ы обитали в Эбби-Хоу, доме Монка в Котсуолдсе; глазная болезнь Монка — для облегчения которой он носил в одном ухе золотую затычку — обострилась, и он тихо сидел целыми днями у камина в библиотеке, надвинув на глаза зеленый козырек; огонь рельефно высвечивал его профиль. Собственно говоря, мы и жили в библиотеке, где все окна были наглухо закрыты ставнями, так что в полдень мы были столь же скрыты от солнца, как и в полночь; возможно, сознание того, что снаружи особняк казался воплощением многовекового запустения, усиливало нашу склонность к праздности; Монк не подавал никаких признаков жизни, лишь иногда вздрагивал от порывов осеннего ветра, завывавшего среди холмов.

Но в случае Монка можно было не сомневаться, что перемена не заставит себя ждать. Пришла минута, когда он пошевелился и потянулся; после на несколько минут вновь наступил рецидив мертвой неподвижности; затем он задумчиво подался вперед, нахмурив лоб, и вдруг вскочил, засмеялся и пробормотал:

— Боже мой, как я голоден!

Его терзал голод по многим вещам: городам, жизненным бурям, гуще битвы. Подняв над глазами козырек, он произнес:

— Знаете, о чем я думал? О том, что нас может пробудить к жизни какое-нибудь значительное преступление.

— В этом нет сомнения, — отозвался я. — Но кто же станет целью нашего преступления?

— О, бросьте, нам незачем совершать преступление самим, — сказал он. — Я хочу сказать, что сначала мы должны придумать преступление, выстроить его, потом найти того, кто где-либо это преступление совершает. А затем мы постараемся ввязаться в неприятности.

— Но каким образом? — спросил я. — И каков же, объясните, будет наш мотив?

— Разве преступление, будучи делом человеческих рук, не является тем самым и моим делом? — сказал он.

— Но… послушайте, Монк: о каком преступлении вы говорите?

— Преступления — вот о чем я размышлял — бывают трех видов: мелкие — они обычно становятся известны, и за них наказывают; средние — хоть они и известны, наказание, как правило, за ними не следует; и значительные — такие обыкновенно остаются неизвестными.

— Но что вы называете «значительными» преступлениями?

— Преступления, подобные деяниям Борджиа или Жиля де Ре, величественные и мрачные по своему характеру. «Мелким» же преступлениям — к примеру, убийствам, совершенным во время грабежа — свойственны отталкивающие черты.

— Предположим, однако, что в настоящее время не совершается никаких «значительных преступлений», в которые мы могли бы «ввязаться». Что тогда?

— Но разве все, что было, есть и будет, не движется вперед: светопреставления, лунные циклы, крики распятых Христов, шум нильских порогов, рождение вращающихся миров? Что же до нашего собственного Солнца, то никогда еще, поверьте мне, оно не пылало таким безумно красным цветом и не ревело так ужасно на своем пути — истинный страх и трепет! Значительных преступлений среди всего этого предостаточно, я полагаю.

— Ну что ж, я согласен, — сказал я, — хотя мне нравится свет дня и красивые светлячки, которые по ночам украшают небо, и я не хотел бы получить пулю. Но как же… мне даже трудно вообразить…

— Подождем и увидим; прежде всего, давайте-ка пообедаем.

Итак, мы пообедали, а после обеда вернулись в библиотеку, где Монк сразу же, как он сказал, «принялся за работу», предварительно заверив меня, что нет никаких сомнений в положительном результате, поскольку он собирался применить несколько методов, и если один из них не сработает, то не могут же не сработать все. Следующие три часа он провел в лихорадочной деятельности, взбираясь на лесенки и жадно просматривая страницы — то ворча, то пожимая плечами, то бормоча, охотясь за радугой, дабы «даровать воздушным теням и обитель, и названье».

Я видел, как Монк рылся в словарях, в грудах военных карт, в старых гроссбухах, относящихся к страховым делам его предков, в кипах газет, в научных монографиях. Наконец он закурил сигару, опустился на кушетку, закинув руки за голову, и засмеялся. Было уже десять часов.

— Поделитесь со мной, — сказал я. — Вы что-то обнаружили.

— Что ж, слушайте, — ответил Монк. — Поскольку современные люди наследственно и морально настроены против «греха», они постоянно испытывают непреодолимое искушение совершить грех. Но в искушении есть два элемента — желание и возможность; поэтому, если я представляю себе «грех» и желаю узнать, кто его совершает, я в первую очередь стараюсь обнаружить тех, у кого имеется для этого прекрасная возможность. Допустим, я предполагаю, что кто-то, по какой бы то ни было причине, хочет заманить какого-то незнакомца в свое логово; каковы будут тогда идеальные условия для «возможности», которые я должен искать? Такие условия возникают у человека, живущего вблизи одной из двух весьма малоизвестных железнодорожных станций с почти сходными названиями; я нашел в Европе шестнадцать подобных пар и составил их список; одной такой парой, могу вам сказать сразу, являются Стрэттон-Истерн и Стрэттон-Вестерн в Шотландии. Отлично. Допустим далее, что, установив этот факт, я также обнаружил постоянно повторяющееся рекламное объявление: «Ферма Саммердейл. Принимаются постояльцы. Настоящий домашний уют. Климат очень рекомендуется докторами. Оплата умеренная.

Близ Стрэттон-Вестерна, Кинкардин. — Писать Д. П., „Телеграф“, ящик № 375». Но что, если я вдобавок обнаружу, во-первых, что этот климат, якобы столь рекомендованный медиками, подразумевает истерзанное нескончаемыми штормами и почти необитаемое побережье, а во-вторых, что нигде в Кинкардине не значится ферма Саммердейл?

— Это звучит некрасиво, — согласился я.

— Вы понимаете, конечно, — продолжал он, — что вполне может случиться с «постояльцем», который отправится на ферму Саммердейл. Его друзья, если они у него есть, знают, что он уехал в Стрэттон-Вестерн; его поезд прибывает, скажем, однажды вечером в Стрэттон-Вестерн; его багаж размещается в местном кэбе, если таковой имеется, — в общем, в каком-то приспособлении на колесах, — и он велит кучеру везти себя на «ферму Саммердейл». Но кучер и не слыхивал ни о какой ферме Саммердейл — и никто о ней ровно ничего не ведает, ибо такой фермы на самом деле не существует. В конце концов кому-то неизбежно приходит в голову мысль, что приезжий ошибся, что ферма должна находиться поблизости от Стрэттон-Истерна, а не Стрэттон-Вестерна; и, хотя наш приезжий поначалу уверен, что речь шла о Стрэттон-Вестерне, он, будучи в растерянности и, возможно, основательно проголодавшись, решает попытать счастья в Стрэттон-Истерне, куда едет на следующем поезде. Здесь кто-то, вероятно, загримированный, уже раскинул сеть. «Не вы ли постоялец, которого ждут на ферме Саммердейл?» Он самый. И он попадает в сеть, и ему уже не выбраться из западни. Его, надо полагать, везут куда-то далеко, в какое-то место, не имеющее ничего общего с фермой Саммердейл, и с той минуты от этого человека не остается в мире и следа.

— Ну и ну! — воскликнул я.

— Если, конечно, злоумышленник по неосторожности не скомпрометирует себя, получив выплаты по довольно необычному количеству страховых полисов.

— О нет! И в Стрэттон-Истерне имеется такой человек?

— Неподалеку от Стрэттон-Истерна — некий сэр Саул Инграм; здесь значится, что он проживает в Фединг-мэнор, в округе. Я далек от того, чтобы утверждать, будто этот добрый сэр Саул, получивший страховые выплаты, и человек, поместивший объявление о фиктивной ферме, являются одним и тем же лицом. И все же мне не терпится увидеть поместье Фединг-Мэнор, и я намерен туда отправиться.

— Не в одиночку же?

— Я поеду один: мне кажется, сэр Саул Инграм может оказаться беспокойным деревенским сквайром, а вы сказали, что любите солнце.

Его глаза блеснули, тон был решительным. Я не знал, что и сказать; когда я проснулся на следующее утро, мой друг уже ехал в поезде на север. В девять часов вечера (как мне потом рассказывали) он прибыл в Стрэттон-Истерн.

Там, после долгих расспросов, он кое-что разузнал о местоположении Фединг-Мэнора, находившегося в нескольких милях от станции, и отправился пешком через полосу «звеньев» — песчаных дюн вперемешку с кустарником, — где царила полная заброшенность. Громадные орудия ветра с ревом гнали к берегу волны темного холодного моря, куда втекали ледяные воды Северного полюса, и что-то в голосе ветра подсказало Монку, что шторм был не случайным гостем, а извечным хозяином этого побережья. Предупрежденный о зыбучих песках близ морской оконечности «звеньев», Монк, услышав нарастающий рев прибоя, отклонился на запад; он шел сквозь бурю, наклонив голову, когда сильный порыв ветра вдруг сорвал с его головы шляпу и унес ее в темноту. Ветер задувал теперь справа, и Монк минут сорок продолжал идти с обнаженной головой, пока не почувствовал, что почва под ногами начала твердеть; вскоре он уже шел по тропинке через ольховый лес; мало-помалу лес превратился в густую чащу, где он не мог разглядеть собственной руки, после снова поредел; по той же тропинке Монк спустился вниз и оказался в долине, окруженной холмами и утесами; перед ним раскинулось озеро.

Он подумал, что это, должно быть, и есть Фединг-Мэнор, но был не в состоянии разглядеть никаких строений и немного постоял в раздумье, пока над утесом не загорелся край лунного диска; теперь он мог различить в низине очертания дома, темного, низкого и просторного, выстроенного на озерном островке.

Хотя в окнах не видно было ни единого проблеска света, Монк, не колеблясь, спустился к берегу озера, нашел вымощенную камнем подъездную дорогу и направился по ней к островку; миновав в конце ее две скалы, похожие на друидические «стоячие камни» или менгиры, он распугал отару черномордых овец, с блеяньем убежавших в папоротники, и стал осматривать дом и прилегающий участок.

Почва оказалась очень неровной, без всяких видимых дорожек и троп; ольха и ивы жались друг к другу, склонившись в одну сторону из-за непрестанных морских ветров; что же касается дома, то он отличался самой замысловатой и причудливой архитектурой: крыши разной ширины, ощетинившиеся водосточными желобами, тут и там различные флигели и пристройки. Но больше всего Монка поразил явно почтенный возраст здания: балки, подпиравшие стены, сами по себе были влажными и мягкими от гнили; кое-где громоздились обломки рухнувшей каменной кладки и балок. Все окна на обоих этажах были заколочены досками; и хотя Монк снова и снова впивался глазами в доски, он не мог разглядеть ни малейшего лучика света. Внезапно из дома донесся приглушенный, но дикий вой.

У Монка еще не сложился план действий, но он все же решил действовать; раздумывая, как поступить, он услышал лошадиное ржание, двинулся на звук и набрел на строение, стоявшее в ольховой роще. Оно оказалось конюшней; у двери стояли грабли, лопата и лом.

Монк взял лом и вернулся с ним к дому, где, взобравшись на крышу низкой пристройки, занялся окном, находившимся прямо над крышей и закрытым железным листом; громкий рев ветра заглушал звуки его работы. Замшелая крыша была очень скользкой; но, растянувшись на ней, Монк вскоре сумел отогнуть железный лист, который с треском поддался; как оказалось, однако, защелка осталась целой; ручки не было, и когда Монк, преодолевая натиск бури, потянул на себя раму и прыгнул в комнату, ветер мигом захлопнул окно, защелка лязгнула и Монк понял, что очутился в плену.

Монк опустился на ноги почти беззвучно, но дом затрясся от его прыжка, как сотрясался от каждого порыва ветра; здесь, почувствовал Монк, все гнило и распадалось. Стоя в темноте, он услышал где-то вдалеке крик, похожий на вопль человека, раздираемого болью; Монк чиркнул спичкой и увидел у своих ног стоявшего на коленях мужчину с испуганным лицом, совсем молодого, едва ли не юношу, но с длинными седыми волосами, одетого в продранный до дыр халат.

Монк, чиркнув еще одной спичкой, положил левую руку на голову парня и шепнул ему: «Я не причиню тебе вреда; разве я выгляжу так, словно способен на это? Скажи мне, кто ты». В ответ из горла незнакомца вырвалось лишь какое-то невнятное бормотание, и он, широко раскрыв рот, указал на него. «А!» — сказал Монк, увидев, что у незнакомца вырезан язык. И он стал снова зажигать спички, рассматривая эту коленопреклоненную фигуру и обстановку комнаты.

Он увидел две раскладных кровати; с одной из них, по-видимому, только что встал обитатель комнаты; другая была застелена, а рядом с ней на полу стоял кассовый ящик; Монк собрался было его исследовать, но немой вдруг остановил его, бросив предостерегающий взгляд — взгляд, отразивший ужас, когда за дверью послышались шаги. Монк поспешно чиркнул еще одной спичкой, втолкнул немого в большой шкаф без полок, стоявший в углу, закрыл за ним дверцу и запер дверцу на ключ; затем, подскочив к кровати пленника с той молниеносной ловкостью, в какой он превосходил всех прочих смертных, Монк быстро соорудил из одеяла подобие спящего. Через мгновение в замке повернулся ключ и в комнату вошел очень грузный человек, неся в руке подсвечник с воткнутой в него сальной свечой. Монк, хоть и был без оружия, смело глянул ему в лицо.

Вошедший, одетый в свободную и встопорщенную у пояса красную рубаху, был, очевидно, слугой; на его лице застыло тупое и мрачное выражение, громадная веерная борода свисала на грудь, глаза скрывались под полуприкрытыми веками, напоминавшими маленькие кожистые складки. При виде Монка он повел себя довольно необычно: просто уронил подсвечник и свечу, бросился к кассовому ящику и, обхватив его обеими руками, завопил: «Помогите!» Но через полминуты испуг скряги сменился ненавистью; он метнулся к табурету, схватил его и замахнулся, собираясь вышибить Монку мозги; тот увернулся и сделал вид, что хочет схватить кассовый ящик; слуга, заметив это при свете все еще горящей свечи, кинулся ему наперерез, после чего Монк нырнул под его руку и выбежал из комнаты.

Бросив лом в угол и постаравшись запомнить это место, Монк помчался вперед, сам не зная куда; он несся по самому любопытному старинному дому, какой ему когда-либо приходилось видеть: каждая комната располагалась на три или четыре ступеньки выше или ниже соседней, все двери висели криво и даже полы были наклонными. Он пробирался по треугольным комнатам, древним закоулкам, попадал в самые причудливые каморки и наконец, завидев впереди проблеск света, смело двинулся к нему, открыл дверь и вошел в комнату.

Навстречу ему поспешил какой-то человек; после оба застыли в неподвижности, глядя друг на друга.

Хозяин комнаты — могучий господин среднего роста — с вызовом выставил вперед правую ногу; левую руку он держал в кармане халата, повязанного на поясе шнуром. Глаза на широком лице были прикрыты очками, густая жесткая борода окаймляла широкий рот; обильная растительность вторгалась даже на жирные щеки.

Наконец он холодно заговорил:

— Ну, глупое вы существо, что вы здесь делаете?

Его речь была похожа на быстрое бормотание; произнося слова, он не переставал высовывать язык, облизывая и прикусывая кончик усов.

— Я ищу своего брата, — ответил Монк.

— Как его зовут?

— Его имя не имеет значения. Это молодой человек, которому вы отрезали язык, сэр Саул Инграм.

— Тот же отец? Та же мать?

— Адам и Ева, знаете ли.

— Глупый дьявол! — задумчиво пробормотал баронет. Во время этого разговора Монк стоял, упершись ладонями в круглый стол посередине комнаты, спиной к единственной двери, а баронет, стоявший дальше от двери, двигался к ней — движение, которое Монк не преминул заметить, хотя и не пытался остановить. Внезапно Инграм подбежал к двери, закрыл ее и запер на ключ. Затем он подошел к небольшому комоду, достал из одного из ящиков револьвер и снова повернулся к своему пленнику; рот его растянулся теперь в подобии рычания, похожего на смех.

— Зачем вы это делаете? — спросил он Монка, стоявшего по другую сторону стола. В его смехе было что-то напряженное, жестокое и мучительное, как если бы этот смех издавала несмазанная машина.

— Вы собираетесь застрелить меня, — спросил Монк, — безоружного и беспомощного человека?

— Глупый дьявол! — буркнул Инграм, чуть не расхохотавшись во весь голос. — Ну конечно, собираюсь! Зачем вы это делаете?

— Я пришел не один. У меня есть поблизости помощники. Стреляйте, если вам так угодно.

— Ха! Ложь!

— Есть!

— Ложь! Берегитесь! — Инграм поднял револьвер и прицелился, его палец лежал на спусковом крючке. Весь дом задрожал от усталого скрипа, вызванного натиском бури; так прошло четыре или пять секунд, в течение которых баронет, казалось, наслаждался сознанием своей власти, прежде чем выстрелить. Однако выстрел так и не раздался. Вместо него прозвучал крик — по-видимому, снаружи дома — яростный крик в ночи:

— Монк! Монк! Я буду здесь в два часа с полицией!

Могло показаться, что выстрелил Монк, а пуля угодила в баронета. Инграм отступил на несколько шагов, бесцельно бросился к двери, бесцельно вернулся назад, разинув рот в откровенном испуге: он понимал, что если кому-то снаружи известно о присутствии Монка в доме, смерть незваного гостя и причина ее неизбежно вызовут вопросы. Спустя минуту Инграм несколько успокоился, услышав признание Монка:

— Послушайте, вы были правы; со мной нет никого, и этот крик звучал не снаружи; его издал я сам, так как случайно оказался человеком, умеющим делать подобные вещи. Но теперь вы понимаете, Инграм, если только вы не последний болван, что я вовсе не предназначен быть застреленным таким клоуном, как вы? Да вы и не могли бы меня застрелить, по правде говоря. Можете попробовать еще раз. У меня имеется пять других способов вас остановить, и некоторые из них далеко не так приятны. Лучше ведите себя тихо.

Инграм смотрел на Монка с мрачным недоумением: он был совершенно не в силах определить — без сомнения, как того и хотел Монк — раздался ли крик снаружи или исходил от Монка, что было правдой, а что нет. После минутного раздумья он отвернулся, решив, возможно, подождать до двух часов, о которых прокричал голос. После двух — будет видно.

В этот момент раздался стук в запертую дверь; Инграм открыл и в комнату тяжелой поступью вошел рослый слуга в красной рубашке, с которым Монк уже встречался; в обеих руках он нес тарелки, а за ним следовала высокая женщина с очень белым и худым лицом и желтушными белками глаз, одетая в ржавчато-черное платье; она несла на подносе бутылку, тарелку и скатерть.

Слуга не обратил на Монка ни малейшего внимания, но женщина смотрела на него с любопытством и злобой. Никто не произнес ни слова. Женщина накрыла стол скатертью, мужчина расставил приборы. Однако, повернувшись и собираясь уйти, женщина подняла палец и сказала Инграму:

— Саул, мон Саул, бергись! Опасность грозить этой ничью!

Баронет ничего не ответил, запер за ними дверь, сел за стол и жадно принялся поглощать картофель, вареную треску, черный, как уголь, хлеб и виски с водой.

Через несколько минут он взглянул на Монка, который стоял, скрестив руки на груди, и сказал:

— Можете сесть, если хотите.

Монк опустился на стул и некоторое время наблюдал за тем, как Инграм жадно ел и пил большими глотками виски, следил за револьвером в его правой руке, лежащей на столе; этот человек трапезничал скорее как деревенщина, чем как джентльмен. Наконец, третья порция виски, как видно, развязала ему язык, и Инграм внезапно произнес:

— Глупый дьявол! Зачем вы это делаете?

— Что делаю? — перепросил Монк.

— Зачем вы сюда явились?

— Я узнал, что вы замышляете какую-то пакость, и пришел вас остановить.

— Пакость, а? Да вы знаете, кто я?

— Нет. Расскажите мне.

— Я единственный в мире представитель точной науки.

— Да ладно вам, не единственный.

— Видите те три большие книги на полке? Это все переплетенные рукописи. Мои рукописи. Собираюсь сжечь их, прежде чем умру. В них содержатся почти все тайны души и тела — тайны жизни.

— Клянусь Юпитером! И каковы ваши методы?

— Есть только один метод — постоянная вивисекция человека.

— Господи Боже!

Слова баронета, казалось, на миг обожгли сознание Монка, хоть он и сталкивался прежде с ужасным; но здесь было что-то новое для него, и он не без некоторого подобия благоговения уставился на это лоснящееся, пухлое лицо. Инграм осушил еще один стакан.

— Знаете, что я, вероятно, сделаю с вами? — сказал баронет. — Хорошо, что вы появились. Я заражу вас, пожалуй, культурой микробов бешенства, которые у меня имеются под рукой, а затем, возможно, подвергну вивисекции, если у меня будет время. Тот тупица, которого вы видели — молодой пастор из Кембриджа; я свожу его с ума ради живого мозга. Врачи говорят, знаете ли, что не находят в мозгу сумасшедших никаких патологических отклонений. Глупые существа! Никаких патологических отклонений! Господь всемогущий! Глупые дьяволы!

Инграм весело усмехнулся, произнеся это, и склонился с полным ртом над тарелкой с едой.

— Но как вам удается сводить людей с ума? — спросил Монк.

— Страх, пытка, ужас, главным образом. И другие вещи. У меня в доме восемьдесят восемь змей, один ягуар и чудовищный тетерев с четырьмя лапами. А иногда — просто одиночное заключение. Все зависит от предрасположенности пациента.

— Что ж, вы достаточно откровенны, — сказал Монк. — А что, если в два часа друзья действительно явятся меня спасать? Естественно, я расскажу обо всем.

— Нет, не расскажете, будь там ваши друзья или нет. Допустим, мне захочется спрятать вас от них в доме, при этом сохранив вам жизнь. Думаете, я не смог бы? Здесь у меня сейчас семнадцать пациентов, которые подвергаются различным опытам. Можете искать, сколько хотите — вы ни одного не найдете. Такой человек, как я, может придумать надежное укрытие, как вы полагаете?

— Если бы вы попытались меня спрятать, я стал бы, разумеется, звать на помощь.

— Долго бы это не продлилось. Я мог бы оглушить вас за три минуты, не оставив ни единого следа. Но дело в том, что вас здесь не будет. Знаете, что я собираюсь с вами сделать? Я уже однажды проделал это, восемь лет назад, и еще раз четыре года тому. Ваше мертвое тело я упакую в ящик вместе с пироксилином и взрывателем замедленного действия и отправлю вас куда-нибудь на первом попавшемся товарном поезде. В тридцати милях от Стрэттон-Истерна не останется ни следа от вас или перевозившего ваш труп вагона.

— Понятно, — сказал Монк. — Но даже в этом случае вы не избежите наказания, потому что одному из моих друзей известно о присутствии здесь немого юноши. Его будут искать и, несомненно, найдут, как бы вы его ни прятали.

— Найдут, говорите? Правда это или нет, но ваше утверждение, что кто-то знает о нем, просто заставляет меня исследовать его мозг сегодня вечером, а не на следующей неделе, как предполагалось.

— Тем не менее, следы убийства будут найдены.

— Следов не останется. Его труп отправится в ящике вместе с вашим на железную дорогу.

— Понятно… понятно. Но объясните мне — если именно научные интересы побуждают вас заманивать незнакомых людей в этот дом, как получается, что ваше имя фигурирует в страховых полисах?

Инграм гневно вскинул голову: его честь была задета.

— Что?! Вы знаете об этом? — воскликнул он. — И вы считаете, что мотивы повелителя мысли, такого человека, как я, могут быть запятнаны соображениями грязной выгоды? Да я живу на шесть пенсов в день, если не считать виски; и не будь у меня этих шести пенсов, я обошелся бы без них. Изредка я получаю страховые выплаты за того или иного пациента, но деньги идут не мне, глупое вы существо! В этом доме только двое скряг — Хьюберт и моя сестра, которую вы только что видели — и я отдаю деньги им в надежде, что они разорвут друг друга в клочья. Мерзкие скряги! Этот Хьюберт — скупой зверь, кровожадный зверь! Сумасшедший, как бешеный пес! Глупый дьявол, думает, будто я все время стараюсь украсть те самые деньги, что я ему дал! Спит в одной комнате с безъязыким парнем и никого ни на секунду к ней не подпускает. Как-то пытался меня убить. Бешеный пес!

— Понимаю, — сказал Монк. — Интересно, что сделало вас таким откровенным: виски или еще что-то? Неужели вам не приходит в голову, Инграм, что с теми знаниями о вас, которыми вы сейчас любезно со мной поделились, я могу без труда прикончить вас пятью или шестью различными способами, не пошевелив и пальцем? Может, заставить вас совершить самоубийство, к примеру? или заставить Хьюберта убить вам? или вашу сестру? или заставить вас всех убить друг друга? И, принимая во внимание, в какое кровавое создание вы позволили себе превратиться, Инграм, я здесь и сейчас решительно выношу вам смертный приговор. Клянусь, вы действительно не переживете эту ночь, негодяй!

Баронет даже не поднял глаза, выслушав эту угрозу: вероятно, он полагал, что больной мозг сам по случаю предложил свои услуги его скальпелю. Когда грубая трапеза закончилась, он задумчиво поковырял в зубах; часы пробили полночь; снаружи продолжала завывать буря.

— Хьюберт! — взревел баронет, одновременно звоня в огромный колокольчик.

Снова тяжелой поступью вошел Хьюберт.

— В операционной ты найдешь в шкафу три продолговатых ящика, — сказал ему баронет. — Отнеси верхний к себе в комнату. Немой Уилсон и этот человек должны оказаться в нем, и в пять утра ты должен будешь отвезти ящик на станцию. Понятно?

Хьюберт издал звук, похожий на хрюканье свиньи.

— И не вздумай зажигать над ящиком спички или свечи, глупый дьявол! — сказал Инграм, улыбаясь одной из своих мрачных улыбок. — В ящике пироксилин!

Хьюберт хмыкнул, но не двинулся с места.

— Чего ты ждешь? — спросил Инграм.

— Почему ящик должен быть спрятан в моей комнате? — спросил Хьюберт.

— Ступай и делай, что велено! — сказал баронет. — Никто, черт возьми, не хочет украсть твои дурацкие деньги! Я даже не собираюсь входить к тебе!

Хьюберт хмыкнул, успокоился и вышел. Инграм сразу же начал готовиться к исследованию мозга немого: вынул из бюро два футляра с хирургическими инструментами, осмотрел под лампой один за другим три скальпеля, трепан и пилу и положил их рядом с собой на подоконник, завернув каждый из скальпелей в отрез замши. Полутемная комната была сплошь заставлена полками, на которых стояли сотни банок с химическими реактивами, и, как и весь дом, была пропитана дыханием лаборатории, запахом научных исследований, не лишенным примеси смерти. Едва баронет положил инструменты на подоконник, как в комнату заглянуло желтоглазое лицо со словами:

— Саул, мон Саул, я хотчу гворить с ты.

Баронет подошел к ней, и, пока они стояли у двери и разговаривали, Монк подкрался поближе и прислушался.

— Саул, мон Саул, — сказала женщина, — не есть хорешо этой ничью, я сомневаюсь. Я слышать твой разгвор с твой костем…

— Ну, так в чем же дело, Элспет? — нетерпеливо спросил баронет.

— Ты обязан операция Уилсон сгодня ничью, Саул? — спросила она. — Слышть совет дуречка, не делать этого, ипо рапота долгая, а у тбя нет время.

— Почему ты не можешь помолчать? Чего ты от меня хочешь? — спросил баронет.

— Немедленно перережь Уилсону горло, как болотной курочке, Саул, — ответила она, — и твой костю тоже, брось их в ящик и на станцию. Слышть совет дуречка, потому что я чувствую ккой-то испуг, мон, на себе. У тбя нет время на долгая операция, ты ведь не знать, ккая помощь этот чловек снаружи, а Хьюберт гворит, одна из опасных змей сбежала, и я чуть не умреть со страха…

Монк, мысленно разработав весь план действий, не стал больше слушать; отойдя он двери, он бесшумно пролетел вдоль ломящихся полок, вглядываясь в сосуды, и наконец нашел бутылочку с надписью «Фосфор»; внутри было несколько восковых полупрозрачных палочек, погруженных в воду. Монк снял ее с полки и вынул одну из фосфорных палочек, предварительно плеснув холодной водой на пальцы, чтобы их тепло не заставило фосфор вспыхнуть; затем, подбежав к подоконнику, он достал из замшевой тряпицы один из скальпелей, полил водой внутреннюю складку кожи, чтобы она оставалась холодной по крайней мере несколько минут, и снова завернул скальпель в замшу вместе с палочкой фосфора. Едва он поставил пузырек на место, как баронет вернулся, подошел к окну, поспешно положил все кожаные свертки, включая и скальпель с фосфором, в наружный карман своего халата и крикнул:

— Хьюберт!

— Послушайте, — сказал Монк, мрачно нахмурившись, — позвольте мне избавить вас от некоторых хлопот, сэр. Я думаю, вы сейчас зовете этого Хьюберта, чтобы послать его за немым, которого вы желаете видеть в вашей операционной. Но я хотел бы известить вас, что пациент ваш ушел — сбежал — и в данный момент находится на свободе…

Инграм побелел как полотно.

— Что вы такое говорите? — прошипел он.

— Говорю вам, он сбежал. Если вы мне не верите, идите и посмотрите. Я сам освободил его.

Услышав эти слова, баронет вылетел из комнаты. До сих пор исчезновение Уилсона не было обнаружено — вероятно, благодаря тому, что Монк, заперев немого в шкафу, удачно изобразил с помощью одеяла фигуру спящего человека. Как бы то ни было, страшное известие настолько поразило баронета, что он даже позабыл запереть Монка — впрочем, позабыл лишь на одно мгновение, поскольку тотчас влетел обратно в комнату, вытащил из замочной скважины ключ, захлопнул дверь, запер ее снаружи на ключ и с бешеной быстротой снова помчался к комнате Уилсона, принадлежавшей также и Хьюберту. Едва баронет скрылся, как Хьюберт, отвечая на его зов, повернул в двери ключ, вошел и огляделся в поисках Инграма. Монк расхохотался.

— Кого ты ищешь, Хьюберт? — спросил он. — Конечно же, не баронета? Очнись! Где твоя голова? Он позвал тебя только для того, чтобы убрать с дороги, а сам побежал к тебе в комнату. Он ведь только что обещал тебе вообще туда не заходить, не так ли? Но ты же светский человек и легко можешь догадаться, что сегодня ему не хватает немного наличных, чтобы купить мое молчание. Послушайся моего совета: затаись и ничего не предпринимай.

Пока Монк говорил, на лице Хьюберта сменялись выражения недоверия, доверия, ярости, безумия; и вдруг, вскинув руки, он бросился бежать. Монк надеялся, что в страхе за свои деньги слуга забудет запереть дверь; так и случилось, но миг спустя он, как и Инграм, подскочил к двери, повернул ключ и снова бросился прочь.

Итак, Монк все еще оставался пленником — но, как только слуга убежал, он принялся кричать, превосходно подражая голосу Инграма:

— Эй! Элспет! Элспет!

Через минуту в комнату заглянула сестра баронета, беспокойно оглядываясь в поисках брата. Монк, поклонившись, сказал ей:

— Баронет только что вышел из комнаты, мадам. Как я понимаю, он очень торопится провести эксперимент на немом и теперь ушел, чтобы все приготовить; но, как бы он ни спешил, могу вас заверить, что сегодня у него не хватит времени для операции. Вы готовы заключить со мной сделку?

— Нуу? — спросила Элспет, лукаво подмигивая и подергивая щеками.

— Сударыня, — сказал Монк, — этой ночью мне грозит большая опасность, но и вам тоже; если я подскажу вам, как спастись, вы спасете меня? Согласны?

— Даа, — сказала женщина.

— Хорошо, я вам скажу. Через полчаса мои друзья будут здесь, и поскольку у них есть основания полагать, что Уилсон находится в доме, вам остается только одно: вынести его из дома в ящике, прежде чем они появятся; но баронет решительно настроен провести свой эксперимент над Уилсоном и не откажется от операции, и поэтому, мне кажется, у вас нет другого выхода, кроме как покончить с парнем своими руками прямо сейчас, пока он лежит в постели, а баронет готовится к эксперименту. Баронету не к чему будет мертвое тело, так как он изучает живой мозг. Я сказал вам, как действовать; вы спасете в ответ мою жизнь?

— Посметрим, — ответила Элспет, лукаво подмигивая. Она понимала, однако, всю правоту Монка, тем более что сказанное им соответствовало ее собственным мыслям; понимала, что Уилсон действительно должен был погибнуть от ее рук, так как его убийство больше некому было поручить. И, тут же приняв решение, она повернулась к комоду, отперла ящик одним из ключей, висевших у нее на поясе, и извлекла кинжал с роговой рукояткой; Монк прекрасно сознавал, что сперва Элспет попытается наброситься на него и заколоть, а затем поспешит к постели немого. Пока она возилась с ящиком, он успел схватить и спрятать за спиной графин Инграма, остававшийся наполовину полным; поглядев на пол, он обнаружил, что тот был немного наклонным, как и многие полы в доме; и, когда женщина выпрямилась и стала поворачиваться к нему, Монк сквозь зубы прошипел:

— Змея!

Элспет в панике уставилась в том направлении, куда он указывал пальцем, и увидела в полумраке скользящее к ней по полу, извивающееся существо. Это была змея, сотворенная Монком: он слышал, как Элспет сказала, что одна из ядовитых змей баронета сбежала; вода из графина, который он держал за спиной, текла по полу волнистым ручейком. Женщина бросилась наутек; на бегу она оглянулась и снова увидела на наклонном полу разъяренную змею; она не осмелилась взглянуть еще раз, но — поскольку змеи явно были ее слабым местом — издала пронзительный крик, разнесшийся по всему дому, и исчезла, оставив дверь открытой. Монк последовал за ней, прислушиваясь к звуку ее шагов — и прошел незамеченным сквозь весь громадный лабиринт этого дома, хранившего так много ужасных тайн, оказавшись в конце концов у комнаты Уилсона.

По словам Монка, он в точности предвидел ситуацию, сложившуюся к тому моменту в комнате, словно заранее наблюдал все своими глазами. Он послал баронета на поиски Уилсона, а скрягу Хьюберта — на поиски баронета. Монк был уверен, что Инграм по-настоящему боялся рычания слуги и бешеных фурий его скупости; он знал, что как только баронет обнаружит исчезновение Уилсона, он услышит приближающееся хрипение и гневное ворчание Хьюберта; очевидно было, что баронет, желая избежать сцены или чего-либо худшего, захочет скрыться. Но Монк также знал, что в комнате спрятаться было негде; в ней имелись только два возможных укрытия — шкаф и смятое постельное белье на кровати Уилсона. Шкаф, где находился Уилсон, Монк запер. Поэтому вполне естественным выходом для Инграма — понимавшего, что Хьюберт и знать не знает о пропаже Уилсона — было забраться под одеяло и притвориться спящим Уилсоном. А затем Монк убедил Элспет в необходимости убить Уилсона; если та сделает все быстро и тихо, то неизбежно, словно длань судьбы, заколет своего брата.

Видимо, что-то более или менее соответствовавшее расчетам Монка действительно имело место. Хьюберт, войдя в комнату Уилсона, должно быть, чиркнул спичкой, огляделся по сторонам, не увидел баронета и, вероятно, уже собирался выйти, когда услышал шаги — шаги Элспет, торопящейся убить Уилсона. Подозрительность скупого Хьюберта, надо полагать, расцвела с новой силой, и он присел на корточках где-нибудь в тени, выжидая развития событий. Когда Элспет вошла в комнату, Монк был уже совсем рядом, но прежде чем он успел подойти к двери, она закрыла ее и заперла. Он застыл снаружи, напряженно прислушиваясь. Женщина, передвигаясь, несомненно, на четвереньках со сталью в руке, поползла к кровати, на которой лежал ее брат, предполагаемый Уилсон — ибо до слуха Монка донесся короткий и хриплый крик.

При этом предсмертном крике убитого баронета Хьюберт, скорее всего, вскочил на ноги, потому что вскоре Монк услышал, как Элспет объяснила слуге причину, побудившую ее немедленно избавиться от немого; за этим последовало шарканье ног, когда тело подняли и положили в ящик, приготовленный для останков Монка и Уилсона. Одежда, которую носил Уилсон, была того же покроя, что и одежда Инграма, и преступники никак не могли заподозрить, что убитым был хозяин дома; конечно, они были достаточно благоразумны, чтобы не чиркать спичками над пироксилином, и Монк услышал, как крышка ящика закрылась над телом.

Он понимал, что нужно спешить. В кармане баронета лежала в замше палочка фосфора, ибо Монк, который умел быть безжалостным, обрек на гибель всех троих. Фосфор должен был вскоре воспламениться от тепла не успевшего остыть тела, упакованного в тесное вместилище — влажная замша теперь, вероятно, почти высохла. Монк бросился за ломом, затем возвратился и, тяжело налегая на лом, начал взламывать дубовую доску примерно в том месте, где у стены стоял в комнате шкаф. Элспет и Хьюберт, оцепенев, с трепетом прислушивались, должно быть, к глухим ударам лома, к дыханию, вырывавшемуся из груди Монка; наконец дуб затрещал и доска раскололась; Монк поддел ломом другую, протянул руку, почувствовал прикосновение холодной плоти, вытащил немого через образовавшее отверстие, закинул исхудавшее тело на плечо и помчался вслепую по дому, спотыкаясь и оступаясь, словно сам дьявол преследовал его по пятам. Рука Уилсона обхватила его за шею, чуть не задушив, и из немого горла вырвался стон; тем временем Монк, задыхаясь под тяжестью ноши и весь дрожа, наугад бежал все вперед, пока не заметил в щели свет, похожий на лунный; он снова и снова колотился спиной о какие-то доски; наконец он вывалился наружу и, упав с высоты пятнадцати футов, покатился по папоротнику.

Снова подняв Уилсона, Монк побежал прочь от дома, но не успел пробежать и тридцати ярдов, как позади него послышался шум, напоминавший грохот исполинского барабана; земля содрогнулась, и Монк, оглянувшись назад, как испуганная куропатка в луче яркого света, увидел летящий рой обломков. Затем последовали еще три резких удара, и взрывы прекратились, уничтожив лишь бывшую комнату Уилсона. Но некое предчувствие всеобщего разрушения удержало Монка на месте; минуты две он простоял в жутком ожидании, как вдруг от дома, на достаточно близком расстоянии от взорванной комнаты, отделился пласт каменной кладки и с глухим стуком упал на землю; ветер завыл еще яростней, и дом, казалось, зашатался в падении; большая каменная стена обвалилась в дыму и пыли; изнутри раздался громкий крик, соединивший в единый хор множество голосов, и миг спустя весь особняк закачался, взревел и обрушился. Немой, всхлипывая, прижался головой к груди Монка.