Нью-Йорк, 1919–1936; Вена, Австрия, 1937–1938;

Колледжвилль, Пенсильвания, 1938 год; разные военные базы, 1941–1943

Родившийся в атмосфере царившего на Парк-авеню материального благополучия, молодой Сэлинджер был человеком, идущим против течения: одиночкой, актером, плохим учащимся, кадетом военного учебного заведения и бросившим колледж художником – в общем, кем угодно, но не сыном своих родителей. Или ему надо было верить в это для того, чтобы стать таким писателем, каким он хотел стать.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер вырос в замкнутом пространстве. Он любил мать, которая любила его. Он обожал сестру Дорис, которая обожала его. Отец Сэлинджера был обычным приличным, строгим человеком – религиозным евреем, занимавшимся импортом копченостей. Джером Дэвид Сэлинджер ни в чем не хотел походить на отца. Росший в условиях любви и заботы сын богатой семьи, Сэлинджер выступал против всего, что отстаивали его родители, то есть против ценностей богатого среднего класса Манхэттена. Или он, пожалуй, находился в глубоком конфликте с этими ценностями. Первым несчастьем молодого Сэлинджера было отсутствие несчастий.

Йэн Гамильтон: Его отец, Сол Сэлинджер, родился [16 марта 1887 года] в Кливленде, штат Огайо.

Дэвид Шилдс: Двадцатидвухлетний Соломон Сэлинджер, еврей из Чикаго, встретил Мэри Джиллич, католичку, 26 августа 1893 года рождения, когда ей было семнадцать, в Атлантик-сити, штат Айова. Когда они поженились, Мэри сменила имя на «Мириам», что звучало более по-еврейски. Сэлинджер рос в обстановке неразберихи и острых противоречий между иудаизмом отца и католицизмом матери; это и стало той пропастью, которую он попытался преодолеть.

Шейн Салерно: Дорис, сестра Сэлинджера, рассказала дочери писателя Маргарет, что в Чикаго Сол и Мириам управляли кинотеатром, но прогорели. Сол нашел свою нишу в фирме J. S. Hoffman, импортировавшей мясные продукты и сыры. Сол произвел на владельца фирмы столь сильное впечатление, что он попросил Сола перебраться в Нью-Йорк и стать управляющим филиалом фирмы на атлантическом побережье США.

Эберхард Элсен: После рождения сестры Сэлинджера Дорис 17 декабря 1912 года, у Мириам было два выкидыша.

Шейн Салерно: Врачи, лечившие Мириам, не думали, что ее вторая беременность закончится родами, так как на втором месяце она переболела воспалением легких. Однако 1 января 1919 года в роддоме Нью-Йоркской детской больницы на Западной 61-й улице Манхэттена родился Джером Дэвид Сэлинджер. При рождении он получил кличку «Сынок».

Уильям Максвелл: В той мере, в какой речь идет о нынешнем населении Нью-Йорка, следует отметить разницу между людьми, которые приехали в город, будучи взрослыми людьми, и теми, кто родился и вырос здесь. Ибо детство в Нью-Йорке – это особый опыт. Достопримечательности для одних – всего лишь ориентиры для других. Мальчишкой Джерри Сэлинджер играл на ступенях общественных зданий, которые человек, не родившийся в Нью-Йорке, сразу же узнал бы, а Джерри никогда не придавал им особого значения. Он катался на велосипеде в Центральном парке. Он падал в главный пруд Центрального парка. Универмаги Macy’s и Gimbel’s, почти обожествляемые взрослыми, для него по-прежнему оставались игрушечными магазинами, в которые его водили на Рождество. А жизнь на Парк-авеню просто означала только то, что, отправляясь в отпуск, надо ехать на вокзал Гранд-Сентрал на такси.

Эберхард Элсен: Когда Сэлинджер родился, его семья жила в доме 500 на Западной 113-й улице, затем в Северном Гарлеме по адресу: Бродвей, 3681, затем перебралась обратно на Морнингсайд-Хайтс, в дом 511 по Западной 113-й улице, потом – в Верхний Вест-Сайд, в дом 215 на Западной 82-й улице. Наконец, с осени 1932 года, семья обосновалась в Верхнем Ист-Сайде, в доме № 1133 на Парк-авеню, на углу Парк-авеню и Восточной 91-й улицы, в общем, в том же районе, где проживали богатые родители Холдена Колфилда.

Майкл Кларксон: Вежливый ребенок-интроверт, Сэлинджер любил действовать, писать и совершать долгие прогулки самостоятельно.

Шейн Салерно: Дорис Сэлинджер говорила своей племяннице Маргарет Сэлинджер: «В детстве твой отец и я были лучшими друзьями».

Дорис Сэлинджер: Мама никогда не рассказывала тебе историю Маленького Индейца про Сынка? Как-то днем я должна была приглядеть за братцем, пока мама ходила за покупками. Ему было тогда три, самое большее, четыре года, а мне – около десяти. У нас вышла большая потасовка из-за чего-то, не помню уж, из-за чего именно, но Сынок так разозлился, что собрал свой чемодан и убежал из дому. Он всегда убегал. Когда несколько часов спустя мама вернулась домой из магазинов, она нашла его в вестибюле. Он был одет в индейский костюм, с ног до головы, на которой красовался головной убор из длинных перьев. Он сказал: «Мама, я ухожу из дома, но задержался, чтобы попрощаться с тобой». Когда она раскрыла его чемодан, она увидела, что тот полон оловянных солдатиков… Они всегда были очень близки – Сынок и Мама, Мама и Сынок. Папа всегда оказывался в невыгодном положении.

Дэвид Шилдс: Название, пожалуй, самого знаменитого рассказа Сэлинджера стало отзвуком одной из немногих коротких историй об отношениях Сэлинджера с отцом. На пляже Сол держал Джерри в воде и просил его искать «рыбку-бананку».

Марк Хауленд: В очень многих рассказах и повестях Сэлинджера родителей фактически нет. В рассказах о семье Глассов мы читаем о сильной любви, но никогда не встречаем в них Леса и никогда не видим, чтобы Лес и Бесси, отец и мать, как-то взаимодействовали друг с другом.

Шейн Салерно: Вскоре после его бар-мицвы Джери и его сестре Дорис сообщили о том, что Мириам – не еврейка по рождению. В семье Сэлинджеров праздновали и Рождество, и Хануку.

Джин Миллер: Думаю, у него были большие нелады с отцом. Он никогда не рассказывал мне о том, что его отец занимается торговлей копченостями. Он всегда говорил мне, что отец торгует сырами и очень хочет, чтобы сын присоединился к его занятию, но у него нет ни малейшей склонности к торговле сырами, что, как я думаю, и было причиной многих трений.

Отец не одобрял сына. Это заставляет меня вернуться к письму Джерри, в котором он пишет: «Иногда надо полагаться на свое собственное одобрение. Иногда от людей ни за что не получишь одобрения. Такое одобрение или приходит слишком поздно, или вообще никогда не приходит». Уверен, что он говорил это о своем отце. Он очень коротко, в общих чертах рассказал мне о том, насколько сильно отец хочет затащить его в гастрономический бизнес. И о том, как он не собирается заниматься этим делом. О том, что его отец считает его намерение стать писателем смехотворным, а мать считает это устремление сына прекрасным. По мнению матери, Джерри мог делать все, что ему взбредет в голову. Мать одобряла все, что бы он ни делал. Он никогда не предлагал мне познакомиться с его родителями. Он никогда не говорил о том, что, будучи подростком, он бросал вызов отцу. Он никогда не рассказывал о тех годах.

Дэвид Шилдс: В течение всей своей жизни и своей писательской карьеры Сэлинджер и его «другие я» (Холден, Бадди и т. д.) сетуют на ханжество буржуазии. Вероятно, исток этих сетований лежит в преступных деяниях компании J. S. Hoffman.

Шейн Салерно: Сол Сэлинджер был вице-президентом J. S. Hoffman, когда этой компании было предъявлено обвинение в нарушении американских антитрестовских законов и во вздувании цен. В марте 1940 года компанию обвинили в заговоре с целью монополизации поставок производимых в США «сыров иностранного типа». Позднее в том же году Федеральная комиссия по торговле издала приказ компании «прекратить установление и поддержание цен и в дальнейшем воздерживаться от установления и поддержания» цен, предлагаемых висконсинским производителям швейцарского и лимбургского сыров.

В 1941 году федеральный судья обвинил компанию в «умышленном и постоянном» участии в «картельном сговоре с целью установления закупочных цен на сыры… на протяжении примерно восьми лет» [т. е. на протяжении всего детства Сэлинджера на Парк-авеню]. В результате этого сговора «ответчики подавляли конкуренцию». В 1942 году Большое жюри присяжных обвинило компанию Hoffman в «сговоре с целью установления картельных цен на американские и формованные сыры».

Юридические неприятности Сола Сэлинджера и компании Hoffman на этом не закончились. В сентябре 1944 года компания отказалась опротестовывать обвинение и заплатила штраф в размере 2000 долларов за участие в сговоре с целью установления цен, которые оптовые покупатели платили за «сыры иностранного типа», произведенные в штате Висконсин. А годом позже компании согласилась прекратить использование маркировки, создававшей впечатление, будто ее швейцарский сыр импортирован из Швейцарии.

Для сверхчувствительного сына проходящего в суде в качестве ответчика отца, который позиционировал себя как сторонника всего традиционного и респектабельного, объявление о таких проступках должно было иметь силу разоблачения. Действительно, по словам одного из наших респондентов, Сэлинджер однажды назвал своего отца «аферистом».

Джон К. Анру: Между Джерри и его отцом была отчужденность. О матери он отпускал гораздо меньше замечаний. Как-то он пошутил: «Матушка водила меня в школу до тех пор, пока мне не исполнилось 26. Типичное поведение матерей».

Джойс Мэйнард: Джерри почти ничего не рассказывал мне о своей семье. Не было фотографий из его детства, фотографий его семьи, сестры. Ничего не было.

Лейла Хэдли Люс: Я спросила его, автобиографичны ли повести «Фрэнни» и «Зуи», как если б у него были братья и сестры, и списан ли образ Бесси с его матери. Он полностью увернулся от ответа.

Дэвид Шилдс: Дочь Сэлинджера, Маргарет, указывает, что в юности Сэлинджер испытывал острый внутренний конфликт из-за того, что он наполовину еврей, – но не из-за убеждений, а вследствие того, что в обществе он находился в трудном положении. В 40-х годах у многих людей были явные антисемитские предрассудки. Например, в университетах Лиги плюща ограничивали прием евреев. Чтобы стать своим в высшем обществе, нужны были не только деньги, образование и связи, но и нееврейское происхождение. Взрослевший Сэлинджер часто желал того, что на словах презирал: он хотел денег, внимания Голливуда, одобрения Лиги плюща. У него все перепуталось в голове с самого начала.

Друг детства: Он хотел делать необычные вещи. Никто в семье часами не знал, где он и что он делает. Он появлялся только для того, чтобы поесть. Он был славным мальчиком, но из тех, кто не будет играть в карты, если в них хочет поиграть другой.

* * *

Эрнест Хейвеманн: [Сэлинджер] был кем угодно, только не вундеркиндом. В начальных нью-йоркских школах учение давалось ему с трудом. В те времена он был известен под именем Сынок.

Марк Хауленд: Сэлинджер был ужасным учеником. Его оценки были потрясающе низкими.

Джон Ско: В отличие от Зуи и остальных детей семейства Глассов, [Сэлиджер] был кем угодно, только не «умным ребенком». В государственных школах [в которых он учился до девятого класса в Вест-Сайде Верхнего Манхэттена] он получал, по большей части, оценки «хорошо», но арифметика ему не давалась. Высокий, жилистый мальчик лучше проводил время в Кэмп-Вигваме, что в Гаррисоне, штат Мен, где он прилично играл в теннис и легко заводил друзей.

Дэвид Шилдс: В этот лагерь ездили еврейские дети из относившихся к среднему классу состоятельных семей.

Эберхард Элсен: Молодой Джерри Сэлинджер хорошо общался и принимал активное участие в жизни лагеря. Он даже помогал ставить пьесу.

Эрнест Хейвеманн: В детстве он интересовался драматургией. В ежегоднике Кэмп-Вигвама за 1930 год он упомянут как «всеми любимый актер».

Пол Александер: В 1932 году Сол Сэлинджер устроил сыну собеседование в подготовительной частной школе Макбёрни на Западной 63-й улице в Вест-Сайде Верхнего Манхэттена. Архивные документы свидетельствуют: на собеседовании Сынок показал скромные результаты. Неловкий и амбивалентный, он производил впечатление того, кем и был – рассеянного, не сосредоточенного всезнайки, который понятия не имел о том, что он хочет делать в жизни. На собеседовании при поступлении в подготовительную школу Сынок дерзко заявил, что его интересуют две вещи – «драма и тропические рыбы», демонстрируя признаки защитного поведения.

Шейн Салерно: Первый и второй класс Сэлинджер учился в школе Макбёрни.

Эрнест Хейвеманн: Судя по документам, в первом классе показатель умственного развития у Сэлинджера равнялся 111, т. е. был чуть выше среднего, а его оценки были такими: 80 по английскому, 77 по биологии, 66 по алгебре и 66 по латыни.

Фиби Хобан: Учился Сэлинджер плохо. Архивы школы Макбёрни показывают, что Сэлинджер отчасти разделял интересы Холдена. Сэлинджер руководил командой фехтовальщиков, участвовал в любительских спектаклях (в которых часто исполнял женские роли) и занимался школьной газетой, называвшейся McBurneian.

Дэвид Шилдс: В опубликованной в школьной газете рецензии на спектакль Mary’s Ancle («Лодыжка Мэри») отмечено: «Некоторые считают, что лучшим актером был Джером Сэлинджер».

Шейн Салерно: Обвиненный в том, что его здорово «пришибло созревание», и что ему неведом смысл слова «прилежание», Сэлинджер весной 1934 года был исключен из школы Макбёрни. В частной школе Мэнхассет на Лонг-Айленде он учился не лучше.

Гарви Джейсон: Отец Сэлинджера решил, что сын нуждается в дисциплине, и Джерри отправили в военную школу.

Шейн Салерно: Сол связался с Военной академией Вэлли-Фордж, что в Уэйне, Пенсильвания, но не сопровождал сына на собеседование. Многие люди предполагают, что Сол не присутствовал на собеседовании потому, что опасался, что сына не примут из-за антисемитизма.

Дэвид Шилдс: Мать Сэлинджера чрезмерно опекала сына. Когда двенадцатилетнюю дочь самого Сэлинджера отправляли в пансион, Сэлинджер вспомнил, как он хотел вырваться из-под теплого материнского крыла, когда он уезжал в школу-интернат. На вступительное собеседование в Вэлли-Фордж его сопровождала мать. Сэлинджера приняли в академию, через несколько дней зачислили в кадеты, и там он провел два года.

Сэлинджер в подготовительной школе Макбёрни.

Уильям Максвелл: В возрасте 15 лет Сэлинджера отправили в военную школу, которую он ненавидел, что неудивительно.

Лейла Хэдли Люс: Он сказал, что пошел в военную школу, и, по его словам, ему там нравилось, что довольно странно.

Шейн Салерно: Нетрудно представить, что Сэлинджер искренне испытывал оба чувства: он доказывал Максвеллу свои артистические наклонности и устремления, осуждая военную школу, и демонстрировал, что в этой школе его приняли как своего парня, говоря бывшей предметом его ухаживаний девушке, что любил эту школу.

Дэвид Шилдс: Его сестра Дорис по-прежнему называла его Сынком, но всех остальных он просил называть его Джерри. Инициалы «Дж. Д.» были слишком формальны, а имя Дэвид было слишком еврейским.

Сэлинджер (второй слева во втором ряду) в Военной академии Вэлли-Фордж.

The New York Times (19 мая 1935 года): Мисс Дорис Джейн Сэлинджер, дочь мистера Сола Сэлинджера и его супруги, проживающих в доме 1133 по Парк-авеню, вчера сочеталась браком с Уильямом Сименом Сэмуэльсом, сыном миссис Морис С. Сэмуэльс и покойного мистера Сэмуэльса. Церемонию в доме родителей невесты в присутствии родственников провел д-р Джон Лавджой Эллиотт.

Марк Хауленд: Вэлли-Фордж была хорошим местом для Сэлинджера – он вырвался из Нью-Йорка и уехал от отца. В военной школе был весьма строгий порядок. А в тот период жизни Сэлинджер, по-видимому, нуждался в дисциплине и хотел порядка.

Дэвид Шилдс: Он был человеком, который терпеть не мог, чтобы кто-нибудь когда-нибудь говорил, что ему делать, а в Военной академии Вэлли-Фордж была очень строгая дисциплина. Однако он там процветал. Он любил военную школу, а впоследствии – и военную службу. Он сделал бы все, что нужно для того, чтобы стать писателем, и он понимал, что военная служба поможет ему до основания выжечь воспоминания о квартире на Парк-авеню, в которой он вырос. Он хотел получить опыт. Он понятия не имел, чего это будет ему стоить.

Шейн Салерно: Сэлинджер прошел все необходимые курсы и участвовал во многих дополнительных занятиях, таких, как занятия по программе подготовки офицеров запаса и в хоровом Glee Club, но главной его любовью в школе был драматический клуб «Маска и Шпора». В течение двух лет он играл в каждом спектакле, по большей части исполняя женские роли, что к тому времени было ему не в новинку. Он сыграл женские роли в очень многих пьесах.

У одного из его одноклассников был экземпляр ежегодника Crossed Sabres («Скрещенные сабли»), в который Сэлинджер вписал не свое имя, а имена персонажей, сыгранных им в течение того года. Он был не Джеромом Сэлинджером и не Сынком Сэлинджером. Он был чередой персонажей разных пьес, и хотел запомниться товарищам по школе именно таким.

Пол Александер: Как преданный член драматического клуба «Маска и Шпора», Джерри появился в пьесе Р. С. Шеррифа Journey’s End («Конец путешествия»), в которой сыграл роль молодого Рейли.

В этот ежегодник военной академии Вэлли-Фордж Сэлинджер вписал имена персонажей, сыгранных им в различных пьесах.

Шейн Салерно: В первый год обучения он был членом редакционной коллегии ежегодника «Скрещенные сабли». На второй год обучения, когда он стал редактором этого ежегодника, в этом издании появились фотографии Сэлинджера в театральном костюме и в военной форме. Одна из таких фотографий была помещена на первых страницах. На одной из страниц он пытается предсказать, чем будут через несколько лет заниматься его товарищи по школе. Себе он предсказал, что станет великим драматургом, а один из его одноклассников будет играть с Махатмой Ганди в покер на раздевание. Типичное для Сэлинджера смешение тем пола, игры и славы.

Пол Александер: В Вэлли-Фордж дела у Джерри пошли хорошо. Помимо того, что он был членом «Маски и Шпоры», Glee Club и Клуба унтер-офицеров, он вступил в Авиационный клуб и во Французский клуб.

Гарви Джейсон: Военная академия Вэлли-Фордж важна по двум причинам: во-первых, она была местом, где Сэлинджер действительно собрался, а, во-вторых, именно там Сэлинджер начал писать.

Эберхард Элсен: Товарищи Сэлинджера по школе вспоминают, что после того, как тушили свет, он всегда писал при свете ручного фонарика под одеялом.

Шейн Салерно: В Вэлли-Фордж его приучили к дисциплине, и он выучил французский и немецкий, что здорово поможет ему во время службы в армии и в контрразведке. Из Вэлли-Фордж он вынес страсть к игре на сцене и к писательству.

Бен Ягода: В старшей школе Сэлинджер объявил, что хочет стать преемником писавшего для журнала New Yorker театрального критика Роберта Бенчли. Однажды он решил, что хочет быть писателем; желание опубликоваться [в его любимом журнале] для него не было большим прыжком. В начале 40-х у этого журнала были культовые приверженцы. Журнал читали участники литературного процесса и люди утонченного вкуса. Становясь читателем New Yorker, человек получал знак чести Белого Англо-Саксонского Протестантского сообщества.

Дэвид Шилдс: Когда ему было 15, целью его жизни было писание статей для журнала New Yorker. Мальчик, совершающий побег с Парк-авеню, остро хотел опубликоваться в журнале, который был домашним органом Парк-авеню.

Шейн Салерно: Сэлинджер сдружился с товарищами, с которыми делил комнату в Вэлли-Фордж: Уильямом Диксом и Ричардом Гондером. Сэлинджер называл Уильяма своим «лучшим и самым добрым» другом, а Ричард вспоминал Сэлинджера как «снисходительного, но преданного» друга.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер уже умел язвительно острить. Во время посещения школы матерью Сэлинджера кадеты получали красные знаки отличия на фуражки, и он сказал матери, что эти знаки дают тем, кто грязно ругался.

Ричард Гондер: В разговорах Джерри часто саркастически отзывался о других людях и о глупых порядках, которые мы должны были соблюдать в школе. У школы в те времена был жесткий военный уклон: побудка в шесть утра, бесконечные построения, переход с одного занятия на другое строевым шагом, строгий распорядок приема пищи и занятий, отбой в десять вечера. Джерри делал все, что мог, для того, чтобы не заслужить производства в кадеты, – он считал это производство детским и абсурдным. Его любимым выражением о безразличном ему человеке было: «Джон, да ты у нас просто принц». Разумеется, на самом деле это означало: «Джон, да ты просто сукин сын». Джерри и я ненавидели военную муштру в школе. Там все делали строем, а в 15 лет не хочется все делать строем.

Сэлинджер в Военной академии Вэлли-Фордж.

Джерри был в восторге от преподавателей английского, но по другим предметам он получал лишь оценки, которые позволяли перевести его в следующий класс. У него было отличное чувство юмора, и он был более тонким, изощренным, чем остальные. Он читал [нам] письма, которые посылал матери, с которой он был очень близок, и эти письма нас всех поражали. Он был очень хрупкого сложения, поскольку еще не вырос, и его мировоззрение было светским. Я очень любил его. Я наслаждался его остроумием и юмором. Занимаясь писательством, он обретал все большую уверенность в себе. Он знал, что пишет хорошо.

Джеймс Лундквист: Один из однокашников Сэлинджера по Вэлли-Фордж, Элтон Макклоски… помнит, как ходил с Сэлинджером попить пивка после отбоя.

Шейн Салерно: Другими примерами бунтарства Сэлинджера в школе были эпизодические отлучки из лагеря: он ходил искупаться на чужом участке или позавтракать в городе.

Джеймс Лундквист: Как литературный редактор школьного ежегодника «Скрещенные сабли», Сэлинджер написал в честь школы стихотворение, которое до сих пор поют на Последнем параде.

Дж. Д. Сэлинджер («Классная песня Вэлли-Фордж», 1936 год):

Субхаш Чандра: Сэлинджер провел в Вэлли-Фордж два года и закончил школу в 1936 году, получив единственный в его жизни диплом. Оценки в его аттестате: английский – 88, французский – 88, немецкий – 76, история – 79, драматургия – 88.

Дэвид Шилдс: Полковник Милтон Дж. Бейкер – директор Вэлли-Фордж, энергичный собиратель средств в фонд школы и пропагандист школы, станет прообразом директора закрытой школы Пэнси из «Над пропастью во ржи».

Эберхард Элсен: Между опытом, который получил Сэлинджер в Вэлли-Фордж, и опытом, полученным Холденом Колфилдом в закрытой школе Пэнси, есть сходство: оба были капитанами фехтовальных команд и оба потеряли снаряжение своих команд в метро. В «Над пропастью во ржи» загнанный хулиганами Джеймс Касл выбрасывается из окна и разбивается насмерть.

Шейн Салерно: Учащегося Вэлли-Фордж, который свалился с крыши прямо над комнатой Сэлинджера, звали Уильям Уолтерс.

Эберхард Элсен: К тому же Сэлинджер и Холден одного роста – шесть футов два с половиной дюйма. И оба – одиночки.

Выпускной класс Сэлинджера в Вэлли-Фордж: Сэлинджер – второй слева.

* * *

Шейн Салерно: В 1936–1937 учебном году Сэлинджера зачислили на первый курс Нью-Йоркского университета, в Вашингтон-Сквер колледж.

Пол Александер: Возвращение Сэлинджера в Нью-Йорк омрачал ужас перед тем, что ему снова придется жить дома. Герберт Кауффманн, приятель Сэлинджера по военной школе, на какое-то время остановился в доме Сэлинджера и вспоминал, что между Джерри и его отцом происходили горячие перепалки. Впрочем, устраивал свары не Сол. Кауффманн сказал, что инициатива ссор исходила от Джерри, который отзывался об отце саркастически и был несправедлив к нему. Сол не был нечувствителен к запросам Джерри; просто он не хотел, чтобы сын становился писателем. В разгар Великой депрессии Соломон Сэлинджер считал, что ни профессия писателя, ни профессия актера не принесут сыну никакой пользы. Тем не менее, Джерри и его друг Херб попытались стать актерами и ходили из театра в театр в надежде на большую удачу.

Марк Хауленд: Профессиями, которыми интересовался Джерри, были актерство и писательство, но, по мнению его отца, ни то, ни другое не было законным занятием.

Шейн Салерно: Сэлинджер не «приложил стараний» и весной вылетел из университета. Это вряд ли сильно обрадовало его отца, особенно когда Сэлинджер устроился тем летом на работу на круизное судно, совершавшее плаванья по Карибскому морю, в то самое время, когда Америка боролась с Депрессией.

Пол Александер: Когда у Сэлинджера ничего не получилось, он то ли согласился, то ли был вынужден сопровождать отца в Европу, чтобы обучиться семейному бизнесу.

Шейн Салерно: В 37-м и 38-м годах Сэлинджер провел 8 месяцев в Европе, главным образом, в Вене, обучаясь бизнесу отца, который торговал копченостями и сырами, и писал рекламные тексты. Кроме того, Сол думал, что начальные знания немецкого и французского, полученные сыном в военной школе, возможно, сделают его полезным для компании в качестве переводчика.

Дэвид Шилдс: В примечании автора к рассказу «Душа несчастливой истории», опубликованному в журнале Esquire в сентябре 1941 года, Сэлинджер упоминает о том, что во время пребывания в Вене он удостоился «больших почестей за потребление пива».

Дж. Д. Сэлинджер (примечание автора к рассказу «Раз в неделю – тебя не убудет», опубликованному в журнале Story за ноябрь – декабрь 1944 года):

Когда мне было 18–19 лет, я провел год в Европе, в основном, в Вене… Предполагалось, что я учусь торговать польской ветчиной… В конце концов меня выпихнули на пару месяцев в Быдгощ, где я занимался забоем свиней, которых в снег загоняли на бойню к мяснику, который хотел развлечь меня пальбой из пистолета по воробьям, лампочкам и своим рабочим [64] .

Пол Александер: Это ученичество так встревожило и расстроило Сэлинджера, что в 1951 году он все еще жаловался на этот эпизод своей жизни друзьям вроде Уильяма Максвелла, который был первым редактором произведений Сэлинджера в журнале New Yorker.

Уильям Максвелл: В Вене он жил в австрийской семье, совершенствовался в немецком и многое узнал если не об экспортном бизнесе, то о людях. В конце концов его отправили в Польшу, где он в четыре часа утра выходил с напарником и покупал и продавал свиней. Он писал и отправлял написанное в американские журналы – и учился (если этому можно научиться) не расстраиваться, если ему не возвращали рукописи.

Эберхард Элсен: Один из самых автобиографичных рассказов во всем творчестве Сэлинджера – рассказ «Знакомая девчонка» (1948 год). Рассказ – слегка беллетризованное повествование об опыте, полученном Сэлинджером в Европе перед войной и сразу же после нее, в 1937 и в 1945 годах. Джона, от лица которого ведется повествование, как и Сэлинджера, вышибли из колледжа, и отец решил обучить его семейному бизнесу. Отец отправляет его сначала в Вену, а потом – в Париж, изучать немецкий и французский. Как и молодой Джерри Сэлинджер, Джон очень высок (он шести футов и двух с половиной дюймов ростом), постоянно курит одну сигарету за другой и сочиняет дилетантские пьесы. Как и Джерри Сэлинджер, Джон в Вене влюбляется в девушку-еврейку. Более того, Джон, как и Сэлинджер, во время войны возвращается в Европу сержантом армейской контрразведки и решает после войны отправиться в Вену. Из письма, которое Сэлинджер написал Эрнесту Хемингуэю в 1948 году, мы знаем, что он был страстно влюблен в молодую венку. В том письме Сэлинджер выражает надежду на то, что ему представится возможность вернуться в Вену, потому что хочет «снова надеть коньки на ноги одной венской девушке».

Ричард Стейтон: Момент, когда он завязывал шнурки коньков молодой девушки, был одним из самых замечательных моментов жизни Сэлинджера. После этого он пережил чудовищную войну, а в конце войны узнал о том, что девушку, которой он надевал коньки, отправили в концентрационный лагерь и убили.

Дж. Д. Сэлинджер: («Знакомая девчонка», журнал Good Housekeeping, февраль 1948 года):

Этажом ниже, прямо под моей квартирой, точнее, под квартирой хозяев, у которых я снимал комнату, жила с родителями еврейская девочка Леа шестнадцати лет. Красота ее завораживала с первого взгляда, хотя полностью оценить ее можно далеко не сразу. Иссиня-черные волосы обрамляли невероятно изящные ушки – таких я в жизни не видывал. Огромные невинные глаза, казалось, вот-вот прольются от избытка ясности и чистоты. Руки чуть тронуты загаром, покойные пальцы. Она садилась и клала руки на колени – какое еще разумное применение можно придумать этим рукам?! Пожалуй, впервые столкнулся я с творением красоты, которое не вызывало у меня ни малейших оговорок или сомнений [66] .

Эберхард Элсен: Как и человек, от лица которого ведется повествование в рассказе «Знакомая девчонка», возвратившись из Европы, Сэлинджер вернулся в колледж.

Дэвид Шилдс: В сентябре 1938 года Сэлинджер поступил в Урсинус-колледж в Колледжвилле, штат Пенсильвания, находившемся менее чем в 30 километрах от Вэлли-Фордж. Мгновенная ностальгия, попытка воспроизведения детского опыта – это превратилось в стиль жизни. Сэлинджер также говорил, что ему нравились Урсинус и его безвестность. Он утверждал, что ценит то, что Урсинус не входит в Лигу плюща, которая была вместилищем отъявленного снобизма и антисемитизма. Удивительная причина для любви к учебному заведению – его непохожесть на другие учебные заведения. Это предполагает, что вас больше интересует этот другой тип учебных заведений.

Фрэнсес Тирлоф: Когда этот интересный, обходительный и утонченный парень из Нью-Йорка в черном пальто от «Честерфилда» с бархатным воротником появился в университетском городке в 1938 году, мы согласились с тем, что никогда прежде такого не видели… Большинство девушек, в том числе и я, просто с ума сходили от него. А парни относились к нему с легким благоговением, в котором прослеживалась доля зависти. Он открыто заявил, что когда-нибудь напишет Великий Американский Роман. Я крепко сдружилась с Джерри – уверена, что, главным образом, потому, что я была единственной, кто верил, что он действительно напишет такой роман.

Дэвид Шилдс: Когда Фрэнсес Тирлоф вышла замуж, она стала Фрэнсес Глассмойер, что послужило вдохновением для создания имени одного из самых запоминающихся персонажей произведений Сэлинджера – Фрэнни Гласс.

Шейн Салерно: Другой однокурсник из Урсинуса сказал, что Сэлинджер взирал на колледж и студентов с «презрением», что он выглядел «неудовлетворенным и никогда не улыбался, дружески приветствуя других или откликаясь на попытки познакомиться».

Анабель Хейен: Он чувствовал, что приехал из Нью-Йорка и на самом деле не встраивается в местную жизнь. Когда я видела его в студенческом городке, он был очень неприветливым, высокомерным.

Йэн Гамильтон: Сэлинджер нашел выход своему подлинному интересу, начав писать для газеты Урсинус-колледжа колонку «Упущенный диплом: размышления общительного второкурсника». Он писал рецензии на пьесы, кинофильмы, книги и пользовался возможностями проявлять остроумие мышления, часто высмеивая звезд Голливуда и ядовито отзываясь о театральных постановках и радиошоу. В написанной Сэлинджером колонке от 10 октября 1938 года содержится особенно красноречивое признание разочарования Сэлинджера и его глубокого конфликта с отцом: «Жил да был молодой человек, пытавшийся отрастить усы. Этот же молодой человек не хотел работать на родственников своего папаши – или на других неумных людей. И пришлось этому молодому человеку возвращаться в колледж».

Дж. Д. Сэлинджер (примечание автора к рассказу «Душа несчастливой истории», журнал Esquire, сентября 1941 года):

Вернувшись в Америку, он поступил в маленький колледж в Пенсильвании, где, по его словам, он самоуверенно писал маленькую колонку для еженедельной газеты [70] .

Дэвид Шилдс: Свою колонку «Упущенный диплом» он обычно подписывал инициалами – JDS. Колонка была каналом высказывания мыслей по любому пришедшему в голову поводу, будь то кинофильмы, книги, поезда или острые сатиры. В написанных им текстах уже проявлялся талант, злопамятность и остроумие. Там же Сэлинджер ввел действующее лицо по имени Фиби.

Дж. Д. Сэлинджер («Упущенный диплом», 10 октября 1938 года):

Письмо домой: Дорогая мама, ты и твой муж не смогли правильно меня воспитать. Я не могу ни начать флирт, ни узнать страстный звук трубы Джо Оглмерфи. Короче, жизнь в колледже мне не кажется медом. – С печалью, Фиби Прош.

Мужчины мне скучны/А женщины ко мне питают отвращение/Поставлена детьми в тупик я/И общество смердит… Библиотечный факультет: «Ради Голливуда, было бы хорошо, если б автор «Унесенных ветром» переписала свою книгу, сделав мисс Скарлетт О’Хара или слегка косоглазой и с щербатым зубом или дав ей на одну ногу башмак 42-го размера [71] .

Дж. Д. Сэлинджер («Упущенный диплом», 17 октября 1938 года):

Первое действие. Франклин: Я ненавижу войну. Элеанор ненавидит войну. Джеймс, Франклин, Эллиот и Джон ненавидят войну. Война – это черт знает что такое, это ад! Факультет безнадежной любви. Вопрос: Я гуляю с парнем, который сильно сбивает меня с толку. В среду вечером, прощаясь на ночь, я отказалась поцеловать его, и он жутко разозлился. Почти десять минут вопил на пределе голоса. А потом внезапно сам залепил мне поцелуй во весь рот. Да, он говорит, что любит меня. Что мне об этом думать? Ответ: Помни, дорогая: никто не совершенен. Любовь странна и прекрасна. Пыл любви следует допускать [72] .

Дж. Д. Сэлинджер: («Упущенный диплом», 12 декабря 1938 года):

Мистер Х: Малый из колледжа? Мы (осторожненько): Да. Мистер Х: Так и думал. Хе-хе! Ларри (это мой старшенький) тоже ходит в колледж. Играет в футбол. А вы играете? Мы: Н-нет. Мистер Х: Думаю, мне надо немного набрать вес. Хе-хе! Мы: Хе-хе! …Мистер Х (чуть позже, но с прежней решимостью): Да, мне действительно надо набрать вес. Мы (сквозь скрежет крепких молодых зубов): Можете предложить план? Я отказываюсь от завтрака. Мистер Х (счастливым голосом): А почему бы мне не черкнуть пару строк моему старшенькому, Ларри? Он сможет сказать, что делать. Мы (вмиг сраженные блестящим решением): Вы так добры, что не заслуживаете того, чтобы вас держали во мраке. К сожалению, правда состоит в том, что многие поколения нашей семьи страдают от бери-бери. Мистер Х (слегка пятясь): О! [73]

Дэвид Шилдс: Мы уже слышим здесь голос Сэлинджера, пусть звучащий еще в неполную силу, а только-только прорезавшийся. Слышим его искусное смешение высокого и низкого стилей, чувствуем его внимание к сатирическим подробностям, его способность тонко слышать разоблачающие особенности речи. Но в этих текстах, разумеется, еще нет того, что станет отличительной особенностью творчества Сэлинджера: в них нет ощущения свободного падения.

* * *

Пол Александер: Однажды ранним вечером (дело было вскоре после начала осеннего семестра) Джерри сидел на кровати в комнате на третьем этаже общежития, в которую его поселили одного, и оживленно, энергично выступал перед маленькой, человек 5–6, группой студентов, собравшихся в его комнате. В тот вечер, как и в предыдущих случаях, Джерри рассказывал ребятам о своих европейских впечатлениях. В обезличенной, индустриальной атмосфере вызывавшей клаустрофобию комнаты общежития Джерри сочинял истории о поездке в Европу, о своих приключениях в Париже и о тревожных событиях, которые он видел в Польше во время предрассветных поездок на забой свиней.

Ричард Дейцлер: Я бы не сказал, что он был общительным, но он был интересен. Он был совершенно нормальным, привлекательным молодым человеком, обыкновенным студентом. Разумеется, нас удивляло то, как он рассказывает истории.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер рассказывал истории и шутил над другими людьми, развлекая однокурсников, но когда они шли выпить, он обычно оставался в общежитии.

Чарльз Стейнметц: Я был в одной с ним английской группе. Нам надо было писать на разные темы и о разных вещах – мы что-нибудь описывали, скажем, сцену из пьесы, или писали рассказы. Он писал очень хорошо, настолько хорошо, что преподаватель зачитывал его сочинения группе. Даже тогда можно было сказать, что у него талант писателя. Но Джерри курс не нравился. Потому, что не соответствовал его желаниям. Однажды он сказал мне: «Я неудовлетворен. Это не то, чего я хочу… Чарли, я должен стать писателем. Должен. Посещение этих занятий мне не помогает». Он хотел посещать курс, на котором его учили бы писать лучше, и он чувствовал, что из занятий в колледже Урсинус он не получает того, что хотел бы получить. Он искал более обучающий, аналитический подход к писательству. Преподаватель же учил нас писать ради эффекта. Он не хотел дробить процесс написания произведений.

Шейн Салерно: Когда Сэлинджер услышал о том, что на заочном отделении Колумбийского университета есть курс, который предлагает именно такой подход, в каком он нуждался, он быстро покинул Урсинус.

Ричард Дейцлер: Он ни с кем не попрощался. Просто уехал [до начала второго семестра первого курса]. Еще вчера он был, ходил на занятия, писал для газеты колледжа, рассказывал истории товарищам по общежитию. А на следующий день он просто исчез.

Шейн Салерно: Секретарь Урсинус-колледжа Барбара Борис впоследствии писала: «У Сэлинджера были средние оценки, но его не «отчисляли». У меня нет информации о причинах, по которым он покинул колледж».

* * *

Дэвид Шилдс: В январе 1939 года Сэлинджер был принят на два курса, читавшихся на заочном отделении Колумбийского университета: написание рассказов и написание стихотворений. Курс поэзии вел Чарльз Хэнсон Таун, написанное которым в 1919 году стихотворение «Об одном самоубийце» сверхъестественным образом предвосхищало многие ключевые аспекты будущей жизни и творчества Сэлинджера (отчаянье, отчуждение, суицидальные мысли, религию, незавершенность творчества).

Стихотворение Сэлинджера «Ранняя осень в Центральном парке», написанное на этом курсе, начинается словами: «Противный моросящий дождь, ты приговариваешь листья». Элегическая струна была тронута рано.

Джон К. Анру: Сэлинджер поступил в класс короткого рассказа [весной 1939 года]. Занятия вел Уит Бёрнетт. Для Сэлинджера это было очень важным событием. Бёрнетт был не только профессором Колумбийского университета, но и редактором журнала Story.

Джей Нойгеборен: Журнал Story был основан в 1931 году в Вене Мартой Фоли, которая тогда была зарубежным корреспондентом, и ее мужем Уитом Бёрнеттом. За первые десять лет существования журнала они опубликовали самые первые произведения кружка замечательных писателей – Джона Чивера, Уильяма Сарояна, Эрскина Колдуэлла, Карсон Маккаллерс, Джин Стаффорд.

Бёрнетт и Фоли читали все присланные им рассказы. Как всегда говорила Марта, «я публикую рассказы, которые сочла лучшими», что было крайне соблазнительно для молодых авторов, присылавших свои произведения, и ободряло молодых писателей. Редакция журнала стала также местом постоянных писательских сборищ. Редакция была маленьким помещением в центре Манхэттена, но люди вроде Малкольма Лоури и Нельсона Алгрена заходили туда поболтать с Бёрнеттами и со всеми, кто переступал порог редакции. Мне кажется необычным то, что Марта Фоли и Уит могли выделить из тысяч рассказов молодых писателей те, в которых никто другой не смог бы ничего заметить. Эти авторы посылали свои произведения во многие журналы, но их сочинения, по большей части, отвергали. Журнал Story дал многим из этих людей первые публикации. Как объяснить исключительный успех Марты и Уита? Думаю, надо учитывать тот факт, что они действительно любили короткие рассказы. У них была очень простая цель: публиковать лучшие короткие рассказы, какие они могли найти. Именно это они и делали.

Уит Бёрнетт, преподававший Сэлинджеру писательское искусство в Колумбийском университете.

На том курсе в Колумбийском университете было много разных студентов: и восемнадцатилетние, и двадцатиоднолетние студенты, но были и люди за тридцать, сорок и пятьдесят, бизнесмены, желавшие научиться писать. В первом семестре на курсе Уита Бёрнетта Сэлинджер сидел на задних рядах и ничего не делал.

Уит Бёрнетт: Там был черноглазый, задумчивый молодой человек, который в течение одного семестра не делал заметок. Казалось, он даже не слушал того, что я говорил. Он смотрел в окно.

Дж. Д. Сэлинджер («Подношение Уиту Бёрнетту»):

Мистер Бёрнетт вел курс короткого рассказа очень просто и очень умно, никогда ничего никому не навязывая. Каковы бы ни были личные причины, заставлявшие его вести этот курс, он явно не имел ни малейшего намерения использовать произведения, короткие или длинные, в качестве подмоги своему продвижению в иерархии академических или ежеквартальных журналов. Он обычно запаздывал, что делает ему честь, и придумывал предлоги для того, чтобы улизнуть пораньше: у меня часто возникают сомнения относительно того, может ли, с человеческой точки зрения, какой-нибудь другой хороший и добросовестный преподаватель курса короткого рассказа сделать в этом отношении больше, чем мистер Бёрнетт. Кроме того, что делал для этого мистер Бёрнетт. У меня есть кое-какие соображения относительно того, как и почему он это делал, но, по-видимому, существенно важно сказать лишь то, что у него была страсть к хорошим, сильным коротким рассказам, и эта страсть легко и непринужденно господствовала в аудитории. Нам было ясно, что он любит, когда ему в руки попадает чей-нибудь отличный рассказ… У него не было особых любимцев и не было модных предрассудков. Несомненно, он был поглощен тем, что, как бы скверно это ни звучало (а это почти наверняка звучит скверно), было служением Короткому Рассказу [80] .

Джон К. Анру: Поначалу Сэлинджер в классе короткого рассказа ничем особенным не выдавался, и, пока Бёрнетт говорил, не проявлял особого интереса или восторга.

Уит Бёрнетт: Он был молчаливым парнем. Почти никогда не задавал вопросов. Никогда не комментировал. Я думал, что он – пустое место.

Дэвид Шилдс: Брак Бёрнетта с Мартой Фоли закончится в 1941 году, и она покинет журнал. Студентка курса Бёрнетта Холли Эббетт, на которой женится Бёрнетт и которая будет вместе с ним работать над журналом и различными антологиями, описывала Сэлинджера как «мрачного, очаровательного молодого человека с почти египетской осторожностью».

Джей Нойгеборен: Сэлинджер даже принес Бёрнетту извинения за свою лень и эмоциональную отрешенность во время первого семестра. Он сказал, что из-за психологических проблем был заторможен.

Джон К. Анру: Следующей осенью Сэлинджер снова появился, чтобы прослушать курс снова.

Джей Нойгеборен: Во втором семестре все было, в общем, как и в первом.

Пол Александер: 6 сентября 1940 года Сэлинджер сказал Уиту Бёрнетту, что решил использовать вместо имени Джером инициалы «Дж. Д.» из опасения того, что читатели спутают его с писателем Джеромом Фейтом Болдуином. В середине сентября Сэлинджер послал в Story рассказ «Выжившие», но Бёрнетт отклонил этот рассказ.

Шейн Салерно: Бёрнетт читал классу рассказ Уильяма Фолкнера «Когда наступает ночь».

Дж. Д. Сэлинджер («Подношение Уиту Бёрнетту»):

Как-то вечером во время занятий мистер Бёрнетт почувствовал, что у него есть желание почитать вслух «Когда наступает ночь» Фолкнера, и он сразу же осуществил свое желание и прочитал этот рассказ… Почти любой человек, наугад выдернутый из переполненного вагона метро, устроил бы из чтения более драматичное или «лучшее» представление. Но мистер Бёрнетт представления не устроил, и в этом-то и было дело. Мистер Бёрнетт весьма сознательно воздержался от представления. Он воздерживался от художественного чтения. Он, казалось, превратился в настольную лампу, а его голос просто читал печатный текст. В общем, он предоставил слушателям самим понимать, как говорят персонажи, и что они говорят. Слушатели получили рассказ Фолкнера из первых рук, безо всякого посредника [82] .

Джей Нойгеборен: К концу второго семестра Бёрнетт заметил, что его молчаливый студент заинтересовался предметом, включился в процесс и был воодушевлен.

Уит Бёрнетт: Неожиданно он ожил. Он начал писать. Казалось, что с его пишущей машинки сразу же сошло несколько рассказов, и большинство этих рассказов было опубликовано.

Пол Александер: Сэлинджер выдал три рассказа, которые произвели на Бёрнетта впечатление своей законченностью и тонкостью. Это были рассказы, которые Бёрнетт нечасто получал от студентов того уровня. Теперь вспомните: в то время Сэлинджеру было всего 20 лет, но даже тогда Бёрнетт понял, что если Сэлинджер хочет посвятить себя творчеству, его будущее будет безграничным. Ободренный Бёрнеттом, Сэлинджер пришел домой и написал рассказ «Подростки», который представил Бёрнетту. К удивлению Сэлинджера, Бёрнетт принял этот рассказ к публикации и заплатил ему 25 долларов. Это были первые деньги, заработанные Дж. Д. Сэлинджером как писателем.

Шейн Салерно: Когда 15 января 1940 года рассказ «Подростки» был принят к публикации, Сэлинджер с благодарностью писал Бёрнетту: «Я – две покрытые холодным потом руки… Я могу достать уведомление об отклонении рукописи с руками, связанными за спиной. С семнадцати лет писательство стало для меня важным. В качестве иллюстрации этого утверждения я мог бы показать вам множество славных людей, с которыми я рассорился из-за моей страсти».

Пол Александер: В рассказе «Подростки» есть две отличительные особенности, которые прославят Сэлинджера, – абсолютно точное использование диалога и восхищение мыслями и действиями молодых людей; восхищение, доходящее до одержимости.

Уит Бёрнетт со своей женой Мартой Фоли вместе редактируют журнал Story.

Дж. Д. Сэлинджер: (рассказ «Подростки», март – апрель 1940 года):

Эдна спросила:

– А вы чем обычно занимаетесь, когда приезжаете по субботам домой?

– Я-то? Н-не знаю…

– Наверное, предаетесь излишествам юности?

– Чего? – спросил Джеймсон.

– Ну, носитесь, резвитесь – студенческая жизнь.

– Не-а. Ну, то есть, это самое, я не знаю. Не особенно [84] .

Дэвид Шилдс: Сэлинджер сказал Бёрнетту, что если «Подростков» превратят в пьесу, он хотел бы сыграть роль Уильяма Джеймсона, поскольку ему хорошо даются роли неудачников.

Джей Нойгеборен: В то время публикация в журнале Story давала писателю, особенно молодому, нигде прежде не печатавшемуся, заряд уверенности в том, что нам (я говорю и о себе, как об одном из этих писателей) следует продолжать. Публикация в Story была признанием того, что человек состоялся как писатель. Публикация говорила: «Ты – писатель. Тебя будут издавать. Продолжай».

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Подростки», Story, март – апрель 1940 года):

Эдна облокотилась о перила другой рукой и закурила последнюю сигарету из своего портсигара. В комнатах кто-то включил радио или попросту повернул на всю громкость. Сипловатый женский голос опять выводил популярный мотивчик из этого нового обозрения – его даже мальчишки-рассыльные теперь насвистывают. Никакие двери так не грохочут, как решетчатые [85] .

Дэвид Шилдс: Когда рассказ был опубликован, в журнале были приведены следующие сведения об авторе: «Дж. Д. Сэлинджер, 21 год, родился в Нью-Йорке. Учился в государственных средних школах, провел один год в Европе. Особые интересы: драматургия».

Шейн Салерно: Весной 1940 года Сэлинджер сказал, что «немного пробовал играть… но бросил это занятие, поскольку мое творчество важнее».

Пол Александер: Сэлинджер нашел тему, о которой он, предположительно, будет писать. Он искал особого героя или особую среду; большая часть этого процесса осталась нерассказанной, хотя бы случайно. А затем он понял, что его уникальным инструментом анализа мира и создания характерной прозы является Холден Колфилд.

В конце весны 1940 года Сэлинджер понял, что ему надо куда-нибудь уехать. И в начале лета того же года Сэлинджер уехал с Манхэттена. В августе он прислал открытку Уиту Бёрнетту из Мюррей-Бей, очаровательного курорта в Квебеке. В открытке он сообщал, что работает над длинным рассказом, что было необычно для Сэлинджера, рассказы которого обычно были короткими. 4 [сентября] Сэлинджер написал Бёрнетту, что решил написать автобиографический роман, который, естественно, сначала покажет Бёрнетту.

Дэвид Шилдс: В письме, написанном 6 сентября 1940 года Элизабет Мюррей из отеля в Мюррей-Бей, Сэлинджер писал: «Люди, которых я встречал во время моих небольших странствований, навели меня на вывод, что Бог непременно должен существовать. По чистой случайности столь многие великолепные монстры никогда не смогли бы совершать столь много великолепных ошибок с такой регулярностью и неизменным постоянством».

Шейн Салерно: Первым рассказом Сэлинджера о Холдене Колфилде стал рассказ «Легкий бунт на Мэдисон-авеню». Холден не был исключен, он просто приехал домой после рождественских каникул. В том рассказе у Холдена было второе имя, Морриси, которое никогда больше не появлялось.

Йэн Гамильтон: В письме другу Сэлинджер недвусмысленно признает, что подросток-герой Холден Колфилд – это его автопортрет в молодости.

Пол Александер: Сэлинджер хотел писать о богатых, уставших тинейджерах с Манхэттена, о которых он писал в «Подростках». На этот раз у Сэлинджера появился новый главный персонаж – оживленный тинейджер-невротик с Верхнего Ист-Сайда, о котором и шла речь в рассказе. У этого парня было необычное имя – Холден Колфилд.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Легкий бунт на Мэдисон-авеню», журнал New Yorker, 21 декабря 1946 года):

– Привет, Карл, – сказал Холден, – ты ведь один из этих интеллектуальных ребят. Расскажи мне что-нибудь. Предположим, ты наелся. Предположим, у тебя совсем крыша поехала. Предположим, ты хотел бросить школу и все такое и сбежать к черту из Нью-Йорка. Что бы ты сделал?»…

Я в плохой форме. В чертовски плохой форме. Слушай, Салли. Как тебе мысль просто сбежать? Я вот о чем думаю. Я попрошу машину у Фреда Хэлси, и завтра же утром мы укатим в Массачусетс и Вермонт, в общем, куда-нибудь туда, понимаешь? Это великолепно. Я хочу сказать, там великолепно, Богом клянусь. Мы будем останавливаться в этих лагерях с сельскими домиками и всем таким до тех пор, пока у меня не кончатся деньги. У меня 120 долларов. А когда деньги кончатся, я наймусь на работу, и мы заживем где-нибудь у ручья и все такое [87] .

Шейн Салерно: Пройдет чуть более 10 лет, и у Сэлинджера будет собственный сельский дом в Нью-Гэмпшире, с ручьем и всем таким.

* * *

Дэвид Шилдс: Летом 1941 года Сэлинджер жил на квартире своих родителей на Парк-авеню. Его приятель по подготовительной школе Уильям Фейсон свозил его в Брилл, штат Нью-Джерси, к своей старшей сестре Элизабет Мюррей, которая познакомила Сэлинджера с Уной О’Нил. Красота Уны сразила Сэлинджера. Вскоре он сказал Элизабет, что «с ума сходит по Уне».

Уна О’Нил: Я знала, что он станет писателем. Нюхом чуяла.

Джейн Сковелл: Когда Уна входила в комнату, у мужчин просто дух отбивало.

У Сэлинджера тоже было много достоинств. Он был интересным парнем. У него был хорошо подвешен язык. Он был интеллигентен. Его издавали. У него было все. Несомненным было одно: Сэлинджер и Уна были бы чертовски привлекательной парой.

Дэвид Шилдс: На Уну большое впечатление производило то, что Сэлинджер был многообещающим писателем, произведения которого публиковали в журналах Story, Esquire и Collier’s.

Уна О’Нил в возрасте 16 лет. Нью-Йорк.

Шейн Салерно: Уна О’Нил была дочерью драматурга Юджина О’Нила, который пятью годами ранее получил Нобелевскую премию по литературе.

Дэвид Шилдс: Она выросла в семье писателя, который был другом Уита Бёрнетта, учителя Сэлинджера в Колумбийском университете и редактора журнала Story.

Лейла Хэдли Люс: Она была оригинальной. Не такой, как все прочие. Думаю, она так сильно нравилась Сэлинджеру именно потому, что она никогда не была повинна в каких-либо клише или банальностях. Она была совершенно оригинальна.

А. Скотт Берг: Быть ребенком или женой Юджина О’Нила – это должно было быть сущим адом. С трудом могу вообразить, на что походила такая жизнь – ведь жить надо было с человеком, душа которого определенно была очень темна.

Отец Уны О’Нил, лауреат Нобелевской премии драматург Юджин О’Нил с семьей.

Джейн Сковелл: Юджин О’Нил был гением. Он был полностью предан своей работе, но отцом был никудышним. Он не интересовался детьми и всегда говорил, что его настоящие дети – это персонажи его пьес.

Арам Сароян: Когда Уна была совсем маленькой, Юджин О’Нил, который крепко пил, уехал с женщиной по имени Карлотта Монтерей (она на всю жизнь стала его секретарем и менеджером). О’Нил, в сущности, бросил Уну и ее старшего брата Шейна.

Джейн Сковелл: «Отец Уны ушел из семьи, когда дочери было три года. Она с ума сходила по отцу и когда видела его портреты в газетах, начинала плакать. Мать пыталась утешить ее, но девочка была неутешна. Быть дочерью известного лица, особенно дочерью столь прославленного литератора, как О’Нил, довольно трудно. Но не для Уны. «О, папочка дома. Можно побежать, чтобы обнять и поцеловать его». Оказывалось, что «папочка заперся у себя в комнате. Он работает. Надо вести себя тихо». Боюсь, что это было довольно мучительным и не слишком счастливым детством.

Шейн Салерно: Джерри Сэлинджер и Уна договорились, что будут встречаться, когда вернутся на Манхэттен. Они ходили в музеи, в кино и в театры, обедали вместе в кафе и ресторанах и подолгу гуляли в Центральном парке, мимо плававших в пруду уток, которых Сэлинджер десятью годами позднее обессмертит в романе «Над пропастью во ржи». Тем летом Сэлинджер глубоко влюбился в Уну.

Джойс Мэйнард: Джерри много рассказывал о Нью-Йорке, Нью-Йорке своей молодости и времен его любви к Уне О’Нил. Для человека, который в конце концов отрекся от своей любви, он провел в Нью-Йорке много времени.

Лейла Хэдли Люс: Сэлинджер и О’Нил были изумительной парой. Он привлекал внимание стремительностью движений, темными добрыми глазами, совершенной осанкой, атлетической, но тонкой фигурой. Она отличалась ослепительной классической красотой и необычайной грациозностью.

Джейн Сковелл: Одной из особенностей, привлекавший Уну к Сэлинджеру, было то, что он был глубоким мыслителем и интересовался проблемами подростков. Ее ранняя юность, в отличие от его юности, была поистине жалкой. Она вышла из той скорби, которая вызывает сочувствие. Особенное сочувствие она проявляла к мужчинам, которые были старше нее. Это чувство на самом деле вытекало из ее желания иметь отца. Она действительно жаждала общения с отцом.

Уна О’Нил.

Дэвид Шилдс: Отсутствие Юджина О’Нила было событием, определившим жизнь Уны О’Нил.

А. Скотт Берг: Уна О’Нил была женщиной, которую явно тянуло к гениям, и она узнавала гениев, как только видела их.

Джейн Сковелл: Когда Уне было 16–18 лет, за ней ухаживали карикатурист журнала New Yorker Питер Арно, Орсон Уэллс, а потом – Дж. Д. Сэлинджер. Интересно думать о шестнадцатилетней девушке, очаровавшей группу столь ярких мужчин. Но помните: мы говорим о молоденькой женщине, которая обладала проницательным умом, была красивой, застенчивой, любящей. Она была необычной молодой женщиной, которая могла многое предложить таким мужчинам.

Джеральдин Макгоуэн: По-видимому, Сэлинджера привлекали женщины с душевным надломом. У него было на них шестое чувство. Уна О’Нил была душевно надломлена. Уверена, что он любил ее настолько сильно, насколько он мог любить женщину, но его представления о женской натуре мешали ему по-настоящему понимать женщин. У него была твердая уверенность в том, что женщины не ломаются. Думаю, именно поэтому он выбирает женщин с душевным надломом, даже если сам он и не признает это.

Джейн Сковелл: После школы Уна делала домашние задания, а потом шла в Stork Club. В этом заведении очень умно использовали красивую, умную и очень известную девушку в качестве своего символа. Показать, что в клубе проводит время дочь единственного американского Нобелевского лауреата – это было очень хорошим рекламным ходом. Настолько хорошим, что директор школы Бриарли написала одному из учителей записку: «Почему мисс О’Нил болтается в Stork Club? Ей всего шестнадцать!» Уну всегда фотографировали со стаканом молока, поскольку она, конечно, была несовершеннолетней. И все же тинейджер – забавное слово для описания человека вроде Уны, потому что она была из тех, кто стар душой. В молодости она была очень сластолюбива; думаю, что она стала развиваться лет с тринадцати.

Лейла Хэдли Люс: Stork Club был местом, где надо было появляться в Нью-Йорке. Посетить этот клуб и не увидеть кинозвезд, политиков и даже членов королевских семей Европы было невозможно. Князь Монако Ренье ухаживал за Грейс Келли именно в Stork Club. О том, кто посещал клуб, всегда было известно, поскольку фотографии посетителей на следующий день публиковали в газетах.

Там бывали люди вроде Уны, Глории [Вандербилт] и Кэрол Маркус. Они были богаты. Впрочем, им надо было предоставлять небольшой кредит. Очень многие из них были умны и правильно держались. Выходки этих девушек попадали в заголовки газет: «Только посмотрите, что сегодня выделывает Глория Вандербилт! О Боже! Посмотрите на Уну О’Нил!» Мы хотели выставить их из клуба и сказать: «А, наркоманки!», но они хорошо держались.

Завсегдатай Stork Club’a: Шоу состоит из обычных людей, которые смотрят на знаменитостей, и знаменитостей, смотрящихся в зеркала. Все сидят, выпучив глаза от обожания и восхищения.

Stork Club, Нью-Йорк.

Джон Леггетт: Три знаменитости – Кэрол Маркус, Глория Вадербилт и Уна О’Нил – были рафинированными жительницами Нью-Йорка. Хотя они были еще подростками, они хорошо знали, как обращаться с мужчинами, и было известно, что каждая из них встречалась с кем-то богатым и знаменитым и выходила замуж за такого человека.

Арам Сароян: Кэрол, Глория и Уна были самыми хорошенькими, самыми ослепительными девушками своего поколения, вышедшими на нью-йоркскую сцену дебютанток. Все трое были сиротами, каждая по-своему. Они сбились в стайку и совместно устраивали свою общую жизнь. Интересно вот что: каждая из этих девушек искала отца или опекуна, который ввел бы ее во взрослую жизнь. В качестве спутников жизни они необязательно искали сверстников, как это делали другие девушки. Эти травмированные, прекрасные и не вполне реализовавшиеся девушки были представительницами сумасшедшего поколения – вся эта мишура скрывала печальные истории.

Была там и знаменитая Уна О’Нил из Stork Club. Джерри Сэлинджер, молодой писатель, которого она знала, нес ей чушь, рассказывая, насколько вульгарна и неискренна атмосфера Stork Club, и о том, что они – единственные посетители, своим присутствием способствующие популярности заведения благодаря Уне. Это лишь подтверждало его худшие опасения относительно внешности Уны. Она была не готова лелеять его святую любовь. Да, она понимала, что его интересует, а его интересовало, в общем, то же самое, что, как она знала, интересовало и всякого другого юношу и мужчину. А если это было так, то она могла выйти замуж за кого-нибудь богатого и знаменитого. Она понимала, что такие мысли расстраивали Джерри. Он-то воображал, что она должна быть безумно влюблена в его писательство. Так и ее папочка тоже был писателем. А по ее глубоко личным и подробным сведениям, из большинства писателей получались ужасные мужья и ужасные отцы.

Джейн Сковелл: Иногда Уна немного раздражала Сэлинджера, вероятно, потому, что она не уделяла ему столько внимания, сколько он хотел получать от нее.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

В прошлом году я поставил себе правилом, что не буду возиться с девчонками, от которых меня мутит. И сам же нарушил это правило – в ту же неделю, даже в тот же вечер, по правде говоря [90] .

Уна О’Нил в ночном клубе в Нью-Йорке.

Шейн Салерно: Осенью 1941 года в письме Элизабет Мюррей Сэлинджер назвал Уну «яркой, хорошенькой и испорченной». Месяцем позже Сэлинджер писал, что Уна «до чертиков сообразительна», а еще позже – что «маленькая Уна безнадежна влюблена в маленькую Уну, и, как все мы знаем и о чем кричим с удобных крыш, я двадцать с лишним лет сам несу факел – ну да, два прекрасных романа».

Арам Сароян: Она была прекрасна, и Сэлинджер любил, обожал ее. Считал ее восхитительной и неглубокой. И был очень раздражен ее поверхностностью! Думаю, он был типичным писателем.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

Девчонки. Они могут свести с ума. Ей-богу, могут [91] .

Шейн Салерно: До того как Сэлинджер перешел в литературное агентство Harold Ober, которое занималось делами Ф. Скотта Фицджеральда и в котором Сэлинджер стал клиентом Дороти Олдинг, один из его рассказов был представлен литературным агентом Жаком Шамбруном. В течение следующих почти 50 лет литературными делами Сэлинджера будет заниматься агентство Harold Ober. Журнал Esquire отклонил рассказ «Повидайся с Эдди», расхвалив его «компетентное представление». Это все равно, что сказать: «Она красива, кроме лица», писал Сэлинджер Бёрнетту.

Пол Александер: Через своего литературного агента Сэлинджер какое-то время предлагал рассказы журналу New Yorker, но безуспешно. 17 марта 1941 года он предложил рассказ «Рыбаки» в журнал Джона Мошера. На сопроводительном письме Сэлинджера кто-то из редакции журнала большими буквами написал слово «НЕТ» и обвел его кружком.

Пол Александер: New Yorker отклонил еще несколько рассказов – «Завтрак на троих» (Мошер сказал: «В этом рассказе определенно было что-то живое, игристое и яркое»), «Монолог для Уотери Хайболла», «Я ходил в школу с Адольфом Гитлером», «Паула» и «Славная мертвая девушка за столом номер 6».

Дэвид Шилдс: Сэлинджер попросил Дороти Олдинг послать рассказ «Легкий бунт на Мэдисон-авеню» в New Yorker. Журнал принял рассказ в ноябре 1941 года и, вероятно, планировал вскоре опубликовать его, поскольку это был рождественский рассказ. Мечта Сэлинджера исполнилась: он прорвался в New Yorker в возрасте всего лишь 22 лет. Сэлинджер написал Уильяму Максвеллу, который должен был редактировать рассказ, и сказал ему, что написал другой рассказ о Холдене, но пока не готов послать рукопись в журнал.

Пол Александер: Для Сэлинджера публикация в New Yorker означала, что он принят той частью литературного сообщества, которая его интересовала, т. е. людей, которые заботились о качестве произведений и хотели делать произведения как можно лучше. Для Сэлинджера это означало, что он состоялся как писатель.

Шейн Салерно: 18 ноября 1941 года Сэлинджер написал молодой жительнице Торонто Марджори Ширд и уведомил ее о том, что вскоре в New Yorker будет опубликовано его новое произведение. По словам Сэлинджера, это «рассказ о рождественских каникулах мальчика из подготовительной школы». Сэлинджер указал, что его редактор хочет получить всю серию рассказов об этом персонаже, но что сам он не уверен, что хочет двигаться в этом направлении.

Письмо из журнала New Yorker, извещающее об отклонении рассказа Сэлинджера «Рыбак».

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Марджори Ширд, 18 ноября 1941 года):

Я в любом случае попробую написать еще пару рассказов… и если я начну терять цель, то перестану писать [93] .

Шейн Салерно: В заключение Сэлинджер просил Марджори откликнуться на «первый рассказ о Холдене».

* * *

Франклин Д. Рузвельт: Соединенные Штаты Америки подверглись внезапному и умышленному нападению военно-морских и военно-воздушных сил императорской Японии.

Томас Канкел: Когда разразилась Вторая мировая война, редакторы New Yorker сочли, что «Легкий бунт на Мэдисон-авеню», рассказ «о молодом человеке и его личном бунте», тривиальным и несвоевременным. Публикация рассказа в журнале представлялась неуместной, поэтому редакторы отправили рассказ на полку.

Эберхард Элсен: Через четыре дня после атаки на Перл-Харбор Сэлинджер написал письмо своему литературному наставнику Уиту Бёрнетту, в котором упомянул об «этой коварной бомбардировке, произошедшей в прошлое воскресенье». Он также сообщил, что сразу же пошел на армейский призывной пункт, но из-за легкого заболевания сердца был «приписан к категории I-B вместе со всеми другими калеками и слабаками». В том же письме Сэлинджер говорит, что «для художника деньги – намного более сильный отвлекающий фактор, нежели голод», и после того, как в New Yorker после Перл-Харбора решили не публиковать «Легкий бунт», сетовал на то, что «чье-то решение уклониться от публикации сводит все мои маленькие победы на нет».

Дэвид Шилдс: Категорию I-B давали годным к нестроевой службе. Слова «калеки и слабаки» красноречиво описывают самооценку Сэлинджера, поскольку «легкое заболевание сердца» почти наверняка было удобной выдумкой, скрывавшей наличие врожденного дефекта. Изучая вторую встречу Сэлинджера с Хемингуэем, которая произошла в лесу Хюртген в 1944 году, мы обнаружили неизвестную подробность о физическом состоянии Сэлинджера. Вернер Климан, служивший вместе с Сэлинджером, рассказал членам осуществляемого Городским университетом Нью-Йорка проекта «Ветераны Второй мировой войны – выпускники Квинс-колледжа», что слышал, как Сэлинджер рассказывал Хемингуэю, что «не думал, что его возьмут в армию… [потому что] у него только одно яичко». По словам Климана, Хемингуэй ответил Сэлинджеру: «Эти врачи – такие придурки. Движением пальца они могли опустить твое второе яичко». Климан сказал: «Должно быть, Сэлинджер всю жизнь прожил с одним яичком».

Поначалу мы скептически отнеслись к этому сообщению, но две женщины независимо друг от друга подтвердили, что у Сэлинджера был этот физический недостаток. По словам одной из них, Сэлинджер «был невероятно смущен и расстроен этим обстоятельством. [В то время] я ничего не знала о мужском теле, но для него это очень важно. Это не было результатом ранения или травмы. Просто одно яичко не опустилось в мошонку».

Перл-Харбор, 7 декабря 1941 года. «День, который войдет в историю как бесславный».

Жители Нью-Йорка реагируют на новость о нападении на Перл-Харбор.

Джон Макманус: До нападения на Перл-Харбор и на ранних стадиях Второй мировой армейские врачи проводили строгий отбор новобранцев. При освидетельствовании новобранцев врачи в обычном порядке признавали негодными к службе даже тех, у кого были хоть малейшие физические или психические проблемы. Многих признали негодными из-за шумов в сердце, проблем с зубами, грыжами и т. п. В таких условиях отсутствие яичка определенно было основанием для признания человека негодным к службе. На более поздних этапах войны стандарты годности в армии были снижены. В то время армия нуждалась в людях, причем в огромном числе людей. Отсутствие яичка перестало что-то значить.

Пол Александер: Сэлинджер был так расстроен тем, что его приписали к категории I-B, что написал письмо полковнику Милтону Бейкеру, директору Военной академии Вэлли-Фордж, и спросил его, что делать. Бейкер предложил Сэлинджеру пойти в армию добровольцем.

Шейн Салерно: Вместо этого Сэлинджер и его приятель по Вэлли-Фордж Герберт Кауффман 15 февраля 1941 года отплыли в Вест-Индию в девятнадцатидневный круиз в качестве членов команды круизного судна «Kungsholm». В обязанности Сэлинджера и Кауффмана входили организации игр для одиноких женщин и танцы с ними.

Пол Александр: Неизвестно, действительно ли они участвовали в развлекательной деятельности во время круиза. Хотя этот период был кратким, полученные тогда впечатления Сэлинджер будет долго помнить, поскольку именно в том плавании Сэлинджер максимально приблизился к миру развлечений.

Дж. Д. Сэлинджер: («Девчонка без попки в проклятом сорок первом году», журнал Mademoiselle, май 1947 года):

Молодой человек – его звали Рэй Кинселла и он состоял в Подкомитете увеселительных мероприятий судна – ждал Барбару на прогулочной палубе у поручня левого борта. Почти все пассажиры развлекались на берегу, и стоять тут в тишине при лунном свете было потрясающе хорошо. Ночь поглотила все звуки, кроме мягкого плеска воды гаванского порта о бока корабля. Сквозь лунную дымку был виден «Кунгсхольм», сонный и роскошный, вставший на рейд всего в нескольких футах за их кормой [96] .

* * *

Арам Сароян: Уна продолжала встречаться с Сэлинджером. 9 марта 1942 года Юджин О’Нил написал дочери открытку, в которой сообщил, что болен, и благодарил Уну за присланную ею фотографию. Уне было из чего выбирать фотографии, поскольку ее фотографии часто появлялись в газетах. Скорее всего, фотография, которую Уна послала отцу, была не из прессы – О’Нил ненавидел то, что считал поверхностной, движимой общественным мнением известностью, которой удостаивали его дочь, и Сэлинджер разделял это чувство. Эти люди в жизни Уны должны были по-настоящему расстроиться, когда весной 1942 года, 13 апреля, Уну, как и ожидалось, назвали Дебютанткой года. Сэлинджер и О’Нил не могли пропустить эту новость. Рассказы об избрании Уны и фотографии Уны как Дебютантки года тиражировались газетами по всей стране.

Архивы Беттмана, подпись под фотографией 1942 года: Уна О’Нил, Дебютантка № 1 этого года, в сияющих серебряных украшениях на черном бархатном платье, создает разительный контраст с затемнением. Броши в форме сердца – ручная работа ювелиров Мэри Гейдж и Марджори Рэстон и выполнены из серебра 925-й пробы.

Associated Press, подпись под фотографией 1942 года: Не «Гламурная девушка № 1», а, с учетом тяжелых времен, обрушившихся на Stork Club и другие места сборищ элиты и почти элиты, просто «Дебютантка № 1» – брюнетка Уна О’Нил, дочь драматурга Юджина О’Нила. Избрана в 1942 преемницей Бренды Фрэйзер и Бетти Кордон на ежегодной церемонии в Stork Club. Мисс О’Нил (ее рост 160 см, вес – 50 кг) учится в школе Бриарли и хочет изучать драматургию.

Дэвид Яфф: Должно быть, Дж. Д. Сэлинджеру приятнее слушать старые пластинки, чем общаться с людьми. Он не желает находиться на сцене.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

Нет такого кабака на свете, где можно долго высидеть, если нельзя заказать спиртного и напиться. Или если с тобой нет девчонки, от которой ты по-настоящему балдеешь [99] .

Уна О’Нил, Дебютантка 1942 года. Bettmann Archive.

Дэвид Шилдс: Просиживавший вечера с Уной в Stоrk Club Сэлинджер продолжал писать «Над пропастью во ржи». В этой книге его другое «я», Холден Колфилд, носивший «охотничью шапку», целился в общество Белых Англо-Саксов Протестантов, чтобы послать в него смертельную пулю.

Лейла Хэдли Люс: Сэлинджер был одиночкой. Он не был общительным, но хотел быть с Уной и шел ей на уступки. Союз был действительно примечательный – классической красоты молоденькая дебютантка, за которой ухаживал остроумный молодой интеллектуал, бывший настолько выше окружающего мира, что даже не озаботился всерьез отнестись к образованию.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Затянувшийся дебют Лоис Тэггетт», журнал Story, сентябрь – октябрь 1942 года):

В ту же зиму Лоис энергично внедрялась в манхэттенский бомонд, в сопровождении жутко фотогеничного молодого человека, завсегдатая «Сторк-Клуба», в тамошнем баре он заказывал себе исключительно виски с содовой. Лоис сумела-таки произвести впечатление. Ну еще бы, с ее-то фигуркой, и одета шикарно и, главное, со вкусом, и, похоже, оч-ч-чень неглупа. В тот сезон как раз пошла мода на умненьких [100] .

* * *

Дэвид Шилдс: К весне 1942 года Вторая мировая поглотила большую часть внимания общества, и категорию годности Джерри Сэлинджера к военной службе пересмотрели. Он был призван – казалось, навсегда.

Шейн Салерно: Роман Уны О’Нил с Дж. Д. Сэлинджером был прерван уходом Сэлинджера в армию.

Дэвид Шилдс: Пока Сэлинджер проходил начальную военную подготовку, он постоянно переписывался с Уной, и его любовь к ней крепла. Письма были средством выражения взаимной любви, особенно любви Сэлинджера. Он хвастался перед армейскими дружками: «Это моя девушка» и показывал им ее лучшие фотографии.

Уна О’Нил в своей гардеробной.

Гарви Джейсон: Сэлинджер ежедневно писал Уне. Письма были по десять страниц, а иногда и больше. Теперь такие длинные письма – это слишком. Мне в голову приходит единственная мысль: он, должно быть, с ума сходил от любви к этой женщине. Что говорит о маниакальной личности Сэлинджера.

Лейла Хэдли Люс: Теперь, когда они были разлучены, Джерри понял, насколько сильно он любит Уну.

Дж. Д. Сэлинджер: Если б Уна согласилась, я женился бы на ней на следующий же день.

Дебора Дэш Мур: Для евреев смысл войны заключался в том, что происходило на европейском театре военных действий. Это было войной с нацистской Германией. Евреи действительно хотели сражаться с Гитлером. И это желание было мотивом, побуждавшим многих евреев уходить добровольцами в армию и на фронт. Например, для людей вроде Сэлинджера, который мог бы воспользоваться возможностью остаться в США и обучать других солдат, но хотел отправиться на войну. Он мог остаться в США, но тогда бы не смог осуществить свое желание сражаться с Гитлером.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Последний день последнего увольнения», еженедельник Saturday Evening Post, 15 июля 1944 года):

Я так хотел убивать, что усидеть не мог. Разве это не смешно? Трус я страшный. Всю жизнь я избегаю даже драк. Всегда выбирался из них, говоря, что куда-нибудь спешу. А теперь я хотел стрелять в людей [101] .

Алекс Кершо: После того, как его признали годным к службе и призвали, Сэлинджер 27 апреля 1942 года прибыл в Форт-Дикс. Ему было 23. Скорее всего в его личном номере была проставлена категория «H».

Дебора Дэш Мур: Когда людей призывали в американскую армию, они могли выбрать себе религиозную принадлежность. Они могли назваться протестантами и получить в личный номер букву «P», которая попадала и в их личные жетоны. Или можно было назваться католиком и получить букву «С». А если человек был евреем, в личном номере не ставили букву «J»; евреям предлагали букву «Н», обозначавшую Hebrew (иудей). В то время это слово стало категорией, которую использовали для обозначения евреев, иммигрировавших из разных стран. Использовали эту букву и во время Второй мировой, хотя буква «J» подходила бы больше. Во многих отношениях английское слово Hebrew было старомодным, «деликатным» способом обозначения евреев. Решение ставить букву «Н» в личных жетонах было очень важным. Некоторые солдаты систематически уничтожали эту букву. Позднее, во время сражений в Европе, некоторые военнослужащие никогда не надевали личные жетоны. Но другие солдаты-евреи всегда носили свои личные жетоны с буквой «Н», потому что хотели, чтобы, в случае если они попадут в плен, немцы знали, что их бомбят именно евреи.

Пол Александер: Сэлинджер решил, что хочет попасть в школу подготовки офицеров. Для этого (а многие новобранцы не могли поступать в такие школы) ему надо было получить рекомендательные письма, и он обратился к полковнику Бейкеру и Уиту Бёрнетту с просьбой написать такие письма.

Полковник Милтон Дж. Бейкер:

Полагаю, что [Сэлинджер] имеет все качества и характер, которые позволят ему стать отличным армейским офицером. Рядовой Сэлинджер – очень привлекательная личность, обладает острым умом, его физические способности выше средних. Он старателен, совершенно лоялен и надежен. Уверен, он хорошо послужит стране [102] .

Уит Бёрнетт:

Я знаю Джерри Сэлинджера, который три года работал под моим руководством в Колумбийском университете. Он – человек с воображением, интеллектом и способен к быстрым и решительным действиям. Он – ответственный человек. Представляется, что он заслуживает офицерского чина, если он решил добиваться этого чина [103] .

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Виноват, исправлюсь», журнал Collier’s, 12 июля 1941 года):

Сержанта чуть удар не хватил. «Петтит, – сказал он, – тебе не место в этой армии. У тебя шесть ног. И шесть рук. А у всех остальных – всего по две! »

– Виноват, исправлюсь, – сказал Петтит.

– Не говори мне этого снова. Или я убью тебя. Честное слово, убью. Ненавижу тебя, Петтит. Слышишь меня? Ненавижу!

– Серьезно? – спросил Петтит. – Не шутите?

– Не шучу, братец, – сказал сержант.

– Подождите, я исправлюсь, – сказал Петтит. – Обязательно. Мне нравится в армии. Я еще стану полковником, не меньше. Не шучу [104] .

Дэвид Шилдс: В начале лета 1942 года армия отклонила заявку Сэлинджера на поступление в школу подготовки офицеров.

Шейн Салерно: Когда в сентябрьском номере журнала Story вышел рассказ «Затянувшийся дебют Лоис Тэггет», Сэлинджер написал в авторском примечании к публикации: «Я нахожусь в школе подготовки офицеров, старших сержантов и инструкторов войск связи и намерен довести это дело до конца… Люди в моей палатке – в общем, чертовски славные – уже едят апельсины или слушают викторины по радио, а я строки не написал после того, как меня признали годным и призвали в армию».

Алекс Кершо: Вместо офицерской школы его отправили в школу начальной летной подготовки армейской авиации в Бейнбридже, штат Джорджия, где он преподавал английский. В 1943 году его перевели на базу близ Нэшвилла, штат Теннесси, и произвели в штаб-сержанты, но он все еще был уязвлен тем, что не смог попасть в офицерскую школу. Потом его перевели на базу Паттерсон-Филд в Фейрфилде, штат Огайо, а затем – в Форт-Холабёрд, штат Мэриленд, где он стал особым агентом контрразведки.

Эберхард Элсен: Примерно в то время Сэлинджер написал Уиту Бёрнетту: «Эти люди не понимают, что я – не один из них, что я действительно заражен гноем искусства. Со сдержанным юмором они навесили на меня ярлык Спокойного, Интеллигентного Парня». В более позднем письме Бёрнетту он напишет: «Душой я по-настоящему не принадлежу этим людям. С семнадцати лет я писатель, который пишет короткие рассказы».

Алек Кершо: Произведения Сэлинджера того времени, когда его поглотила армия, были, преимущественно, о его опыте армейской службы. В их числе рассказы «По обоюдному согласию», «Мягкосердечный сержант», «Сельди в бочке» и «Последний день последнего увольнения», которые вскоре будут опубликованы в Esquire и Saturday Evening Post.

Дж. Д. Сэлинджер в форме ВВС США.

Дэвид Шилдс: Одним из рассказов, так нигде и никогда не опубликованных, был рассказ «Последний и Лучший из Питеров Пэнов». Сэлинджер без объяснений забрал этот рассказ из журнала Story и так и никогда и нигде не опубликовал его. Теперь рассказ хранится в Мемориальной библиотеке Файерстоуна Принстонского университета (где является одним из немногих предметов хранения фонда Сэлинджера, которые нельзя даже фотографировать). По распоряжению Сэлинджера, этот рассказ может быть опубликован не ранее, чем через 50 лет после его смерти.

Будучи наброском продолжительной беседы в ванной комнате из повести «Зуи», рассказ построен как долгий разговор между Винсентом Колфилдом и его матерью, актрисой по имени Мэри Мориарти. Она прячет анкету, присланную сыну призывной комиссией. Обнаружив анкету, сын взрывается, хотя по ходу разговора становится все яснее, что мать просто пытается не допустить, чтобы с ее сыном случилось то, что уже случилось с ее другим сыном, Кеннетом, который погиб в бою. Третий брат, Холден, упоминается в разговоре, но остается за рамками рассказа. Младшая сестра Винсента, Фиби, носит пальто, которое брат считает прелестным. Кроме того, Винсент упоминает о бейсбольной рукавице, исписанной стихами, что предвосхищает бейсбольную рукавицу Алли в романе «Над пропастью во ржи». Еще более удивителен конец рассказа: Винсент понимает, насколько ему жаль оторванных от жизни ученых, солдат, которые вынуждены ночевать под открытым небом, всех, кто не дотягивает до совершенства, и самого себя, устроившего разнос матери, которая пыталась спрятать его под замком и не пустить его в ад.

В обстоятельствах того времени этот рассказ нельзя прочитать иначе, чем исполненное страстной любви письмо Сэлинджера матери, которая очень тревожилась, особенно о детях, которые вот-вот сорвутся с обрыва.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Сельди в бочке», Esquire, октябрь 1945 года):

Я в грузовике с моими солдатами, сижу на заднем борту кузова в ожидании лейтенанта из Отдела организации досуга и пытаюсь спрятаться от этого сумасшедшего дождя. (Здесь, в штате Джорджия, уж если польет, так надолго). Страшно неохота быть сволочью, да придется. С минуты на минуту. В кузове тридцать четыре человека, а на танцы можно взять только тридцать. Четырем придется остаться. Я уже решил, что вытряхну первых четверых справа. А пока, чтобы не слышать весь этот галдеж, напеваю себе под нос «Уходим в голубые дали». Я поручу двум солдатам (хорошо бы, окончившим колледж) спихнуть этих четверых на мокрую рыжую землю прекрасного штата Джорджия. Я, наверно, окажусь сейчас в первой десятке сволочей, которым когда-либо приходилось сидеть на этом вот заднем борту. Я смогу тягаться даже с близнецами Боббси [105] .

Лейла Хэдли Люс: Уне нравилось получать весточки от Джерри; ей нравились его письма. Это были соблазнительные, великолепные, чарующие письма. Они были настолько замечательными, что Уна даже давала их на время Кэрол Маркус, чтобы та могла их переписать и отправить копии Биллу [Сарояну] в попытке соблазнить Билла и показать ему, как она здорово пишет.

Джон Леггетт: Когда Билла [Сарояна] призвали в армию и отправили на начальную подготовку в Сакраменто, Уна, Кэрол и двоюродная сестра Билла отправились в цыганскую поездку на полуостров Нижняя Калифорния, где купались нагишом и предавались другим безумствам. Уна сразу не понравилась Биллу. Он счел, что она ведет себя не как леди и пользуется слишком большой властью над Кэрол. А он хотел контролировать Кэрол. К тому же Билл думал, что Уна оказывает дурное влияние на Кэрол. Билл знал, что Уна – дочь О’Нила, но относился к ней критически. Он считал, что она нечистоплотна.

Арам Сароян: Кэрол, учившаяся в Далтоне [привилегированной частной школе на Манхэттене], очень четко формулировала мысли и была забавной, но ее по-прежнему немного пугала мысль о том, что ей надо писать письма известному писателю [Сарояну]. К тому времени Билл был в самом расцвете и знаменит так, как в 20-е годы был знаменит Фицджеральд.

Кэрол тайком списывала остроумные строчки писем Сэлинджера Уне. Единственная строка, которую я действительно помню, эта строка, которую моя мать [Кэрол] заимствовала из писем Сэлинджера: «Только что отправила свою пишущую машинку в стирку». Воображаю, как отец читал эти письма в лагере начальной военной подготовки и говорил: «Господи, я-то думал, что она просто миленькая девчонка. А она – одна из этих «умных» литературных женщин. Не хочу иметь с ними никаких дел». В конце концов, он получил увольнительную на день, она приехала к нему, и он удивительным образом смирился. Кэрол не понимала, что происходит».

Джон Леггетт: Билл, наконец, сообразил, что такая простая девчонка, как Кэрол, не могла писать такую изысканную прозу. Она призналась, что заимствовала слова нежности из писем Джерри Уне.

* * *

Дэвид Шилдс: До кровопролитных боев оставался еще год. Сэлинджер писал с 1940 года, и многие его рассказы были опубликованы в популярных журналах, но если, по словам Кафки (который станет очень важным для Сэлинджера писателем), «книга должна стать колуном, прорубающим лед замерзшего в нас моря», то «Сэлинджер никогда даже не подозревал о том, что в нем замерзло море». В его сознании все еще было «сколько-то черных галстуков». Он с презрением относился к окружавшему его поверхностно мыслившему обществу – и в то же время жаждал славы в качестве одного из образцов этого общества.

Нет знания без боли. В рассказах, написанных Сэлинджером до того, как он принял участие в боях, «между словами» еще не проскакивает «искра» (как скажет позднее об этих рассказах Сэлинджер своему товарищу по ремеслу А. Э. Хотчнеру). Сэлинджер по-прежнему пытается выйти на этот более высокий уровень мастерства. В рассказе «Повидайся с Эдди» (1940 г.) Сэлинджер, развенчивая слово «роскошный, грандиозный, очень важный», повторяет прием, который в послевоенные годы Холден доведет до крайности: «Ты ведь знаешь и других замечательных парней, правда?». Сэлинджер полагает, что понимает лежащее в основе мира стремление людей к самоуничтожению (рассказ «Виноват, исправлюсь», 1941 год: «У всякого взрывателя два конца – тот, с которого поджигают, и другой, толстый, набит тротилом»), но у автора нет ключа к разгадке; рассказ, написанный как насмешка над усиливающимся патриотизмом, лежавшим в основе грядущего вовлечения США во Вторую мировую войну, был перепечатан в The Kitbook for Soldiers, Sailors, and Marines («Сборнике для солдат, матросов и морских пехотинцев»).

Сэлинджер пытается отойти от коммерческой культуры, в которую он энергично вносил свой вклад. Рассказ «Душа несчастливой истории» не только высмеивает ходульные истории о встретившем девушку парне (такие истории регулярно появлялись в журналах, рассчитанных на массового читателя), но и предупреждает о том, что впоследствии станет усиливающимся нежеланием Сэлинджера манипулировать своими персонажами. В июне 1942 года Сэлинджер писал Бёрнетту: «Я устал – о, Господи, до чего же устал, – оставлять их на странице, заканчивающейся подписью «Конец». Сэлинджер еще не любит свой психоз, как не может его любить и Лоис из рассказа «Затянувшийся дебют Лоис Тэггетт», которая расстается с мужем, когда тот сообщает, что должен пойти к психоаналитику. Началась война, и Сэлинджера поначалу не взяли в армию. Мальчик, которого страстно любит Лоис, нелепо гибнет, и это ответ Сэлинджера на войну: писатель хочет, чтобы читатель понял: он уже знает, что скорбь – единственное подлинное чувство, объединяющее человечество.

Теперь Сэлинджер призван в армию, но еще не участвовал в боях. В рассказе «Неофициальный рапорт об одном пехотинце» Сэлинджер выражает желание пойти на войну и быть забытым. Он как бы разрушен войной еще до того, как война действительно его разрушит: «Все жены хотят отправить мужей на войну, – сказала Лоулор с особенной усмешкой». Отчаянно стремившийся служить за рубежом, Сэлинджер еше сильнее отчаивался из-за того, что его произведения нравились другим людям; в рассказе «Братья Вариони» брат-торгаш делает такое признание в отношении своего более артистичного брата: «Читая его книгу, я впервые в жизни слышу музыку». Сэлинджер стремится к чистому искусству, хотя производит чтиво для массовых изданий. Вот главный литературный прием Сэлинджера: все удобства посредственны. В рассказе 1944 года «По обоюдному согласию» жена Билли Руфи высмеивает мужа за то, что тот любит их ребенка только тогда, когда «это удобно или что-то вроде этого. Когда ребенка купают, или когда он играет с галстуком отца». Мы возвращаемся к Сэлинджеру и галстукам.

В рассказе «Мягкосердечный сержант», опубликованном до того, как Сэлинджер принял участие в боях, солдат говорит: «В армии я встретил больше хороших людей, чем я когда-либо встречал на гражданке». Сэлинджер стал верить в это и поддерживал дружеские отношения с однополчанами всю жизнь. В рассказе «Последний день последнего увольнения», опубликованном после вторжения во Францию, но написанном до высадки союзников в Нормандии, Сэлинджер писал: «Быть гражданским больше нет смысла. Гражданские не ведают того, о чем знаем мы, а мы уже отвыкли от того, что знают они. В общем, дела у нас с гражданскими не складываются». Сэлинджер уже разделил мир на «нас» и «их» и противопоставил одних другим, но еще не знал, как представить или оформить этот конфликт. «Никогда прежде, до армии, ничего не знал о дружбе. А ты, Винс? Ничего. Это – лучшее, что здесь есть. Пожалуй, что так». Сэлинджер считает, что армия спасла его, и думает, что любит армейскую службу. Армия спасет его, преобразит его, преобразит его искусство, уничтожит его, но все это пока в будущем. А пока Сэлинджер все более красноречиво, все яростнее указывает на экзистенциальное отчаянье, оставаясь при этом автором рассказов, которые издаются в рассчитанных на массового читателя журналах, гадающим о том, каким в действительности может оказаться такое отчаяние.

Письмо из журнала New Yorker с отказом в публикации.

Вступление США во Вторую мировую войну стало причиной того, что журнал New Yorker отказался от публикации рассказа «Легкий бунт на Мэдисон-авеню». Это сорвало исполнение юношеской мечты Сэлинджера. Сэлинджер не просто старался выжить; он писал рассказы под бомбами и видел, как его рассказы публикуют рассчитанные на массового читателя журналы, которые хорошо платили автору, но, увы, эти журналы не были журналом New Yorker. Сэлинджера не интересовала война сама по себе. Он интересовался войной ради искусства.

В марте 1944 года Сэлинджер писал в одном из писем: «В каждой тысяче армейских идиотов (возможно, только в моем воображении) есть один выдающийся человек. Но я описываю его – или таким, каков он есть, или таким, каким он представляется мне в воображении. В любом случае, я пишу реальные рассказы». В другом письме, написанном в том же месяце, Сэлинджер пишет: «В армии я чувствую себя жалким, но пишу я лучше, чем когда-либо, а это все, что имеет значение… Я работаю, испытывая тоску по прошлому, – главным образом, потому, что все, по-видимому, повторяется».

Джон Леггетт: В 1942 году мать Уны Агнес Боултон, решив сделать дочь кинозвездой, отправила ее в киношколу в Голливуд.

Джейн Сковелл: Уна приехала в Голливуд и стала клиенткой Минны Уоллис, сестры Хэла Уоллиса, который был тогда очень важным продюсером. В письме Кэрол Мэттхау Уна упоминает, что познакомилась со множеством мужчин, большинство которых хотят встречаться с нею. «Они хотят спать со мной, – писала Уна. – И это заставляет меня нервничать». Нервничала ли Уна или нет, но она пользовалась успехом. Репутация дебютантки номер один из Нью-Йорка и хорошо воспитанной, образованной дочери лауреата Нобелевской премии опередила Уну. Одним из постоянно сопровождавших Уну людей был живший в Голливуде гений, двадцатишестилетний Орсон Уэллс. Уэллс всерьез ухаживал за Уной: на первом свидании он сопровождал ее в ночной клуб и вызвался прочитать ее судьбу по ладони. Он взял Уну за руку, повернул руку ладонью вверх, изучил линии ладони, а потом поднял голову и, пристально посмотрев ей в глаза, сказал, что увидел линию любви, которая ведет прямо к другому, более старому человеку. Уэллс даже назвал имя этого человека и сказал, что Уна вскоре выйдет замуж. Мужчиной Уны был Чарли Чаплин.

Уна О’Нил и Чарли Чаплин.

Лиллиан Росс: Чарли Чаплин был первой кинозвездой международного класса. Он был также первым представителем кинематографии, считавшимся гением. На протяжении всех десятилетий, прошедших с момента появления Чаплина в Голливуде, при всех переменах и сдвигах, происходивших в кинематографии с появлением звука, цвета, новых кинокамер, новых платформ для кинооператоров, широкого экрана, стереофонического звука, больших студий, малых студий… экранизаций книг, с возвышением режиссёра, распространением особого языка теории кино, в общем, при всех причудах судьбы Чарли Чаплин оставался гигантской фигурой, с которой никто не мог сравниться. Теперь его фильмы смотрят миллиарды зрителей во всем мире.

Джейн Сковелл: Уна прошла кинопробу на роль в фильме «Девушка из Ленинграда». Ей завязали голову шарфом, чтобы Уна казалась маленькой бабушкой. Но это была не русская девушка. Уна все равно выглядела типичной ирландкой, этакой Коллин из графства Корк. Минна Уоллис узнала, что Чарли Чаплин снимает фильм, для которого нужна очень молоденькая девушка. Уоллис позвонила Чаплину и сказала: «Думаю, у меня есть девушка, которая вам нужна. Она восхитительна. Хотите встретиться с нею?» Впоследствии Чаплин писал в автобиографии, что, приехав к Уоллис, он не ожидал ничего особенного, но, по его словам, он вошел в комнату и увидел Уну, сидевшую на полу у камина. На ее лице играл свет. Она подняла глаза, и Чаплин сразу же влюбился в нее.

Чарли Чаплин: Я приехал раньше назначенного времени и, войдя в гостиную, увидел там молодую леди, которая в одиночестве сидела у огня. Дожидаясь появления мисс Уоллис, я представился и высказал предположение, что разговариваю с мисс О’Нил. Она улыбнулась. Вопреки моему предвзятому впечатлению, я ощутил ее лучезарную красоту, сочетавшуюся со сдержанным очарованием и мягкостью, которая очаровывала сильнее всего.

Уна О’Нил: Чарли Чаплин. Какие же синие у него глаза!

Шейн Салерно: Уна перестала отвечать на письма Сэлинджера, но почему она перестала отвечать, Сэлинджер не знал.

Пол Александер: Сэлинджер написал Уиту Бёрнетту, сообщив, что если будет и дальше получать деньги за свои произведения, то планирует жениться. Сэлинджер не сказал, что хочет жениться на Уне О’Нил. Он имел в виду девушку, за которой ухаживал до ухода в армию. Это была учащаяся колледжа Финч [школа высшей ступени для девушек из высшего класса на Манхэттене]. Возможно, Сэлинджер просто пытался сохранить лицо перед Бёрнеттом, поскольку в начале 1943 года весть о том, что у Уны роман с Чарли Чаплиным, легендарным голливудским актером и режиссёром, которому в момент его встречи с Уной было 55, получила широкую огласку.

Чаплин надевает обручальное кольцо на палец Уне в день свадьбы.

Джейн Сковелл: Такова была Уна, которой Сэлинджер писал письма по четырнадцать страниц. Вероятно, где-то в глубине души он надеялся, что когда война закончится, они снова будут вместе. Но теперь все было кончено.

Как только Уне исполнилось восемнадцать, она вышла замуж за Чаплина. Новость об этом попала в заголовки газет всего мира.

Шейн Салерно: Сэлинджеру оставалось читать о свадьбе Чаплина и О’Нил в газетах, как и всем остальным. Он не смог избежать многомесячного унижения, поскольку во многих известных журналах Уна О’Нил фигурировала как модель серии плакатов, рекламирующих косметику: «Будь красивой для твоего парня-солдата». Там блистала Дебютантка 1942 года Уна О’Нил.

Свидетельство о браке Уны и Чаплина.

Пол Александер: Представьте, что вы – Дж. Д. Сэлинджер. Вы служите в армии, готовитесь участвовать в великой войне в Европе; вы открыто признались в абсолютной любви к женщине, а она, едва ей исполнилось восемнадцать, бросила вас и вышла замуж за самую известную кинозвезду мира.

Лейла Хэдли Люс: Он был очень расстроен этим. Можно почувствовать его гнев. Его страшный гнев.

Джон Леггетт: Джерри считал, что Чаплин, которому в то время было 55, был слишком старым для Уны. Когда Чаплин женился на Уне, ей было всего 18. Джерри считал это настоящим растлением.

Чарли Чаплин: Поначалу я опасался разницы в возрасте. Но Уна была решительна так, словно ей открылась истина.

Реклама мыла, моделью в которой была Уна О’Нил. Журнал Ladies’ Home Journal, апрель 1943 года.

Кэрол Мэттхау: Это был великий, великий роман – и не только потому, что любовь была очень сильна, но и потому, что ее сила сохранялась.

Марк Хауленд: Посетив библиотеку Техасского университета, чтобы посмотреть на сэлинджеровское собрание, я прочитал несколько писем. Должен сказать, что, читая бумаги Сэлинджера, я ощутил себя человеком, подсматривающим за другими. Некоторые письма были об Уне О’Нил. Некоторые письма были посвящены Уне О’Нил и Чарли Чаплину. В этих письмах есть просто омерзительные фрагменты.

Джейн Сковелл: Было довольно хорошо известно, что Чаплину пересадили половые железы обезьяны. В те времена это было аналогом виагры. Сэлинджер написал письмо, в котором нарисовал отвратительную карикатуру. Там был изображен старик, бегавший вокруг хихикавшей Уны и трясший своим – как бы это сказать деликатнее? – в общем, вы поняли. И это Сэлинджер отправил Уне.

Уна О’Нил: Сэлинджер писал ужасные вещи по поводу моего брака с Чарли. О том, чем, по его соображениям, мы занимались. Его письма заставляли меня радоваться, что я вышла замуж за Чарли, а не за Сэлинджера.

Дж. Д. Сэлинжер: (рассказ «Мягкосердечный сержант», Saturday Evening Post, 15 апреля 1944 года):

Бёрк не стал смотреть фильм до конца. Где-то на середине чаплиновского фильма он прошептал мне:

– Ты оставайся, парень. Я буду снаружи.

Когда кино кончилось, я вышел из кинотеатра и спросил его:

– Что с вами, мистер Бёрк? Вам совсем не нравится Чарли Чаплин?

У меня даже живот заболел, так я смеялся над Чарли.

– Да нет, с ним все в порядке. Просто не люблю я, когда большие парни гоняются за маленьким смешным человечком. У него и девушки нет. Никогда [114] .

Арам Сароян: Для Уны решающим различием между Сэлинджером, каким она его знала, и Чаплином, которого она встретила, было то, что карьера Сэлинджера только начиналась. Его издавали, но самое важное произведение Сэлинджера еще не было опубликовано. А Чаплин был в одном ряду с Альбертом Эйнштейном, Джорджем Бернардом Шоу и, да, с ее отцом, Юджином О’Нилом. Между Сэлинджером и Чаплином не было никакой конкуренции. Она не искала сверстника, с которым прожила бы жизнь, полную приключений. Она искала человека, который защитил бы ее от бурь, и была достаточно красива, чтобы найти такого мужчину.

Сэлинджер (второй слева) идет на транспортное судно, отправляясь на войну.

Уна О’Нил и Чарли Чаплин в день их бракосочетания, 16 июня 1943 года.

Джейн Сковелл: Многое из того, что произошло с Уной впоследствии, связано с тем, что ее бросил отец. Всю жизнь она искала замену отцу и нашла ее в Чарли Чаплине. Чарли просто взял и ввел ее в другой мир. В соответствии с правилами, Юджин О’Нил, узнав о том, что дочь выходит замуж за Чарли Чаплина, полностью и резко отрекся от Уны. Он никогда больше не видел Уну и не разрешал ей даже говорить о себе. Дочь не согласится с этим. Она продолжит попытки восстановить контакты с отцом, даже когда он был при смерти. Она послала отцу письмо с фотографиями, и друг привез это письмо О’Нилу в больницу. О’Нил взял конверт и сунул его под подушку, но так и не открыл его. Вот так.

Лейла Хэдли Люс: В молодости Уна вела в Нью-Йорке жизнь привилегированной особы. Она привыкла к тому, что жизнь в Нью-Йорке и Голливуде протекает среди знаменитостей и известных людей. Она хотела быть с Чарли, который был знаменитостью. Она любила идею успеха. Конечно же, она не была бы счастлива в Корнише, Нью-Гэмпшир.

Чарли был намного общительнее Сэлинджера. Даже если вы встречались с Чарли впервые, он создавал у вас ощущение того, что вы – единственный человек в мире, с которым он разговаривает. И он восхитительно рассказывал истории. Вне экрана он был бесконечно более интересным, чем на экране, и я всегда чувствовала это.

Джейн Сковелл: Уна написала письмо подруге и сообщила: «Чарли купил мне норковую шубку. И знаешь что? Первым одел ее он, так повсюду и ходил в этой шубке. А потом позволил мне носить ее». Ничего этого от Сэлинджера она не получила бы. Чаплин предлагал ей столько всего, и никогда не следует забывать об одной вещи, которую он предлагал Уне. Он заставлял ее смеяться. Она просто обожала смеяться, а тут был человек, который заставлял смеяться весь мир. А теперь он смешил ее. Сэлинджер никогда ее не смешил.

Уна О’Нил: Смех – один из величайших даров, которые сделал мне Чарли. Ранее я этого не знала. Мое детство было не особенно счастливым. Мы познакомились, когда мне было шестнадцать, и с тех пор я люблю его. Он – мой мир.

Лейла Хэдли Люс: Она была полностью предана Чарли, а он был предан ей. Думаю, именно поэтому она предпочла Чарли, а не Джерри. В эмоциональном отношении Чарли был так экспрессивен – он был так заботлив, так предан, так необычайно эмоционален и экспрессивен. К тому же Чаплин хотел детей. Он очень хотел проявить себя как мужчина, как отец. Не думаю, чтобы Джерри столь же сильно хотел детей или действительно интересовался ими. Уна хотела, чтобы Чарли Чаплин стал отцом, которого у нее не было в лице Юджина О’Нила. Она искала человека, который восполнил бы все то, чего недодал ей ее отец. Не думаю, что Джерри был человеком, который дал бы любой женщине почувствовать, что он заботится о ней.

Джейн Сковелл: Думаю, что известие о браке Уны и Чаплина должно было убить Сэлинджера. Это было мыслью, которую он не мог презрительно отбросить. Он должен был дать выход своим чувствам, назвав Уну золотоискательницей, какой она, по-моему, не была. Думаю, она хотела безопасности, надежности, а эти слова часто означают «деньги».

Пол Александер: Эта история несостоявшейся любви преследовала Сэлинджера всю оставшуюся жизнь. Сэлинджер пытался забыть Уну, с нетерпением ожидая публикации «Братьев Вариони» в Saturday Evening Post. Он ожидал публикации этого рассказа в надежде на то, что какая-нибудь из кинокомпаний Голливуда купит рассказ, может быть, для экранизации, которую сделает Генри Фонда. Он больше, чем когда-либо, хотел денег, которые получил бы от такой сделки, а также отклика общества, которое только что приняло Уну.

* * *

Арам Сароян: Все говорили, что никогда бы так не сделали, но, в конце концов, Уна и Чарли доказали, что все ошибались. Они вместе жили прекрасной жизнью, по большей части, в Европе. Прожили 40 лет. У них было 8 детей.

Уна Чаплин и шестеро из их восьми детей.

Уна О’Нил Чаплин: [Чарли] сделал меня зрелой, а я поддерживала его молодость.

А. Скотт Берг: Самая большая разница между Чаплином и Сэлинджером определенно заключалась в том, что Чаплин был мужчиной, который положил всю жизнь на поиски славы, доставляя людям удовольствие, заставляя их смеяться и рыдать, причем одновременно, если это было возможно. Трудно представить двух человек, более разных в этом отношении.

Джойс Мэйнард: Еще в 1972 году Джерри Сэлинджер говорил об Уне О’Нил и с удивительной горечью отзывался о Чарли Чаплине. Ирония заключается в том, что когда Сэлинджер впервые написал мне и предложил мне переехать к нему, я была в том же возрасте, в котором была Уна, выходя замуж за Чаплина, а Джерри был всего на год моложе, чем был Чаплин, когда впервые встретил Уну.

Лейла Хэдли Люс: Уна обожала Чарли, и когда он умер, она просто вдребезги разбилась.

Джейн Сковелл: Когда он ушел, ушла и она.

Арам Сароян: Однажды я брал интервью у Уны. Интервью шло к концу, и в моих заметках к интервью оставался последний пункт. И я спросил: «Вы ведь знали Дж. Д. Сэлинджера, верно?» Она посмотрела на меня и сказала: «Не хочу говорить об этом».

Джейн Сковелл: В конце жизни Уна стала алкоголичкой. Это было проклятием О’Нилов, о котором говорили. Ее брат покончил жизнь самоубийством. Ее сводный брат совершил самоубийство.

Пол Александер: Отношения между Уной О’Нил и Дж. Д. Сэлинджером никогда и ни за что бы ни к чему не привели. Учитывая то, что она была такой, какой была, учитывая ее происхождение, учитывая то, кем она хотела стать в будущем, можно уверенно сказать, что она ни за что не стала бы жить в Нью-Гэмпшире, пока Сэлинджер будет сидеть в своем бункере в лесу и писать, писать, писать. Эта трагедия в жизни Сэлинджера, утрата «любви всей его жизни», единственной женщины, которую он, возможно, любил сильнее, чем остальных, в значительной степени – его собственный вымысел. Сэлинджер никогда не оправился от этой травмы.

Дэвид Шилдс: То, что он всю жизнь нес факел отношений, которые, по всей видимости, никогда не получили завершения, важно и показательно. Сэлинджер воспроизведет эти отношения с рядом очень молодых женщин. Девушки, которые были у него после Уны, были машинами времени. Оставшееся у Сэлинджера на всю жизнь маниакальное влечение к девушкам-подросткам было, по меньшей мере, отчасти, попыткой обретения Уны, какой она была до падения. Уна навсегда определила Сэлинджера.

 

Разговор с Сэлинджером – 1

Дж Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

А увлекают меня такие книжки, что как их дочитаешь до конца, так сразу подумаешь: хорошо, если бы этот писатель стал твоим лучшим другом и чтоб с ним можно было поговорить по телефону когда захочется [117] .

Майкл Кларксон с сыновьями и Санта-Клаус.

Майкл Кларксон: «Человек в Корнише. Возможно, любитель, но духовно близкий. Самая печальная, трагическая фигура без прошлого. В будущем нуждаешься так же, как и в прошлом. Разрешите». Вот записка, которую я написал Дж. Д. Сэлинджеру. Чтобы написать ее, мне понадобилось два месяца.

В 1978 году Дж. Д. Сэлинджер казался мне человеком, ради встречи с которым стоило проехать 450 миль. В моей жизни он был потерянным отцом, по которому я тосковал, душевным другом, человеком, с которым я хотел пойти в Фенуэй-Парк. Я должен был проехать эти 450 миль. Потому что в мире был человек, испытывавший ту же боль, какую испытывал я. Возможно, ту же боль испытывал и мой отец, но он никогда не говорил мне об этом. В моей душе зияла эмоциональная дыра. Мне не с кем было поговорить. Дж. Д. Сэлинджер и его вымышленный персонаж Холден Колфилд мыслили так же, как я.

Мое послание было тем, что он впоследствии назвал «очень циничной запиской». Однако она произвела нужный эффект, потому, что когда мы встретились на следующий день, он упомянул о ней.

Пол Александер: Фанатов, которые десятилетиями оставляли ему записки, было бесчисленное множество. Они приходили к его дому, не объявляясь, и стучали в его дверь.

Майкл Кларксон: Я хотел с ним встретиться, пробиться в его сознание, усесться и спросить: «Вы что-то знаете? Когда я был тинейджером, у меня были те же проблемы, и вы были единственным человеком, который, кажется, понимал меня и мои проблемы». Как Сэлинджер и Холден, я учился в частной школе. Насколько я понимал, у Сэлинджера были холодные отношения с отцом. Между ними не было близости. Мой отец был старым британцем, и у него не было ничего общего со мной. Если у нас и были отношения, то они сводились к тому, что он вечно меня одергивал. По его мнению, детей надо видеть, а не слушать. Я хотел сказать Сэлинджеру: «Но вы-то слушаете меня. Слушали меня, когда я был тинейджером. Вы слушаете то, что хотят сказать дети». Мой отец не слушал то, что я хотел, должен был сказать. Когда отец умер, я не плакал. У меня не было никого, кому я мог бы излить чувства. Дж. Д. Сэлинджер и Холден Колфилд думали так, как я. Отправляясь на встречу с Сэлинджером, я знал, чувствовал, что он сможет помочь мне. Я вовсе не хотел, чтобы он спасал меня, ловил меня на самом краю скалы. Я был несколько подавлен, но не настолько, чтобы впасть в иллюзии. У меня было двое маленьких детей, и я хотел спросить Сэлинджера: «Куда идти дальше? Каков следующий шаг?» Я надеялся на то, что он как-то уймет мою боль, хоть немного. В то же время у меня произошел какой-то эмоционально-духовный сбой на этом писателе.

В 50-х и 60-х Сэлинджер выступал против мира взрослых. Этот глас вопиющего в пустыне, который бросал вызов миру взрослых, был для меня чем-то новым. Он освежал, и Холден Колфилд привлекал меня как друг, дудочка которого сулила много всего несбыточного. Сэлинджер был человеком, который стоял под обрывом, с которого дети падали на ржаное поле. Этот образ тронул в моей душе струну потому, что люди, которых я знал, становясь взрослыми, терпели неудачи, становились фальшивыми, менялись – и не в лучшую сторону. Они отказывались от любви и тянулись к деньгам и власти. Сэлинджер и Холден были единственными, кто стоял под скалой. Они ловили сорвавшихся со скалы детишек и помогали им взрослеть достойно, так, чтобы детям не надо было слишком предавать самих себя.

Я прочитал рассказ о том, что Сэлинджер живет отшельником, и это обстоятельство еще сильнее привлекло меня к нему и его творчеству. Я подумал, что надо попытаться увидеться с ним. Я хотел посидеть, попить с ним кофе. Однажды я сказал жене: «Надо попробовать. Мне надо поехать». Я поцеловал жену на прощанье, сел в машину, поехал из Онтарио в Виндзор, штат Вермонт, и попытался найти Сэлинджера, что было непросто, поскольку местные жители охраняли его покой. Он уже прожил там какое-то время, и мне не сказали, где именно он живет. Я знал лишь то, что живет он в горах, в хижине, находившейся где-то в конце длинной проселочной дороги.

Мой план был таким: надо было передать ему записку через служащего магазина, у которого, как мне было известно, Сэлинджер каждое утро забирает газеты в Виндзоре. Я так и сделал. Я написал записку, довольно драматичную, поскольку думал, что он откликнется именно на такое послание. Мне надо было привлечь его внимание. Сотрудник магазина сказал мне: «Передам. Он – хороший человек. Разрешил мне упомянуть его имя на собеседовании при приеме на работу».

Я отправился на ночлег в виндзорский мотель, надеясь и молясь, чтобы Сэлинджер получил мою записку, а на следующее утро подъехал к началу дороги, в конце которой он, по моим представлениям, жил и встретился со мной. Всю ночь я терзался недобрыми предчувствиями и думал, что если он не проявится, мне придется возвращаться домой с пустыми руками. На следующее утро я поехал в магазин и узнал, что он почти наверняка получил мою записку. Затем я поехал в район проселочной дороги (я не был на все сто уверен в том, что правильно определил место, но думал, что все же приехал туда, куда нужно) и стал ждать, сидя в машине и надеясь на то, что он появится. Я стоял внизу длинной, извилистой проселочной дороги с гравийным покрытием. Дом Сэлинджера находился на вершине горы – этот мудрый человек жил в хижине в Белых горах.

Я прождал, может быть, полчаса, надеясь, что он выйдет и позовет меня. И тут я увидел, что по проселку в мою сторону движутся две машины. Одну машину вел Мэтт Сэлинджер, тинейджер-сын писателя. Сэлинджер вел вторую машину, BMW. Сын подъехал ко мне, а Сэлинджер припарковался метрах в ста от моей машины. Мои слова могут показаться напыщенными, но, когда он вышел из своей BMW среди леса, мне показалось, что он вышел из мечты. Я вынашивал мечту услышать Дж. Д. Сэлинджера очень, очень долго. К сожалению, эта мечта продолжалась 10, может быть, 15 секунд, которые понадобились ему для того, чтобы пересесть в мою машину.

У Сэлинджера была строевая, военная походка. Он был высоким и очень заметным человеком. На нем была спортивная куртка, что, в сочетании с хорошей стрижкой, делало его очень похожим на человека, учившегося в одном из университетов Лиги плюща.

«Вы – Дж. Д. Сэлинджер?» – спросил я, поскольку не узнал его: он не был похож на человека, которого я знал по фотографиям.

– Да, – ответил он. – Чем могу помочь?

– Я надеялся, что вы сами скажете мне это, – сказал я очень драматично.

Он сказал: «Ох, только не начинайте этого. Вас лечат психиатры?»

Я сказал ему, что бросил работу и приехал из Канады, чтобы увидеть его. Я сказал, что не состою на учете у психиатра, и на самом деле я хочу опубликоваться. «Вы – человек, с которым я мог бы посидеть и попить кофе. Найти людей, с которыми я бы чувствовал себя комфортно, трудно. Но вы думаете так же, как и я».

– С чего вы взяли, что я думаю так, как вы?

– Я решил это на основании ваших книг.

Я называл его «Джерри», поскольку он был очень дружелюбен. Я-то ожидал увидеть какого-то впечатляющего человека вроде Хэмфри Богарта, а увидел моего дядю Джарреда. Он поинтересовался, почему я проделал столь долгий путь. Он был очень дружелюбен, но до известного предела. Как только он выяснил, что я приехал потому, что считаю, будто думаю так же, как он, и что я хочу поговорить с ним о сокровенном, он очень расстроился. Это точно что-то в нем зажгло. Он сменил тон, вышел из моей машины. Казалось, он стал на шесть дюймов выше. Его лицо надолго исказила гримаса.

«Я пишу художественную литературу – сказал он. – Это все вымысел. В моих рассказах нет ничего автобиографичного. Ничего не могу поделать с этими людьми. Не думаю, что стал бы писать, если б знал, что случится». Он замолчал. «У вас есть другие источники дохода, кроме писательства?»

Я ответил, что работаю полицейским репортером. Заслышав это, он немного испугался, полагая, что я собираюсь написать статью для завтрашней газеты. «Ну, я живу безгрешно, – сказал он. – Я частное лицо. Почему моя жизнь не может принадлежать мне? Я никогда не просил о встрече и не сделал совершенно ничего, что могло бы стать поводом для беседы с полицейским репортером. Я живу так 25 лет. Меня воротит от этого». Впервые в жизни и почувствовал, что меня ненавидят и боятся.

Его манера говорить, выбор времени и чутье отлично соответствовали тому, что он говорил. Он сел в свою машину, резко набрал скорость (из-под колес полетел гравий) и снова удивил меня – поднял свою длинную руку в над поднятой крышей машины и дружески помахал мне.

Сидя там, я понимал, что испортил свой шанс поговорить с Дж. Д. Сэлинджером накоротке. Я просидел в машине еще, может быть, 15 минут. Я писал ему новую записку. На самом деле я испытывал нечто вроде гнева. Писал я почти так: «Да как вы осмелились повернуться к нам спиной? Мы – ваши фанаты. Мы платим деньги за ваши книжки. Вы влезли в наши мозги».

Вторая записка, написанная мной Сэлинджеру, гласила: «Джерри: Сожалею. Вероятно, поездка в Корниш была ошибкой. Вы не настолько глубокий, не настолько чувствительный человек, какого я надеялся увидеть. Если бы кто-нибудь оставил семью и работу для того, чтобы провести 12 часов за рулем ради встречи со мной, я бы наверняка уделил ему больше 5 минут. Как ты думаешь, я бы сказал, что я репортер, если б целью моего появления здесь была статья в газете? Ты говоришь, что пишешь художественные произведения, но в художественной литературе есть нечто кроме вымысла: она трогает души людей. Я люблю человека, который написал эти книги». Я подписался. И добавил: «Постскриптум. Я пробуду в виндозрском мотеле до следующего утра».

В это время Сэлинджер вернулся и подъехал ко мне. «Еще не уехал?» – спросил он. И пригрозил, что обратится в полицию, которая выставит меня с чужой частной собственности.

– Я как раз собирался приколоть эту записку у вашей двери, – сказал я.

– Так выйди из машины и отдай ее мне.

Я вышел из машины, подошел к его BMW и отдал ему записку. Он достал очки. Прочитал записку. На его лице снова появилась та же гримаса.

Похоже, это его успокоило. «Да, понимаю, – сказал он, – но я немного ожесточился. За последние 25 лет этот сценарий проигрывали так много раз, что меня уже тошнит. Знаешь, сколько раз я снова и снова слушаю эту историю? Откуда только не приезжают люди – из Канады, Сакраменто, из Европы. Приезжала даже женщина (кажется, из Швейцарии). Хотела выйти за меня замуж. А еще был малый в лифте, от которого мне пришлось удирать. Мне нечего сказать этим людям, чтобы помочь им справиться с их проблемами».

Он замолчал. «Ничто, сказанное одним человеком, не может помочь другому. Каждый должен идти своей дорогой. Да будет тебе известно: я – просто отец, и у меня есть сын. Ты видел моего сына на дороге. Я живу здесь не для того, чтобы помогать людям вроде тебя разбираться в их проблемах. Я не учитель и не надсмотрщик. Я не консультант, не советчик. Возможно, в рассказах я ставлю вопросы о жизни, но я не притязаю на знание ответов. Если хочешь расспросить меня о писательстве, я могу кое-что рассказать. Но я – не советчик. Я пишу художественные произведения»

Дж. Д. Сэлинджер в 1979 году.

«Не могу дать тебе волшебную монету в четверть доллара, которую ты положишь под подушку для того, чтобы, проснувшись утром, ты стал успешным писателем. Попытки научить кого-то писать – это походит на то, что слепой ведет слепого. Если чувствуешь одиночество, то писательство оказывает некоторое терапевтическое действие, выводит из одиночества. Я бы предложил много читать, читать произведения других людей. Не излагай факты. Соедини их с собственным опытом, собственными переживаниями. Тщательно продумывай структуру твоих рассказов. Не делай поспешных решений и слишком долго цепляйся за то, что пишут критики, и за все это безумие с психоанализом.

Мы расстались по-дружески. Я вернулся домой, в Канаду. Я не хотел делать из моей поездки историю. Я считал эту встречу глубоко личным опытом из всего, что со мной случалось.

* * *

Майкл Кларксон: Я начал думать: Сэлинджер никогда открыто не говорил того, что высказал мне, никогда не говорил этого поклонникам его творчества, всем этим людям, которые, как и я, приезжали, чтобы увидеть его. Действительно, он никогда не дал им и двух центов. Поэтому на следующий, 1979 год, я решил написать рассказ и вернулся в Вермонт, чтобы снова увидеть Сэлинджера. Я хотел спросить его, не выберется ли он выпить со мной как-нибудь вечерком, чтобы посидеть о поговорить о возможностях рассказа.

На этот раз я подъехал к его дому. Оставив машину на проселке в том месте, где я увидал его в прошлый раз, я преодолел крутой подъем по дороге и то, что показалось мне настоящей крепостью. Там был гараж, пройти через который я не мог, а по территории бегали собаки. А еще там был бетонный тоннель, который, по-видимому, вел в дом, и я поднялся на крыльцо. Двери были стеклянными. Я заглянул внутрь, надеясь увидеть Сэлинджера, и подумал: «Это похоже на дом, который построил бы Холден Колфилд. Это был деревенский дом, красивый, построенный в тирольском стиле, но когда я заглянул в стекло, мне открылся совершенно другой мир. Казалось, что я вернулся в прошлое. В каком-то смысле это угнетало: все эти старые фотографии и полы из твердой древесины, которые казались намного старше самого дома, старые номера журнала National Geographics и старые бобины кинопленки. Казалось, он пытался воссоздать атмосферу старины.

На стене был большой экран. Очевидно, Сэлинджер смотрел старые кинофильмы. А вот и сам Сэлинджер, сидевший в кресле. Кажется, он смотрел переносной телевизор и делал для себя заметки. Я был смущен тем, что заглядываю в его мир таким образом, но когда я увидел фотографии семьи, развешанные по всему дому, это почти заставило меня отнестись к нему лучше.

Я постучал в стекло. Сэлинджер обернулся и увидел меня. Мое появление, кажется, раздражило его. Вроде как «Кого это черт принес?» Он подошел к двери с немецкой овчаркой, затем отключил блокировку, чтобы открыть окно. Открыл дверь. Он выглядел немного удивленным. Во-первых, я изменился и выглядел несколько иначе, чем во время нашей первой встречи год назад, однако он узнал меня.

– Я тебя помню, – сказал он. – Выглядишь значительно лучше, чем в прошлый раз.

– Да, – ответил я. – И чувствую себя лучше». Я поблагодарил его за то, что он помог мне прийти в лучшее, чем прежде, расположение ума.

– Все еще работаешь репортером? – спросил он.

– Да.

– Знаешь, – сказал он, – думаю, в прошлый раз ты пытался отчасти немного запугать меня. Я думал, что ты пытался использовать меня для улучшения карьеры. Действительно, единственный совет, который я могу дать тебе относительно творчества, таков: будь самим собой. Не принимай поспешных решений. Тщательно планируй работу. Не слушай критиков и прочих безумцев. И в конце концов окажешься на своем месте.

Обнадеженный его словами, я сказал: «Джерри, не стал бы тебя беспокоить, грузить тебя подобным образом, если бы ты ответил на мои письма»

«Ох, – сказал он, – наверное, они попали в другую кучу. Не знаю. Не помню, чтобы видел письмо от тебя. Извини, что так вышло». Он повторил то, что говорил годом ранее: он – всего лишь беллетрист; он живет здесь не для того, чтобы помогать людям вроде меня; он – просто отец, у которого есть сын.

Во время моего второго приезда Сэлинджер выглядел чуть постаревшим. На его лице лежала печать большего беспокойства. Одет он был в джинсы и футболку, но манера держаться осталась прежней. Он снова и снова повторял свой совет: просто будь самим собой и не слишком обращай внимание на критиков.

«Не думаешь ли, что у тебя есть какие-то обязательства перед поклонниками? – спросил я. – Я хочу написать статью по дороге, может быть, представить ваше мнение по этому вопросу. Ты ведь никогда по-настоящему не обращался к своим поклонникам».

Тут он разразился небольшой тирадой, точно такой, как при нашей первой встрече. «Меня нельзя привлекать к ответственности, – сказал он. – Я не несу никаких юридических обязательств. Отвечать мне не за что. За пределами моих произведений я никаких обязательств не несу. Ты – всего лишь еще один малый из тех, кто заявляется сюда и хочет получить ответы, а у меня нет ответов».

– Вы спрятались от поклонников и перестали публиковаться.

– Роль публичного писателя противоречит моему праву на частную жизнь. Я пишу для себя.

– Не хотите поделиться с людьми чувствами, положенными на бумагу? – спросил я.

– Нет, – отрезал он. Помню, что он наставил на меня палец как ствол пистолета. «Вот где писатели попадают в беду». Он высказал сожаление о том, что стал писателем, и назвал писательство «самой безумной профессией». Он считал, что критики чрезмерно анализируют его творчество.

Я спросил его, не хочет ли он поехать и выпить со мной.

Он разволновался и сказал: «Спасибо, нет. Я сейчас занят».

На этом мы и расстались. Я ушел пешком, спустился с холма, сел в машину и уехал в Канаду.

Я написал статью в четыре тысячи слов о моих двух встречах с Дж. Д. Сэлинджером для синдиката New York Times, который распространил ее в СМИ по всей Северной Америке. Я считал, что несу определенные обязательства перед людьми, подобными мне, поклонниками, которые приезжали к Сэлинджеру и перед носом которых захлопывали дверь. Статья вышла примерно через полтора года после моей первой встречи с Сэлинджером в 1978 году. Позднее в журнале People была опубликована статья о моих поездках к Сэлинджеру. Думаю, люди из этого издания попытались взять у Сэлинджера интервью и расспросить его обо мне, но точных сведений у меня никогда не было.

Однажды я видел его у почты в Виндзоре. Он выглядел очень хрупким. Казалось, что сил у него только на возвращение домой, в Корниш. Он заковылял к своей машине и очень подозрительно относился к людям на улице. Думаю, он получал много писем, на которые не отвечал, и в этом смысле почтовое отделение в Виндзоре не работало.

 

Контрразведка, Париж, август 1944 года

Вместе с тремя другими сотрудниками своего контрразведывательного подразделения – Джеком Алтарасом, Джоном Кинаном и Полом Фицджеральдом (они называли себя «четырьмя мушкетерами») – Сэлинджер допрашивал нацистов и гражданских лиц. В разгар кровопролитной войны Сэлинджер, делом которого было представлять, что делает и думает противник, яростно писал художественные произведения. В освобожденном Париже он решает свою личную задачу – находит Хемингуэя, который тоже считал, что писать надо в условиях эмоциональной и физической опасности.

Алекс Кершо: Cэлинджер играл важную роль. Любой человек, имевший во время Второй мировой какое-то отношение к разведке, играл важную роль. Солдаты, молодые парни, которых просили взять лежащую в километре от передовой деревушку, хотели об этой деревне знать все подробности: где находятся пулеметные гнезда, где находятся проходы, закоулки и основные простреливаемые линии. Делом людей вроде Сэлинджера было предоставлять сведения, которые сохраняли жизнь большему числу бойцов.

Важнейший принцип боевых действий: надо знать сильные и слабые стороны противника. Если этого не знаешь, не знаешь и того, с чем сталкиваешься. Делом Сэлинджера было выяснение информации, которая сохранит жизнь американским солдатам, дав им знать, где они будут воевать и с чем они столкнутся.

Сэлинджер и еще двое из «четырех мушкетеров» – Джон Кинан и Джек Алтарас.

Лейла Хэдли Люс: Те немногие фотографии Джерри, которые я видела за многие годы, всегда были сняты тайно. Он как-то прятался от фотообъективов. Те снимки давали мгновенное представление о том, каким был рядовой Джерри. Он считал свое прошлое и то, что он делал в прошлом, сугубо личным делом. И даже больше, чем личным. А секретным. И я догадывалась, что это из-за войны. Из-за того, что он служил в контрразведке.

Джон Макманус: Группы контрразведки имели свойство становиться призрачными на дивизионном уровне. Были мелкие группы, действовавшие в составе батальонов, входивших в дивизии или полки. Некоторые занимались допросами немецких военнопленных, от которых получали информацию; другие сосредотачивались на местном гражданском населении. Сэлинджер делал и то, и другое. Контрразведчики работали на самой передовой, тесно взаимодействуя со стрелковыми ротами. В контрразведке служили интересные типы вроде ребят, для которых немецкий был родным языком, люди, мигрировавшие в США после того, как в Германии к власти пришли нацисты. Теперь эти люди возвращались домой, допрашивая своих соотечественников. А еще в контрразведке служили знатоки французского языка. Люди с лингвистическими навыками, которые были полезны в Европе. Этих людей смешали с теми, кого я называю типами из разведки. Эти были обучены сбору разведывательных данных и наблюдению. Они почти всегда были завербованными военнослужащими и занимались полевой разведывательной работой. Немного приукрашивая, скажу, что они занимались одним из важнейших дел во время Второй мировой. Их обучили не выдаваться; предполагалось, что они будут действовать как тени в тени, и такими они и остались в истории. У армии США была склонность недооценивать разведку. Офицеров разведки ценили меньше, чем, скажем, саперов или специалистов. Такое отношение привело к кошмарным провалам вроде битвы в Арденнах, когда американское командование и понятия не имело о том, что немцы вот-вот начнут наступление.

Контрразведка требует развитых навыков допроса. На практике это могло приводить к тому, что злой американский малый с тяжелой рукой и говорящий по-немецки говорил пленному: «Тут у меня ребята, которые хотят тебя шлепнуть. Да мне и самому пристрелить тебя – раз плюнуть, если ты не расскажешь мне, где дислоцирована твоя часть». Это был не столько допрос с пристрастием и мерами физического воздействия, сколько игры ума. На заднем плане всегда маячила угроза расстрела. Иногда прибегали к мягкому варианту допроса. Допрашивающий разыгрывал из себя доброго малого. Он усаживался и вел с пленным разговор, давал ему поесть, расспрашивал, откуда пленный родом, предлагал ему сигарету, но все это было прелюдией к вопросу: «Расскажи мне, что ты знаешь». Сотрудники контрразведки вроде Сэлинджера были обучены находить «слабое звено», самого болтливого парня из группы пленных, и знали, как развязать таким людям язык.

Иб Мелхиор: В соответствии со стандартным порядком действий, сразу же после овладения очередным городом мы приказывали местному населению сдать все фотоаппараты и бинокли. Делалось это для того, чтобы местные жители не могли сделать снимки нашего снаряжения, занятых нами зданий, опознавательных знаков, показывающих различные части, и прочих объектов, которые могли бы оказаться полезными противнику… Фотоаппараты и бинокли собирали в большие урны (обычно ими служили ванны из разбомбленных домов), обливали бензином и сжигали.

Мы выбирали место, подходящее для размещения нашего подразделения, в соответствии со стандартной процедурой: здание должно быть неповрежденным и еще занятым немцами. Мы приказывали тем, кто занимал здание, выйти оттуда в течение 15 минут, не вынося из здания ничего, кроме личных принадлежностей, и оставив все в доме – все двери, все столы с ящиками, все гардеробы – открытыми. Как только немцы выходили из здания, его занимали мы. Если занять пустой дом или любое пустое здание, то оно могло оказаться минированным. Любимыми местами установки этих хитрых, убийственных устройств были кровати, унитазы, пустые кресла, печи и портреты Адольфа Гитлера на стене – да-да, именно в таком порядке. Многие американские солдаты подорвались, бросившись на кровать или воспользовавшись удобным сиденьем в туалете, а не сточной канавой на холодной улице, или пытаясь согреться у казавшихся такими уютными печек. Или проявив свое презрение к фюреру срыванием его портретов со стен.

Обычно немцы подчинялись нашему приказу, пусть и с угрюмой неохотой или с сожалением. Но не всегда. Некоторые начинали рыдать и объяснять свое поведение, а другие были, по-видимому, слишком испуганными, чтобы двигаться, и их приходилось подталкивать… Одна из групп в нашем подразделении услышала два выстрела в момент, когда собиралась занять жилой дом. Бойцы немедленно укрылись, но, не услышав никаких других звуков, указывавших на какое-то движение внутри дома, вошли в дом и нашли тела мужчины и его жены, которые покончили жизнь самоубийством, лишь бы не подчиняться приказам американцев.

Как заставить говорить человека, который не желает выдавать информацию, наносящую вред его стране?.. Если пленный упорно отказывался говорить, то [офицер разведки Лео] Хандел показывал, что он начинает все сильнее злиться на допрашиваемого, и говорил с ним все жестче. Если пленный продолжал играть в молчанку, допрашивающий делал второй шаг. Хандел приказывал своему сержанту схватить пленного и следовать за ним. Пленного выводили из дома и волокли в соседний сарай. Там Хандел угрюмо чертил на земле четырехугольник в человеческий рост, шесть футов на два, потом давал пленному лопату и приказывал копать яму. Через несколько минут этих духоподъемных раскопок пленный, подумав о возможном предназначении ямы, с вероятностью в 50 процентов становился вполне разговорчивым.

По мере того, как яма приобретала очертания захоронения безымянного пленного, Хандел обращался к своему сержанту и с отвращением говорил по-немецки: «Ну, этот – считай, покойник. Я позову командира шайки партизан, который выклянчивает у нас какого-нибудь фрица. Они его и прикончат. Я буду в комнате для допросов. Знаешь, ненавижу смотреть на то, как это делается». Сказав это, Хандел разворачивался на пятках, собираясь уходить. Возможно, пленным смерть была и не страшна, но перспектива смерти от рук банды мстительных партизан обычно оказывалась достаточно страшной… И пленный начинал говорить.

Джон Фицджеральд: Между моим отцом [Полом Фицджеральдом], Джеком Алтарасом, Джоном Кинаном и Дж. Д. Сэлинджером была какая-то связь. Они вместе служили в армейской контрразведке, и мой отец был шафером на первой свадьбе Сэлинджера. Отец и Сэлинджер сохраняли тесные контакты после войны и почти 65 лет состояли в переписке. Отец частенько повторял то, что во время войны говорили Алтарас и Кинан: «Нам действительно некогда, потому что нам вечно надо подбирать Сэлинджера, который сидел на обочине дороги и писал то ли рассказы, то ли роман».

Единственная фотография Сэлинджера, работающего над романом «Над пропастью во ржи», сделанная во время Второй мировой войны.

Страница из дневника, который вел товарищ Сэлинджера по армейской контрразведке Пол Фицджеральд во время Второй мировой войны.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 10 февраля1979 года):

Возможно, ты «лысый и у тебя небольшое брюшко» – то есть, я верю тебе на слово, – но кто говорит, что твой нынешний образ хоть чуть менее реален, чем тот постоянный образ, который я вижу внутренним взором, образ тех парней едва за 20, какими все мы были в 1944 году. Недавно я виделся с Джоном Кинаном. Да, провел с ним, Салли и их двумя подросшими дочерьми долгий, прекрасный вечер, и хотя он сед и морщинист и тоже набрал вес, в моем сознании навечно сохраняется его образ в 1944–1945 годах. Всегда буду видеть тебя в каске с болтающимся ремешком. Алтарас все такой же [122] .

Шейн Салерно: Работая последние 9 лет над этим фильмом, мы просмотрели много материалов по Второй мировой войне, но немногие из них вызывают столь сильные чувства, как дневник товарища Сэлинджера по службе в контрразведке и друга писателя Пола Фицджеральда. Бумага была такой хрупкой, что когда я переворачивал страницы, мне приходилось проявлять особую осторожность для того, чтобы страницы не выпали из тетради. Фицджеральд записал имена немцев, которых допрашивали он и Сэлинджер, и степень их вовлеченности в нацистскую партию: «член партии с 1933 года», «партийный кассир», «политический лидер», «отъявленный, оголтелый нацист», «крайне оголтелый нацист». Среди адресов, похороненных в дневнике Фицджеральда, есть и такой:

Jerome D. Salinger

1133 Park Avenue

NYC, NY

Sacramento 2–7544

Страница из дневника, который вел Пол Фицджеральд во время Второй мировой войны.

Эберхард Элсен: Хотя девушка, в которую влюбился человек, ведущий повествование в рассказе «Знакомая девчонка», и вся ее семья были убиты нацистами, рассказчик никогда не высказывает ненависти к немцам, как и не делает заявлений о том, что война была сражением с абсолютным злом. Сэлинджер удивительно снисходителен к появляющимся в рассказе немецким солдатам. Позднее он скажет дочери Маргарет, что нацистом мог оказаться кто угодно – например, почтовый служащий. Он имел в виду, что если ищешь зло, то найти его легко, хотя оно, возможно, и маскируется.

* * *

Алекс Кершо: Сэлинджер был очевидцем самого прекрасного дня в истории – дня освобождения Парижа 25 августа 1944 года.

Сэлинджер на джипе после освобождения Парижа.

Марк Хауленд: Я привез в Принстон пятерых студентов. Они хотели посмотреть, что смогут найти о Сэлинджере в библиотеке Принстонского университета. Попав в читальный зал, мы, перевернув последнюю страницу какой-то тетради, обнаружили светло-зеленую страничку из блокнота на пружинке размером 8 на 13 сантиметров. Это было описанное Сэлинджером вступление союзников в Париж. Он рассказывал, что въехал в Париж на джипе, а парижане протягивали американцам своих детей, чтобы те могли целовать их. Сэлинджер писал, что можно было мочиться на капот джипа, и это ничего не имело значения. Все было нормально. Сэлинджер писал, что все, что бы ни делал американец, было хорошо.

Сержант Ральф Д. Мартин: Думаю, что никогда в жизни не видел такого парада. Большинство из нас предыдущей ночью спали в маленьких палатках в Булонском лесу. Шел сильный дождь, и мы были мокрые, поэтому самых чистых парней отобрали и поставили в первые ряды и в оцепление. У меня на форме была новая сияющая нашивка, и меня поставили в оцепление. Стоять там было здорово, поскольку в объятьях любого парня в оцеплении была, по меньшей мере, одна девушка, целовавшая и обнимавшая его.

Мы прошли маршем по Елисейским Полям колонной по 24 человека в ряд, но маршировать было чертовски трудно, так как вся улица была переполнена людьми, которые смеялись, кричали, плакали и пели. Нам бросали цветы и протягивали большие бутылки вина.

Первый полк так и не прошел. Толпа просто растащила солдат. Парижане только что вырвались на улицу. Они хватали ребят, поднимали некоторых солдат на плечи и несли их в кафе и бары, по своим домам и не отпускали их. Я слышал, что потом собрать солдат было очень трудно.

Джон Уортмен: Люди приветствовали нас, смеялись, плакали, стремились обнять нас, давали нам выпить, кормили нас только что созревшими помидорами… и просто пытались удостовериться в том, что мы действительно пришли, а немцы ушли. Я целовал детей, молодых женщин, старых женщин и женщин среднего возраста. Короче, всех.

Дэвид Родерик: Мы въехали в Париж на грузовиках грузоподъемностью две с половиной тонны. О том, как нас встречали, я буду помнить всю жизнь. На улицах было полно народу. Люди хлопали в ладоши и кричали, жали нам руки, угощали нас вином.

Шейн Салерно: В разгар празднования Сэлинджер и Джон Кинан задержали человека, которого подозревали в сотрудничестве с немцами, но толпа забила его до смерти прежде, чем контрразведчики смогли его взять.

Джон К. Анру: Встреча Эрнеста Хемингуэя и Дж. Д. Сэлинджера в Париже – одно из великих событий в истории литературы.

Шон Хемингуэй: Мой дед остановился в «Ритце» и принимал самых разных посетителей.

Карлос Бейкер: Еще одним гостем Эрнеста в те дни был молодой, черноволосый сержант в форме сотрудника контрразведки. Его звали Джеромом Д. Сэлинджером, и, впервые увидев Хемингуэя, он был очень впечатлен. Автор коротких рассказов Сэлинджер был на 20 лет моложе Хемингуэя. Хотя Сэлинджеру было 25, он уже продал несколько рассказов журналу Story и еженедельнику Saturday Evening Post.

Лейла Хэдли Люс: Сэлинджер просто молился на Хемингуэя. Ему нравилась манера письма Хемингуэя. В гостинице он пошел к Хемингуэю и высказал свое восхищение его произведениями.

Карлос Бейкер: Сэлинджер нашел Хемингуэя дружелюбным и щедрым, совсем не зазнавшимся от своей славы, – и «мягким», что противоречило ощущуению жесткости и силы, которое создавали некоторые произведения Хемингуэя. Встреча Сэлинджера и Хемингуэя прошла очень хорошо, и Эрнест вызвался посмотреть некоторые рассказы Сэлинджера.

Лейла Хэдли Люс: Джерри попросил Хемингуэя просмотреть рукопись, что на самом деле было с его стороны безрассудством. И Джерри не был человеком, который легко открывался другим или просил других сделать для него что-нибудь.

Шон Хемингуэй: Сэлинджер принес номер Saturday Evening Post, в котором был опубликован его рассказ «Последний день последнего увольнения». Рассказ был о Второй мировой. На деда Сэлинджер произвел впечатление как молодой солдат, и столь же сильное впечатление на деда произвело произведение Сэлинджера. При встрече с Сэлинджером дед сказал ему, что уже слышал о нем, прочитал рассказ и был восхищен им.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Последний день последнего увольнения», Saturday Evening Post, 15 июля 1944 года):

Винсент улыбнулся. «Рад видеть тебя, Бейб. Спасибо, что позвал меня. Солдаты, особенно друзья, должны теперь быть вместе. Быть гражданским больше нет смысла. Гражданские не ведают того, о чем знаем мы, а мы уже отвыкли от того, что знают они. В общем, не клеятся дела у нас с гражданскими [127] .

Шон Хемингуэй: Мой дед хорошо понимал, какую цену платит в бою пехота. Думаю, со стороны деда это было своего рода романтическим представлением, то, что он увидел в Сэлиджере талантливого молодого писателя, сражающегося в пехоте во время Второй мировой войны.

Эберхард Элсен: Говорят, что Хемингуэй сказал кому-то: «Господи, да он чертовски талантлив». Уверен, что эти слова дошли до Сэлинджера и, должно быть, были очень ему приятны.

Джон К. Анру: Для Сэлинджера то, что Хемингуэй назвал его «чертовски талантливым», было важной поддержкой.

Карлос Бейкер: В часть Сэлинджер вернулся в состоянии легкой экзальтации.

Брэдли К. Макдаффи: Валери Хемингуэй, которая была секретарем Эрнеста Хемингуэя, а после его смерти стала невесткой писателя, в своих воспоминаниях Running with the Bulls («Бег с быками») пишет: «Из современных американских авторов Хемингуэю больше всего нравились Дж. Д. Сэлинджер, Карсон Маккаллерс и Труман Капоте». После их первой встречи в Испании в 1959 году Хемингуэй купил Валери экземпляр «Над пропастью во ржи». Эта книга, которая, по слухам, автобиографична, лежит на столе Хемингуэя в его доме в пригороде Гаваны.

Пол Александер: Со своей стороны, Сэлинджер после встречи с Хемингуэем написал в письме одному из своих друзей, что «Прощай, оружие» – произведение «скромных» достоинств, а не «точное попадание в цель», что, по словам Сэлинджера, и привлекает к Хемингуэю.

Лейла Хэдли Люс: Они поддерживали контакт, и Хемингуэй сказал Джерри, что ему очень нравятся рассказы Джерри. Джерри был взволнован. Он рассказал мне об этом случае, подчеркнув, сколь много эта встреча для него значила, поскольку считал Хемингуэя величайшим писателем.

Лиллиан Росс: Он поделился со мной копией письма, которое Хемингуэй написал «дорогому Джерри», когда они были в армии во время Второй мировой. Рукописное письмо содержало замечания о неопубликованных рассказах, которые Сэлинджер, тогда неизвестный, начинающий писатель, послал Хемингуэю. «Во-первых, у тебя великолепный слух, и ты пишешь чутко и любовно, но без сырости», – писал Хемингуэй. И добавил: он надеется, что его слова «не звучат как лесть», что «чтение твоих рассказов делает меня счастливым и заставляет думать, что ты – чертовски хороший писатель».

Шон Хемингуэй: Мой дед считал себя солдатом Четвертой дивизии. Он был приписан к Двадцать второму полку, Сэлинджер – к Двенадцатому. Четвертая дивизия была известна как «Лист плюща». Деду нравилось называть ее «Клевером-четырехлистником». Он сильно верил в удачу: она или есть, или ее нет.

А. Э. Хотчнер: К Хемингуэю относились так, как в России относятся к Толстому, как к летописцу войны, писателю, солдату, авантюристу, как к человеку, заговоренному от пуль. Он был бессмертен. Он должен был пережить войну и все трудные времена. Его окружали самые роскошные женщины мира – Марлен Дитрих, Ингрид Бергман, Ава Гарднер. Соединение всех этих факторов будоражило воображение американцев.

Личность Хемингуэя помогала его репутации писателя, подхлестывала ее. В свое творчество он вложил стиль своей подлинной жизни. Опыт участия Хемингуэя в Гражданской войне в Испании, несомненно, сильно способствовал успеху его романа «По ком звонит колокол», который был опубликован в 1940 году и стал потрясающим бестселлером, а потом успехом пользовалась и экранизация этого романа. Хемингуэй не только привлекал внимание публики и СМИ везде, где появлялся, и своими произведениями, но все, что бы он ни делал, преувеличивали. Во время его наездов в Нью-Йорк колонки слухов в нью-йоркских изданиях приписывали ему поступки, которых он не совершал.

Дж. Д. Сэлинджер: Все писатели – и неважно, сколько львов они убивают и сколько восстаний они активно поддерживают, – сходят в могилу наполовину Оливерами Твистами, наполовину Противными Мэри, у которых все не как у людей.

Шон Хемингуэй: Сообщают, что впоследствии дед посетил полк Сэлинджера. Он поговорил с Сэлинджером об огнестрельном оружии и о том, какой пистолет лучше – немецкий «люгер» или американский «кольт» сорок пятого калибра. По более поздним рассказам, дед сказал, что, по его мнению, «люгер» намного лучше и в доказательство своих слов вытащил «люгер» и отстрелил голову копошившемуся неподалеку цыпленку. Сэлинджер был ошеломлен.

Эберхард Элсен: Теперь я склонен верить в эту историю. Потому что в рассказе «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью» капрал Клэй, водитель героя рассказа, убивает кошку. Герой рассказа, сержант Х, испытывает отвращение к водителю. Думаю, что и Сэлинджер, вероятно, был так же возмущен Хемингуэем, когда тот отстрелил цыпленку голову.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью», New Yorker, 8 апреля 1950 года):

Х запустил пальцы в свои грязные волосы, разок провел по ним рукой, потом снова загородил глаза ладонью от света.

– Ты не свихнулся. Ты просто выполнял свой долг. Ты расправился с этой кощенкой, как подобает мужчине, так поступил бы каждый на твоем месте при подобных обстоятельствах.

Клэй бросил на него подозрительный взгляд:

– Ты что это там мелешь?

– Кошка-то была шпионка. Ты был вынужден уложить ее на месте. Это была коварная германская карлица, переодетая в дешевую меховую шубейку. Так что в этом не было абсолютно никакого зверства, ни жестокости, ни подлости, не было даже…

– Да пошел ты к чертовой матери! – прошипел Клэй, и губы у него сжались в одну черту. – Ты хоть раз в жизни можешь сказать начистоту ? [132]

Шон Хемингуэй: Должен сказать, что мне эта история кажется апокрифом. В ней обыгрываются образы чувствительного Сэлинджера и моего деда-мачо. Отстрелить цыпленку голову намного труднее, чем это кажется на словах. В центре творившихся вокруг них ужасов войны это кажется почти абсурдным.

Брэдли Р. Макдаффи: В последующие годы почти все критики Сэлинджера повторили ту или иную версию этой истории. К сожалению, этот миф заставил ученых проигнорировать, что встреча Сэлинджера с Хемингуэем во время Второй мировой войны является самым недооцененным фактором становления Сэлинджера как писателя. Учитывая то, что это было встречей двух наиболее влиятельных писателей ХХ века, такое пренебрежение трудно понять.

А. Скотт Берг: Хемингуэй оказал огромное влияние на Сэлинджера, главным образом, на стиль письма Сэлинджера. Хемингуэй гордился тем, что пишет в соответствии с теорией, которую он называл «теорией айсберга». Как объясняет Хемингуэй в «Смерти после полудня» и в нескольких других книгах и интервью, эта теория гласит: если писатель достаточно хорошо знает то, о чем он пишет, он может опустить некоторые детали в своем повествовании. Собственно, всякий раз, когда он опускает какие-то подробности, он делает повествование более крепким, прочным. Он сравнивал эту манеру письма с айсбергом, семь восьмых которого находятся под водой, так что со стороны видна лишь его верхушка. Всякий раз, когда выносишь что-нибудь за рамки рассказа, говорил Хемингуэй, это усиливает нижнюю, невидимую часть айсберга и приносит читателю еще большее удовольствие, поскольку [читатель], в сущности, управляет рассказом, ведет его, снимая фильм в своем воображении.

Из этого следовал логический вывод. Хемингуэй говорил, что если писатель опускает что-то потому, что не продумал то, что он опускает, читатель мигом обнаруживает это, и в рассказе образуется огромная брешь.

Сэлинджер – один из лучших примеров теории айсберга. Он применял эту теорию предельно хорошо. Его рассказы обладают редкостным качеством, и каждое слово кажется подобранным вручную.

Гор Видал: Хемингуэй очень хорошо описывал насилие и охоту. Он очень хорошо показывал, как это происходит: как заряжают ружья, как выцеливают летящую птицу, как стреляют. Он описывал все это просто великолепно. И есть люди, которые любят такие сочинения. Это те самые люди, которые читают журнал Popular Mechanics.

А. Скотт Берг: Издавна считают, что Хемингуэй оказал на американскую литературу ХХ века влияние большее, чем кто-либо другой, потому что он ввел новый стиль, новый звук, который люди впервые услышали в коротких рассказах, но особенно в романе «И восходит солнце». Эта крепко сколоченная литература действительно стала господствовать. У Хемингуэя имитаторов, плохих имитаторов было больше, чем у любого другого писателя ХХ века. Я не говорю, что Сэлинджер был имитаторм Хемингуэя в прямом смысле, но полагаю, что Сэлинджер заимствовал у Хемингуэя ритм и некоторые приемы письма.

Дэвид Хаддл: Сэлинджер восхищался темпами работы Хемингуэя, его способностью ежедневно и при любых обстоятельствах выдавать страницы текста; это оправдывало применение к нему термина «профессионал». Сэлинджер писал интимную прозу в очень отличной от простого мужского стиля «папы» манере. Сэлинджер еще не был известным писателем, но уже мог сравниться с Хемингуэем в дисциплине: он продолжал стучать на машинке даже во время немецких атак.

Дж. Д. Сэлинджер (примечание автора к номеру журнала Story за ноябрь – декабрь 1944 года):

Мне 25 лет. Родился я в Нью-Йорке, а теперь служу в армии и нахожусь в Германии. Я привык к большому городу, но с тех пор, как я оказался в армии, я обнаружил, что память моя дает сбои. Я забыл бары, улицы, автобусы и лица, я больше склонен вспоминать мой Нью-Йорк по залу американских индейцев в Музее естественной истории, где я любил бросать мраморные шарики на пол… Я продолжаю писать всегда, когда удается выкроить время и найти свободный окопчик [134] .

Джон К. Анру: Сообщают, что Сэлинджер продолжал работать. Не то чтобы он был безразличен к потерям, но он был очень сосредоточен на своем писательстве. Во время атак он писал под столом. Потому что стремился закончить какой-то рассказ или, возможно, начать новый рассказ.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер возил в джипе пишущую машинку. Он засаживался в какую-нибудь стрелковую ячейку и погружался в писание. Вернер Климан видел, как Сэлинджер пишет рассказы и жадно читает журналы, которые присылала ему мать. Двое мужчин, оба в возрасте 25 лет, вместе взбирались на холм, на котором находилась столовая. Эта пара на маневрах высаживалась с одной десантной баржи и часто оказывалась в трудном положении под огнем немецкой артиллерии, когда вокруг них рвались снаряды, расскажет впоследствии Климан.

Вернер Климан: В то время он был совершенно нормальным парнем – за исключением того, что никогда не разрешал кому-либо читать его письма домой и всегда подделывал подпись офицера военной цензуры.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Элизабет Мюррей, август 1944 года):

Плохо помню события первых недель. Помню только, что лежал в канавах лицом в грязь, пытаясь выжать максимум защиты из своей каски. Как-то так. Но вспомнить ожесточенность первых боев и силу приступов паники я не могу. Что хорошо [136] .

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Фрэнсес Глассмойер, 9 августа 1944 года):

Я встречался с Эрнестом Хемингуэем, и у нас была пара долгих бесед. Он очень мил и нисколько не патриотичен. Пишу это письмо, сидя в джипе. Вокруг ходят куры и свиньи, которые неправдоподобно безразличны ко всему.

Я отрываю щели на глубину, которая устраивает трусов. Постоянно нахожусь в оцепенении от страха и не могу вспомнить, как когда-то был гражданским человеком [137] .

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Уитту Бёрнетту):

Вы никогда не видели, как шесть футов два дюйма мышц и лента для пишущей машинки вываливаются из джипа и прыгают в стрелковую ячейку со всей быстротой, на какую я способен. И я не высовываюсь из ячейки до тех пор, пока надо мной бульдозеры не начинают равнять землю под аэродром [138] .

Шейн Салерно: Выпрыгивая из джипа под снайперским огнем, Сэлинджер сломал себе нос, который так никогда и не исправил.

* * *

Дэвид Шилдс: Чтобы писать лучше, Сэлинжеру была необходима война, необходим был военный опыт, и он становился более основательным, более серьезным писателем, буквально от рассказа к рассказу. В его уме и психике это было одним кровавым кошмаром – война, писательство, выживание, чувство вины выжившего художника и экстаз творчества. Сэлинджер был двадцатипятилетним призраком, искавшим возрождения и клеившим марки на конверты, которые он отправлял в США. Писание о войне было для Сэлинджера единственным способом выжить на войне. Он жаждал забвения, но одновременно жаждал славы.

Со дня высадки в Нормандии все меняется; все, что, как он думал, было ему известно, теперь он знал нутром и передавал это знание с возрастающей эмоциональной силой. Он учился целиться в себя.

В конце 1944 года Сэлинджера все еще жгла обида за то, что его не приняли в офицерскую школу. В рассказе «Раз в неделю – тебя не убудет» жена солдата говорит мужу: «Ну почему ты не хочешь позвонить тому человеку, знаешь, у него еще на лице такая штука? Полковнику. Из разведки, помнишь? Нет, правда, ты ведь знаешь французский и даже немецкий, и все такое. Во всяком случае, он бы тебе устроил производство в офицеры. Ты подумай, как тебе тяжело будет служить, ну, этим, рядовым! Ты ведь даже разговаривать с людьми не любишь».

Рассказ «Солдат во Франции», опубликованный в марте 1945 года, уже не был развлекательным чтивом. Это было произведение. После «долгого, скверного боя, развернувшегося после полудня», Бейб Глэдуоллер забирается в залитую кровью стрелковую ячейку и пытается заснуть, но поблизости рвутся снаряды: «Открою окно, впущу хорошенькую, кроткую девушку – не как Фрэнсес, и те, кого я раньше знал, – и крепко-накрепко запру дверь. Я попрошу ее немного походить по комнате, а сам буду любоваться ее американскими лодыжками и запру дверь. Попрошу ее просто немного походить по комнате, а потом почитать мне стихи: из Эмили Дикинсон – про неприкаянность, и немного из Уильяма Блейка – об агнце. И запру дверь. У нее будет американский говор, и она не будет выпрашивать у меня жевательную резинку или конфеты, а я крепко-накрепко запру дверь». Когда американские солдаты во Вьетнаме видели смерть в ее абсолютном виде, они часто говорили: «Вот она». Сэлинджер увидел смерть собственными глазами.

О рассказе «Элейн», который был опубликован сразу же после «Солдата во Франции», Сэлинджер писал Бёрнетту, что этот рассказ – о «начале конца красоты, а это, по-моему, как раз моменты, когда начинаются войны». Довоенный период, Stork Club, умник Сэлинджер теперь пропали без вести. В рассказе «Сельди в бочке» не могут найти тел Сэлинджера и Холдена, и солдаты начинают обыскивать местность в молчании. «Промокшие до костей, плетемся мы сквозь этот мрак назад, к грузовику. Где же ты, мой Холден? Нет, ты не мог пропасть. Брось дурака валять, покажись. Объявись, где бы ты ни был! Слышишь? Сделай это ради меня! Ну хотя бы потому, что я все так отлично помню. Я просто не могу забыть все хорошее, что было в моей жизни. Вот почему».

Это как раз точка поворота в послевоенном уроке искусства, на преподавание которого себе и миру Сэлинджер положит жизнь. В рассказе «Посторонний», опубликованном в декабре 1945 года, Сэлинджер пишет: «Плотно составив ступни, она прыгнула с тротуара на мостовую, а с мостовой тем же манером снова на тротуар и обратно. И ему почему-то жутко приятно было смотреть, как она прыгает… Какой-то толстяк, облаченный в форму швейцара, пряча в кулак зажженную сигарету, вел по кромке тротуара терьера, сплошь в проволочных завитках. Бейб подумал, что пока он сражался за Выступ, этот жирдяйчик изо дня в день выгуливал здесь своего пса… Невероятно. А что, собственно, невероятного? И все-таки поразительно. Он почувствовал, как в его пальцы скользнула ладошка Мэтти. Она безостановочно тараторила». Только ребенок может коснуться отчаянья, которое въелось в плоть и сознание ветерана войны, не причиняя ему вреда. «В ушах его зазвучал роскошный рык трубы старины Блейквелла Говарда. А затем – и остальные мелодии тех неповторимых лет, тех обыденных, и еще не «исторических», безмятежных лет, когда все их (теперь мертвые) парни из двенадцатого полка, были живы и вклинивались в толпу других отплясывавших, уже тоже мертвых теперь… Тех лет, когда каждый, кто мало-мальски умел танцевать, торчал в канувших в небытие дансингах и хрен что знал о Шербуре, Сен-Ло, о лесе Хюртген или Люксембурге…» Двенадцатый полк, в котором служил Сэлинджер, во время войны понес тяжелейшие потери. Испытав такие страдания, Сэлинджер впоследствии станет искать единства всех вещей.

 

Разговор с Сэлинджером – 2

[144]

Майкл Макдермотт: Фотографий Сэлинджера немного. В 1960 году журнал Newsweek стал первым изданием, проявившим пристальный интерес к писателю. Люди из Newsweek наняли местного фотографа, который попытался снять Сэлинджера. Фотограф припарковался у дома Сэлинджера и устроил засаду на Сэлинджера. И – о, чудо! – увидел, как Сэлинджер спускается по дороге с дочерью, которой тогда было года четыре. Фотограф подошел к Сэлинджеру, вместо того, чтобы сделать снимки, представился писателю и растаял в его присутствии. Фотограф сказал, что Сэлинджер был так вежлив, что ему было стыдно говорить писателю о цели своего появления в Корнише – фотосъемки Сэлинджера для журнала Newsweek. Сэлинджер поблагодарил фотографа за то, что тот не стал фотографировать его исподтишка, а потом сказал: «Мой творческий метод не терпит перерывов. Не могу фотографироваться или давать интервью, не выполнив намеченный план». Это – примечательное заявление. В общем, фотограф уехал, так и не сделав снимков.

Дорога к дому Сэлинджера и его почтовый ящик. Снимок для журнала Life сделан в 1961 году Тедом Расселлом.

Марк Вейнгартен: За снимки Сэлинджера сулили щедрые вознаграждения. Все стремились сфотографировать Сэлинджера, но никому не удавалось это сделать. Делал попытку журнал Time. Неоднократные попытки предпринимал журнал Newsweek. Безрезультатно. Наконец, задание сфотографировать Сэлинджера дали фотографу журнала Life Теду Расселлу. Расселлу поставили срок: сделать это в течение трех дней или возвращаться без снимков.

Тед Расселл: Я был фотографом журнала Life и осенью 1961 года получил задание вести съемки в ООН в течение недели после гибели в авиакатастрофе в Конго Дага Хаммаршельда, Генерального секретаря ООН. Мне позвонила редактор Life, которая попросила меня отправиться в Нью-Гэмпшир и сделать фотографии Дж. Д. Сэлинджера. В то время я знал о Сэлинджере немного. Я не читал «Над пропастью во ржи». Этот роман стал известен в то время, как я находился на войне в Корее. Я не был знаком с ним или его произведениями и не знал того, что Сэлинджер – известный отшельник.

[Редактор Life] сказала, что Сэлинджера не фотографировали лет десять, и что он живет очень уединенно. Она сказала, что если мне удастся сделать фотографию Сэлинджера, то мне страшно повезет, так что в задаче содержался известный вызов. Я поехал туда и сделал все, что только было в моих силах, для того, чтобы снять затворника. Редакция поставила срок выполнения задания. У меня была поденная оплата. В день я получал сотню долларов. Мне приказали приехать в Нью-Гэмпшир и поболтаться там, а если за три дня ничего не получится, то забыть о задании и вернуться в Нью-Йорк.

Редактор снабдила меня кое-какими материалами. Люди из Life очень дотошно ведут исследования; мне дали очень точные указания о том, как найти Сэлинджера. Надо было переехать крытый деревянный мост, проехать полторы мили, на развилке свернуть налево и т. д. и т. п. Они сказали, что дом находится в глубине леса.

Взяв машину напрокат, я следовал всем этим указаниям, основанным на глубоких изысканиях. Я нашел описанный отправившими меня людьми почтовый ящик, на котором было написано имя Сэлинджера. Я проехал мимо дома и остановился в нескольких сотнях метров ниже по дороге. Я старался быть как можно менее навязчивым и предельно сдержанным. Нельзя так просто пройти по той грязной дороге с шестью камерами, висящими на шее. Я положил аппарат в сумку для покупок. Выглядел я обычным парнем.

Я нашел в зарослях укромное место. Осень еще не вполне пришла, и достаточно густая листва обеспечивала мне хорошую защиту. Объекта съемки было не видно, и я воспользовался преимуществами местности, спрятавшись в зарослях примерно так, как прячется охотник, выслеживающий дичь. Очень важно было проявить терпение.

Я остановился в гостинице в Виндзоре, на противоположном от Корниша берегу реки. Я приехал в Корниш утром, нашел себе убежище в зарослях и, дрожа от холода, провел там весь день. Я вернулся туда на следующий день и сидел в засаде до сумерек. По утрам я встаю не слишком рано, но я проторчал там большую часть дня. Было очень холодно и дождливо, и я жутко замерз, почти до простуды. Я прождал два с половиной дня. Это было ужасно. На третий день Сэлинджер появился: он выгуливал собаку. У меня было достаточно времени для того, чтобы сделать полдесятка снимков. Одна из моих любимых фотографий – фотография собаки Сэлинджера, высунувшей нос из-за забора. По-моему, забавно, что в Life эту фотографию опубликовали с подписью: «Собака Сэлинджера не по-сэлинджеровски выглядывает из-за забора».

Сэлинджер за оградой дома, в котором он жил с 1953 по 1967 год. Фотография, опубликованная в журнале Life, сентябрь 1963 года.

Я использовал камеру Pentax с трехсотмиллиметровой линзой. Это был один из первых широко доступных однолинзовых фотоаппаратов. Не знаю, каково было расстояние между мною и Сэлинджером, но я находился очень близко от него. Об этом можно судить по величине снимка: имея стомиллиметровую линзу, нельзя находиться очень далеко от объекта съемки. Расстояние было метров 45–50. Я опасался, что нахожусь слишком близко к Сэлинджеру, и он услышит щелчки камеры.

Я всегда считал, что во вторжении в частную жизнь Сэлинджера есть что-то скверное. Я сделал снимки потому, что сделать их было трудно, и это было заданием, которое мне дали. Мое дело заключалось в выполнении заданий как можно лучше, решать проблемы и делать снимки. Но я всегда испытывал угрызения совести.

Человек изо всех сил старается уйти от света – да я всегда думал: Господи, надо оставить бедного малого в покое. У меня были сомнения. Меня оскорбляли папарацци, преследовавшие Джекки Кеннеди и ее детей так, как сегодня они преследуют Бритни Спирс. Выслеживание знаменитостей – грязный способ заработка. Никогда не считал вторжение в частную жизнь Сэлинджера, совершенное так, как его совершил я, хорошим делом. Мое единственное утешение состоит в том, что если бы Сэлинджер знал, как сильно я замерз и насколько мне плохо после того, как я провел два с половиной дня в кустах ради этих чертовых снимков, он, вероятно, не протестовал бы так сильно. Зная о том, что претерпел я ради этого снимка, он, возможно, утешился бы.

Майкл Макдермотт: Это – снимок, сделанный настоящим папарацци, но у Теда Расселла была интуитивная способность снимать все, что видел, и делать это красивым. Снимок отлично уравновешен. Очень символична темная полоса на снимке – она отражает настроение Сэлинджера. Сэлинджер одет в характерный спортивный костюм. Это была его обычная одежда, когда он писал или работал в саду. Если рассмотреть фотографию внимательно, с увеличением, увидишь темные круги под глазами Сэлинджера. Он выглядит загнанным человеком.

 

Германо-бельгийская граница, ноябрь – декабрь 1944 года

Сражение за лес Хюртген стало для Сэлинджера и Четвертой дивизии жуткой катастрофой эпических масштабов. Американская армия понесла ошеломляющие потери. Литературный стиль Сэлинджера стал немой, написанной контуженным на войне человеком элегией по бесчисленным американским солдатам, погибшим в бойне. И эта элегия посвящена и самому автору.

Алекс Кершо: Четвертая дивизия, в которой служил Сэлинджер, вступила в лес Хюртген 6 ноября 1944 года. От местности веяло невероятной, почти средневековой жутью. Из леса выползал первобытный страх.

Стивен Э. Эмброуз: Лес Хюртген лежит к югу от Аахена. Занимающий примерно 50 квадратных миль лес тянется вдоль германо-бельгийской границы, в треугольнике, образованном прямыми, прочерченными между Аахеном, Моншау и Дюреном. По восточной окраине леса протекает река Роер. За лесом лежит Рейн. Первая американская армия стремилась выйти к Рейну, что, по мнению генерала Джеймса Ходжеса, требовало выдавливания немцев из леса.

Генералы Омар Брэдли и Ходжес были уверены: лес Хюртген необходимо взять. Эту задачу они возложили на Четвертую дивизию. После высадки на участке «Юта» 6 июня 1944 года дивизия прошла через многие бои. В дивизии оставалось немного ветеранов высадки в Нормандии; большинство высадившихся к осени 1944 года были мертвы или тяжело ранены. В Хюртгене дивизия снова вступила в кровопролитные бои.

Лес Хюртген, известный также как «поле смерти».

Чтобы добраться до долины реки, американцам надо было обойти немцев с юга и занять дамбы. Удерживать лес без дамб не имело смысла, а дамбы были бесценными и без леса. Но командование решило отойти и двинуться через лес. Это решение положило начало сражению за лес Хюртген, развивавшемуся по плану, который был вопиюще, даже преступно нелеп.

Эдвард Дж. Миллер: Решение сражаться возникло в хмельные дни, когда союзников в конце лета 1944 года охватил оптимизм. Неожиданный успех прорыва в Нормандии создал у солдат Седьмого корпуса Первой американской армии (да и остальных союзников) впечатление, что они воюют с уже разбитым противником. Американцы стремились прорваться через немецкие пограничные укрепления и форсировать Рейн. Однако путь к Рейну преграждала река Роер. Между Седьмым корпусом и этой рекой лежал густо населенный район, но местность оставляла только узкий проход со сложным рельефом и большим лесным массивом к югу от Аахена.

Вернер Климан: По-моему, бои в лесу Хюртген были просто потерей времени. В район надо было входить с тыла, надо было совершать обходной маневр, а не ломиться через лес. Немцы знали в лесу каждую дорогу, и у них были снаряды, которые, взрываясь, обрушивали ветви деревьев, убивавшие наших солдат. Я считаю, что это была самоубийственная задача.

Лейтенант Джордж Уилсон: Местность сама по себе была преградой, но у немцев было два дополнительных преимущества. Они всегда точно знали, где мы находимся, поскольку уходили оттуда незадолго до того, как мы занимали их позиции, и могли успешно обстреливать нас. Они создали несколько оборонительных рубежей. Их дзоты были сложены из толстых бревен, прикрытых сверху слоем земли в несколько метров толщиной. Дзоты были почти неуязвимы для артиллерии, снаряды которой просто пролетали над ними. Падения деревьев немцев практически не беспокоили, а шансов на то, что наши танки смогут подобраться к немецким укреплениям настолько близко, чтобы стрелять по ним прямой наводкой, практически не было. Сражаться за дзоты приходилось пехоте, которая занимала дзот за дзотом, иногда преодолевая заграждения из колючей проволоки.

Алекс Кершо: Немцы устанавливали взрыватели 88-миллиметровых снарядов так, чтобы те взрывались в вершинах деревьев. Эти взрывы обрушивали на людей на земле дождь из тысяч острых щепок и горячей шрапнели.

Генерал-майор Реймонд Дж. Бартон: В дополнение к естественным препятствиям в виде высоких, густо росших и перепутавшихся друг с другом деревьев, крутых холмов и отсутствия дорог были еще минные поля, проволочные заграждения и мины-ловушки, которые противник поставил за недели бездействия на этом участке фронта. Наше продвижение очень сильно сдерживали постоянные дожди, снег и леденящий ветер. В следующем месяце полк понес от траншейной стопы и обморожений такие же потери, как и в результате боев.

Атака американских войск в лесу Хюртген.

Алекс Кершо: Эти бои называют бойней, потому что погибло много американцев. Парни гибли по одному на метр.

Подполковник Уильям Гэйл: Роты наступали через лес, натыкаясь на проволочные заграждения противника. Непрерывные взрывы в верхушках деревьев разносили людей на куски. От этих взрывов было не укрыться. Во второй половине дня солдаты отходили в окопы, из которых поднялись утром, чтобы двинуться вперед… и проводили еще одну холодную ночь в ледяной воде.

Полковник Герден Ф. Джонсон: Высшее командование считало задачи, поставленные перед Двенадцатым пехотным полком, всего лишь фронтальными атаками, которые должны были выпрямить линию фронта, и считало эти задачи простыми. Казалось, что упорное сопротивление, с которым столкнулся Двенадцатый полк, не соответствует ограниченным задачам полка, и в штабах дивизии и корпуса считали сообщения о потерях преувеличенными.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

Он [Д. Б., старший брат Холдена Колфилда, воевавший во Второй мировой войне] как-то сказал нам с Алли, что, если б ему пришлось стрелять, он не знал бы, куда пустить пулю. Он сказал, что в армии полно сволочей, не лучше, чем фашисты [152] .

Джон Макманус: Это было нескончаемым парадом новых лиц [людей из пополнения], особенно в стрелковых ротах. Познакомиться с новыми бойцами было трудно; у них не всегда были идентификационные жетоны, какие были у парней, проходивших подготовку в Англии. К тому же многие из «новеньких» быстро исчезли – их убивали или ранили. Наверное, мы испытывали к бойцам из пополнения легкое раздражение, хотя в том не было их вины: они всего лишь приходили на замену нашим товарищам. Мы же не хотели видеть, как их перемалывают и уничтожают, как и всех прочих. Для сохранения душевного равновесия надо было поддерживать определенную эмоциональную дистанцию.

Новые солдаты не понимали, что делают. И это делало их опасными. Если в окопе ты был старым бойцом, а твой напарник был новичком, тебе не следовало доверять ему: он мог заснуть в карауле и выдать место вашего нахождения бессмысленным выстрелом из винтовки или ненужным шумом. Поэтому ты был постоянно наготове – до тех пор, пока не наступало нервное истощение.

Эдвард Дж. Миллер: Представьте, что вы – Дж. Д. Сэлинджер. За два года до сражения за лес Хюртген вы жили на Парк-авеню – и вдруг в темную, слякотную ночь в конце ноября 1944 года оказались в задней части кузова грузовика грузоподъемностью в две с половиной тонны. Вас бросает по кузову в кромешной темени, которая наступает в 9, 10, 11 вечера, и вот вас довозят до места сбора, и какой-то голос во мраке говорит: «Ну, вываливайся». Вы спрыгиваете с грузовика, но ни фига не видите. Мокро. Вы не спали несколько дней. И несколько дней не ели горячей пищи. А ничего похожего на душ вы не видели уже несколько недель. Вы до смерти устали. Вы пребываете в состоянии усталости. Вы идете вперед. Есть шанс на то, что вы вернетесь в тот же день в тыл раненым. Но можно вернуться и мертвым. Вы не знаете имен людей, среди которых находитесь, людей, вместе с которыми проливаете кровь, вместе с которыми сражаетесь, вместе с которыми проходите этот ад. Не знаете, кто эти люди, а они не знают вас. У вас есть одна надежда на то, что убьют не вас, а парня, который только что пришел из пополнения. Средний возраст бойцов из пополнений в конце 1944-го составлял 18–19 лет.

Лейтенант Эллиот Джонсон: В лесу Хюртген я был наблюдателем на передовой… Я знал еще одного наблюдателя на передовой. Он пришел со своей группой. На них сбросили белый фосфор. У него на глазах сгорели два человека. Он прибежал в другую часть леса, туда, где находился я. Рыдая, упал в мои объятия. Он все время повторял: «Никаких больше убийств, никаких больше убийств, никаких больше убийств».

Джон Макманус: Темпы убыли личного состава в стрелковых ротах Четвертой дивизии были ошеломляющими и приближались к 200 процентам [т. е. солдат из пополнения погибало или было ранено столько, что норма потерь превысила 100 процентов].

Подполковник Уильям Гэйл: В лесу Хюртген Четвертая дивизия была фактически выбита во второй раз после высадки в Нормандии. За четыре недели этой операции дивизия потеряла 7000 человек, а это означало, что стрелковые роты и батальоны теряли от 100 до 200 процентов своего состава. Общий результат, купленный такой ценой, составил менее 10 квадратных миль, что было намного меньше, чем предусматривали поставленные командованием задачи.

Эберхард Элсен: Генерал-майор Норман «Датч» Кота, командир 28-й дивизии, которой временно был придан Двенадцатый полк Сэлинджера, решил разделить три батальона полка и поставить каждому из них особую боевую задачу. Полковник Джеймс С. Лакетт, командир Двенадцатого полка, указал на то, что холмистая и покрытая густым лесом местность может позволить немцам окружить каждый батальон, то есть сделать то, чего они никогда не смогли бы сделать, если бы батальоны соприкасались флангами. Возражения Лакетта были оставлены без внимания. А случилось как раз то, чего опасался полковник Лакетт. Все три батальона были окружены и потеряли более 500 человек, в том числе 120 убитыми, прежде чем сумели вырваться из окружения и отступить.

Полковник Герден Ф. Джонсон: В 14.00 командир батальона доложил полковнику Лакетту, что батальон не смог продвинуться, но понес тяжелые потери, которые нарастают. Командир батальона сообщил, что огонь противника настолько интенсивен, что все попытки продвижения приводят только к новым потерям. Полковник Лакетт доложил об этом командующему 28-й дивизией и запросил новых указаний. Лакетту резко приказали любой ценой продолжать атаку, используя огонь и маневр… Потрепанным остаткам некогда славного полка так и не удалось занять какие-либо важные позиции противника в своем секторе. Как боевое подразделение Двенадцатый полк для дивизии был потерян.

Джон Макманус: Полк Сэлинджера находился в положении, в котором находилось и большинство американских частей в лесу Хюртген: полк был уничтожен. В условиях густого леса и ужасной погоды командирам было трудно координировать движения подразделений. Интенсивный огонь немецкой артиллерии сводил на нет продвижение американцев. Роты сражались в непривычных условиях: лесопосадки поглощали наступающих, их окружали, отсекали или уничтожали в посадках елей. Противопожарные просеки были единственными местами, где солдаты могли продвигаться в сколько-нибудь значительном числе. Естественно, просеки были пристреляны немцами, которые вели по просекам плотный пулеметный и артиллерийский огонь. Каждый просвет между деревьями простреливался, и пули летели на уровне пояса и даже ниже. Ради сохранения жизни американцам приходилось лежать в грязи, но это приводило лишь к тому, что немецкие пули попадали в плечи, в головы, в ягодицы, так как эти части тела были наиболее приподняты над землей.

Снаряды немецкой артиллерии (американцы называли немецкие орудия 88-миллиметровыми, но немцы использовали и орудия большего калибра) обычно взрывались в вершинах деревьев. В результате взрывов на землю сыпался дождь металлических осколков и щепы, и все это вонзалось людям в спины, в животы и, чаще всего, в руки. Шрапнельные ранения были такими частыми, что врачи просто не справлялись с потоком раненых. Большинству раненых оказывали минимальную помощь: им делали перевязки, обрабатывали их раны сульфацетамидом, вкалывали раненым морфин. Грязь, дождь и холод лишь усугубляли проблемы: солдаты часто заболевали воспалением легких, траншейной стопой или просто простудой. Если у солдата не было защиты над головой, его стрелковая ячейка была практически бесполезна, так как разрывы в верхушках деревьев обрушивали на пехотинцев град осколков и щепы. Если залп вражеской артиллерии застигал бойца на открытом месте, самым безопасным было прижаться к стволу дерева. Конечно, проблемой было то, что снаряды часто попадали в деревья, взрывались или обрушивали деревья. Уже одно количество снарядов, взрывающихся в ограниченном пространстве леса, создавало лавину звуков и впечатление, что разрывы никогда не закончатся. Люди тратили столько времени на отчаянные поиски убежищ, что у них возникало чувство изолированности друг от друга и отрезанности от внешнего мира. Царивший в лесу мрак усиливал это чувство.

По моему мнению, эта изолированность приводила к увеличению случаев боевых психических травм. Такую травму определенно получил Сэлинджер. В результате большинство участников боев за лес Хюртген были навсегда потрясены пережитыми ими крайним унижением, обстрелами и общей бессмысленностью этого кошмара. Некоторые из выживших никогда уже не войдут в лес. С этого момента у некоторых солдат появилось раздражение и недоверие к командирам. Те, кто побывал в лесу Хюртген, никогда не избавятся от полученной там травмы.

Алекс Кершо: В боях за лес Хюртген дивизия Сэлинджера была перемолота. Лес назвали «зеленым адом». Четвертая дивизия была полностью обескровлена.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Посторонний», журнал Collier’s, 1 декабря 1945 года):

Умер он [Винсент Колфилд] утром. Он и четверо рядовых, ну и я, стояли у костра. В Гюртгенском лесу. И вдруг миномет… она совсем близко разорвалась – подлетела без всякого свиста и шороха – его накрыло и еще троих. Палатка медиков – полевой госпиталь – метрах в тридцати от нас была. Там Винсент и умер, наверное, через три минуты – после того, как его шарахнуло. – Тут Бейбу пришлось прерваться и снова достать носовой платок. Отчихавшись, он продолжил: – Я думаю, у него столько ран было, ни одного живого места, что вряд ли он был в полном сознании. И вряд ли чувствовал боль. Я действительно так думаю. Глаза у него были открыты. По-моему, он узнал меня и слышал, что я говорил, но отвечать не отвечал [156] .

* * *

Элизабет Фрэнк: Пути Дж. Д. Сэлинджера и Луизы Боган впервые пересеклись, когда он в ноябре 1944 года написал ей письмо. Похоже, он думал, что она – редактор отдела поэзии в журнале New Yorker. Она редактором не была. Она просто рецензировала стихи. На самом деле, мы не знали, что она думала о самих стихах, но она была глубоко тронута тем, что он написал ей из-за рубежа и что его жизнь подвергается опасности. И она передала стихи своему приятелю из редакции журнала Уильяму Максвеллу в надежде на то, что тот станет вести дела с Сэлинджером.

Луиза Боган:

Направляю вам еще одно из писем сержанта Сэлинджера. Возможно, установление контакта с его нью-йоркским агентом Гарольдом Обером остановит этот поток. Несчастный молодой человек примерно за неделю завалил меня стихами. Я написала ему письмо, но в такой ситуации лучше, чтобы и вы написали ему. Нет времени пересылать письма туда-сюда. Не напишите ли вы ему коротенькое письмо?

С любовью,

Элизабет Фрэнк: В письме Луизы звучит нотка озабоченности судьбой Сэлинджера, хотя сделать что-либо с его стихами она действительно не могла. Боган испытывала значительную неловкость в связи с тем, что ее засыпали стихами. Сэлинджер слал ей толстые конверты со стихами, которые он хотел, чтобы Луиза прочитала, а она просто не знала, что с этими стихами делать.

Поэт и рецензент поэзии в журнале New Yorker Луиза Боган, которой Сэлинджер посылал стихи из леса Хюртген.

Уильям Максвелл, редактор художественной литературы в журнале New Yorker.

Луиза Боган:

Дорогой М,

пересылаю вам новое письмо сержанта Сэлинджера. Похоже, он находится во Франции, так что письмо становится еще более трогательным [158] .

Элизабет Фрэнк: На самом деле в ноябре Сэлинджер находился в лесу Хюртген. Но Луиза определенно имела в виду то, что понимает: Сэлинджер служит в армии, находится за рубежом и, возможно, в отчаянном положении.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер оказался в аду. Вокруг него была смерть, но он должен был опубликовать что-нибудь – рассказ, стихотворение, хоть что-нибудь, – в New Yorker перед тем, как погибнуть.

Вернер Климан: В один ноябрьский вечер (мы тогда располагались в Цвайфеле, Германия) Сэлинджеру, воевавшему вместе с нами, внезапно отдал приказ его пьяный капитан. Когда Сэлинджеру приказали отправиться в стрелковую ячейку и всю ночь оставаться в полку, было около 9 вечера. Мне стало его жалко. И тут я вспомнил, что утащил одеяло из отеля «Атлантик». Я отдал ему это одеяло и пару шерстяных носков, которые связала и прислала мне мать. Он поблагодарил меня и отбыл на позиции. Встретив его на следующий день, я спросил: «И как прошла ночь?» Он ответил, что, в нарушение приказа капитана, он нашел место и ночевал в доме в нескольких кварталах от места расположения части, не ходил в полк и не спал в сыром, занесенным снегом окопе.

Маргарет Сэлинджер: Зима сделала условия, в которых находился Двенадцатый полк, из невыносимых неописуемыми. Благодаря пополнению численность полка увеличилась на 2238 человек, так что личный состав вырос с 3080 до 3362 человек. За месяц жутких боев за лес Хюртген полк потерял 1493 человека, а небоевые потери полка составили еще 1024 человека. Солдаты, не имевшие зимней обуви, теплого обмундирования и необходимого количества сухих одеял, чтобы укрываться в стрелковых ячейках, до смерти замерзали в окопах, наполовину залитых ледяной водой и вырытых в наполовину мерзлой, наполовину мокрой земле. Люди гибли от снега и грязи.

* * *

Вернер Климан: Одним унылым вечером, около 8 часов, когда мы стояли все в том же доме в Цвайфеле [в доме были расквартированы связисты и контрразведчики], Сэлинджер неожиданно сказал мне: «Пойдем-ка повидаемся с Хемингуэем». Мы надели шинели, взяли фонарик и пошли. Пройдя примерно с милю, мы нашли маленький кирпичный дом и увидели знак P. R. O., что означало «Отдел отношений с общественностью». Подойдя чуть ближе, мы увидели боковую дверь, в которую и вошли. Внутри мы нашли капитана Стивенсона, который был дежурным по части, и Хемингуэя, растянувшегося на диване. На лбу у Хемингуэя был защищавший глаза от света козырек. Он энергично писал что-то в желтом блокноте. В офисе был свой генератор, обеспечивавший электричеством прибывших на ночлег военных репортеров. Остальной городок утонул во мраке. Получив возможность снова посетить одного из гигантов мира, автора недавно опубликованного романа «По ком звонит колокол», я испытывал душевный подъем. Я встречался с ним двумя месяцами ранее в Блейальфе, и тогда смог расспросить Хемингуэя о двух прекрасных женщинах, которых он любил, – Марлен Дитрих и Ингрид Бергман. И вот теперь я сидел с Гигантом и молодым честолюбивым автором, Сэлинджером, который уже опубликовал несколько рассказов. Пока мы попивали шампанское из алюминиевых кружек, я был очарован мыслью, что нахожусь в обществе двух таких талантливых людей и могу наблюдать за ними в такой естественной обстановке. И когда 17 лет спустя я получил от Джерри письмо, я подумал: да, я помню тот вечер так, словно это было вчера. Такие необычайные события остаются в памяти на всю жизнь. Это было уникальным опытом, полученным во время выполнения мною официальных обязанностей.

Дэвид Шилдс: По словам Климана, именно тогда, в разгар войны, под шампанское и в обстановке мужской дружбы, Сэлинджер и поведал Хемингуэю о своем анатомическом дефекте.

Ноа Розенберг: Климан по сей день восхищается способностью Сэлинджера подробно обсуждать с Хемингуэем персонажей одного из рассказов Хемингуэя. Широко открыв глаза, Климан вспоминал: «Он знал всех упомянутых Хемингуэем людей. Через два часа после разговора я не вспомнил бы эти имена!»

Дэвид Шилдс: Сэлинджера смущали собственные литературные устремления. В перерывах между боями он культивировал дружеские отношения с Хемингуэем и безостановочно посылал свои произведения в New Yorker и многие другие журналы.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Вернеру Климану, 1961 год):

Думаю, что ты наверняка тоже огорчен фактом и обстоятельствами смерти Хемингуэя. Помнишь домик, в котором мы стояли во время боев за лес Хюртген? Я помню доброту Хемингуэя. Уверен, что и ты ее помнишь [163] .

Дэвид Шилдс: Хемингуэй покончил жизнь самоубийством 2 июля 1961 года.

* * *

Алекс Кершо: Сэлинджер вместе со всей американской пехотой сражались в Европе, учитывая особенности местности. Неважно, насколько хороша твоя техника. Пехоте приходится передвигаться по конкретной местности, будь то пляж, живые изгороди, болота, сельская местность, сражаться и очищать территорию от противника. Естественные преграды были самыми страшными, поскольку они давали немцам идеальные позиции для обороны, которые они отстаивали и с которых совершали атаки. Идеальным примером естественного препятствия был лес Хюртген, одна из худших местностей, которые пришлось с боем занимать во время Второй мировой войны.

Царивший в лесу постоянный сумрак скрывал сеть изобретательно расставленных мин-ловушек и обычных мин. К тому же местность была почти идеальна для обороны. Там было много немцев, которые укрывались в смертельной для наступающих системе бункеров и укрепленных позиций.

Окружающее оказывало совершенно гнетущее воздействие. Над нами на высоте сорока метров нависали вершины деревьев. Нельзя было пройти и десятка метров, чтобы не наткнуться на упавшее дерево. И таких деревьев было бесконечно много. А земля под ногами была заминирована.

Эдвард Дж. Миллер: За десять дней октября Четвертой дивизии удалось продвинуться примерно на пять километров, но за каждый из них пришлось заплатить, по меньшей мере, тысячью жизней.

Дэвид Шилдс: Один капитан американской армии заметил, что за день его солдаты захватывали три дерева, и каждое из них – ценой сотни жизней.

Дебора Дэш Мур: Солдаты описывали это сражение как бойню, в которой им хотелось спрятаться в собственных касках. Пули, прилетавшие отовсюду, рикошетили от стволов деревьев. Было непонятно, где находится противник.

Алекс Кершо: Парням буквально отрывало ноги. Раз – и нет половины ноги. А они смеялись, когда их уносили на носилках, потому что знали: теперь их отправят домой.

Эдвард Дж. Миллер: Сэлинджер был поглощен тем же, чем были поглощены и все остальные солдаты. Возможно, что он выжил при интенсивных обстрелах потому, что буквально прижимался к стволам деревьев.

Штаб-сержант Дэвид Родерик: В моей роте был молодой еврейский парень из Нью-Йорка. Ему было, может быть, лет 18. Он играл в баскетбол за городскую сборную Нью-Йорка, и ему светило хорошее будущее. Он пришел с пополнением. После того, как закончился артиллерийский обстрел, я нашел его в наполовину отрытой ячейке мертвым, причем на теле у него не было ран. Был убит ударной волной при разрыве снаряда. Точно так же в лесу Хюртген погиб и командир роты. Не знаю, сколько людей было убито и ранено снарядами, рвавшимися в вершинах деревьев, но потери были ужасными.

Эдвард Дж. Миллер: Сидя в стрелковой ячейке всю ночь, Сэлинджер был изолирован от всего. В окопе собиралась вода. У него текли башмаки. Он был насквозь мокрым. Он замерзал. Он не знал, выставили немцы боевое охранение или нет. Страх перед неизвестным просто пожирал его. Ночи были такими ужасными, что он молился о наступлении дня, а когда светало, он молился о наступлении мрака, ибо при свете дня надо было снова сражаться.

Немецкие ветераны Восточного фронта сегодня скажут вам, что это было самой ожесточенной битвой, в которых им довелось сражаться. Самые жестокие бои происходили в районе, площадь которого составляли, может быть, 70 квадратных миль. Если посмотреть на цифры потерь у немцев и американцев, то, говоря без затей, окажется, что на очень малой площади погибло очень, очень много людей.

Алекс Кершо: За четыре или пять часов боя, в ротах, где до боя было по 200 человек, оставалось человек 20–30.

Штаб-сержант Дэвид Родерик: В окоп другого молодого еврея из Нью-Йорка точно попал снаряд. И он целую ночь стонал, призывая кого-нибудь, кто пристрелил бы его – так ему было больно. Он кричал: «Пристрелите меня, пристрелите меня». Я слышал его крики, понимаете? Я сидел в окопе с одним из моих бойцов, и меня начало по-настоящему трясти. Думаю, от холода. По крайней мере, я так объяснял свою дрожь.

Полковник Герден Ф. Джонсон: Мы выкурили трех фрицев из окопа, который находился прямо на нашем пути. Мы погнали их по просеке, и тут по нам пальнули из танка. Пленные стали разбегаться, караульные открыли по ним огонь из автоматов, и трем фрицам вышел капут. Наши солдаты дошли до того, что, подбежав к ним, добили их выстрелами в голову. От этого меня слегка затошнило.

Эдвард Дж. Миллер: В этом бою Двенадцатый пехотный полк Сэлинджера не добился никаких результатов, но понес тяжелые потери.

Старший лейтенант Джон Б. Бич: Тела валялись повсюду.

Подполковник Франклин Сайберт: Господи, как же было холодно… Линии снабжения были забиты мертвыми. Люди, которых я привел туда, настолько устали, что наступали на трупы. У моих людей не было сил даже на то, чтобы перешагнуть через тела.

* * *

Эдвард Дж. Миллер: В том лесу немцы использовали мины нескольких типов, и американские миноискатели могли обнаружить не все из них. Собственно говоря, лишь немногие из них. Солдаты, наступавшие на мины, обычно теряли стопы, часть стопы или часть ноги. Подорвавшихся отбрасывало назад, и на них были остатки пороха. Если подорвавшимся везло, осколки мины были достаточно горячими для того, чтобы прижечь рану. В этом случае раненые не истекали кровью.

Полковник Герден Ф. Джонсон: Ночью и при свете дня люди из роты С предприняли несколько попыток добраться до раненого, лежавшего в лесу, но всякий раз отступали под огнем немецких пулеметов. Раненый, которому по колено оторвало ногу, был солдатом роты B, высланным в боевое охранение, которое должно было установить контакт с ротой Ф. Беспомощный раненый лежал во мраке и стонал от боли. Он стал жертвой дьявольского замысла немцев. Под покровом ночи немцы подползли к нему, забрали у него каску и полевой жилет, вытащили у него сигареты и личные вещи, а под его спиной установили мину-ловушку, которая должна была взорваться, когда до него, наконец, доберутся санитары. Американцев должно было разнести на куски в тот момент, как они сдвинут раненого.

Эдвард Д. Миллер: Эрнест Хемингуэй был корреспондентом, аккредитованным при 22-й дивизии, в которой и проводил много времени. К тому моменту командир полка Чарльз «Бак» Лэнхэм и Хемингуэй были добрыми друзьями. После войны в одном из романов Хемингуэя, «За рекой в тени деревьев», был выведен персонаж по имени полковник Кэнфилд. Предполагается, что Кэнфилд списан с Лэнхэма. Одна из великих строк этого романа – слова Кэнфилда: «Всегда считал, что имело бы больший смысл перебить пополнение в тылу, чем маяться с высаживанием этих людей из грузовиков и выдвижением их к линии фронта, где их в любом случае убьют, и тогда их трупы надо будет везти в тыл».

Алекс Кершо: Замерзшему, мокрому, удрученному, погруженному во мрак и невероятно подавленному Сэлинджеру было очень трудно поддерживать хоть какой-то боевой дух.

Боб Вандесфорд: Я неделями не умывался и не брился. Все, что было на мне надето, или что я носил, было цвета коричневой грязи. У меня была траншейная стопа, руки и лицо были черными, кончики пальцев и губы лопнули, и в трещинах была видна сырая плоть. Я почти ничего не ел, кроме продуктов, входивших в боевой паек и неприкосновенный запас. В течение целого месяца спал я в разрушенных домах или в снегу. Сам я выглядел нисколько не хуже, чем мое снаряжение, и считал, что раз я выжил, то мне повезло.

Пол Расселл: Люди знающие поймут весь ужас Хюртгена по числу «самострелов» и беспрецедентному уровню дезертирств. Отчаянный момент на Западном фронте наступил тогда, когда для того, чтобы остановить усиливавшееся дезертирство, расстреляли несчастного, неоднократно дезертировавшего рядового Эдди Словника (это было единственной казнью дезертира на всем Европейском театре военных действий).

Штаб-сержант Дэвид Родерик: Во время очередного артиллерийского обстрела я укрылся под деревом, но мощный разрыв и осыпавшая меня шрапнель заставили меня выскочить из убежища. Я получил контузию, а моего радиста убило. Я не понимал, где я и что делаю. Кто-то отвел меня в медсанчасть, и 24 ноября 1944 года меня эвакуировали из Хюртгена. Так случилось со многими солдатами.

Меня осмотрели в госпитале и поставили диагноз: «боевое истощение». Как лечат от боевого истощения? Дают таблетку, которая валит солдата в сон на целые сутки. Солдаты называли эти таблетки «меланхоличная 88». Эти таблетки давали три раза, так что страдавшие боевым истощением спали трое суток.

Алекс Кершо: Битва за лес Хюртген была катастрофой эпического масштаба. Боевые и небоевые потери личного состава Четвертой дивизии составили 5260 человек. Это были сцены уничтожения, которые и вообразить невозможно.

* * *

Эдвард Дж. Миллер: Когда Битва за лес Хюртген закончилась, взводами командовали рядовые. В одной из рот Двадцать второго полка из всех служивших в начале сражения, 16 ноября, людей остался один-единственный солдат. В первую неделю декабря этот солдат все еще был бойцом роты, в которой оставался один лейтенант. 28-я пехотная дивизия и приданные ей подразделения примерно за две недели потеряли убитыми, ранеными, пропавшими без вести, взятыми в плен почти 6 тысяч человек.

В течение войны личный состав Четвертой дивизии составляли примерно 14 300 человек. В ходе войны, начиная со дня высадки в Нормандии и по май 1945 года, потери дивизии составили примерно 35 тысяч человек. Т. е. дивизия обновилась примерно на 250 процентов. 95 % потерь приходились на стрелковые части.

Алекс Кершо: Для тех, кто участвовал в боях за лес Хюртген, это сражение стало самым обидным поражением. Сэлинджер испытал это поражение на собственной шкуре. Немцы перебили или ранили 24 тысячи американцев – в дополнение к девяти тысячам, вышедшим из строя в результате истощения, болезней и дружественного огня. Сэлинджер своими глазами увидел тщету и ужас огромных потерь.

Мак Моррисс: Они оставили за спиной своих мертвых, и лес смердел смертью еще долгое время после того, как убрали последнее тело. Еще долгое время после того, как шрамы солдат затянулись, лес будет нести на себе шрамы, оставленные нашим наступлением. Но у пехотинцев есть шрамы, которые никогда полностью не затянутся.

Эдвард Дж. Миллер: Количество выпущенных снарядов было так велико, что даже в наши дни правительство Германии нанимает компанию, которая занимается ликвидацией взрывчатых веществ в лесу Хюртген.

 

Разговор с Сэлинджером – 3

Барбара Граустарк: Вряд ли кто-нибудь из множества находившихся в зале нью-йоркских полицейских узнал Дж. Д. Сэлинджера, который тайком приехал поездом из своего уединения в Корнише, Нью-Гэмпшир, в Нью-Йорк, чтобы удивить бывшего шефа детективов Джона Л. Кинана и своего боевого товарища на устроенном в честь Кинана обеде. Сэлинджер приехал на банкет просто как «еще один джентльмен» – высокий, седеющий, слегка ссутулившийся в его 59 лет, одетый в неформальный костюм. Но смягчившиеся с возрастом воспоминания Сэоинджера о Кинане («Быть с ним в окопах было утешением… В Нормандии он запевал для нас песни»), как и его старомодная манера держаться, тронули участников банкета. По словам одного из участников того сборища, «его личность расцвела».

Джон Л. Кинан: [Сэлинджер] очень нормален. Он – добрый, чувствительный человек, с которым приятно общаться, у него отличное чувство юмора. Все, что я о нем знаю, свидетельствует в его пользу.

Хелен Дьюдбар: Во время торжества в честь Кинана мой приятель, журналист, назвавшийся по имени и указавший род своих занятий, в течение получаса разговаривал с Сэлинджером. Мой приятель вспоминает, что Сэлинджер был одет в хорошо сшитый твидовый костюм, что Сэлинджер был высоким, слегка сутулым, сухопарым, очень бледным и совершенно седым. Это был источенный временем, потускневший образ темноглазого молодого человека, разрешившего опубликовать свою фотографию на обложке двух изданий романа «Над пропастью во ржи».

Сэлинджер дружелюбно, но сдержанно говорил преимущественно о Кинане и семье Кинана, к которой он питал глубокое уважение. Разговор вели спокойно, тихими голосами. Мой приятель не понимает, сказал ли Сэлинджер что-то, или его выдало поведение, но помнит, что ушел со странным ощущением того, что только что разговаривал с человеком, который «до смерти боится не слишком приятных людей».

Дэвид Шилдс: В эпизоде с обедом в честь Кинана меня поражает исключительная преданность Сэлинджера боевым товарищам, вместе с которыми он воевал и избежал смерти. Его семья, его жены, его дочь, друзья детства, друзья по литературе, редакторы, люди из родного города – всех их Сэлинджер давно уже покинул. Но через 34 года после войны он охотно открылся незнакомым людям, даже журналистам для того, чтобы снова пережить события в Нормандии и поделиться воспоминаниями о войне со своими бывшими товарищами, которые остались его товарищами навсегда. Это – важное доказательство глубокого воздействия, которое оказала на Сэлинджера война.

Шейн Салерно: Открытка, которую Сэлинджер послал Полу Фицджеральду 20 декабря 1979 года, через 35 лет после окончания войны, адресована «старому ветерану».

 

Нью-Йорк, Голливуд, Тарритаун, Нью-Йорк,

Стэмфорд, Коннектикут. 1946–1950.

Вернувшийся в шумную общественную и артистическую жизнь города, который он так хорошо знал, Сэлинджер, двадцатисемилетний еврей-полукровка, разведенный с женой-немкой, ветеран, страдающий от недиагностированного посттравматического синдрома, попытался возродить свою довоенную мечту – опубликоваться в журнале New Yorker, добиться успеха как писатель – и примирить разлад в своей душе, часть которой навсегда останется в плену Второй мировой войны, тогда как другая часть прагматически стремилась к продвижению литературной карьеры. Однако он еще не понимал того, что творилось у него в душе. Что усугублялось ироническим обстоятельством: он мог совершенствоваться в своем ремесле, только эмоционально и в воображении вернувшись на поля сражений.

Майкл Силверблатт: Сэлинджер вернулся с войны, понимая, что этот опустошенный тон оглушенного взрывами человека – его тон.

Пол Александер: Должно быть, Сэлинджеру казалось, что его жизнь никогда не изменится. Он снова, снова жил дома. Но, поскольку он побывал на войне, поскольку видел то, что видел, он стал другим. По вечерам, вместо того, чтобы оставаться дома и читать или писать, как прежде, он начал выходить в город, зачастую заканчивая свои прогулки в Гринвич-Вилледж. Этот район, известный своими не слишком опрятными барами и джаз-клубами, был местом, где коротали вечера начинающие писатели, певцы и актеры и где они встречались с другими молодыми людьми.

«Взгляд на две тысячи ярдов» – рисунок Томаса Ли.

А. Э. Хотчнер: Это был первый послевоенный год, и многие из нас слонялись по Нью-Йорку. Мы сняли военную форму, но найти какую-нибудь редакторскую работу было трудно. Единственным моим знакомым, имевшим работу, был Дон Конгдон, редактировавший художественную прозу в журнале Collier’s. Я познакомился с ним потому, что послал в этот журнал рассказ, который понравился Конгдону. Однако убедить редактора принять мой рассказ к публикации он не смог.

Конгдон жил на Чарлстон-стрит в Гринвич-Вилледж. Он пригласил меня на игру в покер, которую устраивал у себя дома по средам. Там собиралась непостоянная по составу группа потенциальных редакторов и писателей. У редакторов не было работы, а у писателей – опубликованных произведений, но считалось, что все это будет – просто их пока не поняли. Играли мы по маленькой. Одним из игроков был высокий, тощий, темноволосый джентльмен по имени Джерри Сэлинджер.

Играл в покер Джерри плохо. Он отказывался блефовать и считал всех блефующих, как он сказал бы, гаденышами. Я сказал: «Но если не блефовать, в покер не выиграть». Не помню, чтобы Джерри хоть раз выиграл. Он был слишком осторожен и подозрителен. Бог знает, почему, но Джерри никогда не вытягивал дырявый стрейт. После покера Джерри и я шли прямо в Chumley’s, знаменитый бар в Вилледж, где пили пиво и оплакивали свои проигрыши.

Chumley’s был пристанищем писателей – маленькое, уютное заведение, где тебя никто, будь то официанты, владелец или кто-нибудь еще, никогда не торопил допить пиво. Там можно было просидеть полдня, полвечера, просидеть с блокнотом допоздна – и писать или делать, что хочется. Ты писал и думал: «О, я вписываюсь в традицию Дилана Томаса и всех других, кто приходит в этот бар». Chumley’s был эквивалентом парижского кафе 20-х годов, где можно было сидеть вечно с чашечкой кофе или бокалом вина. В таких заведениях обычно делал записи в своих блокнотах Хемингуэй. Таков был бар Chumley’s. Бар был отлично декорирован обложками книг. И многие писатели, обложки книг которых были там выставлены, начинали свои писательские карьеры именно там.

Дверь бара Chumley’s, где Сэлинджер общался с А. Э. Хотчнером и другими писателями.

По большей части Джерри нравилось слушать самого себя. Мы сидели за одним из столиков, и если появлялся кто-то из знакомых и нравившихся ему людей, он присоединялся к нам, но людей, которых Джерри знал и которые ему нравились, было немного. Он был иконоборцем, одиночкой. Не знаю, почему он проводил со мной так много времени. Может быть, потому, что я иногда ставил под сомнение его литературное высокомерие. О каком бы писателе не говорили, он почти всегда отзывался о нем уничижительно. И пускался в рассуждения о том, как плоха вся современная литература, да и вся прежняя литература. Он был прекрасно начитан и хорошо усваивал прочитанное. Слушать, как он поносит других писателей, было удовольствием. Потому что он делал это остроумно. Его критика произведений других писателей всегда была качественной, но на самом деле в ней был элемент позерства: Джерри был неуверен в качестве собственных произведений.

От Драйзера до Хемингуэя – все они были несовершенны. Единственным действительно достойным писателем, которого он признавал, был Мельвилль, который, впрочем, давно уж умер. Мы вступали в жаркие споры о Нике Адамсе из рассказов Хемингуэя. Я считал эти рассказы одними из самых блестящих рассказов, написанных на английском языке. Джерри так не считал. Он считал эти рассказы не более чем дневниковыми записями.

Дэвид Шилдс: Во время войны Сэлинджер обожал произведения Хемингуэя. После войны, после всего, что он видел, после нервного срыва он не мог любить эти произведения.

А. Э. Хотчнер: У Джерри была черта, которая, по-моему, была господствующей среди всех особенностей Хемингуэя. Допустим, я спросил Эрнеста: «Что случилось с Биллом? Его тут нет». И Хемингуэй ответил бы: «Он не соответствует местному стандарту». Прибора, определяющего стандарты, нет. С годами Хемингуэй отлучал друзей, одного за другим, потому что они не соответствовали стандартам. Не знаю, как, но я избежал отлучения. Я не льстил ему. Не знаю, каким образом, но по какой-то причине я соответствовал стандартам.

У Джерри была собственная система ценностей, собственные требования. Он знал все, что навязывали людям: если те не соответствовали этим навязанным стандартам, их отбрасывали. Они становились недостойными. Им нельзя было доверять. Джерри никогда не рассказывал о своих критериях. Они были таинственными, субъективными. Он мог отлучить человека в любой момент. Разумеется, когда чего-то боишься, ни о каком соответствии и речи быть не может. Возможно, именно это и произошло с Джерри Сэлинджером. Никто не мог соответствовать тому, чего он требовал от себя и от других.

О войне Джерри рассказывал мало. Он говорил только о литературе. В то время, когда мы хаживали в бар Chumley’s, Джерри написал пару рассказов, которые приняли имевшие большие тиражи журналы для массового читателя, но они нисколько не походили на рассказы, написанные им впоследствии. Тогда я думал, что он пишет рассказы, чтобы получить несколько долларов, в которых он нуждался. И лишь позднее я обнаружил, что он происходит из очень богатой семьи. Он жил с родителями на Парк-авеню, и деньги его не тревожили.

Вспоминая людей, сидевших за покерным столом, я бы сказал, что Джерри отличался от них своей глубокой уверенностью в том, что его произведения будут публиковать, что он, несомненно, чертовски одарен и что за покерным столом, несомненно, нет человека моложе его.

Джерри написал рассказ «Холден Колфилд в автобусе». Рассказ был отклонен журналом New Yorker, но Джерри без конца говорил о том, как переработает этот рассказ, и как они, там, в редакции, в конце концов поймут, что это новая манера письма, и опубликуют рассказ. Он прочитал мои рассказы «Свеча в комнате с бассейном» и «Океан, полный шаров для боулинга» и счел оба рассказа интересными – собственно, он подарил мне «шары для боулинга» для использования в заглавии, – но был потрясен тем, что я трачу время на описание чего-то, не имевшего отношения к моей жизни. «В этих рассказах нет чувств, – сказал он. – Нет искры между словами».

Дэвид Шилдс: В середине ноября 1946 года New Yorker уведомил Сэлинджера о том, что планирует опубликовать, наконец, рассказ «Легкий бунт на Мэдисон-авеню» в ближайшие недели. Продержав рассказ на полке пять лет – так долго, что Сэлинджер пришел к выводу, что рассказ никогда не опубликуют, – редакторы неожиданно передумали и решили все же опубликовать рассказ. Мечта подростка Сэлинджера вот-вот должна была сбыться, хотя ее исполнение и было отложено.

Бен Ягода: В декабре 1946 года этот рассказ о мальчике по имени Холден Колфилд был наконец опубликован в журнале. Похоже, эта публикация возвестила об изменении в судьбе Сэлинджера.

«Легкий бунт на Мэдисон-авеню» – первоначальный набросок одного из эпизодов «Над пропастью во ржи». Это история Холдена, который, вернувшись домой из школы Пэнси, идет в кино с Салли, потом катается с нею на коньках; а поздним вечером, уже пьяный, звонит ей домой.

Пол Александер: Сэлинджер дождался того, чего ждал в течение пяти мучительных лет: его рассказ появился в журнале, который он более всего уважал. Но когда он все же дождался публикации, в его мышлении произошли перемены. В дальнейшем он захочет публиковаться только в New Yorker.

* * *

Фиби Хобэн: Сэлинджер обожал ходить в джаз-клубы. Он ходил слушать Билли Холидей.

Дэвид Яфф: Вернувшийся с войны Сэлинджер имел возможность стать свидетелем самых значительных всплесков в джазе ХХ века, которые происходили в Нью-Йорке. Чтобы послушать, как в одном клубе играет Арт Татум, в другом – Чарли Паркер, а в третьем поет Билли Паркер, надо было пройти один квартал по 52-й улице между Шестой авеню и Бродвеем. Сэлинджер считал музыку чистым, неиспорченным искусством, свободным от фальши, которую он видел во многих других вещах. К тому же ему нравилась Блоссом Дири, которая была не столько джазовой певицей, сколько певицей кабаре.

Сэлинджер собирал пластинки, которые были увлекательным предметом фетишизации. Подумайте о людях, которые маниакально каталогизируют свои пластинки, расставляют их в алфавитном порядке и изобретают собственные десятичные классификации для учета своих сокровищ. Это было способом заказа переживаний и управления ими, вне связи с живыми, дышащими людьми.

А. Э. Хотчнер: Лучшие моменты с Джерри я проводил тогда, когда он звонил и говорил: «Я собираюсь пойти вечером в Blue Angel. Присоединишься?» И мы шли в Blue Angel, ночной клуб, где выступали молодые таланты, надеявшиеся привлечь к себе внимание. Не думаю, что им платили за выступления. Местечко было довольно грязным. Стены требовали покраски, но там подавали выпивку и кое-какую еду. Привлекал не клуб, привлекали таланты, а у импресарио Blue Angel был хороший слух, и на сцену выходили поразительно одаренные молодые исполнители.

Джерри замечательно проводил время, поскольку идентифицировал себя с людьми, пытавшимися оставить свой след в музыке, – точно так же, как он пытался оставить свой след в литературе. Он был щедрым, и когда появлялся какой-нибудь выдающийся талант (а очень многие исполнители, появлявшиеся на сцене Blue Angel, станут звездами первой величины), Джерри передавал им приглашение и усаживал их за свой стол. Ему нравилось сидеть за одним столом с талантливыми людьми. В такие моменты он становился наиболее общительным. Когда он наслаждался пением, он становился другим человеком. Это были наилучшие моменты, проведенные мной с Джерри, потому что в такие моменты он был наиболее естественным. Общаясь с человеком, стремившимся стать артистом, он выражался наиболее полно. В другие моменты он был сдержан или раздражен литературой или новостями дня.

Во время всех наших с Джерри посещений ночных клубов он никогда не проявлял интереса к окружавшим нас молодым женщинам. Он был поглощен стремлением стать писателем. Никогда не слышал от него: «Давай выпьем пару кружек пивка». Джерри был исключительно деловым, целеустремленным. Никогда не видел, чтобы он подцеплял кого-нибудь в этих заведениях, поэтому не без удивления читал впоследствии о его связях с женщинами, которые были намного моложе его. Когда я знал его – ему в то время было 27–28 лет, – у него не было девушки, во всяком случае, такой, с которой он появлялся бы.

Шейн Салерно: Сэлинджер встречал множество девушек в магазинчике, торговавшем лекарствами, косметикой, мороженым и журналами и находившемся в отеле для женщин Barbizon в Ист-Сайде Верхнего Манхэттена. Он приводил некоторых девушек в Гринвич-Вилледж, клубы и рестораны, которые он часто посещал. Некоторые из его друзей считали, что Сэлинджер интересуется этими девушками (по крайней мере, отчасти) потому, что нуждался в диалогах, которые он мог бы вставить в свои рассказы. Одна из девушек вернулась в отель, будучи уверена в том, что только что была на свидании с вратарем команды Montreal Canadiens.

Сэлинджер делал зарядку с гантелями, чтобы нарастить мышцы на своем костлявом теле, возможно, восполняя физическими упражнениями нагрузки, которые он испытывал в армии. Он изучал ден-буддизм, что было существенным отходом от иудаизма и католицизма родителей. Увлечение дзэн-буддизмом станет главной частью его жизни. В то время, как он изучал дзэн и болтался в Гринвич-Вилледж, он ухаживал за несколькими девушками. Некоторые из его подруг того времени вспоминали, что он охотно давал им почитать дзэн-буддистские тексты.

Фиби Хобан: Сэлинджер был высок ростом. Хотя он был книжным червем, сложение у него было атлетическое, и он очень умело обходился с женщинами.

Дэвид Яфф: Сэлинджер был заворожен образом Бесси Смит – он просто боготворил ее, но не думаю, что он выдержал бы ее более пяти минут, если б встретился с Бесси. Она была воплощением очень агрессивной, зрелой женской сексуальности, противоположностью молодым девочкам, к которым он испытывал маниакальное влечение.

* * *

Дэвид Шилдс: Публикация «Легкого бунта на Мэдисон-авеню» в New Yorker подняла писательский статус Сэлинджера, но этот журнал по-прежнему отвергал многие его рассказы, точнее, большинство его рассказов. И Сэлинджер был вынужден соглашаться на публикацию своих рассказов в многотиражных журналах для массового читателя.

А. Э. Хотчнер: На отказы New Yorker публиковать его рассказы он реагировал так: «Они хотят, чтобы я писал короткие рассказы в манере О. Генри, но у меня собственный голос, и им придется догонять меня». Такова была точка зрения Сэлинджера. «Они не привыкли к моему новому голосу. Не привыкли к форме моих рассказов. Но они будут догонять меня. Тут я не пойду на компромисс». И он не шел. Точнее, шел в отношении рассказов, которые публиковали в многотиражных журналах для массового читателя, но не в отношении рассказов, написанных для New Yorker. Он был твердо уверен в том, что редакторы New Yorker хотят публиковать его произведения и дальше.

Дэвид Шилдс: В более ранних письмах Уиту Бёрнетту Сэлинджер сетовал по поводу того, что редакторов New Yorker интересуют только «маленькие хемингуэи и маленькие кэтрин мэнсфилд», тогда как «меня редакторы просто отвергают». Сэлинджер также назвал Клифтона Фадимена, рецензента книг в New Yorker, «самодовольным, смотрящим на авторов свысока и литературно нечестным». В New Yorker его просили писать «проще и естественнее», но никто из редакторов этого журнала «на самом деле не знал, что такое рассказ».

Шейн Салерно: Гас Лобрано отвергал рассказы Сэлинджера без рассуждений. Собственно говоря, он отклонил многие рассказы, которые в конце концов стали частями романа «Над пропастью во ржи».

Бен Ягода: Думаю, то был долгий период танца журнала New Yorker с Сэлинджером, в котором полагалось делать шаг назад, шаг вперед. Журнал признавал таланты Сэлинджера, но пытался управлять им. Однажды Уильям Максвелл написал Олдингу: «Мы думаем, что м-р Сэлинджер – очень талантливый молодой человек, и молим бога, чтобы тебе удалось побудить его писать просто и естественно», а сам Сэлинджер пытался держать свою линию и одновременно побуждать New Yorker к расширению мировоззрения и к развитию.

Пол Александер: В январе 1947 года, вскоре после опубликования «Легкого бунта на Мэдисон-авеню» Сэлинджер решил покинуть квартиру родителей раз и навсегда. Он перебрался с Манхэттена в Тарритаун, заселенный зажиточным средним классом район в округе Вестчестер, где снял маленькую квартирку. Условия проживания в Тарритауне сильно отличались от роскошных условий родительской квартиры на Парк-авеню, но, по крайней мере, он жил самостоятельно и вырвался из-под отцовского влияния.

Бен Ягода: Следующий рассказ, отправленный Сэлинджером в [New Yorker], назывался «Рыбка-бананка».

Уильям Максвелл (выдержка из письма литературному агенту Сэлинджера Гарольду Оберу, 22 января 1947 года):

Нам очень понравились отдельные места рассказа «Рыбка-бананка», но нам кажется, что в рассказе отсутствует какая-то явная тема или суть. Если м-р Сэлинджер в городе, возможно, он зайдет к нам, и мы поговорим о рассказах, написанных им для нашего журнала [230] .

Бен Ягода: Вариант рассказа, отправленный Сэлинджером в New Yorker и впоследствии ставший, возможно, самым прославленным его рассказом «Хорошо ловится рыбка-бананка», включал только эпизод с Симором на пляже – довольно мистифицирующий эпизод разговора Симора Гласса с маленькой девочкой на пляже – и последующее самоубийство Симора.

Максвелл высказывал понятную мысль: видимой причины, по которой Симор совершает самоубийство, нет. Сэлинджер встретился с Максвеллом, и результатом этой встречи стало дополнение рассказа еще одним эпизодом, своего рода прологом, в котором жена Симора разговаривает по телефону со своей матерью.

Дж. Д. Сэлинджер («Хорошо ловится рыбка-бананка», New Yorker, 31 января 1948 года):

– Он тебя не называл этой ужасной кличкой?..

– Нет. Он меня зовет по-новому.

– Как?

– Да не все ли равно , мама!

– Мюриель, мне необходимо знать. Папа говорил…

– Ну ладно, ладно. Он меня называет «Святой бродяжка выпуска 1948 года», – сказала дочка и засмеялась.

– Ничего тут нет смешного, Мюриель. Абсолютно не смешно. Это ужасно. Нет, это просто очень грустно . Когда подумаешь, как мы…

– Мама, – прервала ее дочь, – погоди, послушай. Помнишь ту книжку, он ее прислал мне из Германии. Помнишь какие-то немецкие стихи? Куда я ее девала? Ломаю голову и не могу…

– Она у тебя.

– Ты уверена? [231]

Дэвид Хаддл: Когда в январе 1948 года в New Yorker появился рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка», все очнулись.

Джон Венке: Говоря попросту, этот рассказ стал новым звуком в американской литературе.

А. Э. Хотчнер: Когда Джерри опубликовал рассказ «Хорошо ловится рыбка-бананка», публикация вызвала большой шум. Все говорили о рассказе, все спрашивали друг друга: «Читал этот рассказ? Он ведь замечательный, не так ли? А эта маленькая девчушка!» В интеллектуальных кругах имя Сэлинджера приобрело известность.

Лейла Хэдли Люс: Когда появился тот номер New Yorker, мы стали названивать друг другу по телефону: «Читали этот рассказ Сэлинджера? Видели этот рассказ? Ведь он замечательный?» Все были совершенно очарованы манерой письма Сэлинджера.

Гэй Талезе: Действительно казалось, что в печати впервые прозвучал действительно молодой американский голос, имевший всю мощь и мелодию того, что позднее станет словами песен Бобби Дилана или «Биттлз» – или музыкой Мотауна. Но это будет потом. Персонажем рассказа был сам Сэлинджер. И живое слово: я была в какой-то городской забегаловке, пила кофе с каким-то человеком, когда он сказал: «Эй, я слышал Сэлинджера…»

Шумиха началась еще до того, как Тина Браун подумала о ней. Никогда прежде не слышала молвы о еще неопубликованном в каком-то журнале рассказе. Конечно, New Yorker – не «какой-то там» журнал, ну да ладно. Такого не случалось с Ротом, Апдайком или Доном Деллилло, да ни с кем не случалось. Половина ужина ушла на обсуждение рассказа Сэлинджера. Так оно и пошло: из бара Chunmley’s и по всей Вилледж. Возможно, будь у нас деньги, мы бы услышали о Сэлинджере даже в Toots Shor’s, старом спортивном баре. Он просто стал новым человеком на планете. И унес нас с собой.

Марк Вайнгартен: Многих современников Сэлинджера рассказ просто «перепахал». Чивер считал рассказ совершенно невероятным произведением.

Э. Л. Доктороу: Помню, что слышал о новом рассказе Сэлинджера в New Yorker, номер которого передавали в школе из рук в руки. Моя жена (она родом из Северной Каролины) помнит, что была очарована этими рассказами потому, что умело написанные рассказы были о людях, живших в обычных квартирах.

Том Вулф: Должен сказать, его стиль заразителен; собственно говоря, этот стиль можно увидеть в моем маленьком рассказике, опубликованном в журнале. Мой рассказ называется «Раскрашенный как леденец обтекаемый малыш с мандариновыми хлопьями». Одной из особенностей, позволявшей прозе Сэлинджера иметь такое личное звучание, было постоянное использование им выражений вроде «Если в самом деле хотите знать правду, то случилось вот что» и всевозможные другие мелкие обороты, которыми люди пользуются в разговорах. Обычно такие обороты снимают при редактировании, но у него не сняли.

Бен Ягода: «Рыбка-бананка» произвела сильный шум. Сэлинджер стал сенсацией в литературном мире. Его рассказы по-прежнему отклоняли (почти никому не удавалось пристроить все свои произведения в New Yorker), но он добивался успеха более чем в половине случаев.

* * *

Дэвид Шилдс: Месяцем ранее в журнале Cosmopolitan был опубликован рассказ Сэлинджера «Опрокинутый лес». В нем Сэлинджер поднял темы, которые будет разрабатывать всю жизнь: цену искусства, отношение искусства к духовности и алкание духовности. Персонаж рассказа Рэймонд Форд пишет: «Не пустошь – опрокинутый, могучий лес, ушедший кронами под землю глубоко…» Это – прямой ответ на «Бесплодную землю» Т. С. Элиота.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Опрокинутый лес», Cosmopolitan, декабрь 1947 года):

– Слушай, – сказала Корин, – ты считаешь, что он немного психованный. Я не согласна с тобой, Бобби. Это неправда. Он… он сдержанный. Он добрый, он ласковый, он…

– Не будь дурочкой, Корин. Психованней не бывает. Другим он быть не может. Не будь дурочкой. Он по уши увяз в своем психозе…

Словно почувствовав, что надо немедленно мчаться в убежище, Корин отложила книгу. Многоквартирный дом, казалось, вот-вот накренится и, рухнув, погребет под собой всю Пятую авеню до самого Центрального парка [234] .

Дэвид Шилдс: В книге The Fiction of J. D. Salinger («Художественные произведения Дж. Д. Сэлинджера») Фредерик Л. Гвинн и Джозеф Д. Блотнер объединяют рассказы «Опрокинутый лес» и «Братья Вариони» в группу, которую они назвали «мелодрамами уничтоженного художника». Суть этих мелодрам заключается в том, что «Сэлиднжер бьется с темой, которой он хочет овладеть, но которую он, по-видимому, не понимал». Не понимал потому, что был слишком близок к теме.

Фредерик Л. Гвинн и Джозеф Л. Блотнер: В полудюжине [своих ранних рассказов] Сэлинджер вводит симпатичных персонажей, которые под влиянием того же опыта Второй мировой, какой получил и сам писатель, обретают мировоззрение, имена и отношения, кульминацией которых станут Колфилд и семья Глассов. Впоследствии автор будет чувствовать себя дома с этими вымышленными им персонажами.

Дэвид Шилдс: В феврале 1949 года журнал Good Housekeeping опубликовал рассказ «Знакомая девчонка». Рассказ, который Сэлинджер первоначально назвал «Вена, Вена», был основан на воспоминаниях автора о Вене 1937 года, до аншлюса. Повествование ведется от лица Джона, который, как и автор, бросил колледж и является другим «я» автора. Джон говорит: «Мой отец спокойно уведомил меня о том, что мое формальное образование завершено». Отец отправил Джона в Париж и Вену изучать семейный бизнес и изучить «пару языков, которые будут полезны фирме». Джон проводит в Вене пять месяцев и влюбляется в девушку по имени Леа.

Эберхард Элсен: Этот рассказ отражает ранние попытки Сэлинджера писать пьесы. Молодой американец читает пьесу, которую написал для молодой венки, учившей его немецкому языку.

Глория Мюррей: Должно быть, он знал девушку, о которой написан рассказ, хотя там впрямую об этом и не сказано. Он всего лишь говорит, что этот рассказ был написан очень быстро.

Дэвид Шилдс: Рассказ «Знакомая девчонка» омрачен захватом еврейского квартала нацистами в 1938 году. Маргарет Сэлинджер уверена, что хотя ее отец и покинул Вену за месяц до аншлюса, который произошел 12 марта 1938 года, он, по-видимому, знал от семьи, с которой подружился в Вене, о грядущем уничтожении еврейского квартала, где он жил. Сэлинджер был молод, влюблен, а его еврейское происхождение внезапно стало угрозой для людей, которых он любил.

Джон К. Анру: В журнале Good Housekeeping заглавие рассказа «Вена, Вена» изменили на «Знакомую девчонку», и Сэлинджер отреагировал на это так бурно, что редактор журнала Герберт Майер был даже озадачен силой реакции автора.

Герберт Майер: Не знаю, что расстроило Сэлинджера, но он яростно протестовал и приказал своему агенту Дороти Олдинг никогда больше не показывать мне его рукописи.

Джон К. Анру: Когда Сэлинждер писал для многотиражных, рассчитанных на массового читателя изданий, он постоянно испытывал себя. К моменту, когда он стал, можно сказать, автором рассказов, публиковавшихся в New Yorker, он отточил свое мастерство. Он мог избегать писания по шаблону, к которому прибегал при написании рассказов для Saturday Evening Post, Collier’s и даже, в какой-то мере, для Esquire.

Дэвид Шилдс: После десятилетия бесчисленных отказов в публикации в New Yorker, Сэлинджер опубликовал в этом журнале три рассказа за полгода. Почему? Потому, что он, наконец, стал писать о чем-то настоящем.

Бен Ягода: Тысяча девятьсот сорок восьмой год стал переломным в отношениях Сэлинджера с журналом New Yorker. Сэлинджер опубликовал в журнале рассказы «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Лапа-растяпа», «Перед самой войной с эскимосами». Это был настоящий прорыв. Об этих рассказах много говорили, и с того времени Сэлинджер стал известен и узнаваем как автор из журнала New Yоrker.

Шейн Салерно: Огромный успех «Рыбки-бананки» заставил журнал подписать с Сэлинджером контракт на условиях первого просмотра рукописей: журнал ежегодно выплачивал Сэлинджеру гонорар в обмен на предоставление журналу права первой публикации его новых рассказов. Кроме того, журнал обязался выплачивать Сэлинджеру более высокие вознаграждения, чем за опубликованные ранее рассказы. За многие годы New Yorker заключал подобные контракты только с самыми уважаемыми писателями – Джоном О’Хара, Ирвином Шоу, Джоном Чивером, С. Дж. Перельманом. Сэлинджер оказался в весьма избранном обществе.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 29 апреля 1948 года):

Что до меня, то я подписал контракт на год с журналом New Yorker. Мне нравится этот журнал и нравится писать для него. Люди в журнале разрешают мне писать так, как мне хочется писать, причем мне не надо смотреть на немую иллюстрацию. Все это очень профессионально и удовлетворительно [238] .

* * *

Бен Ягода: Поначалу этого малого «открыли» только знатоки, сделавшие это так, как сегодня люди открывают певца или рок-группу и делятся друг с другом своими открытиями. Артур Кобер, работавший сценаристом в Голливуде и писавший для New Yorker, в письме Гарольду Россу писал: «Здесь все говорят о Сэлинджере. Господи, он отличный парень! Его и его произведения обсуждают целыми вечерами – и эти обсуждения проходят на высоком уровне».

Дэвид Шилдс: Рассказ «Лапа-растяпа» был вторым рассказом Сэлинджера о семье Глассов. Первым был «Хорошо ловится рыбка-бананка». Оба рассказа были опубликованы в журнале New Yorker.

Дж. Д. Сэлинджер («Лапа-растяпа», New Yorker, 28 марта 1948 года):

– Не смей! – сказала Элоиза. – Мэри Джейн спрашивает, есть у тебя кавалер или нет.

– Есть, – сказала Рамона, ковыряя в носу.

– Рамона! – сказала Элоиза. – Перестань сейчас же! Слышишь? Кому говорят?

Рамона опустила руку.

– Нет, правда, это чудесно! – сказала Мэри Джейн. – А как его звать? Скажи мне, как его зовут, Рамона? Или это секрет?

– Джимми, – сказала Рамона.

– Ах, Джимми! Как я люблю это имя! Джимми, а дальше как, Рамона?

– Джимми Джимирино, – сказала Рамона.

– Не вертись! – сказала Элоиза.

– О-о, какое интересное имя! А где сам Джимми? Скажи, Рамона, где он?

– Тут, – сказала Рамона.

Мэри Джейн оглянулась вокруг, потом посмотрела на Рамону с самой нежной улыбкой.

– Где тут, солнышко?

–  Тут , – сказала Рамона. – Я его держу за руку .

– Ничего не понимаю, – сказала Мэри Джейн Элоизе. Та допила виски.

– А я тут при чем? – сказала она.

Мэри Джейн обернулась к Рамоне.

– Ах, поняла! Ты просто придумала себе маленького мальчика Джимми. Какая прелесть! – Мэри Джейн приветливо наклонилась к Рамоне. – Здравствй, Джимми! – сказала она.

– Да разве он станет с тобой разговаривать! – сказала Элоиза [239] .

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 19 октября 1948 года):

Поскольку ты, Пол, спрашиваешь, сообщаю, что моя работа идет, в общем, так, как мне и хочется. Я не гребу деньги лопатой, но мне нравится то, чем я занимаюсь. И каждый раз я получаю достаточно денег для того, чтобы у меня была возможность работать над чем-то, не сулящим надежд. Один из моих опубликованных в New Yorker рассказов, «Лапа-растяпа», продан Сэму Голдвину, и в его экранизации должны сыграть Дана Эндрюс и Тереза Райт. Я не озолотился на этой сделке, но получил денег достаточно для того, чтобы продолжать работу, не особо тревожась о деньгах [240] .

Гас Лобрано (выдержка из письма агенту писателя Дороти Олдинг, 10 октября 1948 года):

Дорогая мисс Олдинг,

к сожалению, речь идет о последнем рассказе Джерри Сэлинджера [ «Парень в охотничьей шапке»]. Боюсь, что не смогу должным образом и убедительно выразить наше [редакции New Yorker] сожаление в связи с отказом от публикации рассказа. В рассказе есть блестящие, трогательные и сильные места, но мы считаем, что в целом рассказ слишком шокирующий для журнала вроде нашего.

Было бы замечательно остановиться на вышеупомянутых фрагментах, но, поскольку мы действительно заинтересованы в Джерри, должен сказать, что не считаем рассказ вполне удачным. Возможно, развитие сюжета требует больше места. Собственно говоря, мы считаем, что недостаточно знакомы с главным действующим лицом. Мы не можем быть вполне уверены в том, была ли схватка со Стрэдлейтером вызвана чувствами героя к Джун Галлахер или его возрастной неадекватностью (такая трактовка согласуется с красотой и физической силой Стрэдлейтера) – или предположением о гомосексуальности Бобби. Возможно, неопределенность, которую мы испытываем относительно этих моментов, реальна или преобладает в том, что герою трудно сочувствовать или думать, что автор действительно сочувствует своему герою (проявляя лишь внешние признаки такого сочувствия). Мы думаем, что для того, чтобы быть вполне определенным и вызывать такую сильную симпатию, образ Бобби следует разработать подробнее, чем это сделано сейчас… Я уверен, что рассказ следовало бы переработать для нас, упростив сюжет так, как Джерри рассказал мне вскоре после того, как это пришло ему в голову. Однако я представляю, что Джерри тема кажется крайне редкой, поскольку его персонаж переживает духовное и интеллектуальное развитие. Разумеется, мы признательны за предоставленную возможность рассмотреть этот рассказ [241] .

Шейн Салерно: Даже у Сэлинджера New Yorker принимал к публикации не каждый рассказ, но Сэмюель Годвин купил права на экранизацию «Лапы-растяпы», собрал коллектив и большую часть 1949 года потратил на превращение короткого рассказа в кинофильм, известный ныне под названием «Мое нелепое сердце».

Томас Ф. Брейди: Сэмюель Голдвин «занял» у продюсера Уолтера Вангера Сьюзен Хейворд, которая должна была сыграть вторую женскую роль в следующем фильме Голдвина «Мое нелепое сердце» (первую женскую роль играла Дана Эндрюс). Мисс Хейворд должна была сыграть роль, которая первоначально предназначалась Терезе Райт, которая в декабре 1948 года ушла из компании Goldwyn после ссоры. Режиссером «Моего нелепого сердца» должен был стать Марк Робинсон, а в основу фильма был положен опубликованный в журнале и скопированный Джулиусом и Филипом Эпштейнами рассказ Дж. Д. Сэлинджера.

А. Скотт Берг: Сэмюель Голдвин был одним из первых киномагнатов Голливуда, одним из представителей очень маленькой группки евреев-иммигрантов, которые первыми поняли, что в кинематографе можно делать не только большие деньги, но и что кинематограф станет многообещающей формой искусства, а производство фильмов станет по-настоящему интересной жизнью. Из-за его несносного характера Голдвина выставили из компании Paramont Studios, которую он помог создать, потом – из Metrо Goldwyn Myer, которую он помог создать, а потом – и из United Artists, которую он снабжал большинством сценариев. Тогда он создал собственную компанию, Samuel Goldwyn Production.

Братья Эпштейн пришли к Сэму Голдвину с идеей фильма, основанного на рассказе, который они недавно прочли в New Yorker. Этим рассказом был «Лапа-растяпа», а автором рассказа – молодой Дж. Д. Сэлинджер, о котором много говорили. Идея понравилась Голдвину по многим причинам. Во-первых, братья Эпштейн работали почти исключительно на Warner Bros. Утащить этих выдающихся сценаристов – это было для Голдвина большим делом. Во-вторых, братья Эпштейн пользовались отличной репутацией, и Голдвин хотел работать с ними. К тому же они предложили идею написания сценария по рассказу, опубликованному в New Yorker, который в 40-х годах стал одним из наиболее важных изданий, публиковавших серьезные художественные произведения. Все это очень заинтриговало Голдвина. Рассказ был характерным произведением Сэлинджера, написанным его характерным лаконичным языком. Собственно говоря, если вы хвалите этот рассказ, вы должны были признать, что сюжет рассказа очень скуден, а развития характеров там немного.

Откровенно говоря, по-моему, это и было одним из моментов, заинтриговавших братьев Эпштейн. Они, должно быть, думали: «Перед нами открываются огромные возможности: нам надо внести то, что опущено автором». И верно, прелесть рассказа в том, что Сэлинджер многое оставил за скобками, а огромная радость Эпштейнов заключалась в том, что они могли внести в сценарий много такого, чего в рассказе не было. Когда братья Эпштейн рассказали Голдвину, о чем будет фильм, оказалось, что довольно горький, сатирический рассказ о неудачном браке алкоголиков, живущих где-то в глубинке Коннектикута, превращается в довольно сентиментальный фильм с обилием слов, которые выжимают из зрителя слезы. Это было фильмом, который Голдвин хотел снять и таки снял. Фильм неизбежно должен был вступить в существенное художественное противоречие с положенным в его основу рассказом.

Сэмюель Л. Голдвин.

Лесли Эпштейн: Моего отца и моего дядю, известных братьев Эпштейн, отождествляли с Warner Bros, хотя отец начинал в PKO. Они были легендарной командой сценаристов. Разумеется, я хочу сказать – величайшей командой сценаристов. Дядя написал сценарии более чем 50 фильмов. Он – единственный известный мне человек, которого каждое десятилетие выдвигали на Премию Академии киноискусства со времени, когда ему было за двадцать, до времени, когда ему было больше семидесяти. После того, как отец и дядя написали сценарий фильма «Касабланка», они собирались начать продюсировать фильмы и снимать их, но отец вскоре умер. Он умер молодым, всего сорока двух лет. Сценарий «Моего нелепого сердца» был написан после сценария «Касабланки».

Пол Александер: Команда Голдвина, состоявшая из некоторых самых талантливых людей Голливуда, не смогла выжать из рассказа Сэлинджера ничего более короткого фильма. Произошло неизбежное: в сценарий фильма пришлось вводить персонажи, добавлять побочные сюжетные линии и диалоги… Команда Голдвина добавила и эпизоды прошлого… создала новые персонажи, прежде всего, мать и отца Элоизы, персонажи, которые в рассказе Сэлинджера не были даже упомянуты. Но самым вопиющим было вот что: манипулируя тоном и эмоциональным содержанием рассказа, команда Голдвина каким-то образом превратила суровое осуждение общества белых англо-саксонских протестантов Коннектикута в фильм настолько беззастенчиво слезливый, что один из критиков назвал его картиной, для просмотра которой зритель должен приходить «с четырьмя носовыми платками».

Сценаристы Джулиус и Филип Эпштейны, написавшие сценарий фильма «Мое нелепое сердце».

А. Скотт Берг: Всякий раз, когда какой-нибудь писатель отправляет свое произведение в Голливуд, какая-то частица его души говорит: «Ну, мое произведение настолько особенное, что его не изменишь, и они, разумеется, не станут его насиловать». По-моему, в каком-то смысле Голливуд изнасиловал «Лапу-растяпу».

Лесли Эпштейн: В рекламных роликах фильма говорилось: «Ведь она хорошая, правда?» В рассказе Сэлинджера Элоиза говорит: «Я же была хорошая, правда, хорошая?» В рассказе не сказано о том, что она плохая мать; она просто нехороша. В рассказе Элоиза испытывает сожаление об утрате качестве «хорошая», а это качество у Сэлинджера является особым. Людям трудно уловить подобное качество, если оно вынесено за рамки рассказа и конкретного контекста.

Дж. Д. Сэлинджер («Лапа-растяпа», New Yorker, 28 марта 1948 года):

И вдруг он [Уолт Гласс] мне говорит: «У тебя животик до того красивый, что лучше бы сейчас какой-нибудь офицер приказал мне высунуть другую руку в окошко. – Говорит: – Хочу, чтобы все было по справедливости [244] .

А. Скотт Берг: Отзывы критиков о фильме были, по большей части, очень негативными, и заслуженно. Фильм был отмечен чрезмерной сентиментальностью и стечением слишком многих обстоятельств. Просто в нем было слишком много хэппенингов, событий, происходящих в разных временных пластах и в разных местах. Сьюзен Хейворд играет роль в своей классической манере, вкладывая в каждую сцену душу. За эту роль Хейворд была номинирована на Премию Академии. Фильм-то не совсем плох. Это – не ужасный фильм. Просто он очень мало походит на рассказ Сэлинджера.

Марк Хауленд: Мне понятно, почему Сэлинджер был так расстроен фильмом «Мое нелепое сердце». Как бы ни были хороши Сьюзен Хейворд и Дана Эндрюс, Уолт, сыгранный Драйзером, не был Уолтом Глассом. И даже не приближался к образу Уолта Гласса.

«Мое нелепое сердце», 1949 год:

Элоиза (Уолту) : Вот как все заканчивается? Мы очень скучаем друг по другу. Думаем друг о друге. Я буду твоей, а ты – моим. Мы хотим, чтобы это закончилось так? [245]

А. Скотт Берг: Посмотрев фильм, Сэлинджер реагировал очень бурно.

Лесли Эпштейн: Сэлинджер возненавидел мой фильм «Мое нелепое сердце».

Джин Милллер: Помню, какой злобой на Голливуд исходил он. Думаю, он только что увидел «Мое нелепое сердце». Да после этого его надо было веревками вязать. Он был в ярости. Его яростью и была заполнена большая часть того вечера. Он не понимал, как интеллигентные люди (он, разумеется, решил, что если человек добирается до границ Калифорнии, у него и мозгов не остается), да как вообще кто-нибудь мог взять его рассказ и сделать из него такую сентиментальную бурду. Он считал, что фильм не имеет ни малейшего отношения к его рассказу, смысл которого был, разумеется, совсем другим. Фильм был мусором, и он не хотел иметь какое-либо отношение к фильму.

А. Скотт Берг: Очевидно, для Сэлинджера не было приемлемого компромисса. Он видел фильм, основанный на каком-то написанном им тексте, и, как я думаю, он был, пожалуй, сбит с толку и унижен этим фильмом.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 26 августа 1949 года):

Если интересуешься кино (а я надеюсь, что ты им не интересуешься), то сообщаю: очень скоро выйдет фильм по моему старому рассказу «Лапа-растяпа». Фильм называется «Мое нелепое серодце». Два брата по фамилии Эпштейн купили рассказ и сделали из него сценарий. Фильма я не смотрел, однако, судя по тому, что я о нем слышу, они здорово исковеркали мой рассказ. Но это моя вина. Деньги – корень сам знаешь чего [246] .

«Мое нелепое сердце», 1949 год:

Элоиза: Лу, вот что важно: мне надоело причинять людям неприятности. Мне надоело творить зло. Я расплачиваюсь за то, что совершила, и теперь я совершенно одинока. Но я не хочу, чтобы страдали другие [247] .

Джон Маккартен (журнал New Yorker): Фильм полон клише из мыльных опер… Трудно поверить, что фильм был выжат из короткого рассказа, появившегося на страницах нашего строгого журнала пару лет назад.

Джон Гуар: Я смотрел «Мое нелепое сердце»» еще подростком и помню, что смеялся над Сьюзен Хейворд, но песня «Мое нелепое сердце» мне понравилась.

А. Скотт Берг: Фильм удостоился завышенных оценок, и все же его основной темой стала песня «Мое нелепое сердце», номинированная на Премию Академии киноискусства. Эта премия стала в 50-х годах высоким стандартам и останется таким в дальнейшем. Это замечательная, слегка слезливая мелодия. Сам фильм был посредственным – не великим хитом, но и не полностью провальным. В фильме не снимались звезды первой величины. Казалось, что он [Сэмюель Голдвин] этим фильмом и не пытался конкурировать с кларками гейблами и гэри куперами. Не было в фильме и бетт дэвис. В общем, фильм был так себе.

Марк Хауленд: Моим студентам нравится смотреть этот фильм. Он их затягивает, поглощает, и им нравится его романтическая фабула. По их мнению, главная музыкальная тема сентиментальна, но, в общем, и она им нравится. В то же время они сразу же понимают, что фильм – это не рассказ.

А. Скотт Берг: Фильм был снят очень глянцево, как почти все фильмы Сэма Голдвина. Ценности производства были очень высоки, возможно, даже слегка завышены. В фильмах Голдвина все слишком уж отполировано. Костюмы избыточно совершенны. Освещение избыточно аккуратно. Ни в одном фильме Голдвина никогда нет никакого мусора.

Джойс Мэйнард: Джерри и я не разговаривали об экранизации «Лапы-растяпы». Фильм был ужасный. Джерри сказал, что никогда больше не продаст свои произведения. Его произведения были вроде его детей, а фильмы пятнали его детей.

Лесли Эпштейн: Америка, а, возможно, и мир, в большом долгу перед моим отцом и моим дядей, Филипом и Джулиусом Эпштейнами, за многое. Но, возможно, самый большой долг (или, скажем, сопоставимый с «Касабланкой») состоит в том, что они спасли мир от экранизации «Над пропастью во ржи». То есть Сэлинджер так возненавидел сделанную ими адаптацию «Лапы-растяпы», что впоследствии никому не разрешал касаться своих произведений, и слава богу.

Шейн Салерно: Официальная версия такова: фильм «Мое нелепое сердце» так сильно оскорбил чувствительность Сэлинджера, что он никогда более не помышлял о продаже своих романов и рассказов Голливуду. Эту версию повторяли много раз, но она не вполне верна. Уже в 1957 году агент Сэлинджера Н. Н. Свонсон, представлявший, в числе многих других выдающихся писателей и сценаристов, интересы Ф. Скотта Фицджеральда, предлагал произведения Сэлинджера голливудским продюсерам. 25 января 1957 года один из продюсеров отклонил предложение, сделанное Свонсоном от имени Сэлинджера.

Джерри Уалд, письмо Н. Н. Свонсону, 25 января 1957 года:

Дорогой Свони,

С наилучшими пожеланиями,

как тебе известно, в КЛУБЕ ПОКЛОННИКОВ Дж. Д. СЭЛИНДЖЕРА я – поклонник номер один.

Искренне твой,

Рассказ «Человек, который смеялся», как и все произведения Сэлинджера, трогательный и прекрасный. Однако с точки зрения художественного фильма, он дает лишь легкий намек на слабую идею, которую можно положить в основу сюжета. Более того, я думаю, что конкретные детали, схваченные в прозе и придающие рассказу особое очарование и пафос, было бы трудно передать на экране. В сущности, этот рассказ подобен «ТАЙНОЙ ЖИЗНИ УОЛТЕРА МИТТИ», и вы, возможно, помните громкие критические выступления, вызванные тем, что произошло с особым очарованием Турбера, когда его рассказ был перенесен на экран Сэмюелем Голдвином (главную роль в этой экранизации сыграл Дэнни Кей).

Джерри Валд [249] .

У меня нет сомнений в том, что из рассказа Сэлинджера можно сделать особенный и очаровательный сценарий, но работа над таким сценарием будет сопряжена, прежде всего, с выяснением основополагающих моментов идеи, организации материала на основе этих моментов и написанием сценария на той же основе. Естественно, это потребует полнейшей подстройки автора к идее. А это, пожалуй, трудно осуществить, поскольку м-р Сэлинджер не станет сам работать над сценарием. Мое главное возражение таково: «ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СМЕЯЛСЯ» дает мне слишком малое пространство для работы, которая делает дальнейшую разработку стоящим, пусть и весьма рискованным делом.

Передай, пожалуйста, м-ру Сэлинджеру, что я по-прежнему интересуюсь возможностью экранизации его блистательного романа «НАД ПРОПАСТЬЮ ВО РЖИ», и хотел бы сделать все, что в моих силах, для того, чтобы убедить его в необходимости экранизации этого произведения.

С этим письмом возвращаю тебе оригинал рассказа «ЧЕЛОВЕК, КОТОРЫЙ СМЕЯЛСЯ».

Эберхард Элсен: Когда Сэлинджер демонстрирует неприязнь к Голливуду и фильмам, из этого не следует делать вывод о том, что он ненавидит кинематограф как вид искусства; в конце концов, у него была огромная фильмотека.

Дэвид Шилдс: В романе «Над пропастью во ржи» Холден Колфилд проявляет глубоко двойственное отношение к Голливуду. У него серьезно и интересно смешаны чувства, которые он испытывает по поводу работы своего брата Д. Б. сценаристом. Он утверждает, что не хочет говорить о фильмах, и все же все время говорит о них – о фильме «39 шагов», о Гэри Купере и Кэри Грант. Кино – идея фикс Холдена.

Лесли Эпштейн: Судя по многим рассказам, презрение Сэлинджера к Голливуду не слишком удачно маскирует скрытое восхищение мощью звезд Голливуда.

Очевидно и, возможно, не удивительно, что создатель «Над пропастью во ржи» был очень заинтригован Марлоном Брандо.

Мона Симпсон: Воображение Сэлинджера всегда было занято славой и популярностью. Это увлечение просто есть, оно присутствует в книгах. Семейство Глассов было семейством актеров, и эта сквозная тема создает значительную напряженность.

Эберхард Элсен: Когда Холден Колфилд говорит, что ненавидит кино, он явно лжет, потому что постоянно разыгрывает сцены из кинофильмов. Он понимает, насколько сильное влияние оказывает на него кино, и подозревает, что это влияние делает его до известной степени обманщиком.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи»):

По дороге в ванную я вдруг стал воображать, что у меня пуля в кишках [250] .

Джон Сибрук: Когда мой товарищ по колледжу Мэт пригласил нас в дом своего отца в Корнише, Нью-Гэмпшир, – для этого надо было полчаса прогуляться, – чтобы посмотреть какой-то старый фильм, все вздохнули с облегчением. Впрочем, пока мы петляли по грязным тропинкам, ведущим от реки Коннектикут, моя подружка и я снова напряглись, хотя и по иной причине. Оба мы были молодыми писателями, и нам предстояло встретиться с Дж. Д. Сэлинджером.

В гостиной царила атмосфера спальни общежития. Мы расселись по неудобным старым стульям и попытались придумать, что бы сказать друг другу. Я прислушался к звукам, которые издавал жарящийся попкорн, к первым взрывам зерен, к драматическому усилению этих взрывов и к их последующему затиханию, и думал: там, в кухне, Дж. Д. Сэлинджер жарит попкорн. Спустя какое-то время Джерри вышел из кухни и прошел в задний конец комнаты, где у него на полках хранилась коллекция старых фильмов на 16-миллиметровой пленке, такой, что за фильм надо менять ролики три-четыре раза. Старомодный проектор был установлен за диваном. Джерри назвал несколько названий фильмов. Мы остановились на «Сержанте Йорке». Джерри заправил ролик в проектор, потом погасил свет и остался сзади. На его лице играли блики проектора. Фильм был с титрами, возможно, потому, что он был глуховат. К концу фильма он, кажется, устал.

* * *

Шейн Салерно: Даже в тот период жизни, в конце 40-х годов, задолго до того, как он стал великим культурным и финансовым символом, которым его сделал «Над пропастью во ржи», он твердо отказывался разрешать кому-либо вносить изменения в его произведения, даже незначительные изменения.

А. Э. Хотчнер: Я получил работу редактора в журнале Cosmopolitan. Во время наших игр в покер Джерри сказал: «Я написал рассказ. Пошлю его в Cosmopolitan». Я сказал: «Отлично». Рассказ назывался «Испорченная игла на пластинке». Джерри сказал: «Только одно условие: скажи вашему редактору, что нельзя менять ни единого слова. Полагаюсь на тебя. Ты должен проследить, поскольку редакторы любят что-нибудь вымарывать и подгонять под выделенный объем. Если они учинят такое, дело не пойдет». Это было проявлением его гордости за написанные им произведения. Я отнес рассказ Артуру Гордону [главному редактору Cosmopolitan]. Рассказ был хорош. Он был написан для журнала, рассчитанного на массового читателя.

Джерри был очень упрям во всем, но он уже написал для Cosmopolitan длинный рассказ, новеллу «Опрокинутый лес», которую Артур опубликовал. Артур считал Джерри очень талантливым автором. И Артур объявил в редакции: «Это – одно из лучших произведений за последние двадцать лет». Проблемой было то, что рассказ не был очень хорошим. И он определенно не годился для Cosmopolitan, который был журналом для общего читателя, привыкшего к рассказам, публикуемым в журналах для массового читателя. На рассказ поступило много читательских откликов. А Джерри просто отмахнулся от этих откликов, считая, что у людей, читающих журналы для массового читателя, просто нет вкуса.

Дэвид Яфф: Рассказ «Испорченная игла на пластинке», впоследствии переименованный в «Грустный мотив», был основан на распространенной в то время версии смерти Бесси Смит. Эту версию распространил Джон Хэммонд, легендарный продюсер студии Columbia Records. На страницах журнала Downbeat в 1939 году он поведал, что Бесси Смит умерла потому, что ее отказались принять в больницу для белых в городе Кларксдейл, штат Миссисипи. Многие говорили, что это неправда, и биограф Бесси Смит в конце концов полностью опроверг эту версию, но в 1948 году в нее все еще многие верили, поскольку эта версия драматизировала последствия сегрегации на американском Юге, той части страны, о которой Сэлинджер знал мало. Очевидно, Сэлинджер очень любил Бесси Смит, и эти чувства проявились. Это несколько сентиментальный рассказ. Когда вспоминаешь о том, что «Грустный мотив» был написан в один год с рассказом «Хорошо ловится рыбка-бананка», поражаешься диссонансу качества двух рассказов.

Хотя Сэлинджер начинает «Грустный мотив» словами о том, что рассказ не задуман как оскорбление какой-либо части страны, он явно оскорбителен для Юга. По мнению Сэлинджера, музыка Юга, исполненная чернокожими музыкантами в каком-нибудь погребке, менее банальна, менее фальшива, чем музыка Нью-Йорка. Итак, он действительно оскорбляет Юг, но одновременно оскорбляет и отличие от Юга, которое привлекает его.

А. Э. Хотчнер: Тексты рассказов, ранее написанных Сэлинджером для Cosmopolitan, слегка редактировали, поэтому он приложил к рассказу [ «Испорченная игла на пластинке»] записку: «Или так, как есть, или никак». Тем не менее, Артур хотел опубликовать рассказ, и я провел выверку верстки. Все было хорошо. Однако я забыл проверить заглавие. Артур решил угодить вкусам читателей и назвал рассказ «Грустный мотив». Мне и в голову не приходило, что он может изменить заглавие, и когда он изменил название, номер журнала был готов к печати, т. е. это была предшествующая тиражированию версия текста, который поступит читателям. Хотя это и называется «оригинал-макетом», изменить в нем ничего нельзя, потому что текст уже набран. Я подумал: «Ну, лучшее, что я могу сделать, это встретить беду лицом к лицу». И я позвонил Джерри и сказал: «Знаешь, нам надо увидеться. Не выпить ли сегодня вечером пивка в Chumley’s?» Я встретил его там. Со мной был номер журнала. После моих сбивчивых бормотаний Джерри сказал: «Хотч, переходи к сути. Что тебя беспокоит?» Я ответил: «Джерри, я должен объясниться. Я действительно очень бережно отнесся к твоей просьбе ничего не менять, но без моего ведома (а я не контролирую весь процесс, поскольку не работаю в отделе художественной литературы), они поставили другое заглавие».

Дж. Д. Сэлинджер.

Дэвид Яфф: Глядя на картинку, которой был проиллюстрирован рассказ «Грустный мотив» в журнале (это было выполненное под Нормана Роквелла изображение двух подростков, с наслаждением слушающих музыку Блэка Чарльза), я подумал, что заглавие наверняка было выбрано редакторами по той же причине, по которой редакторы часто выбирают заглавия. Заглавия должны соответствовать свободному пространству над текстом. Места было только на два слова. И этими двумя словам были «Грустный мотив». Проблема была в том, что у рассказа было не то название, какое дал ему Сэлинджер. Оригинальное заглавие Сэлинджера было «Испорченная игла на пластинке», и это название передавало чувство утраченной невинности, которым Сэлинджер был явно поглощен.

А. Э. Хотчнер: Он вырвал журнал у меня из рук и посмотрел на текст. Его лицо побагровело. Казалось, его хватит удар. Он выдрал свой рассказ и обрушил на меня вал злых обвинений. «Да что ты за друг? Как ты допустил это?» Я пытался вставить хоть слово и говорил: «У меня нет власти над тем, что сделано в оригинал-макете». На что он ответил: «Ты должен иметь власть. Я тебе сказал – ты отвечаешь за это, и я верил тебе. Больше никогда ничего тебе доверять не буду». Он сказал, что с моей стороны это было ужасным обманом. Ведь я обещал. Он был совершенно взбешен случившимся. И ушел. Конец. Он ушел, оставив меня сидеть за столом с пивом. Журнал он унес с собой. Больше я его никогда не видел.

 

Разговор с Сэлинджером – 4

[253]

Шейн Салерно: В 1976 году начальник сказал Гордону Лишу, редактору отдела художественной литературы журнала Esquire: «Нам надо опубликовать что-то такое, что наделает много шума». В тот вечер Лиш напился и написал рассказ, который назвал «Руперту – безо всяких обещаний». Рассказ появился в журнале без указания автора.

Майлс Вебер: Рассказ «Руперту – безо всяких обещаний» был явным отголоском рассказа «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью». Многие подумали, что это, возможно, новый рассказ Сэлинджера. На самом деле это было довольно коротким упражнением в подражании стилю Сэлинджера.

Пол Александер: Стиль прозы, по замыслу, должен был создать впечатление, что рассказ мог быть написан Сэлинджером и стать первым более чем за десять лет произведением Сэлинджера.

Появление рассказа вызвало взрыв интереса. Экземпляры журнала сметали с полок. Весь тираж был в буквальном смысле распродан.

Майлс Вебер: Удивительно, что кто-то принял рассказ за рассказ Сэлинджера, хотя в нем не было ни капли сэлинджеровского остроумия, да и написан он был довольно небрежно.

Неизвестный автор, рассказ «Руперту – безо всяких обещаний» (журнал Esquire, февраль 1977 года):

«Если я расскажу больше о том, Руперт – не от мира сего, то вскоре впаду в замешательство. Я – то есть я хочу сказать, вы – мы падем жертвой беспорядочных страстей, а я обещал вам ясность. А еще я обещал кому-то мерзости. И теперь намереваюсь, в сомнениях и спешке, с почтением и поспешно – и ради спасения моего брата и всех прочих, – сдержать слово».

Майкл Силверблатт: Рассказ звучал не так, как написанное Сэлинджером, но я прикинул, что кто-то задержал публикацию его рассказа на столь долгий срок, что он и не мог звучать по-прежнему. Возможно, за время этого молчания чувствительность Сэлинджера обновилась. Я пребывал в заблуждении несколько дней, но после нескольких телефонных разговоров выяснилось, что эта мистификация – дело бессовестного редактора Гордона Лиша, который интересовался литературой как заразной болезнью. Этакий капитан Крюк. Ему нравится низменное и грязное. Законченный провокатор.

Гордон Лиш: Рассказ вызвал много откликов в прессе. Появились предположения, что рассказ написан или Апдайком или Чивером, хотя многие читатели полагали, что рассказ, возможно, написан Сэлинджером. Огромный интерес проявили телевидение и радио. Тираж Esquire был полностью раскуплен. Месяца через два-три я, наконец, сказал какому-то агенту, что рассказ написал я, сказал потому, что она заставила меня поверить, будто бы я перед ней в долгу. Не прошло и нескольких дней, как на одной вечеринке с коктейлями эта дама растрепала, что автор этого рассказа – я. Меня жестоко раскритиковали. Сообщение о том, кто является подлинным автором этого рассказа, появилось на первой странице Wall Street Journal. Через ту же женщину-агента я узнал и мнение Сэлинджера: он считал мой поступок абсурдным и заслуживающим презрения. Это уязвило меня, поскольку я не считал мою выходку ни абсурдной, ни заслуживающей презрения. Я считал, что если Сэлинджер не собирается писать рассказы, то кто-то должен делать это за него.

Майкл Силверблатт: Сделать такое мог только мерзавец, а Гордон Лиш похож на мерзавца. Даже в аудитории он говорит своим студентам: «Вы стоите на самом краю скалы, с которой вот-вот прыгнете. Почему кто-то должен обращать на вас внимание? Что можно сделать с первым же предложением вашего текста для того, чтобы привлечь внимание?» Создание впечатления того, что рассказ написан Дж. Д. Сэлинджером – явно действенный прием привлечения внимания. Когда этот рассказ был опубликован, общественность еще не знала, что Сэлинджер по-прежнему остается объектом столь сильного обожания, что рассказ, предположительно написанный им, будет сметен с полок всех киосков страны.

Гордон Лиш: Я не считаю это рассказ мистификацией. Скорее это было привлекательной вероятностью.

Марк Вейнгартен. Думаю, тот номер журнала Esquire остается в истории этого издания одним из лучше всего продававшихся номеров. Впрочем, это надо проверить.

 

Нью-Йорк – Корниш, Нью-Гэмпшир, 1952–1953.

Жизнь Сэлинджера в Нью-Йорке воспроизводит душевные метания Холдена и его поступки: флирт, антисоциальная избыточная реакция и, наконец, исчезновение в 90 акрах леса в Корнише, Нью-Гэмпшир, что стало воплощением уединения Холдена. «Над пропастью во ржи» захватил публику не только как книга, но и как культ. Любому культу нужен вожак, а эту роль Сэлинджер не мог исполнить и исполнять не стал.

Памела Хант Стейнл: Роман «Над пропастью во ржи», впервые опубликованный в середине июля 1951 года издательством Little, Brown, одновременно был опубликован в собрании Book-of-the-Month Club. К концу июля Little, Brown выпускало роман уже пятым тиражом, а к концу августа роман занял четвертое место в списке бестселлеров New York Times.

Фиби Хобан: Не думаю, что Сэлинджер был подготовлен к мгновенному успеху своего романа.

А. Э. Хотчнер: «Над пропастью во ржи» мгновенно превратил Сэлинджера из сравнительно малоизвестного автора нескольких рассказов в крупного писателя и в личность.

Гарви Джейсон: По-моему, когда писатель достигает огромной славы в очень раннем возрасте, это вызывает многочисленные последствия во всей его жизни. У писателя вроде Трумена Капоте такая известность всего лишь усилила бы его уже раздутое «эго». А Харпер Ли слава заставила прятаться. Достижение славы в раннем возрасте – это ужасно. В зависимости от психологических особенностей, слава может толкнуть писателя в любом направлении.

Джон Венке: Когда первая волна восторгов пошла на спад, Сэлинджер вздохнул с облегчением.

Эберхард Элсен: В 1952 году, через год после опубликования «Над пропастью во ржи», Сэлинджер сказал, что считает внимание, которое сопровождало его славу в СМИ, «деморализующим и в профессиональном, и в личном плане». Он также сказал, что ждет того дня, когда увидит, что серо-коричневая обложка романа с его фотографией, «зацепившись за фонарный столб на Лексингтон-авеню, будет хлопать на холодном, сыром ветру в одной компании, скажем, с обрывком редакционной страницы из Daily Mirror».

* * *

Пол Александер: Осенью 1951 года, когда «Над пропастью во ржи» оставался в списке бестселлеров New York Times, Сэлинджер попытался вернуться к нормальной жизни. В своей квартире в Ист-Сайде он работал над новым рассказом с длинным и необычным названием «Голубой период де Домье-Смита». Этот противоречивый и эксцентричный рассказ не походил на другие рассказы Сэлинджера. Когда он не работал, он заботился об ухудшавшемся здоровье Гарольда Росса. В середине ноября редактор New Yorker Гас Лобрано сообщил Сэлинджеру разочаровывающие новости: редакторы журнала отвергли «Голубой период де Домье-Смита», который был недавно прислан в журнал литературным агентом писателя Дороти Олдинг. Лобрано писал, что решение не покупать рассказ стало для сотрудников редакции ужасной пыткой, но, в конце концов, редакторы сочли, что рассказ не будет иметь успеха. По мнению Лобрано, идея, лежащая в основе рассказа, была слишком сложной, а описанные в рассказе события «слишком сжаты». Наконец, рассказ казался почти нарочито странным. Как считал Лобрано, это было не так, но так казалось. Сэлинджера этот отказ запредельно обидел – не только потому, что он напряженно работал над рассказом, но и потому, что он достиг точки, в которой New Yorker принимал почти любой его рассказ. 15 ноября Сэлинджер написал Лобрано о том, что глубоко разочарован отказом.

Джон Леггетт: Знаю о вечеринке, которую устроили в Нью-Йорке в честь Хэмиша Гамильтона, британского издателя Сэлинджера. На вечеринке были молодые люди. Сэлинджер увлекся какой-то девицей и предлагал ей уехать. Это было еще одним приключением с «исчезновением в Корнише», которого, разумеется, не произошло. События разворачивались в типичной для Сэлинджера манере: его раздражали ребята из Гарварда, которые бесновались и орали на улице. Это было подлинно сэлинджеровским мероприятием – коктейльной вечеринкой, которая вышла из-под контроля. Сэлинджера влекло к женщинам, и он чувствовал, что может убеждать их. Возможно, он играл в игру – скажем, он тискал девушек, убеждая их в том, что им следует завтра же уехать с ним. И многих девушек он действительно убеждал, что вызывало недобрые чувства, поскольку девушки приходили на вечеринки в сопровождении. У него было много подружек и много похождений с ними. Во всяком случае, так говорили.

Жена одного из редакторов: Я была не готова к удивительному и странному воздействию его физического присутствия. Вокруг него клубилась какая-то черная аура. Он был одет в черное. У него были черные волосы, черные глаза. И, конечно, он был очень высоким. Меня он как-то заворожил. Но я была замужем – и беременна. Я думала: мы разговариваем, мы очень нравимся друг другу. Потом нам надо было уходить – я пришла на вечеринку с мужем и еще одной супружеской парой, нашими друзьями, – и я пошла наверх за пальто. Я надевала пальто, когда в комнату вошел Джерри. Он подошел ко мне и сказал, что нам надо бежать, вместе. Я сказала: «Но я беременна». На что он ответил: «Это неважно. Мы все еще можем убежать». Казалось, он говорит серьезно. Не могу сказать, что мне не польстило его предложение, и я даже испытала определенное искушение.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер похож на Холдена во многих отношениях, не в последнюю очередь, в склонности давать чрезмерные обещания, а потом испаряться, всегда оправдывая исчезновение актерским инстинктом, который требовал совершенного жеста.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи», 1951 год):

А по правде говоря, я и сам не понимал, зачем ей все это наговорил. Насчет поездки в Массачусетс, в Вермонт, вообще все. Наверно, я не взял бы ее с собой, даже если б она сама напрашивалась. Разве с такими можно путешествовать? Но самое страшное, что я искренне предлагал ей ехать со мной. Это самое страшное. Нет, все-таки я ненормальный, честное слово [333] .

Джон Леггетт: Я был немного удивлен приглашением на вечеринку. Там был Сэлинджер. Вечеринка проходила где-то на Ист-Сайде, и на нее собралось много молодых людей, работавших в издательском бизнесе. Джо [Фокс, редактор издательства Random House] сказал: «Вот тот малый – Сэлинджер», и меня это взволновало. Потом Джо сказал мне: «Он идет на обед». Как раз тогда мы должны были разойтись по коктейльным вечеринкам, а затем отправиться всей толпой во французские рестораны в той части Манхэттена. Мы и отправились в ресторан, а там для нас сдвинули столы, и там, разумеется, был Сэлинджер. Он уселся за стол, а все мы трепетали в его присутствии. Он встал и промямлил кому-то, что ему надо позвонить по телефону. Исчез и больше не появился. Ушел и растворился в ночи. Он не хотел общаться с нами и быть настоящим человеком.

Лейла Хэдли Люс: Я познакомилась с ним очень, очень давно. Наверное, в 51-м или 52-м году. У нас было немного встреч. Думаю, пять или шесть. Он на семь лет старше меня. У меня был большой друг, которого звали С. Дж. Перельман, – замечательный юморист и автор журнала New Yorker. Он познакомил меня с Джерри потому, что тот упомянул о том, что интересуется дзэн-буддизмом. Сид думал, что я могу поговорить с Джерри о буддизме, но я не могла сделать этого, поскольку его интересовал дзэн-буддизм, медитативный вариант буддизма, а меня больше интересовала махаяна, разновидность буддизма, которая больше походит на нынешний тибетский буддизм. Сэлинджер сказал, что путешествия бессмысленны. Важны внутренние путешествия.

На первом свидании он приехал и забрал меня из дома, где жила моя мать, на углу 72-й и Парк-авеню. Он приехал. Очень, очень высокий. Очень тонкий. Вытянутый и худой, как подсвечник – я говорю о статуе работы Джакометти, а не о светильнике. У него были замечательные глаза, цвета черного кофе. Очень эксцентричный. Необычность его присутствия можно было ощутить внезапно. В темно-синем клубном пиджаке с тремя бронзовыми пуговицами Джерри выглядел очень опрятно. На нем была белая рубашка и полковой галстук в полоску – из тех, что впоследствии в одном из своих рассказов он назвал «полковыми цветами Восточного побережья», – и темно-серые брюки. Он выглядел очень элегантно и был отлично выбрит. И прическа была хорошей. У него были дивные черные волосы. Мы поехали к нему на квартиру – на первом этаже многоквартирного дома на 57-й улице и Второй или Третьей авеню. Кажется, это был дом 300 по 57-й Восточной улице. Квартира у него была очень опрятной. Очень чистой. Он хотел показать мне, где живет. В маленькой кухоньке все банки и стаканы были выстроены в парадном порядке. На стене висела фотография хозяина квартиры в военной форме. Мы немного поболтали. Он казался спокойным, даже застенчивым. Говорил он мало. Все вопросы личного порядка он отвергал. На самом деле, с ним было нелегко разговаривать. Я привыкла к людям, которые смеялись намного больше, рассказывали анекдоты и забавные вещи, но он был не такой. Он был очень серьезным и спокойным. Не задавал вопросов. Вопросы задавала я, потому что Джерри только что написал «Над пропастью во ржи». И многие его рассказы были опубликованы в New Yorker. Я была знакома с его творчеством и хотела расспросить его о его работе. Мы пообедали поблизости в итальянском ресторанчике, который ему нравился.

Итак, мне очень нравились его произведения. Я восхищалась талантом и хотела обнаружить личные особенности, которые, возможно, не вызывали восхищения, просто ради того, чтобы общаться с человеком, произведения которого меня действительно интересовали. Я хочу сказать, что я любила его произведения. Никто другой прежде не писал таких рассказов. «Хорошо ловится рыбка-бананка», «Лапа-растяпа», «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью». У него был новый, оригинальный голос. Всегда можно пересказать какой-нибудь рассказ Сэлинджера.

Я спрашивала: «Что вы собираетесь делать?» Или: «Что вы делали на прошлой неделе?» А он отвечал: «Знаете, это было тогда, когда Холден делал то-то и то-то». Он говорил: «Ну, Холдену нравился Метрополитен-музей. Можем сходить туда». «Холдену это понравилось бы» или «Холдену это не понравилось бы». Или: «Фиби это понравилось бы» или: «Ей бы это не понравилось». Он полностью идентифицировал себя с Симуром Глассом, Фрэнни и Холденом. Он говорил о них так, словно они были совершенно реальными людьми, и я начала ощущать, что они стали реальными и для меня. Он был единственным из известных мне писателей, который так говорил о своих персонажах.

Он говорил о [редакторах New Yorker Уильяме] Шоне и [Гарольде] Россе. А потом, на том же дыхании, начинал говорить о Холдене Колфилде, Эсме и обо всей семье Глассов – Симоре Глассе, Бесси Гласс или о Бу-Бу Таннебаум. Думаю, его рассказы были так хороши потому, что они осязаемы, находятся под напряжением, а выведенные в них люди реальны. Они очень живые. Некоторые люди пишут диалоги какими-то законсервированными словами. А его слова отличались удивительной свежестью.

Ему даже разговаривать было нелегко. Потому, что если, допустим, шел дождь, и я говорила: «О, ничего страшного. Мне нравится гулять под дождем», он говорил: «О Господи, какое клише». В то время я не понимала, что гуляние под дождем – это клише, но он-то понимал это. На каждое использованное мною клише он откликался словами: «О, это клише, штамп. Как ты можешь говорить такое?» Разговаривая с ним, я испытывала сильное смущение, потому что он, разумеется, стремился к совершенству. Он был намного более озабочен своей собственной жизнью, своими занятиями, своими мыслями, чем кто-либо другой – не только я, но любой другой человек. Он комментировал сказанное мной. Например, как-то я сказала: «О, как я хотела бы иметь картину Кранаха! Это было бы замечательно». На что он сказал: «Хочешь иметь картину? Почему хочешь этого? Ведь ее можно иметь в сознании. Не надо ничем владеть. Владеть чем-то нет необходимости». Для меня это было интересной мыслью. Я имею в виду мысль о том, что можно владеть всем в сознании, а не в материальном смысле.

Знаете, Джерри говорил: «Есть люди, которым нравится доставлять удовольствие людям, и есть другие люди, которые хотят, чтобы люди доставляли удовольствие им». Так вот Джерри определенно относился к людям второй категории. Он хотел, чтобы люди ублажали его. Его очень огорчало, если редактор менял название его рассказа, или если кто-нибудь хотел внести какие-то изменения в любой из его рассказов. Он хотел, чтобы его произведения выходили в том виде, какой он им придал. Только в New Yorker редакторы относились к авторам с уважением.

По его мнению, способ представления произведений должны определять авторы. Я хочу сказать, что люди сочтут это проявлением высокомерия, но Джерри был не высокомерным, а поглощенным самим собой. Он хотел, чтобы между ним и его персонажами не было никаких посредников. Он двигал своими персонажами на сцене. Как Бог. Двигать персонажами так, как хочется автору, это вроде всемогущества. И вмешиваться в это было нельзя. Думаю, ему хотелось оставаться в одиночестве. Его не слишком интересовало то, что думают другие. Очевидно, его интересовали только его рассказы, в которых он все сделал великолепно, восхитительно, совершенно. Чтобы узнать его героев, достаточно прочесть несколько строк диалога. Все рассказы Сэлинджера в своем роде совершенны. А люди, существовавшие вне его рассказов, его не интересовали.

У него не было какой-то великой харизматической привлекательности или чего-то в этом роде. Он входил в вас спокойно. И был очень дорогим. Тогда мне было 25 лет, а он был на 7 лет старше. Но это было очень сильным платоническим чувством. Я хочу сказать, что он не пытался поцеловать меня, обнять меня, потискать меня или сделать что-то такое, что делают другие мужчины. Он был совершенно дружелюбен и элегантен. Но, знаете ли, формально. Мы просто разговаривали. Может быть, я была слишком старой для него. Думаю, ему нравились девушки помоложе. Я была всего на 7 лет младше его. Думаю, он предпочитал девушек, которые были моложе его на 12 лет. В общем, более молодых девушек.

Думаю, ему нравилось ставить меня на место. В этом было что-то садистское. Он был очень похож на Рэймонда Форда, персонажа его рассказа «Опрокинутый лес». Это было властью не сексуальной, а духовной. Чувствовалось, что он обладает властью, достаточной для того, чтобы лишить другого человека свободы. Это было скорее духовным риском другого человека, нежели его достоинством.

* * *

Пол Александер: Той осенью [1951 года] Сэлинджер начал подумывать о том, чтобы уехать из Нью-Йорка. Он устал от жизни в большом городе и мечтал о спокойном одиночестве. Он полагал, что его можно было бы обрести в сельской местности. Кроме того, ему не нравилось внимание, которое проявляли к нему как к автору «Над пропастью во ржи» и от которого он хотел себя изолировать.

Дж. Д. Сэлинджер (письмо Гарольду Россу, 6 октября 1951 года):

Дорогой м-р Росс,

прежде всего сообщаю, что, боюсь, не смогу воспользоваться вашим приглашением и увидеться с вами… Я очень издерган для того, чтобы навещать кого-либо… Валяюсь в постели с приступом опоясывающего лишая [335] .

Джеймс Лундквист: Уехав в Европу, Сэлинджер отчасти убежал от публичности, обрушившейся на него после успеха его романа, который был опубликован в 1951 году. На следующий год он поехал в Мексику.

Тони Билл: Не думаю, что дело тут в чем-то более сложном, чем в ранней славе и успехе. Мне хочется думать, что Сэлинджер быстро определил так, как Холден определял, кто фальшивка, что слава – худшее, что может случиться с человеком. Это своего рода промывание мозгов, переносить которое очень, очень неприятно. Невозможно жить нормальной жизнью. Если человек знаменит, ему отказано в нормальной жизни. Я счел бы невозможность пройтись по улице или зайти в ресторан и остаться не узнанным настоящим проклятием. Это страшное бремя, и нести его тяжело. И слава изменяет людей почти так же верно, как меняет их промывание мозгов.

Джон Апдайк: Известность – это маска, которая прирастает к лицу. Как только человек понимает, что является величиной, на которую смотрят и к которой прислушиваются с особым интересом, он перестает прилагать усилия, в приступе оживления становится слеп и глух. Человек может или наблюдать, или быть объектом наблюдения.

Эдвард Нортон: Возможно, он постарался освободиться для того, чтобы воспринимать мир правильнее, сохранив известную анонимность. Поскольку известность не равна освобождению. Известность и слава – это клетка.

Алекс Кершо: Сэлинджер в молодом возрасте написал произведение, которое моментально (или почти моментально) стало классическим. Сэлинджера славили как величайшего писателя его поколения. А он повернулся и сказал: «Знаете, что? Это все ерунда. Жизнь к этому не сводится».

А. Э. Хотчнер: Полагаю, что из Нью-Йорка его, в какой-то мере, смыло волной восхищения.

Сэнфорд Голдстейн: Это соответствовало дзэн. Не думай об аплодисментах. Не думай о собственной персоне. Не думай о славе. Не думай о деньгах. Сосредоточься на писании, писании для себя.

Джон Гуар: Могу представить человека, который говорит: я просто хочу жить своей жизнью, написать как можно больше, а не обманываться чрезмерными похвалами и не подвергаться жестокому препарированию. Или просто сказавшего: «Дайте мне жить жизнью писателя в славном маленьком городке в Нью-Гэмпшире, и я буду наезжать в Нью-Йорк повидаться с друзьями, когда захочу». Ясно, что жизнь знаменитого писателя не доставляла ему ни малейшего удовольствия. Сэлинджер видел, что сделала слава с Хемингуэем. Из-за низкопоклонства перед ним и из-за своей потребности жить в свете прожекторов он мог написать книгу вроде «За рекой в тени деревьев», которая была пародией на него же самого, потому что Хемингуэй был окружен людьми, которые говорили: «Да, да, да».

Арам Сароян: Прошедшему войну Сэлинджеру пришлось взять порог огромной славы. У него уже был нервный срыв, и он, вероятно, в какой-то степени страдал посттравматическим стрессом. Сэлинджер стал очень, очень знаменит, так, как в свои лучшие дни были знамениты Хемингуэей и Фицджеральд. И, возможно, что в этот самый момент он решил спешно отступить. Понимаете, он мог сказать себе: «Мне нужно что-то другое. Мне нужен мир, мне нужен покой. Мне надо из всего этого выбраться. Довольно».

Пол Александер: Когда читаешь «Над пропастью во ржи», просто понимаешь, что когда-нибудь, каким-то образом Сэлинджер собирается закончить свою жизнь в месте, которое он считает местом своего уединения. И Корниш в Нью-Гэмпшире был для него как раз таким местом.

А. Скотт Берг: Когда произошло это внезапное нападение, он вдруг понял: «На самом деле, мне это не нужно, и я этого не хочу». Думаю, в этот момент он просто развернулся на пятках и исчез в горах Нью-Гэмпшира.

Эдвард Нортон: Столкнувшись со славой так, как с нею сталкиваются очень немногие люди, он проявил мудрость и остался верен своим убеждениям. Некоторые говорят, что он был ненормальным. Он не был ненормальным. Истина прямо противоположна: ненормальны люди, гоняющиеся за славой. Такие люди намного более безумны, чем люди, у которых хватает мудрости отстраниться от славы. Сэлинджер освободился для того, чтобы жить более подлинной жизнью, воспринимать ее точнее и подлиннее, чем это сделал бы Сэлинджер, ставший персонажем. Он хотел самостоятельно гулять по свету, а не следовать какой-то версии своей жизни, придуманной журналом Time.

Ричард Стейтон: Каждый из нас преследует свою особую версию американской мечты: богатство, слава, известность, карьера, несколько домов, потом еще больше недвижимости, собственность, собственность, собственность. Пожалуй, Сэлинджер – единственный успешный романист, отвернувшийся от всего этого – и не только в жизни, но и в своем творчестве. Он отвернулся от славы прежде, чем та стала славой.

Маргарет Сэлинджер: Я знаю, что когда у него осталось немного денег от публикации «Над пропастью во ржи», они с сестрой поехали по сельской местности, чтобы найти место, где он мог бы работать и жить в мире. И эта мечта взята прямо из его романа. Дом, наш дом в Корнише – это ведь воплощение мечтаний Холдена о его маленькой хижине на опушке леса, куда он упрашивает убежать Салли Хейс (думаю, ее так зовут), девушку, которая ему даже не очень нравится. Где у «них пойдут дети», которых они «ото всех спрячут» и «сами» научат «их читать и писать». Я снова и снова обнаруживаю, что моя мать вступает в написанную отцом пьесу его собственной жизни, что реальность – это материализованная фантазия, в которой живешь. Мы – в хижине Холдена.

Сэлинджер и жена Уильяма Максвелла в Корнише, 1953 год.

Пол Александер: Участок земли [Сэлинджера] площадью 90 акров лежал высоко на холме над рекой Коннектикут в Нью-Гэмпшире.

Дэвид Шилдс: Землю Сэлинджер купил у Карлоты Сейнт-Годенс, внучки Огастеса Сейнт-Годенса, известного скульптора ирландского происхождения, жившего и работавшего в Корнише с 1885 по 1907 год. Вокруг Сейнт-Годенса сложилась колония художников, а Корниш стал летним курортом, популярным у жителей Нью-Йорка и Бостона. Городок был достаточно модным для того, чтобы привлечь Этель Берримор и Айседору Дункан. С 1913 по 1915 год Вудро Вильсон на лето перемещал Белый дом в Корниш. После смерти Сейнт-Годенса в 1907 году колония художников пришла в упадок и исчезла, а после Первой мировой войны морские курорты на Кейп-Код и в Хэмптонах стали отвлекать посетителей от Корниша.

Шейн Салерно: 16 мая 1953 года Сэлинджер официально вступил в права собственности на участок в Корнише.

Пол Александер: Сэлинджер купил маленький коттедж с мансардной двухскатной крышей. Хотя домик выглядел привлекательно, печь и сантехника в нем требовали ремонта. Итак, когда Сэлинджер в самую суровую пору зимы переехал туда, он увидел дом, требовавший ремонта, но это был его дом. Более того, этот дом находился достаточно далеко от нормальной цивилизации, что позволяло Сэлинджеру жить там своей жизнью в уединении. Перебравшись в дом, Сэлинджер начал перестраивать его под зимнее жилье, решив делать как можно больше работы собственными руками. Впрочем, до того, как дом был модернизирован, Сэлинджеру приходилось таскать воду для приготовления пищи и купанья из ближнего ручья и рубить необходимые для отопления дрова в окрестном лесу.

Марк Хауленд: Для мальчика, выросшего в Нью-Йорке, точнее, на Парк-авеню, переезд в Корниш стал огромной переменой. Переменой жизни, переменой распорядка дня. В рубке дров была какая-то самодостаточность, которая, как мне кажется, ему нравилась.

Джон Ско: Ту зиму [1953-го года] он с удовольствием таскал воду из своего ручья и рубил дрова цепной пилой. Чтобы общаться с людьми, он ездил на велосипеде за реку в Виндзор, штат Вермонт, и проводил время с подростками в забегаловке под названием Nap’s Lunch. Молодняк обожал его, но матери опасались, что этот высокий, важный писатель выведет их детей в какой-нибудь книжке.

Джин Миллер: Он хотел работать в мире и покое, и обрел и то, и другое в Корнише. Он считал, что не может жить в квартире в Нью-Йорке со всеми его соблазнами.

Этель Нельсон: В 1953 году в Виндзоре, штат Вермонт, как и большинстве городков, было очень спокойно. Корниш, Нью-Гэмпшир, находится сразу же за мостом, ведущим из Виндзора. Думаю, именно поэтому туда понаехало много народу: людям нравился покой. Большинство людей покинуло других людей. Никто не пытался втянуть вас в свою жизнь и не хотел, чтобы вы вторгались в их жизнь. Люди встречались на улице, приветствовали друг друга и шли по своим делам.

Пол Александер: Едва приехав в Корниш, я был поражен буколической красотой этого места. Покрытые лесом холмы поражали смесью желтого, оранжевого, зеленого и красного цветов. Помимо ландшафта, я заметил еще одну особенность Корниша: такого городка практически не существовало. Там не было делового района – ни магазинов, ни ресторанов, ни офисов, ни заправочных станций.

Джин Миллер: Понимаете, это не означало, что он был отшельником. Он вел активную общественную жизнь. Определенно он общался с людьми в Корнише, в Виндзоре, в Вермонте в то время, когда я его знала. Он не хотел общаться с писателями и определенно не хотел быть человеком, которого чествовали в Нью-Йорке. Он считал, что жизнь в Нью-Йорке просто губит его творчество, заставляя его подчиняться мнению других людей.

Единственным мнением, которое что-то для него значило, было его собственное мнение. Он блуждал в поисках ситуаций. И, наконец, нашел то, что искал. Это было на поле, но у него еще оставались соседи.

Он никуда и ни от кого не бежал. Он защищал себя. Его мотивы были очень чисты. Он просто хотел писать, и Корниш казался достаточно изолированным местом, где он мог работать. А к тому же делать кое-что еще – например, вести маленькое фермерское хозяйство, выращивать овощи, рубить дрова и гулять, а ему были необходимы физические упражнения.

А. Э. Хотчнер: Вполне возможно, что он хотел избежать любых социальных взаимодействий и решил удалиться в уединение. Писатель, занимающийся своим ремеслом в комнате, где ничто его не отвлекает от дела. В момент, когда он отвлекается, он теряет собор, в котором должен служить, т. е. теряет самого себя.

* * *

Майкл Кларксон: Его лучшими, возможно, единственными друзьями были дети. Он устанавливал контакты с ними. Разговаривал с ними о том, каково это, быть подростком.

Фиби Хобан: Сам Сэлинджер сожалел о том, что вырос, не имея контакта с чистотой, непосредственностью до того, как столкнулся с испорченностью и тем, что Холден назвал бы наступлением фальши.

Эберхард Элсен: Думаю, Корниш был замком, в котором он укрылся. Этот замок защищал его от остального мира.

Дэвид Шилдс: Люди в Нью-Йорке, который является одним из самых ограниченных мест в мире, считали, что Сэлинджер перебрался чуть ли не в Антарктику. На самом деле, Корниш находится всего лишь в нескольких часах езды от Бостона и Нью-Йорка, и в последующие десятилетия Сэлинджер часто наведывался на Манхэттен.

А. Э. Хотчнер: Я навел справки о Сэлинджере у [редактора отдела художественной литературы в журнале Collier’s] Дона Конгдона. Дон сказал: «Мы потеряли его след. Джерри сбежал от нас и никаких вестей о себе не подает». А Сэлинджер был очень близким другом Дона.

С. Дж. Перельман (выдержка из письма Лейле Хэдли Люс):

У нас была назначена встреча с Дж. Д. Сэлинджером, и мы пообедали с ним там [в Вермонте], для чего ему надо было проехать 50 миль от его убежища в горах близ Виндзора. Там он зарылся в нору и все это время, надо думать, запасался глаголами и герундиями. Лично я бы с ума сошел, если б сидел один на скале. Я был вполне готов к тому, что за обедом он разразится диким хохотом и будет толкать официантку [345] .

Этель Нельсон: Я была членом группы старшеклассников, которых Джерри часто возил на своем джипе на бейсбольные матчи [вскоре после того, как он перебрался в Корниш]. Он был одним из ребят. Не думаю, чтобы кто-то из членов группы испытывал благоговейный страх перед Сэлинджером. Он написал «Над пропастью во ржи», но об этом мы на самом деле не знали. Мы просто получали удовольствие от общения с ним. Потому что он хотел быть с нами и возить нас на матчи. С ним было приятно общаться. Он был славным. Понимаете, кто тогда задумывался о том, кто что сделал? Я была учащейся старшей школы в Виндзоре. Вместе со мной училась девчонка по имени Ширли Блейни. Она была на год меня старше, но на бейсбол мы ездили вместе. Если игра проходила где-то на выезде, Джерри подъезжал на своем джипе, и мы грузились в кузов – столько, сколько подростков могли влезть в машину. Остальным приходилось искать другой транспорт.

Джип Джерри был старым, открытым. На нем не было крыши или тента. Машина была совершенно открытой, и это было здорово. Все девчонки хотели проехаться на этом джипе. Мы ехали на игру, а потом многие девчонки, которым было позволено, отправлялись продолжать гуляние и шли с Джерри перекусить в ресторане. Мне ходить в рестораны не разрешали. Мои родители были очень строгими, так что мне приходилось искать другой транспорт до дому, потому что жила я в Корнише, а мы находились в Виндзоре. В Виндзоре была стойка с газировкой, где большинство из нас и собиралось. Джерри обычно подъезжал туда и становился частью компании. Казалось, ему нравились молодые. Джерри был очень энергичным и заряжал энергией всех вокруг себя, и это было так заразительно. Девчонки визжали, смеялись, вели себя легкомысленно. От этого гама вскоре могла разболеться голова. Думаю, именно поэтому ребята не присоединялись к нам, уж очень было шумно. Водил машину Джерри осторожно, о чем в этом гвалте и подумать было невозможно. Сидя здесь и думая о тех днях, я все еще слышу этот шум. Полагаю, он разрешал нам быть самими собой. А дома, при маме и папе, мы старались быть идеальными детьми, которые делают то, чего от них ожидают взрослые. В обществе Джерри можно было делать, что хотелось, и не думать о том, что сейчас тебя одернут. Сплошной хохот. Да, все время – один хохот. Это было славно.

Чаще всего джип быстро наполнялся пассажирами. Джерри не считали взрослым. Ну да, он был взрослым, но он был таким непринужденным, с ним было весело. И он был очень хорош собой: у него была гладкая кожа, он был очень тонким, и он всегда был готов доставить тебя туда, куда тебе хотелось попасть, словно он располагал всем временем в мире. У мальчишек были, по-видимому, свои машины, но мы, девчонки, были в затруднительном положении. В конце концов, Ширли Блейни подружилась с Джерри, и у них было несколько свиданий.

За все годы, которые я проучилась вместе с Ширли Блейни в старшей школе, я, кажется, ни разу не видела ее родителей. Я в самом деле их не знала. Ширли была такой же, как и большинство из нас: если мы хотели сделать что-то достаточно плохое, мама и папа ни за что не должны были узнать об этом до того, как не станет слишком поздно. У меня есть ощущение, что родители Ширли не знали всего, что происходило с их дочерью.

Ширли Блейни, фотография в школьном ежегоднике; Ширли Элис Блейн, «Ширл». Личные данные: общительна…, хорошо пишет…, миниатюрная…, болтушка…, имеет кличку «Милт» …, фотогенична.

Когда Джерри подбирал нас и возил по разным местам, он разговаривал с Ширли. Она была редактором школьного ежегодника. В старших классах она много возилась с газетой, так что у них была общая тема для разговоров – любовь к писательству. И это стало, возможно, главной причиной сближения Ширли и Джерри. Они оба занимались писательством, и они хотели разговаривать друг с другом о писательстве, которое сблизило их.

Люди знали, что он – писатель, но не слишком задумывались об этом. А меньше всего об этом думали мы, подростки. Все всегда спрашивают: «Почему он болтался с детьми?» Думаю, потому, что нас не интересовало, чем он занимается. Мы были друзьями. До тех пор, пока Ширли Блейни не разрушила эту дружбу.

Ширли стала относиться в Джерри серьезно и захотела стать больше, чем другом. Когда она начала встречаться с Джерри, все мы немного дразнили ее. Я имею в виду вот что: вот Джерри Сэлинджер, писатель, а кто такая она? На что она отвечала: «Вы удивитесь, когда я с этим что-то сделаю». И просто продолжала встречаться с ним.

Ширли Блейни: Я знала о нем все еще до того, как встретилась с ним.

Этель Нельсон: Когда Джерри приезжал, чтобы подобрать нас, девчонок, и отвезти нас на матчи, он и Ширли сидели на передних сиденьях и по дороге много болтали. Она начала захаживать к нему домой. У него было много приемов работы на пишущей машинке, которым он хотел обучить ее. Среди нас были пяток девчонок, которые тоже смотрели на него, широко открыв глаза от восхищения. Думаю, что если б он взглянул на любую из нас, мы бы, наверно, прыгнули к нему сломя голову и были бы очень горды этим.

В то время, когда Ширли Блейни ходила с Джерри – не знаю, вправе ли я использовать здесь слово «свидания», но они ходили вместе, а мы называли это «свиданиями», – она пользовалась большой популярностью в школе. Она была красивой девочкой, роскошной блондинкой. Мальчишки в школе тоже хотели дружить с нею.

Ширли Блейни: Кажется, он радовался, когда мы приходили. Он кричал: «Давайте, заходите» и начинал угощать нас кока-колой и картофельными чипсами. Потом он начинал проигрывать записи на своем музыкальном центре. У него были тысячи пластинок с классической музыкой и музыкой из шоу. Мы пробыли у него долго, и я, наконец, сказала моему парню: «Пойдем, пора отсюда уходить. Джерри не хочет, чтобы мы ему мешали». Но всякий раз, как мы собирались уйти, Джерри говорил: «Не уходите. Тут у меня еще одна пластинка»… Он ставил любую пластинку, какую мы хотели послушать на его музыкальном центре. Моей любимой пластинкой было «Лебединое озеро». А когда мы снова собирались уйти, он снова хотел поставить еще одну пластинку… Мне было непонятно, почему он возится с нами, но он, похоже, не хотел, чтобы мы уходили. Никогда не видела никого, кто так бы хорошо соответствовал молодежи. Он был просто одним из нас, за исключением того, что никогда не делал таких глупостей, какие делали мы, молодые. Он всегда знал, кто с кем гуляет, и есть ли у кого-нибудь проблемы в школе, и все мы внимали ему, особенно отщепенцы… Казалось, ему нравилось принимать нас, но я сидела там и думала: «Зачем он это делает?»

Сьюзен Дж. Бутвелл и Алекс Хансон: В то время, когда Сэлинджер приезжал в городок на своей маленькой спортивной машинке Hillman, на заднем сиденье которой сидел его шнауцер, [Джойс Баррингтон] Пирс была девятнадцатилетней выпускницей Виндзорской старшей школы. Сэлинджер приезжал к виндзорским подросткам, смотрел, как они играют в футбол, ходил с подростками в кино и приглашал их к себе домой послушать пластинки Билли Холидей или поиграть с его доской «уиджа», вспоминает Пирс.

Джойс Баррингтон Пирс: Мой отец немного подозрительно относился к тому, что мы проводим так много времени с Сэлинджером. Он говорил: «Для вас, девчонки, дело кончится тем, что вы попадете в какую-нибудь книжку». В поисках себя я прочитала все его рассказы.

Ширли Блейни: В конце концов, я решила, что он пишет новую книгу о подростках, а мы – его подопытные свинки. Я не хочу сказать, что он как-то пренебрежительно относился к нам или накалывал нас на булавку и все такое. Он был очень искренним. В нем не было ничего фальшивого, наигранного. Он был очень славным человеком. Однажды я сказала ему, что, кажется, хочу стать писательницей, что по ночам не сплю и пытаюсь придумать темы. Он очень сочувственно кивнул головой и сказал: «Это – самый лучший способ. Убедись, что придумала хорошо, встань и запиши то, что пришло в голову. Тогда не забудешь».

* * *

Джон К. Анру: Сэлинджер испытывал острую потребность в сохранении у молодежи непосредственности – в остановке бега времени в той мере, в какой это возможно.

Джон Уэйн: По-видимому, [Сэлинджер] понимает детей так, как их не понимал ни один англоязычный писатель после Льюиса Кэррола.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи», 1951 год):

Но самое лучшее в музее было то, что там все оставалось на местах. Ничто не двигалось… Ничто не менялось [353] .

Дэвид Яфф: У Сэлинджера часто соединяются сексуальность и молодость девушек. В описании Сэлинджером спящей Фиби есть что-то скрыто развратное. С одной стороны, это очень чистый образ. Но, с другой стороны, там есть совершенно неоправданные описания Фиби, пускающей слюну на подушку, и Сэлинджер, кажется, получает огромное удовольствие, описывая это именно так, как он это описывает.

Дж. Д. Сэлинджер (рассказ «Знакомая девчонка», журнал Good Housekeeping, февраль 1948 года):

Постучит Леа в дверь, и мне в этом стуке чудится песнь, восхитительно трепетная, на высокой-высокой ноте, совсем иных, давних времен. Песнь о чистоте и красоте самой Леа незаметно вырастала в гимн девичьей чистоте и красоте. Едва живой от счастья и благоговенья, я открывал перед Леа дверь [354] .

Этель Нельсон: В то время мы вообще никогда не задумывались над этим. Позднее, как я знаю, возник вопрос, почему секс-партнерши Джерри всегда были моложе его. Думаю, на самом деле это происходило потому, что он хотел оставаться молодым. Думаю, он боялся стареть.

Кэтрин Крауфорд: [Однажды он] обедал в кафе, в котором всегда обедал, а Ширли Блейни увидала его и спросила, не даст ли он ей интервью для школьной газеты. Школьники были его друзьями, людьми, с которыми ему нравилось общаться, и он не увидел никакого вреда в интервью; оно выглядело так, словно он хотел оказать любезность другу.

Ширли Блейни: Наш листок выходил раз в месяц, но это если повезет. В Виндзоре новостей было немного. У нас была вечная беда: надо было чем-то заполнить листок. И тут я выглянула в окно – мы сидели на втором этаже, – и увидела, что через дорогу в кафе сидит Джерри. Я велела другой девчонке собраться и бежать вниз за ним. У меня появилась прекрасная мысль.

Я сказала: «Джерри, мне нужна история для газеты. Расскажи мне что-нибудь, о чем я смогу написать в газету».

Он спросил: «В какую газету?»

– В наш школьный листок Eagle.

– Конечно. Заходи.

Этель Нельсон: Он дал ей интервью, а она дала обещание, что это интервью – для школьного листка, только для школьной газеты. И написала статью.

Эрнест Хейвеманн: [Газета] Виндзорской старшей школы вышла в следующий понедельник – но без интервью или статьи Ширли. Вечером Сэлинджер позвонил ей домой, что мне представляется удивительным поступком со стороны человека, ненавидевшего публичность, и сказал: «В газете нет статьи. Что происходит?»

Дэвид Шилдс: Вот он, характерный жест Сэлинджера: его глубоко противоречивое, поистине путаное отношение к вниманию. Уходи. Куда ты пошел? Статья Блейни появилась не в школьной, а в местной газете Daily Eagle.

Газета Claremont Daily Eagle : При подготовке последнего выпуска Daily Eagle для учащихся мисс Ширли Блейни из класса выпускников Виндзорской старшей школы 1954 года выследила Джерома Дэвида Сэлинджера, автора бестеселлера «Над пропастью во ржи» в виндзорском ресторане. М-р Сэлинджер, недавно купивший дом в Корнише, сделал репортеру одолжение и дал следующее интервью.

Автор многих статей и нескольких рассказов, в том числе «Над пропастью во ржи», дал интервью, в котором поделился с нами интересной историей своей жизни.

У очень хорошего друга всех старшеклассников Сэлинджера есть друзья и постарше, хотя в наших краях он появился лишь несколько лет назад. Он держится очень замкнуто и хочет лишь остаться в одиночестве, которое позволяет ему работать. Он высок ростом и выглядит тридцатичетырехлетним очень приятным иностранцем.

Джером Дэвид Сэлинджер родился 1 января 1919 года в Нью-Йорке. Учился в государственных общеобразовательных школах, а в старших классах – в Военной академии Вэлли-Фордж в Пенсильвании. Писать начал, будучи старшеклассником. Два года проучился в Нью-Йоркском университете.

Ширли Блейни, редактор школьного ежегодника.

Сэлинджер с отцом ездил в Польшу изучать перевозки копченостей. Этот бизнес его не интересовал, но он сделал успехи в изучении немецкого языка. Затем он на 10 месяцев переехал в Вену, вернувшись откуда в США, поступил в Урсинус-колледж. Поскольку там ему было неинтересно, он в середине учебного года ушел из колледжа и поступил в Колумбийский университет. На протяжении всего этого времени он продолжал писать. Первый рассказ м-р Сэлинджер опубликовал, когда ему был 21 год. Два года он писал для журналов Saturday Evening Post, Esquire, Mademoiselle и других изданий. Потом работал аниматором на лайнере «Kungsholm» в Вест-Индии, продолжая писать для журналов и студенческих изданий. В возрасте 23 лет был призван в армию, где прослужил два года, но военная служба ему не нравилась, поскольку его все время одолевало желание писать.

В 1941 году он начал работать над романом «Над пропастью во ржи», который завершил летом 1951 года. Книга вышла в собрании Book-of-the-Month, а потом и в карманном формате. Эта книга – исследование беспокойного подростка. Отвечая на вопрос, является ли его роман автобиографическим, м-р Сэлинджер сказал: «В какой-то степени. Когда я закончил писать роман, я испытал большое облегчение. Мое детство очень похоже на детство героя книги, и поведать об этом детстве другим людям было огромным облегчением».

Года через два он решил посетить Новую Англию и проехался по нашим краям. Здесь ему так понравилось, что он купил дом в Корнише, где ныне и живет. В дальнейшем он планирует съездить в Европу и в Индонезию. Но сначала он, вероятно, посетит Лондон, чтобы снять фильм. По одному из его рассказов, «Лапе-растяпе», уже снят фильм «Мое нелепое сердце»

Примерно три четверти его рассказов – о людях, которым еще нет 21 года, а примерно 40 % рассказов – о детях, которым нет еще 12. Его вторая книга – сборник рассказов, которые впервые были опубликованы в журнале New Yorker.

Кэтрин Крауфорд: Рассказ Сэлинджера о себе был опубликован на первой странице ежедневной газеты Claremont Daily Eagle. Сэлинджер воспринял это как вопиющее вторжение в свою личную жизнь.

Этель Нельсон: Если бы дело ограничивалось только дружескими отношениями, все было бы по-настоящему хорошо, но когда Ширли начала требовать более серьезных отношений, не просто дружбы, а чего-то большего, вот тогда-то, по-моему, Джерри и решил поставить точку. Он добросовестно дал ей интервью, а она обидела его, использовала его. Думаю, Ширли нашла способ быстренько «срубить» денег. Его это очень, очень огорчило. Полагаю, что на его месте и я бы обиделась. В том, что он рассказал Ширли, было много личного, предназначенного только для местных, поэтому публикация в другом издании его очень обидела. После этого Джерри никому из нас не доверял. Он перестал быть нашим другом.

Джерри полностью замкнулся. Если к нему приближались, он просто начинал смотреть в землю и уходил, так что сразу же становилось ясно, что с ним нельзя общаться, и понимать это было очень тяжело. В 1954 году я вышла замуж за Уэйна, который знал Джерри даже лучше, чем я, поскольку время от времени работал у Джерри – рубил ему дрова, убирал траву на поле Джерри, который относился к Уэйну действительно по-дружески. Я приезжала с мужем в дом Сэлинджера, когда он работал, но Джерри никогда не разговаривал. Да, он был обижен, уязвлен.

Дэвид Шилдс: «В «Над пропастью во ржи» Холден говорит: «Нельзя найти спокойное, тихое место – нет его на свете». К концу 1953 года Сэлинджер пришел к тому же выводу. Презрение к себе превратилось в презрение к миру.

Лоуренс Гробел: Сэлинджер закончил тем, что воздвиг стену. Он в буквальном смысле обнес стеной свой дом и затворился от детей. Никогда больше их не видел. Стену никогда не сносили.

 

Разговор с Сэлинджером – 5

Джордж Плимптон: Бетти Эппс – репортер газеты Baton Rouge Advocate. В 1980 году она выполняла особые задания для раздела «Развлечения» в газетах Baton Rouge Advocate и Star Times, которые выходили утром и вечером, соответственно. Весной 1980 года она решила потратить свой летний отпуск на попытку взять интервью у Дж. Д. Сэлинджера, писателя, известного своим отшельническим поведением.

Шейн Салерно: После взятого Эппс в 1980 году интервью у Сэлинджера некоторые журналисты отзывались о ней зло, и Джордж Плимптон исказил отдельные моменты ее материала, заново отредактировав его для переиздания в журнале Paris Review в 1981 году. С тех пор она не давала никаких комментариев об этом интервью, но я отыскал ее в Коста-Рике, и после нескольких бесед она, наконец, согласилась дать интервью. Чтобы восстановить в памяти события, она возвратилась в Корниш, а потом приехала в Нью-Йорк и дала формальное интервью, в котором поведала историю полностью.

Бетти Эппс, 1980 год.

Бетти Эппс: Я отправилась писать статью о Сэлинджере после очень трудного периода моей жизни. Мне исполнилось 40, а это ни для одной женщины не праздник. У меня были серьезные проблемы со здоровьем, с которыми я боролась, – пусть не элегантно и без грациозности, но боролась. Мне надоела газета, в которой я работала. Я то уходила из нее, то возвращалась. И думала: «Какого черта я все еще работаю в этой газете?» Я решила, что если смогу написать что-то важное, то останусь в газете. Я разговорилась с приятелем, у которого был книжный магазин. Я сказала: «Я действительно думаю, что мне надо поехать в Нью-Гэмпшир и разыскать Дж. Д. Сэлинджера». А мой приятель ответил: «Знаешь, думаю, тебе надо позвонить в Национальное агентство по аэронавтике и исследованию космического пространства и напроситься в полет на следующем космическом челноке». Я хотела все сделать самостоятельно. Договариваться с редактором я не хотела: редактор сказал бы «нет». Я считала, что должна сама профинансировать свою поездку, так что я собиралась написать ряд статей, которые можно будет продать, независимо от того, удастся ли встретиться с Сэлинджером, поскольку на самом деле я не рассчитывала преуспеть в этой части моего плана.

Отправившись брать машину в аренду, я, не подумав, брякнула: «Не хочу тратить много денег. Дайте мне самую дешевую машину». Так я попала в Нью-Гэмпшир на машине форд «Пинто» небесно-голубого цвета, которая едва-едва одолевала подъемы. Иногда мне казалось, что машина вот-вот покатится вниз по склону. Я думала, что по пути найду историю, написанную той старшеклассницей о Сэлинджере, поэтому я поехала в газету, где было опубликовано то интервью. Редакция находилась в старом деревянном здании. Архив газеты хранился в подвале в невероятном беспорядке. Газеты были просто сброшены в кучу, но мы все-таки вернулись туда и отыскали статью. И я посмотрела, что еще там можно найти о Сэлинджере. Материалов было немного, но все, что можно было найти, я нашла.

С момента, как ты приезжал в город и произносил «Дж. Д. Сэлинджер», все местные становились тебе врагами. Одна леди отказалась продавать мне рожок мороженого после того, как я назвала имя Сэлинджера. И я подумала: «У-у, этот городок – не самое дружелюбное местечко».

Я вошла в лавку мясника и спросила владельца лавки, не является ли Сэлинджер его покупателем, и он ответил: «Нет. Будь Дж. Д. Сэлинджер моим покупателем, я бы это знал». Я описала облик Сэлинджера как он мне представлялся. Мясник сказал: «Ну, я поставляю мясо кому-то похожему». И я попросила: «Не позвоните ли этому человеку домой от моего имени и не позволите ли мне поговорить с ним? Я не прошу вас дать мне номер его телефона». Он ответил: «Я всегда разговариваю с домработницей». Я сказала, что было бы замечательно поговорить с домработницей. И он позвонил ей. Она сразу же пожелала узнать, как я выяснила, что Сэлинджер покупает мясо именно в этой лавке. Владелец лавки и не знал, что его покупателем был Сэлинджер, поскольку тот назывался вымышленным именем.

Домработница очень нервничала, так как боялась, что ее уволят. Она сказала, что мне решительно нельзя приезжать в Корниш. Я сказала: «Нет-нет, я всего лишь хочу оставить сообщение». Я спросила, нет ли в доме автоответчика, и она сказала, что автоответчика нет. Она спросила, не собираюсь ли я приехать к Сэлинджеру домой, и я успокоила ее, сказав, что приезжать не собираюсь. Домработница успокоилась и сказала, чтобы я написала записку, поставила на конверте его имя (писать адрес не надо) и оставила записку в почтовом отделении Виндзора, куда Сэлинджер захаживает три-пять раз в неделю. Я купила блокнот, вышла на улицу, села на обочине дороги, написала записку, купила конверт. Пошла на почту, купила марку и часа в четыре оставила записку на почте.

Эдвин Макдауэлл: В письме м-ру Сэлинджеру мисс Эппс, которая спланировала свой отпуск так, чтобы найти Сэлинджера, сообщала, что она женщина, зарабатывающая себе на жизнь писательским трудом. Она объясняла, что так как она остановилась в мотеле, в номерах которых нет телефонов, она будет ждать его в условленном месте в Виндзоре в течение 30 минут, начиная с 9.30 следующего утра, и что если он не появится, она будет ждать его там же послезавтра, а потом вернется в Батон-Руж.

Бетти Эппс: Что я написала в той записке? Ну, прежде всего, письмо было довольно угрожающим. Я думала: что можно написать этому человеку такого, что могло бы побудить его откликнуться? Письмо я начала, как сказала бы моя бабушка, довольно манерно, витиевато. Я прокомментировала красоту местности. Она и впрямь была очень хороша. Я не могла понять, почему он решил жить в таком красивом месте.

Пол Александер: Бетти Эппс и сама была незаурядной личностью. Изумрудно-зеленые глаза плюс красные волосы – полный нокаут. В душе она была настоящей креолкой-каджун, с горячей кровью и пылкой. Но очень умной, хитрой и честолюбивой.

Кэтрин Крауфорд: В молодости Бетти Эппс была моделью и чемпионкой по теннису, а во время поездки к Сэлинджеру она была журналисткой, и она просто вцепилась в дело. Она решила, что статья о Сэлинджере станет увлекательной публикацией, и просто отправилась за материалом для статьи.

Бетти Эппс: Я сказала ему, что буду сидеть в фордике «Пинто» небесно-голубого цвета сразу за углом и прямо напротив крытого моста, что я – высокая, у меня зеленые глаза и красно-золотистые волосы. Я также сказала, что не стану делать других попыток встретиться с ним – и не из-за сторожевых собак или заборов, а потому, что не хочу его злить или огорчать.

Я решила не ходить в его владения, не пересекать реку. Я думала, что если он придет ко мне по собственной воле, то никто никогда не скажет, что застала его врасплох или что-то в этом роде.

Еще до того, как отправиться туда, я знала, что он очень интересуется женщинами. Впрочем, это знают все, не так ли? Я полагала, что поскольку я женщина, что давало мне преимущество, шансы у меня выше, чем у мужчин. Он очень по-доброму относился к женским персонажам своих произведений. Прошлой ночью я потерпела крушение. Я все время пересматривала свои решения. Я думала обо всех вопросах: Что я делаю на этом свете? В здравом ли я уме? На эти вопросы ответы давать нельзя. Ответы, конечно, получаются такие: «Не знаю» и «Это вы не в своем уме». Звучит странно. Это было проблеском шестого чувства, да назовите это, как хотите, но я знала, что он придет повидаться со мной. Правда-правда.

Журналистское удостоверение Бетти Эппс.

На следующий день я сидела на виндзорском берегу реки Коннектикут, через которую был перекинут мост, на очень оживленном, заметном углу, потому что не хотела, чтобы кто-нибудь когда-нибудь сказал, что я устроила диверсию против этого мужчины. Я была совершенно спокойна. В том, что он идет, у меня не было сомнений. Я знала, что он идет.

Сэлинджер перешел мост, вышел из тени на солнечный свет. Вот он. Я была готова поднять вверх победно сжатую в кулак руку, станцевать от радости и все такое. Когда он двинулся в мою сторону, я отошла от места, где сидела в ожидании, – конечно же, с блокнотом и ручкой в руке, встала за машиной и стала ждать его. Он нес чемоданчик. Когда он появился, я была ошеломлена его видом: он был настолько высоким, как я и думала, но он был совершенно седым. Все мы видели фотографию на обороте обложки. Конечно, мы понимаем, что люди стареют, но наши предположения – совсем не то же самое, что вид постаревшего человека.

Он подошел ко мне и спросил: «Вы Бетти Эппс?»

Мы пожали друг другу руки, и я начала попытки поговорить с ним.

Он сказал: «Если вы – писатель, то вам надо уйти из газеты». Это было его первыми словами.

Я сказала: «Хорошо. Можем поговорить об этом».

Он считал, что газеты бессмысленны, и издательский бизнес – самое худшее из того, что может делать человек. Одной из тем, затронутых им в разговоре, были политики. Он сказал, что у него такая проблема с политиками: они пытаются ограничить наши горизонты, тогда как он пытается расширить горизонты. Я попробовала перевести разговор на другие темы и попросила его дать автограф, просто чтобы посмотреть, какова будет его реакция. Так вот, эта моя просьба вызвала реакцию. Мне прочли еще одну лекцию. Он пришел читать мне лекции. Это вызывало мысль, а не вышедший на пенсию профессор ли он. Он явно пытался взгромоздиться на импровизированную трибуну.

Я продолжала задавать вопросы, используя заметки, сделанные мною на основании интервью, которое взяла у него Ширли Блейни. «Вы сказали мисс Блейни, что собирались в Лондон, чтобы снять фильм? Вы сделали это?»

Вместо ответа на мой вопрос он сказал: «Откуда вы взяли это старье?» Если я упоминала какие-то темы из интервью, взятого Ширли Блейни, он отвечал, что все это – «старый хлам». Эта начинало сильно раздражать.

– Вы снимали фильм или работали над ним? – спросила я. – Будете ли продолжать эту работу в дальнейшем?»

– Не могли бы мы перейти к каким-то другим вопросам?

– Разумеется. Просто для развлечения спрошу, помните ли вы название судна, на котором работали аниматором?

Он разозлился. Я стала понимать, что ничего не добьюсь. Но название судна он помнил и сказал: «Да, помню. Судно называлось “Kungsholm”». О том, какого рода развлечениями он занимался на судне, он не говорил.

– Вы служили в контрразведке, – сказала я. – На каких языках вы говорите или говорили?

– На французском и немецком, но не очень хорошо. И еще знаю несколько фраз по-польски.

– Учитывая ваше происхождение, почему вы стали писателем?

– Точно не скажу. Не знаю, сможет ли какой-нибудь писатель ответить на этот вопрос. Причины у каждого разные. Писательство – крайне личная деятельность. У каждого писателя свои причины.

– Вы сделали сознательный выбор, став профессиональным писателем, или просто плыли по течению?

– Не знаю, – он сделал долгую паузу. – Действительно не знаю. Просто не знаю.

Дж. Д. Сэлинджер (авторская записка к рассказу «В лодке», журнал Harper’s, апрель 1949 года):

Серьезно я занимаюсь писательством более 10 лет. Будучи очень скромным, я не скажу, что родился писателем, но я определенно родился профессионалом. Не думаю, что избрал карьеру писателя. Просто когда мне исполнилось 18, я начал писать, да так никогда и не прекращал писать. (Возможно, это не совсем правда. Возможно, я все же избрал профессию писателя. Точно не помню: я стал писателем очень быстро – и окончательно) [362] .

Бетти Эппс: Я несколько раз спрашивала, пишет ли он. Всякий раз он утверждал, что пишет. Но не вдавался в подробности о характере своих проектов, не рассказывал, пишет ли он рассказы, книги, киносценарии или работает над фильмами. Просто ничего об этом не говорил.

Я задавала вопросы, а он всегда отвечал на них: «Откуда вы все это взяли? Почему задаете мне эти вопросы? Давайте поговорим о писательстве». Он всегда хотел говорить о ремесле писателя.

Сэлинджер не стал рассказывать, написано ли им еще что-нибудь о семье Глассов. Он подчеркивал, что ему надо писать о более важных вещах. Он не собирался писать еще о Глассах.

Дж. Д. Сэлинджер: Заявляю: то, что я пишу сейчас, намного важнее всего, что я написал о Холдене. В моих новых писательских проектах я бьюсь над действительно серьезными вопросами.

Бетти Эппс: Я хотела узнать, над какими именно вопросами он бьется. Мой вопрос вызвал у него бурную реакцию.

Дж. Д. Сэлинджер: Мне надоело, что меня хватают за воротник в лифтах, что меня останавливают на улице, устал от людей, лезущих в мое личное пространство. Я четко изложил свою позицию 30 лет назад… Я хочу, чтобы меня оставили в одиночестве, полном одиночестве. Почему мне нельзя жить своей собственной жизнью?

Бетти Эппс: Я спросила, будет ли у «Над пропастью во ржи» продолжение. Он резко ответил: «Нет». Он впал в раздражение, возбуждение. Сказал, что создание Холдена было ошибкой, и если я хочу узнать что-то еще о Холдене, мне следует перечитать роман. Он непоколебимо твердо сказал, что больше Холдена не будет.

Когда мы беседовали о писательском ремесле, он становился более человечным, переставал, кажется, принимать все в штыки. Он определенно думал о ценности писательства, но всегда охранял ворота в свою личную жизнь как во владения писателя. Он сказал, что хотел бы, чтобы «Над пропастью во ржи» никогда не был опубликован. Роман оказал такое страшное воздействие на его жизнь, что он хотел никогда не писать его. В такие моменты возникало ощущение, что разговариваешь с человеком. Но в другие моменты это ощущение исчезало. А в моменты, когда оно было, я думала, что он, пожалуй, отвечает на вопросы честно – рассказывает то, что чувствует, и о чем думает. Его напряженность несколько спала. Пару раз он даже переставал скрещивать руки на груди, но он ни разу, ни разу не вступал в разговор. Никогда прежде не сталкивалась с таким напряженным человеком, с таким пристальным взглядом. Это нервировало. Он даже мигал не так часто, как я от него ожидала. Вообще не мигал, от чего мне было очень не по себе.

Он настойчиво утверждал, что работает. Как он сказал, работает для самого себя, и что писательство и должно быть таким. Писатели пишут по своим собственным причинам, а должны писать только для самих себя. По его словам, писательство – единственно важная вещь.

Казалось, что Сэлинджер очень рассерженный, любящий спорить человек. Я была удивлена. Я-то ожидала найти повзрослевшего Холдена, думала, что появится тот приятный парень, который, может быть, даже разок-другой засмеется. Ничего подобного. В его присутствии нельзя было смеяться. Он был очень напряжен. Это побуждало отодвинуться от него на шаг, а то и на два. Он – из тех людей, что высказывают все в лицо потому, что хотят доказать свою правоту. Он был очень высоким и намеренно смотрел сверху вниз, причем смотрел очень пристально.

Поначалу я испытывала глупый энтузиазм, полагая, что Сэлинджер побеседует со мной, и у нас состоится разговор. Вместо беседы он стал читать мне краткие лекции. Я надеялась принести со встречи с ним какую-то сенсацию, надеялась, что он расскажет мне о том, что делает, что-то конкретное, безо всякой общей невнятицы. Я была очень настойчива. Если он пишет, то пусть расскажет, что именно пишет. Если не о Холдене, то о ком? Если то, над чем он работает, не продолжение «Над пропастью во ржи», то, может быть, это продолжение повествования о семействе Глассов? На все мои вопросы он отвечал: «Нет, нет, нет».

Наконец, я отложила блокнот и ручку, посмотрела на него и сказала: «А зачем вы пришли на встречу со мной? Почему не остались у себя на горе? Почему просто не проигнорировали мое письмо?»

Он ответил: «Я пишу, вы пишите. Я пришел сюда так, как писатель приходит к другому писателю». Он хотел узнать, писала ли я романы. Господи боже, Дж. Д. Сэлинджер спрашивает Бетти Эппс о ее работе. Я сказала, что написала роман, и он спросил, собираюсь ли я опубликовать мой роман. Я ответила, что у меня есть договор, но издатель и я разошлись во мнениях, и я, будучи упрямой, как мул, забрала рукопись из издательства. Он счел мой поступок совершенно правильным и сказал, что если я хочу писать, я должна писать, а потом убрать написанное в ящик письменного стола и сохранить там рукопись. По его мнению, единственно важным делом было писание.

* * *

Фиби Хобан: Ясно, что Сэлинджер сказал Бетти Эппс: «Я устал от расспросов о Холдене. Эта страница закрыта. Холден – замороженное мгновение времени». Возможно, что и сам Сэлинджер заморожен во времени.

Пол Александер: Не надо было ему спускаться с горы и встречаться с Эппс на чужой территории. Если б он действительно хотел оградить свое уединение, он не пошел бы на эту встречу. Очевидно, что он все спланировал заранее. Он сделал это во введениях к повестям «Фрэнни» и «Зуи» и к своей последней книге – «Выше стропила, плотники» и «Симур: Введение». В обоих случаях эти маленькие введения, лакомые кусочки, определенно рассчитанные на то, чтобы привлечь внимание публики. Вот суть дела: если он не хотел разговаривать с Бетти Эппс, с Майклом Кларксоном или другими журналистами – поклонниками его произведений, приезжавшими туда на протяжении многих лет, он бы и не стал разговаривать с ними.

Бетти Эппс: После интервью я уехала в Бостон, откуда должна была улететь в Батон-Руж. Из Бостона я позвонила в свою газету, попросила моего редактора и стала ждать соединения, что было весьма необычно. Редактор взял трубку и сказал: «Где ты, черт возьми, находишься?» Я ответила: «В настоящий момент я в Бостоне». Он сказал: «Знаешь, мне уже дважды звонили. Я знаю, куда ты ездила. Можем сейчас поговорить об этом?». Я сказала: «Ну, мне надо ехать». Тогда он велел мне позвонить ему сразу же после возвращения в Батон-Руж, как только я приеду в редакцию. Сказал, что выяснит время прилета моего самолета и встретит меня в редакции. Так он и сделал.

Сэлинджер уходит с интервью с Бетти Эппс, 13 июня 1980 года.

Он выжимал из меня статью, но я не была готова написать ее. В конце концов все же написала. Статья вызвала невероятный ажиотаж. Во-первых, газета всячески разрекламировала появление моей статьи. Пошли бесконечные интервью на телевидении и радио, и это было очень странно. Сначала статья вышла в нашей газете. Затем статью перепечатали в Boston Globe, а потом статью стали перепечатывать в разных странах.

Последовало множество звонков, множество предложений работы от газет и телевизионных станций. Меня это нимало не интересовало. Я просто хотела, чтобы шум улегся. Я в самом деле не ожидала того, что статья и интервью вызовут такое волнение. И мне не хотелось переезжать в другую часть страны. Мне было хорошо в Батон-Руже, где я и осталась.

Я пообещала м-ру Сэлинджеру экземпляр статьи и сдержала слово: закончив статью, я послала ее Сэлинджеру – и через неделю или дней через десять получила ответ из Виндзора, Вермонт. На бандероли не было его обратного адреса или каких-то пометок отправителя, а в бандероли были ксерокопии размещенных им распоряжений. А кроме этих ксерокопий из Виндзора одновременно пришли еще три бандероли. В одной была ксерокопия части романа «Над пропастью во ржи». Просто ксерокопия. В другой бандероли были четыре письма, написанных Сэлинджером в разные нью-йоркские фирмы. Только ксерокопии – и не единого слова, ничего. Но всегда со штампом почтового отделения в Виндзоре, Вермонт, что было, по меньшей мере, странно.

 

Корниш, Нью-Гэмпшир, 1953 год

До сих пор в романах об этой войне слишком много говорят о силе, зрелости и мастерстве, о том, чего ищут критики. В этих романах слишком мало тех славных несовершенств, которые колеблют лучшие умы и опадают с них. Люди, сражавшиеся на этой войне, заслуживают какой-то трепещущей мелодии, исполненной без смятения или сожаления. Я буду ждать такую книгу [364] .

Дж. Д. Сэлинджер, 1945 год

Из десятков произведений, написанных Сэлинджером к 1953 году, он выбрал 9 рассказов и построил их так, чтобы из них сложился тот роман о войне, которого он ждал. По словам Маргарет Сэлинджер, ее отец сказал какому-то студенту, занимавшемуся поисками информации, что все биографические факты и травмирующие события можно найти в его произведениях. Гилберт Хайер писал в журнале Harper’s, что в каждом из включенных в «Девять рассказов» произведении есть «тонкий, нервный интеллигент, постоянно находящийся на грани нервного срыва: мы видим его на разных стадиях жизни – ребенком, подростком, молодым человеком за 20, не имеющим цели…» Какие воплощения получает это существо? В рассказе «Хорошо ловится рыбка-бананка» он, конечно, Симор, а в рассказе «Дорогой Эсме – с любовью и всяческой мерзостью» он – сержант Х, но он же и Элоиза из «Лапы-растяпы», Джинни (и Франклин) из рассказа «Перед самой войной с эскимосами», Лайонел из рассказа «В лодке», Артур из рассказа «И эти губы и глаза зеленые», «Человек, который смеялся» и де Домье-Смит в одноименных рассказах. И, наконец, герой рассказа «Тедди». «Девять рассказов» – сериал автопортретов человека, совершающего самоубийство или всерьез подумывающего о самоубийстве. Следуйте за пулей.

Дэвид Шилдс: От войны к посттравматическому синдрому, к самоубийству, потом к вере в то, что дети спасут надломленного человека, и к осознанию того, что дети не спасут (потому что этот человек не может иметь детей), затем к поиску видений, которые обретают или через самоубийство или через просвещение, позволяющее осознать, что самоубийство и есть просвещение: только в новом перерождении обретаешь облегчение от бесконечной острой тоски. И эту веру в перерождение получаешь только через Веданту.

Выходишь на пятом этаже, пересекаешь холл и входишь в 507-й номер. В помещении пахнет новыми чемоданами из телячьей кожи и средством для удаления лака с ногтей. Мельком смотришь на молодую женщину, спящую на одной из двух кроватей. Затем подходишь к одному из чемоданов и из-под груды рубашек и трусов достаешь трофейный автоматический пистолет калибра 7,65 мм. Вынимаешь обойму, смотришь на нее и вкладываешь ее обратно. Взводишь курок. Потом подходишь к пустой кровати, садишься на нее. Снова смотришь на молодую женщину. Поднимаешь пистолет и пускаешь себе пулю в правый висок.

Мягкая обложка издания «Девяти рассказов»

Почему ты делаешь это? Почему в номере пахнет телячьей кожей, из которой сделаны чемоданы, и средством для снятия лака с ногтей? Почему ты сначала смотришь на жену? Не потому ли, что она, в каком-то смысле, Сильвия, во время войны бывшая противником? Ты женился на ней, надеясь на то, что этот брак исцелит тебя и объединит мир, а теперь хочешь наказать ее, калеча ее на всю жизнь?

Почему пистолет трофейный? Для тебя единственный великий поэт ХХ века – Райнер Мария Рильке, а более немецкого поэта и представить нельзя.

Возможно ли, что ты полностью утратишь самоконтроль? Не является ли преступлением то, что армия выпустила тебя из госпиталя? Почему ты бледен? Потому, что болен или по какой-то другой причине? Ты изломан, разбит вдребезги, поэтому везде видишь одни осколки; куда бы ни пошел, повсюду одно битое стекло. Единственный человек, который мог бы тебя исцелить (не по-настоящему – в противном случае, почему ее зовут Сибиллой? – она предсказательница твоей смерти, и почему ты взываешь к ее мстительнице, Шэрон Липшюц, цитируя «Бесплодную землю»?), – маленькая девочка.

Поищем «рыбку-бананку», придуманную твоим отцом. Ты ненавидишь отца, его низменный материализм: рыбки-бананки заплывают в пещеру, в которой полным-полно бананов. Когда они приплывают в пещеру, они рыбы как рыбы. Но как только они заплывают в пещеру, они ведут себя просто по-свински; одна такая рыбка заплыла в банановую пещеру и съела там 78 бананов. От этого рыбки так раздуваются, что не могут выплыть обратно – в двери не пролезают и умирают. Обрати внимание, Симор, что твоя критика отца является также и притчей о твоем собственном военном опыте.

Ты ненавидишь мир взрослых. Ненавидишь послевоенный гражданский мир. Ненавидишь женщин с крашеными волосами. Ты отталкиваешь свою сестру-еврейку Шэрон Липшюц. Тебя тянет к Сибилле, к забвению в совершенстве маленькой девочки.

Неистовствующий маньяк, ты развязываешь пояс халата, снимаешь халат. У тебя белые узкие плечи, плавки – ярко-синие. Ты складываешь халат сначала пополам, в длину, потом втрое. Разворачиваешь полотенце, которым перед тем закрывал глаза, расстилаешь его на песке и кладешь на него свернутый халат. Наклоняешься, поднимаешь надувной матрасик и засовываешь его себе под мышку. Свободной левой рукой берешь Сибиллу за руку. Обрати внимание, как, выполняя эти действия, ты подготавливаешь свое последнее действие – беря ручку Сибиллы, девочки, которая не может быть твоей, ты убиваешь себя.

Ты берешь в руки лодыжки Сибиллы, нажимаешь вниз, толкая плотик вперед. Плотик подняло на гребень волны. Вода заливает светлые волосики Сибиллы – цвет ее волос решающе важен: она блондинка, что характерно для людей германской, а не еврейской крови. В визге Сибиллы слышится только восторг. Ты называешь ее «моя радость» – по многим причинам, и не последняя из них та, что она рассказывает тебе, что только что видела рыбку-бананку. К тому же не одну, а целых шесть. У Сибиллы простое детское воображение. Но когда ты хватаешь ее мокрую ножку и целуешь ее в пятку, она протестует, и ты останавливаешься. Почему ты так «зациклен» на очень молоденьких девочках, особенно на их ногах? Не связано ли это каким-то образом с тем, что ты используешь девочек как машины времени, переносящие тебя в довоенный период, когда ты не был поневоле смущен особенностями твоей анатомии?

В лифте ты обвиняешь поднимающуюся вместе с тобой женщину в том, что она разглядывает твои ноги. Почему так важно то, что у нее нос намазан цинковой мазью? Мазь – что-то вроде жидкости для удаления лака с ногтей, не так ли? А это – эмблема взрослой женщины, как раз того, чего ты не хочешь, потому что после войны тела несексуальны. Тела в конце концов превращаются в трупы. Ты обвиняешь цинковую мазь в том, что в ней есть чертова тайная уловка, потому что, черт побери, ты и сам притворялся, целуя ножку Сибиллы. И ты понимаешь, понимаешь это. Как ты можешь не понимать этого?

Потом ты входишь в 507-й номер. И стреляешься – по многим причинам. Читая книгу дальше (и читая многие другие книги), мы пытаемся установить причины твоего самоубийства. Одна из них (и это достаточно очевидно) – послевоенная травма, но другая главная причина заключается в том, что ты не можешь войти в мир взрослых, в мир чемоданов из телячьей кожи, цинковой мази и Мюриель/Сильвии (помните, она – тоже труп). Тебе, вышедшему из подросткового возраста и живущему в период после Уны, после войны, некуда идти. Ты мертв.

Призраки сильнее живых людей. Идеализированную возможность оборвать жизнь невозможно заменить чем-либо. Твой брат Уолт, скажем, стоял со своим полком где-то на отдыхе. Это случилось между боями, что ли, и друг Уолта все описал в письме Элоизе, своей знакомой по колледжу. Уолт и какой-то другой парень упаковывали японскую плитку. Полковник хотел отправить эту плитку домой. А может, Уолт с напарником распаковывали эту плитку, чтобы ее перепаковать, – точно Элоиза не знает. В плитке было полно бензина и всякого хлама – она и взорвалась у них прямо в руках. Другому парню только выбило глаз. Рассказывая об этом, Элоиза плачет, крепко обхватив пальцами пустой стакан, чтобы он не опрокинулся ей на грудь. Гибель Уолта не была результатом несчастного случая. Она была прямым результатом желания полковника обзавестись военным трофеем. (Далее в книге твой брат в Олбани заказывает своим детям штыки и свастики, поскольку «эта чертова война закончена»).

Война идет всегда. Всегда есть травмы. И всегда есть ребенок. Всегда есть взрослый мир сексуальности и мир детства, невинности – и эти миры непримиримы. Всегда есть искусство. И воображение, которое становится поиском недоступных познанию духовности, мистической тайны.

Элоиза, так никогда и не оправившаяся от потери Уолта, переносит эту потерю на свою дочь Рамону, у которой есть выдуманный друг по играм, Джимми Джиммирино с саблей на боку. Для Романы Джимми Джиммирино более реален, чем любой человек (Джимми погибает, но ему на смену быстро приходит Микки Микерано), так же как для Элоизы Уолт более реален, чем ее муж, которому она говорит: «А вы бы, мальчики, построились в шеренгу и марш-марш домой! Только командуй: «Левой, правой! Левой, правой!» Муж бывшей подруги Элоизы по колледжу служил где-то в Германии, где у них была своя верховая лошадь, а их конюх раньше был чуть ли не личным шталмейстером Гитлера. Мэри Джейн, с которой выпивает Элоиза, вышла замуж за влюбленного в авиацию курсанта летной школы, который два месяца из своего трехмесячного брака с Мэри Джейн просидел в тюрьме за то, что пырнул ножом сержанта из военного патруля.

Вскоре после того, как Уолта призвали в армию, он и Элоиза ехали поездом из Трентона в Нью-Йорк. В вагоне было холодно, и они оба укрылись ее пальто. Рука Уолта как-то очутилась на животе Элоизы, просто так. Уолт сказал, что Элоиза такая красивая, что лучше бы какой-нибудь офицер приказал ему высунуть другую руку в окно. Сказал, хочет, чтобы все было по справедливости. Это – обращение к мистике.

Знаешь, что как-то сказал Уолт? Сказал, что он, конечно, продвигается в армии, но не в ту сторону, что все. Сказал, что когда его повысят в звании, так вместо того, чтобы дать ему нашивки, у него срежут рукава. Сказал, что пока дойдет до генерала, его разденут догола. Только и останется, что медная пуговка на пупке. Разве не смешно?

Послевоенное время. США. Никто не понимает непреодолимого разрыва, лежащего между ветеранами и теми, кто не воевал. Случалось порезать палец – прямо до кости, и все такое? Брат Селены Франклин умоляет Джинни не бросать его, ведь он может истечь кровью до смерти. Может быть, ему понадобится переливание крови. Ну, порез не до самой кости, но порезался он здорово. Кровь хлещет, как бешеная. Джинни, идеальная медсестра, объясняет, что ему надо перестать трогать порез и прижечь его йодом, а не меркурохромом. Сестра Селены Джоан, воображала, которой повезло бы, если б она вполовину была так красива, как она воображает, выходит замуж за капитан-лейтенанта военно-морского флота. Франклин написал ей восемь треклятых писем, а она ни на одно не ответила. Франклин не воевал – у него сердце барахлит. Во время войны он 37 месяцев работал на треклятом авиационном заводе в Огайо. Ему понравилось? Он просто обожает самолетики. Они такие симпатичные.

Глядя из окна квартиры на улицу, Франклин видит дураков треклятых, которые все как один шагают на треклятый призывной пункт. Предстоит война с эскимосами. Почему с эскимосами? Франклин понятия не имеет, почему именно с эскимосами. На этот раз и всех стариков заберут. Всех ребят, кому под шестьдесят. Никто не может идти на войну до тех пор, пока ему не будет под шестьдесят. Просто немного сократят рабочий день – и всё. Всего и делов. Пусть на этот раз на передовой послужат треклятые тыловые крысы. Джинни говорит, что ему-то во всяком случае служить не придется, а заодно объясняет, что если опустить раненный палец, кровотечение усилится. Джинни, идеальная медсестра что военного, что мирного времени, велит Франклину заклеить палец пластырем или чем-то типа этого. У него есть пластырь или что-то такое?

Эрик, поклонник Франклина, работавший вместе с ним на авиационном заводе, щупает отворот пальто Джинни и восклицает: «Просто прелесть. Первое натуральное, добротное пальто из верблюжьей шерсти, которое я вижу после войны. Позвольте спросить, где вы его достали?»

Преображенная болезненной добротой Франклина, Джинни не выбрасывает половинку сэндвича, которую дал ей Франклин, а снова кладет ее в карман пальто. Несколько лет назад она целых три дня не могла выбросить дохлого пасхального цыпленка, которого нашла в опилках на дне своей мусорной корзинки.

Жизнь полностью утратила свою таинственность. Как вернуть ей таинственность? (Намек: надо вернуться к детям, мусорным корзинкам и, вместе с сержантом Х, священным символам.

В рассказах Сэлинджера всегда есть внутренние рассказы. Всегда есть девочка или девушка (лучше всего, чтобы на первый взгляд она казалась неописуемой красавицей). Ее зовут Мэри Джейн (не Шэрон Липшюц), она учится в Уэлсли-колледже, носит бобровую шубку. От нее пахнет чудесными духами, в автобусе она трещит без умолку, курит сигареты с фильтром, и сразу же запросто выходит на третью позицию. Если не считать работу с битой, она оказалась еще и девушкой, которая умеет махать человеку с дальней позиции. А еще она трижды переходит на вторую позицию с первой, которая ей не нравится. (Не беременна ли она? Но не будем об этом.)

А с другой стороны, ты – с головой, деформированной в плотницких тисках, выросший и возмужавший, с грушевидной головой, лысой как колено, с лицом, на котором вместо рта зияет огромное овальное отверстие. Да и вместо носа у тебя только следы заросших ноздрей. Когда ты дышишь, жуткое уродливое отверстие под носом расширяется и опадает, словно огромная вакуоля у амебы. При виде твоего страшного лица непривычные люди с ходу падают в обморок.

Ты можешь находиться в логове, если прикрываешь лицо тонкой бледно-алой маской, сделанной из лепестков мака. Эта маска не только скрывает твое лицо от товарищей по оружию, но и дает им знать о том, где ты находишься. Каждое утро, страдая от крайнего одиночества, ты прокрадываешься (конечно, грациозно и легко, как кошка) в густой лес, окружавший бандитское логово. Там ты дружишь со всяким зверьем: с собаками, белыми мышами, орлами, львами, удавами, волками. Там ты снимаешь маску и разговариваешь со всеми зверями мягким, мелодичным голосом на их собственном языке. И звери не считают тебя уродом.

Ты – человек, который мастер подслушивать: ты собираешь самые ценные секреты противника. В конце концов, ты служишь в контрразведке. Впрочем, ты не слишком высокого мнения об армейских методах работы и начинаешь разгуливать по стране, убивая людей только в случае крайней необходимости. Вскоре ты благодаря твоим изворотливым и хитрым методам, в которых, как ни странно, проявляется твоя удивительная приверженность к справедливости, завоевываешь любовь простого народа.

Тебе пришлось запереть врагов в глубоком, но вполне комфортабельном склепе; и хотя они изредка удирают оттуда, ты отказываешься убивать их. Эта ваша нелепая жалостливость бесит всех до чертиков. Ты пересекаешь границу Парижа, где при всей твоей скромности с гениальной изобретательностью изводишь некоего всемирно известного сыщика Марселя Дюфаржа и его дочь, которые стали твоими злейшими врагами. Ты играешь с ними, всякий раз исчезая так, что никто не может догадаться, как ты исчез.

Ты собрал самое грандиозное состояние на свете, большую часть которого анонимно пожертвовал монахам одного местного монастыря, – смиренным аскетам, посвятившим жизнь разведению немецких овчарок. Твои личные потребности ограниченны. Питаешься ты исключительно рисом и орлиной кровью, живешь в скромном домике, с подземным тиром и гимнастическим залом, на бурном берегу Тибета. С тобой живут четверо беззаветно преданных сообщников: легконогий гигант волк по прозванию Чернокрылый, симпатичный карлик по имени Омба, великан монгол по имени Гонг (язык ему выжгли белые люди) и несказанно прекрасная девушка-евразийка, которая из неразделенной любви к тебе и из-за постоянного страха за твою личную безопасность иногда не брезгует даже нарушением законности. Ты отдаешь распоряжение своей команде из-за черной шелковой ширмы. Даже Омбе, симпатичному карлику, не дано видеть твое лицо.

Но после войны любовь невозможна. Человеческое тело изувечено. Никаких детских колясок у тебя и Мэри Джейн не будет. Тебе любой ценой надо скрывать твой природный, дьявольски жуткий смех. Следуй за пулей.

Твой лучший друг, лесной волк Чернокрылый, попадает в ловушку, расставленную Дюфаржами, этими вишистами-пособниками фашистских оккупантов. Зная о твоей нерушимой верности друзьям, Дюфаржи предлагают тебе освободить Чернокрылого в обмен на твою собственную свободу. Ты соглашаешься. Ты встречаешься с Дюфаржами в полночь в условленном месте дремучего леса под Парижем, где они решают устроить тебе двойную подлую засаду, подставив другого волка. Но Дюфаржи забыли о двух вещах: о твоем чувствительном сердце и твоем знании волчьего языка. После того, как мадемуазель Дюфарж привязывает тебя колючей проволокой к дереву, ты мягким мелодичным голосом коротко прощаешься с тем, кого принимаешь за своего старого друга. Подставной волк, пораженный твоими лингвистическими познаниями, сообщает тебе, что он – никакой не Чернокрылый и никогда в жизни не бывал с тобой в другой стране. В справедливом гневе ты сдираешь с себя маску и в лунном свете предстаешь перед Дюфаржами во всей наготе твоего лица. Дюфарж теряет сознание, а его дочь валится замертво на залитую лунным светом землю.

Придя в себя, Дюфарж понимает, что ты натворил (напал на его дочь, пытался убить ее?), и всаживает в тебя четыре пули, которые ты выплевываешь одну за другой аккуратно, даже педантично. Этот подвиг так поражает Дюфаржей, что сердца у них буквально лопнули, и они оба замертво упали к твоим ногам, где их тела и разлагались. Никогда еще смерть не подбиралась к тебе так близко, ты истекаешь кровью. И однажды ты охрипшим, но задушевным голосом взываешь к лесным зверям о помощи. И звери выполняют твою просьбу, призывают симпатичного карлика Омбу. Но когда Омба прибыл с аптечкой и запасом орлиной крови, ты уже потерял сознание. Прежде всего Омба совершает акт милосердия: он поднимает с земли твою маску и почтительно прикрывает жуткие черты твоего лица. Лишь после этого Омба (еще один идеальный санитар военного времени) перевязывает твои раны.

Но ты не пьешь орлиную кровь из принесенного Омбой сосуда. Вместо этого ты слабым голосом произносишь имя своего любимца – Чернокрылого. Омба склоняет свою не слишком красивую голову и открывает тебе, что Дюфаржи убили Чернокрылого. Ты давишь сосуд с орлиной кровью рукой. И снова сдергиваешь маску. Ты не заслуживаешь жизни потому, что не смог спасти своего любимца, и совершаешь самоубийство (снова самоубийство).

Помни: ты всегда будешь жить после войны. Всегда будешь травмирован, а как мы справляемся с травмами? Всегда будет великолепие детства – и/но запретный позыв к контакту взрослого и ребенка. Сейчас это мальчик, и сейчас, только однажды, мы признаем шесть миллионов жертв. Твоя мать, Бу-Бу – ошеломляющая и законченная женщина (с точки зрения заурядных людей, такие живые, переменчивые рожицы не забываются). Ты настолько сильно травмирован, что когда твоя подружка Наоми сказала тебе, что у нее в термосе сидит червяк, ты спрятался под раковиной в подвале. Мать курит по-армейски. Когда ты убегаешь отсидеться на корме отцовской лодки (а почему ты убежал?), мать объявляет себя вице-адмиралом, пришедшим проверить «стермафоры». На тебе шорты цвета хаки. Только потому, что твоя мать Бу-Бу не орет об этом на всех перекрестках, люди не знают, что она – адмирал. Она почти никогда не обсуждает свой чин с людьми – за такие разговоры могут с позором погнать со службы. Она подает сигнал, который звучит как смесь сигналов «Отбой» и «Побудка», и отдает честь дальнему берегу. Если ты скажешь, почему ты убежал, она подаст особый тайный сигнал, слышать который разрешается только одним адмиралам. (В конце концов, она командует флотом.) У тебя есть маска аквалангиста, некогда принадлежавшая твоему покойному дяде-самоубийце. Моряки никогда не плачут. Только если их корабль пошел ко дну. Или если их, потерпевших крушение, носит на плоту, и им есть и пить. А убежал ты из дому потому, что кто-то назвал твоего отца большим грязным иудой. Тебе объяснили, что иуда – это такая чуда-юда-рыба-кит, которую можно запускать в небо, держа ее за веревочку, и даже взлетать вслед за ней, пока ты маленький. Мать так нравится твоя восхитительная детская непосредственность, что она не может удержаться, чтобы не поцеловать тебя в шею. А затем рассматривает тебя и старательно заправляет твою рубашку в шорты. В своей невинности ты интуитивно чувствуешь, что у твоей семьи есть тайна, что в ней что-то не так, и что эта тайна имеет отношение к войне, еврейству, холокосту. Можешь искупить нас? Нет, не можешь, потому что я пересеку линию и войду в эротику с участием взрослого и ребенка, но после войны, после множества людей, ставших для меня трупами, я должен сделать это. Так мы приходим к первопричине, которой является сама война. Указательный палец правой руки, палец, которым нажимаешь на спусковую скобу винтовки или пистолета, испытывает легкий зуд. Вспышки молний или несут на себе твой номер или не несут его. Единственные, кто может спасти тебя, – это дети, которые, по счастью, поют в церкви в три с четвертью часа дня. К сожалению, ни на ком из детей – не на Сибилле, ни на Рамоне, ни на Лайонеле, ни на Эсме – ты не можешь жениться, так что тебе остается или покончить жизнь самоубийством или замкнуться.

Будь ты более церковным человеком, ты воспарил бы душой, слушая детский хор. То есть, если ты жаждешь религиозного спасения, ты бы нашел его в Эсме, которая указывает путь. Ты уходишь из церкви до того, как скрипучий голос регентши разрушит очарование. Для тебя мир взрослых разрушает мир ребенка. В мире взрослых ты существовать не можешь (твоя теща просит достать ей немного тонкой шерсти, как только тебе удастся отлучиться из «лагеря»), а к миру детства ты не принадлежишь (не можешь жениться на двенадцатилетней девочке, которая в любом случае вскоре станет молодой женщиной).

А вот и доказательство грядущего превращения: на запястье девочка носит часы военного образца, указывающие на переход в мир взрослых. А ты без памяти влюблен в жену? Нет, потому что она взрослая. Ущерб, причиненный войной, повсюду: отец Эсме убит в Северной Африке, а ее мать, по всей вероятности, погибла во время немецких стратегических бомбардировок Англии в 1940–1941 годах. Книга начинается с дзэнского коана: «Каков звук хлопка одной ладони?» А вот еще один коан: «Что сказала одна стенка другой?» Единственный способ решения коана – выход за пределы рациональности; единственный выход из ущерба – прыжок в мистическое, которое почти всегда доступно через простое сознание ребенка. В данном случае, этот ребенок – Эсме, которая просит тебя написать рассказ. Разумеется, этот рассказ мы и читаем, а ты пишешь. Ты замечаешь, что после дождя пряди волнистых волос Эсме слиплись, а когда она скрещивает ноги, чтобы подровнять носки своих туфель, ты замечаешь нечто более важное для тебя – на ней белые носки, и ножки у нее точеные. Желая поцеловать ее, ты целуешь ее брата Чарльза громким, влажным поцелуем, но тебе страшно не нравится то, что и Чарльз, и Эсме движутся к менее сентиментальному образу жизни: они вырастут и станут сознающими себя людьми, утратившими великолепный доступ к собственным чувствам.

Что до тебя, то тебе постоянно везет все лучше знакомиться с убожеством. Ты прошел войну, не сохранив в целости свои способности. У тебя случился нервный срыв, и ты провалялся две недели в военной психиатрической больнице. И выглядишь ты как настоящий труп. Тебе провели тест на трехкратное прочтение абзацев текста, а сейчас тебя проверяют на трехкратное прочтение предложений. Многие недели ты куришь сигареты одну за другой, безостановочно. У тебя кровоточат десны. И половину лица у тебя сводит тиком. Ты сжимаешь виски руками (в одном из прежних воплощений ты застрелился, пустив себе пулю в правый висок). Жизнь для тебя – ад, а ад – это неспособность любить, неспособность любить из-за Эсме и всего прочего. Временно пускаешься в пространные рассуждения: хватаешь корзинку для мусора и извергаешь в нее рвоту. Ты действительно спасен в тот момент, когда Эсме присылает тебе разбитые часы, временно остановившееся время и временное соединение своей жизни с твоей. Разница в возрасте исчезает: в своем воображении ты можешь вечно жить в ее воображении.

После войны ты возвращаешься домой. Дом, милый дом. Боже, да ты с ума сходишь. Думаешь, что можешь вернуться в армию, – если тебе дадут тропический шлем и большущий стол, а еще хорошую сетку от москитов. По меньшей мере, забудешься. Твоя жена сбежала от тебя с каким-то не травмированным, здоровым, нормальным парнем. А ты для нее слишком слаб. Слишком слаб для нее – вот в чем дело. Каждую ночь тебе приходится сдерживаться от того, чтобы не заглянуть в каждый стенной шкаф, сколько их ни есть в квартире. Так и ждешь, что там по углам прячется целая орава сукиных сынов. (Тебе никогда не служить в контрразведке.) Она просто животное. А ты, черт возьми, не животное. Ты должен быть больше и лучше животного. По-твоему, тело – вместилище всех бед. Тебе нужна взрослая женщина, которая спасет тебя, а она не может тебя спасти, даже если она держит фонарик, пока ты меняешь шину. Даже если покупает тебе костюм нужного размера или цитирует романтическую поэму. Ни одна реальная женщина не может сравняться с мистическими дебрями твоего воображения. Ни одна реальная женщина, ни одна реальная семья не может сосуществовать с твоими послевоенным гневом и сентиментальными изысканиями в Корнише-Хюртгене.

И каков выход из этой ситуации? Есть ли альтернатива самоубийству твоего нынешнего я? Будешь ли ты обречен навек, в лучшем случае, бродить чужестранцем по саду, где растут одни эмалированные горшки и подкладные судна и где царит безглазый слепой деревянный идол – манекен, облаченный в дешевый грыжевый бандаж? Мысль продлится лишь несколько секунд. Но в эти несколько секунд приходит понимание, выходящее за рамки обыденного опыта, момент истинного мистицизма: плотная особа меняет бандаж на деревянном манекене, выставленном в витрине. Эта тетка, конечно же, Толстая Тетя. Она, дружище, сам Христос. Увидев тебя, она падает (ей за тридцать, и она дородна, но это к делу не относится), но тут солнце летит прямо тебе в нос со скоростью девяноста трех миллионов миль в секунду. Ослепленный, страшно перепуганный, ты упираешься руками в стекло витрины, чтобы не упасть. Озарение длится недолго, не более нескольких секунд, но когда к тебе возвращается зрение, женщины в витрине уже нет, а в витрине расстилается только изысканный, сверкающий эмалью цветник санитарных принадлежностей.

Что произошло? Ты летал или был уничтожен и забыт? Разумеется, случилось и то, и другое, и снова ребенок разрешит этот коан.

Хотя в нынешнем воплощении тебе всего десять лет, ты напоминаешь себе о том, что надо найти отцовские бирки и носить их всегда, когда это возможно, – «тебя это не убьет, а ему понравится». По-твоему, жизнь – это дареный конь. Тебе интересно, почему люди считают, что быть эмоциональным так важно. Твои мать и отец не считают человека человеком, если он не поглощен размышлениями о чем-то очень печальном, или раздражающем, или несправедливом. Твой отец и тебя не считает человеком. Если у тебя и есть эмоции, ты не помнишь, давал ли ты им когда-либо выход. Тебе непонятно, какая от эмоций польза. Ты любишь Бога, но любишь его без всякой сентиментальности. Ты любишь своих родителей, но лишь в том смысле, что остро чувствуешь привязанность к ним. В одном из прежних воплощений ты был индусом, неплохо развивавшемся в духовном отношении. Отец видит в тебе какого-то урода из-за того, что ты медитируешь. А мать беспокоится о твоем здоровье из-за того, что ты все время думаешь о Боге. Ты считаешь, что глупо бояться смерти – ведь ты просто бросаешь это тело ко всем шутам. Господи, все это проделывали тыщу раз. Ты знаешь, что примерно через пять минут у тебя будет урок плаванья, что твоя сестренка Пуппи столкнет тебя в пустой бассейн, ты размозжишь себе голову и умрешь.

Посттравматический синдром – с его бесконечными вспышками воспоминаний – это форма перерождения, перевоплощения, не так ли? Маленькая девочка уже не воплощение искупления: Пуппи толкает тебя на смерть, которую ты охотно принимаешь, поскольку нашел в Веданте источник утешения – миф о перерождении. Никакого страдания – и можно надеяться на новую жизнь. Точно так же, как ты вынудил твою первую жену стать свидетельницей твоего самоубийства, теперь ты травмируешь Пуппи, наказывая ее за то, что она – человек. Она будет всю свою жизнь снова и снова переживать твою смерть. Твои гениальные, героические самоубийства или почти самоубийства во всех твоих перерождениях – это пацифистские выступления протеста против мировой войны.

Проникновение в рану тебе важнее мира, который нанес рану. «Ты пребываешь в этом мире, но ты не от него. Теперь ты свободен для того, чтобы быть с теми, кого любишь, и неважно, кто эти люди – религиозные деятели, исторические фигуры, личные друзья или вымышленные персонажи».

 

Разговор с Сэлинджером – 6

Пэт Йорк: В 1966 году меня пригласили снимать актеров Марлона Брандо и Роберта Форстера, игравших в киноверсии романа Карсон Маккаллерс «Отражения в золотом глазу». Это были ночные съемки, начинавшиеся в сумерках и заканчивавшиеся на рассвете. Съемки проводили на военной базе Митчелл на Лонг-Айленде…

Как это обычно бывает на киносъемках, возникали паузы, необходимые для смены декораций. Во время одного из таких перерывов ко мне подошел представительный мужчина в возрасте и начал разговор. Он все время говорил о том, что ему понравился мой голос, и задавал много вопросов на разные темы, интересовался моими симпатиями и антипатиями. Задать вопросы о нем самом было невозможно, поскольку он говорил безостановочно и продолжал рассказывать о том, как ему нравится мой голос. Я поблагодарила его, но не могла понять его одержимость особенностями моего голоса.

Наконец, он заметил, что не может поверить в то, что у меня нет ни малейшего акцента, и спросил, из какой части Италии я приехала. Я ответила, что я американка, родившаяся на Ямайке, учившаяся во французской школе в Англии, а также в Германии, и завершившая образование в США.

Казалось, он был ошеломлен. Он сказал, что расспрашивал обо мне разных людей, и, по меньшей мере, трое из них сообщили ему, что я – итальянка. Мы оба посмеялись над этим, и я представилась ему, после чего он назвал свое имя: Дж. Д. Сэлинджер.

Я знала, что Сэлинджер стал затворником, и примирить этот факт с человеком, с которым я так непринужденно разговаривала, я не могла. Я сказала ему, что мне очень нравится его книга «Над пропастью во ржи» и что мой сын-подросток Рик только что прочитал эту книгу и ни о чем другом не может говорить. Сэлинджер сказал, что хотел бы установить контакт с Риком и спросил его имя и адрес…

Сэлинджер переписывался с моим сыном. Через несколько лет, когда Рик учился в Париже, я как-то вечером пообедала с ним. Сын был одинок и несчастен. Его квартиру ограбили и в числе прочего украли чемодан, в котором он хранил все письма Сэлинджера. Сына не слишком расстроила потеря многих других вещей, но смириться с тем, что украли письма его идола, он не мог.