Я приезжал в этот город каждую неделю, но такой несносной погоды еще не видел.

А тут еще и удручающие мысли о том, что я не смог сплавить груз, вместе с удушающей жарой доконали меня окончательно. Теперь придется возвращаться в деревню на машине, загруженной под завязку арбузами!

Повстречайся сейчас кто-нибудь, кто посочувствовал бы мне, ей-богу, я не задумываясь отдал бы все эти арбузы ему.

Но все тщетно, никто не смотрел в мою сторону даже краем глаза. Видать, все были в таком же положении, как и я, все они так же ждали кого-то.

Не может быть… Кажется, кто-то направляется в мою сторону. Ног его я не вижу, но глаза устремлены прямо на меня. А может, одурев от адской жары, он дойдет до меня и, схватив за грудки, скажет: «Слушай, мужик, будь человеком, жарко ведь!». И что мне ему ответить? Сказать, что меня самого допекло, как-то неудобно получается — первым делом нужно протянуть руку нуждающемуся. Но этот человек мне сказал такое, что не знаю, как себя самого, но меня-то он уж точно освободил от мучительной жары. От изумления я сперва оторопел. Снова:

— Ты что, не слышишь, — говорит, — отвезешь арбузы в такую-то деревню?

Никогда бы не подумал, что о деревне, в которой я живу, в этом городе знает кто-то еще.

Я даже подумал, что, может, есть и другая деревня с таким же названием.

— В какую деревню, — переспросил я, — в ту, что рядом с такой-то?

— Да, — ответил он и глазом не моргнул, словно и не слушал меня, и ответил бы именно так, чтобы я ни спросил.

Я присмотрелся к нему, вдруг это кто-то из своих, но, судя по всему, он был не из наших.

Если честно, он и название-то нашей деревни еле выговаривал. А может, его ко мне подослал кто-то из знакомых, чтобы тот поиздевался надо мной? На сей раз я посмотрел на него враждебно, но только сейчас разглядел, что передо мной молодой парнишка, причем этот бедняга в таком состоянии, словно либо сто лет не ведал сна, либо проспал сто лет и совсем умаялся.

Кажется, совсем недавно меня и самого клонило ко сну. Потому что единственным спасением от адской жары, казалось, мог бы быть сон. Но пока я не увидел этого пацана, о сне даже и не помышлял. Значит, сейчас я выгляжу точно так же, как он. Густая, плотная жара представила мне этого человека, стоящего сейчас передо мной, так, что он показался мне настолько родным, словно я повстречался с братом.

— Брат, человек я простой, помощи мне ждать неоткуда, и дома, хвала Всевышнему, мал мала меньше, вся надежда на меня. Сколько ты дашь?

И зачем я только это сказал?! Клянусь, не хотел говорить. Как-то привык уже, вот и вырвалось.

— Сколько скажешь, столько и дам.

И в самом деле, передо мной стоял мой родной брат. Случись сейчас с ним что-либо даже самое незначительное, никто бы не смог меня утешить. Его мне словно бог послал.

Я бы всю дорогу нисколечко не скучал, да какое там скучать — наслаждался бы общением, рассказывал бы ему то, что утаиваю даже от собственной жены, рассказал бы все, что накопилось на душе. Потому что с ним можно было бы говорить обо всем. И дело совсем не в деньгах, для человека, который не пожалеет для меня всего, что имеет, я бы и жизни своей не пожалел. Вы только посмотрите, какое у него обаятельное лицо! Хвала Всевышнему, словно ангел! К тому же человек, знающий о моей деревушке в этом огромном городе, мне милее брата.

— Садись, поехали, — сказал он, и я почувствовал, что сердце мое доселе не билось столь ровно и размеренно.

— Сначала мне нужно заехать домой, — известил он.

Услышав это, я невольно задумался. А может, этого паренька отправили просто за машиной? Что если, доехав до дома, он сойдет с машины — и его место займет какой-нибудь идиот, который потреплет мне все нервы по дороге. В конце концов, это моя машина, пусть хоть мир переворотится, не повезу другого, и все!

— А что, у тебя есть багаж? — спросил я, причем вопрос этот задал так громко, словно хотел выразить все то, о чем думал только что.

Он молча покачал головой.

Отлегло от души. Теперь остается только багаж. Еще бы и багаж был не очень тяжелым. Боюсь, из-за этих чертовых арбузов все пойдет наперекосяк.

Уставившись на меня своими сухими глазами, он ответил:

— Нет.

У меня самого будто с плеч сняли тяжкий груз. А значит, теперь уже и мои дела начинали постепенно приходить в норму, подобно погоде, которая становилась для меня все прохладней. Я внезапно словно воспрял так, что, горя желанием поделиться своим веселым настроением, чуть не обнял сидящего рядом со мной парня.

— Поехали, — сказал я.

Как только машина тронулась, я задумался о том, о чем нам поговорить в дороге, чтобы скоротать долгий путь в деревню. Хоть и с некоторым опозданием, но, не изменив своим обычным привычкам, я сказал:

— Ну, в путь, и да поможет нам бог! — и поискал лицо своего спутника в зеркале заднего вида.

Мой спутник, смотрящий из окна на улицу, словно пытался не только лицо спрятать от меня, но и сам скрыться из виду. Я подумал про себя и вспомнил: «Молодец какой, сразу видно, что хорошо воспитан, такой скромный и спокойный парнишка!»

Затем я вспомнил о своем сыне. Хоть бы и он вырос таким же воспитанным. Вдруг меня осенило, что, женись я вовремя, человек, которого я считаю чуть ли не родным братом, вполне мог бы оказаться моим сыном.

— Сынок, — обратился я к нему, — что ты везешь в деревню?

Он отвел взгляд от окна и посмотрел на меня в зеркале. И голос, который я услышал много позже, словно тоже исходил из зеркала.

— Я не расслышал, что везешь, говорю?

* * *

Гроб с девятого этажа мы спускали вдвоем. Если честно, то и помочь было некому. Медленно спускаясь по лестницам, я весь обливался потом. Но я не чувствовал не то что жару, но и пот, струящийся по коже. Видать, я забыл обо всем на свете, при виде того, как зарыдал мой спутник, когда мы поднимали гроб. Честно говоря, я сам был виноват в этом. Потому что когда мы подходили к гробу, стоящему прямо посередине комнаты, я задрожал всем телом. Будто я сам убил покойного, и сейчас мне выкрутят руки и уволокут бог весть куда. Наклонившись к верхней части гроба, мой спутник сразу же поднял его. Но у меня отнялись руки-ноги, и как я ни старался, не смог сдвинуть гроб с места. Прямо там же, опустившись на колени, я снизу-вверх взглянул на гроб. Наверно, и лежащий в этом стоящем косо гробу в жизни не видал такой стойки.

— Земля ему пухом, — сказал я, — видимо, покойный был крупный мужчина.

На самом деле я пытался таким образом приободрить себя и прогнать ужас, обуявший меня. Но внезапно мой спутник зарыдал так, что, видимо, мне придется родиться еще раз, чтобы услышать подобное рыдание.

После того как мы загрузили гроб на машину, я подпер его с четы́рех сторон досками, чтобы, когда машину будет подбрасывать на ухабах, арбузы не скатились на него.

По дороге обратно мой спутник все так же молча смотрел в окно. Так, словно он и не сходил с машины с той минуты, как повстречался со мной, и этот гроб в машине никакого отношения к нему не имел. На самом деле каждый раз, когда машина попадала в колдобину на дороге, гроб давал о себе знать, но от этого грохота вздрагивал только я.

Теперь мне и в голову не приходило думать о том, сколько мне заплатят. Сойди он с машины и уйди, не заплатив мне, я и слова не сказал бы. В крайнем случае, подумал бы, что не обеднею от этого. А значит, терять было нечего.

Но я был растерян так, что не знал, с чего начать разговор. Будто тяжесть этого гроба, который мы недавно спустили по лестнице, впиталась в меня насквозь.

Собравшись с мыслями, я наконец-то спросил:

— Отчего он умер? — и так, словно речь шла обо мне.

— Крути свою баранку, — сказал он, — и требуй свою плату, как доедем до кладбища.

И голос у него был сухой. Его горло было словно дно пересохшего колодца, покрытое трещинами.

Если бы мне сказали бы что-то подобное в другое время при других обстоятельствах, я давно бы выставил из машины наглеца и уехал бы. Но сейчас у меня и у самого словно пересохло горло. Я уже готов был сказать:

— Вот твой гроб, можешь взвалить его себе на горб и убираться куда хочешь.

Но у меня будто язык присох к горлу. То ли от жары, то ли от чего-то еще за эти пару часов я привык к ним, как к родным. Я хоть и ни разу не видел лица этого мужчины, завершившего все счеты с жизнью и навеки умолкшего в гробу, но был уверен, что он был достойнейшим человеком, другом для друзей и врагом для врагов. Мне казалось, что этому мужчине было много лет, может, даже больше ста. Вот почему гроб был таким тяжелым, когда мы его спускали с лестницы. Видимо, это не тяжесть бренной оболочки этого мужчины давила мне на плечи и ломила руки, а тяжесть долгих лет и жизни, полной невзгод, которые вместе с ним уходили в последний путь. И я был одним из двух провожавших эти сто лет в лучший из миров.

Внезапно притормозив, я ударил своего попутчика по макушке. Кажется, теперь, после всех этих мыслей, я даже приревновал этот гроб к своему попутчику. Но парень и бровью не повел. Потирая ушибленное место, сказал:

— Да, это был мой отец.

* * *

Кого узнает новорожденный, как только откроет глаза? Мать, затем отца, а после того как научится ходить, начинает потихоньку узнавать себя. Попробуй запеленать младенца, уже научившегося ползать, посмотри, останется ли он в пеленках? Нет, он будет биться, извиваться, чтобы высвободиться из пеленок. Потому что он сейчас переживает совсем другое состояние. Я не собираюсь сейчас растолковывать тебе, что к чему на этом свете. Даже если ты разбудишь этого человека, что спит в гробу, он не захочет вернуться к жизни. Если ты худо-бедно однажды познал жизнь — тебе этого вполне хватает. Ей-богу, ты не захочешь возвращаться. Я хочу сказать, что если ребенок растет без отца или без матери, то после определенного возраста ему уже все равно, кто его мать и отец. Потому что этот человек так привык к своему житью-бытью, что появись вдруг из ниоткуда его мать или отец, это только выбьет его из седла. Три месяца назад, вечером, кто-то позвонил в дверь, и, открыв ее, я встретил своего отца. С годовщины смерти матери прошло всего ничего. Я думаю, ее дыхание еще даже не выветрилось из нашего дома. Несмотря на то что я ни разу в жизни не видел его, при первом же взгляде его лицо показалось мне знакомым. Правда, я не знал, что это мой отец, но я словно где-то уже видел его.

— Вам кого? — спросил я, но, присмотревшись повнимательнее к этому мужчине, стоящему молча на пороге, понял, почему он показался мне знакомым — он был похож на меня.

Мать всегда говорила:

— Если после моей смерти появится отец, ни в коем случае не вздумай пустить его даже на порог. А еще, запомни, как бы отец ни просил, как ни уговаривал, не показывай ему, где я похоронена.

Она говорила это каждый раз, когда видела меня задумчивым. Может, ей казалось, что я тоскую из-за того, что не знаю своего отца. Но я никогда не спрашивал у матери о том, почему отец оставил нас.

Честно говоря, меня это и не интересовало, как человек, у которого есть оба родителя, не может и представить себя сиротой, да еще и горевать из-за этого ощущения. Я до сих пор не могу забыть слова, сказанные мне на днях одним моим другом, отец которого работал на высоких постах.

— Знаешь, — сказал он, — все люди на свете любят только себя. Даже самые любящие дети молятся за здравие своих родителей не оттого, что они любят отца и мать, а для себя. Потому что пока живы родители, детям не о чем тужить.

Ну ладно, о чем я говорил? Ах да, отец стоял у дверей. Видимо, он понял, что я узнал его, и стоял теперь, не зная, что сказать. Видимо, до того, как прийти ко мне, он много думал о том, как ему представиться. Сперва мне захотелось продержать его вот так некоторое время. Кто знает, выпадет ли такой день еще. Но я торопился, мне нужно было уходить.

— Проходите, — только и смог сказать я, желая поскорее избавиться от него.

Он будто бы воспрянул от моих слов и посмотрел на меня так сурово, словно узрел возможность хорошенько поколотить меня. Видимо, он ждал от меня чего угодно, но не этого. То есть я должен был прогнать его, как это было в фильме, не помню уж, в каком.

— Уходи, — должен был сказать я, — ты не отец, да и какой из тебя отец?!

— Но почему? По какой причине?

Короче, я пропустил его в дом, объяснил и показал ему, что к чему дома, и ушел. А, я вспомнил, что я хотел тебе сказать! Но за это слово я должен извиниться, сам понимаешь, дело молодое. В тот день я был в объятиях такой женщины, что ни голова, ни тело все еще не слушались. Какая женщина, боже ты мой, будто из пены морской вышла! Ну, короче, возвращаюсь я домой и вижу, что отец сидит в том же положении, что я его оставил, и ждет меня.

— Почему вы до сих пор не расположились? — спросил я. — Коль пришли, так располагайтесь.

Молчит. Смотрит мне прямо в глаза. И наконец спрашивает:

— Сынок, ты узнал меня?

Кивнув, я сказал:

— Вставайте. Умойтесь.

Честно говоря, я начинаю нервничать, когда вижу, что кому-то рядом неудобно.

Но этот, казалось, незнакомый мужчина не сводил с меня глаз и не думал отступаться от своего.

Может быть, в сотый раз он спросил:

— Ты узнал меня?

Тут я уже не выдержал:

— Какая разница?! А ты, ты узнал меня?

После этого он замолчал и больше не говорил об этом. Видимо, наконец-то понял, что ни ему, ни мне этот бессмысленный разговор просто не нужен.

До ночи мы не перекинулись ни словом. Он не притронулся ни к еде, ни к чаю, даже не сказал «я сыт», хотя бы просто ради приличия. Немного спустя я убрал со стола и в этой же комнате постелил ему постель. На ней раньше спала мая мать. Почему-то покойная мать терпеть не могла спать на кровати и спала только на полу. Каждый раз, ложась в постель и закрывая глаза, она хотела умереть. Раскинув руки, словно крылья, так, что они касались пола, она шептала:

— Подходит мой час, Господи, я близка к земле.

Честно говоря, для меня так и осталось тайной, как человек на девятом этаже может быть близок к земле. Но, поверишь ли, в ту ночь я услышал те же слова от него. Сперва я хотел встать и поменяться с ним местами. Потом я подумал, что если так сделаю, то уже не смогу впредь спать спокойно на своем месте.

Он словно почувствовал такое мое состояние и до самого утра не проронил ни звука. И я преспокойно уснул. С того дня мы жили вместе под одной крышей. Он никогда мне особо не мешал, целый день как бы отрешенно витал в своем мире — и только тем и отличался от стула, на котором он сидел в углу комнаты.

Только по утрам я чувствовал, что в доме живет кто-то кроме меня. Каждое утро он вставал раньше меня и дожидался моего ухода на работу, для того чтобы сказать мне это. Стоило мне протянуть руку к двери, как из-за спины доносился его голос:

— Сынок, никому не говори, что нашел своего отца.

Как только я выходил за дверь, я тотчас забывал о нем — и не вспоминал до тех пор, пока снова не увижу. Однажды утром, проснувшись, я увидел, что он стоит над моей головой. На его лице читалась такая усталость и мука, словно он всю ночь камни таскал.

— Послушай… — сказал он и снова замолчал.

Казалось, он не решался начать разговор, к которому давно готовился. Если бы я, внезапно поднявшись, не сказал: «Слушаю», — бог знает, когда он еще заговорил бы об этом.

— Сынок, — сказал он, — разговаривать с тобой на эту тему для меня все равно что умереть и родиться вновь.

Я понял, что разговор будет долгим. Меня это удручало, потому что, проснувшись, я должен тотчас умыться, иначе я буду чувствовать себя не в своей тарелке. Но я ничего не мог с ним поделать.

— Я слушаю, — сказал я.

Я не собираюсь сейчас рассказывать тебе все, что он мне тогда рассказал, это затянулось бы надолго, да и не хочется. На самом деле, я не так уж много и запомнил из его рассказа. Потому что меня не интересовало то, что он рассказывал. Честно говоря, я и не слушал его. Один бог знает, что он там нес. Только бог, да и, наверное, лежащий в гробу человек.

* * *

…Сынок, говорят, что на роду написано — тому и суждено быть. А судьба-то у людей разная, кто-то сам выбирает свою судьбу, чью-то судьбу определяют другие, или же своей или чужой рукой меняют свой удел. А есть такие люди, которые от рождения до самой смерти и знать не знают об узлах и перепутьях жизненного пути, называемого судьбой.

Знай, что если и тысячу лет проживешь отныне, то не встретишь кого-то, настолько смирившегося со своей судьбой, как твоя мать. Эта женщина была рождена только для трех вещей — во-первых, всю жизнь свято блюсти честь и достоинство, во-вторых, выйти замуж за первого встретившегося ей мужчину, и в-третьих, если бог даст, вырастить и воспитать детей с этим мужчиной. До всего остального твоей матери и дела не было.

Однажды, будучи в твоем возрасте, я наткнулся на волка. Мы стояли лицом к лицу, глаза в глаза. На самом деле я не очень боялся этого волка. При мне было ружье, и я мог запросто убить его в любую минуту. Я помню, впервые в жизни мне захотелось посмотреть, в чем сущность этого существа, называемого волком. Но я не мог. Только и знал, что передо мной волк, и все.

И для твоей матери я с первого дня был таким же волком. Я мог бы быть и самым уродливым, самым безобразным человеком на свете, и ангелом, источающим свет. Я мог быть жестоким, бесчеловечным выродком, и одновременно святым. Твою мать интересовало только одно — я был ее мужем, и точка. Но во мне не было ничего волчьего. Я с самого детства, с младых ногтей был сиротливым ягненком, росшим без чьей-либо опеки или заботы. Целыми днями я сиротливо жался по углам. Мне приходилось с мольбой смотреть на каждого прохожего ради куска хлеба. Находились люди, подзывавшие меня к себе, для того чтобы приласкать и дать несколько грошей. Но были и такие дворы, где меня могли и поколотить. Но для всех этих людей я был просто сиротой, который приходит к их дверям просить подаяния. Эти люди любого пришедшего к их дверям подобно мне, могли избить и выпроводить. А значит, даже милосердие я получал не за свой счет, а за счет своего сиротства.

Сперва мне казалось, что так будет всегда. Но как только я подрос, даже эти двери закрылись для меня. Потому что я вырос и возмужал, и маленькие девочки, живущие в этих дворах, тоже выросли и стали взрослыми девушками. Но лишь одна дверь никогда не закрывалась передо мной — это был двор твоего деда, отца твоей матери. Твой дед был разорившимся беком. И твоя мать, как бы то ни было, была дочерью бека, ханум. Но твой дед был очень жестоким человеком, превратившим жизнь своей дочери в ад, как будто отыгрывался на ней за свое утраченное богатство.

Каждый раз, придя к ним во время очередной их разборки, я замечал на его лице удивительное выражение собственного превосходства. На самом деле у него не было никого, кроме дочери, при ком он мог бы, хотя бы себе одному, доказывать, что он бек. Но и дочери его такие выходки были привычны. Она преспокойно накрывала на стол, слушая ругань и угрозы. А я, разговаривая с твоим дедом, не мог избавиться от щемящего страха до тех пор, пока не убирали со стола. Мне казалось, что твой дед сейчас схватит меня за грудки и начнет поносить на чем свет стоит, а потом, повалив на землю, пересчитает мне все ребра, чтобы я не вздумал больше приходить в этот дом, где живет его подросшая дочь. Но в один прекрасный день твой дед сказал:

— Я хочу выдать за тебя свою дочь, что ты на это скажешь?

Но он желал видеть меня не своим зятем, а слугой своей дочери. А я до того самого дня от страха перед твоим дедом не то что словом не перекинулся, но даже толком и не взглянул ни разу на твою мать. Но, услышав его предложение, я, и глазом не моргнув, сказал:

— Согласен.

Потому что я и сам хотел быть слугой твоего деда. Я мог надеяться только на это. Мне казалось, что твой дед хотя бы даже руганью и побоями выбьет из меня сиротство и сделает меня таким же человеком, как все. Но он словно ждал, выдал свою дочь замуж, а наутро после свадьбы он не проснулся. Он отдал свою гневливую душу богу и со спокойным сердцем отошел в мир иной.

В тот день твоя мать не проронила и слезинки. Уставившись на меня совершенно сухими глазами, сказала:

— Ну, чему быть, тому не миновать. Теперь ты хозяин этого дома.

Выходит, твой дед ошибся — свою дочь, которая считалась госпожой, он вырастил служанкой. Теперь господин умер, и под одной крышей остались служанка и слуга. Но нам, видимо, было сложно жить без господина. Мы должны были найти себе нового повелителя.

— У нас будет сын! — однажды объявила она.

Я не помню, как и когда твоя мать сообщила мне эту новость. Я лишь помню, что в тот день в брюхе у меня волки выли, и я все не мог никак насытиться. Твоя бедная мать металась между моим голодным желудком и полной кастрюлей и раз за разом наполняла мне тарелку. Вот кажется, тогда она кротким голосом сказала о том, что у нас ожидается сын. Клянусь, так и сказала. Так, словно знала, что будешь именно ты. В мире и следа твоего еще не было, но ты уже неумолимо приближался. Я думал, что с твоим приходом все изменится и гневливый дух твоего деда вернется к нам вместе с тобой. Но потом все встало с ног на голову. Я понял, что это не ты скоро родишься, а я сам в каком-то смысле. Потому что живот твоей матери рос и напоминал мое лицо. Двоим слугам в одном доме делать нечего. Я понял, что мне лучше уйти. Оставив вас с матерью, я навсегда исчез из того дома. Сказать по правде, тебя я жалел больше, чем себя. Ты не смог бы прожить свою жизнь в доме, где был я. Потому что я себя знал, избавиться от моей бездельности и злосчастности будет не так просто. Ты и сам не заметил бы, как, жалея и сострадая своему злосчастному отцу и дожив до моих лет, понял бы, что прожил свою жизнь, посвятив ее моей, и стал таким же горемычным, как и я. Освободив тебя от этого, я с того самого дня полностью посвятил свою жизнь тебе. Я поселился в съемной квартире подальше от вас. И с того самого дня я не был хозяином не только того дома, но и своей жизни. Потому что человек, который был я, кончился. И тот новый человек всю свою жизнь, считая ночи и дни, ждал тебя. Но я был спокоен за тебя, я знал, что до тех пор, пока ты не вырастешь, твоя мать ни в ком не будет нуждаться. Я знал ее, она из кожи вон вылезла бы, но не позволила бы тебе нуждаться в чем-либо. Для нее ты был своего рода капиталом. Повзрослев и начав зарабатывать деньги, ты должен был бы вернуть все до одного долги матери, и наконец-то она зажила бы благополучно. Выбирая меня, твоя мать проиграла, но в твоем случае она не потеряла ничего. Когда ты поселил мать в квартиру на девятом этаже, купленную тобой, я понял, что ты оправдал ее ожидания. Узнав, когда ты возвращаешься с работы, я целыми днями околачивался там. Иногда, когда я терял тебя из виду, я словно с ума сходил. Но я никогда не решался подойти к тебе. Потому что ты был очень похож на тех богатых и благополучных детей, на которых я с завистью смотрел в детстве. Ты мог сунуть мне денег и таким образом избавиться от меня. Оставалась надежда только на твою мать. Если есть на свете Бог, то она должна была умереть до меня, а я должен был прийти и рассказать тебе, как все было на самом деле.

Потом умерла твоя мать. Упокой господь ее душу, она была хорошая мать. И ты, как полагается, похоронил ее на кладбище в ее родном селе. В тот день и я был там. Когда твою мать опускали в могилу, я не смог удержать рыданий. Я слышал свой голос, но успокоиться не мог. Казалось, мой голос рассыпан, и я не могу его собрать. Кое-как подняв голову, я увидел тебя. Ты стоял передо мной и смотрел на меня совершенно сухими глазами. Мол, интересно, кто этот мужчина? Я понял, что во время этих похорон никто, кроме меня, не плакал. Я взял себя в руки и замолчал. Но ты так и остался стоять. Конечно, тебе было очень интересно узнать, кто я. Несмотря на то что ты скучал по мне с самого начала, когда твои друзья увели тебя, я почувствовал, что ты сожалеешь, что не смог выяснить причину этих рыданий. Так знай, в тот день я оплакивал не твою мать, я оплакивал себя.

Я обижался на тебя, точно так же как обижается ребенок на своего отца, который ласкает другого ребенка, а на него не обращает внимания. Я наверняка знал, что ты никогда не похоронишь меня так же. В течение того дня я вдруг очень охладел к тебе, так, словно до сегодняшнего дня я придумал тебя. Но ты оправдал и мои ожидания. Ты был похож не на меня, а на своего деда. Ты был чужд мне, как бывает ноготь чужд пальцу. Я в любое время мог отрезать тебя от себя, но не смог бы вырвать тебя из себя навсегда. Это было бы слишком больно.

И именно в тот день я понял, что отныне мне на свете остается только одно — ждать смерти. На этот раз без всякого ущерба — своей. Когда мои дни потихоньку начали подходить к концу, я пришел к тебе, потому что проводить меня в мир иной больше некому. В первый же день, когда я пришел к тебе, мне стало ясно, кто ты есть. Что ж, значит так мне суждено. Я знаю, что ты похоронишь меня чуть ли не тайком. Потому что ты не хочешь, чтобы кто-то знал, что я твой отец. У меня есть лишь одна просьба к тебе. Бога ради, выслушай хоть эту единственную просьбу. Похорони меня на кладбище нашей деревни, возле своей матери…

* * *

Машина стояла. Прислонив голову к стеклу, я кажется, уснул. Вдруг вспомнив что-то, я вздрогнул и проснулся. Моего попутчика не было. Быстро выйдя из машины, я осмотрелся. Вокруг не было ни души. Вместе с моим попутчиком исчезли и машины, целый день снующие по этой дороге. Потом я начал звать его что было силы. Ни звука в ответ. Наверно, все это и наши разговоры приснились мне. Все это от проклятой жары, подумал я про себя, видимо, мне напекло голову. Я возвратился в машину. Но как только машина сдвинулась с места, послышалось постукивание. Я как сумасшедший обернулся назад. Гроб был на месте.

В деревню я приехал уже ночью. Остановив машину на въезде у кладбища, я выкопал могилу в его нижней части. Копал я без особого труда, потому что земля в том месте, которое я выбрал не глядя, была рыхлой, не глинистой и без камней. Потом я спустил гроб с машины, но уже не чувствовал прежней тяжести. Видать, лежавший в том гробу высказал все, что накопилось на душе, и оттого словно стал легче. Сперва мне захотелось пойти в деревню и позвать муллу, чтобы он прочел Йасин, или что там полагается читать. Но этот мужчина хоть и был односельчанином мне, но все же бог его знает, кем он был на самом деле. Похоронив его, я некоторое время постоял над ним. Кажется, я хотел убедиться, что навсегда спрятал этот гроб от чужих глаз. Наконец, сказав: «Спи спокойно», — я ушел.

Я и сам будто успокоился. Возвращаясь к машине, я почувствовал, что очень голоден, и вспомнил, что с утра у меня во рту маковой росинки не было. Выбрав арбуз, я разрезал его посередине. Хорошо, что желудок мой был пуст, иначе при виде цвета этого арбуза меня вывернуло бы наизнанку. До сих пор я ни разу не видел такого белого арбуза. Прямо как труп. Домой я вернулся за полночь. Но свет горел во всех окнах. Бросившись в дом, я увидел, что все домашние не спят.

— Что? Только не говорите…

Мой старший сын выступил вперед и сказал:

— Да, отец, мама снова родила двойню.

У меня даже не было сил спросить — девочки у меня родились или мальчики. Сил хватило только на то, чтобы сосчитать детей: значит так, отец восьмерых детей. Потом я и сам не помню, как забрался в постель и, разбитый и усталый донельзя, уснул.

Вот что произошло со мной в то лето.

Почему-то в последнее время я иногда хочу пойти и украдкой выкопать тот гроб и хоть раз взглянуть на того мужчину. Но не решаюсь. Боюсь, что гроб окажется пустым.