю, что это не самая приятная тема для разговоров, дорогая, но что поделать, если у Миртенов почти не осталось мужчин.

По всем законам, Дейлоку должен наследовать ваш с Олдером Дари, но если ты будешь стоять в стороне, слизняки, вроде этих Миэнов, могут отнять у твоего сына его наследство…

На этот раз Ири вздохнула:

– После всего, что случилось, Олдер не слишком хорошо ладит с моим отцом…

Релая чуть склонила голову на бок и внимательно взглянула на подругу:

– Но ведь и не враждует. Верно?..

Убеди его навестить Дейлока, скажи, что хочешь наконец-то показать отцу его внуков. Истинных наследников, а не седьмую воду на киселе!..

Пойми, сейчас речь идет не о личных пристрастиях, а о наследовании – ты просто должна примириться с отцом ради своего сына и дальнейшего процветания Миртенов…

– Мне кажется, ты права, – задумчиво протянула Ири – разговоры о наследовании и прочих делах всегда казались ей слишком скучными, но в этот раз подруга, похоже, знала, о чем говорит… Она – единственная наследница отца, и хотя бы поэтому не позволит дальним родственникам запустить жадные лапы в сокровища, принадлежащие ей по праву…

Увидев застывшее на лице Ириаланы, совсем не свойственное ей решительное выражение, Релая на миг отвернулась, пряча мелькнувшую на губах победную улыбку. Просьбу своего мужа она выполнила полностью… Дорин же заботится не только о себе, но и о благе всех Остенов!..

Олдер, в отличие от Ириаланы, сразу понял, откуда дует ветер. После разговора с Ири тысячник за закрытыми дверями высказал своему двоюродному брату все, что думает о его вмешательстве в это дело, но, увы! Мысль о наследовании на этот раз крепко засела в хорошенькой головке Ириаланы, и отступать от задуманного она не хотела ни в какую.

Пришлось Олдеру, скрипя зубами, смириться. Как только Дейлок появился в Милесте, семейство тысячника нанесло ему визит, а вельможа словно бы только этого и ждал. Дейлок сам вышел гостям навстречу, пожаловался на одиночество и плохое самочувствие, а потом немедля велел слугам накрывать на стол.

Во время трапезы вельможа (несмотря на скверное, по его словам, здоровье) ел за троих, да еще и успевал расхваливать Ири, уверяя, что с годами она стала еще краше и материнство ей удивительно идет. Олдеру же тесть попенял за то, что тысячник совершенно не интересуется дворцовой жизнью, а ведь милость Арвигена стоит дорого!..

После политики настал черед внуков. Рассматривая детвору, Дейлок умилился едва ли не до слез, но если малышка Лирейна мирно проспала все это представление на руках у кормилицы, то Дари, после того, как дед попробовал ущипнуть его за щеку, тут же спрятался за спиной у отца.

Олдер, обернувшись, тут же подхватил сына и устроил у себя на коленях, а Дари, убедившись, что находится под надежной защитой, прижался к отцу и наградил Дейлока сердитым и, одновременно, обиженным взглядом.

Вельможа на такое поведение внука лишь головой покачал:

– Он слишком Остен. Кровь Миртенов даже не чувствуется.

Олдер в ответ лишь насмешливо изломил бровь, а Дейлок, поняв, что сказал, поспешно добавил:

– Просто Дариен слишком замкнут… Но, уверен, что со временем этого пройдет. Он – мой внук и наследник, а потому должен чаще бывать в доме собственного деда!

Такой оборот дела пришелся тысячнику совсем не по вкусу. На миг он опустил глаза, подыскивая подходящий ответ, который, впрочем, не заставил себя ждать:

– Это возможно лишь тогда, когда моя семья гостит в Милесте у Дорина. Сельский воздух полезнее и здоровее для детей, чем здешняя пыль и запахи из портовых кварталов.

Дейлок скрестил руки на круглом животе и вздохнул:

– Это не запахи, а настоящие миазмы!.. Нижние кварталы стали настоящим рассадником заразы.

– Ты прав, Олдер – дети должны расти в более здоровом, свободном от черни, месте. Кстати, я и сам подумываю о том, чтобы окончательно перебраться за город, и даже прикупил недавно еще один кусок земли в той же местности, где находятся твои «Серебряные Тополя». Помнится, Ири писала мне, что там на диво здоровый воздух…

– Это так, но зимы там холоднее, чем здесь, – не преминул заметить Остен, а Дейлок рассеяно кивнул.

– Толстые стены все исправят, но когда я отстроюсь, мы сможем видеться много чаще.

Олдер на такое замечание лишь пожал плечами. Отдавать Дари на воспитание насквозь лживому царедворцу он не собирался ни за какие коврижки, да и к богатствам Дейлока, в отличие от Дорина, был равнодушен. Лирейна и Дариен и без дедовских имений не станут бедствовать – своим служением Амэну тысячник обеспечил отпрыскам вполне благоприятную будущность…

Тем не менее, визиты к Дейлоку пришлось повторить еще пару раз. Дела отряда задержали Олдера в Милесте, но пока тысячник был занят набором новичков, обмундированием и оружием, Ири решила закрепить полученный от встречи с отцом результат. На встречи она неизменно брала детей, но если Лирейна в силу возраста была к таким гостеванием безразлична, то Дари не хотел общаться с дедом ни в какую. Причем, посулы матери и заготовленные Дейлоком сладости и игрушки скорее мешали, чем помогали.

Олдер, пропадая в казармах, не знал об этих тонкостях, но в один из вечеров, когда тысячнику удалось вернуться домой пораньше, он едва ли не в дверях столкнулся с возвращающейся из гостей Ири. Уныло плетущийся позади матери Дари, завидев отца, тут же кинулся к нему. Остен легко подхватил сына на руки, и, заметив полные слез глаза малыша, тут же обернулся к жене:

– Где вы были?

Ири раздраженно поправила выбившийся из прически локон:

– У моего отца. А Дари просто капризничает с самого утра… Без тебя с ним невозможно сладить!..

– Вот как… – Олдер бросил еще один взгляд на кусающую губы жену, потом вновь взглянул на Дари, глаза которого после слов матери стали точь-в-точь, как у крошечного олененка, и все понял без лишних расспросов.

…Уяснив все, что требуется, Остен не стал выговаривать жене за ее визиты к Дейлоку, а просто на следующее утро взял сына в казармы. Поднятый на заре Дари то и дело зевал, точно котенок, и, прибыв на место, Олдер поручил все еще сонного малыша заботам Антара.

Дари воспринял новую няньку, как нечто, само собою разумеющееся, а Чующий словно бы даже обрадовался свалившимся на него хлопотам. Под присмотром Антара малыш доспал положенные ему часы, позавтракал и навестил оружейную. Там-то его и нашел на время освободившийся от дел отец…

Довольная мордашка Дари лучше всяких слов говорила о том, что такое гостевание, в отличие от дедовского дома, пришлось ему по вкусу, и Олдер, не мудрствуя лукаво, стал брать сына с собою в казармы в течении всей, оставшиеся до начала нового похода недели. Когда же войскам пришло время выступать на лаконскую границу, Олдер наказал Ириалане ожидать его возвращения в «Серебряных Тополях». Причем, отбыть в имение следовало как можно быстрее.

Ири, рассчитывающая провести в Милесте еще хотя бы месяц и насладиться пышностью предстоящих праздников, тут же спросила мужа, к чему такая спешка. И, конечно же, получила загодя подготовленный ответ. Прибывший из Астара купеческий корабль привез в Милест вместе с товарами еще и поветрие. Больных успели вовремя заметить, и сейчас судно стоит у дальнего пирса под охраной…

Тем не менее, часть товара все же успела уйти на склады, так что зараза уже вполне может гулять по городу.

– А что за зараза? – немедля насторожилась Ири, а Олдер, почувствовав, что его рассказ произвел нужное впечатление, не стал медлить с ответом.

– Черная оспа. Та самая, что навсегда метит переболевшего ею человека.

Остен знал, куда бить – изрытые оспинами лица не были редкостью ни среди бедноты, ни среди знати, так что Ири, мгновенно представив, во что превратится, по сей день пестуемая ею красота, тут же занялась сборами, готовясь покинуть столицу уже на следующий день.

Разоблачение Олдеру не грозило – он сказал своей жене чистую правду, за исключением одной крохотной детали. Прибывшие в Милест корабли тщательно досматриваются сразу же после того, как бросят якорь, так что никакой груз с зараженного судна не мог попасть ни в порт, ни, тем более, на склады. Вот только об этом не знала ни Ири, ни ее подруги – слишком далеки они были от подобных мелочей.

Ириалана отбыла в «Серебряные Тополя» через час после того, как амэнское войско покинуло Милест. Олдера ждали новые битвы, а его жену – уже привычное ожидание, вышивание и дети. Делами имения уже давно заведовал поставленный Остеном управляющий, а потому вся роль Ири в качестве хозяйки сводилась к просматриванию безукоризненных отчетов да выслушиванию просьб заполняющей имение прислуги.

Деревенскую простоту и незамысловатость бытия молодой женщины несколько скрашивали письма Релеи, в которых та пересказывала последние столичные события и слухи, да присылаемые ею новинки косметики и тканей… Ири необычайно ценила эти сведения – милестская мода порою делала весьма неожиданные повороты, про которые молодая, до сих пор считающаяся первой красавицей столицы женщина просто обязана была знать.

Хотя одно из писем подруги Ири просто обескуражило – золотые локоны, которыми она всегда так гордилась, больше не считались образцом привлекательности. Теперь идеалом красоты стали смоляные волосы и легкая смуглость кожи… Это было настолько непривычно, что Ириалана долго колебалась, прежде чем прикоснулась к доставленной вместе с письмом безумно дорогой краске…

Между тем, месяц шел за месяцем, сменялись времена года, а Олдер все не возвращался. О том, что муж по-прежнему жив, Ириалана узнавала лишь по коротким весточкам. Остен, как всегда, был немногословен.

«Жив, здоров. У нас тут метели. Войско увязло в боях. Как ты? Как дети?» – вот, собственно, и все содержание письма. Впрочем, о сражениях Ири действительно бы не читала…

Спустя восемь месяцев

Ириалана отпустила служанок лишь тогда, когда все приготовления к завтрашнему дню были завершены, а солнце уже давно исчезло за горизонтом. Молодая женщина еще раз скользнула пальцами по туго завитым локонам, на которые была потрачена едва ли не половина вечера, и со вздохом подтянула одеяло к самому подбородку. Чтобы сохранить сложную прическу, ей следовало провести ночь, положив под голову маленькую и жесткую подушечку, но за время житья в «Тополях» Ири разнежилась и отвыкла от таких «мелких» неудобств.

Вот только завтра ей предстояло посетить шумный праздник, предстать перед отнюдь недобрыми взглядами родни по отцу. Миэны, чья интрига с наследством не удалась, будут особенно злы и придирчивы – они не преминут обратить внимание всех окружающих на какую-либо погрешность в наряде или внешности единственной дочери Дейлока!

Представив, как старший из Миэнов целует ей пальцы, а потом, злорадно блестя глазами, говорит о скоротечности женской молодости и красоты, Ири невольно вздрогнула и коснулась рукой щеки. Осторожно, точно опасаясь обнаружить на ней какой-либо изъян, провела по ней пальцами. Ощущение атласной гладкости кожи несколько успокоило женщину, и она перевела взгляд на разложенное в кресле, приготовленное к завтрашнему дню платье. Насыщенный винный цвет подходил к новому цвету волос Ири лучшего излюбленного ею белого, но сейчас тон платья живо напомнил жене цвет воинской куртки мужа…

В этот раз Остен отсутствовал неоправданно долго. В княжестве вот-вот наступит жаркое лето; малышка Лирейна обзавелась молочными зубами и уже вовсю лепетала; Дари начал проявлять типично остеновский норов, и даже Дейлок не только достроил, но и обставил свое загородное имение, а тысячник все еще не мог выбраться из лаконских лесов и гор, преследуя не желающих идти под руку Амэна упрямцев…

Впрочем, льющаяся где-то там, на далекой границе кровь ничуть не влияла на быт и развлечения пресыщенных удовольствиями, богатых вельмож южного княжества. Это воинам предписано судьбою и долгом, отдавать свою жизнь во славу Амэна, добывая для Арвигена новые земли. Когда ратники вернутся с победой, делить завоеванное между самыми достойными будут царедворцы, так к чему задаваться пустыми вопросами или сожалениями?..

Ири получила известие о готовящемся праздновании еще месяц назад и вполне разумно посчитала, что им нельзя пренебрегать. Не появись она в указанный день в новом имении отца, и лишившиеся надежд на наследство Дейлока родственники не преминут указать родителю на непочтительность дочери. Допустить подобное Ири не могла, а потому стала тщательно готовиться к будущему визиту.

Примерно через два дня после отцовского приглашения Ириалана получила еще и весточку от мужа, в которой он намекал на свое, теперь уже скорое возвращение. Вот только посланное вдогонку Олдеру письмо так и осталось без ответа, и Ири, целиком поглощенная мыслями о праздновании, как-то подзабыла об этом…

Теперь же, еще раз взглянув на темно-алые переливы платья, Ириалана тихонько вздохнула и, закрыв глаза, попыталась уснуть. Но едва она успела провалиться в сладкую дрему, как дверь в ее комнату, открываясь, слабо скрипнула. Последовавший за этим звук шагов окончательно пробудил Ири – открыв глаза, она увидела стоящего посреди комнаты Олдера.

В свете еще не успевшей догореть свечи лицо вернувшегося из затянувшегося похода тысячника казалось особенно исхудалым – ввалившиеся щеки, залегшие у губ жестокие и усталые складки, обведенные тенями, глубоко запавшие глаза…

На какой-то миг Ири стало страшно – ей показалось, что она видит перед собою не мужа, а его, решившую прикоснуться к живому теплу, тень, но тут обветренные губы Остена раздвинулись в лукавой улыбке, а глаза блеснули весело и ярко.

– Я, дурень, едва коня не загнал, а меня, оказывается, здесь и не ждали…

– Олдер!.. – Ири и сама не поняла как, отбросив одеяло, вскочила со своего ложа, а муж уже шагнул ей навстречу. Притянул к себе, зарывшись лицом в густые локоны… Уразумев, что еще немного – и сложная прическа окажется загубленной, Ири что-то невнятно пискнула и попыталась высвободиться, но Остен лишь еще крепче прижал ее к себе.

От одежды и тела Олдера исходил еще не выветрившийся запах дегтярного мыла, смешанный с ядреным духом конского пота, кожи и железа, а загрубелые ладони тысячника уже поглаживали шею и плечи Ириаланы, но потом он внезапно отстранился, и, чуть отодвинув от себя супругу, изумленно взглянул на ее косы:

– Похоже, мою жену подменили… Что ты сделала со своими косами, Ири?

– Перекрасила. Светлые волосы больше не считаются красивыми… – Ириалана поспешно поправила упавшую на плечо пышную прядку – Так ведь лучше, правда?

Вместо ответа Олдер провел кончиками пальцев по блестящим локонам жены. Потом его рука переместилась ей на щеку и, скользнув по шее, замерла на прикрытой лишь тонкой тканью сорочки груди.

От этих прикосновений кровь бросилась Ири в лицо, и она, взмахнув ресницами, опустила глаза, а Олдер, неожиданно охрипшим голосом произнес:

– А, к демонам все!.. – и, вновь обняв жену, стал целовать ее щеки и губы. Быстро, жадно… В ответ на эти ласки Ири, часто задышав, выгнулась всем телом, и Олдер немедля усилил натиск. Он домогался жены с какой-то яростной, почти свирепой настойчивостью, и Ириалана чувствовала, как от его прикосновений пробуждается доселе тлевший в ее крови жар… Только теперь она поняла, как соскучилась по этим ласкам, этим быстрым, властным прикосновениям…

– Красавица моя, – прошептал на ухо жены Остен, и почти в тот же миг рубашка женщины оказалась спущенной с плеч, а на пол упала одна из скрепляющих локоны Ири шпилек.

«Волосы!.. Он все испортит!» – пронеслось в голове Ириаланы, и это была ее последняя связная мысль, потому что рука тысячника, скользнув по талии жены, немедля опустилась ниже, и Ири, застонав, обняла мужа за шею…

В эти и последующие мгновения мир для супругов Остен сузился до размеров их спальни. Олдер брал жену, закинув ее стройные ноги себе на плечи, а Ири, извиваясь на кровати от желания, требовала еще более полного, более глубоко слияния… И лишь когда желание Ириаланы было удовлетворено и, достигнув своего пика, стало сходить на нет, а тысячник, излившись, повалился рядом с женою на смятые простыни, окружающее супругов бытие стало возвращаться в привычные рамки.

Облизнув припухшие от поцелуев мужа губы, Ири взглянула на замершего возле нее Олдера, и заметила то, что еще минуту назад не имело для нее никакого значения. На туго стягивающих грудь мужа бинтах проступили пятна крови.

– Ты ранен? – неожиданно Ири стало холодно, и она поспешила натянуть на себя сползшее к самому краю постели одеяло.

– Есть немного, – устало, даже не открывая глаз, хмыкнул Остен. – Среди лаконцев тоже встречаются колдуны… И неплохие воины…

Несмотря на то, что муж, по всей видимости, не особо беспокоился о своей ране, вид расплывающихся на полотне алых пятен по-прежнему пугал Ири, и она, укутавшись поплотнее, уточнила:

– Может, приказать, чтобы позвали лекаря?..

В этот раз Остен не только открыл глаза, но, даже, приподнявшись на локте, покосился на измаранные кровью бинты. Коснулся влажных пятен рукою и отрицательно качнул головой.

– Не стоит никого будить, Ири. Это просто царапина, а то, что она немного кровоточит, не страшно.

В этот раз Ири промолчала – лишь зябко повела плечами, а колдун, переведя взгляд на супругу, прищурился, и, оценив изгиб ее укрытых одеялом бедер, немедля придвинулся ближе, потянув на себя край покрывала.

– Иди ко мне.

– Ты всю постель в крови измажешь… – попыталась возмутиться таким самоуправством Ириалана, но Олдер, обняв жену, тут же притянул ее к своей груди, и вновь замер, спрятав лицо в локонах Ири.

Через минуту дыхание Остена стало легким и мерным, а в его объятиях было так тепло и покойно, что глаза Ириаланы стали слипаться сами собою. Уже проваливаясь в сон, она, вспомнив о завтрашней поездке, шепнула о ней мужу. Тот проворчал в ответ что-то неразборчивое, и Ири, приняв это за согласие, закрыла глаза и довольно вздохнула.

Проснувшись утром, Ириалана обнаружила, что Олдера подле нее уже нет. Тысячник, по всей видимости, не собирался менять свои воинские привычки, и встал еще на рассвете, так что теперь о его пребывании в комнате жены напоминали лишь смятые простыни да лежащая на ковре скомканная сорочка Ири.

Взглянув на непотребство, в которое, стараниями колдуна, превратилась дорогая ткань, Ириалана наморщила лоб, припоминая, сказала ли она мужу о сегодняшнем приеме у Дейлока, и, уверившись, что все же сказала, успокоилась.

Остен наверняка занят подготовкой к предстоящему визиту, а, значит, и ей не стоит залеживаться в кровати!

Кликнув служанок, Ири посвятила утренние часы омовению, накладыванию на лицо теней и пудры, и, конечно же, прическе, ведь от старой не осталось и следа…

Окрашенные волосы хуже поддавались завивке, так что на новые локоны довелось потратить немало времени и сил. Тем не менее, служанкам удалось угодить своей госпоже с первого раза. Зато когда уже полностью собранная Ири, бросив еще один взгляд в зеркало и убедившись в своей безупречной красоте, спустилась во внутренний дворик, ее ожидал очень неприятный сюрприз.

В отличие от жены, Олдер не обременял себя сборами куда-либо. С еще влажными после купания волосами, босой, точно крестьянин, в домашних штанах и исподней сорочке, тысячник, развалившись в принесенном слугами деревянном кресле, играл с сидящей у него на коленях Лирейной. Стоящая подле нянька крохи что-то торопливо рассказывала Остену, а тот то и дело благожелательно ей кивал, не забывая уделять внимание как дочери, так и устроившемуся на подлокотнике кресла Дари.

Картина была в высшей степени умилительной, но в Ири она возбудила совсем другие чувства. На несколько минут она застыла на месте, борясь с охватившем ее раздражением, но потом все же шагнула вперед, раздвинув губы в улыбке:

– Ты еще не собрался, милый? Мы опаздываем…

– А разве мы куда-то спешим? – спросил тысячник, даже не подняв на жену глаз. Малютка как раз начала таскать отца за пальцы отданной ей на растерзание руки…

– Сегодня празднование в новом имении моего отца, – хотя сердцу в груди Ири стало жарко от накатившей на нее обиды, голос женщины остался все также ровен, – Я говорила тебе вечером…

На несколько мгновений во дворике повисло напряженное молчание. Олдер по-прежнему не отрывал глаз от теребящей его пальцы дочери, а потом состроил Лирейне «козу», и с улыбкой взглянул на замершую подле него Ириалану.

– Милая, неужели ты думаешь, что я снял с себя опостылевшие за эти месяцы доспехи лишь для того, чтоб уже следующим утром затянуться по самое горло в праздничную одежду и исходить в ней потом на каком-то непонятном праздновании? – задав такой вопрос, тысячник замолчал, словно бы ожидая, что скажет ему жена, но Ири, тщетно пытаясь найти подходящие слова, лишь открывала и закрывала рот в бессильном возмущении… А Остен, выждав несколько мгновений и смекнув, что ответа ему не дождаться, вздохнул:

– Я очень устал, Ири, а дом Дейлока – не то место, где я могу восстановить силы. – Теперь, когда улыбка Остена исчезла с его лица без следа, Ири невольно отметила и так и не разгладившиеся у его губ морщины, и просвечивающую сквозь густой загар, восковую, нездоровую бледность, – Я навещу твоего отца позже, но не сейчас… Ничего не случится, если ты напишешь Дейлоку пару строк с извинениями, пояснив свое отсутствие моей хворью… В конце концов, место жены – подле мужа.

Пока Олдер говорил, Ири словно бы вживую видела, как рушатся все ее планы… Письмо, о котором толкует муж, ничего не решит: более того, Миенам ничего не стоит вывернуть ее слова наизнанку!.. И тогда, раздраженный тем, что дочь не сдержала своего обещания, Дейлок, поверив лживым языкам родственничков, одним махом лишит Дариена наследования…

Разгневано тряхнув хорошенькой головкой, Ири сжала кулаки и посмотрела на супруга. Противостоять ему было отчего-то страшно, но она все же осмелилась:

– Олдер, мой отец очень соскучился по своим внукам. Я была бы неблагодарной дочерью, если бы теперь не привезла к нему детей… Я поеду – с тобой или без тебя!..

Последние слова Ириалана почти выкрикнула, но тут же замолчала, испугавшись своей неожиданной смелости, а Олдер, по-прежнему не меняя позы, тихо заметил:

– Я тоже соскучился по своим детям… И имею на них больше прав, чем твой отец, которому они нужны лишь постольку-поскольку…

Если бы Остен, увидев непокорность жены, просто прикрикнул на нее, как на своих ратников, Ири, скорее всего, просто бы убежала в свою комнату. Разбила бы пару безделушек, наорала на служанок, а потом, прогнав всех, выплакала бы пуховой подушке свою обиду на неблагодарного грубияна-мужа… Но Олдер выглядел спокойным и усталым, говорил тихо и даже миролюбиво, и Ириалана, не встретив сопротивления, закусила удила, точно молодая, необъезженная толком кобыла:

– Дейлок до сих пор не видел своих внуков лишь потому, что ты сам приказал мне ожидать твоего возвращения в этой глуши… И он помнит о них, в отличие от тебя!.. Мой отец, пока ты сидел в своих треклятых лаконских горах, месяц готовился к этому празднованию, и я не испорчу ему сегодняшний день из-за твоей прихоти!.. В конце концов, ты бы мог вернуться раньше!.. Ты…

– Тише… – предупреждая дальнейшие обвинения жены, Олдер вскинул руку, и, поморщившись от слишком резкого движения, произнес:

– Если ты так хочешь увидеть отца, Ири, я отпущу тебя… Поедешь на это празднование, покажешь Дейлоку внуков… – на этих словах, внимательно вслушивающийся в разговор родителей Дари немедля прижался к отцу, и Остен, покосившись на него, тут же поправился… – Вернее, внучку… Сын останется со мной. Так будет справедливо.

В по-прежнему тихом голосе колдуна ясно зазвучал металл, а лицо тысячника неожиданно отвердело, оборотившись в суровую маску. В один миг Остен оказался бесконечно далек от Ири, и она, почувствовав пролегшую между ней и мужем глубокую пропасть, раздраженно повела плечами.

– Пусть так, Олдер….

Мужчина кивнул головой и без слов передал тут же захныкавшую Лирейну няньке. После этого он немедля обернулся к Дари. Всем своим поведением тысячник показывал, что разгневанная супруга просто перестала для него существовать, а ее дальнейшие слова значат для него столько же, сколько шум ветра в камышах…

Ири, сообразив, что большего ей уже не добиться, направилась к выходу, но на самом пороге, глубоко уязвленная таким поведением мужа, для которого, казалось, не имели значения, ни вот-вот готовое уплыть из рук наследство Дейлока, ни прошедшая ночь, обернулась уже на самом пороге и бросила:

– Ты об этом пожалеешь!..

Ответом Ириалане была тишина, и женщина, раздраженно фыркнув, скрылась в глубине коридора…

Вскоре после ухода Ири Остен и сам покинул внутренний дворик. Предательская, с самого утра разлившаяся по телу тысячника слабость, которую он попытался прогнать купанием и возней с детьми, не только никуда не делась, но и неожиданно усилилась. Тело стало непривычно тяжелым, будто свинцовым, рана на груди все более и более наливалась жаром и словно бы пульсировала…

Дари, прижавшись к отцу, что-то весело болтал, но Остен никак не мог вникнуть, о чем ему пытается рассказать столь любимый им первенец… Наконец, сообразив, что отвечает сыну совершенно невпопад, тысячник передал его под опеку нянек и ушел в свою комнату. Повалился на кровать, пряча лицо в пахнущих чистотой простынях. От прикосновения к прохладному льну стало немного легче – во всяком случае, он еще нашел в себе силы приподняться, и, кликнув слугу, наказать принести ему настоянного на снимающем жар имбире, вина…

Это было последнее ясное воспоминание тысячника, а потом его словно бы затянуло в вязкий, переполненный горячечными сновидениями сон…

Снег, треклятый, заполнивший весь мир, снег… Сугробы, в которые кони проваливаются едва ли не по самое брюхо, раня ноги об острый, точно нож, наст, и маячащие где-то впереди лаконские конники, до которых никак не добраться из-за перекрывающих тропы наметов!..

В отличие от крейговских Владетелей и триполемских старшин, Веилен Бражовец знал, как надо воевать с амэнцами. Хотя этот лаконский щенок только-только сбрил первую, пробившуюся на лице, щетину, он уже успел пролить кровь в сражениях с лендовцами – извечными врагами и соперниками своего края – и теперь с успехом применял приобретенные в этих схватках умения против ратников Олдера.

Хорошо понимая, что пару деревянных крепостишек на границе амэнское войско попросту сметет, а в открытом противостоянии «Карающие» легко размажут по снегу его «Соколов», Бражовец, наплевав на родовую честь господаря, воевал как уроженец дикого Скрула или Вайлара. Отдав тысячнику пустые крепости, лаконец увел своих воинов в горы, и там, рассредоточив силы, стал донимать ратников Олдера с трех, а то и четырех сторон одновременно. Лаконцы нападали, точно волки, и дрались отчаянно, но как только бой грозил перерасти в серьезное противостояние, «Соколы» немедля отступали, оставляя за собою окрашенный кровью амэнцев снег.

Выманить Бражовца из лесов или заставить его собрать свои силы воедино и принять бой так, как это и надлежит, никак не удавалось. Зато нападения лаконских ратников повторялись по нескольку раз за день, а порою и ночью, доводя амэнцев до белого каления. Упредить атаки «Соколов» в этот раз не помогали ни многочисленные патрули, ни разведка… Неуловимый, подобный тени, Веилен Бражовец возникал словно бы ниоткуда, и, взяв с амэнцев очередную кровавую дань, тут же исчезал, растворяясь в окружающем «Карающих» снежном безмолвии раньше, чем на его отряды успевала обрушиться вся стальная мощь тяжелой амэнской конницы.

Уже не раз Олдер, провожая полным бессильной ярости взглядом уходящих от его ратников лаконцев, ловил себя на том, что ему нестерпимо хочется ринуться в погоню. Раздавить и разметать вконец обнаглевших «Соколов», а командующего ими худого и мелкого паренька стащить за шкирку с коня и примерно выпороть ремнем… За неслыханную дерзость, за уничтоженные обозы, за своих, увязающих в снегу, обмороженных «Карающих»!..

Лишь осознание ожидающей впереди ловушки удерживало Остена на месте – слишком уж напоказ вели себя лаконцы, слишком явно дразнили и злили его людей…

Впрочем, в этом походе было слишком много таких вот странностей, но если в начале дурную погоду можно было принять, как данность, а неуловимость Бражовца пояснить тем, что он, как уроженец этих мест, знал каждое деревце в окрестных лесах и каждый камешек на перевалах, то потом Олдер все больше сомневался в естественном ходе происходящих вокруг событий.

Метели и обвалы, с редким постоянством обрушивающиеся на «Карающих» и неизменно забирающие жизни ратников Олдера, непонятная слепота амэнских дозорных и просто запредельная удачливость «Соколов» все чаще наводила Остена на мысль, что ему противостоит Одаренный, вот только отзвуков творимой в округе волшбы тысячник не чувствовал, и это еще больше злило его и сбивало с толку… Ровно до тех пор, пока Антар не принес ему недостающий кусочек мозаики.

– Веилен Бражовец – Чующий… Он собственной кровью оплатил преследующие нас невзгоды, и я не смогу дать духам больше, чем этот лаконский мальчишка…

Вернувшийся из дозора Антар был мрачным и усталым. Остен, прислушавшись к завывающему в ущелье ветру, сжал пальцы в кулак. Буран продолжался уже второй день, яростные порывы ветра и снегопад не прекращались ни на мгновение. Еще немного – и его отряд окажется надежно заперт среди выстуженных морозом скал…

Тысячник, обдумывая принесенную ему весть, задумчиво покачал головой:

– Если он – эмпат, почему я не могу почувствовать его, как тебя?

Антар слабо усмехнулся:

– Он просто слишком хорошо умеет скрывать свой дар под щитами… По всей видимости, лаконца учили владению доставшимися ему способностями с младых ногтей…

Тысячник хмуро посмотрел на усталого Чующего, а потом, кивнув каким-то своим мыслям, налил в чарку вина и протянул ее Антару.

– Что ж, по крайней мере, теперь я знаю, что происходит… Осталось лишь придумать, как все-таки заставить Бражовца принять бой раньше, чем мы, благодаря его стараниям, превратимся в ледяные статуи.

Вместо ответа Чующий надолго припал к чарке, и отставил ее лишь тогда, когда она опустела. Вытер ладонью губы:

– Это как раз можно сделать, глава…

Углубившийся в размышления Олдер насмешливо вскинул бровь:

– Хочешь сказать, что сумеешь изловить ветер?

Антар покорно склонил голову.

– Да, глава… Лаконец много знает, но в силу начал входить лишь недавно. Думаю, что уготованные нам судьбой жребии он пока лишь перебирает, а я могу их изменить… Вытащу из ковра мироздания нить, которая приведет нас к нему.

Остен наградил Чующего быстрым и, вместе с тем, недоверчивым взглядом:

– Я, конечно, слышал о такой способности эмпатов… Но разве такой обряд тебе по силам, Антар?.. Да и плата…

Чующий поднял голову и посмотрел прямо в глаза колдуну:

– По силам. Что до платы, это не твоя забота, глава… Об одном лишь хочу предупредить – ты должен сделать все, что я скажу, не задавая вопросов.

На губах посерьезневшего было Остена вновь появилась улыбка:

– И что же такого я должен, по твоему мнению сделать, чтобы поймать лаконского эмпата?

В этот раз Антар не стал медлить с ответом.

– Позволь своим воинам отдохнуть сегодня за чашей вина, а сам раздели братину с двумя своими сотниками возле живого огня… И еще, глава… Мне понадобится прядь твоих волос… Не подумай дурного – вспомни, я никогда и ничего не делал тебе во вред…

То ли помогла ворожба Антара, толи накликанный лаконцем буран наконец-то просто исчерпал свою силу, но ночью ветер неожиданно стих, и следующее утро выдалось тихим и даже не особо холодным. Легкий снежок все еще шел – пушистые хлопья оседали на плечи ратников и конские гривы… Ехавший впереди выбравшегося из ущелья отряда Олдер, то и дело, щурясь, поглядывал то на воцарившуюся вокруг белизну, то на едущего рядом Антара.

Чующий был бледен и сосредоточен, его взгляд оказывался неизменно устремлен куда-то вперед, а губы беззвучно шевелились – казалось, он читал какую-то молитву…

Точно так же Антар вел себя и вчера – Олдер невольно передернул плечами, когда вспомнил застывшее, словно посмертная маска, лицо Чующего во время обряда. После того, как чаша обошла собравшихся вокруг костра людей, Антар бросил в огонь данную ему прядь волос, и тут же, вытянув руку вперед, полоснул себя ножом по ладони… Кровь щедро закапала в костер, и языки огня жадно потянулись вверх, точно требуя еще больше пришедшегося им по душе лакомства… Вышколенные сотники не задавали вопросов, а Остен, не обращая внимания на устремленные на него напряженные взгляды воинов, тщетно пытался уловить то невидимое, что должен был пробудить и изменить обряд… В какое-то мгновение Олдеру показалось, что он почувствовал некое колебание – в лицо ему повеяло по-летнему теплым и ласковым ветром, но через миг все рассеялось без следа…

Остен еще раз взглянул на безмолвствующего Антара, перевел взгляд на скалы вокруг… И резко осадил коня. На развилке, которую тысячник проезжал всего несколько дней назад, неожиданно образовалась еще одна тропа… Широкая, лишь слегка припорошенная снегом, она уверено уходила вверх и вбок – на нависающий над ущельем каменный карниз. Олдер огляделся, словно бы ища у снега и камней ответа, потом вновь устремил взгляд на развилку – сомнений быть не могло. Это то самое место, но тогда откуда здесь появилась дополнительная дорога?.. Или она всегда здесь была, но оставалась почему-то невидимой и для обычных разведчиков, и для Антара, и даже колдовской дар Остена не помогал учуять наведенный морок?..

Еще через миг догадка тысячника переросла в уверенность, и Остен отправил нескольких воинов на разведку открывшейся ему дороги. Те отсутствовали недолго и вернулись с известием тропа ровная, хоженая и ведет в скрытую среди гор долину, в самом центре которой располагалось небольшое поселение с добротными домами… Но самым главным было даже не это, а то, что «Карающие» столкнулись на тропе с несколькими «Соколами». Лаконцы явно не ожидали встретить на своей тайной дороге амэнцев, и эта минутная растерянность стоила им жизней… «Карающие» же, вызнав то, что требуется, поспешили обратно к замершему на развилке отряду. У них не было сомнений в том, что им открылось тайное убежище неуловимого господаря.

Решение Олдера не заставило себя ждать – лаконского эмпата следовало атаковать немедленно. Пока «Соколы» не заметили пропажи своих людей, а Бражовец не заподозрил, что наведенный им морок спал с тропы!..

Ратники Остена восприняли приказ своего главы с неподдельным воодушевлением, что неудивительно: после стольких месяцев тщетных скитаний по горам и потерь, у них наконец-то появилась возможность поквитаться с ненавистными «Соколами». Тем более что найденная тропа в долину оказалась такой, что по ней не то, что на коне на телеге можно было проехать!..

Пустив разведчиков вперед, тысячник сразу же послал своего коня следом за первой тройкой воинов. По правую руку от Остена ехал один из разделивших с ним братину сотников. По левую – по-прежнему безмолвный и оцепенелый Антар. Впрочем, на его помощь Олдер не рассчитывал: Чующий еще вчера сделал все, что мог, и теперь его главной задачей, по мнению тысячника, было пережить грядущую схватку, не влезая в самую гущу боя… Вот только вроде бы уже безразличный ко всему происходящему Чующий не пожелал перебираться в последние ряды, проявив тем самым доселе невиданную непокорность!

Остен, конечно, нахмурился, когда на его приказ Антар ответил едва слышным: «Мое место подле вас, глава», но повторяться не стал. Сейчас его занимало не неожиданное упрямство Антара, а грядущая схватка. Тысячник, сполна нахлебавшись приготовленных для него Бражовцом горестей, теперь собирался отплатить лаконцу той же монетой, чтоб тот раз и навсегда запомнил – не стоит Чующему, пусть и триста раз обученному, злить колдуна…

Кони направляющихся на розыск незнамо куда пропавших товарищей «Соколов», взбесились разом, точно по волшебству. Две кобылы понесли, другие, грызя удила, с диким ржанием вставали на дыбы, норовя сбросить своих всадников на землю… Обезумевшим животным точно дали понюхать медвежьего сала, и лаконцы, пытаясь хоть как то успокоить своих лошадей, упустили тот момент, когда на перевале появились закованные в тяжелые латы «Карающие»!

Короткий приказ – и стальная лавина устремилась вниз, все более убыстряя ход. Сторожевые лаконцев были сметены ратниками Олдера за считанные мгновения. Такое необходимое «Карающим» время было выиграно – отряд тысячника успел спуститься в долину и перестроить ряды прежде, чем из-за деревьев появились возглавляемые Бражовцем «Соколы».

Когда Остен увидел худого и невысокого паренька на серой длинногривой лошади, то не смог сдержать довольной ухмылки – по всему получалось, что он верно понял посылаемые судьбою знаки, и проникновение в долину было единственно верным решением. Если Бражовец, при виде свалившихся ему, как снег на голову амэнцев, не поспешил отступить, уводя своих людей в очередное укрытие по тайным тропам (в то, что открытый им проход в долину был далеко не единственным, Олдер даже не сомневался), а решил принять смертельный для него бой, это означало одно. Здесь, в долине, находится что-то бесконечно важное для лаконца…

Между тем «Соколы» приближались. Приказ, отданный еще толком не сломавшимся, по-мальчишески звонким голосом, заставил их перестроиться на ходу, образовав из своих рядов широкий полумесяц. Очевидно Бражовец, понимая, что стальной строй «Карающих» ему никак не пробить, собирался применить свою, уже не раз оправдавшую себя, тактику, вот только Олдер знал, как ей можно противостоять.

Собрав вокруг себя лучших воинов, Остен обрушил всю силу своей атаки в центр образованного лаконцами полукруга – туда, где виднелся гарцующим на сером коне, русоголовый мальчишка. Олдер знал, что подобное действие приведет к тому, что «Соколы» немедля сомкнут рога полумесяца, и головная часть его отряда окажется окружена, но посчитал этот риск оправданным.

Воины Бражовца при всей своей отчаянности, не смогут удержать кольцо сомкнутым – они уступали «Карающим» в тяжести вооружения, да и их горские, с легкостью проходящие по самому края обрыва, невысокие лошадки, по сравнению с рослыми конями амэнцев казались жеребятами…

Впрочем, и затягивать начавшуюся свалку Остен не собирался – его главной и единственной целью был дерзкий мальчишка. Захватив его, Олдер не только получал шанс избавить своих воинов от преследующих их невзгод, но и лишал лаконцев стержня, на котором и держалось их непокорство.

– Живым взять сопляка! – приказ Остена прозвучал ровно за мгновение до того, как «Карающие» вломились в ряды «Соколов».

Лаконцы ответили на эту атаку яростным сопротивлением и даже более того. Несмотря на завязавшуюся рубку, «Соколы» изо всех сил рвались вперед, имея перед собою лишь одну цель и один приказ – любой ценою добраться до возглавляющего «Карающих» Олдера.

Теперь даже речи не шло о спасительном для лаконцев отступлении – стоило одному из ратников Бражовца погибнуть, как его место тут же занимал другой, продолжающий дело погибшего с таким же свирепым отчаянием…

Бражовец, отдавая своим людям почти невыполнимый приказ, тоже не остался в стороне от схватки. Его серая лошадь плясала в самом центре кровавой круговерти, а сам мальчишка рубил мечом направо и налево как раз напротив того места, на котором сражался Олдер…

Тысячник как раз отбил удар очередного, прорвавшегося к нему «Сокола», когда на лицо ему брызнула горячая кровь, и Остен, обернувшись, увидел, как тяжело валится с коня прикрывающий ему бок Антар. Нагрудник и наплечник Чующего были разрублены. Из раны на шее толчками выплескивалась невозможно алая кровь…

«Его плата!» – пронеслось в мозгу Олдера, а в следующий миг он подхватил почти сползшего с седла Антара. «Карающие» мгновенно прикрыли главу стальной стеною, а Остен, сорвав со своей руки перчатку с металлическими нашивками, зажал пальцами рану Антара. Плевать, какую плату решила взять судьба за проведенный обряд. Служащего ему верой и правдой Чующего он костлявой так просто не отдаст!

– Не надо, глава… – прошептал Антар стремительно сереющими губами, но Остен лишь отрицательно качнул головой. Сила уже прилила к самым кончикам пальцев, живой огонь проник в рану – прижигая разрубленную жилу, заставляя свернуться рвущуюся из тела кровь… Боль от колдовства была страшной – Чующий, глухо застонав, выгнулся назад, его пальцы бессильно заскользили по закованной в броню руке Олдера, но колдун не придал этой мольбе никакого значения, продолжая вливать в широкий порез невидимое и яростное пламя.

Лишь почувствовав, как под его ладонью образовывается тонкая корочка спекшейся крови, тысячник убрал руку от шеи раненного, и, передав впавшего в спасительное забытье Антара одному из воинов, вновь устремился вперед. При всем желании он не мог излечить Чующего, но теперь у эмпата появлялся хотя бы небольшой шанс выжить… А с лаконцем он справится и без помощи колдовства. Должен справиться!..

Пока Олдер, вопреки всем правилам, удерживал готовую порваться нить жизни, Веилен Бражовец тоже не тратил времени зря. Тысячник оказался в первых рядах как раз в тот момент, когда дерзкий лаконец, увернувшись ужом от долженствующего оглушить его меча, послал коня вперед. В руке мальчишки коротко блеснула сталь, а еще через миг один из разделивших с Остеном обрядовую братину сотников рухнул в снег с разрубленным лицом.

– Тварь! – обернувшись на возглас, тысячник увидел, как сам не свой от взыгравшего в крови бешенства Ремс судорожно срывает притороченный к седлу арбалет и натягивает тетиву, целясь в Бражовца.

– Не сметь! – крик Олдера, казалось, перекрыл на мгновение шум битвы, но было уже поздно. Несколько месяцев вызревавшая ярость в этот раз оказалась сильнее приказа – сработал спусковой рычаг, и стрела с тяжелым, граненым наконечником, пробив тонкую кольчугу, вонзилась в грудь лаконского мальчишки едва ли не на половину.

Коротко вскрикнув, Бражовец повалился вперед, уткнувшись лицом в конскую гриву, а откуда-то из поднебесья, вторя ему, донесся разгневанный птичий клекот.

– Что за… – договорить Олдер не успел. На голову еще не успевшего опустить арбалет Ремса камнем упал ястреб. Изогнутые когти вонзились в лицо сотника, и «Карающий», выронив оружие, взвыл, пытаясь оторвать от себя явно нацелившуюся выклевать ему глаза птицу…

Не веря в происходящее перед ним безумие, Остен тряхнул головой. Это простое движение, конечно, не прогнало творящийся вокруг морок, но гибель лаконского эмпата уже заметили другие «Карающие», и по долине разнесся повторенный сотнями глоток клич:

– Смерть Бражовцу! Смерть!

Воодушевленные тем, что столько месяцев изводивший их, казавшийся неуловимым враг, наконец-то мертв, амэнцы немедля усилили напор, и «Соколы» дрогнули. Со смертью своего главы и талисмана они утратили не только цель, но и самый смысл боя, так что теперь «Карающие» легко ломали их ряды, разметая лаконцев по всей долине.

Часть «Соколов» просто бежала, куда глаза глядят, другие, надеясь укрыться среди деревьев, устремилась в лесок, а еще несколько десятков пытались отступить к видневшейся невдалеке деревушке, но от опьяненных долгожданной победой и кровью «Карающих» уже невозможно было спастись…

Остановив хрипящего коня, Олдер огляделся, обозревая долину. Разгром лаконцев был полным, и хотя отступившие в лесок «Соколы» еще пытались оказать «Карающим» хоть какое-то сопротивление, их отпор не должен был продлиться слишком долго…

Сняв шлем, тысячник глубоко вдохнул морозный воздух, и тут же замер, не веря собственным глазам. Серая лошадь Бражовца стояла, понурив голову, совсем рядом – чуть в стороне от места схватки, возле высокого сугроба, в котором виднелось что-то темное… Скорей всего, умное животное попыталось вынести седока из боя, а, лишившись хозяина, не устремилось за другими конями, а осталось подле раненного.

Не долго думая, Олдер спешился и, ведя своего жеребца под уздцы, направился к сугробу. Лошадь Бражовца, почуяв приближающегося человека, подняла голову и тихо заржала, словно моля о помощи, но тысячник, взглянув в карие, печальные глаза животного лишь вздохнул:

– Я не умею воскрешать мертвых…

Кобыла, словно бы поняв смысл произнесенных Олдером слов, сердито топнула ногой, но когда тысячник, привязав своего коня к кусту шиповника, склонился над лежащим в снегу Бражовцем, не стала мешать амэнцу, а немного отошла в сторону.

Лаконец упал в сугроб ничком, и казалось, уже не дышал, но когда Остен перевернул до странности легкое, худое тело, то увидел, что эмпат все же обломил древко ранившей его стрелы, а снег под грудью мальчишки стал ярко-алым от крови.

Когда же тысячник осторожно смахнул с лица Бражовца налипший снег, ресницы эмпата мелко задрожали, и он судорожно попытался втянуть в себя колючий зимний воздух. Неровный вздох тут же отозвался омерзительным бульканьем где-то за грудиной, а на губах лаконца выступила розоватая пена – верный признак пробитого легкого.

За первым вздохом последовал второй, и Олдер осторожно поддержал голову отчаянно ловящего ртом воздух мальчишки…

Если прежде нащечники и тонкая, защищающая переносье, стрелка шлема хоть как-то скрадывали по-детски округлые и мягкие черты эмпата, накидывая ему год-два сверху, то теперь было хорошо видно, что успевший стать настоящим кошмаром для амэнцев Веилен Бражовец едва достиг пятнадцати лет.

Если б такой малец заявился в казармы к Иринду для службы Амэну, старый тысячник, обозвав его сопляком и недомерком, выставил бы мальчишку восвояси с наказом подрасти хоть немного… Но в Лаконе, очевидно, придерживались иных установлений и правил!..

– Зачем ты ввязался в этот бой, Веилен Бражовец?.. Ты же знал, что не сможешь его выиграть…

Вопрос сорвался с губ Остена сам собою, и, если честно, тысячник совершенно не рассчитывал получить на него ответ, но лаконец, услышав свое имя, раскрыл глаза. Серые, точно сталь хорошего меча.

– Подмена… Жребий… – шепот мальчишки был едва слышен, да и каждое слово давалось ему с трудом. – Я должен был…

– Молчи, – немедля предостерег его Олдер, но глаза Бражовца уже остановились на его лице. На мгновение брови эмпата сошлись на переносье – он точно пытался рассмотреть что-то невидимое, скрытое в чертах амэнского тысячника, а потом зрачки лаконца неожиданно расширились, почти скрыв собою радужку.

– Пока ты… Отнимаешь… Мой дом… – от едва различимого шепота вкупе с неподвижным, будто бы мертвым взглядом веяло чем-то настолько потусторонним, что Остену на какой-то миг стало не по себе. Казалось, в хрупкую, с трудом отвоевывающую себе каждый глоток воздуха, оболочку неожиданно вселилось нечто неизмеримо древнее и чуждое, – В твоем… Прольется кровь… Кровь невинных…

После этих слов у не особо верящего в предсказания и оракулов тысячника по коже точно мороз прошел, а Бражовец вдруг рванулся вперед и, вцепившись пальцами в нагрудник Олдера, прошептал из последних сил:

– Не ради тебя… Ради них… Не позволяй… Не…

Договорить лаконец так и не успел – на последнем слове все еще теплящаяся в эмпате искра угасла. Руки мальчишки бессильно соскользнули вниз, голова запрокинулась назад, а с губ сорвался едва слышный хрип…

«Только не сейчас!» – пронеслось в голове Остена, и он, сжав худые плечи лаконца, прокричал прямо в стремительно теряющее краски лицо:

– Что не позволять?.. Говори!.. Что?!!

Ответом тысячнику была тишина – нить жизни Веилена Бражовца уже оборвалась…

Зимний день всегда короток, так что вечер после битвы Олдер встречал в сдавшемся на милость амэнцев поселении. «Карающие» тщательно проверили все дома, погреба и дворовые постройки затерянной среди гор деревеньки, но не нашли ничего подозрительного, кроме нескольких, заскорузлых от крови бинтов.

Эта ничтожная зацепка делала совершенно ясным поведение Бражовца – в поселении было полно раненных «Соколов», а своей безумной атакой лаконский эмпат дал им достаточно времени для отхода…

Догадку тысячника подтвердил и староста деревни: поселяне предпочитали отмалчиваться, так что степенный, уже в летах, мужчина говорил за всех – он не лебезил перед победителями, но ничего особо и не скрывал.

Да, Бражовец сделал Плутанки своим лагерем еще по осени, но некий природный полог всегда скрывал деревеньку от любопытных глаз – отсюда и ее название. Молодой господарь лишь значительно усилил морок.

Да, многие из молодых поселенцев воевали под знаменами «Соколов», а теперь ушли в горы, опасаясь преследования, но они, конечно же, вернутся в родимую долину, если амэнцы дадут помилование бунтовщикам…

После таких слов старосты Олдер недовольно поморщился и резко заметил:

– К тем, кто слишком быстро забывает своих прежних хозяев, у меня веры нет.

Но селянин на это замечание лишь неторопливо огладил бороду и произнес:

– Мы молодому господарю служили верой правдой. Так же, как и отцу его, и деду. Но теперь род Бражовец прервался – последний из них мертв. Старая власть закончилась, и пришла новая. Веилену Бражовцу уже все равно, а нам еще детей поднимать…

Услышав такое заявление, Остен вновь недовольно поморщился, но в спор вступать не стал. «Карающие» разместились в Плутанках, а сам тысячник обосновался в доме старосты. В той самой комнате, в которой до сего дня обретался погибший эмпат.

Аскетичная обстановка жилья вполне совпадала со вкусами самого Олдера, и только место для спанья подкачало. Ларь, на котором коротал свои ночи Бражовец, был для высокого и мускулистого тысячника слишком короток и узок, так что спать Остену предстояло на покрытой овечьими шкурами лавке… Впрочем, сейчас тысячнику все еще было не до сна…

Из четверых, присутствующих на недавнем ритуале, воинов лишь он, Олдер, вышел из боя, не получив и царапины. Остальным же пришлось туго, но если Антар еще боролся за жизнь, то участь двух сотников была уже решена. Один из них погиб от руки самого Бражовца, а напавший на Ремса ястреб все же выклевал «Карающему» глаза. Сотник уже не жилец, и, скорее всего, умрет ближе к утру…

Кстати, птица оказалась не простой, а с секретом!..

Подойдя к столу, Олдер, коснувшись непривычно светлых перьев ястреба, вновь сдвинул в сторону его крыло и посмотрел на прикрепленный к телу птицы небольшой кожаный футляр – именно в таком почтовые голуби и переносят донесения…

При всей скорости курлыкающих трудяг, у такого способа связи были и свои недостатки, но заменить голубей ястребами никому из ирийцев даже в голову не приходило. Хотя бы потому, что ловчие птицы дороги и используются лишь для охоты, а почтарь уже заведомо – не ловчий…

Но Бражовец рискнул – и выиграл. Охотящийся в горах ястреб не привлечет к себе такого внимания, как почтовый голубь, и куда вернее донесет послание до нужной цели!..

Оставив в покое птицу, Олдер подошел к небольшому окошку, и, сложив руки за спиной, хмуро посмотрел в сгустившиеся сумерки.

Хоть долгожданная победа и одержана, до окончания войны еще далеко – живой, уведенный в Амэн в качестве заложника Бражовец усмирил бы горячие лаконские головы, но мертвый мальчишка опасен вдвойне. Мало того, что многие из «Соколов» захотят отомстить за своего главу, так еще и его могила может стать местом настоящего паломничества!.. А этого допустить нельзя… Значит, тело эмпата придется, захватив с собой, либо похоронить тайно, либо сбросить в одно из ущелий, где его точно никто и никогда не найдет.

Подумав об этом, тысячник недовольно передернул плечами – Бражовец, как, в свое время, и Ирташ, был достойным противником, и поступить так с его телом было не слишком хорошо, но интересы Амэна…

Невеселые размышления Олдера были прерваны появлением караульного с более чем странной новостью. Какая-то лаконка очень просит тысячника принять ее по неотложному делу. Остен вначале лишь пренебрежительно фыркнул – какие у незнакомки могут быть к нему дела?.. Да еще и неотложные?.. Но потом, еще раз взглянув на лежащего на столе мертвого ястреба, тысячник все же велел впустить просительницу. У него по-прежнему было много требовавших ответа вопросов, а неожиданная гостья может оказаться разговорчивее остальных селян.

…Нежданная просительница точно только и ждала этого приглашения – войдя в комнату сразу же после дозволения, она чуть склонилась перед тысячником в немом приветствии, а потом стянула с головы почти полностью скрывающий лицо теплый платок. Лучше бы она этого не делала – взглянув на испуганные серые глазищи и усыпанное конопушками совсем еще детское личико Олдер не смог подавить разочарованного вздоха. Что полезного может рассказать ему эта соплюшка? Наверняка какие-нибудь женские глупости!

Между тем, девчушка, комкая в руках платок, помолчала несколько мгновений, и выдала:

– Отдай мне тело мужа, амэнец. Я хочу похоронить его согласно обычаев.

Олдер удивленно приподнял брови – такого он от селянки действительно не ожидал:

– Я не препятствую тому, чтобы павшие в долине «Соколы» были опознаны и погребены… Кто твой муж?

Девчонка, услышав вопрос, тут же потупилась, но потом, найдя в себе силы, вновь взглянула на грозного тысячника.

– Мой муж – Веилен Бражовец, а твои воины даже не дали мне взглянуть на него…

– Что?.. – Остен, решив, что ослышался, еще раз посмотрел на лаконскую девчонку, но, получив от нее утвердительный кивок, расхохотался.

– Малышка… При всем уважении к Бражовцу… Да и к тебе… Ни Высокие, ни Господари не женятся на своих селянках!.. У них таких полюбовниц, как ты в каждой деревне по три штуки!..

– Нет!.. – от насмешки тысячника щеки девчонки стали пунцовыми, а почти детские пальцы сжались в кулаки до побелевших костяшек. – Ты не можешь так говорить, амэнец!.. Ты лишь охотился на Веилена, точно на дикого зверя, а теперь чернишь саму память о нем!.. И не думай, что я не знаю, как ведут себя господари!.. Знаю, и не понаслышке!.. Но Вел никогда не поступал так, как они!

– Да ну… – Остена такая неожиданная и яростная отповедь скорее позабавила, чем озлила. Да и как сердиться на четырнадцатилетнюю пигалицу, решившую рассказать ему, тысячнику, о правде жизни?.. Кстати, соплюшка, по всему видно, влюблена в Бражовца по самые уши… Жаль будет ее разочаровывать. – За господарем стоит его род, а интересы семьи у знатных всегда выше зова сердца. Ты могла быть зазнобой Бражовца, но никак не женой, а, значит, и тело Веилена я тебе отдать не могу. Ты ему никто.

По мере того, как Олдер говорил, прежде пунцовые от смущения и гнева щеки девчонки все больше бледнели, а при последних словах тысячника она и вовсе опустила голову. Тем не менее, Остен все равно видел, как дрожат губы лаконки… Казалось, еще миг, и самозваная жена, жалобно всхлипнув, выскочит из комнаты, позабыв накинуть на голову платок…

Но вместо этого девчонка, распрямившись, вытянула вперед руку, и тысячник ясно увидел прежде скрытое складками ткани колечко на ее безымянном пальце. Не золотое, не серебряное, и даже не медное, а сплетенное из волос!..

Забава и игрушка, но не далее, чем сегодня Олдер уже видел что-то подобное… И не где-нибудь, а на руке испустившего последний вздох Бражовца!..

Да, так и было – серебряная печатка с родовым гербом соседствовала с обернутой вокруг пальца рыжеватой прядкой. Остена, помнится, еще тогда резануло по глазам такое несоответствие…

Шагнув вперед, Олдер перехватил руку девчонки и поднес ее к глазам, намереваясь рассмотреть колечко получше. Лаконка тут же сжала пальцы в кулак – она словно бы опасалась того, что у нее отнимут единственное сокровище, но тысячник уже коснулся переплетенных меж собою русых прядок… И застыл…

В самую обычную косичку-трехрядку Бражовец вплел все, что только мог: пожелания на долгую жизнь, здоровье, молодость и удачу. Отмерял щедро, не глядя, от всей души, от всего сердца, и простенькое колечко оборотилось мощным оберегом. Еще более сильным после смерти его создателя…

Такое построение защиты ясно говорило о том, что лаконская соплюшка действительно была женою погибшего эмпата – если и не перед людьми, то перед богами – точно.

Олдер медленно разжал пальцы, и девчонка поспешно убрала руку. Вновь потупилась, пряча глаза… Олдер наградил ее задумчивым взглядом, потом вновь посмотрел на мертвую птицу.

– Что ж, лаконка… Если ты честно ответишь на все мои вопросы, я отдам тебя тело твоего мужа для похорон. Уговорились?

– Уговорились… Но тогда и ястреба мне отдашь… – тихо произнесла девчонка, и Олдер насмешливо вскинул бровь. Соплюшка еще и смеет ставить ему условия???

Лаконка правильно оценила этот взгляд, и, комкая платок и опять заливаясь краской, пояснила:

– Этот ястреб – последний подарок Веилену от отца. Он его еще пушным птенцом получил – сам с рук выкормил, сам вырастил. Они при жизни неразлучны были, а, значит, и в смерти должны быть вместе.

Олдер еще раз взглянул на смешные конопушки, на худенькую фигурку… Пожалуй, теперь он начал догадываться, что привлекло эмпата к этой девчонке… Но свои вопросы все равно задаст:

– Что ж, будь по-твоему. Получишь и птицу, и тело Бражовца. Но только если расскажешь мне все без утайки.

Олдер отошел от лаконки и устало опустился на лавку, кивнул замершей у стола соплюшке на ларь.

– Присядь. В ногах правды нет, а разговор у нас будет долгий… Прежде всего, ответь мне: кто ты такая, и откуда знаешь Бражовца?

Девчонка осторожно присела на самый краешек ларя, распрямила спину и тут же потупилась – ни дать, ни взять, невеста перед сватами… И произнесла:

– Званка я, старосты здешнего дочка… Не родная… А Веилена я с малолетства знаю…

Замолчав, девчушка украдкой взглянула на тысячника, и, поняв по его хмурому лицу, что краткость ее ответа вряд ли пришлась грозному амэнцу по душе, вздохнула:

– Мать моя отсюда родом, но вышла замуж за одного из ратников старого Бражовца и перебралась из долины в замок. Сестра же отца была кормилицей новорожденного сына господаря, так что и мамке моей хорошее место в замке нашлось.

Я с двоюродными братьями да сестрами кучно росла, а для Вела его молочные сродственники всегда были первыми товарищами по играм. Он, как и положено будущему господарю, верховодил, а, заодно, и меня защищал, чтоб не дразнили за конопушки да мелкокостность…

Вел, он с малолетства добрым был – и к животным, и к людям…

Услышав такое восхваление своего недавнего противника, Олдер не сдержался:

– Про то, каким хорошим был Бражовец, ты лучше моим ратникам расскажи. Убитым, обмороженным да под горными завалами похороненным… Не иначе, как от его большой доброты!..

Девчонка перестала терзать концы платка, и, ухватившись за край ларя, посмотрела на тысячника:

– Вы к нам тоже не в гости пришли, так что не амэнцам о доброте судить!..

Олдер же, получив такую отповедь, лишь усмехнулся. Он видел, чувствовал, что девчонка боится его до онемения… И, тем не менее, идет наперекор, как только дело касается Бражовца. Это поневоле вызывало уважение. И к мертвому эмпату, и к его невенчанной жене…

Остен грозно глянул на всунувшегося было в комнату из-за слишком громких голосов ординарца, и, дождавшись, когда ратник исчезнет за дверью, повернулся к девчонке:

– Продолжай.

Званка вздохнула:

– Старый Бражовец нравом был крут и вспыльчив. Чуть что не по нему, и не миновать слугам жестокого наказания, даже если вина их лишь в том, что не вовремя на глаза своему господарю попались… Веилен же, как стал хоть немного во взрослые дела вникать, начал вспышки отцовского гнева гасить. Хотя это и ему самому, бывало, во вред оборачивалось. Господарь своего единственного сына, конечно, любил и берег, всякие диковины ему в подарок привозил, но в ярости даже на Вела руку поднимал…

Ненадолго замолчав, девчонка шмыгнула носом, и, быстро вытерев наполнившиеся слезами глаза, продолжила.

– Вот так и повелось. Прислуга в замке старого господаря боялась, молодого же считала своим защитником. Ну, а потом Веилен меня от страшного позора спас. Старый Бражовец как раз с переговоров со своим соседом Зорчегом Рыжим вернулся. Дворня как увидела лицо господаря, так и прыснула в разные стороны. Видно было, что кипит Бражовец от гнева и вот-вот на кого-то его изольет. Я как раз свежие скатерти в обеденном зале стелила, и не успела вовремя спрятаться. У господаря же после того, как он на меня взглянул, глаза аж кровью налились.

– Рыжие волосы лишь у пройдох да лжецов бывают! Ни к чему мне в замке такой цвет!.. Обрить девку немедленно!..

Я как услышала этот приказ, так и помертвела вся. Мне одиннадцать сравнялось – я только-только первую кровь уронила, и тут – голову обрить!.. Это ж все равно, что двери дегтем смазать – гулящей обозвать… Позор и мне, и матери моей, и отмыться от него вовек не получится!..

Ближние, что с господарем в залу зашли, в один миг меня скрутили да на колени поставили. Вот-вот косу срежут, а я точно онемела. Вместо того чтоб о пощаде слезно просить лишь глазами лупаю.

И тут голос Веилена. Спокойный такой:

– Отпусти Званку, отец. Нет за нею никакой вины…

Старый Бражовец от этих слов еще больше лицом потемнел, обернулся к сыну, да и ударил его плеткой наотмашь. Господаря нашего боги силой не обидели – черные хвосты вокруг груди Веилена точно змеи обвились, да и сам он на ногах не устоял. Упал на колени, но не вскрикнул, и даже не застонал. Лишь когда рука отца опустилась, произнес:

– Коли тебе так легче, отец, то бей меня. Все лучше, чем девчонку ни за что позорить…

А старый Бражовец глянул на сына, потом на руки свои – выронил плеть, да и на лавку опустился. Поник, словно стержень из него вытащили…

Ближние тут же меня выпустили да поспешили из залы выйти, а Веилен с колен поднялся и велел мне воды принести, а после этого к мамке бежать. Вот тут-то меня и отпустило – слезы рекой из глаз потекли. Хотела руку своему спасителю поцеловать, да он не позволил… Сказал, что это лишнее, да и отослал меня прочь.

После этого случая старший Бражовец и купил для сына у заезжих купцов ястреба. За диковинный окрас золотом заплатил…

Олдер, почуяв, что разговор вплотную подошел к тому, что его и интересовало изначально, немедля прищурился:

– В таком случае, как Веилену пришло в голову из дорогой ловчей птицы почтаря сделать?.. Он же на корню отцовский подарок загубил!..

Девчушка же, услышав, что амэнец опять ругает любимого ею эмпата, снова, уже почти привычно, взвилась:

– Ничего Вел не губил!.. Старый Бражовец сам частенько жаловался, что голуби ненадежны, да и в то, как сын распоряжается его дарами, никогда не вмешивался!.. А Велу старый сокольничий помогал…

– Ясно… – согласно кивнул головой Олдер, но уже в следующий миг его прищур стал испытующим, почти злым: – И сколько еще таких вот почтовых ястребов было у Бражовца?.. Коли ты действительно была близка ему, то должна знать!.. И учти – если солжешь, то и тело мужа для похорон не получишь.

Девчонка, слишком поздно смекнув, что сказала лишнее, испуганно взглянула на тысячника. Закусила губу…

Для Остена не составило труда по побелевшему лицу Званки прочесть все, охватившие ее сомнения, но потом лаконка удивила его еще раз, прошептав после долгой заминки:

– Кроме этого ястреба, у Вела не было других почтарей…

Это, конечно же, была ложь. Предшествующее молчание и побелевшие щеки выдавали Званку с головой, но Остен, узнав то, что хотел, не поспешил уличать лаконку во лжи, а спросил:

– Как вышло, что ты стала женою Веилена?

Девчушка вновь густо залилась краской, потупилась в пол:

– Это долгая история…

Но тысячник в ответ лишь хмыкнул:

– А я и не спешу… Рассказывай…

Званка согласно кивнула головой, но некоторое время молчала, старательно расправляя на коленях платок. И лишь когда последняя складочка на материи была разглажена, девчушка заговорила. Так и не поднимая глаз на собеседника:

– В тот же год мой отец погиб в сваре с тем самым Зорчегом Рыжим, из-за которого я чуть косы не лишилась, и мать решила в родные Плутанки вернуться. Дескать, спокойней там жить и привольней. Я хотела в замке остаться, да кто меня слушал…

Вернулись мы в эту долину по весне, а уже по осени мамка за старосту вышла. Он сам, недавно овдовев, искал ту, что матерью его двум малолетним дочкам станет. Сошлись они быстро, да и я со сводными сестрами легко поладила. Староста же никогда меня не обижал, принял как родную…

Здесь и взаправду тихо живут. Слухи да вести с опозданием доходят, так что о том, что наш господарь умер, мы, наверное, позже всех остальных деревень узнали… Вроде как после очередной свары с соседями хватил старого Бражовца удар, и Велу пришлось на его место заступать. Старики в Плутанках баяли, что не удержать молодому господарю власть – мол, молоко у него на губах еще не обсохло, чтобы рать за собою водить, да только не так вышло, как они судили. Удержал… А потом и с лендовцами сражался… Говорят, его князь наш за смелость отметил…

В тихом голосе на этих словах Званки зазвучало какое-то тихое торжество, но Олдер в этот раз не стал прерывать расточаемую эмпату похвалу, и даже склонил голову в знак согласия. Ему, как отпрыску старинного рода, не надо было объяснять, какой тяжелый груз свалился на плечи молодого Бражовца… А с учетом того, что лаконские господари имели дурную привычку слетаться на лишившиеся сильного главы вотчины, точно воронье, мальчишке пришлось ой как не сладко… Званка же, между тем, полностью уйдя в собственные воспоминания, продолжала:

– Со временем злых языков поменьше стало, а прошлой осенью Веилен в нашей долине появился. Въехал в Плутанки с ближними своими утром – на серой лошади и с ястребом на перчатке. Я воду у колодца набирала, да так и застыла, как его увидала… Да и не только я. Прежние господари в нашу долину как-то не заезжали.

Веилен, как на площади оказался, сразу же старосту к себе потребовал, а соседка тут же на меня указала. Вот мол, дочка его – с нее и спрос. Братья мои двоюродные, что следом за Бражовцом ехали, в мою сторону после этого хоть и взглянули, да тут же носы отворотили. Вроде как простая селянка им теперь и не родня… Побрезговали, значит…

А молодой господарь на меня как взглянул, так тут же и признал, да еще и сказал при всех, что, мол, подругу детства своего и матушку ее, всегда добрым словом вспоминал. Теперь же рад видеть меня в добром здравии. А после улыбнулся, словно золотым одарил…

Вновь прервав свой рассказ, Званка тяжело вздохнула, провела ладонью по лежащему на коленях платку – видно было, что девчонка вновь заново переживает ту, судьбоносную для себя встречу с тем, о ком она раньше не смела даже мечтать… А тут вдруг давнишняя греза оказалась на расстоянии вытянутой руки…

Олдер, решив, что молчание как-то слишком уж затягивается, как бы невзначай кашлянул в кулак, и лаконка, вынырнув из накативших на нее воспоминаний, вздрогнула. Виновато улыбнулась:

– Молодой Бражовец запретил нам покидать долину, ратников своих по избам разместил, а сам в нашем доме остановился. Мать моя в тягости как раз была, так что прислуживать Веилену мне и выпало. В комнате прибраться, постирать, еды принести… Ближние пытались было позубоскалить, что, мол, постель господарю надо в первую очередь не перестилать, а греть, но Вел их шутки быстро пресек.

Сказал, что перед девушками они все орлы, а как подходит время с амэнцами столкнуться, так смельчаков раз-два, и обчелся…

После этих его слов ратники не то, что шутить, а и косо смотреть в мою сторону опасались, ну, а от самого Бражовца я ни худого слова, ни окрика не слышала. Всегда только привет и улыбка – даже тогда, когда видно, что ему совсем невесело… А потом Веилен меня поцеловал…

Дело уже зимой было. Темнело рано, так что из набега Вел уже в густых сумерках вернулся. Зашел к себе, а ближний его попросил меня воды нагреть, да с ней в комнату и ушел. Я же ужин собрала, и к ним его понесла – наверняка ведь голодные…

Зашла, а там… На полу лужи грязные да измаранный кровью тулуп, на лавке – рубаха изодранная, а ближний Бражовцу рану на боку промывает, и вода, что я нагрела, уже совсем красная!

Смотрю на эту воду, и глаз отвести не могу. Я вообще-то насчет крови не пугливая, а тут вдруг сердце в пятки ушло. На деревянных ногах к столу подошла, и поднос поставила, а Веилен на меня взглянул и прошептал:

– Выйди, Званка. Не для твоих глаз.

Я и вышла. Потом всю ночь проплакала… Но к утру решила, что от слез моих Бражовцу мало проку будет, и напросилась ему помогать. Мазью из барсучьего жира рану смазывать, да повязку из чистого полотна накладывать. Вот только, несмотря на мои старания, рана у Вела воспалилась, а после лихорадка разыгралась. Тогда-то он и попросил меня подле него остаться подольше. Как я могла ему отказать?..

Два дня и две ночи я тогда возле Бражовца провела – пот со лба вытирала, отварами поила, да за руку держала, когда он в забытьи метаться начинал. Веилен, как голос мой слышал, так и успокаивался…

На третий же день жар спадать начал, а Бражовец в себя пришел и воды попросил. Напоила я его, а потом смотрю, и вижу, что глаза у него опять блестят, точно в лихорадке. Спросила – не худо ли ему, а Вел головой мотнул и прошептал что-то неразборчивое. Я склонилась, чтоб разобрать, о чем он говорит, а Бражовец, и откуда только силы взялись, вдруг притянул меня к себе, да и поцеловал. Прямо в губы, как невест целуют!

Я прочь рванулась, да и выскочила из комнаты, точно ошпаренная. Он не держал… Позвал лишь к вечеру да сказал, чтоб я его не боялась. Он, дескать, после лихорадки сам не свой был, но теперь крепко себя в руках держит и ничем меня больше не обидит.

Я только и смогла в ответ ему головой кивнуть, и все у нас стало, как прежде… Разве что смотрел на меня Бражовец иначе, словно бы с грустью, но, ни слова не говорил. Ну и я, понятное дело, молчала. Какой прок господарю от служанки окромя рубах да портков стиранных?.. Не гонит, и ладно…

Я, правда, надеялась, что коли Веилену моя работа по сердцу придется, то он, после того, как война закончится, меня в замок заберет. Тогда бы я подле него быть могла – служила бы ему, как и в Плутанках, берегла бы, как могла, а большего мне и ненадобно… Ну, это я тогда так думала…

Званка в очередной раз замолчала. Украдкой взглянула на безмолвствующего Олдера. Коснулась колечка из волос на пальце, и слегка покачала головой:

– Вот только вчера вечером с Бражовцом неладно стало. Ближних отослал, от ужина отказался, и даже ястреба своего кормить с рук не стал, а велел унести. Я, было, подумала, что оставшись один, Вел спать уляжется, однако ж свет из под двери все равно виден был, хотя и время уже позднее… Я и не удержалась – заглянула на минутку. Мало ли что? Вошла я в комнату, и вижу – Бражовец сидит вот за этим самым столом, ссутулившийся и закаменелый, и на свечу неотрывно смотрит. А лицо у него такое, точно он уже за грань ступил… Смекнула я, что плохо ему сейчас, хуже даже, чем после ранения, а как помочь, ума не приложу… Вел же настолько в свои думы ушел, что даже не услышал, как дверь скрипнула. Я ж, вместо того, чтоб уйти, подошла ближе, да и села рядом. За руку его взяла. Пусть, думаю, хоть рассердится, лишь бы не сидел один, не тосковал так страшно и люто… Бражовец вздрогнул, повернулся и спрашивает:

– Что стряслось, Званка?

А я ему:

– Ничего… – и с места не двигаюсь. А он руку мою своей прикрыл и гладит ее тихонько, а потом говорит:

– Иди спать. Время уже позднее…

А как мне его сейчас оставить?.. Я глаза закрыла, да и положила голову Бражовцу на плечо. Он не оттолкнул, только обнял и снова шепчет:

– Ты хоть понимаешь, что со мною делаешь?

А я уже не то, что отвечать – дышать боюсь. Только чувствую, что Вел меня уже по косам гладит, а потом дыхание его на своей щеке… Поцеловал он меня, осторожно так, а потом отстранился и вздохнул:

– Нету у меня времени, Званка… Теперь совсем нет…

Тут я глаза и открыла. Смотрю на него, да пытаюсь понять, о чем он речь ведет, а когда поняла, внутри у меня все точно оборвалось.

– Коли своего времени нет, так мое возьми, – говорю, – Сколько есть, без остатка. Я ведь знаю, что ты ворожить умеешь…

А Вел только улыбнулся грустно:

– Коли люб тебе, одну эту ночь возьму. Подаришь?..

А я обняла его и заплакала… Так у нас все и случилось. Были мы вместе до самого утра, а потом Бражовец у меня да у себя несколько прядок срезал, да и сплел из них кольца. Сказал, что теперь я жена ему перед богами, и другой уже не будет… Только он это сказал, как в двери и застучали. Мол, амэнцы вход в долину нашли… Вел на это лишь нахмурился слегка, словно бы знал уже об этом… А потом велел мне за околицу поглядывать, и, коли «Соколы» его побегут, и самой из деревни по тропам уходить, на том и простились…

– Но ты не ушла, – тихо произнес Олдер, и Званка кивнула:

– Не ушла. Не могу я оставить его, пусть и мертвого, среди чужих…

Тысячник опустил голову, посмотрел на свою, сжатую в кулак руку. С одной стороны, ему ничего не стоило, вызнав все необходимое, выставить девчонку за порог, но что-то в глубоко внутри самого Остена, противилось этому решению.

Олдер медленно разжал пальцы, взглянул на притихшую Званку:

– Хорошо. Можешь забрать тело Бражовца для похорон, – и, поймав вопросительный взгляд девчушки, добавил, – И ястреба тоже…

Не сказав ни слова, Званка встала со своего места, быстро подошла к столу и, завернув в платок мертвую птицу, прижала ее к груди, так, точно опасалась, что ее отнимут. Остен же кликнул ожидающего за дверью ординарца, и отдал необходимые распоряжения. Тот молча кивнул, и, взяв девчушку под локоть, собирался уже вывести ее из комнаты, как на самом пороге Званка на миг обернулась и прошептала:

– Да не оставят тебя боги, амэнец.

Тысячник ничего на это не ответил, и Званка скрылась дверью. Олдер же, посмотрев ей вслед, встал и, вновь подойдя к крошечному окошку, пристально вгляделся в клубящуюся на улице мглу. Сердце Остена сдавило от предчувствия чего-то дурного и неотвратимого.

Лишь теперь, после рассказа Званки, Олдер понял всю суть проведенного Антаром ритуала, и то, о чем пожилой Чующий предпочел умолчать… Верный эмпат не просто изменил цепочку событий, сделав так, что тысячник и Бражовец столкнулись в долине – Антар поменял сам итог их встречи, и предназначавшийся Остену арбалетный болт пробил грудь молодого лаконца! Именно об этом и пытался сказать Остену Бражовец, упоминая о подмене жребия и грядущей расплате…

По-прежнему неотрывно глядя в темноту, Олдер задумчиво покачал головой – чем больше, чем заметнее вмешательство в тонкую ткань мироздания, тем сильнее и грядущий откат, а подмена Антара изменила слишком многое. И дело было даже не в смерти самого Остена – Амэн еще не оскудел воинами и полководцами, но если бы Бражовец остался жить и вошел бы в силу, то, по всей видимости, лет через пять – семь, у южного княжества на границе появился бы очень серьезный противник. Кроме того, именно молодой эмпат в будущем мог стать тем, кто сплотил бы разрозненных лаконских господарей, которые сейчас и князя своего слушают не всегда, привыкнув к почти ничем не ограниченной вольнице.

Теперь всего этого не произойдет – река событий пошла по другому руслу, а мзду за содеянное уже заплатили и Антар, и принимающие участие в обряде сотники, так что глупо думать, что его, Олдера, выжившего в сегодняшней битве лишь благодарю обряду, расплата не коснется, и зацепит она, судя по всему, то, чем он дорожит больше всего – его семью…

«В твоем доме прольется кровь… Кровь невинных» – последние слова Бражовца прозвучали в сознании тысячника, точно наяву, и Остен что было силы сжал кулаки. При всем желании, он не может вернуться в Амэн до середины весны. Не может бросить войска или отступить, до тех пор, пока горы не будут очищены от непокорных…

На следующее утро в далекий Амэн отправился гонец с письмами. Одно из них предназначалось для старого знакомца Олдера, надзирающего теперь за порядком в округе, в котором располагались «Серебряные Тополя», второе должно было достаться управляющему имением, в котором обреталась Ири с детьми. И хотя Олдер знал, что как его просьба, так и приказ будут выполнены, тревога за семью не отпускала его больше ни на минуту.

Предсказание Бражовца сидело под сердцем тысячника, точно заноза – из-за него Остен утратил сон, а каждую весточку из дома ждал со скрытой тревогой. Иногда он даже не решался сразу вскрыть привезенное из «Серебряных Тополей» письмо. Долго смотрел на плотную, желтоватую бумагу, точно пытаясь угадать, что скрыто в опечатанном сургучом послании…

Но все эти тревоги, конечно, не были видны окружающим Олдера ратникам.

…Оценив преимущества долины, тысячник сделал ее своим оплотом в лаконских горах, а от любопытных и недобрых глаз ее теперь скрывал созданный уже самим Остеном морок. Это не было напрасной предосторожностью – хотя «Соколы» потеряли Бражовца, среди них нашлись те, кто хорошо запомнил данные им уроки. Лаконцы все еще пытались бороться с «Карающими», да только Олдер платил им той же монетой. Теперь уже его отряды исчезали меж скал, точно призраки, а велев своим ратникам сбивать стрелами всех, попавшихся им на глаза ястребов, тысячник смог если и не уничтожить, то заметно ослабить связь между лаконскими отрядами.

Во всяком случае, из двух десятков подстреленных «карающими» птиц, три оказались с почтовыми футлярами, и Остен с превеликим вниманием прочел перехваченные послания, узнав для себя немало нового…

Обретаясь у старосты, Олдер, само собою, сталкивался со Званкой. С того памятного вечера амэнец и лаконка больше не разговаривали, впрочем, казалось, что и с остальными людьми девушка соблюдала обет молчания. Она, то бесшумной тенью скользила по дому, то, накинув полушубок и повязав платок по самые брови, спешила на сельский погост. Званка наведывалась к присыпанному снегом скромному холмику на самом краю кладбища каждый день, а тысячник, хоть и запретил остальным сельчанам делать могилу Бражовца местом паломничества, походам Званки не препятствовал. Это было ее горе и ее право…

Когда же солнце оборотилось к весне, а снег стал проседать и темнеть под его яркими лучами, стало заметно, что хотя зазноба лаконского эмпата и сильно исхудала за зиму, ее живот все больше оттопыривает повязанный вокруг стана передник. Сама Званка, похоже, даже обрадовалась тому, что ее единственная ночь с Бражовцом не осталась без последствий. Во всяком случае, на губах лаконки теперь изредка можно было увидеть улыбку, да и все ее движения изменились, обретя какую-то плавную уверенность.

Староста, понятное дело, такие изменения в фигуре и характере падчерицы тоже не оставил без внимания и принял кое-какие меры, но дальше дело приняло и вовсе неожиданный поворот.

Когда под вечер, только-только вернувшийся из рейда по горам Остен узнал, что староста селения уже битый час дожидается его возвращения, то не смог сдержать удивления. До этого все разговоры между ними происходили по воле тысячника – селянин как-то не рвался к тесному общению с амэнцами. Сейчас же, после изнурительного дня, Олдеру больше всего хотелось отдохнуть, а не выслушивать чьи-то просьбы.

Тем не менее, сняв доспех, тысячник все же велел ординарцу кликнуть неожиданного просителя. Остен решил, что, скорее всего, оставшиеся в Плутанках «карающие» в отсутствие главы учинили какое-либо непотребство, а подобные выходки Олдер всегда пресекал быстро и жестоко…

Но староста, вопреки ожиданиям Остена, заговорил совсем не о самовольстве амэнцев. Еще с порога поклонившись грозному тысячнику, селянин сказал:

– Званка, намедни из дому удрала. Я в долине уже каждый кустик обыскал – все без толку. Не иначе, эта дурища рыжая в горы подалась, вот и хочу спросить – может твои дозорные, глава, ее видели?..

Олдер на такой вопрос лишь отрицательно качнул головой, а староста устало вздохнул:

– Не сочти за дерзость, амэнец, но не могли бы твои воины поискать мою дуреху на перевале?.. По твоему приказу ход нам туда закрыт, но, думаю, Званка где-то там прячется. Не могла она, будучи брюхатой, далеко уйти…

От внимания Остена не укрылось то, что обычно степенный староста в этот раз как-то слишком уж мельтешит… Такую суетливость, конечно, можно было списать на беспокойство за приемную дочку, но тысячник нутром чуял, что здесь кроется что-то еще… А потому Остен чуть склонил голову набок, и, прищурившись, спросил:

– А почему твою Званку вообще в горы понесло, да еще и с брюхом?

Староста такого вопроса не ожидал, а потому мгновенно смутился, потупив глаза, но потом тряхнул головой и произнес:

– Потому что дура она!.. Коса до пояса, а ума вовсе нет – я Званку за сына кузнеца нашего сговорил, а она уперлась. Я, дескать, жена Бражовцу, и ничьей больше не буду… Я прикрикнул на нее, девка и притихла. Решил, было, что успокоилась, а она в бега… Эх, надо было дуреху в подпол посадить, для острастки, да пожалел – испугается, думаю, и себе и ребенку повредит…

Староста замолчал – досадливо морщась, опустил глаза, а Остен делано-равнодушно пожал плечами:

– Мои воины ее поищут, не отчаивайся… А если на чистоту, много ли ты кузнецу отвалил, чтоб тот в свой дом чужой приплод взял?

Селянин качнул головой и вздохнул:

– Не я ему, а он мне заплатил… Приплод-то, не абы какой, а от самого господаря, а он вроде как чующим был. В кузнечном деле такой дар весьма пользителен, вот Стенька и захотел эту веточку к своему дереву привить…

Званке бы неплохо в его доме жилось, а сын Стеньки хоть и рябой, да работящий и не пьет… Чего еще надо?..

Тысячник задумчиво качнул головой – теперь истинная причина беспокойства старосты была ему понятна. Селянин, со свойственной его натуре прижимистостью, попытался извлечь выгоду из еще не родившегося ребенка Званки, но если девчонку не найдут, то и сделка сорвется. А старосте наверняка очень неохота отдавать обратно полученный залог, который он уже считал своим…

– Как я и сказал, ее поищут, а теперь ступай…

Староста, поклонившись, вышел, а Остен подпер кулаком острый подбородок и угрюмо посмотрел на гладко выскобленную столешницу. Своих людей он к перевалу, понятное дело, отправит, но лишь для пригляда, а не поимки…

Хотя Званке особый присмотр и не особо-то нужен – с колечком Бражовца она по узкой горной тропе пройдет, как по торной дороге – не оступится и даже не споткнется, потому, что оберег отведет от девчонки любую опасность и зло…

Хотя Званка сбежала бы из Плутанок и без колечка – слишком сильно любила она своего эмпата, а потому не могла позволить, чтоб его ребенок стал предметом торга… Вот и ушла подальше – туда, где нет войны, чтобы там родить и воспитать подаренное ей судьбою в утешение дитя…

От таких мыслей Остену неожиданно стало тоскливо – и Бражовец, и Званка оказались счастливцами. Пусть и недолго, но в их жизни все же было что-то бесконечно важное, настоящее… Способное нести тепло и свет даже спустя годы. То, чего у самого Олдера уже не будет – вместо настоящего пламени он выбрал болотный огонек…

Званку, конечно же, не нашли – ни в этот день, ни в следующий. Лишь тонкая цепочка следов на одной из горных троп указывала на то, что девчонка успешно одолела опасный путь над ущельем, но потом и этот единственный след исчез вместе с начавшим таять снегом.

Староста, потеребив бороду, все же пошел отдавать кузнецу его залог за будущую невестку, а Остен, припомнив, что как-то раз видел беглянку рядом с оправившимся от ранения Антаром, немедля взял пожилого Чующего в оборот:

– Антар, я ведь, кажется, предупреждал тебя, чтобы ты больше не лез в чужие судьбы своими корявыми лапами… Но ты, вижу, снова взялся за свое!.. На что ты надоумил девчонку?..

Тихий голос Остена весьма походил на рык, но Антар даже не подумал отвести взгляд от своего разгневанного главы:

– Ни на что, глава!.. Званка ведь не глухая – услышала от кого-то, что я из Чующих, ну и пришла узнать, кто у нее будет – мальчик или девочка?

Тысячник в ответ лишь недобро нахмурился:

– И что же ты ей сказал?

Антар слабо усмехнулся:

– Малика ее двойней одарила – мальчиком и девочкой… Да и у самой Званки вне долины все хорошо сложится. И родит благополучно, и хороших людей встретит – не дадут они ей пропасть… Это правда, глава…

– Надеюсь, потому что если ты опять решился подразнить Хозяина Троп, я сам выгоню тебя из отряда в три шеи. Хватит уже и того, чем обернулся подмененный тобою жребий!

Остен по-прежнему злился. В груди у него клокотало от слившихся воедино горечи и ожидания чего-то неизбежного, но эмпат хоть и понимал, что играет с огнем, посмел возразить своему тысячнику и в этот раз:

– Мне тоже жалко девчонку, глава. Она достойна лучшей доли, но если б мне снова довелось выбирать между смертью Бражовца и твоей, я все равно выбрал бы гибель лаконца. Хотя бы потому, что ношу куртку отряда, которому без своего командира в горах не выжить…

На этот раз отвел глаза уже сам Олдер… Некоторое время Остен молчал, глядя на свои пальцы, которые он, то сжимал в кулак, то распрямлял… А потом тихо заметил:

– Мне нечего тебе возразить Антар… Именно поэтому ты мне сейчас ненавистен…

– Если глава пожелает, я приму любую смерть, – голос Чующего на этих словах даже не дрогнул, и Олдер, вновь взглянув на Антара, понял, что если он прикажет сейчас эмпату броситься на свой меч, тот сделает это без сомнений… Странная, безоговорочная преданность, которую вряд ли возможно заслужить…

– Живи лучше. Зря я, что ли вырвал тебя у костлявой, – недовольно проворчал тысячник, и Антар покорно склонил голову:

– Как скажет мой глава…

Весна прошла в рейдах и боях… Как только горные тропы освободились от тающего снега и стали вновь проходимы, Остен с утроенной силой принялся за усмирение лаконцев. Стремясь как можно быстрее вернуться в Амэн и предупредить мрачное предзнаменование, тысячник не давал роздыху ни себе, ни своим отрядам, и эта спешка едва не вышла ему боком.

В последнем сражении Олдер допустил ошибку, позволив подобраться к себе одному из самых упрямых после Бражовца лаконских бунтовщиков. Эта оплошность закончилась для Остена весьма неприятным ранением в грудь, но горный край наконец-то был усмирен.

Тысячник, не став слушать настоятельных советов лекарей провести хотя бы пару недель в постели и покое, оставив необходимое число воинов для пригляда за покоренным краем, стал спешно готовиться к возвращению в Амэн. Полученная рана кровоточила и никак не желала заживать, самого тысячника лихорадило с завидным постоянством, но он ограничивал свое лечение тем, что пил отвары, которые готовил для него Антар.

Главное – вернуться в «Серебряные тополя», а после он сможет и отдохнуть, и подлечиться…

Зато когда Олдер, едва не загнав коня, наконец-то смог ступить на порог родного дома, он, впервые, за долгое время, ощутил, как камень дурного предчувствия упал с его плеч… Навестив спящих детей и осторожно, чтобы не разбудить, погладив их по мягким волосам мозолистой ладонью, Остен наведался к жене.

Вид разоспавшейся Ири в тонкой сорочке, сама роскошная, точно распустившаяся роза, красота молодой женщины стали для Остена настоящим гимном жизни, которая сильнее любых мрачных пророчеств… А потому, подходя к жене, тысячник не смог удержаться от того, чтобы не прошептать про себя: «Ты ошибался, лаконец… Просто ошибался…»

Именно эта мысль и сделала его последующее слияние с Ири таким яростным и полным страсти. Каждым своим движением, каждой лаской, каждым, сорванным с губ жены поцелуем Олдер точно утверждал свою победу над изводившим его столько месяцев дурным предзнаменованием. Он успел, он – дома: теперь все будет хорошо…

Увы, уже на следующее утро произошла эта глупая размолвка с женой – Ири отбыла на празднование, а Остен остался наедине с разыгравшейся лихорадкой. Время утратило для него всякое значение – тысячник то погружался в вязкий и жаркий, полный причудливых и кровавых видений сон, то просыпался, дрожа от озноба, на мокрых от пота простынях…

Дежурящий у постели занемогшего хозяина слуга подносил ему воду и травяные настои, и Олдер приникал к краю чаши – пил, и никак не мог напиться… А потом вновь проваливался в забытье, в котором его ожидали очередные кошмары… Так миновала ночь, но когда ее укутывающий мир мглистый бархат сменился серыми предрассветными сумерками, тысячнику в одном из видений явился сам мертвый Бражовец…

Укутанный в плащ из птичьих перьев лаконец стоял среди заснеженной долины и смотрел на лежащего ничком в сугробе Остена пронзительно-желтыми ястребиными глазами:

– Не время спать, амэнец… Вставай!..

Голос Бражовца звучал резко и тревожно – он не давал Остену вновь провалиться в столь желанное забытье; бил, словно пощечина, и тысячник, с трудом приподнявшись на локтях, прохрипел:

– Уйди… Ты ошибся – у твоего предсказания больше нет силы…

Бражовец покачал головой:

– Нет, это ты ошибся, амэнец… – а потом он склонил голову так, точно прислушивался к чему-то, и произнес, – Я чувствую кровь… И огонь… Поздно!..

Последнее восклицание лаконца переросло в отчаянный ястребиный крик. Миг – и огромная птица взмыла в небо, задев тысячника кончиком крыла. Прикосновение светлых перьев обожгло Остена лютым холодом… И он проснулся.

Тишина… Комната тонет в рассветных тенях, но свеча уже давно догорела и дежурящий подле хворого господина слуга, уронив голову на грудь, тихо дремлет в уголке… Укрывающую Остена простынь можно было смело выжимать от пропитавшего ее пота, но голова пробудившегося Олдера оказалась на диво ясной – жар спал…

Тысячник откинул назад прилипшие ко лбу пряди волос и с отвращением почувствовал, что его пальцы мелко дрожат. Кризис, похоже, миновал, но теперь Олдер был слаб, точно новорожденный котенок – минувшая ночь забрала у него все силы…

Облизнув пересохшие, покрытые спекшейся коркой губы, Остен потянулся к стоящей у кровати чаше с водой, но едва его пальцы коснулись прохладного металла, как дверь в его спальню открылась, и на пороге возник заспанный и встревоженный управляющий… Встретившись взглядом с пришедшим в себя Олдером он облегченно вздохнул, но уже в следующий миг лицо мужчины вновь исказилось от тревоги:

– Я бы не побеспокоил моего господина, но новое имение Миртена горит!

– Что?!! – Остен почти ощутил, как за его плечом кто-то невидимый выдохнул: «Поздно!», а управляющий зачастил:

– Новость пришла от Рейтанов – их имение совсем рядом, вот они первыми и заметили неладное. Похоже, полувольные взбунтовались и подожгли поместье…

В эти мгновения Остену больше всего хотелось кричать, но вместо этого он что было силы сжал кулак и глухо спросил, уже заранее зная страшный ответ, и все же отчаянно надеясь на почти невозможное чудо:

– Мои жена и дочь?..

– Не возвращались, господин… – тихо произнес управляющий…

Олдер низко опустил голову – темные волосы упали вниз, скрыв лицо, и несколько долгих мгновений было слышно лишь хриплое, тяжелое дыхание тысячника, но потом он поднял взгляд на замершего у порога управляющего и глухо вымолвил:

– Помоги мне встать и одеться…

На счастье населяющих округу благородных вельмож и их семей, восстание полувольных Дейлока не успело расползтись по другим имениям, точно огонь по сухой траве. Причиной такой удачи послужила бдительность Рейтанов и отправленное несколько месяцев назад письмо Олдера, в котором он просил своего старого приятеля попристальнее следить за округой.

В итоге, бунт бывшие все эти месяцы начеку «Карающие» задавили в корне, и даже пожар удалось потушить до того, как он распространился по всему имению… Но благородным гостям Дейлока это было уже безразлично – они были мертвы. Все, до одного…

Когда все еще шатающийся от слабости Остен смог добраться до имения тестя, его глазам предстала такая картина, что даже слепцу было ясно – надеяться на то, что кто-то из близких уцелеет, было, чистой воды безумием. Но Олдер, опираясь рукою на плечо одного из своих доверенных слуг, медленно, шаг за шагом, проходил по коридорам и залам, ища жену с дочерью… Безразлично – живых или мертвых… И нашел…

Ири повезло – в тщетной попытке убежать от бунтовщиков, она, поскользнувшись на мраморных плитах внутреннего дворика, упала и ударилась виском о выступающий край одной из ступеней ведущих на второй ярус лестницы. Нечаянная, но легкая и быстрая смерть не шла, ни в какое сравнение с участью, что постигла других, присутствующих на праздновании, аристократок…

Лирейне же озверевшие от крови полувольные просто размозжили голову об одну из колон. Защищавшая малютку, точно свое дитя, нянька, приняла смерть тут же…

Остен, при виде своих страшных находок, не произнес ни единого слова, но его пальцы сжали плечо слуги так, что он не смог сдержать сдавленного стона… Все было кончено – предсказание лаконского эмпата сбылось полностью и до конца…

Погруженный в свое горе Остен не принимал участия в допросах выживших бунтовщиков, но позже, конечно же, узнал, что послужило причиной восстания.

Как и следовало ожидать, огонек будущей розни тлел уже давно, и породил его сам Дейлок. С годами он стал слишком придирчив и жесток с полувольными – было похоже на то, что истязание находящихся в его власти людей доставляло пожилому вельможе удовольствие…

Вот только если милестских слуг Дейлока такое отношение господина окончательно запугало, то еще помнивших вкус свободы слуг из нового имения необоснованные наказания и плети лишь обозлили. Их гнев копился долго – несколько месяцев, и прорвался наружу аккурат во время празднования.

Вечером одна из прислуживающих на пиру служанок, видя, что Дейлок, похоже, был доволен празднеством, осмелилась попросить его о милости для своего ребенка. Восьмилетний малец прислуживал на кухне, и имел неосторожность разбить кувшин с вином. За эту оплошность он был жестоко бит плетьми и посажен в холодную…

Услышав просьбу, Дейлок ударил женщину по лицу так, что разбил ей губы, но, вняв просьбам захмелевших, а потому весьма благодушных гостей, все же распорядился отдать служанке ее пащенка… Вот только ребенок, как оказалось, не вынеся наказания, умер от побоев в этой самой холодной…

В крыле для слуг, появление обезумевшей от горя матери с мертвым сыном на руках стало той последней каплей, что переполнила чашу долго тлевшего и копившегося гнева. Бунт вспыхнул с невиданной силой, и ослепленные ненавистью восставшие не щадили никого так же, как в свое время не щадили и их самих…

Ненависть бунтовщиков была так велика, что даже уже пойманные, извивающиеся на дыбах, они кричали лишь одно – жаль, что времени для отплаты ненавистным вельможам им выпало слишком мало!

…Когда дознание подошло к завершению, изуродованные пытками тела восставших были вздернуты на деревья у перекрестков дорог по всей округе – такая мера должна были устрашить чернь, чтобы она более никогда не помышляла о бунте, но направляющийся в Милест для похорон Остен, глядя на мертвецов, ощутил под сердцем лишь пустоту. Какую бы казнь не приняли поднявшие руку на его жену и дочь полувольные, это не отменит уже свершившегося и не вернет родных…

Забальзамированные тела Ири и Лирейны нашли свое пристанище в семейной усыпальнице Остенов. Здесь же Олдер похоронил и няньку дочери, отдав, таким образом, последнюю дань преданности и самоотверженности женщины, которая до последнего пыталась защитить его дитя… Позже, вернувшись в имение, он даст вольную ее родным, присовокупив к отпускной бумаге еще и немалую сумму на обзаведение, но это будет после, а пока Олдер замирился с Дорином – тот пришел к своему двоюродному брату сам, без приглашения, и еще долго клял себя последними словами и говорил о том, что если бы мог предугадать свершившееся, то никогда бы не подтолкнул Ириалану к мыслям о наследстве Дейлока… Тысячник на эти слова лишь молча кивнул в ответ – в конце концов, если он сам, зная о грядущей беде, не смог ее предупредить, то что можно говорить о Дорине?..

Произошедшее несчастье окончательно превратило Олдера в нелюдима – в Милесте он появлялся лишь по делам, в княжескую твердыню являлся только по приказу Арвигена, а из всех знакомых посещал лишь Дорина да старого Иринда…

Последнее было совсем не по вкусу главам благородных семейств – доставшиеся Олдеру богатства Дейлока превращали кривоплечего тысячника в завидного жениха, вот только сам он даже не смотрел в сторону знатных красавиц, удовлетворяя свои мужские потребности исключительно в домах с веселыми девицами. Там он выбирал самых жарких и видных красавиц – чаще одну, а иногда и двух, и проводил с ними целую ночь. И хотя, по окончании любовных игр, тысячник всегда щедро расплачивался со своими временными подружками, ни одна из них не могла похвастать тем, что Олдер хотя бы раз назвал ее по имени…

Так шли годы – походы, минутные развлечения и короткий отдых чередовались с завидным постоянством, но со временем рана в душе тысячника зарубцевалась, бессильная ярость, кипевшая в его груди, утихла, оставив по себе лишь слабую горечь, а от бесконечных войн он просто устал.

Все, чего он желал теперь – это жить в «Серебряных Тополях» и видеть, как растет его сын… И Остен надеялся, что после поимки Бжестрова Арвиген позволит ему провести в покое и тишине достаточно времени.