Джереми Якс хотел быть таким же смешным, каким был его дедушка.

Дедушкой Джереми был Робби Якс, известный комик. На седьмом десятке, который, кстати, пришелся на 1970-е, Робби Якс давал представления в «Черривуде», на Сорок второй улице. Джереми приходил на шоу с родителями. Ему тогда было десять, и он, сидя на диванах в «Черривуде», ожидал, что ему будут вслух читать «Хроники Нарнии». По краям помещения стояли книжные шкафы. В стенах торчали гвозди, на которые посетители вешали шляпы. Воздух был сизым от табачного дыма. Казалось, дым не исчезал из комнаты, даже когда никто не курил. Женщины в «Черривуде» пили кофе с амаретто, а мужчины предпочитали эль. Когда кто-нибудь бил по бильярдному шару, тот непременно изящно закатывался в кожаную лузу.

В углу, между двумя книжными шкафами, находилась грубо сколоченная деревянная сцена. Посреди сцены стоял стул. На этом-то стуле, потягивая столетний скотч, и сидел Робби Якс. На сцене он появлялся около восьми вечера в субботу, молча пил скотч, а часов в девять начинал говорить. Если вы первый раз в «Черривуде», то вы даже не поймете, что представление началось. До вас постепенно дойдет, что женщина, которой вы строили глазки, не обращает на вас никакого внимания. Она не сводит глаз с пожилого джентльмена в углу, обладателя кустистых бровей. Все смотрят на этого джентльмена и улыбаются. Огни в зале тускнеют.

— Итак, — вздохнул Робби Якс, — я сказал Эмме Джин Брюс из Вассарского колледжа, что она похожа на стебель сельдерея. А Эмма Джин Брюс из Вассарского колледжа серьезно посмотрела на меня и произнесла: «Роберт, я не понимаю тебя. Правда, не понимаю». — Робби Якс отхлебнул скотч. Он обвел взглядом аудиторию. Демонстративно одернул свой пиджак. — И я сказал ей… я произнес… «Эмма Джин, мужчина может по-разному использовать стебелек сельдерея. Но чего с ним нельзя сделать, так это любить, Эмма Джин».

Все засмеялись.

Робби Якс покачал головой.

— Женщины из Вассарского колледжа, — печально сказал он, — невинные стебельки сельдерея.

Аудитория разразилась громким смехом.

— Я только первый год в Вассаре, — выкрикнула девушка из зала, — и уже не девственница.

— Способная малышка, — подтвердил Робби Якс.

Аудитория рыдала от восторга.

Джереми не понимал, как это происходит. Ничто из сказанного дедушкой не было настоящей шуткой. Это были истории, короткие отрывки из жизни, звучавшие правдиво. Джереми знал, что дедушка все выдумывал на ходу. Каким-то непостижимым образом скотч, клубы табачного дыма и дедушкин твидовый костюм располагали к себе публику и заставляли ее смеяться.

— В чем секрет? — настойчиво спросил Джереми, когда ему было двенадцать. Дедушка только что закончил выступление. Он пил скотч у барной стойки и шептался с молодой женщиной в черном. У женщины был южный акцент.

— Ну? — настаивал Джереми.

— Какой секрет? — не понял Робби Якс.

— Как заставить людей смеяться? — Джереми скрестил руки на груди.

Робби нахмурился. Он любил Джереми, но давно овдовел, а молоденькая девушка подворачивалась не каждый день.

— В чем секрет? — клянчил Джереми.

Робби Якс наклонился к внуку.

— Расслабься, малыш, — прошептал он.

— В чем же секрет? — не унимался тот.

Робби подмигнул.

— Я же сказал. Расслабься. — Робби выпрямился и протянул руки к женщине. — А теперь, Джереми, позволь представить тебе самое чудесное создание, которое Бог когда-либо посылал на землю. Ее зовут Брюнетка.

Молодая женщина захихикала.

— Тише, Робби.

«Расслабься, — думал Джереми, — расслабься, расслабься».

Эта мысль не покидала его и в старших классах. Он думал об этом, когда работал в актерской труппе «Улыбнись и нахмурься», театральном клубе, организованном в его школе. Джереми сам устраивал себе прослушивание, но его голос срывался, как только он начинал нервничать. Джереми рассчитывал, что к восемнадцати годам его голос окрепнет. К тому же он окончит школу и уедет из Манхэттена. Он сможет расслабиться и станет великим комиком.

Шанс представился в октябре на первом курсе колледжа Хобарт. Вокруг студенческого городка были развешаны объявления о ежегодном конкурсе талантов «Безрассудство». Джереми решился прийти на прослушивание. Среди претендентов были певцы, музыканты, актеры, но большинство составляли конферансье. Именно в этой категории Джереми и предстоял дебют.

Прослушивание проходило в «Ховеле», студенческом баре, в четверг вечером. В помещении было темно и тесно. Обычно там сидели студенты, заказывали выпивку и смеялись. Сейчас же это была зачарованная, волшебная пещера, полная талантливых людей.

— Не облажайся, — подбодрил его Патрик Ригг. Он был соседом Джереми по комнате, единственным, кто мог его поддержать.

— Постараюсь, — пообещал Джереми.

Патрик и Джереми сидели в углу. На Джереми был темный костюм, оттенявший цвет его волос. Джереми полагал, что в этом костюме взгляд его зеленых глаз становится веселым и грозным одновременно. Будто он общительный, но опасный парень, как Ленни Брюс. В этом было что-то зловещее и недоброжелательное, и Джереми решил сделать это своей визитной карточкой. В память о дедушке, представителе старого времени, Джереми заказал скотч в баре.

— Скотча нет, — отозвался бармен.

— Может, «Краун Ройал»? — спросил Джереми.

Бармен фыркнул.

— Может, пиво? — предложил он. — Или «Ягермайстер»?

Джереми заказал «Ягермайстер», который подали в пластиковом стаканчике, и вернулся на свое место наблюдать за соревнованием.

На сцене выступал жонглер. Танцоры выделывали элегантные па. Три парня из «Маркс бразерс» мололи чепуху и вызвали аплодисменты. Ужасная певица Фрида забыла слова песни и, расплакавшись, убежала.

— Джереми Якс, — вызвали его в жюри, — в номинации «Конферансье».

Джереми вышел на сцену. Он сел на стул посреди сцены, освещенной огнями рампы. Он слегка улыбнулся публике, как это делал его дедушка. Он потягивал свой «Ягермайстер». Прямо перед ним находился столик жюри.

— Скажи что-нибудь, — предложили в жюри.

Джереми кивнул. Он понял, что от него требуется. Конкретного плана у него не было. Он ожидал, что на ум придет удивительный, искрометный анекдот, но ничего не происходило. Прошла минута. Джереми отхлебнул «Ягермайстер».

«Расслабься», — приказал он себе.

Судьи что-то записали.

— Хм, — произнес Джереми.

Его сердце готово было выскочить из груди. Он видел, как Патрик нахмурился. Люди вертелись на своих местах, переговариваясь. Джереми уставился на стаканчик в руке.

— Что такого в солодовом ликере? — заикаясь, вымолвил он.

Одна из судей улыбнулась.

— Мы не знаем, — ответила она. — Что такого в солодовом ликере?

Джереми не отвечал. Он неподвижно сидел на стуле. В его желудке начался мятеж, а в голове происходила революция. Он пытался придумать историю. Хоть какую-нибудь историю.

— «Ягермайстер», — начал он, — это по-немецки — охотник.

Кто-то в зале вздохнул. Наступило молчание.

— Женщины — сельдерей, — выпалил Джереми.

«Ховел» погрузился в молчание. Патрик Ригг вышел. Люди смотрели в пол.

— Спасибо, — сказали судьи.

Джереми это выбежал из бара на холодный октябрьский воздух. На улице, в темноте, под кронами деревьев он пришел в себя. Он думал, что будет беситься, плакать или скрежетать зубами. Он уже был готов взорваться, как заметил впереди какую-то фигуру. Это была девушка, она стояла на коленях, закрыв лицо ладонями. Джереми узнал Фриду, бездарную певицу.

— Эй, — окликнул он. — Эй, ты!

Фрида подняла на него глаза. Ее лицо, в подтеках туши и теней, выглядело несчастным.

— Тебе удалось? — всхлипнула она.

— Что?

Фрида показала на «Ховел».

— Я-я имею в виду, у тебя получилось? Там, на сцене? Ты справился?

— Нет, — признался Джереми. Его голос был тверд. — Я провалился.

Как только он это сказал, то почувствовал холод в животе. Это была новая, хладнокровная ярость. Болезненная, но правильная. Он почувствовал, что готов к подвигам. Как будто он побил дедушку.

— Я Джереми Якс, — представился он. Его трясло. — Я ужасен.

Фрида вздрагивала. Она вытерла лицо и протянула руку разъяренному юноше.

— Я Фрида, — сказала она, — пойдем.

Они пришли в комнату Фриды. Подчиняясь молчаливому, обоюдному согласию, Джереми начал раздевать Фриду. Он делал это грубо, но она не сопротивлялась. Потом они легли.

Когда они занялись сексом, Джереми смотрел прямо в глаза Фриды. Он двигался в ней, мстя за пережитую ночь. Фрида издавала жуткие звуки, ничем не отличавшиеся от звуков, издаваемых ею в «Ховеле». Когда все было кончено, они лежали, обнявшись. Руки Джереми дрожали. Фрида закрыла глаза. Джереми хотел сказать что-нибудь на прощание, но ничего не лезло в голову. Он просто встал, оделся и ушел.

Когда ему исполнилось двадцать три, Джереми Якс вернулся в Манхэттен. К этому времени он закончил колледж по классу русской литературы, приобрел седину и квартиру в Примптоне, на пересечении Западной Восемьдесят второй и Риверсайд. Еще он работал помощником режиссера в театре «Лукас», на Пятьдесят Первой улице, историей которого он восхищался.

«Лукас» переживал упадок. В 1930-х он гремел на Бродвее, ставил мировые премьеры нескольких известных произведений, в том числе «Убей меня позже» Хантера Фрэнка и «Восемь коробок» Даззл Мак-Интайр. Сами пьесы и театр пользовались популярностью благодаря своей нерафинированной, агрессивной честности. Постановкой «Убей меня позже» даже заинтересовалась нью-йоркская полиция в 1938 году, так как актеры, игравшие жертву убийства, сменялись каждый день и после представления каждый раз исчезали из состава труппы. Владелец «Лукаса», Себастьян Хью утверждал, что это всего лишь хитроумная уловка, придуманная, чтобы подогреть интерес зрителей. Жители Нью-Йорка попадались на крючок и скупали билеты пачками.

К началу 1990-х, когда Джереми Якс устроился на работу в театр, для «Лукаса» наступили не лучшие времена. Все было в запустении. Черные плюшевые кресла нуждались в ремонте, а с потолка сыпалась штукатурка. К тому же Майкл Хью, нынешний владелец и директор «Лукаса», не собирался ставить сенсационные, шокирующие пьесы.

— Сатира — хорошо, — говорил Майкл, — ирония — замечательно. Но никакого экзистенциализма. Никакой аморальности. Никакой внутренней опустошенности.

Майкл сидел у себя в офисе, разговаривал по телефону с автором последней постановки. Джереми Якс находился в соседней комнате и подслушивал.

— Теперь, — говорил Майкл, — есть недоработка в пьесе «О мышах и мышах».

Джереми вздохнул. Премьера спектакля «О мышах и мышах», нового шоу «Лукаса», должна была состояться через месяц. Спектакль выходил за рамки традиционного репертуара театра. В пьесе все актеры играли в костюмах гигантских мышей.

— В первом акте все хорошо, — продолжал Майкл. — А вот во втором… Что это за катание мышей во втором акте?

Джереми опять вздохнул. С самого основания театром управляла семья Хью, известная на Манхэттене театральная династия. Хью всегда выступали продюсерами и режиссерами шоу, а иногда даже редакторами пьес. Это было не принято, но Лукас Хью, основавший театр в 1890 году, был невероятно богат и мог себе это позволить. Майкл Хью тоже.

— Хорошо, — закончил разговор Майкл Хью, — я хочу исправленную рукопись к завтрашнему дню! — Он повесил трубку.

Джереми вздохнул в последний раз.

— Я все слышу, — отозвался Майкл, — в чем дело?

— Ни в чем, — пробормотал Джереми.

Майкл показался в дверях. Ему было пятьдесят. Как и Джереми он был обрюзгший и высокий — ростом шесть футов. У него были бакенбарды и дурной запах изо рта.

— Давай поговорим, Якс, — предложил Майкл.

Джереми не испытывал симпатии к Майклу, хотя Майкл хорошо ему платил, не нагружал работой и всегда спрашивал его мнение на репетиции.

— Мне кажется, — сказал Джереми, — будто ты стараешься сделать «О мышах и мышах» комедией, а это совсем не так.

— Вопрос, — перебил его Майкл, — Джереми Якс стал экспертом по комедиям?

— Нет.

— Вопрос, — продолжал Майкл, — разве «Носорог» Ионеско — комедия?

— Ну… — начал Джереми.

— Нет, — настаивал Майкл, — я смотрел пьесу в Лондоне в семьдесят девятом. Двадцать человек в костюмах носорогов были на сцене, и ни один человек в зале даже не улыбнулся. — Майкл упер руки в бока. — Мыши не смешные. Мыши страшные.

— Как бы там ни было, — сказал Джереми, — забудь.

Тогда в колледже, после провального прослушивания, Джереми отвернулся от комедийного жанра. Он нашел себя в Достоевском и Чехове. Русские писатели — Джереми это чувствовал — понимали, что такое меланхолия. Они могли быть противоречивы, но они верили в Дьявола. Необязательно ходить в черном и пить кофе, чтобы проникнуть в их темноту. В том, что он называл русским духом, Джереми признал и темноту, которая прорвалась в нем той ночью много лет назад, единственной ночью, проведенной с Фридой.

У Джереми и Фриды не было никаких отношений. Они однажды встретились как неудачники, и трахнулись как неудачники, и с тех пор избегали друг друга. Джереми запомнил Фриду как бессильную, трагическую фигуру, как обреченного Карамазова или Фауста. Он иногда вспоминал о ней, направляясь от Бродвея к «Черривуду», последнему прибежищу деда.

Джереми потягивал «Катти Сарк» у стойки в «Черривуде», свирепо глядя на комедиантов, старающихся занять место Робби Якса на сцене. Комики были мужчинами за тридцать, с редеющими волосами, в скромных костюмах. Они закатывали глаза и отпускали сальности.

— Комики не мужчины, — произнес Джереми Якс. Он разговаривал со своим соседом по колледжу, Патриком Риггом. Патрик работал на Уоллстрит. Он жил в Примптоне, был известен своей привлекательностью и носил пистолет. — Русские — вот мужчины, — продолжал Джереми.

Патрик пожал плечами.

— Ты только посмотри на них, — Джереми кивнул на сцену, где комик аукал в микрофон.

— Он вносит свою лепту в искусство, — объяснил Патрик.

Джереми отхлебнул Скотч со льдом. Зубы свело от холода.

— Он насмехается над романтикой, — добавил Патрик.

«Русским не нужно вносить такую лепту», — подумал Джереми.

_____

В среду, когда ничего не предвещало беды, Джереми Якс стал Четвертой Злой Мышью. Все произошло очень быстро, и если бы Джереми успел посоветоваться с темнотой внутри себя, то, возможно, отказался бы от роли. Он еще не пришел в себя после ланча, как в офис ворвался Майкл Хью.

— Вызовите «скорую», — задыхался Майкл, — Четвертая Злая Мышь упала. Без сознания.

— Что случилось? — спросил Джереми.

Майкл покачал головой.

— Он ругал Первую Добрую Мышь и вдруг упал. Гипервентиляция легких или что-то еще…

В пьесе «О мышах и мышах» было восемь персонажей, четыре Добрые Мыши и четыре Злые. На всех актерах были одинаковые костюмы, и мыши различались только цветом брюк и манерой поведения. Вторая Добрая Мышь, например, была неравнодушна к мягкой обуви. Третья Злая Мышь каталась на спинах других мышей.

Все оказалось гораздо серьезней. У Четвертой Злой Мыши, заядлого курильщика, отказало легкое.

— Джереми, — Майкл потянул его в офис. Было четыре часа. Все еще среда. «Скорая» уже уехала. — Джереми, — повторил Майкл. Он говорил спокойно и почтительно. — Ты нужен «Лукасу».

— Это как? — поинтересовался Джереми.

Майкл сжал руку Джереми.

— Ты должен стать Четвертой Злой Мышью.

— Ни за что!

Лицо Майкла было серьезным.

— Нам нужен дублер. Премьера в пятницу.

— Можно позвонить в профсоюз актеров, — предложил Джереми.

Майкл нахмурился.

— По мере возможности «Лукас» предпочитает не привлекать никого со стороны.

— По мере возможности, — сказал Джереми, — я стараюсь не играть грызунов.

— Не глупи, Джереми, — Майкл достал калькулятор, — я буду платить сто пятьдесят долларов за вечер, пока мы не найдем профессионала. Эта роль практически без слов, пьеса идет только два месяца, и ты хорошо знаешь шоу. Плюс…

— Плюс что?

— …плюс, мне кажется, ты проникнешься чувствами Четвертой Злой Мыши.

— У нее нет чувств, Майкл. Это же просто мышь, черт возьми!

Майкл щелкнул пальцами.

— Вот. Вот оно. Ты именно так и говоришь со мной. Это манера Четвертой Злой Мыши. Ее идеология и мировоззрение.

— Забудь об этом, — произнес Джереми.

— Триста баксов за вечер, — уговаривал Майкл.

— Заметано, — отозвался Джереми.

Репетиции начались через двадцать минут. Джереми одели в костюм гигантской мыши и вывели на сцену. Другие мыши были уже там.

— Кто этот парень? — засуетились они.

— Это я, — ответил Джереми. В мышиной голове было тепло и душно. Голова к костюму крепилась на петлях. Глаза Джереми смотрели из-за решетки на мышином рту. — Я, Джереми Якс, — повторил он.

Третья Добрая Мышь уперла руки в бока.

— Майкл, это абсурд.

— Да, — поддержала Первая Злая Мышь, — мы профессионалы. Мы не можем работать с каким-то случайным парнем…

— Он знает роль, — сказал Майкл Хью. — К тому же у Четвертой Злой Мыши только одна строчка.

Четвертая Добрая Мышь погладила Джереми по спине.

— Давайте дадим ему шанс.

— Откуда он? — спросила Третья Злая Мышь.

— Он внук Робби Якса, — пояснил Майкл.

Мышей это впечатлило.

— Давайте его послушаем, — решила Первая Злая Мышь. — Давайте послушаем, как он произнесет свою роль.

Майкл подтолкнул Джереми к крыше, которая представляла собой гигантский выступ. Отсюда Четвертая Злая Мышь должна была декламировать свою строчку.

— Давай, Якс, — подбодрил Майкл.

Джереми забрался на крышу, оглядел пустые ряды кресел. Яркий луч света, упавший с потолка, выхватил его фигуру из темноты.

«Триста долларов за вечер», — повторил Джереми.

— Сделай это, малыш, — крикнула Четвертая Добрая Мышь.

Джереми набрал воздуха.

— Я приехал! — заорал он.

Через две недели произошло невероятное. Нью-Йорк влюбился в спектакль «О мышах и мышах».

Рационального объяснения этому не было. В прошлом сезоне вкусы публики варьировались от мужчины, вымазавшегося в синей краске, до маньяка, пинающего жестянки. Таким образом, успех восьми мышей был, вероятно, предопределен. С другой стороны, автор пьесы был в ярости. Он задумывал «О мышах и мышах» как унылую аллегорию раскола в сердцах людей, а публика восприняла спектакль как удивительно смешное представление. Взрослые и дети были в таком же восторге от постановки, как от каких-нибудь классических «Сумасшедших напевов». Сюзан Март, автор колонки в «Нью-Йорк таймс», заявила, что «эти восемь мышей показывают нам своими маленькими язычками за пухленькими щечками, как смешны все наши человеческие склоки. Кто мог ожидать подобного очарования от „Лукаса“?»

Особенной похвалы удостоилась Четвертая Злая Мышь. Она носила непритязательные голубые штаны и произносила только одну строчку, но в ее облике, в манере шнырять туда-сюда среди других мышей было что-то дурманящее, что-то, что внушало любовь и заставляло аплодировать стоя.

«Четвертая Злая Мышь, — писала Сюзан Март, — нетерпеливая, норовистая, себе на уме. Но она так безнадежно запуталась в собственных ужимках, что невозможно не смеяться. Этот персонаж может напоминать любого из нас, замеченного на улице, мечущегося под пристальным взглядом публики. Были бы мы менее бестолковыми, истеричными в данной ситуации?»

Интриги добавляло еще и то, что в списке актеров Четвертая Злая Мышь значилась как аноним. Бенни Демарко, известный актер кино и театра, играл роль Первой Доброй Мыши и получил хорошие отклики. Триша Вера, Первая Злая Мышь, была неповторима в некоторых сценах, особенно в оживленной беготне по стенам. Но неизвестным под маской Четвертой Злой Мыши Манхэттен интересовался больше всего. Некоторые критики уверяли, что это Кристиан Фрик, получивший награду за роль Близкого друга в «Шабаше». Большинство склонялось к тому, что новичок, скрывающийся в костюме Четвертой Злой Мыши, — это темная лошадка с сомнительными рекомендациями.

Что касается Джереми Якса, то он был шокирован. В каждом представлении он пытался исправить замечания критиков, которые передавали ему Майкл Хью и озлобленный драматург. Тем не менее Джереми не был актером. У него не было чувства мизансцены, ощущения времени и собственного тела, и, таким образом, он очень смутно представлял, что делать в костюме семифутовой мыши. Его расстраивал смех, вызванный его появлением, ему не хотелось, чтобы другие мыши считали его неповоротливым увальнем. Но, чем больше Джереми расстраивался, тем громче смеялись зрители и тем больше «Лукас» получал денег.

«Расслабься, — твердил себе Джереми. — Расслабься».

Но Джереми не мог расслабиться. Его слава казалась ему фарсом. Он не хотел, чтобы кто-либо знал об этом, пока он не решит, не стыдно ли иметь такую славу. Если бы Джереми был верующим человеком, он мог бы обратиться к духу покойного дедушки за советом. Вместо этого он стоял в холле Примптона и завороженно смотрел на четыре портрета, висевшие на стене над стойкой Сендера. Это были портреты семьи Рук — Элиаса, Хаттера, Джозефа и Иоганна — которые владели Примптоном с тех пор, как Элиас Рук построил его в 1890 году. На портретах были изображены четверо мужчин, без улыбки взиравших на посетителей. Джереми уважал их серьезное, сосредоточенное выражение лица и тот факт, что они напоминали его деда Робби, только были немного стройнее. Каждый мужчина был изображен в темном костюме или фраке, и под каждым портретом, кроме Иоганна, была выгравирована дата жизни и смерти.

Джереми был поражен портретом Иоганна Рука, нынешнего владельца Примптона. Он был известен своим невероятным богатством, а в его поведении было что-то странное. Он был совсем седой и носил черный смокинг. Ходили слухи, что Иоганн Рук путешествует по миру под вымышленными именами, то изучая медицину в Париже, то добывая алмазы в Йоханнесбурге, время от времени вмешиваясь в жизнь своих жильцов. Перед портретом Иоганна Джереми стоял потому, что он напоминал ему деда, единственного человека, одобрения которого так ему не хватало.

«Я смешной. — Размышлял Джереми, смотря на портрет, когда в холле никого не было. — На самом деле, смешон ли я?»

Конечно, ответа от портрета он не дождался. Подавленный, Джереми отправился выпить в «Черривуд» с Патриком Риггом.

— Ты больше не неудачник, — произнес Патрик, — почему ты не откроешь публике свое имя?

— Потому, — шипел Джереми, — потому, что я идиотская мышь, черт возьми. Вот почему!

Патрик пожал плечами. Кроме Майкла Хью и других актеров, в контракте которых был пункт о неразглашении тайны, только Патрик знал второе «я» Джереми.

— Может, ты и мышь, — продолжал Патрик, — но ты определенно человек. Тебя все любят.

Джереми нахмурился. «Если бы я был мужчиной, — думал он, — я бы пил водку в Сибири. Я жил бы в тундре с толстой женой».

Чтобы взбодрить приятеля, Патрик повел его в «Минотавр», ночной клуб, занимавший подвальное помещение неподалеку от консервного завода. «Минотавр» представлял собой лабиринт запутанных коридоров и темных углов. Из коридоров вели двери, некоторые открывались в комнаты блаженства. Другие вели в никуда. Если ты потерял друга в «Минотавре», то рисковал не найти его до утра или вообще больше не встретить. Идея состояла в том, чтобы плутать как можно дольше, а потом попытаться выйти к центру лабиринта — широкому залу, названному Форумом. В зале было несколько баров, высокий потолок, танцпол и сцена, на которой сменялись развлечения: шоу по понедельникам, блюз по вторникам, свинг по четвергам, регги по пятницам. Патрик привел Джереми в Форум в среду. По средам была ночь Все-Может-Быть.

Джереми тяжело вздохнул.

— Зачем я сюда пошел?

Патрик засмеялся жутким, неестественным смехом. Он указал на сцену.

— Смотри, — сказал он.

Джереми взглянул. Парень по имени Гарольд читал эротический рассказ, а девушка по имени Цунами танцевала.

— Они неудачники, — сказал Джереми.

— Смотри, — настаивал Патрик.

— Леди и джентльмены, — объявил конферансье, — добро пожаловать к «Большим грязнулям».

Возгласы стихли. Свет погас. Три молодые женщины поднялись на сцену, одна с барабаном, а две с гитарами. У солистки с гитарой были длинные черные волосы, зачесанные на один глаз так, что скрывали почти все лицо. Через несколько секунд она и ее группа были в сборе. Они играли простую, проникновенную музыку, но Джереми привлек голос солистки. Ее лица не было видно, а голос был ужасный, но завораживающий, как у Луи Рида. Она произносила слова монотонно, но эти слова поднимались, воспаряли и разбивали тебе сердце. Джереми почувствовал, что волосы на шее становятся дыбом. Он обернулся к Патрику.

— Она… она… — Джереми хотел сказать, что она ужасна. Он хотел, чтобы его слова звучали как комплимент.

— Это Фрида, — сказал Патрик, — Фрида из «Хобарта».

Джереми открыл рот от удивления. Патрик не ошибся. Это была Фрида.

— Она потрясающая, — прошептал Джереми.

— Знаю, — согласился Патрик. — Я увидел ее здесь месяц назад.

— Почему ты мне не сказал?

Патрик усмехнулся хитро и непринужденно. Он знал о Манхэттене такие вещи, которые могут знать только мертвецы.

Джереми нашел Фриду после выступления. Она узнала его и пожала руку. Они вышли в одну дверь, купили выпить, вышли в другую дверь и устроились на диване.

— Не могу поверить, что это ты, — сказал Джереми. — Ты была великолепна.

Фрида убрала волосы с лица.

— Ты седеешь, — заметила она.

— Итак, чем ты занимаешься? — поинтересовался Джереми.

Фрида постучала по гитаре.

— Вот этим, дурачок. Я пою.

— Все время?

— Ну, я продавщица в «Саксе». Но кому какое дело до этого?

Джереми смотрел на нее. Ему хотелось сказать о том, какими упругими кажутся ее бедра под мини-юбкой и как это ужасно, что она зарабатывает своим ужасным голосом.

— А чем ты занимаешься? — спросила Фрида.

Джереми отхлебнул свой «Баллантайн».

— Я помощник режиссера в… Ну, я работаю в театре «Лукас».

Фрида кивнула.

— Клуб мышкетеров.

— Ха! — вырвалось у Джереми.

Он бросил взгляд на ее бедра, которые, если он правильно помнил, были покрыты веснушками. Он вспомнил дедушку, любившего шептаться с красивыми девушками. Джереми огляделся. В комнате было темно и пусто.

— Фрида, — зашептал он, положив руку ей на бедро.

Фрида немедленно сняла его руку.

— Нет, — сказала она, поправляя юбку. Когда она взглянула на Джереми, в ее взгляде не было ни капли сочувствия.

Джереми удивился. Он слышал о том, что происходит в отдельных комнатах «Минотавра», и однажды он уже довольно грубо овладел этой женщиной. Он снова коснулся ее колена. Фрида легко убрала его руку. Она издала странный звук, похожий на смех, и встала.

— Что-то не так? — потребовал объяснений Джереми.

Фрида покачала головой.

— Все в порядке, дурачок! — Она подняла гитару и вышла.

Чем больше Джереми думал о Фриде, тем больше он сходил с ума.

— Она назвала меня дурачком, — бормотал Джереми, — дважды.

— Что ты там бормочешь? — поинтересовалась Первая Злая Мышь.

Мыши были за кулисами, в гримерке, натягивали и пристегивали головы. Через пять минут должно было начаться субботнее представление. Прошел слух, что в зале будет мэр Филлипоне.

— Ничего, — огрызнулся Джереми.

— Эй, Якс, — окликнул его Бенни Демарко, — не наступай мне на хвост во время масляного танца.

— Не буду.

— Ну а сегодня ты уже наступил.

— Дерьмо собачье! — прорычал Джереми.

Майкл Хью просунул голову в дверь.

— По местам, — скомандовал он.

Джереми тяжело вздохнул.

— Что случилось? — поинтересовался Майкл.

— Четвертая Злая обделалась, — вмешался Бенни.

Джереми показал Бенни средний палец.

— Хорошо, хорошо, — успокоил Майкл. — Расслабьтесь. У нас в зале мэр. По местам.

Мыши засуетились.

Джереми подошел к задней части сцены, где стояла гигантская сырная решетка, и занял позицию позади нее.

Занавес подняли. Публика зааплодировала. Мыши начали свою историю, расхаживая с важным видом по сцене и задирая друг друга. Джереми оставался в темноте. Он появлялся на сцене только через двадцать минут после начала первого акта. На большинстве представлений, дожидаясь своего выхода, Джереми подглядывал сквозь решетку, ища среди зрителей знаменитостей. Этим вечером он высматривал мэра. Вместо мэра он наткнулся на женщину в десятом ряду, с зачесанной на глаза челкой.

— Фрида, — прошептал Джереми.

На ней было темно-красное платье и перчатки до плеч. Рядом с ней сидел красивый мужчина в смокинге, одной рукой державший Фриду за запястье. Другой, свободной рукой, кончиками пальцев он поглаживал ее руку, небрежно и властно.

Джереми нахмурился. «Расслабься, — приказал он себе — расслабься, расслабься».

Но он не мог расслабиться. Фрида не только назвала его дурачком, но и смеялась над ним в необъятной, пронизанной сексуальностью, русской темноте, как будто вошедшей в него. Теперь она здесь, солистка «Больших грязнуль», прячет свой жуткий голос под бордовым платьем и челкой на глаза. Фрида была знаменитостью, видимо, богатой эстеткой из Манхэттена. И она пришла с любовником. Джереми был вне себя.

Он выбежал на сцену на две минуты раньше. Зал взорвался аплодисментами. Остальные семь мышей уставились на Джереми.

Майкл Хью стоял у сцены.

— О нет, — вырвалось у него.

Джереми запаниковал. Он дважды гикнул, что означало начало масляного танца, которого не было в первом акте. Началась неразбериха. Половина Мышей последовала за Джереми и изобразила дрянной масляный танец, остальные подняли лапки в знак протеста. Аудитория засмеялась.

Бенни Демарко в костюме Первой Доброй Мыши приблизился к Джереми.

— Ты все портишь, кретин! — прошипел он.

От злости Бенни пнул Джереми. Четвертая Злая Мышь ответила тем, что столкнула Бенни в маслобойку.

Аудитория стонала от восторга. Драматург, стоявший рядом с Майклом, рвал и метал.

Первая Добрая Мышь начала преследовать Четвертую Злую Мышь. Бенни гнался за Джереми сквозь толпу танцующих, через сырные ворота на нижнюю часть крыши, с которой Джереми столкнул его. Тот упал на двух мышей, свалив их на пол.

Толпа была увлечена, даже те, кто видел шоу раньше и понимал, что все идет не по сценарию.

Джереми задыхался в костюме мыши, его лицо, человеческое лицо налилось кровью.

«Расслабься, — приказал он себе, — расслабься».

Но, как только он подумал об этом, Джереми увидел лицо Фриды. Ее рот раскрылся, раздираемый смехом. Казалось, она зубами жадно кусала воздух, так она завывала. Рот ее любовника тоже не закрывался.

Джереми закрыл глаза, он ненавидел того, кем стал: смешного человека, комика. Он был смешон, его это приводило в ярость, а других умиляло. Эти другие, публика, даже сейчас восторгались им. Они смеялись, показывая на него пальцем. Он не мог этого стерпеть. Он взбежал на крышу.

— Я приехал, — прошипел он.

Джереми дотянулся до мышиной головы, пытаясь отстегнуть ее. Он шлепал себя по лицу, давал пощечины, дергал огромную голову.

— Что он делает? — кричали Мыши внизу.

Майкл Хью и драматург затаили дыхание.

— О боже, — взмолился Майкл.

Зал затих. Четвертая Злая Мышь царапала щеки, видимо пытаясь содрать свой скальп.

Мыши бросились на крышу.

— Не делай этого, — верещала Третья Добрая Мышь.

— Стой, — рявкнула Третья Злая.

— Я приехал, — предупредил Джереми. Он ударил по неподатливой шее, ослабляя петли.

Первая Злая Мышь была в футе от него.

— Образ, — шипел Бенни, — оставайся в образе.

— Я приехал! — закричал Джереми. Он снял последнюю петлю на шее.

«Нет!», — молился Майкл Хью, но было слишком поздно. Публика была в ужасе: обезглавленный, Джереми Якс раскрыл свою ничтожную мышиную сущность.