МОЙ ДРУГ — ВАЛЕРКА

Инструкция была раскрыта на шестнадцатой странице. Я давно ее прочитал и с нарастающим раздражением следил, как шевелятся толстые губы Федора Копейкина, сидящего за столом бок о бок со мной, и его указательный палец с твердым и кривым, очевидно сбитым на работе, ногтем медленно ползет по строкам. Что за дурацкая привычка читать, шевеля губами, да еще такими черепашьими темпами? Жди, пока он дойдет до конца и перевернет страницу. Жаль было, что ли, младшему сержанту Буралкову оставить в классе каждому по инструкции? Тогда бы не пришлось приноравливаться к этому тугодуму. Но, видно, так уж в армии устроено, что всегда приходится приноравливаться к другим: и в строю идти в ногу со всеми, и борщ хлебать алюминиевой ложкой в одном темпе, укладываться на боковую и вставать тоже в одно со всеми время. Но в учебе-то возможен индивидуальный подход? Как этого не понимает Буралков? Я бы уже всю инструкцию от корки до корки проштудировал, а тут парься в обмундировании, сапогах и при ремне и слушай, как на окне жужжит муха да со двора доносятся азартные крики, удары сапог по мячу и свистки судьи — это товарищи по группе гоняют по спортплощадке мяч. Кажется, еще минута-другая — и я навек возненавижу эти толстые потрескавшиеся губы.

— Ковалев, ты здесь? — услышал я за спиной знакомый веселый голос и тотчас обернулся — в дверях класса стоял Абызов и с улыбкой смотрел на меня.

— Валерка, друг! — обрадованно воскликнул я и, роняя стул, кинулся к нему. — Думал, что ты в футбол вместе со всеми… А ты, выходит, не забыл обо мне.

— Как же, на тебя иду полюбоваться. Держи карман… — иронически усмехнулся Абызов, не спеша пересек класс и похлопал ладонью по выкрашенному перламутровой краской корпусу пульта-тренажера автоматики энергосистемы. — Кто за меня вторую специальность осваивать будет? Как говорят наши отцы-командиры, настоящий ракетчик должен владеть двумя-тремя специальностями. По мне, так лучше скорей стать настоящим.

Я охотно поддержал Валерия, Копейкин же уткнулся в инструкцию и по-прежнему шевелил губами.

— Взялся за гуж — не говори, что не дюж, — расхаживая по классу, продолжал Валерий. — А вы, голуби, почему не тренируетесь?

— Не знаю, — я развел руками, — вот дали инструкцию… одну на двоих. Приказали учить. Буралков в наряде. Наверное, поэтому. Инструктора нет, некому тренировать.

— Фью! — присвистнул Абызов и, оттянув рукав кителя, взглянул на свой новенький хронометр. — До ужина целых два часа. Рассчитывал отработать пару учебных карт. Вот и выполняй социалистические обязательства. — И в голосе его послышалась досада.

— А кто тебя на собрании за язык тянул? «Вторую специальность на первом году службы…» Новый почин! — со злостью выпалил Копейкин, размахивая длинными, как грабли, руками. — Тебе-то что, права механика-водителя в кармане, а нам каково? С основной специальностью как следует не управились, так канифолься тут над смежной.

В душе я был солидарен с Копейкиным. Тяжело сидеть в душном классе над инструкцией, когда твои товарищи «режутся» в мяч, но Абызов, кивнув на Федора, насмешливо прищурил глаза. Чего, мол, с него взять! И я посчитал своей первейшей обязанностью поддержать друга.

— Вон как ты запел, — сказал я. — Мы, Копейкин, еще во дворе военкомата вычислили, что ты — шланг.

— Какой такой шланг? — обидчиво выпятил нижнюю губу Копейкин.

— Шланг — это на нашем, солдатском языке — лодырь. Помнишь, что тогда говорил? «В армии главное — не высовываться…» Тихой сапой отсидеться вздумал? Чуть какие трудности — ты ныть. Сам же на собрании руку «за» тянул!

— Да я что, — пошел на попятную Копейкин, — я, как все, только бы с умом надо: вначале основную как следует одолеть, а уж потом… А то гляди-ка: спортивный разряд даешь на первом, нормативы ВСК тоже, опять же самодеятельность — пляши-танцуй, лейтенант рацпредложения требует… И все на первом. Разорваться, что ли? А тут еще другую специальность…

— Что с него взять, — пренебрежительно махнул рукой Абызов. — Задачи свои не понимает. Основное сейчас — боевая учеба.

— Да ты на меня не маши! — вдруг перешел в наступление Копейкин. — Я-то понимаю свою задачу, а вот ты выпятиться хочешь. Подумаешь — инициатор. Видали мы таких. Звону на всю часть!

— Да ты просто завидуешь ему. От тебя инициативы вовек не дождешься! — с особым нажимом произнес я и поймал одобрительный взгляд Валерия.

Приятно одобрение друга, но я чувствовал, что не заслужил его. Где моя личная инициатива? Мог бы догадаться обратиться к лейтенанту и попросить назначить на сегодня другого инструктора. Не сидел бы тогда Абызов без дела. Во мне поднялось желание доказать, что я что-то стою, что я не такой, как Копейкин. Помочь бы Валерию с тренировкой. Ему очень хотелось — я догадывался об этом — сдать зачет по второй специальности до отчетно-выборного комсомольского собрания: он надеялся, что его выдвинут в комитет комсомола. Правда, сам он мне этого не говорил, но слухи в солдатской среде распространяются быстро. Мне показалось, что с работой инструктора я справлюсь. Сколько раз я наблюдал за действиями сержанта на командно-тренировочном пульте! Сиди, нажимай кнопки, вводи неисправности в энергосистему, а обучаемый по индикаторам, показаниям приборов должен определить неисправность. Иногда сержант сажал на свое место кого-либо из старослужащих. А чем я хуже? Прав Валерий — пора и нам становиться настоящими… Во мне поднялась какая-то отчаянная, бесшабашная решимость, и я весело проговорил:

— Была не была! Садись, Валерий, я тебя сам потренирую. Может, что получится.

— А сможешь?

— Спрашиваешь!

Не сомневаясь больше ни секунды, я подошел к распределительному щиту и включил рубильник. На тренажере загорелись разноцветные лампочки. Выходит — получается. Это вселило уверенность.

— Ну, двинем!

— Ишь ты, новый сержант-инструктор объявился. Еще один инициатор! — морща короткий нос, ехидно проговорил Копейкин. — Ну, поглядим.

— Помалкивай, — небрежно бросил я ему через плечо, сел по-хозяйски за пульт инструктора и окинул взглядом ряды кнопок и тумблеров. С чего начать?

Я чувствовал устремленные на меня взгляды, понял, что отступать поздно, и для начала включил один из тумблеров, вглядываясь через голову Абызова на панель шкафа автоматики. К моему удивлению, там ничего не изменилось, все лампочки продолжали гореть ровным, спокойным светом. «Значит, не тот», — решил я и потянулся к другому включателю. И снова никаких изменений. Что за черт!

— Может быть, не надо?.. — В голосе Абызова послышалось сомнение, но это только подлило масла в огонь.

— Сейчас получится! — бодро отозвался я и стал включать тумблеры один за другим.

И опять на шкафе автоматики никаких изменений. Значит, я делаю что-то не так. В чем причина? Да вот же сбоку кнопка «Ввод». Ее-то и надо нажимать. Как же я не догадался сразу? Теперь все ясно.

— Приготовились! — подражая голосу сержанта, скомандовал я и большим пальцем надавил кнопку «Ввод».

Тотчас же на панели шкафа автоматики вспыхнуло одновременно несколько красных лампочек, коротко, даже как-то жалобно, гуднула сирена, и все погасло. Пропало электропитание, аппаратура замерла.

Абызов озабоченно пошмыгал носом и бросил через плечо:

— Вадька, ты чего там нахимичил? Жженой резиной запахло.

Я взглянул на пульт и со страхом увидел, как над ним взвилась тонкая ниточка дыма. И сразу же, как будто он стоял за дверью и ждал этого момента, в класс влетел лейтенант Степанов. Он подскочил к рубильнику и резким движением дернул на себя ручку. Только тогда я сообразил, что это надо было сделать мне самому, и незамедлительно. Сколько нас учили! Но я был в каком-то шоке.

— Кто разрешал включать оборудование? — Степанов смотрел только на меня, как будто в классе никого не было.

— Ни… никто, — с трудом выговорил я, ожидая ругани, крика.

Лейтенант отвечал за класс, за исправность аппаратуры. Нас столько предупреждали о мерах безопасности! Но Степанов отнесся к происшествию спокойней, чем я думал. Он печально, уголками рта, улыбнулся и повел плечами, и этот молчаливый упрек подействовал на меня сильнее самого громкого разноса.

Степанов подошел к командному пульту, отстранил меня и выключил подряд все тумблеры.

— Вы что, не видели табличку «Не включать»? Пульт на ремонте. Вносятся доработки.

Я отвел глаза в сторону. Как же, видел, но полагал, что табличка означает не включать без инструктора, а раз я сам определился в инструкторы…

— Как вас теперь допускать к дежурству?

Холодком обдало грудь. Неужели снимут с дежурства? Какой позор!

— Профессор! — злорадно произнес Копейкин.

Так бы и бросился на него, если бы не лейтенант! Такие, как он, всегда в стороне. Но взгляд Абызова, спокойный, уравновешенный взгляд друга, остудил меня.

А Степанов, ловко орудуя отверткой, вскрыл крышку пульта, и на переносице его мальчишечьего лица — а он был всего на три года старше меня — обозначилась хмурая складочка.

— Сгорел блок приема команд, — глухо сказал он, ковыряя отверткой в приборе, — а завтра плановые тренировки.

«Это же срыв занятий, боевой подготовки, — пронеслось у меня в голове, — чрезвычайное происшествие! За это по головке не погладят. Тут не только снимут с дежурства…» Я почувствовал, что лоб у меня стал мокрый.

— Т-т-товарищ лейтенант, — подавленно проговорил я, вытягивая шею и заглядывая внутрь прибора. — Может быть, можно починить? Разрешите.

— Нет, — сухо ответил Степанов, — обойдемся без вас.

По этой короткой фразе и по тону его голоса я догадался, как ему хотелось накричать на меня, может быть, топнуть ногой — неприятность из-за тренажера ему завтра обеспечена, возможно, первая неприятность за короткую офицерскую службу, но он сдержался и, не глядя на меня, произнес:

— Придется наложить на вас взыскание. Идите и вызовите ко мне Буралкова.

Я вышел в коридор и тяжело привалился спиной к стене. Чувствовал я себя вконец измочаленным. Следом из класса выскочил Копейкин.

— Ну и подлянку ты подбросил лейтенанту, — с хохотком бросил он мне.

Я хотел броситься на него, но не было сил.

Отрабатывать наряд вне очереди меня послали на кухню этим же вечером. По дороге из памяти не выходил сожженный тренажер, мучило предстоящее объяснение со старшим лейтенантом Беловым, нашим замполитом. Нет, отныне никаких опрометчивых инициатив, сказал я сам себе и предстал перед заведующим столовой. Пропотевшая зеленая рубашка с погонами прапорщика плотно облегала его могучие плечи. «Ему бы штангу бросать, — неприязненно подумал я, — а он с борщами да кашами возится».

— А почему ко мне? Обращайтесь к старшему наряда.

— Прапорщик Чукавин направил лично к вам.

— А, Чукавин, — растянул в улыбке губы завстоловой. — Как же, как же… Знаю. Это меняет дело.

Завстоловой внимательно осмотрел меня от сапог до пилотки и, отчитывая на ходу какого-то солдата в белой поварской куртке, повел в овощной цех.

— За что вас сюда? — поинтересовался он.

— За дело, — ответил я, желая только одного — чтобы меня оставили в покое. Надоело выслушивать нравоучения за сегодняшний день. Неласково взглянул на его круглое, с крупными чертами лицо и со злым нетерпением сказал: — Работу давайте!

— А ты ершистый, — нисколько не рассердился прапорщик и даже улыбнулся, показав крупные, желтые от табака зубы, — но нам всякие помощники нужны. Запарились мы сегодня. Рабочий по кухне заболел, а замены до сих пор не прислали. Медосмотр прошли? — Я кивнул. — Тогда за дело. Вначале принимайтесь за картошку, потом надо будет выскрести котлы.

Прапорщик указал мне на табурет перед эмалированной ванной, полной полуочищенной картошки. В цехе было сравнительно тихо, только в углу монотонно гудел мотор вытяжной вентиляции.

— Основную работу за нас сделала машина. — Прапорщик опустился рядом со мной на табуретку, которая жалобно пискнула под его тяжелым и плотным телом. — Но глазки… Не придумали еще такой машины, чтобы умела вырезать глазки. — Говоря это, он тонким кухонным ножом быстро вырезал глазки, покрутил передо мной картофелину и швырнул ее в бак. — Вот так и действуйте.

Я молча приступил к работе.

— Так за что тебя, хлопец, сюда? — В голосе его послышалось сочувствие, и мне вдруг захотелось выговориться перед незнакомым человеком.

Я рассказал про сожженный тренажер, про свою тревогу. Вдруг майор снимет с дежурства, посадит на гауптвахту?

— Армия не детский сад, над каждым шагом думать надо, — веско проговорил прапорщик.

— Я хотел помочь другу, — быстро, как бы оправдываясь, заговорил я. — Абызов. Слышали, наверное? Он выступил инициатором почина молодых воинов: «Вторую специальность — на первом году службы!»

Прапорщик кивнул головой, но по его глазам я понял, что об Абызове он не слыхал.

— Так вот Валерий — человек дела. Если дал слово, — продолжал я, — то в лепешку расшибется, но сдержит. А тут инструктор в наряде, тренировать некому. Я подумал, что смогу, и… — Я замолчал и выжидающе посмотрел на прапорщика.

— Помочь товарищу — первое дело, только с техникой… С ней надо на «вы», — проговорил он. — А вы давно дружите?

— В поезде познакомились, когда ехали сюда, — сказал я и задумался.

В монотонном шуме вентилятора мне вдруг послышался стук колес. И видел я уже не овощной цех кухни с бетонными, крашенными масляной краской стенами и кафельным полом, а общий вагон пассажирского поезда, увозящий шумную, говорливую толпу призывников, именуемую «командой номер восемь», в далекий Курянск. В поезде многие успели перезнакомиться, и только у окна вагона одиноко стоял бледный красивый юноша в спортивной, на молниях, куртке. Мне он чем-то понравился. Вот бы с кем познакомиться, думал я, но в поезде не так-то просто завести настоящего друга. Через день-другой мы прибудем к месту назначения, нас распределят по частям, и там, глядишь, до конца службы не увидишь своего попутчика. Я, возможно, так бы и не решился подойти к этому парню, если бы не стриженный наголо верзила в старом, вытянутом на шее свитере, который, проходя по вагону, толкнул его. Я увидел покрасневшее лицо, сверкнувшие обидой глаза, ожидал, что они сцепятся, и соскочил с полки, намереваясь вступиться за понравившегося мне призывника. Но тот, очевидно, обладал большой выдержкой, так как быстро взял себя в руки и проговорил спокойным голосом:

— Шагай, приятель. Выпил немного — теперь отдохни.

Когда мы остались одни, я с шумом выдохнул из себя воздух и сказал:

— С таким бугаем нам вдвоем, пожалуй, было бы не управиться, — подчеркивая этим, что обязательно вступился бы за него.

Краешки губ Валерия — так назвался мой новый знакомый — слегка дрогнули.

— Твоя бы помощь и не потребовалась, — проговорил он, потирая тонкие сильные пальцы. — Один прием, и всё.

— Ты боксер?

— Нет, но имею разряд по самбо, занимался каратэ, постоять за себя могу. — Он хлопнул меня по плечу и снова усмехнулся.

Эта снисходительная улыбка появилась у него с первых же минут нашего знакомства, но она не обижала меня. Я легко принял его превосходство. Он был старше меня, два года отучился в институте, но учебу бросил — не понравилась профессия инженера.

— Следователем хочу стать, — поделился он своими планами, — а в школы МВД берут только после армии и с отличной характеристикой. Понял теперь, почему я не дал этому бугаю по шее? Не хотел скандала. А ты молодец! — И он протянул мне руку…

Из задумчивости меня вывел прапорщик, который указал на застывший в моих руках нож и начал что-то говорить про уроки, за которые приходится расплачиваться, и что лучше учиться на ошибках других. И хотя были это прописные истины, но голос у него был добрый, и я, слушая его, усердно заработал кухонным ножом и так увлекся, что не слышал, как хлопнула дверь и кто-то вошел. Только заскрипевшая под прапорщиком табуретка привлекла мое внимание. Я поднял голову — в дверях стоял Абызов и широко улыбался.

— Здравия желаю, товарищ прапорщик! — Абызов четко приложил к пилотке руку. О порядках он не забывал никогда. Валерий был, как всегда, подтянут и опрятен.

Мне показалось, что прапорщику даже стало стыдно за свое неглаженое обмундирование. Во всяком случае, я видел, что он смутился.

— Вы что… тоже пришли отбывать наряд вне очереди? — с запинкой проговорил прапорщик, ибо слова «наряд вне очереди» мало вязались с внешностью Абызова.

— Никак нет. Пришел проведать друга, — с достоинством ответил тот.

— А-а-а, так вы Абызов, тот самый инициатор почина молодых воинов?

— Вы знаете? — Валерий, казалось, был немало удивлен.

— Наслышан, — подтвердил прапорщик. — Но посторонним здесь не положено, так что кругом…

— А я не посторонний, — возразил Валерий, — уступите мне свое место и дайте инструмент.

Прапорщик пожал борцовскими плечами, поднялся, а Валерий сел на его место, аккуратно подтянул на коленях брюки и засучил рукава. Он взял из ванны картофелину и в мгновение ока вырезал глазки.

— Чистить картошку — мое любимое занятие, — проговорил он без всякой иронии.

— А вот в это разрешите не поверить, — заметил прапорщик, любуясь ловкими руками моего друга. — За всю службу не встречал хлопца, который бы любил это занятие.

— Отчего же! Дома я всегда помогал матери чистить картошку. — Разговаривая, Валерий одну за другой бросал очищенные картофелины в бак. Да, мне за ним было не угнаться.

— Не знаю, как насчет любви, а в этом деле у вас талант, — похвалил прапорщик.

— Так у него ко всякому делу талант! — воскликнул я, восхищаясь и гордясь товарищем. — Вы бы посмотрели, как он по строевой… Да его сам майор Коровин отмечал! Даже некоторые старослужащие злиться стали от зависти.

Прапорщик минуту-другую молча наблюдал за Валерием, а потом вдруг предложил:

— На пищеблоке не хотите поработать, товарищ Абызов? Есть у меня вакантная должность хлебореза. У нас служба поспокойней, без строевых и всего прочего, хотя не менее ответственная.

Валерий поднял на прапорщика глаза. Голос его прозвучал твердо:

— Нет. Хочу служить в боевом подразделении.

— Ну-ну, ваше дело, — разочарованно вздохнул прапорщик. — Ваше дело. Тогда не буду мешать. Думаю, друзьям есть о чем поговорить. — И он вышел из помещения.

— Прапорщик — мировой мужик! — восторженно проговорил я. — И даже деликатный. Другой бы выгнал — и кранты.

— Жулик, наверное, — нехотя отозвался Абызов, не поворачивая головы. — Знаю я этих хозяйственников.

— Ну не все же! — возразил я. — Нельзя ко всем с одной меркой.

Валерий не ответил, думая, очевидно, о чем-то своем.

— А ты действительно ловко чистишь картошку, — первым прервал я молчание.

Валерий усмехнулся и сказал, что в жизни нужно уметь делать все. Тогда и жить легче.

— Обрати внимание — не успел я появиться на кухне, как мне тут же до конца службы предложили сытное и спокойное местечко.

— Но ты же не ищешь, где легче!

— Я ему сказал все. Кстати, меня с самого начала службы хотели посадить шофером на легковушку, но я отказался.

— И правильно сделал, — одобрил я.

— Я, брат, хорошо знаю, что правильно, а что нет. — Валерий снова усмехнулся кончиками рта. — А вот ты с тренажером… Нечего было соваться за инструкторский пульт, если не рубишь. Ты и меня подвел, поставил в идиотское положение. По уставу я должен был тебя удержать. Это мне лейтенант разобъяснил. Понял? — жестко проговорил Валерий, а я опустил голову.

Минуту мы молчали.

— Ладно, не кисни, — видя мое состояние, смягчился он. — Я все понимаю. Ты мне хотел удружить, а чуть не подложил свинью. Но думаю — все образуется, поговорю кое с кем… Сейчас посижу у тебя до вечерней проверки и пойду.

— Ты что, из-за меня удрал из казармы?

Валерий снисходительно усмехнулся.

— Действовал по уставу. Обратился к Буралкову по всей форме. Он отпустил.

— Буралков? Этот солдафон? Невероятно.

— Плохо ты его знаешь. С ним жить можно. Кстати, о тебе с ним разговаривал. Он же грамотный человек, пединститут закончил. Я его на этом и взял. Говорю — в воспитательных целях хочу поговорить с Ковалевым. Он и отпустил. Куда он денется. Воспитание — его конек! Хотел даже с лейтенантом поговорить, да тот закрылся в классе, домой даже не пошел.

Я благодарно кивнул.

Минут через сорок в зал вошла женщина лет тридцати в белом колпаке и халате.

— Мальчики, я вам ужин принесла. — Она поставила на стол тарелку с подрумяненными котлетами, белый хлеб и две больших кружки с чаем. — Сидоркин распорядился.

— А кто такой Сидоркин? — поинтересовался я.

— Так завстоловой, прапорщик! — Женщина удивленно приподняла брови.

Что-то знакомое показалось мне в ее лице. Кого-то она мне напоминала, но даже не лицом, а выражением глаз, движением бровей.

Валерий привстал и вежливо поблагодарил, а я все вглядывался в нее, вспоминая.

В ответ на его учтивость повариха прыснула и снова сделала неуловимое движение бровями. И тут я вспомнил! Как на киноэкране, увидел я вдруг перрон родного Усачевска, толпу провожающих — родителей, знакомых, товарищей призывников — и среди них высокую, спортивного вида девушку в джинсах и с челочкой, которая придавала ей задиристый вид.

Многие призывники открыто любовались ею, но она только усмехалась и поводила бровями точь-в-точь как эта повариха. Помню, не понравилась девушка только Федору Копейкину. Он хлопнул по бокам руками, как петух на заборе, и сказал громко, ни к кому конкретно не обращаясь:

— Ишь, кукла заджинсованная, а волосы наверняка крашеные. Убей меня бог лаптем!

На него прикрикнули, и он с недовольным видом исчез в дверях вагона.

Когда офицер, сопровождавший эшелон, протяжно крикнул «По вагонам!» и отец уколол мне щеку твердыми, как щетина, усами, а мать мокрым от слез лицом прижалась к моей груди, я ради любопытства отыскал глазами так заинтересовавшую меня девушку. Высокий, ей под стать, парень в белой спортивной куртке на молниях крепко прижимал ее к груди. Это и был Валерий, с которым я познакомился позднее в вагоне. «Ох, какая девушка тебя провожала!» — не без зависти сказал я ему при нашем знакомстве и подумал, что, наверное, и в армии легче было бы служить, если бы тебя ждали в родном городе не только родители. Валерий обнажил в усмешке ровные зубы и удовлетворенно кивнул головой, а я, желая подчеркнуть, что тоже не новичок в женском вопросе, заговорщически проговорил:

— Ты знаешь, в десятом классе у меня тоже была одна… Ох и мировая девчонка!

— Хочешь поделиться своим богатым прошлым? — с усмешкой спросил Валерий.

Похоже, что он иронизировал надо мной, и я, помню, поспешил сменить тему разговора. Вскоре выяснилось, что у нас много общего: любимые писатели Юрий Трифонов, Василь Быков, Эрнест Хемингуэй… Но он окончательно сразил меня, когда сказал, что прочитал всего Шекспира от корки до корки.

Кроме того, свободно мог говорить о Вагнере, Дебюсси, Эль Греко, Илье Глазунове… Признаться, многие имена я и не слышал и дал себе слово прочитать о них, как только появится возможность попасть в библиотеку.

В общем, с Валерием было интересно, и как хорошо, что он вспомнил обо мне в трудную минуту. Я с благодарностью посмотрел на него. Он аппетитно жевал котлеты и запивал их чаем.

— Царский ужин! Чего отстаешь? Ай да прапорщик! Кажется, котлетами он хочет переманить меня к себе. И эта женщина…

— Ты знаешь, она похожа на Лену.

— Что за ерунду ты городишь! Она и комплекцией… — и он показал руками.

— Да не комплекцией — глазами, вернее, их выражением.

— Фантазер ты, — Валерий снисходительно похлопал меня по плечу, — воображаемое часто принимаешь за действительное. Так и с тренажером. Думал, что сумеешь? Точно?

Я виновато опустил глаза, а Валерий с жаром продолжал:

— Реальней надо смотреть на мир! Надо быть материалистом.

Чтобы переменить тему неприятного для меня разговора, я спросил, как у него с Леной.

— С Леной нормально, — бодро ответил он. — Два раза в неделю — по средам и воскресеньям — пишу ей. Она отвечает.

— Как по графику. О чем же ты ей пишешь?

— Обо всем: о жизни, о службе и о любви в том числе.

— О любви по графику?

— Не задирайся. Ничего тут плохого не вижу. Я человек обязательный, все делаю по часам. — Он оттянул рукав кителя и взглянул на циферблат. — Ну, мне пора. Время. Перед вечерней проверкой надо успеть почистить сапоги. Забрызгался я тут у тебя. Да, ты это будешь?

В тарелке остались две котлеты, Валерий переложил их хлебом и вынул из кармана кусок газеты.

— Если не будешь, то я заберу, угощу Буралкова.

— Сержанта?

— Конечно. Все мы люди, — и он крепко сдавил мне пальцы. — Я почапал. Бывай.

Валерий ушел, но приподнятое настроение не покидало меня. Хороший у меня друг. С ним и служить легче.

После чистки картошки я до трех часов ночи скоблил жирные после солдатских щей котлы, вымыл в главном зале пищеблока пол. Работы хватило до самого утра.

Когда я вернулся в казарму, она была пуста. Только в коридоре перед тумбочкой с телефоном скучал дневальный. Остальные солдаты и сержанты были на завтраке в той самой столовой, из которой, еле передвигая ноги, я только что притащился. Теперь я каждой клеточкой своего тела прочувствовал, что такое один наряд вне очереди на работы.

Я подошел к своей кровати. Одеяло было натянуто ровно, как на гладильной доске. Три светлые полоски на нем аккуратно совпадали с полосками одеяла соседа. Снежной глыбой возвышалась подушка. Посредине, сложенное треугольником, белело вафельное полотенце. Как для показных занятий заставлял нас ежедневно заправлять постели прапорщик Чукавин. На такую кровать не то что лечь, рукой притронуться боязно, но у меня так болели ноги, руки, ныла спина, что я решил прилечь минут на десять, пока никого нет. «Как только я услышу топот сапог по лестнице, — решил я, — быстро вскочу и поправлю одеяло!»

Ах, какое блаженство ощутить под собой мягкий матрац на гибкой пружинной сетке! Только сейчас я почувствовал, как устал, но было и удовлетворение — выдержал. Сейчас придет из столовой Валерка, хлопнет, как обычно, меня по плечу и скажет: «А ты молодец. Из-за меня подзалетел». И вдруг я увидел Валерия, но был он не в форме, а в своей белой спортивной курточке. Он тряс меня за плечо и издавал какие-то резкие, словно крики ночной птицы, звуки…

— Встать! Кому говорят? С ума сошли? В обмундировании, сапогах на постель! — дошел до меня наконец голос Буралкова.

Отрешенный от действительности, ничего не соображая, я вскочил с кровати, увидел злое лицо своего командира отделения и все понял: заснул!

— Еще одно взыскание захотели? И так отделение подвели. Хорошо, что никто не видел! — Буралков настороженно озирался по сторонам.

— Так он же всю ночь вкалывал, товарищ младший сержант, — вступился за меня Копейкин.

Вот уж чего я от него не ожидал. Сказал бы это Валерий — другое дело.

— А вас не спрашивают! — осадил его Буралков. — Лейтенант Степанов… Он из-за Ковалева до самого подъема в классе просидел! Понятно?

Я стоял не поднимая глаз. Кругом виноват. Скорей бы подошел Валерка. Но где он? Все отделение в сборе, а его не видно.

— А где… где Абызов? — Спросонья голос мой был хриплым.

— Не вынесла его тонкая душа разлуки с тобой, — морща короткий, в веснушках нос, проговорил Копейкин. — Захворал.

— Нет, я серьезно.

— А он и говорит серьезно. В госпитале ваш друг, — сказал Буралков каким-то бесстрастным обыденным тоном, как будто каждый день кого-либо из нас клали в госпиталь.

— Как — в госпитале? — тихо спросил я, с недоверием вглядываясь в лица стоящих вокруг людей. Не шутят ли? Не разыгрывают? Но нет, все были серьезны. — Что с ним?

— Аппендицит. После вечерней проверки прихватило.

— Аппендицит?! — Я стал лихорадочно расправлять под ремнем складки, собираясь бежать в госпиталь. — Товарищ младший сержант, разрешите к нему! Я мигом!

— Никуда вы не пойдете. В госпиталь сейчас не пустят. — Буралков, чего с ним никогда не было, положил мне на плечо руку. — Операция прошла успешно. Лейтенант узнавал. Спокойствие, Ковалев, спокойствие.

Спокойствие… Мне бы хоть чуточку спокойствия нашего командира отделения.

— В субботу, — продолжал младший сержант, — и сходите. Передачу какую-нибудь снесете. Хорошо? А сейчас почистите сапоги. Три минуты до развода осталось. Еще успеете. А вы, рядовой Копейкин, поправьте постель Ковалева, помогите товарищу.

Субботы я еле дождался. Ночь спал плохо, крутился на матраце чуть ли не до утра. После завтрака и построения на работы терпение мое готово было лопнуть. Я хвостом ходил за младшим сержантом Буралковым, демонстративно поглядывая на часы.

Наконец он махнул рукой:

— Ладно уж, идите. Полы в казарме мы и без вас вымоем.

«Прав Валерка. Покладистый, оказывается, Буралков человек, — впервые подумал я так о сержанте, — и даже душевный. Правда, временами».

Ко мне вразвалку подошел Федор.

— На, мы тут скинулись. — Он неловко всунул мне в ладонь трешницу. — Зайди в военторг, купи что надо. От нас.

— Не надо. Деньги у меня есть. — Я пытался вернуть три рубля. — Родители вчера прислали. Десятку.

— Это от отделения. Святое дело. Обидишь.

— Держите увольнительную. Лейтенант Степанов выписал! — Сержант протянул документ.

— Степанов? — Я поморщился, вспомнив сожженный тренажер. Вот уж не думал, что он даст мне увольнительную записку.

Не чувствуя под собой ног, я кинулся в магазин военторга и накупил конфет, две пачки вафель, банку болгарского сливового компота и крупных желтых лимонов. Я особенно радовался, что удалось достать лимоны. Их очень любил Валерий. Помню, еще в эшелоне, когда нас везли в часть, он нет-нет да извлекал из спортивной, с фестивальной эмблемой сумки лимон и ел его прямо с кожурой. У меня сворачивало скулы только от одного вида, как он их ел, а Валерий даже не морщился. Предлагал он лимон и мне, но без сахара я есть отказался. Теперь в бумажном кульке я нес целый килограмм.

Возле серого трехэтажного здания госпиталя произошла заминка. Бумажный пакет порвался, и лимоны, словно желтые мячики, покатились по земле. Я нагнулся, чтобы их подобрать, и услышал над собой тоненький, как колокольчик, смех. Поднимаю глаза — девчонка, вернее, хорошенькая девушка в белом халате. На голове накрахмаленная шапочка с вышитым красным крестиком. Под белым срезом шапочки глаза, яркие, влажные, и искорки в них не то от солнца, не то от смеха. Собираю лимоны и злюсь на девчонку — чего смеется? А она присела на корточки рядом, так близко, что можно дотронуться рукой, и давай помогать. Потянулись мы за лимоном, и наши пальцы встретились. У меня даже дух захватило от этого нечаянного прикосновения. Отдернул я руку, да так резко, что лимоны снова просыпались, а девушка пуще прежнего заливается смехом: «Какой вы неловкий».

Голос у нее певучий, ласковый, но я буркнул что-то невразумительное — просил я ее, что ли, мне помогать? Неловкий… Посмотрела бы, как я стометровку на стадионе бегаю. Чуть-чуть до разряда не дотягиваю, но осенью разряд у меня будет.

Собрали мы лимоны, глянул я на девчонку сердито и пошел к дверям вестибюля. Даже спасибо забыл сказать. Надо было бы ей хоть лимон дать за помощь, но я поздно сообразил.

В регистратуре мне сказали номер палаты и дали белый халат. В длинном, пахнущем карболкой коридоре я отыскал дверь с цифрой «12», вошел и остановился на пороге, осматриваясь.

— Привет, дружище! — услышал я голос Абызова.

На кровати, что стояла у самого окна, я увидел бледное лицо Валерия. Он помахал рукой:

— Давай сюда.

— Валерка! — вырвался у меня радостный крик, и вся палата пришла в движение, заскрипев пружинами кроватей. Несколько голов повернулось в мою сторону.

Я кинулся к окну, зацепив по дороге стул.

— Да тише ты, суматошный! — осадил меня круглолицый парень с узкими монгольскими глазами, который лежал недалеко от двери. В нем я признал старослужащего солдата нашего подразделения Кашубу. Знал я его плохо, дежурить мы ходили в разные смены, сталкиваться близко не приходилось. — Не видишь?

Он кивнул на соседнюю кровать. Я взглянул туда и обомлел — там лежал человек, забинтованный буквально с головы до ног. Белели бинтами толстые, неподвижно лежавшие на одеяле руки, широкими бинтами была замотана грудь. Перевязана была и голова. Только в узкой прорези темнели глаза. Веселость мою как рукой сняло. На цыпочках я прошел к кровати друга и осторожно опустился на краешек постели.

— Где это его так? — шепотом спросил я, забыв пожать протянутую руку Валерия.

— Из стройбата парень, — вполголоса ответил Валерий, поправляя на груди одеяло. — Машина там у них загорелась. Он бросился спасать.

— Так он шофер?

— В том-то и дело, что нет. Посторонний. Шел мимо, видит — горит, ну и… а под рукой ничего.

— Что же дежурная служба смотрела?

— Наряд и спас его. Солдаты прибежали с огнетушителями…

— Вот это герой!

— Не повезло парню, — тяжело вздохнул Валерий.

— Конечно. Так обгореть.

— И не только поэтому. Понимаешь… автомобиль-то оказался старым, проводка в нем замкнула. Не грузовик же со снарядами. Стоило ли рисковать? Разумно надо проявлять героизм, обдуманно.

— А если… если некогда обдумывать? Если горит?

— Соображать надо, даже когда некогда, — веско произнес Валерий, — взвесить все «за» и «против».

Минуту он молчал, глядя вверх, на потолок, потом задумчиво заговорил:

— Что такое подвиг? Это высший взлет человеческого духа, ума, энергии. Подвиг, Вадим, должен быть красивым.

Глядя на его точеный профиль, я понял, что Валерий говорил о сокровенном, и был уверен, что он-то обязательно совершит выдающийся поступок. Валерий же перешел на полушепот:

— Вообще-то я танкистом хотел стать…

И Валерий рассказал о своей мечте — попасть в состав ограниченного контингента наших войск в Афганистане. Он не просто мечтал, а, учась в институте, по вечерам вместе с группой студентов в одном из профессионально-технических училищ осваивал рабочую специальность. Он научился водить трактор.

— Почему же ты не в танковых войсках?

— Понимаешь, — Валерий с досадой стукнул кулаком по раскрытой ладони, — должен был идти в танкисты, но в последний момент… В общем, не взяли, сказали, что с моим знанием электроники… что я нужней в Ракетных войсках… Но мне кажется, обо всем пронюхала маман. Она у меня журналистка. Пресса… Всю жизнь я ощущаю ее властную руку. Шагу ступить не давала. И музыкальная школа, и институт… Все это ее идеи.

— А ты о своей мечте кому-нибудь рассказывал?

— Только вот тебе. Постой, постой… Я рассказывал Ленке. Неужели она матери… — Он снова и более энергично стукнул кулаком по ладони. — Ну, если она проболталась… Не прощу.

— Может быть, она ни при чем, — возразил я.

— Она, она! Больше некому. Чувствует мое сердце, — не терпящим возражения тоном произнес он и тут же переменил тему разговора: — Ну, давай, что принес. О! Лимоны!.. Ну, удружил. — Он расплылся в улыбке и тут же надкусил лимон. — Что еще?

Я передал ему сверток, а из головы не выходил рассказ Абызова. Вообще-то я тоже мечтал о подвиге, но заговорить об этом не решался даже с Валерием. А мог бы я поступить, как парень-строитель? То, что смелость тут нужна отчаянная, — это ясно, а вот стоит ли рисковать жизнью из-за старого грузовика? Но разве солдат знал, что машина старая? Впрочем, знал — не знал… Грузовик, он и есть грузовик. Прав Валерий, и все тут. Я еще раз взглянул в дальний угол палаты.

— Валера, а он выживет?

— Кто?

— Да парень-строитель.

— Теперь выживет. Ему солдаты из стройбата свою кожу отдали. Человек пять. Были там узбеки, киргизы, русские, один азербайджанец. — Проговорив, Валерий отправил в рот половинку лимона.

Капелька сока потекла по подбородку и утонула в белом полотне подушки. Валерий потянулся к кульку, приподнялся, и лицо его исказила гримаса боли. Он ойкнул, откинулся на подушку и обеими руками схватился за живот.

Я почувствовал себя виноватым. Сижу уже с полчаса, а до сих пор не спросил о его здоровье, об операции. Надо же быть таким черствым!

— Что, болит?

— Спрашиваешь! — Валерий замолчал, минуту поглаживал живот, потом притронулся холодными пальцами к моей руке. — Теперь нормально. Врач мой, Михаил Евгеньевич, сегодня заставил подняться на ноги. Чем скорее, говорит, встанешь, тем скорее заживет. Сила мужик!

— Очень было больно?

Валерий болезненно поморщился.

— А если у тебя ножичком поковыряться в кишках?

Я вздохнул и не без зависти подумал о том, что и здесь Валерий меня обогнал. Он всего на год старше, а уже столько успел пережить.

— Я ждал тебя, знал, что придешь. Ты настоящий парень, не то что некоторые. Например, Копейкин. Долбак! Пострадал ты из-за меня, но знай — за мной не пропадет.

— Что ты, брось…

Абызов кивнул и поудобнее устроился на постели.

— Главное в дружбе, — сказал он, — для товарища сделать все! Сегодня ты для меня — завтра я для тебя. Только так. Всё друг для друга. Понял?

Я взглянул на него с благодарностью. Впервые он говорил со мной без снисходительности, как равный с равным. Я давно ждал этого момента и молча протянул ему руку. Он крепко сжал ее и минуту-другую держал в своей.

— Ну, что нового в подразделении? — наконец спросил Валерий. — Как ребята?

Я рассказал все новости:

— В увольнение сегодня никого не пустили: в семнадцать ноль-ноль в клубе встреча с передовиками камвольного комбината. «Идите послушайте, — сказал лейтенант, — как рабочие люди по два сменных задания выполняют, а то некоторые солдаты по специальной подготовке стали тройки получать». Говорит, а сам на меня смотрит. Я же всего одну и схватил, и ту случайно. Помнишь?

— Не расстраивайся, дружище. Все это мелочи жизни. Исправишь. Тут знаешь что, — он поманил меня пальцем и, когда я нагнулся, зашептал на ухо: — Тут девочки есть. А одна медичка… Огурчик! Я уже познакомился.

Я вспомнил встречу у дверей госпиталя и почувствовал, как жаром запылали уши.

— Юморист! — Я шутливо погрозил пальцем и подумал: «Зачем ему еще одна девушка, когда в Усачевске есть Леночка?»

— Не веришь? Оглянись! — Он приподнялся на локтях и помахал кому-то рукой.

Я повернул голову и обомлел — на пороге стояла та самая медсестра, с которой мы собирали просыпанные лимоны. Не знаю почему, но я смутился и отвел в сторону глаза.

— Товарищ солдат!

Я вскочил на ноги и вытянулся по стойке «Смирно», как перед самим генералом. Девушка фыркнула, но тут же спохватилась, приняла серьезный вид и сказала официальным тоном:

— Время посещения больных кончилось. Прощайтесь.

Я пробыл еще минут пять и, стараясь не топать сапогами по паркетному полу, пошел к выходу, но возле кровати обгоревшего стройбатовца невольно замедлил шаг. Что-то влекло меня к нему, и я почувствовал, что это не было простым любопытством. Мне захотелось поговорить с ним, задать вопрос, который мучил, но можно ли ему говорить? Глаза его были открыты, смотрел он прямо на меня, и я склонился над кроватью.

— Товарищ… как ты… Как ты себя чувствуешь? — спросил я, хотя интересовался другим: как он отважился?

Строитель не ответил, но я понял, что ему нелегко, и поспешил уйти. Следом за мной в коридор выскочил Кашуба.

— Нельзя ему разговаривать. Ты что? — с укоризной сказал он.

— Как он на такое решился? Как ты думаешь?

Кашуба посмотрел на меня с выражением, которое я не понял.

— Может, он для этого всю жизнь силы копил. С бухты-барахты такое не бывает. Да и дед у него… Приезжал на днях. Две «Славы» на груди. Геройский дед. Я полагаю, — на лбу Кашубы наморщились толстые складки, — что не мог этот солдат по-другому, ну, не мог пройти мимо беды.

По дороге в казарму разговор не выходил у меня из головы. Стройбатовец, выходит, по-другому поступить не мог, пошел на это не «с бухты-барахты», выражаясь языком Кашубы, да и за плечами у него дед-фронтовик с двумя орденами Славы. Но у меня тоже был дед-фронтовик, тоже имел награды, но какие? За что награжден? На каких фронтах воевал? Стыдно, но я о нем почти ничего не знаю. Умер он давно, мать о нем ничего не рассказывала. О своей любимой древней истории прожужжала мне все уши, а о деде ни слова. Напишу-ка домой, и сегодня же, расспрошу о нем.

 

В ПОРЯДКЕ ИСКЛЮЧЕНИЯ

Ртутный столбик термометра на кирпичной стене казармы подпирал цифру сорок — и это, надо отметить, в тени, — а мы стояли в строю перед полосой препятствий, что находилась в дальнем углу территории военного городка. Солнце было в зените, наши автоматы и каски так раскалились, что к ним было больно притронуться. Уже одно это было большим испытанием, но нам предстояло еще преодолеть полосу. Строили ее не для того, чтобы ею любовались.

Солдату подразделения майора Коровина не надо объяснять, что такое полоса препятствий. Я с закрытыми глазами видел эти четыреста метров истоптанной кирзовыми сапогами и обильно политой солдатским потом твердой земли, перегороженной заборами и глухими стенками, колючей проволокой и рвом с водой, полосу, которую нужно, выражаясь армейским языком, преодолеть, то есть перепрыгнуть забор, проползти по-пластунски под сеткой из колючей проволоки и при этом не зацепиться брюками за острые шипы, пробежать по бревну на высоте трех метров и спрыгнуть вниз, залезть на вышку и спуститься по канату, точно метнуть гранату в окоп и залечь с автоматом в руках на огневом рубеже.

Каждый из нас не один раз преодолевал полосу. Одни — больше, другие — меньше, ибо принцип таков: уложился в норматив — отдыхай, не уложился — повтори! Любви к полосе мы не испытывали, но и бояться ее перестали. Очевидно, сказывалась привычка.

Однако сегодня нас, судя по всему, ждало нечто необычное. Смотрю на полосу и чувствую в ней какой-то подвох. Нас и построили не на исходном рубеже, как обычно, а вдоль полосы. И когда с поля дыхнет в нашу сторону горячий ветерок, то в нос ударяет не то запахом керосина, не то еще какой-то вонючей жидкостью, а по полосе сновал туда-сюда прапорщик Чукавин и что-то поправлял на земле руками.

— Товарищи солдаты и сержанты! — Майор остановился перед серединой строя, снял фуражку, смахнул ладонью влагу с клеенчатой подкладки и снова надел ее на голову.

Волосы и брови майора были черными, даже с синеватым отливом. Лицом он был смугл и похож на цыгана. На полевом кителе под мышками у него темнели пятна пота, и я подумал, что ему тоже нелегко на таком пекле. Майор же, не обращая никакого внимания на жару, рассказывал о характере современных войн, о том, что мы должны быть готовы ко всему.

— Сегодня вы будете преодолевать полосу препятствий в условиях применения «противником» зажигательных средств: напалма, пирогелей, а также имитации взрывов бомб и снарядов.

В наших рядах возникло оживление. Напалм, пирогели, взрывы бомб… Майор Коровин всегда придумает что-нибудь оригинальное. Его принцип мы усвоили хорошо: учить солдата так, чтобы никакие трудности не застали его врасплох.

— Как говорил педагог и писатель Макаренко, — продолжал майор, — нельзя воспитать мужественного человека, если не поставить его в такие условия, когда бы он мог проявить мужество. Сейчас я предоставлю вам редкую возможность проявить себя в мирные дни. Надеюсь, что все хотят испытать себя на мужество?

В строю снова возник шум. Вон как закрутил майор! Попробуй теперь не побеги! Конечно, испытать себя надо, но жара… Да еще зажигательные средства! Что это за чертовщина? Я почувствовал, что волнуюсь. Неужели боюсь?

— Только напалма нам не хватало, — проворчал я.

— Дернул кто-то Макаренко за язык, — поддакнул встревоженным голосом Федор.

— Разговоры! — тут же последовал окрик сержанта, и нас строем повели на исходный рубеж.

Волнение мое с каждой секундой усиливалось. Наше отделение шло первым, а из-за болезни Абызова я оказался правофланговым. Значит, первыми побежим я и идущий со мной рядом Федор Копейкин. Идти первым… Всегда легче второму, третьему, когда первый уже прошел, и ты видишь, что с ним ничего не случилось. Раньше мне как-то не приходилось ничего начинать первому: и в школе и здесь, в армии, меня всегда прикрывала спина товарища, а сейчас впереди никого.

— Рядовой Ковалев, шире шаг! — услышал я вдруг голос младшего сержанта Буралкова. Он словно догадался о моем страхе. Я дернулся всем телом и прибавил ходу.

Как я и предполагал, мы с Федором Копейкиным первыми залегли в вытоптанной пожухлой траве перед узкой полосой гравия, обозначавшей «Старт». Впереди, метрах в пятидесяти, возвышалась стена высотой в два с половиной метра.

Майор Коровин поднял красный сигнальный флажок, и я, забыв про зажигательные средства, подобрался, напружинился, готовый вскочить, словно выброшенный катапультой, и устремиться вперед. Энергичный взмах флажка и… Вот тут-то и началось. Вдоль полосы вспыхнуло несколько костров. Стена впереди нас была тоже объята пламенем. Казалось, что никакая сила не заставит залезть нас на этот огненный забор, но раздалась властная команда «Вперед», И мы с Копейкиным кинулись к препятствию. Поначалу Федор вырвался вперед, но по мере приближения к забору шаги его становились все более неуверенными. Я тоже невольно замедлил бег. Забор был уже близко. Пламя по его бокам зловеще потрескивало. Огонь был жаркий, красный, с черными гребешками копоти на концах пламени. Рядом что-то рвануло, обдав горячей волной воздуха. Я увидел перекошенное страхом лицо Копейкина и хотел повернуть назад, но вдруг вспомнил обгоревшего солдата-строителя. Он-то не колебался! Все это промелькнуло в моем сознании за доли секунды, когда я притормаживал перед огненной стенкой. Тот парень смог, а я? Слабак? Ну уж нет! Я тоже что-то стою. Прыжок!.. Уже наверху забора кожей лица почувствовал горячее дыхание пламени и… оказался по ту сторону преграды.

Есть! Хотелось крикнуть что-то радостное, веселое, но впереди, как в цирке, полыхало огненное кольцо. Да, майор постарался на совесть. Сейчас я окажусь в шкуре дрессированного льва. Страха не было. Львам, конечно, страшней, подумал я и прыгнул. Все хорошо. Кольцо позади, и сразу стало легче: я понял, что через огонь нужно проскакивать как можно быстрее, и прибавил скорость. Сбивало с толку ухание разрывов. Невольно шарахаешься в сторону, когда в тебя летят ошметки земли, но я дал себе приказ не останавливаться и проскакивал одно препятствие за другим. И вот осталось последнее — ров с водой. Манило желание бултыхнуться в него после этого пекла, но я помнил о секундомере в руке майора и перескочил его одним махом. Теперь швырнуть гранату, и вот он — ФИНИШ!

Майор Коровин щелкает секундомером, помечает что-то в тетради, и улыбка шевелит его губы. Подсмеивается надо мной, что ли? Оглядываю себя: хлопчатобумажный китель и брюки в саже, руки черные, каска сбилась набок, пот щипал глаза. Машинально достал платок и провел по лицу. На белой материи остались темные полосы, словно не лицо — сапог вытер. Оглядываюсь: где же Федор? После меня полосу прошли уже многие, а его что-то не видно. Не было его и среди замыкающих.

Майор помахал красным флажком — взрывы прекратились. Перед строем он поставил меня и Копейкина. Федор отводил глаза в сторону.

— Перед вами, товарищи, два солдата! — Голос майора звучал строго. — Один из них, рядовой Ковалев, преодолел полосу, и с отличным временем, а рядовой Копейкин не смог, испугался. А вам, рядовой Ковалев, не страшно было?

— Никак нет! — не задумываясь, прокричал я. Голос мой звучал радостно.

— А в это разрешите не поверить. Говорите правду.

Я посмотрел майору в глаза. Были они доброжелательными, и я признался:

— Так точно, было страшно.

— Почему же вы пошли сквозь огонь?

— Пре… преодолел, — ответил я осипшим вдруг голосом.

— Правильно! — воскликнул Коровин, как будто он только и ждал от меня этого ответа. — Рядовой Ковалев преодолел страх, как многие из вас, но вы, Ковалев, все-таки поделитесь опытом, а то не все уложились в норматив. — Он заглянул в список. — Далеко не все.

— Какой опыт? — Я недоуменно пожал плечами. — Шпарь через огонь как можно быстрей, тогда и не страшно.

— Правильно, — одобрил командир. — Это и есть опыт, а вам за смелость в преодолении полосы препятствий от лица службы объявляю благодарность.

Я не поверил ушам. Благодарность… Может быть, майор не знает про случай с тренажером? Неужели лейтенант ему ничего не доложил? Наверное, нет, ведь со мной даже замполит не беседовал. А может быть, так в армии и надо: за плохое — наказать, а за хорошее объявить благодарность? От этой мысли я почувствовал себя бодрее и вдруг вместо положенного по уставу «Служу Советскому Союзу» совсем неожиданно для себя попросил:

— Объявите мне лучше, товарищ майор, внеочередное увольнение в город.

Прозвучало это совсем не по-военному, и командир, поморщившись, взглянул на меня такими глазами, что я рассчитывал уже не на увольнение, а по крайней мере еще на один наряд вне очереди на кухню и пожалел, что такое сорвалось с языка. Однако майор, очевидно, был в хорошем расположении духа, так как после некоторой заминки согласился.

— Объявляю одно внеочередное увольнение в город, — сказал он и, подумав, добавил: — В порядке исключения.

— Служу Советскому Союзу!!

Когда строй распустили, Буралков снова похлопал меня по плечу.

— А я вас специально направляющим поставил. — Он усмехнулся. — Психологический эксперимент по методу Антона Семеновича Макаренко. Ну что ж, испытание вы выдержали. Молодец! А вот с увольнением… Я бы вас и так отпустил.

В воскресенье с самого подъема я стал думать об увольнении. Все у меня было готово с вечера: мундир вычищен и отутюжен с особой тщательностью, ботинки сверкали зеркальным блеском. Вчера в бытовой комнате Копейкин, неумело двигая пальцами и пощипывая машинкой волосы, подровнял мне прическу на висках и шее. Свежий носовой платок и расческа уже лежали в карманах брюк. Я ходил по казарме, поглядывал на часы и надоедал сержантам и дежурному по подразделению одним и тем же вопросом: «Когда будет построение увольняемых?» Наконец объявили: в двенадцать ноль-ноль, а до двенадцати всему личному составу было приказано выстирать полевое обмундирование.

Да, после полосы препятствий мое хлопчатобумажное обмундирование, которое мы зовем коротко — «ХБ», имело такой вид, будто им чистили печную трубу. Одежда моих товарищей выглядела не лучше, и поэтому умывальная комната нашего этажа в мгновение ока превратилась в прачечную. Втиснуться туда хотя бы еще одному человеку не было никакой возможности, да и в коридоре ждали очереди еще несколько. И у меня возник план сходить постираться на пруд, что был расположен за гарнизонным стрельбищем. Ходу до него минут пятнадцать. Мне хотелось побыть одному и подумать об увольнении, прикинуть, как его использовать. Это же мое первое увольнение! И мысли мои переключились на госпиталь. Прежде всего, конечно, забежать к Валерию, да и с той медичкой он скорее может познакомить. У него ничего серьезного быть с ней не может — его ждет Лена. А интересно, как зовут ту девушку? Размечтавшись, я размашистым шагом направился к пруду.

— Ковалев! — услышал я за спиной голос Копейкина. — Ты мыло взял? А то у меня кончилось.

Вот и помечтал в одиночестве. Бесцеремонный все-таки человек! Оборачиваюсь и не очень любезно говорю:

— Чего увязался? Вдруг лягушку увидишь, перепугаешься!

Копейкин хотел что-то сказать, но поперхнулся обидой, изменился в лице, понурился и поплелся обратно, загребая сапогами пыль. Я окликнул его, да поздно: он не вернулся. Не слишком ли мы с ним круто? При внешней грубоватости поражала в нем какая-то незащищенность. Копейкин не умел прятать от людей свое истинное «я» или не хотел это делать. Другой бы на вопрос майора Коровина, почему сошел с полосы, ответил: «Подвернул ногу» или что-либо еще, а Федор так и ляпнул: «Забоялся». Оттого и стал он мишенью острот и насмешек. Даже в сатирической стенгазете «Протирка» его изобразили в виде длинноухого зайца, убегающего от полосы препятствий. Совсем доконали человека. И я почувствовал угрызения совести — помочь ему надо, а не смеяться.

Как только я вышел в поле, ко мне тут же привязались полосатые оводы величиной чуть ли не с полмизинца. Летали они кругами и нахально атаковали. Сначала я отмахивался руками, потом пилоткой. И откуда они налетели? Вроде бы и есть им здесь нечего. Жара стоит такая, что земля местами потрескалась. Иду, отбиваюсь, думаю. Почему я не рассказал Копейкину про стройбатовца? Видно, сам для себя еще не решил вопрос: смог бы я поступить так, как он. Полоса препятствий не в счет. Тут уверен, что командир на гибель не пошлет. Горящий грузовик — другое дело. Там и бензобак взорваться может в любой момент. Мне стало казаться, что если я еще раз взгляну на того солдата, то решу для себя что-то важное. Скорей бы увольнение. Я взглянул на часы и ускорил шаг.

Вот и пруд. Он густо зарос травой, которая здесь была еще зеленой. С высоких стеблей сережками свисал белый пух — пушница. Я подошел к берегу, но воды не увидел. На дне чернела жирная мокрая тина, кустики сникших кувшинок и еще каких-то водорослей. Только посредине блестела вода, к которой сползлись потемневшие от жары лягушки.

«Вот так постирался! — присвистнул я. — Зря только по жаре топал. Верно по радио говорили про засуху, лесные пожары. Теперь сам вижу, что в нашем крае переизбыток хорошей погоды». Я пошел назад. Может быть, в умывальнике немного разрядилось, и я успею выстирать свое «ХБ», да и с Федором надо поговорить безотлагательно. Глупо я вел себя с ним.

 

КУКЛА

— Первая шеренга увольняемых, два шага вперед шагом марш! — гремит в казарме голос прапорщика Чукавина.

Сам он ростом невелик, худощав, с узким остроскулым лицом, а бас у него, как говорится, генеральский.

Семь пар ног с механической четкостью отсчитывают два шага, и удары каблуков сливаются в один щелчок. Мы замираем под жестким взглядом прапорщика. В армейской службе он не любил никаких послаблений, и сейчас мы должны пройти «чистилище». По мнению солдат, дотошней Чукавина в части прапорщика нет. Особенно он придирчив к увольняемым в городской отпуск.

— По вашему виду люди будут судить о всей армии, а у вас, рядовой Коблов, брюки верблюд жевал. Выйти из строя! — скомандовал он.

Солдат пытался что-то сказать.

— Разговорчики! — бросил прапорщик свое любимое словечко.

Коблов пулей летит в бытовую комнату. Успеет выгладить брюки до окончания осмотра — его счастье, не успеет — сидеть ему все воскресенье в казарме.

Меня старшина Чукавин не оглядывал ни с фронта, ни с тыла, не заставлял снять фуражку, чтобы осмотреть волосы, не опрашивал по уставу. Это мне показалось подозрительным, и я терялся в догадках: неужели что не так? Украдкой, стараясь не привлекать к себе внимания старшины, оглядываю себя: и складочки на брюках словно лезвие ножа, и пуговки сверкают…

Наконец осмотр окончен. Старшина подразделения напомнил о поведении в городе и вызвал меня из строя первым.

— Вы, рядовой Ковалев, неслись через огонь как танк. Молодчина. Можете отдыхать! — Он вручил мне листок увольнительной записки и пожал руку.

Поразительно! За три месяца службы я ни разу не видел, чтобы Чукавин жал рядовому руку. Сержантам, случалось, жал, но рядовым… Тут же такой чести он удостоил меня. Жаль, что этого не видели наши ребята, особенно Копейкин и младший сержант Буралков.

До госпиталя я шел, едва касаясь земли. Кроме Валерки и девушки с ласковым голоском, мне хотелось увидеть стройбатовца.

Во дворе госпиталя я замедлил шаг, поглядел по сторонам, но увы! Девушки не было. Может быть, подумал я, у нее выходной или она дежурит в палатах? Решительным шагом переступив порог, я направился в гардероб за белым халатом.

— Чего так долго? — встретил Валерий меня вопросом, поднялся с кровати и сел, нащупывая босыми ногами тапочки.

В ответ я, как веером, помахал пачкой писем из Усачевска. По обратным адресам я знал, что одно от матери, а целых пять от Леночки.

— Плясать не надо, тебе еще нельзя, — пряча за спину письма, сказал я. — Спой, тогда отдам.

— Что за дурацкий обычай? — Валерий выхватил у меня из рук письма и стал их просматривать, бросая конверты один за другим на одеяло.

Глядя на них, я невольно приложил руку к карману кителя и почувствовал, как захрустела бумага. Там лежало письмо от матери, полученное только сегодня. По моей просьбе она писала о дедушке. Больше всего меня заинтересовало одно из его сохранившихся фронтовых писем, переписанное четким почерком матери. Я запомнил его наизусть: «Здравствуй, мама, Лида и моя черноглазая дочурка! После многих дней упорных наступательных боев вырвал минутку затишья и, достав бумагу, рад черкануть вам письмо.

Милые мои, мы вложили фрицу по первое число. Наш участок очень тяжелый, воюем в лесах и болотах. Бои очень горячие, сложные и суровые. За эти бои был представлен. Награжден медалью «За отвагу». Только вчера поздравляли. Ну, ганс начинает кидаться, кончаю писать, целую крепко-крепко маму, Лиду и дочурку Надю».

Когда писалось письмо, меня, естественно, не было на свете. Была только моя мать — «черноглазая дочурка… Надя».

После этого письма я увидел своего деда как живого, радость на его лице оттого, что выпала свободная минута для письма, и его огорчение, что «ганс начал кидаться».

Оказывается, мой дед был храбрым человеком! Я и на себя стал смотреть как-то по-другому.

Пока Абызов занимался письмами, я огляделся. Где же отважный стройбатовец? Койка его была пуста. Не было и ефрейтора Кашубы. Он выписался еще в пятницу.

— Валера, а где тот парень… ну, который спасал машину?

— Погоди. — Абызов целиком ушел в чтение письма, того, которое было от матери. — Сейчас… одну минуту.

— В центральный госпиталь увезли, — пробасил чернявый солдат, которого все в палате звали Петей. — На самолете отправили. В понедельник, браток, и я выписываюсь. Надоело кантоваться с боку на бок. У тебя закурить не найдется?

Я отрицательно покрутил головой.

— Мама не разрешает, — усмехнулся чернявый. — Ну, на нет и суда нет. Стрельну в туалете. — И он направился к двери.

Иронию я пропустил мимо ушей и задумался. Жаль, что нет стройбатовца. Хотелось посмотреть на него еще раз. Когда же я поднял глаза, то увидел на тумбочке Абызова миниатюрный переносной телевизор «Электроника» с тоненькой телескопической антенной, живые цветы в стакане, несколько журналов «Юность».

— А ты неплохо устроился! — вырвалось у меня.

— А ты как думал? Если болеть, то делать это надо с удовольствием. — Он улыбнулся, но тут же лицо его приняло озабоченное выражение. — Что так поздно?

Не без гордости объясняю, что я в увольнении. В увольнении! Я ждал, что Валерий удивится, начнет расспрашивать. Быть, скажет, такого не может — несколько дней назад отбыл наказание и сразу в увольнение! Тогда бы я рассказал, как заработал увольнительную записку, преподнес бы все в красках, начиная с команды Буралкова «Вперед» и кончая рукопожатием старшины. Но Абызов ни о чем не спросил, считая, видимо, что меня пустили в город исключительно для того, чтобы я смог навестить больного товарища. Он и слушал меня невнимательно. Похоже, что-то его тревожило, и я не ошибся.

— Ты знаешь, — озабоченно проговорил он, — я рассчитывал сегодня выписаться.

— Так быстро?

— Быстро… Скажешь тоже. Сегодня одиннадцатый день. Обычно выписывают через десять. Я же просился… Но врач не успел оформить документы на выписку, вот я и валяюсь, а у меня сегодня, — он притянул меня к себе за борт мундира и перешел на шепот, — свидание с той самой… с Машенькой.

— Так ее зовут Машенька?

— Ну да. Я должен был отнести ей телевизор, — он указал пальцем на тумбочку. — Это ее. Она в общежитии живет, здесь рядом, а из-за Михаила Евгеньевича… — Он отпустил меня, откинулся головой на подушку и, стукнув кулаком по раскрытой ладони, громко сказал: — Все летит кувырком!

Валерий даже застонал, тоненько и жалобно.

— Что, аппендицит?

— Какой к черту аппендицит! Тут болит. — И он притронулся ладонью к груди.

Я недоумевал: зачем ему Маша? У него есть чудесная девушка Леночка. По-моему, она его любит. Только за одну неделю прислала пять писем. Я так и сказал Валерию.

— Ты рассуждаешь, как крепостник. Что ж мне теперь ни с одной девушкой поговорить нельзя? Да и не могу я ей простить, что она выдала маман об Афганистане. Я ей все выложил, накорябал писульку. Вот она и замаливает грехи — сразу пять писем.

— Может, она не выдавала?

— Ее работа. Раскололась. «Боялась, что с тобой что-нибудь случится…» — Он вдруг хитро прищурился. — Может, я для тебя стараюсь. Хочешь, познакомлю?

У меня сладко заныло под ложечкой. Еще бы! Конечно, хочу, но вслух я ничего не сказал, а Валерий, по-своему расценив мое молчание, продолжал:

— Ах, Вадим, ну что ты понимаешь в любви? Наши отношения с Леной проверит время, а Машенька… Кроме того, я обещал прийти, она будет ждать, а я человек слова. И вот из-за халатности врача…

— Постой, ты же восхищался им. Возможно, ты еще не совсем здоров, — перебил я его, соображая, что предпринять. Может быть, предложить мне самому отнести телевизор?

— Да здоров я, здоров, — твердил Абызов, мотая из стороны в сторону головой.

Мне даже показалось, что он скрипнул зубами. Я никогда не видел, чтобы он так терзался. Товарищу нужна была помощь, и я решился:

— Есть лекарство. Ты пойдешь к ней.

— Да ты что? В халате? Остряк-самоучка!

— Зачем в халате? — торопливо сказал я, понижая голос. — Одевай мое обмундирование. Мы почти одинакового роста. Возьмешь мою увольнительную записку…

— Погоди! — Валерий пытался отговорить меня: — Как я пойду? Это же нарушение. Ты что, не понимаешь?

— Ерунда! — Меня начало заносить, как тогда в классе-тренажере. Остановиться я уже не мог. — Чего ты уперся? Никакого нарушения! Я в увольнении и могу сидеть в госпитале хоть до восемнадцати ноль-ноль. Ты — болен и ни в одном боевом расчете не числишься. Не рассусоливай — действуй! Она должна оценить риск — ты из-за нее удрал из госпиталя!

— Ты… ты считаешь, что я должен идти? — Голос его звучал неуверенно, в серых глазах мелькнула растерянность.

Признаться, таким нерешительным я Валерия никогда не видел. Это рождало во мне напористость, стремление подбодрить друга.

— Непременно! — категорично заявил я.

— Может быть, ты прав, только… Давай немного подождем. Сейчас начнется кино, — тихо сказал он, и лицо его покрылось испариной. — Но я иду специально, чтобы потом познакомить с ней тебя. Понял?

Минут пять мы в каком-то напряжении молча поглядывали на дверь. Наконец кто-то заглянул и пригласил всех в кино. Большинство покинуло палату.

— Теперь давай, — озираясь, прошептал Абызов, и я с лихорадочной поспешностью стал сбрасывать с себя одежду.

Через минуту Абызов был одет, но в моем мундире чувствовал себя неловко. Он ему был коротковат.

— Ты, кажется, собирался в музей, — напомнил он, бросая настороженные взгляды на дверь. Мне показалось, что он тянет время.

— Солдатскую льготу — бесплатно посетить музей — как-нибудь использую в другой раз, — отрезал я. — Жми!

— Раз ты настаиваешь — пойду, но на полчасика, — согласился он и стал выкладывать на кровать содержимое моих карманов. — Имущество свое забери.

На одеяло легли носовой платок, кошелек, расческа, перочинный нож — подарок отца. Валерий запустил руку в задний карман брюк, и глаза его округлились.

— Это что такое? Откуда он у тебя? — На его ладони лежал новенький патрон к автомату.

Патрон!.. Как я забыл про него? Я ловко выхватил его у Валерия и зажал в ладони.

— Тихо, — прошептал я. — Нашел на стрельбище. Ходили без тебя в прошлый четверг. Там и нашел.

— Ты что наделал? Там же его, наверное, до ночи искали.

— Так то не наше подразделение потеряло.

— Пацан ты еще. С ляльками играешься. Сдать надо было немедленно. Вечно у тебя карманы всякой ерундой набиты. Ты как сорока — что блестит, то и в карман: и стреляные гильзы, и автоматные пули… Теперь патрон. Знаешь, что за это будет?

Я виновато опустил глаза и пожал плечами. Патрон я нашел на стрельбище в траве. Его полагалось тут же сдать, но я сунул его в карман. Возникла идея выйти на огневой рубеж не с десятью, а с одиннадцатью боевыми патронами. Повышался шанс поразить мишень. Но на огневом рубеже я от этой затеи отказался. Зачем? Я всегда выполнял упражнение на отлично и десятью, и патрон остался в кармане. «Сдам старшине, — подумал я, — после стрельб». Однако потом я забыл о нем, а в казарме подходить с патроном к старшине было боязно. Почему, спросил бы он, не сдал сразу? Нарушение! Поношу, думал я, пока патрон в кармане, а потом решу, что с ним делать. Он приятно щекотал нервы и будоражил воображение, и я не торопился его сдать.

— Выбрось немедленно, — оглядываясь по сторонам, проговорил Валерий.

Я рассмеялся и направил на него патрон.

— Прекрати! — Он оттолкнул мою руку. — Даже незаряженное ружье один раз в год стреляет, а это боевой патрон. Кидай в окно.

— В окно? А если кто найдет?

— Ладно. Сейчас некогда. Потом решим. Пока! — проговорил он уже на ходу. Сделав по палате несколько шагов, он остановился и, поморщившись, добавил укоризненно, будто я был виноват: — О, черт! Ботинки жмут. Как только я дойду?

Хлопнула дверь, и словно что-то оборвалось в моей груди. Что я наделал? Толкнул товарища на нарушение. А если его встретят в городке лейтенант Степанов, майор Коровин или еще кто-либо из офицеров? Или вдруг кто-нибудь придет в госпиталь навестить больного? Тогда все откроется. Я не только себя — его подведу в первую голову. Товарищ называется. Подлец я, каков подлец! Не надо было этого делать. Часто у меня так — сначала сделаю, а потом начинаю соображать. А Валерий… патрона испугался. Уж кто-кто, а он… Я лег на его кровать и под стук костяшек домино, в которое играли оставшиеся в палате, стал думать о Машеньке, представил себе ее глаза, длинные, красиво изогнутые ресницы и возле нее Абызова в моем мундире. Да перед ним ни одна девушка не устоит! Я застонал, и ребята, что «забивали козла», спросили: «У тебя что, тоже аппендицит?» Я махнул рукой — отстаньте, мол, — и повернулся к стене. Теперь-то я знал, как должен был поступить. Надо было сказать Валерию в глаза: «Эта девчонка мне тоже нравится, и я говорю открыто, как другу, что собираюсь за ней ухаживать». А я не нашел в себе мужества признаться, побоялся, что он высмеет меня. По сути дела, я струсил и предал мою будущую любовь. «Но сделал я это ради друга», — оправдывал я себя. И потом неизвестно, как отнеслась бы ко мне Машенька. Ну кто я против Абызова? И я снова застонал.

— Да что с ним, ребята? Может, врача позвать? — забеспокоились доминошники.

— Нет, врача нельзя, — ответил черноволосый крепыш. — Тот начнет выяснять фамилию, а этот парень здесь — подставное лицо. Ну, вместо куклы.

Сказано это было с издевкой. «Кукла — вот кто я такой, — думал я, не собираясь щадить свое самолюбие, — безвольная тряпка! Но Валерий… Тоже хорош. Я его подтолкнул на нарушение, а он не особенно и сопротивлялся, с радостью побежал к своей Машеньке. Где же его железная принципиальность, о которой он так красиво говорит всегда на собраниях?»

Я и не заметил, как задремал, и когда меня разбудил Абызов, был этому очень удивлен.

— Спишь? Правильно делаешь. Солдат спит, а служба идет, — бодро затараторил Валерий. — Кино не кончилось? Ну и отлично!

— Сколько времени?

— Половина шестого, — виновато проговорил Валерий.

— Чем же вы с ней столько времени занимались? — Я с подозрительностью смотрел на Валерия.

— Ты уж прости. Так получилось. У нас с ней, понимаешь, дружба завязывается. Записи слушали… Интересная девушка, не пустышка. Я тебя с ней познакомлю. Обещаю. Как-нибудь потом.

Только ли музыку они слушали?.. Абызов — парень не промах. В эту минуту я ненавидел себя особенно сильно. Валерий же, насвистывая что-то веселенькое, быстро раздевался, поглядывая на часы и поторапливая меня:

— Скорей надевай мундир. Ды быстрей же ты, а то опоздаешь!

— Мог бы явиться пораньше.

— Я же объяснил. Да не дуйся, мы же друзья. Я понимаю, что ты для меня сделал. Поверь — я сделал бы тоже. Знай, что за мной не засохнет.

Я молча застегнул пуговицы, надел фуражку и направился к двери, но Абызов схватил меня за плечи и развернул кругом:

— Не туда. Дуй в окно. В вестибюле дежурный врач меня чуть не застукал. Прыгай. Тут не высоко. Не трусь — у тебя же аппендикс не вырезали.

Как заведенный автомат, перебросил я через подоконник ноги и спрыгнул на землю.

— Быстрей, быстрей! — подстегивал меня голос Валерия. — В понедельник я выпишусь. Привет нашим.

Я шел в казарму и клял себя последними словами. Даже дождевой червь, думал я, имеет характер. Попробуй, вытащи его из земли — сопротивляется, а я… Разве такого девушка полюбит?

 

ГОРЯЧИЙ РЕЗЕРВ

— Приготовиться к построению!

— Разобрать оружие!

— Первый расчет… второй… выходи строиться!

В знойном мареве, окутавшем приземистые серые постройки из кирпича и бетона, заглубленные пожарные резервуары с водой, чувствуется какая-то напряженность. Постоянно потрескивают динамики, из которых в любую минуту может вырваться боевая команда.

На позиции совсем иной настрой у людей. Час назад в автобусе офицеры и прапорщики непринужденно разговаривали о своих семейных заботах, о неведомом мне пионерском лагере «Орленок», в котором закормили детей кашами и мало дают овощей, о победе киевского «Динамо» в последнем футбольном матче, да мало ли о чем… Но как только автобус миновал въездные ворота, «штатские» разговоры угасли, как по команде. Теперь помыслы и устремления каждого из прибывших сюда людей занимало боевое дежурство. Говорили только о нем, негромко, вполголоса, буднично. Что-то напоминали друг другу.

— Саша, — капитан Поликарпов тронул локоть своего товарища — старшего лейтенанта Суворина, — при дистанционном контроле обрати внимание на «Влажность Т». Помнишь однажды было?

— Помню, Володя, помню, — отозвался старший лейтенант, поправляя лямку противогаза на плече.

Мне не понятен их разговор, но я догадываюсь, что речь идет о контроле параметров ракеты. Она здесь — сердцевина, «главное действующее лицо». И за ее пульсом постоянно следят всевозможные датчики, сложная автоматика. Ракета, как говорит старший лейтенант Белов, — часовой Родины. Она охраняет ее покой и всегда должна быть готова к ответному, сокрушительному…

Смотрю на лица офицеров — ни тени волнения. Ни у одного. Видимо, сказывается привычка. Боевое дежурство — это их работа. На два года это теперь и моя специальность, но в отличие от офицеров здесь, на позиции, я не могу отделаться от волнения. К моей досаде, перед самым построением становятся непослушными пальцы, и я никак не могу застегнуть на ноге сандалию.

«Спокойно, Ковалев, — по абызовскому методу провожу я краткий сеанс самовнушения, — не впервой идешь на дежурство, не впервой… Обязанности знаешь назубок. Все будет хорошо. Остынь, возьми себя в руки…»

Жаль, что нет Валерки. Одно его присутствие действует на меня успокаивающе.

Ремешок на сандалии не застегивается, хоть тресни. То ли дело сапоги — сунул ногу, и все. Нет же, на дежурстве носи сандалии. Наверное, в таких ходили легионеры во времена Римской империи. Во всяком случае, сейчас в других родах войск таких сандалий не носят, да и остальная форма дежурной смены отличается от общеармейской: вместо кителя — удобная, с отложным воротничком куртка, брюки навыпуск. Форма на дежурстве единая — у солдат, сержантов и офицеров. Однако чего же я копаюсь? Кожей спины чувствую — сейчас будет окрик.

— Рядовой Ковалев, в строй! — звучит команда.

Напросился на замечание. Однако этого оказалось достаточно, чтобы ремешок сам проскочил в пряжку. Прихватив автомат и сумку с противогазом, пулей влетаю в строй, и как раз вовремя.

— Смена, смирно!

Капитан Поликарпов отдает рапорт майору Коровину о готовности смены.

Коровин который раз за сегодняшний день осмотрел нас, взглянул на свои электронные часы и повел в Зону.

Скорее по привычке, чем по необходимости, мы звонко шлепаем подошвами сандалий по бетонным плитам дороги.

Перед воротами Зоны нас неизменно встречает плакат: «Ракетчик! Ты отвечаешь за безопасность своей Родины — Союза Советских Социалистических Республик!»

Два месяца назад, увидев плакат впервые, я почувствовал растерянность — по плечу ли мне такое?

Видно, я не мог скрыть своего волнения, и прапорщик Морозов, техник, с которым мне предстояло дежурить, позвонив куда-то, заставил меня тут же, еще до приема поста в машинном зале, автономно запустить большой дизель.

— Вот видите, — сказал он, когда я выполнил его приказание. — Со своими обязанностями вы справляетесь, дежурить можете, так что принимайте пост.

Прапорщик улыбнулся. Оказалось, что он знал меня лучше, чем я сам.

…Какой же раз я прохожу мимо этого плаката? Шестой или седьмой? Точно не помню, но каждый раз волнуюсь и испытываю какую-то неловкость. А что я сделал такого в жизни, чтобы меня, как говорит замполит Белов, сразу поставили на передний край обороны страны?

Конечно, сказано, на мой взгляд, слишком громко — я всего номер расчета в зале энергетики, вхожу в расчет обеспечения. Основную роль у нас играют офицеры, но я с ними в одном строю, в одной смене. На кителе майора Коровина темно-вишневая с серым просветом орденская ленточка. Красная звезда — боевой орден. Говорят, он получил его за освоение новой ракетной техники, когда служил на полигоне. Да и у капитана Поликарпова почетная награда — знак ЦК ВЛКСМ «За воинскую доблесть». А солдаты и сержанты смены? У всех у них по нескольку знаков солдатской доблести. Наденут мундиры перед увольнением в городской отпуск — залюбуешься, а у меня пока ничего. Неловко как-то чувствую я себя рядом с ними.

Бетонная дорожка окончилась. Перед нами лестница, ведущая вниз, в патерну. Ступени сбегают круто и обрываются перед стальной, выкрашенной зеленой краской дверью.

Пока командир по переговорному устройству называет пароль, пока щелкает электронный замок запирающего устройства и с шипением проникающего внутрь воздуха открывается многотонная защитная дверь, разглядываю лепной золоченый герб над входом.

Странно, но на позиции как-то по-иному начинаешь осмысливать, казалось бы, давно известные тебе вещи, понятия. Вот герб страны, моей мирной Родины… Сколько раз мы все видели его. Кто-то испытывал при этом гордость за страну, а кто-то, может быть, скользил по нему равнодушным взглядом.

Но теперь, глядя на герб, я ощущаю в груди тревожный холодок, ибо знаю, что иду охранять государственные интересы. Видно, от этой ответственности и ощущаю в душе непокой.

Цепочкой, друг за другом идем подземным переходом. Плафоны излучают мягкий матовый свет, блестит под ногами линолеум.

Наши шаги звучат гулко, других звуков нет. Веет чем-то фантастическим от этих подземелий. Иногда сбоку встречаются двери, такие же массивные, стальные. За одной из них исчезли офицеры. Дальше путь держим вдвоем с прапорщиком Морозовым. Шагает он неторопливо и чуть вразвалку, как бывалый моряк, хотя на флоте никогда не был. Срочную служил в наших же войсках. До армии закончил электромеханический техникум. Теперь он в кадрах. Говорят, что Морозов — заядлый рыбак. Среди солдат про него ходят даже легенды. Однажды он вытащил пудового сома под мостом речушки, что течет возле самого военного городка. Там воды-то едва достает до пояса, а Морозов вытянул речного великана. Мастер! Он и специалист один из лучших, и на его повседневном кителе золотистыми крылышками поблескивает знак мастера ракетной специальности. Эх, мне бы к концу службы дотянуть до первого класса!.. И я невольно скосил глаза на свою грудь.

Мои мечты прервал Морозов:

— Ну, Ковалев, чего стоите? Я, что ли, за вас дверь буду отдраивать?

Лабиринт проходов кончился, и мы стоим перед последней дверью. Я хватаюсь за маховик запора, кручу его влево что есть силы и тяну дверь на себя.

Морозов первым прошел в машинный зал, по-хозяйски огляделся и только после этого протянул руку своему сменщику — низкорослому, с мрачноватым лицом прапорщику. Ко мне подлетел долговязый ефрейтор Полынин и тисками сдавил кисть руки.

— Привет, коллега! Мы уж тут вас заждались. Чего так долго? Инструктировали до слез? Ваш Коровин может.

— Как обычно, — дипломатично ответил я, искоса поглядывая на Морозова, но прапорщик, держа в одной руке телефонную трубку и докладывая о готовности к приему поста, второй уже листал журнал дежурства и не слышал наш разговор. Вскоре он скрылся в соседнем зале.

— Ты знаешь, мне сегодня надо поскорей вырваться, — Полынин перешел на доверительный тон. — Тренировка у нас прямо на позиции, в техзоне. Мячишко погонять хотим. Первенство гарнизона по волейболу на носу, а тренироваться, сам понимаешь, некогда. Вот и используем каждую свободную минуту. Техник — мужик понимающий, он меня отпустит, так что давай без волокиты. Как говорится, с ускорением. Ну, идет? — и он хлопнул меня по плечу.

Напорист бывший студент Полынин. В армию он попал после первого курса института. В казарме ефрейтор иногда полистывал толстые вузовские учебники. Да и сейчас, достав с полки для инструмента учебник, он сунул его в противогазную сумку. Среди солдат Полынин слыл мозговитым, поэтому на нас, молодняк, поглядывал свысока. Однако сегодня он назвал меня коллегой, что очень польстило моему самолюбию. Надо бы отпустить его пораньше, только прием дежурства… Все агрегаты надо осмотреть, проверить уровень масла, топлива, пломбировку, чистоту узлов, сделать пробный запуск… Даже если аппаратура трижды проверена и перепроверена до меня, я должен проверить все заново. Таков закон боевого дежурства и моя обязанность, вернее, одна из моих обязанностей на дежурстве. И хотя очень хочется уступить Полынину — хороший он парень, — надо начинать проверку. Я вздохнул и, подойдя к стенду с документацией, взял картонную папку с «Картой приема дежурства».

— Зачем тебе карта? Первый раз, что ли, идешь дежурить? — Он пытался вырвать у меня из рук папку, но я не дал. — Ну, как хочешь. Только давай по-быстрому. Поскакали к большому дизелю.

Я покрутил головой.

— Нет. С малого начнем. Так по правилам.

— Ух, какие мы сегодня правильные! — с обидой и иронией произнес Полынин. — Сути времени не понимаешь.

Суть времени… Может, я ее как раз и понимаю, и вышло все-таки по-моему. Сунув под мышку папку, я, не глядя на Полынина, пошел к малому агрегату.

…Осмотр большого дизель-генератора подходил к концу, когда обнаружился дефект — на регуляторе частоты не было пломбы. Сначала я не поверил глазам. Точно помнил, что на прошлом дежурстве она была. Может быть, внесены изменения. Сверился с картой — должна быть пломба. Показываю Полынину на регулятор:

— Пломба где?

Полынин, кажется, удивлен не меньше меня. Секунду он молчит, что-то соображает, потом уверенно заявляет:

— Значит, ее не должно быть.

— Как не должно быть? Вот на карте…

— Что ты мне все карту тычешь? — взрывается Полынин. — Регламентщики были, старший лейтенант с солдатом, проверяли все. Нет пломбы — значит, не нужна.

— Думай, что говоришь. Это же регулятор частоты! Ты у регламентщиков технику по карте проверял?

— Заладил: карта, карта… Я ее наизусть помню. Ничего с твоим регулятором не случилось. Этот агрегат все равно резервный. Основной есть!

— Резервный, — согласился я, — но резерв-то горячий, в постоянной готовности. Он мгновенно должен запуститься, в случае чего, и частоту дать нужную. Никто нам не гарантирует, что в любой момент не прозвучит сирена!

— Что ты мне прописные истины доказываешь? Мы не на политзанятиях. — Полынин оглянулся на дверь смежного зала и понизил голос: — Я тебе так скажу: войны в ближайшей перспективе не предвидится. Телик смотришь? Так что через два месячишка… — Он азартно хлопнул в ладоши и потер их. — Дембель! Домой! В институт вернусь… Со студенточками любовь закручу. Кто устоит перед гвардейцем?

Какой-то черствый ком подкатил к горлу. Секунду-другую я не мог вздохнуть. Что он говорит? Нам доверили святая святых — дежурство на ракетном комплексе, а он… На душе стало гадко от слов Полынина.

— Вот ты как… Войны не будет… Дембель себе устроил… Уже и разоружаться начал!

Я подскочил к полке с противогазами и выхватил из сумки Полынина книгу. К моему удивлению, это оказался не учебник, а роман А. Мердок «Дитя слова». Это еще больше распалило меня, и я швырнул книгу на пол.

— Вот ты как дежуришь! Книжечки почитываешь. Не удосужился пломбы проверить! Не принимаю дежурства!

— Тихо ты, тихо!.. — прошипел Полынин, оглядываясь на дверь соседнего зала.

Только теперь я разглядел его глаза. Были они круглыми, как у выдернутого из пруда карпа, и в них остекленел испуг.

— Что тут за шум?

В дверях возникли сразу два прапорщика. Не укрылась от их внимания и книга, которую Полынин поспешно засовывал в противогазную сумку.

— Дайте сюда! — Чернявый прапорщик — фамилия его была Яцун — взял книгу, послюнявил палец и пролистал две-три странички. — Так-так… Наряд вне очереди вы себе после дежурства уже схлопотали.

Полынин ссутулился, стал вроде бы меньше ростом, но отыскал меня глазами и подмигнул — не подводи, мол. Но смолчать я не мог.

— Дежурство, товарищ прапорщик, не принимаю, — твердо заявил я и указал пальцем на регулятор частоты. — Пломбы нет.

— Так-так, — процедил сквозь зубы Яцун, и лицо его потемнело. — Вы же, Полынин, докладывали, что все проверили. Вам же было поручено.

Ефрейтор молчал, словно набрал в рот воды.

— Что-то в последнее время у вас, Полынин, старания я не вижу. Решили, что войны не будет? Так, что ли? Дежурите спустя рукава. — Прапорщик Яцун разглядывал ефрейтора, будто видел его впервые. — Да вас не на дежурство, а к поросятам на хоздвор отправить надо.

— Да что вы из-за пустяка! — Полынин по-бабьи всплеснул руками. — Два года без сучка без задоринки…

— Прекратите. Встаньте как положено! Это по-вашему пустяки? — Яцун постучал пальцем по книге, а потом указал на регулятор: — На дежурстве нет пустяков. Запомните, Полынин: с таким отношением к делу я с вами на дежурство больше не пойду!

Прозвучала фраза так, как в войну «с вами в разведку не пойду!». Полынин сник, съежился, обидчиво выпятил нижнюю губу. Но мне было его не жалко.

…Окончен прием дежурства. По вине Полынина смена затянулась. Пока приехали регламентщики, пока проверили и опломбировали регулятор частоты, прошло не менее двух часов.

Все это время Полынин был в зале и не находил себе места. Трижды он подходил к прапорщику Яцуну, пытался что-то объяснить, но тот только сводил к переносице густые брови и каждый раз давал новые задания: то прочистить отстойник фекального слива, то перемыть и без того чистые полы в зале… Когда же я хотел проявить солдатскую солидарность и помочь Полынину с мытьем полов, послышался резкий окрик:

— Отставить!

Я понял, что, выражаясь языком наших командиров, идет воспитательный процесс, и отошел в сторону.

Наконец регламентщики уехали. В динамике над доской документации щелкнуло, и полились чеканные слова приказа:

— Для обеспечения безопасности нашей Родины — Союза Советских Социалистических Республик — дежурной смене к боевому дежурству приступить!

— Есть приступить к боевому дежурству!

Голос мой звонко прогремел под арочными сводами. Прапорщик Морозов взглянул удивленно — всего-то нас двое, зачем кричать? Но настрой у меня сегодня особый, нравится дежурить. Настоящее это дело! Осознавать себя ответственным за работу агрегатов на посту, знать, что ты нужен и чем лучше, совершеннее владеешь своим делом, тем больше необходим коллективу.

Втайне мечтал я о каком-нибудь испытании. Ну, например, выскочил бы в энергосистеме «бобик» — это мы так называем неисправность, — а я бы быстро нашел повреждение и устранил его. Зачем же мы тренируемся в классах-тренажерах? Или кто-нибудь ошибся бы, а я, возможно, с риском для жизни исправил ошибку. Но увы! Не было за все время моего дежурства никаких «бобиков», и никто не хотел ошибаться. А не попросить ли самому у прапорщика задание, да посложней? В ответ на мою просьбу Морозов приказал не выдумывать, а заниматься ТО-1, то есть ежедневным техническим обслуживанием. Радости на моем лице он не увидел и не без иронии спросил:

— Что, надоело? А что мне говорить? Шестой год занимаюсь ТО. Шестой!.. Техника, браток, не любит легкомысленного отношения. Что положено, то и надо делать: где масленки прошприцевать, где сопротивление замерить… Это и есть наше сложное дело — тысячи раз проверять одни и те же механизмы, смазывать одни и те же узлы. Энергосистема должна быть безотказной. Других вариантов нет. Теперь понятно?

— Так точно!

Морозов удовлетворенно кивнул и неторопливо добавил:

— Раз понятно, то берите тестор, инструмент, резиновые перчатки, боты… Начнем с Вводного щитка.

Я вздохнул — нет, не предвидится сегодня ничего героического! — и пошел выполнять приказание.

Едва мы с прапорщиком Морозовым успели разложить инструмент и приборы, вскрыть крышку Вводного щитка, как у нас за спиной тягуче и тревожно завыла сирена. Тут же включилась громкоговорящая связь:

— Всем боевым постам занять готовность… Занять готовность…

Тревога!.. Даже если это учение или общий сбор, это прежде всего тревога на душе, тревога в мыслях. Невольно задаешь себе вопрос: может быть, уже началось?

Пальцы работают автоматически. Минута-другая — и я захлопываю крышку Вводного щитка.

— Аппаратура в исходном!

Морозов по телефону уточнил обстановку — начались учения. От сердца отлегло: учения — не война, но расхолаживаться нельзя и даже дух перевести некогда. Едва успел разложить по полкам инструмент, как в динамике новая команда:

— Атомная опасность! Атомная опасность!! Перевести сооружения в режим полной Изоляции!

— Есть перевести сооружения в режим полной изоляции! — поднеся микрофон ко рту, доложил Морозов.

Он подошел к шкафу автоматики и защелкал тумблерами. В словах и движениях прапорщика неторопливость, уверенность в себе. Видимо, годы службы на подземном бастионе выработали у него эту сдержанность. Я же пританцовывал на месте, сгорая от нетерпения. Забыл, что ли, Морозов дать мне команду? Но вот прапорщик вспомнил наконец обо мне:

— Задраить клапан избыточного давления!

— Есть!

Бегу в дальний отсек. Вот он — клапан! Поворот рукоятки вправо… Все — клапан закрыт. Теперь мы надежно изолированы от внешнего мира. Что там наверху — дождь ли, сушь, — у нас всегда свежий, из регенерационной установки воздух. Как на подводной лодке в автономном плавании. Теперь и атомная опасность не страшна.

Час пролетел в опробовании работоспособности агрегатов. Снова ожила громкоговорящая… Дежурный командир сообщил: к нам прибыло усиление. По условиям учения им пришлось преодолевать участок местности, «зараженной радиоактивными веществами». Все это, конечно, чистая условность, но учение есть учение, и действовать надо, как в реальных условиях. Для меня это означает, что пустить своих ребят в сооружение я просто так не могу. Они должны пройти сложную систему дезактивации оружия, одежды, санитарную обработку тела. Все это делается в «предбаннике» — герметичных, разобщенных друг от друга отсеках. Только в последнем отсеке я встречу их. Там я должен провести дозиметрический контроль. Это одна из моих солдатских обязанностей.

— Приготовиться к проведению дозконтроля! — командует прапорщик, и я замечаю в его руке секундомер.

Чего много в Ракетных войсках, так это временных нормативов. Введены они буквально на все. Надеть защитный костюм — норматив, натянуть противогаз — норматив, настроить прибор дозиметрического контроля «ДП» — тоже норматив. Если не хочешь краснеть на разборе тактических учений, то делай все быстро и правильно. Когда я облачился в защитный прорезиненный костюм, то отличался от водолаза только тем, что на голове не было круглого медного шлема. Его заменяла противогазная маска. На боку висел железный зеленый ящичек — прибор «ДП».

Морозов глянул на секундомер и удовлетворенно хмыкнул. К дозконтролю я был готов.

В изолированном отсеке, куда я прошел через систему гермодверей с прибором «ДП», было трое: старший лейтенант Белов, Полынин и Валерка Абызов. Я обрадовался: буду дежурить с другом. Впервые он заступал по своей второй специальности — электромеханика. Включив прибор, я приступил к работе.

Ближе всех к двери стоял долговязый ефрейтор и, судя по нему, нисколько не был подавлен происшествием с регулятором.

— Принимай пополнение, — бодро затараторил он, когда я поднес к его голове изогнутый в виде миниатюрной хоккейной клюшки трубчатый датчик. — Нашей окопной братии прибыло.

Видя, что я замешкался и разглядываю его через очки противогаза, ефрейтор грубовато спросил:

— Чего уставился? Мы — ракетчики. У нас свои окопы.

Сравнение это я уже слышал от замполита части подполковника Лукичева. Наши подземные казематы он сравнивал с окопами, проводя параллель с Великой Отечественной… Но если бы его повторил не Полынин, а кто-нибудь другой…

Стрелка прибора «ДП» устойчиво стояла на нуле, и вскоре прибывшие на усиление были в зале.

Прапорщик Морозов доложил замполиту обстановку и стал распределять нас по постам. На ефрейторе он задержал взгляд.

— Повезло вам, Полынин. Если бы не учения… Яцун хотел написать на вас рапорт.

— Да я не подведу, — заверил Полынин. — У меня за учения… всегда одни пятерки.

Старший лейтенант Белов что-то рассматривал в журнале дежурства.

— Долг свой воинский надо понимать сердцем, Полынин, — сказал он.

— Так я всем сердцем.

Белов как бы не слышал его слов и вдруг вне связи с предыдущим разговором спросил:

— Какой самый любимый кинофильм наших космонавтов?

— «Белое солнце пустыни», — сразу, без запинки ответил Абызов, придвигаясь поближе к замполиту.

Я охотно закивал головой, так как тоже любил этот фильм.

— Верно. — Белов с легким укором взглянул на Полынина. — Красноармейца Сухова помните? Так вот он, уже демобилизованный из армии, продолжал выполнять воинский долг. А вы, Полынин… Вам еще целых два месяца нести дежурство, а сможете ли вы?

— Товарищ старший лейтенант, не сомневайтесь! Расслабился что-то. Виноват.

Белов покачал головой.

— В человеке, особенно молодом, многое не уравновешено, все в движении: добро и зло, честность и подлость, храбрость и трусость… Чуть-чуть дал слабину, смалодушничал — и берет верх плохое. Держать себя надо на одной линии и никуда не сворачивать. Раньше-то вы, Полынин, хорошо служили.

— Так я… — Полынин, казалось, готов был провалиться сквозь пол.

— Вижу, что поняли. — Старший лейтенант встал с табурета, потянулся и указал на стальную дверь. — Теперь пойду туда, к офицерам. По расписанию там мое место.

Белов ушел, и я наконец мог переброситься парой слов с Валеркой, хотелось как-то подбодрить его — он же первый раз на дежурстве.

— Ничего, разберемся, — заявил он. — Как говорил мой дедушка, трудно первые девяносто лет, а потом…

Говоря это, Валерий не мог оторвать глаз от шкафа автоматики со множеством приборов, индикаторов…

— Не дрейфь, Валера. — Я хлопнул его по плечу и повел по узкому проходу между агрегатами. — Пойдем, покажу твое рабочее место.

…Учение шло третьи сутки. Периодически включался динамик. С командного пункта доводилась «военно-политическая обстановка», шли запросы о наличии топлива, воды, сжатого воздуха. Замполит интересовался самочувствием.

Третьи сутки «молотил» дизель-генератор. От шума двигателя я, кажется, окончательно оглох, и информация об обстановке до меня доходила слабо. Мучила жара. От непрерывно работающего дизеля воздух под низкими сводами подземелья раскалился как у вагранной печи, а по условиям учения — «Атомная опасность» — приточно-вытяжную вентиляцию включать запрещено.

— Товарищ прапорщик, — подошел я к Морозову. — Разрешите на минуту наверх. Один глоток воздуха!

— Вы что! — рассердился Морозов. — «Атомная опасность»! Чтоб я больше не слышал такого. Терпите и займитесь-ка продуктами «НЗ». Готовьте ужин. Об исполнении доложить.

На ватных ногах я отошел от прапорщика.

— Вадим, ты чего? — проговорил Абызов мне в самое ухо. — Скис?

— Стою как студень, — буркнул я.

— Ну, раз шутишь… — Абызов мимолетно улыбнулся. — Значит, порядок в наших войсках. Держи жвачку.

— Чего?!

— Жевательную резинку.

— Смеешься? Такая жарища.

— Поэтому и даю. Она с мятой. Не так хочется пить, и во рту прохлада. Лови.

Он бросил мне две пластинки, а одну, освободив от обертки, сунул в рот. Я последовал его примеру.

— Валерка, ты — гений! — ощутив во рту прохладу, воскликнул я. — Твой опыт заслуживает распространения на все Ракетные войска.

— На все? Ты что? У меня всего три пластины, а сидеть неизвестно сколько. Кстати, сейчас что, утро или вечер? Путаться как-то стало время.

— Зарубки делай, как Робинзон.

— Не валяй дурака!

— Вечер сейчас, поскольку я иду готовить на всю смену ужин. Уразумел?

Вернувшись со склада с банками свиной тушенки, пакетами с сухарями и сахаром, я увидел сидящего за столиком худощавого офицера с погонами капитана.

— Кажется, все в сборе? — увидев меня, спросил капитан.

— Так точно! — доложил Морозов.

— Отлично! — Капитан стремительно встал и махнул в мою сторону рукой. — Поставьте банки на стол. Пусть они подождут. Всем подойти ко мне.

Когда мы обступили капитана, он нам «подбросил» тактическую вводную:

— Представьте себе, что прапорщик Морозов, устраняя наружное повреждение антенно-фидерного устройства, получил большую дозу радиации и отправлен в госпиталь. Товарищ прапорщик, отойдите в сторону и можете ужинать, а вам… — Он поочередно оглядел нас, задержав дольше всех взгляд на Абызове. Когда он остановил глаза на мне, сердце мое екнуло. Вот оно, испытание. Главное — не волноваться, сосредоточиться… Но где там! Не волноваться я, кажется, не умел. Тут же вспотели ладони. — Вам вводная: при работающем основном дизель-генераторе самопроизвольно запустился резервный. Попытки остановить его вручную не дают результатов. Через минуту-полторы дизель запускается вновь. Ситуация неприятна хотя бы тем, что идет двойной расход дизельного топлива. Засекаю время. Действуйте!

Капитан взглянул на часы и что-то отметил в блокноте.

— Товарищ капитан, а схемой пользоваться можно? — выпалил Полынин и облизнул губы.

Я понял, что он тоже волновался. Сохранял спокойствие только Абызов. Чего ему волноваться, подумал я, он человек временный. Весь спрос с нас.

— Можете пользоваться схемами, описаниями, в общем, всем, что здесь найдете. Условие одно: ничего не разбирать, ничего не переключать. Мне нужно ваше решение.

— Ковалев, быстро схему! — скомандовал Полынин.

Через минуту мы расстелили схему прямо на полу и опустились вокруг на коленях. Полынин уверенно ткнул пальцем в какой-то узел.

— Вышло из строя реле Р-3. Заменить реле — и порядок!

Я склонился над схемой, стараясь припомнить работу автоматики.

— Постой. При чем здесь Р-3?

— Как это при чем? Идет автоматический запуск. Все ясно.

Игнорируя возражения, ефрейтор придвинул всю схему к себе, однако Абызов потянул ее на себя.

— Но реле-то работает! — запротестовал я. — Когда мы даем ручной «Стоп», оно через минуту вновь срабатывает. Тут что-то другое.

Полынин почесал затылок. Изогнув дугой спину, он склонился над схемой.

— Ну, КВН, — сказал он. — Ты-то что думаешь?

Ничего путного не приходило в голову. Столько мечтал о возможности проявить себя, и ни одной конструктивной мысли. Вместе с Полыниным я старательно водил по схеме пальцем. В наших головах одна за другой возникали версии, но мы тут же отвергали их. А время шло. Я почти физически ощущал постукивание часов на руке, хотя из-за шума мотора слышать их не мог. Про Абызова мы забыли и были немало удивлены, когда Валерий вдруг громко заявил:

— Я знаю. Вышел из строя ТЭН!

— Температурный регулятор? С чего ты взял? — грубовато спросил Полынин, бросая недоверчивые взгляды на Абызова.

— Смотрите! — Абызов нисколько не обиделся на тон ефрейтора, а, достав из кармана карандаш, стал водить им по схеме.

Не слушая его объяснений, я и так уже все понял. Это был единственный верный вариант! Как же я не догадался сам?

— Ну-ка, ну-ка! — Капитан опустился рядом с нами на колени — обоснуйте. Только говорите громче, у меня заложило… — И он показал пальцами на уши.

Когда Валерий кончил, капитан удовлетворенно кивнул.

— Ваше решение?

— Заменить ТЭН! Он есть в ЗИПе. Я знаю, где лежит, — отрапортовал Полынин. — Разрешите принести?

— Отставить! — Капитан взглянул на часы. — Вводная решена с отличным временем. Кстати, как ваша фамилия? Давно дежурите? — стал он расспрашивать Абызова.

Валерий представился, а с ответом на второй вопрос произошла заминка.

— Первый раз он дежурит, товарищ капитан, — доложил за него я.

— Как первый? — не поверил офицер.

— Так это его вторая специальность. Он на усиление дежурной смены прибыл, а так-то он…

— Похвально, — перебил меня капитан и стал расспрашивать Абызова, где учился, что окончил, откуда родом.

Абызов сдержанно рассказал о себе.

— Зачем же вы ушли с третьего курса? — недоумевал капитан. — Я тоже окончил политехнический. За первые два года мы прошли полный курс электротехники, автоматики… Советую после армии продолжить учебу.

Абызов охотно согласился. Странно, подумал я, мне он говорил, что хочет в следователи.

Капитан, удовлетворенный ответом, повернулся к столу и что-то помечал в объемистой записной книжке.

— Ты знаешь, я сам чуть не дошел до этой идеи, — подтолкнув Абызова локтем, сказал Полынин. Он явно старался держать марку. — Еще бы минутки три… Но ты молоток. — И он с уважением оглядел Валерия.

— Да брось ты… Вместе решали, — опустив глаза, проговорил Валерий. — Оружие-то у нас коллективное.

— Верно, — обернулся капитан, — но соображать должен каждый.

Вскоре капитан, довольный результатом проверки, ушел, а мы обрадовались, что можно сбросить куртки. Жара в зале давала себя знать.

…Отбой учений… Во всю мощь заработала приточно-вытяжная вентиляция и кондиционеры. Приятная прохлада разлилась по сооружению, а в нем уже хозяйничала новая смена. Наконец-то пошли доклады.

— Дежурство принял!

— Дежурство сдал…

Сказал я эти два слова — и будто пудовая тяжесть свалилась с плеч. Все, дело мы свое сделали, «отвоевали», и, по предварительным результатам, неплохо.

В колонне по одному по подземным переходам идем на выход. Замыкающим прапорщик Морозов поставил Полынина. После прохода смены он «задраивает» гермодвери. Вслед нам щелкает замок автоматической блокировки. Как долго возится с дверьми Полынин!.. Терпение мое готово вот-вот лопнуть, но за спиной раздается последний щелчок, и в грудь вливается пахучий, настоянный на сосновой хвое, воздух. А какое небо над головой — высокое, прозрачное, голубое! Как я соскучился по этому небу! Не могу воздержаться от возгласа:

— Смотрите, какое небо!

Идущий за майором Коровиным офицер оборачивается. Это старший лейтенант Белов. Лицо его осунулось, потемнело, но глаза блестят весело.

— Голубое, Ковалев, небо и, что важно, — мирное! — Теперь он обращается уже ко всем: — Мирное над нами, товарищи, небо, и от нас зависит, чтобы оно всегда было таким. От каждого…

 

КОМЕНДАНТ УЧАСТКА

Летняя жара тяжело навалилась на военный городок. На небе — ни облачка. От бетонных плит строевого плаца струйками поднимался горячий воздух, и вся его ровная, отшлифованная тысячами солдатских сапог поверхность казалась зыбкой, призрачной.

— Поваляться бы в одних плавках на солнышке возле речушки!.. — мечтательно шепчет кто-то в строю.

Слова западают в сердце. Действительно, хорошо бы полежать на травке возле воды… На ум приходит родной дом, Клязьма, песчаный берег возле моста… Часто мы собирались на пляже своей компанией, почти все бывшие одноклассники. Недалеко от спасательной станции под густой ивовой кроной у нас было любимое местечко. Рука моя машинально опустилась в карман за носовым платком, чтобы вытереть пот, но и этого нельзя — строевая подготовка, жди команды.

— На этих плитах хоть блины жарь, — проворчал стоящий за моей спиной Копейкин.

Я облизнул сухие губы. Мучительно захотелось рвануть крючок тесного воротника, расстегнуть на груди пуговицы, вздохнуть полной грудью, но я невольно скосил глаза на ефрейтора Кашубу, с которым познакомился еще в госпитале, стоявшего в строю третьего расчета. На его широком, с раскосыми глазами лице полная невозмутимость, словно у индийского Будды. Привык он, видимо, за полтора года службы к жаре и холоду или просто не подает вида перед молодыми солдатами. Придется терпеть и мне — не такой уж я слабачок.

Солдаты нашего отделения с механическим упорством отрабатывали строевой шаг, так как лучше уж ходить, чем стоять на одном месте, ибо даже сквозь подметки сапог жгло ступни. Дышал я открытым ртом, под хлопчатобумажным кителем ручейками стекал пот, и я молил бога, чтобы скорей кончились наши мучения. Видимо, молил не я один, и спасение пришло прибежал вдруг посыльный по штабу и передал команду прекратить занятия и всем подразделениям немедленно вернуться в казарму. Должно быть, случилось что-то важное, так как на моем веку с занятий не снимали ни разу. Мы заволновались, загалдели, но сержанты быстро нас успокоили и повели в казарму.

В здании держалась приятная прохлада. Были открыты все окна, и легкий сквознячок освежал лицо. Никто не знал, почему прекращены занятия. Посыпались догадки, предположения:

— Это Коровин нас пожалел. Жара под сорок, мозги плавятся.

— Жди. Он пожалеет, — ответил скептический голос. — С его теорией он и в пятьдесят погонит на строевую.

— Братцы, комиссия едет. Сейчас казарму будем драить.

— Сказал тоже. Вся комиссия в полном составе в эту пору на Черноморском побережье Кавказа.

— Майор Коровин, слыхал я, тоже в отпуск собрался. Решил, наверное, попрощаться с любимым личным составом.

— Кончай, ребята, трепаться. В колхоз пошлют. Наверняка.

— Эх, понежиться бы на коечке минуток шестьсот! — мечтательно произнес Копейкин.

— Строиться! — звонко прокатилась по казарме команда и разом прервала нашу перепалку.

— Вот тебе и отдохнули шестьсот минуток! Айда, ребята, строиться! — крикнул кто-то, и мы побежали на построение.

К строю вышел майор Коровин. Несмотря на зной — подтянутый, свежий, стройный. Видно, не берет его жара. Он объявил нам, что в соседнем районе горят леса и мы по приказу командования едем помогать населению тушить пожары.

Вдоль строя прошел гул. Тушить пожары!.. Подходящее дело!

— Что за шум? Левый фланг, в чем дело? — Майор бросил недовольный взгляд в сторону фланга. Наступила тишина. — Командирам отделений взять с собой по два человека и получить шанцевый инструмент. Остальным наполнить фляги водой и приготовиться к построению внизу. Машины подойдут с минуты на минуту.

— А с дежурством как? — спросил кто-то в строю.

— Дежурство организовано оставшимися силами.

Старшина Чукавин распустил строй. Что тут началось! Все волновались, шумели. Такое событие! Мы с Федором Копейкиным кинулись в умывальную комнату заполнить фляги водой. У кранов уже толпились солдаты, толкались, мешали друг другу набирать воду. Кто-то предложил пить впрок. Пили из фляжек, из-под кранов, брызгались, кричали, обливались, зажав пальцем кран.

Я повесил на ремень отяжелевшую флягу, вышел в коридор и подумал о Валерии. Жаль, что он в наряде и не сможет ехать с нами. Он бы наверняка отличился.

Не успел я пройти и нескольких шагов, как увидел Абызова. Легок на помине! Тряпкой он обметал со стендов пыль.

— Валерий! — подошел я к нему. — Бросай тряпку, едем с нами. Сейчас подойдут машины.

— Просился. Не пускают, — обернулся ко мне Абызов. Лицо его сделалось печальным. — Формалисты! Говорят, недавно из госпиталя, шов может разойтись. Буду поддерживать порядок в казарме. — Он подбросил в руке тряпку и ловко поймал ее. — Утешает одно… — Валерий заговорщически подмигнул и перешел на шепот: — Старшина обещал пустить в увольнение. К ней пойду в воскресенье, к Машеньке. Ох и девчонка!..

— Значит… У вас серьезно? — спросил я, стараясь придать голосу безразличный тон. Все эти дни вопреки рассудку я еще на что-то надеялся, ждал, что однажды Валерий подойдет и сообщит: Машенька его не интересует.

— У нас с ней дружба, а дружба — дело серьезное. — Валерий загадочно усмехнулся.

— А Лена?

— Ну что Лена? «Лена, Лена»… Заладил! — начал сердиться Абызов. — Машенька о ней знает. Я даже ей Ленкины письма показывал.

— Показывал письма? Личные?! — не мог скрыть я изумления.

— Ну да. Мы даже читали их вместе. Я человек искренний. Особенно с девушками. Они это ценят. И вообще… Я не могу простить ей, что она выдала мои планы маман. Я про Афганистан…

Молча, с недоумением я смотрел на Абызова. «Как у него все легко, — подумал я, — бросил институт. Два года собаке под хвост. Любил хорошую девушку, тут подвернулась другая…»

— Что ты на меня с таким подозрением смотришь, будто я в чем-то провинился! — вспылил Валерий. — Мне это надоело. В последнее время ты вообще какой-то… Послушай, а что ты так печешься о моей нравственности? Постой-постой… Уж не влюблен ли ты сам в Машеньку?

— Я? С чего ты взял! — Не нашел я в себе мужества сознаться, смешался и, чувствуя прилив крови к лицу, понял, что попался.

— О! Точно. Влюблен. По щекам вижу, — обрадовался своему открытию Валерий. — Как я раньше не догадался? Надо будет ей сказать. Вот потеха!

— Не смей! — крикнул я и, повернувшись, побежал на построение, так как с улицы уже доносились команды.

Пока я, прыгая через две ступеньки, бежал вниз по лестнице, а потом в строю ждал раздачи лопат, голову мою сверлила мысль: «Как же так можно? Машенька знает, что у него есть другая, читала ее письма и, несмотря на это, продолжает встречаться с Валерием. Должна же быть у нее гордость? Нет, она должна порвать с Валерием». Такой вариант меня очень устраивал. Сейчас у меня не было и тени сомнения в том, что я люблю Машу, прощая ей все, люблю с того самого момента, когда увидел ее у дверей госпиталя. Но почему я побоялся сказать об этом Валерке? Струсил? Выходит, я трус?

— Получить шанцевый инструмент! — Команда оторвала меня на время от мыслей о Машеньке.

Обыкновенные лопаты, топоры, пилы и кирко-мотыги в армии получили непонятное и таинственное название — шанцевый инструмент.

Услышав впервые такое название, я подумал, что речь идет о каком-то оружии или механизме. Все оказалось значительно проще. Многое вначале в армии кажется очень сложным, непостижимым, а потом выясняется — простая вещь.

Младший сержант Буралков выдавал шанцевый инструмент и, когда дошла очередь до меня, вручил топор, очевидно, как более надежному человеку. Я стал замечать, что после полосы препятствий он проникся ко мне уважением и стал давать более ответственные поручения. Поэтому я и получил топор, а Копейкин обыкновенную штыковую лопату. Я хотел было прокомментировать Федору это событие, но не успел. Раздалась команда «По машинам!». Нас усадили в грузовики, и мы выехали за ворота.

Военный городок мы миновали быстро, и машины вырвались на простор шоссе. Горячий воздух несся нам навстречу.

Вскоре мы свернули на лесную дорогу. Ветви деревьев цеплялись за борта машин, за наши головы и плечи, и тогда Буралков или кто-нибудь другой из сидящих впереди кричал: «Головы!» И все дружно пригибались. Мы так привыкли к этой команде, что стоило ее крикнуть кому-либо, как все тыкались лбами себе в колени. Иногда это была шутка, и тогда весь кузов взрывался хохотом. Смех потряс грузовик и на этот раз, но по другой причине. Копейкин зазевался, и ель своей мохнатой лапой сорвала с него пилотку. Буралков постучал кулаком по крыше кабины. Водитель резко затормозил. Нас бросило вперед.

— Что там у вас? — выглянул из кабины лейтенант Степанов.

— Пилотку сбило у рядового Копейкина.

Лейтенант встал на подножку автомобиля и с нетерпением смотрел вслед Федору, который, неуклюже переваливаясь с боку на бок, бежал по пыльной дороге за пилоткой.

— Побыстрей шевелитесь, Копейкин! Отстаем из-за вас! — В голосе лейтенанта слышалось недовольство.

Федор вскарабкался в кузов, шофер газанул, и машина рванулась с места.

Ехали на этот раз недолго. Вскоре вся колонна встала. Лейтенант подал команду, и мы живо попрыгали с бортов на землю, разминая затекшие ноги. Грузовики тут же свернули на поляну и сгрудились в тени деревьев. Мы тоже забились в тень и занялись каждый своим делом: курильщики задымили сигаретами, кто-то развернул газету… Я отвинтил крышку фляги и с наслаждением сделал несколько глотков. Но отдых был недолог. Офицеры о чем-то посовещались, построили нас в колонну по два и повели по лесной дороге.

Шли молча, говорить не хотелось, всем нетерпелось своими глазами увидеть лесной пожар. Минут через пятнадцать, когда мы отшагали по лесу более километра, Буралков оглянулся и с удивлением спросил:

— Рядовой Копейкин, а где ваша лопата?

Федор дернулся, похлопал себя по бокам, и лицо его стало жалким.

— Нету, — растерянно произнес он, — забыл на привале.

— Как это забыл? Это же шанцевый инструмент! — Рот Буралкова нервно дернулся. — Марш назад и чтобы без лопаты…

Федор Копейкин вышел из строя и рысцой побежал назад, а Буралков, кивнув мне, произнес:

— Вас, рядовой Ковалев, назначаю старшим, а то этот… Он вообще потеряться может. Отыщете лопату, догоните подразделение.

Без особого энтузиазма я ответил «Есть», вышел из строя, подумал о том, сколько теперь придется тащиться по жаре назад, и такая взяла меня досада на растяпу Копейкина.

— Чего плетешься, треска мороженая! Набирай обороты! — гаркнул я, удивляясь, откуда у меня столько злости.

Копейкин затравленно оглянулся и побежал быстрее. Метров через двести он обиженно пробурчал:

— Вадьк, ну чего ты так? Я же не нарочно. Вот убей меня бог лаптем.

— Лапоть ты и есть, — проговорил я, — то пилотку теряешь, то лопату. Потом потеряешь автомат, а за это — трибунал. В армии нельзя быть разиней. Стыдно за тебя. О чем ты хоть думаешь все время? Наверное, о том, чтобы выкинуть еще какой-нибудь фортель? Угадал?

— Думаю о том, как стать человеком, — пробурчал Федор.

— Давно пора, — в сердцах сказал я и добавил не без иронии: — Только думай скорей, а то посмешищем уже стал.

Лопата стояла там, где ее и забыл Копейкин. Крашенный зеленой эмалью черенок ее резко выделялся на фоне белого ствола березы.

— Вот твой шанцевый инструмент, — указал я. — Забирай — и потопали.

Федор обрадованно схватил лопату и тут же заныл:

— Перекурить бы минутки три.

— Тебе бы еще горизонтальное положение принять минуток на шестьсот, — сказал я, припомнив разговор в казарме. — Никаких перекуров. Пошли.

Обратной дорогой я размышлял над словами Федора: «Как стать человеком…» Он очевидно подразумевал, как стать личностью. Наши командиры: майор Коровин, капитан Поликарпов, старший лейтенант Белов — все они сложившиеся личности. Взять хотя бы Белова. Юношей строил БАМ, вернулся оттуда с трудовой медалью, окончил высшее военно-политическое училище. Даже Кашуба или Валерка Абызов… Как он блестяще решил вводную на последнем тактическом учении. Его не брали в расчет, а он настоял, доказал, добился включения в смену. А я? Пытался тоже что-то разыграть из себя. Взять хотя бы случай с тренажером. Стыдно вспомнить. Или дурацкое переодевание в госпитале? Если разобраться, то я в сто раз хуже того же Копейкина…

Задумавшись, я не сразу понял, почему мы остановились.

— Куда нам дальше? — спросил Федор, оглядываясь по сторонам.

Вот тебе раз! Я совсем упустил из виду, что я старший и должен руководить Копейкиным, принимать какие-то решения. Мы стояли у развилки дорог, и я совершенно не имел никакого понятия, куда идти дальше.

— А ты как считаешь?

Федор, оглядев под ногами землю, уверенно указал лопатой направление, и мы пошли дальше. «Что же получается? Я — старший, а Копейкин указывает, куда идти!» Решив полагаться больше на свою наблюдательность и интуицию, на очередном перекрестке я уверенно махнул рукой — туда! Признаться, я испытывал уже тревогу — мы шли больше часа, а никаких следов наших ребят не обнаружили. Я чаще стал останавливаться, прислушиваться, но лес надежно глушил все звуки. Только пискнет где-то пичуга, и снова тишина. Идем дальше, а на душе скребут кошки: получил в армии первое самостоятельное задание, впервые меня назначили старшим, и вот результат — заблудились. В этом я уже не сомневался, хотя и не подавал вида. Представляю, сколько будет в подразделении звону! Нет-нет, мы во что бы то ни стало должны найти своих.

— Копейкин, куда идти?

— Ты же старший.

— Ну и сволочь ты, Федор, — с досадой произнес я и пошел вперед.

— Чего ругаешься? Я сам сбился! — И Федор припустил за мной рысцой.

Лес стал редеть. Впереди среди деревьев показался просвет, и вскоре перед нами открылось ровное скошенное поле. Тут и там высились скирды сена. Теперь хоть что-то было видно. Я огляделся по сторонам. Мне не понравилось, что в поле было сумрачно, как в лесу. Но там небо закрывали деревья. А здесь? Тусклое какое-то было солнце. Федор вытянул в сторону руку: «Смотри!» Я повернул голову и невольно вздрогнул. За полем начинался лес, черный, угрюмый, и над лесом висели густые клубы дыма. Они-то и притушили солнечный свет. От этого странного затмения невольно сжималось сердце, но в то же время я почувствовал облегчение — кончилось наше слепое блуждание по лесу.

— Там пожар, Федор! Там наши. Бежим! — Взмахнув топором, я со всех ног бросился через поле.

Полы распахнутого кителя трепыхались на бегу, словно крылья, горячий ветер бил в грудь. Копейкин едва поспевал за мной. Вперед! Скорей! Скорей! Еще двести метров, сто… Вот и лес. Бежать стало трудней. Ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду. Мы спотыкались о корни деревьев, поваленные стволы, но бежали туда, где уже слышался, подобно морскому прибою, гул огня и остро пахло дымом. Навстречу выскочил заяц и скакал, не сворачивая, прямо на меня. От неожиданности я отпрыгнул в сторону и даже не свистнул ему вдогонку.

Наконец мы увидели огонь. Пламя змейками ползло по земле. Жарко вспыхивали кусты, сосновый подлесок, мох, трава. Мгновение назад живые, зеленые ветки чернели, скрючивались, извивались в смертных судорогах. Там, где прополз огонь, земля становилась голой и черной, но взрослые, крепкие деревья держались. Они вздрагивали от страха, когда стелющееся по земле пламя лизало им ноги, обгладывало нижние ветви, душило дымом. Но это куда ни шло — беда малая. Еще можно держаться, стоять, жить. Но за малой бедой жди большую — верховой огонь. Он беспощаден. Упругим мускулистым телом он жадно обхватывал стволы и кроны сосен. Ярко вспыхивали они свечой, прощаясь с жизнью, и вот уже только голый хлыст торчит из обугленной земли, и то недолго. Падая, он высекает из земли сноп искр. Конец дереву. Конец жизни.

Мы с Федором стояли в двух десятках метров от фронта огня. Гудело как в гигантской кочегарке. В воздухе летали искры. Красные угольки с шипением падали у наших ног.

— Где же наши? Копейкин, где они? — кричал я, и голос выдал всю мою беспомощность и страх. Есть ли сила, способная совладать с этой огненной стихией?

А язычки пламени подползали к нашим ногам. Федор сломал ветку и кинулся сбивать огонь. Бил он хлестко, расчетливо. При свете пламени лицо его было багрово-красным, злым, сосредоточенным. Я срубил сук, стал рядом, замахнулся и — раз!.. Мы хлестали ветками по языкам пламени, что-то кричали, прыгали.

Пламя уступало неохотно. Погаснет в одном месте, но тут же вспыхнет рядом, словно стоглавая гидра: срубишь одну голову — вырастет другая. Но и на другую есть силы. «На тебе! Получай!!» — бью я изо всех сил веткой.

Вскоре мы остались на узком полуострове. Пламя дыхнуло совсем рядом. Кажется, еще метр — и затрещат волосы.

— Назад! — кричу я, захлебываясь от кашля. — Назад!!

Бежим по узкому коридору, не разбирая дороги, вроде того зайца, что попался навстречу. Через несколько сотен метров мы оказались в безопасности.

— Ну как, Федя, не страшно? — подмигиваю я товарищу, радуясь, что не струсил, выдержал, выстоял.

— Терпимо, после коровинской полосы препятствий, — скупо улыбается в ответ Копейкин, закидывая, как ружье, на плечо лопату.

Вскоре мы вышли в поле со стогами сена. Здесь было пока спокойно, но вокруг ни единой души. Выходит, что о пожаре никто, кроме нас, не знал.

— Вот что, Федор. — Я положил ему на плечо руку. — Пойдешь с донесением. Сами мы тут ничего не сделаем.

— Нет уж, потопали вместе.

Я отрицательно покрутил головой.

— Стога видишь? Через час-другой огонь доберется и сюда. Надо спасать. Буду окапывать, так что лопату оставь здесь. А ты доберись до людей, найди наших. Ты все видел своими глазами, тебя агитировать не надо. Действуй!

Копейкин нехотя расстался с лопатой и довольно резво побежал в ту сторону, откуда мы вышли час назад.

Скоро ли Копейкин доберется до части? Придет ли помощь?

Я повернулся к лесу. Клубы дыма стояли над макушками деревьев, однако на поле было еще спокойно и как-то уж слишком мирно: трещали кузнечики, где-то беспечно попискивала пичуга, порхали желтокрылые бабочки. Я представил себе, как через час огонь дойдет и сюда и все вокруг станет голым и черным. Но спасти хотя бы один стог! Китель, пилотка, ремень полетели на землю. Я поплевал на ладони, как это делают бывалые землекопы, и с размаху ударил лопатой в грунт. Она со звоном отскочила — земля ссохлась до твердости кирпича. Я схватил топор и ударил им что было силы, бил со злостью, с ожесточением, словно это была не земля, а враг, которого надо победить.

Когда я перешел ко второму стогу, спина моя не разгибалась, на ладонях горели водяные пузыри, пот заливал глаза. Какой-то шум назойливо лез в уши: тур-тур-тур!.. Уж не от усталости ли? Не сразу понял, что гудит не в голове, а надо мной, и поднял к небу глаза — вертолет! Я хорошо разглядел звездочку на его зеленом корпусе и белые крупные цифры.

Из груди моей вырвался вздох облегчения — наконец-то помощь.

— Эгей! — закричал я и принялся размахивать над головой лопатой. — Эгей!!

Однако вертолет повернул в сторону леса и вскоре скрылся из вида. «Было бы смешно, — подумал я, — если бы меня услышали, но неужели не видели? Но может быть, вертолет выполняет другое задание? А пожар? Его-то они видели!» Я принялся за работу, но был настороже. И вскоре, минут через пятнадцать, винтокрылая машина снова зависла над полем. «Летчик, миленький, — молил я, размахивая лопатой, — ну взгляни хоть разик вниз». И меня заметили. Вертолет сделал круг и стал снижаться. Его колеса на мгновение зависли в метре над землей. Потоком воздуха сбило макушку стога, мотнуло в сторону и меня. И вот он на земле. На фюзеляже отворилась дверка, и, не дожидаясь, пока механик установит лесенку, на землю спрыгнул человек в полевой офицерской форме. На погоне я разглядел три большие звезды и стал поспешно натягивать на мокрые плечи китель. Придерживая рукой фуражку, полковник подбежал ко мне.

— Доложите обстановку! — крикнул он.

— Лес горит! Лес! — до боли напрягая голосовые связки, ответил я, пытаясь застегнуть пуговицы.

— Какой пожар? Верховой, низовой? Сверху не видно. Дым. Доложить можете? Были там?

Я доложил про пожар и как, разыскивая подразделение, обнаружил очаг огня, а Копейкина послал с донесением.

— Хорошо, — одобрил полковник, помечая что-то на карте. — Как ваша фамилия?

Вытянув руки по швам, я назвался. Без пилотки и ремня чувствовал я себя неловко, но полковник не смотрел на форму.

— Вот вам задание, рядовой Ковалев. Остаетесь здесь. В пятнадцать часов сюда прибудет саперное подразделение. Бульдозеры направить в дальний конец поля в том направлении, — он вытянул вперед руку. — Сосну большую видите? Это ориентир. Задача — пробивать просеку. Грейдеру снять грунт вдоль всей кромки леса. Пожарным машинам укажете эту просеку. Пробиваться к очагу огня. В двух километрах к югу, — он снова показал направление, — водоем. Лесное озеро. Подъезд есть. Вы отвечаете за передачу всех распоряжений. Понятно? — И, не дожидаясь моего ответа, он побежал к вертолету, а я ободрился и одернул полы кителя. Теперь я солдат, знающий свой маневр.

Вспоров винтами небо, вертолет улетел. Я смотрел ему вслед и чувствовал, как из моей души улетучивается неразбериха и страх и вместе с тем рождается беспокойство. «Вы отвечаете…» — вспомнил я слова полковника, и холодок пробежал вдоль спины.

Ответственность… С ней солдат встречается с первых дней службы в армии. Надо отвечать за автомат, противогаз в зеленой брезентовой сумке, обмундирование, свою учебу, поведение, а еще за безопасность Родины. Когда я слышу слово «ответственность», то всегда вспоминаю тот плакат у ворот Зоны: «Воин-ракетчик! Ты отвечаешь…» И если я на посту, то крепче сжимаю автомат, если в отсеке электрооборудования, то стараюсь не пропустить ни одной операции, обслуживая агрегаты, стремлюсь знать, чем «дышит» каждый дизель, генератор, аккумуляторная батарея. Я отвечаю за их жизнеспособность. Сейчас на меня свалилась новая забота. Ну что ж… Солдату не привыкать к ответственности. На то он и солдат!

Ни о чем другом я думать уже не мог. А пройдут ли пожарные машины по просеке? Это надо знать наверное. Я хотел как можно лучше выполнить приказание. «Надо все проверить, и немедленно», — решил я.

Когда-то это действительно была просека, но поросли осины, березок и кустарника заполнили старую вырубку и только посредине просматривалась колея заброшенной дороги. По ней я и припустил бегом, разгоняя топотом кузнечиков, юрких ящерок и бабочек-капустниц. Разбегайся, тварь живая, скоро сюда придет огонь!

Я пробежал не менее километра, пока не почувствовал близость огня, а вскоре меж стволов сосен показались похожие на грязную вату клочки дыма. Еще несколько шагов — и я вновь увидел огонь. Скоро, скоро тебе конец!

Решив, что машины пройдут, я повернул назад, отсчитывая пары шагов. Хотелось быть точным и знать расстояние до очага огня в метрах. «Но вдруг они уже прибыли? — подумал я. — Ищут Ковалева. Куда направлять бульдозеры? Куда грейдеры и пожарные машины? Полковник приказал не отлучаться! Скорей назад!» Я развил такую скорость, как будто огонь хватал меня за пятки. Подбегая к опушке леса, я услышал крик. Остановился, прислушался. Точно! Называли мою фамилию. Эх, опоздал!..

Охваченный смятением из-за промаха, выбегаю на поляну и озираюсь по сторонам — ни техники, ни людей. Вздохнул с облегчением — зря испугался. Всегда так: сам навыдумываю разных страхов, а на поверку ничего нет. Однако кто же кричал?

Только теперь я заметил возле скирды Федора Копейкина и обрадовался словно родному. Меня он не видел и, готовясь закричать, приложил ко рту рупором руки.

— Чего разорался? — опередил я его, довольный, что не опоздал, что вижу товарища.

— Фу-ты, чертяка! До смерти испугал. Гляжу: лопата и топор здесь, а его нет. Дурное подумал. Парень-то ты шальной, — широкой ладонью он смахнул со лба пот. — Чего тебя сейчас-то в огонь понесло?

— Разговорчики, — с удовольствием произнес я любимое словечко старшины. — Рассказывай, как сбегал.

— Порядок. На стоянке машин доложил прапорщику, узнал, где наши. Пошли. Это не наш участок. Меня за тобой послали, — проговорил Федор, подбирая лопату.

— Нет, Федор, ступай один. — И я рассказал ему о прилете полковника и о полученном задании.

— Ух ты! — Глаза Федора разгорелись. — Теперь ты вроде коменданта участка! Расскажу ребятам. Жаль, что мне нельзя с тобой. Ну, ладно. Прощай, комендант!

Самое неприятное в жизни — ожидание, особенно в такой ситуации: ты один, а за спиной у тебя горит лес. Невольно начинают лезть в голову мрачные мысли: вдруг колонна техники задержится или заблудится где-нибудь, как мы с Федором. Часто поглядываю на часы. Минутная стрелка ползет медленно. Не сломался ли механизм? Я поднес часы к уху. Нет, тикают.

Зеленый уазик выскочил на поле неожиданно и запылил прямо к моему стогу. За ним, гудя моторами, с ровными интервалами, вытягивались из леса крытые брезентом грузовики, ярко-красные пожарные машины, еще какая-то техника, а где-то вдали уже слышался лязг гусениц, скрежет железа.

Мельком бросаю взгляд на циферблат — без нескольких минут три. Точен полковник. Теперь держись, огненная стихия! Такая сила идет! Вздох облегчения вырвался из моей груди, и я побежал навстречу головной машине.

Минут через пятнадцать — двадцать медленно двинулись на лесные дебри бульдозеры. Натужно воя на всю поляну моторами, они валили деревья, сминали кустарник, железными зубьями сдирали мох, верхний слой почвы, обнажая черные внутренности земли. Мимо меня в сторону леса деловито прошагал отряд солдат с бензопилами, топорами. Ломая кустарник, по просеке пошли пожарные машины. Наступление на огонь началось. Миссия моя была выполнена, и я, как было приказано прибывшим майором — командиром саперов, направился в свое подразделение.

 

МЕДНАЯ ГИЛЬЗА

Подразделение я нашел только к вечеру. Голодный и злой, я набрел на пяток палаток, приткнувшихся к краю торфяника, от которого даже на закате солнца тянуло зноем и душными, влажными испарениями. Справа ровной стеной поднимался сосновый лес, который и спасали от огня солдаты майора Коровина.

В лагере был налажен уже кой-какой армейский быт: перед палатками размечена дорожка — линейка. Колышки для крепления растяжных веревок выровнены. Перед линейкой посреди лагеря стоял выкрашенный зеленой краской постовой грибок с прикрученной к нему пластмассовой коробкой полевого телефонного аппарата. Под грибком на ящике из-под свиной тушенки сидел Кашуба. На шее у него висел автомат. Похоже, он изнывал от скуки, так как сразу набросился на меня с вопросами:

— Эй, Ковалев! Говорят, ты где-то комендантом участка устроился? Счастливчик! Брось такого в воду, он вынырнет с рыбой в зубах. На побывку к нам или как?

— Кончай трепаться, — оборвал я его. — Пожевать бы чего. С утра ничего не ел. Живот к позвоночнику присох.

— Это можно. — Кашуба стволом автомата указал в тыл лагеря. Там за палатками попыхивала дымком полевая кухня на автомобильных резиновых колесах. — Ужин недавно кончился, но парой черпаков каши, надеюсь, ты разживешься. Жми!

Я не заставил себя долго упрашивать и через минуту уже сидел за столом из белых свежеоструганных досок.

Ячневая каша со свиной тушенкой, которую я раньше не любил, показалась великолепной.

— Ого! — одобрительно проговорил повар, солдат-сибиряк из подразделения обслуживания, когда я застучал алюминиевой ложкой по дну миски. — На пищу ты, парень, злой. Подставляй! — И он бросил мне в миску еще пару половников густой наваристой каши с волокнами мяса.

Насытившись, я буквально отвалился от стола, ощущая во всем теле приятную тяжесть и испытывая только одно желание: упасть и заснуть. Но заставил себя подняться на ноги и подойти к Кашубе.

— Рассказывай, как дела! Где ребята? — спросил я, присев на корточки и привалившись спиной к палатке.

Кашуба потянул меня за рукав — непорядок, обвиснет палатка, — и усадил рядом с собой на ящик, и стал рассказывать про дела, которые, по его мнению, как сажа бела, ибо засели мы здесь крепко, а у него в воскресенье «горит» свидание с дивчиной, вспыхнуть и сгореть от взгляда которой гораздо легче, чем от очага № 8. Так официально называется место, где «вкалывает» личный состав нашего подразделения: одни на мотопомпах, другие — и там основная масса вместе с майором — расчищают просеку, проложенную бульдозерами, растаскивают сваленные деревья, роют канавы.

— Дружок твой, между прочим, тоже здесь.

— Копейкин? — потягиваясь и зевая, спросил я.

— Да нет. Абызов.

— Абызов? Ну, это ты, брат, заливаешь. Валерий в наряде. И потом он после госпиталя. Он-то рвался, но его не пустили. Знаешь же старшину — формалист.

— Ты что, дежурному не веришь? — Кашуба от досады хлопнул ладонью по колену.

— Фью! Так ты дежурный? — удивился я, не в состоянии справиться с зевотой.

— Все тут. И дежурный и дневальный. Народу нехватка. А тут потребовался водитель на тягач. Строительная часть нам его выделила, а с водителями у них туго. Вот твоего дружка и вызвали.

— Ну а где же он тогда?

— Уехал получать этот самый тягач. К ночи должен быть здесь.

Кашуба говорил что-то про ребят, кто где находится, про лагерь, но его слова не доходили до моего сознания. Я слышал в ушах только гул, подобный шуму вертолета, потом и он затих. Но я стряхнул с себя сон, открыл глаза и, решив, что раскисать не следует, поднялся на ноги и запихнул топор за пояс.

— Показывай, где Федор. Пойду к нему.

— Чего удумал. Да ты на ногах еле стоишь, без ветра качаешься. Совсем устряпался. Спать иди, Аника-воин. Отбой.

— Какой отбой? Все вкалывают, а я дрыхнуть?

— Начальство все предусмотрело: ты будешь дневальным и сменишь меня в четыре утра. Идем, я тебе постель покажу. Одну на двоих дали. — И он, держа меня под руку, повел к палатке.

Уже светало, когда я заступил на пост. Солнца еще не было. Приятная прохлада разлилась в воздухе, и только запах гари напоминал о пожаре. После душной палатки, вдохнув прохладного воздуха, я почувствовал, будто родился заново. Усталость, которая сковала меня вчера по рукам и ногам, улетучилась без следа. Кашуба коротко, без своих обычных шуток-прибауток рассказал, кто где спит, кого и во сколько будить, сунул мне в руки пахнувший ружейным маслом автомат и помахал рукой:

— Салют, камрад!

— Постой, а Федор где? — крикнул я ему вдогонку.

— На точке номер три. — Кашуба пальцем показал направление. — На мотопомпе директором. Ну, брезентовые рукава поднести или агрегат бензином заправить… В общем, работа не пыльная. Да, чуть не забыл. Бензин должны вот-вот подвезти. Проследи, чтобы бочки были полными. Знаю я этих снабженцев. И Абызова почему-то до сих пор нет. Звонили уже, спрашивали. Поехал он без старшего. Он же у нас высокосознательный, да и офицеры все задействованы. Пожар… Теперь все. — И он скрылся за брезентовым пологом палатки.

Поправив на груди автомат, я обошел все хозяйство. За ночь трава вокруг лагеря, листва деревьев, палатки и крыша постового грибка успели покрыться слоем сизого пепла. Выходит, пожар не шуточный, подумал я. Небо было сумрачным. Только на какой-то миг сверкнул золотой луч и вновь исчез, погребенный в клубах дыма. Стало немного светлей, но теперь все предметы в округе приобрели какой-то странный бледно-фиолетовый оттенок. На душе Стало тревожно.

Из задумчивости меня вывел телефон. Звонил он требовательно, резко. Штаб нуждался в каких-то сведениях, и я побежал в офицерскую палатку будить майора Коровина. Потом пришла машина с бензином, и я сгружал бочки. Едва успел приладить над бочками табличку «Опасно! Не курить», как привезли полевую кухню.

Лагерь ожил, наполнился гомоном, звоном посуды, густыми аппетитными запахами.

Из палатки выглянул Кашуба. Лицо его было заспанным, глаза — узкие щелочки.

— Чего не разбудил на первый черпак? — буркнул он недовольно. — Я все-таки дежурный. Что на завтрак?

Я ответил. Кашуба юркнул в палатку и загремел там котелком.

— Макарончики! — гремел из-под брезента его повеселевший голос. — Это мне не повредит, в этом я толк знаю.

После завтрака майор Коровин поспешно построил подразделение и увел его в лес. В лагере осталась только дежурная служба — я и Кашуба, который снова завалился на кровать «добрать до нормы», как он выразился, а я с завистью смотрел вслед уходящим.

Над лагерем на большой высоте прошел вертолет. Сидя на ящике, я задрал голову, стараясь разглядеть номер. Возможно, это тот самый, и полковник снова ведет разведку.

Разведка… У нас как на войне. За столом во время завтрака только и слышалось: «Фронт огня… удержать рубеж… возможен прорыв… блокада…» И враг был опасный, а задача нашего подразделения, как объявил на разводе майор Коровин, — не дать огню прорваться в урочище Лохтыш.

Вертолет улетел, а шум мотора не утихал и даже стал еще громче. Оборачиваюсь назад и вижу: мягко покачиваясь на ухабах и вытягивая за собой шлейф пыли, по дороге шел гусеничный тягач с бульдозерным ножом впереди. За стеклом кабины мелькнуло узкое бледное лицо. Валерий! Я подхватился с места и со всех ног бросился встречать товарища.

Метрах в двадцати от палаточного городка тягач резко встал на тормоза, качнувшись массивным корпусом. Рыкнул мотор, и наступила тишина. Щелкнула дверца, и из кабины показался Абызов. Помня о недавней операции, я буквально на руках снял его с тягача. В знак благодарности Валерий крепко сдавил мне плечо.

— Слышал, что ты снова отличился, — вглядываясь в мое лицо, проговорил он.

— Ерунда. Чего там… — Чтобы не выдать радость от похвалы, я опустил глаза и носком сапога вычерчивал на пыльной дороге какие-то узоры. — Случайно все получилось.

— Скромняга! — Он хлопнул меня по спине. — Молодец! Не то что некоторые… Хотя бы Копейкин. Не понимаю, что ты к нему тянешься? Деревня! Ни энергии, ни инициативы… Начальство прикажет — сделает, и то тяп-ляп! Вот командиры и торчат в казарме с подъема до отбоя, глаз с таких не спускают.

Хотя меня и покоробило пренебрежительно брошенное «деревня», но перечить и портить отношения с Валерием не хотелось. Я промолчал, но почувствовал на душе неприятный осадок. Нехорошо я как-то веду себя по отношению к Федору, не по-товарищески.

— Трактор какой тебе дали, — желая переменить тему разговора, сказал я. — Новенький. Не всем, наверное, такие доверяют.

— «Трактор»… Скажешь тоже. Большой артиллерийский тягач — ATT. Между прочим, на шасси танка. — Он по-хозяйски поставил на каток гусеницы ногу, оглядел со всех сторон сапог и извлек из заднего кармана брюк бархотку. Даже здесь он не забывал о своей внешности. Обмундирование его было свежевыстирано и выглажено. Ровной белоснежной полоской выглядывал подворотничок. Наводя на сапоге глянец, он продолжал: — А знаешь, сколько в нем лошадиных сил?

Я отрицательно покрутил головой, а Валерий усмехнулся:

— Вот эти сосенки… он как спички… Понял? Приятно, скажу тебе, управлять такой махиной.

— О, кого я вижу! — раздался сзади грубоватый голос.

Мы разом обернулись — из палатки показалась круглая, как мяч, голова Кашубы, потом появился и он сам в одних трусах и сапогах на босу ногу. — У тебя, Абызов, в тягаче утюга нет? Ну весь в складках. К тебе и подойти боязно — обрежешься. Стоя, наверное, ехал, чтобы не помяться. — Кашуба с удовольствием, до хруста костей, потянулся. — Чего молчишь-то?

Абызов невозмутимо вытряхнул бархотку, аккуратно свернул ее и спрятал в карман.

— Чего говорить. Все равно не поймешь.

— Куда нам. Мы тупые, — ухмыльнулся Кашуба, подходя к тягачу. Был он коротконог, слегка косолап, мышцы груди и живота были объемными, но бесформенными. — Доложи-ка, почему опоздал? — Улыбка исчезла с лица Кашубы. — Тебе придется ответить. Не забывай, что я дежурный.

Валерий пренебрежительно фыркнул.

— Дежурный с голым брюхом. Ну и порядочки! — Он осуждающе покачал головой. — Так вот, если спросит командир, доложишь: поздно выехал из парка, а в пути засорилась форсунка топливного насоса. Стоял, пока не прочистил. А сейчас пойду спать.

Валерий круто повернулся на каблуках и — стройный, высокий, гордый — направился в одну из палаток.

«Что, Кашуба, съел? — злорадствовал я в душе, глядя в спину Абызову. — Не на такого нарвался».

— Засорилась форсунка у нового тягача? И такими руками ты ремонтировал? Да на них только маникюра не хватает! — зло крикнул ему вслед Кашуба.

Валерий даже не обернулся, и я позавидовал его выдержке.

— Что ты этим хочешь сказать? — спросил я. — Для ремонта есть комбинезон, а руки можно вымыть возле любой колонки. Человек следит за своей внешностью. Что здесь плохого? И вообще он не то что некоторые, не отсиживается возле пищеблока. — Тут меня начало заносить, и я передразнил: — «Макарончики… В этом мы знаем толк».

Губы Кашубы превратились в узкую тонкую полоску, на скулах заходили желваки.

— Вздул бы я тебя, если бы не служба.

Я промолчал, набрал полные легкие воздуха и задержал дыхание, чтобы успокоиться, потом медленно выдохнул. Так учил Валерий. Дважды проделав эту процедуру, я поспешил вслед за Абызовым в палатку, чтобы успокоить и его.

— Кашуба грубый человек, — проговорил я, прикрыв за собой полог, — не переживай.

— С чего ты взял, что я переживаю? Подумаешь — начальник! Шишка на ровном месте. — Валерий кивнул на сапог: — Помоги снять. Болит еще.

Когда с сапогами было покончено, он схватил меня за ремень, притянул к себе и доверительно зашептал:

— С Машенькой сегодня виделся.

— Да ну! — вырвался у меня возглас удивления.

— Тсс… — Он приложил к губам палец. — Я ее в полевой санпункт подвозил. Тут рядом. На тягаче. — Валерий откинулся головой на подушку и тоненько засмеялся. — Славненько прокатились.

У меня похолодело в груди, отяжелели руки, ноги. Поведение Валерия мне показалось странным и необъяснимым. Как он мог? Тягач ждали, а он… Это похуже самовольной отлучки! А как с Машенькой? Но может быть, так и должен поступать настоящий мужчина? Я стал спрашивать про форсунки, но Валерий, растягивая в зевке рот, махнул рукой:

— Пустое. Иди. Спать охота.

Я вылез из палатки и побрел к постовому грибку. Как же я должен теперь относиться к Валерию? Может быть, он все-таки чинил форсунку? А если не было никакой неисправности? Что у него было с Машенькой? И зачем он мне все это рассказал? Считает, что у меня не может быть своего мнения? Как же мне поступить?

Я поправил на плече автомат. Скорей бы уж смена. Но Кашуба на пост не торопился. Он легко вскочил на тягач, открыл капот и склонился над мотором. Видны были только его синие трусы.

— Эй, что ты там забыл? — крикнул я. — Нельзя без хозяина. Сломаешь еще что-нибудь. Тут кумекать надо.

— Не твоего ума дело, — высунул из-под капота голову Кашуба. — А уж в дизелях мы что-нибудь кумекаем. Как-никак до армии три года трактористом в совхозе вкалывал, прав только нет, утерял перед самой армией.

Я догадывался, что интересовало Кашубу, и настороженно поглядывал в его сторону. Вскоре он спрыгнул на землю и пошел мыть руки. Мне он ничего не сказал.

На смену Кашуба пришел в чистом кителе «ХБ», со свежим подворотничком и сияющей пряжкой ремня. На груди висели знаки отличника Советской Армии, специалиста I класса и спортсмена-разрядника.

— Что, пример заразителен? — Я демонстративно оглядел его с головы до ног. — А вот до Абызова не дотянул — складочек на брюках нет.

В душе я был все-таки доволен — Абызов произвел впечатление на старослужащего Кашубу, но больше всего меня тревожил вопрос: что там с форсункой? Спросить? Но Кашуба считает меня чуть ли не подпевалой Валерия.

— Тебе тоже не мешает почиститься, — не обращая внимания на насмешку, проговорил Кашуба. — Что ты такой зачуханный? Дневальный все же.

Ответить я не успел — зазвенел телефон, и Кашуба первым схватил трубку.

— Пожар усиливается на всех постах, — проговорил он встревоженным голосом, заслушав чей-то доклад.

— На всех?

— Доложил первый пост. С ним связь, но оттуда видно почти все. Как бы наших ребят, что сидят на мотопомпах, не отрезало. Видишь, ветер крепчает? Не нравится мне это.

Я всмотрелся в сторону леса. Верхушки деревьев уже раскачивались и шумели под напором ветра, и с каждой минутой порывы его усиливались. Можно было себе представить, что делается там, в лесу, у открытого огня. По спине невольно пробежали мурашки.

— Так что будем делать? — спросил я, стараясь казаться спокойным.

— А что делать, — Кашуба свел к переносице выгоревшие на солнце брови, — нести службу. Об усилении огня знают уже в штабе руководства.

— Сидеть сложа руки? — усмехнулся я.

— Тебе нужно дело? Принеси лопату и окапывай лагерь.

Смеется он, что ли, надо мной? И я стал доказывать, что бульдозером это можно сделать за час. Кашуба слушал, поковыривая спичкой в зубах, потом послал меня будить Абызова. «Пусть заводит тягач и окапывает лагерь!» — крикнул он мне вдогонку.

Едва Валерий открыл глаза, я рассказал ему про усиление огня и про то, что Кашуба копался в моторе.

— Что он понимает? — потягиваясь и зевая, сказал он.

— Понимает. Он три года до армии трактористом работал.

— Что? — встрепенулся Абызов, мигом сгоняя с себя сонливость. — Зачем ты ему разрешил? Он не имел права.

— Он и не спрашивал. Дежурный все-таки.

— «Дежурный»… Мямля ты! — обозлился Абызов, торопливо одеваясь.

— Так ты насчет форсунки, выходит, наврал? — спросил я.

— Чего прицепился? Да пусть он роется. Ищейка. Все равно ничего не найдет. И вообще это меня мало трогает.

Абызов старался показать, что он безразличен к поступку ефрейтора Кашубы, но я хорошо знал Валерия и видел, что он нервничал.

— О Машеньке никому ни слова, — глухим голосом приказал он. — Могила. Понял?

Когда я вернулся к постовому грибку, Кашуба все так же сидел на ящике и смотрел в сторону леса. Потом он достал сигарету и долго мял ее пальцами. Прикуривая от спички, он уткнулся лицом в согнутые ковшиком руки, и я первым увидел бегущего человека.

— Смотри-ка… Бежит кто-то! — воскликнул я, указывая рукой.

Кашуба вскинул голову, зорко, по-ястребиному вглядываясь в бегущего.

— Кажись, Мухомедяров с третьей точки, — проговорил он и пружинисто вскочил на ноги. — Мухомедяров. Точно. Видно, что-то стряслось. Не иначе.

Кашуба швырнул на землю так и не раскуренную сигарету и широким шагом пошел ему навстречу.

Третья точка… Там же Федор, вспомнил я, не спуская глаз с Мухомедярова. Что-то тревожное почудилось мне в тяжелом беге солдата, в резком движении рук.

— Эй, Мухомедяров, что случилось? — кричал на ходу Кашуба.

Они встретились метрах в ста от лагеря, о чем-то оживленно переговорили, и Кашуба побежал назад, к грибку, а Мухомедяров поплелся шагом.

— Несчастье! — подбегая и хватая трубку телефона, крикнул Кашуба. — Копейкин ногу сломал.

— Федор?! — вырвалось у меня, и я схватил его за руку.

— Да погоди ты с эмоциями, — раздраженно вырвал руку Кашуба и закричал в трубку: — «Ромашка», «Ромашка», срочно дайте дежурного!

Я кинулся навстречу Мухомедярову. С лица его стекали грязные ручейки пота. Он хватал открытым ртом воздух, силился что-то сказать.

— Не жуй сено, говори! — тормошил я его.

Мухомедяров снял пилотку и, вытирая ею лоб, рассказал, что огонь подошел близко к посту, стали гореть шланги. Втроем они на руках потащили мотопомпу по настилу из жердей через болото. Одна жердь не выдержала, сломалась, и помпа едва не утонула в болоте, но Копейкин принял всю тяжесть на себя и удержал помпу. Нога при этом хрустнула. Перелом!

«Эх, Федор! — с душевной болью подумал я. — И тут тебе не повезло, но каков парень!»

— Как сейчас, огонь близко? — отрывисто выкрикивая слова, уточнял Кашуба.

Тяжело дыша, Мухомедяров ответил, что огонь Копейкину не угрожает, но срочно требуется врач, так как перелом открытый.

— Мухомедяров, побежали, мы его вытащим! — Я готов был тут же сорваться с места, но Кашуба цепко схватил меня за руку.

— Не пори горячку. Стой!

— Да ты что? — Я схватил его за грудь. — Там человек в опасности, а ты…

— Нервы! — тряхнул меня за плечо Кашуба. — Без носилок не вынести. Шины нужно умеючи наложить. Врач нужен. — И он стал расспрашивать Мухомедярова о состоянии Копейкина. Получив успокаивающий ответ, он отправил его назад, заверив, что помощь будет.

Некоторое время после ухода Мухомедярова я не сводил с Кашубы осуждающего взгляда. Не ожидал я от него такого. С виду — рубаха-парень, а уперся как баран. Не отпущу с Мухомедяровым, и все! А если Копейкину нужна моя помощь? Минут десять — пятнадцать я простоял под постовым грибком, потом плюнул со злостью себе под ноги и пошел к тарахтевшему за палаточным лагерем тягачу, чтобы излить душу Валерке. Однако, пройдя несколько метров, я вспомнил о нашем последнем разговоре и остановился. Изливать душу Абызову что-то расхотелось, да и к Федору он так относится… И тут мое внимание привлекла фигурка девушки, бегущей напрямик через торфяник. Была она в форменном, защитного цвета платье с двумя нашивками на погонах. Рукой она придерживала санитарную сумку с красным крестом на клапане. Это была Машенька. Я узнал бы ее из тысяч и хотел было кинуться навстречу, но ноги словно вросли в землю. Затаив дыхание, я неотрывно смотрел на нее. Казалось, что мне ничего больше и не нужно — только бы видеть ее. Но недолговечна и хрупка была моя радость. Валерий, очевидно, увидел ее раньше меня. Он остановил тягач и побежал ей навстречу, раскинув в стороны руки. На полпути они встретились и заключили друг друга в объятья. Я повернулся и, поднимая отяжелевшими сапогами пыль, пошел к палаткам. Возле столов из досок я со злостью пнул ногой пустую консервную банку, которая с грохотом врезалась в кол палатки.

— Подбери, выбрось и встань у грибка, — распорядился Кашуба и, одернув полы кителя, направился навстречу Машеньке.

«Еще один ухажер нашелся», — неприязненно подумал я, но ошибся. Кажется, ефрейтора не интересовали достоинства девушки. Был он с ней сух и официален. Подойдя ко мне, он вдруг перешел на «вы»:

— Рядовой Ковалев, остаетесь за меня. Я с санинструктором убываю на третий пост. Скорую помощь ждать не будем. Вынесем своими силами.

Я слушал вполуха, а сам пристально смотрел на девушку. Хотя бы мимолетным взглядом одарила она меня. Нет, даже ни разу не посмотрела. Очевидно, я для нее был тем же, что постовой грибок. Она или не узнала меня, или просто не в состоянии была замечать кого-либо, кроме Абызова, на которого несколько раз оглянулась, пока говорил Кашуба.

— Нет уж, дудки! — заносчиво воскликнул я. Мне хотелось, чтобы она обратила на меня внимание. — Ты — дежурный, бросать лагерь не имеешь права! Пойду я.

— А ты дорогу на третий пост найдешь? В дыму? — Кашуба смотрел на меня в упор своими узкими немигающими глазами, и я почувствовал его правоту. — То-то, а я тут вчера все точки облазил. К тому же такое распоряжение я получил от майора Коровина, а распоряжения, как и приказы, не обсуждают. Держи автомат!

Он собственноручно повесил мне на шею оружие и, прихватив из палатки две шинельные скатки, побежал вместе с санинструктором Машенькой в лес.

— Где хоть третий пост? — крикнул я ему вдогонку.

— Пятьсот метров по лесу прямо, потом вдоль правого края еще столько же! — услышал я в ответ.

Вскоре его кряжистая фигура скрылась за стволами деревьев. Исчезла с ним и Машенька, а я с грустью смотрел им вслед. Как жаль, что я не знал дороги на третий пост. Шел бы сейчас рядом с девушкой, напомнил бы про лимоны… Хотя вряд ли это что изменило бы в наших отношениях. Пожалуй, ничего. Их с Валерием теперь водой не разольешь, но побыть бы с ней… Счастливый человек Валерка.

Вспомнив об Абызове, я удивился, что не слышу гула мотора. Почему стоит тягач?

Я подбежал к нему и вскочил на гусеницу. Абызов в застывшей позе сидел в кабине и неотрывно смотрел в сторону леса. Лицо его было бледней обычного. Я взглянул в ту же сторону и обмер от испуга. С высоты кабины отчетливо было видно, как непонятно откуда взявшийся дым закрыл все, что еще недавно радовало взор: стройные сосны, кустарник, траву… Угасли все звуки летнего дня, и только усиливающееся гудение ветра подтверждало надвигающуюся опасность. Но испугался я не за себя — лагерю ничего не угрожало. Огонь мог отрезать все посты с мотопомпами, окружить кольцом два десятка людей. Там Копейкин, Кашуба, Машенька… Их надо спасать! В лагере, кроме нас с Валерием, никого. Что-то нужно предпринимать. Я же за дежурного!

— Валерий, смотри! — Голос выдал мое смятение. — Что же это? Ребят надо выручать. Ты должен пробиться, пока не поздно.

— Вижу без тебя! — Абызов судорожно вздохнул и кинул руки на рычаги управления. — Не дрейфь! Выручу!

Я едва успел соскочить с подножки, как тягач, рыкнув мотором, ринулся в сторону леса. Завывая, он с ходу врубился в первую оказавшуюся на его пути сосну. Со скрипом она поддалась напору, и тягач, подмяв ее, вошел в лес. Его тут же скрыл дым, и только по глухим ударам и шуму падающих деревьев можно было судить о его продвижении.

Облегченно вздохнув, я побежал к телефону доложить о случившемся, сожалея о том, что не смог быть рядом с Валеркой.

Примерно через полчаса снова послышался рев мотора, и из дымовой завесы показалась громада тягача. Выйдя из леса, он круто повернулся и подкатил к лагерю. Тягач уже слабо напоминал тот красавец ATT, свежевыкрашенный и сияющий, годный хоть для парада на Красной площади. Краска его местами была ободрана, брезент в двух местах порван, кузов залеплен грязью, на гусеницы намотаны лапы сосняка. И хотя вид у него был потрепанный, я радовался — сейчас увижу своих. Обежав тягач, я заглянул в кузов. Он был пуст. Тревожно сжалось сердце.

Из кабины спустился Валерий. Был он какой-то растерзанный, волосы взлохмачены, китель распахнут. С него сразу сошел весь лоск.

— Не пробился, — хриплым голосом проговорил он и схватился рукой за живот. — Стена огня… сплошная…

Лицо его исказила гримаса боли. Я почувствовал озноб, озноб страха. За своих товарищей. Что же делать?

— Валера, миленький, ну попытайся еще. Давай вместе! Идет?

— Не пробиться. Пробовал. Взорвутся баки. — Он указал глазами на тягач и снова покривился от боли. — Шов что-то разболелся. Не могу.

«Не могу»… С тяжелой подозрительностью взглянул я на друга. Неужели Абызов струсил?

— Машеньку всю ночь катать на тягаче шов не болел, а теперь разболелся, — осипшим вдруг голосом проговорил я, чувствуя, как во мне закипает злость.

— Почему всю ночь? Я до часа тягач с консервации снимал, и только потом… — Валерий пытался улыбнуться. Улыбка получилась кисленькой. — Брось ты, Вадьк. Не пробиться. Точно говорю.

— Нет. Ты поедешь. — Уже нисколько не сомневаясь в его трусости, я рванул Валерия за борта кителя. — Поедешь. Слышишь? Там же люди!

Валерий не сопротивлялся. Был он в каком-то трансе, но его светлые глаза беспокойно бегали по сторонам.

Я тормошил его что было силы:

— Там раненый! Наконец, там твоя Машенька! Машенька!!

При упоминании этого имени Абызов выпрямился и оттолкнул мои руки.

— Что Машенька?.. Иди, садись за рычаги, докажи, на что ты способен. Что, слабо?

И он усмехнулся. Один только Абызов умел так усмехаться, насмешливо и презрительно.

— Вот из-за кого ты печешься, из-за Машеньки! По уши влюблен, по самую завязку.

— Не смей! — крикнул я и кинулся на Валерия, но он легко отшвырнул меня одной рукой.

— Ну так иди к ней, влюбленный губошлеп, спасай! Чего стоишь? — Абызов издевался надо мной, над моей беспомощностью. — Спасай, а мне своя жизнь дороже. Понял, слизняк?

Я похолодел. Только теперь до конца осознал я цену нашей дружбы.

— Да ты… Ты сам слизняк! И сволочь! — рвались из моего горла глухие, как стон, слова. — Ты струсил, испугался за свою лощеную шкуру. А ну, полезай в кабину! — я потянулся за автоматом.

На лице Валерия отразился не испуг, а издевательская насмешка.

— Ну-ну, давай! — подбадривал он. — Послушаю, что скажешь дальше.

Сомнения остались позади. Я снял с плеча автомат и взял его на изготовку.

— Не выполнишь мой приказ, приказ дежурного по лагерю, буду стрелять.

— Ха! Испугал. Рыдаю и падаю! — притворно ежась от воображаемого страха, проговорил Валерий. — Ой, не могу! Ой, мамочки! Автомат-то не заряжен. Кого вздумал пугать?! — закричал он, кривляясь и дергаясь всем телом.

— У тебя плохая память, — сказал я, оттянув на себя затвор автомата, и полез рукой в задний карман брюк. — Ты забыл про патрон… Тот самый, который советовал в госпитале выбросить в окно.

Я покрутил перед его лицом зажатой в руке автоматной гильзой, показывая только шляпку, и то мельком, потом сунул ее в патронник автомата. Кляцнул затвор.

— Ты что… не выбросил его? — Кровь медленно отлила от лица Абызова. Он облизнул губы. Снова туда-сюда забегали его глаза. — Ты… ты что задумал?

— Заставить тебя выполнить приказ, иначе…

Наступила тишина. Вороненый ствол автомата с фигурной мушкой на конце неторопливо поплыл в воздухе, нащупал грудь Абызова и замер.

— Убери. Выстрелить может… Случайно…

— Полезай в кабину!

— Ты что, в друга стрелять будешь? В друга? — Глаза его расширились от страха и неподвижно застыли на черном зрачке дула. — Убери! Ты что делаешь? Шизнутый, да?

— Марш в кабину, — скомандовал я, поводя оружием в сторону тягача. — Живо!

Валерий снова облизнул губы. Видимо, у него пересохло во рту.

— На, стреляй! Стреляй, гад! — тонким срывающимся голосом закричал он и стал рвать на груди майку. — Стреляй в друга!

— Без психа, — сказал я и снова стволом автомата показал на дверь кабины. — Поедем на этот раз вместе, чтобы не удрал.

— Авантюрист! Дурдом по тебе плачет! — взвизгнул Валерий, кидаясь в кабину. — Я это еще тогда понял, когда ты сжег тренажер. Ты не понимаешь, что творишь. Мы не пробьемся! Погибнем оба! За зря! Никто даже не узнает! Бессмысленная гибель!!

Вот он чего боялся — никто не узнает! Но разве только этого?

— Вперед! — Не отводя автомата, я занял место пассажира и махнул рукой: мол, трогай!

Дым застлал видимость, и метров триста — четыреста мы шли с зажженными фарами по просеке, проложенной Валерием ранее. Потом дым рассеялся и стало светло, как в яркий солнечный день, — впереди горели деревья. Валерий лихорадочно рванул на себя рычаги. Машина дернулась и встала, раскачиваясь всем корпусом. Жар чувствовался даже через стекло кабины.

— Вперед!! — заорал я не своим голосом и ткнул Валерия в бок стволом автомата.

Из его горла вырвался хрип, и, круша горящие деревья, оставляя за собой космы искр, мы ринулись сквозь огонь.

Воздух был раскален, как в печи. Едкий жар чувствовался и в кабине. Дым разъедал глаза, саднило в горле, вызывая хриплый, лающий кашель. Сердце мое замирало и проваливалось куда-то. Каждую секунду я ждал взрыва баков горючего, воспламенения тягача, гибели. Ну, ладно, я пошел на этот шаг сознательно, но правомочен ли я распоряжаться жизнью товарища? Не слишком ли много беру на себя, принуждая его идти на гибель? Но впереди ждут спасения люди. Разве мог я поступить иначе?

Метров через сто — сто пятьдесят мы выскочили из полосы огня.

— Пронесло, пронесло!! — закричал я и захлебнулся в кашле.

И сразу кто-то запрыгал перед самым радиатором, размахивая руками. Мелькнула офицерская фуражка. Кто бы это?

Я выскочил из кабины и едва не сбил старшего лейтенанта Белова. Лицо его потемнело от сажи. «Так вот где наш замполит, — подумал я, — в самом пекле».

— Товарищ старший лейтенант! — прокричал я. — Прошу в кабину.

Белов отрицательно замахал руками, улыбнулся, сверкнув белизной зубов.

— Здесь есть еще дела, а вы молодцы, — он указал на сидящего за рычагами Абызова. — Оба!

Оба?! Да нет же!.. Я чуть не закричал, протестуя, но, оглянувшись на тягач, увидел меловое лицо Валерия. Что-то переменилось во мне за время этой короткой поездки через огненную стену.

— Вы что-то хотели сказать… хотели сказать? — прокричал замполит, трогая меня за рукав.

— Нет! — крикнул я в ответ и стал помогать солдатам грузить в кузов самодельные, из жердей и солдатских шинелей — вот зачем Кашуба взял шинельные скатки — носилки с Федором Копейкиным. Потом я подсаживал в кузов Машеньку. Она непременно хотела остаться с больным.

— А как остальные, товарищ старший лейтенант? — поинтересовался я у офицера. — Вторым рейсом?

— Все остаются на своих постах, а вам — назад! — отдал он приказ и зашагал впереди небольшой группы солдат в противоположную сторону. В кузов прыгнул Кашуба.

И снова мы в кабине один на один с Валерием. Работая рычагами, он нет-нет да и бросал колючие взгляды в мою сторону. Вид его был взъерошенный и злой. Но почему он ничего не сказал старшему лейтенанту? Только ли из-за Машеньки? Это была загадка.

Полосу огня мы проскочили с ходу. Нож тягача гнал перед собой верхний, пересыпанный углями слой почвы, горящие головни, сметал на своем пути упавшие деревья. Один только раз с оглушительным грохотом упал на кабину ствол дерева. Абызов инстинктивно пригнулся. Я оглянулся назад — цел ли тент кузова?

Когда наконец тягач вышел из леса, я облегченно вздохнул и откинулся на спинку сиденья. Валерий что-то спрашивал, что-то говорил, гневно двигая бровями, но из-за шума мотора я его не слышал, да и не хотел слышать.

Возле постового грибка уже стояла санитарная машина, и два солдата-санитара в белых халатах поверх форменного обмундирования держали наготове носилки. Из машины вылез долговязый капитан с медицинскими эмблемами на петлицах кителя.

Тягач встал. Последний раз рыкнул двигатель, и наступила тишина. Валерий сидел все в той же напряженной позе, не убирая рук с рычагов управления. Снаружи до нас доносился говор, возгласы, команды медицинского капитана: «Осторожно! Осторожно! Заносите ноги. Поддерживайте голову. Кладите на носилки. Младший сержант Дубровина, обезболивающий делали? А от столбняка?..»

Кто это младший сержант Дубровина? Так это же Машенька! Вот, оказывается, как ее фамилия.

Надо было вылезти из кабины, но непомерная тяжесть сковала мое тело.

Абызов кашлянул и повернул ко мне голову. Он хотел что-то сказать. Рот его покривился, но он не сразу овладел речью.

— Ты… ты действительно хотел в меня стрелять? — наконец выговорил он.

Я не ответил, сидел не двигаясь.

— Ты в самом деле мог меня убить? — повторил он, устремив на меня взгляд, и, указывая пальцем на автомат, добавил: — Оружие-то разряди, может выстрелить.

«Теперь можно сказать все, — промелькнуло в моей голове. — Дело выиграно».

— Нет, — отчетливо проговорил я.

— Нет? Ты сказал «нет»? Но у тебя… были такие глаза… Такие сумасшедшие глаза. И потом боевой патрон…

— Не было патрона.

— Как не было? Ты не крути, не крути! Он у тебя и сейчас там. — Валерий опасливо указал пальцем на ствольную коробку автомата.

Я передернул затвор. На пол кабины упала стреляная гильза. Валерий первым схватил ее и, держа в раскрытой ладони, некоторое время с удивлением разглядывал.

— А патрон? Боевой патрон! Он же был. Я его держал в своих руках. Там, в госпитале.

— Тю-тю патрончик! Сдал я его, голубчика, старшине. В тот же вечер, как пришел от тебя.

— Сдал?! Честное слово?

Я подтвердил, а Валерий нервно захохотал и закрыл лицо руками.

— Боже мой! Попался на пустую мормышку! И это я-то…

Он ткнулся лицом в колени и сидел так довольно долго. Я слышал, как захлопали дверцы и заработал мотор санитарного автомобиля. Наконец Валерий выпрямился. Голос его был прерывист и дрожал:

— Ты правильно… правильно поступил. Только зря сдал патрон.

— Зря? Почему? — с недоумением воскликнул я.

— Он мне нужен, мне… — Глаза Валерия блестели лихорадочным блеском, ноздри раздувались. — Я… струсил, струсил… Иди, скажи всем. Ей… ей скажи!

— Надо — скажи сам.

— И скажу! — Он пытался открыть дверь кабины, но я, сам не зная зачем, удержал его. Однако он продолжал толкать дверь и твердил: — И скажу: струсил, струсил…

Через минуту он успокоился и обхватил руками голову.

— Это стресс, секундная слабость. Но почему со мной? Почему не с тобой, с Копейкиным, со всеми? Я столько готовился! — Тут он стукнул себя кулаком по голове. — Столько готовился, а когда подошло… Этим бы патроном вот эту голову. — И он снова несколько раз с силой ударил себя по голове.

Я даже испугался — вменяем ли он? Мне показалось, что люди вокруг слышат вопли Абызова. И точно — снаружи кто-то постучал по кабине. «Прекрати, истеричка», — прошипел я, приоткрыл дверь и увидел круглое узкоглазое лицо Кашубы.

— Эй, герои! Заснули? Хватит секретничать. Вылезайте. Качать будем. Три раза подбросим — два поймаем! — как всегда, балагурил он.

— Подождешь. Разговариваем, понял? — И я в сердцах хлопнул дверью.

За то короткое время, пока я разговаривал с Кашубой, Абызов, кажется, успел овладеть собой.

— Спасибо тебе, — не глядя на меня, глухо проговорил он. — Без тебя бы… — Он покрутил головой, помолчал, потом разжал кулак, которым колотил себя по голове. На ладони лежала медная гильза. — Это возьму на память.

— Бери. — Я пожал плечами.

— Спасибо. — Он положил гильзу в нагрудный карман и добавил: — Урок. На всю жизнь.

В груди моей поднялась вдруг волна жалости к Валерию. Отпало желание обличать, кричать на всю округу: «Трус! Позорник! Негодяй!» Я смотрел на него как на больного, чувствуя себя сильнее его. Помедлив, я сказал:

— Ладно уж. Иди простись с ней. Уедет.

— Нет-нет. Что ты! — испугался он чего-то и даже отодвинулся от двери. — Я не могу, не могу. Ты иди, ты!

Мне показалось, что в сиденье сработала какая-то скрытая пружина. Вмиг пропала слабость. Я чуть было не выпрыгнул из кабины, да вовремя удержался. Кто я для нее? Она даже не смотрит на меня. Прощай, младший сержант Дубровина, поезжай, лечи моего товарища, хорошего парня Копейкина.

Когда вдали затих шум мотора санитарки, я выпрыгнул из кабины и с развальцей зашагал к постовому грибку. Меня заждались обязанности дневального и ефрейтор Кашуба, который уже с раздражением бросал колючие взгляды на большой артиллерийский тягач.

 

РЯДОВОЙ ВОПРОС

— Батарея, смирно! Командирам взводов выделить по пять человек на хозработы, остальных на занятия! — сопровождая команды короткими взмахами руки, приказал Зубарев.

Голос у капитана резкий. Слова подхватывал и разносил по военному городку холодный, злой ветер, который, как из засады, налетал на застывших в строю людей. Не найдя поживы на широком строевом плацу: ни окурка, ни желтого листочка — все выметено, вылизано, — он яростно трепал полы шинелей всей технической батареи.

Михаил Торопов по-мальчишечьи втянул в воротник голову и зябко поежился, но не оттого, что был мерзляк, а просто ему не хотелось ехать на хозработы. Он видел, как тянется на носках Пименов, стараясь попасть на глаза заместителю командира взвода Митрофанову, который остался у них за лейтенанта, видел лица других солдат, жаждущих попасть на хозработы, и вспомнил свою радость, когда месяц назад его впервые сняли с занятий. Вместо тесного класса и строгой дисциплины — целый день вольной жизни! Однако на днях Михаил получил письмо из родного города от товарищей по цеху. Три с половиной месяца назад они провожали его «всем гамбузом» в армию. «Как, Миша, служится? — торопливым почерком писал его бывший бригадир Норихин, отслуживший срочную три года назад. — Стал ли классным специалистом?..»

«Классным специалистом»… Торопов невесело усмехнулся. Вспомнил он, как в день прощания с бригадой Норихин вынул из кармана целую горсть армейских значков и встряхнул их на ладони. Был тут и синий щиток с белой единицей — знак специалиста первого класса, и знак отличника Советской Армии…

— Хочешь подарю?

Торопов отстранил руку товарища.

— Свои заработаю.

Что он сейчас ответит Володе Норихину? Что вкалывает на мебельной… Ни строевой, ни физической… Житуха, одним словом… И опять он услышал свою фамилию и приказ выйти из строя. Так и знал.

— А я… я сегодня не могу, — вдруг выпалил Торопов совсем как в школе, которую он окончил всего год назад. — Товарищ сержант, сегодня по расписанию спецподготовка, — быстро, боясь, что его перебьют, затараторил он. — Я в этом месяце третье занятие пропускаю. Старший лейтенант Тараненко электросхему будет давать.

Довод Михаил считал убедительным, но реакция Митрофанова была неожиданной. Он округлил глаза и резко, копируя комбата, полосанул рукой.

— Что-о-о? Да как вы… Прекратить! Выполняйте приказание!

Митрофанов набрал в себя воздуха, надул щеки, собираясь выпалить всю обойму армейских нравоучений, но, почувствовав неладное, ко взводу подскочил Зубарев.

— В чем дело, сержант?

— Так вот, — Митрофанов пальцем указал на Торопова. — Дискутирует. Учу их, учу…

Слова сержанта звучали не по-армейски, словно бы он жаловался, да и дискуссий капитан не терпел, а тут в строю… Узнают братья-комбаты или в штабе — засмеют. Зубарев распалился:

— Кто дискутирует?! Почему? Развели во взводе, товарищ сержант… — Капитан замялся, подыскивая нужное слово. Нашел самое мягкое: — Развели богадельню!

Митрофанов был ни жив ни мертв. Он ругал себя, что слово сорвалось с языка, но больше всего сержант злился на Торопова. Был тот у него как больной зуб. Навязался он на его голову. Первогодок! Служить ему да служить, как медному котелку.

А капитан Зубарев между тем отчитывал перед строем Торопова. Зубарев, конечно, не мог не согласиться, что направление Торопова на хозработы — ошибка сержанта. Молодому солдату полезней быть на занятиях, и сержант свое получит, но есть понятия дисциплины, порядка… Тут Зубарев неумолим и с маху объявил солдату два наряда вне очереди.

— Есть два наряда! — отрапортовал Торопов и, чувствуя, как всполошенно заколотилось сердце, проговорил: — А с занятием как, товарищ капитан? Согласно статье сто девяносто седьмой устава…

— Прекратить! — Черные брови капитана встали домиком. Озлился он не на шутку. — Отставить вопросы, рядовой Торопов!

Зубарев так и буравил солдата потемневшими глазами. Внешне Торопов мало чем отличался от своих сверстников, но характер… В армии без году неделя, а обо всем свое мнение. Сержантов и офицеров замучил вопросами. Почему то, почему другое… Так в батарее его и прозвали — рядовой Вопрос! Только вопросы его не простые. «Почему полы в казарме моют только молодые солдаты?» — спросил он как-то на комсомольском собрании в присутствии представителя политотдела. Зубарев неделю бегал в политотдел, оправдывался, доказывая, что порядок наведен и что он сам об этом факте не знал.

«Почему солдат снимают с занятий?» — от этого вопроса Зубарев терял душевный покой. Потому что и над Зубаревым начальники, хотелось ему крикнуть. На строительство хранилища для техники людей выдели, на кирпичный завод дай, а для нужд батареи? Грех не выделить. Но не объяснять же это все Торопову! Солдат — он и есть солдат. Получил приказание — и под козырек…

— Пойдете отбывать наряд вне очереди! — отрезал офицер.

Сказав «Есть», Торопов направился к группе солдат, возле которой суетился низкорослый, в длинной шинели прапорщик Сидоренко.

— В колонну по два!.. — звонко, даже как-то театрально выкрикивал он команды, а увидев подходящего Торопова, укоризненно покачал головой: — Вот народ! Такой молодой, а уже не хочет на работу. Сачок!

«Сачок!.. — возмущался в душе Торопов, шагая в хвосте колонны в автопарк. — Ну, я докажу… Работы я, что ли, испугался? Дела своего не знаю, а без специальности какой же я солдат? Что ребятам напишу?»

Провожая глазами отправленную на работу команду, Зубарев отыскал в ней высокую сутуловатую фигуру Торопова и невесело усмехнулся. Дожил. Яйцо курицу учит. «Согласно статье сто девяносто седьмой…» Знает капитан, что статья запрещает снимать солдат с занятий. Но для кого все это надо, для кого он старается? Директор мебельной фабрики обещал полированные плиты, если помочь ему с людьми, — на фабрике не хватало рабочих рук. Ленинскую комнату задумал переделать капитан, а заодно и бытовку. Для солдат же старается! Но только ли для них?

В задумчивости Зубарев стянул с головы фуражку, сбил ладонью невидимые пылинки и снова надел ее. Пять лет тянул он лямку комбата. Хотелось как-то выделиться, обратить на себя внимание. Кто этого не хочет? Похвалил же на днях его начальник штаба майор Петренко за хороший внутренний порядок. Особенно понравилась майору доска документации. Она так и сверкала стеклом, литыми бронзовыми буквами… «Деловой офицер!» — удостоил на совещании начштаба похвалой Зубарева, не допытываясь, откуда зеркальное стекло, где отлил буквы… «Достал», — говорят в таких случаях, и всем ясно, что не с армейского склада. Такой порядок был заведен до него, поступал так и Зубарев, а вот молодые… Капитан поморщился. Прибыл недавно в батарею после политучилища новый замполит, лейтенант Жеглов. Ну, осмотрись пару-тройку месяцев, поучись у опытных, бывалых офицеров, так нет и то ему в батарее не так, и это не эдак… Вроде этого первогодка Торопова. Хорошо, хоть сейчас лейтенант отбыл на сборы.

Зубарев почувствовал, как в нем растет и ширится недовольство, и не только лейтенантом Жегловым и рядовым Тороповым, но и собой. «Не так надо, не так, — твердил он про себя, терзая в руках новенькие кожаные перчатки. — Но как?» Не найдя ответа, он плюнул с досады под ноги и, вбивая в асфальт каблуки сапог, зашагал в расположение батареи.

* * *

В кузове грузовика под брезентовым тентом было тепло. Назначенный прапорщиком старшим Николай Шарипов, солдат второго года службы — круглолицый здоровяк, — держался со всеми по-свойски.

— Занимай места согласно купленным билетам! — острил он, а потом махнул рукой. — Кто где хочет, там и садись.

Сам он вольготно расположился на скамье у самой кабины, снял шапку и заулыбался блаженной улыбкой. Хоть я и старший, говорил весь его вид, но вы можете делать что хотите.

Рядом с ним степенно расселись старослужащие, так называемые «старички», — у кабины меньше трясет. Молодой расторопный солдатик тоже было сунулся поближе к кабине, но «старички» его шуганули.

— А ты кто такой? — спросил его один из дружков Шарипова, рослый светловолосый парень — Кротов. — Куда лезешь?

— Как кто? Рядовой Пугачев со второго взвода.

— Пугачев? — заинтересовался Шарипов и потребовал. — А ну сыми шапку.

— Зачем? — вытаращил глаза солдат.

— Сымай, раз приказывают! — и Кротов показал внушительных размеров кулак.

Пугачев не заставил повторять третий раз просьбу и поспешно снял шапку, обнажив круглую стриженую голову.

Шарипов оглядел его и проговорил удовлетворенным тоном:

— Кудрей только не хватает, а так — ну, вылитая Алла Борисовна.

Брезентовый тент дрогнул от хохота. Хихикнул и Пугачев за компанию, но тут же поинтересовался:

— Это кто же такая будет Алла Борисовна?

— Темнота! Пугачеву не знает — певицу!

И снова взрыв хохота.

— Ой, не могу! Держите меня! — схватился за живот Кротов. — Теперь так его и будем величать — Алла Борисовна! Как, Колян, сойдет?

— Сойдет, — кивнул Шарипов, откидываясь на спинку скамьи.

Под смех не заметили, как тронулась машина. Торопов тоже сел у заднего борта, но неожиданно ему нашлось место рядом со старослужащими. Плотный добродушный увалень Пименов подвинулся, освободив ему место.

— Подгребай, Михаил, — он похлопал рукой по скамейке. — Давай, земляк, сюда! — И, видя, что тот сомневается, снова хлопнул по скамье. — Садись.

— Нечего баловать, — буркнул Кротов.

— Пусть. Сказал же, кто где хочет, — перебил его Шарипов, — да и потолковать с Вопросом надо.

Торопов насторожился. Слышал он, как «старички» толкуют с молодыми, но, поймав ободряющий взгляд земляка, сел смело. Кто же выступит против Пименова? Штангист. Выжать на тренировке сто двадцать килограммов для него не проблема.

Шарипов долго не сводил с Михаила прищуренных глаз. Торопов интересовал его, как человек другого, непонятного ему склада, который часто поступал не из соображений собственной выгоды, а из каких-то неведомых Шарипову побуждений и, что интересно, часто во вред себе. «И чего это он решил плыть поперек течения?» — этого и не мог понять Шарипов. Он протянул пачку «Примы»:

— Дыми.

Торопов отрицательно покрутил головой.

— Не положено. Прапорщик запретил курить в кузове, — баском проговорил он.

— Да можно, Миша, можно, — сказал Пименов, взял из пачки сигарету и закурил с видимым удовольствием.

— «Не положено»… Нет, ты погляди! — Шарипов обращался ко всем. Он взмахнул мятой пачкой. — Службы человек не понимает! Прапорщик сказал для порядка, а старшим в кузове — я. Стало быть, за все отвечаю. Надо же доставить ребятам удовольствие.

Шарипов сделал глубокую затяжку и указал горящей сигаретой на кабину.

— Не бойся, Вопрос. Прапор ругаться не будет.

— А я и не боюсь, — ответил Торопов, но сигарету не взял.

— Наш прапор, — пытался втянуть в разговор Торопова старший кузова, — мужик что надо. Не смотри что у него погон без просвета. Свои просветы он нашел в двухэтажной дачке с сауной и каминным залом…

Торопов повернул голову к кабине, но через заднее окошечко разглядел только шею прапорщика. Была она плотной и красной, видимо, жал воротник шинели. Торопов быстро отвернулся.

«Опять молчит», — подумал Шарипов и решил, что обиняком от Торопова ничего не добьешься. Пыхнув дымом ему в лицо, он спросил напрямую:

— Скажи-ка нам, Вопрос, ты чего добиваешься?

— Не понял, — насупился Торопов.

— И нам непонятно, — подхватил Шарипов, жестами обеих рук понуждая приятелей принять участие в разговоре. — На фабрике нас накормят, да и в части попридержат обед, так что… жратва усиленная. В любом цехе полно девах. Ну, что еще солдату нужно? Лично я с полгодика кантуюсь с фабрики на фабрику… Вкалывал и за краску для казармы, и за мастику для полов. По норме-то ее сколько дают? Слезы… А натираем полы каждую неделю. За так мастику никто не дает.

— Да ты и невесту успел подыскать, — бросил кто-то.

— И не одну, — со смехом добавил Кротов, подмигивая. — Парень хват!

Шарипов польщенно улыбнулся, но прищуренных своих глаз с молодого солдата не сводил.

— Ты почему не хотел ехать? Убей меня — не пойму. Ну, отвечай!

— Да оставь его. — Пименов загасил окурок и продолжал: — Человек и так на взыскание напоролся, а ты… Я прошу.

— Так не выскакивай с вопросами, не высовывайся. — Шарипов, говоря это, назидательно тряс пальцем, а потом нацелил его в лицо Торопова. — Чего в молчанку-то играешь?

— Давай, Вопрос, не темни, — поддержали Шарипова приятели. — На фабрику все с удовольствием, а ты…

Торопов почувствовал какой-то зуд во всем теле, но он понял, что высокими словами их не проймешь. Однако молчать не мог.

— А зачем нас в армию призвали? — спросил он и усмехнулся, дерзко, с вызовом. — Вкалывать подсобником на мебельной? Да я перед армией четвертый разряд получил. Еще со школы к станку приучился. Наш моторный цех коленвалы выпускает, а дизеля наши… Вся страна ждет. Вот и выходит…

— В армии не выбирают, — перебил его Кротов. Смотрел он недобро и все поерзывал на узком сиденье. — Куда поставили, там и вкалывай. Понял, салага?

Торопов проглотил унизительное «салага», не обратил внимания и на тон. Остановиться он теперь не мог:

— Разве нас призвали сюда «вкалывать»? Товарищи по бригаде думают, что я боевую специальность осваиваю. Когда шел в армию, наказы давали… А теперь я напишу, что подсобник на мебельной? Смех один. Непорядок это!

Шарипов с досады хлопнул себя ладонями по коленям.

— Порядок… непорядок… Ты кто такой? Генерал? Старшина? Да тебе помалкивать надо в тряпочку. — Он обвел глазами сидящих в кузове. — Я, братцы, на самом деле не пойму: выслуживается он или просто дурак? Может, ты, Вопрос, разъяснишь?

Торопов готов был взорваться, но сдерживал себя изо всех сил. Его состояние выдавали только руки — он то сжимал в кулак пальцы, то разжимал.

— Ты, Шарипов, чего добился за полгода, мотаясь по фабрикам? Задачу свою выполнить можешь? Ты же номер расчета?

— Да я как-нибудь… — начал Шарипов, но Михаил перебил его:

— Именно «как-нибудь», а лично я не для как-нибудь погоны надел.

Вразнобой послышались голоса:

— Ишь ты какой!

— Послужит — поумнеет.

— Вначале научись повиноваться!

— Много болтаешь, — заключил Шарипов, выплюнул на пол сигарету и растер ее подошвой сапога.

— Колян, разреши я его поучу. — Кротов поплевал на кулак. — Терпеть не могу умников.

— Кончай, — схватил его за руку Пименов.

— Да шутит он, — недовольно проговорил Шарипов и снова полез за сигаретами. — Нет, с вами не потолкуешь. Закурить по новой, что ли?

— Кулак не лучший аргумент в споре, — не взглянув ни на Кротова, ни на Шарипова, сказал Торопов.

— Зато тяжелый, запомни — тяжелый, — не уступал Кротов, ерзая как юла на скамье.

— Ребята, ну что вы, в конце концов? — Пименов снял шапку и вытер ею лоб. — Я даже взмок от вашего разговора. Из-за пустяков же все.

— Из-за принципа, — упрямился Торопов. — Из-за принципа!

Сидел он напряженно, с прямой спиной, всем своим видом выражая неуступчивость. Разговор в кузове угас.

* * *

На мебельной фабрике неразговорчивый, мрачноватого вида мастер Проклов распределил солдат по рабочим местам.

Торопов попросился на пилораму. Проклов оглядел его сухощавую фигуру и согласно мотнул головой — давай! Сунулся было за ним и Пугачев, но мастер загородил ему дорогу:

— Опилки пойдешь грузить.

— И я на пилораму, — шагнул из строя Пименов. — Не надо больше никого. Вдвоем с земляком управимся.

Мастер разрешил, и друзья, огибая штабеля досок, пошли на пилораму.

Нет, не случайно попросился на пилораму Торопов. В селе Новки, где рос и учился до шестого класса Михаил, на совхозной пилораме работал его отец. С тех пор и полюбил Торопов пахучий смолистый запах свежих опилок, мальчонкой не раз помогал отцу. Ворочая с Пименовым тяжелые кругляки, он сейчас думал о нем. «Рабочий человек, — любил повторять отец, — хозяин на своей земле…» На тракторном заводе в своей бригаде Михаил и считал себя хозяином трех шлифовальных станков, знал, за что надо бороться: план, качество… и чтобы заготовки шли с соседнего участка… А здесь? Если подойти по-рабочему, так поскорей надо специальность воинскую одолеть. И не как-нибудь… Но может быть, в армии главное делать, что скажут? Поговорить бы с кем… С Пименовым? Но все у него как-то просто: «Наше дело солдатское…» Эх, был бы на месте замполит лейтенант Жеглов. Беседовал же Торопов с ним неделю назад, но что-то мешало Михаилу пойти на откровенность. Может быть, звездочки на погонах?.. Отвечал он на вопросы Жеглова односложно, как учили в карантине сержанты: «Так точно», «Никак нет…». А хотелось распахнуть душу, тем более что держался лейтенант не начальственно, просто.

К пяти вечера заготовительный цех заканчивал работу. Прапорщик Сидоренко приказал команде построиться возле машины и пересчитал солдат. К строю подошел мастер Проклов и попросил разрешения сказать пару слов.

— Спасибо, братцы, за помощь, — глухим голосом проговорил он и, указав на Пименова и Торопова, продолжал: — Многие работали хорошо, а эти… Нормы по полторы дали, не меньше. Злые на работу. — Мастер помолчал, отыскивая кого-то глазами, и указал пальцем на Шарипова. — А ты, друг, весь день прохлаждался да за девками ухлестывал. Нам и своего балласта хватает. Нечего тебе здесь, парень, делать. Понял?

Резко, по-солдатски повернувшись на каблуках, Проклов пошел прочь. В строю раздался смех. Прапорщик, махнув рукой, распустил строй и вслед за мастером направился в контору фабрики.

Шарипов, нахмурившись, пытался утихомирить товарищей:

— Хватит, хватит ржать. Что, завидки берут?

— Ты к которой по счету, Колян, женихуешься? — подмигнул ему Кротов. — А как Танька прознает?

— Много болтаешь, — еще больше насупился Шарипов и отвернулся.

— Как он его, братцы? — не замечая состояния Шарипова, продолжал веселиться Пугачев. — Балласт, говорит.

Шарипова передернуло. Проклятый мастер!.. Теперь даже салаги потешаются. Он быстро повернулся к Пугачеву:

— Ну ты, Алла Борисовна! Попридержи язык!

— Не нукай, не запряг! — молодым задиристым петушком вскинул голову Пугачев. — И потом, какая я тебе Алла Борисовна?

Злость захлестнула Шарипова. Ему вдруг захотелось завязать ссору, драку. Сейчас, немедленно. Со словами «Заткнись, огрызок!» он ткнул Пугачева кулаком в грудь.

Не помня себя, Торопов метнулся к Шарипову и повис на его руке.

Однако Шарипов легко скинул его с руки и, набычившись, двинулся на Михаила.

— И ты, Вопрос, схлопочешь!

Но общая растерянность прошла. Их кинулся разнимать Пименов. Разом загомонили и остальные. Только Пугачев стоял неподвижно, недоуменно приоткрыв рот.

— Отставить! — раздался во дворе пронзительный голос прапорщика. С удивительным для его комплекции проворством он растолкал солдат и оказался перед Михаилом.

— Торопов?! Опять вы?

— Да наскакивает он на всех, товарищ прапорщик, — с усмешкой проговорил Кротов, кивая на Михаила. — Похвалили, вот и возомнил о себе.

Торопов едва не задохнулся от такой наглости. Ему не хватало воздуха, а прапорщик, зло поглядывая на солдата, подытожил:

— Хватит с вами цацкаться! Гнать таких надо с батареи.

— Кого гнать? — К Сидоренко протиснулся Пименов. — Торопов не виноват. Не он затеял бузу. Давайте разберемся. Пугачев, ну-ка скажи!

— Чего там разбираться, — показывая за спиной прапорщика Пугачеву кулак, заговорил Кротов. — Ну, пошутили ребята. В норме же все, а то дойдет до капитана… Поехали лучше, товарищ прапорщик.

— Ну, народ! На минуту нельзя оставить, — отдувался прапорщик. Он погрозил пальцем Торопову и направился к кабине. — Всем в машину! — крикнул он через плечо и прыгнул на подножку.

* * *

В часть везли древесно-стружечные плиты. Обернутые серой бумагой, они аккуратной стопкой возвышались посреди кузова.

Заметно приутихший Пугачев больше не осмеливался садиться рядом со старослужащими. Он расположился у самого заднего борта прямо на плитах, но его тут же согнали.

— Соображаешь? Куриные мозги! Полировку поцарапаешь своими мослами! — прикрикнул Кротов и добавил насмешливо: — Алла Борисовна!

У ворот фабрики машина остановилась.

— А ну-ка подымите брезент! — послышался снаружи голос прапорщика.

Откинули полог. Встав на буфер, в кузов заглянул Сидоренко и жестом пригласил подняться пожилого вахтера в синей форменной шинели.

— Вот они — плиты. Можете сосчитать.

— Ровно двадцать! — задевая за колени сидящих, по узкому проходу между сиденьем и плитами к борту протиснулся Кротов. — Могу, батя, пересчитать. Смотри: раз, два, три…

— Зачем считать, — махнул рукой вахтер. — Военные обманывать не будут. Езжайте. — Старик приветливо улыбнулся и пошел открывать ворота.

Кротов задернул брезент и сел у самого борта. Рукой он провел по лицу.

— Кажись, обошлось, — проговорил он.

— Суетишься, Крот! — Шарипов чиркнул спичкой, прикуривая. — Дедок, видно, ветеран, а у таких к военным слабость. Не стал бы он считать. По-нашему все вышло.

— Пока да, но как дальше дело обернется?

— Не бойся. Возьмет он. Все берут.

— Только бы обошлось, а там, глядишь, бегунки первыми получим — и по домам.

— Получим, Крот, получим, только хату его не проморгай.

«О чем они? Что у них за дело? — думал Торопов под монотонный усыпляющий гул мотора. — Не нам ли с Пугачевым готовят какой-нибудь «сюрприз»? Он настороженно поглядывал то на Шарипова, то на Кротова, но ни тот ни другой не обращали на него никакого внимания. Торопов успокоился.

Время шло. Соседи по скамейке подремывали. Пощипывало глаза, морило в сон и Михаила, но мысли — невеселые, огорчительные — не давали уснуть. Неудачно как-то складывалась его служба. Чуть что — виноват Торопов. О драке на фабрике прапорщик доложит капитану, а тот… Может и на гауптвахту. Как знать? В армии Михаил всего три месяца, невелик его срок службы… Хорошо, что есть земляк, а то как бы дальше развивались события на фабрике? И Торопов плотнее прижался к плечу товарища.

Ехали не менее часа. Кротов все чаще стал проявлять беспокойство, поминутно оттягивал брезент, выглядывая что-то. Наконец, обернувшись к кабине, он закричал Шарипову:

— Эй, Колян, спишь, что ли? Давай молоти! Подъезжаем к дому прапора.

— Что, уже приехали? Приехали? — раздались сонные голоса. Люди задвигались, засуетились.

— Да нет еще. Офицерские дома.

Шарипов загрохотал ладонью по кабине, и машина, зашипев воздухом пневмосистемы, резко встала. Солдат мотнуло вперед, и сон окончательно слетел.

Кротов откинул задний полог тента и закрепил его сверху. В кузов заглянул прапорщик Сидоренко.

— Что стряслось? Почему стучали? — сердито вопрошал он.

— Ничего не стряслось. Все тихо-мирно, — бодро-весело проговорил Кротов и подозвал рукой Шарипова. — Мы тут с Коляном, то есть с Шариповым, подарочек вам приготовили маленький.

— Какой еще подарочек? — недоуменно пожал плечами прапорщик. — О чем вы?

— Понимаете: по ошибке мы с Коляном прихватили с фабрики четыре лишних плиты. Считали, считали, ну и… — жестикулируя, Кротов не сводил масленых глаз с Сидоренко, — просчитались. Вам их решили отдать. Все равно лишние. Нам с Коляном через месяц домой. Пусть, думаем, будет вам подарок от дембелей. А плиточки — люкс! — Кротов мотнул головой. — Колян, покажи товар!

Сдирая упаковочную бумагу, Шарипов подхватил верхнюю плиту и понес ее к заднему борту.

Полировка блеснула холодным светом, а Торопова кинуло в жар. «Военные обманывать не станут…» — мелькнули в памяти слова ветерана. Нам доверились, а мы… И в этом обмане участвует и он, Торопов.

Михаил метнул тревожный вопросительный взгляд на товарищей. Сейчас кто-то из тех, что постарше, крикнет, запротестует… Но нет! Люди молчали, отводили в сторону глаза. А плита уже за бортом, и Кротов, спускаясь вниз, перекинул через борт ногу.

— Колян, пасуй! — весело звучал его голос.

Торопов почувствовал мелкую, неприятную дрожь. Ох, как трудно встать, сказать «нет», сказать решительно, чтобы остановились.

И все же Торопов встал. За спиной его были не только ребята, в общем-то, хорошие армейские ребята, которые, однако, не любили ввязываться в конфликты, особенно с начальством или со «старичками». Была за его спиной и вся его честная, трудовая жизнь, бригада тракторостроителей, Володя Норихин.

— Не смейте брать плиты! — крикнул он ломким баском. Словно раскаленные иглы вонзились ему в грудь, но он повторил твердо: — Не смейте брать!

Секундное замешательство Кротова, Шарипова и прапорщика придало Торопову еще больше уверенности. Теперь он знал, что не уступит.

— Ты, Вопрос, что, сдурел? — первым пришел в себя Кротов.

— Мы обманули вахтера!

— Много болтаешь, — презрительно бросил Шарипов и поплевал на ладони.

— Может, прикажешь отвезти назад? — с издевкой спросил Кротов.

— Да, назад!

— Слыхали? — дурашливо расхохотался Кротов. — Назад… Сорок верст киселя хлебать.

А Сидоренко не мог оторвать глаз от темно-вишневой, ласково светящейся на солнце полированной поверхности плиты. Какой бы получился шкафчик для одежды в прихожей! Чертов Вопрос. Еще и в историю из-за него влипнешь. И прапорщик тяжело вздохнул.

— Да по нем дурдом плачет, — не унимался Кротов. — Колян, посади его в уголок. Пусть помалкивает в тряпочку.

— Только попробуй, — раздался из глубины кузова глухой голос, и, тяжело ступая сорок четвертого размера сапогами, к заднему борту подошел Пименов. — Нет, нехорошо получилось. Плиты надо вернуть.

— Верно, — послышались из кузова голоса.

— Тихо! — Голос прапорщика приобрел командирскую властность. Он резко оттолкнул от себя плиту, и Кротов едва удержал ее. — Чего базар развели? Я что, сказал, что беру плиты? — Потемневшими от гнева глазами он обвел солдат. Сейчас Сидоренко и сам верил, что никогда бы не взял плиты. — Чего молчите? Почему вы, Торопов, не задаете свои вопросы? А ну, плиту в кузов! Быстро по местам!

Ружейным выстрелом хлопнула дверь кабины. Взревел мотор. Машина рывком сорвалась с места. Рванулось и радостно забилось сердце Торопова: по-бе-дил… по-бе-дил…

 

МАРАФОН

Лейтенант Волобуев — высокий, узкий в поясе, с едва заметной темной полоской усов на побледневшем лице — выстроил расчет минут за пять до назначенного времени.

Когда Виктор Мокеев уже стоял в строю, остальные подразделения второго ракетного дивизиона еще вовсю дымили сигаретами. Люди шутили, смеялись, нежились под лучами нежаркого в этих краях августовского солнца — одним словом, у них еще на зависть Мокееву полным ходом шел перекур.

Правда, и среди курящих Виктор заметил какую-то нервозность — смех звучал неестественно громко, большинство солдат и сержантов делали короткие затяжки и неэкономно бросали на землю едва раскуренные сигареты. Поминутно кидая быстрые взгляды на ведущую к штабу дорогу, о чем-то вполголоса переговаривались офицеры. Видимо, внезапно назначенный старшим инспектирующим начальником марш-бросок на пятнадцать километров взволновал и их.

Волобуев приказал своему заместителю отвести расчет шагов на двадцать от линии старта. Сержант Жмаков, широкий в кости, немногословный сибиряк и капитан полковой футбольной команды, тут же выполнил приказание.

— Ребята! — совсем не по-уставному сказал лейтенант, и в строю возникло оживление. Даже на памяти старослужащих воинов никто из офицеров не называл так в строю солдат. Однако необычное обращение настораживало. Шум быстро стих. Волобуев же, набрав полные легкие воздуха и помедлив секунду, заговорил отрывистыми короткими фразами: — Значит, так… Мы должны выдержать… Но этого мало. Да мало. Наш расчет… Мы должны прийти первыми… Тихо-тихо! — Он предостерегающе поднял руку, требуя молчания. — Я все вычислил. Мы можем первыми…

В шеренгах снова зашумели. «Вычислил… Прийти первыми… Не слишком ли?»

Лейтенант обеспокоенно вскинул голову.

— Кто-нибудь сомневается? Не уверен в своих силах?

Взгляд лейтенанта — потемневший, жаркий — пробежал по лицам солдат и сержантов. Ох, как Мокееву захотелось по-ученически выбросить вверх руку и сказать «да», но остальные восемнадцать молчали. Промолчал и он. После слов лейтенанта и реакции расчета Виктору стало казаться, что он дотянет, хотя десять минут назад, прислушиваясь к разговорам товарищей, бывалых солдат, он совсем было потерял в себя веру.

— Пятнадцать верст с автоматом, вещмешком и скаткой, — мусоля в губах бесфильтровую сигарету, говорил Водянкин, невысокого роста, с чуть раскосыми глазами парень, — да я, братцы, сковырнусь после пяти.

— Чертов марафон, — вторил ему Снитко, сплевывая через щербинку в передних зубах на пыльную траву. — Эх, почему я не попросился в военкомате на флот?

— Марафон… Эка сказанул, — возразил кто-то. — Марафон — сорок два камэ…

— Так то в спорте, а с полной выкладкой, в сапогах… Тут и пятнадцать покажутся марафоном.

И хотя говорили они со смешком, разговор испугал Виктора и не выходил из памяти даже сейчас, когда лейтенант, вышагивая на длинных ногах вдоль строя, продолжал инструктаж:

— Запомните! Зачет по последнему, поэтому бежим организованно! — Он остановился и потряс в воздухе записной книжкой. — Я просмотрел оценочные листы по физподготовке и выделил сильнейших. Кто-то пойдет впереди…

— Рысаки, — шепнул Мокееву на ухо стоящий рядом Водянкин.

— А кое-кому, — лейтенант раскрыл записную книжку, — придется подстраховывать тех, кто послабее. Фамилии я объявлю.

— Буксировщики, — пояснил Водянкин.

— Кроме того, нам нужен лидер.

Строй с надеждой смотрел на офицера. На его отутюженном, хорошо подогнанном полевом кителе рядом с синим ромбиком выпускника высшего военного училища поблескивал значок кандидата в мастера спорта, и Волобуев правильно истолковал обращенные на него взгляды.

— Нет-нет. Лидером пойдет Нефедов.

У Мокеева екнуло сердце — рушилась последняя надежда. Герка Нефедов обещал на марше помощь. «Теперь пропал», — с отчаянием подумал Мокеев и толкнул стоящего в первой шеренге товарища. Казалось, Нефедов только и ждал толчка.

— Разрешите, товарищ лейтенант! — Нефедов поднял руку и, когда лейтенант кивнул, проговорил: — Лидером не могу. Земляку обещал помочь — Мокееву.

Лейтенант заглянул в свои записи.

— Менять не будем. Мокееву поможет… рядовой Косарев.

Лейтенант назвал еще несколько фамилий, но Мокеев уже не слушал, а, вытянув шею и чуть подавшись вперед, старался разглядеть Косарева, стоявшего на правом фланге. Увидя его крутые плечи, крепкую борцовскую шею, Виктор успокоился. От облика Косарева веяло надежностью, основательностью. В расчете он считался хорошим специалистом. Отлично контачил с сержантами, однако среди ребят держался особняком, в расчете ни с кем не дружил. Часто его видели с каптером батареи Толкуновым. Кажется, были они земляки и часто пропадали в каптерке.

Беспокоило Виктора одно — Косарев никак не выразил своего отношения к приказанию лейтенанта, даже не взглянул на подопечного. Может быть, он не слышал слов командира?

Лейтенант, часто поглядывая на часы, закончил скороговоркой:

— Вам, Нефедов, нужно выложиться. Раскрою секрет: генерал обещал отпуск тому, кто придет первым. Товарищи, на финише лежит отпускной билет. Все за него могут бороться, все! Да, чуть не забыл — к финишу мы должны прийти одетыми строго по форме! Потеряете ремень или еще что — незачет, а расчету штрафное очко. Понятно?

— Так точно! — хором ответили солдаты, и Волобуев распустил строй.

— Буксировщики… Маменькиных деток тащить за ручку, — неодобрительно проворчал Водянкин и бросил косой взгляд на Мокеева, который зябко поежился от слов «старичка». — Развели детский сад.

— Это точно! — наконец-то услышал Мокеев голос своего «буксировщика» Косарева. — И как таких берут в армию?

* * *

«Как таких берут в армию»… Виктор Мокеев пожал плечами. Пожалуй, обычным путем. В мае прислали повестку — явиться с вещами…

Он вспомнил, как всего два с половиной месяца назад бабушка Катя возвратилась вечером из булочной, что на проспекте Чайковского, тоскливо посмотрела на него добрыми, выцветшими от старости глазами и подала листок бумаги с отпечатанным текстом повестки. Виктора охватили противоречивые чувства.

Призыва на действительную службу он ждал, готовился к нему, возлагал на армию надежды — хотел стать сильным, смелым, мечтал попасть в десантники. Однако при виде серого листка повестки с вписанной от руки фамилией на Мокеева напала такая тоска, что он целый вечер слонялся по комнате, не находя себе места. Брал наугад из шкафа то одну, то другую книгу, рассеянно перелистывал страницы, но читать не мог. Грустно смотрел он на письменный стол, за которым делал когда-то уроки. На нем еще лежали учебники за десятый класс — Виктор не оставлял надежды поступить на юридический. «Уж после армии-то должны взять», — надеялся он. Мокеев перевел взгляд на тахту с прогнувшимся матрацем, на которой любил поваляться с книгой, ни у кого не спрашивая разрешения на телевизор, их надежный старенький «Рекорд», который можно включать и выключать когда заблагорассудится. Теперь всего этого он должен лишиться, и надолго.

Точно такую же тоску испытал он, узнав, что Нефедов не сможет ему помочь. Когда распустили строй, Герман успел только подскочить и хлопнуть его по плечу.

— Теперь не могу, старик. Извини, — глядя прямо в глаза, сказал он, — но мой тебе совет: настрой себя. Понял?

Больше он ничего не успел, так как Волобуев уже расставлял подчиненных по своему плану. На линии старта Мокеев снова с надеждой взглянул на Косарева, но тот в его сторону не смотрел. «Неужели не поможет? — обеспокоенно думал Мокеев. — Эх, тоска зеленая…» И его потянуло на зевоту. Сколько он себя ни сдерживал, зевок получился звучный.

— Не засните, Мокеев, — предостерегающе сказал лейтенант.

Послышался сдавленный смех. Виктор запоздало прикрыл ладошкой рот и, чтобы доказать, что он думает только о кроссе, спросил:

— Товарищ лейтенант, а мы все пятнадцать километров бегом?

— Нет, сразу за поворотом тебя будет ждать такси, — не таясь, ответил Водянкин.

— С шашечками на капоте, — добавил под дружный хохот всей батареи Снитко.

Высокий сухощавый подполковник — главный судья соревнований, прервал объяснение маршрута и строго посмотрел в их сторону.

Лейтенант Волобуев сконфузился и двумя-тремя словами восстановил порядок. Как выстрел, прогремела команда «Марш».

* * *

Нет, Косарев не ослушался приказа лейтенанта. На марше Мокеев постоянно слышал позади себя его недовольное сопение.

Чувствовал себя Виктор неловко. По физической подготовке в расчете он был последним. Большинство были как на подбор. Взять хотя бы Германа Нефедова. Призывались они из одного города. Теперь выяснилось, что какое-то время даже ходили в одну школу. Когда Мокеев пришел в армию, Герман отслужил ровно год. Форма на нем сидела как влитая, грудь в воинских знаках. Портреты Нефедова красовались в ленинской комнате на доске отличников и на стенде спортивных достижений. Мокеев поначалу и не узнал в ладном солдате своего бывшего однокашника. Тот подошел сам.

— Здорово, земляк! — Нефедов сдавил Виктору кисть руки, и тот чуть не присел. — Не признаешь?

Так они познакомились заново. И что поразило Мокеева — упорство земляка. Герман дня не мог прожить без занятия спортом. Даже в небольшое окошечко свободного времени, когда большинство солдат и сержантов рассаживались перед телевизором, он отправлялся на стадион.

— Зачем ты все бегаешь и бегаешь? — недоумевал Мокеев.

— А зачем альпинист лезет в горы? — в пику ему спросил Нефедов.

— Сравнил тоже! — засмеялся Мокеев, а сам задумался. Правда, зачем? Видно, иначе не может. Но бег… Без него вполне может обойтись современный человек.

Месяца через полтора Нефедов открылся. «Человек должен всю жизнь проверять себя, — заявил он, — проверить, на что способен. Как альпинист…» — «Не все же альпинисты», — хотелось возразить Мокееву. Он, например, совершенно равнодушен к горам. Ему милей Владимирское ополье. Выходит, и в альпинистах, и в Герке Нефедове есть какой-то особый заряд, а в Мокееве его нет. Однако отсутствие тяги к спорту он оправдывал состоянием здоровья. Мокеев был с детства болезненным. Вечно его подкарауливали коклюши, бронхиты, ангины… Он и вчера записался в книгу больных, его наверняка бы освободили от кросса, но на пути в санчасть встал Нефедов. Сложив по-наполеоновски на груди руки, он заявил:

— Повадишься, Витек, обивать пороги санчасти, солдат из тебя не получится. Как товарищу говорю. Беги, испытай себя. В случае чего — помогу.

«Помогу»… Где он, помощничек? Мокеев выскочил на обочину и увидел далеко впереди прямую спину лейтенанта. Рядом с ним он узнал Германа и еще троих из их расчета. Ничто не нарушало темпа их бега — ни рытвины, ни глубокие колеи от колес машин. Действительно рысаки… Впервые Мокеев подумал о них с каким-то раздражением. Что им пятнадцать километров, а каково ему, не рысаку? Бежали всего с полчаса, а подмышки у Мокеева взмокли, по лицу струился пот, сбивалось дыхание. Чертов марафон!..

Мокеева с Косаревым обходили одиночки и даже группы по два-три человека из других подразделений с одинаково напряженными, покрасневшими лицами, но усталости в них Мокеев не замечал.

— Мокеев, живей! — подхлестнул его голос Жмакова. Сержант ждал их на краю дороги и энергично, словно загребая воду, махал левой рукой. — Шевелись! Шевелись! — Он подхватил за руку поравнявшегося с ним Виктора и пробежал с ним метров пятнадцать — двадцать, потом обернулся к Косареву: — Вот так помогают, Косарев. Последними плететесь!

Посчитав свою миссию выполненной, Жмаков, энергично двигая локтями, устремился вперед.

— Слыхал? — с хрипом вырвалось у Косарева. — Вижу, не вытянешь. В санчасть надо было проситься.

— Да держусь еще, — не совсем уверенно бросил на ходу Мокеев, — авось как-нибудь…

— «Авось»… — передразнил Косарев. — До привала еще километра три, а до финиша весь десяток. Тут лошадь сдохнет.

Лошадь сдохнет… Мокеев вдруг с особой силой почувствовал, какой тяжестью давят на плечи шинельная скатка, ремень автомата, лямки вещмешка. В груди закололо. И чего не пошел в санчасть?

— Вот что, Мокеев. Тебе хочу помочь. — Косарев зачем-то оглянулся по сторонам. — Дотянем вон до тех кустов, — он указал вперед рукой, — и залепим скачок в сторону. Ясно?

— Как это… в сторону? — спросил Мокеев, хотя отлично все понял.

— А так… Сворачиваем — и наперерез. Трассу я как свои пять пальцев… Зимой здесь на лыжах… Не впервой, да ты не дрейфь. Все будет тип-топ.

Мокееву стало душно. Он потянулся к воротнику, хотя тот и так был расстегнут. А как же ребята, Герка Нефедов?.. Служил-то Виктор честно. Трудно было, но чтобы обмануть… Возможно, и выделял его поэтому Герка Нефедов.

А кустарник быстро надвигался. Справа он подходил к самой дороге. Кусты были не ахти какие высокие, но с густой, плотной листвой. При необходимости в них могли укрыться не только двое, а весь дивизион. Оставалось до них метров сто, но что-то удерживало Виктора. Сомнения терзали его больше, чем боль в стертых ногах.

Когда же они поравнялись с кустами и Косарев жарко зашептал: «Сворачиваем. Тут в самый раз», Мокеев отрицательно замотал головой:

— Нет-нет. Здесь увидят. Вон там.

Виктор указал на новую гряду кустов, метрах в трехстах, более высокую и густую.

— Ну, смотри, хиляк! — с угрозой проворчал Косарев.

Что давала Виктору минутная отсрочка? Скорее всего ничего. Надо было решиться: или — или… С каким-то страхом Мокеев ждал назначенного им самим рубежа. Оставалось до него десять метров, пять…

— Пошел!

Мокеев ощутил на своем запястье цепкую, как капкан, руку Косарева. Не произнося больше ни слова, тот с силой потянул его в тень, отбрасываемую кустарником и молодыми деревцами. По инерции Виктор пробежал пять-шесть шагов, но что-то воспротивилось в нем — он почувствовал себя в этот момент чуть ли не предателем — и, упершись обеими ногами в скат придорожного кювета, встал как вкопанный.

— Нет, не могу. Иди один, — мотая головой, пробормотал он, — один…

— Да ты что? Смеешься? — разъярился Косарев. — Для тебя же, паразит, стараюсь. Иди, тебе говорят!

Мокеев виновато молчал, но с места не трогался.

— Ты что думаешь, хиляк, я тебя на своем хребте поволоку? — задыхался от ярости Косарев. — Последний раз…

Договорить он не успел. Спереди, там, где дорогу закрывали кусты, послышался топот сапог, неясный говор, и вскоре из-за поворота показались двое — лейтенант и сержант Жмаков.

У Мокеева отлегло от сердца — командиры своим появлением выручили его.

— А, вот вы где! — обеспокоенно заговорил лейтенант, и Мокеев с удивлением отметил, что тот и не запыхался. Он даже был застегнут на все пуговицы. — Что случилось?

— Так вот, — Косарев больно дернул Мокеева за руку. — Спекся мой подопечный. Ну и навязали вы мне хиляка, товарищ лейтенант.

У Мокеева перехватило дыхание. «Подлец», — хотел он крикнуть, но только беззвучно хлопал ртом.

— Я этого опасался, — глядя на Мокеева, лейтенант печально покачал головой, — и даже продумал такой вариант. Не волнуйтесь, Косарев. Человек вы сильный, но помощь окажем.

— Что вы, товарищ лейтенант. Один управлюсь! — с преувеличенной бодростью возразил Косарев. — Да я его на своем хребте…

— Отставить на хребте, — прервал лейтенант и позвал: — Жмаков!

— Я здесь! — быстро ответил сержант, шагнул вперед и щелкнул, как на строевой подготовке, каблуками.

— Подключайтесь, сержант, одному Косареву не справиться.

Косарев снова пытался доказать, что он справится один, но лейтенант был непреклонен.

— Задача — догнать расчет. Держитесь, Мокеев! — лейтенант подбадривающе потряс рукой. — Через три километра привал.

Волобуев легко сорвался с места и скрылся за поворотом.

— Косарев, хватай за левую, я за правую, — распорядился сержант, беря Мокеева за руку. — Набираем обороты.

— Я сам! — выкрикнул Мокеев, с силой вырывая руку.

То, что он устоял, не поддался соблазну, взбодрило его, и Виктор вдруг почувствовал, что может бежать. Может! Хотя пять минут назад крепко сомневался в своих силах.

«Странно, очень странно…» — шептал он потрескавшимися губами, труся по дороге.

— Шевелись! Шевелись! Работай руками! — справа и слева подбадривали его криками сержант и Косарев.

«А ну-ка, попробую», — подумал Виктор и увеличил скорость.

* * *

Команду «Привал» Мокеев не слышал, но каждой клеточкой измученного тела ждал ее. Увидев одинокую, с кривым стволом сосну, о которой предупреждал на старте подполковник, и лежащих под ней товарищей, Виктор по инерции сделал еще пару шагов, но руки его, туловище уже тянулись к земле. И как только он перешагнул неглубокий кювет, будто кто-то выбил из-под его ног землю. Мокеев рухнул у самой дороги. «Словно пулей сраженный…» — успел с иронией подумать он о себе.

О, какое это блаженство — лежать! Неважно, что трава в пыли и истоптана сотней сапог, — лежать! Неважно, что в спину впился камень или сук, — лежать!

Едва расслабились и получили покой мышцы, Виктор вспомнил о фляге. Почти полная, она висела на ремне. Всю дорогу он ждал момента, когда можно будет дорваться до нее, но Жмаков следил за каждым его жестом. Сейчас пересохшие гортань и губы требовали влаги, требовали немедленно. Пальцы проворно отстегнули с пояса флягу, свинтили алюминиевую пробку, губы припали к горлышку. Пить! Пить! Пить!

Но только Виктор сделал несколько глотков, как услышал предостережение лейтенанта:

— Мокеев, хватит! Товарищи, много не пить. Пару-тройку глотков. Снитко, кому говорят?

— Товарищ лейтенант, — взмолился Снитко, — так то же не горилка! Организм влаги треба.

— Хватит!

Виктор с жадностью глотнул последний раз и закашлялся — вода попала не в то горло. С досадой взглянул на лейтенанта: и то нельзя, и другое нельзя… Ох уж эти армейские порядки!

— Возьмите! — Волобуев достал из офицерской сумки полбулки черного хлеба и пакетик с солью. Нарезая перочинным ножом хлеб и густо посыпая его солью, он угощал подчиненных.

— Что? Силь? — Снитко отрицательно покрутил головой.

— Берите. — Лейтенант протянул кусок и Мокееву. — Отбивает жажду. Проверено.

Вяло прожевывая хлеб, Мокеев стянул сапоги и скептически поглядел на стертые до крови ноги. Дотянет ли он?

— Что, достукался? — услышал Виктор приглушенный голос.

Косарев лежал на животе, подложив под голову шинельную скатку, и указывал на его ноги.

— Говорил же, говорил… — Он нервно жестикулировал руками. — На костыли свои глянь. Герой…

Мокееву нечего было сказать. Косарев тяготил его. Был тот взвинчен и, кажется, устал не меньше его. Флягу свою он осушил до дна, и она валялась рядом со свинченной пробкой.

— Вот что, — он потянулся губами к уху Виктора, — скажи Жмакову, что мы дотянем без него, одни.

Виктор, лишь бы отделаться, устало кивнул. Отдыха требовали не только ноги, хотелось на минутку-другую забыть все на свете, смотреть на глубокое, чистое августовское небо, на легкое облачко, гонимое ветром на запад, но голос Косарева все жужжал и жужжал над ухом:

— Так ты смотри, смотри… Не забудь сказать. Слышишь? Да вон он, сюда идет.

Сержант Жмаков присел на корточки в ногах у Мокеева и бесцеремонно схватил его за голую пятку.

— Ого! — в голосе его послышалась озабоченность. — Выходит, Мокеев, умение заворачивать портянки тоже важная наука. Или я не прав?

«Да прав, прав!» — хотелось крикнуть Мокееву. Он чувствовал себя во всем виноватым. С мукой смотрел он на Жмакова, на Косарева и всех остальных. Что вы от меня хотите? — говорил его взгляд. Оставили бы его в покое хоть на пять минут. Виктор не понял, зачем Жмаков развязал шнурок своего вещмешка и извлек новые байковые портянки. Сержант встряхнул их, любовно подержал в руках, словно разглядывая товар.

— Дембельские, — со вздохом сказал он. — Ну-ка давай сюда ногу!

— Что вы? Не надо, — слабо возражал Мокеев, хотя понял, что это выход из его положения.

— Я дам «не надо». Довел до такого безобразия ноги. Раньше за это дело взыскание отваливали.

— За кровавые волдыри?

— За них.

— Это когда — раньше? — с недоверием спросил Мокеев.

— Дед у меня воевал, вот и рассказал. — Сержант в мгновение ока завернул портянку и подоткнул ее так, что она крепко держалась на ноге.

— Теперь сапог.

За брезентовые ушки Виктор натянул сапог и на секунду замер, прислушиваясь к новым ощущениям в ноге. Кажется, боль утихла. Торопясь, он вторую ногу обернул уже сам, обул сапог, поднялся, с опаской топнул ногой. «Терпимо, — с радостью отметил он, — теперь дойду, как-нибудь дотяну».

— Портянки, браток, меня и научил закручивать дед, — усмехнулся сержант, — а он до Померании дотопал. Где ползком, где бегом. Двадцать тысяч километров накрутил его солдатский спидометр, а нам осталось всего семь. Семь и двадцать тысяч… Улавливаешь?

— Улавливаю, — охотно отозвался солдат.

«Как по-новому раскрываются люди», — разглядывая скуластое лицо Жмакова, думал Мокеев. Сержант, любивший в трепете держать первогодков, оказался добрым и даже сердечным. Мокеев повернул голову и встретился со взглядом своего «буксировщика». Мимикой, жестами тот напомнил об уговоре. И Мокеев, кляня себя за бесхребетность, бодренько проговорил:

— Спасибо, товарищ сержант. В такой обувке и без вашей помощи теперь обойдусь.

Краем глаза Мокеев видел, как одобрительно кивнул Косарев. Он беззвучно шевелил губами, тряс ладонью, всем своим видом говоря, чтобы Мокеев действовал в том же духе.

— У вас еще есть шансы прийти первым, — продолжал Виктор.

— Не трать энергию, — оборвал его Жмаков. — Хорошо, что ты сможешь без помощи, только в этом я хочу убедиться лично.

Сержант встал, взглянул на часы и объявил построение. Косарев подниматься не торопился. Светлые глаза его зло и презрительно смотрели на Мокеева.

— Из-за тебя все, из-за тебя!.. — проговорил он и с силой ударил кулаком по земле.

* * *

После привала Мокеев некоторое время еще держался в общей массе расчета. Боль в ногах из-за потертостей с новыми портянками сказывалась меньше, однако с каждым новым километром усталость все больше и больше охватывала его. И вскоре он стал испытывать такие муки, что, казалось, умереть было бы легче. Держался Мокеев теперь только благодаря своей гордости и упрямству. Все трое снова оказались в хвосте колонны.

Мокеев был в какой-то прострации и не сразу понял, почему он пылит по дороге один, а когда оглянулся, то позади, метрах в двадцати, увидел распростертого на земле Косарева. Над ним склонился сержант. У Виктора не хватало сил даже удивиться.

«Встать! Да подымайтесь же», — доносились до него слова сержанта, но он не хотел думать о Косареве, о причине его падения. Виктора интересовал неожиданно выпавший на его долю отдых. Он тут же без команды опустился на обочину, лег на спину и всем телом ощутил тепло земли. Ему не хотелось больше не то что бежать — не хотелось шевелиться, чтобы лечь удобней. Он закрыл глаза и услышал пение птиц. «Откуда птицы?» — удивился он. Почему он раньше не замечал их? «Пить-пить… Пить-пить», — щебетала пичужка. Что это за птица, которая просит пить? Мокеев вспомнил о фляге и торопливо, чтобы не увидел сержант, скрутил крышку и поднес горлышко к губам. Пить-пить… Однако, сделав три глотка, он сдержал себя, повесил флягу на пояс. Почувствовав себя лучше, Виктор прислушался к разговору.

— Что с вами, Косарев? — обеспокоенно звучал голос сержанта. — Вам плохо?

Косареву плохо, дошло наконец до Мокеева, а ему… ему хорошо.

— Ногу сломал. Идите без меня! — на трагической ноте звенел голос Косарева.

«Сломал ногу? — Виктор сел. — А не врет ли?» Не очень-то доверял теперь Виктор Косареву. Понял он, что, подбивая его срезать маршрут, Косарев заботился только о себе, а Виктор ему нужен был для предлога. Сорвавшееся с его языка «не впервой» многое сказало Виктору. Да он наверняка ни одного кросса честно не пробежал! Вот сачок! «Сорвался у него сегодня «скачок в сторону», вот он и симулирует», — решил Виктор и почувствовал, что может встать.

Все было ненавистно ему в Косареве: его фальшивый жалобный голос, кривляние. Виктору захотелось высказать то, что накипело в душе.

— Да не болит у него ничего. Притворяется! — крикнул он, подходя ближе.

— Трепло! — разъярился Косарев и запустил в него сапогом.

— Ого! У тебя, парень, еще силенок хоть отбавляй! Ну а небольшое растяжение связок… это мы сейчас. — Сержант извлек из вещевого мешка бинт и ловко обмотал Косареву лодыжку. — Теперь, браток, ты еще пятнадцать километров протопаешь. Вставай-ка! — и он протянул руку.

— Бросьте меня, товарищ сержант, не дойду, — умолял Косарев, отталкивая его руку.

— Товарищей мы не бросаем, — отрезал сержант. — Если надо, то понесем на себе. С ним вот. — Он кивнул на Мокеева, задержал на нем взгляд и указал на пыльный вещмешок. — Рядовой Мокеев, помогите товарищу. Возьмите его вещмешок.

Виктор подумал, что ослышался. Ему нести чужой вещмешок? Да он сам еле на ногах! Хотелось кричать, протестовать, но, встретив жесткий взгляд сержанта, Виктор осекся. Понял он, что если потребует армейская необходимость, то сержант заставит его нести на себе до самого финиша не только лишний вещмешок, а самого Косарева, и никуда не денешься, понесет как миленький, без всяких разговоров, понесет, если даже самому придется умереть от непосильной ноши. Тут только до конца понял Виктор железный армейский закон — НАДО!

— «Буксировщик», — презрительно выдавил из себя Мокеев с тяжелым вздохом, взвалил на плечо второй вещмешок и, не оглядываясь, затрусил по дороге.

Поступок молодого солдата подействовал на Косарева, и он без посторонней помощи поднялся на ноги. Видимо, на это и рассчитывал сержант.

— Вот видишь — все в порядке, — сказал он, — теперь вперед!

* * *

Отдыхать у старой, с темной длинной хвоей сосны, к которой они с лейтенантом добежали первыми, Нефедов не стал. Он считал, что привал расслабит его. Нефедов так и сказал лейтенанту.

Волобуев вытер носовым платком взмокшую шею и кивнул головой.

— Добре. Жаль, мне с вами нельзя. Помните, что мы надеемся на вас. Не подведите. Хочу напомнить об отпускном билете. Ну, счастливый путь!

— Мокеева… Мокеева подбодрите, — уже на ходу попросил Нефедов.

О чем сожалел Герман, так это о том, что не довел до конца разговор с Мокеевым. Понял ли Виктор, зачем нужно преодолеть эти километры? Воспринял ли он марш-бросок как неизбежные тяготы воинской службы или как счастливую возможность испытать себя? Конечно, можно прожить и без бега, и вообще без спорта. Но была бы тогда жизнь интересной, полной? Есть, есть еще солдаты, которые считают дни службы количеством выпитых за обедом киселей. Нефедову было их жалко. Ему нужен результат, в спорте ли, в учебе… Сегодняшний бег он смоделировал в уме, рассчитал и должен прийти первым. Как же иначе? Это приказ. Первым… и отпускной билет его!

Отпуск… Герман представил себе, как обрадуются родные, какой поднимется в доме переполох, как его встретит мать.

Мама… Во время проводов в армию, перед воротами райвоенкомата он холодно поцеловал ее в щеку. Потом, уже в части, ему было стыдно за напускную холодность, но тогда под взглядами призывников ему хотелось выглядеть настоящим мужчиной. Поэтому-то, не таясь отца с матерью, он обнял Риту и поцеловал ее долгим прощальным поцелуем.

Нефедов запомнил то счастливое смущение, которое вспыхнуло на лице девушки.

И увидел себя Нефедов бегущим по широкой институтской лестнице. Щелкают, отбивают дробь по каменным ступеням каблуки, а еще громче стучит его сердце. Сейчас он откроет дверь знакомой аудитории и за вторым столом у окна увидит Риту. Целый год они просидели за этим столом рядом… Хотя — стоп! Риту придется ему поискать — она же теперь перешла на третий курс. Как быстро летит время…

Местность ему была хорошо знакома — не раз и не два бегал он здесь десятикилометровки. Еще метров триста — четыреста лесной дороги — и будет поворот с контрольным постом, а там прямая как стрела дорога до самого финиша. И в душе его само собой сложилась песня, даже какой-то торжественный марш: «Финиш — Отпуск — Рита — Маргарита!»

Дорога слегка петляла, уводила то влево, то вправо. Петлял, змеился по ней и след велосипедной шины. Нефедов усмехнулся. Наверное, капитан Аристов на своем велосипеде со счетчиком измерял маршрут. Виктора радовало, что след нигде не был затоптан.

Увлеченный своими мыслями, Нефедов не сразу разобрал, что к топоту его сапог с некоторых пор примешиваются другие звуки. Он удивленно оглянулся: позади, всего шагах в десяти, бежал солдат, невысокий, круглолицый, с короткой «боксерской» стрижкой. Нефедов узнал его — это был Пирожков из третьей стартовой батареи.

«Раззява, — в сердцах обругал себя Нефедов, — рассиропился, раскиселился… Отпуск… Рита… Все тут».

Инстинктивным порывом его было увеличить скорость, что он и сделал, но Пирожков, наклонив вперед лобастую голову, тоже прибавил ходу.

Теперь он шел от Нефедова всего в одном шаге. Движения его были четкими, дыхание ровным. Он напоминал не человека, а какого-то робота, и Нефедов занервничал, закрутил головой, бросая на соперника такие взгляды, будто хотел растерзать его. «Хоть бы споткнулся, упал!» — молил Нефедов.

Почти грудь в грудь, не обменявшись ни единым словом, они прошли контрольный пункт, отмеченный столбом с прикрепленной к нему фанерной табличкой в виде стрелки. Надпись на ней гласила: «До финиша 1,5 км».

Возле столба скучал офицер с погонами старшего лейтенанта. При виде бегущих он выплюнул сигарету и указал рукой направление.

«Старший лейтенант, наверное, подумал, что бегут два друга, — пронеслось в голове Нефедова. — О, если бы он знал, что я готов растерзать этого Пирожкова».

Что-то было связано с этой фамилией, но что?.. Припомнить Нефедов не мог. И его совсем взбесило, когда соперник медленно, сантиметр за сантиметром стал его обходить.

«Отпуск… Горит отпуск синим пламенем, Пирожкову, конечно, тоже пообещали…» И тут в памяти Нефедова с отчетливой ясностью вдруг возникла общая вечерняя проверка части в июле, торжественный вынос Знамени… гром оркестра… читка приказа… Именно Пирожкову тогда было объявлено десять суток отпуска за ракетные пуски. Как же Нефедов забыл об этом? Выходит, Пирожков старается не из-за отпуска!

Открытие поразило Нефедова, он споткнулся, но на ногах удержался. Первой его мыслью было объяснить Пирожкову… Тому же отпуск не нужен, а ему, Нефедову, — позарез. Герман вдруг вспомнил, что от Риты долго нет писем и ехать действительно необходимо…

А Пирожков уже шел впереди. Окликнуть… надо позвать. Другого выхода нет. Нефедов чувствовал, что бег он проигрывает. Но только ли бег? Сможет ли он после просьбы сказать себе, что никогда не юлил, не шел на сделку с совестью? «Нет, нет и еще раз — нет!» — решил Нефедов. Черт с ним, в конце концов, с отпуском. Его он уже лишился, остаться хотя бы самим собой.

А финиш близок. Дорога расширилась, стала ухоженной. Змеиный след велосипедной шины давно исчез. Справа и слева от дороги пошел редкий сосновый подлесок, и Нефедов знал, что до финиша осталось не больше трехсот метров.

Возле молоденькой стройной сосны маячила фигура первого болельщика. Нефедов знал его. Мишка Тараненко когда-то был в их расчете. Неожиданно в нем открылся талант графика, и его перевели в штаб чертежником. И хотя жил Тараненко в другой казарме, в расположение расчета приходил часто, и Нефедов считал его своим.

— Герман, жми! — что есть мочи закричал Тараненко и побежал рядом вдоль обочины. — Дожми его!

Откуда взялись силы! Молодец Мишка! Нефедов с радостью увидел, что расстояние между ним и Пирожковым сокращается, поймал обеспокоенный взгляд соперника. «Ага, нервничаешь! — с веселой злостью подумал Герман. — Сейчас я тебя, голубчика, достану».

Теперь Нефедов знал, что догонит. Нужно только выбрать момент для рывка. Впереди он увидел елочку — от нее и рванет.

Что-то упало перед Нефедовым. Пилотка. Пирожков уронил пилотку. Она была заткнута у него — Герман видел — под ремень. Машинально, не отдавая себе в этом отчета, Нефедов остановился и поднял ее с земли.

Стоило ему это дорого — Пирожков ушел шагов на шесть-семь вперед и был теперь недосягаемым, — но Герман держал в руках его пилотку, а условия военизированного марш-броска суровы. Без пилотки Пирожкову незачет.

Вот она — фортуна! Нефедов едет-таки в отпуск. Герман на ходу чуть не подпрыгнул от радости и тут же услышал голос Тараненки.

— Брось, брось ее, дурак, — словно рассерженный гусак, шипел он. — Дай сюда. Я спрячу. Ему крышка. Ты первый!

Михаил бежал рядом и протягивал руку. И только тут Нефедов осознал происходящее. «Что я делаю? Я ли это? — спрашивал он себя. — Как мне такое могло прийти в голову?» А Тараненко делал отчаянные знаки руками и кричал уже в полный голос:

— Брось! Брось!

Нефедов не ответил. Зажав пилотку в потной руке, он сделал рывок и сократил расстояние.

— Пирожков! — позвал он, но тот не обернулся. — Пирожков! — уже громче повторил Нефедов. — Твоя пилотка! Ты потерял!

На ходу тот похлопал себя ладонью по поясу, обернулся. На мгновение в глазах мелькнула растерянность. Он сбавил ход, но как только Нефедов поравнялся с ним, вырвал из его руки пилотку и устремился вперед.

— Теперь все, — сказал себе Нефедов, увидев впереди, метрах в ста, покачивающийся на ветру кумачовый транспарант с большими белыми буквами «ФИНИШ».

До последней секунды он надеялся, что Пирожков проявит благородство, пропустит его вперед, или хотя бы придут они к финишу грудь в грудь, однако соперник уже рвал ленту финиша.

«Вот и в отпуске побывал», — невесело пронеслось в голове Нефедова. Чувствовал он себя будто обкраденным и перешел на шаг.

* * *

Последние метры до финиша Мокеев бежал словно в забытьи. В голове стучала одна мысль: дойти. Лицо было покрыто потом и грязью, искажено злостью. Второй вещмешок по приказанию сержанта Виктор метров за сто до финиша отдал Косареву. Вместе со Жмаковым они и навесили мешок на него, так как Косарев был уже не в состоянии что-либо делать самостоятельно и держался исключительно на энергии Жмакова.

Сам же Мокеев прилагал невероятные усилия удержаться вертикально на гудящих, словно телеграфные столбы, ногах. Каждый шаг отдавался режущей болью в ступнях.

Хотелось свалиться в дорожную пыль, но, кусая губы, он шептал: «Дойти, дойти, дойти», и шел вперед, ибо бегом передвижение всей троицы назвать уже было трудно. Линию финиша они пересекли последними в расчете.

У лейтенанта Волобуева под мышками темнели мокрые разводы, слиплись и свалялись на голове волосы, от четкого, аккуратного пробора не осталось и следа. Он собрал подчиненных возле волейбольной площадки, пересчитал их и разрешил отдыхать.

Солдаты и сержанты расчета тут же распростерлись на земле в различных позах, подобно древним воинам, изображенным художником Васнецовым на известной картине «После побоища Игоря Святославича с половцами». Один только Жмаков держался на ногах, так как считал неприемлемым для себя вести воспитательную работу лежа.

— Прошляпил ты, Нефедов, — из-за отдышки отрывисто, словно отдавая команды на строевом плацу, говорил сержант, глыбой нависая над Германом. — И сам с носом, и расчет, видишь, подвел.

Слова сержанта тяжело били по самолюбию Нефедова. Положив ноги на скатку, он откинулся на спину и прикрыл глаза. Герман мечтал об одном — чтобы Жмаков замолчал. И так муторно на душе. Но сержант, присев на корточки, для большей доходчивости заговорил чуть ли не в самое ухо солдата:

— Есть железная спортивная логика, Нефедов. Ты потерял пилотку — ты проиграл, он потерял — он в проигрыше. Зачем же играть в поддавки? Ненужное благородство! Если бы я, выручая команду противника, стал забивать голы в свои ворота? За кого бы меня считали болельщики и товарищи по команде? А?

— В свои ворота… Так то же предательство, — подсказал Снитко. — Поганое дило.

— Давить таких чистоплюев надо! — Приподнявшись на локтях, Водянкин в упор воззрился на Нефедова. Глаза его были красными то ли от усталости, то ли от злости. — Что, язык проглотил?

Лицо Нефедова исказилось. Он молча отвернулся. Его не понимали, и сказать Герману было нечего.

«Что же он молчит? Почему не ответит? — думал о товарище Мокеев. — Да он прав, тысячу раз прав. А смог бы так я?»

Виктор тут же представил себя на месте Нефедова. Отдал бы он пилотку Пирожкову? И с удивлением обнаружил, что не может ответить. Слишком высока была цена! Для солдата нет желанней награды, чем отпуск на родину. А там и обманывать не надо, просто нужно было не заметить пилотку. Но пожалуй, один Нефедов решился на такое. И хоть подвел он расчет, Мокеева не мог не восхитить его поступок. Конечно, Жмаков не зря носит сержантские погоны, думал Виктор, но с Нефедовым он ошибся. Надо сказать, обязательно сказать, решил он, но язык стал тяжелым и непослушным, а все тело охватила блаженная усталость. И хоть не мог он пошевелить ни рукой ни ногой, испытывал Мокеев удовлетворенность — он превзошел себя, дотянул марафон, даже уложился в зачетное время. Об этом объявил лейтенант.

«На чем же я держался? Как пел дед — бывший летчик-фронтовик: «На честном слове и на одном крыле…» А пожалуй, верно — на честном слове! То, что не свернул с дороги, не уступил Косареву — не это ли придало силы? Конечно, это. Теперь я всегда буду поступать так, и только так. Буду, как Герка Нефедов. И пилотку я бы отдал, точно бы отдал».

А сержант все отчитывал Нефедова. Ему поддакивал Снитко, а Нефедов только морщился, как от зубной боли, и крутил головой. И Виктор почувствовал, что молчать не может. Смолчит — все равно что предаст товарища. Приподнявшись, он заговорил, и, хотя голос его был слаб, услышали все:

— Вы, товарищ сержант, не правы. Нефедов… Он… Он как в пословице: «Сам погибай, а товарища выручай».

— Ты, кажется, сейчас сам погибнешь, — вставил Снитко, а Водянкин захохотал насмешливо и зло.

— Во дает молодой! Ты бы так бегал, как говоришь, а то все на буксирчике…

— Э, не скажи, — вступился за Виктора сержант, махнув на Водянкина рукой. — Да наш Мокеев почти три километра помогал мне тащить Косарева.

— Что, буксировщика?

— Не может быть!

Мокееву радостно было сознавать, что он выдержал. Захотелось немедленно подняться и стоять, так же как Жмаков, на расставленных на ширину плеч ногах, захотелось как-то проявить себя.

Он молча поднялся. Колени дрожали. Ступая нетвердо, обходя лежащих, Виктор пошел к столам судейской коллегии.

— Мокеев, ты куда? — всполошился сержант, любивший во всем ясность и порядок.

— Туда, — Виктор махнул рукой. — Надо рассказать.

— Что рассказать? Кому?

— Подполковнику. Про пилотку. Так несправедливо. — И Виктор пошел дальше.

— А ведь верно сообразил. Стой, Мокеев! Я с тобой. — Жмаков догнал Виктора и зашагал с ним рядом. — Ты прав — наше первое место. Наше. Как мне сразу не пришло в голову. А ты парень ничего. Я тебя следующий раз буксировщиком назначу. Хочешь? — И сержант первым рассмеялся своей шутке.

 

ЧИЖИК-ПЫЖИК

Солнце еще не достигло зенита, а зной уже загнал в тень все живое, что еще способно было двигаться в Карачинском аэропорту.

Сергею Чижикову, прилетевшему час назад самолетом местной авиалинии, казалось, что от жары разомлели не только взъерошенные, с разинутыми клювами воробьи, но и вся летающая техника: у вертолетов пообвисли лопасти несущих винтов, а у Ан-24, самолета, на котором прибыл Сергей, прогнулись крылья, и он был похож на большую, разомлевшую на пекле птицу.

Сам же Чижиков от жары укрылся в привокзальном буфете возле открытого окна, из которого приятно обдувало ветерком. Он с отвращением цедил сладкий, как сироп, лимонад. Жажду он не утолял, но из напитков ничего другого в буфете не было, а сидеть за пустым столиком Чижиков считал неудобным.

Место у окна было выгодно еще тем, что оно давало возможность наблюдать за миловидной девушкой лет восемнадцати. Глаза у нее блестели, ресницы тревожно и радостно вздрагивали. И было отчего вздрагивать этим густым черным ресницам. За ней наперебой ухаживали двое молодых парней. Оба были, как на подбор, высокими, крепкого сложения. Один из них в изрядно потертых джинсах, зеленой армейской рубашке с засученными по локоть рукавами и белой пляжной кепочке с намалеванной на ней синей краской пальмой и надписью «Сочи». На его загорелом лице белизной выделялись зубы. Он жестикулировал руками, хохотал, играл быстрыми светлыми глазами, заставляя девушку то заливисто смеяться, то испуганно таращить глаза. «Ну, Паша», — часто повторяла она имя, и в зависимости от его рассказа в голосе девушки звучали то восторженные, то испуганные интонации.

Второй был черноволос, в щеголеватой форменке с погонами летчика гражданской авиации, но без фуражки. Разговаривая, он пристально глядел на девушку, а на шутки товарища снисходительно улыбался. Все трое прятались в узкой полоске тени, что еще оставалась за стеной здания прямо перед окнами буфета.

Речь у них шла о полетах и о погоде. Чижиков схватывал отдельные слова и даже фразы.

— Ну и жарища, — говорил парень в армейской рубашке. — Как на экваторе.

— Между прочим, когда я был на экваторе… — быстро подхватил черноволосый летчик.

— А ты, Костя, был на экваторе? — с изумлением перебила его девушка.

— Мы, летчики, — с тонкой усмешкой на губах проговорил Костя, — перелетные птицы…

— «Только быт наш одним нехорош, — дурашливо затянул Павел. — На земле не успели жениться, а на небе жены не найдешь…» — И он тут же с ходу переменил тему: — Танечка, хочешь увидеть охоту? Настоящую волчью охоту с вертолета?

— Ты шутишь. Охота с вертолета запрещена. Даже я знаю. — Девушка пожала темными от загара плечами. — Это просто невозможно.

— Для нас и невозможное — возможно! — Павел гордо откинул назад голову. — Не веришь? Давай спорить. На поцелуй. Идет?

— Не люблю спорить, — девушка замахала рукой. — Но вы обманываете.

— Обманываем? Костя, подтверди. Сейчас центральный диспетчерский пункт даст добро и… — Павел сделал руками жест, будто стреляет из ружья: — Пиф-паф!..

— На этот раз Павел говорит правду, что бывает с ним крайне редко, — добродушно рассмеялся Костя.

— Но-но! Не компрометируй товарища, тем более что идея насчет вертолета моя. — Павел стукнул себя кулаком в грудь.

— Понимаете, Таня, серый объявился возле совхозных отар. Управы на него нет. С полсотни овец зарезал. Директор совхоза звонил в область, помощи просил, премию установил.

— Шизнутый какой-то волк! — Павел сорвал с себя кепчонку и тут же нахлобучил ее вновь. — С каждым днем наглеет. Третьего дня напал на чабана.

— А он не бешеный? — спросила девушка, настороженно ожидая ответа.

— Точно! — Павел азартно хлопнул себя по коленям. — Бешеный! Смотрите, смотрите: сюда бежит!

— Где? — вскрикнула Таня, обеими руками хватаясь за Павла.

— О-хо-хо! — дружно расхохотались Павел с Константином.

Улыбнулся за своим столиком и Чижиков. Не без интереса он поглядывал на эту троицу и прислушивался к их разговору. Но не только из-за девушки. Как Чижиков завидовал этим сильным и уверенным в себе людям. И все-то им доступно: и путешествие на экватор, и охота на волков. Девушка как завороженная смотрит на них. Задумавшись, он не сразу почувствовал на себе колючий и насмешливый взгляд парня в пляжной кепочке. Сергей смутился и отвел глаза в сторону.

Вскоре голоса за окном затихли, а минут через пять в буфете появился тот самый парень, которого девушка называла Павлом. От двери он пристально поглядел на Чижикова, спросил у буфетчицы попить и вразвалочку подошел к столику Сергея.

— Подвинься, служба! Дай трудящемуся человеку ветерком дыхнуть, — потребовал он, ставя на стол бутылку лимонада. Он снял кепку, вытер ею со лба пот и пояснил: — Местечко это — мое любимое.

Бесцеремонно оттеснив Сергея от окна, парень с видимым удовольствием уселся на сквозняке.

«Вот всегда так, — ненавидя свою мягкотелость, подумал Сергей, — всем уступаю. За другими столиками сколько угодно свободных мест, а он отогнал меня от окна. Нет, не умею я постоять за себя. Так и на службе. Что бы ни потребовал «старичок» Коромыслов — все делаю: и пол за него в казарме не раз мыл, и автомат его чистил…» Он вспомнил тяжелый, напряженный взгляд Коромыслова и почувствовал под ложечкой холодок тревоги. «Привезешь бутылку», — опасливо оглянувшись, шепнул он на ухо Сергею перед самым его отъездом в отпуск и протянул десятку. Чижиков не хотел брать деньги, но Коромыслов силой запихнул их ему в карман кителя. Правда, Коромыслов предупредил, что все будет шито-крыто. Бутылку надо было опустить в старую сусличью нору под большим камнем неподалеку от вертолетной площадки, что расположилась в полкилометре от маленького степного гарнизона. Остальное, сказал Коромыслов, не твоего ума дело. Уже сегодня Чижикову предстояло с ним встретиться, а чемодан был пуст.

— Твоя фамилия Чижиков, — скорее утвердительно, чем вопросительно проговорил парень, и зрачки его глаз неподвижно замерли на Сергее.

Чижиков не смог скрыть растерянности, и парень раскатисто засмеялся:

— Все про тебя знаю. Недаром в армии в разведке служил. Держи пять. Павел.

Он протянул открытую ладонь и крепко сдавил пальцы Сергея, потом, наставив, как пистолет, на его сердце палец, продолжал:

— Ты — первогодок.

Сергей кивнул, подумав при этом, что об этом нетрудно догадаться. Форма на нем была новенькая, мундир еще не успел обмяться.

— Едешь из отпуска по семейным…

Удивлению Сергея не было предела. И это знает: Чижиков действительно возвращался из отпуска по семейным обстоятельствам. Дома в его родном городе тяжело заболела мать. Две недели назад в часть пришла тревожная телеграмма… Но откуда об этом мог знать Павел? А тот снова расхохотался с самым добродушным видом.

— Видишь, Чижик, все про тебя знаю.

Ух ты! Знает даже прозвище. Сергея так прозвали в армии с первых дней службы, конечно, из-за фамилии да еще из-за роста.

— А вот ты обо мне не знаешь, ну, абсолютно ничего.

Сергей охотно согласился, качнув головой.

— Так вот, тот вертолет, который подбросит тебя до «точки», занаряжен для меня. — Павел горделиво откинулся на спинку стула и ткнул себя пальцем в грудь. — Груз у меня ценный, но по просьбе старшего диспетчера я согласился подбросить и тебя.

Сергей снова мотнул головой. Это что же получается? Значит, он увидит охоту на волка? Да что там увидит — сам будет ее участником! Он был совершенно оглушен такой перспективой, однако все же решил уточнить.

— А охота на волка будет? — с замиранием сердца спросил он.

— Будет, — подтвердил Павел, не сводя с него глаз. — Только с тебя, служба, причитается. Гони провозные, да и за охоту… В чемоданишке бутылочка, поди, лежит? Как же без нее из отпуска. Друзья-товарищи наверняка наказывали.

Сергей отрицательно покачал головой и рассказал про свои затруднения с Коромысловым, который ждет бутылку.

— Да, твой Коромыслов не дурак, — задумчиво проговорил Павел, наклонился к Сергею и зашептал в самое ухо: — Сделаем так: когда все отойдут от стойки, жми к этой жабе, — он глазами указал на буфетчицу. — Спросишь две бутылки. — Видя сомнение на лице Сергея, он жарко заговорил: — У нее есть, есть! Не на прилавке, конечно. Мне она не даст, летчикам не даст, а тебе, Чижик… Слушай внимательно… Тебе даст. У нее сын в армии. Единственный… Я испаряюсь, а ты действуй.

И, подхватив со стола пляжную кепочку, Павел скрылся за дверью.

После ухода Павла на столе под недопитой бутылкой лимонада осталось несколько мятых трешек.

Кажется, ничего нет проще подойти к буфетной стойке, протянуть деньги и попросить две бутылки, но как Сергею не хотелось врать, изворачиваться, играть на материнских чувствах этой женщины. А потом командиры так душевно к нему отнеслись, без задержки предоставили отпуск, полдня названивали по телефону, вызывая вертолет, а он… Чем собирается им отплатить? Скорей бы уволился в запас Коромыслов! Он как гвоздь в сапоге — нет Сергею от него покоя. «Но разве дело в одном Коромыслове?» — думал Сергей. Всю жизнь он плыл по течению, делал, что говорят другие, ни разу не стал никому поперек дороги…

Ругая себя последними словами, Сергей тем не менее встал и нехотя подошел к буфетной стойке.

— Чего тебе, сынок? — участливо спросила буфетчица.

И никакая она не жаба, думал Сергей. Доброе, открытое лицо, как у его мамы.

Мама… Только вчера вечером он расстался с ней в городской больнице «Красный крест», и такими же жалостливыми, как у этой женщины, глазами смотрела она на него, провожая. Он у нее тоже единственный. Как она сейчас? Врачи заверили, что операция прошла успешно. Эх, побыть бы с ней хоть еще один день, но нельзя — служба… А везти в часть бутылку? Как же тут быть со службой?

— Так что тебе, солдатик? — повторила буфетчица, ласково заглядывая ему в глаза.

— Мне?.. Мне бутылку лимонада! — проговорил Сергей и зачем-то выложил на прилавок зажатые в потной ладони деньги.

— Куда так много? — удивленно приподняла брови буфетчица.

Кажется, она догадалась, что он собирается у нее просить. Быстро спрятав в карман чужие деньги, он достал кошелек и вынул рубль.

— Другое дело, — вздохнула буфетчица. — А печеньица не возьмешь? Хорошее. Вчера привезли. Я положу.

Сергей хмуро кивнул. Его почему-то раздражала ее суетня, ласковый голос. На кого он злился? Наверное, на себя. Молча, забыв поблагодарить, Чижиков уложил покупки в чемодан и вышел из помещения.

И тотчас же солнечные лучи впились в него почти с физической ощутимостью. Они давили на плечи, грудь, жгли через обмундирование кожу. Сухой знойный воздух, казалось, обжигал легкие. Сергей огляделся, ища какое-нибудь укрытие. В небольшой беседке из узких деревянных реек он увидел все ту же компанию. Павел помахал рукой:

— Эй, служба, давай сюда!

Предчувствуя неприятный разговор, Сергей нехотя подошел. Ему очень хотелось посмотреть на девушку, но он не смел оторвать от пола глаз.

— Ну, взял? — с нетерпением в голосе спросил Павел.

Сергей молча протянул ему деньги.

— Что, не дала? Ну, это ты врешь. Врешь! — уверенно повторил Павел, заглядывая ему в глаза. — Ты не просил, сдрейфил. Что рожу-то сквасил?

— Паша, что за выражение? — пыталась урезонить его девушка, но тот лишь нетерпеливо махнул рукой.

— Ты знаешь, что с тобой сделает Коромыслов? — в угрожающем тоне продолжал Павел. — А я?.. Я, Чижик-пыжик, выброшу тебя из вертолета.

Сергей молчал. Таня и летчик Костя с интересом смотрели на него.

— Вот что, — не просил — приказывал Павел, — ступай назад и без этого дела не возвращайся.

Сергей хотел было развернуться на сто восемьдесят градусов и вернуться в буфет, но поймал на себе взгляд девушки. В нем было и любопытство — чего, мол, человек стоит, но в то же время взгляд ее подзадоривал — держись, солдат, не поддавайся!

«А действительно, с какой стати я должен выпрашивать для кого-то бутылку? — подумал Сергей. — Что в Павле или Коромыслове такого, чего нет во мне? «Посажу в вертолет… выброшу»… Кто он такой? Есть начальник аэропорта, диспетчер, а они сказали — полетишь». Сергей набрал полную грудь сухого, горячего воздуха и выпалил в лицо Павлу:

— Тебе надо — иди и выпрашивай, а потом… алкоголь — яд и ведет к медленной смерти.

— Браво! — воскликнула девушка и захлопала в ладоши.

В Сергее что-то перевернулось от этого возгласа. Он выпрямился, смотрел перед собой смелее. А Константин расхохотался, да так, что кудри затряслись на его голове.

— К медленной смерти… Так нашему Павлу некуда торопиться. Ха-ха-ха! Один — ноль в пользу вооруженных сил.

Павел изменился в лице, недобро усмехнулся:

— Ты еще пожалеешь об этом, салага!

Сказано это было громко, оскорбительным тоном, и теперь смолчать Сергей не мог. Не задумываясь о последствиях, он кинулся на обидчика, но Павел схватил его за борт кителя. С треском оторвалась и упала в пыль пуговица. Испуганно вскрикнула Таня, но между ними вклинился Костя.

— Эй, петухи! Не стыдно?

Павел раздувал ноздри, тяжело дышал, а Константин, обращаясь только к нему, произнес:

— Эх, Павел, я думал, ты умнее!..

Сергей поправил на голове фуражку и перехватил взгляд Тани. Она с явной симпатией смотрела на него.

* * *

Заходя на второй круг, вертолет заложил крутой вираж, и все в нем задрожало крупной дрожью: металлические скамейки вдоль бортов, деревянные ящики Пашкиного груза на полу, каждая заклепка в обшивке. Почувствовал дрожь во всем теле и Сергей, но не от вибрации, а от нетерпения, ибо сквозь стекло иллюминатора никак не мог разглядеть зверя.

Что за досада! Волка видела даже Таня. Теперь Сергей знал, что она студентка-старшекурсница и летит на практику в геологоразведочную партию. Она приникла к соседнему иллюминатору и, поминутно оглядываясь, возбужденно тыкала пальцем в стекло. Длинные волосы падали ей на лицо, и она резкими, нервными движениями рук откидывала их назад.

Павел пригнулся к одному из иллюминаторов, хищно изогнув дугой спину, а сильные пальцы его деловито вгоняли в вороненые стволы «ижевки» бронзовые цилиндрики патронов.

Полный и, как казалось на земле Сергею, неповоротливый борттехник Федя сноровисто отвинтил и сдвинул в сторону дверь.

Ворвавшимся потоком воздуха всех мотнуло к борту, колоколом подняло платье девушки. Стыдливо оглянувшись, она обеими руками прижала его к ногам.

Сергей метнулся к дверному проему, но борттехник загородил ему дорогу. Из пилотской кабины, держа в руках новенькое охотничье ружье-автомат, появился второй пилот — Костя.

Вместе с Павлом они опустились на колени перед раскрытой дверью.

Для страховки борттехник прицепил к их поясам карабинчики с длинными тонкими тросиками.

Только теперь из-за спин стрелков разглядел волка и Сергей. Даже сверху, с высоты двадцати — тридцати метров, было видно, какое это могучее животное. Короткими упругими прыжками он пытался уйти от погони. Надсадный вибрирующий грохот и свист винтов крылатой машины заставляли его все чаще и чаще оглядываться. Иногда волк шарахался в сторону и на какое-то время пропадал из поля зрения. Но первый пилот был опытен, умело маневрировал машиной, и зверь снова попадал под прицел.

«Чего они медлят?» — в Сергее проснулся охотничий азарт. Он умолял в душе Костю и даже Павла, которого час назад в аэропорту ненавидел всей душой, скорей открыть стрельбу. Сергею казалось, что, будь у него ружье, он бы давно выстрелил и сразил волка.

— Стреляйте, стреляйте! — кричал Сергей, но из-за шума его, конечно, не слышали.

Чижиков не понял, отчего к стрелкам бросилась Таня. Она что-то кричала, цеплялась то за ружье Павла, то за автомат Константина, но они дружно отталкивали ее. Сумасбродная девчонка! И когда борттехник Федя схватил ее за руки и потащил от двери, Сергей хотел помочь ему, но наткнулся на такой, полный ненависти взгляд девушки, что немедленно опустил руки. За что она на него так? Но думать было некогда. Все его мысли переключились на охоту.

Между тем вертолет снизился. Тень от машины накрыла волка, и в какой-то момент он подпрыгнул, перевернулся в воздухе, мелькнув всеми лапами, оскалил зубы, но перед могуществом техники был бессилен.

Загремели выстрелы. Сергей видел, как волк на бегу споткнулся, перекувыркнулся через голову и, вытягиваясь во весь рост, заскреб задними лапами землю.

Вскочив с колен, что-то восторженно закричали и Павел, и Костя, и Федя. Удачливым охотником ощущал себя и Сергей.

Не дождавшись, когда борттехник установит стремянку, он спрыгнул на землю и кинулся к тому месту, где по его расчетам лежал убитый волк.

Среди серых, высушенных солнцем пучков жесткой травы он не сразу разглядел его. Из сильного крупного зверя он превратился в такой же серый, как степь, бугорок с длинными, сухими, как плети, лапами. И только запрокинутая лобастая голова с приоткрытой пастью, из которой вытекала нитка слюны, внушала уважение и даже страх, отчего Сергей не решался подойти вплотную.

В нем внезапно пропало все то радостное возбуждение, вызванное охотой. Стало жалко убитого зверя. Чуть наклонившись, он разглядывал стесанные желтые клыки, шрамы на морде. Волк был стар и не мог уже охотиться на сайгаков. «Видно, не одну тропку проложил он в этой степи», — думал Сергей. Много лет уходил из-под выстрелов. Он не боялся ничего и даже смело прыгнул на свою крылатую смерть.

— Бедненький, — услышал Сергей рядом с собой голос Тани. Он оглянулся. Все, кроме первого пилота, стояли возле волка. — Зачем они тебя так? — Она повернула голову к охотникам. — Вам не жалко?

— Так то ж хищник! — удивленно воскликнул Константин и пожал плечами — простая, мол, истина. — Вред от него один. Потом пять сотен премии. Такие деньги на дороге не валяются. Правда, Паша? — и он подмигнул товарищу.

— Так вы из-за денег… — Она бросала сердитые взгляды на всех мужчин.

— Успокойтесь, Танечка. Какие деньги? Этот трофей в вашу честь, как в добрые рыцарские времена. — Павел по-хозяйски поставил ногу в ботинке на высоком каблуке на туловище поверженного зверя.

Но тут что-то случилось с волком. Сергей увидел, как по его шкуре прошла волна, вторая… Задергались лапы. Не видел конвульсивных дерганий волка только Павел, который смотрел на девушку. А волк уже приподнял лобастую голову.

— Осторожно! — крикнул что есть силы Костя.

Дико вскрикнула и попятилась назад Таня. Проворно отдернув ногу, с криком «Ружье!», Павел метнулся к вертолету. Сергей же, увидев округлившиеся, с расширенными зрачками глаза Тани, почувствовал, как в нем поднялась отчаянная бесшабашная решимость. Не помня себя, он сорвал с пояса солдатский ремень. Сверкнула в воздухе медная бляха, но… волк бессильно уронил голову, и она со стуком упала на твердую глинистую землю, подняв слабое облачко пыли.

Буйный смех охватил вдруг людей. Смеялись все, кроме Павла, который со смущенным видом возвращался назад. Летчик Костя не в состоянии был вымолвить ни слова, а только пальцем указывал на Павла.

— Да за ружьем я. Уйти мог серый… Ну, чего смешного? — подходя, бормотал Павел, жестикулируя рукой.

— Это ему башмак твой импортный не понравился, — дергаясь крупным телом, проговорил борттехник. — Не уважают волки иностранщину.

— Это волк отомстить хотел и за себя, и за весь свой род, — задумчиво проговорила Таня.

— Чего же пищала тогда? — спросил Костя.

— Ладно, хватит, — отмахивался Павел. — Берем, мужики, зверя, потащили.

Но его никто не слушал. Когда же приступ смеха кончился, борттехник Федя положил руку на плечо Сергея:

— А ты молодец! На волка с бляхой… Не ожидал. Вон ты какой, оказывается, а с виду… Чижик-пыжик!..

Легко и радостно сделалось Сергею. И не портила ему уже настроение предстоящая встреча с Коромысловым. Он представил себе, как, вернувшись в казарму, достанет из чемодана бутылку лимонада и протянет ее Коромыслову со словами: «На, ты просил бутылку. Держи». Да-да, он сделает это непременно, ибо начинать когда-то надо, и лучше с этого дня. И еще он попросит у Тани адрес.