I

собрался было поохотиться в болотных зарослях нижней Камарг, но северный ветер прогнал всю дичь дальше на юг, к виноградникам Сен-Лорана, и мне телеграфировали оттуда: «Приезжайте скорее, множество куликов». Я тотчас же сел в тележку моего егеря Проспера, и мы с ним пустились в путь. Время от времени его бодрая лошадка без понуканий скакала в галоп, точно ее подгонял северо-западный ветер, который бил нам в лицо и покрывал наши усы ледяной коркой.

Тянулась однообразная, совершенно плоская равнина; виноградники чередовались на ней с сосновыми лесами и со спокойными тростниками, которые наклоняли свои мохнатые головки, точно кланяясь налетавшему ветру.

До Сен-Лорана было около двадцати пяти миль; ничто не нарушало однообразия равнины, и на длинной белой ленте жесткой дороги не виднелось ни одного встречного. Я опустил веки, посильнее надвинул на голову капюшон моего плаща и спрятал под него руки, не отирая слез, которые, время от времени, от холода катились у меня из глаз и замерзали на щеках.

Вдруг я вздрогнул от голоса Проспера, сказавшего:

— Что там за вагон? Вероятно, цыгане.

Мы уже проехали дорогу к городу Эг Морг и повернули направо к Сен-Лорану… В нескольких саженях от нас стояла фура с запряженной в нее белой лошадью, спина и ноги которой напоминали скелет; ее помощницей служила крошечная африканская ослица с безволосым хвостом и низко опущенной головой. Человек в полинявшем коричнево-рыжем пальто и в фуражке, сдвинутой на затылок, суетился около бедной клячи. Это был толстый малый с остроконечными усами и налитым кровью носом. Он сердито дергал взад и вперед сбрую, оголовок которой испортился. Позади него стояла маленькая девочка лет девяти-десяти; она сильно дрожала в своем тоненьком бумажном платье и напрасно куталась от холода в старый лоскут синего шерстяного шарфа, стараясь удержать его на груди своими посиневшими от холода ручками.

Проспер остановился и спросил человека в рыжем пальто, что случилось. Тот в коротких словах объяснил, что его сбруя испортилась, и что он ехал из Эг Морт в Сен-Лоран, чтобы встретить там свой зверинец, который был отправлен по железной дороге.

Я тоже вышел из экипажа и, пока Проспер помогал «директору зверинца» поправлять оголовок, я подошел к маленькой девочке и заговорил с ней. Она подняла на меня свои черные блестящие глаза, вероятно, наследство матери — испанки, итальянки, или цыганки.

— Это твой папа? — спросил я.

— Да, месье, — ответила она.

— Как его зовут?

— Брискар.

— А тебя?

Она улыбнулась.

— Мишлет или Миш.

Она совсем не была застенчива, и чувствовалось, что легко разговориться с нею. Я продолжал:

— Вас только двое?

— Да, месье… Мама умерла. Она лежала в Арле, в больнице.

— Давно?

Миш пожала плечами:

— Не знаю хорошенько.

— Вас только двое?

— С нами еще Бастьен, клоун, но он едет со зверями по железной дороге.

— Этот клоун добрый?

— О, он никогда не говорит… И потом… они часто меняются…

— У вас славный домик на колесах. Верно, у тебя есть там хорошая постелька?

— У меня только тюфяк.

Я подошел к фуре и увидел ее внутренность через дверь, которую Брискар открыл, чтобы взять оттуда инструменты. Она походила на грязную нору с пятнами от табака и сала; в ней стояли разбитые тарелки, два продавленных стула, валялся ужасный матрас; в углу виднелся сундук без крышки и из него выглядывал красный лиф и какие-то блестки; на гвозде висел бич укротителя и пара башмаков со шнуровкой.

Мишлет молчала.

— А сколько у вас зверей? — спросил я опять.

— Две обезьянки, «Кокен» и «Риголо», гиена «Фатьма», шакал «Зефир»… А потом «Мистигри».

Когда она произнесла последнее имя, ее глаза ярко заблестели.

— Кто этот «Мистигри»? — спросил я; и она ответила с гордостью:

— Лев!

— Больше у вас ничего нет?

— О, есть еще констриктор… Огромный боа… Он тут с нами, лежит в ящике с ватой. Его не посылают по железной дороге. Он ездит с нами в фуре.

— Зачем?

— Чтобы ему было теплее.

— Ты любишь боа?

— Нет.

— Какого же из зверей ты любишь больше всех других?

— Мистигри. Я называю его Мисти.

— А он тебя знает?

— Ну конечно, да.

— Ты входишь в его клетку?

— Да, с нового года… вместе с папой. За это-то ему дают денег.

Я с жалостью посмотрел на нее. Десять лет! Без матери! Вместо дома — фура с матрасом; единственный друг — дикий зверь; единственная цель жизни — приносить папе деньги. И, надеясь узнать что-нибудь утешительное в ее судьбе, я спросил:

— Ты любишь твоего папу?

— Д-да… — еле слышно ответила она и в первый раз, казалось, смутилась.

— А он тоже любит тебя? Он добрый?

Миш не ответила, но взгляд, который она украдкой бросила на отца был красноречивее всякого ответа.

Я молчал; она скрестила шарф у себя на груди и концом пальцев запрятала под него локон, растрепавшийся от ветра.

В это время грубый голос крикнул:

— Миш!

Благодаря Просперу оголовок был поправлен.

— Скорей на место, — прибавил Брискар.

Миш прыгнула в фуру, но раньше, чем они уехали, я спросил Брискара, где он остановится, и содержатель зверинца сказал, что он собирается «работать» в Сен-Лоране, останется там, по меньшей мере, два дня, а на третий уедет.

— Значит, мы еще увидимся, — сказал я Мишлете, которая только беззвучно пошевелила губами и улыбнулась мне в ответ.

Проспер взялся за вожжи; Брискар остался позади нас. Я обернулся и увидел, что белая кляча тащит фуру, что маленький ослик, напрягая все свои силы помогает ей, быстро перебирая тоненькими ножками. За козлами, на которых сидел Брискар, щелкая бичом, я скорее угадал, чем увидел мою новую маленькую знакомую — Миш.

II

— Входите, дамы и господа! Входите и вы увидите Брискара, знаменитого укротителя зверей! — и так далее и так далее.

Так кричал клоун в зеленом парике, стоя подле раскинутой палатки, из которой слышался хохот шакала. Сам Брискар, дежуривший подле выручки, получал со взрослых по пятидесяти сантимов, а с детей по тридцати.

Вечерело. Мало-помалу палатка наполнялась; барабан замолк, клоун тоже, и Брискар, отвесив низкий поклон, начал «работу».

Не особенно красивый вид был у этого укротителя в его телесном трико, мефистофельской шапочке и зашнурованных сапогах! В руках он держал бич и щелкал им перед носом гиены и двух обезьян, как бы насмешливо смотревших на него. Но я пришел не для него. Какое удовольствие могло мне доставить созерцание жалких, худых животных или громадного боа, которым Брискар вскоре обвил себе шею?

Мне хотелось увидеть Мишлет в привычной для нее обстановке и в то же время взглянуть на ее друга Мистигри, имя которого она произнесла с лаской в голосе и с блеском в глазах.

Лев был страшно худ; его шерсть и грива на голове сильно пострадали от постоянного трения о перекладины клетки; теперь язык крупного зверя свешивался между его страшными зубами, и он лежал, подняв голову, неподвижный, точно угадывая приближение своего тюремщика, существа с бичом и палкой, окованной железом… Он чувствовал приближение своего господина, который поработил, унизил и победил его в ранней юности, хотя, конечно, не без борьбы. Удары, усталость, уныние вечной тюрьмы мало-помалу заставили громадного зверя сделаться равнодушным; тем не менее, он все еще иногда сердился, отказывался прыгать через окованную железом палку, страшно рычал, и в глазах сверженного с трона царя зажигался гордый блеск.

Когда в этот вечер Брискар вошел в клетку льва, все сразу заметили, что Мистигри в дурном настроении; скоро зрители стали спрашивать себя, решится ли укротитель продолжать со львом свои опыты.

Мистигри забился в угол, не хотел двигаться и даже показывал Брискару, что он не позволит ему подойти к себе. Укротитель не настаивал: он отошел к задней стенке клетки, свистнул и полуоткрыл дверь.

В то же мгновение Миш, живая, легкая, с бессознательной храбростью и грацией десятилетнего ребенка скользнула в клетку и со звоном захлопнула за собой дверь.

Все замерли; наступила полная тишина. И то, что случилось потом, было так странно, что послышались изумленные восклицания и вздохи восхищения.

Едва лев, злобно привставший при виде Брискара, увидел девочку, как его физиономия совершенно изменилась: глаза зверя полузакрылись, приняв очень нежное выражение, губы перестали морщиться, и он, вытянув свои громадные лапы, лег на пол, но успокоился и сладко зевнул. Мишлет подошла к нему и обеими ручками вцепилась ему в гриву; Мистигри слегка открыл глаза и быстро взглянул на нее.

Толпа содрогнулась; немногие зааплодировали…

III

Брискар, может быть, позавидовавший дочери, резко ударил палкой по полу; казалось, он велел двоим друзьям обратить на него внимание. Представление продолжалось. Мистигри перестал капризничать. Можно было подумать, что он не захотел ссориться с укротителем при маленькой девочке и легко перескочил через палку. Миш кричала своим тонким голоском:

— Гоп, гоп!

После каждого прыжка укротитель поднимал палку все выше, Мистигри продолжал ему повиноваться. Вдруг, вероятно, из фанфаронства, Брискар хлестнул бичом перед самым носом льва.

Зверь сразу остановился и заревел. Человек схватил тяжелую палку и с угрозой поднял ее. Тут начался странный спорт: Брискар потрясал палкой, лев бил по ней своей могучей лапой. Наконец, он схватил ее зубами и с яростью сжал челюсти, стараясь вырвать ее из рук человека.

Это было страшно, но зрители едва успели испугаться.

Миш бросилась вперед с криком:

— Мистигри, Мистигри! Да отпусти же!

И ее маленькая ручка два раза ударила по носу льва. Мистигри, сильно моргая глазами, замер, хотя легкие удары, вероятно, показались ему лаской. Когда же рассерженный Брискар снова поднял свой бич, чтобы наказать льва, Мишлет обняла руками шею своего Мистигри и, заслоняя собой зверя, крикнула:

— Нет, нет, не бей его!

Она вся дрожала, кажется, ожидая, что удары упадут и на нее. Она боялась не дикого зверя, а зверя-человека, своего отца.

Теперь толпу охватило чувство жалости:

— Довольно, довольно! — кричали все.

Брискар поклонился. Миш оторвалась от своего друга; дверь открылась и закрылась; лев остался один. Он лежал перекинув одну переднюю лапу через другую и застыв в живописной позе.

Уходя, я увидел Миш, которая стояла, прислонясь к полотну палатки с непокрытой головой и закрыв лицо руками.

Я услышал звук рыдания, хотел подойти к ней, но она убежала, немного прихрамывая, направилась к фуре и исчезла в ее глубине.

IV

Три дня оставался я в Сен-Лоране, но не видел больше ни Мишлет, ни Мистигри, а потому не знал о мрачной драме, которая на третью ночь разыгралась в фуре и в палатке.

Только из полицейских отчетов, из рассказов горожан и из слов Бастьена, клоуна в зеленом парике, я узнал о ней.

По-видимому, в течение следующих двух дней представления проходили без всяких приключений. Мистигри не раздражался; Мишлет была очаровательна; публика вызывала ее, и су дождем падали в деревянное блюдечко, когда она обходила зрителей, повторяя своим тонким голоском заученную ложь: «Прошу вас, милостивые государыни и государи, не забудьте дать что-нибудь лично мне». Но эти «личные доходы» маленькой Миш употреблялись на покупку водки.

Брискар был, что называется, настоящим горьким пьяницей; пил водку один до пресыщения. В Сен-Лоране часто видали, как после представления он шел в кафе «Мюж» и выпивал один стакан за другим, заканчивая чистой полынной настойкой.

Многие свидетели видели, что в третий вечер он ушел из кафе рано, но уже пьяный, сказав при этом, что устал и что ему будет лучше дома, где он выпьет большую бутылку водки, купленную им еще утром. Тем не менее, Брискар через полчаса вернулся в кафе не более пьяный, чем раньше, и на что-то сильно рассерженный. Уверяли, что он шипел, как змея.

Укротитель сел за стол и пил не переставая, пока кафе не закрыли, ушел же, так сильно качаясь, что содержатель кабачка, вытолкнув его на улицу, мысленно спросил себя, дойдет ли он до дому.

Никто не знает, тотчас ли вернулся Брискар в фуру или пришел только на заре, проспав где-нибудь несколько часов.

Верно лишь одно: после представления маленькая Мишлет осталась в фуре совсем одна, поужинала заплесневелым куском тушеного мяса и коркой хлеба. Потом, видя, что огарок свечи очень мал, она не решилась жечь его и затушила. Она и разделась в темноте; вот почему, поворачиваясь в узком пространстве, бедная девочка натолкнулась на бутылку с водкой, которая упала и разбилась. Легко угадать, что случилось потом: отец вернулся, зажег свечку, стал отыскивать бутылку, заметил беду и понял, кто виноват… Миш дрожала, ежилась и молила пьяного. Дальше — пьяное бешенство, крик, удары, брань, страшная сцена побоев…

Брискар вернулся в кафе, даже не захлопнув за собой двери фуры. Мишлет осталась в обмороке на полу среди осколков стекла, вся избитая, измученная.

Сколько времени пролежала она так? Вероятно, до тех пор, пока холод не заставил ее очнуться. Тогда под влиянием ужасных воспоминаний, испуганная одиночеством и холодной темнотой, она нарисовала себе картину вторичного возвращения опьяневшего отца. Ей кое-как удалось подняться и выползти из фуры, порезав себе руки и колени осколками стекла.

Ветер свистел, она дрожала в своем коротком платьице, но готова была на все, чтобы только не возвращаться назад… И вот, двигаясь, как в кошмаре и боясь умереть среди холодного воздуха, она вспомнила, что рядом в палатке живут существа, которые ее не ненавидят, что подле их клеток ей будет не так холодно, что больной лев Мистигри очень привязан к ней.

Она пробралась в зверинец. Вероятно, звери узнали ее, несмотря на темноту, и не пошевелились. Она подошла к клетке Мистигри, прижалась к ее решетке и заговорила со львом. Но ей было холодно, ужасно холодно. Миш собрала все свои силы, отодвинула тяжелый засов и скоро улеглась рядом со зверем, надеясь, что он немного согреет ее бедное избитое тельце и позволит прислонить к нему усталую голову.

Тут, среди опилок, окруженная едким запахом животных, под взглядом полузакрытых глаз своего покровителя, старого льва, она впала в полуобморочное состояние. Потом пришла смерть…

Когда на следующее утро Брискар стал отыскивать дочь, он нашел ее в клетке подле Мистигри. Она не двигалась.

Он сразу отрезвел, взял палку и вошел в клетку, но лев, положив одну лапу на тело ребенка, страшно заревел и посмотрел на укротителя таким взглядом, что Брискар выскочил обратно.

Он побежал за помощью; пришли люди и сразу поняли, что Миш умерла. Она лежала вся в крови, с безжизненным белым лицом. Сначала они подумали, что ее убил лев, но он время от времени лизал ей лицо и смотрел на нее печальными глазами. Отогнать его от тела было невозможно, и они решили убить зверя. Позвали жандармов — и те застрелили бедное и невинное животное.

V

В этот день, вернувшись с охоты, я услышал рассказ о печальной драме и повидался с доктором, который должен был дать установленное законом медицинское свидетельство. По его заключению, смерть последовала от множества ран и кровотечения; он был уверен, что во всем виноват Брискар. Однако, не хватало улик.

Брискара оставили на свободе. Он «хорошо» похоронил дочку; Миш зарыли в могилу и поставили над ней деревянный крест.

За похороны заплатили деньгами, вырученными от продажи шкуры Мистигри.