Доктор Орудж был доволен жизнью, на здоровье никогда не жаловался. Ему было под сорок пять, но он до сих пор даже гриппом ни разу не болел, и заботы семьи его не очень обременяли. Жена его — Пакиза, на шесть лет старше его, была домовитой хозяйкой. Дом содержала в чистоте и порядке, готовила вкусно. Сама же была нетребовательна, без претензий — словно ягненок. Никогда не допекала мужа вопросами — куда и зачем пошел и почему так поздно явился… Орудж по утрам пил на кухне свой хорошо заваренный чай, ел яичко всмятку или яичницу, хлеб с маслом и сыром.

И одежду его Пакиза тоже содержала в идеальном порядке. Рубашка, костюм и галстук всегда свежевыглажены, туфли протерты, а если пуговицы на плаще были вечером расшатаны, утром уже он находил их крепко закрепленными.

И сыном был доволен. Окончил среднюю школу с золотой медалью. И в вуз поступил, можно сказать, своими силами. Хотя, конечно, и Орудж не дремал — слегка, как говорится, подсобил. Когда сын учился на втором курсе, Орудж вновь немножко помог и перевел его во Второй медицинский институт в Москве. Каждую неделю сын теперь звонит родителям, по праздникам шлет им поздравительные открытки. Но и Орудж не забывает о сыне, в начале каждого месяца высылает ему определенную сумму денег.

Орудж был известным в городе врачом — психиатром. Он любил свою профессию. К странностям пациентов относился снисходительно, с пониманием, не сторонился своих больных, а если ему удавалось кому-то помочь, был искренне рад. Ну, а если больной был совсем безнадежен, то старался не принимать это близко к сердцу — ведь их излечение не зависит от него, доктора Оруджа… Такие болезни ведь вообще не излечиваются. Конечно, у этого вопроса была и материальная сторона, и доктор Орудж не обязан был терпеть угрызения совести, оттого что его благополучие зиждилось на несчастье других — это его профессия, его работа. Он был специалистом высокого класса, прекрасно владеющим своим ремеслом. И это вполне в порядке вещей, если он облегчает чью-то незавидную участь, кого-то излечивает, кого-то обследует или даже подтверждает чью-то безнадежность — и затем со спокойной совестью берет свою законную плату. И если его так называемая законная плата оказывается несоизмеримо выше его собственной зарплаты, ну что ж… Значит, это обусловлено его заслугами, именем, знаниями. Ведь и то правда, что больные, вернее их родственники, ищут не других, а именно доктора Оруджа, они хотят попасть именно к нему на прием, готовы заплатить за услуги любую сумму. Помимо больницы, доктор Орудж два дня в неделю принимал больных у себя дома. Одним словом, в течение последних десяти-пятнадцати лет у доктора не было ровным счетом никаких материальных проблем. Получив четырехкомнатную квартиру в кооперативном доме, выходящую окнами на море, заново ее отремонтировал, пол устлал дорогим паркетом, сделал арочные проходы между комнатами, потолок и стены разукрасил лепными узорами. Комнаты, кухню, прихожую обставил импортной мебелью. Шкафы заполнил хрустальными вазами, всевозможной посудой из дорогого стекла, источавшей ослепительный блеск. Кроме того, Орудж имел три телевизора, два видео, проигрыватели с обычными и лазерными дисками. В зарубежные поездки отправлялся с видеокамерой. У него была автомашина «Волга» со стереомагнитофоном и дача в Мардакянах. И как раз все его беды впоследствии и начались именно с дачи.

Поначалу все шло хорошо. Вот уже пять лет как Орудж пользовался этой дачей. До известных событий восемьдесят восьмого года этот участок принадлежал одному армянскому врачу, переехавшему затем в Москву. Позднее Орудж достроил второй этаж, переоборудовал баню в сауну, обставил дом новой мебелью. Вместе с Пакизой он проводил на даче июль и август. И сын отдыхал там недели две, приезжая на каникулы из Москвы. Остальные месяцы в году Орудж наведывался на дачу один. То есть не то чтобы совсем один… В пятницу, после работы, проводив последних пациентов, Орудж ехал домой, переодевался, садился в «Волгу» и отправлялся туда. С тех пор как начались его отношения с Офелией, она каждую субботу приходила к нему на дачу, они весь день проводили вместе. И не только день. Офелия заранее предупреждала родителей о своем якобы дежурстве и оставалась с Оруджем на всю ночь. Правда, поначалу Оруджа немножко мучила совесть, особенно когда он вместе с Офелией с аппетитом поедал вкусные завтраки Пакизы, аккуратно сложенные в целлофановые мешочки, — жареное мясо, долму, курицу, зелень, помидоры, фрукты, запивая все это вином. Но постепенно это вошло в привычку, и угрызений совести как не бывало. В воскресенье Офелия просыпалась первой. Вставала, заваривала чай. Затем они вместе завтракали, затем Офелия уходила. А Орудж, взяв лопату, разрыхлял почву у корней фруктовых деревьев, поливал их из шланга. Часов в двенадцать приезжали друзья. С вечера Мехти приготавливал бастурму. Пока нанизывали мясо на шомполы, разводили костер, Орудж с друзьями отдыхал в сауне, попивая пиво, играя в нарды. Затем они выходили и принимались за шашлык из ребер барашка. Произносили друг о друге нескончаемые велеречивые тосты. Ближе к вечеру они начинали истощаться, друзья уставали и, сев в машины, разъезжались по домам. А Орудж, включив видео, садился смотреть какой-нибудь американский детектив. Свою коллекцию порнографических фильмов он также хранил на даче. Только этого не хватало, чтоб Пакиза смотрела подобные фильмы. Однако что касается Офелии, с ней он смотрел их с удовольствием. Сексуальные сцены на экране еще больше возбуждали их похоть.

Возвратившись в понедельник утром в город, Орудж чувствовал в своем теле легкость, свободу от стрессов и был готов начать новую трудовую неделю. Дома он сменял одежду и отправлялся на работу. Итак, днем — работа, понедельник и вторник — прием больных на дому, в среду вечером — преферанс у Мехти. В равной мере выигрывал и проигрывал. Впрочем, и играли-то не на какие-то там высокие ставки, а просто так, ради развлечения и удовольствия. Ну а по четвергам ходил помянуть усопших. Иногда даже в два-три места. Родных и знакомых было у него немало. И надо делить с ними горе и радость. С двумя-тремя близкими друзьями порой говорили о политике. Впрочем, она их интересовала в той мере, насколько влияла на благополучие их семей. Они были молоды и любили жизнь. И, конечно, женщин… Стремились урвать от жизни как можно больше. И, если было возможно, старались держаться подальше от политики. Не верили ни в одного из лидеров, молниеносно сменяющих друг друга… Действительно ли те лидеры были заинтересованы в окончании войны — или просто, заигрывая с народом, думали прежде всего о своих интересах? Стоило кому-то из них прийти к власти, как он тут же стремился урвать кусок пожирнее, прибрать к рукам все что можно.

Оруджу на жизнь хватало с лихвой. Ну а излишка он не хотел, понимал, что лишние запросы опасны, за них, чего доброго, и головой поплатиться можно. Он, чтоб чувствовать вкус жизни, имеет все, что человеку надо. И даже двадцатилетнюю Офелию, похожую на русалку. Офелия, совсем молодая, работала медсестрой в их клинике, была разведена с мужем. Как говорится, не сошлись характерами. Их брак не продлился и года. Орудж давно приметил Офелию, хотя у него были все возможности выбрать себе девушку и покрасивей ее. У него было все, что может привлечь женщину: рост, обаяние, со вкусом подобранная одежда, бойкое остроумие, напористость, деньги, дача, машина. Однако выбор его пал именно на Офелию.

Возможно, по той простой причине, что молодая женщина жила в Шувелянах, недалеко от дачи Оруджа. Об этом он узнал случайно. Как-то, возвращаясь в город, на станции увидел ее, спешащую на электричку. Орудж остановил машину и предложил ее подвезти. Так он узнал, что Офелия живет чуть ли не по соседству. Дача Оруджа находилась как раз недалеко от станции — между базаром и магазином, в конце укромного переулка, и потому появления молодой женщины в этих местах никто бы не заметил. Сворачивая в переулок и выходя из него, можно было быть совершенно уверенным, что тебя никто не увидит. Одним словом, полная конспирация. Орудж хоть и не желал себе в этом признаваться, однако знал, что в зарождении его отношений с Офелией это обстоятельство имело немаловажное значение. Во всяком случае их связь длилась уже три года. И поскольку они виделись не так часто — два-три раза в месяц, друг другу еще не надоели. Конечно, вначале Орудж был несколько обеспокоен, как бы это приятное времяпрепровождение не перешло для Офелии в нечто более серьезное… Однако вскоре успокоился, убедившись, что Офелия — благоразумная девушка и правильно понимает их отношения, довольствуясь тем, что есть — приятными мгновениями встреч, дорогими подарками. По всей видимости, ничего другого она и не желала, и не ждала.

И все это, вместе взятое: его работа, пациенты, лечение, материальное благосостояние, покой в семье, мечты о будущем сына, свежий воздух дачи, работа в саду, субботы, проведенные с Офелией, дружеские пирушки, преферанс, нарды, видеофильмы, — ограждало Оруджа от всех волнений жизни. И ему, собственно, не было дела, что там, за стеной его окрестности — как течет, вскипает, вспенивается жизнь, льется ли кровь, текут ли слезы… Возможно, что даже неосознанно срабатывал инстинкт самосохранения. Таким способом Орудж как бы предохранял себя от превратностей судьбы, несовершенства мира, которое еще никому не удавалось исправить, Оруджу тем более. Это была своеобразная форма спасения, желание жить беспечно и весело в этом недолговечном мире, куда мы заброшены не по своей воле.

Орудж не жаловался ни на здоровье, ни на сон. Обычно ложился в одиннадцать или половине двенадцатого, вставал в семь, самое позднее в половине восьмого: делал зарядку, мылся под холодным душем — летом и зимой, в любую погоду. Но в последнее время что-то напала на него бессонница. В полночь вдруг проснется и не спит до утра, ворочается с боку на бок. В голову лезет всякая чертовщина. Накатывает вдруг ужас от того, что жизнь неуклонно движется к закату — до пятидесяти рукой подать… а после — болезни, старость, ледяное дыхание небытия. Сколько там впереди осталось? Всего лишь чуток. Что будет после? Ничего… Орудж был воспитан атеистом и в существование того света, можно сказать, не верил — ни в рай, ни в преисподнюю. Как врач знал, из какого состава веществ состоит человек и в какой последовательности идет разрушение. Что же касается так называемого духа, он связан с активностью правого и левого полушария головного мозга, который действует согласно своим биологическим функциям. А от мозга также ничего не остается, все подвержено тлению. Все разговоры о потусторонней жизни, даже те, которым придается научный вид, — химера, сказки. Все это миф, пустые мечты, суеверие и только. Есть только этот мир, который мы видим, слышим, чувствуем. И мир этот длится, сказано, «всего лишь пять дней». Так отчего эти дни должны быть черными? Если ты сильный и волевой человек, сумей скрасить их в тот цвет, который тебе больше по душе. И живи себе на здоровье в этом цвете до самой старости. Оруджу казалось, что это ему удается! Но теперь эта ограда, эта стена, которую он сам же возвел, грозила обвалиться и разнести вал, за которым бурлило море жизни. И она как Хазар, чей уровень воды неожиданно вдруг стал расти, вздыбливаясь, грозя снести дамбу, потопить бульвар, деревья, дома… Общественная жизнь — митинги, забастовки, война в Карабахе, грызня за власть, смена государственного строя — оказывали свое влияние и на профессию Оруджа. Увеличилось число душевнобольных, появились новые виды различных маний и нервно-психических болезней. Родственники под благовидным предлогом приводили кого-либо из больных членов своей семьи к Оруджу на прием. Пятьдесят процентов этих пациентов были больны «карабахской проблемой». «Дайте мне возможность, и я за два часа разрешу карабахский узел», — так примерно говорили многие из них. Были и такие, которые собирались все разрешить за двадцать дней или, скажем, за двадцать минут. Совершенно многих охватил новый психоз. Во всех отношениях здоровые люди вдруг заболевали дотоле неизвестной ложной иллюзией, своего рода манией величия — верой в свои возможности разрешить карабахскую проблему. Им казалось, что из-за того, что они обладают этим секретом, они преследуются со стороны Москвы, КГБ. Один даже настойчиво и на полном серьезе уверял, что у Старовойтовой есть связь с инопланетянами, которых ей удалось перетянуть на сторону армян, и что теперь, поскольку пациент об этом осведомлен, за ним следят из космоса. Немало было и таких, в ком развилась болезнь на почве страха. Однажды привели к нему пациента, который вбил себе в голову, что Мингечаурская плотина вскоре взорвется, вода затопит пол-Азербайджана и от их народа ничего не останется. Другой узнал откуда-то, что дача Оруджа раньше принадлежала армянину, и пришел предупредить что тот, уезжая, якобы опрыскал специальным ядовитым химическим препаратом стены дома, кору деревьев. Этого нельзя, мол, почувствовать сразу — этот яд без цвета, без запаха. Но надышавшись им, человек заболевает и умирает в течение двух-трех месяцев. Тогда Орудж напомнил этому человеку, что он там живет уже пять лет. «Ну и что? — ответил тот. — В зависимости от особенностей организма болезнь может проявиться не сразу. Так что мой вам совет — сожгите сад, дом, деревья… Все, что там есть, и сами больше никогда туда не ступайте ногой».

Когда Орудж впервые увидел Балами, то решил, что и он его пациент, поскольку тот пришел, записавшись к нему на прием. Когда подошла очередь, в кабинет вошел коренастый смуглый мужчина средних лет с очень узким лбом. Кустистые брови, тяжело нависая над покрасневшими белками глаз, делали его облик тяжелым и страшным. Орудж, окинув его профессиональным взглядом, решил, что у него олигофрения, и тотчас подумал, что человек этот похож своим внешним видом на профессионального убийцу.

— На что жалуетесь? — спросил он, как всегда.

— На вас…

— Что?

— У меня есть жалоба на вас.

Но подобными ответами Оруджа не так-то легко было сбить с толку, поскольку он уже не раз встречался с манией, направленной лично против него. Решил начать с другого конца.

— Ваше имя? — спросил он, хотя на карточке оно и так значилось.

— Балами, по фамилии Дадашев. Я не болен. У меня на вас жалоба. Вы захватили мою дачу.

Орудж тотчас припомнил армянина, с которым был хорошо знаком.

— Ошибаетесь, — ответил он, — дача эта принадлежала одному армянскому врачу, который затем переехал в Москву.

— Не я, а вы ошибаетесь. До армянина эта дача принадлежала мне, точнее моему отцу, а до него — моему деду. Дача, на которой вы живете, — земля моих предков. Возможно, вы слыхали такое имя — Мешади Дадаш, так вот это мой дед. Я пришел просить вас возвратить мне мою дачу. Время теперь подходящее, каждый стремится вернуть принадлежавшее ему ранее имущество, и будет лучше для вас, если вы также вернете нашу дачу по доброй воле. Мне бы не хотелось, чтоб между нами из-за этого возникли споры, раздоры. Все, что я сказал, сущая правда. Здесь не может быть другого выхода.

— Мне эту дачу выделил трест дачного хозяйства. Обратитесь туда.

— Я не собираюсь никуда обращаться. Во-первых, потому что у меня на руках нет никаких документов, купчей и так далее, подтверждающих мои слова, во-вторых, вы известный ученый, врач… Вряд ли у вас отберут и передадут мне…

— Тогда что вы от меня хотите?

— Вот того и хочу, чтобы вы добровольно возвратили мне мою дачу.

У Оруджа чуть было не сорвалось с языка: «Вы в своем уме?», но он вовремя сдержался. Как психиатр не имел права на подобный тон.

— Хорошо, — сказал Орудж. — Я живу на этой даче уже пять лет, достроил второй этаж, сделал другие ремонтные работы. Где же тогда вы были все это время? Почему только сейчас очнулись?

— Это не имеет значения. Вы потратились, ну что ж, мы это обговорим и возвратим ваши затраты. Но и вы должны будете вернуть мою дачу. Я старший сын в семье, и эта дача принадлежит мне. Я прав? Я ведь предлагаю честную сделку?

— Нет, не честную, — посмотрев на часы, сказал Орудж. — У меня нет времени на пустые разговоры. Меня ждут больные. Всего хорошего.

— Значит, не возвращаете мне дачу?

— Нет.

— Почему?

— Не вижу смысла говорить, объяснять это. Дачу я получил законным путем, она моя, и я там буду жить.

— Нет, я не позволю вам там жить. Вы и дня там не останетесь.

— Почему? Вы ее подожжете или танк поставите у ворот?

— Это мое дело.

— Ну хорошо, а если я сообщу в милицию, что вы меня шантажируете?

— Я как раз этого и добиваюсь… Хочу, чтобы по вашей жалобе меня поймали и посадили за решетку. Сейчас уже время другое. Вас все знают. Представляете, какой ажиотаж поднимется в газетах. Да вас заставят кровью плакать. Будут говорить, мол, известный ученый, врач отобрал у бедного сельчанина дачу, в тюрьму его запрятал, оставил его детей сиротами.

У Оруджа лопнуло терпение.

— Знаете что? Пока я не взял вас за шиворот и не вышвырнул, убирайтесь — и чтоб я вас здесь не видел больше.

Балами спокойно встал, хмуро и тяжело глядя:

— Ну что ж. У меня два сына. Старшему Гусейнаге — двадцать один, младшему Гасанаге — девятнадцать. Если мне самому не удастся возвратить мою дачу, это сделают мои сыновья. Бог не терпит, если кто-то на чужое добро зарится. Не бойтесь людей, бога побойтесь, — закончил Балами свою тираду и, спокойно направившись к дверям, вышел.

Это случилось в пятницу. Назавтра Орудж должен был встретиться с Офелией. Но он позвонил ей:

— Завтра я буду занят и не поеду на дачу. Встретимся на следующей неделе.

Офелия, молча выслушав, ничего не ответила.

* * *

Однако и на следующей неделе Орудж, найдя причину, вновь известил Офелию о том, что не поедет на дачу. И не поехал. Отказался не только от ночи любви, но и от дружеской компании. Друзья удивились. Он же, оправдываясь, говорил, что, мол, отключили газ и свет на даче.

Мехти сказал:

— Я сейчас же позвоню Сеидаге, и тот пошлет человека, он тебе все исправит.

— Нет, не стоит, я уже говорил с мастером. Тот должен прийти и отремонтировать что нужно. На следующей неделе, даст бог, встретимся.

— Кстати, и про высоковольтную линию не забудь сказать, пусть уберет ее с территории дачи.

Через сад Оруджа проходила высоковольтная линия, Мехти ее имел в виду. Не дай бог при сильном ветре линия могла сорваться. Орудж и сам думал позвать мастера и попросить его убрать с территории дачи высоковольтную линию. Однако все откладывал — недосуг было.

Орудж не боялся Балами. Опасался лишь, что тот может выследить его и Офелию, затем сообщить родителям девушки, ославить ее на все село. Ну а если бы он поехал и не сообщил Офелии, она могла бы прослышать об этом и огорчиться, подумав, что Орудж ее избегает, пресытился ею, хочет положить конец их отношениям. Во всяком случае, он не ездил на дачу недели две. Но как-то, не удержавшись, спросил у Офелии, знает ли она человека по имени Балами Дадашев из их села, мол, приходил к нему такой пациент.

— Ему лечиться надо, — пояснил он девушке, — а он только раз был и потом пропал.

— Балами? — переспросила Офелия. — Да конечно я его знаю. Пять лет в тюрьме просидел, только вышел.

— Вот как? И за что его посадили?

— Кажется, за убийство. Говорили, он буфетчика убил. Но не могли доказать. Балами в буфете напился и избил его. Но все дело в том, что буфетчик не на работе умер, а пришел домой и в ту же ночь скончался от разрыва сердца. Да и буфетчика, собственно, Агакул избил, а Балами только раза два двинул его головой. В общем, дали ему пять лет. Вот и вышел теперь. В то время все село об этом говорило.

Через две недели Орудж несколько успокоился, показалось, что не было никакого Балами, что ему дурной сон приснился. И потому напрасно он откладывает встречу с Офелией, с друзьями. Сегодня пятница, завтра он обязательно договорится с Офелией и поедет на дачу, а в воскресенье позовет друзей на шашлык.

С такими вот приятными мыслями он вошел в спальню, когда раздался телефонный звонок.

— Алло?

— Здравствуйте, это Балами.

— Кто?

— Балами. Я был у вас месяц назад, вспомнили? По поводу дачи. Ну вы пришли к какому-нибудь решению?

Орудж хотел швырнуть трубку, но воздержался.

— Как вы узнали мой телефон?

— Разве это трудно? Я и адресок ваш знаю. Ну хорошо, что вы решили?

— Я уже сказал вам. И прошу меня больше не беспокоить.

— Хорошо. Но у меня к вам просьба, возьмите карандаш, бумагу и запишите.

— Что?

— Сейчас скажу, пишите!

Он продиктовал Оруджу шесть номеров, и Орудж, сам удивляясь своему послушанию, записал.

— Ну как, записали?

— Что это за номер?

— Мой телефон. Когда решитесь вернуть мне дачу, позвоните.

Орудж нервозно положил трубку, хотел смять и выбросить бумажку с телефоном, однако, как под гипнозом, свернул ее и положил в карман.

Утром Офелия сама подошла к нему. Воровато оглядываясь в коридоре, спросила шепотом:

— Не соскучился никак еще? Завтра увидимся?

— Завтра не могу. На следующей неделе.

Однако Орудж на дачу не поехал и в следующую субботу. Как-то раз подошла к нему Офелия и попросила разрешения на два часа раньше уйти с работы. Ей необходимо быть на поминках.

— Пожалуйста. А кто у вас умер?

— Сосед. Я с дочкой его дружу. — Вдруг, как бы о чем-то вспомнив: — Вахсей, чуть не забыла. Ведь и ты его знаешь?

— Кого?

— Ну, того, кто умер. Он приходил к тебе, и ты еще справлялся о нем.

Орудж почувствовал, что сердце его забилось сильнее.

— Балами?

— Да… Балами… У него случился обширный инфаркт. Вот и умер.

Нельзя радоваться ничьей смерти, это грех. Но в тот момент после известия о смерти Балами Орудж будто почувствовал какое-то облегчение, будто с души камень свалился.

Утром, увидев Офелию, сказал торопливо.

— Завтра еду на дачу. Жду тебя там.

А Пакизе сказал:

— Давно я на даче не был. Завтра хочу поехать.

Пакиза знала, как быть. Аккуратно вложила в тендир чурек, котлеты, разместила в пакетах картошку, вареные яйца, сыр, масло, яблоки, зелень — рейхан, тархун, редиску… Все это сложила в большую плетеную корзину. Минеральную воду, алкогольные напитки не было необходимо брать. Их на даче было в избытке.

Орудж, надев дачный костюм — синие джинсы фирмы «Филипс», туфли — «адидас», простившись с Пакизой, спустился с корзиной в гараж. Вывел свою «Волгу» на шоссе и включил магнитофон. Звучали песни Ажды Пекан, Ибрагима Татлысеса, Сезен Аксу, и в памяти Оруджа оживали картины того, что должно произойти через два-три часа в его дачном домике. Приятная дрожь охватывала все его тело. Он представлял себе, как немного времени спустя подойдет к приоткрытым воротам и, оглядев переулок, будет с нетерпением ожидать Офелию. Вот мелькнет зеленый плащ, раздастся поспешный стук каблуков… Еще шаг, и Офелия бросится в его объятия. Орудж одной рукой закроет ворота, другой будет гладить ее волосы, шею, затем возьмет девушку на руки, внесет в дом. Раздевшись, они войдут в сауну. После горячих паров станут под холодный душ, обнимутся. Еще не остывший пар, холодная вода, смывающая пот, пахучий шампунь — все это стремительно сольется, и два тела соединятся в одно. Затем они будут пить коньяк, слушать музыку, смотреть порнографические фильмы. Конечно, подобные картины Офелия соглашалась смотреть разве что под воздействием коньячных паров. Потому что они сами, тут же, и даже еще более изощренно, повторят эротические сцены, увиденные на экране.

Месяц без Офелии еще сильнее разжег, распалил его воображение. Стараясь догнать время, увеличил скорость. Можно подумать, что в его это власти было — передвинуть часы, поспеть раньше времени к грядущим событиям. Вспоминая запах духов Офелии, ее прикосновения, ласки, шепот, любовные стоны, он торопился, спешил. Проезжая мимо двухэтажного дома, где жила Офелия, он представил себе, как она готовится к встрече — меняет нижнее белье, надевает чулки, душится… И голова его при этом слегка кружилась, глаза заволакивала пелена томления и нетерпения. Въехав в переулок, он вышел из машины и, вдев ключ в массивный замок, отворил двойные ворота. Затем он вошел на территорию дачи, запер ее изнутри и отворил дверь, находящуюся на первом этаже. Вынес корзину из машины, сложил продукты в холодильник, затопил печь, зажег свет, включил телевизор.

Был теплый апрельский день. Бросив плащ на перила балкона, Орудж немного погулял во дворе, осмотрел сад, полюбовался на море, видневшееся вдалеке, и затем поднялся на второй этаж в спальню, где у него стояло видео. У дверей обмер: внутри замка торчал ключ. Орудж не верил глазам. От дома, ворот и комнат было два ключа, и оба находились у Оруджа. Один — в сейфе, другой — у него в кармане. И если оба ключа у него, тогда откуда взялся третий?

Ключ вдруг стал тихонько в замке поворачиваться, значит, внутри кто-то был и этот кто-то открывал ключом дверь. Орудж оцепенел от ужаса — кто бы это мог быть? Он почувствовал, как его прошибает холодный пот. Ключ, сделав полный оборот в замке, остановился. Вытянув руку, Орудж толкнул дверь и вошел внутрь. Вздрогнул — внутри находился человек довольно странного облика. С желтыми волосами, желтой щетиной на щеках — словом, все у него было желтое, даже ресницы. «Альбинос», — догадался про себя Орудж. Взяв себя в руки, спросил:

— Ты кто? Что ты здесь делаешь?

— Я Гусейнага, — ответил альбинос. — Старший сын Балами. Я пришел в свой отчий дом. А ты здесь что делаешь?

Оруджу кровь ударила в голову; как смел этот наглый альбинос, это страшилище войти в его дом, разлечься на его кровати, на той самой кровати, где он занимался любовью с Офелией и пережил и будет еще переживать незабываемо восхитительные мгновения; разлегся, даже не потрудившись снять туфли, смял, осквернил подушки, одеяла.

— Убирайся отсюда! — не своим голосом заорал на него Орудж. Но тут же осознал, что уже не в силах владеть собой, вскипел как мальчишка.

Гусейнага не тронулся с места.

— С чего ты взял, что это твой отцовский дом? — напустился на него Орудж. — Это я его выстроил.

Гусейнага не тронулся с места.

Орудж решил, что если понадобится пустить в ход силу, он, пожалуй, легко справится с этим щуплым наглецом. Хоть он и старше его годами почти вдвое, однако не потерял спортивную форму. Но только этого еще не хватало, чтоб Орудж, один из уважаемых людей в городе, известный врач, ученый, полез драться с каким-то проходимцем и сопляком.

Однако время шло, скоро должна была прийти Офелия. Она не должна была увидеть здесь Гусейнагу, а тот вообще не должен был увидеть ее. До ее прихода Орудж во что бы то ни стало должен выставить вон этого непрошеного гостя. По возможности мягко он сказал:

— Сынок, эти вопросы так не решаются. Я и твоему отцу объяснил. Мне эту дачу выделил трест дачного хозяйства. И вы туда обратитесь, идите, куда хотите, подавайте жалобу в суд. Мы ведь не в джунглях живем, чтобы каждый мог прийти и захватить то, что ему нравится. Если сейчас позвоню в милицию, тебя заберут, посадят в тюрьму. С какими такими намерениями ты влез в чужой дом? Откуда взял ключи?

Гусейнага стоял молча, без движения, уставясь желтыми глазами прямо Оруджу в глаза. Под этим колючим взглядом, испытывая чувство растерянности и неприязни, Орудж не знал, как ему поступить.

— Ну, хорошо, довольно. Уходи отсюда, а ключи я забираю. И чтоб больше и духа твоего здесь не было, не смей и близко подходить к моему дому. Понятно? А если тебе что-то неясно, зайдешь ко мне в городе — поговорим.

Но когда Орудж протянул руку, чтобы забрать ключи, в глазах Гусейнаги зажглась холодная искра, рот скривился. Запустив руку под кровать, Гусейнага вытащил оттуда лопату, ту самую, которой Орудж разрыхлял корни деревьев в саду. Видно, Гусейнага заранее ее туда припрятал. Но с какой целью? Схватившись за древко, Гусейнага бросился на Оруджа, целясь острием ему в голову. Все, что было после, Орудж помнил смутно, как кошмарный сон, как кадры из фильмов ужасов. Реакция его была мгновенна. Не ожидая удара Гусейнаги, он молниеносно метнулся на противника, одной рукой схватил его за запястье, а другой — за древко лопаты. Правым коленом с силой пнул альбиноса между ног. От боли Гусейнага закричал, рука его ослабла, и Орудж смог отобрать у него лопату. Но в этот момент Гусейнага, собравшись с силами, ударил Оруджа кулаком. Орудж от боли чуть не лишился рассудка, свет в глазах его померк, терпение лопнуло, и он, уже не владея собой, поднял лопату и со всего маху ударил Гусейнагу по черепу. В ту же секунду, как это бывает в фильмах, быстрые кадры сменились на медленные. Гусейнага повалился на пол, из разбитой головы потекла кровь, взгляд заледенел. Орудж, как врач, сразу понял, что произошло; Гусейнага умер. И его убил он, Орудж. К тому же в своем собственном доме, то есть в доме Оруджа, на даче, которую он, Орудж, выстроил. И теперь здесь, в этой комнате — мертвец. Труп молодого человека двадцати одного года. Его кровь испачкала кровать, стены, пол. Лопата также была вся в крови. В последние годы чтение Оруджа состояло сплошь из детективных романов. И по видео насмотрелся их вдоволь. И поэтому, видя, что произошло, первое, что он сделал, — вытащил носовой платок и тщательно протер рукоятку лопаты, на которой ясно остались следы его рук. В детективных романах именно так и поступали. Затем он хотел вытереть кровь с острия лопаты, но почему-то не вытер. Если на рукоятке нет следов его рук, какой вред от крови? Все равно поймут, что Гусейнага убит лопатой. Но кто убил? Пусть ищут. Вначале пусть найдут ответ на вопрос — что здесь делал Гусейнага? С какой целью пробрался на чужую дачу? Как вошел в эту комнату? Откуда взял ключи? Украл ли? Но это невозможно, оба ключа у Оруджа. Снял слепок и сделал себе новый ключ? Возможно, но с какой целью? Нагло пробраться в чужой дом, улечься на чужую постель — можно ли таким образом стать владельцем дачи? Ведь мы не в джунглях живем, в конце концов есть законы.

Да… До этой минуты закон был на стороне Оруджа. После того, что случилось, каковы бы ни были мотивы, закон отвернется от него. Убит человек, и убил его Орудж. Это он совершил преступление, он обвиняемый, виновный, преступник. Конечно, все это так только в том случае, если смогут раскрыть это преступление, доказать его вину. Нет, он должен бежать, спасаться. Ну а если дело раскроется — все отрицать, нет, он в тот день не был на даче. Но тогда следователь может задать вопрос: «Откуда вы знаете, в какой именно день?».

Нет-нет, надо быть предельно осторожным, ни в коем случае нельзя говорить, в какой день. Надо говорит: меня не было на даче целый месяц. Именно так надо говорить. И в самом деле. Вот уже почти месяц меня здесь не было, если не считать этот злополучный день. Нет, я и сегодня здесь не был. Кто знает, что я был на даче? Пакиза? Ничего страшного, вернусь домой и скажу — мол, передумал, не поехал на дачу. Вспомнил, что вечером в городе у меня дела. Так… Еще кто знает? Офелия? О господи, через полчаса она будет здесь. Надо скорее отсюда сматываться. Ничего, она придет, постучит, уйдет. В понедельник что-нибудь придумаю, извинюсь, пообещаю, что увидимся на следующей неделе. Но сможет ли он увидеться с ней на следующей неделе, сможет ли вернуться на эту дачу? Ну, а если он не придет сюда никогда, как раскроется это дело? Кому придет в голову, что здесь на даче находится мертвец? Во всяком случае ясно одно — надо поскорее уходить отсюда. С древка лопаты следы он вытер и хватит, а больше ниоткуда вытирать не следует — ни с дверей, ни с мебели. Здесь его дом. Здесь должны быть его следы. А определить, какие это следы, новые или старые, невозможно. Правда, при драке могла у него пуговица там какая-нибудь сорваться или что-нибудь выпасть из кармана. Или волос с головы мог упасть — надо хорошенько все проверить.

Орудж еще раз внимательно осмотрел комнату: Гусейнага бездыханно лежал возле кровати. Из раны в голове все еще текла кровь, образуя лужицы на одеяле, стекая на пол… На виске, желтых волосах альбиноса кровь, постепенно свертываясь, засыхала. Возле мертвеца валялась окровавленная лопата.

Других предметов, указывающих на недавнюю борьбу, здесь не было. Во всяком случае ничего подозрительного Оруджу на глаза не попалось. В последний раз окинув взором комнату, вышел. Захлопнув дверь, торопливо спустился по ступеням, сошел вниз, выключил телевизор, потушил печь, закрыл ключом дверь, вывел машину из ворот. «Самое главное — спокойствие. Меня здесь никто не видел. Меня здесь не было, — внушал себе Орудж. — Надо скорее уезжать».

Машина, набирая скорость, отдалялась от дачи километр за километром. Мысли Оруджа, толкаясь друг о друга, лихорадочно бились, сплетались в узел в воспаленной голове. Мозг сверлила мысль — не допустил ли он какой ошибки, не оставил ли он на месте преступления улики? Он вдруг вспомнил, что второпях не взял ключи от верхней комнаты. Как он теперь сможет доказать, что эти ключи не его! Если есть два ключа, почему не мог быть третий? Надо вернуться, забрать. Хотя нет, это рискованно, он может кого-то встретить. Офелию, например, и тогда еще хуже запутается. Проезжая мимо аэропорта, он вдруг вспомнил, что оставил в холодильнике продукты. Экспертиза с легкостью установит, что их сегодня туда положили, и таким образом точно установят его пребывание на даче. Как назло, даже газета, в которую была завернута зелень, с датой сегодняшнего дня. По этим приметам ничего не стоит определить, что Орудж был на даче именно сегодня, 5 апреля. Вернуться — значило подвергнуть себя риску быть разоблаченным, а не вернуться и оставить продукты в холодильнике — значило подвергнуть себя еще большему риску. Орудж повернул машину назад. Только бы не встретить Офелию. Спустя минут восемь он вновь попал в свой переулок. Машину оставил во дворе, а сам вошел в дом. Вытащил все продукты из холодильника, а также хлеб из кастрюли, и все это вновь положил в корзину. Мокрые газеты вытащил из мусорки, по одной опустил в туалет. Оставаться далее было опасно. С минуты на минуту могла прийти Офелия и увидеть машину во дворе. Она поймет, что Орудж на даче, и станет стучать в ворота. И тогда он вынужден будет впустить ее и все рассказать. Но такое разве возможно рассказать? А если он не откроет ворота, Офелия, чего доброго, и сама поймет, что что-то случилось, и встревожится. А чем может кончиться ее тревога? Сколько времени прождет Офелия у ворот? Хотя, может быть, она пришла и ушла уже, когда Орудж был в дороге. Он отсутствовал на даче пятнадцать-двадцать минут. И за это время Офелия могла вполне зайти, прийти, возвратиться. Боже, хоть бы так оно и было на самом деле!

Оставив корзину во дворе, Орудж взбежал на второй этаж, поскользнувшись, чуть было не слетел с лестницы. «Только этого не хватало, чтоб ногу сломать», — подумал он в сердцах. Вытащив ключи, кончиком ноги приоткрыл дверь и заглянул внутрь: мертвец, лопата, кровать… Только вот кровавая лужа на полу еще больше расплылась…

Он поспешно прикрыл дверь ногой, звук захлопнутой двери оглушил. Орудж вздрогнул, ему показалось, что этот звук мог услышать не только он, но его могли слышать далеко окрест. Ключ от верхней комнаты — третий ключ — он бросил в колодец.

«Семья Гусейнаги ничего не знает о происшедшей трагедии, — подумал Орудж. — А стоит ей узнать, поднимется нечто невообразимое. Ведь еще и семи дней не прошло со смерти Балами, а теперь вот и старший сын его ушел из жизни, да еще таким образом. Вот это трагедия так трагедия. Страшная трагедия. Жуткая…»

И то, что он сам, Орудж, напрямую причастен к этой трагедии, никак не укладывалось в голове. Разве он, Орудж, виноват? Разве он затеял этот бессмысленный спор? Разве он пошел в дом Балами, а не этот Гусейнага нагло вторгся к нему? Если бы Орудж не перехватил лопату, она тогда опустилась бы ему на голову. И теперь в верхней комнате, возле кровати лежал бы не Гусейнага, а он, Орудж, с проломленным черепом. Что он должен был сделать? Он защищал себя́. Ну что ж, раз так, отчего ты не заявишь в милицию и не расскажешь все как есть? Уж не от того ли, что все выглядит не совсем правдоподобно? И даже если ему поверят, как он сможет обо всем этом рассказать? Даже если дело передадут в суд и его оправдают, все равно у него на лбу до скончания дней будет клеймо «убийца». Это означает конец всему — уважению в обществе, карьере, работе.

Выехав из переулка на шоссе, он мысленно перебирал все за и против и, наконец, окончательно пришел к единому выводу — мол, правильно поступает, что не заявляет в милицию. И потом — то, что произошло, нельзя назвать преступлением, это скорее несчастный случай, на месте которого не осталось никаких следов. Ни единой зацепки. Если он правильно себя поведет, никто его, Оруджа, не посмеет и не сможет, главное, обвинить в убийстве. Самое главное — не потерять самообладания, выдержки; вести себя так, словно ничего не произошло, словно он ни о чем не ведает…

Орудж поведет себя как надо, он профессиональный психиатр и умеет владеть собой. Ни один изощренный следователь не выведет его из себя. А в том, что рано или поздно ему придется держать ответ перед правосудием, у него не было сомнений. Даже если подтвердится версия, что это несчастный случай, все равно к нему обратятся, хотя бы для наведения справок: кто в тот день был на даче? У кого еще мог быть ключ? Знает ли он этого человека? Видел ли он его раньше? Были у него какие-либо отношения с его семьей?

На все эти вопросы он без запинки должен будет дать точные, исчерпывающие ответы. Да, и еще надо обеспечить себе алиби.

Направив машину к больнице, бросил на ходу удивленному сторожу:

— У меня здесь бумаги остались, должен их взять. Весь день работал и вдруг обнаружил, что часть бумаг оставил на работе.

И то, что сторож справился у него о времени, было как нельзя кстати. Орудж назвал не то время, которое показывали часы, а то, когда он находился за сорок два километра от того места, где они сейчас стояли, то есть время, когда он, размахнувшись опустил лопату на голову Гусейнаги. Выйдя из больницы, зашел в магазин и, купив там зубную пасту, справился у продавца о его самочувствии. Вошел затем в аптеку и спросил валокордин. Услышав в ответ «у нас нет», взорвался:

— А что у вас вообще есть? Что ни спросишь — нет. Час назад я заходил и спрашивал аспирин, и опять вы ответили «нет». Что это за аптека, если в ней даже аспирина нет?

Аптекарь, знавший Оруджа, удивился:

— Доктор, аспирин у нас есть. Кто вам сказал, что его нет?

— Не знаю… Здесь молодая девушка сидела, она сказала.

* * *

Когда Орудж открыл дверь своим ключом и вошел, Пакиза удивилась:

— А ты разве не на даче?

— Нет, сегодня не ездил, вспомнил по дороге, что послезавтра у меня доклад, а материалы все дома и в больнице. Сегодня я должен буду поработать до утра. А ты, пожалуйста, освободи корзину, поставь все в холодильник, чтоб продукты не испортились.

Сцену эту Орудж сыграл довольно естественно и сам собой остался доволен. Однако при этом всего его била мелкая дрожь. Никак не мог совладать с собой, успокоиться. То, что произошло два часа назад, не выходило у него из головы. Принял душ, вначале горячий, затем холодный. Наполнив ванну водой, залез в нее, лег на спину, расслабился — подумал, если вскрыть себе вены в теплой воде, то это приятный конец, без боли незаметно отходишь в мир иной, подальше от того кошмара, который его теперь окружал. Однако он тотчас подавил в себе эти мысли… Рассердился на себя — какого дьявола? Пролежав полчаса в ванне, вышел, высушил феном волосы. Казалось, немного успокоился. Пакиза принесла ему крепкий чай с лимоном.

— Тебе звонили. Я сказала, что ты купаешься.

— Кто звонил? — спросил Орудж.

— Сказал — Балами.

— Кто?

— Балами.

Орудж почувствовал, как чуть не остановилось сердце. Балами! Балами, который вот уже несколько дней как умер. Отец Гусейнаги, которого он три часа назад убил?!

Безусловно, этот звонок связан с происшествием на даче. Может, это не сам Балами, а кто-либо из членов его семьи. Во всяком случае этот звонок неспроста.

Пакиза, сменив остывший чай, спросила:

— Ты не голоден?

Внимание Пакизы, ее услужливость, ласковый голос несколько утешили Оруджа — он знал, что бы с ним ни случилось, Пакиза его не покинет, не предаст. Даже если его посадят в тюрьму (о ужас, и это не исключено), Пакиза — его последняя опора. Он не надеялся на подобную преданность даже со стороны сына, не говоря о других своих родственниках и друзьях. Об Офелии в этом смысле он даже вообще не думал. С облегчением подумал про себя: «Хорошо, что не встретился с ней».

— Ты не голоден? С утра ничего не ел… — снова спросила Пакиза.

И правда, с утра и маковой росинки в рту не было. Но есть все равно не хотелось, не было аппетита, не было желания даже смотреть телевизор. Да и что нового он мог показать, разве что выдать новую порцию мрачных истеричных сообщений. И газеты — так же. Со страниц лились ушаты клеветы друг на друга, строки, напичканные смертью, кровью, злобой. Ему хотелось, закрыть глаза и ни о чем не думать, ни о чем не слышать, никого не видеть. Хорошо бы было вообще отойти от суеты жизни и где-нибудь в прохладной тени, в тишине забыться и найти покой. Он смертельно устал от всего — от голосов, лиц, слов, мыслей. Устал от себя и от людей. Устал от больных, устал от здоровых. Он жаждал одного — тишины без конца и края. Последней тишины. Нет, не того, что мы зовем концом. На это у него не хватило бы силы воли. Он не смог бы даже вскрыть вены в теплой ванне. Вот было бы хорошо, если бы можно было умереть во сне, без мучений, страха, ужаса. Просто уснуть и не проснуться…

Отпив глоток чая, закрыл глаза. В голову лезла всякая чертовщина. Вновь и вновь оживала в памяти роковая встреча на даче. Ни о чем другом уже не мог думать.

Чтоб отвлечь себя от этих ужасных мыслей, попытался вспомнить свои шальные любовные игры с Офелией. Однако при одном воспоминании об этом его замутило. Детство вспомнил — лес, родник… Вспомнил, как входил босиком в прохладные воды реки… И незаметно задремал.

Его разбудил дверной звонок. Собственно, это и не было звонком, а была нежная журчащая мелодия. Орудж привез этот звонок из Турции. Однако сейчас, то ли потому что нервы его были туго натянуты, Оруджу показалось, что возле его уха, прогудев, промчался скорый поезд.

Вскочил, подошел к двери. Обычно он заглядывал в глазок и уж потом открывал. А тут, словно бес попутал, не спрашивая, кто, открыл дверь. На лестничной площадке стоял не кто иной, как Балами.

* * *

Позднее Орудж и сам удивился, как это у него сердце не разорвалось. Ведь перед ним стоял человек, которого он считал мертвым. Человек, сына которого три часа назад он убил. Значит, он жив и пришел отомстить за сына. Но Балами не был похож на мстителя. Лицо его выражало спокойствие, и на нем блуждало даже нечто похожее на улыбку. Это последнее обстоятельство особенно озадачило Оруджа. Он и предполагать не мог, что Балами, этот человек с тяжелым, каменным взглядом, умеет улыбаться. Однако, чего только не бывает на свете. Перед ним стоял человек с тем же лицом, какое, он вспомнил, было и раньше — со смуглой кожей, узким лбом, мохнатыми бровями — но и все так изменилось в этом лице, на нем появилась какая-та доброта, приветливость, улыбка.

— Это я недавно звонил вам. Жена сказала, что вы купаетесь. Вот я и подумал, раз купается, значит дома будет. Тем более что и погода холодная, хазри подул. В такую погоду, если искупаться и выйти, пожалуй, можно и воспаление легких заработать. Словом — с легким паром. Подумал, не худо бы навестить доктора. Не прогонит же… Можно войти?

— Прошу, — сдержанно пригласил Орудж.

Балами снял в прихожей куртку, ботинки и прошел в дом. В голове у Оруджа мысли роились, с быстротой молнии сменяя друг друга.

Так ведь Балами умер. Кто же ему сказал об этом? Офелия! Может, она имела в виду совсем другого человека? Разве на свете один Балами? Хорошо. Допустим, это ясно. Умер не Балами, а кто-то другой. А этот Балами — живее живого — встал и пришел ко мне. Значит, ничего не знает о сыне? Если бы он подозревал Оруджа, то не вел бы себя с ним так миролюбиво. Ведь каких-то три часа назад он потерял сына. А может, слегка на этой почве тронулся?

Орудж профессиональным взглядом оглядел Балами, заглянув ему прямо в глаза, проследил за движениями рук… Нет, Балами не был похож на душевнобольного, во всяком случае ничего не знает о произошедшей трагедии с сыном. Зачем тогда пришел к нему? С какой целью?

Балами с прежней добродушной улыбкой оглядел залу. «Может, теперь он глаз положил на мою квартиру, — с неприязнью подумал Орудж. — Может, это новое психическое заболевание — зариться на чужое добро».

Пакиза принесла чай и положила перед Балами. Тот сказал, не поднимая головы:

— Спасибо, сестра.

Отпив глоток чая, Балами вновь оценивающим взглядом оглядел комнату.

— Странная штука — жизнь, — начал он издалека. — Меня не было здесь две недели, в Иран ездил. Дай бог, чтобы и тебе пришлось побывать на могиле святого имама в Мешхеде. Только сегодня вернулся, сразу решил зайти к вам. Было у меня в душе желание одно, вот я и загадал его на могиле святого. Я пришел сказать: у меня уже нет никаких претензий к вам. Я дарю вам эту дачу. Побывав на святом месте, я просветлел, будто святой имам сам мне посоветовал — «оставь ты это дело, пусть живет и здравствует твой единоверец на этой даче. Ведь жил же там армянин, а ты молчал. Ну и пусть теперь там твой брат мусульманин живет. К чему эти распри? И у тебя, Балами, слава богу, есть все, что надо для жизни, — дом, двор, семья, дети. Что было, то сплыло. И нечего о том поминать». Одним словом, пришел я к вам с миром — сказать: живите себе на этой даче на здоровье.

Как сказал Вахид:

Орудж в ужасе представил себе, как Балами, вернувшись в дом, станет искать сына. И рано или поздно найдет его. И один бог знает, что тогда будет.

Балами, выпив чай, встал. Орудж с легкостью, которая даже ему самому показалось странной, предложил:

— Посиди еще, Балами, куда ты так спешишь? Выпей еще чаю. А может, хочешь перекусить?

— Да нет, спасибо. Я должен идти. Дети дома ждут.

— И сколько их у тебя? — спросил Орудж умышленно. Мол, и понятия не имеет, сколько у него детей, и тем как бы подтверждает свою непричастность к смерти Гусейнаги.

— Я ведь вам уже говорил, — ответил Балами. — У меня два сына и дочь. Старший — Гусейнага, младший — Гасанага.

Орудж про себя подумал: «Был Гусейнага». Нет теперь старшего, остался только младший. Однако Балами пока этого не знал. Он улыбался. Орудж знал. На улыбку Балами должен был отвечать улыбкой. Балами, попрощавшись, ушел. В ту ночь Орудж до утра не спал. В воскресенье утром был взвинчен и сидел будто на иголках. От каждого телефонного звонка вздрагивал, все ждал, что вот-вот ворвется к нему разъяренный Балами или, того хуже, придут за ним из милиции. Но за целый день в дверь никто не постучал. Было два-три пустяковых телефонных звонка. Звонила соседка, спрашивала, идет или нет вода; просто знакомая, справлявшаяся об их самочувствии; и, наконец, кто-то посторонний, спутавший номер.

Ночью, проснувшись, вновь до рассвета не спал. В шесть утра встал, принял душ. Побрился лезвием «Филипс», нехотя перекусил, выпил стакан чаю и пошел на работу. Подойдя к больнице, увидел у ворот знакомую фигуру. Это была Офелия. «Профессор, вам письмо», — сказала она и протянула ему конверт. Письмо было запечатано, однако внутри было пусто. Орудж не удивился, он был уже знаком с подобной конспирацией, к которой прибегала Офелия, дабы скрыть от посторонних их отношения. Сказала, понизив голос:

— Прости, ради бога, в тот день я не смогла прийти. У матери давление подскочило, и мне пришлось ей делать уколы. Не сердишься?

— Конечно, нет, — ответил Орудж и обрадовался в душе, что с Офелией все так гладко сошло. Затем вспомнил о своем алиби:

— И я должен перед тобой извиниться. У меня неожиданно всплыло тут одно дело, и я не смог поехать. Ни в тот день, ни на следующий. Признаться, я переживал, что ты придешь и наткнешься на закрытую дверь. Так что хорошо, что ты не пришла. — Поспешно поправившись: — Но то, что у твоей матери давление подскочило, это, конечно, нехорошо. Как сейчас?

— Утром измерила, было нормальным. — Офелия выглядела расстроенной. — Значит, и тебя не было? А я, сумасшедшая, места себе не находила, думала, ты будешь беспокоиться.

Беседа их несколько затянулась, и проходящие сослуживцы стали многозначительно их оглядывать. Вероятно, их отношения для многих не были секретом.

Орудж, приняв двух-трех пациентов, устал. Он чувствовал, что не может ни на чем сосредоточиться.

— Что-то у меня голова разболелась, — сказал ассистенту. — Я, пожалуй, пойду.

Дома он почувствовал себя еще хуже. В больнице жалобы пациентов хоть как-то отвлекали его от своих проблем, здесь же, дома, молчаливость безропотной Пакизы не рассеивала его одиночества, тоски. Орудж был неспокоен, раздражен, чувствовал стеснение в груди, от любого шороха тревожно вздрагивал, ожидая ужасного разоблачения. После жуткого происшествия на даче прошло уже три дня. Почему же до сих пор Балами молчит, не поднимает шума? А может, он уже как раз ищет своего исчезнувшего сына, поднял тревогу, сообщил милиции? В таком случае они нападут на след и придут на дачу к Оруджу. Ведь, без сомнения, Гусейнага был посвящен в отцовские планы возвращения дачи. И поскольку он не виделся с ним после его приезда из Мешхеда, Гусейнага не мог знать об изменении намерений отца. Если Балами сообщил уже в милицию об исчезновении сына, он, вероятно, сообщил и о том, что побывал у Оруджа. И тогда, без сомнения, ниточка, потянется к нему, к Оруджу. И конечно, его тогда непременно вызовут, хотя бы на допрос. И потом, если он вообще не будет ездить на дачу, это опять-таки покажется подозрительным. Рано или поздно Орудж все равно должен будет поехать туда, и тогда он вынужден будет сообщить в милицию о том, что на даче у него находится мертвец. Труп, который стал, вероятно, уже гнить и разлагаться, распространяя вонь. Если даже они сами его не обнаружат, то через месяц, самое большее через два, он должен будет сообщить об этом в милицию. Конечно, не раскрывая суть дела. Но этот месяц, полтора, он будет ежедневно, ежечасно, ежесекундно себя грызть. Сможет ли он это вынести? Ведь на свете нет ничего тяжелее неясности. Как говорится, лучше ужасный конец, чем ужас без конца.

Вдруг он понял, что может позвонить Балами. Хорошо, что не выбросил номер его телефона. «Ну допустим, позвоню, — думал он, — что скажу?» Сколько ни размышлял, не мог найти какой-нибудь повод. Что у него может быть общего с Балами? Можно позвонить и дать отбой. Во всяком случае, он услышит его голос, а голос, как известно, может многое сказать о настроении и состоянии человека. Но если он позвонит и даст отбой, как бы чего-нибудь из этого не вышло… Может, телефон Оруджа уже под наблюдением и прослушивается?

— Ну ты, друг, совсем, ей-богу, рехнулся, стал мнителен не в меру, — урезонил он себя.

Поднял трубку, набрал номер. Чуть погодя в трубке раздался мужской голос. Это был голос Балами, Орудж узнал его. Голос был спокоен.

— Да, слушаю. Кто это?

Орудж молчал. Балами вновь: «Алло?»

Голос Балами не был похож на голос человека, который говорит из дома, погруженного в траур. «Отчего он спокоен — куда пропал Гусейнага?» — мысленно спрашивал себя Орудж. Он думал до вечера и наконец нашел подходящий повод. Он решил позвонить и спросить у Балами о поездке в Иран — мол, друг мой тоже собирается туда съездить и хочет узнать, во сколько обходится поездка. Конечно, повод был пустяковый, но ничего другого не приходило на ум. Вечером в девять часов позвонил. Трубку вновь взял Балами. Орудж, подавив волнение, произнес:

— Здравствуй, Балами, это доктор Орудж.

— А… Орудж муаллим, рад слышать вас. Как вы? Какими судьбами? — голос Балами звучал бодро и даже, можно сказать, радостно. Никакого беспокойства.

Орудж начал издалека, рассказал о друге, который якобы собирается в Иран, и, услыхав исчерпывающий ответ на свой вопрос, наконец набравшись духу, спросил:

— Ну как вообще вы, Балами? Как ваши дети?

— Спасибо. Живем с божьей помощью. Гасанага в саду работает, Гусейнага отвез цветы на продажу в Москву.

Орудж догадался, что Балами, как и многие другие сельчане Апшерона, выращивает в парнике гвоздики, затем отвозит их на продажу в Москву. Видно, поэтому не беспокоится о Гусейнаге, думает, что тот в Москве. Орудж понимал всю неосторожность своего вопроса, который впоследствии может обернуться против него, родить подозрения, однако, не удержавшись, решил порасспросить:

— А когда Гусейнага уехал в Москву?

— Вчера.

Орудж, услыхав это, чуть не выронил телефонную трубку из рук. Поспешно простившись, повесил ее на рычаг. Странное чувство охватило его. Не знал, радоваться ли? Для радости причина была. Вся семья была жива и здорова, и Орудж никому из них не причинил зла. Но тогда кого же он убил? Кто этот альбинос? До него только сейчас дошло, что у такого смуглого человека, как Балами, навряд ли может быть такой белобрысый сын. Это не был Гусейнага. Орудж как врач не сомневался в том, что он умер. Если же он все же не умер, а был только ранен, затем пришел в себя, встал и пошел домой, то и в этом случае инцидент не исчерпан. Навряд ли он сможет забыть смертельный удар Оруджа. Значит, этот мерзавец на даче не был Гусейнагой. Ну и слава богу… Но тогда кто это был? Ему он представился как Гусейнага — сын Балами, он знал о его споре с Балами по поводу дачи. Какую цель преследовал? С одной стороны, Орудж был рад что Гусейнага жив, с другой же — его продолжал мучить секрет загадочного происшествия. Кого он убил? Зачем этот человек пришел в дом Оруджа? Что бы там ни было, во всяком случае ясно одно — Орудж убил человека, и при одной мысли о том, что все это может открыться, его обуревал смертельный страх! Мог ли он поделиться с кем-то этой тяжестью, которая на него навалилась? Ни с кем. И в эту ночь он также не спал до утра. А утром, бреясь и увидев в зеркале свое осунувшееся лицо, запавшие воспаленные глаза, понял, что не в силах уже переносить эту неизвестность, эту муку. Еще одна такая ночь, и он сойдет с ума. Ведь в таком состоянии он не может ни работать, ни отдыхать. Да и Пакиза скоро все поймет. При одном взгляде на него становится ясно, что с ним что-то происходит. Пока что он отделывается выдуманной головной болью, бессонницей. Нервы Оруджа совсем расшатались. Во всяком случае, ему надо было быть предельно осторожным, чтоб не выдать себя, не сорваться. Ясно, что он убил не сына Балами. Значит, мотивы злого умысла отпадают. Если бы Гусейнага был убит, Балами непременно обвинил бы Оруджа и отомстил за смерть сына. А тот мертвец на даче — неизвестно кто. Конечно, Орудж не должен брать на себя это преступление. Но он не может месяцами сидеть и ждать, пока милиция обнаружит труп. Может, альбинос был просто бродягой, которого никто искать не станет… И потом, скоро лето, наступит жара, и волей-неволей ему все равно придется ехать на дачу, и тогда это происшествие всплывет наружу в еще более ужасающем виде. Произведя вскрытие, обнаружат точное время убийства, и тогда факт, что он не был на даче в течение двух-трех месяцев, вызовет подозрение, поскольку ранее он ездил туда чуть не каждую неделю. И Пакиза об этом знала, и друзья его знали… не говоря об Офелии. Кстати, если он и далее будет воздерживаться от встреч с ней, это вызовет дополнительные сложности в их взаимоотношениях. С какой стороны ни посмотреть — все плохо. Он сегодня же поедет на дачу и все разрешит, сообщив в милицию, что обнаружил на даче труп неизвестного человека. Чтоб выйти сухим из воды, надо не терять самообладания. Вести себя так, словно он тут ни при чем. А его волнение и растерянность будут выглядеть естественно. Еще бы — ты приезжаешь на дачу и находишь у себя дома чей-то труп.

Как тут не растеряться, не впасть в панику? Прямо сегодня же надо ехать, чтобы положить конец этой странной и страшной неопределенности. Пакизе пока ничего не надо говорить. Он все ей расскажет, как только вернется, и конечно, он ей расскажет ту версию, что и в милиции. А сейчас надо придумать причину для поездки на дачу. Он скажет — новое колесо для машины купил и оставил на даче. А затем, мол, поднялся на второй этаж за кассетами и увидел там…

День был холодный, ветреный. Он остановил машину в переулке, а сам пошел во двор. Огляделся. Никаких изменений во дворе не было: тутовник, инжир, высоковольтная линия, идущая над садом, двухэтажный дом. Двери первого этажа он не стал открывать. Сразу поднялся на второй этаж, вошел в прихожую, подошел к дверям. В дверях вновь торчал ключ. Глаза Оруджа расширились от ужаса, ведь он бросил его в колодец. Или это другой ключ? Ключ крутанулся в замке до отказа и остановился. Дверь отворилась. Сердце Оруджа учащенно забилось, он еле сдерживал себя, чтоб не потерять сознание — в глазах потемнело, голова закружилась.

На полу не было никаких следов крови, ни окровавленной лопаты, ни трупа. Альбинос, жив и здоров, лежал на кровати. Ни на лбу, ни на черепе, нигде у него не было следов от раны. Увидев Оруджа, не спеша поднялся.

— Это ты? Ты опять здесь? — глухо спросил Орудж. — Кто ты такой, в конце концов?

— Я Гусейнага, старший сын Балами. Я пришел в свой отцовский дом, — четким голосом ответил альбинос.

Орудж уже слышал эти слова. И слова Гусейнаги, и его взгляд, и движения, и жесты — все было повтором того, что уже произошло. И самое жуткое было то, что Орудж знал, как будут дальше развиваться события, неумолимо двигавшиеся к своей развязке. И он, Орудж, не в силах был это предотвратить. Будто это не он, а кто-то другой повторял его голосом слова, сказанные четыре дня назад:

— Убирайся отсюда.

По собственному желанию Орудж смог добавить только одну лишь строчку в свой этот текст: «Не вводи меня в грех».

Гусейнага молчал, то есть молчал тот, кто выдавал себя за Гусейнагу. И Орудж, как заведенный, продолжал повторять слова, уже сказанные им в тот день: «Это моя дача. Это я ее построил. Мне ее выделил трест дачного хозяйства… И твоему отцу я это говорил…»

Альбинос молчал. Ужасная минута откуда-то извне неумолимо мчалась на них, как скорый поезд. Орудж, прищурясь, посмотрел под кровать, зная, что там находится лопата, которой суждено сыграть роковую роль в их поединке. До ужасного конца оставались считанные секунды, Гусейнага, вытащив лопату, бросился на Оруджа. Орудж не испугался за свою жизнь, он знал, что опередит альбиноса. Он боялся другого — желал он того или нет, но он должен будет убить молодого человека, стоящего напротив. Схватясь за древко, каждый тянул лопату в свою сторону, но едва подоспела роковая минута, когда все это должно было случиться, лопата очутилась в руках Оруджа. И когда альбинос ударил его кулаком, Орудж, размахнувшись, острием лопаты ударил альбиноса по черепу. Тот упал. Кровь, как и в тот день, потекла на одеяло, на пол. Орудж вышел из комнаты. На этот раз он уже не вытащил платок и не вытер своих следов с рукоятки. Это было бессмысленно. Он сейчас ни о чем уже не мог думать и не мог ничего понять. Он твердо знал, что не сошел с ума, что психика его не нарушена. Однако этому необъяснимому явлению не мог найти никакого разумного объяснения. Вспомнил вычитанную в одной из книг фантастическую гипотезу о том, что порой человек может наперед предвидеть, почувствовать, пережить то, что с ним должно случиться в будущем. Возможно, это и есть подобное явление. И то, что случилось сегодня, он уже четыре дня назад пережил.

«Значит, все, что случилось в тот день, мне померещилось», — решил Орудж. Если это так, то, может, и сегодняшнее преступление — сон, и все это ему только мерещится…

Ему вдруг вспомнилось, как один из пациентов его предостерегал: мол, армянин, уезжая в Москву, околдовал дачу, обрызгал ядом корни деревьев, стены дома. Возможно, во всем этом есть доля правды и не такой уж это бред. Галлюцинация, вызванная этим веществом, налицо… И науке также известно воздействие галлюциногенных веществ на мозг. Да и разве события последних лет не явились таким вот ядом, который сбил всех нас с толку, заставил нас сомневаться в собственных силах. И потом, кто сказал, что человек знаком со всеми секретами природы колдовства. У этой жизни столько еще неразгаданных тайн. И сегодняшний случай — один из них. На секунду Оруджу показалось, что и в саду что-то изменилось, что-то произошло и это что-то — очень важное, оно имеет прямое, самое существенное отношение к его жизни. Это вопрос жизни и смерти Оруджа. Но что это, он не мог понять, а когда понял, было уже поздно.

* * *

Сильный порыв ветра сорвал высоковольтную линию в саду. Двор от дождя был весь мокрый. Но крыльцо под кровлей оставалось сухим. И когда Орудж с первого этажа сухого крыльца ступил на мокрую землю, он тотчас превратился в горящую головешку.

* * *

Труп Оруджа нашли два дня спустя. В клинике проходило важное совещание. И поскольку Оруджа ни дома, ни на работе не было, за ним послали человека на дачу. Это был шофер Мехти. Тот поехал и увидел у ворот машину Оруджа. Стал стучать. Никто ему не открывал. Тогда, перепрыгнув через забор, он очутился во дворе. Двор уже к тому времени просох. Шофер Мехди не сразу понял, что лежащая на земле черная головешка — это и есть Орудж. Он сообщил родным, коллегам, те приехали и отвезли тело Оруджа в город.

Как полагается, в газетах вышел некролог. В последний путь провожали Оруджа из больницы. Его похоронили на аллее почетного захоронения. Присутствовали члены семьи (сын прилетел из Москвы), родственники, друзья, сотрудники, соседи, знакомые. Притулясь, в уголке беззвучно плакала Офелия.

И Балами с двумя сыновьями — Гусейнагой и Гасанагой — проводили Оруджа до самой могилы.