— Алло, это покойницкое отделение мечети?

— Да.

— Простите, с кем я говорю?

— Со старшим мюрдаширом.

— Простите, покойника за сколько обмываете?

— Это зависит от его веса, роста…

— Вес — восемьдесят килограммов, рост — метр семьдесят четыре.

— Сто пятьдесят долларов.

— Простите, а если родственники помогут, будет дешевле?

— Нет. Впускать посторонних не имеем права.

— Спасибо.

— И вам спасибо. Всегда готовы услужить. Дуд…. Дуд… Дуд… Дуд… Дуд…

* * *

Хотел было открыть окно во двор, покурить — и опять увидел ту самую беременную женщину. Подняв голову к верхним этажам, беременная кричала:

— Хлор есть, хлор, масло для мебели!!! Захотелось открыть окно и что есть силы закричать:

— Но у нас ведь еще и нефть есть, не-е-ефть, не-е-ефть! — Однако постыдился.

Беременная женщина, поставив на землю канистры, блеяла:

— Хлор есть, хло-о-ор, хло-о-ор, хло-ор, масло для мебели!!!

Раньше всех приходила продавщица хлора, потом являлся продавец гатыга, за ним — продавец веников, продавец мяса, продавец меда и продавец тысячи мелочей…

В этом городе все продавалось. Так, продавая все, не станем ли мы сами, в конце концов, продажны?..

Прошел в дальнюю комнату, где было относительно тихо. Сел в кресло, шея его скривилась влево, взгляд устремился куда-то вдаль. Не было у этой дали ни начала, ни конца. Да и сидел он неподвижно, можно было подумать, что его вот так и создали, вместе с креслом. Его взгляд давно миновал границы этого мира, будто пара спиц, вонзившаяся в какую-то точку. Застыл в тот же миг — шевельнись он, возможно, его спицей летящий взгляд вернулся бы назад, выколол ему глаза, и не увидел бы он больше света белого.

А почему шея этого мужчины искривлена влево? Если присмотреться, то можно заметить, что это не так, шея у него вовсе не кривая, просто он голову положил себе на сердце. Когда надоедает ему эта суета мирская, эти шумы и крики, он всегда так делает — начинает сердце свое слушать. Уже больше пятидесяти лет он такой — уже более пятидесяти лет, как создал его Аллах кривошеим.

Если бы мир перевернулся, кривошеий мужчина этого и не узнал бы. Если бы мир перевернулся, шея кривошеего мужчины все равно не выпрямилась бы. Куда там выпрямиться шее этого мужчины — кривой, как деревья в Апшеронских садах…

— Для этого надо, чтобы ветры вспять стали дуть.

Кривошеий мужчина сидел и переживал за этот мир, за его беды мирские — сил не хватало. Упирался коленом в землю — все равно сил не хватало. Ну, а если бы даже хватило, вытянул бы, и что делать стал бы с этим горем-бедой, куда отнести, куда выплеснуть, об этом он даже не задумывался.

В последнее время он часто обижался на этот мир, как говорится, был с ним не в ладу. Обидевшись, уходил в свой мир, а когда одиночество становилось мучительным, возвращался так же, как и уходил. Сам возвращался, никто за ним не приходил, не умолял, не упрашивал. Каждый раз после подобных возвращений он чуточку падал в своих собственных глазах. Выпадая из поля зрения Аллаха, его творений, становился ничем. …Кто его теперь в расчет примет?

Всякий раз после этого в голове у него начинало гудеть, будто внутри у него станок бритвенный работал. Все проходило, стоило лишь ему немного поговорить с младшей дочерью.

В форточку вместе с ветром влетел воробей, метнувшись туда-сюда, опустился на люстру. Воробей растерялся, не понимал, где находится, даже и не пытался сделать это, потому как был осведомлен о своих птичьих мозгах. Взлетев с люстры, решил вырваться на свободу, кружа по комнате и чирикая. Покружив, рванулся к незанавешенному оконному стеклу, упал на пол, словно тот тряпичный мячик, что сельские мальчишки мастерят из лоскутов. Из клюва воробышка вытекли две капли крови и окрасили бесцветный пол. Напрасно ты это сделал, воробей, нужно было полетать и опуститься на кривую шею мужчины, сидящего в кресле. Птичке показалось бы, что села она на кривую ветку дерева… Все равно кривошеий мужчина ничего не заметил бы — он и не знал, что в комнате покойник… Не знал, что в комнате у него пролилась кровь…

Воробью следовало опуститься на кривую шею сидящего в кресле мужчины — случись это, шея мужчины покрылась бы почками, распустилась листвой, и воробей тогда был бы счастлив. Но этого не случилось, воробей испугался. Кривошеий мужчина тогда, не сходя с места, пророс бы, стал деревом, ну сколько же можно быть человеком… И называли бы его — Сидящее Дерево. Это было бы самое знаменитое дерево на земле, шах всех деревьев — у него ведь и кресло есть… Но не случилось.

С тех пор как кривошеий мужчина помнил себя, он, склонив голову свою к сердцу, слушал его стук. Мужчина этот устал от виденного, теперь он впихивал в глаза то, что слышал…

Смех шумной, развеселой соседки за стеной, что месяцами колесит по миру от Дубая до Парижа, Ниагарским водопадом обдал кривошеего мужчину с головы до пят. Кошка сына, по кличке Джерри, отворив лапой дверь, вошла в комнату. Удивленно посмотрев ему в лицо, отчего-то успокоилась, после, топорща маленькие усики, подошла к еще не остывшему воробью, сначала слизала с пола две капли крови, потом, ухватив воробья за шею, отошла в сторонку. И опять мужчина ничего не видел… Вскоре кошка, облизываясь, вернулась, села перед хозяином и стала его разглядывать. Человек содрогнулся: хорошо, что кошка, смотревшая на кривошеего мужчину, даже будучи тигриной породы, тигром все-таки не была. Или же хорошо, что кривошеий мужчина был человеком, а не воробьем.

После довольно долгого разглядывания кривошеего мужчины кошка правой лапой почесала ухо, снова облизнулась, а затем, словно заскучав от пребывания в одной комнате с кривошеим мужчиной, проворно, как прадед ее — тигр, поднялась с места и величавой походкой, присущей ее роду-племени, покинула комнату. Но как только вспомнила о том, что она кошка, тут же начала играть с воробьиными перьями. И не ведала о том, что играет не с ощипанными воробьиными перьями, а с духом воробья…

Люди ведь не прорастают перьями, как воробьи… Вот и кривошеий мужчина тоже…

Вошел, жуя жвачку, старший сын, учившийся в институте, в ушах наушники — музыку слушает. Он всегда в это время возвращался с собрания общества «Черное железо», членом которого состоял. Где бы он ни был, в ушах у него были наушники — на свадьбах, на похоронах, в институте, в метро, — не снимал, даже когда фотографировался. Фотографии последних пяти-шести лет именно так и сняты, во время прослушивания музыки. Будто родился таким, бестия.

На отца внимания не обратил, привык к тому, что тот обычно сидит в кресле. Включил телевизор, какое-то время смотрел, стоя, прислонившись к стене, но скоро наскучило. Надул пузырь жвачки, тот лопнул, и парень снова стал нехотя жевать.

Окинув отца коротким взглядом, заскучал, как и кошка, и, не выключая телевизора, слушая музыку, вышел из комнаты, закрыл дверь, спустился во двор и смешался с шумом.

Звонок, неожиданно раздавшийся из четырехэтажного здания школы с постаревшими стенами, что находилась в шагах десяти-пятнадцати от дома кривошеего мужчины, будто копьем вонзился в его бесчувственное тело. Закончился урок, детские голоса, шум, крики обрушились на всю округу, все говорили разом, причем только криком, и был такой переполох, что ни собака своего хозяина не узнала бы, ни хозяин — своей собаки. Казалось, самый огромный базар на свете проходил через его квартиру или же через его мозги. Так было каждый день. Кривошеий мужчина прислушивался, но ни единого слова понять не мог. В конце концов пришел к выводу, что, наверное, говорят о будущем народа. Потом спросил сам у себя:

— Разве нельзя говорить о будущем людей тихо, шепотом? Наверное, нельзя, — согласился он. «Чем громче голос народа, тем лучше… Но это ведь еще не народ, дети это… Ну, хорошо, молодое поколение… Но это даже еще не юноши. Хорошо — пусть детвора, грудной народ». Вспомнил, как детвора этой школы однажды вдребезги разбила стекла… Дети получали от этого удовольствие, радовались. Сердце кривошеего мужчины чуть не остановилось, и сегодня учащиеся нещадно забросали свою школу камнями. Школа рухнула на колени, рассыпав волосы по коленям, горько плакала, возведя руки к небу, моля о помощи, но слов: «Будь проклято скормленное вам мое молоко» не произнесла…

Сколько ни кричал кривошеий мужчина в тот день в окно, никто его не услышал. В тот день ему хотелось, чтобы весь Азербайджан присоединился к его крику. Однако народ Азербайджана был занят своим делом. С того времени кривошеий мужчина с азербайджанским народом в ссоре, а народ Азербайджана об этом и не знает.

Дети же, как солдаты армии-победительницы, отряхнувшись, без всяких потерь разбрелись по домам.

Школа отчаянно била себя по коленям, рвала на себе волосы, плакала навзрыд, оплакивала детей, забросавших ее камнями, причитала безутешно, как женщина, потерявшая детей.

Кривошеий мужчина так и остался стоять, так и застыл в выходящем на школу окне квартиры на четвертом этаже. Казалось, окно никогда уже не закроется.

Его младший сын, войдя в комнату и увидев отца сидящим в кресле, подошел к нему, поцеловал в щеку, спросил:

— Пап, деньги есть?

— Зачем тебе деньги, сынок?

— Другу моему семнадцать лет исполняется…

— Нет… Но скоро будут.

Его младший сын, учащийся одиннадцатого класса, уже шесть лет слышал эти слова, привык к ним.

— Ну, дай бог, — сказал он и ушел, как и старший брат.

Сердце у него сжалось, сына было жалко, глаза наполнились слезами. Всего лишь раз моргнуть оказалось достаточным, чтобы потекли слезы, что, стекая по щекам, сливались в одну большую каплю в ямочке на подбородке и оттуда капали на грудь. Сердце кривошеего мужчины отогревалось, он постепенно приходил в себя, все существо его оттаивало, морщины разглаживались. Почувствовав, что он есть в этом мире, мужчина стал осторожно подниматься на ноги, хотя его движения скорее походили на движения человека, поднимающего что-то тяжелое.

Тыльной стороной ладони вытерев глаза, он открыл окно, смотрящее на школу, закурил, несколько раз глубоко затянувшись, втянул в легкие дым вместе с воздухом. Повторив это еще несколько раз, пришел в себя. Погода была пасмурной, бакинский ветер добросовестно исполнял свой долг, было уже под вечер — осенний вечер: все было так, как он любил, не хватало лишь проливного дождя. Очень хотел, чтобы полил дождь, тогда бы он, подняв голову, смотрел бы в небо, и дождь капал бы ему в глаза. Такое сейчас у него было желание.

Как только стенные часы пробили шесть часов, позвонили в дверь, и телефон тут же зазвонил. В этом доме такое случается часто. Он открыл дверь и сказал:

— Входи, входи, — вспомнив, что сегодня к нему должен был прийти журналист и пришел. Взяв его под руку, подвел к окну:

— Посмотри, как славно льет… Давай посмотрим до конца. — Подняв голову, хотел взглянуть на небо, но не стал, лишь вытянул руку за окно. — Смотри, как льет, а… Смотри, сынок…

— Там, где я родился, всегда дождь, туман… — заговорил журналист.

— Ты родился в Лондоне? — не отводя взгляда от окна, спросил кривошеий мужчина.

— Нет, в Ленкорани…

— Очень хорошо, — ответил кривошеий мужчина, по-прежнему не отводя глаз от окна, — мы сможем побеседовать, глядя на дождь?

— Нет, у меня свой стиль, надо присесть, чтобы поговорить.

— Что поделаешь…

Журналист улыбнулся, тем самым показывая, что доволен тем, что остался верен себе.

Кривошеий мужчина молча прошел и сел на свое место. Журналист торопливо достал диктофон, проверил его:

— Раз-два, раз-два… Вы готовы?

Кривошеий мужчина решил, что вопрос этот больше походит на вопрос фотографа. Нажав кнопку диктофона, журналист сказал:

— Мы с вами будем говорить открыто… И если мои вопросы покажутся вам слишком сложными, не обижайтесь…

— Приступай, сынок, сложные, так сложные…

— Значит, так… — Он открыл блокнот. — Мой первый вопрос таков: народ наш любит вас, как творца…

— К делу переходи… — перебил его кривошеий мужчина.

Журналист немного растерялся, потом осмелел и, натянуто улыбнувшись, сказал:

— Слушаюсь. — И тут же торопливо добавил: — Внебрачные дети были всегда, ваше отношение к ним?

— Очень хорошее. Незаконнорожденные дети — очень везучие. Если прикинуть, можно заметить, что зачастую именно они и являются хозяевами жизни. Дети эти бывают очень породистыми. Покойный Мичурин не сумасшедшим ведь был, когда прививал деревья. Поскольку у деревьев нет ни разума, ни чести, этот процесс у них осуществляется при помощи человека. У людей же прививка эта происходит сознательно и осторожно, тайно и интимно, так и идем мы по жизни, прививаясь друг к другу…

— Вопрос второй: приходилось ли вам видеть незаконнорожденных детей?

— Да, к тому же это были близнецы.

— Незаконнорожденные, да еще и близнецы?

— Я же говорил, — он улыбается, — сила людская — сила селя. Мичурин и сам был незаконнорожденным… И Герцен тоже…

— И Герцен?!

— А что, родственник вам?

— Не-ет… Да сразит его Аллах…

Журналисту стало жарко, он покраснел, облизнув губы, перешел к следующему вопросу:

— Вы — человек сведущий, так скажите, есть ли среди выдающихся людей нашей страны незаконнорожденные?

— Есть! — Пожевав губы, разжимая стиснутые зубы, повторил: — Есть, есть… Деде Горгут, Низами, Физули, Насими, Вагиф, Сабир, Мирза Джалил, вот и все!

Немного нервозно добавил:

— На подолах же, оставшихся наших мудрецов можно творить намаз, хоть вчерашних, хоть нынешних. — На мгновение он задумался. — В последнее время что-то засомневался я в Узеир-беке, кажется, и он тоже…

Журналист застыл в кресле, только шея не скривилась.

Едва придя в себя, задал вопрос:

— Откуда в вас эта злость? — после первого вопроса он закрыл блокнот.

— А это ты сам догадайся.

— Мне этого не понять, прошу, скажите, откуда в вас эта злость?

— От любви.

Журналист как будто обрадовался:

— Если однажды вы станете экзаменовать народ…

— По какому предмету? — перебил его кривошеий мужчина.

— По поведению, сколько поставите народу?

— За поведение — два, за подхалимство — пять, алчность — пять.

— А себе?

— Себе? За подхалимство — два, алчность — два, а по поведению экзаменовать будет народ, сколько ни поставит, мне будет достаточно…

— А вдруг и народ вам поставит двойку?

— Ну и черт с ним, кого он, народ, до дня сегодняшнего верно оценил, а куда уж мне-то!

— Неужели никого народ не оценил по заслугам?

— Никого!

— А говорят, глаза народа — что весы…

— Слова эти народ сам о себе сложил, и от скромности он далек. Весы у народа этого не в глазах, а в руках…

Журналист подскочил с места и чуть ли не стал умолять мужчину:

— Но как же вызволить народ из такого положения, как очистить его?

Кривошеий мужчина поерзал в своем кресле, уставился в одну точку, провел несколько раз по воздуху правой рукой и, уронив ее на колено, сказал:

— Ты ведь в лесу вырос… — он не почувствовал, как вздрогнул журналист. — В лесу гниль мешается с землей, сверху сыплет снег, дождь, и все очищается. У народа же нет ни шанса, ни возможности смешать гниль с землей, потому что народ — не лес, а человек — не дерево. Этот стихийно идущий в лесу процесс в обществе должен происходить осознанно.

— Можете сказать короче? — рискнул журналист.

— А короче, чтобы вывести наш народ в ряды полноценных, порядочных, культурных народов, необходимо на государственном уровне незамедлительно создать институт, не имеющий аналога на земле. Затем путем генетического отбора полностью отделить от нас и окружающей нас среды новорожденных мальчиков и девочек, создать для них здоровую атмосферу и всевозможные удобства и, как нации, начать все сначала. — Он посмотрел в глаза журналисту:

— Другого пути нет, все!

— И сколько лет для этого потребуется?

— Лет сто, я думаю, в среднем…

— Другого пути нет?

— Я не вижу… И еще, сынок, очистить народ — не белье постирать. Если сто лет тебе кажется много, изобретите «народостиральную» машину, засыпьте туда народ и пусть себе стирается…

Довольно долго они молчали… В комнату без разрешения вошла младшая дочь кривошеего мужчины, шестиклассница:

— Папа, я сегодня пять получила, дневник посмотришь?

— После! После! — уже сказав, почувствовал, что обидел девочку, и тут же стал оправдываться:

— Ну и что, вон каких людей всю жизнь обижали, и мир не рухнул, не рухнет и сейчас… Ничего не случится…

Если бы журналист знал, о чем думает кривошеий мужчина, он бы еще больше растерялся, но он не знал, а потому и не терялся.

— Еще один вопрос. — Он прокашлялся. — В Азербайджане есть такие известные семьи, которые, если взять последние сто лет, в различные, совершенно противоположные друг другу исторические периоды всегда обеспечены были за счет народа, однако при случае всегда были недовольны им, смотрели на него свысока. Как вы смотрите на такие семьи, династии? Ради того, чтобы жить широко и вольготно, сегодня переиначивают сказанное вчера, а что скажут завтра, вообще неизвестно.

— У таких людей, к сожалению, у целых семей и даже родов — тысяча личин, не успеешь узнать одну, тут же появляется другая. Они — гниль. Многие из них энергичны. Вот чтобы очистить от них народ, и нужен такой институт, о котором я говорил. От таких популярных и «ведущих» семей нужно защищать народ. Не то все захотят быть на них похожими, а потом их и сам Аллах не остановит… Что до моего личного отношения, то я ими брезгую. Опасно смотреть не только в их лица, но даже и в зеркало, в которое они огляделись.

Обоим стало не по себе. Они молчали, пока девочка не принесла чай, значит, молчали столько, сколько накрывался чайный стол.

Молчание нарушилось:

— Папа, этот дядя — журналист?

— Да, доченька.

— Я тоже буду журналистом, когда вырасту.

— Дай бог, — благословил ее журналист, — о чем писать будешь?

— О папе, — она слегка запнулась, — напишу, что папа — честный человек, хороший, что денег у нас немного, ведь он столько лет не работает, сидит дома. Но говорит… — голос ее задрожал, — что все будет хорошо.

Дрожавший голос ее оборвался, она прижалась к отцовской груди, трепеща, как маленькая птичка.

— Ему ведь только пятьдесят два года. Его все знают… — высвободившись из отцовских рук, уставилась на журналиста большими глазами.

— Папа говорит, что все будет хорошо… Вы пейте свой чай…

— Доченька, принеси-ка дневник, посмотрим.

Девочка так обрадовалась, что последнюю пятерку показала отцу, а весь дневник целиком — журналисту.

— Одни пятерки, — сказала она и осторожно вышла.

Кривошеий мужчина поднялся, подошел к окну:

— Отдохни немного…

Журналист тотчас же сдался.

Беседа продлилась до полуночи, но не завершилась. Этот разговор не кончится никогда, они оба, независимо друг от друга, пришли к такому выводу. И лента диктофона, и блокнот давно уже были исписаны. Но сердце кривошеего мужчины все еще было полно. Он не хотел, чтобы журналист уходил. Ведь скоро ему опять придется остаться наедине с самим собой. Остаться наедине с собой во много раз тяжелее, чем править миром — пока еще никто, кроме Аллаха, не оставался сам с собою. Упаси Аллах…

Когда журналист уходил, кривошеий мужчина сказал:

— Не увлекайся мною сказанным, молод ты еще. И еще просьба — тот список незаконнорожденных не публикуй, это я со зла, — для себя толкуй его наоборот.

— Спокойной ночи.

Он закрыл за журналистом дверь и остался в одиночестве. Непроизвольно остановился у окна. Дал себе слово больше не сидеть в кресле. А дождь занимался тем, что мыл и чистил мир. Мир становился краше — красота небес, не знавших лиц людских, проливалась на землю. Мир был красив и попал под дождь. Теперь с колоска этой красоты капала вода. Браво!..

Ближе к утру, на глазах у кривошеего мужчины, дождь прекратился. Перед окном кривошеего мужчины стояла красавица — имя ей было Утро. Кривошеий мужчина стоял с Утром лицом к лицу. Утро устремило свои огромные голубые глаза на кривошеего мужчину. Говорят, стоя лицом к лицу с красавицей, хорошеет даже самый некрасивый человек. Кривошеему мужчине захотелось познакомить с этим Утром весь народ Азербайджана. Только счет-то свой ты веди, да смотри, как думает народ азербайджанский, а потом счета эти сравни, кривошеий мужчина…

— Алло, это кладбище?

— Да.

— Простите, с кем я говорю?

— С заместителем главного могильщика.

— Простите, за сколько копаете одну могилу?

— Это зависит от телосложения покойного, длины его, ширины.

— Длина покойного, — голос задрожал, — метр семьдесят четыре…

— Сто пятьдесят долларов.

— Простите, а если прийти помочь, будет дешевле?

— Нет. Не имеем права.

— Спасибо.

— И вам спасибо, всегда готовы услужить. Голос ваш мне кажется знакомым, кто говорит?

— Азербайджанский народ…

Он долго искал бумагу, не нашел. Под руку попала шесть лет уж как ненужная трудовая книжка, перелистал ее, оказалось, что работал с шестнадцати лет. На пустом листке трудовой книжки шариковой ручкой подсчитал, сколько следует заплатить мюрдаширу, могильщику, мулле, за помины в течение сорока дней, — и получил фантастическую для себя цифру. Тело его заледенело. Подумал, что между жизнью и смертью не такая уж большая разница. Если вдуматься, то смерть забирает больше денег, чем жизнь. Он отбросил ручку в сторону. Вырвал из трудовой книжки листок с подсчетами, поджег зажигалкой и опустил в пепельницу, а то ненароком попадет детям на глаза, — испугаются. Как только бумага догорела, пепельница, когда-то подаренная ему другом, раскололась пополам.

Кривошеий мужчина поднялся, подошел к окну и распахнул его навстречу осени. Моросило.

Если б не постеснялся осени, прокричал бы что было сил:

— Да здравствует народ Азербайджана!!!