Глава 19

Частное лицо

Корниш, Нью-Гэмпшир, 1981–2010

На протяжении последних двух десятилетий [1966–1986 гг.] я, по личным причинам, предпочел полностью покинуть сферу общественного внимания. Я отказываюсь от всякой публичности на протяжении более чем двадцати лет, и за это время я не опубликовал ни одного произведения. Я стал частным лицом, во всех смыслах этого понятия.

Дж. Д. Сэлинджер [575] .

Дэвид Шилдс: Период с 1950 по 1980 год Сэлинджер занимался созданием мифа. Время с 1980 по 2010 год он проведет в борьбе за контроль над этим мифом и за его защиту. Он принял глухую оборонительную стойку, сражаясь с собственной дочерью, с бывшей возлюбленной и с потенциальными биографами. Но в гибком нравственном кодексе Сэлинджера, в его неабсолютном абсолютизме, можно рассмотреть и его собственную личность. Такое противоречие не соответствует чистому повествованию о Сэлинджере, поэтому он бросался на подавление слухов о его человеческих слабостях и стремился управлять своим образом, претендуя при этом на то, что он выше подобных низменных соображений. Сэлинджер – человек, который жадно прислушивался к отзвукам своей праведности. Отношение к Йэну Гамильтону, Джойс Мэйнард и дочери Маргарет у Сэлинджера было таким: «Я вас знать не знаю». Для него это было определением забвения. Ситуация осложнялась следующим ироническим обстоятельством: усердствуя в деле собственного спасения, он разрушил себя – свою репутацию, свою писательскую жизнь, свои отношения с друзьями, любимыми, с членами своей семьи.

С. Дж. Перельман: [После посещения винодельни Марты] я закончил день тем, что провел вечер в обществе Джерри Сэлинджера, с которым встретился в его замке на холме, на самой границе штата Вермонт. Мы не виделись шесть лет, и я рад сообщить, что выглядит он хорошо, чувствует себя хорошо и напряженно работает, так что можно отбросить все эти слухи, сфабрикованные в Голливуде людьми, которым он не продает права на экранизацию «Над пропастью во ржи», и сводящиеся к тому, что он ушел со сцены.

Андреас Браун: За много лет Сэлинджер входил в этот магазин пять или шесть раз. Обычно его сопровождал сын. Как правило, он кратчайшим путем шел к отделу философской и религиозной литературы. Если миссис Стелофф, основавшая наш магазин, была на месте, он усаживался и подолгу беседовал с нею. В магазине он вел себя так: если ему что-то было нужно, он обращался к сотрудникам с просьбами. Мы относились к нему небрежно, без пиетета, так, словно он был никем, и делали это потому, что он сам хотел, чтобы к нему так относились. Мы оказывали ему помощь, сообщали о книгах, которые, по нашему мнению, могли быть ему интересны, а иногда находили для него книги. Но если в магазине появлялся его поклонник, который хотел завязать с ним разговор, пытался вмешаться в его беседу или хотел, чтобы он подписал книгу, Сэлинджер сразу же приносил извинения и покидал магазин. Люди вечно хотели, чтобы он объяснил, почему в седьмой главе романа Холден Колфилд сделал то-то и то-то. Примерно так. Или же его спрашивали, что он имел в виду во «Фрэнни и Зуи». На уровне второго курса колледжа. А потом на его книге подрастало новое поколение.

Когда он впервые вошел к нам со своим сыном Мэттом, я подумал: «Да это же Холден Колфилд, сошедший со страниц дешевого издания книги», потому что на Мэтте была криво надетая и сдвинутая назад бейсболка, а подростки тогда так не носили бейсболки. Когда этот маленький мальчик зашел в магазин, он выглядел именно так, и его совершенно не интересовало, чем занимается его отец. Мэтт пошел смотреть детские книжки. Он мог часами просиживать на полу и рассматривать книжки с картинками Чарльза Аддамса.

Кэтрин Крауфорд: Приведу один пример того, насколько далеко заходили поклонники творчества Сэлинджера для того, чтобы привлечь к себе внимание писателя. Однажды старшеклассники разработали такой мудреный план: они выбросили одного из заговорщиков из машины прямо перед домом Сэлинджера, предварительно вымазав «жертву» кетчупом, так, чтобы казалось, что парень окровавлен. Парня выкинули из машины, и он покатился по земле со стонами. Сэлинджер подошел к окну, посмотрел, понял, что это инсценировка, закрыл жалюзи на окнах и вернулся к работе.

* * *

Дэвид Шилдс: В 1981 году Илейн Джойс, одна из звезд телесериала «Мистер Мерлин» получила письмо от поклонника Сэлинджера – ответ, как и в случаях со множеством других талантливых, молодых и красивых женщин, был оплачен. Завязалась переписка.

Пол Александер: Как и в случае с Мэйнард, Сэлинджер в конце концов устроил встречу и с Илейн Джойс. Впоследствии между ним и Джойс сложились отношения. Они много времени проводили в Нью-Йорке. «Мы очень, очень старались скрывать наши отношения, – рассказывает Джойс, – но что делают люди, ухаживающие за девушками? Ходят по магазинам, в рестораны, в театры. Он хотел этого». В мае 1982 года, когда в прессе появились сообщения о том, что Сэлинджер появился на открытии в театре г. Джексонвилл, Флорида, где Джойс играла в пьесе 6 Rms Riv Vu, скрывать роман с Сэлинжером, которого, как говорила Джойс, она знает, стало невозможно. «В середине 80-х мы несколько лет поддерживали отношения, – говорит Джойс. – Можно сказать, что это было романом». Со временем этот роман закончился, и Джойс вышла замуж за сценариста Нила Саймона, что было довольно ироничной точкой в этой истории.

Шейн Салерно: После короткой связи с Илейн Джойс Сэлинджер ухаживал за Джанет Иглсон, бывшей ему по возрасту ближе, чем большинство женщин, за которыми он ухаживал.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джанет Иглсон, 9 августа 1982 года):

Чем сильнее я старюсь, дряхлею, тем более убеждаюсь в том, что наши шансы на продолжение отношений равны нулю в силу целого комплекса причин. О, нам дозволены любые до смешного пафосно-мрачные образы – сжечь любимые санки «Розовый бутон» [578] , или, что не менее драматично, поджечь зад новой экономки, но все подлинные ключи к нашим предпочтениям, непродолжительным встречам, приездам, отъездам и т. д. остаются бесконечно скрытыми. Подозреваю, что, в любом случае, единственная подлинная величина – твердо провозглашенные несколько принципов мудрости: мы – не те и не то, чем являемся, мы и не личности вовсе, но мы подвержены мириаду наказаний за то, что мним себя личностями и умами…

Со мной, как я думаю, все в порядке, как и с Мэтью, спасибо за вопрос о нем. В настоящее время он находится в Калифорнии. Ведет переговоры с агентами, представляющими актеров, и тому подобное. Другой мой ребенок, Пегги, на пару лет уехала в Оксфорд, получив какую-то стипендию на проведение научных исследований. Она и ее мать, кажется, довольно сильно взволнованы этим обстоятельством. Обе они, и мать, и дочь – образцовые воплощения успеха [579] .

Майлс Вебер: В 1982 году начинающий автор по имени Стивен Кьюнс послал в журнал People интервью с Дж. Д. Сэлинджером. В журнале собирались опубликовать это интервью, но Сэлинджер почуял мистификацию, подал иск и предотвратил публикацию этого интервью.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Джанет Иглсон, 9 августа 1982 года):

Я втянулся в некий судебный процесс, который раздражает и выматывает меня. Дело, возможно, безнадежное. Я хочу сказать, что не успеешь разделаться с одним молодчиком-паразитом, как появляется новый такой же тип. Какой-то мерзавец занял целую страницу в Sunday Times Book Section, выдав свой текст за мой. Несомненно, и это пройдет, как однажды сказал Луис Б. Майер, но хорошо бы знать, когда это закончится [580] .

The New York Times: Согласно исковому заявлению, мистер Кьюнс «предложил журналу People купить совершенно фиктивное «интервью» с Дж. Д. Сэлинджером, ложно представив свой текст как «запись реального интервью». «Это подложное интервью, – говорится в иске далее, – грубо искажает и унижает личность истца, искажает мнение истца и написано языком, являющимся подделкой языка истца».

Джон Дин: Моя первая реакция была такой: это очередная афера, вроде истории с «автобиографией» Говарда Хьюза, когда Клиффорд Ирвинг утверждал, что получил разрешение Хьюза. Сэлинджер очень быстро сорвал скандал, предъявив иск, и запретил People публиковать подложное интервью.

Агентство Associated Press: По иску, предъявленному Дж. Д. Сэлинджером некоему жителю Нью-Йорка, которого Сэлинджер обвинил в подмене личности и в попытке выдать редакции его произведений за оригинальные, достигнуто урегулирование.

Судья Дэвид Н. Эделсон из окружного суда США одобрил урегулирование, по условиям которого ответчик Стивен Кьюнс с Манхэттена согласился отказаться от всяких своих претензий на знакомство и встречу с Сэлинджером.

Кроме того, условия соглашения запрещают мистеру Кьюнсу предъявлять, передавать или распространять документы, произведения или заявления, приписываемые мистеру Сэлинджеру. От Кьюнса также требуют собрать и выдать все подобные документы или произведения, которые подлежат уничтожению. Мистер Сэлинджер, в свою очередь, согласился отозвать свои требования возмещения убытков и юридических расходов.

* * *

Марк Вейнгартен: Йэн Гамильтон был весьма уважаемым английским биографом. Он написал биографию Роберта Лоуэлла, которая была хорошо принята читателями. Известно, что в своей работе Гамильтон полагается на письма. Гамильтон решил взяться на проект, являющийся мечтой биографа: книгу о Сэлинджере. Большой ошибкой Гамильтона было то, что он заполучил большое количество писем Сэлинджера и использовал эти письма как основу своей книги.

Йэн Гамильтон: Четыре года назад [в 1983 году] я направил письмо писателю Дж. Д. Сэлинджеру и сообщил ему, что намереваюсь написать исследование, посвященное его «жизни и творчеству». Не согласится ли он ответить на несколько вопросов?.. Я заверил Сэлинджера в том, что я – серьезный «критик и биограф», что меня не следует путать с поклонниками его творчества и журнальными репортерами, которые терзают его на протяжении тридцати лет… Конечно, все это было полным лицемерием.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из недатированного письма Йэну Гамильтону):

Уважаемый сэр,

издательство Random House поручило вам написать книгу обо мне и моем творчестве (вы, возможно преднамеренно, обозначали задачи именно в таком порядке), и у меня нет веских причин сомневаться в ваших словах. Я очень сожалею… но я давно уже отчаялся найти какую-то справедливость в этой распространенной практике. Не говоря уже о праведности или порядочности.

Основываясь (как вы, возможно, уже знаете) на довольно горьком опыте (описать его словами, пожалуй, невозможно), я полагаю, что не могу остановить вас или Random House, раз уж вы решили осуществить ваш план. Но полагаю, что должен сообщать вам – пусть для вас это ничего и не значит – что я уже вынес всю эксплуатацию моего имени и все возможные нарушения неприкосновенности частной жизни, какие только можно вынести за одну человеческую жизнь [585] .

Шейн Салерно: О творчестве Сэлинджера написаны десятки книг и статей. Но книга Гамильтона грозила стать первым полноценным исследованием его жизни, что и нервировало Сэлинджера.

Фиби Хобан: В письме Сэлинджера Гамильтону поставлен хороший вопрос: за исключением преступников, никто не становится объектом такого пристального внимания, как человек, биографию которого пишут.

Джейсон Эпштейн [редактор, работавший с книгой Гамильтона в издательстве Random House] ответил Сэлинджеру, заверив его в том, что он – достойный и подходящий объект биографического исследования, что он – общественная фигура, и что у биографа есть право на изучение его жизни и творчества.

Йэн Гамильтон, автор книги In search of J. D. Salinger («В поисках Дж. Д. Сэлинджера»).

Шэрон Стил: [В письме Майклу Митчеллу] Сэлинджер выразил свои чувства, сказав, что «у него в сердце убийца», который точит нож на «надоедливого английского малого», Йэна Гамильтона, добывающего материалы для заказанной издательством Random House биографии писателя…

[25 декабря 1984 года, в приписке, сделанной на обороте рождественской открытки] Сэлинджер, похоже, выражает особую удрученность и отстраненность от жизни, но упорно стремится скрыть свои чувства. Сэлинджер сообщает о том, что на каникулах ездил в Лондон повидаться с Пегги, которая, неправильно поняв сообщения отца, приехала в Бостон. Тогда Сэлинджер решил погулять по Лондону один. «Все эти годы я полностью отключен от всяких общих и личных разговоров и почти ни с кем не общаюсь, за исключением пары местных пьянчужек или безумных теток, которых держу на расстоянии». Сэлинджер, пожалуй, ничего бы и не делал, если б не произведение, над которым он работал. Он пожелал Митчеллу «полной исправности и душевного равновесия» в наступающем 1985-м году.

* * *

Джон Дин: Как и английское общее право, американское право относится к письмам так: у писем есть два аспекта. Один аспект – сугубо физический. Другой аспект – содержание письма. Получатель письма владеет им физически, но не владеет содержанием письма. Оно принадлежит тому, кто написал письмо. Человек, написавший письмо, обладает авторским правом на содержание письма. Продать можно только физический оригинал письма. Юристы Сэлинджера уведомили Гамильтона о том, что их клиент недоволен использованием его писем в корректуре написанной Гамильтоном книги. Юристы утверждали, что использование Гамильтоном писем Сэлинджера помешает Сэлинджеру в дальнейшем использовать письма в коммерческих целях. Юристы Сэлинджера требовали, чтобы Гамильтон изъял из книги письма Сэлинджера. Гамильтон попытался уговорить Сэлинджера, излагая содержание его писем своими словами. Но и такой вариант не устраивал Сэлинджера, который предъявил иск и добился в окружном суде Нью-Йорка временного запрета на публикацию книги.

Фиби Хобан: [Гамильтон] просто переписал свои богатые источники, заменяя слова синонимами. Вместо красоты и элегантности языка Сэлинджера и оригинального ритма его прозы получилась какая-то тяжеловесная, корявая, неуклюжая, ужасная пародия на язык Сэлинджера. Но эта пародия никого не оскорбляла и никому не причиняла вреда.

Джон Дин: Сэлинджер сказал: «Нет. Это неприемлемо. Мне не нравятся ваши модификации, и мы продолжим это дело [в суде]». В судебном процессе нет никакой неприкосновенности личной жизни, поскольку установление фактов происходит в открытом порядке, [Сэлинджер] понимал, что ему придется публично давать показания. Он понимал, что может проиграть процесс, но он хотел сыграть в эту азартную игру и попытаться сохранить контроль над своими произведениями и письмами.

Дэвид Шилдс: Почему он ввязался в это? По словам нескольких бывших подружек Сэлинджера, с которыми мы побеседовали, одним из главных мотивов Сэлинджера было желание предотвратить обнародование его многочисленных писем, написанных очень молоденьким девушкам, предметам его многолетней страсти к девочкам, которым было по четырнадцать лет.

Фиби Хобан: Это было поразительно смешно: писатель, известный своей приверженностью к закрытости, должен был давать показания в манхэттенском суде и сделать достоянием общественности свои самые интимные письма, сдав их в Библиотеку Конгресса США. В результате этого процесса Сэлинджер не только дал показания в суде, но также был вынужден зарегистрировать все 79 писем, являвшихся предметом спора, в Бюро регистрации авторских прав, где любой человек за 10 долларов может ознакомиться с ними.

Примечательно, что мы обретаем доступ к жизни Сэлинджера через собственноручно написанные им открытки и письма. На самом деле это похоже на чтение дневников персонажей произведений Сэлинджера или на что-то в этом роде. Знакомство с эпистолярным наследием Сэлинджера – самый близкий из возможных контакт с почти невероятно закрытым от людей анахоретом.

Лиллиан Росс: Они подвергли его страшным мучениям, пыткам… Мне пришлось сопровождать его в суд и держать его за руку. Он был выбит из душевного равновесия. Он приходил ко мне домой и дожидался времени, когда нам надо было идти в суд. Иногда мне приходилось держать его за руки, в буквальном смысле, так его трясло. После заседаний, в конце дня я готовила ему куриный суп. Он такой чувствительный, такой ранимый, такой уязвимый человек. Такой милый человек.

Дж. Д. Сэлинджер (7 октября 1986 года):

Вопрос [поверенного издательства Random House Роберта Каллаги] : В какие-то моменты последних 20 лет вы писали какие-то художественные произведения, которые остаются неопубликованными?

Ответ [Сэлинджер] : Да.

Вопрос : Можете назвать художественные произведения, написанные вами, но оставшиеся неопубликованными?

Ответ : Сделать это было бы очень трудно.

Вопрос : За последние 20 лет вами написаны какие-то законченные художественные произведения, которые остаются неопубликованными?

Ответ : Вы можете переформулировать вопрос? Что вы имеете в виду под «законченными»? Вы хотите сказать, готовые к публикации?

Вопрос : Я имею в виду законченные произведения, но не рассказы или художественные произведения или произведения, представленные в журналы для публикации.

Ответ : Ответить очень трудно. Я так не работаю. Я просто начинаю писать и смотрю, что получается.

Вопрос : Возможно, к сути дела легче подойти так. Не расскажете ли мне, что вы делали в области художественной литературы в течение последних 20 лет?

Ответ : Могу ли я сказать или скажу?.. Я просто пишу художественные произведения. Вот и все. Это единственное описание, какое я могу дать моей работе. Дать четкое определение почти невозможно. Я работаю над персонажами, над развитием их характеров, просто разрабатываю их [588] .

Роберт Каллаги: Я подумал, что это – не тот Дж. Д. Сэлинджер, который в 50-х годах писал такую трепетную прозу. Он был определенно чем-то разозлен – или встревожен. Или расстроен. Должно быть [когда-то давно], что-то произошло, потому что когда я спрашивал о письмах, написанных им примерно в то время, я спрашивал: «Что вы имели в виду?» А он отвечал: «Молодой парень имел в виду…» По-моему, в том, что он описывает себя в третьем лице, есть нечто странное. Во всех допросах свидетелей, которые я проводил, никто никогда не говорил о себе в третьем лице.

Дэвид Шилдс: Он пытался самому себе сказать, что он больше – не молодой парень.

Йэн Гамильтон: Те письма написаны тоном уязвленного человека, находящегося в состоянии крайнего возбуждения. Ему довелось увидеть нечто страшное [во время войны]. Думаю, в каком-то отношении он, возможно, был надломлен.

Мордехай Ричлер: Кроме того, письма, как отметил в суде мистер Сэлинджер задним числом, были порой грубоватыми или несдержанными. Он говорил: «Это очень трудно. Я хотел бы, чтобы вы перечитали письма, которые сами же написали 46 лет назад. Читать это очень больно».

Роберт Каллаги: Однажды, во время одного из перерывов, произошел печальный случай. Он попросил у меня телефонную книгу Манхэттена. Я добыл ее и дал Сэлинджеру. Ему явно было трудно найти нужный номер, и тогда я сказал: «Можно я найду вам то, что вы ищете?» И он сказал: «Я пытаюсь найти номер телефона моего сына. Он живет где-то возле отеля “Рузвельт”». А потом он сказал, что не смог найти номер в справочнике, и ему не удастся связаться с сыном, что, по-моему, было очень грустно.

Марк Хауленд: [Мои ученики-старшеклассники и я] читали стенограмму подлинных показаний, данных в суде. Показания занимали 40 страниц текста и были полными, включавшими распоряжения адвокату Сэлинджера не прерывать адвоката, который представлял Гамильтона [Каллаги]. Показания были настолько подробными и точными, что у нас создавалось впечатление личного присутствия в суде. Мы словно бы слышали слова самого Сэлинджера, хотя слова эти были написаны на бумаге. Но как только дело пошло интересней, когда адвокат начал спрашивать, над чем Сэлинджер ныне работает, как часто он пишет и планирует ли публиковать свои новые произведения, мы перевернули последнюю страницу – а дальше было пусто. Ничего больше не было. Не знаю, что произошло в суде, и что было опущено в стенограмме, но на этом стенограмма обрывалась.

Питер де Врис: Если в вашем рассказе есть пробелы, они появились там потому, что Сэринджер хочет, чтобы они там были.

Джон Венке: Часть его личности наслаждается силовой игрой, которая развертывается по ходу проталкивания написанной Йэном Гамильтоном биографии через суд. Сэлинджер хотел доказать свое право собственности на письма, которые принадлежали другим людям. Настоящий отшельник или мистик не стал бы заниматься таким делом.

Джон Дин: Я думаю о том, сколь мало в действительности надо было делать Сэлинджеру [для представления своего иска]. Ему надо было разве что появиться в суде и дать показания. У него не было выбора. Если б он отказался давать показания, он бы проиграл процесс. Ему надо было доказать суду, что он продолжает писать, что он уверен в своей способности писать – и особенно то, что он может каким-то образом использовать эти письма в своем творчестве, а не то, что он, может быть, потребует передать письма в его собственность. Думаю, в глазах суда иск Сэлинджера выглядел бы более обоснованным, если бы он поставил вопрос так: я на самом деле продолжаю активно писать, а что я пишу – не дело суда; однако в контексте моего творчества эти письма представляют для меня интерес.

Фиби Хобан: Сэлинджер говорил: «Вы обманом добываете материалы, являющиеся моей собственностью, но при этом утверждаете, что не совершаете кражу».

Судья Пьер Н. Леваль: Я считаю, что ответчики достаточно убедительно показали несостоятельность требования истцом судебного запрета на публикацию книги. Основания, подтверждающие мое мнение, таковы: Гамильтон использовал материалы, защищенные имеющимся у Сэлинджера авторским правом, в минимальном объеме и несущественно; книга Гамильтона не эксплуатирует и не присваивает литературную ценность писем, которые могут быть использованы Сэлинджером в будущих публикациях… Цель написанной Гамильтоном биографической книги и приведенные в ней выдержки из писем Сэлинджера совершенно отличны от интересов, защищенных авторскими правами Сэлинджера… Хотя желание [Сэлинджера] обеспечить неприкосновенность своей личной жизни, несомненно, заслуживает уважения, юридически решение по данному делу не запрещает законные попытки писать о Сэлинджере на основании законно доступных источников.

Джон Дин: [Судья Леваль] вынес решение не в пользу Сэлинджера и счел, что Гамильтон справедливо использовал письма Сэлинджера. Лаваль был очень хорошим окружным судьей, очень справедливым и объективным. Лучшего судьи и нельзя требовать. Юристы Сэлинджера подали апелляцию в Апелляционный суд США Второго округа.

* * *

Судья Джон О. Ньюман: В июле 1983 года Гамильтон уведомил Сэлинджера о том, что предпринимает попытку опубликования биографии Сэлинджера в Random House, и просит сотрудничества писателя. Сэлинджер ответил отказом, сообщив Гамильтону, что предпочитает, чтобы пока он жив, его биографию не писали. Гамильтон, тем не менее, продолжил работу и потратил три следующих года на подготовку к печати биографии Сэлинджера под названием J. D. Salinger: A Writing Life («Дж. Д. Сэлинджер: жизнь писателя»). Важным источником были несколько неопубликованных писем, написанных Сэлинджером в период с 1939 по 1961 год. Большая часть этих писем была написана Уиту Бёрнетту, другу и учителю Сэлинджера и редактору журнала Story, и Элизабет Мюррей, другу Сэлинджера. Несколько писем написаны судье Лёрнду Хэнду, другу Сэлинджера и его соседу по Нью-Гэмпширу, Хэмишу Гамильтону и Роджеру Мэтчеллу, британским издателям произведений Сэлинджера, и другим лицам, в том числе Эрнесту Хемингуэю.

Большинство этих писем (если не все из них) Йэн Гамильтон обнаружил в библиотеках Гарварда, Принстона и Техасского университета, куда эти письма были переданы либо получателями, либо их представителями. Перед ознакомлением с этими письмами в университетских библиотеках Гамильтон подписал представленные библиотеками формальные соглашения, условия которых ограничивали использование писем без разрешения библиотеки и владельца прав собственности на содержание писем.

В ответ на возражения Сэлинджера Гамильтон и Random House внесли правку в корректуру, сделанную в [мае] 1987 года. В нынешнем варианте биографии [ «октябрьской верстке»] большая часть материала, который ранее был приведен в виде цитат из писем Сэлинджера, заменена близким по смыслу пересказом. Сэлинджер нашел 49 случаев, в которых «октябрьская верстка» содержит фрагменты, являвшиеся либо цитатами из его неопубликованных писем, либо их близким пересказом. Это фрагменты основаны на 44 неопубликованных письмах Сэлинджера: 20 писем Бёрнетту, 10 – Мюррей, 9 – Хэмишу Гамильтону, 3 – судье Хэнду и по одному – Мэтчеллу и Хемингуэю.

Достаточно привести несколько примеров. Сэлинджер, жалуясь на редактора, который отверг один из его рассказов, хотя и назвал их «компетентными работами», пишет, что [это было равносильно] словам: «Она прекрасная девушка, если не считать лица». Эти слова Сэлинджера Гамильтон пересказывает так: «Как бы почувствовала себя девушка, если б вы сказали ей, что она выглядит ошеломляюще, но личико у нее так себе?»

Сэлинджер пишет: «Подозреваю, что для художника деньги – гораздо более сильный отвлекающий фактор, чем голод». Гамильтон пересказывает этот фрагмент так: «С другой стороны, деньги – серьезное препятствие творчеству».

Рассказывая о восхищении, которое испытывали парижане перед американцами при освобождении Парижа, Сэлинджер пишет, что, глядя на американских солдат, которые «мочились, стоя в джипах», те говорили: «Что за милый обычай». Гамильтон пересказывает его так: «Если завоеватели хотели, они мочились с крыш своих машин».

Иск о нарушении условий соглашений основан на формальных соглашениях, которые Гамильтон подписал с библиотеками Гарварда, Принстона и Техасского университета. Сэлинджер утверждал, что он является бенефициаром – третьей стороной этих соглашений.

Действуя в стандартном порядке, мы, как и судья Леваль, начинаем с признания того, что существенным является объем и существенность цитирования защищенных авторским правом выражений, которые использованы Гамильтоном, а не фактическое содержание защищенного авторским правом материала. Однако цитированием защищенных авторским правом выражений считается и их дословное воспроизведение, и их пересказ.

«Обычное» выражение может и не иметь защиты, но его использование как последовательности выразительных слов не становится причиной, лишающей защиты целый фрагмент. И хотя «обычное» выражение можно цитировать, не опасаясь ущемления права на защиту, лицо, воспроизводящее фразу, не может цитировать или пересказывать последовательность выражений автора, включающих такую «обычную» фразу.

Почти во всех случаях цитирования или пересказа фрагментов из писем Сэлинджера, в которых имеется «обычное» выражение, фрагменты текста в целом демонстрируют достаточную степень оригинальности, проявляющуюся в последовательности мыслей, подборе слов, в акцентах и организации текста. Все эти моменты удовлетворяют минимальные требования к тому, что называют креативностью, творчеством. И во всех случаях, где эти минимальные требования удовлетворены, пересказ текста Гамильтоном настолько близок к оригиналу, что составляет нарушение защищенных законом прав автора оригинала (Сэлинджера).

Йэн Гамильтон: Внимание общества к «выразительному содержанию» писем Сэлинджера резко расширилась на следующий же день после принятия судебного решения. The New York Times сочла, что вправе приводить обширные цитаты не из моих пересказов, а из оригинальных писем Сэлинджера. А я так старательно (и, как теперь казалось, без необходимости) пытался избегать незаконных заимствований из этих писем.

Арнольд Г. Лубах: Вчера федеральный Апелляционный суд на Манхэттене запретил публикацию биографии Дж. Д. Сэлинджера. В решении суда сказано, что в биографии недобросовестно использованы неопубликованные письма мистера Сэлинджера.

Отменяя решение суда низшей инстанции, Апелляционный суд вынес решение в пользу м-ра Сэлинджера, который подал иск о запрете использования в биографии любого материала из писем, написанных им много лет назад.

«В биографии, – говорится в решении Апелляционного суда, – скопированы практически все наиболее интересные фрагменты писем, включающие несколько очень выразительных догадок о сути писательского ремесла и литературной критики».

В примечании к решению Апелляционного суда процитировано письмо… [в котором Сэлинджер] критикует Уэнделла Уилки, кандидата в президенты на выборах 1940 года, и говорит: «Мне он кажется малым, который заставляет свою жену собирать для него газетные вырезки в альбом».

В решении есть и другое примечание, относящееся к письму 1943 года, в котором «Сэлинджер, огорченный тем, что Уна О’Нил, за которой он ухаживал, вышла замуж за Чарли Чаплина, выражал свое недовольство этим браком образом, порожденным его сатирическим воображением: «Могу представить вечер, который они проводят дома. Седой и голый Чарли сидит на корточках на шкафу, покачивая свой член бамбуковой тростью. Как дохлая крыса. Одетая в аквамариновый халат Уна бешено аплодирует ему из ванной комнаты… Я пытаюсь шутить, но я огорчен. Расстроен за всех, кто так же молод и красив, как Уна».

Роберт Каллаги: Если довести это мнение до крайности, оно означает, что нельзя цитировать ничего, что не было бы уже опубликовано, а если вы пересказываете содержание ранее неопубликованных источников, вы серьезно рискуете. Закон об авторском праве был создан для защиты прав собственности, а не для того, чтобы разрешать авторам стирать прошлое.

Джон Дин: Добиться отмены судебного решения в Апелляционном суде было крайне трудно. В этом смысле Сэлинджеру повезло.

Лейла Хэдли Люс: Известие о том, что Гамильтон не может делать даже извлечения из писем к Уне, или писать об этих письмах, испугало меня. С психологической точки зрения это имеет смысл, поскольку речь идет о тяжбе с параноиком. Я имею в виду сущность Джерри: он – параноик. Он всегда думает, что люди собираются вторгнуться в его личную жизнь.

Элеанор Блау: Вчера Верховный суд США поддержал решение суда низшей инстанции, запрещающее публикацию незаконной биографии Дж. Д. Сэлинджера.

Судья Верховного суда без комментариев и разногласий отказался пересматривать решение, принятое в январе прошлого года Апелляционным судом США Второго округа Нью-Йорка, о том, что биограф Йэн Гамильтон недобросовестно использовал неопубликованные письма мистера Сэлинджера.

Издатель книги «Дж. Д. Сэлинжер: жизнь и творчество», компания Random House, Inc., заявила, что она и автор книги, мистер Гамильтон, в ближайшие недели решат, какой из двух шагов они предпримут.

Пол Александер: В известном смысле Сэлинджер убил книгу Гамильтона. Точка.

Фиби Хобан: Действительно, если неопубликованные письма защищены авторским правом, биографы и журналисты будут работать в условиях жестких ограничений. Это было делом, создающим прецедент… Йэну Гамильтону запретили публиковать оригинальную биографию.

Джон Дин: Те из нас, кто когда-либо задавался вопросом о причинах отшельничества Сэлинджера, в результате этого процесса получили кое-какие ответы. Это было не действием человека, боящегося хоть какой-то публичности, поскольку в иске не было ничего, касающегося неприкосновенности личной жизни. Что демонстрирует твердость, с которой он верует в неприкосновенность своей личной жизни, и пределы, до которых он может дойти в защите этой неприкосновенности, а процесс был явно болезненным для него путем защиты.

В более широком смысле он мог запросить у суда какие-то меры контроля, позволяющие продолжать защиту этой неприкосновенности. Он мог просить судью, знавшего о том, что он живет очень уединенно и закрыто, сделать процесс настолько закрытым, насколько это возможно. Но тот факт, что дело зашло настолько далеко и вылилось в судебный процесс, показывает решимость Сэлинджера добиться победы. Слушать показания приятнее, чем давать их. Я выступал в судах в обоих качествах и прошу мне поверить: задавать вопросы легче, чем отвечать на них. Отвечать на вопросы в течение любого времени всегда трудно.

Когда писатель пишет книгу, которая оказывается успешной, он в каком-то смысле говорить: «Посмотрите, что я пишу». Он вкладывается в свои произведения, раскрывается в них. Но у меня есть огромное сочувствие к людям, которые хотели бы сохранить неприкосновенность своей частной жизни. Если человек стал публичной фигурой, ему очень трудно сделать это. Попытка Сэлинджера сделать это путем полного прекращения всяких появлений на публике приближается, насколько это возможно, к крайности. Теперь он – публичная личность. Да, публичная.

* * *

Дэвид Шилдс: В январе 1987 года, в то самое время, как Сэлинджер держал оборону на юридическом фронте, из журнала New Yorker не только спровадили Уильяма Шона. Владелец журнала С. И. Ньюхауз принял решение заменить Шона на посту редактора Робертом Готтлибом, главным редактором издательства Knopf, а не Чарльзом Макгратом, ранее бывшем заместителем редактора журнала и считавшимся естественным преемником Шона. Вместе со 153 другими писателями, редакторами, карикатуристами и сотрудниками редакции New Yorker Сэлинджер подписал состоявшую из трех абзацев петицию с обращенным к Готтлибу призывом отказаться от назначения, но петиция результата не принесла. Последний и лучший защитник Сэлинджера, когда-то преодолевший единодушное решение других редакторов отвергнуть «Зуи» и до 1965 года бывший единственным редактором, который работал с произведениями Сэлинджера, ушел со сцены. В известном смысле то же самое произошло и с Сэлинджером.

Пол Александер: В 1987 году Сэлинджер навел шороху в индустрии развлечений. Пока он судился с Йэном Гамильтоном, он влюбился в очередную актрису из телесериалов, Кэтрин Оксенберг, игравшую одну из ролей в сериале «Династия». Оксенбург была молода, красива и жизнерадостна. Она и сериал привлекли огромное число зрителей. По словам Йэна Гамильтона, Сэлинджер влюбился в Оксенберг, как только увидел ее на экране телевизора. У Сэлинджера был собственный, особый подход к актрисам. Он звонил им по телефону и представлялся: «Я – Дж. Д. Сэлинджер, написавший «Над пропастью во ржи»». Отличная фраза для того, чтобы подцепить девчонку! По словам Гамильтона, Сэлинджер ездил на западное побережье США и преследовал Оксенберг. Пресса того времени сообщала, что Сэлинджер появился на студии без предупреждения и не назвавшись, и охране пришлось выводить его оттуда. Когда в газетах появились эти сообщения, Сэлинджер приказал своим юристам отыскать агента Оксенберг и пригрозить судебным иском, который, однако, никогда не был подан.

Джин Миллер: Поездка в Голливуд на встречу с Кэтрин Оксенберг – я просто не хотела, чтобы это было правдой, но я знала о его страсти к очень молоденьким актрисам. Это было просто действом, которое было такой же инсценировкой, как и все другое. Это было такой же инсценировкой, как и фокус рок-музыканта, который снова и снова играет одно и то же и заставляет публику сердиться, а затем, удовлетворив свое «я», уходит со сцены.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер хотел быть безупречным последователем дхармы, но втрескался в Кэтрин Оксенберг по уши. Почти в каждом рассказе Сэлинджера прослеживается одно и то же движение по кругу: герой хочет бежать от мира, хочет преодолеть свои желания, но в конце концов всегда возвращается к обычной человеческой жизни, которой и продолжает жить. Жизнь Сэлинджера – это неудавшийся роман Сэлинджера: на самом деле он никогда полностью не примиряется с действительностью.

* * *

Фиби Хобан: Йэн Гамильтон разыграл постмодернистский гамбит и написал действительно отвратительную книгу о своих поисках Сэлинджера и о том, как ему не разрешили писать о Сэлинджере.

Майлс Вебер: Гамильтон утверждал, что Сэлинджер стал более знаменитым, стараясь не быть знаменитым; что, не издавая новых книг, он продал больше книг; и что все это было с его стороны умышленной игрой.

Мордехай Ричлер: Написанная мистером Гамильтоном биография тошнотворна. Это вызвано досадой автора, но отнюдь не извиняет книгу. Мистеру Сэлинджеру Гамильтон никогда не давал ни малейшей поблажки. Сэлинджера Гамильтон описал как «человека, озабоченного низменной саморекламой». Гамильтон сообщает, что с двадцати двух лет «тот Сэлинджер, путь которого мы отслеживаем, определенно с каждым днем становился все менее и менее похожим на милого Холдена. Как мы ни искали, нам не удалось обнаружить ни малейшщих следов человеческой ранимости и теплоты». Эта мстительная книга испорчена также нарочитым самоуничижением Гамильтона, постоянно упоминающем о себе как о биографе Сэлинджера в третьем лице.

* * *

Дэвид Ремник: Весной 1988 года редакторы New York Post отправили в Нью-Гэмпшир двух фотографов с заданием найти Дж. Д. Сэлинджнера и сфотографировать его. Если в выражении «сфотографировать» есть какой-то оттенок насилия или, по меньшей мере, нарушения прав человека, которого фотографируют, если в этом слове для некоторых людей, убежденных в том, что фотограф угрожает кражей их души, все же присутствует подтекст, то все эти соображения в данном случае применимы… В том, что газета New York Post преследовала Сэлинджера, нет никакой тайны… Его уход из мира был для журналистов историей, требовавшей решения, вмешательства и разоблачения. Газета просто должна была заполучить его фотографию. Номер газеты вышел с размещенной на первой странице фотографией худого шестидесятидевятилетнего человека, который буквально шарахается от фотоаппарата, словно ожидает какой-то катастрофы. В тот момент в глазах Сэлинджера стоял такой ужас, как будто он сомневался в том, что переживет съемку.

Пол Александер: Как-то в апреле 1988 года New York Post опубликовала на всю первую страницу фотографию Сэлинджера под заголовком «Ловец попался!» На фотографии был изображен явно возбужденный Сэлинджер, который отвел назад сжатую в кулак руку так, словно он вот-вот ударит по фотоаппарату. Пол Адао и Стив Коннелли, оба – папарацци-фрилансеры, поехали в Нью-Гэмпшир так, как туда много лет ездили поклонники Сэлинджера и журналисты, и несколько дней выслеживали Сэлинджера – до тех пор, пока не увидели его выходящим из почтового отделения в Виндзоре. Сделали снимки Сэлинджера, а когда он подошел, заговорили с ним. «Послушайте, – сказал он жестко, – я не хочу давать интервью. Не хочу хоть как-то участвовать в этом».

Майлс Вебер: Редактор New York Post выступил в защиту своих журналистов, заявив, что на самом деле Сэлинджер вмешался в работу журналистов.

Пол Александер: [Адао и Коннелли] уехали, но через три дня вернулись и разговаривали с людьми о Сэлинджере до тех пор, пока снова не заметили его на выходе из супермаркета Purity Supreme в Вест-Лебаноне, Нью-Гэмпшир.

Адао заблокировал машине Сэлинджера выезд с парковки супермаркета, и после того, как Коннелли выскочил из машины, они начали снимать Сэлинджера. Взбешенный Сэлинджер подошел к ним, толкнул своей тележкой для покупок Коннелли и ударил Адао, который оставался на водительском сиденье в машине. Один из моментов, когда Сэлинджер отводит кулак, чтобы нанести удар Адао, фотограф запечатлел на пленке. Вскоре, сдавшись, Сэлинджер закрыл лицо руками и попытался открыть дверь своего джипа, но фотографы продолжали снимать его. Вокруг маленькой драки стали собираться посетители универмага. Наконец один из них закричал фотографам: «Что вы с ним делаете?» Адао стал отругиваться. Позднее он заявил, что приносил извинения. Наконец, Сэлинджер сел в свой джип, и когда Адао увидел, что Сэлинджер вот-вот сядет в свою машину, он отъехал, позволив Сэлинджеру покинуть место происшествия.

Дэвид Шилдс: Маргарет говорит: «Он все еще гоняет на своем джипе как безумный – или как нормальный человек под обстрелом, стрижется по-прежнему, только теперь он стал седым».

Публикация фотографии на первой странице New York Post вызвала ожесточенные споры, причем многие читатели неодобрительно отозвались о способах работы папарацци, их слежкой за Сэлинджером. Впоследствии Дон ДеЛилло сказал, что эта фотография вдохновила его на написание романа Mao II («Mao II»).

Дон ДеЛилло: Неопубликованное произведение искусства – единственное оставшееся в этом мире красноречие.

* * *

Джон Дин: Ясно, что Сэлинджер не ушел от общества. Он очень остро сознавал то, что происходило в мире и имело отношение к нему. Возможно, ему дали совет присматривать за происходившим и предупредили о злоупотреблении его именем.

Дэвид Шилдс: Хотя Сэлинджер не полностью покинул общество, он становился все более одиноким. В 1990 году у Дороти Олдинг, которая 50 лет была литературным агентом Сэлинджера, случился инсульт. Агентом Сэлинджера стала помощница Олдинг Филис Вестберг. Еще через два года скончался Уильям Шон, редактор, защитник и друг Сэлинджера.

Уильям Г. Хоунен: Скромный дом мистера Сэлинджера, окруженный тремя постройками гаражного типа, среди которых была и студия писателя, расположен так, чтобы обеспечить неприкосновенность личной жизни живущего там человека. Чтобы добраться до владений Сэлинджера, надо переехать по старому крытому мосту через бурную речку, а потом несколько километров взбираться по крутой извилистой проселочной и очень грязной дороге. На последней сотне метров приходится преодолевать особенно крутой подъем. Там, почти невидимый с дороги, и стоит дом Сэлинджера, кажушийся почти орлиным гнездом, из которого открывается панорамный вид на гору Аскатни за рекой Коннектикут в Вермонте. Установленная за домом огромная белая тарелка спутниковой связи позволяет предположить, что мистер Сэлинджер по-прежнему сохраняет контакт с внешним миром, по меньшей мере, благодаря телевидению.

Дэвид Шилдс: В своих владениях в Корнише Сэлинджер окружил себя густой вечнозеленой изгородью, холодными, темными зимами и труднодоступной местностью, напоминавшей лес Хюртген, но теперь он занимал господствующую позицию, с которой он мог легко засекать приближающиеся опасности. Такими угрозами были, конечно, не артиллерийские обстрелы, а всего лишь литературные туристы, которые хотели вторгнуться в его владения на вершине холма. Ему надо было ощущать трудность жизни.

Лиллиан Росс: Ему нравилось жить в Нью-Гэмпшире, но он часто доставлял себе удовольствие и давал себе разрядку, приезжая в Нью-Йорк, чтобы поужинать со мной и Биллом Шоном. В записке, отправленной им после нашей последней встречи втроем, он написал: «Встреча восстановила мои силы на несколько месяцев. Я испытываю умиротворение».

* * *

Шейн Салерно: Пол Фицджеральд был одним из «четырех мушкетеров», служившим с Сэлинджером в контрразведывательном подразделении Четвертой дивизии во время войны. Сэлинджер и Фицджеральд были вместе со дня высадки в Нормандии до вступления в лагерь Кауферинг-IV. Они поддерживали крепкие и теплые дружеские отношения до самой смерти Сэлинджера в 2010 году и часто переписывались. Выдержки из писем Сэлинджера Фицджеральду, приводимые в этой книге, никогда прежде не публиковались.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, 27 июля 1990 года):

На меня сильнейшее впечатление произвела легкость, с которой ты вспоминаешь имена всех людей, служивших в отделении контрразведки, имена погибших и всех, с кем мы вместе служили… Очень рад тому, что ты здоров и счастлив, Пол. Продолжай в том же духе. Да, порой приходится прилагать к этому усилия, но ты с этим в любом случае справляешься [606] .

Шейн Салерно: В сентябре 1991 года, во время путешествия по стране на машине, Фицджеральд неожиданно заехал домой к Сэлинджеру в Корниш, Нью-Гэмпшир.

Сэлинджер и Пол Фицджеральд в Корнише, 26 сентября 1991 года

Пол Фицджеральд (запись в дневнике за 26 сентября 1991 года):

Виндзор, Вермонт/Корниш, Нью-Гэмпшир: Городок Корниш лежит сразу за рекой Делавэр. Инструкции о том, как добраться до дома Сэлинджера, оказались точными. Жилище Сэлинджера находится на вершине заросшего лесом крутого холма. Когда Сэлинджер подошел к дверям, он выглядел настороженным. Он всмотрелся в лицо лысого человека, изменившегося за 46 лет. Я узнал его, хотя выглядел он заметно ослабевшим: с возрастом и от безмятежной райской жизни его глаза выцвели. Он тепло приветствовал меня. Он принимал сына и невестку. Пригласил в дом. Мы приехали как раз к обеду [607] .

Пол Фицджеральд (запись в дневнике за 27 сентября 1991 года):

В 3.15 приехал по приглашению «на холм» к Сэлинджеру. Говорили о былом. Он очень теплый человек. Очень понравился Дениз [жене Фицджеральда]. Из его владений (а у него 300 акров земли) открывается величественный вид. В 5 уехали от Сэлинджера.

Агентство Associated Press: Сегодня утром в доме Дж. Д. Сэлинджера произошел пожар, причинивший значительный ущерб. Пострадавших нет. По словам главы пожарной дружины Майка Монетты, о пожаре сообщила Коллин О’Нил, жена мистера Сэлинджера. Монетта не сообщил, находился ли живущий отшельником писатель в доме во время пожара или нет. Причины пожара и размеры ущерба пока не установлены.

Дэвид Шилдс: Впервые общественность узнала о третьей жене Сэлинджера в 1992 году. Коллин О’Нил, учащаяся школы медсестер, работала у кого-то домохозяйкой и в 80-х годах вышла замуж. Она познакомилась с Сэлинджером, вступила с ним в переписку и ушла к нему от мужа.

Пол Александер: Коллин руководила ежегодными городскими ярмарками в Корнише.

Бернейс Фитч Джонсон: Обычно Джерри приезжал и гулял с нею по ярмарке. Коллин приходилось повторять ему сказанное другими людьми, так как он был совершенно глухим.

Уильям Г. Хоунан: Даже пожар, уничтоживший, по меньшей мере, половину его дома во вторник, не выкурил затворника Дж. Д. Сэлинджера, автора ставшим классическим романа «Над пропастью во ржи», из его убежища. Мистер Сэлинджер пользуется почти такой же известностью за то, что возвел неприкосновенность своей частной жизни в ранг искусства своего рода.

Во вторник, когда третья жена Сэлинджера Коллин сообщила добровольной пожарной дружине о пожаре в их доме, тщательно охраняемое уединение писателя было поставлено под угрозу. Через несколько минут полыхающий дом был окружен пожарными машинами и машинами «Скорой помощи» из Корниша и городов Плейнфилд, Меридиен и Клэрмонт в Нью-Гэмпшире и двух городков штата Вермонт, Виндзор и Вест-Виндзор.

Майк Монетта, глава пожарной команды города Корниш, сообщил, что примерно через час распространение огня было остановлено. Монетта сказал, что пострадавших нет, но «пожар причинил очень большой ущерб». Ни Монетта, ни кто-либо другой не могли сказать, уничтожил ли пожар какие-то неопубликованные рукописи Сэлинджера.

Во второй половине дня во вторник мистер Сэлинджер, которому уже 73 года, бегал по своим владениям, скрываясь от репортера и фотографа, которые прибыли узнать, как он переносит несчастье.

Когда его впервые выследили, тощий и седой Сэлинджер находился вне дома и разговаривал с женой и местным строительным подрядчиком. При приближении посторонних мистер Сэлинджер как бурундук юркнул в свое обугленное убежище. Подрядчик преградил дорогу репортеру и взмолился: «Поймите, пожалуйста, что это человек, который действительно серьезно озабочен неприкосновенностью своей личной жизни».

Тем временем жена мистера Сэлинджера (она намного моложе мужа) энергично двинулась к синему пикапу «мазда», стоявшему в проезде.

«У меня есть срочные дела!» – заявила она, отвергая все вопросы и свирепо озираясь. Она села в машину и уехала…

Мистер Сэлинджер держится в отдалении от своих соседей по Корнишу и от охотящихся на него журналистов и общественности. Например, Клара Перри, на протяжении 20 лет бывшая ближайшей соседкой Сэлинджера, руководила детским садом, в который ходили оба ребенка Сэлинджера – Мэтт, ныне ставший актером, и Маргарет Энн, которая ныне взрослая, как и ее брат. Миссис Перри ласково называет мистера Сэлинджера Джерри, но говорит, что ни ее, ни ее мужа ни разу не приглашали в дом…

Миссис Перри сказала, что она сама и ее шестеро детей никогда не открывали ни одной книги мистера Сэлинджера, поскольку «Над пропастью во ржи» в виндзорской школе, в которой учились ее дети, был запрещенной книгой.

По словам миссис Перри, после того, как книгу включили в школьную программу, школа стала направлять группы учеников для посещения мистера Сэлинджера. «Но очень скоро он перестал принимать группы учащихся. Для него это было слишком большой нагрузкой», – сказала миссис Перри.

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из открытки, посланной Полу Фицджеральду в декабре 1993 года):

Спасибо, дружище, и за заботу, которую ты проявил в связи с пожаром и состоянием моего жилища. Дом основательно перестроен, и мы теперь, наконец-то, живем в нем… На июнь следующего года намечены мероприятия в ознаменование высадки в Нормандии. По крайней мере, я слышу об этом. Празднования пройдут в Америке, во Франции, Германии. Конечно же, будут речи. И будет множество ветеранов в гавайских рубашках и форменных фуражках. А еще, конечно, там и сям будут длительные рассуждения. Что до меня, то я, по большей части, думаю о том, как молоды все мы тогда были [611] .

Шэрон Стил: Пожар, опустошивший дом Сэлинджера, уничтожил все, кроме его спальни и – [как сказал Сэлинджер] «Вышним промыслом» – его кабинета, где он хранил свои материалы и рукописи.

* * *

Джойс Мэйнард: За пределами США жила женщина, у которой было более ста страниц писем Сэлинджера. И он решил приехать и навестить ее. Он улетел в Лондон, чтобы встретиться с нею, и это, должно быть, вызвало необыкновенный прилив чувств. Я могу представить это возбуждение, поскольку помню, что переживала, когда после всего-то восьми недель переписки он привез меня в гостиницу «Гановер-Инн», а эта женещина переписывалась с Сэлинджером в течение намного большего времени. Она была молода, но оказалось, что она не слишком хороша собой – очень высокая, с толстой костью и неловкая.

Дэвид Шилдс: В эту поездку в Эдинбург Сэлинджер взял с собой дочь, которой сказал, что они едут посмотреть шотландскую натуру, на которой снимали «39 шагов», особенно любимый им фильм Хичкока.

Пол Александер: Сэлинджер запланировал встречу с молодой подругой по переписке в аэропорту Эдинбурга. Встретившись с нею, Сэлинджер высказал дочери Маргарет свое разочарование и смущение. Молодая девушка оказалась просто уродиной.

Джойс Мэйнард: Очевидно, что Сэлинджер увидел ее и ушел. Ей он сказал, что снова увидится с нею, и попросил вернуть письма для того, чтобы он смог сохранить их до момента, когда она приедет к нему. Она переслала все письма Сэлинджеру и больше никогда о нем ничего не слышала.

Маргарет Сэлинджер: Его поиски земляков все больше и больше уводили его в отношения, существовавшие в двух измерениях: в отношения с членами вымышленной семьи Глассов и в отношения с «друзьями по переписке», найденных им в письмах. Такие отношения продолжались до личной встречи с этими людьми во плоти, когда у отца, посмотревшего на друзей по переписке, неизбежно начиналась трагедия. Личные встречи всегда бросали в почву семена разрушения отношений.

Джойс Мэйнард: Есть еще одна история о Джерри. И я слышала ее не от женщины, бывшей участницей истории. Не думаю, что она сама была в состоянии рассказать историю, которую мне пересказал кто-то другой, знавший Джерри мужчина из городка. Джерри переписывался с какой-то молодой женщиной и пригласил ее приехать и повидаться с ним. Она действительно перебралась в городок Гановер, чтобы быть ближе к нему, и на самом деле приехала к нему на свидание, но быстро надоела ему.

Джерри сказал одному из соседей, что не знает, как избавиться от этой женщины. Она бродила вокруг его дома, и он сообщил о ней в полицию, подал на нее жалобу. Я не хочу возлагать вину за то, что случилось впоследствии, исключительно на Джерри, но я знаю силу его отказов и то, насколько сокрушительными могли быть его отказы. У той женщины случился страшный нервный срыв, и ее поместили в больницу г. Конкорд, Нью-Гэмпшир.

Майкл Силверблатт: Книги Сэлинджера в каком-то безумном смысле – любовные письма, адресованные людям, встречаться с которыми он не хотел. В особенности, это любовные письма, обращенные к погибшим, – всем вариантам Толстой Тёти, которая настолько нормальна, что любит посмеяться, смотря телевизор, и вы выступаете ради этой Толстой Тёти. Сэлинджер выступал для своих читательниц – Толстых Тёть.

* * *

Джойс Мэйнард: У меня был хороший приятель по имени Джо, ветеран вьетнамской войны, признанный полным инвалидом по причине посттравматического расстройства. Однажды, в год, когда Одри [дочери Мэйнард] исполнилось 18, мы сидели у меня на кухне, и я рассказывала ему о странном и необъяснимом беспокойстве, которое охватывало меня, когда дочь уходила из дому. Я всегда была весьма спокойной и удобной матерью. Джо какое-то время слушал меня, а потом спросил: «Скажи мне, Джойс, что случилось с тобой, когда тебе было 18?» Я никогда не говорила ему о Джерри Сэлинджере, но сразу же поняла, каким должен быть ответ на поставленный Джо вопрос.

У Джо резкое обострение посттравматического синдрома случилось тогда, когда его старший сын достиг возраста, в котором сам Джо отправился во Вьетнам. Я помню, как в воскресные дни дожидалась сообщения о том, что мои дети добрались до дома моего мужа, с которым я к тому времени уже несколько лет была в разводе. Я пошла в чулан, где была спрятана коробка из-под обуви, я даже не помнила, где именно стояла эта коробка. Я не перечитывала письма Джерри Сэлинджера более двадцати лет.

Я достала письма, разложила их на кровати и стала перечитывать их. Я очень хорошо помнила эти письма. Я могла бы процитировать некоторые письма, ведь в молодости я читала их очень внимательно. Теперь я перечитывала эти письма в возрасте 43 лет, и тот голос, который трогал меня и заставлял мое сердце таять тогда, когда мне было 18, оказывал на меня, сорокатрехлетнюю, совсем другое воздействие.

Хотя я напряженно и много работала в течение прошедших двадцати лет как писательница, был некий важнейший момент, которого я не касалась, – я не могла быть честной и искренней в отношении к нему.

Зимой 1984 года я жила в Нью-Гэмпшире. Я была замужем за Стивом и ждала нашего третьего ребенка, сына Вилли. Мы ездили в Нью-Йорк (такие поездки были большой редкостью в нашей жизни) на прием по случаю издания книги, в которой был и мой очерк. Книга была сборником очерков писательниц, публиковавшихся в колонке «Её» в газете New York Times, так что зал был заполнен женщинами. На этом приеме я чувствовала себя чуть недостаточно блестящей, недостаточно утонченной – недостаточно нью-йоркской дамой, к тому же я была на восьмом месяце беременности и находилась в окружении изящных, утонченных нью-йоркских писательниц. Одна из этих дам подошла ко мне и сказала что-то о Сэлинджере. Такое случалось периодически: кто-нибудь упоминал Сэлинджера, и это всегда ставило меня в неловкое положение, так как я не говаривала о нем и не знала, что говорить в таких случаях. Но это был особенно неловкий момент, поскольку я была на приеме и не могла просто встать и уйти. Дама, поставившая меня в неловкое положение, была известной писательницей, и ее очерк тоже был включен в сборник. Она подошла ко мне и ни с того ни с сего сказала: «Знаете, у меня была домработница, получавшая письма от Дж. Д. Сэлинджера».

Не скажу, что от этих слов у меня начались преждевременные схватки, но мой организм отреагировал очень сильно. Я почувствовала, что все мое тело содрогнулось. До того момента я знала, что потеряла любовь и уважение Сэлинджера, но была уверена в том, что, несомненно, занимала место в его сердце и сознании. Только я испытала это, только со мной он вел интимную, сугубо личную переписку. И вдруг женщина, которую я никогда прежде не видела, сообщает мне, что у её домработницы есть пачка писем Сэлинджера. Я была ошеломлена, но ничего не сказала.

Джойс Мэйнард и ее первый муж Стив Бетел.

Несколько лет назад я связалась с этой дамой и попросила ее рассказать мне о домработнице и письмах Сэлинджера. И она поведала о том, что у нее работала молодая женщина по имени Коллин, которая училась на курсах медсестер, а потом работала медсестрой в Мэриленде. Какое-то время Коллин жила в доме писательницы, помогая ухаживать за детьми. Однажды Коллин отправилась в Гановер на свидание со своим парнем, вышла из автобуса, и Сэлинджер покатал ее по городу. У них завязалась беседа, а потом и переписка. Коллин продолжала встречаться со своим парнем. Она не рассматривала переписку с Сэлинджером как что-то романтическое. Затем, по словам писательницы, Коллин вышла замуж за своего ухажера, и писательница была у нее на свадьбе. Она сказала: «Я пришлю вам фотографию с этой свадьбы». Прошла неделя или около того, и пришел конверт с фотографией очень хорошенькой, улыбающейся молодой женщины в платье из тафты. На снимке она обнимала молодого человека приятной наружности.

* * *

Марк Хауленд: В 1997 году издание повести «16-й день Хэпворта 1924 года» отдельной книгой наделало много шума. Ходили слухи о том, что Сэлинджер будет полностью и единолично контролировать это издание, вплоть до типа шрифта и размера букв.

Джонатан Шварц: Ходили слухи о том, что Сэлинджер ведет переговоры о публикации повести «Хэпворт» с каким-то издателем из Виргинии. По-видимому, у них было несколько встреч.

Йэн Шапиро: В 1988 году Роджер Лэтбери, профессор английского языка в университете Джорджа Мейсона и владелец маленького издательства, которое находилось в его доме в Александрии, Виргиния, решил в шутку написать Дж. Д. Сэлинджеру и спросить его, не хочет ли он переиздать свою повесть «16-й день Хэпворта 1924 года», последнее произведение писателя, опубликованное как повесть в журнале New Yorker в 1966 году и никогда не издававшееся отдельной книгой. Удивительно, но Сэлинджер откликнулся очень быстро, в сущности, написав Лэтбери: «Я подумаю об этом». Затем наступила пауза, продлившаяся восемь лет. До 27 июля 1996 года, когда Лэтбери, только что закончивший преподавание в утренние часы, поднял трубку телефона в своем домашнем кабинете.

Роджер Лэтбери: Я услышал голос: «Мне хотелось бы поговорить с мистером Лэтбери». Люди не представляют, насколько мало мое издательство. У звонившего человека был нью-йоркский акцент, и говорил он так, словно декламировал стихи Уолта Уитмена. Он назвал себя, уж не помню, как именно, и я сказал: «М-м-м… я польщен вашим звонком».

Дэвид Шилдс: Лэтбери и Сэлинджер договорились встретиться в Вашингтоне, округ Колумбия, в кафетерии Национальной галереи искусств.

Роджер Лэтбери: Я немного нервничал… Он сидел спиной к стене. И терпеливо ждал. Я пожал ему руку и принес извинение за опоздание… Он пытался успокоить меня, но, вероятно, он и сам нервничал.

Йэн Шапиро: Сэлинджер настаивал на том, чтобы у книги не было серой обложки. Обложка должна быть выполнена из прочной ткани и быть твердой. Они обсудили кегли, шрифты и интерлиньяж. Тираж намечался небольшим, несколько тысяч экземпляров. Никакой рекламы. Но в какую сумму обойдется издание? Лэтбери помнит, что Сэлинджер не просил никакого аванса, и что автор должен был получить отчисления из денег, полученных от продаж.

Дэвид Шилдс: Лэтбери заполнил заявку на получение номера в каталоге Библиотеки Конгресса, что было необходимым первым шагом к публикации. В одном очень малотиражном журнальчике в Виргинии узнали, что Лэтбери подал заявку, и позвонили ему для выяснения подробностей.

Роджер Лэтбери: Я по-глупому дал интервью, но думал, что его никто не увидит.

Дэвид Шилдс: Интервью Лэтбери попалось на глаза репортеру газеты Washington Post, который из чистого эгоизма раздул из мухи слона.

Дэвид Стрейтфелд: Дж. Д. Сэлинджер, превративший свою жизнь в одну затяжную кампанию уклонения от внимания общественности, в 78 лет пересмотрел свое отношение к общественности. В следующем месяце впервые за 34 года появится новая книга Сэлинджера «16-й день Хэпворта 1924 года». Сэлинджер – один из самых влиятельных американских писателей послевоенного времени, причем его влияние сохраняется, и любой нью-йоркский издатель выложил бы изрядную сумму за права на издание этой повести, появившейся в журнале New Yorker в 1965 году. Но в результате литературного сговора десятилетия книга выйдет в Orchises Press, маленьком издательстве из Александрии (издательством руководит профессор английского языка из университета Джорджа Мейсона Роджер Лэтбери).

Майлс Вебер: О предстоящем издании книги сообщает Amazon и сайт издательства Orchises Press.

Шейн Салерно: В начале февраля 1977 года повесть «16-й день Хэпворта 1924 года» по предварительным заказам занимала третье место среди продаваемых на Amazon бестселлеров.

Роджер Лэтбери: Эта книга предназначена для читателей, а не для коллекционеров. Одной из причин сокрытия тиража было желание отбиться от желающих инвестировать в издание. Я хочу, чтобы эту повесть читали люди.

Джонатан Шварц: Когда распространилась новость о том, [что книга будет опубликована], Мичико Какутани, ведущий литературный критик газеты New York Times, устроила разнос повести, которую с 1965 года ни разу не переиздавали.

Мичико Какутани: Симор – человек, сказавший, что «всю жизнь мы только и делаем, что переходим с одного маленького участка Святой Земли на другой». Предполагается, что Симор – тот, кто знает о жизни больше. Поэтому испытываешь что-то вроде шока, когда встречаешь Симора, который в повести «Хэпворт» представлен несносным ребенком, подверженным к тому же приступам ярости. «Не проходит дня, – пишет этот Симор, – чтобы я, слыша разные бессердечные благоглупости, слетающие с уст воспитателей, не пожелал бы втайне поправить положение, проломив виновнику голову какой-нибудь лопаткой или бейсбольной битой!»… Собственно говоря, этой повестью мистер Сэлинджер дает, кажется, критикам тот повод поиздеваться над собой, какой, по его убеждению, критики хотят получить. Сэлинджер, обвиняемый в том, что он пишет только об очень молодых людях, выводит в этой повести семилетнего мальчика, который разговаривает как старый брюзга. Сэлинджер, которого обвиняют в том, что он никогда не касается темы сексуальной любви, выводит в повести маленького мальчика, который рассуждает как опытный развратник. Обвиняемый в слишком сильной любви к персонажам своих произведений, Сэлинджер дает нам героя, который глубоко отвратителен. И, обвиняемый в том, что он пишет очаровательную прозу слишком поверхностно, Сэлинджер дает нам почти непролазный рассказ, наполненный отступлениями, нарциссическими шутками и смехотворно непоследовательными разглагольствованиями.

Дэвид Шилдс: По словам Лэтбери, Сэлинджер разорвал с ним контракт потому, что издатель ненароком нарушил конфиденциальность, но разве предположение о том, что нарушение конфиденциальности стало прикрытием для уязвленных критикой Какутани чувств, неправдоподобно? Возможно, Сэлинджер зондировал условия для публикации в будущем полного цикла рассказов о Глассах, и когда во «влиятельной газете» резко отозвалась о его повести, он отступил.

Роджер Лэтбери: Я был измучен. Я глубоко сожалею о том, что произошло. Рассказы Сэлинджера приносят облегчение и удовольствие миллионам людей, и я мог бы способствовать этому. Я так и не оправился от этой неудачи. Я думал написать Сэлинджеру письма, но они ничего бы не исправили.

Майлс Вебер: Официально было объявлено, что книга отозвана из печати по причине недовольства Сэлинджера поднявшейся шумихой, которая по меркам большинства издателей и писателей вовсе не была чем-то из ряда вон выходящим. История с несостоявшейся публикацией – главное обвинение, которое исследователи предъявляют Сэлинджеру и которое сводится к тому, что Сэлинджер последовательно осуществлял план построения своей личности.

Дэвид Шилдс: В 2004 году Лэтбери сообщил, что утратил права на издание «Хэпворта», но отказался рассказывать, как или почему это произошло. В 2009 году он появился в разделе «Личности» газеты Washington Post, но по-прежнему отказывался раскрыть подробности.

Обложка журнала Esquire, июнь 1997 года.

Джон Венке: Сорвавшаяся публикация «16-го дня Хэпворта 1924 года» в форме книги – отличный пример. Загадочность действительно порождала манию: люди просто хотели прочитать новое произведение Сэлинджера.

Не могу найти никакой эстетической причины, по которой Сэлинджер хотел бы опубликовать свою повесть «Хэпворт». Уже тот факт, что он вел переговоры об издании с очень мелким издательством в Виргинии, указывает, что он отлично сознавал последствия публикации. В связи с публикацией мне звонили из нескольких издательств и даже из [Australian Broadcasting Company] Radio из Сиднея. И мне приходилось говорить людям, что это – не новое произведение, что эта повесть была опубликована в 1965 году, и любой может пойти в библиотеку, взять номер журнала New Yorker, в котором опубликована повесть, и прочитать ее. Но Сэлинджер разработал план и сделал это сознательно, хладнокровно, понимая, что это вызовет шумиху.

Рон Розенбаум: [ «Хэпворт»] в культе Сэлинджера играет роль свитков Мертвого моря. Подлинное очарование заключается в том, что вы можете найти в этой истории ключ к таинственному молчанию, в которое впал с тех пор Сэлинджер.

Лесли Эпштейн: «Хэпворт» – триумф. Такое мнение доходит до меня чаще, чем другие мнения. Почему эта повесть так взволновала людей? Тут придется говорить о чистоте, честности повести. О храбрости мальчика, который, глядя нам в глаза, говорит нам вещи, в которые заставляет нас поверить, даже в то, что он пророчествует свою собственную смерть.

* * *

Шейн Салерно: Написав две сотни страниц книги At Home in the World («Дома в мире»), Джойс Мэйнард в свой сорок четвертый день рождения, 5 ноября, приехала в Корниш. Она подъехала к дому Сэлинджера, подошла к переднему крыльцу и, волнуясь, постучала в дверь, будучи уверенной, что предстоящая встреча положит конец ее отношениям с Сэлинджером.

Дэвид Шилдс: Писатели знают, какими вампирами являются другие писатели. Единственной причиной приезда Мэйнард в Корниш было ее желание получить драматическое завершение для своей книги.

Джойс Мэйнард: Я арендовала машину и отправилась в Корниш. К собственному удивлению, я обнаружила, что помню, как проехать к дому Сэлинджера. Я поднялась по холму и припарковала машину. Дом выглядел на удивление прежним, хотя теперь на крыше была установлена антенна спутникового телевидения. Сад был подготовлен к зиме. Я поднялась по ступенькам к дверям и подумала: «Вот тот момент, когда мне следует действительно испугаться».

Но я не была испугана. Я чувствовала себя очень спокойной. Я постучала в дверь. Я услышала какое-то движение в кухне, и женский голос спросил: «Что вам нужно?» Я ответила: «Я приехала повидаться с Джерри. Не скажете ему, что здесь Джойс Мэйнард?» Женщина повернулась, посмотрела на меня через стекло и улыбнулась. Я узнала в женщине Коллин, девушку-домработницу в синем тафтяном платье со сделанной на свадьбе фотографии, которую мне прислали за несколько лет до этого. Теперь Коллин стала старше, но все равно была гораздо моложе меня. Я стояла у двери и ждала. Я не хотела, чтобы говорили, будто я напала на него из засады, застала его врасплох. Джерри был предупрежден о том, что я приехала, и мог сделать выбор – подойти к двери или нет.

Ждала я долго (думаю, по меньшей мере, минут десять), но я знала, что он подойдет к двери, и он подошел. Дверь открылась, а за дверью стоял он, в халате, все еще очень высокий, только еще сильнее сгорбленный. У него все еще были густые, но уже седые волосы. Его лицо стало более морщинистым. Это лицо было мне знакомо, но его искажала гримаса сильного гнева, пожалуй, даже ненависти, и искажала сильнее, чем я когда-либо прежде видела.

Он потряс перед мной кулаком и сказал: «Что ты тут делаешь? Почему не написала мне письмо?» Я ответила: «Джерри, я написала тебе много писем, и ты ни разу мне не ответил». Он повторил: «Что ты тут делаешь? Зачем приехала сюда?»

– Я приехала, чтобы задать тебе, Джерри, вопрос. Каким было мое предназначение в твоей жизни?

Когда я задала этот вопрос, его лицо, и так полное презрения, превратилось в маску презрения. Он сказал: «Ты не заслуживаешь ответа на этот вопрос».

– Но я считаю, что заслуживаю, – сказала я.

Он взорвался потоком отвратительных слов – самых отвратительных из всех, какие я когда-либо слышала от человека, написавшего самые прекрасные слова из всех, написанных мне. Он сказал, что я вела пустое и бессмысленное существование, что я – ничтожный человек. И я была действительно благодарна ему за то, что он высказал мне это, так как понимала, что это неправда. Хотя он по-прежнему писал великие произведения и оставался тем же замечательным, оригинальным, остроумным писателем, мудрецом, наставником он для меня не был. Он не был духовным наставником и занимал на земле то же место, какое занимает и большинство из нас: он был человеком с изъянами.

– Я слышал, что ты что-то пописываешь, – сказал он. Это было так похоже на него: моя книга еще не была написана, но в прессу просочились сведения о том, что я собираюсь написать мемуары, а Джерри всегда следил за происходящим и особенно за тем, что говорили о нем. Он говорил так, словно написание книги – это какая-то непристойность. «Да, я пишу книгу. Я писатель», – ответила я. Так странно. За годы моей писательской карьеры (а я написала несколько книг) я ни разу не сказала: «Я писатель». Я всегда говорила: «Я пишу».

Я поняла, что это – прорыв, который позволит мне написать книгу: мне нечего стыдиться. Другие могут рассказать что-то иное. Я рассказала историю моей жизни.

– Твоя, Джойс, проблема в том, что ты любишь мир, – сказал он.

Дэвид Шилдс: Сэлинджер высказал главный принцип четвертой стадии Веданты – отречение от мира. Писательство, публикации, Джойс Мэйнард со всеми ее устремлениями – все это оборачивается своей противоположностью.

Джойс Мэйнард: Когда он произнес эти слова, у меня возникло такое ощущение, словно он только что дал мне свободу. Ибо для меня такой проблемы не существовало вовсе. Я сказала: «Да, я люблю мир, и я вырастила трех детей, которые любят мир, и я рада этому». Он ответил: «Я всегда знал, что ты равна пустому месту». И это говорил человек, который писал мне, который говорил, что никогда не забудет о том, что я – настоящий писатель, и пусть никто не говорит мне противоположного. «А теперь ты собираешься эксплуатировать меня». И я сказала ему – это был один из тех редчайших моментов, когда действительно говоришь нечто такое, о чем позднее и не думаешь, – я сказала: «Джерри, возможно, на этих ступенях стоит кто-то, эксплуатирующий кого-то, тоже стоящего тут же, но я предоставляю тебе решать, кто кого эксплуатирует». Я попрощалась. Я совершенно уверена, что видела Дж. Д. Сэлинджера в последний раз в жизни.

Пол Александер: Когда Мэйнард уходила, Сэлинджер прокричал ей: «Да я тебя даже не знаю!»

Джойс Мэйнард: С момента, как он впервые отверг меня, я прошла через разные стадии страданий. Я думала, что мы будем вместе вечно. Действительно так думала. В течение многих лет я чувствовала отголоски его презрения. После того, как все остальное почти ушло, я цеплялась за мысль о том, что когда-то я играла в его жизни особую роль, и что он меня глубоко любил. Я жила ради его одобрения, и утратить это одобрение, а потом еще узнать, что я никогда не была особенной и драгоценной, было очень больно. Я оказалась одной из бог знает скольких женщин.

Дэвид Шилдс: Ущерб, причиненный Мэйнард, кажется умышленным. Со стороны Сэлинджера это было наказанием, наказанием Мэйнард за то, что она жива.

Джин Миллер: Бедная женщина – он так небрежно и холодно с нею обошелся. Она проявила большую смелость, нарушив кодекс, который все мы соблюдали. Это было договоренностью, которая была не выражена словами, но под которой все мы подписались: мы должны были молчать. Думаю, ее родители были похожи на моих. А еще, сравнивая мои и ее фотографии, я думаю, что мы очень похожи друг на друга.

Гор Видал: Поскольку Мэйнард была жертвой, у нее есть право жаловаться первой. Она была жертвой похоти старика и всего, что между ними произошло. Кто знает? Кого это волнует? По-моему, защита всегда имеет право выступить со своими доводами. Мэйнард пожаловалась. Она сделала это.

Джойс Мэйнард: Я не писала и не рассказывала о том, что произошло, в течение двадцати пяти лет. Нападки критиков – не только на мою книгу, но и на мою личность – были жестокими, очень личными, безжалостными и даже теперь, несколько лет спустя, не проходит и недели, чтобы кто-нибудь не сказал обо мне: «А, это та самая, что написала книгу о Сэлинджере». Я никогда не сержусь на говорящих это людей. Разумеется, все это говорилось в прессе в связи с моей книгой. Мой ответ таков: я не писала книгу о Дж. Д. Сэлинджере. Я написала книгу о себе самой, а Дж. Д. Сэлинджеру случилось быть частью моей жизни, и я решила более не исключать этот факт из моей биографии.

Джойс Мэйнард со своими тремя детьми.

Впрочем, я получила подтверждение признания моей книги. Я получала письма женщин и мужчин, которые были хорошо знакомы со стыдом и сокрытием тайн своей жизни. И эти люди благодарили меня за готовность открыто рассказать о испытаниях, которые они считали только их личными или слишком мучительными для того, чтобы о них рассказывать… Не были для меня удивительными и письма, полученные от трех других женщин, которые рассказали мне о том, что состояли в переписке с Дж. Д. Сэлинджером, переписке, жутко напоминавшей мою переписку с ним, причем одна из этих женщин вела такую переписку через несколько недель после того, как он выгнал меня. У меня нет сомнений в том, что эти женщины говорят правду. Они приводят строки из писем Сэлинджера, которые почти идентичны строкам из его писем ко мне. Содержание этих писем никогда не становилось достоянием общественности. К этим женщинам, как и ко мне, Сэлинджер подкатывался тогда, когда им было восемнадцать лет. Как и я, они когда-то верили, что Сэлинджер – самый мудрый человек, их душевный друг, их судьба. Как и я, эти женщины в конце концов были полностью и унизительно отвергнуты Сэлинджером. И, как и я, они многие годы верили, что должны хранить тайну, опасаясь как раз того осуждения, которого удостаиваюсь теперь я за отказ хранить тайну. Моя книга на самом деле – не о Дж. Д. Сэлинджера; моя книга – о позоре и молодой девушке, отдававшей свою энергию намного более могущественному человеку, который был гораздо старше нее. Это – довольно универсальная или, по меньшей мере, распространенная история.

* * *

Джойс Мэйнард: Очевидно, многим критикам показалось, что весь смысл моей жизни состоял в том, что я спала с великим человеком.

Дэвид Шилдс: Нельзя сказать, что Мэйнард сама по себе не слишком эксплуатировала тему сожительства с Сэлинджером, но это довольно долгая история, в которой многое поставлено на кон. Это история гениального художника – одинокого мужчины, и в эту историю все вносили вклад: газеты, журналы, издатели и сам Сэлинджер. Окружавшая сфинкса тайна сохраняется.

Ларисса Макфарквар: За 25 лет, прошедшие со времени расставания с Сэлинджером, Мэйнард купила дом, почти перенесла нервный срыв, лишилась девственности в саундтреке к фильму Pippin, встретила Мэри Тайлер Мур и Мохаммеда Али, была изнасилована, вышла замуж, появлялась на телевидении, родила троих детей, сцеживала молоко из груди в воды Атлантики, посадила сад, разорилась, сделала аборт, копалась в грудах мусора, чтобы найти потерянный аванс, написала три романа, стала свидетельницей развода родителей и их смерти, развелась сама, купила другой дом, увеличила грудь имплантатами и удалила их, брала уроки тенниса, распродала большую часть своей собственности и переехала из Нью-Гэмпшира в Калифорнию. За годы Мэйнард рассказала о многих из этих событий в колонке, которую писала для газетного синдиката, и в статьях, опубликованных в женских журналах.

Элизабет Глейк: Небрежно написанные (подробности громоздятся на другие подробности) мемуары Мэйнард вращаются вокруг идеи эмоциональной и литературной честности. Однажды Сэлинджер [сказал] ей: «Когда-нибудь, Джойс, будет история, которую ты захочешь рассказать только по той причине, что она будет для тебя значить больше, чем для остальных. И ты просто напишешь то, что подлинно и правдиво». Возможно, этот момент наступил. Но там, где Сэлинджер (или многие писатели более высокого уровня) преломляют свои истины в воображении, открывая новые миры читателям, Мэйнард не проливает света ни на что, кроме того маленького уголка, в котором стоит она. У нее было трудное детство, разбитая любовь, трудная взрослая жизнь. Сам Сэлинджер сказал бы так: вступай в клуб, детка.

Синтия Озик: Перед нами – две знаменитости. Одна из них когда-то была настоящим крупным писателем и художником, а другая никогда не была художником, не имела никакого реального значения и присосалась к настоящему художнику, чтобы питаться его знаменитостью. На самом деле, это такая история в духе Джеймса, не правда ли?

Джонатан Ярдли: Книга «Дома в мире» – елейная, плаксивая, полная самодовольства и, прежде всего, почти невероятно глупая.

Джойс Мэйнард: Интересно, почему люди так быстро усматривают эксплуатацию в действиях женщины, которой, когда ей было восемнадцать лет, домогался мужчина на 35 лет ее старше, обещавший ей вечную любовь и просивший ее отречься от всего и приехать к нему жить? Эта женщина ждала 25 лет, чтобы написать свою историю. (Повторяю: СВОЮ, а не его историю). И все-таки вы не ищете объяснения в мужчине, который все это сделал. Я спрашиваю, что бы вы подумали об этой истории, будь это история вашей дочери. Вы бы велели ей держать рот на замке из уважения к частной жизни этого человека?

Джульет Уотерс: Накал литературной свары, вызванной книгой Мэйнард «Дома в мире», немного тревожит. В New Yorker появилась разгромная рецензия. Автор рецензии походя отбросил эмоциональное и сексуальное растление, которое Мэйнард претерпела от своих родителей под предлогом того, что все это меркнет по сравнению с грехом «убеждения дочери в том, что она сама (и все, ею написанное) имеет высший интерес».

Мичико Какутани: Хотя многие читатели, несомненно, сочтут главы, посвященные Сэлинджеру, самой интересной и интригующей частью книги, книга «Дома в мире» – не низкопробные, откровенные и детальные воспоминания о любовной связи автора со знаменитым (прежде всего, своим затворничеством) человеком. На самом деле, это честная, хотя порой и продиктованная заботой о собственных интересах, автобиография, в которой, разумеется, прослеживается взросление автора, описана ее первая серьезная любовь, которая случилась с автором романа «Над пропастью во ржи».

Лиза Шварцбаум: Хотя эти мемуары дерзки, полны злых упреков, сведения счетов и выставляют напоказ личность автора, в них, по крайней мере, нет того несносного самодовольства, которое присутствует в статьях журналистки Мэйнард. В своем извращенном роде, даже далекая от истинного самоанализа, это, возможно, самая честная автобиографическая работа, написанная Мэйнард.

Ката Поллитт: Высмеивать Джойс Мэйнард легко. Словно недостаточно ее неустанной саморекламы и театральности, сам факт того, что она представляет себя уязвимой жертвой-найденышем, делает ее объектом высмеивания. В нашей искушенности (все мы об этом уже слышали) нам не следует упускать из виду того обстоятельства, что Мэйнард в очень юном возрасте претерпела немалый ущерб от взрослых. Хотя она, по-видимому, не всегда понимает свою собственную историю, если кажется, что в свои 44 года она остается восемнадцатилетней, это, возможно, указывает на то, насколько глубоким является ущерб, причиненный ей в детстве и юности.

Джойс Мэйнард: Всякий, кто сколько-нибудь долго вел переписку с Сэлинджером, вероятно, знает о нем две вещи. Одна из них – то, насколько забавным, милым, нежным и очень привлекательным он мог быть. Вторая – то, насколько жестоким он бывал. Если человеку довелось испытать жестокость Сэлинджера, если человека обожгло огнем Сэлинджера, такому человеку могло быть очень непросто вновь приближаться к писателю. После того, как я опубликовала «Дома в мире», я услышала несколько историй от женщин, состоявших в переписке с Сэлинджером.

Дэвид Шилдс: Одно из самых сильных противоречий в Сэлинджере заключалось в том, сколь мало противоречий этот совершенно противоречивый, даже лицемерный человек мог вызвать у других людей.

Джойс Мэйнард: Учитывая то, что так часто говорят обо мне в связи с тем, что я нарушила молчание, страх, который у этих женщин вызывала возможность рассказать о пережитом, представляется оправданным. Кажется, даже сегодня есть много людей, которые скажут, что женщина обязана защищать тайны мужчины по той простой причине, что он требует сохранения тайны. Более того, то, что женщина имеет право рассказывать правду о своей жизни, представляется спорным вопросом. И если женщина осуществляет свое право, разворачивается спор о том, является ли история жизни женщины значительной или ценной.

Как-то я выступала с речью, и женщина, представившая меня собравшимся, сказала: «Ну, она когда-то была подружкой Дж. Д. Сэлинджера». И я подумала: «Боже, неужели это все, чем я являюсь?» Мне не хотелось, чтобы меня сводили к этому.

Один из мужчин Мэйнард: Через 15 минут после начала нашего первого свидания [в 90-х годах] Джойс стала говорить о человеке по имени Джерри. Она все время говорила: «Джерри то», «Джерри это». Казалось, что они по-прежнему знают друг друга, продолжают общаться. Мне понадобилось несколько минут, чтобы догадаться, что Джерри, о котором она говорит, – это Дж. Д. Сэлинджер.

* * *

Дж. Д. Сэлинджер (выдержка из письма Полу Фицджеральду, декабрь 1998 года):

Пол, дружище. У меня никаких новостей, и в этом году настроение у меня неважное. Сейчас зима, земля заснежена, и это напоминает места и времена, в которых мы побывали полвека назад. Совсем неплохо, что мы пережили те времена… Есть книга, которая мне очень нравится и которая, возможно, понравится и тебе – Berlin Diaries, 1940–1945 («Берлинские дневники», 1940–1945) Марии Васильчиковой [636] .

* * *

Кэтлин Макгиган: Теперь, 27 лет спустя, «мисс Мэйнард», как называл ее Сэлинджер, вынесла это письмо и 13 других писем на аукцион Sothby в Нью-Йорке… Письма Сэлинджера так редки, а роман Мэйнард и Сэлинджера так известен, что, по оценкам аукционного дома, письма (в целом) уйдут за 60–80 тысяч долларов…

Мэйнард говорит, что продажа писем – дело сугубо практическое. «Я – мать-одиночка, у меня трое детей, – объясняет свой поступок сорокапятилетняя Мэйнард, находясь в своем доме в Калифорнии. – Я не испытываю никакой неловкости, рассказывая о финансовой реальности жизни писателя, который не Дж. Д. Сэлинджер…»

Новые письма вряд ли содержат что-то драматическое и едва ли полны тайн. Мэйнард уже описала эти письма в своих мемуарах. Но чтение этих писем в оригиналах… – это наслаждение… «В этих письмах есть замечательные вещи, – замечает Мэйнард. – Но в них много и огромной горечи и презрения к миру…»

Сэлинджер давал соблазнительные похвальные оценки писательским опытам Мэйнард, ее уму. Он полагал, что они – духовные друзья, и подписывал письма: «С любовью, Джерри». Почему бы умненькой, но наивной восемнадцатилетней девушке и не поддаться таким оценкам, сделанным блистательным, чутким и знаменитым писателем?

Писательница Джойс Кэрол Оутс говорит, что продажа писем вызывает у нее «смешанные чувства», но отмечает, что в прессе к Сэлинджеру относятся так, словно он – «священная и неприкосновенная личность… Сколько ему было лет, когда он писал эти письма? Он должен был знать, что в то время это считалось неосторожным поведением». По всей вероятности, Мэйнард была не единственной женщиной, которой писал Сэлинджер (ныне ему 80 лет, и он женат вторым браком). Оутс говорит, что у нее есть близкая подруга, у которой был роман с Сэлинджером и у которой есть его письма. Да и сама Мэйнард слышала о других женщинах Сэлинджера. «Узнать о том, что у него были и другие девушки, больно, – говорит Мэйнард. – Но это открытие положило начало моему освобождению от поклонения этому человеку, который так долго господствовал в моей жизни». Когда пакет писем Сэлинджера в июне выставят на торги, Мэйнард придет в аукционный зал, чтобы услышать удар молотка.

Джойс Кэрол Оутс: Что скажете о соучастии автора писем в этом «предательстве»? Никто не принуждал Дж. Д. Сэлинджера весной 1972 года начинать эпистолярные отношения с восемнадцатилетний первокурсницей колледжа. Никто не принуждал пятидесятитрехлетнего писателя, находившего в зените своей – возможно, раздутой, – славы, совращать ее словами и приглашать ее жить с ним в сельской глуши Нью-Гэмпшира.

Хотя Джойс Мэйнард является объектом праведного гнева со стороны многих поклонников живущего анахоретом Сэлинджера, ее решение продать его письма – исключительно ее дело. Как и решение написать о своей жизни. Почему одна «жизнь» более священна, чем другая? В сущности, мы можем симпатизировать становящимся все более тщетными попыткам Дж. Д. Сэлинджера оградить свою драгоценную частную жизнь, как можем симпатизировать таким попыткам любого другого человека, но то обстоятельство, что Сэлинджер – знаменитый писатель, в данном случае значения не имеет.

Джон Дин: Когда Мэйнард решила продать письма Сэлинджера, она, я уверен, была достаточно умна для того, чтобы понимать, что, учитывая иск Сэлинджера к Random House, она не могла продавать содержание писем. Она могла продать право лишь на владение письмами как материальными объектами. Она передала письма на продажу в Sothby, который продал только бумагу, на которой написаны эти письма.

Морин Дод: Я пошла на аукцион… чтобы взглянуть на эти знаменитые письма. Их продажа с торгов была увлекательной и немного гадкой. Пятидесятитрехлетний писатель предупреждал свою восемнадцатилетнюю подружку о том, что известность и заметность могут деформировать талант. Теперь эти предостережения об эксплуатации эксплуатируют. Советы Сэлинджера относительно неприкосновенности частной жизни и неуловимости публично и безо всяких ухищрений продают тому, кто даст за них максимальную цену.

Фиби Хобан: Единственная причина, по которой эти [письма] находятся не в руках какого-то физического лица, а возвращены во владение Сэлинджера, – то, что Питер Нортон, разработчик компьютерных программ, счел продажу писем таким кошмарным актом неверности, что купил письма и возвратил их Сэлинджеру. Думаю, поступок Нортона – один из самых благородных поступков ХХ века.

Джон Дин: Купивший письма мистер Нортон возвратил их Сэлинджеру. Нортон вернул лишь обладание письмами как материальными объектами. Содержание писем уже принадлежало Сэлинджеру. Но эта покупка вывела письма из публичного оборота.

Марк Пейсер: Коллекционер предметов искусства Питер Нортон, сколотивший миллионы на программном обеспечении, на прошлой неделе заплатил 156 тысяч долларов и выкупил письма Сэлинджера у любующейся собой писательницы Джойс Мэйнард, которая в 70-х годах жила с писателем-отшельником. Нортон не осуждает Мэйнард, он просто хочет предотвратить разрушение частной жизни Сэлинджера этими письмами.

Питер Нортон: Я хотел сделать с этими письмами то, что хотел с ними сделать Сэлинджер. Возможно, он хочет, чтобы письма были возвращены ему. Или хочет их уничтожить. А, может быть, письма и вовсе его не интересуют.

* * *

Дэвид Шилдс: Вскоре после того, как Сэлинджер пережил атаку Мэйнард, ему пришлось собираться на битву с другой молодой женщиной примерно одного с Мэйнард возраста – со своей дочерью Маргарет.

Дорлин Карвахаль: Дочь писателя Дж. Д. Сэлинджера, известного маниакальной озабоченностью неприкосновенностью своей личной жизни, готовит к публикации воспоминания о своем детстве и отношениях с отцом. Книга сорокатрехлетней Маргарет (Пегги) Сэлинджер носит условное названия Dream Catcher («Ловец мечты») и должна выйти в свет в издательстве Simon & Schuster Pocket Books осенью 2000 года. Маргарет получила от издателя аванс в размере более 250 тысяч долларов.

Дэвид Шилдс: В 2000 году дочь Сэлинджера Маргарет, с отличием окончившая университет Брандейс, получившая степень магистра в Оксфорде и учившаяся в Гарвардской школе теологии, опубликовала книгу о своей жизни с отцом. В книге, называющейся «Ловец мечты», Сэлинджер представлен как приверженец восточных религий, целебных трав, который, сидя в хрустальной коробке, пытается получить какие-то выгоды и средства от всех болезней и пьет собственную мочу. Маргарет пишет, что уж ее-то отец не поймал, и высказывает предположение, что Сэлинджер не был и ловцом читателей. Вспоминая о многих тяжелых моментах своих отношений с отцом, Маргарет с особой яростью обрушивается на то, что называет безразличием отца к ней.

Маргарет Сэлинджер: Оказалось, что у меня – классический случай «новой» (или недавно открытой) болезни, которую поначалу называли вирусом Эпштейна-Барра или синдромом хронической усталости. В Англии это заболевание называли тепловым энцефаломиелитом. Когда я утратила способность держать в руках чайную чашку, не роняя ее, к прежней беде добавилась фибромиалгия… Я получила уведомление о том, что выплаты по инвалидности будут прекращены… Я позвонила отцу и сообщила ему о том, что не получаю пенсию по инвалидности.

Маргарет Сэлинджер.

Через неделю-другую после этого мне что-то прислали по почте. Он сделал для меня трехлетнюю подписку на какой-то ежемесячный буклет свидетельств чудесных исцелений. Все это издавала Церковь христианской науки. Когда я перестану верить в иллюзию моей болезни, мне станет лучше. Моя вера в иллюзию того, что у меня есть отец, пошла трещинами.

Диниша Смит: Отель «Плаза» в Нью-Йорке – место счастливых воспоминаний: Маргарет обычно останавливалась там с отцом, когда они приезжали к крестному отцу Маргарет Уильяму Шону, редактору журнала New Yorker. Маргарет рассматривает опубликованные в книге фотографии ее красивого отца: вот он, улыбаясь, смотрит, как Маргарет учится ходить, вот Маргарет сидит у отца на плечах, вот Маргарет играет на пианино. «Он любит меня, – говорит мисс Сэлинджер, словно удивляясь. – Да он мужчина хоть куда! Каким он был милым».

Отец любил Маргарет, но при этом был патологически замкнут на самом себе, говорит мисс Сэлинджер. Ничто не должно было нарушать ход его работы, которую он сравнивал с поиском откровения. Мисс Сэлинджер говорит, что он также дурно относился к ее матери, Клэр Дуглас, которую буквально заточил в доме в Корнише, Нью-Гэмпшир, запрещая ей видеться с друзьями и родственниками. Был один момент, выделившийся из всего остального. «Это было таким ужасным шоком», – рассказывает Маргарет. Когда она была беременна и плохо себя чувствовала, отец, вместо того, чтобы помочь ей, «сказал, что у меня нет права пускать в этот гнусный мир ребенка, и надеялся, что я подумаю об аборте».

Джойс Мэйнард: Я прочла книгу Пегги. Я думаю о ней как о Пегги потому, что называла ее так, когда она была совсем молодой. Я испытываю к ней огромное сочувствие и огромную симпатию. Отец обращался с нею ужасно, и такой отец не должен пользоваться безоговорочной лояльностью и рассчитывать на полное молчание. Ребенок заслуживает поддержки и преданности, которых Пегги не получила. Отец бросил ее…

В первый же приезд в дом Сэлинджера я поняла, что он не считает дочь хорошей. Я действительно могла относиться к ней с уважением, поскольку я всегда была угодливой. Я была хорошей девочкой, нуждавшейся в одобрении, любви, а Пегги была девочкой, которой грубо говорили: «Да отвяжись ты». Я никогда не хотела быть такой. Чтобы стать таким человеком, мне понадобились десятилетия. А Пегги была сильной, упрямой и потому была маленькой негодяйкой.

Иногда она говорила отцу «Нет». Немногие решались противоречить Дж. Д. Сэлинджеру, а она вступала с ним в споры, даже тогда. Она спорила с ним по поводу своих решений о том, как ей жить. Она не была девочкой литературного, академического типа. Она страстно любила баскетбол. У нее был дружок-индеец. Они регулярно встречались и проводили время, лежа на диване, попивая содовую и смотря телевизор. Я думала: «Как она может делать это?» Она была личностью.

Маргарет Сэлинджер: Разумеется, в моей семье писательство было занятием папочки. Я не занималась английским. Я не писала художественных произведений. Это было бы вторжением на его территорию. Я делала все, кроме этого… Так что превращение в писательницу действительно было, по словам одного журналиста, пожалуй, своего рода «декларацией независимости». Это, по-моему, слишком драматичное заявление, но, в каком-то смысле, это правда. Предполагалось, что мы станем кем угодно, только не писателями. Когда я несколько лет назад ушла в бизнес, отец испытал огромное облегчение.

Я не считаю, что в книге «Ловец мечты» рассказано все-все. Недавно я разговаривала со Сьюзен Стэмберг с Национального общественного радио, и она сказала, что кто-то спросил ее, не является ли моя книга книгой о «дорогом папочке», о чем думаешь, когда читаешь подобные исповеди. Стэмберг ответила, что, по ее мнению, эта книга из разряда «Папочка, почему?» В книге, скорее, поставлены все вопросы, а не рассказано все.

Одной из мыслей, с которыми я боролась во время написания книги, было понимание того, что если я не послушаюсь отца именно в этом отношении, существует значительная вероятность разрыва им отношений со мной – так, как он разрывал отношения со всеми, кто, по его мнению, совершал какой-то проступок. А книга должна была стать не каким-то там мелким проступком. Я очень рано поняла, что это было смертью желания, а не действительности. После этого у меня никогда не будет мамочки и папочки, каких я хотела иметь. Но мне предстояло лишиться не так уж многого. Даже при хороших отношениях с отцом я не слишком много с ним виделась. Я скучала по нему, но – позвольте выразиться не слишком изящно, – я скучала по папочке, а не по отцу.

Рон Розенбаум: Она говорит, что писала книгу ради творчества, в качестве терапии, преодоления программы своего культового воспитания… И в жизни, в творчестве Дж. Д. Сэлинджер принес в свой дом войну, принес ее в форме отчаянного стремления к миру. Это стремление терзает героев его произведений и, по-видимому, терзает и его самого. Угнездившись в своем убежище на вершине холма в Нью-Гэмпшире, Сэлинджер вел войну за мир, применяя одно духовное оружие за другим. В хронике, написанной его дочерью, приведено перечисление этих духовных средств: «дзэн-буддизм и индуизм Веданты в 50-х годах, но непостоянно; 1954–1955 годы – крийя-йога, с 1955 года по сегодня, с перерывами, – «христианская наука»; 50-е годы – сайентология, которую тогда называли дианетикой; с 60-х годов по настоящее время – что-то связанное с трудами Эдгара Кейси; с 60-х годов по настоящее время – гомеопатия и акупунктура; 1966 год – макробиотика…»

Разумеется, у всех этих дисциплин общим является содействие облегчению страданий плоти и преодоление этих страданий. Для Маргарет Сэлинджер проблемой было то, что отец часто охватывал своими экспериментами членов семьи.

Маргарет сообщает, что почти с рождения она служила подопытным животным в духовных увлечениях отца. По ее рассказам, когда она болела в детстве, ее не возили к врачу. Сэлинджер «неожиданно уверовал в христианскую науку, и теперь, помимо запрета на посещение дома друзьями или пришлыми людьми, в дом перестали пускать врачей».

Маргарет говорит, что написала воспоминания, чтобы разрушить цепь страданий, ради своего маленького сына, для того, чтобы он понял историю семьи. Очень благородно, но в этом благочестии есть что-то неискреннее. Если книга на самом деле попытка исцеления, то какая нужда была публиковать ее?.. Или, даже если было так уж необходимо публиковать книгу, то какая нужда была издавать книгу так спешно, когда отец Маргарет, которому ныне 81 год, все еще жив и может быть уязвлен книгой дочери? В публикации нет смысла, если только причинение боли отцу не является частью терапии… И все же Маргарет Сэлинджер имеет право рассказать свою личную историю так, как она ее видела и понимала… И какими бы ни были другие мотивы Маргарет, она определенно верит в то, что и нас надо разочаровать так, как была разочарована она, что важно разрушить иллюзию того, что писатели, которых мы любим, – совершенные наставники и святые.

Дэвид Шилдс: Книга переполнена фотографиями Маргарет, обнимающей отца, но эти снимки прекращаются задолго до того, как закончилось отрочество Маргарет. Сэлинджер и в этом случае перестал любить девушку после того, как она повзрослела. Повзрослев, Маргарет стала нечистой.

Томас Чайлдерс: Одна женщина отправила на сайт, посвященный детям ветеранов Второй мировой войны, рассказ о своем отце, попавшем в плен. «Посттравматический синдром, который не был выявлен у моего отца и который никак не лечили, мешал моей семье жить той полной и нормальной жизнью, которую другие считают само собой разумеющейся… Я никогда не была для папочки дочуркой, но определенно была его военнопленной».

* * *

Линдси Круз: Когда Маргарет написала книгу, в которой разоблачила нетерпимость своего отца, его непримиримость, серьезный ущерб, который был нанесен ей, люди просто не захотели услышать ее.

Джеральдин Макгоуэн: Я чувствовала жалость к его дочери. У нее не было шансов. Если выступаешь против знаменитости, если люди считают твою художественную ценность гораздо меньшей, чем художественную ценность другого человека, вы оказываетесь почти ничтожеством.

Бенджамин Анастас: Из всех частных документов, опубликованных как произведения из жанра «воспоминаний», только одна книга, «Ловец мечты» Маргарет Сэлинджер, совершенно недвусмысленно выпадает из литературы в силу своей сосредоточенности Маргарет на самой себе и своих переживаниях, мелочности, безыскусности. Эта книга достигает состояния совершенной неуместности, если угодно, низшей точки в практике написания автобиографических сочинений, обнаруживает ложь там, где автор вроде бы раскрывает «правду», и правду там, где открывает пустоты уязвленного сердца человека, рассказывающего тайны.

Можно подумать, что из всех писательских детей мира Маргарет Сэлинджер должна бы лучше всех понимать не имеющую количественного выражения ценность того, что остается невысказанным. Казалось бы, Маргарет должна была найти какой-то способ уйти от удовольствия откровенного, чуть ли не исповедального рассказа о том, что ее отец в юмористическом ключе однажды назвал «именно копанием в нижнем белье». Теперь, когда тайны раскрыты, грязное белье вытащено на всеобщее обозрение – и ничего не изменилось, на самом деле, ничего, кроме того, что еще одна мечта о «хорошем здоровье» была записана, переплетена и брошена на самый верх кучи уцененной мемуарной литературы. И какой ценой это достигнуто? Еще одна мечта, столь же глупая, – это страстное желание Симора Гласса к миру, покою, передышке, облегчению неведомой жизни, и это желание разделяли родственные души по всему миру.

Свен Биркертс: Мне кажется, что эти отношения [между родителем и ребенком] глубоко личные не только в общепринятом смысле, но и по своей онтологической сущности. Это – то же самое, что сказать, что такие отношения составляют, в эмоциональном и психологическом отношениях, особенные, уникальные вселенные. Эти миры очень сильно зависят от условий. Введите их в поле общественного внимания – и они часто разваливаются, становятся почти неузнаваемыми или превращаются в карикатуру. Это не означает того, что личные воспоминания такого рода не следует писать. Просто читатели должны рассматривать такие мемуары как внутренне подозрительные. Только в том случае, если автор достаточно искусен для того, чтобы воссоздать сложную атмосферу взаимодействий, у выписанных им персонажей есть шанс ожить. Мисс Сэлинджер – писатель не того калибра.

Далее, я бы сослался на закон достоинства или предложил бы такой закон: мемуарист должен быть, в известном ключевом смысле, восприниматься как равный описываемому им субъекту. Представляется очевидным, что человек меньшего масштаба не может постичь человека большего масштаба.

Джонатан Ярдли: «Ловец мечты» – отвратительная, мерзкая почти во всех отношениях книга. Будь автором этой книги кто-нибудь другой, а не единственная дочь самого известного и живущего самой отшельнической жизнью писателя Америки – да-да, даже более знаменитого, если и не настолько же отчужденного от мира писателя, как Томас Пинчон, книгу и не опубликовали бы. В книге, по меньшей мере, двести лишних страниц, она в почти неописуемой степени потакает прихотям автора и вторгается в драгоценную, заботливо охраняемую частную жизнь отца, автора настолько глубокого, что это вторжение граничит с вероломством и эксплуатацией… Может показаться, что Пегги Сэлинджер совершает смелый поступок, утверждая, что хотела «написанием этой книги бросить вызов введенному ее отцом культу тайны». Но остается фактом, что отец Маргарет имеет право на сохранение своих тайн или на неприкосновенность своей частной жизни, а эта книга – умышленное нарушение и того, и другого. Учитывая сказанное, «Ловца мечты» следует рассматривать не как попытку самоанализа и понимания собственной личности автора, а как акт мести и предательства, как удар ниже пояса.

Вед Мехта: Дж. Д. Сэлинджер хотел вести сугубо частную жизнь, и это желание было поистине героическим в нашем обществе, движимом публичностью и рекламой. Он не желал быть частью господствующего климата. Потом появилась его дочь, которая написала обо всех причудах отца. Меня эта книга вогнала в ужас. Думаю, «Ловец мечты» – очень хороший довод в пользу того, чтобы не иметь детей.

Джудит Шулевиц: Леди и джентльмены, присяжные вернулись в зал суда и провозгласили своей вердикт. Дж. Д. Сэлинджер – жертва литературного преступления, в совершении которого виновна его дочь, Маргарет Сэлинджер. (На этот раз Маргарет. В прошлый раз виновной была бывшая любовница Сэлинджера, Джойс Мэйнард). «Ловец мечты», воспоминания Маргарет о своей жизни трудной дочери самого мизантропического автора Америки, это, по словам критика Джонатана Ярдли, «удар ниже пояса». Другой человек, Свен Биркертс, утверждает, что Маргарет Сэлинджер нарушила два закона природы. Первый из них – закон уз между отцом и ребенком. Маргарет нарушила «онтологическую сущность» этого закона, открыв интимные подробности общественному вниманию… Второй закон определяет автору-непрофессионалу его подлинное место, которое находится на уважительном расстоянии от более состоявшегося писателя. «Представляется очевидным, что человек меньшего масштаба не способен постичь человека более крупного масштаба», – пишет Биркертс. На самом деле, представляется очевидным, что если пишущие люди будут соблюдать диктуемый Биркертсом строгий кодекс поведения, литературу в том виде, в каком она нам известна, нельзя будет больше создавать…

Маргарет Сэлинджер понимает приверженность мира мифам, которые она опровергает. Она выросла в тени этих мифов. Говоря это, она имеет в виду, что поначалу Сэлинджер не мог терпеть нарушения работы, вызванные рождением его первого ребенка. Вскоре Маргарет пришлось вступить в полномасштабное соперничество с вымышленными ее отцом детьми. Обратите внимание: Дж. Д. Сэлинджер мог быть славным, милым отцом, но мог быть и отцом, которому невозможно было понравиться. Он по очереди превращался то в незнающего жалости товарища по играм, то в этакого умного старшего брата, то в веселого товарища по путешествиям. Но очень человеческие потребности Пегги были для него слишком обременительными, как, впрочем, и для матери, а когда дочь пошла в восьмой класс, родители, к тому времени разведенные, отправили ее в пансион.

Пол Александер: Уже одной мысли о том, что Маргарет пишет книгу о своем отце, последнем американском затворнике, независимо от откровений, сделанных Маргарет (а некоторые из этих откровений поразительны), было достаточно для того, чтобы многие преданные поклонники Сэлинджера сочли себя оскорбленными. Читатели и комментаторы были в равной мере потрясены сделанными в книге разоблачениями, вроде того, что Сэлинджер пьет собственную мочу.

Маргарет Сэлинджер: Боже, лучше б мне не писать про то, что он пьет свою мочу, потому что это все, что читаю в рецензиях. То, что я не вижу в этом ничего особенного, обусловлено моим странным воспитанием. Я никогда не ожидала, что это станет «потрясающим» заголовком. Это обычная практика йогов, связанная с самоочищением. Сама не будучи йогом, я ничего об этом не знаю, но я определенно удивлена вниманием, которое уделяют этому моменту.

В книге я пыталась быть осторожной, избегать сексуальности и фрагментов текста, которые могут быть вырваны из контекста. Желание, с которым я писала книгу, заключалось в том, чтобы поставить вещи в их подлинный контекст, снять с них сенсационность и сделать их человечными.

Линдси Круз: Публика хочет обнять Сэлинджера да так и держать его в объятьях из благодарности. А тут появляется маленькая Маргарет, пишет свою книгу. Маргарет порочит отца, разжигает страсти. Она взывает к универсальным истинам другого рода. Это трудно, неудобно, это выводит из душевного равновесия: вы обнимаете Дж. Д. Сэлинджера и просто хотите написать ему письмо-признание в любви. А он нуждается в неприкосновенности своей частной жизни. Писатели нуждаются в неприкосновенности своей частной жизни. Они творят нечто, и процесс творчества не предназначен для всеобщего обозрения.

Она не могла проникнуть в его комнату, но как она туда проникла? Посредством той же среды, какую использовал ее отец: она писала. Она пошла по этой стезе сама, одна. И пошла не с целью добиться славы, богатства и не для того, чтобы добраться до масс. Ее целью было, на одно мгновение, одно чертово мгновение, найти своего отца, своего настоящего отца. Думаю, она добилась этого. Это очевидно. Это чувствуется.

Этель Нельсон: Почитав книгу Маргарет, я почувствовала сожаление о том, что не поддерживала с ней контакт и не поняла ее лучше, только потому, что, по-моему, она действительно нуждалась в друге. Читая книгу, я плакала. Я так и не дочитала книгу. Не могла вернуться к ней. Это слишком грустно. Всегда думаешь, что детей растят для того, чтобы они были счастливы. Не знаю, насколько правдива ее книга, а насколько нет, но, по-моему, это самая грустная вещь, какую я когда-либо читала.

Линдси Круз: В «Ловце мечты» есть эпизод, когда Сэлинджер говорит своей дочери: Господи, ты говоришь точно так же, как говорили все женщины в моей жизни, как моя сестра, как мои бывшие жены. Все они обвиняют меня в том, что я пренебрегаю ими… Меня можно обвинить в некоторой отчужденности, и все. Но не в пренебрежении.

Дэвид Шилдс: Уловить различие между отчужденностью отца и отцовским пренебрежением трудно. Сознает ли Сэлинджер сомнительность, условность этого различия? Это отсутствие, переформулированное в философскую позицию.

Маргарет Сэлинджер: Я действительно хотела бы создать образ, который я пытаюсь передать моему сыну, чтобы объяснить ему: чтобы быть милым, не надо быть совершенным, не надо делать того, что делают другие люди, но это не означает того, что надо пренебрегать близким человеком, отталкивать его. А в мире моего отца надо было быть или совершенством, или ты становился проклятьем. Я так не думаю. Понимая его лучше, я не стала любить его меньше.

Йэн Гамильтон думал, что мой отец будет гордиться им, и послал ему гранки своей книги. Я понимаю отца лучше. Я не общаюсь с ним с того самого времени, как в прессе появились слухи о предстоящем издании моей книги. Да хоть как меня называйте. Не было никаких формальных заявлений вроде «О, мы не разговариваем друг с другом». Я хочу подождать, пока его гнев чуть-чуть спадет, и у него будет возможность прочитать мою книгу, а потом посмотрим, что случится.

Во многих отношениях проделанное мною историческое исследование сбросило этого человека с пьедестала того мифа, на который он взгромоздился невесть откуда, мифа о том, что он отшельник, не связанный ни с какой семьей, сообществом или с прошлым. Я ввела его непосредственно в мир людей, а это – не самое плохое место. Думаю, что, ставя кого-то на пьедестал, люди расчеловечивают объект своего поклонения. Поставленные на пьедестал становятся проекциями чьих-то желаний, а не теми, кем они на самом деле являются…

Думаю, замечательно иметь книгу, которая что-то говорит читателям. И, по-моему, в моей книге нет ничего, что отнимало бы у читателей бережно хранимую ими память о чтении его книг или отталкивало бы от его книг новых читателей.

Я выступаю против идолопоклонства, против представления о том, что человек, написавший эти замечательные книги, будет тем, кто «поймает» людей на обрыве. Я выступаю против людей, которые ломятся в его дом, ожидая, что уж он-то поймет их, станет тем, кто «поймает их во ржи». Это вполне справедливо и оправданно. Думаю, что ожидания от него как от автора книги чудес неуместны.

Линдси Круз: Когда приближаешься к концу книги, появляется ощущение того, что она начинает становиться зрелой и освобождается от яда, с которым он выросла. Чувствуешь, что она почти растет в духовном плане и начинает испытывать сострадание к отцу. И когда она приходит к состраданию, это ошеломляет.

Джин Миллер: Я прочла книгу с большим интересом. Джерри сказал дочери: «Запах горелой плоти никогда не забудешь». Он говорил это и мне, и меня его слова потрясли. Это то, с чем он постоянно жил, что он нес в себе. К тому же Маргарет упоминает, что Сэлинджер получил письмо от первой жены, с которой он поддерживал телепатическую связь; он сказал, что получил письмо от первой жены, но даже не раскрыл его. Он был таким. Маргарет говорит, что когда ее отец бывал откровенным с кем-либо, он был действительно откровенен. Думаю, это очень верно. А когда отношения заканчивались, они заканчивались полностью.

Дэвид Шилдс: В начале 70-х Сэлинджер получил от Сильвии письмо, но, не читая, порвал его и выбросил обрывки.

Этель Нельсон: Маргарет написала книгу для того, чтобы дать отцу понять ее чувства, пообщаться с ним. Другого способа сделать это у нее не было. Понятия не имею, читал ли он ее книгу или нет, но знаю, что он страшно злился, когда его дети совершали поступки, которые он не понимал.

Линдси Круз: Если бы она написала книгу только для самой себя, книга не так тронула бы читателей. Она выдолбила книгу из породы, залегающей на склоне холма, слепила ее из почвы. Она написала книгу для того, чтобы сквозь слой прочного бетона пробилась жизнь. Его целью было проложить подземный ход к своему отцу. Это был акт великодушия. Хотя мир, возможно, не воспринимает ее поступок таким образом, она совершила акт великодушия. Драма основана на любви; если б это было не так, все ушли бы, не читая. Она могла бы просто сказать: «Да и черт с вами» и сократить объем книги. Но она этого не сделала. Прочитав «Ловца мечты», я не пришла к выводу, что Дж. Д. Сэлинджер – чудовище. Я так поняла опыт Маргарет, ее опыт детства, проведенного рядом с отцом, у которого не было для нее места.

Маргарет столь же необычна, как и ее отец, а его я считаю необычным, исключительным человеком. Честно говоря, искусство – одно из очень немногих мест, куда мы можем вложить нашу любовь; в других сферах любовь может быть очень уязвима. Маргарет вложила любовь в свою жизнь.

Я считаю «Ловца мечты» захватывающей книгой. Я была поражена ясностью памяти Маргарет, ее способностью возвращаться в прошлое и воссоздавать события прошлого. И это заставило меня думать, что у Маргарет была на то причина. Когда я вспоминаю, что случилось со мной в третьем или шестом классе, обнаруживается, что я очень многого не помню. Чтобы вспомнить что-то конкретное, мне приходится сильно сосредотачиваться. А у Маргарет, похоже, есть ресурсы памяти, находящиеся на кончиках пальцев. И это свидетельствует о том, что есть веская причина, чтобы помнить: за нами пристально наблюдают.

* * *

Дэвид Шилдс: Король предпочел не защищать свое королевство лично. Он послал на защиту владений своего верного пехотинца Мэтью, который уже много лет пытался реализовать другую страсть отца – актерство.

Мэтью Сэллинджер: Я очень люблю отца и другого отца не желаю. Я просто хочу видеть его чаще. Публичный имидж моего отца отфильтрован взглядами рассерженных Сэлинджером людей, будь то дочь, бывшая любовница или журналисты, которым отец отказал в интервью.

В настоящее время у меня нет контакта с сестрой. И никогда не будет. Но, на удивление, папу книга не тронула. Я был расстроен сильнее, чем он. Он очень добрый человек и фантастически замечательный отец. У меня было отличное детство.

Маргарет Сэлинджер: Я предпочла бы не обсуждать отношения других людей и то, какими эти отношения мне представляются. У моего брата и отца – свои отношения, и мне неудобно размышлять об этих отношениях. Могу лишь сказать, что у детей в одной семье могут быть совершенно разные воспоминания о детстве, и все эти воспоминания правдивы.

Мэтью Сэлинджер: Конечно, я не могу сколько-нибудь авторитетно сказать, что она сознательно что-то там напридумывала. Просто я знаю, что я вырос в совершенно другом доме, и мои родители очень сильно отличались от родителей, которых описала моя сестра. Не могу вспомнить ни одного случая, когда моя мать била меня или мою сестру. Ни единого. Не помню я и хотя бы одного случая какого-либо жестокого обращения отца с матерью. Единственным опасным из того, что, по моим воспоминаниям, присутствовало в доме, была моя сестра (та самая личность, которая в прославляющей ее книге представлена моей милосердной защитницей)! Она вспоминает, что отец «не мог завязать шнурки на ботинках», а я помню человека, который помогал мне учиться завязывать шнурки на моих ботинках и даже тому, как справиться со шнурком, потерявшим пластиковый наконечник.

 

Глава 20

За миллион миль отсюда, в башне

Полностью отдавшись четвертой стадии Веданты, отречению от мира, Сэлинджер проводит последние два десятилетия жизни, затворившись в Корнише, где готовил себя к переходу в другой мир, а свои произведения – к посмертной публикации.

Этель Нельсон: Я познакомилась с женщиной, с которой он тогда жил [Коллин О’Нил], и она оказалась замечательной. Насколько я понимаю, их брак сводился к тому, что она могла заботиться о нем. В то время он очень ослабел и по-настоящему нуждался в постоянном уходе. Он не мог жить один, и ему было как-то неудобно, чтобы за ним постоянно ухаживала сиделка, на которой он не был бы женат. Член семьи – пожалуйста, но посторонняя одинокая женщина на эту роль не годилась.

Джули Макдермотт: Понятия не имею, когда она появилась в Корнише, и где Джерри с нею познакомился. Мне неизвестны никакие основы их отношений. Я лишь знаю, что когда я начала работать в кооперативе в Гановере, они уже жили вместе. Она никогда не говорила: «Я замужем за ним» или «Это мой муж». Я просто полагала, что они – супружеская пара и живут вместе. Находишь какие-то клочки информации о том, что они – супруги. В какой-то момент кто-нибудь что-нибудь говорит ему о его дочери, а он отвечает: «Это – не моя дочь. Это моя жена!» Он твердо настаивал на том, чтобы люди совершенно точно знали, кем ему приходится Коллин.

Как супружеская пара Коллин и Джерри были не тем, что я бы стала изображать и описывать. Я бы сказала, что ему, пожалуй, нужна была женщина постарше, но я слышала, что выбор делал не он. Думаю, она любила его как личность и за то, кем он был. Она не хотела показывать его посторонним. Как-то я разговорилась с Коллин и выяснила, что она была медсестрой. У нее был также собственный бизнес – она занималась подбивкой.

Она – отличная женщина. Если б я знала ее лучше, она действительно могла бы мне понравиться. Однажды я встретилась с нею в универмаге, и мы хорошо поговорили. Я только что сделала стрижку, и она сказала, что стрижка удачная. Она покупала нижнее белье для Джерри. Они никогда не были любящей парой, о которой я могла бы рассказать. Порой Коллин клала руку на плечо Джерри, но они никогда не обнимались и не проявляли взаимную любовь. Они этого никогда не делали. Джерри озирался и по-настоящему беспокоился, не видя Коллин, если она уходила в мясной отдел из гастрономического отдела. Он всегда толкал тележку и делал это очень быстро, так что ей приходилось поторапливаться. Могу сказать, что иногда мистер Сэлинджер бывал возбужден и действительно хотел поскорее закончить дела в магазине.

Коллин вела совершенно тихую личную жизнь, годами находясь при Джерри. Она не хотела, чтобы люди больше знали о ее жизни. Не хотел этого и Джерри. Возможно, он и навязал ей такой образ жизни. Чем больше знают люди, тем выше вероятность того, что они используют свои знания против вас. Я слышала, что как-то Дж. Д. Сэлинджер уезжал в круиз. Он подписал кредитный чек. Кто-то подобрал этот чек со стола и продал его на e-Bay. Кажется, он предъявил судебный иск этому человеку.

Шейн Салерно: Однажды Сэлинджер написал Хемингуэю, что хочет попытаться найти девушку вроде Кэтрин Баркли, медсестры-героини романа «Прощай, оружие» – англичанку, царственную и красивую. Очевидно, он нашел то, что искал, в Коллин О’Нил.

* * *

Дэвид Шилдс: Поскольку изоляция Сэлинджера – своего рода крайний эксперимент в лабораторных условиях, очень многих людей интересует, что писал Сэлинджер в течение последних 45 лет своей жизни. Среди современных американских писателей есть много писателей, ведущих более или менее закрытую жизнь. В числе таких писателей-затворников – Кормак Маккарти, Томас Пинчон, Филип Рот, Дон ДеЛилло. Является ли затворничество чем-то, характерным для писателей-мужчин примерно одного поколения? В любом случае, очень немногие писатели когда-либо изолировали себя от жизни настолько полно, как это делал Сэлинджер. Или воздерживались от публикации своих произведений в течение полувека. Сэлинджер увернулся от ответа на вопрос Бетти Эппс о том, продолжает ли он писать о семье Глассов. В показаниях, которые Сэлинджер дал адвокату Гамильтона, он отказался определить, к какому жанру относятся его произведения. Ну да, слова «не поддаются классификации» могут означать гениальность, но могут означать и то, что произведения находятся в начальной стадии. Очень, очень немногие писатели создают запоминающиеся работы после того, как им исполняется, скажем, 75 лет. Но Сэлинджер перестал публиковаться, когда ему исполнилось 46 лет.

Лоренс Гробел: Когда в 1980 году я брал интервью у Трумена Капоте, мы поговорили о Сэлинджере. Капоте сказал, что из заслуживающего доверия источника ему известно, что Сэлинджер продолжает писать или уже написал пять или шесть новелл, но журнал New Yorker отверг все эти произведения. Тогда я сказал Капоте: «Вы действительно верите в то, что New Yorker в его нынешнем положении отвергнет произведения Дж. Д. Сэлинджера?» И Капоте ответил: «О, разумеется, они могут это сделать. Они ведь не художники».

Пол Александер: Я беседовал с Роджером Энджеллом, который долгие годы был редактором художественной литературы в журнале New Yorker. Энджелл со всей определенностью сказал мне, что если бы в период, начиная с 1965 года, в журнал попало бы какое-то произведение Сэлинджера, редакция нашла бы возможность опубликовать его, хотя бы только потому, что это имело бы историческую ценность. Трудно представить, что Капоте знал бы что-то такое, чего не знал бы Энджелл, редактировавший в журнале художественные произведения.

Фиби Хобан: Да, можно поверить в то, что Сэлинджер в течение трех или четырех десятилетий посылал произведения в New Yorker, где эти произведения отклоняли. Я слышала, что когда Шон еще был редактором, он отверг, по меньшей мере, одну рукопись. Сэлинджер верил в Шона, который очень бережно относился к Сэлинджеру и брал его под защиту. Подумайте об этом так: Сэлинджер ушел от мира 40 лет назад. Вполне возможно, что Сэлинджер полностью утратил связь с действительностью и больше никак не мог осмысленно отражать эту реальность в литературе. Вполне возможно, что произведения, которые он посылал в New Yorker, страдали от этой потери связи с действительностью, и люди, которые любили Сэлинджера и его творчество, по этой причине не хотели публиковать его новые произведения.

Думаю, он продолжал писать о Глассах, но его Глассы не могут расти. Куда они могут пойти? Нельзя бесконечно писать об этой семье капризных детей-гениев, которые никогда не станут взрослыми. Если они вырастут, они перестанут быть Глассами. Просто не могу поверить, что он покинул Глассов. Думаю, Глассы стали его семьей, и он продолжал писать о них.

Рената Адлер: Сэлинджер пригласил меня навестить его в его сельском доме. Он сказал, что причиной того, что он решил не издавать произведения, над которыми он работает, является его желание уберечь мистера Шона от бремени чтения пространных произведений и принятия решений, стоит ли публиковать эти произведения. Сэлинджер пишет о сексе и заходит слишком далеко. Писатель, который положил начало и стал самым крайним, самым ярким примером отказа от публикаций и публичности, превратился в своего рода узника своей симпатии к редактору, ставшему, в очередной раз, источником нежелания издавать произведения. Круг возведенного в доктрину чистого запрета, по-видимому, замкнулся.

Джойс Мэйнард: Джерри любил семью Глассов. А свою настоящую, реальную семью не любил. Я не говорю о его детях – детей он любил, но члены семьи Гласс были теми, о ком он говорил так, словно они были членами его семьи. Насколько я помню, у Джерри действительно была книга, он написал книгу о прошлом всех членов семьи Глассов. У меня лишь общее ощущение того, что такая книга была, и что это было почти генеалогией семьи Глассов. Не говорю, что видела эту книгу. Джерри любил созданных им персонажей и защищал их так, словно это были его собственные дети.

Лоренс Гробел: Если только он не был совершенно обезумевшим человеком, который уходил в свой кабинет, сидел там и смотрел в окно, нам следует поверить в то, что видела Джойс Мэйнард, пока жила с Сэлинджером, и что видели репортеры журнала Time, перелезшие через ограду для того, чтобы подсмотреть за тем, чем он там занимался.

Уолтер Скотт: Сэлинджера видели в библиотеке Дартмутского колледжа. Там он напряженно работал над романом, в основу которого, предположительно, легли его воспоминания о Второй мировой войне. Ожидается, что он завершит работу над книгой в этом году.

Ричард Хейтч: «Он просто работает, работает и работает – и это всё», – говорит его литературный агент в Нью-Йорке Дороти Олдинг. Он пишет для того, чтобы опубликовать написанное? «Не знаю», – отвечает мисс Олдинг на этот вопрос.

Ричард Брукс: Другой приятель, Джонатан Шварц, рассказывает, как его подружка Сьюзен провела ночь в доме Сэлинджера под предлогом того, что у нее сломалась машина. После того, как она отведала его основной пищи, орехов с горохом, она тоже увидела сейф и книги…

Филлис Уэстерби, агент Сэлинджера в нью-йоркском агентстве Harold Ober Associates, не дает комментариев о том, есть ли в агентстве какие-то неопубликованные книги. Впрочем, она сказала, что регулярно разговаривает с Сэлинджером и интересуется тем, что он делает.

Людям, которые видели Сэлинджера, он кажется человеком, который большую часть своей взрослой жизни прожил как тот, кто эмоционально увяз в своей юности… У Сэлинджера, которому исполнилось 80 лет, по-видимому, было не такое уж несчастливое детство. Друзья, знавшие его в те времена, описывают его как «самоуверенного и даже напыщенного малого». Но когда ему исполнилось 25, он, кажется, перенес нервный срыв во время службы в армии в конце Второй мировой войны в Европе… Он расхаживает в синем комбинезоне механика, а когда ходит в местные рестораны, ест на кухне, чтобы не встречаться с людьми.

Мэтью Сэлинджер: Когда люди спрашивали о нашем отце, мы с сестрой обычно говорили, что никакой он не писатель. Он – слесарь-водопроводчик.

Лиллиан Росс: В какой-то момент нашей дружбы, продолжавшейся более полувека, Дж. Д. Сэлинджер сказал, что у него есть идея: когда-нибудь, когда «все произведения истощатся», он, возможно, попытается написать что-нибудь простое, «реальное, основанное на фактах, чтобы формально отличить себя от ребят Глассов, Холдена Колфилда и других использованных им персонажей, от лица которых ведется повествование». Он сказал, что его произведения, возможно, легко читать, что они, пожалуй, забавны и «не имеют ни малейшего аромата обычной автобиографии». Главное, что он будет использовать только голые факты и «тем самым отдалит или поставит в безвыходное положение одного-другого стервятника из числа фрилансеров или специалистов по англоязычной литературе, которые могут явиться и начать досаждать детям и семье прежде, чем его тело остынет».

* * *

Хиллель Итали: В истории Корниш место Сэлинджера в основном определяется тем, что он жил там. Он не был городским мудрецом, городским пьяницей или хотя бы (оставим вопрос репутации в стороне) городским чудаком. Он был просто высоким, черноглазым человеком, которому нравилось разглядывать лошадей на ярмарке, покупать салат на рынке или приглашать детей в свой дом на горячее какао.

Кэти Дзедзима: Мистер Сэлинджер регулярно посещал организуемые Первой конгрегационалистской церковью г. Хартленд, Вермонт, обеды, на которых подавали жареную говядину стоимостью в 12 долларов. Сэлинджер приезжал часа за полтора до начала обеда и проводил время, делая записи в маленьком, скрепленном пружинкой блокноте, рассказывает член церковной общины Джинни Фрейзер. По ее словам, обычно мистер Сэлинджер носил вельветовые брюки и свитер и ни с кем не разговаривал. Он занимал место во главе стола, возле того места, где резали пироги.

Этель Нельсон: Мы ходили на многие ужины, и Джерри всегда представлялся как Джерри. Он нисколько не пытался изменить внешность, но подойти к нему и поздороваться все равно было невозможно. Коллин никого не подпускала к нему. Это продолжалось бесконечно. Если на этих ужинах кто-то подходил к нему, Коллин вставала между ним и приблизившимся человеком. На эти ужины Джерри и Коллин всегда приезжали первыми: они занимали первые места где-то впереди, так, чтобы их нельзя было рассмотреть. Однажды я захотела подойти к нему и поговорить, так как я не видела его несколько лет, но один из присутствовавших быстро сказал мне, чтобы я оставалась на месте: «Не делайте этого, она все равно не позволит вам подойти к нему». Коллин стояла на раздаче, и, думаю, видела, где чего не хватает, и восполняла нехватку. Она могла позаботиться о нем. Она могла сделать его старость чуть более удобной.

Дэвид Шилдс: Они ходили на ужины, но Сэлинджер держался отрешенно. Приходил. Избегал разговоров. Привлекал внимание. Пренебрегал им.

В 2009 году Маргарет Тьюксбери, тоже занимавшаяся органическим садоводством (ей тоже было за 90 лет) и жившая в Виндзоре, рассказала, что хотя Сэлинджер по-прежнему навещает ее, он здорово сдал физически. «Он настолько глух, что приходится кричать».

Джон Каррэн: Иногда Сэлинджер приезжал посмотреть игры в баскетбол в Дартмут-колледже, в Гановере.

Жительница Бостона Марта Битти, 55 лет, которая была тренером у сына Сэлинджера Мэтта, игравшего в команде школы Академии Филлипса в Андовере, Массачусетс, однажды в 70-х годах встретила Сэлинджера и дважды за один месяц видела его среди зрителей матчей – один был матчем женских команд, другой был матчем мужских команд.

Оба раза Сэлинджер был один. Он занимал одно и то же место. На нем были большие, круглые очки в черепаховой оправе и шарф. По словам Битти, он читал программу. Каждый раз Битти здоровалась с ним.

«Он выглядел как писатель, – рассказывала Битти. – Он немного горбился, но на свой возраст (а ему был 91 год) он не выглядел».

Кэти Дзедзима: До самых последних лет жизни он голосовал на выборах и присутствовал на городских собраниях, которые проводили в начальной школе Корниша. До того как закрыли торговый центр «Плейнфилд», он ежедневно посещал этот центр. Его часто видели в супермаркете «Прайс Чоппер» в Виндзоре, который от Корниша отделяет крытый мост через замерзающую сегодня реку, и он в одиночестве ел ланч в ресторанчике Windsor Diner.

Эшли Блум: Гвен Тетирик, одна из соседок Сэлинджера, рассказывала, что репортеры или другие посетители несколько раз стучались в ее дверь и спрашивали, как найти дом Сэлинджера, но она и члены ее семьи просто делали вид, что понятия не имеют о том, кто такой Сэлинджер.

Гвен Тетирик: Мы просто говорили: «Дж. Д. Сэлинджер? А кто это?» Приезжие думают, что мы – группа тупых провинциалов, не знающих, кто такой Сэлинджер.

Аннабелл Коун: Для того чтобы вас приняли в городе, надо соблюдать определенные правила. Одно из принятых в Корнише правил запрещало говорить о Сэлинджере.

Майк Аккерман: [Сэлинджер] был вроде образа Бэтмена. Все знали, что Бэтмен существует, и все знали, где его убежище, но где оно находится, никто вам не скажет.

Том Леонард: Местные жители сходятся во мнении, что Сэлинджера можно видеть гораздо реже, чем прежде. Помимо супермаркета, он с женой время от времени наведывались в местное кафе в ближайшем городке Виндзор, где они пили кофе с сэндвичами («ему нравятся сэндвичи со шпинатом и рубленными грибами» – рассказывал менеджер кафе), или в тамошний ресторан.

Эшли Блум: В последние два года жизни, когда он уже не мог приезжать на церковные обеды, он присылал кого-нибудь забрать для него еду.

Сьюзен Дж. Бутвелл и Алекс Хэнсон: По словам Ларри Фрейзера, одного из организаторов продовольственного бизнеса, в последние две недели жена Сэлинджера по субботам заказывала доставку на дом в Корнише говядину для жарки, картофельное пюре и салат из сырой капусты, моркови и лука.

* * *

Чарльз Макграт: Дж. Д. Сэлинджер, которого одно время считали крупнейшим американским писателем, появившимся после Второй мировой войны, но который повернулся спиной к успеху и поклонению, становится своего рода Гретой Гарбо литературы. Известный своим нежеланием быть знаменитым, писатель скончался сегодня в своем доме в Корнише, Нью-Гэмпшир, где прожил в уединении более 50 лет. Ему был 91 год.

Улыбающиеся Сэлинджер и Коллин О’Нил, 2008 год.

О смерти Сэлинджера сообщило агентство Harold Ober Associates, представляющее литературные интересы писателя. В заявлении сказано, что смерть наступила по естественным причинам. «Несмотря на то, что в мае он сломал бедро, его здоровье было отличным вплоть до довольно неожиданного ухудшения, наступившего после нового года. Перед смертью или умирая он не страдал».

Агентство Harold Ober Associates: В соответствии с его бескомпромиссным, продолжавшимся всю жизнь желанием ограждать и защищать свою частную жизнь, никакой похоронной церемонии проводить не будут. Семья писателя просит, чтобы уважение людей к покойному, его творчеству и к его частной жизни на время похорон было распространено и на них, по отдельности и на всех вместе. Сэлинджер когда-то заметил, что он жил в мире, но не принадлежал ему. Его тело ушло, но семья надеется, что он остается с теми, кого он любит, кем бы они ни были – верующими, историческими фигурами, личными друзьями или вымышленными персонажами.

Коллин О’Нил: Корниш – поистине примечательное место. Это красивое место дало моему мужу пространство, где он мог уединиться от мира. Жители городка многие годы защищали его и его право на личную жизнь. Надеюсь и верю, что то же самое они сделают и для меня.

Дуг Хэккетт: Очевидно, что все мы были готовы к тому, что произошло, но мы надеемся на то, что люди позволят семье скорбеть в мире и почтить его образ жизни, который был тихим.

Лиллиан Росс: Никто другой не мог так рассмешить меня, по-настоящему довести меня до громкого хохота, как мог он. Положительные стороны его характера известны Коллин О’Нил, которая несколько последних десятилетий была его женой, его сыну Мэтту, и всем другим, с кем он поддерживал священные частные отношения.

Джон Каррэн: В четверг Мэтт Сэлинджер ответил на звонок в дверь, распахнув окно кухни и сказав в распахнутое окно: «Мой отец был великим, замечательным отцом».

Вот и все, что сказал Мэтт.

* * *

Дженнифер Шюсслер: У Дж. Д. Сэлинджера, скончавшегося в прошлом месяце в возрасте 91 года, отличный список бестселлеров, включающий все четыре написанные им книги. Роман «Над пропастью во ржи» продержался в списке бестселлеров 29 недель, заняв в списке четвертое место. «Девять рассказов» вышли на девятое место. «Фрэнни и Зуи» и «Выше стропила, плотники», сборники ранее опубликованных повестей, вышедшие до того, как Сэлинджер добровольно ушел в литературное молчание, уединившись в сельской местности Нью-Гэмпшира, заняли в списке бестселлеров первое место.

Адам Гопник: Хороших писателей много. Много и очень искусно пишущих писателей. Нас, с интересом и старательно пишущих о многом, много. Но в Америке очень немного писателей, которые нашли или выковали ключ, позволивший им открыть сердца читателей и соотечественников. Сэлинджер сделал это. И сделал не один раз. Неважно, молчал ли он 40 лет или полвека занимался жалким брюзжанием. Меня это не интересует. Он – единственный, кому удалось сделать это.

Рик Муди: Хорошо известны слова Эрнеста Хемингуэя о наследии Марка Твена: «Все мы вышли из-под лохмотьев Гека Финна». Говоря о современных писателях, то же самое можно сказать о Холдене Колфилде, от лица которого ведется повествование в романе Дж. Д. Сэлинджера «Над пропастью во ржи». Сегодня нельзя быть американским писателем и не испытывать влияния Холдена и творчества Сэлинджера в целом. Самый заметный способ ощущения нами этого воздействия заключается в понимании Сэлинджером голоса, свободной человеческой интонации, с которой ведет разговор Холден Колфилд. Это очень личная интонация рассказчика, ставшая образцом для очень многих вышедших после романа произведений американской литературы. Эту интонацию можно услышать в романах «Яркие огни, большой город», «Меньше нуля». Ее можно услышать даже в телепрограммах «Моей так называемой жизни».

Вторая часть выходящего за стандартные масштабы наследия Сэлинджера имеет отношение к его преданности теме семьи. Сейчас я говорю, прежде всего, о четырех повестях, которые были последними произведениями, опубликованными при жизни писателя, – «Фрэнни и Зуи», «Выше стропила, плотники» и «Симор: введение». На протяжении этих повестей преданность Сэлинджера семейству Глассов, члены которого являются действующими лицами этих произведений, усиливается, доходя почти до маниакальной степени. И хотя семья Глассов совершенно нефункциональна, поскольку ее члены отличаются склонностью к суициду, помрачением религией и появлениями в игровых шоу, Сэлинджер ничуть не меньше предан своим персонажам и сложности их взаимодействий. Существует обширная литература об этой так называемой дисфункциональной семье, в том числе, по меньшей мере, одна написанная автором этих строк книга The Ice Storm («Ледяной шторм»), которая порождена хрониками семьи Глассов.

Дэвид Шилдс: Жан-Мари Гюстав Ле Клезио, лауреат Нобелевской премии по литературе 2008 года, сказал, что Сэлинджер оказал на него более сильное влияние, чем любой другой писатель.

Мичико Какутани: Некоторые критики отвергают легкое поверхностное очарование произведений мистера Сэлинджера и обвиняют писателя в стремлении привлечь и в сентиментальности, но произведения вроде «Над пропастью во ржи», «Фрэнни и Зуи» и самые известные рассказы Сэлинджера оказали влияние на несколько поколений писателей. Подобно Холдену Колфилду, дети семьи Глассов – Фрэнни, Зуи, Бадди, Симор, Бу-Бу, Уолт, Уэйкер – становятся воплощениями юношеских страхов и отчужденного отношения самого мистера Сэлинджера к миру. Яркие, обаятельные и общительные, эти персонажи осеняет присущая их создателю способность развлекать читателя. Эти персонажи обращаются к читателю, просят его идентифицироваться с их умом, их чувствительностью, с их лихорадочной уникальностью. И все же, по мере того, как в серии произведений разворачиваются подробности их жизни, становится ясно, что в их отчужденности присутствует некая темная сторона – склонность снисходить к вульгарным массам, почти кровосмесительная семейная поглощенность самими собой и трудность отношений с другими людьми. Эти черты приводят к эмоциональным срывам, а в случае Симора – даже к самоубийству.

* * *

Стивен Меткаф: Подлинная природа гения Сэлинджера потерялась по дороге в значительной мере тогда, когда Холдена сделали героем контркультуры. Сэлинджер был великим поэтом посттравматического стресса, душевного расстройства, вызванного войной. Самого Сэлинджера сломал стресс, который он испытал при высадке на участке «Юта», и все его лучшие, самые трогательные произведения представляют нам человека, чувства которого война привела к состоянию нервного срыва. Этот самый баланс – между гранью здравого рассудка и острым ощущением бытия, – получил формальный отголосок в лучших произведениях Сэлинджера, его рассказах. В них Сэлинджер сводит вместе самую подчеркнуто непророческую форму классического рассказа из журнала New Yorker, рассказа, в котором тесная близость с белыми американцами-протестантами англосаксонского происхождения аккуратно обозначены на маленьком полотне, и, по меньшей мере, некоторую возможность пророчества. Я нахожу (и готов выслушать возражения против моего мнения), что Сэлинджер в очень малой степени утверждает святость своих персонажей, их статус особых существ перед другим миром, хотя из их благочестия, их склонности и жажды веровать извлечен весьма значительный эффект. Для Сэлинджера это было отдаленным последствием войны. Его персонажи смотрят на мир, на неумолимую поверхность послевоенного изобилия – и не могут поверить, что никто больше не замечает трещин, которые медленно распространяются по этой поверхности. Что проникнет за поверхность вещей, в их суть? Иисус? Бодхисаттва? Душевное расстройство?

Джон Романо: В Симоре всегда было это – он должен совершить самоубийство. Я отказываюсь называть это причиной для скорби и рыданий. Думаю, это было внутренней инерцией голоса. Пророчество было начертано. Поэтому предположение о том, что этот голос должен каким-то образом разрушить себя, догнать себя и, наконец, смолкнуть, не кажется совсем уж необоснованным.

Лесли Эпштейн: По-моему, случилось вот что: когда Сэлинджер написал о самоубийстве Симора, с ним самим должно было произойти нечто эквивалентное, равносильное самоубийству. Этим эквивалентом стал уход от мира, превращение в отшельника, пустынника-богомольца. Сэлинджер должен был уйти из жизни так, как ушел из нее Симор. Персонаж, созданный автором, стал автором, а не наоборот. Думаю, в том, что случилось с Сэлинджером, была какая-то неизбежность. Нечто внутренне присущее творчеству Сэлинджера заставило его стать отшельником.

Майкл Танненбаум: Уход Сэлинджера из публичности никогда меня не беспокоил, поскольку, следуя велениями своего сердца, он неоднократно повторял, что превращение в икону не является само по себе достойным достижением. Иногда надо убивать то, что из тебя делают другие люди.

Аннабелл Коун: Все стараются придать этой сказке новую жизнь. Эта легенда – своего рода забава. СМИ хотят поддерживать ауру, окружающую этого таинственного затворника.

Чарльз Макграт: В зависимости от точки зрения, Сэлинджер или чокнутый, или американский Толстой, который превратил самое молчание в свое самое выдающееся произведение.

Майлс Вебер: Один из адвокатов Сэлинджера утверждал, что у всех нас есть право на свободу слова, но Сэлинджер воспользовался Первой поправкой к Конституции США, которая дала ему право не говорить. Он имел предоставленное Первой поправкой право не быть писателем. Да я бы сказал, что он и не был писателем. В справедливой вселенной он не был автором, но вне этой вселенной он оказывается писателем. Все утверждают, что он – писатель. Все настаивают на том, что – не знаю даже, как это назвать, – он не публиковал свои произведения, но он создал свое пятое крупное произведение. У него были изданы четыре книги, но кажется, что это пятое произведение он создал для того, чтобы продолжать расти, расти, расти. И это было его молчанием.

* * *

А. Скотт Берг: Если человек становится отшельником, ему приходится заплатить за это высокую художественную цену. Насколько нам известно, все, что он пишет, – нестоящие вещи. Возможно, из его произведений выкачан весь воздух. Возможно, он стал глух к тонам. Мы видели то же самое в другой художественной среде, на примере последних 20 лет жизни Стэнли Кубрика. Его фильмы в каком-то смысле просто не синхронизированы. Они не соответствуют реальности, не встраиваются в нее. Пожалуй, то же самое произошло и с Сэлинджером. Полагаю, у него есть телевизор. Полагаю, он продолжает читать. Он не живет в полнейшей изоляции от мира. Думаю, он знает, что происходит в мире, и что есть какой-то очень узкий круг людей, с которыми он общается. Но, возможно, он полностью отрезан от мира, и его проза отражает этот отрыв.

Роберт Бойнтон: В сущности, есть три возможности. Первая возможность: сейф есть, но он совершенно пуст, и проведенные Сэлинджером в молчании последние 40 с лишним лет жизни – это бессмысленный фарс. Возможность вторая: в сейфе, где он хранил свои произведения, набит великими рукописями, и Сэлинджер исполнит возлагавшиеся на него надежды к вящему восторгу его поклонников. Третья возможность, которую я считают наиболее вероятной: в сейфе есть какие-то произведения. Некоторые из этих произведений великолепны, а большинство, по-видимому, не слишком великолепны, поскольку так уж случается у большинства писателей.

Дейв Эггерс: Моя любимая теория такова: ему нравилось многие годы заниматься этими рассказами. Возможно, некоторые рассказы он закончил, но по мере того, как расстояние от его последнего опубликованного произведения увеличивалось, вообразить любую работу, которая была бы продолжением уже опубликованных произведений, становилось все труднее, а давление на любой рассказ или любую повесть становилось все сильнее. Таким образом, писание могло продолжаться, но вероятность завершения какого-либо произведения, в особенности повести, становилась все более отдаленной. Итак, я думаю, что мы, пожалуй, найдем фрагменты произведений. Это будет очень похоже на находку фрагментов набоковского «Оригинала Лауры». Но в перспективе реальной публикации чьей-то работы, которая привлекает внимание к этой работе, что-то есть. Это давление необходимо так, как необходимо давление для превращения углерода в алмазы.

Разумеется, самая интригующая – и фантастическая, сказочная – возможность заключается в том, что Сэлинджер продолжал писать в течение 50 лет, закончил сотни рассказов и несколько новелл, что все эти произведения отшлифованы, доведены до стандартов автора и готовы к публикации и что все, сочиненное Сэлинджером, будет найдено и опубликовано после его смерти. В сущности, он всегда предназначал свои произведения читателям, но просто не мог вынести отправку этих произведений в мир при своей жизни.

Дин Симонтон: Возможно, Дж. Д. Сэлинджер хотел избежать критики. Он хотел высказаться, но не хотел, чтобы кто-нибудь говорил: «Да ведь это ужасно». Он хотел оставить за собой последнее слово. И лучший способ удержать за собой это последнее слово – сделать именно то, что он и сделал: написать эти произведения и запереть их в хранилище для потомков.

Хиллель Итали: Джей Макинерни сказал, что у него есть старинная подружка, которая встретилась с Сэлинджером и узнала, что писатель пишет, главным образом, о здоровье и питании.

Дэвид Шилдс: Писатель Ричард Элман познакомился с Сэлинджером в начале 80-х годов, когда дети обоих учились в одной частной школе в Лейк-Плэсиде. По словам Элмана, Сэлинджер сказал ему, что «не публиковать ничего до тех пор, пока произведение не завершено, это прекрасно».

Майкл Силверблатт: Миф меня не интересует. Может ли кто-нибудь тайком раздобыть мне произведение?

Майкл Макдермотт: Почему он не был более щедр к этим словам? Почему он не делится словами с нами? Я знаю других художников, творивших только для себя. Насколько я понимаю, ему нравилось писать для себя. Я просто не понимаю, почему он не хотел поделиться своими произведениями со всеми многочисленными, любящими его и обожающими его поклонниками.

Лесли Эпштейн: Сукин ты сын, почему не дал нам больше? Почему ты не дал нам остального?

Гор Видал: Как может человек писать по 18 часов в день и потом не публиковать свои произведения в течение 40 лет? Ну, слава Богу, он не сделал этого, и это все, что я могу сказать.

Дэвид Шилдс: Проблема хранилища состоит в том, что оно обращено к иному миру, а мы живем в этом мире. Побуждение не издавать, кажется, прежде всего, тщетной попыткой преодолеть свое «я». Большинство произведений Сэлинджера – определенно все его произведения, опубликованные после «Девяти рассказов», – посвящено Глассам, стремящимся вырвать из тюрьмы своих «я».

Джон Венке: Я верю, что Сэлинджер писал. Думаю, он писал для одного читателя, возможно, для самого себя, а, возможно, для образа Божия. Думаю, он писал для этого существа или человека, и это должно иметь отношение к вере в то, что публичное молчание – произведение искусства или форма искусства. Думаю, что он приблизился к тому, что мы обычно называем мистицизмом.

Джон К. Анру: Решение Сэлинджера прекратить публикацию своих произведений принято под мощным влиянием его веры в Веданту и буддизм. Он действительно очень стремился к тому, чтобы привлекать к себе как можно меньше внимания, отказаться от своего «я». А еще он стремился не становиться мишенью для критиков, которые часто были безжалостны в нападках на него. Он все больше приближался к молчанию.

Джон Леггетт: Мысль о том, что в его таинственной крепости в Корнише есть хранилище, где лежат два-три шедевра Сэлинджера, замечательна. Из того, что я знаю о Сэлинджере, вполне возможно, что такая книга или книги существуют и дожидаются нас. Но из того, что я знаю о Сэлинджере, вовсе не следует, что все это непременно правда. Столь же вероятно, что там нет ничего, кроме старой коробки соляных таблеток. Если спорить на деньги, то я сделаю ставку на то, что найдут что-то вроде таких таблеток.

Джонатан Шварц: Нет сомнений в том, что он что-то написал. В уикэнд 4 июля 1971 года моя знакомая Сьюзен видела это хранилище, поэтому я знаю, что оно существует. Я твердо уверен в том, что рукописи существуют, и это важные по сути рукописи, которые тронут людей, самыми разными путями проникают в человеческую душу очень интимным голосом и так драматично. Если там ничего нет, мне останется лишь сказать: как это грустно.

А. Скотт Берг: Только сам Сэлинджер и люди, приходившие в его дом, знают, продолжал ли он оставаться писателем. Он навсегда останется важной фигурой в американской литературе середины ХХ века. Мне трудно назвать другого писателя, который имел бы столь большую репутацию, опубликовав так мало произведений.

После того, что он опубликовал, ему было очень трудно опубликовать что-либо, хотя бы потому, что новые произведения просто не могли оправдать ожидания читателей. Заголовки в утренней газете были бы такими: «Мы ждали полвека; стоят ли достоинства этой повести или рассказа 50 лет нашего ожидания?» По-видимому, просто невозможно создать произведение, которое оправдывало бы столь большие ожидания публики.

Если наследники писателя найдут рукописи, готовые к публикации, и решат опубликовать их, это станет грандиозным событием в издательском бизнесе, независимо от того, хорош материал или плох. Думаю, жадный интерес, побуждающий ознакомиться со всем литературным наследием Сэлинджера, будет почти бесконечным. Независимо от качества этого наследия. Мы хотим узнать хотя бы то, во что все мы влюбились в 1951 году. Было ли то, во что мы тогда влюбились, чем-то мимолетным или же в этом есть нечто важное для нас и, возможно, для людей последующих веков?

А. Э. Хотчнер: В [Гринвич-Виллидж] был некто Джо Гулд, который, как говорили, писал устную историю мира. Долгие годы он ходил и интервьюировал людей. Он перевозил свои материалы с места на место, пристраивая их к кому-нибудь в сарай или в погреб. Потом Джо Гулд умер. Когда все эти коробки вскрыли, выяснилось, что он ничего не написал.

Мне вот что приходит в голову. Что, если после всех этих лет, проведенных Джерри в бункере, где он, как утверждают, писал все эти произведения, которые слишком хороши для того, чтобы предъявлять их людям (поскольку люди превратно их поймут), теперь, после смерти Джерри, когда наследники вошли в его хранилище и открыли его сокровищницу – а она оказалась пустой? Что, если Джерри написал последнее произведение, которое было, возможно, его защитой от его изоляции, и в хранилище нет никаких произведений? Вот соображение, которое посещает мое воображение. Возможно, он уперся в стену и не хотел признавать это. Кто знает? Это может быть одной из величайших мистификаций. Не говорю, что он использовал ее в собственных интересах. От этой мистификации сам он ничего не получил. Но разве это не может быть уловкой божества?

Сэлинджер был самым замкнутым, скрытным человеком из всех, кого я когда-либо знал. Он словно жил в каком-то подземелье, склепе, в котором держал и все свои чувства, и он выжимал чуть больше интереса и привязанности из кого-нибудь, но, по большей части, все это было заперто в склепе.

Шейн Салерно: Через неделю после капитуляции Германии 7 мая 1945 года Сэлинджер написал Элизабет Мюррей: «Большая часть написанного мною не будет опубликована в течение жизни нескольких поколений». Сэлинджер говорил Маргарет, что для него писательство и просвещение – синонимы. Всю свою жизни он уделил написанию одного великого произведения.

Дэвид Шилдс: Лучшее произведение Сэлинджера нехорошо. Его нельзя назвать очень хорошим. Или великим. Или совершенным. Впрочем, определение «совершенное» – необязательно наивысшая похвала. «Рыбка-бананка», «Эсме», «Над пропастью во ржи», «Фрэнни», «Выше стропила, плотники» – в этих произведениях нет воздуха. В них царит клаустрофобия, в них читателю нечем дышать. Произведение совершенно потому, что оно должно быть совершенным: Сэлинджер так мучился, что ему надо было создать изысканно прекрасное место для собственного погребения.

Маргарет Сэлинджер: Мой отец неоднократно говорил мне, что единственные люди, которых он уважает, мертвы.

Дж. Д. Сэлинджер («Над пропастью во ржи», 1951 год):

Да, стоит только умереть, они тебя сразу же упрячут. Одна надежда, что, когда я умру, найдется умный человек и вышвырнет мое тело в реку, что ли. Куда угодно – только не на это треклятое кладбище. Еще будут приходить по воскресеньям, класть тебе цветы на живот. Вот тоже чушь собачья! На кой черт мертвецу цветы? Кому они нужны? [691]

Шейн Салерно: В заявлении агентства Harold Ober Associates приведены последние слова Сэлинджера, которые являются явным исполнением главной идеи четвертой, заключительной стадии его религии, Веданты: отрешения от мира.

Дж. Д. Сэлинджер: Я живу в этом мире, но не принадлежу ему.

 

Глава 21

Джером Дэвид Сэлинджер: заключение

Нью-Йорк, 1919 – Корниш, Нью-Гэмпшир, 2010

Дэвид Шилдс и Шейн Салерно: С приближением смерти Сэлинджер надеялся на «встречу с теми, кого он любит, независимо от того, были ли эти люди религиозными, историческими фигурами, личными друзьями или вымышленными персонажами». Он давно отказался от материального мира, который его предал. Его первый и второй брак быстро развалились. Третий брак был с его стороны мерой обеспечения ухода за собой. Еще до вступления в войну он был испуган, а после войны он был испуган еще сильнее и глубже, испуган навсегда. Поэтому он стремился уйти из материального мира в царство чистой метафизики. Но сделать это не удалось, это никогда никому не удается, поскольку мы – существа из плоти и крови. Этого Сэлинджер не понимал – или не позволял себе понять.

Последняя известная фотография живого Дж. Д. Сэлинджера, 2008 год.

У Сэлинджера было врожденное уродство. Уна О’Нил ушла от него к Чарли Чаплину, и до конца своей жизни Сэлинджер мифологизировал свои отношения с Уной. До конца жизни он питал маниакальное влечение к девочкам, находящимся на грани превращения в девушек. Эта тяга к очень молоденьким девушкам была для Сэлинджера и способом возвращения утраченной любви, и способом возвращения в момент, предшествовавший появлению подростковой смущенности особенностями своей анатомии. Он участвовал в пяти кровопролитных сражениях Второй мировой войны, и в какой-то момент ему удалось переплавить свою накопившуюся боль в нетленное искусство. Эти физические удары не просто генерировали его искусство, но и сделали его художником, который требовал от себя совершенства. Однако всякий раз, когда он пытался войти во взрослый мир общения и коммерции, его рассматривали как инвалида (да он и сам считал себя таковым). Затем бесконечные воспоминания о своих травмах и возвращение к ним стали для него важнее мира, который причинил ему эти травмы. И тогда он спрятался в Корнише, затворился в бункере и навсегда прекратил осмысленное взаимодействие с внешним материальным миром. Благодаря Веданте этот мир исчез, а вместе с ним исчезло и его искусство.

Его жизнь – это хроника замедленного самоубийства. Он стремился к исчезновению. В одном из писем он написал: «Я – состояние, а не человек». Но у него было несколько состояний.

Состояние первое: анатомия

Сэлинджер родился с одним яичком. Мать ухаживала за ним и баловала его. Как шутил Сэлинджер, мать до 26 лет водила его в школу, как, впрочем, делают все матери. Холден, без всякой видимой причины, платит проститутке Санни, но отказывается от секса с нею. В повести «Фрэнни» Лейн высказывает мнение, что Флоберу (одному из любимых писателей Сэлинджера) чего-то не достает, а именно не хватает «мужественности», «каких-то желез», что было, возможно, скрытой шуткой для Клэр, которой повесть «Фрэнни» была поднесена в качестве свадебного подарка. Как указывает Говард М. Харпер, автор книги Desperate Faith: A Study of Bellow, Salinger, Mailer, Baldwin, and Updike («Отчаянная вера: исследование творчества Беллоу, Сэлинджера, Мейлера, Болдуина и Апдайка»), в повести «Зуи» все высмеиваемые ученые носят двусмысленные фамилии – Манлиус, Фоллон, Таппер, Шитер. Взрослая сексуальность у Сэлинджера неизбежным образом связана с глупостью и вульгарностью. Из рассказа в рассказ мужчины сосредотачивают внимание на ногах девочек. Это проявление не связанной с гениталиями сексуальности, в которой эффективность бессмысленна и даже неуместна.

На протяжении всей своей жизни Сэлинджера влекло к очень молоденьким, не имеющим сексуального опыта девочкам, близость с которыми, как он понимал, была для него маловероятной. А если такие девушки и становились его сексуальными партнершами, у них вряд ли было достаточно знаний мужской анатомии для того, чтобы судить о нем. Едва дойдя до наивысшей точки отношений, он почти всегда отстранялся от своих любовниц, избегая таким образом разрыва. Одна из его любовниц поведала нам о том, что его не опустившееся яичко «невероятно смущало и огорчало» его. Разумеется, одной из многих причин, по которым он избегал внимания СМИ, было снижение вероятности появления информации о его анатомическом изъяне. Он принял восточные религии, одобряющие целомудрие. «Избегай женщины и злата». Его вторая жена стала психологом, а третья жена была медсестрой.

Война нанесла Сэлинджеру одну травму, но его тело имело и другую травму. Личность Сэлинджера сформировало сочетание этих травм. Именно совокупность этих травм создала Сэлинджера, который «жил в этом мире, не принадлежа ему», человека, который стремился создавать безупречные произведения.

Состояние второе: Уна

Сэлинджер высмеивал Уну О’Нил за поверхностность («малышка Уна влюблена в малышку Уну»), но ему нравилась ошеломляющая красота Уны. Разумеется, как он сам признавал, он, по меньшей мере, также любовался собой. Важно и показательно, что Сэлинджер всю жизнь нес факел отношений, которые, по-видимому, так ни к чему и не привели. Бесконечно возвращаясь к Уне, еще не совершившей Падения, он снова и снова воспроизводит момент разрыва в отношениях с Джин Миллер, Клэр Дуглас, Джойс Мэйнард и многими другими молодыми женщинами. Когда Сэлинджер встретил Мэйнард, он был в том же возрасте, в каком был Чаплин в момент встречи с Уной, а Мэйнард была в том же возрасте, в каком тогда была Уна. Восемнадцатилетняя девушка, собственное зеркальное отражение, любовный треугольник, вложения любви и ненависти в Голливуде, предпочтение невинности, а не опыту, непорочность – Уна была той кинолентой, которая постоянно прокручивалась в сознании Сэлинджера.

Состояние третье: война

А что случилось бы, если б он не пошел на войну и провел бы время с 1942 по 1946 год на Верхнем Ист-Сайде Манхэттена? Тогда мы, возможно, никогда бы не услышали о Дж. Д. Сэлинджере. И он наверняка не стал бы иконой. Война, уничтожившая Сэлинджера, создала его.

В 1944 году редактор журнала New Yorker Уильям Максвелл, отвергнув еще один рассказ Сэлинджера, сказал, что «этот автор просто не наш». Сэлинджер получил право публиковаться в New Yorker благодаря своему психическому сдвигу, разрыву своей души на клочья. Война дала ему эмоциональный заряд, необходимый для исполнения мечты, которая возникла у Сэлинджера в годы учебы в Вэлли-Фордж: он не только опубликовал свои произведения в New Yorker, но и стал достопримечательностью и приманкой журнала.

В течение нескольких блистательных лет, с момента публикации «Рыбки-бананки» в 1948 году, «Эсме» – в 1950 году, «Над пропастью во ржи» – в 1951-м, «Девяти рассказов» в 1953 и «Фрэнни» – в 1955 году, Сэлинджер сделал из своих военных травм лук вечного искусства. «Литература как искусство – это умножение опыта», – наставлял Сэлинджер А. Э. Хотчнера. В случае самого Сэлинджера опыт не только умножен, но и дистиллирован. Из него выделена суть, которая кристаллизирована, навечно схвачена в утонченном, почти безболезненно совершенном искусстве. Успех «Над пропастью во ржи» отчасти связан с герметизацией подросткового бунта. Одновременно это анатомирование травмы. И слегка скрытая причина того, что у столь многих людей возникла эмоциональная связь с этой книгой, заключается в том, что все мы травмированы. А в юности нам свойственно особенно стыдиться этих травм, погружаться в них.

Энди Роджерс в книге «Разрушение личности ветерана и юноши, которого больше нет» пишет о романе Сэлинджера: «Холден говорит голосом Сэлинджера, но в книге есть и молчание Сэлинджера, молчание о том, что именно война сделала его голос самым подходящим голосом литературы после Второй мировой войны. Воскрешение Холдена было именно тем, что должен был сделать Сэлинджер не только для того, чтобы не писать о войне, но и, что более важно, чтобы написать о войне». А «Девять рассказов», как утверждаем мы, – это тот самый роман о войне, который, как говорил сам Сэлинджер, он замыслил – роман, «полный славных несовершенств, которые колеблются и опадают с лучших умов. Люди, побывавшие на той войне, заслуживают какой-то трепетной мелодии, звучащей без смятения или сожаления».

В записке, которую Сэлинджер написал в возрасте почти 80 лет, он все еще пытается убедить себя и Пола Фицджеральда в том, что им повезло выжить в той бойне. Последние 65 лет жизни Сэлинджера были серией становившихся все менее успешными попыток полностью очистить память.

И все же военная травма Сэлинджера глубоко засела в послевоенной жизни писателя и присутствовала в его жизни до конца ХХ века. Пуля, вынесшая мозг Симора в 1949 году, продолжала свой путь по американской истории, вплоть до убийства Джона Леннона, покушения на Рональда Рейгана и далее. «Над пропастью во ржи» настолько насыщен военной травмой, что склонные к антиобщественным поступкам люди могут рассмотреть эту травму как в рентгеновский лучах. Беспредел продолжается. Убийства и попытки убийств – не случайные совпадения. Они составляют пугающе прозорливое прочтение романа: убийцы интуитивно чувствуют лежащие в основе романа гнев и насилие.

Состояние четвертое: Веданта

Вспомните заявление, сделанное семьей Сэлинджера после его смерти. Это заявление – явное выражение отрешения Сэлинджера от мира, четвертой и заключительной стадии его жизни в соответствии с Ведантой. Он уже вполне сознательно исполнил три предшествующие стадии жизни – ученичество, семейную жизнь и уход от мира.

До своей бар-мицвы Сэлинджер думал, что оба его родители – иудейской веры. С детства он путался в своей религиозной идентичности. Он знал лишь то, что по-настоящему он и не иудей, и не католик. После войны его жизнь стала, прежде всего, поиском религиозного исцеления и религиозной принадлежности: он был поломанным человеком, искавшим клей, который склеил бы его. Не понимая того, насколько важна была религия во всех аспектах жизни Сэлинджера после 1948 года, постичь писателя невозможно.

Углубляясь в свои травмы, все дальше уходя от заразы реальности, Сэлинджер исчез в успокоении, которое дала ему философия Веданты, и вошел через Веданту в мир, становившийся все более и более абстрактным. Произведения Сэлинджера точно отражают этот сдвиг по оси «материальное – метафизическое». «Над пропастью во ржи» – совершенно мирская книга. В основе «Девяти рассказов» лежит война, воспоминания о которой в более поздних рассказах проявляются во все более религиозных прозрениях. В рассказе «Тедди» многие наблюдения героя явно и подчеркнуто проникнуты духом Веданты. Точный момент поворота – момент публикации «Фрэнни и Зуи». Действие Фрэнни разворачивается в материальном мире, который через книгу «Путь странника» уступает место духовному учению, господствующему в «Зуи». Сходным образом, тщательно воссозданная атмосфера 1942 года в «Выше стропила, плотники» уступает место записям в довольно благочестивом дневнике Симора, и эта тема превращается в религиозный мистицизм в повести «Симор: введение». В повести «16-й день Хэпворта 1924 года» Симор называет ученика Рамакришны Вивекананду «одним из самых увлекательных, оригинальных и образованных гигантов пера изо всех, кого я знаю в ХХ веке».

В жизни Сэлинджера было два критических рубежа – до войны и после войны и до погружения в религию и после этого погружения. Война сломала его как человека и сделала его великим художником; религия дала ему после войны духовное утешение и убила его искусство.

Состояние пятое: Корниш

Пережив кошмар войны, Сэлинджер энергично старался вернуться в мир, воплощенный в стиле жизни Нью-Йорка «Привет, малый, рад тебя видеть», но у этих усилий не было ни малейшего шанса на успех: если такой славный малый когда-либо и существовал, то он остался на поле боя. После войны сознание Сэлинджера было наполнено теми «славными несовершенствами», «трепетанием», «колебанием». Светская, материалистичная жизнь послевоенного Манхэттена казалась ему гротеском. Сэлинджер, после того, как он описал мечту Холдена о бегстве из Нью-Йорка с Салли Хейс и полусерьезно просил женщину бежать с ним с литературной вечеринки в буколическое великолепие, занялся исполнением своей мечты и в 1952 году перебрался в Корниш, который в топографическом отношении ошеломляюще напоминал лес Хюртген.

В Корнише он провел свои «творческие годы» (их оказалось меньше, чем он надеялся). Изолированное, обезличенное существование было как раз тем, в чем он, как человек, ставший к тому времени знаменитым, нуждался – и тем, что ему как писателю было совершенно не нужно. Углубленный в себя интроверт все больше углублялся в себя. Сигналы внешнего мира становились все слабее. По-видимому, ближе к 40 годам он уже хотел перестать существовать как реальная личность. В одном из написанных позднее писем Сэлинджер написал: «Да мы… и не личности вовсе, но мы подвержены мириадам наказаний за то, что считаем себя наделенными сознанием личностями».

Состояние шестое: жены

По натуре Сэлинджер не был расположен становиться мужем или отцом, но вторая стадия Веданты требовала создания семьи, что Сэлинджер и собирался исполнить из чувства долга. Он любил придуманных им персонажей, Холдена Колфилда и членов семьи Гласс, любил их так, как хотел бы, но не мог любить реальных людей, особенно членов собственной семьи. Да и как могли его жена и дети соревноваться с Глассами во всем их вымышленном, идеализированном совершенстве, на которое они были обречены?

Здесь снова появляется догмат «Избегай женщины и злата». Сэлинджер избегал секса с Клэр, допуская секс только в целях продолжения рода, а как только жена забеременела, он стал испытывать к ней отвращение. Одной из причин, по которым Клэр требовала развода, был отказ мужа от выполнения супружеских обязанностей. В своей верности абстрактным принципам Сэлинджер пренебрегал Клэр так, словно она и не существовала. В повести «Выше стропила, плотники» нам сообщают, что «брачующиеся должны служить друг другу. Понимать, поддерживать, учить, укреплять друг друга, но более всего служить друг другу». Сэлинджеру было трудно воплотить эти слова в реальность. Он ненавидел «неприятных людей», а такими были практически все, в том числе (и в особенности) он сам. Он не преклонялся ни перед кем, кроме уже умерших, в числе которых (и это имеет решающее значение) был и он сам. Бункер был могилой, в которой он похоронил себя для того, чтобы не выходить на свет материального, плотского мира.

Состояние седьмое: дети

В повести «Выше стропила, плотники» Сэлинджер писал: «[Брачующиеся должны] воспитывать детей честно, любовно и бережно. Дитя – гость в доме, его надо любить и уважать, но не властвовать над ним, ибо оно принадлежит Богу. Как это изумительно, как разумно, как трудно и прекрасно и поэтому правильно. Впервые в жизни испытываю радость ответственности». И все же, когда Маргарет в молодости тяжело заболела, отец послал ей не деньги, и брошюрку Церкви христианской науки. Когда она была беременна, ее отец настаивал на том, чтобы она сделала аборт, и сообщил ей, что она не имеет права пускать ребенка в этот мир.

Сэлинджер вряд ли мог придумать два более совершенных воплощения двух частей своей натуры, чем Мэтью и Маргарет. Мэтью – послушный, почтительный, заботливый и помнящий добро. Теперь он управляет Фондом Сэлинджера. Маргарет – иконоборческая, мятежная натура, она приводила домой дружка-индейца, играла в баскетбол, спорила с великим человеком и написала книгу, которая подрывала основы мифа о Сэлинджере и привела к ее отчуждению от отца до конца его жизни. Мэтью был той частью натуры отца, которая повиновалась долгу. Он учился в одном из старейших американских университетов, был уважительным парнем, «прилизанным» «студентом с Восточного побережья»: в Дартмут-колледже он ходил на футбольные матчи вместе с отцом, который, зарегистрировавшись в 1960 году как сторонник Республиканской партии, был снобом и женоненавистником. Маргарет – столь же живая часть Сэлинджера, полностью оторвавшаяся от другой части натуры отца, экзистенциально потерянная и заряженная безумной яростью и протестом против истеблишмента.

Маргарет демонстрировала мужество, которое Сэлинджер почтил уважением, скажем, в образе Фрэнни. Мэтью вел себя так, как вел себя в реальной жизни сам Сэлинджер. А мы знаем, как язвительно оценивал себя Сэлинджер. Став взрослым, Мэтью говорил, что хотел бы чаще видеть отца – они бы могли вместе посмотреть еще несколько игр команды Red Sox. На Мэтью отчуждение отца оказывало влияние. А Маргарет так отчаянно стремилась установить контакт с отцом, что написала не письмо, а душераздирающую песню любви в 450 страниц. Все это не имело значения и желаемого результата. Он был в башне за миллион миль от этого мира.

Состояние восьмое: девушки

Посмотрите на фотографии Мириам, Дорис, Сильвии, Уны, Джин и Джойс, сделанные тогда, когда всем им было 18 лет. Нельзя не заметить, насколько похожи все эти женщины в молодости. В воображении Сэлинджера все они были практически одной и той же женщиной, девушкой, одной и той же врачующей матерью, одной и той же готовой помочь сестрой-ангелом, тем же другим «я», той же идеальной и идеализированной подругой по детским играм – конечно, до тех пор, пока они не взрослеют. Почему Сэлинджер в своем творчестве и в жизни был так маниакально увлечен девочками, еще не достигшими половой зрелости? Почему в произведениях Сэлинджера столь многие персонажи-мужчины выражают свои горячие чувства, свою страсть к девочкам, восхищаясь их ножками и баюкая эти ножки? Сэлинджер в физическом отношении заведомо пребывал в состоянии до Падения, до знакомства с Уной, до войны (после которой он не мог представлять тело иначе, чем разрушенным, изуродованным). Девочки были дыбой для самоистязания. Благодаря девочкам он мог бесконечно возвращаться во времена, когда его тело не рассматривали как дефектное, во времена до Уны, во времена до того, как война превратила для него все тела в трупы.

На протяжении всей своей жизни Сэлинджер снова и снова воспроизводил модель отношений с девушками, которые вот-вот станут женщинами. Он вечно воспроизводил треугольник Уна – Чаплин – Джерри. Он воспроизвел этот треугольник в своих отношениях со второй женой, Клэр, и ее первым мужем Коулменом Моклером. И в отношениях с Мэйнард, которая, по его словам, любила нелюбимый им мир. Многие из девочек-женщин Сэлинджера были еврейками или наполовину еврейками или «похожими на евреек» невинными девушками. Завершив отношения с ними на высшей точке, он сразу же начинал относиться к ним не только как к нежелательным в его жизни лицам, но как к людям, сразу же ставшим ему отвратительными. Достигнув желаемого, он сразу же вычеркивал их из своей жизни.

Когда Питер Тьюксбери сказал Сэлинджеру, что Эсме существует в момент между вдохом и выдохом, Сэлинджер, который почти никогда не соглашался ни с кем, особенно с людьми искусства одного с ним поколения, воскликнул (приводим подлинные слова Сэлинджера): «Да!» Сэлинджер мучительно близко подошел к экранизации «Эсме» (фильм собирался снять Тьюксбери), но из этой затеи ничего не вышло, когда выяснилось, что девушка, которую Сэлинджер прочил на главную роль, уже вступила в чуть более старший возраст. На протяжении всей своей жизни Сэлинджер фиксировал внимание на моменте перелома, перехода от детства к юности. Местный рынок, называвшийся «Венцом чистоты», Сэлинджер называл «Венцом пубертатности». В возрасте 90 лет он регулярно ходил на баскетбольные матчи женской команды Дартмут-колледжа.

Сэлинджер убедил Джойс Мэйнард бросить Йельский университет и перспективную журналистскую карьеру в Нью-Йорке ради изолированной жизни с ним в Корнише. От чего он пытался спасти Мэйнард? От опыта. У Сэлинджера была маниакальная, болезненная фиксация на невинности, которая во многих смыслах была предметом его самых глубоких или, по меньшей мере, устойчивых устремлений. Судя по фотографии, размещенной на обложке New York Times Magazine, Мэйнард носила слишком большие для нее мужские часы. Сэлинджер любил детство, хотел канонизировать его – и не мог или не хотел вступать в то, что французский писатель Мишель Лейри назвал «свирепым порядком мужественности». Один из ранних рассказов Сэлинджера назывался «Мужчины без Хемингуэя». Он был обручен с церемониями невинности и все же хотел отбросить эти церемонии, стремился запятнать невинность. Если он сам не мог снова стать невинным, то и все остальные тоже не должны были быть невинными.

Приглашение Мэйнард в Корниш было импульсом в духе Холдена, поскольку в одной семье может быть лишь один ребенок-Иисус. Двое солипсистов не могут работать за одним письменным столом. Затея была обречена на провал и просуществовала недолго. По-видимому, Сэлинджер надеялся каким-то образом сделать ее творчество непрофессиональным, сделать ее навсегда человеком, ведущим дневниковые записи, этакой Фрэнни, ставшей поэтом, человеком, у которого не было жизни до начала ее настоящей жизни. Он не хотел дать Мэйнард свое семя. Он хотел излить Сэлинджера – смотрите его письма Мэйнард, в которых он писал по пять тысяч слов по самым невнятным вопросам.

Одним из важных способов связи Мэйнард и Сэлинджера была их любовь к старым телевизионным шоу – «Люблю Люси», «Энди из Мэйберри», «Шоу Дика Ван Дайка». Один из любимых фильмов Сэлинджера, «Потерянный горизонт», предлагал то же самое утешение, какого он искал в своих путешествиях в прошлое, в довоенные времена сумасбродств и невинности, хотя, по правде говоря, он был слишком изломан для таких утешений. Любовь Сэлинджера к кинофильмам и телевизионным шоу, к актерам и актерству, его зависимость от сказочного мира, который существовал в середине века в журнале New Yorker, нянчившийся со своими авторами как с малыми детьми, неубедительная настойчивость, с которой Сэлинджер отстаивал абсолютную автономность своей жизни и своего творчества, – все это, все в его жизни и творчестве, абсолютно все свидетельствует о травме, о чувстве вины человека, выжившего на войне, о желаемом и недостижимом забвении.

Состояние девятое: уединение

Своим романом «Над пропастью во ржи» Сэлинджер послал сигнал о спасении, и когда мир откликнулся на отчаянный призыв экстатической любовью к автору, он сразу же вывесил знак: «НЕ БЕСПОКОИТЬ!» Сэлинджер не любил мир. Он был не склонен к общению, и это нежелание превратил в ненависть к миру, в неприятие мира, но нуждался в мире как в доказательстве того, насколько мир недостоин его любви. И миру удалось отлично справиться с отведенной ему Сэлинджером ролью – и делать это ежедневно.

За пределами владений Сэлинджера были критики, начитавшиеся романа «Над пропастью во ржи» убийцы и, что в каком-то смысле было самым плохим, потенциальные приверженцы, которые для него ничего не значили, поскольку он понимал, что ничего им дать не может.

Считалось, что Сэлинджер безразличен к публичности, но он яростно отслеживал малейшие сигналы о себе и тщательно оберегал свою репутацию. Например, он запросил все рецензии на свой роман после того, как уведомил издательство Little, Brown о том, что не хочет получать от издателя эти рецензии. Сэлинджер отказывался от контактов с прессой, но всякий раз, когда пресса надолго забывала о нем, он взаимодействовал с журналистами, особенно если журналистами были очень хорошенькие женщины. Он разговаривал по телефону с Лейси Форсбург из New York Times добрых полчаса и не только захотел увидеться с рыжеволосой и зеленоглазой Бетти Эппс, но и отвечал на ее вопросы и даже, в какой-то момент (хотя мы не смогли включить эту подробность в «Разговор с Сэлинджером – 5»), пригласил Эппс на обед.

Сэлинджер терпеть не мог разбираться в лавине приходивших ему писем, но когда по воскресеньям почты не было, у него портилось настроение.

Представляясь отшельником, он определенно вел жизнь более уединенную, чем жизнь большинства людей и даже большинства писателей, однако всю жизнь поддерживал дружеские отношения, совершая путешествия по США и за рубежом, и посредством писем, телефонных разговоров и частого приема гостей в своем доме. Он управлял коммуникациями, повествованием. Он не противился расспросам, просто хотел быть тем, кто проводит расспросы. Бывших сотрудников контрразведки не бывает.

Как говорит Пол Александер, Сэлинджер был отшельником, которому нравилось заигрывать с общественностью напоминаниями о своем отшельничестве. Полный уход из общества – это не только четвертая фаза Веданты, но к тому же совершенная (и очень удобная) стратегия отношений с общественностью. Оставаясь невидимым для общественности, он мог повсюду присутствовать в воображении общественности.

Состояние десятое: отречение

Приводим слова Зуи: «Можешь долбить Иисусову молитву хоть до Судного дня, но если ты не понимаешь, что единственный смысл религиозной жизни в отречении, не знаю, как ты продвинешься хоть на дюйм. Отречение, брат, и только отречение».

В реальной жизни религиозная жизнь протекала таким образом.

Сестра Сэлинджера Дорис сказала: «Ненавижу говорить это, но он – ублюдок. Что могу сказать? Когда у меня случился сердечный приступ, я была одна-одинешенька, и он был бесполезен для меня. Навестил раза два, может быть, три. Кажется, даже по телефону не звонил. Когда у меня прихватило сердце, я была больна и одинока. А быть больной и одинокой – это жуткое дело. Но он отвергает все, что мешает его работе».

Дочь Сэлинджера Маргарет пишет: «Он отгорожен от твоей боли, но, Господь знает, что к своей боли он относится серьезнее, чем к онкологическому заболеванию… В отношении моего отца к его собственной боли, к кровотечениям, вызванным тем, что какие-то подробности его личной жизни становились известными, нет ничего, что хотя бы отдаленно напоминало отречение от мира… В конце концов, мне пришла в голову мысль о том, что мой отец, несмотря на все его заявления, лекции и писания об отречении, был очень, очень нуждающимся в мире человеком…»

Сэлинджер провел жизнь в попытках выйти из своей телесности, но никогда не принимал лекарства, поскольку сам был своей болезнью. Травма была настолько глубокой и множественной, что Сэлинджер хотел, чтобы читатели сосредоточивали внимание исключительно на его творчестве. Единственная возможность спасения Сэлинджера через искусство заключалась в увязывании его творчества с военными физическими и психическими травмами. Эти травмы создали Сэлинджера. В течение почти десяти лет он превращал свои травмы в искусство, которое питали мучения, а затем, поскольку он не мог выносить свое тело, самого себя, свою разрушенную войной психику, внимание, критику, любовь, он стал осуждать мир – и растворился в Веданте. Боль была столь жестокой и глубокой, что он не мог ни в полной мере встречать ее, ни облегчить ее. Несмотря на все лекарства, он уничтожил себя, сначала уйдя от мира, потом замолкнув и, наконец, пережив внутреннее разрушение. Травмы сгубили его, и он не выдержал, закончился.

 

Глава 22

Тайны

Корниш, Нью-Гэмпшир, 1965–2010

Шейн Салерно: Хотя наследники Сэлинджера отказываются признавать даже существование легендарных рукописей Сэлинджера, есть четкие письменные свидетельства очевидцев, которые видели эти рукописи десятилетия назад.

В авторском сообщении, опубликованном на суперобложке изданной в 1961 году книги «Фрэнни и Зуи», Сэлинджер говорит, что работает над «серией рассказов… о семье поселенцев в Нью-Йорке двадцатого века, Глассах». Он называет эту работу «долгосрочным проектом» и признается: «Я люблю работать над этими историями о семье Глассов, я дожидался их большую часть жизни. Полагаю, у меня есть совершенно обоснованные для обуянного мономанией человека планы относительно завершения этого проекта».

На суперобложке изданной в 1963 году книги «Выше стропила, плотники, и Симор: введение» Сэлинджер пишет: «Два длинных рассказа, изданные в этой книге, первоначально были опубликованы в журнале New Yorker. Какими бы разными ни были эти произведения по настроению или производимому на читателей воздействию, обе повести очень сильно связаны с Симором Глассом, являющимся главным героем моей все еще не законченной серии произведений о семье Глассов». Затем Сэлинджер добавляет: «Разумеется, это всего лишь мое обещание, но замечу, что работаю над несколькими новыми историями о Глассах. Я оттачиваю эти рассказы, расширяю их, каждую в особой манере». В заключение Сэлинджер пишет: «Странно, но с годами радость и удовлетворение работы над историями о Глассах особенно усиливаются и становятся все глубже».

Показательны собственные слова Сэлинджера: «долгосрочный проект», «работа над новыми рассказами о Глассах». Доподлинно нам известны две вещи. Во-первых, Сэлинджер опубликовал только одно новое произведение – «16-й день Хэпворта 1924 года». Во-вторых, Сэлинджер продолжал писать. Просто предпочитал не публиковать написанное.

Многочисленные свидетели сообщают, что Сэлинджер писал ежедневно, что у него был подвал, в котором он хранил рукописи законченных произведений, и он вел подробную систему хранения рукописей, в которой состояние каждого произведения отмечалось цветом.

16 октября 1966 года Сэлинджер написал письмо своему другу Майклу Митчеллу. Как сообщает Шэрон Стил, это «письмо завершается описанием новых рукописей Сэлинджера, рукописей, которые он скрывал в течение десятилетия, никому не показывая. Сэлинджер пишет: «У меня груды рукописей, накопившихся за 10–12 лет работы… У меня есть два особых текста, на самом деле, двух книг, которые я тайно собрал за долгие годы. Думаю, эти две книги тебе понравились бы».

В 1972 году Джойс Мэйнард слышала «каждый день звук работающей пишущей машинки» и сообщала о том, что видела «две законченные рукописи». Сэлинджер показал Мэйнард «генеалогию семьи Гласс». Мэйнард подтверждает также наличие «сейфа», который стоял рядом с кроватью Сэлинджера. В книге «Дома в мире» Мэйнард пишет: «Он собрал кипы заметок и записных книжек о привычках и происхождении Глассов: о музыке, которая им нравится, местах, в которые они ездят, об эпизодах их прошлого. Ему надо было знать даже о тех сторонах их жизни, о которых он, пожалуй, и не будет писать. Он заносит факты о Глассах так старательно, как это делает отец, собирая информацию в отдельных блокнотах по настоящее время». Мэйнард подтвердила и расширила эти заявления, когда в 2008 году в течение двух дней я интервьюировал ее 18 часов.

Шотландский поэт Аластер Рейд, бывший старинным другом Сэлинджера со времени своей работы в колледже Сары Лоренс, где Рейд преподавал (Сэлинджер ухаживал за студенткой колледжа), навестил Сэлинджера в Корнише. Рейд рассказал шотландской газете Sunday Herald: у Сэлинджера «есть новые книги. Я знаю, что эти книги существуют. Он показал их мне, подержал в руках две рукописи на моих глазах. И однажды сказал мне: «Знаешь, семья Гласс стареет – так же, как ты и я».

В ноябре 1974 года Сэлинджер сказал репортеру New York Times Лейси Фосбург: «Мне нравится писать, я люблю писать». По его словам, «он каждый день в течение многих часов пишет». Сэлинджер добавил: «У меня нет планов относительно того, чтобы эти произведения опубликовали непременно после моей смерти».

Летом 1980 года Бетти Эппс взяла у Сэлинджера интервью и спросила его, о чем он пишет. «О, я скажу об этом, – ответил Сэлинджер. – То, что я пишу, намного, намного важнее всего, что уже мною написано о Холдене. В этих новых проектах я пытаюсь разобраться с действительно серьезными вопросами».

В 1992 году Уильям Максвелл, бывший редактором, который работал с произведениями Сэлинджера в журнале New Yorker, сказал, что «раз в год-другой разговаривает с Сэлинджером или обменивается с ним письмами. Насколько мне известно, он никогда не прекращал писать. Должно быть, теперь у него гора рукописей».

В марте 1999 года и еще раз, в 2010 году, Джерри Бёрт из Плейнфилда, Нью-Гэмпшир, бывший сосед, друживший с Сэлинджером, сообщил репортерам Accociated Press, что Сэлинджер рассказал ему, что «хранит в сейфе гору рукописей».

13 сентября 2000 года Маргарет Сэлинджер сказала Дайане Рем из NRP: «Не знаю, работал ли он все эти годы, так как когда мне разрешили войти в его кабинет (кажется, во второй раз), он с великой гордостью показал мне несколько папок. Красная точка на папке означала, что произведение закончено и должно быть издано после его смерти, а зеленая точка означала, что рукопись нуждается в редактировании, но, в общем, произведение завершено, просто требует некоторого редактирования».

То, что рукописи существуют, сомнения не вызывает. Вопрос в том, каковы эти рукописи.

В 2008 году Дж. Д. Сэлинджер учредил Литературный фонд Дж. Д. Сэлинджера. Единственным доверительным собственником этого фонда до самой своей смерти был Сэлинджер. 24 июля 2008 года Сэлинджер передал авторское право на «роман «Над пропастью во ржи» и на другие свои произведения созданному им Фонду и надлежащим образом оформил эту передачу прав». Соответствующий документ Сэлинджер подписал 15 октября 2008 года в Гановере, Нью-Гэмпшир. Нотариусом, оформлявшим эту передачу прав, была Бетси Г. Боуз. После смерти Сэлинджера его жена Коллин М. Сэлинджер и его сын Мэтью Р. Сэлинджер стали соисполнителями завещания в отношении Литературного фонда Дж. Д. Сэлинджера и приняли на себя обязательства в соответствии с условиями акта об учреждении Фонда и выраженными пожеланиями Дж. Д. Сэлинджера. Эти обязательства включают требование никогда не разрешать продажу прав на экранизацию «Над пропастью во ржи» и, самое важное, требование соблюдать определенный график посмертного издания произведений, которые были созданы более чем за 45 лет.

* * *

На основании частных интервью, проведенных более чем за девять лет, мы узнали, что Дж. Д. Сэлинджер одобрил произведения, которые подлежат публикации.

Нам удалось получить сведения о ряде этих книг и рассказов.

Приводимая ниже информация предоставлена, документирована и проверена сведениями из двух независимых и отдельных источников.

Первая книга называется «Семья Гласс». Это – сборник, объединяющий все существующие рассказы о семье Гласс и пять новых рассказов, которые существенно расширяют мир вымышленного семейства Сэлинджера. Пять новых произведений посвящены Симору Глассу; первые четыре произведения повествуют о тридцати годах, предшествовавших самоубийству Симора, и о продолжавшихся всю его жизнь поисках Бога. В первом новом произведении Симора и Бадди на одной из вечеринок в 1926 году отбирают для участия в детской викторине «Умный ребенок». В последнем произведении рассказывается о жизни Симора после смерти. Истории рассказаны Бадди Глассом и насыщены догмами из Веданты. Книга открывает подробную генеалогию семьи Глассов.

Кроме того, Сэлинджер написал «руководство» по Веданте. Это сборник коротких рассказов, почти притч, вплетенных в текст книги. В сущности, книга по форме полностью соответствует «Провозвестию Шри Рамакришны», которое Сэлинджер в 1952 году назвал «религиозной книгой столетия». «Руководство» Сэлинджера – явное исполнение выраженного им желания «распространять» в своих произведениях идеи Веданты. Дополнительным свидетельством преданности, которую на протяжении более чем полувека проявлял по отношению к Веданте, является то, что писатель неоднократно передавал значительную часть своего состояния Центру Рамакришны-Вивекананды в Нью-Йорке и другим организациям со сходными религиозными убеждениями.

А еще в числе ожидающих опубликования произведений Сэлинджера – роман, любовная история времен Второй мировой войны. Этот роман основан на сложных отношениях Сэлинджера с его первой женой Сильвией Вельтер. Два главных действующих лица романа – сержант Х из «Эсме», поправляющийся от нервного срыва, и вымышленный двойник Сильвии – встречаются в Германии после Второй мировой войны и страстно влюбляются друг в друга. Герои романа, подобно Сэлинджеру и Сильвии, поддерживают друг с другом телепатическую связь.

Сэлинджер написал также новеллу в форме дневника, который сотрудник контрразведки ведет во время Второй мировой войны. Кульминацией этого произведения становится холокост. Дневниковые записи сделаны во многих городках и городах и касаются работы контрразведчика с гражданскими лицами и солдатами, борющимися с повседневными ужасами войны.

Помимо новых рассказов о Глассах, руководства по Веданте и новых прозаических произведений о войне в неопубликованном наследии Сэлинджера есть совершенно новая редакция неизданного рассказа «Последний и Лучший из Питеров Пэнов». Этот рассказ объемом в 12 страниц был написан в 1942 году. Первоначальный вариант этого рассказа можно найти в Мемориальной библиотеке Файерстоуна Принстонского университета. Это – один из первых рассказов о Колфилде, в котором очень маленький ребенок приближается к обрыву скалы. Пересмотренный вариант рассказа будет объединен с шестью другими рассказами о Колфилде и новыми рассказами и романом «Над пропастью во ржи» в книге, которая составит полную историю семьи Колфилдов.

Хроники двух исключительных семейств, семейства Глассов и семейства Колфилдов, написаны Сэлинджером в период с 1941 по 2008 год, когда он передал свод своих произведений в Литературный фонд Дж. Д. Сэлинджера, и станут шедеврами, благодаря которым он останется навсегда известным.

Эти произведения начнут публиковать нерегулярными порциями начиная с 2015 года. Публикация будет завершена в 2020 году.