Мир еще не вышел вовне из его нутра. Да и не было еще ни нутра, ни снаружи, не было ни верха, ни низа, не было ни малого, ни великого, не было ни звуков, ни красок. У несозданных было одно имя, один цвет, один вкус — ибо не было у них ни имени, ни цвета, ни вкуса. Не были еще отделены небо от тверди, цветок — от травы, птица — от облака, собака — от лошади, самец — от самки, мужчина — от женщины. И тогда, обратившись нитью, он соткал из себя мир. И пока ткал он, отделялись изнанка от лица, лицо — от изнанки. Из гор создал он крепости — не вместился в горы, взглянул в зеркало морей — лик показался искаженным. И чтобы явить его, наполнилось и вновь опустело небо, воздух нагрелся и вновь остыл, тысячами красок украсились цветы, деревья распустили ветви свои, зазеленели листьями — но все равно не нашлось обрамления изображению его. Дабы узреть его, лошади вытягивались до хвостов, слоны — до хоботов, однако узреть не смогли. Он возложил свой груз на верблюда — и под тяжестью искривился его хребет. И закутался он в сердце женщины, и разбил там свой шатер, и стали долгими ее волосы, и созрела грудь, и уготовила она в теле своем место для чужого тела — однако снова не вместился он.

И тогда уместился он в голове мужчины, и мужчина тот во все стороны — влево и вправо, вверх и вниз — раскинул нити, и стали те нити арканами, завладели миром, и притащил он воду и землю, камни и соли и построил хижину, подобную ему самому. После того как оштукатурена была хижина снаружи и изнутри, установлены окна и двери, укрыта соломой крыша, он принарядился и вошел в мир, вышедший из нутра его.

И все воды, каждая пролившаяся дождинка, лошадь, что заржала, птица, что пропела, каждая гора, каждая равнина, каждое ущелье показались ему родными. Он стоял лицом к лицу с собой и вспоминал себя. А вспоминая, хотел объять увиденное, вобрать в свое сердце, но что-то стояло посередине, был воздух, упершись в воду, вода — в камень, камень — в землю. И отныне его трудами и заботой было любой ценой убрать это препятствие, эту плотину…

* * *

Как-то в незнакомой земле увидел он неведомое ему, похожее на него существо. Желая насытить изголодавшееся сердце его красотой, заполнить пустоту внутри, он подошел и крепко прильнул к женщине, обнял, чтобы вобрать ее в себя через каждый кусочек плоти, каждую косточку свою. Они стали двухголовыми, о четырех ногах. Однако не она, а он заполнил пустоту внутри нее, не она, а он растворился и излился в лоно ее, и исполнился сожалением о том, что излился, и, полный отвращения к себе и женскому лону, отстранился от нее. Но, отвращаясь, привыкал, и более не отвращался. Его кровь, с отвращением изгнанная им из себя в лоно женщины, вновь ожившей вернулась к нему, и из его отвращения были созданы третий, четвертый, пятый… человек. И теперь хотел он не только жену, но и детей своих обнимать, чтобы насытить ими сердце свое; плоть жалась к плоти, кость — к кости, дети, заплакав от боли, бросились к матери, а мать прижимала их к груди своей, нежно ласкала, успокаивая.

Чем старше становились дети, тем более жаждали они крови друг друга. Двое сыновей поссорились из-за сестры, и один из братьев убил другого. Крепко обнимая погибшего сына, он возрадовался тому, что тот, как раньше, не плачет обиженный, а когда осознал, что нет больше сына в разрушенном доме души его, пропали оставшиеся сын с дочерью в клубах дыма гнева его.

* * *

Вместе с детьми ушла и жена. Когда он отыскал их, обнаружил, что семейство его заметно увеличилось, у него уже была целая стайка внуков. Он так обрадовался при виде внуков, что обнял одного, осыпая поцелуями, столь крепко прижал его к груди, что чуть не задушил. Жена, сын и дочь сообща изгнали его с горы, возведенной им самим, из-под дерева, взращенного его руками.

Так стал он возвращать обратно вышедший из души его мир, но мир еще более отдалился от него: дробились камни, вырванные из земли, вырубались и сгорали деревья, срывались цветы, стали добычей птицы, олени, седлались лошади…. Теперь обратный путь внуков к нему пролегал через сына и дочку, а пути тех — через жену его. И чем взрослее станут внуки, тем более извилистым станет, а потом и исчезнет их путь, тем дальше станут от него создания его.

Он терял мир, вышедший из него, мир, созданный его собственными руками. Кто смог бы повернуть этот мир обратно? Пусть даже оставшиеся в живых найдут обратный путь во чрево матери, а из материнского чрева — в чресла отца, но кто же создаст, чтобы вернуть создателю умершего ребенка, подбитую птицу, срубленное дерево?..

Одно создание становилось врагом другого — лошадь поедала траву, волк — лошадь, а черви — волка. Создания разрушали дом создателя — камень проламывал человеку голову, вода топила человека, змея жалила человека, медведь задирал человека. Кто сможет положить конец этой вражде, сблизит создание с создателем, кто сможет растворить их в едином тигле и превратить в некую сущность, лишенную имени, цвета, вкуса?..

* * *

Поняв, что мир вышел из повиновения ему, он стал ослушником и считал теперь, что каждым проложенным им к добру путем мир шел к злу, разочаровался в мире и ушел туда, где ближе всего небеса, — в горы. В горах научился он глядеть на мир со стороны, ибо со стороны мир казался лучше, издали легко было говорить с миром, любить его. Стоило подойти ближе, и скала, и дерево, и река оборачивались к нему злыми лицами, сопротивлялись ему, лишь издали и скалы, и деревья, и реки становились ему родными, как каждая извилина души его. Вблизи и люди были разными внешне и делами своими, издалека же не различались они ростом и делами, издали не каждого в отдельности видел он, а всех вместе.

Ровно сорок лет не сходил он с гор в долину. В горах начал он понимать, что в нем переплелись два существа, он обрел дух свой, задвинутый в угол его хижины, распахнул дверь духу. Научил свой дух, оседлав плоть, странствовать по миру, плоть свою — носить дух. Когда же истекли сорок лет, он сошел с горы — ушедший один, спустился сам-два. Потомки его размножились, стали большим народом. Узнав его, окружили вновь обретенного патриарха своего. Стали звать его отцом — целовать руку, поднося ее к глазам, приглашали тамадой на застолья, просили наставлений.

И с этих пор дни его стали протекать среди потомков его, а ночи — в горах. Ночью мир с луной и звездами казался ему более цельным, виделся ясней. С гор видел он и другие края, и народы, скопища тысяч людей и жизней, когда же он спускался с вершины, другие народы и края оставались по ту сторону гор, на другом берегу моря. Ночами он разговаривал с собой, днями — с другими. Ночью он ощущал себя хозяином мира, днем же — отцом большого народа. Увиденное ночами он днем рассказывал своим потомкам, выдавая это за сказки, услышанные от другого.

* * *

Как-то ночью, объезжая верхом мир, увидел он, как к земле устремился огромный смерч, бескрайняя черная туча, несущая с собой невиданный ураган. И не было на земле ни одного края, дома, человека, который в это время бодрствовал. Весь мир был погружен в сон. Он соскочил с коня и к рассвету оказался в родном краю, намереваясь разбудить спящих, спасти их от этого смерча. Он вырвал своих потомков из сладкого сна, рассказал о надвигающейся беде, научил их, как двигаться по водной глади.

Низвергнувшийся ливень заполнил все впадины, укрывая весь срам земной, утопив деревья и горы. Множество рыб задохнулось в этих потоках воды, вспыли на поверхность. Не осталось на земле и в небесах, кроме воды, места, где можно было бы найти убежище, упасть, ухватиться за что-то. Вглядываясь вдаль, в поисках суши, он не спеша двигался по воде, ибо некуда уже было ему спешить. И род его, ступив на проложенную патриархом тропинку на глади вод, подобно длинной веревке тянулся следом. Вспомнил он тогда, что не послал вести в другие края, что, занятый спасением своего народа, отдал остальных во власть несчастья — и, вспомнив об этом, стал бить себя по голове, ревя как раненый лев, и сердце его, изойдя трещинами, облилось кровью. И не устояла тогда нога его на водной глади, споткнулся, и в тот же миг вода потянула его на дно. Громадная рыба, издали почуяв запах крови, подплыла к нему и втянула его во чрево свое с целым озером воды. Чрево рыбы напоминало бескрайнее болото.

И тогда взмолил он дух свой о помощи. И Бог, упавший с коня, когда он споткнулся, услышав зов его, вновь вскочил на коня. Едва ожило его сердце, осветив тело его светом, изгнал свет сердца страх, осветив чрево рыбы. Ни вкуса, ни веса его не почувствовала рыба, а вновь исторгла из себя на глинистую вершину чуть виднеющейся из-под воды горы.

* * *

Не осталось над гладью вод места, кроме этой горной вершины, человека для бесед, встреч и разлук, и оттого стала эта гора для него местом встреч и расставаний. Отделилась душа от тела, а тело — от души, и встали они друг против друга, лицом к лицу, подобно небу и земле.

— Ты бил себя по голове, но добился только того, что я упала с коня, — разгневалась душа.

— Я хотело покарать себя за то, что, не исполнив воли твоей, указало путь к спасению лишь своим потомкам, разделило род человеческий на своих и чужих, — отвечало тело, опустив голову.

— Кто дал тебе право карать себя! Лишь я могу тебя наказывать, — ответил Господь.

— И какую же кару ты уготовил мне? — спросил раб.

— Я намерен убить тебя.

— Тогда позволь мне вновь уйти под воду.

— Нет, подобная смерть обернулась бы твоей победой. Я хочу лишить тебя твоей сути, спасти тебя от тебя самого.

— Значит, смерть из твоих рук есть мое избавление?

— Это будет избавлением и тебе, и мне.

* * *

Он не знал, чем были эти разделение и встреча — встречей или расставанием. Когда воды схлынули с гор, ушли с равнин, освободили впадины, он тоже спустился с вершин и навестил выступивший из-под воды родной край. И увидев, что потомки его, целы и невредимы, вновь восстановили родину, он преклонил колени и поцеловал землю.

— Отныне эта земля священна, — воскликнул он.

Мужчины и женщины, старики и дети, узрев его, пали на колени и, целуя ему ноги, молвили:

— Священен и наш праотец, не давший пресечься роду нашему.

В каждом дворе, каждом доме воздвигли в его честь памятники и, низко кланяясь этим памятникам, опускались на колени, поклоняясь ему.

* * *

Когда же он истосковался по встрече с собой, вновь ушел в горы. Вновь разделившись надвое, он телом созерцал дух свой, а духом — тело. С небес приветствовала душа тело его, с земли приветствовало тело душу.

— Что это значит, ты велел поставить себе памятники и поклоняться тебе? — гневно вопросил Господь. — Разве не известно тебе, что в этом мире лишь я достоин поклонения?! Твоя единственная ценность в том, что, став моим жилищем, ты хранишь меня в себе. Знаешь ли ты, что лишь я дарю мир этому логову страстей, обиталищу дьявола! Без меня ты всего лишь горсть праха, сухой пень.

— Они поклоняются мне, потому что я твой посланник. В моем образе они видят тебя.

— Глядя на тебя, они видят своего праотца, поклоняются предку, построившему им крепость из плоти и костей и оберегающему эту крепость. Мне нужно не их, а твое поклонение. Так отвечай, ты сдаешься?

— Но я и без того в твоей власти.

— Верно, сейчас ты в моей власти. Однако утром ты вернешься в свой край и вновь начнешь свои игры. Я хочу, чтобы ты ночью и днем служил мне — нет тебе более достойного наказания. Пойми, я не хочу, чтобы ты ни подражал мне, ни становился моим рабом — подражая мне, будучи рабом, ты служишь себе.

— Каково же будет твое повеление? — спросил раб.

— Ступай и вели разрушить эти идолы!

Он обошел все улицы спящей деревни, свергал с пьедесталов наземь все статуи, поставленные в его честь, стер все свои изображения из раздробленной памяти камня. Потомки его, проснувшись на шум, с изумлением взирали на суетящегося в безумии патриарха. А патриарх, воздев кирку, как знамя, во весь голос кричал:

— Веруйте лишь в Бога, только ему поклоняйтесь! Все остальные верования — ничто, кроме безверия. Все остальные поклонения — есть неверие! Нет на земле святой земли, есть дух святой! Священен дух и камня, и земли…

* * *

Наутро народ собрался у ложа патриарха. С трепетом в сердце ждали они его пробуждения, а после — его речей, о чем он заговорит.

Восстав с ложа, он вышел на свет и понял, что-то произошло, тогда, усталый, попытался вспомнить события ночи. Голова болела, как у человека, накануне изрядно выпившего вина. И так был он утомлен жизнью, что не хотелось ему ни воды, ни воздуха.

Увидев своего патриарха живым, потомки радостно распростерлись у его ног.

— В чем мы ослушались тебя, отец, за что ты на нас так прогневался? — спросили его. — Укажи нам свое божество, мы хотим поклоняться духу, который ты считаешь святым, — сказали они.

Он с трепетом поднял руку и указал дрожащим пальцем на сереющую вдали гору. Потом, повернувшись к горе, опустился на колени, коснулся лбом земли, восхвалив дух, вознес ему молитву, принося жизнь свою в жертву Всевышнему. И весь народ от мала до велика обратил взоры свои в ту же сторону, все опустились коленями на землю, перед которой склонился их патриарх, и поклонились горе, куда на встречу с собой уходил он. И весь народ в один голос вознес молитвы духу его.

— Отныне будет та гора местом вашего поклонения, — сказал он, — все желания свои обращайте к ней, и Бога ищите на той древней горе…

* * *

А ночью он вновь проклинал себя:

— Ты должен был указать им не место своего духа, а научить каждого найти место своего сердца, призвать каждого прислушиваться к своей душе.

— Я указал им на тебя, — тело виновато посмотрело снизу-вверх, — привел свой род поклониться тебе. Я пришел служить тебе не только сухим стволом своим, но и всеми корнями, всеми ветвями своими.

— Разве не говорил я тебе, — в небесах вспыхнул и тут же погас гнев духа, — что не нуждаюсь в рабском поклонении. Твоя рабская страсть служит лишь тому, чтобы, пожертвовав частью жизни, спокойно растрачивать остальную. Лишь одно поклонение признаю я — нести мое бремя, жить мной, забыв о себе, думать, как я, говорить, как я. Несущий мое бремя освобождается от своего, уста, которыми говорю я, избавятся от бремени слов.

— Я хочу служить тебе не только по ночам, но и днем. Но отчего-то тебе не угодно то, что я делаю днем.

— Верно, ночами ты всецело предаешься мне. И днем, как сам говоришь, стараешься услужить мне. И службой этой отделяешь себя от меня. Мне нет никакой пользы от такого служения, такого поклонения. Если ты воистину хочешь служить мне, то не нужно ничего делать от своего имени.

— Но ведь у меня есть и своя жизнь. И если я не проживу ее, то умру.

— Ты и без того умрешь. Так живи, как живется, жизнь, которой ты живешь, не имеет иного исхода.

— Я знаю это, однако не хочу верить. Потому и стараюсь уберечься ото всего, что может грозить мне смертью.

— И от меня?

— И от тебя.

— А известно ли тебе, что, избегая одной смерти, ты приближаешься к другой?

— Мне неведомо, куда я иду, но знаю я, от чего убегаю. Моих знаний хватает лишь, чтобы познать это.

— А хочешь, я открою тебе все скрытые в тебе тайны, расскажу о подземных глубинах, вознесу к небесам. Но с одним условием: мы должны будем дать друг другу обет.

— А разве не было между нами обета, когда ты создал мир?

— Нет, это я не называю обетом. То было не днем творения, а днем расставаний, днем, когда мир покинул душу мою. С того дня и началось творение. Теперь же я хочу вернуть все, что покинуло меня, и сотворить из себя Бога. Хочу и тебя призвать к себе, хочу избавиться от этой двойственности — уничтожить различия между нами, хочу, чтобы мы с тобой стали единым целым, вновь стали едины.

— Так назови свои условия, дай нам свой обет, и мы запечатлеем его глазами своими.

— Своим потомкам, роду своему ты должен в точности передать сказанное мной. Я же облечу с тобой все миры, покажу тебе жизнь без смерти, открою тайну вечной жизни. И после этого исчезнет в тебе страх. Предаваясь мне, ты будешь рвать цепи законов, делающих тебя тобой, и жить, как я…

Договор был заключен. И стали приходить послания от Господа, и раб его, переводя эти послания на свой язык, заучивал их наизусть. Духом своим он взирал с небес на землю, а телом — с земли на небеса, дух его говорил, а тело внимало, однако сам он не знал, с небес ли смотрит на землю или с земли на небеса, говорит ли он или сам внемлет кому-то.

* * *

Записав в памяти послания духа, он вернулся к своему народу, своим потомкам. На городских площадях и улицах стали появляться глашатаи, громко читающие его послания. И слова эти доходили до каждого. Словам воздвигли памятник, над памятником поставили мавзолей, а когда слово разрослось и перестало вмещаться в мавзолей, его разрушили и на этом месте воздвигли огромный дворец — взметнулись в небеса башенки, и чтобы не забыли, что слова, принесенные их патриархом с горы, ниспосланы с небес, возгласили эти послания с башен. Записали слова эти в книгу, и всем от мала до велика эту книгу читали. Затем объявили запрет создавать другие книги, ибо властителем слова был Всевышний, а написал — их праотец.

Когда же потомки наизусть затвердили книгу, ее разослали в другие края. Но жители чужих стран вернули книгу, заявив: «У нас есть свой язык, своя вера, своя книга, зачем она нам». Потомки его восприняли это как вызов Всевышнему, который в надежде своей сделал патриарха и род его своим посланником. Вооружившись, они под знаменем Создателя, которое поднял их патриарх, напали на соседнюю страну. А по пути патриарх послал в ту страну вестника:

— Я иду насытить вас хлебом Божьим!

Голодающие соседи, услышав о хлебе, успокоились и не оказали никакого сопротивления…

* * *

Ночью Господь молнией возник у изголовья раба своего:

— Гнездилище черта, ловушка дьявола, прежде чем обещать этим несведущим хлеб, ты должен был научить их отделять дух от плоти! Они не ведают о сокровищнице, хранящейся в их сердцах, — ты должен был указать им место этой сокровищницы! Прежде чем призывать их к единению, ты должен был, разделив, раздвоить каждого, поставить его перед самим собой — эти несчастные еще не знают, что в одной плоти носят они две жизни. Так откуда же им теперь знать, с кем ты призываешь их объединиться, кому предаться? Как научишь ты их своему языку, как насытишь их голодные желудки словом?

— Я в неприкосновенности донесу и до них твое слово. Укажу им путь, как мало употреблять пищи и в объеме насытиться. Я насыщу их алчущие чрева верой твоей, взращу мир на хлебе твоем. Да будет вечно имя твое у всех на устах!

— Теперь же ты подражаешь мне. Подражать значит не служить, а считать себя ровней мне. Кто ты такой, чтобы от имени моего насыщать людей, взращивать мир! От меня путь идет вовсе не к чреву, я не вмешиваюсь в дела утробы, я занимаюсь душами человеческими.

— Насытив их, я должен замесить их сердца на вере твоей. И тогда они хорошо будут слышать слово твое.

— Тебе никогда не насытить их. И голод, и сытость — равно убьют их. Не тебе дано вмешиваться в дела мира, каждый и без тебя найдет себе кусок хлеба. С одного склона горы ты не увидишь противоположного, как же тебе увидеть все беды мира? Лишь я могу зреть мирские горести и исцелять их, потому что я создал этот мир, я связан нитями с каждой его пылинкой. Тебе никогда не быть ровней мне! Творя выходящее за рамки моих повелений, ты противопоставляешь себя мне. Вижу, ты и этих несчастных хочешь заставить поклоняться своему Богу, только не забывай: поклоняющийся чужому Богу утратит своего! Каждый возвышается, лишь держась за своего Бога, каждый вознесется лишь на крыльях своего Бога. Другой может лишь разбудить Бога этого человека. Каждая книга нужна лишь для того, чтобы пробудить еще не написанные книги, несказанные слова.

— Я хотел, чтобы они узнали тебя…

— Научи их вначале узнавать самих себя!

* * *

И исчезло между ними разделение. Тело каждой каплей крови, каждой клеточкой своей предалось духу, преисполнившись силой духа, утратило оно свою силу, вес, запах, боль, страх, и, став иссохшим листом, оно воспарило над землей. И обретенная страна, и мир, где жили его потомки, стали меньше пылинки и пропали из глаз. Подобно солдатам в строю, прошли перед ним миры. И не знал он, сам ли обходит мир или это миры, прорезая мрак, устремляются к его стопам. Оказалось, что свой шатер он разбил в столице мира, и мир, устремив туда взоры, ждал спасения…

Кровь стыла в жилах, грудь не вздымалась. Пробудилось все, с помощью чего дух мог выразить себя — видели глаза, звучал голос, говорил язык. Но это нельзя было назвать ни зрением, ни речью — взгляд видел даже самую маленькую свечку, горящую на краю мира, голос, слово, мыслью одной, беззвучными волнами разливались по миру. Остальное все молчало — тело умерло.

Впрочем, ему и в голову не приходило размышлять, жив он или умер, ибо тело забыло вкус ощущения смерти — страх смерти. И сама смерть застыла в теле, смерть перестала убивать. Пройди хоть тысяча лет, тело сохранит этот возраст, этот облик. И отныне оно не посылало в мозг ни вестей о своих желаниях, ни новых повелений. Одна лишь мысль жила теперь в его голове:

— Я — Бог, я бессмертен, я существую, я буду… Весь мир произошел от меня и в меня же вернется… Я — владыка мира… Я — Бог…

И, проходя сквозь миры, эта мысль отзвуком чужого сердца, чужих слов возвращалась к нему:

— Ты — Бог, ты бессмертен, ты сущий, ты будешь вечно… Мы все вернемся в тебя… Ты — место нашей встречи, ты — наш владыка… Ты единственный сущий в Ничто… Ты — Бог…

* * *

А наутро, вскричав, как новорожденный, он вернулся из сна в явь. И когда вновь возвратилось к нему дыхание, кровь, забурлив, ударила в голову, бремя тела стало невыносимо тяжелым, вернулся страх, и он, как старое дерево, упал на землю и разбил себе лицо. Члены судорожно задрожали, глаза вращались, изо рта повалила пена. Он старался дрожащими руками и ногами отогнать, отдалить от себя дух свой, испугавшись Бога, он выталкивал его из себя наружу.

Сбежались внуки и с трудом привели его в себя. Очнувшись, он долго непонимающе глядел на них покрасневшими выпученными глазами, потом же, поняв, где он, преклонил голову на подушку, дал отдых телу. И до тех пор, пока сон не одолел его, он рассказывал внукам об аде, который узрел в глубинах своего тела, на миг отделившегося от духа. Он рассказывал, и дрожь била его тело, он испытывал теперь иной страх перед Богом.

Завершив же свой рассказ, он поднялся, чтобы испугать потомков, которые были объяты дымом адова огня, его оставленного Богом тела:

— Пожелавший отвернуться от моего Бога сам проложит себе дорогу в ад!

С трепетом внимали ему внуки. Их состояние было очень похоже на недавние муки патриарха…

* * *

Ночью же он вновь стоял лицом к лицу с собой на горе.

— Что ты хотел сделать? — вопросил Господь. — Пытался изгнать меня из себя?

— Воистину, — стыдясь, признался раб, — после увиденного вчера я возненавидел тебя. Ты едва не убил меня!

— Но ведь во время нашей прогулки ты не боялся…

— Не боялся, ибо не в себе был.

— А теперь боишься?

— И сейчас не боюсь, однако днем боялся. Боялся тебя. И пытался руками и ногами изгнать тебя из себя.

— Знаешь ли ты, что мой уход означает твою смерть?

— Теперь знаю, но тогда не ведал. Если б знал, то не стал бы так стараться умереть.

— Смешно: страшась смерти, ты пытаешься отдалить меня от себя — и не понимаешь, что тем самым приближаешь смерть. Попробуй же теперь разберись, бежишь ли ты от смерти или стремишься к ней?.. Несчастный, как же мало ты знаешь о себе! Как бы ты жил в этом мире, не будь меня?!

— Каждое желание влечет меня к смерти — сейчас рядом с тобой я сознаю это. Однако нет у меня иного пути…

— Я показал тебе самую безболезненную, самую прекрасную смерть. Теперь же выбирай сам.

— Это верно, я постиг счастье, которое и не приснится ни одному смертному. Я увидел жизнь без смерти, прожил эту жизнь, вкусил ее. Но по своей воле я не могу подступиться к дарованной тобой смерти. Я не хочу смерти извне, хочу умереть своей смертью. Ты же не оставляешь меня.

— Так скажи, что сделать мне, как быть, чтобы ты признал меня собой, чтобы не строил границ между собой и мною?

— Дай мне вновь вознестись к небесам. Дай еще раз увидеть ту вечную жизнь. Дай вновь наполниться тобой, чтобы хоть на миг отпустила меня рука смерти. Дай мне в этом полете расколоться на куски, вырваться из тенет, пылью рассыпаться в черном небе. А потом ты сметешь с небес ту пыль и ничто обратишь в ничто. Да останется тебе бытие твое. Аминь!

* * *

Жители недавно покоренной страны гибли от голода, как мухи. Была засуха, земля не родила хлеба. Его потомки обходили дом за домом, учили изрыгающих голодную пену, сжимающих голодные животы людей довольствоваться малым — рассказывая, что, побеждая собственную жадность, умеряя свой аппетит, человек может утолить голод единственным зернышком, одним фиником. Так они хотели бороться с голодом. Однако умирающие гнали их с порога:

— Вы обещали нам хлеб, — говорили они, — а сейчас учите, как добровольно умирать от голода.

Так они, не желая добровольно предаваться смерти извне, гнали эту смерть, являющуюся к ним в человеческом обличье, забрасывали ее камнями. Потом укрывались каждый под своим кровом, опускали головы на колени своей смерти, ибо хотели предать свою жизнь собственной смерти…

* * *

Как-то ночью его хижину сотряс вопль о помощи одного из жителей голодающей страны. Он в это время, мыслями обращая грезы души своей в слова, вырисовывал изображения тех слов на бумаге. Человек тот, целуя землю, по которой ступала его нога, омыл слезами пыль с его ног.

— О пророк, я пришел к тебе, — сказал он. — Из семерых моих детей четверо умерли от голода, трое — находятся при смерти. Горе мое столь велико, что даже голод мне не страшен, в сравнении с моим горем умереть от голода было бы для меня величайшим счастьем. Помоги мне, о пророк, спаси моих детей! Дай нам хлеба, пророк!

— Внемли мне, сын мой, — он поднял сломленного горем человека, распростершегося перед ним, — хлеб не спасет от голода. Не хлебом насытится человек, а словом Божьим. Если б хлеб спасал от голода, то нашедшие его не умирали и не было бы на земле столько смертей и утрат.

И он подарил несчастному три изречения.

— Прочитай их детям своим. Пусть пробудятся их уснувшие души. Да поможет им их Бог!..

* * *

И в следующую ночь вновь пришел к нему отец голодных детей, и потрескались стены от его вопля:

— Я прочитал на ухо моим детям твои слова, о пророк, каждое слово твое влил в их разум. Однако не помогли им твои слова, еще один из моих младенцев умер, о пророк. Заклинаю тебя твоим Богом, помоги нам, дай нам хлеба, о пророк!

Поднялся он и одарил несчастного отца еще двумя изречениями:

— Сын мой, голод и болезни, подобно жадности и страху, — суть сила и оружие тела. Выхватив это оружие из его правой руки и переложив в левую, мы не спасемся от атаки нашего тела. Лишь Бог спасет нас от нападений дьявола. Читай эти изречения, не переставая, своим детям. Пусть слово Божье укрепит их дух…

* * *

Наутро страдающий отец застал его за трапезой.

— Еще один из моих детей умер, о пророк. Спаси же от смерти хоть последнего из моих детей. Не дай прерваться роду моему, о пророк, дай нам хлеба!

Кусок застрял у него в горле, жемчужины слез засверкали в его бороде. Он призвал слугу, велел собрать все съедобное в своем доме, и сам вместе со скорбящим отцом отправился спасать умирающего ребенка…

* * *

А ночью он опять проклинал себя:

— Не говорил ли я тебе, что нет милосердия без любви? Не говорил ли, что помощь, исходящая не от меня — не помощь, а бессилие, самобичевание, ограбление себя, хлеб, данный не мной, — не хлеб, а яд?! Не говорил ли я тебе, что, пока не предашь себя мне, не обрести тебе покоя? Не говорил ли я?!