ГЛАВА ПЕРВАЯ

ДЕДУШКА И ВНУЧЕК

Как ни бодрился странник Никодим, как ни хотел обмануть старость, а она делала свое дело. То вдруг дышать станет нечем, то ноги не слушаются, то в ушах такой пойдет перезвон, что голова, кажется, вот-вот треснет. Да о чем толковать! По всему видно — укатали сивку крутые горки. Отходил свое старина…

Повздыхал странствующий монашек, посетовал на свои хвори и решил отправиться туда, где можно оседло доживать последние денечки. А долги ли сборы у странника? Перекинул тощую котомку через плечо, взял в руку посошок — и шествуй себе, упивайся обильными летними благовониями. В лес забредешь — обдаст тебя грибным духом и живительной сосновой смолою; через поле путь ляжет — захмелеешь от медвяно-сладкого дыхания цветов; приляжешь на лугу отдохнуть — заворожат тебя, погрузят в безмятежный сон пахучие нежно-пряные травы…

Никодим шагал не наугад, он держал путь в вотчину боярина Глеба Тихоновича Ряполовского.

Два месяца без малого понадобилось, чтобы прибыть на место. Никодим знал, что в этом краю есть лишь одна бесстолпная церковка с трехлопастным верхом — чуднейшее создание ростовского крестьянина-зодчего Андрея Малого. Дозволил бы только боярин остаться здесь жить, уж таково душевно распишет тогда божий храм старый иконник Никодим! Недаром был он любимым учеником самого Дионисия и его прославленных сыновей Владимира и Феодосия. Не он ли вместе с ними расписывал соборы Иосифо-Волоколамского и Ферапонтова монастырей? Но когда это было? Давно, ох как давно это было! И не упомнишь, пожалуй…

Никодим, увидев бесстолпную церковку, трижды, с низкими поклонами, перекрестился на нее.

— Сбросить бы с полсотни годков, вернуть рукам силу, какие бы я тут… как их, все забываю… — Он закрыл короткими, совсем детскими руками лицо и напряг память. — Да!.. фресок бы каких я тут разрисовал!

Монашек устало присел на траву.

Здесь его, сладко заснувшего, и обнаружила орава деревенских ребятишек.

— Глянь-ко! — сдержанно произнес один из них. — Никак карла подземный? — И, затаив дух, неслышно подкрался к спящему.

За ним, осторожно, готовые при малейшей тревога сбежать, придвинулись и остальные.

— И верно! Смотри, Никешка, — шепнул кто-то уже с неподдельным испугом, — ей-ей, карла из-под земли вылез.

Тот, кого назвали Никешкой, чуть нагнулся, левой босой ногой почесал лодыжку правой, еще ниже наклонился и наконец, пристально вглядевшись, удовлетворенно щелкнул языком.

— Не, не карла. На нем эвона крест.

Страх у мальчишек сразу пропал. Окружив Никодима тесным кольцом, они принялись усердно разглядывать неожиданного пришельца. Уж больно не походил он на обыкновенных людей. И ростом мал, ну, прямо от горшка два вершка, и тощ до того, что, казалось, вот-вот переломится, и лицо до самых глаз заросло бледно-свинцовою бородой. В этой чащобе с трудом можно было обнаружить блекло-желтый сучочек-нос, а рта словно и не было вовсе.

— Эй вы, воробьи! — внезапно донеслось со звонницы. — Ну-кося благовестить!

Этот зов заставил мальчишек позабыть все на свете. Счастье-то какое: хоть самую малую чуточку потрезвонить за пономаря!

— Бежи-им! — закричал вне себя от радости один из ребятишек и первый ринулся к церковушке.

Шум разбудил Никодима.

— Что такое?.. Куда? Зачем бежать?.. — ничего не соображая, заморгал он, приподнимаясь на локте.

Только что собравшийся перепрыгнуть через него Никешка невольно задержался.

— Есть! — сказал он с улыбкой.

— Чего? — не расслышал Никодим.

— Рот есть. Сдавалось, нету его, — пояснил Никешка и тут же устыдился за свою непочтительность к старику. — Борода у тебя… — постарался он оправдаться. — Не видно за ней ничего…

— Ты вон про что! — звонко рассмеялся монашек. — И то: хоть росточком не вышел, зато бородой бог не обидел. У меня, малец, борода — всем бородам борода! Во как!

У Никодима был такой простодушный, открытый взгляд, и говорил он так ласково, что прежде чем прозвучал первый удар колокола, Никешке уже казалось, будто он давным-давно знает этого старика.

— Ты, внучек, чей будешь? — спросил Никодим, встав с земли.

— Рубленники мы, — не без гордости сообщил Никешка и поглядел исподлобья на собеседника: верит ли он ему? И, чтобы подкрепить свои слова чем-нибудь обстоятельным, солидно протянул: — У меня, дедушка, и топор, и потесы есть, все при месте. Да-а! Сулил отец еще пилу подарить. В Москве, сказывают, пил сколько хочешь. И ежели б…

— Отец-то, выходит, в Москве?

— Не, на погосте… Захворал и помер.

Монашек снял шапку и набожно перекрестился. Перекрестился и Никешка.

— Знаешь, что мне подумалось? — спросил Никодим, когда они подошли к паперти.

— Не, не знаю.

— А то, что у тебя бог батюшку взял, а мне внука дал.

— Да ну? — не понял Никешка. — Где же он?

— Вот, — Никодим положил руку на плечо мальчика. — Ты внучек и есть, а я — дед. Хочешь быть моим внуком?

— А ты добрый?

— Все дедушки добрые. Сам увидишь потом. Так хочешь?

— Раз ты добрый — хочу…

После вечерни крестьяне разговорились с «божьим человеком», как все они величали монашка, и наперебой приглашали к себе на ночлег. Но Никешка крепко держал старика за рукав подрясника и упрямо твердил:

— К нам пойдет, к нам… Мне посулил.

Никодим благодарно кланялся гостеприимным крестьянам, но от их приглашений решительно отказался:

— Рад бы, да нельзя: внучку обещал.

В деревне все избы были не ахти как просторны, а та, где обитала семья Выводковых, и вовсе выглядела тесной развалюшкой. Но в ней ухитрялись жить трое: ветхая старушонка — бабка Варвара, ее дочь Анисья и сын Анисьи — двенадцатилетний Никешка.

Никодим перекрестился на образ с прокопченным ликом, поклонился монастырским чином хозяйкам и не удержался от замечания:

— Хоть и рубленником был покойник, а избу неказисту оставил. Грех осуждать, а неказиста.

Анисья вступилась за мужа.

— Наша изба лучше всех была, — затараторила она. — Самому боярину полюбилась. Увез он ее. Она теперь поварня боярская… — Подозрительно выглянув на улочку, Анисья шепотом закончила: — А нас сюда сунули, в хлев.

— А нас сюда сунули, в хлев, — эхом отозвался Никешка и низко свесил русую голову. Смуглое, чуть вытянутое лицо его вдруг покраснело, и светло-синие глаза стали глубже, темнее. — А я все равно новую поставлю, лучше той нашей будет! Вот вырасту, тогда увидите.

— Ишь, ишь, расходился! — с восхищением заметил Никодим. — Люблю горячих. Сам такой. Весь ты, внучек, в меня.

Он добродушно заулыбался и обнял Никешку.

— Давай вместе ставить? Возьмешь меня на помощь? Вот и ладно. Значит, по рукам? — Монашек широко размахнулся, но не хлопнул по доверчиво подставленной ладони, а чуть коснулся ее указательным пальцем. — Эге, еще как поработаем дружно! Недаром же мы теперь — дедушка и внучек!

 

ГЛАВА ВТОРАЯ

РУССКИЕ БОГАТЫРИ

Боярин Глеб Тихонович Ряполовский, большой любитель до бесед с бывалыми людьми и еще больший охотник пользоваться их услугами, пожелал увидеть Никодима в тот же час, как узнал о его появлении.

Чрезмерно малый рост монашка вначале смутил боярина. «Ему бы впору в скоморохах ходить, — презрительно усмехнулся он про себя, — а не божьи храмы расписывать». Но стоило лишь Никодиму заговорить о своем учителе, чудесном умельце Дионисии, как Ряполовский сразу понял, что имеет дело с мастером незаурядным.

— Ты садись, — внезапно для себя предложил он. Однако, когда иконник послушно присел на краешек лавки, боярина немного покоробила такая смелость. И чтобы не выдать раздражения, он крякнул и тряхнул рыжей окладистой бородой.

В начале беседы Никодим держался не очень свободно, избегал самостоятельных высказываний и больше отвечал на вопросы. Но мог ли он долго крепиться, когда речь зашла о монахе Троице-Сергиевой лавры и затем Спасо-Андрониева монастыря Андрее Рублеве, о Дионисии с братией, о мастерах-умельцах Иване Фомине, Амвросии и о многих других русских богатырях, как он с нескрываемым восторгом их величал?

— Я что! — словно бы преобразился монашек. — Я пыль, дым, туман… Я противу достославного Дионисия и росточком своим и умельством — все равно что камышинка рядом с тополем.

Ряполовского поразили, почти испугали слова монашка. Пигалица пигалицей — и вдруг на тебе, как разговаривает! И безвестный странствующий монашек в представлении боярина вырос как бы на три головы.

А старик знай себе соловьем заливался. Акафисту подобна была его хвала росписям Успенского собора во Владимире и собора Благовещенского в Москве — знаменитым творениям Андрея Рублева. Иконник так ярко, красочно говорил, так живописал во всех подробностях рублевские фрески, что Ряполовскому сдавалось, будто он ясно видит изображения священных событий. И он не просто слушал монашка, а упивался его словами, точно хмельным медом: то дремотно жмурился, то улыбался блаженно, то радостно вскрикивал, смахивал невзначай набегавшую от умиления слезу и, молитвенно складывая время от времени руки, твердил как в забытьи:

— Ай, Андреюшка! Ай, кудесник!

Но, превознося творения Рублева, Никодим почтительно отзывался и об умельстве сподвижников Рублева — «сопостника» Данилы Черного и Феофана Грека.

— А как здравие их? — наивно спросил Ряполовский, когда Никодим замолчал, чтобы чуточку передохнуть. — Я бы коли что, приветил их у себя…

Монашек исподлобья взглянул на боярина и, как бы устыдившись за его невежество, опустил голову и пробурчал куда-то в сторону:

— В бозе почили. Все они… В лоне Авраамле все… А что касаемо Андрея Рублева, так он, волею божиего, помре в стародавние времена, в лето шесть тыщ девятьсот тридцать пятое, а либо шесть тыщ девятьсот тридцать осьмое.

Ряполовский не испытывал и тени смущения. Разве можно знать, кто когда умер? Умерли великие умельцы, ну и ладно. А вот этот, хоть и махонький, да все же дышит покуда… Может, и пригодится.

— Так, говоришь, у кого учился?

— У Дионисия.

— И как? Обучен?

— Сподобился… Просветился…

— Да ты, может, и в Кремле бывал? — полюбопытствовал Ряполовский.

Никодим так и просиял. Трижды перекрестившись и отвесив иконостасу земной поклон, он благоговейно произнес:

— Благословил господь… И не чаял я, недостойный. С Дионисием, царство ему небесное, с ним хаживал… Неоднократно хаживал. Мы там, в соборе Успенском, иконы писали…

Никодим внезапно помрачнел, хрустнул туго переплетенными пальцами, но тут же снова просиял.

— А видал я еще в соборе такое… Такое видал в Успенском соборе! Силен Дионисий, царство ему небесное, а Рублев Андрей еще посильнее будет.

И, словно бы стремясь доказать самому себе, что он не со злым умыслом, а по чистой совести ставит Дионисия чуть ниже Рублева, монашек рассказывал об иконах рублевского письма сдержанно, деловито, почти что сухо, хоть это и давалось ему с большим трудом.

Но боярин все так же восхищенно воспринимал слова Никодима и все так же возникали в его воображении творения чудесного умельца. Вот в дальнем углу еле виднеется прозрачное облачко. Оно тихо повисает в воздухе, но с каждым мгновением становится все плотней и плотней. Ряполовский как бы неотступно следит за ним. Он не может, не хочет оторвать зачарованный взгляд от внезапно проступивших на облачке осмысленных, воистину живых лиц. Уж не они ли сами, а не монашек называют свои имена? Ей-же-ей, кажется, будто мученики Дмитрий и Георгий из Деисусного чина заговорили…

С утра и до самого обеда слушал боярин занимательные рассказы о знаменитых умельцах. А когда что-либо было ему непонятно, Никодим тотчас же набрасывал угольком на лубке вещь, о которой шла речь: оклад евангелия, кадило, сделанное в виде одноглавого храма, складень с причудливым сканым рисунком. Когда же дело дошло до церковной чаши — потира, Ряполовский забросал Никодима расспросами: уж больно по душе пришлось ему это редкостное творение. И то сказать, заслуживала мраморная чаша того, чтобы поговорить о ней как можно подробней. Была она «рудо-желтого» цвета и по верхнему краю оправлена тонкой, как паутина, полосой — золотой сканью.

Сколько ни пытался монашек нарисовать подобие сканого узора, а ничего не выходило.

— Не взыщи, боярин, — наконец заявил он, поняв, что никакого толку из его стараний не выйдет. — Уголек — он никак… Тупой потому что. Скань надо иглою, да этакой, чтобы была тонкая-тонкая.

— И вышло бы?

— Не так, чтобы как, царство ему небесное, у Фомина… Похуже… То бишь… и вовсе худо… А самую малость авось одолел бы.

— Где же ты чашу ту видал?

— В Троицкой обители… Там она… А сотворил ее Иван-богатырь в лето шесть тыщ девятьсот пятьдесят седьмое.

Наконец устал и сам Ряполовский.

— Так и быть, — сказал он, поднимаясь с лавки. — Оставайся. Расписывай храм. Ну и прочее показывай рукомесло, какое знаешь. — И, оглядев Никодима так, как оглядывают коня на торгу, раздумчиво покачал головой. — Только вот хрупок ты… Дунешь — и нет тебя… Да и руки словно трясутся. Иль ничего? А ничего, так и ладно, живи. Мне не жалко…

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

НАСЛЕДНИК

Боярин не сразу дозволил Никодиму приступить к работе. «Устал с дальней дороги старик, — соображал он по-хозяйски расчетливо, — как бы раньше времени душа из него вон не ушла». Только эта забота, собственно, и вынуждала Ряполовского предоставлять монашку как можно больше житейских удобств. Он даже не почел унизительным для себя пожаловать в развалюшку Анисьи, чтобы воочию убедиться — ладно ли устроился там умелец.

— Э-те-те-те, — скорбно закатил он глаза, чуть просунув голову в дверь. — Ай, ай-я-яй, нешто можно старому человеку да в этакой тесноте!

И тут же приказал сопровождавшему его дворецкому:

— Нынче же переселить где попросторней.

Но, к великому ликованию Никешки, да и к немалому удовольствию самого Никодима, дворецкому не удалось найти более просторное, чем у Выводковых, помещение. Все черные, без труб, избы были очень похожи одна на другую: низенькая дверь, крохотные сенцы, тесная, насквозь прокопченная горничка с волоковым оконцем — вот и все незатейливое обиталище подъяремных людей. Где уж тут поудобнее устроиться лишнему человеку, коли и сам хозяин с семьей впритык друг к другу живут.

Только и утешения, что от зари до зари, кроме древних стариков и малых детей, никого дома нет. И нынче, и завтра, и почти каждодневно положено крестьянину работать на вотчинника от зари до зари. Весною и летом пахать, косить, жать; зимою — хлеб молотить, рубить лес, колоть дрова и всякий иной урок выполнять, какой задают боярин с боярыней. Так вот и мечись без передышки, поспевай и вотчиннику угодить и со своим крестьянским делом кое-как справиться.

Одна лишь ночь остается для отдыха. Правда, от тесноты подчас сон не в сон бывает. Но терпеть еще можно, покуда местечко для сна со временем становится обжитым, привычным. Ну, а если нового человека пустить, тогда уж, конечно, прощай покой — знай ворочайся, приспосабливайся, как удобнее лечь, чтобы кости не так уж больно ныли.

Все это хорошо сознавал Никодим и, чтобы никому не быть в тягость, обратился к боярину с просьбой:

— Тяжеловато будет, пожалуй, мне… Ноги-то старые, непослушные…

— Не ногами, чать, малевать будешь, — нахмурился боярин, поняв слова иконника как повод для отказа от работы.

— Так-то так, благодетель. Да я не к тому. Я про то, что из деревни к храму далёко. А устанут ноги — и руки не будут служить… Поближе бы… У храма какую ни на есть бы избенку поставить.

Ряполовский сразу повеселел. «Нет, все слава богу. Даровой умелец останется».

— Что ж, — милостиво улыбнулся он. — Будь по-твоему. Уважу доброму человеку…

Недели через две монашек переселился в новую курную избушку, поставленную для него неподалеку от бесстолпной красавицы церквушки.

Никешка с таким безнадежным отчаянием оплакивал разлуку со своим нареченным дедом, словно и в самом деле прощался с ним на веки вечные.

Едва сдерживал слезы и сам Никодим. Шутка ли, сколько десятков годов скитался он, бесприютный, одинокий, по белу свету, и вдруг снизошла на него такая великая благодать: подле него родная душа, как бы судьбой данный внучек Никешка.

— Ты не того… — прижал он к себе мальчугана. — Не надо… Я ходить к тебе буду.

Но Никешка знать ничего не хотел и сквозь горькие всхлипыванья упрямо твердил:

— С тобой… Вместе хочу… Выпроси меня…

Но легко сказать «с тобой хочу», а как это сделать? Согласится ли Ряполовский отпустить мальчонку в подручные к Никодиму? Мало ли работы найдется для Никешки и у самого боярина! Ребятишки, мал мала меньше, так за день намаются, что к вечеру хоть выжми их. То бегут на огород полоть или землю рыхлить, по многу раз ходят на пруд за водой, чтобы полить из деревянной бадейки жадную до воды капусту, то, высунув языки от непосильной тяжести, волокут вместе с девочками-подростками в амбар кули с обмолоченной рожью… Да разве счесть все дневные уроки!..

Пока монашек обдумывал, как ему быть, Никешка не переставал молить:

— С тобой… Вместе хочу… Выпроси меня…

И Никодим в конце концов сдался.

— Ладно, — согласился он. — Буду челом бить боярину.

Однако внучек угомонился лишь после того, как нареченный дед подкрепил обещание клятвенно, перед образом.

На другой день Никодим отправился в боярские хоромы и выпросил Никешку себе в помощники. Мальчонке было дозволено временно «помещицкое дело не делать», а ходить в иконописных учениках.

Мальчик души не чаял в учителе и прислуживал ему с большим рвением и успехом. Никодим в свою очередь не мог нарадоваться на ученика. Мало-помалу Никешка начал почти самостоятельно разбираться в красках. Только трудно было ему научиться так их смешивать, чтобы получался нужный оттенок. Зато весьма ловок он был в резьбе по дереву. Но к иконостасу, сколько ни молил об этом внучек, дед не допускал его. Никешка вздумал было хитростью взять — прикинулся обиженным, но иконник не поддался обману.

— Ты одно знай, — сказал он как-то, — одно помни: не надо спешить. Я, братику мой, годков с десять ходил в учениках у Дионисия, царство ему небесное… А и после того, в Ферапонтовом монастыре… Далеко обитель стоит — в Белозерье… А и тогда почитай что ни-ни… Одно делал — споручествовал. Этак уже годков через шесть, вот когда только Дионисий, вечная память, благословил…

Кому другому Никешка может и не поверил бы, — но разве монашек скажет неправду? Нет, уж лучше терпеливо ждать. Тем более что старик обещал ему вскоре разрешить «учинить по собственному разумению» резьбу на покатом верхе старого аналоя.

Изредка в храм заходил сам Ряполовский. Он внимательно осматривал работу и каждый раз оставался крайне доволен. Одно лишь беспокоило его — медлительность Никодима. Но тут уж ничего не поделаешь. Попробуй, приневоль такого, небось сразу богу душу отдаст.

Иконник догадывался, чем огорчается боярин, и однажды, едва тот покинул церковку, скорбно завздыхал.

— Ты чего, дедушка? — всполошился мальчик. — Или неможется?

— Вроде бы держусь… Спасибо, внучек, держусь.

— Держишься, а вздыхаешь?

— То по-другому… То тебя касаемо, голубок… Опасаюсь я вот чего…

Никешка не понял, что хочет этим сказать монашек, и произнес как бы в оправдание:

— Я, дедушка, сдюжу… Еще годок-другой — и какую хочешь тень из красок составлю.

— То-то «годок-другой»… Доживу ли? Жаль без наследника… Ты лобастый… Дар у тебя… Ты мой наследник…

С того дня Никодим еще тщательней, еще любовней и строже, чем раньше, занялся обучением мальчика.

А Никешка словно того и ждал. Понатаскал из леса в избушку иконника целую гору сучков, лубка и бересты и при свете лучины часто трудился до глубокой ночи.

Весь затейливый узор на древесных лоскутах, все многокрасочные изображения на них чего-то схожего с животными, все вырезанное, выточенное, выдолбленное из сучков складывалось в особый коробок и хранилось там от воскресенья до воскресенья.

Еще праздничное утро чуть брезжило, еще к службе не благовестили, а изба монашка уже сплошь бывала облеплена деревенской детворой. Визг, гомон, смех будили Никодима и Никешку. Но ни старый, ни малый никогда не сердились на шумливых нарушителей их покоя.

Ополоснувшись водою из ковша, монашек первый выходил за дверь, истово крестился сам, двумя перстами благословлял ребят и, покряхтывая, направлялся к церковной сторожке. Никешка тем временем сосредоточенно раскладывал на лавке и на столе изделия своего рукомесла и затем широко распахивал дверь.

— Кому что? — звонко выкрикивал он. — Бери кто чего хочет… На всех припасено!

Но такое обращение (всем это было отлично известно) вовсе не значило, что детворе разрешено наброситься скопом на подарки, безудержно манившие к себе. Наоборот, Никешкины приглашения остепеняли ребятишек, и они деловито и чинно подходили к месту и разгоревшимися глазами впивались в лежавшие перед ними «сокровища». Что тут лучше, что хуже? Все казалось заманчивым, все бы сгрести в охапку!

Когда стол и лавка пустели, ребятишки, уже не чинно, как при входе в избу, а с прежним веселым гомоном спешили на улицу.

Как-то раз, схватив с полочки кусок просяной лепешки и торопливо жуя ее на ходу, Никешка в одно мгновение очутился в самой гуще выбежавшей на простор оравы.

И каких только забав мальчики здесь не придумывали: и в прятки играли, в «кто кого перегонит или перетянет», в «волка и овец», боролись, кувыркались, плясали по-скоморошьи, хмельного медведя изображали, раз по десять бегали на речку купаться и еще невесть что затевали.

Им все было любо, все преисполняло их безотчетным счастьем — счастьем немудрствующего детства. Так под солнечными лучами упиваются радостью существования порхающие с цветка на цветок мотыльки, собирающие благовонный нектар пчелы и гомонящие на ветках птицы. Так с друзьями-товарищами наслаждался жизнью и Никешка.

Однажды в самый разгар игры в чехарду Никешка внезапно закричал:

— Змéя! Кто со мной змéя! — и бросился со всех ног к избе монашка.

Никодим давно вернулся из церкви и, дожидаясь ученика, в третий раз уже подогревал простывшую уху.

— Экий ты греховодник, — попенял он для видимости, едва скрывая улыбку. — В церковь-то… к обедне не пришел… Эх, ты….

— Да ты-то не звал! — Никешка сделал вид, будто считает виноватым в своем проступке одного иконника. — Сам ушел, а сердишься.

Они исподлобья поглядели друг на друга, покачали головами и на этом закончили объяснение.

— А теперь за ушицу… Чать, голод не тетка? Голод — он… — суетливо проговорил Никодим и шагнул к котелку.

— Я потом…

— Как потом?

— Змéя запускать будем, дедко.

— Я тебе запущу… Ты… А, да это пострелы! Они сбивают тебя! Я их ужотко…

Никодим, стараясь казаться очень рассерженным, раскрыл дверь.

— Живо! Вы-ы! Все домой снедать! А так не дам… Ну-ко, кш… кш!..

Кое-как разделавшись с похлебкой и оттараторив послеобеденную молитву, Никешка, со змеем в руке, удрал за луг, на большую дорогу. Там его уже нетерпеливо дожидались товарищи.

Намотав на палец конец привязанной к путе нитки, он свистнул. Тот, кто держал змея, послушный условному знаку, отошел немного назад.

— Запускай! — деловито крикнул Никешка и понесся что было духу по широкой дороге.

Змей чуть вспорхнул, как бы нерешительно качнулся в одну, потом в другую сторону, резко козырнул в воздухе и со всего маху ударился оземь.

У ребятишек радость сразу же сменилась унынием.

— Нешто можно без ветру! Малость бы хоть подул… А без ветру никак… И не пробуй…

И только были произнесены эти слова, как перед неудачливыми затейниками очутился, точно из земли вырос, Никодим.

— Ан нет, — убежденно тряхнул он дремучей бородой. — Ан подуйте… Пфу, пфу — и… ну да…

— Чего «пфу, пфу»? — передразнил его кто-то.

— А ты слушай, ума палата. Ты старикам ни-ни… не перечь старикам.

Змей снова был поднят и занесен одним из мальчишек.

— А теперь маши руками, дуй на него! — распорядился Никодим. — Дуй! Твори ветер! — И, поспешно сорвав с себя подрясник, начал вертеть им в воздухе. — Дуй! Маши! А ты углом… Ты углом его к ветру. Вот-вот… Запускай! Никеша, беги!

Подхваченный нарочито вызванным ветром, змей взвился и, плавно помахивая хвостом, полетел в вышину.

Обрадованные ребята мчались вслед за Никешкой, не спуская глаз со змéя, забиравшегося все выше и выше в небо. Держа в руке подрясник, напрягая последние силенки, тщетно пытался не отставать от мальчиков иконник.

Проезжие и прохожие привыкли ко многим странностям Никодима. Они и в тот час глядели на него как на забавного несмышленыша и с незлобивой улыбкой приговаривали:

— Сущий ребенок… Ей-пра… Что старый, что малый…

Но недолго продержался змей в воздухе. Не успел Никешка пробежать и сотню шагов, как вдруг змей закружился волчком и упал.

Вернулся Никешка в избу расстроенный. Весь вечер он почти не разговаривал и неохотно отвечал на вопросы. И лишь перед самым отходом ко сну его наконец прорвало.

— В толк не возьму! — крикнул он в сердцах на самого себя. — Почему так? Не дули — отказался летать. Замахали, подули — и враз поднялся.

Никодим молчал.

— Не знаешь, дедко? — уже более спокойно, даже робко спросил Никешка и тут же снова, повысив голос, затараторил, подражая матери: — Я сколь пера у кур повыдергивал, сколь листочков нарвал… Все дул и дул, махал и махал… А они взовьются — и вниз. Все вниз да вниз, зло даже берет. Почему так? Перо и листочки вниз, а змей вверх?.. Почему?

— Почему? — раздумчиво повторил Никодим, — Да ведь оно… может, и так, а может… Ты вот послушай. — И, как всегда, когда что-либо увлекало его, он заговорил горячо и без заминок: — Ране было и мне невдомек. А привелось раз — увидал я на льду, на реке, коня… Хозяин его и этак и так. Ну, хоть ты что! Бока у сермяжного дымом пошли, а ни с места: скользит и скользит, ни туда ни сюда. И вдруг — ты Послушай-ка! — осенило крестьянишку. Отбежал это он к берегу, наковырял землицы — и горсточку коньку под копытца. И до того взликовала тварь божья, что ты скажешь, заржал ведь! Копытом в землицу уперся — и ходу. Еще горсточку бросил хозяин — снова пошел…

И после глубокого раздумья монашек уже не совсем уверенно произнес:

— Сдается мне, голубок… Так полагаю я, многогрешный, что тайну сию уразумел. Покудова, мерекаю я, тварь живая не оттолкнется… Разумеешь? Покудова во что-нибудь не упрется… ну и шабаш ей: ни тпру ни ну!

— Так то тварь живая, — разочарованно возразил мальчик. — А змей нешто живой?

— Мало ли что не живой! — стоял на своем Никодим. — То ничего. Не он в ветер уперся, а сам ветер оттолкнул…

— И я лист отталкивал — дул на него, ветер творил. А он подскочит — и снова на землю… И все.

— Змей-то привязан… Небось ты за нитку его… а сам бежал… Вот и выходит, что ветер-то ты неустанно творил.

— Э-э, вон оно что! — оживился ученик. — Да я теперь…

— Что теперь? — перебил Никодим. — Больно ты прыток. Думаешь, привязал сюда нитку — и вся недолга? Нет, погоди. Еще и другое присоветовал эллин тот. Грек, значит, Архитас его звать.

— Это кто такой?

— Был тыщи годов тому назад умный человек. Вычитывал я про него.

И Никодим раньше всего проверил, находятся ли нити путы на равном расстоянии друг от друга. Обнаружив неточность, он как бы укоризненно покачал головой. То-то змей вихлялся хмельным-хмельной да вскорости и упал.

В конце концов оказалось, что Никешка почти все сделал не так, как надо. Он и холстину натянул не очень туго на камышовую раму, и вырезал не одинаковой ширины две пересекающиеся посередине лубяные планки, и привязал к змею слишком тяжелый тряпичный хвост.

— Оттого, внучек, он и летал недолго, что без разума сделан. А ты помни: без разума ничего путного не сотворишь. Но не кручинься. Ты у меня лобастый, вырастешь — больше моего будешь знать, — подбодрил Никодим мальчика и, сладко зевнув, проговорил: — Да-а, пути господни, о-ох… неисповедимы пути его…

Став на колени перед красным углом, иконник с должным смирением приступил к молитве на сон грядущий.

 

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

СВЯТОТАТЕЦ

Уже и лето и осень давно минули, уже и зима одряхлела, раскисла, а работы в церковушке все еще, казалось, край непочатый. Причиной тому была не только медлительность монашка. Он не пропускал ни одного буднего дня и занимался своим делом со всей добросовестностью. А Ряполовский, с большой похвалой отзываясь об иконнике, не без кичливости рассказывал соседям, как искусно, почти целиком, восстановлена облупившаяся местами церковная роспись, и при каждом очередном посещении храма обязательно поручал умельцу что-либо новенькое: то золотом царские врата приукрасить, то резьбой изузорить оконные наличники, притолоки дверей или косицы крыши. Причем все это произносилось языком елейным: не «царские врата», а «враточечки царские», не «оконные наличники», а «боженькиных оконцев наличнички-причелиночки», не «притолоки дверей», не «косицы крыши», а «притолочки святеньких дверочек», «косички матушки-крышечки господних хоромушек»… И все в таком роде. Никодима, однако, нисколько не коробила такая особенность боярской речи. По своей простоте он принимал заведомую подделку за чистую монету, святошество за примерную набожность и чуть ли не милостью почитал для себя сыпавшиеся на него, словно из рога изобилия, урок за уроком…

— Чать, с господней помощью как-нибудь… — кланялся он благодарно и указывал рукой на красневшего от смущения Никешку. — Споручник у меня во какой!.. Мы с ним, подаст бог, во как… все чисто, что повелишь, сотворим…

Мальчику всей душой хотелось оправдать надежды Никодима и стать в будущем его достойным преемником. Но как ни старался он уразуметь тайну иконописания, она давалась ему томительно медленно и с огромным трудом. И ведь вот что было обидно: умельство иконника отнюдь не отталкивало, наоборот — восхищало, манило к себе. Случалось, Никешка останавливался перед каким-либо образом и так, с полуоткрытым ртом и увлажненным взором, мог, кажется, любоваться им бесконечно. Особенно прельщали его иконы так называемого «палатного письма», на которых изображались палаты, храмы и города. Взглянешь невзначай на такую икону — и в первое мгновение разведешь недоуменно руками: какая тут нагромождена небывальщина! Чудища ли с мечущими молнии глазами, столкнувшиеся ли в смертельной схватке безглавые великаны, все мешалось, рассыпалось в прах, тонуло друг в друге… Так было спервоначалу, но теперь Никешка ученый, он знает, что стоит хорошенько вглядеться — и станет ясным: и древние хоромы, и церкви, и люди, и глубокие синие небеса… Только какой прок в том, знает Никешка или не знает про палатное письмо? Для него важно совсем другое: постигнет ли он когда-нибудь умельство Никодима, не ошибся ли старик, удачно ли избрал себе наследника?

Иконник при виде павшего духом ученика никогда не подходил к нему с утешительным словом. Только позже, как бы невзначай, заговаривал о чем-либо таком, что могло отвлечь мальчика от горестных дум. Так было и в тот вечер, когда Никешке привелось услышать много диковинного от старика.

Никодим подробно рассказывал о Палестине, куда ходил поклониться гробу господню, о желтолицых и чернокожих людях, про рыбу-кит, ростом почитай что «с боярский пруд и не мене того».

— А слоны, — утверждал он, — что тот дуб… Один нос, хобот по-ихнему, с тебя… Как есть с тебя мерою будет… А уж ласков зверь… Таково ласков… Хоть на нем, хоть под ним… ни-ни… не обидит.

Для того чтобы мальчик ясней представлял себе зверей и птиц, о которых шла речь, монашек рисовал их угольком на лубке, а то и расписывал разными красками. Никешка жадно глотал каждое слово и, несмотря на поздний час, заискивающе прижимался щекой к плечу учителя.

— Ну, еще поведай, хоть самую малость…

И Никодим, не в силах отказать, послушно продолжал свой рассказ. Ловко, легко и уверенно набрасывал он на лубке угольком или кисточкой изображения обезьян, страусов, павлинов, пальм, цветов и плодов.

Только совсем потеряв от усталости голос, он поднимался с лавки.

— Экий ты-ы полунощник!.. Спать… Помолился, и… ишь ты, непослух… Ужотко я тебя… Знаешь, каков я… У-у, я сердитый!..

Эта угроза в устах старика казалась Никешке такой несуразной, что он, бывало, чуть не прыскал со смеху, но вовремя, из-за почтительности к иконнику, воздерживался.

— Ложусь… Я, дедко, мигом, — пролепетал он послушно, прикладываясь к руке Никодима. — Мне бы только собрать…

— Чего собрать?

— Птиц бы твоих да зверей.

— А-а… Львов и пав моих?

— Во-во.

— А пошто не собрать?.. Собери, собери, голубок.

Никодим, кряхтя, опустился на колени перед образом.

Однажды Никешка придвинул поближе светец с горящей лучиной и принялся рассматривать все, что было изображено на лубках. Для раздачи товарищам он, как это делалось уже не первый месяц, оставил лишь малую толику Никодимова рукомесла, остальные же сокровища бережно сложил в особую скрыньку, чтобы затем, в свободные часы, учиться делать такие же.

Любил Никешка также строить из кусочков дерева, луба и бересты потешные усадебки с прирубами, стенами, приделами, задами, вышками, огородами и садами.

Никодим не только не мешал ему, но и сам участвовал в его занятиях. Так, при возведении одной из потешных усадеб они вместе определили размеры хором и отдельных служб, цвет, в который следовало окрасить их, и даже решили, какие овощи, плоды и цветы должны произрастать в огороде и саду. Вопрос этот, как вскоре выяснилось, оказался далеко не простым. Дело в том, что Никешке очень хотелось установить в саду вырезанный из дощечки виноградный куст, а Никодим воспротивился.

— Да куст-то, куст-то какой! — и сердился и восхищался мальчик. — Так ягодки в рот и просятся… Насквозь их видать. Дозволь, дедко!

Но монашек не поддавался никаким уговорам. Наконец, чтобы не тратить попусту время, предложил:

— Давай так, голубок: я тебе байку про самого себя расскажу, а ты… ты потом сам рассуди…

Никешка сразу притих. Никодимовы байки! Что же может быть заманчивей их? Он поудобней уселся на лавочке и приготовился жадно слушать.

Никодим призадумался, развязал зачем-то дерюжную опояску, снова завязал ее, покашлял в кулак и затем, перекрестившись, заговорил.

И вот что услышал Никеша.

Во время странствований Никодима по Палестине какой-то иерусалимский монах подарил ему немного семян, подробно объяснив при этом, как надо выращивать из них чубуки винограда. Вдобавок снабдил его и семенами редких цветов.

Вернувшись на родину, Никодим подрядился к порубежному вотчиннику Сабурову расписать стены новой церкви божественными картинами, а все деревянные части изузорить резьбой. Работа предстояла очень сложная, кропотливая, и справиться с нею можно было, пожалуй, не раньше, чем в полдесятка годов. Но именно это и устраивало Никодима. Прикинув в уме, сколько лет придется жить в вотчине, он тотчас же обратился с просьбой к Сабурову:

— Дозволь, боярин, сад выращивать. У меня всякие есть семена. Любы мне цветы-ягоды. Они себе растут, а я с них и цвет и вид на лубке иль на бересте списываю. Дозволь, благодетель.

— Я не помеха, выращивай, коли охота, — милостиво изрек вотчинник. — Однако перво-наперво про церковь помни… Там — работа, в саду — потеха.

Поселился иконник в землянке, вырытой им самим на месте будущего сада. Одет был Никодим и зимою и летом в дерюжную рубаху и в скроенный наподобие подрясника бараний тулупчик. За все пять с лишним лет, прожитых в вотчине, только и знал церковь да сад. Едва начинал клубиться предрассветный туман, как Никодим был уже в саду. Не покидал он его допоздна не только в праздники, но и в будни, возвратясь с работы: то рыхлил землю, остерегаясь, не взялась бы она корочкой, то обрывал пожелтевшие листья, то напряженно выискивал, не завелась ли где тля. Зато какие цветы там росли: и римские, и греческие, и турецкие!.. И так они были хороши, так переливались сверкающей радугой и благоухали, что от аромата голова кружилась, точно во хмелю…

Боярин не раз заходил любоваться садом и гостям показывал его с нескрываемой гордостью.

— Вот каковского человечка нашел, на все руки кудесник. Хоть и смерд, да богом отмеченный, — расхваливал он как-то Никодима в присутствии гостивших у него архиерея и соседа-боярина.

Те многозначительно переглянулись. Как язык повернулся у вотчинника поставить какого-то бродягу безродного чуть ли не в один ряд с первейшими в государстве людьми!

— А это что? — ткнул приезжий боярин в хилый, почти совсем увядший куст.

— Виноград… Только не благословил господь… Земля у нас, видно, не та. Не произрастет. Да и тепло ему надобно. А уж красив, до чего же красив!..

— Что ж так-то? — придрался вдруг архиерей. — Цветы чужеземные эвон каково распустились, а винограду произрастать, говоришь, нет благословения божия?

Он лукаво прищурился, подмигнул боярину, потом внезапно, точно норовя застать врасплох «святотатца», низко склонился к монашку и гневно закричал в самое ухо:

— Выходит, мы у господа нашего пасынки? Посему он и куст сей виноградный уподобил бесплодной смоковнице? Так? А цветы… Свят, свят, свят, да воскреснет бог… а цветы, выходит, произрастают… тьфу, тьфу, тьфу… мухаммедовым соизволением?!

Никодим оторопело схватился руками за грудь и зашатался, готовый упасть — так подействовало на него незаслуженное обвинение.

Но возмущение гостей казалось таким искренним, что никому и в голову не пришло бы обвинить их в притворстве.

В тот же вечер, не обращая внимания на возражения Сабурова, Никодима связали по рукам и ногам и увезли в ближайший монастырь — в заточение. Туда же доставили весь его убогий скарб, в том числе и холст, на котором была изображена словно живая лоза с янтарными гроздьями винограда. Неразысканными оказались лишь цветочные семена, за доставку которых соседний боярин сулил большую награду: Никодим успел передать их Сабурову незадолго до обыска.

Вскоре в монастырь из сабуровской вотчины был вызван приходский священник. На вопрос, не замечалось ли за иконником каких-нибудь колдовских деяний, он набожно перекрестился и смиренно сказал, что монашек был благостен, кроток, к тому же бессребреник и великопостник.

Ничего дурного не могли сказать про иконника и вотчинные крестьяне.

Никодима проморили в монастырской темнице около года. Сколько ни пытали его, сколько ни грозились сжечь на костре, как якобы предавшегося мухаммедовой ереси, он был уверен в своей невиновности.

Сабуров был сам не свой. В кои веки посчастливилось обрести такого чудесного умельца — и ни с того ни с сего терять его! Да ни за что! Надо вступиться. Ведь ежели удастся выручить монашка из беды, он по гроб жизни добра не забудет. Но как ни старался Сабуров смягчить сердце владыки, это не удавалось. Архиерей только брезгливо морщился и укорял:

— Сам боярин, а смерда превыше бояр поставил! Или упамятовал?

Так вот оно что! Сабуров понял: архиерей и сосед-боярин всю кашу заварили только из-за того, что он, Сабуров, неосторожным восхвалением иконника нанес поруху их высокородной чести!

Тогда Сабуров решил действовать иными путями. Он отправил в Москву, близкому своему родичу — окольничему цидулу с просьбой вступиться за узника. И вот из Москвы, от митрополита, прибыли духовные следователи. Раньше всего они заинтересовались священными картинами, на которых Никодим изобразил цветы, выведенные им в сабуровском саду.

— Семян бы таких! — восторженно произнес один из следователей. — У самого государя сад бы посеять такой…

Сабуров, узнав об этом, тотчас же примчался в монастырь с подношением, а приведенный из подвала Никодим с большой охотой объяснил, как выращивать рассаду и когда высаживать ее в землю.

Иконник был спасен. Черное духовенство постановило выпустить его на волю. Но перед уходом из монастыря Никодим, по настоянию архиерея, целовал крест на том, что никогда больше не будет пытаться выращивать виноград.

— Стой, стой! — простер руку преосвященный, увидев, что монашек хочет приложиться к евангелью и кресту. — Реки за мной громогласно: обетованье даю перед господом…

Никодим повторил со смирением:

— …даю перед господом…

— …никогда не сеять и не писать — углем ли, мелом ли, краскою ли, ни чем иным…

— …краскою ли, ни чем иным…

— …ягоду ту, виноградом именуемую…

— …ягоду ту, — с тем же смиренным послушанием прохрипел иконник.

— Аминь.

— Аминь, — отозвался он скорбным эхом…

Никешка слушал рассказ Никодима, ни разу не прервав его. А когда монашек кончил, он вдруг припал к его вздрагивающей руке и зарыдал…

Никодим крепко обнял ученика и, не сдерживая слез, зашептал:

— Потому я… Да разве не уважил бы… Не серчай, голубок мой… Прости старого меня…

 

ГЛАВА ПЯТАЯ

ЛЕТЯГИ

Как только наступили погожие дни, Никодим, с дозволения вотчинника, освободил Никешку от работы в церкви и задал ему на все лето новый урок.

— Хочу, чтобы ты своими очами красу господню узрел и достойно воспел ее.

Мальчик не понял монашка.

— Не, дедко, не одолею, — сказал он. — Как запою, так сейчас заругаешься. Вот по-лисьи залаять, шмелем пожужжать, вьюгою взвыть — это ух-ты как ловко выходит!

Никодима умилила наивность ученика.

— Не голосом воспеть, а перстами…

— Перстами? — совсем уж растерялся Никешка.

— Тьфу, тьфу! — Никодим рассмеялся. — Ну и сморозил твой дедко… Не воспеть, а намалевать перстами…

Летний урок оказался очень заманчивым и довольно легким: броди день-деньской по полям, лугам, по роще и лесу, и все, что полюбится — цветок ли, травинка, кузнечик или божья коровка, — срисовывай да раскрашивай.

— Завтра же начну, — с радостью согласился Никешка. — Таких тебе мотыльков, бабочек, ромашек и васильков намалюю — не наглядишься!

И Никодим, возложив руку на голову любимца, благословил его на успешное выполнение летнего урока.

На рассвете Никешка, сунув за пазуху просяную лепешку и половинку луковицы, отправился в дорогу.

Однако в первый день он ничего толкового не сделал. Помешало совершенно непредвиденное. Едва очутившись в поле, Никешка наткнулся на картину хотя и давно знакомую, но неожиданно поразившую его. Раньше, до появления в вотчине иконника, Никешка часто сам выполнял многие работы для боярина. И тогда мальчику, запуганному грозными окриками старшого, едва живому от побоев и усталости, трудно было видеть и осознавать все безрадостное бытие подъяремных людей. Но теперь, работая под началом Никодима, Никешка чутьем угадал разницу между трудом за страх и трудом за совесть.

По ржаному полю ползли на коленях ряд за рядом старухи, молодушки, девушки, дети и пальцами с неуловимой быстротою очищали стебли и колосья растений от насекомых.

Здесь была и Никешкина мать. Она мельком взглянула на сына, чуть приметно улыбнулась ему и тотчас же, опасаясь гнева старшого, еще усерднее и быстрее задвигала пальцами.

Никешка взглянул в лицо матери. До чего же она похудела и состарилась! Как это он раньше не замечал на ее лице целую сетку паутинок-морщин? Да и других женщин не узнавал он: угрюмые, настороженные, молчаливые. Из-под платочков выбивались слипшиеся от пота пряди волос. Спины дымились от горячего пара, как у загнанных лошадей. В последнем ряду заметно начала отставать от других бабка Матрена. Она покачивалась из стороны в сторону, вот-вот повалится набок. Ее щеки посерели, растрескались. А ведь Никешка привык ее видеть дома, особенно в праздник, всегда улыбающейся, ласковой, с неизменным старческим бледноватым румянцем на щеках.

— Эй, ты! — гаркнул вдруг старшой Миколка. — Чего стал, аль гостинчика захотелось? — И, хлестнув в воздухе плетью, шагнул в сторону Никешки. Тот что было силы побежал прочь. — Ну погоди же! — топнул ногою Миколка. — Ужотко прознаешь, как от людей боярских бежать!

Чтобы дать выход вспыхнувшей злобе, он ни с того ни с сего обжег плетью спину Анисьи.

…Никешка постепенно осваивался с новым своим положением и каждый раз выполнял урок все добросовестнее и лучше. По вечерам он выкладывал перед учителем целый ворох лоскутов луба, бересты, холста и дерюги с изображенными на них анютиными глазками, иван-да-марьей, ромашкою, незабудками, васильками…

Много было на широком просторе растений, ласкающих человеческий глаз. Но Никешку более всего интересовал скромный одуванчик. Подле него он задерживался куда дольше, чем перед другими цветами. Приближался к одуванчику то с одной стороны, то с другой, дул на него с боков, снизу, сверху, пытаясь как-нибудь обмануть пушинки, застать их врасплох. А пушинки порхали да порхали только в ту сторону, куда гнало их легкое дуновение. У Никешки не оставалось сомнения, что пушинки одуванчика, как змей, как мельничное колесо, воли своей не имеют, а покоряются ветру. Куда он, туда и они. «Кабы научиться с ветром поспорить, — все чаще и чаще думалось мальчику. — Кабы так сотворить, чтобы он сюда, а змей туда. Вот бы здорово! Летают же птахи, куда сами хотят».

Запуская каждый праздник змея, Никешка убедился, что чем больше змей, тем он легче поднимается ввысь и может лететь с привязанной к нему тяжестью: с живым цветком, лубочным человечком и даже с горсточкой глины.

Взволнованный Никешка в тот же час рассказал Никодиму о своем открытии. Но эта новость нисколько не удивила монашка.

— Хочешь, голубок, про то байку послушать? — спросил он. — Добрая байка.

Еще бы не хотеть! Иконник только спросил, а Никешка уже загодя навострил уши и разинул рот.

— Так, значит, — нараспев произнес Никодим, — было то, внучек, в лето от сотворения мира шесть тыщ четыреста четырнадцатое. Да, было, воистину было. Я уж все как есть наизусть выучил, как в летописании сказано. «Пойде Олег воевати на греки, а Игоря остави в Киеве, и бысть у Олега множество рати яко две тыщи кораблей, а конная великая рать на берегу; в Царе же Граде царь Лев Премудрый повеле замкнути суды цепями железными и затворишася во граде; Олег же повеле корабли извлещи на берег…»

Никодим приумолк.

— Понятно ли?

По правде говоря, Никешка не очень-то понимал, однако суть улавливал и, чувствуя, что Никодиму приятно читать наизусть, закивал головой;

— Понятно, дедко, понятно.

Никодим продолжал:

— «…и повеле воям колеса делати, и на колеса поставиша корабли, и бысть поносен ветер, и взняв парусы на кораблех, и поидоша по суху в кораблех на колесах ко Царю Граду с силою многою, и сотвориша кони и люди бумажны вооружены и позлащены, и пусти на воздух на град; видев же грецы и убояшася, и обещая богу дань давати и выходы на все русские городы. На показание же победы повеси Олег щит свой на врата града, и приде в Киев ко Игорю».

Рассказ этот до того поразил воображение Никешки, что он и наяву и во сне видел бумажных коней и «Олеговых воев». На другой день, вместо урочных рисунков, он разложил перед Никодимом самых различных змеев с восседавшими на них лубочными всадниками.

Иконник не знал, как быть. Воспретить Никешке заниматься не своим делом? Но так ли уж и впрямь не его это дело? Кто ведает — глядишь, и умельцем изрядным станет. И решил до поры до времени не вмешиваться в выдумки своего любимца. «Пускай поблажит, — снисходительно улыбался он. — Маленько можно». И все чаще ловил себя на мысли, что не только не противится рукомеслу Никешки, но и сам начинает увлекаться им. Ведь точь-в-точь таким, каков теперь этот русоголовый паренек-выдумщик, и Никодим был в ранней юности. И — странное дело! — нисколько не изменился до сего дня. Уже едва передвигаются ноги, уже руки почти отказываются служить и низко согнулась спина, а душа не желает угомониться. Не сдается душа. Она не знает отдыха и не хочет его. Только бы не топтаться бесцельно на одном месте, только бы без устали выискивать что-либо небывалое, неразгаданное и стремиться постичь непонятное….

Однажды Никешка прибежал домой страшно переполошенный.

— Дедко! Я чудо видел!

— Свят, свят!.. Что ты… Привиделось… — испугался Никодим, увидев крайне взбудораженного мальчика.

— Чудо! Ей-же-ей!.. — уверял Никешка. — Сам видел. Из всех чудес чудо! Иду я по лесу. Солнышко уже высоко поднялось. Глядь — над головой коршун. И что такое, в толк не возьму: крыльями не машет, а летит. Почему так? Не знаешь, дедко?

— Самому невдомек, — с горечью ответил монашек. — Так это и есть чудо?

— Да не про то я, — встрепенулся Никешка. — Забрел я далеко-далеко, почитай что в медвежий малинник. Все про коршуна думаю. Гляжу — на дереве, на самой верхушке, вроде бы белки, а вроде и нет. Чинно сидят и словно чего дожидаются. Посидели, посидели, и — господи! — головой вниз… Одна за другой, одна за другой! Точно поубивали их… Ан нет… — хоть верь, дедко, хоть нет — на лету так и застыли. Не успел я глазом моргнуть, они вспорхнули и на землю целехонькие слетели… Ну разве это не диво дивное? Видал ты зверя летучего? Скажи, видал?

Никодим с отеческой любовью прижал к себе Никешку.

— Видал, голубок. Летяги — чудо твое. Летягами прозываются… Белка такая.

— Бел-ка? — оторопел Никешка, и в голосе его ясно слышалось недоверие. — Зверь она, белка-то. Хоть малый, а зверь.

— То-то, что малый, — улыбнулся Никодим. — Мал, да удал… Ты мышь летучую видал близко? То же и у летяги… Почти что так… Схоже… — И, откашлявшись, принялся рассказывать про особенности этого зверька.

Все оказалось так просто и так не похоже на чудо, что Никешка почувствовал даже некоторое разочарование. Как же не летать, коли у них между задними и передними ногами натянута широкая складка кожи! Хитрый звереныш. Как прыгнет, так тотчас растопырит все четыре лапы и словно летит. Жаль только, что трудно поймать летягу — уж больно велики прыжки у нее. Но попытка — не пытка. Никешка обязательно, завтра же, начнет охотиться за этими маленькими белочками. Сам Никодим обещал помочь.

— В воскресенье ты — со стрелой, я — с западней, — сказал он. — Авось и поймаем… — И медленно, с покряхтываньем, перекрестил питомца: — С богом… Сам знаешь, делу время…

— …а потехе час, — досказал Никешка и, чмокнув руку монашка, скрылся за дверью, решив в тот день заняться только рисованием с натуры полевых цветиков. Однако это благое намерение так и осталось невыполненным. Мальчик, как ни приневоливал себя, не мог усидеть на месте: его неодолимо тянуло к летягам. И Никешка свернул в сторону леса.

Вначале он торопился, почти бежал. Но чем дальше, тем медлительней становился шаг, строже супились брови, темнел чем-то недовольный взгляд, и в голову назойливо лезли одни и те же мысли: «Почему так? Почему не только птицы и ангелы, но и такая тварь, как белка особливая, летать умеет?»

Вернувшись домой, Никешка подсел к Никодиму.

— Белка летает, мышь летает — и я хочу! — выпалил он чуть не со слезами на глазах.

Никодим вздохнул и развел руками. «Что тут скажешь, чем утешишь, коли душа уже страждет?» Он полузакрыл глаза и тихо, словно бы дремотно, заговорил о дивном диве, якобы случившемся в седые стародавние времена.

«О чем он? — подумал Никешка. — О ковре-самолете! Подумаешь, чем удивил. Да есть ли такой человек, который не знал бы эту байку? Еще покойный батюшка, Трофим Выводков, когда невмочь становилась ему недоля крестьянская, вспоминал о чуде-ковре, хотелось улететь на нем далеко, на самый край света…»

Однако что ни слово, то Никодим все заметнее отступал от знакомой байки и все напряженнее слушал Никешка. Ковер-то, поди, и не ковер вовсе, а птица, и птица не простая, на других не похожая…

— Из облака вылепили ту птицу. Так взглянешь — две руки, две ноги у нее, этак воззришься — ан ни рук, ни ног нету… Ан замест их четыре крыла. Вот ведь птаха какая диковинная…

И вдруг эта неведомо из чего и кем созданная птица внезапно заслонила собою весь мир, завладела всеми помыслами, всею душою Никешки. Вот уже клубятся туманом пол, стены, крыша избушки. Вот уже все пустеет вокруг. Далеко в вышине возникает звездой замерцавшая точка. Одинокая, она скользит вниз, все ближе к земле.

— То не звезда, — улыбается Никодим. — То чудо-птица летит. Эвона застыла над головой моей, курлычет по-журавлиному, сдается — вроде говорит…

Никешка поднимает глаза и словно видит распластавшееся над ним сказочное творенье.

— Как уразумеешь, — продолжает монашек, — впрямь ли вижу ее? Может, вижу, а может, блазнится. Только нет, вижу. Вот она… Вот, вот… крылом взмахнула… спускается… садится… Села!.. И зрят православные: прыгнул на ее спину человек некий, неустрашимый… Уж не сам ли Егорий Храбрый? К уху птахи склонился, должно, слово знает такое заговорное…

Никешка, точно заворожили его, проделывает все, что говорит Никодим. Он безотчетно сгибает спину, наклоняется к чему-то невидимому, шевелит губами:

— Села!.. Села!.. Я сам на ней сижу…

И встрепенулась ожившая сказка. Широко распростерлась первая пара крыльев, вторая…

— И крикнула птаха человеческим криком, — словно в испуге произнес Никодим и, вобрав голову в узенькие детские плечи, истово перекрестился. — Полетела… летит… Свят, свят, свят господь Саваоф! Исполнь небо и земля славы твоея… Куда подевалась земля?!

— Свят, свят, свят! — вторит Никешка. — Куда подевалась земля?

И чует он, что летит, как вихрь. Страшно ему. Дух захватило. Но как хорошо!.. Какой простор! А монашек говорит, говорит и говорит. Уносит с собой Никешку в неведомые края, околдовывает его, и будто вместе они летят на волшебной птице к райским чертогам.

Никодим взглянул на онемевшее, озаренное недетской улыбкой лицо Никешки и вздрогнул. «Что же это такое он наделал? До чего довел мальчика?»

— Ты вот чего, голубок, — сбивчиво залепетал Никодим. — Ты крестом… Или не ты, я сам осеню тебя… Богохульствовал вроде я… Не дано человеку своей волей к райским чертогам приблизиться… Грех… Ангелы — те да… тех благословил Христос… И не надо… выкинь из головы…

Он трижды перекрестил Никешку, потом вместе с ним стал на колени, вслух помолился перед им же написанным образом Вознесения и уже после этого посулил с теплой улыбкою:

— В воскресенье, сподобит господь, пойду с тобой летяг добывать. Ужотко изловим их, от меня, шалишь, не уйдут. Я такой… сам знаешь какой. Я — рраз! И готово, поймал…

— С тобой изловим! — подтвердил все еще зачарованный Никешка. — И тогда узнаем, почему зверек, а летает…

И внезапно, сдвинув брови, почти сурово спросил:

— Почему же так, дедко? Почему, все-таки птица летает, белка тож, а нам не дано?

 

ГЛАВА ШЕСТАЯ

ПОРЧЕНЫЙ

Неожиданная встреча с летягами и сказка монашка про волшебную птицу так поразили Никешку, что он совсем утратил покой. Раньше он только в будни избегал встреч с ребятишками, а в праздники с утра до вечера не расставался с ними. Теперь же не найдешь его. И куда он девается по воскресеньям? В какой ранний час ни приди за ним, а его уж и след простыл! Мальчишки решили, что в их товарища вселился нечистый. И правду сказать, кто же другой, кроме беса, может заставить Никешку простаивать часами не шевелясь, и, затаив дух, выслеживать что-то невидимое? Или вмиг сорваться с места и оголтело броситься догонять невидимку? А то внезапно вытянет шею, приставит к уху руку раструбом и напряженно прислушивается к чему-то, потом опустится на брюхо и осторожно ползет к одному из ближних деревьев.

Слухи о странном поведении Никешки дошли до Никодима. Потрясенный этим известием, он без всяких обиняков спросил ученика напрямик:

— Ты что же? Чего ищешь в лесу? Каку таку невидимку? Порченым ведь… вот что… порченым стал прозываться.

— Ты же сам сулил, а ни разу не хаживал со мной на летяг, — вспылил было Никешка, но сразу обмяк весь. — А я никак не найду их… Ищу, ищу… — и принялся жаловаться на свои неудачи.

Глядя на ученика, Никодим чуть не плакал. Потемнел мальчик, отощал, и все из-за летяг, пропади они пропадом! День и ночь, во сне, за работой, за трапезой, даже за молитвою, думал монашек, чем бы таким увлечь мальчика и заставить его позабыть про летяг и не вспоминать о невиданной птице. И вот однажды Никодиму показалось, что удалось ему наконец расшевелить ученика.

— Угадай-ка, голубок: что я в церкви намалевал для тебя? — вкрадчиво спросил он, доставая из-за пазухи лубок.

Никешка безразлично прищурился, но, едва взглянув на лубок, изумленно раскрыл глаза.

— Что оно такое?

— Каравелла, голубок, каравелла.

— А для чего она? Забава или что?

— Корабль. Какая тут забава… По морю плывет, людей с одного края света на другой перевозит… Вот как, внучек. У фрягов каравеллой зовется.

— И не выговоришь, — ухмыльнулся Никешка. — Кар… кар… Словно ворона каркает!..

— Ворона не ворона, а летит — не догонишь. Сущая чайка…

— Летит? — переспросил Никешка и уже совсем по-другому, с нескрываемой почтительностью рассматривал на лубке ярко раскрашенное четырехмачтовое судно с треугольными парусами. — Ну да, — ткнул он пальцем в парус, — вижу крыло-то.

«Опять!» — Никодим сморщился от жестокой обиды на самого себя. «Вот так рассеял мальчика. Тьфу тебе!»

И, словно себе в наказание, сбросил на пол лубок и с отчаянием выдохнул:

— В воскресенье идем за летягами! Трудно, не трудно ногам — все единственно. Не я буду — поймаю…

В воскресенье, едва дождавшись конца обедни и не дав иконнику потрапезовать, Никешка заторопил его в путь.

В лесу они бродили до вечера, прислушивались к каждому шороху, внимательно, до боли в глазах, выискивали на деревьях летяг. Но домой все же возвратились с пустыми руками.

У порога избы полуживой от усталости и огорчения монашек вдруг остановился и совсем по-ребячьи захлопал в ладоши.

— Осенило! Осенило! Гляди, голубок…

Низко, почти над головой, кружило несколько летучих мышей.

Никешка ничего не понимал. Чему так обрадовался дедко? Что за невидаль?

— Мышь это летучая, дедко, — раздраженно бросил он. — Иль впервой увидел их, птиц тех противных?

— Э, внучек, нет, — не переставал радоваться Никодим. — Не птицы они, а зверьки. Да, да, сущие зверьки, хоть и летают.

— У тебя, дедко, все не так, как у прочих, — усомнился Никешка. — И птицу невиданную, говоришь, из тучи можно слепить, и ветру хозяин ты, и летучая мышь у тебя зверьком обернулась…

— Так, так. Так и есть, внучек, — подтвердил монашек. — Человек многое уразуметь может. Ибо речено: ищите — и обрящете.

Никешка согнул левую руку, широко расставил большой и указательный пальцы и ткнулся подбородком в образовавшийся между ними тупой угол.

— Узнать бы хотя, — вслух подумал он, — чем же таким подобна премерзкая мышь истинной птице? Почему она зверь, а летает? Почему?

— Не знаю, — искренне признался монашек. — Не искал.

— А я буду искать… Изловлю заместо летяги мышь и найду. Будем вместе искать?

Никодим не возражал.

На другой день оба принялись за дело.

Изловив с полдесятка летучих мышей, они стали внимательно наблюдать за ними, а через неделю-другую пришли к одному и тому же выводу: летают мыши одинаково, что на воле, что в неволе. А почему — непонятно. Тут без того, чтобы в нутро заглянуть, никак не обойтись.

«В нутро! Сказать-то легко. А подымется ли рука тварь нечистую резать? — подумал Никодим. — Что люди скажут, когда узнают про это? Того и гляди назовут чернокнижником, колдуном, а Никешку — учеником чернокнижника. Это тебе не козочку потрошить, которую человеку вкушать дозволено».

— Мне-то, голубок… я снесу… Все равно… Тебя жалко загубить… Зря пропадешь.

Никешка хорошо понимал, чего опасался монашек. От бабки и матери много слыхал он страшных рассказов про колдунов и ведьм, окончивших жизнь на костре. Что ж, плетью обуха не перешибешь. Придется, хочешь не хочешь, смириться.

Так молчаливо согласились они друг с другом. Согласились, да поступили наоборот. Долго оба крепились, стараясь и не упоминать про летучих мышей, а потом…

— Будь что будет! — махнул рукой Никодим. — Двум смертям не бывать… А греха нашего нет… Мы с крестом… Слышишь, внучек: с крестом и молитвою.

Лиха беда начало. Прошло всего несколько дней, а вскрытие летучих мышей уже не вызывало и намека на омерзение, стало привычным делом. Приступали они к нему только с ночи, когда можно было не опасаться прихода какого-либо незваного гостя. Дверь в избушку подпирали изнутри дубовой жердью, а волоковое оконце, и без того не пропускавшее света, занавешивали дерюгой. Затем учитель, и сам увлекшийся не меньше мальчика, прочитав молитву, вонзал нож в брюшко туго-натуго связанной жертвы. Ученик, в подражание монашку, подсаживался к чурбану, на котором лежал мертвый зверек.

Никодим и Никешка трудились с большим прилежанием и неиссякаемою надеждою на успех.

— А не приладить ли к змею сходные с мышиными крылья? — спросил как-то Никешка. — Не способней ли будет ему летать?

— И то, внучек, пошто не попробовать, — поддержал Никодим.

Сказано — сделано. В тот же вечер были изготовлены берестяные крылья, точь-в-точь такие, как у лежавшей перед ними летучей мыши: каждое крыло состояло из четырех длинных пальцев с растянутой между ними плотною дерюжною перепонкой и одного свободного большого пальца.

На рассвете змей с крыльями летучей мыши был запущен. Но, к огорчению старого и малого, из их затеи ничего путного не получилось: новое приспособление нисколько не помогало полету.

После этого они еще не раз пробовали изготовлять крылья — то из одной дерюги, то из просмоленного холста, то из луба или коры, то большие, то маленькие, а толку все было чуть.

Крылья крыльями, это все так. Да в одних ли крыльях суть? Не помогает ли полету еще какая-нибудь сила, сокрытая во внутренностях мыши? Похоже, что такая сила есть. Иначе и человек давно бы уже полетел. Сотворил бы себе подспорье, вроде как у летяг или мышей, — и вся недолга. Эту тайну, хоть и не поддавалась она, а надо было непременно постичь.

— Ворону бы еще разрезать, — предложил однажды монашек. — И полевого мышонка… К ним бы в нутро заглянуть.

На следующий день Никешка доставил и ворону и мышонка. На вопрос старика, видел ли кто, как он подбил птицу, Никешка молодцевато тряхнул головой.

— Небось я не в поле, в лесу. Когда папоротник малевал.

Как только наступило подходящее время и все было покончено с предосторожностями, Никешка уверенным взмахом ножа вспорол ворону, а затем и мышонка и разрубил несколько косточек.

— Гляди, дедко! — недовольно шепнул он. — Эвона…

— Вон оно что! — разочарованно протянул монашек.

Новость и впрямь была совсем не веселая. Мышиная косточка оказалась куда тяжелее — в ней мозга полно. Воронья же пустая да легонькая.

— И тут… — еще более помрачнел Никешка, — словно пузырь. Небось у нас с тобой нету такого внутри… — Он больно сдавил в ладонях виски. — Где уж нам полететь. Ни в жизнь…

— А летяги-то как? — подсказал монашек. — А летучая мышь?

— Так то зверь… Нам не дано…

— Заладил свое: «Не дано», «не дано», — уже со спокойной улыбкой возразил Никодим. — Пузыри… их где хочешь достанешь.

Никешка воспрянул духом.

— Пузыри, да кожа вроде как у летяги, да к ним… — затараторил было он, но спохватился и не договорил…

— Ну, чего еще надумал?.. А?

— Про перья вспомнил. Еще перья у птицы…

— И то, голубок…

С тех пор житья не стало воронам и галкам: Никешка нещадно уничтожал их и в лесу и в поле.

— Чего ты их так невзлюбил? — спрашивали его ребятишки, с которыми он вновь подружился.

— Маманьке с бабкой подушки готовлю, — слукавил он и весь зарделся.

К концу лета Никешка собрал два полных короба перьев. Удалось ему также добыть немало пузырей и кишок от убитой для боярского стола разной живности. Все это до поры до времени тайно складывалось в лесу. Там же была припрятана длинная узкая рама с туго натянутым на нее холстом и с отверстием посередине. Обе части рамы почти ничем не отличались от змеев, которыми Никешка продолжал щедро снабжать товарищей. Разница состояла лишь в том, что змеи были гораздо меньшей величины и запускали их стоймя, по длине, а не в лежачем положении.

— Вот это змей! — ликовал Никешка. — А то эвона что выдумали мы с дедкой: одни мышиные крылья налаживали. То ли теперь, при пузырях, да при птичьем нутре, да при обилье пера!

Прежде чем испытать в присутствии Никодима достоинства расположенного в виде двух крыльев змея, Никешка решил совершить прыжок с дерева без свидетелей.

В одно из особенно ненастных осенних предвечерий он, уверенный, что в лесу, кроме него, никого нет, отважился выполнить свое рискованное намерение. Догола раздевшись, он смазался каким-то жиром, вывалялся в рассыпанном по земле пере, затем пристально огляделся вокруг и, не заметив ничего подозрительного, просунул голову в отверстие змея. Еще минута — и мальчик уже вскарабкался на вершину сухой березы.

— Господи, благослови! — воскликнул он и, закрыв плотно глаза, бросился вниз.

— Вон он! Хватай его! — крикнул вдруг кто-то над ухом Никешки так громко, что он даже не почувствовал боли от падения. — Нечистая сила. Порченый!

Очнулся Никешка в глубокой мгле. Все тело горело огнем, ныли кости. Он сделал движение, чтобы подняться, но почувствовал жгучую боль в запястьях и лодыжках — и понял, что связан по рукам и ногам. Куда же, в какую пропасть столкнули его? И почему не слышно дыхания Никодима?

— Дедко! — тихо позвал Никешка.

Ответа не было.

— Дедко! — еще громче и жалобней закричал мальчик и потерял сознание.

Та злосчастная ночь не менее мучительна была и для Никодима. В том, что с его питомцем приключилась беда, он не сомневался. Не мог же Никешка пойти с ночевой к матери, не сказав ему об этом? Никогда этого раньше не было и быть не могло… Нет, беда с ним приключилась, не иначе!

Едва дождавшись рассвета, монашек пал на колени перед образом и, горячо помолясь, отправился на поиски мальчика. Не успел он сделать и десятка шагов, как увидел спешившего к нему навстречу дворецкого боярина, Еремку.

— Жалуй, отче, в хоромины. Отвечай за малого, — усмехнулся посланец.

«За малого? — похолодел иконник. — Неужто прознали?» — Но вслух он ничего не сказал и всеми силами постарался не выдать обуявшего его страха.

Ряполовский дожидался Никодима в трапезной.

— Ты, Еремка, иди, — выслал он дворецкого и сразу же, однако без раздражения, обратился к иконнику: — А ученик-то у тебя — дьяволово охвостье!

Борода Никодима заметалась, как на ветру. Истово перекрестившись, он отчаянно заколотил себя в грудь.

— Нет, чист душой отрок… Не дьявол он… Это я его искушаю. Меня наказуй…

Боярин поглядел на старика, как на неразумного младенца. Ишь, чем пытается взять! Не будь этот безродный странник таким умельцем да бессребреником — показал бы он ему… Ряполовскому было невыгодно разделаться со стариком: работа в церкви еще не закончена. А Никешке, как рассуждал боярин, покуда далеко до умельства, пусть обучается, польза, видать, будет, башковит паренек.

Так рассудив, боярин решил объяснить поступок Никешки чисто ребяческим баловством и за такое богопротивное баловство примерно его наказать. Монашка же не трогать, чтобы под батогом богу душу не отдал.

— Говоришь, ты малого искушал?

— Как перед богом! Нет вины у него… Один я…

— А хочешь, чтоб озорник твой к тебе вернулся?

— Благодетель ты мой! — взмолился Никодим. — Век за тебя… Церковь так распишу, таково изукрашу…

— Вот и ладненько… Вот и разумно, — одобрил Ряполовский, легонько взбивая щелчками рыжую бороду. — И, внезапно построжав, подошел вплотную к монашку. — Никому не говори, что искушал его! Слышишь? Баловство одно — и ничего боле. Накажу охальника перед честным народом и снова тебе отдам. Уразумел?

Никодим отвесил боярину земной поклон и, преисполненный благоговения перед «ангельской его душенькой», поплелся восвояси.

Ряполовский выглянул в оконце и кликнул дворецкого.

— Как озорник? Ревет небось?

— Стонет да охает… А не плачет…

— Надо, чтоб заплакал… Повели Миколке… Батожком его, батожком…

Вотчинный кат Миколка потрудился не за страх, а за совесть. Пускай-де охальник закажет десятому, как дьявола тешить.

Избитого в кровь Никешку уволокли к церкви. Там, на паперти, он уткнулся лицом в подол убитой горем Анисьи и так пролежал неподвижно до всенощной.

С первым ударом церковного колокола ему приказали стать на колени и бить десять раз по десять поклонов.

— Ты лбом, лбом стукайся! — требовал приставленный к нему Миколка.

Мальчик покорно выполнил первую частицу наложенной на него епитимьи и, еле удерживая равновесие, продолжал стоять на вспухших коленях.

После всенощной на паперть в сопровождении Никодима, псаломщика и клира вышел облаченный в черные ризы священник. Возложив одну руку на голову порченого, а другую воздев кверху, он начал творить изгоняющие бесов молитвы. Вокруг в страхе безмолвно теснился народ.

Припав к ногам Никешки, горько плакали его мать и бабка.

Так повторялось всю неделю. Никешку приводили на паперть задолго до утрени. Под надзором Миколки он отбивал положенное число покаянных поклонов и, распластавшись на камнях, слушал молитвы священника. Затем его уводили на ночлег в один из пустовавших боярских сараев.

По вечерам, перед отходом ко сну, Ряполовский выслушивал донесения дворецкого Еремки о поведении узника.

— Учит Миколка? — неизменно спрашивал боярин.

— Как же, Глеб Тихонович!.. Когда батожком, когда плетью, когда кулаком…

— То-то же, — с таким же постоянством повторял боярин. — Только не в кровь. В кровь не приказываю… Полосочками пускай, полосочками. Маленько утречком, до заутрени, маленько вечерком, после вечерни. — И, потягиваясь, заканчивал: — Ну, с богом… Ступай, Ерема…

Однажды боярин узнал, что мальчик и в неволе умельству предается.

— Ай-ай-ай! — покачал он головой. — Как же он? Из чего?

— Из глины, благодетель, — низко кланяясь, ответил Еремка и тут же почувствовал, как от задушевного боярского голоса у него начинают дрожать поджилки.

— Кто же ему, глупенькому, глинки дал?

— В углу лежит, благодетель. Куча великая.

— Усадебки лепит? И человечков потешных? Да?

— Лепит. Всю глину, чать, извел.

— Что и говорить, порченый… Жаль, правда, жаль? Мал ведь…

— Как не жаль, отец ты наш… Раз тебе жаль, так уж нам, смердам…

— Вот, вот, — одобрил боярин. — Поучить его еще, авось и исправится. Миколка сечет?

— Как ты повелел… Малость утром, малость после вечерни…

— А ну-ка сюда Миколку! А?

— Мигом, Глеб Тихонович! — совсем отчаявшись в благополучном исходе беседы, попятился дворецкий к порогу…

Примчавшийся в хоромы Миколка полностью подтвердил слова дворецкого и для верности показал Ряполовскому Никешкино рукомесло — крохотного голубочка.

— Ай-ай-ай! — снова покачал головою боярин. — Да ты сечешь ли его?

— Как же, как же, милостивец ты наш. Нешто я посмею ослушаться?

— А он все свое?

— Все свое…

— Экий непослух! Или ты слабо сечешь, полосок не оставляешь? Вижу, по глазам вижу, что слабо.

— Да я…

— Не перечь, не надо перечить боярину своему, — наставительно произнес Ряполовский и после недолгого раздумья проговорил: — Порченого, его, сверх положенного, по второму разу — утром и вечером… А тебя, Миколка, за недогляд пускай Еремка батогами поучит, а ты Еремку — за недонесение… С два десятка каждому хватит? Ну и ладненько. С богом. Да мне потом покажитесь. Не обманите. По второму разу придется тогда при мне… Ох, господи! Устал я с вами…

Боярин долго любовался голубком и унес его наверх, в терем боярыни.

— Вот какие умельцы у меня… Бери, бери, матушка. То я тебе… Да! — всполошился вдруг Ряполовский. — Совсем позабыл…

Спустившись вниз, он приказал никуда не уводить поутру Никешку и удалился на ночной покой.

Рано утром Никешку разбудили сиплый кашель и возня с проржавевшим замком, на который запирали сарай. Дрожа от страха перед очередным избиением, он, чтобы не рассердить ката, сам взобрался на козлы. Каково же было его удивление, когда он услышал голос боярина.

— Слезай… Чего дрожишь? — улыбнулся Ряполовский. — Ну-у, кому говорю! — уже раздраженно прикрикнул он.

Никешка обмер. «Казнить будут», — промелькнуло у него в голове.

— Кому говорю, слезай! — негодовал боярин.

Услужливо подскочивший Миколка вцепился обеими руками в спутавшиеся кудри узника и сбросил его с козла.

— Твое рукомесло? — ткнул Ряполовский Никешке в лицо глиняного горбуна в колпаке, по всем видимостям — скомороха.

— Не буду… Больше не буду… — трясся Никешка. — Не убивай… Не буду…

— Да кто тебя убивает? — снова подобрел боярин. — А бьют ежели, глупец ты этакий, так не тебя, а беса. Беса изгоняют, вот что… Твое это рукомесло? И усадебка? Ох ты!.. Ай да усадебка… Неужто сам сотворил?

— Не буду… Никогда больше не буду… — исступленно твердил Никешка. — Прикажи…

— Да что ты все «не буду», «не буду», — перебил боярин. — Его хвалят, а он знай свое. А я тебе вот что скажу: будешь! Я так хочу. — И, чуть повернув голову к Миколке, распорядился выпустить Никешку на волю.

Все это было так неожиданно, что мальчик подумал — не издевается ли боярин над ним?

— Меня? На волю? — Никешка вобрал голову в плечи.

— Дурак! — процедил сквозь зубы Ряполовский. — Руки умные, а в башке дурь. Бррысь!

Угодливый Миколка развернулся с плеча, чтобы дать тумака ослушнику боярской воли, но не успел. Никешка (откуда только прыть у него взялась!) нырнул меж ног палача да и был таков.

 

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

НОВЫЙ ХОЗЯИН

Никешка недолго отлеживался. Одна за другой бледнели и пропадали «полосочки» на спине, а вместе с болями забывались и пережитые душевные муки. Постепенно возвращалось желание жить, опять жадно искать все новое, разгадывать непонятное.

Но стоило Никешке сказать, что он «здоровее здорового» и хочет заняться работой, как Никодим всполошился:

— Что ты, что ты! Побойся бога… Хворь что рысь, — одно лукавство: будто нет, ан — прыг! — и готово, загрызла…

И принялся пичкать Никешку различными настоями из трав, натирать дважды в день какою-то мазью. Кабы не счастливый случай, не миновать Никешке просидеть всю зиму в избе.

Вернувшись как-то раз с работы, Никодим увидел, что мальчик, низко склонившись над чурбаном, чем-то увлекся. Он сделал шаг вперед и замер на месте. Никешка, закусив нижнюю губу, пытливо вглядывался в развороченные внутренности летучей мыши.

— Свят, свят! — воскликнул иконник, истово крестясь и сплевывая через плечо. — Дверь-то!.. Открыта дверь-то у нас!

Пойманный на «месте преступления» мальчик вскочил и виновато опустил голову.

Никодим молча завернул мышь со всеми ее потрохами в дерюжный лоскуток и приказал Никешке:

— Забрось как можно подальше.

Никешка безропотно выполнил приказание монашка, и когда возвратился, Никодим мрачно проговорил:

— Ты не подумай… я не то чтобы… не супротивник я…

Мальчик доверчиво приник щекой к дряблому плечу старика. Разве ему не понятен гнев учителя? То не гнев, а страх за него, прослывшего порченым. Не приведи бог, увидел бы кто потрошеную мышь на чурбане — ну, конец тогда: обоих обвинили бы в колдовстве и, уж конечно, сожгли. Но как быть? Как расстаться с мыслью о крыльях? Как разгадать тайну? Сесть бы на сотворенную птицу, распластать, подобно коршуну, крылья и скользить себе над починком, а то и над всею вотчиной. Ведь вот же по воле ребятишек летает змей. Так почему же нельзя такого запустить змея, чтоб на нем сидел он, Никешка?.. От одной думки дух захватывает!..

На дворе бушевала метель. Разметав во все стороны седые космы, она всей своей жесткой силой швырялась снегом в избу Никодима. В пазах бревенчатых стен злобно, настойчиво выл ветер. На крыше так улюлюкало, топало, кувыркалось, плясало, что чудилось — вот-вот рухнет подволока и белая мгла похоронит в себе тесно прижавшихся друг к дружке учителя и ученика.

Но в избе было уютно, тепло, пахло сосновой смолой, лыком, мятой, ладаном, красками. У Никодима и Никешки сами собой смежались веки, дыхание становилось ровней, глубже, дремотней. И вот они забылись во сне…

С утра все пошло как будто по-старому. Иконник украшал церковь росписью, а его ученик добросовестно занимался резьбою по дереву и, когда требовалось, помогал, как мог, в создании сканых рисунков.

Никодим давно понял, что иконника из Никешки не получится, — не лежит к этому душа мальчика. Вот дома ставить, да украшать их причудливою резьбой, да постигать сканое дело — на это он гораздо охоч. Тут его неволить не надо: так загорится — не оторвешь. Сколько уже потешных усадебок он понастроил — и все одна лучше другой. А как наловчился резьбе по дереву — загляденье и только! Что ж, станет Никешка Выводков когда-нибудь добрым зодчим и резчиком, и на том спасибо. Добрые люди скажут, что не обошлось тут без помощи монашка Никодима.

Так думал иконник, но в то же время беспокойные мысли ворочались в его голове: «Слов нет, любо малому зодчество. Любо, да не совсем. Крылья — вот что ему втемяшилось. Никак позабыть не может про птицу, кою измыслил я. Околдовало его то диво дивное».

Правда, будь Никодимова воля, Никешка нашел бы в нем самого преданного единомышленника и споручника. Но чем мог помочь в таком необычайном дерзании простой монашек, да к тому же подошедший уже к краю могилы? Что может ждать мальчика впереди, кроме костра? Ни за что ни про что погубит он себя и близких своих. А что так именно будет, монашек не сомневался. В самом деле: мальчишка сейчас же после епитимьи опять принялся за свое. До чего одержим он! Чуть ли не средь бела дня, без всяких предосторожностей, возится с внутренностями летучей мыши. Ну, не безумец ли?!

И Никодим решил отвести беду от любимого ученика, никуда не отпускать его от себя и постараться увлечь его какой-либо новой работой.

Он заметил, что Никешка чаще всего останавливается перед иконами палатного письма. В первый же день, когда мальчик пришел трудиться в церковь, Никодим, словно между прочим, обронил:

— Сдается мне, голубок, надо бы образа… вон те, палатного письма… обновить бы их… Трескаются, лупятся малость… Ты бы их того… Попытайся-ка.

Никешка и обрадовался и смутился.

— Нешто мне одолеть?

— Одолеешь, еще как одолеешь… Коли что, я подмогну, — обнадежил Никодим и сейчас же сунул мальчику в руку небольшую дощечку.

— Попытайся списать… Чтоб было похоже… А потом и того… потом можно и обновлять…

За месяц Никешка испортил столько дощечек, что из них образовался целый пригорок. Но иконник не обращал на это никакого внимания и не забывал ободрять ученика каким-либо утешливым словом.

Никешка и сам примечал, что учение заметно подвигается вперед. Это очень льстило ему и побуждало трудиться со все нарастающим прилежанием.

Так, в труде и задушевных вечерних беседах прошла зима. Он заметно поздоровел и при ходьбе перестал даже опираться на посошок. Все как будто оборачивалось к лучшему: Никешка, казалось, позабыл и думать о крыльях. По крайней мере ни разу не заикнулся о них.

Монашек зашел в своих чаяниях так далеко, что начинал видеть в своем ученике прямого преемника — будущего иконника.

Разбил его надежды боярин. Однажды он явился в церковь в сопровождении какого-то незнакомца и с порога окликнул Никешку.

— Кланяйся хозяину новому, — объявил Ряполовский, поглаживая окладистую бороду, — Будешь рубленником. Вот староста твой — Макар.

Эта новость так огорошила Никодима, что он, несмотря на присутствие вотчинника, тяжело опустился на ступеньку алтаря.

— Дурь-то, поди, плеточкой выбили? — ухмыльнулся боярин и перевел взгляд на старосту рубленников. — То вороненок у нас… С дерева, хо-хо-хо, вниз головою… — И снова уставился на мальчика. — Будешь летать?

— Не, больше не буду.

— А то полетел бы. Мы бы тебя еще разок-другой плеточкой, плеточкой за это. Плеточки хочешь?

— Не, не надо. Не буду.

Кое-как собравшись с силой, Никодим встал и отвесил боярину поясной поклон.

— Твоя воля, боярин. Что повелишь, то и будет, — заговорил он. — Только окажи милость, взгляни, каково изрядно малец иконы пишет.

— Что ж, — одобрительно произнес Ряполовский. — Пускай, пускай себе пишет.

Монашек по-своему понял эти слова и, преисполнившись благодарности, пал ниц к боярским ногам.

— Благодетель! Век не забуду…

— Чего не забудешь?

— Что дозволил малому остаться при мне.

— При тебе? Встань, встань, старичок… Встань да потрудись. Покажи старосте умельство мальца. Да не иконы — резьбу…

Прямо из церкви староста увел под свое начало ошеломленного Никешку.

В тот день Никодим не притронулся к кисточкам. На него точно напал столбняк. Голова была холодна и пуста, и так же пусто и холодно было в груди. Ноги совсем окаменели и не могли больше служить. Не слышал он ни благовеста, ни того, как церковный служка уносил его на руках домой…

Разлука с Никешкой отразилась на старике губительно. Без помощи он не мог подниматься с постели и почти ничего не ел. Единственное, чем он жил и дышал, были разговоры о питомце и горячие молитвы «о здравии отрока Никиты», денно и нощно, наяву и во сне творимые им.

Анисья, из жалости к монашку, перевела его с боярского разрешения к себе и в редкие часы отдыха ходила за ним, как за родным отцом. Даже Никешкина бабка изредка вставала со своего ложа, чтобы развлечь больного разговорами о «ненаглядном касатике» внуке…

Что же касается до Никешки, то он недолго тужил. Новое рукомесло безраздельно захватило его. Есть ли на свете более чудесная работа, чем у рубленников? Тесать доски, придавать им нужные очертания, наблюдать, как на пустом недавно месте постепенно вырастает жилье, все равно будь то курная изба или боярские палаты, где каждому колышку строго указано, чему служить, где каждая мелочь так ловко и умно предусмотрена, — это ли не высшая радость! Но пуще всего новое рукомесло прельщало Никешку тем, что сулило впереди заманчивую, полную приключений жизнь странника. Да они, собственно, уже и начались, эти странствия. Не успели рубленники закончить работу в боярской усадьбе, как их перебросили на другой рубеж вотчины, а потом в противоположную сторону. Так, в мелких поделках, прошло все лето.

А когда староста в награду за усердие позволил юному рубленнику бегать один раз в месяц домой, Никешка вовсе почел себя осчастливленным.

— Небось надоело амбары чинить да лес тесать? — дружелюбно спросил как-то староста прикорнувшего на груде сосновых досок мальчика. — Тебе бы хоромы ставить, вот это так так… Или не хочешь?

У Никешки глаза разгорелись.

— Хочу… Как не хотеть, дядя Макар?

— А ты в хоромах бывал?

— Где уж! Нешто пустят туда…

— Не видал, а строить отваживаешься? Эх ты, голова!

Староста хоть и не жаловал ленивых, а подчас расправлялся с ними даже слишком сурово, однако в сущности человек он был не злой. Любознательность подростка, его постоянное стремление выполнять урок добросовестно, охота к труду, почтительность к старшим не остались незамеченными ни рубленниками, ни самим Макаром. Вот поэтому все и относились к Никешке доброжелательно и помогали ему кто как мог лучше овладевать рукомеслом.

В Макаровой артели были не одни рубленники. Там работали и кузнецы, и печники, и резчики по дереву, и умельцы творить из камня всяких птиц и зверей. Староста, сам отменный знаток всего, что относится к строительству, пользовался каждым удобным случаем, чтобы передавать свои знания Никешке. Так, день за днем, Никешка начал уже самостоятельно ковать скобы, петли, крюки, завертки, задвижки. А осенью, когда работать пришлось в самих хоромах боярина, печник стал учить подростка выкладывать кафельные печи и устраивать в них воздушные камеры.

— Вот ты, браток, в хоромах и побывал… Хороши? — спросил Макар в один из праздников, после того как Ряполовский похвалил законченную работу. — Теперь жди весны, будешь хоромины новые ставить… То-то вот, братец-браток, жди-пожди… — И сунул в руку Никешке два медяка. — Тебе за усердие. Беги, мамке отдай. Вернешься деньков через десяток. Да я тогда позову… Беги, браток… Беги-лети…

Никешку передернуло: чего это староста сказал «беги-лети» и многозначительно подмигнул? Уж не подвох ли какой готовится? Может, Макар услышал что-нибудь недоброе от боярина?

Всю дорогу, пока Никешка шел домой, ему от этих мыслей было не по себе. Но стоило завидеть родную избенку и чем-то занятую на дворике мать, как куда только девалась печаль.

— Мамка! — отчаянно вскрикнул он. — Маманька! — И так помчался к ней, словно и впрямь выросли у него крылья.

Никодим, увидев, что пришел Никешка, без чьей-либо помощи вскочил с постели.

— Вырос-то… вырос-то как! — всхлипывал он, обнимая любимца. — Головой выше меня!..

И тут же монашек зашатался из стороны в сторону и рухнул наземь.

Только к вечеру он пришел в себя и попытался заговорить. Никешка ничего не мог разобрать, приник ухом к губам старика и по тому, как судорожно сжимались кулаки монашка и как напряженно морщился его лоб, понял, что тот тщетно силится что-то сказать. «Должно, хочет знать, по душе ли мне новая работа», — сообразил Никешка.

— Ты, дедко, про то, как я там? — спросил он.

Бусинки глаз старика засверкали, улыбка расплылась по лицу.

— Я все-все как есть обскажу, а ты лежи, — и Никешка пригрозил пальцем так, как это делают взрослые, когда больной ребенок не слушается.

Устроившись рядышком с бывшим учителем, Никешка принялся подробно рассказывать о своем житье-бытье у рубленников.

Как только он умолк, монашек неожиданно для всех легко приподнялся и совсем внятно, раздельно произнес:

— Ныне отпущаеши раба твоего, владыко, по глаголу твоему с миром.

— Батюшки-светы, никак отходит! — всплеснула руками Анисья. — За отцом Мефодием… скорей! Беги, Никешка! — И сама первая выскользнула за дверь.

Но зря встревожилась Анисья. Иконник не думал умирать, он просто-напросто возблагодарил бога первыми пришедшими на память словами молитвы. Радость-то, радость какая: сколько времени говорил малец, а ни разу не вспомнил про крылья. Спас Христос, услышал мольбу Никодима, невольного искусителя чистой отроческой души, осушил неутешные слезы. Избежит Никешка проклятий, пыток, позорной смерти, жив будет наследник…

 

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

НЕТ, ЛУЧШЕ НА КОСТЕР!

В шестнадцать лет Никешка Выводков слыл уже одним из лучших рубленников. Вотчинники прямо-таки осаждали Ряполовского просьбами переуступить им умельца и предлагали за него какой угодно выкуп. Но боярин и слушать не хотел. Враг он, что ли, себе, чтобы выпустить из рук такой клад, как Никешка: он и рубленник завидный, и резчик по дереву отменный, и в сканом рукомесле преуспевает.

Взять хотя бы новые палаты князя Ушатова. Чего стоят одни сени, соединяющие хоромы! Взглянешь на резьбу — и не оторваться уже от нее. До чего же она затейлива, до чего хороша! А подволока — сущее поднебесье. Там белое облако словно плывет по лазури, тут вьется жаворонок, голуби реют. Впрок пошло парню Никодимово учение.

Вот только не по мысли пришлось Ушатову изображение птицы не птицы, зверя не зверя, с крыльями мыши летучей. Повелел вместо чудища этого ласточек, синичек, снегирей и прочих всяких пичуг намалевать. Но почему-то так вышло, что снегири походили на ласточек, синички на голубей, голуби на воробьев. Совсем получилось не Никешкино рукомесло. При виде этой мазни князь разгневался. Однако умельцу он ничего не сказал. Пускай рубленники хоромы достроят, потом уже можно будет поговорить с Никешкой как следует…

Немного смягчился князь, когда ему показали изготовленную Выводковым кленовую лесенку под крышей, которая вела в сенничек.

— Сущий ручей, что за рощей, — не удержался он от восхищения. — Вертлява-то, вертлява-то, ишь! Только что не журчит… Сам удумал?

— Мы со старостой… Да еще с другими…

— И строили вместе?

— Зачем вместе?.. Строил я. Всяк свое творит, милостивец.

Так оно и было в артели: думали всем миром, а работали порознь, помощников не имели. Сам Ушатов редко вмешивался в разговоры умельцев о постройке. Что мог понимать князь в затейливых узорах, кругах, полукругах, многоугольниках и кривых и ломаных линиях, выводимых Макаром палочкой на земле? Ведь учился Макар не у кого-нибудь и не как-нибудь, а ходил в подручных у самого царева зодчего — Андрея Малого. Бывать же при беседах старосты с Выводковым он любил и был доволен, что Макар свято соблюдает заветы своего именитого учителя и того же требует от Никешки.

— Ты знай одно, единую заповедь, — сказал он Никешке, прежде чем решился сделать его своим главным помощником. — Свой у нас ум — русский. И обычай наш особенный, русский. Ими мы живы и крепко их держимся. А вот от фряжских зодчих, нам от них, запомни до гроба, цифирная наука нужна. И ничего боле не требуется.

То же самое перед началом постройки сказал Макар и князю, и тот с ним согласился. Вообще Ушатов ни в чем не перечил старосте и на все его вопросы отвечал одинаково:

— Делай что хочешь, было бы позатейливей.

Хоромы заметно росли. Князь не мог нарадоваться на них. Но то была неполная радость. Рядом с ней, вначале чуть заметно, потом все тяжелей и больней, ворочалось другое чувство — ядовитая зависть к боярину Ряполовскому. Этакими умельцами да кто же владеет? Жадюга, корыстолюбец, скряга! Сам живет — глядеть стыдно, в развалюшках каких-то, рубленники подправлять их устали, а Макара и Никешку гонит на работы куда ни попало. Нынче одному ставят палаты, завтра другому, там пятому, десятому. И какие палаты! Одни краше других. Да если так дальше пойдет, чем же князю кичиться тогда? Вот кабы продал Ряполовский этих умельцев Ушатову! Даже не обоих, а хотя

бы одного Никешку. Макара, слышно, Глеб Тихонович замыслил снова, как с пяток годов тому назад было, в Москву на заработки угнать и вместо него старостою Выводкова поставить. Только нет, и думать нельзя, не расстанется, жадина, с юным умельцем. Как же все-таки настоять на своем и добыть Никешку заблаговременно, покуда не поздно? Но так или иначе, а надо скорее строить богатые и затейливые боярские хоромы. Самая красивая, самая лучшая усадьба должна быть у князя Ушатова, и ни у кого больше. И князь задался целью лишить Ряполовского власти над Выводковым.

Но не легко было обвести вокруг пальца такого человека, как боярин Глеб Тихонович. Тем более что до него дошли слухи, будто многие дальние вотчинники не скупятся на любые посулы, только бы переманить к себе умельца. «Сами с усами», — хитро улыбался про себя боярин. — Знаем, как покрепче привязать к себе смерда».

Ряполовский всячески благоволил молодому рубленнику, думал, что лаской растопит сердце Никешки. Боярин то расхваливал его при народе, то заботливо спрашивал, нет ли у него какой нужды. А то бывало и так, что приказывал от щедрот своих поднести Никешке жбан меду. И Ряполовский был убежден, что умелец лучшей доли и искать не будет: ведь он никогда ни на что не жаловался, работал, не жалея сил, боярина уважал и бежать от него не собирался. А зимой, когда работы приостанавливались, Ряполовский милостиво разрешал Никешке жить дома, у матери.

Анисья поселилась уже на новом месте. Как только умерла ее столетняя мать, она, с разрешения боярина, перешла в избушку монашка. Собственно, то была уже не избушка, а вполне благоустроенная изба с небольшим двором и кое-какими службами. Об этом позаботились рубленники из артели Макара, хотя их никто и не просил. Никодим несколько раз пытался чем-нибудь помочь рубленникам, но тщетно: полумертвые руки отказывались служить.

Работные люди утешали его:

— Лежи, батя, лежи!.. Будет тебе тревожиться!.. Чать, с лихвой свое отплясал… Да Никешку в люди вывел.

Никодим блаженно улыбался и тут же впадал в дремоту.

Так, в полусне, в полуяви ползли его дни. Оживал он лишь с приездом Никешки и придумывал всякие способы как можно дольше удерживать его дома, подле себя. Никешка должен был подробно рассказывать, где работал, какие измыслил новые узоры в резьбе по дереву, расписывал ли подволоки хором и не собирается ли, отдохнув, приняться на досуге за краски. Но старик то и дело забывался, путался, повторялся, а как-то раз чуть не до слез опечалил Никешку, приняв его за кого-то другого.

Вечерами, когда Никодим затихал и Анисья, покончив с хлопотами, укладывалась спать, Никешка почти всегда отправлялся в сарай. Что он там делал, Анисья не знала. Но хоть и очень тревожно билось ее сердце, она все же ни о чем не спрашивала сына и только молилась об избавлении его от лукавого. Однако ни молитвы, ни даже наговорная вода, которую Анисья подливала в похлебку, не помогали: ночные хождения в сарай не прекращались. Никешка, ежась там от холода и поминутно дуя на озябшие пальцы, то возился с какими-то планками и дощечками, то строгал щепочки, придавая им подобие пальцев летучей мыши, то склонялся над распоротым брюшком замороженного зверька.

Время от времени он доставал из короба потешную лубочную мельницу с берестяным крылом и начинал размахивать ею в воздухе. Поднявшийся ветерок ударял в наклонные лопасти крыла и вертел его.

— Так бы ты и вертелось, — зашептал как-то Никешка, не спуская глаз с крыла. — Вертелось бы да вертелось.

Это были не случайные слова, а высказанная вслух мысль, волновавшая его уже не первый год. То, что змей, например, двигается вверх и летит, когда его тянут за нить и направляют по ветру обязательно под углом, Выводков знал хорошо. Но какой ему прок от

беганья с бечевкой в руках? А что, если так сотворить: вот деревянная птица, вот отверстие, в которое он пролезет, — оно приходится как раз в уровень плечам. А в обеих руках у него будет по мельничному крылу…

— Или нет! — вскрикнул Никешка. — Не в руках крылья, а так приделаны к птице, чтобы…

Он примолк, безнадежно вздохнул и задумался: как бы приладить крылья так, чтобы движение их зависело от вертушки, которая будет у него в руках? Он станет «творить ветер» не бегая по земле, а сидя спокойно во чреве птицы. Крути себе да крути вертушку, двигай ею мельничные крылья, сколько сил хватит. Устанешь — и то не беда. Хвост подвижной, лыковый, дернешь его туда, дернешь сюда, потом… Что потом?

Он до звона в ушах сжал в ладонях виски и забегал взад и вперед по сараю. Вдруг он увидел, что в щели пробивается белесый рассвет. Это сразу отрезвило его. Все, что могло показаться уликою в колдовстве, было с лихорадочной быстротой спрятано в отверстие, выдолбленное и ловко заделанное в одном из стояков сарая.

Трудно было Никешке биться над разгадкой истомившей его тайны без помощи Никодима, ослабевшего и рассудком и телом. Кого же избрать советчиком, чтобы он хоть сколько-нибудь заменил собой мудрого Никодима? Есть на примете один, Гервасием звать. Тоже рубленник. Шел он куда глаза глядят мимо усадьбы князя Ушатова, да и пристал к Макаровой артели. Не сварлив, сговорчив, людей не чурается, всегда готов всем помочь. А какие байки рассказывает — заслушаешься! Вот это прежде всего и покорило Никешку, сблизило его с новым рубленником.

Гервасий, как от него самого узнал Выводков, много лет был послушником в одном из псковских монастырей. Там и обучился строительному ремеслу. Знавал он и Ивана Ширяя с братией. С ними вместе ставил в Казани Кремлевский собор.

— Ты про иконника Никодима слыхал? — спросил однажды у него Никешка.

— Какой такой Никодим? — удивился Гервасий. — Мало ли Никодимов-иконников!

— А тот, что с Дионисием храмы росписью украшал, — с гордостью за учителя пояснил юноша.

— А-а! Слыхал. А ты-то откудова знаешь его?

— Я-то? — тряхнул головой Выводков и тотчас же подробно рассказал о Никодиме.

— Да-а! — посочувствовал Гервасий. — Был умелец, и конец пришел ему. Вечная память. Рехнулся вроде?

Никешка обиделся.

— Не рехнулся, хворь одолела. — И прибавил со смутной надеждой: — Еще оздоровеет, бог даст… Иной раз в память приходит. И, бывает, слова два скажет… Хочешь, прибудем домой, покажу его?

— У тебя живет?

— У нас с маманькой.

— А меня жить не пустите?

Выводков чуть было не кивнул утвердительно, однако вовремя удержался.

— Я ничего… Маманьку спросим… Как ее будет воля… — нерешительно ответил он.

Никешка вспомнил, что зимой при постороннем человеке невозможно будет отлучаться вечерами в сарай. Одно дело — мать догадается. Но она, юноша был уверен, ни словом не обмолвится. Ну, а чужой ежели что-либо пронюхает — жди неминучей погибели. Вот только как намекнуть матери, чтобы отказала Гервасию?

Впрочем, напрасно беспокоился юноша. Анисья думала с ним одинаково. Поэтому, стоило лишь Гервасию по приезде в вотчину Ряполовского попроситься к Выводковой в постояльцы, как она сразу же наотрез отказала ему.

— Кормить-поить чем бог послал — честью почту, гость дорогой. А жить — не взыщи, не могу. Не позволяет Никодимов покой.

Гервасий не настаивал.

— Насильно мил не будешь, — пошутил он и так обнажил зубы, что трудно было сообразить, ощерился он или улыбнулся.

Зато уж в гости он ходил к Выводковым изо дня в день и, как по всему было видно, очень к ним привязался. Платили и они ему тем же. Только Никодим не обращал на него ровно никакого внимания. Но рубленник не обижался. Что тут со старика взыскивать? У него уже душа в теле на гнилой ниточке держится. К тому же он ничуточки не мешает Гервасию задушевно разговаривать с Никешкой.

Не в помеху собеседникам была и Анисья. Она и дома-то своего почти не видала. Много времени уходило на то, чтобы вместе с другими крестьянками-мастерицами расшивать золотыми и серебряными узорами боярынино и храмовое добро: рушники, наволоки, кокошники, покрова, воздухи и коврики к аналоям. Да и в избе недосуг ей был: то с веничком, то с котелком, то за прялкою, — глядишь, а уж дня-то и нет…

Мал был день для Анисьи, невелик он казался и ее сыну. Все бы слушать и слушать ему про Москву да Псков, про Новгород, Казань да Астрахань, про незнаемых зверей и птиц, про пушки особенные, про звонницы, до того высокие, что поглядишь на них снизу вверх — и голова кругом пойдет.

Хорошо говорил Гервасий. Так и сдавалось Никешке, будто он снова мальчонкою стал и слушает чудесные Никодимовы сказы.

— Неужто звонницы так высоки? — переспросил как-то Выводков.

— Чисто тебе столп Вавилонский. Трижды «Отче наш» прочитаешь, а все еще не дотянешься глазом до верхнего края.

Гость положил ногу на ногу, уперся локтями в колено и спрятал лицо в ладони.

— Упади — и нету тебя. Пыль одна. — Он встрепенулся и взглянул Никешке в глаза. — Верь, не верь: взобрался я так-то под самый купол — и невмоготу, так бы и прыгнул, так бы и полетел…

Монашек заворочался на постели и поперхнулся. Никешка заботливо склонился над ним.

— Может, кваску? Испей.

Никодим повел глазами из стороны в сторону.

— Спаси бог, внучек… Не хочется. — Дрожащей рукой, тонкой и сухой, как лучина, взял он руку Никешки и приложил к своему лбу. — Спаси бог… — повторил он громко и сразу снизил голос до шелеста, — от недоброго человека.

— Похвально, — шлепнул Гервасий юношу по спине. — Люблю уважительных… Я, хоть мне и за полста перевалило, сам к старцам с почтительностью… — И без всякого перехода продолжал прерванный разговор. — Так бы, говорю, прыгнул, так бы… Но бодливой корове не дал бог рог!.. Крылья бы мне!

При этих словах Никешку даже в жар бросило.

— Крылья? Какие крылья?

— Какие же? Обыкновенные, — взволнованно ответил Гервасий. — Не ласточкины же — орлиные. На них бы… — И сразу осекся, перепуганный тем, что нечаянно выдал сердечную тайну. Но тут же, стремясь показаться спокойным, беспечно зевнул, не спеша расчесал пятерней черную, с ярко-белой отметиной посередине, волнистую бороду и полузакрыл близорукие, подернутые желтизною глаза. — Что-то дремотно стало, о-о-хо-хо, — протянул он вместе с новым зевком. — Поболтали, поболтали, да и, как в поговорке, смеются: «Не надоели ли гостям хозяева?»

— Избави бог, — возразил Выводков. — Рад гостю такому… Посиди, побеседуй…

Он внимательно вгляделся в Гервасия, словно впервые увидел его, потом перевел взгляд на монашка. Тот поморщился, как делал это во сне, и, сколько позволяла тупая боль в пояснице, привстал.

— Грех… Грех, Гервасий… Не дано человекам… Ангелы божии, птицы небесные… им крылья положены…

Никешка вспылил. Еще миг — и он бы непременно горячо возразил Никодиму, но какая-то сила заставила его сказать совсем не то, что рвалось с языка.

— Да… не положено… То птицам небесным… Не дано человеку… — бессвязно проговорил он и стыдливо опустил глаза.

По тому, как взволновался Выводков при упоминании о крыльях и как не похоже на обычное было его поведение во все время беседы, Гервасий убедился, что полученный когда-то в детстве жестокий урок ничему юношу не научил. «Ладит, — твердил он по дороге домой. — Как пить дать — ладит… А хитрющий, остерегается… Особливо тот — старый хрыч. Прямо как есть наседка. Так и норовит глаза выклевать… Однако возьмешь, Никешка, меня в споручники. Ужотко поработаем…»

На другой день, как только Анисья ушла из дому, Никодим принялся подробно выспрашивать у Никешки, кто этот Гервасий. Больше всего ему хотелось доискаться причины, побудившей почти старика рубленника набиваться к юнцу Никешке в товарищи.

— А как мы, дедко, с тобой? — рассмеялся Выводков.

— Так, значит, он учит тебя… Чему же, а?

Юноша пристыженно отвернулся в сторону.

— Не, я так… Ничему не учит…

Оба долго, напряженно молчали. Вдруг Никодим поднялся с сенничка.

— Знаю, зачем уходишь ночами. Крылья ладить уходишь… Нишкни!.. Мне ли не знать тебя? Всего тебя вижу. Прост ты… От простоты и погибнешь… Ладишь крылья?

— Лажу… Да не даются они.

— И не надо. И пожги… Все пожги, чтоб ни-ни, ничего не осталось. Жги, покудова… тебя не сожгли… Не верь Гервасию, темен этот человек…

Никешка впервые по-настоящему озлился на монашка.

— Сам со мной ладил те крылья, а как изловили меня — устрашился.

И, потеряв власть над собой, заорал:

— А я не страшусь! Жгите! Нате! Хватайте, коли злодеем почли меня! А какой я злодей? Какой святотатец?!

Чем усердней молил его Никодим успокоиться, тем строже становился юноша.

Наконец, замирая от страха, что крики может услышать кто-нибудь посторонний, Никодим отважился на последнее средство: опустился на колени и поклонился в ноги Никешке.

— Ради Христа… Ради матери… Никеша… Голубок… Какой подвиг — погибнуть зря? Опомнись! Никеша…

Никодим — маленький, высохший, желтый, как придорожный сломанный кустик, — показался Никешке таким беспомощным, брошенным на произвол судьбы человечком, что вся злоба его враз развеялась.

— Прости!.. — вырвалось у Никешки. — Встань… Родименький, встань!..

Он на руках переложил старика с пола на сенничек, уселся подле него и по его просьбе без утайки рассказал все, что удалось ему сделать для постройки крыльев.

— В сарае, значит? — переспросил Никодим. — В дупле?

— Да, дедко. В дупле. Видишь, я не на рожон лезу, остерегаюсь…

— Прост… Как был дитей, так и остался. Прост, голубок мой…

— Как же быть? Сжечь?.. Не могу! — тряхнул головой Выводков. И, чувствуя, что озлобление снова закипает в груди, заговорил, точно оправдываясь: — Сжечь легко. А потом что? Потом меня всю жизнь будет жечь мука смертная. Злей огня будет жечь… Не могу… Не, не могу я без думки моей… Лучше — на костер!

С неизбывной любовью поглядел монашек на Никешку.

— Так, голубок, и держись… — вдруг выпалил он, забываясь. — До последнего. Однако зря тоже в костер прыгать негоже.

— Так как же мне быть?

Никодим снова встал с постели и возложил трясущуюся руку на голову юноши.

— Во имя отца и сына и святого духа, — произнес он твердым, не допускающим возражения, голосом. — Благословляю тебя на божье дело. Пускайся в бега…

— Что?! — воскликнул Никешка.

— Благословляю на подвиг. Беги в Москву. Там выдумщиков не бесами почитают, но умельцами добрыми. Крадучись, темными лесами, иди да иди… Благослови тебя бог…

И Никодим зарыдал.

— Прощай, голубок мой! Прощай, надежа моя… А мне без тебя… Нет, не жилец я теперь… Прощай! — И, собрав последние силы, рухнул на колени перед красным углом.

Когда вернулась Анисья, Никодим был уже мертв.

 

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

ПОБЕГ

Страшно было отважиться на побег в зимнюю пору. Что могло ждать одинокого Никешку в лесу? Неминучая смерть… Вот и пойми тут покойного Никодима. Одной рукой крепко-накрепко удерживал Никешку: зря, дескать, не прыгай в костер, а другой — благословил на верную погибель… Да к тому же еще заповедал непременно сжечь все плоды тайных трудов… Разве можно уничтожить то, что стало неотъемлемой частью души? Никогда, ни за что! Единственное, что оставалось, — не ходить в сарай по ночам и терпеливо ждать, как обернется дело весной. Благо она была уже не за горами.

Вместе с Никешкой томительно дожидался теплой поры и Гервасий. После смерти иконника он почти не разлучался с Никешкой. Утешливые слова, сочувственные глубокие вздохи и к тому же искреннее преклонение перед умельством Никодима — скоро растопили мягкое сердце Выводкова. Какой ему Гервасий враг? У каждого из них своя дорога. Да разная ли? А может быть, настанет час, они и рядком пойдут. То-то сетует Гервасий, тоскует по странствиям. Точь-в-точь как когда-то монашек. Скучно ему на одном месте сидеть. Как где отработает, так его уже снова тянет куда-то. «Шел бы да шел, — говаривал он. — Искал бы да искал… А чего искал — и самому невдомек». Ей-ей, напрасно Никодим взъелся на пришлого человека. У страха глаза велики!

Однажды за разговорами Гервасий и не заметил, как засиделся у Выводковых до полуночи. На дворе разбойничала метелица. Анисья вздумала было ступить за порог избы, но, едва приоткрыв дверь, тотчас же отпрянула.

— Куда в непогодь этакую, — обратилась она к Гервасию. — Ни зги… Проси, Никеша, гостя. Пускай заночует.

Рубленник поблагодарил и остался. Так было и на другую ночь, и на третью. И до того это стало обычным, что ни мать, ни сын нисколько не удивились, когда Гервасий принес к ним свой сундучок и обосновался у них как постоялец.

— А не податься ли нам, сынок, в Москву? — предложил Гервасий, едва начал ржаветь снег. — Дался тебе твой вотчинник. Авось и без него не помрем.

— Боюсь, изловят, — нерешительно заметил Никешка.

— Нас-то? — Рубленник ухарски сдвинул на затылок баранью шапку. — Э, браток, еще тот, не родился, кто на мякине меня проведет!

Выводков подумал, подумал и решил, что сам бог пришел к нему на помощь. Гервасий, мол, человек бывалый, немало бродил по дорогам хоженым и нехоженым. Ему небось доподлинно ведомо, как уберечься и от лютого зверя, и от зоркого глаза боярского соглядатая.

Чем ласковей пригревало солнце, тем продолжительней становились прогулки Гервасия и Никешки. Собственно, прогулками назвать их отлучки нельзя было. Они никогда не возвращались из леса домой пустыми — оба каждый раз тащили на спине по увесистой вязанке хвороста и сучьев бурелома.

В один из дней, когда Гервасий выполнял заданный старостою урок, Никешка потихоньку перенес из сарая в лес все свое тайно изготовленное добро и зарыл его в загодя облюбованном месте. Несколько раз он, пользуясь случаем, бегал в лес проверить, не перекопана ли яма, но ничего подозрительного не обнаружил.

Теперь уже торопил с побегом не Гервасий, а Никешка.

— Бежать так бежать, — уговаривал он. — Чего тут не видали!

— И то пора, — согласился Гервасий. — В воскресенье отслужим панихиду на могилке усопшего Никодима — и поминай, как звали…

В первую минуту Ряполовский не поверил, когда ему Макарка донес, что Никешка сбежал.

— Не может того быть! — разгневался боярин. — Разыскать неблагодарного… В кандалы его!.. А работать будет, будет на меня работать, на исконного своего вотчинника!

— С ним и тот, пришлый, — низко поклонившись, сказал Макар.

— Ах, грех какой! Ах ты, господи милостивый! Козни князя. Его, его это козни — ушатовские… Давно добивался… Сколько раз уговаривал: продай-де умельца, что хочешь проси за него…

Ряполовский внезапно обмяк. Этого было достаточно, чтобы у всех стоявших перед ним екнуло сердце.

«Бить будет!» — подумал Макар. И мысленно позавидовал беглому: «Молодчага, Никеша! Хоть час, да твой…»

— Ты виноват… Не отпирайся, Макарка… — притворно-ласково сказал боярин. — Ну, сам сознайся — ты?

Попробуй-ка, возрази. Вконец пропадешь. Живого места не оставят на тебе.

— Я, благодетель, — еще раз низко поклонился староста. — Вестимо, я.

— И ладненько… Вот и погонись за охальником… Изловишь — похлещем малость тебя батожком, не боле. А коли без него вернешься — не взыщи: ужо промаешься, горемычный, от моих ласк… Без счету учить тебя буду… Ну, с богом, в дорожку… Да норови держаться ближе к ушатовской вотчине… Ну, господи, благослови, ступайте! — махнул боярин рукой и усталой походкой направился к хоромам.

Не успел Ряполовский и на крыльцо подняться, как уже двенадцать конников под водительством палача Миколки и старосты Макара рысью выехали из ворот усадьбы. На развилке большака семеро всадников во главе с Миколкой свернули к лесу, а Макар с остальными направился к вотчине князя Ушатова.

На опушке леса Миколка остановил коня и задумался: «Как-никак, а уже двое суток в бегах Никешка. И хотя ушли они с Гервасием пешком, однако верст по двадцать, если не боле, делали. Выходит, искать их надо верст за сорок — сорок пять от дому. Стоит ли поэтому углубляться в лесные дебри?»

— Трогай! — распорядился Миколка. — Опушкою скачем!

Кто скажет, что палач неправильно рассудил? Сам боярин и тот оправдал бы его. Беда заключалась в том, что расчет строился лишь на предположениях. Тут-то и вышла совершенно непредвиденная ошибка.

…Только это подошли беглые к лесу, как Выводков виновато сказал:

— Прости. Утаил от тебя, побоялся сказать… Короб я тут сколотил. Вырою из ямы — увидишь, что в нем.

— А покажешь, и обида вся не в обиду. И хвалю, что не болтлив. Так и надо. Пойдем — помогу…

Идти пришлось довольно далеко, верст с десяток.

— Тут! — остановился наконец Никешка. И, достав спрятанные в кустарнике лопату и заступ, принялся за работу.

Но что случилось? Там ли он роет? Нет, все верно. Вон зарубка, вон для верности надломленный сук. Почему же нет ничего? Где короб?

Взмахи становились чаще, порывистей. Лопата яростно вонзалась в землю и далеко в сторону отбрасывала тяжелые комья суглинка.

— Не верю!.. Не может быть! — бросил Никешка лопату и, как безумный, начал разрывать землю руками.

Гервасий прислонился спиной к дереву и молча наблюдал. Когда же у Никешки горячечная вспышка сменилась полным изнеможением, Гервасий вытащил юношу из ямы, перевязал окровавленные пальцы и уложил на свою епанчу.

Выводков отлеживался до сумерек, но, едва поднявшись, рванулся к лопате.

— Полежал бы, — заботливо сказал Гервасий. — Пожевал бы малость хлебца.

Никешка отрицательно покачал головой и начал рыть землю у соседнего дерева.

Три дня длились напрасные поиски.

— Да ты скажи — что зарыл? — спросил наконец Гервасий, видя, что Никешка не собирается поделиться с ним своей тайной.

Выводков исподлобья поглядел на Гервасия и, сорвав с головы шапку, изо всех сил хлопнул ею об землю.

— Будь что будет! И клятвы не надо. Все одно пропадать! — И подробно рассказал про свою затею.

— Друг ты мой! — повеселел Гервасий. — Сказал бы сразу — и горюшка б не хлебнул.

— А что? — встрепенулся Выводков.

— То самое, браток. Мы новые крылья со всем прочим состряпаем.

— Да что ты? Где? Тут?

— Чуть-чуть подале.

Сейчас же после этого разговора они собрались в дорогу.

Чем глуше становилась чащоба, тем уверенней чувствовал себя юноша. К тому же и Гервасий успокаивал: еще немного — и они придут к одинокой лесной избушке, где спасается его старый знакомец — отшельник. Жить они будут у него, как у Христа за пазухой: не выдаст он их, хоть пытай его до смерти. Не будет нужды и в пище, так как добрые люди доставляют отшельнику пропитание. А землянку вырыть — дело пустое.

Как сулил Гервасий, так оно и было. Больше того: о жилье и думать не пришлось. Отшельник сам давным-давно вырыл землянку, пускай-де кто хочет поселится в ней.

Никешка никогда не видел отшельников, но представлял их себе совсем не похожими на Гервасиева знакомца. Какой это божий человек, коли у него грудь колесом и пудовые кулаки! Вот покойный Никодим больше походил на отшельника: и душой кроток, и постник великий, и до работы охоч, и молитвенником прилежным был. А этот только и знает, что возится у печи, да шуточки разные шутит, да лежебочничает. Куда такому спастись!

— Чудной старец Кирилл, — сказал как-то Никешка Гервасию. — Больно широк — где такому в царство небесное протолкнуться?

— А он нешто спешит? — спокойно ответил Гервасий. — Успеет. Чать, мой ровесничек, не бог весть сколько годов…

«Ну и бог с ним, — подумал Никешка. — Лишь бы нам не в помеху был».

Некоторое время Выводкову чудилось, будто Кирилл нет-нет да сунет нос куда не следует. Но подозрения быстро рассеялись. По всему было видно, что старец, кроме как о собственном благополучии, ни о чем не печется. И работа пошла вовсю. Короб ежедневно пополнялся чем-нибудь новеньким: то потешной мельницей, большими змеями с прилаженными к ним конными и пешими человечками, то всякими вертушками, пружинами.

Завелись в землянке и тайнички. Там хранились нужные для сличения косточки различных пичуг и мелких зверьков, деревянные, с кожаными перепонками лапы летучей мыши и все то, что, по мнению Выводкова, не должно попадаться на глаза случайному посетителю.

Таинственно исчезнувшие из лесу плоды нелегких трудов Никешки были к середине лета полностью заменены новыми. Наступила пора строить крылья.

— Я и местечко выбрал, — сказал Гервасий. — Да еще какое! Сам леший заблудится.

Еще стояла глухая ночь, еще птицы не славили утреннюю зарю и над озерками еще не клубился туман, а Никешка и Гервасий давно уже забрались в самое нутро чащобы. Шагать было все трудней и трудней. Ноги вязли в трясине, спотыкались о кочки, пеньки, путались в колючем кустарнике, обжигались крапивой. К лицу прилипали сырые, холодные листья, и от этого казалось, будто по нему ползут и спускаются к шее, затылку, к груди и спине тысячи слизняков и мокриц.

— Конец-то когда? — не утерпел Никешка.

— Как прискачем, так и спляшем, — отшутился Гервасий. — Иль конечек устал твой?

Пришлось покорно двигаться дальше. Первым остановился Гервасий.

— Тпрр, туточка мы, прискакали!

— Неужто? — разочарованно огляделся юноша. — Тут не только работать, тут рукой двинешь — запутаешься…

— Погоди огорчаться. Глянь-ка сюда, — Гервасий раздвинул руками крепкую сеть переплетенных ветвей. — Вон оно как у нас! Что?

Сквозь раздвинутые сучья деревьев виднелась, точно нарочито для Выводкова приготовленная, большая поляна.

— Загляденьице, дядя Гервасий!.. Уж так-то ладно, так ладно, — обрадовался Никешка.

Крылья ладили долго. Казалось, все сделано, а пройдет день-другой — и неумолимо-придирчивый к себе Выводков непременно находил какой-нибудь недочет. Особенно изводило его неумение уравновесить крылья на качалке. Разве без цифирной науки одолеешь умельство такое? Тут ведь все одно к одному, одно за другое цепляется. И какая голова у птицы, и чрево какое… Вот будто чуточку хвост удлинить или поубавить — и как раз угадаешь. Ан, глядишь, от этого птица еще того хуже держится на качалке, так вниз кувырком и летит. Однажды, правда, Никешка добился своего. Но радость его была непродолжительна. Птица держалась на качалке, покуда была на ней одна, без выдумщика. С ним же она немедленно рухнула наземь. Не удавались также попытки «творить» вертушкой ветер и в то же время управлять крыльями.

Ничего путного не мог посоветовать и Гервасий. Единственное, что он разумно предлагал, — это не гоняться за большим.

— Погонишься за большим, — не переставал он твердить, — малое потеряешь. В Москву вот придем, там тебе и Яковлев Постник, и Барма, и Ширяй подвернутся — у них еще как научишься!

Никешка скрипя сердце примирился с этим.

Из склеенных лубочных листов было сотворено нечто сходное с обыкновенным, но огромным запускным змеем. В середине его Никешка проделал отверстие — место, куда надлежало ему протиснуться. По бокам этого отверстия были прилажены подвижные крылья — две рамы, обтянутые просмоленным холстом.

— Вот сам увидишь, — проникшись глубокой верой в успех, говорил Никешка Гервасию. — Как вышку поставим, так я сейчас же взберусь на край — и прыг! Аж до той сосны долечу…

Вышку соорудили на середине поляны. Узенькая площадка одним краем упиралась в вершину срубленной и врытой в землю невысокой сосны, другой ее край лежал на пологих мостках.

Поутру Выводков внимательно проверил мостки, несколько раз с наслаждением посмотрел с площадки на землю и потом, перекрестясь, просунул голову в отверстие змея.

— Не жмет? — заботливо спросил Гервасий.

— Ни-ни, вовек не снимал бы, — пошутил Никешка, вцепился руками в крылья, немного отступил от мостков и устремил взгляд на площадку.

«Высоко! — подумалось почему-то, хотя только что он был на площадке и ничего, кроме душевного подъема, не чувствовал. На мгновение вспомнилась первая, так печально окончившаяся попытка уподобиться летягам. Но прочь черные мысли! Не той породы Никешка, чтобы ему былые неудачи руки вязали…

И, чуть пригнув голову, он прыгнул вперед.

— Вот он!.. Хватайте его!.. Нечистая сила! — раздались кругом крики.

Что за наваждение? Уж не сон ли это? Точь-в-точь как когда-то в вотчине Ряполовского. Ведь никого же не было в ту минуту, когда он, взбежав на площадку, ринулся в воздух. Или от падения такой шум в ушах? Нет, так и есть — на него навалились какие-то люди, вяжут по рукам и ногам. А кто это склонился к самому его лицу и так ехидно посмеивается? Да это… — боже мой — Гервасий…

— Чур, чур меня! — шевелит Никешка запекшимися губами. — Наваждение…

Всю осень и зиму Никешку продержали взаперти. Лишь изредка под караулом уводили из подвала в хоромы для каких-нибудь сканых или резных работ.

Никешка с первого же взгляда узнал хоромы князя Ушатова. Вот куда он попал! Теперь понятно, почему его выводят из подвала поздними вечерами, когда все вокруг спит. Для того делается это, конечно, чтобы Ряполовскому труднее было пронюхать, кто похитил его рубленника-умельца.

Но Ряполовский и без того отлично знал, где находится беглый умелец. Не удалось князю добиться своего мытьем, так он катаньем взял. Да взял ли еще, вот вопрос! Небось Ряполовский тоже не лыком шит, сумеет постоять за себя. Всем начальным людям края уже ведома была бессовестная проделка Ушатова.

Однако князь был спокоен. Куда уж Глебу Тихоновичу тягаться с ним, с человеком, у которого и казна велика, и в самой Москве, коли будет нужда, крепкая заручка найдется… Напрасно Ряполовский шум поднял. Лучше ему дома сидеть и крепко держаться мудрой заповеди: не бороться с сильным, не судиться с богатым.

Так оно и получилось. Начальные люди выслушивали боярина Глеба Тихоновича с сугубым вниманием, вместе с ним горько сетовали на чинимые кривды и своевольства, а вывод у всех у них был один. Правда, конечно, вся на стороне Ряполовского. Да как докажешь, что именно Ушатов, а не кто другой украл Никешку? Пораскинешь умом — вроде есть улика; а этак подумаешь — и словно бы нет ее. Мало ли что Гервасий пристал к Макаровым рубленникам в усадьбе Ушатова и после бежал вместе с Никешкою из вотчины Ряполовского. Ему и бежать-то ни к чему: он ведь пришлый, ничейный. Вот и сунься-ка с обвинением. Князь за облыжную поруху чести так, пожалуй, отпотчует, чертям станет тошно, закажешь десятому.

— А что, ежели я сам да вдруг накрою Никешку? — задал раз Глеб Тихонович прямой вопрос воеводе. — Тогда как? Как рядить-судить будем? По-божески, по-христиански, добром-ладком?

— Как же, как же! Как не по-божьи? — чуть ли не обиделся воевода, уловив в голосе боярина оттенок сомнения. — На то я и поставлен государем великим…

И тут же с едва скрытой насмешкой неожиданно объявил:

— Архиерей благословил на то же… Как изловим твоего смерда — в монастырь запрем. Чего их миловать, бесноватых! В костер богохульника… Мы ему покажем, как на крыльях летать!.. А тебя, боярин, очистим, освободим от греха.

— Меня? — поразился Ряполовский.

— Недоглядел… Не уберег… Второй раз ведь кощунствует… Придется и тебе, знать, легкой епитимьею очиститься…

Тьфу ты пропасть, куда воевода загнул!.. Ну хорошо же! Погоди малость, князь. Узнают добрые люди, на кого будет наложена епитимья… Убереги попробуй Никешку от его сатанинских затей. Да ему жизнь не в жизнь без того, чтобы крылья налаживать. И хоть глазаст ты, Ушатов, а за одержимым не углядишь. Не нынче, так завтра, так через год, а за свое он возьмется, и уж тогда Глеб Тихонович ничего не пожалеет, но накроет Никешку за его бесовским делом.

Только князь и тут перехитрил Ряполовского. Покуда его люди распускали слухи, будто Никешку за попытку к побегу уморили голодом, он тихим ладом отправил узника в далекую, порубежную вотчину своего зятя.

В пути при Выводкове безотлучно находился сильный дозор. У ворот нового своего обиталища Никешка увидел широко улыбавшегося Гервасия.

— Жив-здоров, сыночек? Ну, чего нос отвернул? Поди, не врага встретил — друга. Здоров, что ли, ну?

Выводков скривил презрительно губы.

— Ничего, мы и в новой темнице не пропадем… Живы будем авось.

— Ты что? Какая темница? Вместе жить будем, вот как!

Никешка брезгливо махнул рукой. Стоит ли вступать в разговор с иудой! Пусть себе лает…

Все же Гервасий на этот раз не солгал. Прямо от ворот он увел Никешку в просторную избу и там оставил его одного. Выводков не поверил глазам своим. В поведении Гервасия ему чуялось что-то подозрительное и злое. Он попробовал, не заперта ли дверь снаружи, — нет, и в самом деле не заперта.

На следующее утро Гервасий объявил, что Никешка волен делать все, что хочет.

— Бежать хочу, — не то шутя, не то злобно сказал тот.

— Я тебе побегу! А это видал? — Гервасий поднес кулак к его носу. — А теперь идем…

На новом месте оказалось не так уж плохо, как думалось. Одно лишь было не по душе: куда бы Выводков ни пошел, где бы ни был, за ним неизменно шагали дозорные. Но с этим можно было еще кое-как мириться. Хуже было то, что похищенному рубленнику не давали никакой работы.

— Доколе морить меня будешь? — уцепился он однажды за рукав Гервасия.

— Никак по крылышкам заскучал? Сызнова падать хочется? — лукаво улыбнулся Гервасий. — Ладно… По-твоему будет. Все целехонько, что мы с тобой ладили у Кирилла. Погодя снова роби себе. А покуда велено тебе палаты резьбой изузорить… Да в лес не гляди, коли не хочешь на костер угодить.

…Время шло. Выводков работал так, что любо-дорого было смотреть. Не поддался он заманчивому искусу, когда однажды Гервасий нарочито оставил его в лесу одного, якобы без дозорных. Никешка сообразил, что это случилось неспроста и потому, выбравшись на опушку, поспешил дать знать о себе пронзительным свистом…

И все-таки Выводков перехитрил Гервасия. Убедившись, что, несмотря на бесконечные посулы, ему никогда не позволят заниматься любимым делом, а держат под тайным надзором лишь потому, что Ушатов по какой-то неведомой причине украл его у Ряполовского, Никешка ухитрился все же бежать.

 

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

ВОЛЧЬЕ ЖИТЬЕ

Зимой, в стужу, Выводков, прячась от людей, уходил в самые дальние лесные трущобы. Питался он чем приведется, лишь бы добыча съедобна была; пробирался тенью вдоль городов и погребенных под снежными сугробами деревень; привалы делал в такой глухомани, куда, казалось, не залететь и ворону; отдыхал день-другой и снова шагал, все дальше и дальше, все вперед и вперед. А куда?.. Да разве узнаешь, куда уйдет путь-дорога беглого человека?

Хорошо бы, конечно, попасть в Москву и разыскать там умельцев, о которых всегда с такой почтительностью говорил Никодим. Но как на это отважиться? Бродяги, калики перехожие, странники, которые встречались Выводкову в пути, все как один предупреждали: в Москве, мол, где ни плюнь, в подслуха угодишь. Сейчас тебе: «Кто таков? Зачем припожаловал? Не беглый ли?» Ну как им откроешься? Правду скажешь — садись в острог, жди-дожидайся неведомо сколько, покуда Ряполовский снова повелит взять тебя в батоги — беса из души выколачивать. Обманешь — опять-таки, садись в острог, потчуйся теми же батогами. Выходит: куда ни кинь — везде клин… Оно, может быть, и не так, да бог его ведает, где лучше — в глухих местах или в Москве?.. То ли дело чьей-нибудь цидулкою заручиться: указано, мол, крестьянишке-рубленнику такому-то отправиться на оброчные работы куда потребуется. Говорят, так иной раз случается. Только для этого надо обязательно записаться в кабальные и к тому же доказать, что ты умелец незаурядный. Но если и решиться лезть добровольно в ярмо, то не зимой же, когда рубленники сидят обычно без дела. В мороз еще можно кое-как терпеть, мириться с жестокою волчьей жизнью. И Никита терпел. Три зимы терпел, а пока что не добился толку. Но духом он все же не падал, верил всем сердцем, что так без конца продолжаться не может.

Вот и теперь, когда по неуловимым приметам почуялось приближение весны, Выводков, как и в прошлые годы, стал вдруг тяготиться бездомною долей. Он внезапно приостановился, распахнул дырявую епанчишку, шумно вздохнул и, обратившись к снежному вихрю, точно к разумному творению, вполголоса произнес:

— Шалишь, не обманешь… Раз к жилью потянуло, веселись душа — здравствуй, весна.

И двинулся дальше. Из-под высокой бараньей шапки выбивалась русая прядь, ветер немилосердно трепал ее и густо обволакивал бисерной пылью.

Заметив прикорнувших на голых сучьях березы галок, он, еще более оживившись, свистнул и захлопал в ладоши. Стайка с гомоном сорвалась с дерева, взметнулась, разлетелась во все стороны и тут же слилась в одно сумрачное, плотное облачко.

Никита притих и высоко задрал голову. Его и без того продолговатое лицо вытянулось еще больше. Крепко сжав губы, он с таким любопытством устремил ввысь горящий взгляд светло-синих глаз, как будто увидел что-то небывалое и чудесное.

Стайка то колебалась, то стыла в воздухе, то высоко взметывалась, то опускалась почти к самой земле, покуда не утихомирилась и снова не облепила березу.

Выводков нахлобучил шапку до самых бровей, сложил накрест руки и задумался. Так, переминаясь с ноги на ногу и неслышно шевеля губами, он простоял очень долго. Мысли цеплялись одна за другую. Никита никогда не забывал, как он в детстве запускал змея. Сколько трудов прилагал он с товарищами, чтобы создать для змея опору! Он и сейчас видит перед собою монашка и как бы слышит его голос. «Дуйте, руками размахивайте!» — кричит Никодим и сам первый «творит ветер»… Но птица взмахнет лишь крылом — и готово, летит себе и летит. А со змеем бежать ведь приходится, чтоб не упал. Когда еще его настоящий ветер подхватит! Почему же это? Какая причина? Тяжела ведь птица, куда тяжелей своих крыльев. И как не устанет она махать ими? Почему? Почему же…

— Господи, почему? — выкрикнул Никита. Но не было ответа.

Лицо его помрачнело, скользнули по нему унылые тени. От этого глаза вдруг сделались более глубокими и не светло-синими, а густофиалковыми. Привычным движением плеча он перебросил котомку со спины на руку, достал из нее какой-то сверток и опустился на корточки.

В свертке хранились отдельные крохотные частицы лубочных мельничных крыльев, вырезанных из бересты, головок, — лапок, спинок, туловищ различных зверьков, обрывки рогожек, краски, мелки…

На одном клочке рогожи было изображено что-то похожее на птицу с головой полузверя-полурыбы и с крыльями, напоминающими человеческие руки. Только на руках топырилось не по пять пальцев, а по четыре, и соединялись они перепонками, точь-в-точь такими, как у летучих мышей.

На другом обрывке рогожки словно бы стыл в синеющем воздухе коршун. На первый взгляд это был самый обыкновенный, привычный для глаза хищник. Но стоило внимательней приглядеться к нему, как на месте лапок отчетливо виднелась вторая пара узеньких крыльев.

Выводков глядел поочередно на каждую рогожку. Его брови были насуплены, сочные губы что-то шептали, пальцы то и дело сжимались в кулаки. Его мучила какая-то не поддающаяся решению загадка. Вдруг он вскочил, втиснул снова все в котомку и почти бегом пустился в дальнейший путь.

Однако, не сделав и полусотни шагов, он снова замедлил ход и безвольно опустился на заснеженный пень. Рот его скривился в болезненную, почти злую улыбку.

— Куда убежишь от себя! — вырвалось у него из самого сердца.

Прошла минута, другая, и уже была расчищена небольшая площадка, а в стороне разложены рогожки, краски, мелки. Еще немного — и на площадке выросли столбцы цифр. Этому учил, да не доучил его Макар. Если бы не этот иуда Гервасий! Надо же было Никите поверить ему. Не послушался Никодима… А поступил бы по его слову, авось не одну цифирь теперь бы знал. Какой прок в том, что рука свободно выводит и словенскою буквенной вязью и арабским узором один, два, три — и до самых до девяти. Только дразнят они Выводкова, злобят его. И кто знает, дождется ли когда-нибудь он нового случая встретиться с таким добрым учителем, как Макар? Сумеет ли в конце концов находить то, что умные люди величают мудрено — центром тяжести тела?..

В тысячный раз убедившись в бесплодности постичь науку числосложения, Никита, смахнул ногой все цифирные ряды и сызнова уложил свое добро в котомку.

Сумрак сгущался, словно бы тяжелел. Тревожно завывал ветер. К людям бы!.. Услышать бы речь человеческую!.. На лавке, в избе, в кругу своих посидеть… Нет, не видать Выводкову своих. Небось боярин в гневе на Никитиной матери всю лютость выместил. Забьет он теперь ее, бедную. А все из-за чего несчастье приключилось такое? Все от гордыни пошло. Ишь ты, куда сын крестьянский загнул, — к райским чертогам вздумал на диковинной птице добраться, а полетел к своей погибели!.. Разве не погибель — по-волчьи рыскать, по-волчьи жить в лесу? Разве выдержать пытку такую? Кто ж себе враг?..

— К людям! Прочь бездомную долю!

Выводков вызывающе тряхнул головой и твердым шагом направился к опушке, где, по его расчету, должна была находиться деревня. Заночевал он в овраге, неподалеку от околицы.

Спал Никита крепко, без снов. Но это нисколько не мешало ему улавливать каким-то особым, выработанным звериной жизнью, чутьем каждый подозрительный шорох. Он часто, не просыпаясь, приподнимал голову, вытягивая шею, с закрытыми глазами вслушивался во что-то и тут же, похрапывая, тыкался лицом в котомку.

Внезапно он ошалело сорвался с ложа; его разбудили глухие стуки. Первой мыслью было бежать назад, в лес. Однако он тут же вспомнил, что накануне сам решил идти к людям.

Стуки не прекращались.

— Никак топоры? — вслух произнес Никита и почувствовал, как невзначай стало и грустно и тепло на душе. — Рубленники! — проникновенно выдохнул он.

Да, здесь, где-то совсем близко, несомненно, работают рубленники. Выводкову ли не распознать стука топоров? Как же он истосковался по работе, как непереносимо тянет его к ней, к людям, к живой жизни!

Отбросив всякие страхи, он не задумываясь пошел на стук.

За рекой, у бревен и недостроенных изб, копошился народ. Никита внезапно убавил шаг. «А что, если сам лезу в капкан? Что-то больно храбр стал», — подумал он и хотел было повернуть назад, да уже поздно: у всех на виду. И когда его кто-то окликнул, он выставил вперед грудь и с нарочитым ухарством тряхнул головой.

— Мир вам, и я к вам!

— Да откуда ты взялся?

— Вон, во-он откуда, гляди: мой дом крашеный, ходи да спрашивай.

— Бывалый молодец, — сказал один из рубленников, старик с нависшими седыми бровями. — Как есть бывалый балагур…

В Никите Выводкове трудно было узнать прежнего Никешку, так он за последние пять лет изменился. От уголков глаз к вискам веерком распускались хоть и едва намеченные, но все же преждевременные тени морщинок. Всегда настороженный взгляд уже не был простодушно-доверчивым, а испытующе ощупывал каждого. Кудрявилась будто золотой пылью посыпанная бородка, торчали цвета ореха усы, и оливковым стало от непогод и загара лицо.

Старик ободряюще похлопал Выводкова по плечу.

— Не робей… Чего волком глядишь? Побалагурил бы, оно лучше.

— Мне в самый раз балагурить, — осклабился Никита, — потому: и немой застрекочет, коли хлебца захочет.

— Вот теперь так, теперь наш… По-нашенски застрекотал, — похвалил старик и, не раздумывая, сказал: — А коли по хлебцу тоска — наруби его топором, да и ешь. Или ваш брат бродя… — он осекся, кашлянул для виду и поправился: — ваш брат странник не охоч до работы?

— Дай-ка топор, отец. Я во как: раз по дровам, да пяток по головам.

Старик переглянулся со своими и, заручившись их молчаливым согласием, подал Никите топор.

— На! Кажи удаль, теши!

— Давай, давай, отец! Ну-кося, господи благослови!

Не прошло и часа, как Выводков стал у рубленников своим человеком. Но покорил он их не одними шутками и прибаутками. Больше всего полюбилась им его работа — спорая и добротная.

Когда дневной урок был выполнен, старик, опять с молчаливого согласия товарищей, предложил Никите остаться у них.

— Что ж, — заметил он словно в шутку. — Мы куда взойдем, там и живем. А не приглянется — с тем до свиданьица. Наши сборы короткие: голому одеться — только что подпоясаться.

— Однако, чур, — предупредил уже строго старик. — Покуда работой не побрезгаешь, хоть все лето живи… Ну, а…

— Сам знаю, — не дал докончить Никита, — не сомневайся… Я за милую душу… Ужо распотешу боярина вашего… как звать-величать его?

— Тукаев Василий Артемьевич, — ответил старик. — Охоч боярин наш до потех… За потеху похвалит.

— То, бывает, похвалит, то с ног повалит? Так я угадал? — лукаво подмигнул Никита и рассмеялся.

Рубленники вдруг примолкли. То, что неизвестный осмелился так дерзко подшутить над боярином, насторожило их. Бог его знает, кто он такой, с какой целью пристал к ним? Уж не боярский ли новый подслух какой? Всяко бывает… И потому, чтобы ненароком не приключилась беда, старик, как староста артели, поспешил сказать за всех, что живется им за боярином как нельзя лучше и всем они премного довольны.

— Живем хоть в орде, да в добре, — не утерпев, процедил кто-то сквозь зубы, но тут же спохватился и поспешил спрятаться за чью-то спину.

— Ты-ы! Ну-ко, проглоти-ка язык! — прикрикнул на него староста и заискивающе улыбнулся Никите, обнажив при этом два ряда не тронутых временем крепких зубов. — Не слушай его. С дурцой он у нас… — И гостеприимно предложил: — А то ко мне жалуй. Я тут недалече живу, рукой подать. Повечеряем и спать завалимся.

Никита с охотою согласился.

Как только они вошли в избу и помолились на образок, хозяин кивнул жене:

— Подай еще ложку! — И усадил гостя рядышком.

Повечеряв, все заторопились улечься спать. Выводков рад был отдохнуть, но, несмотря на усталость, это никак не удавалось ему. После лесного вольного воздуха он задыхался в тесной и дымной избе.

Убедившись, что сна не дождаться, Никита тихо встал и подошел к волоковому оконцу.

Не спал и старик. Он все силился сообразить, кого приютил — врага или друга?

— Иль не люба птахе клетка? — заговорил хозяин. — Небось тесно крылышкам, застоялись?

У Никиты дух захватило. Почему старик произнес эти слова — «птаха», «крылышки», «клетка»?! Не попался ли он в ловушку? Надо бежать! Спастись, чего бы это ни стоило.

— Стой, ты куда? — всполошился старик, заметив, что гость направляется к двери. — Не приведи бог, на сторожей боярских наткнешься… Ложись-ка.

Выводков что-то буркнул и, чтобы не вызвать подозрения, опустился на земляной пол.

Чем больше вдумывался Никита в оброненные старостою слова, тем сильней разгорался в нем страх. Он уже не сомневался, что с минуты на минуту в избу ворвутся люди и схватят его. Как это он по первому зову потянулся за старостой?.. Дурак, сущий дурак!.. Но нет, не из того он десятка, чтобы покорно склониться перед горькою долей… При нем охотничий нож. Достать его из котомки и — была не была — ринуться напролом?.. А вдруг все страхи зря?.. Не попытаться ль выспросить у старика чистую правду?.. До чего же все перепуталось в голове!

Терзаемый сомнениями, Выводков, так ни до чего и не додумавшись, забылся в тревожной дремоте. И стоило лишь стереться грани между явью и сном, как Никиту одолели страшные видения. Чудилось, будто его туго опутывают веревками и волокут куда-то в беспросветную мглу; Миколка бьет по голой спине раскаленным добела железным прутом; с арканом в руке гонится за ним Гервасий, и вот-вот петля мертвенно сдавит горло…

Очнулся Никита от глухого хозяйского кашля. Зажав в руке нож, он осторожно приоткрыл дверь и выглянул на улицу. Все вокруг было тихо. Лишь откуда-то издалека доносился приглушенный волчий вой да угомонившаяся буря тяжело ворошилась на соломенной кровле, точно никак не могла найти удобное местечко для сна. Но это не нарушало, а еще более углубляло молчание ночи…

Тихо было и в избе. Мирный покой рассеивал беспокойство, убаюкивал душу… «Какие там страхи? Трусость одна… Ну и нечего придумывать всякие напасти… — решил Никита и тут же задумался: — А не разбудить ли старика, выведать — куда он гнул?»

И Никита отважился позвать старосту.

— Дед, а дед!

— Все не спишь? — удивился проснувшийся хозяин и недовольно крякнул. — Да что это тебя угомон не берет! Ну, чего еще позабыл?

— Думаю я, думаю, а в толк не возьму. Словно знакомо обличье твое, а как бы и нет?

Староста почмокал губами, вытер их тылом ладони, хотя они были сухи, и наставительно произнес:

— Вестимо, знакомо. Каждый человек на человека походить должен… Одним словом — по образу и подобию…

Выводкова не удовлетворил ответ хозяина, но спорить он не хотел. Еще сгоряча лишнего наболтаешь!

Старик, точно подслушавший мысли гостя, придвинулся к нему, положил руку на плечо.

— Я, сермяжный, так понимаю: не признал ты меня, а допытываешься, кто я есть. В страхе ты, вот оно что. Ты меня страшишься, я — тебя… Такая уж наша доля сиротская: всего пужаемся. Куда ни повернемся, а на беду не миновать набрести… Беды-горя — по самую маковку, а вот радости — по лодыжку бы хоть, да нету… Обходит нас радость… Убогие мы…

Выводков слушал старика со все возрастающим к нему уважением. Ведь так же, в конце концов, рассуждал и он сам. Разница лишь в том, что староста воспринимал горькую долю подъяремного человека как нечто неизбежное и безропотно нес свой крест, а Никита не переносил ярма, рвался из него на волю.

Староста и Выводков беседовали чуть ли не до предутреннего тумана. Никита уяснил, в какие края он попал и что за человек боярин Тукаев. И Тукаев и Ряполовский одним миром мазаны: по их заповеди, простой народ создан богом для того, чтобы люди высоких кровей непреложно стригли его…

«Так, так, — горестно твердил про себя Никита… — На овечьем положении, значит…»

 

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

ОТ СУЖЕНОЙ НЕ УЙДЕШЬ

Перед тем как отправиться на работу, староста задержался у порога.

— Ты поспи, — обратился он к Никите. — А погодя, охота будет, жалуй к нам. Топорик найдется.

Никита с трудом продрал слипавшиеся глаза, промычал что-то невнятное и повернулся лицом к стене. Но лишь забылся, как перед ним, точно живые, предстали Гервасий и Миколка. Облитый холодным потом, он вскочил. Хозяйка сочувственно поглядела на него.

— Никак повиделось что?

— Повиделось… — пробормотал он и опять улегся. Однако, как он ни приневоливал себя забыться, ничего не выходило.

Тогда он решительно встал, накинул на плечо епанчу и, надвинув на глаза шапку, вышел на улицу..

Деревенька была пуста. Только за огородами возились и прыгали друг через дружку ребятишки да чахлый котенок охотился за воробьями. Пригретый солнцем туман медленно расползался по грязно-серому покрову поля и таял, теряясь в прогалинах розовато-бурого леса.

Никита в раздумье остановился подле крайней избенки. Его хмурый взгляд устремился в сторону боярской усадьбы, раскинувшейся среди осевших кривогорбых курганов. Что-то ждет его здесь?..

На повороте дороги, ведущей к палатам, неожиданно появился какой-то человек. Выводков торопливо юркнул в избенку. В полусумраке он увидел лежавшую на охапке соломы и прикрытую тряпьем девушку. Никита, чтобы лучше разглядеть ее, растворил настежь дверь. На него в упор уставились испуганные большие глаза.

— Лежи, лежи, лебедушка. Я волк ручной, не укушу, — успокоил Никита.

Девушке понравился мягкий и ласковый голос незнакомца. Она чуть кивнула головой и слабо прошептала:

— Вижу, не из кусучих.

— Покудова первый кто не царапнет, — пошутил Никита.

Девушка тихо застонала. Взгляд ее, только что невинно-доверчивый, как у ребенка, был полон страдания. Она бессильно уронила голову на грудь и смежила веки. От ресниц под глазами легли трепещущие тени.

— Пить, — с трудом проговорила она и попыталась достать худенькой, в синих прожилках, рукой глиняный черепок.

Никита схватил черепок и поднес его к сухим от жара губам девушки.

— Пей на доброе здоровье, лебедушка. От воды нутру вольготней бывает… — И бережно опустил ее голову на мешок с соломой. — Давно маешься?

— С Аксиньи-полузимницы, — вздохнула она. — Извелась… Чую — не встать.

— Выдумала чего! Встанешь! Помяни слово, оздоровеешь. Не будь я жив, оздоровеешь, сестричка… Имени вот не знаю…

— Фима. Онисимова дочка.

— Не старостина ли?

— Его.

— Так почему тут лежишь, а не дома?

— Боярская воля…

Опять эта боярская воля, будь она трижды неладна! Никуда не скроешься от нее, не утаишься до самой смерти.

Передохнув и кое-как собравшись с силами, Фима принялась рассказывать о злосчастной своей доле. Прошлым летом, в самую страду, внезапно захворала ее мать. Отец провозился с ней всю ночь, а на рассвете, уходя на работу, приказал Фиме остаться подле больной. Узнал об этом боярин и набросился на Онисима: «Кто дозволил дочке твоей от урока отвиливать?.. Самовольничать?» — «Не вмени, благодетель, в вину, — поклонился староста в ноги боярину. — Божья воля: старуха свалилась. Без памяти и посейчас». — «Старуха? А девка, девка при чем? Кто хворает? Старуха? Девка?..» — кричал Тукаев.

Окончилось тем, что он наградил Онисима тумаком, а Фиме задали тройной урок и поселили, без права выхода со двора, в нежилой полуразвалившейся избенке. Не смей, дескать, без боярского соизволения, да еще в страду, старуху какую-то немощную обхаживать… По ней погост давно уже плачет.

Тихий девичий голос звучал нежным шелестом чуть колышущейся юной листвы. Когда Фима замолчала, Выводков взял ее руку в обе свои и так сидел до тех пор, пока она немного успокоилась.

— А когда выпустят? — спросил он.

— Недолго теперь.

— Не тужи, лебедушка. Будешь в поле хаживать да полеживать. Там тебе васильки, ромашки, иван-да-марья, травушка всякая… А осенью мы с тобой… — Он заглянул в ее затуманившиеся глаза и встревожился. — Заговорил я тебя?.. Снова болит?

— И не чую.

— А чего глаза слезою подернулись?

Фима зарделась.

— Сама не знаю, — стыдливо прошептала она и закрыла руками лицо. — Так себе… Не знаю…

И после долгого молчания робко спросила:

— Ты нешто тут будешь? Останешься?

— А то как же, — ответил Никита. — Тут буду, у Тукаева в кабале. Я ведь рубленник, а отец твой говорит, боярин дюже рубленников привечает.

— Привечает. Уж так привечает, — торопливо, чуть не захлебнувшись, подтвердила Фима и снова почему-то зарделась.

— То-то вот… Однако засиделся. Прощай покуда…

Через минуту Выводков, ухарски сдвинув набекрень шапку, молодцевато вышагивал по направлению к боярским хоромам. Но лишь завидел их, ухарство его сразу как рукой сняло. Что он задумал? Не лезет ли сам добровольно в петлю?.. И ему вспомнилась сероглазая девушка: «Ты нешто тут будешь? Останешься?»

— Э, была не была! — тряхнул Никита головой и заложил фертом руки. — Коли сел в крапиву — не жалуйся, что обжегся…

В то же утро Выводков поставил крест под кабальною записью. В записи было оговорено:

«Се яз, Никешка, сын Трофимов, по прозванию Выводков, дал есмы на себя запись государю своему, боярину Василию Артемьевичу Тукаеву, что впредь мне жити за государем своим, за Василием, во крестьянах… и живучи хоромы поставить и пашни пахати… и помещицкое всякое дело делати… и яз, Никешка, крепок ему во крестьянстве, в его поместье, на тое деревню, где он меня посадит».

— Аминь! — сказал составлявший запись дьячок.

А на улице, оставшись с глазу на глаз с новоявленным кабальным, он после долгих разглагольствований о житье-бытье вотчинника многозначительно заключил:

— Внемли и сотвори по глаголу моему. И благо будет ти, а мне от тебя — подношение.

Выслушав болтливого дьячка, Никита воспрянул духом. Вот каков, значит, боярин Тукаев — строиться любит и всяким диковинкам рад… Да если это в самом деле так, нечего и желать лучшего. Он из кожи лезть будет, только бы потрафить вотчиннику своим рукомеслом… «А там — чем черт не шутит! — может, и крылья… — подумал Никита. — Только нет, не надо… Бог с ними, с крыльями: одно от них горькое горе покудова. Подожду, время покажет».

— Так, говоришь, любы боярину умельцы-затейники? — еще раз спросил Выводков у дьячка при расставании.

— Сугубо, трегубо и тьму тем крат любы ему затейники… — подтвердил дьячок и захихикал в кулак. — А ты за сие мое наущение… хи-хи-хи, не запамятуй того-этого… — Он собрал щепоткой три пальца, словно бы помял что-то в них, и загнусавил на церковный лад: — За мое наущение ублажи мя поминками великими… Угу? — спросил он и тут же ответил за Выводкова: — Угу, угугу!

Никита первым делом заторопился к Фиме.

— Готово, — сообщил он, опускаясь перед нею на коленки. — Нынче я тутошний стал.

Девушка задрожала всем телом, чуточку приподнялась, протянула к нему руки и попыталась что-то сказать. Но тщетно: вместо слов из глаз хлынули счастливые слезы.

…Рубленники, узнав от дьячка, что Выводков подписал кабальную, встретили его уже без всяких опасок. Староста вручил ему топор.

— А пазники, струги, скобели так и дале — там вон, понадобятся коли, — пояснил он и деловито прибавил: — Пора. Начинай…

Выводков работал не покладая рук и за три с небольшим месяца так переделал летний покой — повалушу, что привел боярина в восторг.

— Сам?

— С артелью, — поклонился Никита.

— Образец кто удумал?

— Всем миром, боярин.

— Ну, ну… Нечего… Знаю. Онисимке так не удумать. Сам?

— Всем миром, боярин, — стоял на своем Выводков.

— Не перечь. Не люблю. Не обманешь…

Тукаев был убежден, что все сделано по подсказу Никиты. Куда Онисиму до него! Он отлично знал ему цену и терпел Онисима в старостах лишь потому, что не было лучшего.

Да и впрямь было на что поглядеть: высокий потолок, не стесанный по черте, ложился не ровно и гладко, как это было в обычае, а кожушился затейливыми узорами. Он то собирался розовым, в коротких завитках, барашковым облачком, то как бы стремительно падал и стыл над головой бирюзовыми волнами. Из всех присек, кроме красного угла, выглядывали улыбающиеся херувимы. На крыльце, по обе стороны резной двери, на кирпичных подставах, выкрашенных под тину, стояли два белых лебедя.

— А кто учил херувимов изображать? — спросил Тукаев.

— Монашек один, Никодимом прозывался, — поклонился Никита и с нескрываемой гордостью прибавил: — Он из Дионисиевой братии.

— Иконник? Тот Дионисий?

— Иконник, и дерево изузоривал. Да и сканое рукомесло разумел.

— Знаю. Молчи! Говорлив не по званию… А хоромы поставишь?

— Порадею, боярин… Я всей душой… Как твоя воля…

— Молчи! Потешные хоромы руби. Одолеешь? Гляди!..

Никита в тот же день приступил к выполнению боярской воли. Работал он в избенке, где Фима все еще отбывала наказание. Она заметно поправлялась. Щеки округлились, ямочки на них стали глубже, появился здоровый румянец, и заалели пухлые губы.

Фима не мешала Никите и никогда не заговаривала с ним первая. Но он сам часто обращался к ней с какой-нибудь просьбой, а то и так просто, чтобы, как он говорил, «душу отвести».

Рассказал он ей о Никодиме, о старосте рубленников Макаре, о палатах, которые он строил под его началом. Даже выложил все про побег от Ряполовского и про плен у князя Ушатова. Лишь об одном молчал — о своей заветной думке. Он боялся, что как только заговорит о крыльях вслух, так сейчас же безрассудно примется налаживать их.

Никита много раз переделывал потешный образец боярской усадьбы. Ему хотелось создать хоромы, чтобы они не только не были такими, как у князя Ушатова, но и превосходили их. Стремился он к этому отнюдь не из желания превзойти своего бывшего учителя — Макара. Ему просто-напросто хотелось избегать, где только возможно, «Макаровых шуток» с силами тяжести, действующими на ту или иную часть постройки. Тут бы хоть самое необходимое одолеть, а не проделками разными заниматься. Макару что! Он ту науку всю в Москве превзошел. Вот доберется Никита когда-нибудь до Ивана Ширяя, Яковлева Постника или до какого другого достославного зодчего, тогда небось и он научится шутки шутить…

Так или иначе, а потешные хоромы были сделаны на славу. И до того они понравились боярину, что тот воскликнул:

— Ах ты, господи! Чудеса… Проси, чего хочешь!

Выводков прижал руки к груди.

— Всем доволен, об одной милости попрошу.

— Проси, проси.

— Отдай за меня дочку Онисимову.

— Ее? На, бери, — просто, без раздумья, согласился Тукаев, как без раздумья отдают ничего не стоящую, ненужную вещь.

Никита поклонился боярину в ноги и, полагая, что пора уходить, сделал шаг назад. Но Тукаев задержал его.

— Мало просишь… Жалую ее сенной девкой к боярышне. Скажи ей: прощает боярин.

И, пристально поглядев на просиявшего рубленника, прибавил:

— Онисима — в отхожий промысел. Тебя — старостою. Ступай!

 

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

НЕРУШИМАЯ КЛЯТВА

Поутру новый староста во главе рубленников отправился в рощицу, отведенную под постройку палат.

— Руби лес, брателки! — залихватски присвистнул он и первый взмахнул топором. — Во как мы чешем — не гляди, что криво повязаны! Рраз! Е-ще! Ну-ка, покажем, как мы за работою зябнем, за обедом потеем… Рраз! Еще рраз!

Легко было работать с Никитой. «Этот зря не обидит, — говорили между собою рубленники. — Хоть и старостой стал, а не возомнил». «Свой брат — простецкий». И то была чистая правда. Выводков ничем не давал людям чувствовать своего старшинства. Даже в тех случаях, когда кто-либо начинал отлынивать от дела, он не бранился, а старался удачным, сказанным в «кон» замечанием пристыдить нерадивого и заставить его взяться за ум. «Что ногой ветер пинаешь? — спросит он у одного. — Ветер и без пинка свой урок справит». Или: «А у тебя, брат, — заметит он другому, — ей-ей, тень спать улеглась. Может, и ты маленько поспишь?» Скажет и снова со всем усердием начнет размахивать топором…

Вечером прямо из рощицы Никита спешил к Онисимовой избе. Там на крылечке его неизменно поджидала Фима. Она по милости боярышни Марфы, знавшей о ее скором замужестве, все еще оставалась дома, у матери. С каждым днем девушка все крепче привязывалась к жениху. При нем она чувствовала себя счастливейшей в мире. Выводков тоже души не чаял в суженой. И каких только он сравнений и нежных слов не находил для нее!

— Вот по осени, как примем венец, — поделился он как-то с Фимой, — я такую построю избу — Любо-дорого взглянуть!

— Где ты, там и мне любо-дорого, — прошептала она. — Лишь бы не разлучаться.

Легко сказать — не разлучаться! Никита что угодно посулить может, только не это. Велика любовь его к Фиме, все, все отдаст за нее, лишь от одного не отступится: от заветной думки своей, которая начинала снова все чаще беспокоить его. «Авось дело и без побега уладится, отпустил бы только боярин в Москву, на оброк, а там что будет, то будет», — подумал Никита.

Увидев, что девушку встревожила набежавшая тень на его лицо, он ободряюще улыбнулся.

— Какая такая разлука? Бог с ней, с разлукой.

И снова, забывая все на свете, кроме любимой, он с жаром заговорил:

— Гляжу на тебя — и видится лес. Лес по первой вешней поре. Кругом все в зимнем унынии, ан невзначай кустик зеленый. Один среди всех. Уж больно ты, лебедушка, с тем кустиком схожа…

Так, беседуя, они не заметили очутившегося перед ними дворецкого.

— Совет да любовь! — ухмыльнулся тот. — Проклаждаетесь?

— К нам милости просим, — пригласила вышедшая на голос старуха. — Не обессудь.

— Есть когда лясы с вами точить, — с холопской чванливостью передернул плечами дворецкий. — Жалуй-ка, девка, к боярышне.

— Сейчас? — огорчилась Фима.

— Как твоя воля, — съязвил посланец и тут же топнул ногой. — Ну, ходи, коли велено!..

Никита напрасно ждал невесту, она не вернулась домой.

Была глубокая звездная ночь, когда он покинул Онисимову избу. В том, что Фиме приказали отправиться в хоромы, не было ничего удивительного. Когда-нибудь должно же было это случиться. Но кто ж его знает, что может случиться? А если Тукаев повелел Фиме идти в сенные девки для того, чтобы держать ее поближе к себе? Мало ли что взбредет ему на ум? Человек высоких кровей, все дозволено…

Ночь была ясная, теплая, тихая. Ни ветерка, ни шороха травы, ни шелеста листьев.

— Где ты, Фима? — горько вздохнул Никита, остановившись за околицей и залюбовавшись далекой высью.

Небо показалось темно-фиолетовой, вверх дном опрокинутой чашей. В ней на невидимых нитях слабо держались мерцающие золотистые звезды. Нити время от времени обрывались, и тогда звезды куда-то падали, пропадали, оставляя за собой на мгновение расплавленную серебряную тропинку. Там и здесь плыли в небесном просторе призрачные голубиные стайки — матово-белые облачка.

— Эх, с Фимой бы туда, в поднебесную! — проговорил он. — Я да она, и никого боле… Одни мы, од-ни!..

Он зажмурился и качнулся из стороны в сторону. Одна рука легко и плавно разгребала воздух, другая словно обнимала кого-то… И почудилось, будто плывет он над землей, поднимается все выше и дальше. Он и она… Под ногами — облака, над головой — беспредельный простор… Еще немного — и Никита коснется дна опрокинутой темно-фиолетовой чаши… Он сделал небольшое усилие… и очнулся.

— Никак стоя заснул? — изумленно огляделся он по сторонам. И, весь еще во власти чудесного видения, не спеша направился к дому.

На другой день Выводков явился к боярину с неожиданным предложением.

— Я ночью на небо глядел, — неуверенно произнес он.

— Ну?

— Сдается мне, боярин, дюже бы ладно купол поставить на новых хороминах.

— Ну?

— А по бокам того звездного купола крылья приладить. А на крыльях…

— Чего?

— А на крыльях будто два человека летят…

— Как, как? Окстись! — испугался Тукаев. — Постой!.. Куда!.. Повтори! Бесноватый!

Выводков замер на месте. «Пропал… конец! — решил он. — Сам застенок накликал». И уже собрался на коленях молить о прощении, как вдруг совершенно спокойно уставился на Тукаева.

— Я про ангелов думал. Лукавый попутал про человеков сказать. Ангелов двух, не человеков.

— Смотри… — уже снисходительно произнес боярин. — Полетишь у меня!

— Не, не надо, — заискивающе прошептал Никита. — Крылья лучше для мельницы поделаю. Они будут особливые у меня.

— Что? Особливые?

— Особливые, благодетель. Силен ли ветер, слаб ли, они одинаково вертеться будут тебе на потребу.

Нет, Тукаеву не нужны такие крылья на мельнице. Крыльями испокон века правит ветер. А ветром — сам господь бог. Боярин так и хотел сказать, но вовремя спохватился. Чего доброго, затаит смерд обиду, не заживется в хороминах!.. Нет, лучше не трогать его.

— Разве что так-то, — пробормотал он, вытирая мокрый от пота лоб. — В неурочный часок роби. Ладно. Позволю. Ступай… Стой, стой. Смотри же. В неурочный часок. Повтори: «С устатку».

— В неурочный часок, благодетель. С устатку.

— Ступай.

Выводков ругал себя целый день. Дернула же его нелегкая полезть к боярину с крыльями! А все отчего? От короткого ума да от длинного языка. Слава богу еще, что мельница выручила, все на нее переложил.

На другой день, в воскресенье, Выводков заторопился к оврагу, где его, по давнишнему уговору, дожидалась Фима. Вчерашняя тревога улеглась. Собственно говоря, язык не повредил ему, а, наоборот, сослужил добрую службу. Боярин не только узнал о якобы особенных мельничных крыльях, но и разрешил даже налаживать их. Как же мог Никита не поделиться такой радостью с Фимой? Он это и сделал сейчас же, поздоровавшись с ней.

— Дозволил, Фимушка… Добрый боярин. С устатку, говорит, можно. В неурочный часок.

Девушка ничего не поняла.

— Ну-ка, дыхни! — улыбчато поглядела она на жениха. — Вижу — хлебнул. Кто поднес?

Выводков сдвинул брови и, хоть никого вблизи не было, коснулся губами ее уха.

— Тише… Я тебе тайну поведать хочу, — почти неслышно сказал он и протянул куда-то в сторону руку. — Видишь ту вон сосну, с обгорелой верхушкой?.. А пещеру, что за ней, знаешь? Не примечала? Пойдем, покажу… Или нет, погоди, я сюда их приволоку.

— Кого их-то?

— Сейчас увидишь сама.

Он побежал к сосне, скрылся в пещере и вскоре вынырнул обратно, держа в обеих руках по небольшому деревянному крылу.

— Можешь дать клятву, что никому ни за что ни словечка? — он испытующе посмотрел в глаза Фиме.

— Да к чему тебе? Сам говоришь — боярин дозволил.

— Так то мельничные.

— А эти?

— Даешь клятву, скажи?

— Даю, коли нету мне веры.

Никита спохватился. Кому же и верить, как не Фиме! Зря обидел любимую девушку.

— Слушай же, — твердо объявил он, — для боярина и всех прочих это крылья мельничные, а для нас с тобой… человеческие.

Фима звонко расхохоталась. И забавник же ее Никита!

— Ты чему смеешься? — нахмурился Выводков. — Не веришь?

Теперь уже он готов был поклясться, что говорит правду. Но Фима, едва взглянув на потемневшее лицо жениха, прервала смех. Ну конечно же, таких не бывает мельничных крыльев. Лопасти, сдается, такие, как полагается — но почему они соединены холщовыми перепонками?

— Просмолены? — поинтересовалась она.

— А как же! Это, чтоб ветер насквозь не продирался.

Никита повертел ручку деревянного круга, на котором держались лопасти, поднял легкие потешные крылья и выпустил их из рук.

Крылья словно ввинтились в воздух и упали лишь после того, как пролетели два-три шага.

— Ловко? — не без гордого хвастовства прищелкнул языком Никита. — Дай срок — и большие крылья налажу. Будем с тобой сидеть-посиживать в птице особливой да ручку покручивать. Ты пристанешь, я поверчу. Я пристану, ты потрудишься. Так и будем себе в воздухе, точно бы на речке в ладье. Идет?

Фима была как во сне. Что за дивный сказ она слушает… Какой стоит рядом с нею кудесник! А что, если они и впрямь когда-нибудь полетят?

— Сядем, лапушка… Давай посидим, — обнял он за плечи девушку.

— Сядем, — еле слышно обронила она и опустилась на бурелом.

Внезапно Никита прислушался.

— Чего ты? Или учуял что?

— Тише! — приложил он палец к губам. — Слышишь, никак хворост хрустнул.

Но тревога, как показалось Никите, была ложной: лес мирно подремывал.

— А и был бы кто, — уверенно сказала девушка, — что из того?

Выводков вспыхнул.

— А то, что ежели изловят — сожгут.

Эти слова потрясли Фиму. Все, что за миг до того наполняло душу радостной, светлой надеждой, обратилось сразу в смертельный ужас.

— Не надо! Не надо! — закричала она, не помня себя. — Сожги их, треклятых!

Выводков передернул плечами.

— А я чаял — судьбу нашел, — произнес он чужим, сдавленным голосом. — Что ж, не вышло… Думал, век с тобой буду… — Он поклонился обмершей девушке до земли. — Не поминай лихом. Прощай.

Она покачнулась, готовая упасть.

— Христа для! Никешенька, родименький, солнышко! Ведь погибнешь. Сам говоришь — сожгут на костре…

Никита ничего не ответил, только стиснул зубы и ушел в пещеру. А когда вышел оттуда, Фима попыталась было остановить его, но, не выдержав холодного взгляда, бессильно уронила голову на грудь и заплакала.

Выводков быстро, почти бегом, пустился вон из оврага.

— Никеша! — отчаянно закричала Фима. — Останься! Никеша!

Он покорно вернулся и положил руки ей на плечи.

— Ты не подумай чего… Сам бы вовек не ушел… Да не волен я в себе, одержимый я. Мне без думки моей — как пчеле без цветка… Нет, Фимушка, пропадешь ты со мной, погублю тебя… Лучше уйти мне…

Ее льняная голова чуть приподнялась, но сейчас же склонилась на покатое полудетское плечико.

— Твоя воля… Только не за себя страшусь, — всхлипнула она. — Тебя жалеючи говорю… Никеша, не надо, сожги их.

Выводков, вздохнув, пристально поглядел на девушку. Жить бы и жить им неразлучно до самого гроба! Да нет, не судьба.

Она переступила с ноги на ногу, робко приникла щекою к его груди и потом заглянула ему в глаза. Взгляд ее, обычно тихий, покорный, преисполнился тем готовым на любую жертву состраданием, которое свойственно разве только одним матерям.

— Отрекись! — взмолилась она. — Лучше меня брось, только отрекись от крыльев. Отрекись и иди куда хочешь… один… без меня…

Никита безнадежно покачал головой. «Легко молвить: «Иди»! А куда? Где укрыться от беды? Куда ни сунься — всюду наткнешься на вотчинников и приказных людей. Говорят, Москва привечает умельцев. А каких? — вот вопрос. На авось туда тоже не сунешься. Там небось тоже найдутся костры для святотатцев».

— Ну и пускай! — крикнул Никита. — А не отрекусь! Сказал — и все тут. Довольно!..

Фима выпрямилась, высоко подняла голову.

— Не пущу… Где ты, там и я. Жить будем вместе и помирать вместе! В этом я даю тебе нерушимую клятву.

 

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

СКОМОРОХ

К концу второго года работ новые палаты были почти готовы. В Петров день Тукаев пришел в сопровождении дворецкого полюбоваться стройкой. Староста повел его по винтовой лестнице на кровлю. Боярин остановился в восторженном изумлении перед шатрами. Причудливая резьба так и играла, так и переливалась, словно вся она состояла из непрестанно перемежавшихся многоцветных струек. А шатры были до того легкими, что боярин невольно воскликнул:

— Летят!.. Садись — лети!

От этих слов Никита почувствовал внезапно горячую сухость в горле.

— В землю зачем? — прищурил боярин желтые узенькие глаза. — Уставился зачем? — И, как показалось Никите, весьма двусмысленно ухмыльнулся: — Хорошо бы… ге-ге-ге-ге… крылышки сюда мельничные. А?..

Он потер указательным пальцем жирный нос и лукавым шепотком спросил, готово ли мельничное крыло.

Выводков оцепенел.

— Молчишь?.. Захворал никак? Показывай дальше.

Большие окна и высокие потолки немного смутили боярина: это было слишком просторно для глаза, сызмальства привыкшего к сводчатым полутемным клетушкам. Но едва он ступил на огороженное балясами гульбище, как снова не мог удержаться от восторга.

— Чудо! Ей-ей, чудо!..

Вблизи по широкому полевому приволью, точно по морю, перекатывались мягкие волны спеющей ржи. В них плескались, то ныряя, то взлетая на гребень, синие васильки. Над полем тут и там прозрачными облачками реяли голубиные стайки. В стороне, исполинскою сулеей с золотисто-зеленою расписною каймой по краям, дымился глубокий овраг.

— Мое, а не узнаю! Почему?.. А? Ну да. Да, да. Туман — пар… А сосна, где сосна?

У Никиты заломило в висках. Он заметно изменился в лице. «Узнал! Проведал, пес жирный!»

— Ты чего? Снова хворь?

— Ничего, благодетель… — пробормотал Никита. — Малость будто грудь ломит…

Тукаев ткнул его пальцем в подбородок и уставился в глаза.

— Сосенка-то, а? Памятна? Ну, ну, ну! Прямо гляди… Чего уж, молодость. Сам такой был… Чмок-чмок — и… ге-ге-ге-ге!

«Фу-у, гора с плеч! Слава богу. Вот он о чем! — сообразил, облегченно вздохнув, Никита. — Думает, что я бегаю в овраг для встреч с Фимой… Ну и пусть так думает».

Тукаев провел кончиком языка по нижней губе, зевнул и переменил разговор.

— Кубки. Не забудь. К завтрему, — приказал он. — Изузорить их. Чтобы ахнули гости… Чтобы слюнки глотали. Умеешь так-то? У меня будешь доделывать. В хороминах у меня.

— Ублажу, благодетель.

— То-то… Ступай!

Издалека внезапно донесся неясный шум. И в ту же минуту на улицу высыпала вся деревня.

— Скоморохи! Скоморохи пришли!

Вскоре началось комедийное действо. Взвыли сурны, дудки, сопелки, заблеяли овцы, замычали коровы, завыли волки, залилась оглушительным лаем гончая свора. Это ряженые лицедеи бесновались уже вокруг черной с белой каймой домовины.

Вдруг домовина задвигалась и перевернулась вверх дном.

— Кто, предерзкий, посмел мой сон потревожить?! — раздалось чье-то злое рычание. — Ниц! Изничтожу всех! Прахом развею!

Скоморохи в притворном ужасе рассыпались во все стороны и пали, уткнувшись лицами в пыль. Крышка домовины заколебалась и приоткрылась. Из-под нее высунулся колпак, затем показалась разъяренная звериная морда с тремя парами рогов вместо ушей. На скулах и срезанном подбородке торчали реденькие клочья мочальной бороды.

Прошла напряженная минута молчания, пока один из поверженных ниц подполз на брюхе к домовине и почтительно залаял-заговорил:

— Дозволь… тяв, тяв… вытащить твою звериную… тяв… тяв… светлость из преисподнего мрака…

И, не дожидаясь согласия, впился зубами в один из рогов зверя. В тот же миг перед ахнувшею толпою предстало во всем своем безобразии освирепевшее чудище. Оно разинуло широченную пасть, лязгнуло железными когтеподобными зубами и шлепнуло себя хвостом по спине. Хвост распался на множество разноцветных тоненьких змеек…

Снова завыли сурьмы, зазвенели накры. Чудище пало на брюхо. Вокруг него с пронзительным визгом и свистом запрыгали скоморохи, успевшие с непостижимою быстротою перерядиться в леших, водяных и ведьм. Под барабанный бой и гул медных рогов началась непотребная пляска.

— Идем! — сердито сдавил Выводков Фиму за локоть. — Пускай без нас сраму радуются!

Она послушно ушла с ним.

Никита вплоть до оврага не обмолвился ни словом и только раздраженно пыхтел и плевался сквозь зубы. Фима чувствовала себя очень виноватой перед женихом, думала, что он злобится на ее «бесстыжее любование позорами скоморошьими».

Но она ошибалась. Никита увел невесту от боярина, то и дело бросавшего на нее пылкие взгляды. К тому же еще из головы не выходили давешние подозрительные шутки Тукаева. Кто его ведает, к чему он нет-нет да ввинчивал вдруг словечко про шатры или крылья! Может быть, он не так просто и про овраг с сосной поминал? Верь им, боярам: одной рукой они гладят, другой — домовину для тебя ладят. Никита знал цену боярской ласке — вдоволь насытился ею… Видывал он разных чертей — и добрых, и злых. Тукаев до поры до времени добрым чертом прикидывается. Однако того и гляди — оттяпает голову.

— Ах ты, рыхлобрюхая жаба! — неожиданно обругался Выводков. — Как садану кулаком, так и расквасишься!

У Фимы, принявшей ругань на свой счет, проступили на глазах слезы.

— За что ты? Я — как все, — проговорила она с горькой обидою в голосе. — Нешто я…

— Господь с тобой, что ты! — перебил ее Никита. — Я разве тебя ругаю?

— А то кого же? Вижу — все хмурый, весь укрылся в себя…

— Так ведь сама разумей, лапушка; певчая птица в ненастье всегда в глухой чащобе таится… И я, кажись, ненастье учуял. — Выводков задумчиво пощипывал кончики усиков, пятернею лохматил голову, рассеянно оглядывался по сторонам. — Да, кажись, учуял, — продолжал он негромко. — Невесело что-то… Затомилась душа.

Усевшись под излюбленною сосною, Никита принялся подробно делиться с Фимой своими сомнениями.

— А ты как разумеешь, надо тревожиться? — спросил он. — И за крылья, и за тебя. Как по-твоему?

Тут бы самое время придумать что-нибудь утешительное; посмеяться над якобы напрасными страхами, пожурить за чрезмерную подозрительность, даже пристыдить за то, что этакий-де молодец да вдруг занюнил по-бабьи, — и Никита, наверно бы, немного поуспокоился. Но не искушенной в житейской мудрости Фиме в голову не приходило, что на свете существует святая ложь во спасение, и потому она ответила на вопрос со всем простодушием. Все, на что раньше она не обращала внимания, приобретало теперь, после того, что наговорил жених, новый смысл и особенное значение. Припомнилось, как боярин, всегда такой важный и скупой на слова, с ней был в последнее время неукоснительно мягок, при встречах дарил ласковым взглядом, величал звездочкой, ласточкой, белой лебедушкой и даже при случае «отечески» целовал.

И еще припомнилась ей одна сказка, которую боярин недавно рассказывал жене и дочери.

— Все байки как байки, — сказала она, — а эта… Послушай-ка!

Сказка была про петуха, возомнившего себя соколом. Петух этот жил припеваючи в своем владении — просторном курятнике. Так-то вот жил, горя не знаючи, до той поры, покуда нежданно-негаданно спятил с ума. Проснулся он одним злосчастным рассветом — да как заорет! Все куры в ближних и дальних домах всполошились. Господи, никак светопреставление началось! А петух знай себе надрывается: «Ку-ка-ре-ку! Внемлите, внемлите все и покоряйтеся. Отныне больше я вам не петух — сокол отныне я. Тесно мне с вами. Не хочу век коротать на насесте, хочу в поднебесье!» До того накукарекался, ажно кашлем стал исходить. Кашляет, сипит, а угомон его, хоть ты что, не берет. «Хочу в поднебесье!» — и никаких. Так-то, горемычненький, день тужился, два, а на третий собрал весь свой двор и давай взбираться на высокую-превысокую сосну. Тяжело ему, весь в кровь изодрался, но влез-таки на верхушку. Влез, малость передохнул, воздух клюнул — должно, мошку поймал, — потом расправил убогие крылья, гребешком помотал — и господи, благослови! — без малого на локоть взлетел. «Во! — орет. — Глядите, вот я каков!» И вдруг — ах, куриная твоя душа! — как закувыркается! Кувырк, кувырк, хлоп, хлоп, хлоп, да головой оземь ка-ак шлепнется! Был петух — и нет петуха! И сам разбился и к тому же курочку молодешеньку, что под сосною стояла, всю искалечил…

Фима почему-то взволнованно перекрестилась:

— Вот какую байку боярин рассказывал, — закончила она и примолкла.

Никита вскочил.

— Про меня байка сложена! — встревожился он. — Как невдомек тебе было?

Услав Фиму домой, Выводков нырнул в пещеру. Там он сгреб в охапку крохотный образец птицы (недавнее подобие мельничных крыльев он сжег, как что-то уже устарелое и ненужное), и несколько дерюжек с изображением различных зверьков и все это тайно зарыл далеко в лесу.

— Возьми-ка нас, боярин, теперь! Теперь у нас по-иному пойдет. Не возьмешь нас голыми руками!

Выводков действительно неплохо придумал: он решил ладить крылья не крадучись, а у всех на виду. Пожалуйста, хотите — руками щупайте, хотите — пробуйте на зубок. Мельничное крыло — и ничего боле. И пусть себе болтает боярин, сколько душа пожелает. Ну, а когда все уляжется и рассеется подозрительность Тукаева, Выводков, само собой, не станет зевать. Он тихим ладком уйдет из усадьбы в лес. С ним, конечно, пойдет и Фима.

С такими бодрыми мыслями Никита возвращался домой. Шагал он не торопясь, будто прогуливался, и нарочито, чтобы случайный встречный не истолковал превратно его позднее шатание по лесу, громко пел.

До опушки оставалось уже с сотню шагов, как вдруг за спиной Выводкова раздался чей-то кашель и вслед за этим прокатился густой и низкий, как погребальный звон, бас.

— Вон он какой развеселый у нас — песни распевает! Играй, играй, куманек. Песня, она страх глушить мастерица, — раздалось у самого уха.

Никита сделал резкий полуоборот и выхватил из-за пояса нож.

— Вот это по-нашенски! — расхохотался незнакомец. — Ах ты, дырява душа!

— Да ты, по голосу если, как есть скоморох. Старшой у них, что ли? — догадался Никита. — К лешему, что ли, ходил бражничать?

— А то нет! И бражничать, и ворожить. Мне в лесу любо. Там волк пробежит, тут голубок с горлинкой про поднебесье беседу ведут.

У Никиты сразу поубавилось спеси. Ему вспомнился день, когда он впервые поделился с Фимой своей тайной. Недаром почудился тогда внезапный хруст хвороста, то выслеживал его скоморох! Но зачем он ему? И откуда мог он узнать о нем? Стой, стой, стой! Нет, страшно подумать… Не может быть… А что, если это не скоморох, а соглядатай Ряполовского или князя Ушатова? Поскорее вглядеться в него — не старый ли знакомый?

Однако в густевших сумерках трудно было что-нибудь разглядеть. Только борода скомороха клубилась рваным клочком тумана да стеклянными осколками поблескивали глаза.

— Ты чего рыло воротишь? — стремясь не выдать тревоги, задиристо спросил Выводков. — Чего ночью по лесу бродишь?

— А ты? — басисто захохотал скоморох. — А ты где же сейчас — никак в хороминах отдыхаешь? Эх ты, дырява душа! Зачем я тут, угадай?

— Какое дело у татей ночных? Вестимо, задумал недоброе.

— Нет, что ты! Упаси бог… Я овец караулю. Одну недоглядел, отбилась от стада, другая сама к стаду шла. Шла, шла — и пропала…

— Ан не найдешь! — топнул ногою Никита.

— Ан найду! — притопнул, подбоченясь, и скоморох.

— А найдешь — твое счастье. Прощенья просим…

— Быстрый какой! Не «прощенья просим», поздороваться надо покуда. Ну, Никитушка, поздорову ли? Как живешь-можешь? Не соскучился ли по Миколке?

— Да поди ты прочь от меня, — еле выговорил Выводков, догадываясь, что имеет дело с царевым человеком. — Не знаю никаких Миколок твоих.

— Прячь нож и ходи за мной, — резко приказал скоморох. — Лучше будет, коли миром. А будешь лягаться, в путы ноги возьмем. Ходи!

Он вцепился в Никитин рукав и почти насильно увел за собой.

Выводков вскоре оставил попытки к сопротивлению, — он отчетливо слышал уже за собой чьи-то шаги. У лицедея несомненно были сообщники.

— Тпрр, прискакали! — пробасил скоморох, подводя Никиту к одной из дальних берлог. — Пожалуй, гостюшко дорогой.

И мягким, дружелюбным голосом прибавил:

— Я, дырява душа, к тебе не со злом, а хочу товар лицом показать. Вот тебе мед, вот тебе деготь. Сам выбирай. Меду хочешь — на, получай. Деготь по мысли — и дегтю не жалко: и напою, и выкупаю в нем. Я не жадный…

Никита не верил ни одному слову скомороха: мало ли что болтает человек, подкупленный боярином Ряполовским! Ясно было одно: не миновать Никите Миколкиных батогов.

Но Выводков ошибся: не за тем скоморох подстерегал его в лесу, чтобы доставить к Ряполовскому. Тут была иная, особенная причина. Дело происходило так.

После долгих бесцельных розысков неблагодарного умельца Ряполовский обратился за помощью в Москву. Дьяк, которому писал боярин о «великих и богопротивных предерзостях сбежавшего дьяволова охвостья», весьма обрадовался цидулке. Ряполовский давно был на примете в Разбойном приказе как тайный споручник сбежавшего в Литву князя Курбского. Оставалось лишь хорошенько проверить подозрения: так просто невозможно было расправиться с человеком, которому все еще хотел верить царь Иван Васильевич. А тут, в самую пору, зверь на ловца побежал. Теперь не к чему ломать голову над тем, каким путем лучше накрыть боярина. Вместо разных подслухов и соглядатаев к нему приедет всего-навсего один человек. И не ряженый, а такой, что прямо скажет: «Я, мол, по цидулке прибыл, приказный я имярек. Велено мне изловить беглого богоотступника, умельца диковинного, и живого иль мертвого доставить Глебу Тихоновичу достославному боярину Ряполовскому…»

Прошло немного времени, и в вотчине Ряполовского уже действовал подьячий Разбойного приказа Тешата. Служба у него была не совсем обычная. В Москве он бывал редко, наездом — с донесением и за новыми поручениями. Приедет, чуток отдохнет дома — и снова в путь, туда, где надо чинить тайный сыск и выводить на чистую воду крамольных бояр.

Для Ряполовского подьячий оказался сущей находкой. Он не хотел даже принять малую мзду на протори и за труды. Этот необычайный для приказного человека поступок крайне умилил боярина. Он и относиться стал к Тешате не с боярской чванливостью, а запросто. Но гость знал свое место и неукоснительно держался с глубокой почтительностью к человеку высоких кровей. Само собой разумеется, что Ряполовский и это воспринимал не без удовольствия. А однажды Тешата окончательно завладел сердцем боярина.

Весна в тот год была ранняя. Надо было торопиться с пахотой и севом яровых. Для этого требовались лишние лошади, которых ни у вотчинника, ни тем более у крестьян не оказалось. Тогда Ряполовский согнал в поле всех оставшихся в деревне стариков, старух и детей и запряг их в сохи.

Долго, от зари до полудня, выполняли люди работу коней. Один за другим они падали, вновь поднимались и снова падали. Но бич делал свое дело, приневоливал снова шагать.

Наконец один старик не выдержал и, остановившись, высвободился из-под упряжки.

— Братцы! — простонал он, закашлявшись. — Боле невмоготу! Не осилю!..

— И мне! И нам не одюжить! — сразу закричали все в один голос.

Едва услыхав о «бунте», Тешата тотчас же увязался за боярином в поле.

— Бунтарить? — заорал подьячий. — Противу богом данного милостивца-кормильца восставать вздумали? Я вас! Кто первый смутьян, говори?!

Старик отошел чуть в сторону и повалился приказному в ноги.

— Не, не смутьяним мы. Силушки не хватило. До утра бы дозволили отдохнуть.

— Взять! Связать! — завопил Тешата.

— Не его! — двинулись все к подьячему. — Всех нас связать! Нету силушек наших!

Кончилось тем, что «зачинщика» отправили в город, в острог, а остальных — кого высекли, кого заставили выполнить не один, а два урока.

«Вот так царев человек! — восхищался боярин. — По всему видать, не лежит душа его к страдникову отродью — опричнине…»

За короткое время пребывания в вотчине Тешата так полюбился Ряполовскому, что тому даже не хотелось расставаться с ним. Но от милостивого приглашения «чуток еще погостить» приказный вынужден был отказаться. Где уж тут до гостеванья, когда впереди предстоит такая кропотливая работа, как поимка и доставка в вотчину сбежавшего рубленника, завидного умельца и к тому же еще богоотступника опасного. А в том, что Выводков рано или поздно будет изловлен, подьячий не сомневался.

— Доставлю, — приложив к груди обе руки и низко кланяясь, посулил он на прощанье боярину. — Верь совести, из-под земли добуду неблагодарного смерда.

…Тотчас по приезде в Москву Тешата, не теряя времени, явился с докладом в Разбойный приказ. Конечно, он ни единым словом не обмолвился про какого-то беглого, никому неведомого рубленника, а говорил исключительно о деле, за которым и был послан в вотчину Ряполовского.

— Так, так, — слушая Тешату, твердил тот самый дьяк, что расставил сети против Ряполовского. — Эвона как… Ну да, так, так…

Но мгновенно дьяк стал неузнаваем и стукнул изо всех сил по столу кулаком:

— Что? Повтори!.. Возможно ли? Да ты подумал, о ком говоришь? Ты знаешь, кто такие бояре Прозоровский, Овчинин, Щенятев, Тукаев и прочие с ними?

— Знаю, — до земли поклонился Тешата. — Верными рабами государя преславного именуют себя.

— А душою?

— Душою иуде Курбскому верны.

— Утверждаешь? И не страшишься пытки лютой, коли облыжно показываешь?

— Нет, не страшусь. Вскорости, повели только, доподлинно все обыщется вправду.

— Немедля же отправляйся к Тукаеву, — приказал дьяк. — Да памятуй: сам великий государь повелит голову тебе снять, ежели облыжно покажешь на бояр!

Так вскоре Тешата в облике лицедея очутился в тукаевских владениях. Он доподлинно знал, что к Тукаеву должен тайно прибыть из Москвы человек с цидулою от ближнего боярина Челяднина. Но проходил день за днем, а никаких признаков приезда нарочного не обнаруживалось. Он, чуть ли не на глазах, исчез почти подле самых боярских хором. Его искали и в лесу, каждый куст, каждую норку обшарили, и рыскали по всем деревням, и в городе обнюхали все уголки, — все тщетно! Думали выманить на улицу комедийным действом, и то не помогло. Хитер, видать, человечишко! Однако и Тешата не лыком шит. Еще тот не родился, кто его мог бы перехитрить. Не впервой ему головоломку решать. Он знает, что случайный, неопытный в сыске простак иной раз бывает полезней понаторелого человека. И тут как раз под руку подвернулся Выводков. Его Тешата, по приметам да по подслушанному разговору с Фимой, сразу опознал. С него и начал он свои хитросплетения.

Вот и вся немудреная разгадка причины, по которой Никита оказался невольным гостем Тешаты…

— Ты, братик, выслушай, — повторил приказный, усаживая Никиту рядом с собой. — Потом спасибо скажешь.

— Да что тебе от меня надо? — недоумевал Никита.

— Подмоги.

— Тебе? Уж ты и впрямь не скоморох ли?

— И впрямь, и вкривь, и вдоль, и поперек, — отшутился Тешата. — А ежели по правде по сущей — разбойных людей выискиваю… Ты как, потакаешь таковским?

— Боле ничего не надумал? — обиделся Выводков.

— То-то же. Ну, коль так — сиди и слушай: боярин твой — душегуб! Хоть и не братаешься с ним, а в кабалу своей волею записался…

— Караваны купецкие, что ль, грабит? — с полнейшим равнодушием обронил Выводков. — Видал этаких вотчинников. — И, стараясь получше вглядеться в лицо Тешаты, едва не столкнулся с ним носом к носу. — А хоть и бывают такие, только за нашим не замечал…

— «Не замечал»! — передразнил подьячий и разрубил ребром ладони воздух. — Где тут заметишь, коли он не купцов, а дальних крестьянишек губит.

Никита любопытно вытянул шею. Это что-то новое и непонятное. Одно дело — купцы, от них хоть корысть есть. А зачем же понадобилось Тукаеву чужих крестьян разорять? Да и велика ли пожива от сермяжных людей? Чай, и сами-то они не всегда сыты бывают. Однако Тешате нетрудно было доказать правоту своих слов, тем более что в последнее время нет-нет и вдруг разнесется слух, будто где-то ограбили и подожгли боярскую вотчину. Редко кто догадывался, чьих рук это дело, но смутные обрывки какого-то шепотка изредка залетали в крестьянские избы, доходили они и до Никиты.

— У бояр нынче не приведи бог что творится, — пробасил Тешата. — Такие распри пошли — сущая война меж ними.

— Чего это они взбеленились?

— Уделы виною. Слыхивал про уделы?

— А как же! Сам из удельных.

— Вот и грызутся, — продолжал Тешата. — Те, за уделы которые, и начали первые… Они…

— Мне-то что? — перебил его Никита. — Пускай грызутся…

— И по мне так бы. Грызитесь, да ханами татарскими не оборачивайтесь. А то — на тебе! — удельщики жгут хоромы, а с ними и все добро крестьянское прахом по ветру пускают. Нешто так можно? Ну-ка, скажи!

Вместо ответа Выводков уверенно выступил в защиту боярина.

— Наш из вотчины не отлучался. Ошибся ты, вот что.

Но Тешата только посмеивался над простотой собеседника. Не все ли равно — отлучался или не отлучался Тукаев. Коли он из дому не отбывает, так к нему жалуют. Это ничего, что давным-давно никого не было, скоро будут. Соберутся и начнут шушукаться. Никита волен не верить Тешате — приказные, мол, во всем видят одну лишь неправду. Но пусть он постарается пробраться поближе к гостям, тогда сам рассудит, где правда, где кривда.

«Хитер, хитер, а попался, — хихикнул про себя Никита. — Думает, как я кабальный, где уж мне в хоромы пробраться, потому и несет всякую несусветицу. А того не разумеет, что я в хороминах буду кончать кубки узорить».

— Как не постараться, ужотко там буду! Расскажу ужотко, где правда, где кривда, — уверенно сказал Никита.

«Есть, клюнуло! — обрадовался Тешата. — Еще малость, и быть тебе на крючке!»

 

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

В НОВЫХ ХОРОМАХ

Стоявший на вышке дозорный напряженно вглядывался в дорогу. Ему было строго-настрого приказано ударить в колокол в ту самую минуту, когда он заметит вдалеке боярские колымаги.

Занимался рассвет. По земле клубились и лениво переползали с места на место бурые хлопья тумана. Бледнел восток. Видней становилась бирюзовая роспись придорожной травы.

Дозорный вдруг всполошился и так резко подался всем туловищем вперед, что едва не упал с вышки: ему почудилось, что где-то далеко заклубилась пыль.

— Царица небесная, едут! — заревел он так, словно ему померещился леший, и принялся отчаянно дергать привязанную к языку пудового колокола веревку.

Услышав сполох, Тукаев, чуть ли не с полуночи ожидавший гостей, приготовился встречать их.

С визгом и скрипом распахнулись тяжелые ворота. Челядинцы подхватили и натянули уздечки, остановили коней.

Прежде чем спуститься наземь, приехавшие долго кряхтели, осанисто поглаживали бороды и подставляли холопам то спину, то грудь. Холопы осторожненько стряхивали пыль с боярских одежд.

Тукаев стоял на нижней площадке крыльца и, когда гости подошли к первой из трех ступенек, приветливо поздоровался:

— Дай бог здравия гостям желанным!

— Спаси бог хозяина доброго! — в один голос ответили они и поднялись на просторную площадку — рундук.

Здесь начался поклонный обряд. Тукаев и сам добросовестно поклонился и ревниво проследил за тем, чтобы и гости выполнили все точно по извечному чину.

Покончив со вступлением к торжественному обряду, хозяин поднялся по следующим ступеням на средний рундук и первый отвесил еще более глубокий поклон. «Так, так, хорошо!» — одобрил он мысленно Дмитрия Семеновича Овчинина, который почти коснулся рукою пола. А вот Михаил Иванович Прозоровский (ах он лукавец разэдакий!)… ишь ты, что выдумал: только вид сделал, будто ткнул пальцем в носок своего сапога, а там, если разобраться, такой был широкий просвет, что таракан свободно прополз бы… Зато Щенятев Петр Петрович, тот не кривит, не виляет; он так согнул спину — вот-вот надвое ее переломит. Преотличнейший человек, даром что тучен, как боров…

Наконец все выпрямились и двинулись за Тукаевым, уже занесшим ногу к ступени третьей, последней лестницы, ведущей к сенным дверям. На рундуке все передохнули, осенили себя широким двуперстным крестом и сердечно облобызали боярина Василия Артемьевича.

— Ой и крыльцо! Крыльцо так крыльцо! — в один голос одобрили гости. — Словно бы и не крыльцо, а хоромы хоромами стоят, прижавшись к стене… Да, да! Не крыло особое, а хоромы доподлинные… Ох ты, велелепие!..

Боярин во весь рот улыбался и самодовольно покрякивал.

Наконец дворецкий широко распахнул дубовую дверь, и бояре вошли в новые, только что построенные палаты. Здесь восхищению их не было предела. Что ни клеть, то изумление и восторг, завистливые вздохи.

Тукаев так растрогался, что готов был расцеловать гостей уже не по уставу, а от чистого сердца, так как чувствовал, что восхищаются они от всей души.

— Показали бы милость, посидели с дороги, — любезно указал Тукаев на обитую червонной парчой долгую лавку.

Гости неторопливо уселись.

— Отменно, ничего не скажешь… нда, — снова не удержался Овчинин. — Отменно…

— Что говорить, — подхватил Прозоровский. — Дивные умельцы смерды, даром что подлой породы.

Тукаева распирало от гордости. Все похвалы он принимал исключительно на свой счет. Никита-то не чей-нибудь, а его собственный кабальный, и новые палаты он не по своей воле — по боярскому хотению ставил.

Дав боярам всласть налюбоваться нарядом трапезной, хозяин подмигнул стоявшему у порога дворецкому. Тот исчез и тотчас вернулся с ларчиком в руке.

Тукаев нажал одну из трех кнопок ларца, внутри что-то пискнуло и затренькало.

— Это присказка, — с наслаждением жмурился вотчинник. — Сказочка впереди. Нате, жмите… Жми, Дмитрий Семенович.

Овчинин, едва коснувшись кнопки, порывисто отдернул руку.

— Батюшки-светы, свистит!

Но, устыдившись своей трусости, он тут же с напускным равнодушием ткнул средним пальцем в другую, нижнюю кнопку. Ткнул — и вместе с Прозоровским и Щенятевым шарахнулся в сторону: из распахнувшихся створок ларца прямо на него выпорхнула крохотная, величиной с бабочку, берестяная летучая мышь.

— Свят, свят, свят! С нами крестная сила! Чур меня, чур, чур, чур!

Прозоровский мысленно перекрестился и, набравшись храбрости, первый прикоснулся к мыши.

— Береста, — произнес он, хоть и заикаясь еще от недавнего страха, однако с большим уже облегчением. — Берестяненькая… Затейник же наш Василий Артемьевич! Откуда ты страсть этакую добыл?

— Откуда? — заложил боярин руки фертом в бока. — Ниоткуда. Сами. Наше рукомесло. — И хлопнул в ладоши. — Ни-кеш-ка!

Выводков просунул голову в дверь.

— Скоро ли?

— Как повелел. Тотчас после трапезы… — почтительно сказал Никита. — Мне тут…

— Молчать! Поболтай у меня!.. Чего не договариваешь?

— Мне бы… Свету тут мало… Дозволь при свече…

— Вели принести, — милостиво разрешил Тукаев. — Ступай!

А когда закрылась дверь за Выводковым, боярин сжал кулак.

— Я их во как! Дыхнуть не даю. В страхе держу… — И снова хлопнул в ладоши. — Трапезовать!

В тот же час от поварни и погребов до трапезной растянулась долгая череда дворовых. Они передавали от одного к другому кувшины, ведра, братины с вином, пивом и медом, блюда с гусями, поросятами, зайцами, солониной, окороками, солениями и варениями.

— По-царски, — одобрил Щенятев. — Благорастворение и изобилие.

Помолясь, все уселись за стол.

— Зосимка! Кубки! Те! Подать!

Заранее предупрежденный дворецкий прыгнул к порогу и, выхватив кубок из рук стоявшего наготове Выводкова, поднес Тукаеву. Увидев, с каким восхищением Щенятев любуется затейливой, паутинно-тонкой резьбой, хозяин великодушно преподнес ему кубок на память.

— Бери, бери, гость дорогой… — И широко улыбнулся Овчинину и Прозоровскому. — Будет и вам. Зосимка! Никешку!

Голова Никиты вновь просунулась в дверь.

— Еще два! — приказал Тукаев. — Живо!

Как только скрылась голова Никиты, хозяин приподнялся и поклонился гостям.

— А теперь, гости любезные, прошу. Не побрезгайте нашей чарочкой. И то голодом заморил…

Трапеза началась.

И хозяин и гости так добросовестно работали челюстями, что челядинцы еле поспевали заменять новыми яствами опорожненную посуду из-под пряженых пирогов, рыбы, курников, гречневой каши, левашников, гусей, перепеч, тестяных орешков и иной снеди. Немалое внимание уделялось также тройному боярскому, романее, пиву и меду.

— Песню бы, Василий Артемьевич! — отстранив наконец миску далеко от себя, прищелкнул пальцами раскрасневшийся от выпитого вина Прозоровский. — Страсть люблю песни. Я за них…

— Зосимка! — не дослушав, хлопнул в ладоши Тукаев. — Кликни песни играть!

Песни и хмельной смех, долетавшие из трапезной в светлицу, вызывали у боярыни и боярышни зависть к пирующим. На полу подле боярыни подремывала горбунья-шутиха. Из-под ее холщовой рубахи виднелись голые, в жилистых шишках ноги с вывороченными ступнями. На тоненькой шее беспомощно вихлялась несоразмерно большая, словно наспех вылепленная из желтой глины, сплюснутая голова. Пестрый, смешной колпачок сполз на затылок.

Подле окна, упрямо сдвинув насурмленные брови, сидела боярышня Марфа. Чтобы как-нибудь убить время, она, вряд ли замечая, что делает, перекладывала с места на место давно наскучившие игрушки и сквозь зубы, вперемежку с зевотой, тянула одну и ту же однообразную, как жужжанье веретена, колыбельную песенку.

Но вот ей опостылело и это занятие. Отшвырнув в сердцах далеко в сторону сердоликового пастушка, она с неожиданной прытью принялась передвигать и расставлять по-новому столы и лавки.

— Нет, не могу! — со стоном вырвалось у нее. — Невмоготу больше, матушка, изгрызла тоска.

Притаившаяся в углу мамка встрепенулась, подскочила к шутихе и ударила ее:

— Дрыхнешь, пугало огородное!

Горбунья ошалело вскочила и бросилась было наутек, но второй удар сразу разогнал сонную одурь. Дурка заверещала, перекувыркнулась, стала на четвереньки и, точно чему-то обрадовавшись, залилась смехом.

— Замолчи! Брысь! — прикрикнула на дурку боярышня. — Опостылела!

Боярыня привлекла к себе дочь и прижала к груди.

— Дитятко! Зоренька ясная! Не надо… не плачь… Хочешь, и мы песни будем играть?

— Нет, матушка! — всхлипнула Марфа. — Ничего не хочу. Все опостылело. Сама не рада себе.

Из трапезной доносились хмельные выкрики, задорные песни и разудалый топот десятков пляшущих ног.

— Закуролесили! — сердито поджала губы боярыня. — Срамники! — Ее круглое, еще довольно нестарое и миловидное, без единой морщинки, лицо осунулось, посерело. — У нас все не как у людей. Другие же кличут семейных к гостям…

Ради спокойствия дочери она готова была пожертвовать многим. Еще минута — и к мужу был бы отправлен посланец с просьбой разрешить ей с Марфой прийти в трапезную.

Но когда она сказала об этом вслух, Марфа решительно воспротивилась:

— Не хочу, матушка. Батюшка тебя за это учить будет плеткой.

— Херувимчик ты мой! — сразу оживилась боярыня. — Жалеешь меня, ненаглядная… Ну, чего хочешь, скажи?.. Может, заставим Фимку плясать?

Марфе ничего не хотелось. Ей до того все опостылело, что противно было глядеть на людей. Какая радость в том, что поселилась она в новеньком терему? Только и разницы, что он наряднее старого, а по сути — и там темница, и тут та же неволя. И долго ль томиться боярышне в девичьей светлице? Когда придет к ней суженый? А и придет, мил ли сердцу покажется или выдаст ее отец за старого старика нелюбимого? Всяко бывает. На все родительское хотенье…

— Кликнуть? — не унималась боярыня. — Давай кликнем Фимку.

— Зови, — согласилась девушка, чтобы отделаться от назойливых приставаний.

Только Фима переступила порог, как сама боярыня, мамка и дурка захлопали в ладоши и затопотали ногами.

Боярыня схватила висевшую на стене плеть и хлестнула ею в воздухе.

— Гоп, гоп, руки в бок!

Плеть со свистом резала воздух. Фима все быстрей вертелась по кругу. Шутиха верещала, скулила, мяукала, лаяла, блеяла, кувыркалась, бросалась под ноги, прыгала на спину пляшущей девушке и снова колесом катилась по терему.

Боярыня и мамка неистово хлопали в ладоши, стучали что было мочи ногами и припевали:

Боярыня не очень-то разбирала, хлещет ли плеть по пустому месту или обжигает невзначай тело Фимы. Так продолжалось до тех пор, пока ноги кое-как еще держали плясунью. Но вот она зашаталась из стороны в сторону и с воплем рухнула на пол.

Марфа с рыданием пала на колени перед неподвижною Фимой.

— Прости… Замаяли тебя, закружили! — каялась она, ломая свои руки. — Мне бы вместо тебя обеспамятовать. Самой бы смерть встретить скорей!..

— Чур, чур! — заголосила боярыня. — В добрый час сказать, в дурной промолчать! — И, достав из киота склянку со свяченой водой, покропила дочь, все стены, окна и дверь. — Ах ты, господи! Долго ль накликать беду?.. Встань, встань, зоренька! А ты что в угол забилась? — набросилась она на дурку. — Воды! Скорее воды…

В светлице все постепенно входило в обычную колею. Через часок, развалившись на широкой лавке, уже крепко спала прилегшая на «вот такую вот чуточку передохнуть» боярыня. Воспользовавшись удобным случаем, под лавкой прикорнула шутиха. Мамка приготовилась рассказывать сказку боярышне. В углу, свесив голову на плечо, сидела еле живая Фима.

Зато неспокойно было в трапезной. Там, едва до Никиты донесся Фимин крик, все пошло вверх тормашками. «Фима! Она! — узнал он ее голос. — Так вот оно что!» И вслух выругался:

— Тьфу, леший! Резьбу оцарапал! — В глазах его вспыхнули гневные искорки. — К бесу! Не хочу больше! — заскрежетал он зубами и швырнул кубок прочь от себя. — Пропадай вы все пропадом! Не стану боле работать!

Дворецкий преградил своей грузной фигурой путь ринувшемуся из клетушки в трапезную Выводкову. У Никиты исказилось злобой лицо, а синие глаза, как почудилось Зосимке, сделались совсем белыми.

— Пусти, боярское ухо! Расшибу! Тля! Пусти! — И, прежде чем тот успел сообразить, в чем дело, Выводков оказался носом к носу с боярином.

— Готово? — спросил ничего не подозревавший Тукаев.

— Не буду боле работать! Я рубленник, не сканый умелец! Загубил резьбу…

— С кем говоришь?!

— Фиму убили! Сам смертный крик ее слышал! Не буду работать! Не стану!

Такая чудовищная дерзость со стороны кабального была необычайна. Тукаев в первую минуту даже не поверил своим ушам.

— Повтори!

— И ништо мне! И повторю! Не буду боле работать! Не стану, не стану, не стану! — быстро и упрямо повторил Никита несколько раз.

Тукаев развернулся с плеча. Но, встретившись с обезумевшим взглядом Никиты, не отважился ударить его. Вместо этого он затопал ногами.

— Вяжите!.. Бейте его нещадно!.. Ослопом!

На Выводкова навалились челядинцы и уволокли в подвал.

Крики Тукаева услышала боярыня.

— Эй ты, дурка! — пнула она шутиху ногой. — Беги, узнай, чего там шумят.

Горбунья убежала и тотчас же вернулась.

— За Фимкой идут, — сияя от восторга, доложила она. — В подвал ее. Сам боярин Василий Артемьевич соизволил. За косы, указал наш милостивец, да и в подвал.

Но шутиха злорадствовала преждевременно. Запереть Фиму в подвале не удалось: Марфа спрятала ее в скрыне, а сама улеглась на крышку и сделала вид, что спит…

«Что ж я натворил?! — в отчаянии думал Выводков. — Что теперь с Фимою станется? Изверг я, погубитель… Бежать, бежать с Фимой за тридевять земель от проклятой тукаевской вотчины!.. Но как? Кто поможет выбраться из подвала?..» — не переставал терзаться Никита и, обессилев от душевных мук, заснул.

Он не помнил, сколько времени проспал, и когда его разбудил дворецкий, то в первую минуту не сообразил, где находится и что происходит с ним.

Зосимка приблизил лучину к самому его лицу.

— Развалился! Нашел где проклаждаться! — И, ухватившись за край веревки, которой был связан узник, поволок его наверх.

В клетушке дворецкий освободил умельца от пут и подал ему кубок с попорченною резьбой.

— Везет бродягам! — вздохнул он с искренней завистью. — Велено утешить тебя, дурака. Выправишь кубок — простится тебе. — Он с удивлением взглянул раскосыми глазами на образа. — За что разбойникам милость дается? — И повернулся к Выводкову. — Выправишь?.. Или нет?

— Раз плюнуть! — воскликнул, не веря своему счастью, Никита. И, не мешкая, чуть расправив занемевшие руки, принялся за работу.

Тонкие, как паутина, иголки, пластинки с почти незаметной для глаза насечкой, колесики с крохотными зубцами, множество всяких лезвий, угольничков, величиной с ноготок серпов, молоточков, ломиков и лопаточек — все это, покорное длинным, тонким и гибким пальцам умельца, жило, двигалось, безошибочно действовало.

Вскоре на кубке не осталось и малейшего следа ни от царапины, ни от самой резьбы. Никита поднес кубок к глазам, отвел его в одну сторону, в другую, ближе, дальше, еще дальше и застыл в глубоком раздумье.

Зосимка, недолюбливавший кабального за его прямоту, на этот раз невольно залюбовался им: «Сокол, как есть тебе сокол».

Выводков долго неподвижно стоял, прижав руки к груди и склонив голову так, будто чутко прислушивался к чему-то. Его целиком поглотила одна-единственная мысль — о том, что должна изображать собою новая роспись на кубке.

Наконец он встрепенулся и посветлел.

— Зазрила совесть, очухался! — проворчал дворецкий. — Что бы работать, а он стоит как столб.

Выводков с явным сожалением поглядел на Зосимку.

— Нешто я не работал?

— Хороша работа — стоять, на груди ручки сложивши.

— И простофиля же ты, Зосим! Не понимаешь, что есть работа.

— Не понимаю, — ядовито ухмыльнулся дворецкий. — Дьяк тоже выискался. Ты много понимаешь, лапотный дьяк беспортковый! Стоит, думает. А о чем тебе думать, скажи?

— О том, почему ты не осиною уродился. Наколол бы я дровишек из тебя. Какая бы никакая, а польза…

— Тьфу, чтоб тебе в омуте утонуть! — рассердился Зосимка. — Погоди, я покажу, кто я есть. Меня сам боярин отметил! Я почтительности научу… Ну, чего стоишь, зубы скалишь? Стоит, проклаждается… лапоть!

Выводкову было не до переругиваний, очень уж тянуло его к работе.

Время от времени из трапезной в клетушку доносился вначале неясный, а потом все более нарастающий шум. Тогда Никита раздраженно морщился и прекращал работу, — шум мешал ему сосредоточиться. Но все же за два-три дня поверхность кубка сплошь покрылась узорами, в середине которых один под другим были выточены три кружочка. С первого взгляда казалось, что кружочки эти пусты. Но стоило пристальнее вглядеться в верхний, как в пустоте что-то начинало словно бы оживать, шевелиться, дышать, а из глубины ее постепенно проступали черты девичьего лица. Еще одно легкое усилие — и в кружочке уже возникали величиной с гречневое зерно смутные изображения Фимы и Никиты. В правой руке он держал нечто сходное с пичужкой, левая указывала на клубящееся, легкое, как тень, облачко. Во втором кружочке нетрудно было узнать ту же пару, сидящую на хребте какой-то диковинной птицы. В третьем, нижнем, была видна голова вотчинника, устремившего на что-то пристальный взгляд. Это «что-то» поблескивало на серебряной поверхности кубка, как поблескивают при лунном свете еще не высохшие капли дождя.

Выводков трижды заканчивал работу и трижды брался за иголки, пластинки, колесики, лезвия, ломики. И только когда, по его мнению, больше не к чему было придраться, он отважился вручить кубок Тукаеву. Но, шагнув к двери, внезапно остановился и затаил дух.

— Вовек тому не бывать… Нда, ни в жизнь, — отчетливо послышался голос Овчинина. — Богом поставлены высокородные, нда… А мелкопоместные, что они? Кто они? Разорители! И нас и народишко норовят пустить по миру… Что опричник, что мелкопоместный — одна цена. Все разорители. А сулят, а сулят! Меды и пряники так в рот и летят…

— Они на посулы горазды, — поддакнул Щенятев. — А почему им и не сулить? Все равно обманут. Попомните мое слово: и нас погубят и наших крестьянишек до сумы доведут.

«Вот тебе на! — разинул Выводков от изумления рот. — Тешата их честит, а они — Тешату». Он приложился ухом к двери. За шумом нельзя было все подробно расслышать, но по отдельным словам Никита все-таки кое в чем разобрался. Это тем легче удалось, что не все, о чем говорили бояре, являлось для него новостью. Так, он, например, отлично знал, что бездомному псу и тому лучше живется, чем крестьянину. Но господь его ведает, каково сладко простым людям там, у опричников и мелкопоместных! Неужто еще хуже бывает?.. Разные ходят слухи в народе…

Но одна стать, когда об этом втихомолку шепчутся сами крестьяне, и совсем иное — слышать такие речи из уст высокородных вотчинников.

Что ни слово, то Никита все более и более диву давался. «Поди ж ты! Хоть и высоких кровей Василий Артемьевич и его гости, а ежели по-честному разобраться, то, может быть, и ихняя правда. Поспорь-ка со Щенятевым, который доказывает, что мелкопоместная мразь не чем иным кормится, как только землей, и без земли враз пропадет». Этот разговор был доступен понятию Выводкова. А вот что касается толков про опричнину, которая-де дьявольскими кознями удумана, или сетований на поруху чести боярской да разговоров о том, что государь, не считаясь с советами многих высокородных, затеял воевать «никому не надобное» море Варяжское, — тут уж Никита бессилен был что-либо разобрать.

А в трапезной не стихали возбужденные голоса.

— На кой ляд мне море!

— Довольно с нас и своей воды! Мало ли рек у нас!

— Море занадобилось. Скоро месяц с небес достать захочет!

— На всех ополчился, — пуще других шумел Прозоровский. — И на Литву, и на Ливонию, и на ханов татарских, и на свейского короля. Всех задирает.

— Как есть всех, — скорбно вздохнул Овчинин. — Так бы — ам! — и проглотил. Ну да ладно. Пускай бы уж так. А Пересвет зачем? Кто он такой? Ну кто? Мразь, голь. Не так ли я говорю?

Тут поднялся такой несусветный гомон, что ничего уже нельзя было разобрать. Ненавистное имя Пересвета, осмелившегося написать государю, что он должен не отстраняться от своего войска, как хочет земщина, а «наипаче всего любить его», вызвало такое негодование, что и сами бояре перестали слышать друг друга.

Ну и пусть побушуют, хоть по-собачьи лаять начнут, — что до этого Выводкову! Море, войско, Пересвет ли какой-то… Что от того подъяремному человеку — будут ли вотчинники по-старому сами набирать войско или этим займется царь? А и про море тоже… Зачем оно, кому понадобилось — кто разберет? Коли воюет царь море, надо полагать, есть корысть. От боярских пересудов ни тепло, ни холодно простому люду. Для него ярмо — что у вотчинника, что у мелкопоместного, что у дьяка, что у подьячего… И пусть лбами стукаются, как те козлы. Никитина изба с краю, у него своих забот полон рот. Одно он крепко-накрепко знает: не найти ему в палатах каменных людей праведных…

 

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

ПОДХОДЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК

Прошло больше недели со дня новоселья, а Тукаев все еще не отпускал гостей. Но они и сами не торопились уезжать — кому же не по душе широкое гостеприимство, почтительность хозяина и соблазнительные подарки, которые он не уставал подносить то одному, то другому боярину. Особенно прельщали всех подарки, изготовленные Никитой. Каких только диковинок не создавал он! Были здесь и величиною с орех колымажки с пружинным заводом, и деревянные человечки, смешно размахивавшие слюдяными руками при нажатии кнопки, и потешные хоромы, умещавшиеся на детской ладони, и выточенные из кости зверюшки, птицы, пчелки, бабочки, цветики.

Однажды, от полноты чувств, боярин сказал Никите, что больше не помнит нанесенной его высокородной чести порухи.

— Погоди, не все, — остановил он Никиту, собравшегося отвесить земной поклон. — В ноги падай!.. Фимку отпускаю домой. Пусть с матерью…

Никита рухнул в ноги боярину.

— Будет. Ступай, надоел…

С того достопамятного часа Никита стал работать с удесятеренным старанием. Но хоть его и очень хвалили бояре, однако сам он был недоволен собой. Слишком шумно было рядом, в трапезной, а это отвлекало от дела. Сославшись на неудобства, Выводков попросился перевести его из клетушки куда-нибудь в другое место.

— Никуда! Здесь! — наотрез отказал Тукаев.

Пришлось подчиниться.

Беседы боярские начинались тотчас после утренней трапезы и с небольшими передышками велись до вечерней зари.

Прежде чем открыть сидение, Тукаев каждый раз просовывал голову в сени и устремлял строгий взгляд на дворецкого.

— Никого, чисто-пусто, милостивец! — успокаивал Зосимка. — Один Никешка…

— То-то ж. Смотри у меня!

Хозяин и гости всячески поносили опричнину и вздыхали по тому времени, когда бояре были полными самодержцами в своих владениях.

— Разбой! Житья нет! — кричал Овчинин однажды дребезжащим тоненьким голоском. — Последние времена! Ныне и прокорм мздоимством считают. Терпения нету!

— Нет, Дмитрий Семенович. Нету, нету, святые слова, — поддержал Прозоровский и привычным движением руки взбил мягкую каштановую бородку. — Мочи нет терпеть, с ног прямо валюсь. Смертушка моя, ой, моя cмертушка!

Тукаев и Щенятев едва сдерживали смешок. «Ростом под потолок, плечи — на каждом двое усядутся, грудь — медный щит. Вот так болезненький!» Но вслух они, конечно, ничего не сказали, только потупились и скрыли улыбки в углах губ.

— Нету, нету, — повторил Прозоровский. — Святые слова. Хоть бы вот чего. Хоть бы Ратая, приказного, взять, его бы хоть. Слышали? Да ну? Не слыхали? Как же можно! Нельзя, нельзя не слыхать. — Он двумя щелчками сбил крошки со своего рукава, пощупал горло и бок и принялся за рассказ о том, что произошло в Москве.

Ивану Васильевичу донесли, что приказный Ратай заставил посадских людей дать ему взятку в виде жареного гуся, начиненного деньгами. Государь пришел в ярость; ведь только накануне он приказал нещадно уничтожать всякого, кто будет уличен в мздоимстве. «Взять его! — закричал он. — Казнить всенародно!» Ратая схватили в ту самую минуту, когда он с увесистым свертком под мышкой подходил к крыльцу своего дома.

Вскоре весь город всколыхнулся от гула набата.

«На Красную площадь! — вихрем кружилось по улицам. — Приказного гусятинкой потчевать!»

Из Фроловских ворот вышел сам начальник Разбойного приказа. «Добрые люди, — обратился он к притихшей толпе, — присоветуйте: как надлежит поступить с волком, который в овчарню повадился?» — «Убить! — загремело в ответ. — Голову напрочь!» — «Истинно так. Сам государь наш преславный Иван Васильевич так же мыслит, как все мы», — одобрил дьяк и движением седых бровей подал знак палачам…

Повествование Прозоровского до того поглотило внимание Выводкова, что он не заметил, как из его рук выпала серебряная чаша, которую он изузоривал сканью.

— Вот как! — нежданно вырос перед умельцем Тукаев. — Подслушивать!

Никита громко застонал:

— Зуб!.. Уж так измаялся с ним…

— А чашу? Уронил? А? Подслушивал, рот разинул.

— Нет, за щеку ухватился, а чаша и выпала.

Боярин погрозил ему кулаком и вернулся к гостям. Выводков обрадовался. Теперь его непременно прогонят вон из клетушки. Он наскоро сложил в ящик инструмент. Наконец-то вернется в свое жилье: тихо, спокойно, никто не мешает. Думай, о чем желаешь и сколько душе твоей угодно. К тому же, пора и за дело приняться. Очень уж соскучился Никита по крыльям…

Но проходили часы, а Никиту никто не тревожил. Бояре, поглощенные своими собственными заботами, должно быть, позабыли о нем. Опять придется слушать их бредни… Но бредни ли это? Разве Прозоровский пустое рассказывал? Вот ведь каков царь Иван Васильевич — мздоимцам голову напрочь сечет. Справедлив, видать, государь. Недаром восхвалял его покойный монашек. Да и этот… Тешата — тоже, как Никодим, славословит царя. А что, если и впрямь махнуть в Москву? Все равно, хоть с ведома подьячего, хоть тихим ладом… Не сидеть же век в вотчине да Тукаева умельством своим потешать!

Бояре долго и горячо жаловались на обиды, чинимые опричниной земщине, а к концу горестно завздыхали… О чем же? Выводков отказывался верить ушам… Печалуются на «злую долю убогих людишек»! Чудно! Ей-ей, ум за разум зайдет.

Зажигательные речи бояр, их взаимные клятвы в вечной дружбе, заманчивые виды на близкое будущее, когда высокородные вотчинники силой вернут свое былое величие, будили в Тукаеве отвагу и жажду какого-нибудь необычайного ратного подвига.

Но, увы, недолго чувствовал себя боярин богатырем. Стоило лишь колымагам, увозившим гостей, скрыться за поворотом дороги, как тотчас же, словно листья позднею осенью, поблекли и захирели вмиг все смелые замыслы.

Осторожно и робко, точно по незнакомой тропке в глухом лесу, боярин пробрался в свою опочивальню, сиротливо присел на краешек кровати и крепко задумался. Дернула его нелегкая связаться с крамолой! А все кто? Прозоровский! Уж так подъезжал, так обхаживал и улещивал. Ты-де, Василий Артемьевич, лишь сочувствуй, а дело делать мы сами будем. А как заручились его единомыслием, так всего и опутали. Совсем с той минуты другие речи пошли. Вера, дескать, без дел мертва, и все такое прочее. Фу, будь она трижды анафема, распроклятая эта цидулка! Зачем Тукаев взял ее на свою погибель?!

Боярин пошарил рукой под подушкой и достал оттуда ларец Никитиного изделья. В нем было двойное дно, и между доньями — потайный ящичек. Прежде чем его выдвинуть, Тукаев долго нацеливался, много раз отдергивал пальцы, истово крестился и молитвенно складывал руки.

— Уйти… Покуда не поздно, уйти от греха, — зашептал он пересохшими губами. — Изодрать — и в огонь!

Вдоволь намучившись, он заставил наконец себя достать цидулу и прочитать ее снова.

«…А буде не внемлет государь благоразумному совету печальника нашего, митрополита Филиппа, — багровея от натуги, разбирал он по слогам цидулу ближнего царева боярина Челяднина, — то иного нет пути, как только бить челом литовскому королю Сигизмунду, показал бы он нам милость, помог бы избавиться от нечестивого царя Ивана Васильевича и на стол посадить достославного князя Владимира Андреевича…»

Эту цидулу Тукаев должен был показать двум-трем своим родичам и тем из соседей, которым он доверяет, как самому себе, и потом уничтожить. Никакого следа!.. Другое дело — вторая половина цидулы: сбор оружия, тайные склады его… «Коли тут попадешься, — задумался Тукаев, — сколь ни открещивайся, как ни кричи, что на тебя возвели напраслину, — ничего не поможет, улики будут. А не сжечь ли сию грамотку, сулящую смерть? К чему она, да еще без подписи и печати ближнего боярина? Кто ей, безыменной, может быть даже подметной, поверит? Сжечь, один выход сжечь!

И боярин торопливо, как бы боясь раздумать, скрутил цидулку жгутиком и поднес к теплящейся перед киотом лампаде. Легкая струйка пламени лизнула бумагу, изогнулась вертлявою желтою змейкою и заскользила вверх. Жгутик корежился, корчился, чуть слышно потрескивал. По воздуху разлетались кудрявые черные хлопья. Испуганный взгляд неотрывно следил за догоравшим листком.

«Э-хе-хе-хе! — горько вздохнул Тукаев, — жить бы мирно. Ты — никого, тебя — никто… Как никто?.. А опричнина? — побагровел он вдруг. — Жди ее каждый день, каждый час, мгновение каждое! Того и гляди из родовой вотчины выгонят прочь. Да еще убьют, чего доброго. От них все станется. Нет на них нынче управы».

— Врешь! — зашипел он свирепо. — Выкуси! Накось, на, на! Не дамся. Ты царь, а и мы Рюриковичи! Не дамся! Не позволим! Не будешь нас на безродных Пересветов менять!

Только произнес он ненавистное имя, как сразу начал крестить все углы опочивальни, — для него Иван Пересветов был не человек, а оборотень. Разве, будь это не так, посмел бы он сказать помазаннику, самодержавство которого исходит от Владимира Равноапостола, что не ленивые-де бояре, а воинники, сиречь дворяне незнатные, сила и крепость русской земли?! Нет, не стоит сейчас думать об этом. Как-нибудь в другой раз. Устал… И душой и телом устал. Хорошо бы сейчас, после пережитых тревог и горьких раздумий, передохнуть. Вот так подпереть щеку рукой, зажмуриться и все позабыть, ничего не знать и ничего, ничего не хотеть… Шорох?.. Кто это?.. Что это?.. Ах, мыши! Экие подлые твари… На душе и так камень могильный, а тут они еще беду предвещают, высоко гнездо вьют…

— Кш, кшш, окаянные! — ударил боярин в ладоши. — Провалитесь в тартарары!.. Ну и выдалось утречко! Какой тут отдых, когда впору волком завыть. И за что только такие напасти?..

Зосимка долго стучался в дверь опочивальни, приглашая боярина откушать. Но тот не откликался — он снова весь был во власти безрадостных дум.

Да, по правде сказать, каких радостей можно было ожидать в будущем? Ведь у бояр с государем спор никогда мирно не разрешится. Наоборот, чем дальше, тем все жарче разгорается битва, тем непримиримей становятся обе стороны. Вотчинники в борьбе с новшествами дошли до последней степени падения — до измены отечеству. Измена таилась повсюду — и в самой Москве, и во всех ближних и дальних углах Руси. Заговорщики вредили, чем только могли. То там, то тут вспыхивали бунты, по городам и селеньям бродили юродивые, блаженные и пророки, предрекавшие скорую кончину мира. Чем непреклоннее был государь в своих стремлениях завершить объединение Российского царства и укрепить его боевую мощь — так, чтобы не страшиться никакого врага, тем тесней смыкалось вокруг его трона изменническое кольцо, тем беззастенчивей становились сторонники удельного самодержавства.

Так, добиваясь возврата к прошлому, покрыл себя вечным позором князь Андрей Курбский: 30 апреля 1564 года он бросил доверенное ему государем войско и бежал из Дерпта в Литву, чтобы поднять меч на свою же родную землю!

Вспомнив о Курбском, Тукаев даже облизнулся от зависти. Сидит себе князюшка за пазухой у литовского короля и горюшка не знает.

— Вот бы привел господь увидеться там! — беззвучно зашевелил губами боярин и с упованием поглядел на образа. — Сподоблюсь ли, боже мой?

Он хрустнул туго переплетенными пальцами и насупился. На лбу, над глазами, залегли глубокие складки. Надо покупать оружие… Денег пока что достаточно: кисет, что гости вручили, набит золотом и серебром. Покуда на эти деньги можно приобрести зелейную казну и фузей. А вот как привлечь в заговорщики новых людей?.. Хорошо Челяднину, в Москве сидючи, распоряжаться: так и так-де, найдите такого человека, который был бы и звания самого что ни на есть низкого, и верить бы ему можно. А где такого сыскать? Другое дело какой-нибудь обиженный боярский сын либо охочий до мзды приказный, — таких сколько хочешь найдешь. Так нет же: и Овчинин, и Щенятев, и Прозоровский, уши позатыкали, едва лишь он, Тукаев, заикнулся об одном бывшем у него в долгу маленьком человечишке — боярском сыне. А раз Челяднин строго-настрого наказал остерегаться таких людей, то не о чем и говорить. Тут к месту только простой крестьянин, будь он работный, пахарь, холоп или даже бродяга… Но где найти такого, за которого можно бы поручиться, что он не выдаст вотчинников? Никита?.. Не лежит что-то к нему душа…

Тукаев собрал пальцы щепоткой и пошевелил ими над подставленной левой ладонью, точно чем-то посыпал на нее, потом нетерпеливо дунул на ладонь и вполголоса произнес:

— Ум невелик тут. Пришел в Москву, сказал, что надо, и все.

Но утешительные эти слова нисколько не успокаивали. Чужая душа потемки. Как влезть в душу Выводкова? Как дознаться, придет ли он к Челяднину или свернет в Разбойный приказ с доносом?

От одной этой мысли у Тукаева заныли зубы и затокали концы пальцев на руках и ногах. «Как быть? Как же быть? И отправить в Москву посла опасно, и не отправить — еще того опасней. Вот ведь страсти какие. Ума можно решиться».

Тукаев раздраженно сорвал с кровати парчовый покров, скомкал его, швырнул на пол и быстро, как только позволяло грузное тело, зашагал из угла в угол.

— Уу, проваленные! — зашипел он, споткнувшись о покров, и выскочил в сени. — Душегубы! Разбойники! — напал он на оробевшего от неожиданности дворецкого. — Покров! Почему на полу? Дармоеды!

Но как только Зосимка сделал шаг к двери, боярин еще пуще освирепел.

— Куда? Кто дозволил?! Своевольничать? Душу вытряхну!

И, отпихнув Зосимку, снова скрылся в опочивальне.

— Экие ленивцы! Лишь бы дрыхнуть да жрать, — проворчал он уже спокойней и, присев на лавку, уперся бородою в кулак. Ему ясно припомнилось, как оживились гости, когда он впервые им рассказал про кабального и как они тогда в один голос заявили, что лучшего посла к Челяднину не сыскать.

Он поднялся с лавки, перекрестился и хлопнул в ладоши.

— Никешку!

Зосимка рванулся выполнять приказание.

Разговор с Никитой происходил в образной. Начал его боярин издалека:

— Спасибо, не осрамил: гости много довольны. Подарки отменные. За это воздам тебе. Облагодетельствую…

«Ты облагодетельствуешь, — язвительно ухмыльнулся про себя Никита. — Знакомы нам посулы боярские: считай на мне, получай на пне». Он отвесил поясной поклон.

— Дай бог здравия, завсегда рад потрафить.

Тукаев втолкнул в рот клок бороды, пожевал, выплюнул, посыпал из щепоточки на ладонь что-то невидимое и, чтобы выказать свое якобы самое сердечное расположение кабальному, с отеческой нежностью положил руку на его плечо.

— Фима как? Здорова ли?

— Что ей делается? Здорова, живехонька.

— И до сего дня люба?

— Люба, боярин! Смилуйся, дозволь к венцу повести?

— Я к тому и веду. Пора, пора… Да погоди, — удержал он Выводкова, собравшегося уже упасть на колени. — Родителя ведь у тебя нету?.. Нету! Откуда тут взяться ему!

— И тут, благодетель, и нигде нету. Помер отец-то.

— Ай, жалость какая! Но… все там будем. Из персти, сказано, взят, в персть обратишься. Да ладно. Утешу. Возьмешь в посаженые? Хе-хе-хе!

Никита обомлел. Не в беспамятстве ли он? Не наважденье ли?

— Теперь падай, кланяйся, — улыбался Тукаев.

— Спаси тебя бог, благодетель! — бухнулся Никита в ноги боярину. — Теперь хоть в полынью за тебя. Куда повелишь! Век не забуду.

— Зачем в полынью? Не надо… Ты мне… — Тукаев закашлялся. — Ты мне… еще один ларец, такой же. Да, да… Ступай!

 

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

МОЛОДЫЕ

Посаженый отец, надо отдать ему справедливость, в грязь лицом не ударил: отпустил для брачного пира столько добра, что вся деревенька была три дня пьяна и сыта. Когда же пир кончился, боярин вызвал к себе молодых и пожаловал их от щедрот своих новой избой, лошадью и парой овец.

— Живите в мире, по-божески, — благословил он коленопреклоненных молодоженов. — Вы — мне, я — вам. Вот я какой!..

Устройство собственного гнезда так поглотило внимание Выводкова, что он почти ничем другим не занимался. Больше того: к немалой радости Фимы муж ни разу не завел разговора о крыльях. «Слава богу, — начинала верить она, — может быть, мимо пронесет грозу. Может быть, спасет господь от напастей».

Так некоторое время жили молодые в мире и добре. Давненько не тревожил Никиту всяческими допытываниями и Тешата. Только однажды, собирая сухие сучья в лесу, Никита повстречался с одним из людей приказного — Крапивою.

— Далече с узлом? — спросил Выводков.

— На гору да под гору. Отселе не видать, какая без нас благодать.

— Знамо дело — славны бубны за горами, — ухмыльнулся староста. — Были и мы тамотко. Что малины, что убоинки, что пирогов в тех краях — ешь, не хочу!

— Почему же там не остался?

— Боюсь, не прокормишься.

— И потешный же ты парень! — похвалил Крапива. — Жаль расставаться. Небось и ты тужить будешь?

— Как не тужить! Все буду молиться: сподобил бы господь век не встречаться.

Сказав это, Выводков с напускным безразличием и со скрытой надеждой услышать желаемый ответ, спросил, уходит ли Крапива один или вместе с ним покидает вотчину и Тешата.

— Оба-два тю-тю. Улетаем. То есть подьячий уже с месяц времени, как отбыл. Один ты теперь остаешься. А за сим не поминай лихом. Прощай. А то, может, проводишь малость? Удостой недостойного.

— У меня, Крапива, обычай таков, — двусмысленно подмигнул Никита, — всех провожаю. Хорошего гостя — чтоб не упал, плохого — чтоб не украл.

— А я каков буду?

— Щука в пруду — беда карасю, — снова не прямо ответил Никита и лукаво прищурился. — А в ушице щука — отменная штука.

— Экий ты, право, скользкий! — построжал Крапива. — Только заруби на носу: от нас не уйдешь. А как нужда придет, живо в Москве нас обнаружишь. Да, гляди, тут не очень задерживайся. Не верь боярину — утонет сам и тебя за собою потянет. Прощай.

Когда Крапива скрылся за деревьями, Никита почувствовал, что к нему возвращается давно не тревожившая его подозрительность. «Чего Тешате от меня надо? Какой ему помощник кабальный? И почему подьячий так долго околачивался подле тукаевской вотчины? Уж не из тех ли в самом деле бояр Тукаев, которые не шутя восстали против царя? Но как разобраться, кто против кого восстает? И одни хороши, и другие не лучше… А как понять: «утонет сам и тебя за собою потянет»? Я-то здесь при чем? Или на крылья намекнул Крапива? Может быть, его надо так понимать, что держаться следует не за Тукаева, а ждать помощи от подьячего? Как же быть?.. Что предпринять?.. А если и впрямь пропадешь с этим Тукаевым? Эх, дозволил бы боярин оброчить, отпустил бы рубленником в Москву. Уж найду я там добрых учителей-зодчих. Эх, кабы поскорей одолеть тайну числосложения!.. Но, впрочем, чего терзать себя загодя? Слава богу и за то, что от Тешаты избавился. Хоть его с братией видеть не буду. А там… Ну да не стоит загадывать…»

Но Крапива обманул. Наблюдение за Тукаевым с каждым днем все больше усиливалось. Когда посланец Челяднина внезапно исчез, Тешата нисколько не растерялся и тотчас же отправил верховых к вотчинам Щенятева, Овчинина и Прозоровского.

— Сразу не тревожьте его, ежели выследите, — строго приказал он помощникам. — Войти к боярину — пускай войдет. А как уйдет из усадьбы — цап его и скачите за мной.

Так и произошло. Посланца схватили и бросили в острог. Там он, не выдержав пытки, все рассказал.

— Вот и сказочка вся, — заранее торжествовал победу Тешата. — Теперь сцапаем человечишку с ответной цидулкою — и конец!.. А вы, — наставлял он своих помощников перед отбытием из тукаевской вотчины, — за всеми поглядывайте одним глазком, а за рубленником Никитой в оба, зубами вцепитесь в него. Сдается мне, он и уйдет тем посланцем к боярину ближнему.

Вот почему не прошло и недели после встречи с Крапивой, как в лесу, куда Выводков снова отправился за дровами, перед ним внезапно вырос какой-то рыжий, конопатый верзила.

— Бог помочь! Дровишек, гляди-тко, к зиме?

— Изба тепла — зима мила, — прибегнул Выводков к излюбленной своей повадке отделываться прибаутками в разговоре с незнакомыми, — Садись, гостем почту; поможешь, хозяином назову.

Незнакомец хихикнул.

— Тебе и так ого как! Живешь разлюли. Ажно, гляди-тко, завидки берут. Научил бы и меня так-то.

— Чему учить-то?

— А тому, как хвостом вилять перед боярами, чтоб жить-поживать себе припеваючи.

— Что-о?! — Никиту бросило в жар. — Да я тебя, конопатого!..

Верзила сдвинул набекрень шапку, согнул колено, пнул им воздух и прищелкнул языком.

— Трах меня — и, гляди-тко, я и того… полетел…

Никита почуял в этих словах прямой намек. Однако продолжал как ни в чем не бывало ругать верзилу:

— Бес рыжий! Осина сухая! Дуб стоеросовый! Проваливай, мухомор!

— Дровец запасаешь? — с наслаждением, точно его не бранили, а всячески расхваливали, заулыбался верзила. — Запасай, запасай. — И громко расхохотался. — Фу-ты, ну-ты! Держись, туча-облако, — расшибу! — прокричал он сквозь распиравший его смех и пошел прочь, быстро исчезнув за деревьями.

Тут уж все было яснее ясного: верзила не намекал на крылья, а без всяких обиняков прямо сказал о них: «Держись, туча-облако, — расшибу!» Вот так избавился Никита от Тешатиных пут!..

Утратив охоту оставаться в лесу, Выводков сгреб в охапку хворост и понуро направился к дому.

Увидев мужа, Фима заторопилась к нему навстречу.

— Дай, помогу.

— Отстань! — в первый раз со дня свадьбы резко отстранил он ее.

Холодным и чужим показалось Фиме лицо мужа, точь-в-точь таким, как вскоре после их знакомства, в овраге, когда он выдал ей свою тайну. Но почему он вспомнил про старое? Разве она подала повод к этому? «Да ведь у нас за все это время и разговора-то о крыльях не было!»

Чтобы окончательно убедиться в этом, Фима принялась упорно выискивать в памяти хоть какой-нибудь пустяковый намек на свою вину. Однако как ни придирчива была она к себе, а вины найти не могла.

Свалив у крылечка ношу, Никита вошел в избу и тяжело опустился на лавку. Фима неуверенно подсела к нему. Он зло поглядел на нее.

— Говорю, не лезь — и отстань!

Она встала, отступила на шаг и упала перед ним на колени.

— Прибей, отведи душу, прибей!

У Никиты широко раздулись ноздри и на левом виске взбухла синяя жила.

— Лучше не тронь! Уйди от меня! — заревел он и, размахнувшись с плеча, совсем было хотел ударить жену, но в последнее мгновение опомнился и бессильно опустил руку. — Не волен я нынче в себе. И не замай меня.

Фима обняла колени мужа и устремила на него полный смирения и кротости взгляд.

— Все в божьей воле. Если проведали, что поделаешь? Выходит, — божья воля на то. И не тужи. Авось бог спасет.

— Ты про что?.. Что проведали?

— Про крылья, — чуть слышно сказала она. — Про думку твою. — Вдруг ее точно подхватила какая-то могучая сила. — Про нашу думку! — гордо произнесла она. — И не тужи. Не дадимся мы им. Убежим. Хоть сейчас!

— Впрямь со мною уйдешь? — обрадованно спросил Выводков, поднимая жену с пола. — Молчи, молчи, то я так себе спросил. Знаю — без меня не останешься тут.

— Хоть сейчас, — повторила она. — Сам говоришь: голому одеться — только подпоясаться. А я… я и одета уже.

— А сейчас так сейчас! — окончательно повеселел Никита. — Уйдем, одни с тобой будем. Никто не найдет, не дознается. Сами мы…

Он не досказал. Слова завязли в горле. Да, как бы не так! Попробуй, уйди, когда на каждом шагу встречаются Тешатины люди… Кто знает, кого они подстерегают — Никиту или боярина? Но так ли, не так, а Фиме не надо было об этом знать. Зачем ее зря мучить? Пусть лучше остается в неведении. По крайней мере страдать не будет. Хватит и одних Никитиных душевных пыток.

— Бежать-то оно бы можно, — сказал он, стараясь держаться бодро, — но с толком, умеючи… Подождем, не горит.

Фима подозрительно взглянула на мужа. «Не горит, а из лесу сам не свой пришел».

— Не таись, Никитушка, — попросила она. — Вдвоем-то терпится лучше.

Никите очень хотелось облегчить наболевшую душу исповедью обо всем, что происходило с ним со дня появления в вотчине скоморохов, но жалость к Фиме опять взяла верх. На чистосердечное признание он не отважился.

— В лесу мне человек невзначай повстречался, — зашептал он ей на ухо. — Поглядел я на него: знакомо, хоть ты что, а знакомо его обличье! То да се, где, откуда… Болтает, болтает, а сам словечки колючие нет-нет и вставит: «ой, полетел», «держись, туча-облако». Ну, вестимо, малость я оробел. Только-то и всего, горлинка. А сейчас, — прибавил он, стараясь избавиться от новых расспросов, — сейчас добро малость поотдохнуть.

Зарывшись с головою в душистое сено, служившее им обоим постелью, Выводков глубоко задумался. Может, открыться Тукаеву? Он, как ни суди, все-таки отзывчивый человек. Но нет, опасно довериться вотчиннику. Сделай что-нибудь не по нем, так обласкает, что по гроб не забудешь. Знакома Никите ласка боярская! Ничего доброго не сулит и работа тайком, где-нибудь в лесу, далеко от усадьбы. Какая это работа, когда приходится ежеминутно ждать какого-нибудь подвоха. Работать открыто, при всех, тоже не годится. Пробовал он ладить крылья при людях, да вскоре бросил такую затею. Только, бывало, завидят, как он возится с берестой, лыком и досками, так сразу же и обступят его. И хоть бы не мешали. Так нет же, засыпают вопросами, щупают каждую планку и гомонят, гомонят. Но с этим еще можно бы, с грехом пополам, мириться. Простой народ, если бы и догадался, в чем дело, вряд ли выдал бы его, — кому из убогих не люб ковер-самолет! А как быть с Тешатой? Кто поручится, что он поступит так, как сулил Никите, то есть возьмет его с собою в Москву? Что, если приказный стремился вырвать из уст его признанье лишь для того, чтобы легче было погубить его?.. И почему встретился сегодня рыжий верзила? Может быть, погибель уже уготована?.. Так и впрямь не попытаться ль бежать? Ведь как ни верти, а выхода нет. Не махнуть ли на старую дорожку, в излюбленное убежище подъяремного человека — в дремучий лес?

— Так не покинешь? — приподнялся Выводков и с болью взглянул на жену, сиротливо приткнувшуюся головой к косяку двери.

— Какая мне жизнь без тебя? Ты бы не оставил меня, обузу, а я не покину.

Никита верил: Фима говорила от чистого сердца. Но это здесь, в деревеньке. А что скажет она после? Выдержит ли тяжелый искус? По силам ли ей будет волчья жизнь? Впрочем, не вечно же быть им в лесу. Только бы добиться своего, наладить такие крылья, чтобы человеку было способно летать на них. Тогда он, чего бы это ни стоило, добьется встречи с царем. «Вот, — скажет умелец, — тебе, преславный, дарю». И царь приветит его. Он, слышно, милостив к выдумщикам.

Никита пристально посмотрел на жену.

— Испугалась… То я «лопушок», а то вроде сущий зверь перед тобой? Или не так?

— Ан не угадал. Ан не так. Обидно мне: муж, богом данный, а все чего-то таишься… Нешто не знаю, каково тебе без заботушки твоей, без крыльев? — Ее лицо зарделось. — Чего таишься?.. Чужая я тебе, что ли? Что тебе любо, то и мне любо. А молчать хуже, Никеша. Вдвоем ноша куда легче…

— Как не легче? Легче, родимая! Так слушай же… Дай-ка рядно. Уголька еще.

Уголек заскользил по разостланному на полу рядну. Вот видны очертания качели. На них, как раз посередине доски, на брюхе лежит человек. Никита утверждает, будто человек качается, а не падает. С качели не падает, не упадет когда-нибудь и с птицы Никитиной. Может быть, с птицы, может, с мыши летучей или со змéя. Все равно с чего, только могли бы крылья на что-нибудь опереться.

— На что же они обопрутся? — не понимала Фима.

— На что птица опирается, на то и крылья мои обопрутся, — наставнически убежденно сказал он. — Этому нас, мальчонок, еще Никодим, царство ему небесное, научил. Помнишь, я тебе про него говорил, про монашка.

— Помню.

— Он научил нас и ветер творить.

— Как это — ветер творить? Господь с тобой!

— Да так.

И Никита поведал жене обо всем, что имело хоть малое отношение к его работе над крыльями.

Но вот он мигом вскочил с пола и расхохотался.

— Я про фрязина вспомнил. Хочешь послушать? Сядем на лавку! — Он обнял жену и не удержался, чтобы не воскликнуть: — До чего же люба ты мне — во! — и начал рассказывать.

Дело происходило весной, когда бывший в бегах Никита, подчиняясь неудержимой тяге к людям, пришел из лесу во Владимир. Там как раз воздвигался новый собор. Узнав стороной, что на постройке ощущается острая нужда в рубленниках и что поэтому там не очень допытываются у работных людей, кто они и откуда, Выводков рискнул обратиться к иноземцу-зодчему с предложением своих услуг. Тот согласился.

Зодчий Велини, не в пример большинству чужестранцев, приезжавших в Россию с единственной целью разбогатеть, относился к своему делу с большой добросовестностью. Вскоре он обратил внимание на беглого, который поразил его не столько трудолюбием, сколько богатою выдумкою. Ему не надо было вдалбливать, как сделать то или это, — все, что от него требовалось, он понимал с полуслова. Иной раз случалось и так, что сам Выводков показывал Велини свое умельство: приносил ему либо выточенную из одного кусочка дерева стену с пилястрой, либо лепной карниз, потешное изображение частей притвора, обронного пояса, хоров… Итальянец только скрипел зубами и таращил глаза. В его голове никак не укладывалось, что человек, ничего не смыслящий в зодческой науке, может создавать то, что кто-либо другой не в состоянии совершить без сложных выкладок.

— Твой карниз есть… очень, очень хорош карниз, — похвалил однажды зодчий Никиту. — Очень, очень, зовсем легкий карниз. Бух! Падает, а не упал. Как ты без науки? Не понимаю, я не понимаю. Ты скажи правду: архитектур, математику ты учил или нет, не учил?

— Чего?

— Я… я спросить тебя буду: ты учил наук?.. Без нее нельзя это видумать…

— Не я выдумал, — просто ответил Никита. — Я у птах перенял.

— Что есть птах?

— У птиц — понимаешь? У птиц перенял. А иной раз, бывает, камень подскажет, а то, глядь-поглядь, конь подмогнет. Конь — лошадь, значит. Нно, нно! Тпрр! Понимаешь?

Тут уж зодчий и вовсе запутался. Что за вздор мелет этот парень? Да в своем ли он уме, не рехнулся ли? Птица, конь, камень… Одно из двух: либо сумасшедший, либо наглец, посмевший шутки шутить с искушенным в науках зодчим!

— Ты забыл, кто я! Ты глюпий дурак! Какой камен? Чья конь? Что есть особенный птица? — не на шутку рассердился иноземец. — Птиц, птиц! Нет особенны птиц!

— Я и говорю, у самых обыкновенных. Я особенных птах и не видывал, — пожал плечами Никита. — Что птица, что камень, что конь — обыкновенные. Сам, милостив будь, скажи, видал небось, как скачет-поскачет седок, да вдруг конь — стоп! А седок — кувырк через голову. Или камень. Не живой-от камень, без души, без умишка, а тоже свой норов имеет. Подбрось-ка его вверх. Взлетит — и назад; упадет, и тут бы ему и лежать — мертвый ведь, ну и лежи. А вот нет! Хоть малую самую малость, а дальше покатится. Вот ты учен больно, много всего всякого вычитал. Сделай божескую милость, обскажи ты мне: кто тот камень толкает, когда он упал уже?

— О, это очень просто. Это есть закон инерции. Ты славно, ты любопытный. Тебе учиться надо. Это есть инерций.

— Чего?

— Чего, чего? — снова рассердился Велини, заподозрив, что рубленник подсмеивается над ним. — Не понимай — не надо. Зачем бродяге наука?

— Как, твоя милость, зачем? Да мне бы при той науке числосложения… Такое бы, сдается мне, сотворил я…

— Ты — безумство! — попятился было итальянец от Никиты, когда тот внезапно вытянулся в струнку, стал на носки и замахал руками, как крыльями, но тут же шлепнул себя ладонью по лбу и понимающе закивал головой. — Ты про этот, ты вот что? Слыхаль про Икара? Легенда слыхаль об Икар, сын Дедал? Икар спасал себя от Миноса и сделал себе крылья. Потом крылья прилепил себе на плечи… воск прилепил, и…

— И? — сгорая от нетерпения, захлебнулся Выводков.

— Прилепил крылья воском и полетел. Выше, выше. Совсем близко солнце. Воск есть очень мягки, и воск… как это слово? О да, мягки есть воск. Крылья отлепились, Икар упал в море. И утонул Икар… Это легенда.

— Ну и умная голова у твоего Икара! — насмешливо заметил Никита. — Тоже придумал: крылья — да воском!

— Икар не понимал, — ухмыльнулся зодчий. — А ты чем будешь лепить?

— Чем, чем? Я почем знаю? Ты вот ученый, а, чать, тоже не знаешь? Ей-ей, не знаешь.

— Ты-ы! Мольчать! Ты забил, кто я, кто ты есть.

Никита встал с лавки и, подражая зодчему, топнул ногой.

— «Ты, — орет он, Фимушка, на меня, — русская свинья, бродяга, разбойник». И таково слова ломает — и не поймешь! «Московский свина, бородяг, убиват, люди дашь смерт!..» Ха-ха-ха! «Я, орет, тебе в ето… за стен…»

Но не успел Никита закончить рассказ. Раздался стук в дверь и послышался грозный окрик:

— К боярину! Живо!

— Ой, царица небесная! — узнав голос дворецкого, всплеснула руками Фима. — Чую: беда, Никитушка…

Выводков ничего не ответил, только с глубокой печалью, точно прощаясь навек, поглядел на жену, перекрестился и шагнул за порог.

 

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

ПРОМЕЖ ДВУХ ОГНЕЙ

Зосимка проводил Никиту до самой опочивальни боярина. Глубоко задумавшийся Тукаев долго не замечал присутствия старосты, а когда увидел его, то даже как будто перепугался.

— Ты откудова? Кто звал?

— Зосимка привел. Сказал — ты велел.

— Я? А, да. Вздремнул… позабыл, — невнятно пробормотал Тукаев, снова почувствовав, как и в первый раз, что у него не хватит духу поговорить с кабальным начистоту. — Ты… я вот чего… Ларец. Да, ларец…

Повторилась старая песня. В отсутствие кабального боярину казалось, что более надежного посла к Челяднину и желать нельзя, а стоило лишь увидеть его, как от уверенности сразу не оставалось следа. Так обычно и кончались ничем встречи боярина с Выводковым: в оправдание вызова он либо ни за что ни про что обругает кабального, либо для отвода глаз прикажет изготовить для боярышни какую-нибудь незатейливую забаву…

— Так-то, — забарабанил Тукаев суставом указательного пальца в стекло, — ларец изладь… Такой, чтоб… — Но опять не досказал и, сгорбившись, натруженно зашаркал из угла в угол.

Никита склонил голову и от нечего делать считал боярские шаги. Трижды загнув пальцы на обеих руках, он сбился со счета и только что приготовился начать все снова, как Тукаев вплотную подошел к Выводкову.

— А крылья-то не мельничные! Да, да, не мельничные, ты врешь!

Это внезапное разоблачение так потрясло Выводкова, что он, решив чистосердечно во всем признаться, пал в ноги боярину… Но вместо покаянной правды (почему так случилось, он никогда после не мог уяснить себе) из уст его вырвалось:

— Свят, свят, свят! Спаси и помилуй!.. Как не мельничные?! Какие же?

— Брось! Не люблю! Не ври. Такие самые… Да… На которых летать…

— Господи помилуй… святые угодники… Да за что же, милостивец, напасти такие! Да чтоб меня мором поизвело… Да чтоб повылазили очи!..

Такая стойкость Никиты понравилась боярину: смерд, смерд, а язык за зубами умеет держать… Он приказал старосте встать и с явным наслаждением промолвил:

— Знаю. Все знаю… От меня не укроешь… Мне скоморох все поведал… Страшишься? Хо-хо!

Выводкову почудилось, что стены опочивальни заколебались. Тешата!.. Почему он так подло, так предательски поступил? Что побудило его?.. И как держаться теперь? Что говорить?

Тукаев присел на край кровати и не спускал глаз с Никиты.

— Что же? Отрекаешься?

— Ничего не знаю… Впервой слышу… Какой скоморох?.. Не знаю, ничего знать не знаю.

— Вот как? Ишь ты… Что ж… Отрекайся, — процедил сквозь зубы боярин. — Так, стало быть, скомороха не знаешь? Нуте-ка, понатужься… Подумай-ка…

Тукаев неожиданно нахмурился, наклонился к скрыне и достал из нее какой-то ящичек. Выводков узнал: это был тот самый ящичек с потешною птицей, который он зарыл в свое время в лесу. И странное дело: едва поняв, что игра проиграна, Никита сразу окреп духом.

— Так, так и так! — вызывающе проговорил он. — Вдоволь, чать, натешился, благодетель? Ну и зови ловчих, вяжи меня!

Дерзость Никиты чуть было не оказалась для него роковой. Еще одно слово — и боярин, наверно бы, не стерпел. Но благоразумие взяло верх. Тукаев только вздохнул, про себя насулил кабальному с три короба бед, а вслед с нарочитой обидою в голосе прохрипел:

— То благодетель, то погубитель… Нечего сказать, заслужил.

Выводков спохватился.

— Прости, милостивец. — И отвесил низкий поклон.

— То-то же… По-божески лучше.

В опочивальне водворилась тишина. Тукаев затаил дух, воровато огляделся по сторонам, неслышно прокрался к двери и сильным ударом ноги распахнул ее настежь. В сенях было пусто. Откуда-то издалека донесся сдержанный кашель. Это догадливый Зосимка дал знать, что в палатах нет никого постороннего.

Тукаев прикрыл дверь и, добродушно улыбнувшись, положил руку на плечо Никиты.

— Веришь ли мне? Верь… Полюбилась мне затея твоя… Ладь крылья… А я помогу… Веришь?

— Разве я смею не верить?.. Да что-то чудно!..

Боярин недовольно покрутил носом: что же чудного в его словах? Не стыдно ли Никите не только так говорить, но и думать! Кажется, не раз и не два, а чуть ли не ежедневно, с первых дней появления в вотчине, ему предоставлялась возможность убедиться в том, как охоч боярин Василий Артемьевич до всяких диковинок. Да уж если на то пошло, так он того лишь и дожидался, чтобы подвернулась такая минута, когда можно будет вызвать старосту на откровенность и со всей задушевностью поговорить с ним о крыльях. Пускай лишь захочет выдумщик, и ему будет оказана любая помощь в работе, вплоть до… Впрочем, не такое тут затевается дело, чтобы приниматься за него с кондачка…

Тукаев внезапно завздыхал и заохал.

— Нет, не те времена… Прямо скажу — не те времена. Было время, да сплыло. Нынче вотчинник предполагает, а опричник располагает.

И он, вначале исподволь, а потом увлекшись, уже без всяких обиняков заговорил о тех благословенных, по его выражению, днях, когда высокородные бояре владели вотчинами единодержавно и могли по своему желанию творить у себя дома все, что захочет душа.

— Да при дедах наших не крылья — башню хоть до неба ставь, — со страстным воодушевлением изрекал Тукаев… — И никто не указ им. Делай, что хочешь… — Вознесши хвалу старине, он почел нужным свесить голову на плечо и горестно прибавить: — Э, да что толковать! Невмоготу терпеть беззакония… Последние времена…

Вдоволь наохавшись, боярин снова принялся расхваливать дивный дар умельца, но, увидев, что тот словно бы приуныл, поспешил успокоить его.

— Ничего… духом не падай… В обиду все-таки не дадим… Я так полагаю… Ты вникай хорошенько… Надумал я… — И Тукаев, снизив голос до шелеста, принялся что-то нашептывать Никите на ухо.

Никита, вначале слушавший недоверчиво, под конец вынужден был признать, что боярские советы и предположения стоят того, чтобы со всем прилежанием обдумать их. Во всяком случае хорошо было уже и то, что боярин как будто не затевает против него никаких козней. Будь это иначе, стал бы он разве доказывать, что крылья нужно ладить подальше от пытливых взоров опричников и дьяков? Наоборот, если бы здесь пахло подвохом, он подбивал бы его приступить к работе как можно скорее, а не выжидать более подходящего времени…

Наступила решительная минута. Тукаев мысленно перекрестился и, стремительно шагнув к старосте, сразу выпалил все.

Выводков был счастлив. Наконец становится похоже на то, что начинает сбываться его заветная думка. Он скоро будет в Москве, и не как беглый, а с грамоткою от Тукаева. Так, мол, и так, умелец-рубленник, оброчный — и вся недолга. Кто же посмеет при такой грамотке тронуть его! Вот разве ненароком прознают, что он беглый крестьянин вотчинника Ряполовского… Только нет… Откуда прознают? Но если кто-нибудь и привяжется, Никита рассмеется тому в лицо. Очумел-де, что ли? «Какой такой Ряполовский? Знать не знаю, ведать не ведаю». Кроме того, почему это надо загодя ждать всяких напастей? Грех, просто грех так думать о Москве. О той самой Москве, про которую все в один голос твердят, что сам государь Иван Васильевич мирволит умельцам.

— Что молчишь? — пытливо поглядел Тукаев на Никиту.

— От радости, благодетель. Языка было лишился от радости.

— Радоваться потом. Теперь думай. Одолеешь?

— Одолею, боярин, — уверенно сказал Выводков, но сейчас же смутился. — А Фима? — спросил он. — С нею как быть? Со мною отпустишь?

— Не разлучу. Не из таковских… Только — тсс! Молчок… Слушай, — приложил боярин палец к губам. — Вот как будет. — И он потихоньку сообщил Никите, что по цареву указу должен будет весною выступить в поход на Литву.

— Перерядим ее в паренька. Довезу, не бойся. Доставлю. Прямо в руки. На, бери… А теперь домой! Отправляйся.

Чем ближе подходил Никита к своей избе, тем сильнее охватывали его сомнения. А не хитрит ли боярин? Нет ли здесь подвоха? Тем более что в этом деле, без сомнения, замешан Тешата. Ведь не так себе отдал он Тукаеву ящичек с потешною птицей. Не такой он человек — без задней мысли и не перекрестится. Ох, этот Тешата, вот где сидит он у Никиты — всю душу вымотал, дьявол!..

— Со свиданьицем, куманек! — услышал вдруг Выводков.

Он узнал голос рыжего верзилы.

— Какого лешего тебе надо? Откудова тебя принесло?

— Ты, гляди-тко, у тени спроси… Она скажет откудова взялась у тебя.

— У нее и спрошу! И хватит с меня одной! А с тобой… — Никита выхватил нож и замахнулся.

— Пррр, держи около! — без всякого страха произнес верзила и с такой силой ударил Выводкова под локоть, что у того выпал нож из руки. — Погоди, гляди-тко, колоть. Без указу — и ни-ни, не моги… А ну, шасть за указом! Живенько, Тешата прибыл, ждет не дождется… — Он стал на четвереньки и зашарил по земле. — Ножа-то жалко… Пригодится, гляди-тко. На, бери… Только… го-го-го! Не режь, погоди…

— Что ж, покудова можно и погодить, — с отвращением ответил Никита. — Веди к Тешате.

У знакомой берлоги Никиту встретил давно поджидавший его Тешата.

— Жалуй, гостюшко… Истосковался я по тебе…

— Это ты-то истосковался? Нешто щипцами калеными попотчевать хочешь?

— Зачем щипцами? Мы с нашим поштением…

— Знаем мы поштение ваше! Так почитаете, перед боярами и то восхваляете.

— Это как же понимать? — прикинулся Тешата, будто не понял, в чем дело. — Объясни, покажи милость, ей-ей, не пойму.

— Так и понимай! — неожиданно закричал Выводков. — Будет! Наслушались! На словах — агнец, а сам…

— Люблю правильные слова! Так меня, так! — поддразнивал время от времени Тешата и тем доводил Выводкова до исступления. — Вали, вали, наворачивай!

Но когда Никита, теряя рассудок, схватился за нож, Тешата так скрутил ему руку, что чуть не вырвал ее из плеча.

— Языком болтай, а… Ну, ну, не вертись! Садись-ка и слушай, что тебе умные люди сказывать будут… Садись!

— Руку пусти! Пусти руку! Все равно слушать не стану… Пусти!

— Хочешь, не хочешь — как хочешь… Станешь, не станешь, а я тебя, дурака, умным словом все едино попотчую.

И Никита, еле сдерживаясь, чтобы не зареветь от непереносимой боли, в конце концов вынужден был прекратить неравную борьбу.

— Садись, дырява душа, — дружески произнес Тешата. — Мы ведь тебя шибко звали, алтын давали, сделай милость, не ходи. — Но тут же заговорил строго и убедительно: — Не для своей корысти, тебя жалеючи к вотчиннику ходил. Спасал тебя, потому что ты хотя женатый, а как есть еще желторотый.

— Вот так спас! — сплюнул Никита в сердцах. — Пожалел волк кобылу…

— А то нет? Ну-тко, послушай сам, дырява душа… Да не егози! — прикрикнул Тешата. — Сиди тихо и с поштительностью внемли речам умных людей, раз самого-то бог умишком обидел…

И подьячий принялся излагать с удивительной точностью все об отношениях боярина с Выводковым. Слушая его, Никита только диву давался. Колдун! Не иначе как колдун этот царев человек, коли умеет читать в душах людей самое тайное. А и впрямь, кто мог передать Тешате последнюю беседу с Тукаевым? Оторопь даже берет… Видать, человека, прибывшего с тайным посланием от ближнего боярина Челяднина, в конце концов изловили и тот, не выдержав пытки, язык развязал. Заговорщики, которых он выдал, покуда ничего не знают. Значит, что же дальше должно произойти? Ну, тут нечего думать-гадать, малый ребенок и тот сообразит, что в Москву вот-вот отправится гонец к Челяднину с обратной цидулой. Вот по этой причине Тешата и принялся ковать железо, пока горячо. Вначале он пытался, где посулами, где угрозами, заставить Никиту служить ему. Когда же это не удалось, он без труда нашел другой способ обвести его вокруг пальца. «Крыльями опутать решил. Меня и заодно со мною боярина», — подумал Никита.

Так оно и было. Сколько ни думал Тукаев, сколько ни ломал голову над тем, кого бы отправить в Москву, а ни на ком, кроме как на Выводкове, остановиться не мог. Еще бы, сущая находка этот одержимый. Да он за дозволение ладить бесовские крылья душу продаст Вельзевулу! Страшно, конечно, соблазнять и без того порченого человека богопротивными посулами, да ничего не поделаешь. Авось бог не взыщет… Тукаев, поди, невольно грешит, не для одного себя во спасение, для всего боярства высокородного тщится…

О каждом посещении Никитой боярских хором соглядатаи тотчас доносили Тешате. Донесли они ему и о последней встрече его с Тукаевым.

По тому, как был возбужден Никита и как старательно избегал он взгляда подьячего, было ясно, что сговор наконец состоялся.

«Теперь так, — соображал приказный. — Теперь мы все, что плели, изорвем и новую песню сыграем. Все навыворот обернем».

— Беда мне с тобой, желторотенький, — вздохнул мнимый лицедей. — Умелец ты, как я погляжу, загляденье. Ничего не скажешь. На выдумки ты тароват, а чтоб душу чужую распознать — ни-ни, не годишься. Вот и выходит: умный не умный, дурак не дурак, а вроде бы как обалдуй.

Никита не обиделся на такой нелестный отзыв о нем. Пускай: собака лает — ветер носит.

— Это ты брось! — заметив, что Выводков собирается встать, сурово сказал Тешата. — Сиди да слушай, что тебе умный человек рассказывать будет. Так вот оно что я тебе сейчас выложу…

Тешата говорил хотя недолго, но вразумительно. По всему выходило, что Выводков и впрямь не может покичиться умом. Как это он сразу не догадался о гнусной затее боярина?! Разве новостью были для него слова Тешаты? Разве он сам не знал, каким масленым становится взгляд вотчинника, когда он глядит на Фиму? И разве не властен Тукаев загубить ее, обесчестить? Это он только покуда терпит — не хочется ему потерять такого умельца, как Выводков. Да и боится беглого — пожалуй, петуха красного пустит.

Какое лукавство удумал боярин! Не устрашился и образа, обетование дал. «Я-де тебя, как все исполнишь в Москве, отправлю в порубежную мою вотчину. Ладь себе там на добро здоровье те крылышки. Места дальние — не будет там помехи тебе. Я повелю и Фиму туда увезти».

Сулил, проваленный, одно, а думал другое. Заставил бы Никиту оброчить в далеких краях и тешился с обесчещенной горемычною Фимой. Если же умелец узнает когда-нибудь о великом своем позоре и захочет мстить, тоже не страшно: на то и существуют верные холопы, чтобы вовремя упреждать бояр об опасности. Живо скрутят молодца по рукам и ногам — да в приказ его, святотатца. Жгите отродье дьявольское! Ангелам божьим восхотел уподобиться — на крыльях вздумал летать!

— Погоди же ты, анафема! — вскочил Никита и, как безумный, рванул на себе рубаху. — Я тебе покажу! Огнем пожгу! Уничтожу! Очи подлые твои выцарапаю!

Тешата еле его успокоил: велик ли толк в этакой мести? Да еще вилами по воде писано, удастся ли она. Как бы сам не погиб под батогами. То ли дело тихим ладком да вместе с Фимой бежать, покуда не поздно. Некуда? В лесу бабе не выжить? Что же, и то правда. Ну, а Тешата на что? Неужто он, приказный человек, не знает, где при нужде можно укрыться? Мало ли у него надежных мест? Он поможет, укажет, в какой обители ей можно укрыться. Не пропадет Никитина женушка, цела-живехонька будет. А срок выйдет — к муженьку в Москву пожалует. Вот оно как! Добраться только выдумщику до Москвы, всяк там скажет, каково сам преславный Иван Васильевич привечает умельцев, все единственно — высокородных, худых ли кровей…

Не успел Никита прийти домой, как подьячий был уже у боярина.

— Благодетель! — пал он в ноги обмершему от страха Тукаеву. — Измена! Змея у тебя! Змею пригрел.

Он обстоятельно передал боярину все, что ему удалось выпытать у Никиты.

— Я хотя и в самом что ни на есть захудалом, скоморошьем звании пресмыкаюсь, а не могу… Душа не терпит, благодетель ты мой. Как земля держит такого? За все доброе этаким черным делом отпотчевать!

Тукаев от гнева чуть ли рассудка не лишился. Он цеплялся скрюченными пальцами за воздух, задыхался, неукротимая злобная сила целиком овладела им. Порою мелькало в сознании — верить ли Тешате? Но как не верить человеку, который говорит истинную правду? Да, так и есть: кабальный — предатель, обрекший Тукаева на неизбежную гибель. Сам бог, в лице скомороха, спас боярина от лютых пыток и позорной смерти на плахе.

— Что удумал, иуда! — не переставал подливать масла в огонь Тешата. — Приду-де в Москву и прямо подамся в Разбойный приказ. Да не говорит, а насмехается. Сам пьет чарку за чаркой, и сам же насмехается над тобой. А замолчит — я ему опять хмельного. Выглушит и снова глумится. «Я, говорит, цидулку начальным людям отдам, а они мне за то дозволят в Москве остаться и за побег не взыщут. И стану я умельство свое им казать. До того ублажу, что добьюсь-таки своего. Не я, говорит, буду, ежели не выпрошу милости крылья налаживать»…

Тешата ушел из усадьбы перед самым рассветом с тем, чтобы вернуться туда с наступлением темноты.

Никита недолго прельщался советом подьячего бежать от Тукаева. Сомнения начали одолевать его в ту самую минуту, когда он остался один. «Оба-два хороши, — заскребло в мозгу. — Что приказный, что вотчинник. Кто им поверит, тот и часу не проживет».

Эти размышления помешали ему откровенно поговорить в тот же вечер с женой. А когда дня через два Фима, взволнованная его мрачным видом, со слезами на глазах спросила, не приключилась ли с ним какая беда, он туманно и как бы шутливо ответил:

— Я теперь не кто-нибудь. Я теперь дитё малое, в люльке качаюсь. Да не так, как иные ребятки, а промежду двух мамок. Одна качнет — к другой лечу, другая качнет — к первой на белы рученьки падаю…

Так, покуда суд да дело, Выводков, опасаясь зря тревожить жену, мучился в одиночку не только наяву, но даже во сне. Не успевал он по-настоящему забыться, как его уже начинали одолевать рои недобрых видений. А однажды ему привиделся совсем особенный, странный сон. Почудилось, будто дверь избы вдруг широко распахнулась и на пороге возник какой-то неизвестный, не старый еще человек. «Ты ли тот беглый крестьянишка боярина Ряполовского, что крылья удумал?» — раздался глухой, сипловатый голос. Выводков без тени удивления и страха глядел на незнакомца. Оп даже по-свойски улыбнулся ему, как улыбаются давнишнему другу. Да, кажется, так и есть, свой, ей-ей, на пороге стоит свой человек. Взять хоть этот выгнутый, с раздутыми ноздрями нос. Или эти маленькие, живые, проникающие в самое сердце и читающие сокровенные твои мысли глаза, о которых часто и как бы в священном трепете говорил когда-то покойный Никодим. Только у государя такие глаза, их узнаешь среди тьмы тем людей.

— Знаю тебя, — заулыбался Никита. — Ты будешь… Теш… Тешился ты… Те… тише… бор шумит… Бор… борода… клинышком… тш… клинышком… знаю, все знаю…

Фима приоткрыла глаза, сделала движение, чтобы перекрестить мужа, бормотавшего какие-то несвязные слова, но не успела, — ею снова завладел сон.

И еще чудилось Выводкову:

Призрачный гость шагнул ближе, раздал врозь носки и, поставив между ними посох, сунул набалдашник под мышку. «Сдается, признаешь? Отвечай!» И в ожидании ответа приник желтой щекой к левой, с растопыренными пальцами ладони.

Никита многозначительно подмигнул и хихикнул: «Ты Теш… тш… шшш… я… мы… ты царь преславный…»

Гость стиснул зубы — от этого морщинистый лоб его разгладился, стал как бы шире, а скулы еще резче выдались наперед. «Были у меня кречеты добрые, да поизвелись! — вырвалось у него с подвыванием. — Пришли ныне кручины великие. Гады вокруг так и шуршат, так и вьются, вот-вот дотянутся до меня, вот-вот ужалят. Улетели кречеты добрые, поизвелись…» Он выпрямился и ткнул пальцем в старосту. «Тебе кречетом быть! Хочу так! Я так хочу!»

Никита собрался пасть в ноги гостю и… пробудился. Сквозь дверные щели струились воздушные тропки — золоченая пыль. Где-то, словно отдаленное эхо, раздавалось похлестывание бича. Загорланили петухи. Громче, шумливей становился птичий гомон. Скрипел колодезный журавель.

Фима встала первая и, помолясь перед образом, отправилась за водой. Выводков повернулся к стене и крепко зажмурился. Но как ни старался он, а снова увидеть образ царя ему так и не удалось.

 

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

ДОРОГА В МОСКВУ

Время шло, а боярин почему-то не торопился с отправкой Выводкова в Москву. Но Никите это было только на руку. «Пускай бы и вовсе оба отстали от меня — и вотчинник и приказный, — размышлял он. — Перезимовал бы я в вотчине, а весной, поди, и сам нашел был дорогу в лесные трущобы. Оно и Фиме сподручней начинать с весны волчье житье». Эта мысль так полюбилась ему, что он с легким сердцем принял желаемое за действительное и постепенно входил в обычную колею. Для того же, чтобы еще надежней отвлечься от невеселых дум и тем самым вернее обмануть чуткое сердце жены, оставалось лишь прибегнуть к самому испытанному средству — к налаживанию крыльев.

Никите давно уже не было в диковинку, что воздух мешает всем без исключения вещам беспрепятственно двигаться в нем. Убедился он также и в том, что чем длиннее и шире дощечка (а их было припасено чуть не с полсотни), тем труднее размахивать ею. Значит, большие крылья должны держаться в воздухе дольше маленьких. Но обо всем этом хорошо думается — а как получится? Попробуй-ка, приладь большие крылья к маленькой лубяной или берестяной птице! Сколько ни пытался Никита укорачивать или удлинять хвост, приделывать к своему творению голову то потяжелей, то полегче — ничего не получалось. Только это он ночью, когда вся деревня спит глубоким сном, взберется на холм и подбросит вверх потешную птицу, как она тут же теряет равновесие и кувырком падает наземь.

Фима была непременной участницей всех затей мужа, хотя он и не понуждал ее к этому. Вначале она не совсем охотно помогала ему — делала это только для того, чтобы не показаться противницей опасной выдумки, но понемногу стала увлекаться и вместе с мужем тяжело переживала его неудачи. А неудачи следовали одна за другой. Никита пробовал строить образцы птиц и одинакового веса с крыльями, и тяжелее и легче их, а все впустую: не слушались птицы, падали и падали, будь они трижды неладны!

Выводков вспомнил было о Никодимовой каравелле и совсем уже решился строить потеху, подобную ей, но с лежачими крыльями — треугольными парусами, да не пришлось начать: как-то поздним вечером нежданно-негаданно пришел за ним тукаевский дворецкий Зосимка.

— На, бери, — без лишних слов вручил боярин Никите цидулку.

В цидулке, между прочим, было написано:

«…так-то вот… бежим, бегом бежим к старости…

А чада наши в возраст взошли, возмужали. Сдается, дщерь моя, Марфа, вчера словно ау-ау — как есть младенчик, — а нынче? А нынче — глядеть бы на нее, любоваться, до чего же пригожа девица красная! Поди, и твое чадушко тоже созрело? Да и как не созреть? Ему — семнадесять, ей пятнадесятый пошел. Пора, как уговор наш на то с тобою был в давние годы, побрачить их. Совет да любовь им. Отвечай же, сватьюшка, как, что и когда… А я рад хоть сейчас под венец их…»

«На вот, — злорадствовал мысленно Тукаев. — Неси в Разбойный приказ. Ужотко воздадут тебе. Узнаешь, как на благодетелей восставать. Попляшешь в застенке. До седьмого пота напрыгаешься».

Новым посланцем был избран Тешата. Однако, несмотря на то, что подьячему тотчас по уходе Никиты была вручена довольно увесистая мошна, Тукаев все же остерегся довериться ему целиком. Ответ Челяднину был составлен в выражениях туманных, иносказательных и часто до того запутанных, что, перечитывая их, не раз становился в тупик сам боярин. Но это нисколько не огорчило мнимого скомороха. Важно то, что есть за что уцепиться. «Теперь шалишь, Василий Артемьевич, — злорадствовал Тешата. — Не уйти тебе никуда. Пропал. Попался вместе с другими изменниками в когти Тешате, ну, читай отходную себе, куманек!.. Аминь, всем вам аминь…»

Фима была обеспокоена долгим отсутствием мужа. Расстроенному воображению рисовались всякие ужасы. В каждом углу ей чудился застенок и корчащийся там в нечеловеческих, чудовищных муках ее ненаглядный Никеша…

Выводков застал жену лежащей почти в беспамятстве на лавке. Он склонился над ней и тихо окликнул. Она ничего не ответила, только всхлипнула и еще плотнее закрыла глаза.

— Да очнись! — уже испуганно затормошил он Фиму. — Я это. Я — Никеша твой… Домой вернулся…

Она приподняла голову, открыла недоуменно глаза и вдруг, точно вихрь сорвал ее с места, бросилась в объятья мужа.

— Ты ли? Лопушок! Никеша! Никешенька!

Попробуй-ка после этого сразу рассказать ей все без утайки. А ведь так именно и собирался поступить Никита по дороге домой. Нет, уж, видно, придется покривить душой, пусть немного поуспокоится. Однако Фима плохо верила околесице, которую неумело понес ее муж. «Таится от меня, — тревожилась сбитая с толку женщина. — Словно бы он и не он, а подмененный, ненастоящий».

— Э, была не была! — внезапно махнул Никита рукой. — Коли так, ну и…

Еще мгновение — он выложил бы всю правду, но, увидев, какою мертвенной бледностью покрылось лицо жены, он опомнился и попросил:

— Птичку бы ту из подполья достать… Шел я от боярина и думал… Да вот достань, вместе померекаем малость.

Вспомнил опять Никита, чем можно безошибочно ввести жену в заблуждение. Раз уж он о крыльях заговорил, значит никакой опасности пока не чувствует. Так оно и случилось: у нее все страхи тотчас же как рукою сняло.

Заперев предварительно на засов дверь, Фима быстрехонько достала из потайного уголка в подполье образец птицы-каравеллы и бережно подала мужу.

— Я теперь так рассудил, — стараясь придавать своим словам как можно больше строгой деловитости, начал Никита, — неудача не горе, она человеку в науку дана. А теперь я так думаю: либо крылья должны двигаться, чтобы можно было размахивать ими… Понимаешь? — Он распростер обе руки и помахал ими в воздухе. — А либо, ежели двух будет мало, мы с тобой еще два приделаем.

— Приделаем, как не приделать, Никеша! Да, сдается, будто были у тебя, ты рассказывал, такие-то… были, а падал и с ними.

— Вот и хочу, чтоб больше не падать… Как только додуматься — не пойму. Одно знаю, Фимушка, что крылья надо ладить большие. На маленьких не полетишь, это так, это приметил я хорошенько. Большие да чтоб широкие…

Фима слушала с должным вниманием, но сама исподволь подозрительно взглядывала на мужа. Нет, не такой он, каким обычно бывает, когда дело касается крыльев. Куда подевались неожиданные смелые мысли? Нет, тут что-то не то… не то, не то…

— Нет, Никеша, — вдруг, не желая того, упала Фима мужу в ноги, — таишься, чую, таишься… Откройся, Христа для, откройся.

В ее словах было столько искреннего страдания и так сиротливо подрагивала, припадала к земляному полу ее голова, а слезы лились с таким безутешным, чисто младенческим прихлипыванием, что сердце Никиты не вытерпело. Подняв и усадив жену на лавку, он набрался духу и наконец открылся во всем…

— Со мною? — затрепетала она от счастья, узнав, что муж вместе с нею собрался в бега. — И не грех тебе было таиться? Господи, господи! За что же мне радость такая? Да с тобою хоть в полынью… Лишь бы с тобой.

Никита встал с лавки и, обратившись к образу, поклялся, что только на время расстанется с нею «в некоем, — как он выразился, — верном убежище».

— Веришь мне?

— Верю, — выслушав эту припрятанную к концу новость, уже не с такой радостью выдохнула она. И чтобы не огорчить мужа, поспешила улыбнуться. — Только бы тут мне, в вотчине, не оставаться…

Сказала и сейчас же начала собираться в дорогу.

Еще третьи петухи не пропели, а Выводковы были уже далеко от своей деревушки…

В глухом лесу, в одном из бедных скитов, они, посидев, по древнему обычаю, на срубленной, заменявшей лавку колоде, поклонились друг другу и расстались.

…Когда Никита простился с Фимой, было по-летнему тепло. Но не прошло и трех дней, как путник, точно по волшебству, перенесся на какой-то другой край земли: он столкнулся лицом к лицу с самой неподдельною осенью. Зеленая гладь озерков, только вчера еще так чутко отзывавшаяся на самое легкое дуновение ветерка, сегодня начала странно поблескивать, ежиться, стынуть. Валежник уже не урчал, а похрустывал под ногами. Листья на кустах и деревьях сморщились и поблекли. Уныло заскулил ветер. Где-то эхом откликался волчий вой.

«Вот так так! Не иначе снегом запахло, — приглядываясь к следу, пожимал плечами Выводков. — И откуда он только взялся?» Никита глубже засовывал руки в рукава епанчи и торопливей шагал.

Путь был избран глухой, нелюдимый. Проверял он его по солнцу, звездам, а то и острым чутьем понаторевшего в лесных хождениях беглого человека. На отдых останавливался неохотно, только когда ноги отказывались служить.

Однажды, заснув в овраге, Никита очнулся от чьего-то зычного храпа. Вытащив из-за опояски нож, он неслышно подполз к нежданному соседу.

— Эй!.. Кто позволил тебе в мои владения войти?

Незнакомец пробормотал что-то и захрапел еще громче.

— Эвона как тебя разобрало! Всех медведей разбудишь, — сказал Никита и встал. — Ладно, так и быть, уйду. Владей моей вотчиною один.

— Я тебе уйду! Хитрый какой, — встрепенулся неизвестный и залился смехом. — Я те дам уходить без спросу! Ни-ни, никуда!

— А, будь ты неладен! — обругался Выводков. — Экий боярин выискался! Куда только от них, бояр, денешься? Ну, чего тебе надо?

— Мне все надо, ничем не брезгаю. Где что плохо лежит, то и мое…

— Вот как! А я было думал…

— И чего надумал?

— Думал, Еремей стал в лесу дуралей, а, выходит, у Еремы отродясь не все дома.

— На-ко, гляди: свой свояка признал издалека, — рассмеялся незнакомец.

— Должно быть, веселый ты волк, — уже без зла, с усмешкой проговорил Никита. — Далек ли путь?

— А я почем знаю! У меня как? Шел, шел, да и пришел. Где кто поглупее, там и нам посытнее…

— Морочишь, значит, добрых людей?

— Во, во, истинный бог, угадал. Хочешь, и тебя заморочу?

— Попытайся. Только, гляди, не подавись.

— А ты уже и жалеть меня начинаешь… Погоди, как захрустишь у меня на зубах, тогда и жалей, — жадно чавкнул неизвестный и внезапно вздохнул. — Шутка шуткой, а как вспомнишь, что два дня не евши, таково муторно станет, страсти господни! Уж так отощал, так отощал — в чем душа только держится?

Выводков поторопился достать из узелка просяную лепешку.

— На, пожуй.

Незнакомец расхохотался.

— И мигнуть не успел, а лепешка сама в рот полетела. Эх ты, растяпа. Кто же, по-твоему, Еремей — я или ты? То-то же… Ну, давай-ка еще сыграем в «кто кого».

— Давай, — согласился Никита. — Уж я уважу! Лепешка — что? Ее не жалко. А ты попробуй в карман мой залезь. Там хоть не густо, а и не пусто.

— Да ну? Не пусто в кармане? Что же молчишь! А еще в товарищи набиваешься! Да Воробей сейчас таково зачирикает, уши развесишь, все отдашь — и мало, истинный бог… С какого кармана начать?

— С любого. В одном — вошь на аркане, в другом — блоха на цепи…

Они так усердно угощали друг друга шутками и колючими словечками, что не заметили, как наступил рассвет и довольно четко обозначилась опушка.

— О-о-о-о, да ты вовсе не такой, как я думал! — искренне поразился Никита, разглядев собеседника. — А мне сдавалось, сущий ты комарик — вертлявый да тощенький…

— Комарик, как же! — обиделся незнакомец. — Не комарик, а Воробей. Вот я кто: Воробьем меня кличут. Комарик! Тоже скажет…

Воробей оказался человеком, которому, по-видимому, перевалило за сорок. Был он тучен и кругл — бочонок бочонком, а на бочонке лысая голова.

— А шея? Куда шею девал? — съязвил Выводков. — Ну и пригож! Ребят тобою пугать бы…

— Хо-хо! То-то вот и оно. Сыщи-ка краше. У кого, своячок, голова, а у меня — таган. И ни волоска — что на лике, что на голове… Приметный я. За это за самое, ох, люб я приказным! Ох, и люб же!

Воробей легко вскочил с земли и обежал вокруг Выводкова.

— Знаешь чего? Угадай. Или нет, я сам. Сам загадаю, сам отгадаю. Чик-чирик, стоит боровик. На ножке гнилой — ушат пустой. На ушате таган (это я), насупротив тагана — болван (это ты). Хо-хо!

— И то болван, — согласился со скорбным видом Никита, — коли таган на колоде принял за человечью породу…

— Вот это так здорово! — честно одобрил Воробей. — Давай побратаемся.

— Давай! А теперь — на, пожуй, да пойдем…

Они, закусив лепешкой и луковицей, рядышком отправились в дорогу.

— А не тяжко твоим ножкам этакую бочку носить? — снова подшутил Никита над спутником и шлепнул его по животу.

— Ну ты, потише! — важно подбоченился Воробей и не без хвастовства приподнял тонкую косолапую ногу. — Человек на ногах, бочка на колесах. Тебе зато век пеши ходить, а мне по гроб колесить. — Сказал и покосился на узелок.

— Или снова едун напал? — улыбнулся Никита.

— Уважь, слюной изойду. Недообедал малость.

— На, и больше до вечера не проси. На твою утробу не напасешься…

Идти вдвоем Выводкову было куда веселее. Но, несмотря на то, что оживленная болтовня не прекращалась почти весь день, никто из них почти не обмолвился о себе. Воробей только всего и узнал, что новый знакомый его — рубленник и отправляется на оброчные работы в Москву. А Никита по кое-каким шуточкам и прибауточкам Воробья догадывался, что он гулящий и, должно быть, нечистый на руку человечишко…

Уже было совеем темно, когда Воробей почему-то остановился и обнюхал воздух.

— Гомонят, побей бог, в той стороне гомонят, — жадно облизнулся он. — Добрые люди давно баюшки-бай полегли, а тут ждут, чтобы малость их посекли.

— А нам что до них? Мы своей дорогой идем.

— Идем, — хихикнул Воробей, — а хлебца второй день не жуем.

— Так вот тебе тут и подали, — съехидничал Выводков. — Сытого, мол, гостя легче потчевать. Эвона, дескать, брюхо набил как, чать, не объест… Свернем-ка лучше к лесу. Спать охота, а не в гомон встревать.

— Хочешь, не хочешь — как хочешь, — пренебрежительно сплюнул Воробей. — А меня страсть как тянет к мутной водице. Там-то уж клюнет.

— Клюнет, жареный петух тебя обязательно клюнет.

Гомон между тем становился все явственней и грозней. «Не иначе — ватага на вотчину грянула», — рассудил по-своему Воробей и, обежав вокруг Никиты, помахал ему ручкой и поскакал на луг.

Выводкову очень хотелось отдохнуть после длительного дневного перехода, но боязнь остаться в одиночестве заставила его хотя и неохотно, но все же поплестись вслед за веселым попутчиком.

Вскоре они очутились у околицы какой-то деревни. Выгон был полон людей. Шум стоял несусветный. Крестьяне, стремясь перекричать друг друга, надрывали глотки, хрипели, теряли голос, женщины причитали, как над покойниками; к ним с плачем прижимались перепуганные насмерть дети.

— А что я говорил? — хвастливо подбоченился Воробей. — Будет пожива, ужотко так повечеряем! Пойдем поудим маленько.

Выводков вдруг разъярился.

— Попытайся только — убью! Не видишь, что ли, беды? Сущая тут беда, коли всем миром вопить принялись! — Он резко отвернулся и, заметив сторонившегося от толпы старичка, подошел к нему.

Старик пристально поглядел на Никиту.

— Ты чей будешь? — спросил он и поудобней оперся согнутой рукою на посошок.

— Ничейный я, дедка, да и не свой, — печально улыбнулся Никита. — На шум прибежал. Люди на огонек жалуют, а наш брат от огонька в лесу прячется.

— Бегленький, выходит, — определил старик и перекрестился. — От добра не бегут, чать… Вот и мы — не от добра заголосили. — Он пожевал беззубым ртом, переставил посошок к правой руке и со вздохом добавил: — Невмоготу стало, сынок… Нешто вытерпишь этакую напасть…

Напасть и на самом деле была такая, что от нее впору либо с головой в омут броситься, либо волком взвыть, либо за топор взяться и — была не была — ринуться на усадьбу боярскую, а оттуда податься в леса да примкнуть к вольной ватаге казацкой…

Туго жилось крестьянам вотчинника Тульева. Лют был боярин. Порою и кормились люди только что подаянием.

— Уж такие-то ига, уж такие-то, — горестно жаловался старик. — Не подъемлем их, силушки нету. И ямское иго несем, и на кормление воевод с нас же тягают, и полоняничные деньги замучили. Тягают и тягают с нас на выкуп полоняников наших несчастненьких из татарской неволи… Все с нас да с нас, а нам-то — бог подаст. — Старик взял посох в левую руку и снова перекрестился. — А бог-то, должно, разгневался на нас, убогих. Велики испытания, силушки нету. Должно, и за наши грехи наказует господь, и за родительские. То-то сказано у пророка Иеремии, нам батя вычитывал: «Отцы вкушали кислый виноград, а у чад их на зубах оскомина».

Но все эти напасти крестьяне как-никак скрепя сердце терпели. Что поделаешь, коли так уж испокон века заведено. Когда же это хлеборобам хватало собственного зерна от урожая до урожая? Не слыхивал что-то никто о такой небывальщине. Однако до заморозков с грехом пополам своим хлебом кормились: пускай впроголодь, а все-таки жили. И вдруг — страсти господни! — Тульев дочь замуж выдать собрался; значит, крестьяне подавай ему на протори весь скудный свой хлебный запас.

Старик еще ниже согнул и без того согбенную спину и с горечью спросил как будто не Выводкова, а кого-то невидимого и неумолимого:

— То зимушку с сумой ходили, христарадничали, а теперь, значит, сразу отдай хлеб и суму надевай? Уж не супротив ли бога вотчинник наш восстает?

— Разбойник вотчинник ваш, вот он кто! — сказал Никита и быстрыми шагами направился к шумевшей толпе.

— Огнем пожечь! — все чаще и отчетливей выделялись из общего гула грозные призывы. — Всем миром подняться…

Никиту до глубины души взволновал и возмутил рассказ старика. Забывшись, он вместе с восставшими двинулся на усадьбу.

— Пожечь! — уже единодушно гремела толпа.

— Пожечь! — не отставал от всех и Никита.

Но дорогу в усадьбу преградил священник. Окруженный хоругвеносцами, он стоял с высоко поднятым крестом в руке и зычно призывал паству вспомнить бога и покориться боярской воле.

Народ растерялся. Одни настаивали на том, чтобы не слушаться «неправедного» иерея, другие робко защищали его, третьи еще более обозлились, четвертые попытались вступить в спор со священником…

В конце концов произошло то, чего, собственно, и добивался боярин. Время было выиграно: пока шли препирательства, к вотчине Тульева все ближе подходила вызванная из города подмога.

Увидев, что ничего путного здесь не получится, быстро загоревшийся Выводков так же быстро остыл и ушел прочь, в сторону поля. Вскоре его нагнал Воробей.

Усталые и разбитые, они решили прилечь ненадолго в ближнем овраге. Но не успели оба по-настоящему угнездиться, как их сразу же одолел крепкий сон.

Проснулись они на рассвете и, подкрепившись какими-то съедобными кореньями, тронулись в путь.

И тут, откуда ни возьмись, прямо на них помчались три всадника.

— Караул, грудь больно! — заревел благим матом Воробей и бросился наутек.

За ним побежал и Никита.

Конский топот усиливался. Выводков огляделся и понял, что спасения нет: кругом были одни лишь голые поля.

Со зловещим визгом взметнулись арканы. Что-то жгуче захлестнулось на шее Никиты и стремительно увлекло его за собой. Больше он ничего не помнил. Ничего не помнил и оглушенный дубиною Воробей.

Всадники связали пленников и увезли в острог.

 

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

В ОСТРОГЕ

Воробей, когда к нему вернулось сознание, принялся шарить рукой по стене и усердно обнюхивать воздух.

— Ба! С новосельицем! — вслух и как будто даже с оттенком удовольствия воскликнул он, безошибочно определив по липкой плесени и давно знакомому особенному запаху, что он находится в острожном подвале. — Не робей, Воробей, — протянул он, — у приказных за спиной не замерзнешь зимой. А, бог даст, весной!..

Но тут он суеверно перекрестился, трижды сплюнул через плечо и повернулся на другой бок.

— А, здесь! — обрадовался он, нечаянно прикоснувшись к лежавшему рядом Выводкову. — Эй, боярин, очнись!

Никита не отозвался. Воробей отчаянно затормошил его. Но он не очнулся. Тогда Воробей, обозлившись, треснул его по уху раз, другой и третий, потом уверенным движением руки, как человек, которому хорошо известно, где что находится, достал в углу бадейку и выплеснул из нее всю воду на голову Никиты.

— Где я? — вздрогнул Выводков и с трудом приоткрыл глаза. — Темно…

— Где? В гости пришли. К катам за угощеньицем.

— Ты это?

— А кто же? Мы с тобой, браток, великой чести удостоились: дозор к нам приставили.

— Неужто острог?

— Он самый. Нас сюда с поштением, на аркане доставили…

Через час вызвали на допрос. Там они узнали, что их обвиняют в подстрекательстве тульевских крестьян к бунту.

— Эко счастье выпало людям! — завистливо произнес Воробей.

— Цыц! — ударил его подьячий кулаком в грудь. — Какое такое счастье?

— А такое, что кто забунтовал — на воле гуляет, а мы, агнцы господни…

Ударом кулака в зубы подьячий помешал ему досказать.

— Поговоришь ужотко на сковороде, агнец невинный! Сознайся, кто ты таков будешь, лысое рыло! Беглый? Разбойный?

Воробей плюнул на собственную ладонь, поглядел на слюну и с видом незаслуженно опороченного человека уставился на приказного.

— Похож я? — захныкал он. — Скажите, добрые люди, похож я на рататуя? Да ежели сподобил бы меня господь ватажником быть, неужто попал бы я? Да ни в жизнь. Я бы в глухом лесу сидел себе да сидел в кашеварах, а прокорм добывали бы другие, те, кто умишком слабее. Хо-хо!

Больше недели бились царевы люди с колодниками, но те крепко стояли на своем и твердили одно и то же: «Нету нашей вины. Не мы бунт затеяли, на бунтарский шум прибежали».

Никита возвращался с допросов, хотя они велись пока без особого пристрастия, с тоской в душе: с каждым днем все больше и больше меркла надежда на освобождение.

Воробей чувствовал себя не плохо: вода и сухари есть, замерзнуть в подвале нельзя, покуда, бог миловал, не пытают, только по морде бьют, — оно и лучше сидеть в темнице, чем мерзнуть и пухнуть от голода где-нибудь в дремучем лесу. Не мирился он лишь с тем, что в остроге ему никак не удавалось потешить себя удачною кражей. А руки так и чесались, когда в приказной избе что-нибудь плохо лежало. Он приноравливался и так и этак, и кашлял, и подвывал на разные голоса, и, как умел, скоморошничал, в то же время подбираясь как можно ближе к соблазняющей его вещи, однако только того и добивался, что получал здоровенную затрещину.

— По весне, — уверял он, — сбежим. Не впервой нам. Не веришь? Где икона? Перекрещусь.

Но на Никиту уговоры не действовали. Он либо зло высмеивал Воробья, либо упорно молчал. Когда же Выводков, в редкие минуты, немного приободрялся, Воробей и вовсе чувствовал себя превосходно. Развалившись на охапке прогнившей соломы, как на пуховике, он всячески стремился вовлечь Никиту в беседу.

— Плюнь, браток. Истинный бог, обойдется, — обратился он как-то к нему. — Не таковское у нас горе, чтоб хныкать. Хуже бывает. Мы еще по-боярски с тобою живем: эк водицу как хлещем — только держись… А то, знаешь, как в остроге случается? По пять дней не пьешь, не ешь… Давай-ка, браток, лучше песни играть, загадки загадывать. Люблю загадки.

И сам первый таинственным шепотом спросил:

— «В потемках родится, с огнем умирает!» Угадай-ка?

— Воск, — нехотя ответил Выводков. — Любой малец про то знает.

— Ну да, знает! Как же… Ну, а это… «Крыльями машет, улететь не может». Что это?

— Мельница крыльями машет.

— Ух ты-ы! Как быстро догадался! Наверно, знал раньше?

С тех пор у обоих вошло в обычай тешиться иногда загадками. Но вопросы, задаваемые Никитою, были куда сложней, и Воробей часто не находил на них правильного ответа. Это очень задевало его самолюбие, и он, лишь бы не признать себя побежденным, старался в таких случаях высмеять и свести на нет самый смысл вопроса.

Так приползали из мрака и в мрак уползали унылые острожные дни. Собственно, вовсе и не было никаких дней. В подвале безраздельно царствовала вечная непроглядная ночь. Восход и заход солнца колодники определяли по приходу молчаливого стража, приносившего утром и вечером бадейку свежей воды, два сухаря и пустую похлебку.

Тьма постепенно как бы одурманивала Никиту, лишала его воли к жизни. Но он боролся, как только мог, с надвигающимся недугом, каждое мгновение готовым окончательно помутить его рассудок. Что же касается Воробья, так тот совсем обжился в подвале и держался настоящим хозяином. А когда в острог пригнали новую партию колодников, переполнивших все подземелье, и его с Выводковым перевели по этому случаю в другое, более просторное и светлое помещение, Воробей с ликованием возгласил, что лучшего пристанища на зиму не видал и во сне.

— Ты сочти, — с наслаждением прищелкивал он языком. — Нет, ты, голова с мякиной, сочти. Пяток шагов вдоль, три шага поперек. Да с оконцем. Не как-нибудь, с оконцем! Какого же тебе еще рожна нужно? Хоромина! И еще возьми в толк, что кто тут боярствует? Я, да ты, да мы с тобой… Оба-два да владыко нашего живота… Вот как нам повезло.

Но боярствовать пришлось недолго. Ровно через три дня, к вечеру, к ним вселили третьего постояльца. То был благообразный седой старик. На пороге он снял высокую баранью шапку, отставил два пальца, средний и указательный, и степенно перекрестился.

— Мир вам! — низко поклонился он Воробью и Выводкову и, оглядевшись, робко опустился на пол рядом с кабальным.

Никита сразу узнал старика: то был тульевский крестьянин, поведавший ему о причине бунта.

Старик разгладил широкую, волнистую бороду, вздохнул и покорно уставился в красный угол.

— Мы тульевские… Крестьянишки мы… Егорычем звать…

— Тульевские? — осклабился Воробей. — Вон оно что! Сюда попал, значит, по нашему, по бунтарскому делу?

— Вроде бы так. А только я ни-ни. Глядеть глядел, а сам ни-ни, — печально покачал головою Егорыч. — Да я и не тутошный, я в Москве живу, при усадьбе боярской. Огородники мы. А сюда к сродникам пришел гостевать.

— Шел к сродничкам, — рассмеялся Воробей, — а попал к угодничкам?

— Выходит, так. Да тут… Должно, прости господи, лукавый вмешался… Кабы знать… Не знаю, не знаю…

— «Не знаю, не знаю»! — передразнил Воробей. — Заморочить нас хочешь? И не подумай. То мне положено, а ты не моги. Ты толком.

— Я толком… К сродничкам… А тут… — Старик стал на колени и перекрестился. — Исусе сладчайший! Заступница-матушка! Чист я… не подбивал никого противу боярина. Только тем и согрешил, что жалко мне безвинных крестьянишек. Потому — сроднички.

— Эту песенку ты уже сыграл, — хитро подмигнул Воробей. — Слыхали. Я и говорю: шел к сродничкам, попал к угодничкам.

— К угодничкам? Нешто есть тут? Не знаю, не знаю…

— А ты погоди малость, тогда узнаешь, — обрадовался чему-то Воробей. — Как начнут поджаривать на костре, враз все узнаешь… А начнут, истинный бог! Не веришь? Да я хоть перекрещусь… Где она, икона-то? Вот накажи бог, поджарят. — Он взял руку Егорыча и начал шуточно гадать по ладони. — Тут, видишь, тропка легла — это дорога тебе… Так, так… А это… У-у, страсти какие! Крр! — и нету ноздрей… Потом — жжж! Видишь, тут вот, под средним перстом, костер полыхает? Как толкнут тебя, так — охти мне! — не поминай лихом деда…

— Чего к старому человеку пристал? — рассердился Никита.

— А тебе завидно! — огрызнулся Воробей и назло Никите продолжал изводить старика. — Нет, не кострик, два столба с перекладинкой. А ты ножками дрыг! А кат тебя хвать! А другой кожу с тебя — шш, шш, шш! Умора, истинный бог! Вижу, как есть свежуют тебя… — Он внезапно примолк, но тотчас же прибавил с ужимками: — Ha-кося, эко счастье выпало деду Егорычу: прыг, прыг — и прямо в царство небесное…

— Долго ты будешь потешаться над ним?! — вскипел Никита, готовый наброситься на Воробья. — Дождешься ужо, заткну тебе рот.

— Были такие, — высокомерно возразил Воробей, — только заткнуть старались, да сами без зубов остались. Во кулак-то, нюхни! — И, отвернувшись, он замурлыкал какую-то непотребную песенку.

Утром Егорыча увели в приказную избу. Вернулся он еле живой и, переступив порог, упал перед образом.

Воробей сунулся было с расспросами, но Выводков так сурово взглянул на него, что тот сразу же отполз в противоположный угол.

Егорыч долго безмолвно молился, потом с трудом встал, но тут же зашатался и свалился на руки успевшего подскочить Никиты…

С того самого дня между ними и завязалась тесная дружба. Они, не сговариваясь, устроились рядышком и зажили душа в душу.

Воробей, кровно обиженный тем, что его явно чураются, притворялся, будто знать не хочет ни Егорыча, ни Никиты.

Выводков видел, как жестоко страдает старик, и всем сердцем стремился хоть чем-нибудь облегчить его муки. Он был почтителен к Егорычу, точно к родному отцу, предупреждал каждое его желание, подолгу, чтобы сделать приятное ему, молился вместе с ним и даже не раз тайком подсовывал в котомочку друга огрызок своего сухаря.

Егорыч делал вид, что ничего этого не замечает, но как только Никита засыпал, он торопливо перекладывал подаяние на прежнее место и приступал к проникновенной молитве.

Как-то само собой вышло, что Никита, тесно сблизившись с Егорычем, не только охладел к Воробью, но стал тяготиться его присутствием. А Воробью хоть бы что! В поведении Выводкова он даже умудрялся находить удовольствие: появился новый повод для насмешок над «чертом», который связался с «младенцем».

Никита вначале злобился, терял самообладание и не раз готов был полезть в драку с задирой. Но старик всегда находил какое-нибудь веское слово, которое успокоительно действовало на его друга. А чтобы и вовсе пресечь возможность стычек, Никита и Егорыч, по взаимному соглашению, решили не разговаривать друг с другом, пока Воробей не заснет. Зато, как только тот начинал похрапывать, в углу немедля завязывался тихий разговор.

Никита расспрашивал о Москве, о царе Иване Васильевиче — каков он собой, так ли грозен, как болтают иные. Егорыч охотно рассказывал обо всем, что знал сам. О людях высоких кровей он отзывался с неизменной почтительностью и не называл их иначе, как милостивцами и богом данными владыками простого народа. Ничего дурного не мог сказать старик и про царя. Царь как царь. Бог, мол, на небе, царь — на земле. А добр ли Иван Васильевич, грозен ли, кто ж его знает! Солнце и то не всех одинаково греет. Одно лишь слышал Егорыч: не делает его царское величество разницы между знатным и незнатным дворянством. Какой дворянин служит ему верой и правдой, к тому у него и лежит душа. И еще ведомо Егорычу, что государь со всем радением, пуще всего на свете, оберегает русскую землю от иноземной напасти. Ныне и ливонские псы-рыцари, и свейский король, и иные враги трепещут от одного лишь имени московского и всея Руси государя. А и о высокородных тоже можно кой-что порассказать. Со зла ли, почему ли другому, а зря слух распускают, будто царь всех как есть без разбору вотчинников невзлюбил. Вот изменников, тех — да, таковских не жалует. Об этом часто приводилось слышать…

Много видал Егорыч на своем долгом веку — недаром же он проработал с полжизни в огородниках при московской усадьбе Тульева. И как хороши, доходчивы были его повествования! Но больше всего Выводкова подкупала искренняя приверженность старика к его умельству. Егорыч, казалось, был в состоянии всю ночь напролет расспрашивать про разные ларчики со звоном и без звона, с кукованием и без кукования, про деревянных стрельцов, конников, скоморохов… В конце концов как-то само собой получилось, что, о чем бы ни шла речь, Егорыч в заключение обязательно просил «ублажить его рассказом о рукомесле» Никиты.

Ночь за ночью, начав с ларчиков, деревянных человечков и прочих потех, Никита добрался до главного. Он, правда, тайны своей не открывал, но зато все чаще и чаще передавал на разные лады то сказку о ковре-самолете, то о бумажных всадниках князя Олега, о дивной Никодимовой птице или об Икаре. При этом он тяжко вздыхал и обычно приговаривал:

— Кабы нам крылья такие… Улетели бы мы отсюда на волю…

В одну из таких бесед Никита, словно невзначай, намекнул, что было бы неплохо отписать самому государю про деревянную птицу, на которой можно человеку летать.

— А кто ее будет ладить? — любопытно приподнял голову старик. — Да не почли бы тебя, спаси бог, святотатцем. Боязно мне.

Никита помялся, отвел в сторону взгляд и, не найдя в себе силы идти напрямик, с натянутою улыбкою, точно шутя, сказал:

— А хоть бы и я! И чего бояться! Я ведь не как-нибудь — с молитвою приступлю, со крестом.

— Разве что с молитвою, — согласился Егорыч. — С молитвой — оно конечно. А так-то, что касаемо выдумки, то охоч государь до выдумок всяких. Добр к умельцам, всегда привечает, — произнес он уже убежденно. — Раз царству выдумка на потребу, ему все равно, кто такой выдумщик: боярин ли, худородный ли… Все про то говорят. — Егорыч сразу примолк. — Тсс! — прошептал он, указывая на Воробья. — Заворочался…

Воробей пробормотал что-то сквозь сон и снова захрапел.

— Боюсь я его, — признался Егорыч. — Вроде бы не чист он душою, воровская вроде душа у него. — Он перекрестился и с глухими стонами лег. — Грудь давит… Мочи нет, как давит…

На этом беседа и оборвалась.

В ту ночь не спалось Никите. Недоверие старого, искушенного жизнью человека к вечно лицедействующему Воробью невольно передалось и ему. Откуда он взялся, этот Воробей? Уж не ловушка ли тут? Может быть, это Тукаев соглядатая на случай подсунул…

Проснулся Егорыч ни свет ни заря. Смочив водою указательный и безымянный пальцы, он протер ими глаза, повернулся к красному углу и, помолясь, отвесил по поклону сожителям. Они также поклонились ему.

У Егорыча и следа не осталось от вчерашней слабости. Он даже словно помолодел. В поблекших глазах его, обычно ничего, кроме безропотной покорности судьбе, не выражавших, затеплилось что-то похожее на искорки оживающей мысли. За день он ни разу не прилег отдохнуть и все говорил, говорил. Но под вечер он так ослаб, что с трудом опустился на каменный пол.

Молчание длилось долго. Когда же захрапел Воробей, старик коснулся рукой плеча Никиты. Тот придвинулся к нему вплотную.

— Конец пришел, — прошептал Егорыч. — Без исповеди и причастия умираю…

— Нет, нет! — испуганно забормотал Никита, — Спаси тебя господи!

— Я не ропщу. Одного боюсь. Просить хочу тебя богом.

— Проси, все исполню, что в моей воле.

— Как доберешься до Москвы… отслужи по мне панихиду. Отслужишь? Вот и спасибо. Добрый ты человек. И еще присоветую. Примешь совет?

— Приму.

Егорыч схватился руками за грудь, широко раскрыл рот, силясь глотнуть воздух, и прошептал:

— В Москве… худо бездомным… Ты — на Девичье поле… Пять переулков, шестой… Обеляй… К Митричу Обеляю… Девятая изба… Он умельцами ведает… Не страшись его… К нему отправляйся… Прощ…

Он не договорил, впал в беспамятство.

На рассвете двое дозорных вынесли из узилища мертвого старика.

В тот же день Никиту и Воробья вызвали к подьячему, ведавшему острогом.

Первым допрашивали Никиту.

— В очи гляди, — загнусавил подьячий. — Прямо стой! Говори: подбивал дураков усадьбу пожечь?

— Не, ни к чему мне. Чужой, чать, боярин.

— А шел куда?

— В Москву, работы искать.

— Ой ли?

— Вот те крест…

— А не к Челяднину, боярину ближнему, с цидулкою?

Выводков вздрогнул, но выдержал пристальный взгляд приказного.

— И к ближнему боярину тоже указано. Я, как есть рубленник, мерекаю у него работу найти. Люди встречные сказывали: в Москву-де придешь, к Челяднину боярину шествуй. У него страсть много работы…

— Так, так. Ловок хотя язык-от, — покривился подьячий, — а от щипцов каленых не увильнет. Готовь язычок-от.

Он поднялся с лавки, прошелся из угла в угол и как бы невзначай бросил:

— А про Тешату слыхал?

— Про Те-ша-ту? — растерялся Никита. — Кажись, словно бы…

— То-то, — добродушно изрек подьячий. — За него бога моли.

— Да как же так?

Но подьячий не почел нужным посвящать Никиту в подробности и сказал:

— Поступили мы по Тешатину слову-совету: на волю отпускаем тебе… За Тешату бога моли да еще за Егорыча. Старик, упокойничек, перед евангельем клялся: невинен-де ты.

Разговор с Воробьем был гораздо короче.

— На волю хочешь? — спросил приказный, как только увели Выводкова.

— Да хоть сейчас. Я уважливый, не люблю перечить добрым людям.

— Послужишь нам — отпущу.

— Послужим! — обрадовался Воробей. — Нам то не в новинку. Мы тароваты на это, уважим…

Не прошло и часа, как перед обоими узниками распахнулись острожные ворота — и они очутились на свободе.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

ВОРОБЬИНОЕ СЧАСТЬЕ

Стояла ранняя зима. Порошило снежком. Чуть румянил щеки и пощипывал нос бодрящий легкий мороз. Но Выводкову и Воробью, сквозь истрепавшуюся одежонку которых виднелось голое тело, казалось, что на дворе лютая стужа.

— Мил человек, а мил человек! — увидев стрельца, заискивающе окликнул его Воробей. — Давай попляшем.

— Ну, ты, хмелен, что ли? Иль скоморох?

— Скоморох?.. Колдун я — вот кто! Ворожу — очи дуракам отвожу. Веди греться в избу… Брр! Как есть заледенел!

Стрелец добродушно улыбнулся.

— Что ж, колдун так колдун. Наколдуй себе тепло и потей на здоровье. Или без печки не получается ворожба? — И, окинув обоих сочувственным взглядом, повел их к себе домой.

Стрелецкая изба стояла неподалеку. Хозяин накормил освобожденных узников чем бог послал, потом его жена принесла из закуты ворох тряпья и заткнула, где только было возможно, дыры в одежде гостей, а сам стрелец помог им укутаться в рогожи и обмотаться бечевкой.

— Важно обрядили! — пошутил хозяин. — Жалко, зима, а то поставил бы на огород ворон пугать… С тем, гостюшки дорогие, до свиданьица. Пустил бы на денек-другой отдохнуть, да, не взыщите, боюсь, как бы что не полюбилось вам из чужого добра.

— Люблю смекалистых, — прищелкнул пальцами Воробей. — Я — нет, это он. Никешкою звать. Ох же и нечист на руку — страсть! — И, раскланявшись по-скоморошьи, с ужимками, первый шагнул к порогу.

На ночлег они забрались в пустой сарай, стоявший у самой околицы какой-то заброшенной деревушки.

— Сударик, сударик, всем блохам господарик! — кое-как примостившись в углу, тихо позвал Воробей.

— Отстань, репейник!

— Да я не тебя. Я сам себя кличу. Не ты ведь воевода блошиный. В Сечь хочу. Ой, батюшки, хочу в Сечь! В Запорожье, к казачеству вольному, — вздохнул Воробей и начал превозносить казацкую жизнь. — Тут и горилка тебе, и люльки с табаком турским, и гопак, и шаровары такие, что в них медведя упрятать можно, и то и се. Ну, как есть сам себе господарик-сударик. А кони, ой какие кони! Хочешь послушать? Не хочешь — не надо. Сам себе рассказывать буду.

И он принялся вспоминать вслух о своей жизни в Сечи.

Никита думал только о том, как бы поуютней устроиться, согреться и постараться заснуть. Но сон не приходил, от долгой ходьбы болезненно ныли все кости и от пяток к коленям, от колен к пяткам, казалось, без конца шныряют целые полчища муравьев.

Воробей ни на мгновение не умолкал. Он рассказывал про Днепр, про молодецкие набеги, в которых, говоря по правде, никогда не участвовал, а только слышал про них, про обычаи запорожские.

Воробей упивался воспоминаниями о привольной жизни сечевиков, но Никита не верил ему ни на волосок.

— Никитушка, кум-куманек, будь отцом родным, пойдем с тобой в казаки! — заскулил Воробей. — Заведем себе оселедцы…

— Оселедцы? — уколол его Выводков. — А я и не знал, что на плеши оселедцы растут.

Но Воробья трудно было смутить. Он снял шапку, поплевал на руку и шлепнул ладонью по макушке.

— Не вырастет — слюною приклеим. На умной голове все будет держаться. А ты хоть свой заведешь, да все равно балдою помрешь.

И, цыркнув сквозь зубы, запел тоненьким голоском:

— Что, плохо ли? Там, браток, такие песни играют — заслушаешься! — И продолжал:

— Не могу, не могу, не могу! Брателки мои, не могу! — снова опустился он наземь. — Идем в Сечь, Христом-богом молю. Идем за счастьем, за радостью. Нет, ты постой, погоди, кум-куманек, немытый, немазаный! Я тебе еще песню сыграю. Ой, и разжалоблю! Плачь, загодя плачь.

И запел с подвыванием, проголосно:

К великому удивлению Выводкова, Воробей, вместо того чтобы произнести последний слог, непостижимым образом зычно захрапел.

А утром, едва проснувшись, он сразу же продолжил вчерашний разговор. Такая настойчивость заставила Никиту насторожиться. «Почему он так уговаривает идти в Запорожье? Нет ли тут какого подвоха? Соблазнит чего доброго, а потом сам же и выдаст. Недаром даже Егорыч — на что прост был душою, а и тот не верил ему».

— Хватит, надоело! — нахмурился Никита. — Тра-та-та, тра-та-та! В ушах звон пошел. — Он остановился и с издевкой спросил: — А коли там молочные реки, кисельные берега, какого лешего ты к нам вернулся?

— Хи-хи-хи-хи! — зашелся Воробей, — Прогнали казаки, обиделись на меня на безгрешного. А за что? Вот за что: «За кошем делай что хочешь, — как упреждал дид запорожец, — а в кошу нет пощады ворам».

— Попался, значит?

— Так, так, браток. Да, да, угадал.

— Жаль, жаль…

— Чего уж жалеть! Слава богу, живым хоть оставили.

— Вот то-то и жалко! По мне, Воробей, давно пора ворону заклевать тебя насмерть.

— Я тебе заклюю! Хо-хо-хо-хо! Нет, я так, не бойся, не буду бить, — отскакивая в сторону, чтобы спастись от поднятого Никитою для удара кулака, захохотал Воробей. — Экий, право, ты норовистый… Хочешь, расскажу, как было дело?

— Рассказывай.

Из его слов, часто прерываемых скоморошьими шутками и уморительным кривляньем, Никита узнал, что Воробей, весело живя у запорожцев, начал заметно худеть, задумываться о чем-то невеселом и почти не прикасался к горилке. По ночам, оставаясь с глазу на глаз со своим закадычным другом Харцызом, он плаксиво жаловался на свою «злую долю» и на «нечистую силу», которая соблазняет его утопиться в Днепре. По чужому добру стосковался.

Прошло еще несколько дней, и Воробей почувствовал, что больше не в силах бороться с искушением. Виною тому были добытые где-то одним из запорожцев червоные, с золотыми подковами чеботы. Жизнь без них показалась Воробью пустой и бесцельной.

Поздней ночью он пробрался в курень и нащупал чеботы, стоявшие у изголовья казака. Только что он их взял, как раздался хриплый голос казака: «Ну, ну, блукайте тут!»

От неожиданности Воробей разжал руки. Чеботы грохнули на грудь запорожца.

Трое суток продержали Воробья на площади, прикованным к позорному столбу. Рой комаров облепил его тело. У столба, на столе, стояло ведерко с горилкой. Полные презрения, подходили запорожцы к преступнику и тыкали краем ведерка в мертвенно сжатые губы: «Пей, бисов сын! Пей, штоб ты сказывся!»

Наконец к Воробью явился посол от самого кошевого. Народу на площади собралось видимо-невидимо. Посол громогласно объявил, что по первому разу Воробья помиловал кошевой. «Отдышись и геть от нас, куда хочешь!» — приказал посол.

Выводков участливо поглядел на Воробья.

— Натерпелся же ты!

— Обидели, кум-куманек! Ни за что ни про что чуть живым в землю не захоронили… А спасибо, спасибо им за науку. Я теперь во как осторожно к чужому добру подбираюсь, шалишь, не поймаешь. Воробей вертлявым стал нынче… Он свое счастье еще ого как найдет!

Никита нахмурился.

— Ну и проваливай, ищи свое Воробьиное счастье! Прощай.

— Прощай, дуралей, улетает от тебя Воробей… Давай побратаемся, что ли?

— Водяной тебе брат! Прощай. Подобру-поздорову проваливай, покуда зубы целы.

Воробей неожиданно освирепел:

— Тьфу, тьфу, тьфу! Вот тебе, вот тебе от меня! Тьфу, тьфу! Знать тебя не желаю. — И с этими словами он удалился.

«Лукавит, — подумал Никита. — Никуда не денется, чадушко».

Но на этот раз он ошибся: Воробей в самом деле покинул его.

Вначале Выводков обрадовался избавлению от назойливого и к тому же ненадежного товарища. Однако привычка к нему скоро сказалась: в душе заскреблось что-то похожее на тоску и беспокойство: «Хотя и пустой человечишко, — подумалось Никите, — а все живая тварь». Может быть, он и поискал бы Воробья, да помешало этому неуемное стремление поскорее встретиться с Обеляем, который, по словам Егорыча, «ведает умельцами». А приветит Обеляй, признает в Никите доброго выдумщика — глядишь, поможет Фиму доставить в Москву.

И Никита твердым шагом пошел вперед.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

В МОСКВЕ

Было позднее утро, когда Выводков увидел наконец маковки московских церквей. Не без страха миновав заставу, он наугад зашагал туда, где, как ему казалось, должна была протекать Москва-река.

Реку он нашел скоро, да только не ту, что искал, — нелегкое это было дело для нового человека. Мало ли в ту пору в Москве было разных речек и рек. Вот, к примеру, от Дмитровской и Троицкой дорог, с севера, из боровой местности в Москву-реку текут ее притоки: посредине — Неглинка, на восток от Неглинки — Яуза, на запад — Пресня; там дремлет Напрудная, здесь — какая-то безымянка. Выйдешь на одну улицу — увидишь гористый берег, на обочине случайно встретившегося огорода бросится в глаза что-то схожее с поймищем. Поди разберись тут!

Выйдет Никита на площадь, оглянется, — отродясь не видывал столько дорог. Куда идти? Какую дорогу выбрать? Все улицы напоминают огромную паутинную сеть, отдельные нити которой то разбегаются в разные стороны, то сматываются в шишковатый клубок, где вовек не найти концов, то снова стремительно бегут, как бы только затем, чтобы вернуться туда, откуда пришли. И всюду поля, полянки, всполья, пески, глинища, мхи, ольхи, кулижки, кочки, лужники, вражки, овраги, горки, могилицы, боры и несметная сила садов и прудов один другого обильней, просторней, пригожей.

Хороша Москва! Так бы глядеть не наглядеться на красавицу. И как искрятся, как горят золоченые кресты на куполах соборов! А какие неохватные глазом хоромы! Да в них, думалось Никите, столько народу живет, что почитай в целой тукаевской деревне такой уймы не наберется.

О том, что Москва многолюдна, Никита знал уже давно из рассказов Никодима. Бывало, как только в беседе поминались тяжкие времена татарского ига, иконник неизменно и с неослабевающей признательностью возносил к небу благодарственные молитвы за то, что оно «для спасения православных создало Москву». Но какими бы чудесами ни объясняли летописи, до которых так охоч был монашек, рождение стольного града, одной из несомненных причин его возникновения служила далекая лесная глушь, куда не так-то легко было пробираться ордам. Этому верил Выводков. И теперь, несмотря на хорошо обжитые большие пространства, нет-нет да и встречалась самая настоящая глухомань. Сады перемежались с дубравами, где не редкостью было встретить белку и зайца, а то волка и рысь; здесь, сейчас же за огородами, начиналась и уходила вдаль роща; там темнел лес… Жаль только, что Никита не мог целиком отдаться созерцанию не виданных доселе красот. Его то и дело отвлекали мольбы о помощи и стенания множества нищих, калек и больных.

— Откуда столько вас набралось? — спросил он валявшегося в ручной тележке безногого человека.

— Да оттудова, — неопределенно махнул рукою безногий. — Где голод, там и родимся… Трудно живем.

Он заикнулся было о непосильных тяготах, которые несут простые люди, но тут вернулась возившая его по городу старуха и грозно прицыкнула на него:

— Не моги, ну, ты-ы!

— Я что? — виновато заморгал старик. — Спрашивает — ответить надо? Зимой отморозил… Зимою…

— Не моги! Вырву язык! Снова батогов просишь? Тьфу!

На какой-то торговой площади Никиту сразу втянуло в людской водоворот.

— Никак солоно котику-братику, малеваному хвостику? — раздалось над самым его ухом. — Вот так попал, мол: из лесу да в тот же лес. Верно я говорю?

Выводков обрадовался было доброму человеку, но кто-то схватил его в эту самую минуту за руку и вывел из толпы.

— Чего надо? — подозрительно уставился Никита на продолжавшего удерживать его за локоть человека. — Пусти!

— Я не со злом. Я с добром. Вижу — новый, надо предостеречь, — мягко объяснил неожиданный доброжелатель.

«Может, и так, — подумал Никита, внимательно оглядывая хорошо одетого, благообразного старика. — Тоже и Егорыч ведь наказывал остерегаться».

— У нас в оба гляди, — продолжал старик. — Ты вникни-ка: у нас одних дворов на Москве почитай тыщ сорок. А людей — так и не сочтешь!.. Во как! — Он снял рукавицу, тщательно сбил с бороды образовавшиеся от дыхания ледяные сосульки, ненадолго призадумался и, еще раз внушительно повторив: — У нас в оба гляди! — подкрепил свои слова примером. — Однова по Ордынке шел, — сказал он. — Вдруг — на тебе — «Караул!» Ах ты, господи, никак грабят кого? Гляжу, один бежит, а другой догоняет. Поймал и тут же — хлясть, хлясть! По чем ни попало хлещет. Бил, бил, даже упрел. Насилу отняли сермягу. Он, ясно, спасителям в ноги: дескать, век не забуду. А спасители: «Xa-xa-xa! Хи-хи-хи! Забыть — не забудь, а нам за добро службу служи». Все это, потом я узнал, нарочно было подстроено. Паренек ни-ни, чист душой парень был. Его и ловили и избили одни и те же… Он было уйти хотел, ан нет. Стоп! За послугу послуга. И сотворили себе из него споручника. Он воровал — им носил.

— Почему в приказ не пожаловался? — Никита гневно сжал кулаки. — Да я бы их…

— Ты бы их, я бы их… От них разве избавишься? Они тебе такой покажут приказ — не возрадуешься. Я ему намедни хлебца подал. Колодник он. Давеча на улице снег убирал. Много этаких-то в колодниках ходит — а правых, и виноватых… Ба-ба! — всполошился вдруг словоохотливый незнакомец. — Заговорился так, что про дело забыл… Прощай, не взыщи.

И ушел.

Никита свернул в переулок. Оглядевшись, он увидел по левую руку запушенный снегом сад, по правую — обледеневший, сверкавший на зимнем солнце луг, а, дальше, перед самым небосводом, небольшую рощу… Куда же идти? Где, в какой стороне искать Девичье поле? Да и кто знает какого-то безвестного Обеляя? Вот если бы спросить дорогу к Челяднину, так тут уж, наверно, каждый встречный ее покажет. Но Выводкову неприятно было вспоминать даже имя ближнего боярина. Все они одним миром мазаны. Меж собой какие-то свары заводят, вроде даже грызутся, а крестьянишкам от этого ни тепло, ни холодно: как жили они в голоде-холоде, так и живут. Да и не за тем вовсе Никита в Москву пришел, чтобы в барские непонятные свары встревать. Его дело умных людей найти, цифирной науке у них поучиться, и чтобы слух о нем да о заветной думке его до самого государя дошел. Не зря же все, кого ни спросишь, одно твердят: «Дюже преславный, привечает умельцев, будь то высокородный, будь хоть работный простой человечишко».

Порасспросить бы у прохожих про Обеляя, да боязно: все они что-то косятся на человека в лохмотьях и дырявой рогоже.

Постояв немного на перекрестке, Никита двинулся на авось прямиком через луг и вскоре очутился у рощицы, на развилке широко раскинувшихся дорог.

…Да, ничего не скажешь, много дорог, берущих начало в Москве. Одна бесконечная лента ведет к Верхнему и Среднему Поволжью, другая — через Тверь в Великий Новгород. Здесь Дмитровский тракт на Дмитров и Кимры, а там вон — улица Сретенка. Она проходит через село Ростокино, затем бежит дальше, уже называясь улицей Переяславской, и соединяет Москву с Ярославлем, с Вологдой, Устюгом. А от Устюга идет уже другой путь — водный — по Сухоне и Северной Двине до самого Белого моря.

Но это не все. Еще много дорог тянутся, переплетаются, снова расходятся и бегут, бегут вперед и вперед. Вот Стромынка через село Стромынь мчится на северо-восток, к Киржачу и на Суздаль. Через Владимир, начинаясь в Рогожской, путь лежит на восток, в Нижний Новгород и Казань. На запад, через Арбат и Дорогомилово, тянется широкая лента Можайского тракта к Смоленску и дальше, за литовский рубеж…

На тысячи верст легли торговые пути-дороги. Один лишь путь к заповедному Варяжскому морю все еще в чужих, вражьих руках. По его искони русским берегам засели ливонские псы-рыцари. Им мало того, что вконец разоряют подъяремных ливов и эстов, — они норовят захватить и псковско-новгородские земли.

…Устал Выводков так, что его всего пóтом прошибло, хоть и славный был морозец; а до Девичьего поля он все еще не добрался, околдовала его своей красотою Москва. Когда же перед ним внезапно возник Кремль, он и вовсе позабыл все на свете, замер у Фроловских ворот. На одно мгновение у него, правда, мелькнула мысль пройти в ворота, но куда уж этакому пугалу огородному разгуливать по Кремлю! Засмеют, а то, пожалуй, и вовсе побьют да в три шеи выгонят вон. А хочется, ой как хочется собственными глазами увидеть то, о чем с таким благоговейным трепетом и умилением рассказывал когда-то Никодим. Выводков напряг память, чтобы вспомнить имя великого князя, построившего первые каменные храмы в Кремле. Ах да, Калита! Иван Калита. А храмы — митрополичий Успенский и княжеский Архангельский, — вот бы полюбоваться фресками, образами, сканью, резьбою по дереву, алтарем, царскими вратами!

Перед Никитой вмиг предстал, совсем как живой, его учитель — покойный иконник. Рука потянулась к шапке. Обнажив голову, Никита низко, до самой земли, поклонился московской святыне.

Уже день угасал и пустела Красная площадь, но еще не в силах был Выводков оторваться от чудесных видений. Так бы тут и остаться навек.

А как уйти от Покровского девятиверхого храма? Как отвлечь взор от сияющих главок, что уселись тихими голубками вокруг серединного шатрового верха?

— Благодать, благодать-то! Одарил же господь умельством таким, — точно во сне шептал Выводков, упиваясь созерцанием храма. Торжественно-величаво высился он на крутой горе, с одной стороны сползающей неровными уступами к Москве-реке, а с другой — свисающей над глубоким рвом. — Есть же такие кудесники-чародеи! Чудотворцы, воистину так.

И припомнился ему рассказ Никодима о том, что построен этот собор на месте, где был раньше погост, на котором покоился прах Василия Блаженного. В память взятия Казани здесь вначале построили деревянную церковь во имя св. Троицы. Позже, осенью 1554 года, когда взята была Астрахань, Иван Васильевич возвел новый деревянный храм с приделами во имя Покрова. И только летом 1555 года был наконец заложен каменный храм о девяти верхах с восемью приделами, поставленными «на возвещение чудес божиих о Казанском взятье и Астраханском, в которые дни бысть божия помощь, победа православному царю над бусурманы». Зодчие Барма и Яковлев Постник закончили постройку храма Покрова, или же Василия Блаженного, в 1560 году. Вот он, высокий шатер, усыпанный звездами, украшает среднюю часть собора. Как сказочно-чудесно сочетание красного кирпича и белого камня с ослепительным сиянием белого железа.

— А-а, куманек, снова встретились! — раздался над ухом Никиты чей-то бархатистый голос.

Никита очнулся от грез.

— Ох, напугал, — заулыбался он, узнав давешнего заступника-старика. — Зазевался я малость, давно бы надо уйти.

— Далече ли?

— На Девичье поле. Может, и недалече.

— Вот так не-да-ле-че! Тут ходи и ходи. Упреешь, покуда дойдешь.

Выводков забеспокоился. Надо спешить. Здесь чего доброго днем заблудишься, а уж ночью и вовсе пропадешь.

— Боязно… Засветло не поспею, — просительно заглянул Никита в глаза старику. — Указал бы дорогу.

— Почему не указать? — охотно согласился старик. — Ты отсюдова перво-наперво во-он туда держи путь. А как дойдешь до того холма… — И он принялся обстоятельно разъяснять, как ближе добраться до Девичьего поля.

Простились они дружески, как давно знакомые люди. Старик не трогался с места до тех пор, пока Никита не скрылся из глаз. Но и это не успокоило его. Он рывком, по-молодому, сорвался с места и пустился вдогонку за Выводковым.

Никита шагал уверенно, точно перед ним лежал давно привычный путь.

— Молодец! — не удержался от похвалы старик. — Люблю смышленых людей… — и неторопливо побрел своею дорогою.

Вечерело, когда Никита очутился наконец подле урочища трех гор. Задержавшись ненадолго у высокого берега Москвы-реки и убедившись, что это и есть та самая местность, которую во всех подробностях описал его случайный знакомый, он двинулся дальше, к устью Сетуни, а оттуда к низкой луговине — Девичьему полю. Найти шестой переулок и остановиться у девятой избы было уже делом легким. Но прежде чем войти во двор, он все же. пристально вгляделся в оба конца переулка. Кругом не было ни души. Где-то будто мелькнула тень, но тут же исчезла. Никита потоптался на месте, пораздумал и, набравшись наконец смелости, зашагал к крылечку избы.

На его негромкий стук вышла старушка.

— Прости, матушка, — Никита снял перед ней шапку. — Избу Обеляя ищу.

— Она и есть. Проходи, добрый человек, милости просим, — ответила поклоном на поклон опрятная, с румянцем во всю щеку старушка. Улыбаясь, хозяйка проводила гостя в горницу и, усадив его поближе к огню, вышла за дверь.

— Согрелся? — вскоре послышался из сеней ее голос. — Или зябко? А я баньку тебе… Да не в печи, а по-боярски, в особной избе.

— Какая, бабонька, банька? — не понимая в чем дело, удивленно спросил Никита. — Никак ты меня спутала с кем-то…

— Может, и спутала, — согласилась старушка. — А и то не кручина. Значит, нечаянная радость тебе. Тебе радость, а мне утешение. — Но все же она не преминула спросить, как его имя, а когда он назвал себя, совсем расцвела. — Ты, ты! Ты самый… В баньку, в баньку… Там и одежонка тебе… Ну, что так глядишь? Тебе, тебе. Эту скинь, какая она одежа! Ну ее! Скинь, ту надень.

Что за чудеса в решете? Неужто так в жизни случается? Не спит ли Никита да не видится ли ему сон? Отчего такая честь? Не улизнуть ли лучше из этого слишком уж что-то гостеприимного дома? Э, будь что будет!

Пройдя через весь двор, Никита замешкался в крохотных сенцах такой же крохотной баньки, потом с опаской чуть приоткрыл дверь и одним глазом заглянул в щель.

— Банька… Ей-богу, банька!

Горячий пар и пряный дух березового листа сразу взбодрили Выводкова, развеяли все страхи. Жадно раздув ноздри, он сорвал с себя то, что заменяло ему одежду, прыгнул через порожек, вылил на раскаленную каменку с полдюжины ушатов холодной воды и, окутанный непроглядным облаком жгучего пара, принялся немилосердно нахлестывать себя тугим березовым веником. Когда становилось невмоготу, он выскакивал на мороз, прыгал в сугроб и, отдышавшись, мчался назад… И долго, долго было слышно еще, как, утопая в блаженстве, ухал, охал и гоготал гость Обеляя.

Старушка, отчаявшись дождаться Выводкова, пошла за ним сама.

— Вечерять время, — сказала она, чуть приоткрыв сенную дверь.

Вернувшись в избу, Никита и вовсе перестал что-либо понимать.

— Того быть не может, чтобы все это ради меня, — растерянно произнес он, указывая на яства и жбаны. — Ошиблась ты, матушка. Не мне честь такая.

— Ан тебе! — раздалось за стеной. — Кому же другому?

У Никиты вытянулось лицо. Чей это голос? Да это ведь… Но нет, ему поблазнилось… Конечно, поблазнилось! Вдруг он отпрянул к двери: перед ним стоял Тешата.

— А ты думал, что избавился от меня? — самодовольно ухмыльнулся он. — Нет, брат, дырява душа, от нас, приказных, нигде не укроешься: мы тень человека — куда он, туда она.

— Да как ты сюда попал, к Обеляю? — все еще не мог опомниться Выводков.

— Нюхом… Нюх-то у нас не простой, особливый, — не переставал посмеиваться Тешата. — Егоровна, потчуй молодца чем бог послал. Садись, садись, дырява душа.

Никита с великою жадностью, знакомой лишь вконец изнемогшему от лютого голода человеку, набросился на еду. Он так усердно работал челюстями, что Егоровна диву давалась. Но, покорная немым Тешатовым знакам, она продолжала зорко следить за тем, чтобы миска гостя ни на мгновение не оставалась пустой.

— Больше невмоготу, — отвалившись от стола, размеренно потянулся Никита и с большим трудом поднял для креста непослушную руку. — Ух, и навечерялся, боюсь, брюхо не лопнуло б…

— А ты, сынок, полежи, — предложила старушка. — Поспи, а там, бог даст, и Митрич придет.

Но Егоровна опоздала с советом: уронив на стол голову, Никита уже запойно спал. Когда же он проснулся, то на месте, где сидел раньше Тешата, увидел осанистого, благообразного, седобородого старика. Это был Обеляй.

— Что мало отдыхал? — добродушно спросил старик.

— Нешто мало? — возразил Никита. — И не помню, когда сон одолел, а только, сдается, давно.

— А старуха сказывает, будто с час времени… Ну да ладно.

Обеляй потрепал левой рукой по плечу гостя; правая, как сразу заметил Никита, была без кисти.

— Никак жалко Митрича стало? — спросил хозяин. — Вижу: жалостлив ты. Руки моей жалко.

С этого и начался разговор. Никита узнал, что Обеляй годов с десяток тому назад был старшим в кузнице, где ковались мечи для ратных людей, топоры, молоты да иная прочая утварь для рубленников. Работных Митрич подбирал под стать себе: таких же и добрых и прилежных умельцев, каким был он сам. Им и жилось под его началом куда лучше, чем в других местах. Зато он терпеть не мог нерадивых и расправлялся с ними без всякой пощады: по их спинам не переставали гулять плети и батоги. «Не со зла, — как пояснял Обеляй, — а в поущение». Он непоколебимо верил, что единственным верным наставником, как сказано в Домострое, служит плеть, батог, кулак.

Но однажды, по злому ли умыслу или случайно, со старшим произошло непоправимое несчастье: кто-то из наиболее упорных ленивцев, вместо того чтобы испытать силу удара новенького меча по дощечке, которую держал Митрич в вытянутой руке, промахнулся и напрочь отрубил Обеляю правую кисть.

С тех пор Обеляй лишь изредка посещал кузницу; ему было поручено другое немаловажное дело. Он должен был неукоснительно следить за работавшими в Москве умельцами и выискивать среди них самых недюжинных. Это была затея Скуратова — первого опричника и любимца царева. Знал он, чем угодить Ивану Васильевичу, знавшему, как насущно нужны его царству не чужеземные, а свои собственные, русские умельцы и выдумщики.

Вот про Обеляя и вспомнил перед самою смертью тульевский огородник Егорыч.

— А Тешата как сюда нынче попал? — полюбопытствовал Выводков.

— Я и сам у него допытывался, гостек мой, — ответил Обеляй. — Сказывают, какой-то Воробей в остроге слышал, как тебе дед один ко мне путь указал. А так ли — не знаю. Может, и так… Да-а! — поднялся он. — Велел еще Тешата похвалить тебя за то, что ты шапку свою не потерял. — И, шагнув в закуту, вернулся с Никитиной шапкой. — Больно, сказывает, к месту ему пришлась цидулка к Челяднину.

Гость чуть ли не вырвал у Митрича шапку и ощупал то место, где хранилось тукаевское послание.

— Тут, — хвастливо причмокнул он. — Цела. У меня не уворуешь.

Обеляй залился раскатистым смехом.

— А ты вынь, погляди.

В шапке к вящему стыду Выводкова, оказался клочок чистой бумаги: цидулку подменили в тот самый час, когда стража приволокла Никиту на аркане в острог…

— Посланьице и впрямь добро послужило тебе, — уже без улыбки сказал Обеляй.

И действительно. Хотя цидула, сама по себе, была нестоящая, однако начальник острога «про всякий случай» переслал ее в Москву. Разбойный приказ в свою очередь передал послание Тешате: тебе, мол, указано Челяднина со товарищи вывести на чистую воду, ты и разбирайся, что надобно, что ненадобно. Вскоре после этого подьячий отписал в острог, что Никита Выводков ежели в бунтарстве и замешан, то без всякого умысла, что ему-де в Москве вместно быть, а не в темнице, ибо умелец он завидный — его, мол, сам Скуратов похвалит.

— Вот и все тут чудо-юдо, — заключил Митрич. — А теперь спать, гостечек. Утро вечера мудренее. Завтра гостинчик получишь.

Проснулся Обеляй чуть не в полдень.

Покормив Никиту, старик подмигнул Егоровне. Та поняла его и увела Выводкова за огород, где на юру стояла избенка.

— А-а-а-а! — раздался вдруг крик. — Никеш! Никеша! Никеша-а-а!

Под ногами Никиты заходила земля: к нему навстречу вихрем летела… Фима.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

ИСПЫТАНИЕ

В красном углу, отражаясь густовишневою тенью на образе Всех скорбящих радости, теплилась каменная лампада. На столе под белым с яркими узорами по краям рушником лежал свежий каравай ржаного хлеба. Подле дымились душистые щи. Убранная заботливой женской рукой горница дышала теплом и семейным уютом.

У оконца за прялкой сидела Фима. Рука ее привычно тянула нитку из кудели и так же привычно, непроизвольно, ступня нажимала на вращающую колесо подножку. Работая, Фима думала об одном: как бы уговорить, заставить мужа поесть.

— Никеша, а Никеш! — время от времени окликала она его. — Щи-то простынут…

Но Выводков так был занят своим делом, что ничего не слышал.

Наконец Фима не выдержала и отважилась подойти к нему.

— Щи… замерзли. Ей-право, замерзли, — легонько коснулась она его плеча. — Похлебал бы хоть малость…

— А? Ах, щи… Да, да, — точно во сне пробормотал Никита, но все-таки не тронулся с места, только еще ниже склонился над разложенными на столе крохотными образцами различных частей какой-то усадьбы.

— Так я налью?

— Сейчас, сейчас. Чуточку погоди. Самая малость осталась, — взглянул он заискивающе на жену. — Хоть сама посмотри.

Она устремила скучающий взор на творение мужа и только лишь для того, чтобы доставить ему удовольствие, притворилась, будто ей очень хочется понять, что тут к чему.

На дворе кружились снежные вихри. Вьюга лютела, бешено набрасывалась на все живое, выла и ревела ревом разгулявшейся ватаги ночных недобрых гостей.

— Ишь ее, ишь ее! Ай да славная непогодь! — тряхнул головою Никита, усаживаясь за стол. — Любы мне, Фимушка, песни метелицы. Ой, и любили мы с монашком Никодимом, упокой, господи, его кроткую душу, слушать их. Зажмуришься, бывало, этак-то (он закрыл глаза), и сдается, будто скачешь куда-то. Так скачешь, что аж дух захватывает. И еще шибче хочется… Все тогда, бывало, забудешь. И не в избе словно ты, и не на земле, а, ей-же-ей, на самой макушке вихря кружишься.

Тем временем Фима налила до краев миску щей и вложила в руку мужа ложку.

— Вкусно! — похвалил Никита и, остро почувствовав приступ голода, с жадностью стал есть. — Вкусно! Мастерица! — хвалил он жену. — На славу хозяюшка у меня. Очень вкусно!

Он с наслаждением съел две миски щей и чуть ли не целый котелок крутой пшенной каши.

Поужинав, Никита снова принялся за работу. А работа была нешуточная, от успешности ее многое могло зависеть. Урок-то задал первый государев опричник Малюта Скуратов. А с ним шутки плохи. Он, чтобы угодить государю, отца родного не пощадит. Беда, коли выдумщик окажется не таким хваленым умельцем, как Тешата доложил об этом в Разбойный приказ. Пропал тогда Выводков — не миновать ему мучительной кончины; зато при удаче тот же Малюта с лихвой за умельство воздаст. Он все может. В случае чего не задумается доложить об умельце государю Ивану Васильевичу. Кстати, государь замыслил Особный двор на Неглинке построить. Вот тут и может пригодиться новый выдумщик. Скуратов приказал показать Выводкову потешный образец двора, сделанный фрязином-зодчим, чтобы умелец призадумался, где что прибавить, где что убавить.

Никита, хоть и не в новинку было ему строить чудеснейшие хоромы, все-таки больше недели изучал потешные образцы и различные наброски красками, которые создал фрязин. Он старался всей силой воображения представить себе будущий Особный двор. Наконец, когда хоромы и усадебные службы стали понемногу выплывать из тумана, Никита пустил в ход угольки и мел, а потом и краски.

Тут-то и начались страдания Фимы. Муж с головой ушел в работу. Поест — и сейчас же за стол. Малость поспит — и опять за урок государева опричника. Даже Фиму перестал замечать. Иной раз на нее страх нападал: уж не хворь ли какая неведомая с мужем приключилась? Не обратиться ли за помощью к знахарке? Ему и ночь уже стала не в ночь. Спит — и не спит, все считает, считает, пересчитывает, сердится на кого-то, руками размахивает. Страсти господни!

Однажды, проснувшись на рассвете, Фима увидела мужа не на обычном месте, у стола, а подле оконца. Низко свесив голову, он медленно раскачивался и непрестанно вздыхал.

— Никеш, а Никеш! Чего ты?

— Кончил работу. Всю как есть кончил, — прошептал он сквозь зубы с какой-то кривой усмешкой на осунувшемся лице.

— Ой ли? — оживилась Фима. — Ну, слава богу! — Но, взглянув на беспомощно поникшего головою мужа, тревожно притихла.

— Кончил работу! — точно злорадствуя над собой, повторил Никита. — Впору пожечь все!.. Не одолел, не вышло…

Фима украдкой взглянула на стол и сразу вся встрепенулась, расцвела.

— Ах ты, лукавец! Эка ведь напугал!

Она увидела на холсте обширную площадку, обнесенную стеной из крохотных самодельных кирпичиков. Это был потешный Особный двор. На востоке, юге и севере стояло трое ворот. Северные были окованы медью, и на самом их верху дремали два вырезанных из бересты льва.

— Никак львами ты кликал их? — ткнула Фима пальцем в сторону игрушек и принялась любоваться ими. — А птица, птица какая! — перевела она взгляд на глиняного двуглавого орла, пристроенного к верхушке тоненькой жердочки. — В точности, как у боярышни Марфы. Как ее звать, эту птицу, позабыла?

— Орел, — пояснил Никита, чуть приободрившийся от восторженных восклицаний жены. — Небось видала не раз? Царская птица. Нашего государя орел.

— Нашего государя, — упавшим голосом повторила молодая женщина слова мужа. — Слух идет — осерчал царь-батюшка на боярина нашего.

— Откудова слух?

— Егоровна говорила.

— А ты помалкивай. Ухом слушай, а языком ни-ни. И нечего зря печалиться. Куда шел, туда и пришел,

— Я не про Василия Артемьевича — про боярышню. Уж так-то добра, уж такая-то, горличка, была заступница наша!

— Говорю, нюни не распускай! — прикрикнул Никита. — Не по нутру тебе мое изделье, ну и не надо. И молчи.

Фима, у которой в мыслях не было огорчить мужа, чуть не заплакала и, чтобы загладить вину, начала очень внимательно рассматривать потешный двор.

В стороне от ворот была изображена большая изба. Перед нею — хоромы с клетью вровень с землей, их соединяли тайники-переходы. За хоромами и клетью еще стены, пониже, чтобы солнцу было просторней светить. Вдоль стен — хлебни, мыльни, сараи…

— Нагляделась? — мрачно спросил Никита. — А теперь разводи огонь, все пожгу. Пускай хоть люди не увидят горе мое!..

Два дня Никита ходил туча тучей. А на третий сваленный в одну кучу потешный Особный двор снова был водворен на прежнее место. Начались переделки, доделки, появились новые переходы, бойницы, валы и рвы.

— Теперь, Фимушка, кажись, вроде так, — сказал однажды Никита. — Теперь осмелюсь подать Обеляю. Коли по мысли моя затея придется, отдохнем малость и начнем, как тут на холсте размалевано, ставить палаты потешные… Я хочу, чтобы двор Особный… да ты сюда погляди, вот сюда…

И он принялся делиться с нею своею мечтою. Фима делала вид, будто с увлечением слушает мужа, а сама только и ждала, когда же он кончит забивать ей голову всякими башнями, подзорами, валами, птицами и зверями. Куда бы приятней послушать о чем-либо своем, понятном и близком. На что ей какие-то никому не нужные львы да орлы! То ли дело поговорить о лошадке, коровенке, козочке, об овечках и курах… Так и сдается, будто она видит собственных кур. Вот они — пестрые, рябенькие, серые, беленькие хохлатки с цыпляточками. Впору покликать их даже: «Цып, цып, цып, цып, миленькие!» Есть же на свете такие хозяева: дом у них — полная чаша…

Так с завистью думала Фима, а вслух произнесла:

— Дюже хорошо! Загляденьице! И… как ее? Дырка-то эта… бойница… Не нарадуешься!

И снова ходы, тайные переходы, дозоры, укрытия, перекрытия… Никита говорил, говорил и говорил…

Через несколько дней, натаскав глины, камня, щебня, кирпича и железа, он занялся возведением нового потешного Особного двора…

День-деньской проводил Выводков в неутомимом труде. На все слезные уговоры «пожалеть себя и малость отдохнуть» он отвечал жене одними и теми же словами: «Не мешай. Придет пора — отдохну…»

Пора эта наступила незадолго перед масленицей. Обеляй, увидев потешные палаты, был до того восхищен, что не удержался и трижды, точно христосуясь, поцеловал умельца из щеки в щеку…

К вечеру потешный Особный двор, величиной не больше как с противень, увезли в Кремль.

Как только возок скрылся за поворотом переулка, Никите сразу стало так грустно, точно его навек разлучили с самым родным, любимым другом. Эта подавленность не оставляла его ни на другой день, ни на третий, ни через неделю. Только к грусти прибавилось еще одно неспокойное чувство — боязнь, что в Кремле признают неудачным его творение.

Обеляй, посещавший Выводкова почти каждый вечер, отлично понимал его волнение и как мог утешал.

— Ты бы по Москве побродил, что ли, — предложил он в одну из встреч. — Что так-то, зря кукситься. Я к тебе и человечка приставлю. Знающий человечек.

Никита охотно ухватился за эту мысль.

Через день рано поутру за Никитой пришел проводник. Был он довольно крепок телом. Это чувствовалось и по сочному, совсем молодому голосу, и по яркому румянцу на круглых, без единой морщинки щеках, и по тому, как он высоко держал голову, и как твердо ступал по земле.

— Из Пушкарского никак приказа? — первый заговорил рубленник, когда Девичье поле осталось далеко позади.

— Из Посольского, — с приятельской улыбкой сказал проводник. — В толмачах хожу. А зовут-кличут Игнатием. — Помолчав, он прибавил: — Ране в монахи путь-дорожку держал. К летописанию — страсть великая. Одно время писал, в послухах находился.

— Что же, не полюбилось?

— И по сей день любится. Да больно весел я для жизни святой. Не приемлю великопостничанья. Душа широка. — Он втянул в себя струю морозного воздуха, потом крякнул от удовольствия. — Хорошо на свете! Люблю!..

Никита с каждой минутой все больше и больше убеждался, что Игнатий завидно бодр и жизнерадостен и что, собственно говоря, они недалеко ушли друг от друга: один наслаждается тем, что видит не только настоящее, но и давно прошедшее; другой не перестает верить в тот благословенный день, когда сбудется, станет явью его заветная думка…

Игнатий долго водил Никиту по московским улицам. Объяснения проводника были так интересны, что Выводков совсем не чувствовал усталости.

Вот слобода Болвановье. В ней живут иноземцы. Чудно Никите слушать их говор, видеть странную, режущую глаз, кургузую одежду, бритые лица… Хочется познакомиться с их повадками, семейным укладом, так не похожим, по уверению Игнатия, на быт бесхитростных русских людей.

А эта улица Большой прозывается. Старинная улица — дорога на юг. Ее проложили еще в те времена, когда за глухим лесом не видать было Москвы-реки.

— Места много, а домов маловато, — заметил Выводков, обходя начинавшиеся за Болотом жилые улицы.

— Будет больше ткачей — и места станет поменьше, — сослался Игнатий на основательный довод.

— Каких ткачей?

— Царевых. Мы с тобой в Кадашах. А там, во-он та-ам, — указал проводник рукою влево, — Ордынцы будут.

— Ордынцы? — переспросил умелец. — Орды, что ль, шли тут?

— Бывало и то. Только Ордынцами прозваны не потому. Тягловые жили тут, в Орду поклажу возили.

За беседой они незаметно очутились у стены Китай-города. У Никиты разгорелись глаза. Кирпичная стена была и красива и добротно построена Петроком Малым. Весь московский посад охвачен ею, точно красным поясом. А вал и ров такие, что ни в жизнь, кажется, силой через них не прорваться. Пояс этот прикрывал Большой посад: рынок Красной площади, торговые ряды и склады, дворцы бояр, купцов и ремесленников, подворья дальних монастырей.

Было уже далеко за полдень, когда они наконец попали на Красную площадь. Здесь стоял несусветный гомон. У ворохов звериных шкур, овощей, бараньих туш, зернистого меда и кругов желтого воска стаями прожорливой саранчи сновал и кружился мелкий торговый люд. Подле рундуков с образцами кудели и льна толпилась кучка английских гостей. Они изредка через толмача обменивались с купчинами двумя-тремя словами и, недовольно фыркая, проходили дальше. Тогда какой-либо из купчин, в неизменно-высоких сапогах и долгополом кафтане, видном из-за распахнутого бараньего полушубка, вскидывая к небу лукавый взгляд, обмахивался мелким крестом, с благоговением подносил образец своего товара к самому лицу покупателей и, если дело касалось кудели, произносил обычно такие слова:

— Во Пскове этакого жемчуга не сыскать. Не кудель — жемчуг. Истинный бог. Пирог с груздями, а не кудель.

— Крутоват пирог, — обычно отшучивался Игнатий. — Глотка у них узка. Как бы не удавились.

— Да побей бог! Не сойти с места! Обскажи ты им, жадинам, — задаром ведь отдаю. В убыток, только чтоб для почину.

В Гостином дворе было посолидней и степеннее. У дверей амбаров на обитых объярью лавках восседали чванные гостинодворцы.

— Ну их, уйдем! Расселись — чисто бояре, на людей не глядят, — сердито сказал Никита.

— Экой, однако, ты! — отнюдь не с порицанием возразил Игнатий. — А я так ничего. Гляжу, вроде бы лицедейство вижу. А не приемлешь их — и не надо. Пошли, что ли, в овощной ряд.

— Умаялся, — потерял Никита внезапно охоту путешествовать по торгу. — Завтра, если милость твоя…

— У меня милости край непочатый. Я могу и нынче и завтра, — согласился Игнатий. — Пошли по домам, братик.

Тотчас, переступив порог своего дома, Выводков спросил у жены, нет ли вестей из Кремля. Ее ответ и огорчил его и обрадовал. Огорчил потому, что очень уж долго молчали в Кремле, а обрадовал — из боязни услышать что-нибудь неприятное о судьбе потешного Особного двора.

До самого отхода ко сну только и было у него разговоров, что о московских храмах, палатах, каменных стенах, рвах, валах, о несметных богатствах купчин и о чужеземцах.

Поутру Игнатий снова посетил Выводковых.

— А вот и я! — перекрестившись на образ, кивнул он обоим. — Небось заждались?

— Всякому гостю рады, а ты всех желаннее, — поклонился Никита.

— Рады, а ты всех желаннее, — эхом отозвалась Фима.

— Может, и покормите раба божия? — шутки ради произнес гость.

Фима без дальних слов торопливо шагнула к печи.

Ловким движеньем руки Игнатий остановил ее.

— Не трудись. Сыт я сытехонек.

— А ты бы еще, — помогая Игнатию снять тулуп, гостеприимно предложил Никита.

— Ха-ха-ха-ха! — рассмеялся Игнатий. — Сытого гостя легче потчевать, дело известное… Ну вот, — прервал он смех, заметив, что Никита не понял шутки. — Я без умысла, для красного словца.

Никите по душе был новый знакомый Его жизнерадостность невольно рассеивала у Выводкова сомнения и беспокойство. Все грядущее представлялось ясным и радостным. Почти так же думала об Игнатии и Фима. Он подкупил ее не только душевными качествами — в другое время она, может быть, и не заметила бы их, — но и тем, что казался ниспосланным свыше ангелом-утешителем Никиты. Никита ведь, в ожидании своей участи, скрытно страдал — это нутром чуяла Фима.

В тот день Игнатий и Никита никуда не ушли из дому. За беседой незаметно промелькнуло время до обеда, а вскоре и сумерки наступили. Куда же, на ночь глядя, идти!

То же самое повторилось и назавтра и на третий день. В избе было уютно, тепло, и к тому же Игнатий умел так увлекательно рассказывать о стародавних временах, как это было доступно разве лишь покойному Никодиму! Чего же еще желать?

Но это было не все. Однажды Никита услышал от гостя такое, что у него от счастья ум за разум как бы зашел.

— Ох ты! Ах, господи!.. Обучать меня будешь грамоте и числосложению?

— А что ж такое? И обучу. Ты ведь толковый.

— Бог, сам господь бог послал мне тебя!

— Это не бог, это Обеляй. По его челобитью. Его и благодари. Как сам он изрядным умельцем был, то и всех добрых умельцев по-отечески холит да ублажает.

Мучительно дождавшись вечера, Выводков заспешил к Митричу. Тот, узнав, что смущает Никиту, похлопал его утешительно по плечу.

— Хотел учиться, вот и учись.

— Да за что мне милость такая?

— Все за то — за умельство твое.

— За умельство? — переспросил с великой надеждою Выводков. — Так, значит, в Кремле…

— Покуда толком не знаю, а слух добрый есть… Сдается, ты одолел испытание.

Никита поклонился Митричу до земли.

— До самой смерти благодарен тебе буду.

— Чудной ты, сынок. Думаешь, с тобой одним так поступают? И умельцев не мало у нас на Руси, а и грамотеев не меньше. Знай учись и помалкивай, да о здравии его царского величества бога моли.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ

В Москву по государеву вызову прибыл боярин Михаил Иванович Прозоровский. Остановив коней, по древнему обычаю, далеко от Кремля, он лениво встал, еще ленивее вышел из колымаги и трижды перекрестился на церковь.

— Здравствуй! — неожиданно раздалось за его спиной.

Михаил Иванович недовольно оглянулся и тут же расцвел.

— Батюшки-светы! Кого вижу? Владимир Андреевич!

Перед ним, лицом к лицу, стоял двоюродный брат царя — князь Владимир Андреевич Старицкий. Князь был тщедушен и хил, а рядом с высоким, осанистым, широкоплечим и пышущим здоровьем Михаилом Ивановичем и вовсе казался заморышем. Про него так непочтительно, наперекор желанию, и подумал Прозоровский: «Не князь — кутенок. Дохлятина, — прости, царица небесная». И чтобы, не приведи бог, не выдать себя, принялся усиленно, точно в крайнем умилении, вытирать рукавицами сухие глаза.

— Радость-то, радость какая! Да ты ли уж это?! Наше ли красное солнышко вижу?

— Я, я, — ответил дрогнувшим голосом растроганный Владимир Андреевич. — Давно ли в Москве?

— Только-только. Тебя первого, первого тебя повстречал… А зачем приехал — не знаю. Хоть убей, невдомек.

Старицкий предостерегающе повел глазами в сторону холопов, стоявших подле коней, и поторопился увести Прозоровского к себе.

Князь Владимир Андреевич хоть и находился в близком родстве с царем, однако ни расположением его, ни тем более доверием не пользовался. Да, собственно, не в чести у государя были и все Старицкие: они считались самыми закоренелыми врагами всяких новшеств. Особенно ясно это стало в 1553 году, когда Иван Васильевич опасно захворал и все — одни с тяжелым сердцем, другие с откровенным злорадством, дожидались его кончины. Княгиня Старицкая, женщина властолюбивая и хитрая, решила воспользоваться удобным случаем и под шумок посадить на великокняжеский стол своего сына — Владимира Андреевича. Эта затея как нельзя лучше пришлась по душе боярам, тешившим себя надеждой повернуть время вспять и снова стать удельными самодержцами. Но сколько ни старались заговорщики привлечь на свою сторону побольше сторонников, сколько ни сулили золотых гор детям боярским, составлявшим последний удельный двор князя Старицкого, — все так ничем и не кончилось; государь взял да и выздоровел. Владимир Андреевич и его мать трепетали. Но Иван Васильевич до поры не трогал родичей и лишь приказал следить в оба за каждым их шагом.

Владимир Андреевич воспрянул духом.

— Слава богу, пронесло, — сказал он однажды матери.

— Ой ли? — усомнилась княгиня. — А не хитрит ли? Может, высматривает, коршун. Может, поглядывает, нет ли кого за спиною у нас. То-то. Так и запомни. Сиди тихохонько и помалкивай в кулачок.

Но сын не хотел верить матери: везде ей чудятся козни. Раззадорила, пробудила в нем жажду властвовать, повелевать, быть первым среди первых, и на вот тебе: «сиди тихохонько и помалкивай в кулачок». Нет, так не выйдет. Он еще поборется, покажет себя.

Княгиня не мешала Владимиру Андреевичу хорохориться: «Пусть себе дитятко тешится». Она даже изредка похваливала его за прыть. Это на всякий случай, авось когда-нибудь снова придется выпустить когти против ненавистного Ивана Васильевича. Однако, похваливая, она вожжи держала крепко, вертела сыном, как хотела. И сын не тяготился ярмом, не чувствовал материнского ига. Зато после смерти княгини он сразу перешел от слов к делу, в чем ему охотно способствовали и враги и друзья государевы. Врагам нужно было хоть какое-нибудь имя, достойное того, чтобы объединиться вокруг него.

Вот по этим-то причинам Прозоровский и обрадовался неожиданной встрече с будущим, как ему хотелось надеяться, царем и заступником «обиженных» вотчинников.

— Стало быть, только приехал? — спросил Старицкий, когда они пришли в его хоромы. — А зачем вызван, не знаю и я.

— И думать боюсь, зачем! — горько вздохнул Прозоровский и перекосил рот. — Измаялся весь. Чуть живехонек… Езда, неведенье, ожидание… Где уж при моем слабом здоровье выдержать! Где уж… Еле-еле ноги носят, вот-вот свалюсь…

Старицкий едва сдержался, чтобы не рассмеяться. Вот так заморыш! Соловей-разбойник, Илья Муромец!

Заметив, что хозяин не верит ему, гость, как бы примирившись с явной несправедливостью, обратил скорбный взгляд на образа, осторожненько пощупал горло, грудь, живот и уже потом вступил в беседу, то и дело перемежая разговор расслабленными стонами и оханьем. Немного оживился он, лишь узнав, что в Кремле свободно живут вызванные задолго до него Тукаев, Овчинин и Щенятев.

— Может, обойдется, — с робкой надеждой выдохнул Прозоровский. — Может, вызвал на совет и сидение… Бог не выдаст, свинья авось не…

— Выдаст, не выдаст, — недовольно перебил сухонький князь, — а, как погляжу, не очень-то радуются бояре.

— А что? — сразу почувствовал Прозоровский озноб во всем теле.

— А то самое, — поник головою Владимир Андреевич. — Знаешь ли, кто ныне хозяйствует в тукаевской вотчине? А почему боярыню Василия Артемьевича с дочкой ихней, с Марфенькой, увезли на жительство невесть куда? Опричнина — вот кто хозяйствует в вотчине. Опричнина — вот кто увез боярыню с Марфенькой.

— Ой, не могу! — схватился за грудь Прозоровский. — Умираю…

— Ну, ну, погоди умирать… Рановато. — Старицкий с хитрецой поглядел на гостя. — Хочешь, утешу тебя?

— Было бы чем утешить, нам ли того не хотеть! — простонал Прозоровский.

— Есть чем! — сказал Владимир Андреевич. — Только молчок. Ни-ни! Мне лекарь Лоренцо шепнул: сызнова тяжко захворал Иван Васильевич. А вдруг — хлоп?.. Тише, тише, нишкни!

— Дал бы бог, дал бы бог! — набожно закрестился Прозоровский.

В трапезную, где вели беседу хозяин и гость, вошел один из детей боярских, состоявший при князе в телохранителях.

— Государю доложено про тебя, боярин. Повелел обоим-двум, — низко поклонился он и тому и другому, — к его царскому величеству жаловать.

— К хворому? — удивился Старицкий.

— К хворому. Там, сдается, сидение будет. Много бояр созвано в опочивальню государеву. Вас дожидаются.

— Ладно. Идем. — Владимир Андреевич нехотя поднялся с лавки.

Вместе с ним, охая и хватаясь за поясницу, встал и Михаил Иванович.

Через тихие сени Золотой палаты они прошли в стоявшую против алтарей Спаса на Бору трапезную избу. Там на широкой, опушенной соболем лавке сидели два стрельца. При появлении князя и боярина они неторопливо встали, открыли одну из дверей и снова уселись.

Старицкий незаметно задел Прозоровского локтем и строго поглядел на него: не вздумай, мол, возмущаться ихнею непочтительностью.

Подле царских хором они остановились и сотворили крестное знамение.

— Лик теперь сотвори скорбный — и с богом. — С этими словами князь сиротливо понурился и первый шагнул вперед.

В сенях на них пахнуло густым духом ладана, мяты, шафрана, еще каких-то, должно быть целебных, трав и воска. Из опочивальни доносился сухой, надрывный кашель.

— Сюда, сюда, — подтолкнул Владимир Андреевич. — Открывай дверь.

Они очутились в небольшой, примыкавшей к опочивальне горнице, где вплотную сидели на лавке Челяднин и несколько других ближних царевых советников.

При появлении князя все встали и склонили головы. С не меньшей приветливостью был встречен и его спутник.

— О-ой! Ооооо-о-о! Аааа-о-ой-ой! — все глуше и болезненней охал и стонал государь.

— Страждет как! — сочувственно прошептал боярин Тульев и чуть приоткрыл дверь в опочивальню.

Прозоровский, не преодолев любопытства, заглянул в щель. Иван Васильевич лежал, уставившись в потолок, одной рукою судорожно комкал край покрывала. Потом он тревожно и резко приподнялся, но в то же мгновение широко раскрыл рот, повалился головой на подушку и застыл, как мертвый.

Тульев, переглянувшись с Челядниным, шагнул через порожек.

— Лекаря не кликнуть ли, государь?

Царь еле приметно повел глазами.

— Не надо…

— А то кликнуть бы?

— А то, а то! — рассерженно прохрипела внезапно высунувшаяся из-за кресла древняя старушка, вынянчившая и самого Ивана Васильевича и его отца. — Понадобится, сами покличем. — И замахала руками на Тульева, поспешно отступившего в горницу.

Спрятавшись за спину Владимира Андреевича и почувствовав себя в безопасности, боярин погрозил старушке кулаком.

— Ужо дождешься! Я тебе покажу!

— А ты не пузырься! Гляньте-ка, усы-то, усы как распушил, кот блудливый! Фу, фу!

— Ой, допляшешься! Покажу, как бояр срамить!

Няня затряслась в беззвучном смехе:

— Эта бы гроза да ежели бы к ночи, вот бы я крепко спала! Подумаешь, — боярин! Я не погляжу, что боярин, — клюкою тебя.

Тульев в сердцах с силой захлопнул дверь перед самым выдавшимся далеко наперед подбородком норовистой старухи.

— Ведьма, сущая ведьма!

В опочивальне ненадолго все стихло. Няня, относившаяся к царю не иначе, как в те годы, когда качала его в зыбке, с нежной заботой склонилась к нему.

— Лежи, лежи, дитятко мое. Христос с тобой.

— Тяжко мне, старая…

— А ты лежи… Я тебе сейчас байку сказывать буду! Ты очи закрой и слушай… Я кому говорю! Закрой очи и не ворочайся, тихо лежи!

— Лежу, лежу… Что-то в груди стало тихо, Зосимовна… Ты бы не байку… ты бы песню сыграла, — облегченно произнес царь и тут же протяжно завыл. — Горит! Конец! Схиму! Го-о-о-о-ри-ит!

В горнице притаились. У всех мелькнула мысль: «отходит». И, точно утверждая эту долгожданную радость, Тульев пробормотал как бы про себя:

— Лик упокойницкий. Для домовины в самую пору.

Кое-как успокоив государя, Зосимовна гнусаво затянула колыбельную:

Но дальше уже ничего нельзя было разобрать: храп царя заглушил песню.

— Спит, — поглядев в щелку, сообщил один из бояр. — Да и старая ведьма тоже головой в подушку уткнулась.

— Н-да! Никак полегчало, — с горечью обронил Овчинин.

Бояре тесней придвинулись друг к другу и долго молчали. Наконец, потеряв терпение, первым поднялся Челяднин: — Опять не будет сидения! Который раз кличет, все ни к чему. — И, тяжело вздохнув, прибавил: — Господи, хоть бы скорей разрешилось. Мочи нет боле.

…На другой день к царю, по его новому зову, в трапезную явились Челяднин, Тукаев, Тульев, Щенятев, Овчинин и Прозоровский. Они отвесили земной поклон и так, согбенные, застыли.

— Поближе ко мне… И садитесь. Садитесь, садитесь, в ногах правды нет, — предложил Иван Васильевич, на удивленье окрепший и уже не похожий на больного.

Бояре еще раз поклонились и нерешительно примостились на лавке.

— А теперь и за дело, — без околичностей сказал государь. — Жаловались другим на мои деяния, так и при мне сетуйте на меня. Чем не угодил? Кому не потрафил? Богом клянусь, не взыщу за правду.

— Ею одной и живем, — осмелился заговорить Челяднин. — С ней и перед вышним судьею предстанем.

— Добро! Тебе, выходит, правдолюбу, и починать.

Ближний боярин начал с самого опасного места, с опричнины, которою, как он выразился, Иван Васильевич рассек державу свою на две части — земскую и опричную.

Царь поглядел на него снизу вверх и неспокойно забарабанил пальцами по столу.

— А скажи по совести: я завел опричнину или и раньше бывала она?

— Смотря какая, твое царское величество.

— Ты не вертись! Уговор был — по правде, правду и режь. Не хочешь? Молчишь? Так я за тебя скажу. Была, мол, твое царское величество. Была и ране. Да только не нынешняя, а земская. А при земской опричнине: что ни вотчина — то держава самодержавная. Так я говорю? Молчишь — значит так… А теперь от себя скажу. Как было у нас при уделах, так само сейчас на Польше творится. Там что? Там король сам по себе, Речь Посполита сама по себе. — Взгляд государя стал холодным и жестким. — Помяни мое слово, — пропустил он сквозь зубы, — где царство в царстве, там царству конец…. Ну, чего в землю уставился?

Челяднин поперхнулся, сунул два пальца за ворот и оттянул его от кадыка, будто стало невмоготу дышать.

— Будешь говорить? — еле сдерживаясь, повторил государь свой вопрос. Его пальцы забарабанили по столу еще неспокойней и чаще, а в голосе, когда речь зашла о турках, крымцах, литовцах, о польской шляхте, уграх, ливонцах и шведах, объединившихся для борьбы с Москвою, зазвучали негодование и острая боль. — Сетуете, что землю раздаю, кому захочу, — гневно зазвучал голос царя. — Не кому захочу, а кому надо, кому разумно дать! Не я первый такое удумал. Иван Третий, в бозе почивший, начало сему положил. А я по заповеди его творю. Войско доброе сколачиваю, Руси верное войско!

Царь вспомнил то время, когда при грозившей государству опасности великим князьям приходилось обращаться за помощью к владельцам уделов.

— Все вы сетуете на меня, — угрюмо процедил он. — А не сдается ли вам, что, прежде чем сетовать, добро бы подумать: почему, дескать, осерчал я на вас? Про то, чтобы думать, давно присоветовано. Еще когда-когда древний грек Фокион завещал: «Каждое слово, всяк глагол значит, прежде чем произнести его, надобно обмакнуть в ум». Слышите? В ум, в ум, говорю, а не в слюни!

Это замечание задело за живое бояр — они приняли его как поруху своей высокородной чести. Но пришлось безропотно проглотить обиду и даже притвориться, будто государево поучение принимается ими с благодарностью.

— Чего тупитесь? — все более раздражаясь, широко раздул ноздри царь и пристукнул посохом. — Знаю, не люб вам… Не люб, а слушайте и начистоту отвечайте. Только начистоту со мной и можно сидение вести… Так слушайте, чего ради я войско по-новому ставлю.

В волнении Иван Васильевич приподнялся. В тот же миг вскочили все.

— Садитесь, — сделал он легкое движение рукой. — Садитесь и слушайте, почему осерчал я на вас. — И, снова усевшись, довольно спокойно сказал: — Потому серчаю, что у нас в войске, куда ни сунься, всегда самодержавен сидит, а не воевода. Наберет бывало вотчинник холопей с бору да с сосенки и опомниться им не дает — сразу же гонит на брань. А какие то воины — ни ступить, ни рядить! И сколько ни указывал я вам на сие безрассудство, знать вы ничего не хотели. Одно твердили, про самих себя лишь думаючи: мы-де сами себе указчики, от дедов велось так…

Государь затрясся всем телом и побагровел. В груди заскрипело, засвистело, глухо завыло и наконец прорвалось наружу сухим, надрывным кашлем.

— Не-ет! — выкрикнул он с последним приступом кашля. — Не будет! Обучим воинство ратному делу! Обучу и как ныне — и впредь сам управлять буду им. Сам, через умелых и умных людей. А умелые да умные не одни вотчинники. Мудростью господь бог жалует кого захочет, малых ли, высоких ли кровей человек…

Бояре заерзали на местах: «Эк ведь, до чего договорился: бояр ставит наравне с какими-то захудалыми людишками!»

— Что, не по мысли? — словно в душу к боярам заглянул Иван Васильевич. — Чести вашей поруха? Так знайте: этакой чести я не защита. Не вашу вражью честь берегу, а царства моего честь для меня превыше всего…

Он снова встал и подошел вплотную к низко склонившемуся перед ним боярину Челяднину.

— А сохраню ли царства моего честь при вас? Я, к примеру, велю на восход солнца идти, а воевода и слушать не хочет, словно назло, гонит рать назад, на заход… И как еще воинство наше, заместо того чтобы от окаянства такого костьми лечь до единого, победы творит всему миру на удивление?

Иван Васильевич гордо закинул голову, клин его бороды кольнул воздух.

— Нет, нет, больше такой издевы над воинством не допущу, — торжественно произнес он. — Что было в лето семь тысяч пятьдесят восьмое мною указано, тому и быть непреложно.

И он заговорил о новшествах в воинском деле. Да и было о чем поговорить. На Руси есть постоянное войско — стрелецкое, разделенное на шесть отдельных приказов. Воеводы же распределяются по полкам только по цареву указу, а не по-прежнему, куда вздумают сами бояре высоких кровей. Но разве Иван Васильевич при назначении воевод перестал считаться со знатностью рода? Разве он чинит порухи боярам так себе, из одного озорства? Он лишь стремится выдвигать таких людей, которым «ратный обычай известен», вот в чем все дело. Понимать это надо, а не скулить, на луну глядючи.

— Что, что? — насторожился царь. — Кто помянул про тысячу избранную? Почудилось мне? А-а, по-чу-ди-лось! Ну ничего, скажу и про тысячу. Да верно, двести тысяч четей роздал я помещикам, людям незнатным — детям боярским. Да, да. Те будут служить мне верой и правдой. Хоть они и из упавших родов, а куда достойней иных высокородных князей и бояр. Что же касаемо опричнины, — не сметь про нее! Буду, буду и дальше сгонять вотчинников-лиходеев с ихних земель и селить на них опричников из дворян. Поживут вотчинники на новых местах, там у них пыл сразу поугаснет, перестанут мутить.

И он принялся подробно разъяснять, что побудило его учредить опричнину. Пусть не думают бояре, тоскующие по уделам, что опричнина создана лишь для того, чтобы охранять Ивана Васильевича и чинить расправу с врагами новшеств. Есть у нее еще одно предназначение.

Царь неожиданно свирепо затопал ногами.

— Добудем море! Не жить нам без моря! Опричники хоть и не высоких кровей, а постигли это. Верю! С ихнею помощью добудем мы Варяжское море, выйдем к нему. Понятно вам? Или понятно, да понять не хотите?

По воспалившимся глазам государя бояре чувствовали, что терпению царя вот-вот конец придет. И во спасение свое решили на хитрость пуститься.

Опричнина? Да бог с ней, пусть себе здравствует. Но почему из-за нее должна страдать боярская честь? Да, да, так оно и есть — теперь любой страдник может оклеветать высокородного человека, и той клевете дана будет вера. Да и во всем вотчинникам чинится поруха. Недалеко идти, взять хоть судебник семь тысяч пятьдесят восьмого года. Ну для чего, пусть растолкуют добрые люди, в судебнике сказано, что рядом с земским судом боярина и окольничего вводится еще и надворный суд каких-то там казначеев? К чему это? Одна кутерьма, бестолочь, путаница. Пристойно ли великому государю вмешиваться через не знакомых никому мелких дворянишек в дела земского управления? До чего такие вольности доведут? Нынче дай волю худородному, а то и безродному страднику, завтра, глядишь, и смерд свой голос подаст. Им, смердам, только кончик пальца покажи, они по локоть руку оттяпают. Они такие…

— Говори, да не заговаривайся! — одернул государь слишком уж расходившегося Челяднина. — Как дерзаешь подумать, что я, Рюрикович, смердов до себя возвеличу?! Или ты позабыл, что род мой от Владимира Равноапостола? Я самодержавен. Я! И не бывать тому, чтобы смерд ли, высоких ли кровей боярин со мною власть разделял!

— Прости, твое царское величество! — Челяднин встал и, поклонившись, коснулся рукою пола. — Ты сам повелел говорить, как на духу.

— Добро! Садись и говори дале.

— Спаси тебя бог за милость твою, — еще раз поклонился Челяднин и, присев, продолжал: — Вот чего еще в толк не возьму. Чего ради среди послов, среди высокородных бояр, коих ты, преславный, за рубеж отправляешь, те же мелкие дворянишки болтаются? И меж послов они, и в воинстве они почитай что едва не на самом верху… А какая нужда в них? Нас, что ли, ближних твоих, недохват?

— А это вот так, — не без удовольствия подтвердил Иван Васильевич. — Что верно, то верно. Всюду худородные: и в охране моей, и в приказах. Говоришь, не понимаешь, к чему сие? Кривишь душой. Не любо вам это потому, что царское мое око через тех худородных все ваши тайные помыслы зрит… Что в землю уставился? А и вы чего бородами трясете? Не любо?.. Отвечай же, коли спрашивают!

Государь тяжело поднялся. С ним встали все.

— Худородные, — выкрикивал уже Иван Васильевич, — вот кто око мое! Они первые разглядели вашего атамана разбойного — Курбского. Что-о?! Сразу скорчило вас? Все вы изменники, все! — захлебнулся он в исступлении.

Бояре упали на колени перед царем,

— Все затеяли к иуде на Литву переметнуться, — негодовал Иван Васильевич. — Или как? Может, оклеветали вас? Чего молчите?! Встать! Встать с колен, говорю!.. А ну, ты, Тукаев, взгляни-ка в очи. Говори: клевета?

— Клевета, великий государь! Я верой и правдой… Я всеми помыслами… Пощади…

Царевы пальцы скрючились и хищно царапнули воздух. Иван Васильевич зашатался, выронил из рук посох и бессильно приткнулся к столу.

— Не этого ждал, — уже сдавленным и полным щемящей тоски голосом сказал он. — Верилось, в последний час бога вспомнят. Его устрашатся. Хотел, всем сердцем и помыслами тщился поверить, что страха ради перед высшим судьей правду всю выложите. Но сами вы себе погубители. Не думал, что до пытки себя доведете, сами в застенок полезете…

Однако бояре, страшась гнева царского, упорно стояли на своем: и в мыслях-де они не изменяли отечеству, своему государю Ивану Васильевичу.

— Чисты, значит? — чуть слышно зашевелил губами царь. — Вы не вы? То Курбский? Не вы?!

— Он… Мы чисты… Один он, — заунывно тянули бояре и снова сделали попытку пасть на колени. — Помилуй… чисты мы…

— Так вот вы как! — разъярился царь. — Малюту сюда!

А Малюта уже на пороге.

— Подать тех!

Дверь в сени широко распахнулась. У входа неподвижно стоял Тешата.

Тукаев вскрикнул и отпрянул к стене.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ПОЗДНЕЕ РАСКАЯНИЕ

Бояре были скованы парами, друг к другу спиной: Челяднин с Прозоровским, Овчинин с Тульевым, Щенятев с Тукаевым. В подвал, куда бросили узников, не доносилось ни звука с воли. Крысиная возня еще более усугубляла и без того преисполненное тревогой молчание.

— Доколе же, бог мой! — застонал Прозоровский. — Невмоготу… Умираю…

На этот раз никто не усомнился в искренности его слов. Все узники испытывали на себе страшное действие тупых железных шипов, которыми были усыпаны кольца, охватывавшие их шеи, руки и ноги.

Забывшись, Прозоровский сделал неосторожное движение и так дернул цепь, замыкавшуюся на шее Челяднина, что у того чуть не надломился кадык.

— Медведь! — зло заворчал он. — Наплевать ему на других! Самому лишь бы повольготней… Ой, ой, опять! Да не мотай же ты головой!

— Прости, — промямлил Прозоровский. — Сам не понимаю, что делаю. — Потом, передохнув, прибавил как бы про себя: — И за что стражду так? Знал бы, каково неразумен Тукаев, ввек не связался бы с ним.

Тукаев затрясся от незаслуженной обиды.

— Ну погоди! Ужотко воздам разумнику. Отпотчую за поношение! — И так рванул цепь, что у Щенятева от боли глаза выкатились на лоб.

Слово за словом, ссора охватила всех узников. Они подняли такой шум, что даже крысы и те попрятались по норам.

— Ты, ты! — задыхался Щенятев. — Ты это… он, он, ты… — принялись бояре сваливать один на другого вину за свое заключение.

— Я вам покажу. Я вам дам! — чуть не рыдая от сознания бессилия, надрывался Тукаев. — А кто казну собирал? Кто? А зелейная казна? Ее кто хранил? Я вам покажу!

Челяднин вдруг опомнился.

— Тише! Верьте мне, я-то уж знаю, тут и стены уши имеют. Да вот, ей-богу, скрипит.

Все сразу притихли. Ближний боярин, с трудом волоча за собой упиравшегося Прозоровского, подполз к одной стене, к другой, к третьей. Нет, словно бы тихо.

— Видно, поблазнилось, — облегченно вздохнул он.

Утром бояр расковали и по одному увели на допрос.

В тот день, всем на удивление, с узниками обращались весьма уважительно. Эта поблажка нисколько, однако, не послужила им в утешение. Они поняли, что государю не удалось еще окончательно распутать весь клубок заговора.

— Сулит пряничков заморских, а кормить будет железом каленым, — мрачно заметил Прозоровский Овчинину, когда их снова водворили в темницу, — Да мне уже все едино… Конченый я… Чую смерть… Скорей бы…

Овчинин пощипал свою растущую отдельными сивыми кусточками бороденку и укоризненно закачал головой.

— Грех. Бог… Нда… Все от него… Авось еще поживем…

В темницу одного за другим привели Челяднина, Тульева и Щенятева. Не возвращался лишь, сколько ни ожидали его, Тукаев.

— Так и есть! — подозрительно сказал Прозоровский. — Вот к чему у меня в ухе звенит. Василий Артемьевич злом поминает. Примета верная, уж поверьте. Я-то уж знаю. Ой! — ухватился он рукою за грудь. — Кажись, кончаюсь… Точно ножом в сердце. Ох, мука смертная!

— Вот, вот! — словно обрадовавшись, подхватил Щенятев. — У меня тоже. Свербит и свербит правое око. Не иначе — к слезам.

— Пожалуй, что и так, — вслух подумал Челяднин. — С Тукаева станется. Его обломать можно… Умишком он не силен.

Так, сперва тихо и с оглядкою (мол, и у стен уши есть), а потом открыто и громко узники откровенно разговорились.

Прилипший к стене тайничка подслух услышал, как бояре обличали Тукаева и тем самым с головой выдавали и себя…

Наступил уже вечер, а Тукаев все еще не возвращался. Куда он мог запропаститься? Что сделали с ним? Почему его разлучили с товарищами? Разберись тут, когда не только бояре, но и сам Тукаев путался в разных догадках и ничего ровнехонько не понимал. И действительно, зачем увели его из темницы, как не на допрос? Ан нет. День-деньской продержали человека в большом светлом покое, и хоть бы кто-нибудь одним словечком с ним перемолвился! А когда стемнело, к нему явился опричник, молча увел его в другую, менее просторную палату.

Тукаев постоял у порога, подозрительно огляделся и шагнул было вперед, но неожиданно так, с поднятой ногой, и застыл: ему почудилось, что под ним скрипнула половица. Ах ты, нечистая сила! Да тут никак западня… С них, с опричников, станется, — охнуть не успеешь, как улетишь куда-нибудь в тартарары. Немного поуспокоившись, Тукаев снова стал на ноги, трижды перекрестился и, присев на корточки, одной рукой уперся в ближнюю половицу. Нет, слава богу, кажется, он зря напугался. Все же для пущей верности боярин лег и очень медленно пополз в глубь палаты. Вот и лавка. За нею стол. Надо встать и взглянуть, нет ли чего на столе. Боже мой, боже, какой соблазн: миска с мясом! Тукаев почувствовал такой лютый голод, что у него закружилась голова. Позабыв всякую предосторожность, он волком набросился на мясо и, жадно разрывая его зубами, глотал, почти не жуя.

Опомнился вотчинник, лишь когда был съеден последний кусок. «А что, если отравленное?» — мелькнула мысль.

— Ой, ой, кажется, началось! — тут же вслух прохрипел он и в мучительных корчах упал на пол.

Ах, глупец, глупец! Как легковерно набросился он на приманку! Его мутит, выворачивает вверх дном все внутренности! Все копчено, все безвозвратно погибло. Спасения нет… Вон уже послышался чей-то ехидный смешок. Тукаев даже ясно различил издевательские слова: «Что? Попался? Как карась, проглотил приманку вместе с крючком! Хи-хи-хи-хи!»

— Так, так мне и надо! — обливаясь ледяным потом, сам себя добивал Тукаев и горько всхлипывал. — Спаси, господи… Помираю…

Наконец, почувствовав, что смерть уже замахнулась на него своею косой, Тукаев примирился с неизбежностью и, собрав угасающие силы, стал на колени.

— Господи, — взмолился он, — прими дух мой с миром. Бесовские избави руки… якоже бо пси мнози обступиша мя…

Боярин долго, очень долго и терпеливо ждал прихода смерти. Ждал до той самой минуты, покуда лег и незаметно для себя заснул. Но сон был короткий и беспокойный. Не успел Тукаев по-настоящему забыться, как его словно бы кто ударил в грудь и разбудил. Он встал и пошатываясь зашаркал к стрельчатому окну. На дворе клубился предрассветный туман. Там и здесь смутно проплывали и сливались с туманом тени стрельцов. В морозном воздухе реяли тихие колокольные звоны. «Должно, к ранней заблаговестили», — подумал узник и повернулся лицом к красному углу. «Господи, услыши молитву мою! Услыша мя, господи!»

Молитва словно согрела Тукаева. Он придвинулся к киоту, приподнял левое, низко опущенное плечо, двумя пальцами протер глаза и опустился на колени… Хорошо, безмятежно было на душе. Ласково теплился чуть колеблющийся огонек лампады. Из сеней слабо доносились приглушенные шаги дозорных. Где-то в углу дремотно досвистывал свою песню сверчок. Тускло-серые узоры на промороженных стеклах окна посветлели, изукрасились бисерной, жемчужной, сапфировой, рубиновой прозрачною пылью…

— Господи, точно дома… Точно скань вижу, Никешкину скань. Господи, верни меня домой. Господи, услыши молитву мою. Услыши мя, господи!

Огонек лампады затрепетал вдруг золотисто-желтою пчелкой. Пчелка взмахнула слюдяными крылышками, заскользила по серебряным ризам святых…

Голос боярина становился все тише, размеренней. Еще минута-другая — и сомкнулись уста. Туловище качнулось в одну сторону, в другую, отяжелевшая голова опускалась ниже и ниже. И вот уже щека коснулась пола. Тукаев пожевал губами, серым кончиком языка лизнул заслюнявившиеся уголки губ, подпер ухо кулаком и безмятежно заснул…

Пробудился он от негромкого оклика и прикосновения чьей-то руки.

— Прочь поди! Зосимка, гони его!.. — заворчал он, весь еще во власти сновидений, и совсем уже было собрался поуютней улечься, как неведомая властная сила сорвала его с пола.

Перед ним стоял… государь.

Низко свесив голову, Иван Васильевич сокрушенно вздохнул, тяжело опустился на лавку и указал глазами на место рядом с собой.

— Садись, Василий Артемьевич. Садись, садись.

Но ошеломленный боярин, крестясь, пятился к двери и цокал зубами, как на жгучем морозе.

— Бог с тобой, опамятуйся, Василий Артемьевич… Царь я. Не видение, а царь… Садись, тебе говорю!

Тукаев послушно опустился на край лавки.

— Вот как случилось, — после томительного молчания заговорил Иван Васильевич. — Подумать только, где нам с тобою довелось беседу вести… не по-доброму, как ране бывало, а… Да что толковать! Что было, то быльем поросло… Не верю: боярин Тукаев Василий Артемьевич мне, царю русскому…

— Не верь! Преславный, не верь! — свалившись с лавки, взмолился Тукаев и припал лицом к государеву сапогу. — Я докажу… Я кровью своей… я… Да я костьми за тебя!..

— И добро, — похвалил государь. — Встань же, садись и выкладывай все по чистой совести, по-христиански. Можешь так? Можешь как на духу?

— Могу, твое царское величество, да нечего сказывать! — воскликнул Тукаев. — Чист перед тобой…

— Худое начало, — насупился царь. — Что же: что и было — того не было? Все неправда?

— Чист… Неповинен… Не имею греха.

— Чист? Неповинен?.. Ну, как хочешь. Не желаешь былую дружбу вернуть, что поделаешь, — скорбно произнес государь и, как это часто бывало с ним, внезапно разгорячился. — Тебе сказать нечего — я скажу. Я скажу тебе, Курбского охвостень!

И, задыхаясь от гнева, он принялся изобличать дела своих врагов. Не помнит ли боярин Василий Артемьевич, как горячо убеждал он воевод — ревнителей старины — не слушать на войне царевых приказов? Не помнит? Не было этого? Вот ведь как память отшибло… Нечего сказать, верный человек, правдолюб сидит рядышком с государем! Но, может быть, боярин Василий Артемьевич помнит тех, кто во время боев с ливонцами и с Литвой нарочито уводил войско из тех самых мест, на кои двигалась вражья сила? Не помнит? Ну, да так и быть, можно назвать их по именам. Иван Васильевич загибал палец за пальцем, пересчитывая изменников-воевод. Что же? И теперь боярин Василий Артемьевич диву дается, разводит руками? Совсем, видать, память отшибло! Странно, как самого себя не позабыл? Помнит себя? Да неужто? Ну, и то слава богу. А если не позабыл самого себя, так не станет же он отрекаться хоть от того, что недавно горько сетовал на лютую долю многих вотчинников? Вот, мол, каково жесток государь! Подумать только: изгоняет многих высокородных с их исконных земель и селит где-то у черта на куличках? За что же такая немилость, такая поруха их чести?! Слыхано ли дело — променять знатнейших людей во всем царстве на каких-то безвестных страдников. И все почему? Да потому, что государю не полюбились уделы.

Иван Васильевич вонзил глубоко в половицу острый конец своего тяжелого посоха.

— А слыхивал ты когда-нибудь про такую речь прапрародителя моего — князя Ярослава по прозванию Мудрого?

— Про что та речь, преславный?

— Про прутья.

И царь рассказал известную русским людям притчу о сыновьях Ярослава Мудрого. Они легко разломили поданные отцом отдельные прутья и не могли справиться с такими же прутьями, собранными в один упругий и крепкий пучок.

— Так и с уделами, — замахал Иван Васильевич кулаками перед Тукаевым. — Все на нас зарятся. Так и норовят в клочья изодрать русскую землю. И ежели не собраться нам воедино — не избежать нам погибели. Заклюют… Что сопишь? Не любы речи такие? А потому и не любы, что ты с присными инако мыслишь, по-волчьи: своя рубашка ближе к телу. Э, да что толковать! Есть нам на кого опереться. Есть и среди вотчинников много разумных людей, а среди мелкопоместных — так и вовсе край непочатый.

Каждое слово Ивана Васильевича отзывалось в сознании Тукаева хуже телесной пытки.

Иван Васильевич не спорит, не ждет возражений, ни тем более сочувствия. Он безжалостно рубит с плеча свою правду. Но не нужна боярину государева правда, как не нужна ему дорога в чужедальние заморские страны. Плохо ли жилось его отцам и дедам в приснопамятные времена? Дома, у себя дома, в собственном уделе, все было. Так зачем же засорять мозги ненужными горькими сетованиями? Да пусть тот, кому нечего делать, жалобится на то, что Русь с Европой связана путем трудным: через Северную Двину к русскому порту Архангельску — и потому нужен, как воздух, как хлеб, другой, достойный Московского царства водный путь.

— А ты, — с омерзением поглядел царь на поникшего головою боярина, — а ты, со всей своею волчьей стаей, только и знаешь, что выть: «Не надобно нам море Варяжское, без него проживем». Ты-то, может быть, и прожил бы, все вы о себе крепко помните, а про завтра знать ничего не хотите, — снова загорячился Иван Васильевич. — Не желаете знать, что без моря Варяжского, без искони нашего моря, не жить нам. Зачахнем. Чего в землю уставился? Гляди на меня! На меня гляди!

Тукаев через силу разогнул спину, но прямо взглянуть на царя не посмел — боялся, что тот по глазам увидит, какая бушует в боярине ненависть.

— Прячешься? Боишься? — закричал было Иван Васильевич, однако тут же сдержался, решив прибегнуть к последнему средству — вызвать в боярине гнев против его же единомышленников.

Царь вначале как бы неохотно и с сугубою осторожностью, а потом все прямее и прямее стал намекать на «некиих разумных людей, кои при нужде да правды ради не щадят и друга и недруга».

Так вот оно что! То-то царь и рассказывает, словно читает по-писаному. Ему все уже кто-то из узников выболтал. «Ну погодите же! — затрясся от злобы Тукаев. — Я уж воздам! Но кто, кто же все-таки? Прозоровский?.. Щенятев?..»

Не успел он назвать в уме еще чье-либо имя, как государь разгадал его мысли.

— Овчинин, — произнес он вслух за него. — Вспомнил боярин бога и сотворил по писанию.

Тукаев задохнулся от злобы. «Так вот как?.. Каин! Иуда!»

И, не помня себя, позабыв, перед кем стоит, размахивая руками и брызгая слюной, принялся со всеми подробностями разоблачать Овчинина, а заодно уж и всех остальных. Да как же иначе? Если уж брат на брата пошел, так и Тукаев тем же воздаст. И пусть знает царь, что самый главный виновник измены — Овчинин, а за ним идут Челяднин, Прозоровский, Щенятев, один за другим. Они, одни они, кругом виноваты. Долго не поддавался Тукаев их козням, не раз хотел скакать в Москву с челобитной на них, но они, узнав об этом, чуть было не убили его. Так будь же они прокляты, лютые враги помазанника божия, преславного, преблагого, премудрого, превеликого самодержавца всея Руси Ивана Васильевича! Отрекается от них Тукаев и будет целовать крест на том, что готов в любую минуту костьми лечь за обожаемого государя.

— Вот, твое царское величество, — в глубоком поклоне коснулся боярин рукою половицы, — ничего не утаил. Очистился пред тобой. Теперь твоя воля: помиловать или казнить.

— По-ми-ло-вать?! Те-бя?! — с присвистом дыхнул царь в лицо Тукаеву. — После смерти помилования просишь? А когда покаялся? Не после смерти ли, иуда-христопродавец?! Нет пощады тебе! Все дворянство, все верные нашему царству люди ждут вашей казни, изменники!.. Эй, — повернулся он к двери. — Кто там? Убрать!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

САМОЦВЕТ

Никита так высоко ценил приставленного к нему человека из Посольского приказа, что раскрыл пред ним всю свою душу и ничего без его совета не делал. И то сказать: Игнатий был и добрым наставником, и усердным помощником, и преданным другом. Больше же всего он подкупал Никиту тем, что всем сердцем сочувствовал его заветной думке и как только мог помогал выдумщику. Образцы крыльев они покуда ладили вместе, — без учителя Никита еще не решался сам чинить разные вычисления.

Наблюдая за полетом потешных птиц, все равно лубочных или берестяных, они убедились, что слегка вогнутые крылья поднимаются в воздух гораздо быстрее плоских. И еще стало им ясно, что летать можно только при слабом ветре, иначе птица кувыркается в воздухе и стремительно падает вниз.

Все испытания производились, конечно, не дома, на довольно людном Девичьем поле, а где-либо далеко за городом, в стороне от чужого любопытного глаза.

Так — то в занятиях грамотой или цифирью, то в налаживании крыльев, то в задушевных беседах — проходили долгие зимние дни. Когда же на дворе стихала вьюга и не так трескуч становился мороз, Игнатий иногда ходил с Выводковым гулять по городу.

В одну из таких прогулок Никите посчастливилось увидеть выход государя к торжественному богослужению в храм Василия Блаженного. Никита оказался на Красной площади не случайно. Бродя по городу, он неизменно направлял стопы к храму, чтобы еще и еще раз полюбоваться чудесным творением крепостных зодчих Бармы и Яковлева Постника. Ему здесь знакома каждая мелочь. Он мог свободно расхаживать, хоть бы с завязанными глазами, по верхнему помещению и подробно объяснять, как устроены все девять престолов. С такой же точностью знал он, как расположен подклет, в котором хранилось церковное и всякое другое добро, куда ведут средние, крытые, проходы и что представляют собой, из чего сделаны внешние, открытые проходы с крыльцами.

— Нет, ты сам, хоть сам посуди, — дергал он то и дело за рукав добродушно ухмылявшегося Игнатия. — Перед-то как выложен! Красный кирпич, белый камень; белый камень, красный кирпич! Черед-то какой получается, ласково душе каково!

Или останавливался вдруг среди улицы и тыкал рукой в сторону Василия Блаженного.

— А шатер, каков шатер: весь поливными изразцами украшен! Вот то так кудесники строили! Вот то так умельцы!

Однако на этот раз внимание Выводкова привлекла иная, необычная для каждого дня картина: всю дорогу от Кремля до самого храма усердно скребли и чистили десятки людей. По обе стороны предстоявшего царева пути выстроились стрельцы. Их лиц не было видно — иней густо заткал щеки, губы, глаза, бороды. В белесом воздухе легко переливался звон малых колоколов. На звоннице рядом с пономарем постукивал ногой об ногу и зябко ежился дозорный жилец.

И вот Кремль пробудился от дремы. Откуда-то издали донесся могучий и вместе благолепный, как возглас диакона в церкви, бас:

— Ца-а-а-ррь! До-о-рро-ггу пре-сла-а-ав-ному!

Жилец рванул веревки, привязанные к языкам больших колоколов.

Высоко подняв голову и опираясь на серебряный, покрытый золотом посох, из Фроловских ворот вышел Иван Васильевич. Острый взгляд небольших умных глаз был устремлен в небеса. От всей фигуры государя веяло несокрушимою волей и властностью. По бокам его парами шагали рынды. Их станы плотно облегали одинаковые кафтаны из серебряной ткани с горностаевою опушкою и большими серебряными пуговицами. На ногах поблескивали белоснежные сафьяновые сапоги, и золотисто переливались большие топоры на плечах.

Позади рынд нестройно двигались восемьдесят московских дворян и жильцов.

На паперти храма, окруженный боярами, Иван-царевич дожидался отца.

Государь издали заметил сына и глазами подозвал к себе князя Вяземского.

— Шубу! — кивнул он в сторону царевича. — Нечего чин рушить, нараспашку ходить!

Князь торопливо, однако же стараясь соблюдать достоинство, направился к паперти, чтобы с низким поклоном передать Ивану отцовский приказ. Царь исподлобья следил за сыном, и когда тот, не дослушав посланца, повернулся к нему спиной, царь и с досадой и с удовольствием подумал: «Норовистый какой, весь в меня». Но, приблизившись к сыну, сердито засопел:

— Ты что ж? Или нарочито злобишь меня?

Иван-царевич вытянулся в струнку, но глаза упрямо скосил в сторону.

— Ворон считаешь? — глухо спросил государь, — Куда очи отвел?

В это время из-за спины Ивана-царевича робко выставил голову царевич Федор. Его одутловатые щеки расплылись в улыбке.

— Дозволь… Можно? Дозволь мне, батюшка…

— Я ужотко дозволю! — догадавшись, чего хочет сын, сразу оборвал его царь. — Я попономарю ужотко по твоей спине, так оттрезвоню!..

Федор испуганно юркнул за спину старшего брата и, по-стариковски сутулясь, шаркающей походкой поплелся в храм. Но это была только хитрость. Стоило лишь отцу скрыться в притворе, как страстный охотник поблаговестить воровато огляделся и бочком-бочком пробрался к лестнице, ведущей на звонницу…

Все это Выводков видел точно во сне. В тот день у него и было лишь разговоров, что о торжественном выходе государя из Кремля в храм Василия Блаженного.

— Вот бы икону такую сотворить, — внезапно пришло ему на ум. — Да нет, не осилю. Был бы жив Никодим… Он бы — образ, а я — резьбу и скань…

— А ты не пиши, наруби, что видал, — предложил Игнатий. — Срубил же на славу потешный двор.

— На славу? — вздрогнул Никита.

— А то нет?

— То-то ни слуху ни духу… Давно, должно быть, бросили в печь мою славу.

— Это как сказать… Ты — ни-ни!.. Увидишь еще, — многозначительно прищурился Игнатий и шлепнул ладонью по своим мясистым губам. — Молчок, Игнатка, молчок!

У Никиты заколотилось сердце и к лицу прихлынула кровь.

— Слыхал что-нибудь? Говори — что слыхал!

— Может, и слыхал, — неопределенно ответил Игнатий и снова шлепнул ладонью по сомкнувшимся плотно губам. — Цыц, Игнат, ни гу-гу!

Больше ни слова не выведал Никита у друга. Тот и впрямь словно воды в рот набрал…

Но Игнатий не болтал зря, заговорив про образец Особного двора. Накануне вечером он узнал от Митрича, как добро отозвался государь о работе умельца.

Обеляй с таким наслаждением передавал подслушанный им разговор всесильного Малюты Скуратова с дьяком Разбойного приказа, словно бы царь похвалил не Выводкова, а его самого.

— Самоцветом назвал, — хвастал он перед Игнатием. — Во как! Сам его царское величество, ты чувствуй, сам государь так назвал. А кого? Кабального! Чувствуешь? Вот у нас как теперь. Крестьянишки стали в самоцветах ходить!

— Все ли? — подковырнул Игнатий Обеляя.

— А ты бы всех захотел?.. Тех, известно, которые… Умельцы которые… Слава богу. Слава те, господи, — перекрестился Обеляй, низко поклонившись иконам. — Вот только боюсь: уж больно Никешка тот охоч в чужие дела встревать, к бунтарям тянется…

…Иван Васильевич долго любовался творением выдумщика и все повторял:

— Самоцвет! Сущий самоцвет, русский, свой.

Узнав от Скуратова, которому поведал Игнатий, какая небывалая думка захватила все помыслы объявившегося умельца, государь пожелал увидеть его.

На другой день после царева выхода из Кремля к Никите ни свет ни заря явился Митрич.

— Мужайся, сынок. Время приспело, — несколько напыщенно произнес Обеляй с порога. — В Кремль тебя кличут. Идем с господом богом.

Эта новость хоть и повергла умельца в жестокий трепет, но в сравнении с Фимой он выглядел молодцом из молодцов. Она же в страхе рыдала, причитала во весь голос, будто на плаху провожала мужа.

Выводков, подбодряемый Обеляем, старался побороть нахлынувшую робость, а когда подходил к Кремлю, то даже начал ощущать известную гордость. Но едва ему сказали, что путь окончен, как он снова оробел и вцепился в рукав Митрича.

— Не пойду… б-боюсь! — начал заикаться он и со слезной мольбой уставился на старика.

Обеляй внушительно поглядел на него.

— Я тебе не пойду! Я те ослушаюсь! — И, высвободив свой рукав, скрылся за поворотом сеней.

В то же мгновение Никита увидел подле себя самого Григория Лукьяновича — Малюту Скуратова! «К царю ведет!» — мелькнуло в разгоряченном мозгу Никиты. Он безотчетно шагнул в открывшуюся дверь и тут же, у порога, упал, потеряв сознание.

Государь с любопытством склонился к неподвижно лежавшему Никите, приподнял его голову и долго, с какой-то странной улыбкой всматривался в неподвижное, желтое, как древний пергамент, лицо выдумщика.

— Не помер бы, — произнес он вполголоса. — Словно бы и не дышит… — Потом снова примолк и улыбнулся каким-то смутным своим мыслям. — Малюта! — тихо позвал царь. — Вели унести. Пускай отлежится. Эк испугался своего государя… Однако не выпускать из Кремля!

Ох, и отчитывал же Митрич осрамившегося Никиту! Что теперь будет? Кого обвинят в том, что не сумел научить подданного, как держаться при государе? Кого же, кроме Обеляя! Он во всем окажется виноватым, с него три шкуры спустят.

Но Обеляй зря мучил себя страхами. Вторая встреча состоялась в тот же день после вечерни. На этот раз Никиту сопровождал к царю «ловец умельцев» Обеляй.

Сразу же, переступив порог, Митрич опустился на колени и стукнулся об пол лбом. То же самое проделал и Никита.

— За что мне великая честь? — со слезой изрек Митрич и незаметно, однако изо всех сил, ущипнул Выводкова. — Повторяй за мной… Ну-у!.. Лик помазанника господня зреть удостоился… Ну-у-у-у!

— Помазанника… лика… господня, — запутался Никита с первых же слов. — Честь удостоился лика… честь господня лик зреть…

Государь не мог сдержать улыбки.

— Встань-ка лучше, «честь лика господня»… С тобой, как я погляжу, и до кощунства рукой подать…

Это замечание, произнесенное так по-человечески просто, сразу ободрило Никиту. «Вона, — облегченно вздохнул он, — хоть и помазанник, а голос и повадка как есть человечьи».

В палату принесли потешный Особный двор. Вскоре явился одетый по-иноземному, гладко выбритый человек. Царь указал на него Никите глазами.

— Слыхивал про таких? Зодчими прозываются.

Выводков, догадавшись, зачем его подтолкнул Обеляй, отвесил Ивану Васильевичу земной поклон.

— Работал у них…

— Вот как? Ну, рассказывай, — приказал царь. — Да, смотри, не осрамись, не ударь лицом в грязь перед чужеземцем. Он хоть и не весьма, а все ж кое-что разумеет по-нашему… Ну, говори — как сотворил потеху?

Беседа у государя длилась до глубокой ночи.

— Так как полагаешь? — спросил царь у зодчего перед расставанием. — Что скажешь? Годен в споручники?

— Удивительно! Московиты удивительны есть люди. Такие люди… О-о, такие люди надо дать большой наук, о-о, удивится тогда весь свет…

— Вот и добро, — скрепил Иван Васильевич. — Быть по сему. Даю тебе его в споручники.

…Особный двор решено было строить за рекою Неглинной, на расстоянии пищального выстрела от Кремля, на том месте, где стояло изрядное число боярских палат.

Узнав о том, что государь повелел снести многие строения по Неглинке, владельцы их пошли в Кремль с челобитною на якобы самочинные действия зодчего.

Царь не допустил к себе челобитчиков, а передал им через думного дьяка, что «волен государь всея Руси ставить дворы и хоромы там, где потребно его царскому величеству, а не в месте, кое укажут бояре».

…Началась страда. Никита с такою охотою и так неутомимо работал, что почти не бывал дома.

Зодчий не мог нарадоваться на своего помощника.

— Удивительный, — по привычке шлепал он себя тылом ладони по лбу. — Удивительный есть люди эти русские умельцы. Никешка не пропускает никакая работу. У него есть большая работ, маленькая работ. Большой дело, маленький дело — всегда на все у него очень много вниманий…

Никите было лестно слушать такие отзывы о себе, они поднимали дух, окрыляли. Никогда раньше не чувствовал он такого глубокого удовлетворения, как во время постройки государева Особного двора.

Но хотя удачно сложилась его жизнь, Никита не был счастлив вполне: самый близкий ему человек — жена — не понимала его, не разделяла его радости и горько плакалась, что муж совсем позабыл ее. Правда, Фима ничего не говорила об этом Никите, а действовала исподволь, через Егоровну. Однако старушка, как ни хотела этого, ничем не могла ей помочь. Митрич, которого она просила «унять одержимого» и вернуть его к «правильной жизни», либо обращал все в шутку, либо вовсе отмалчивался. И все же при встречах с Никитой Обеляй очень часто заводил речь о том, что не худо бы, как он выражался, «придумать для Фимы что-нибудь такое-этакое утешительное».

В конце концов «утешительное» было найдено.

— Вот чего, — предложил Митрич как-то Выводкову, — нашел я, чем твою женушку ублажить. Купи-ка ты ей коровенку. Каждому ведь свое. Кто для чего сотворен.

Никита с радостью ухватился за эту мысль, и уже на другой день корова была доставлена Фиме. Молодая хозяюшка так обрадовалась подарку, что сразу примирилась со всеми своими печалями.

А еще через несколько месяцев произошло и другое, еще более знаменательное событие: у Выводковых родился сын, нареченный в честь Обеляя Иваном. Тут уж и вовсе не было меры Фиминому счастью. Сколько появилось новых, важных и милых сердцу забот! То надо Ивашеньку покормить, выкупать, убаюкать, то сбегать на огород, понаведаться к курам, выпустить из хлева на подножный корм поросенка, подоить буренушку Машку, то приспело время убирать избу, заняться стряпней, постирать, хлебы в печь поставить… Оглянуться не успеешь — глядишь, к вечерне заблаговестили, вот-вот муж (дай-то царица небесная!) домой придет. От такой мысли Фима вспыхивала пунцово и бросалась к загнетке — поглядеть, теплится ли жар, не простыли бы щи…

Зато как же наслаждалась она, когда Никита усаживался рядом с ней подле зыбки и принимался забавлять сынишку. Он и приплясывал-притопывал, и в ладоши похлопывал, и прищелкивал пальцами, и причмокивал губами, и верещал, и пел петухом, и свистал соловьем…

Наконец все стихало в чистой, уютной избе. Крепко спал мальчик, с ним мирно засыпала и мать. Только Никита долго еще не ложился и, позабыв обо всем на свете, обычно чуть ли не до третьих петухов засиживался над холстами с набросками различных частей царевой усадьбы. А чуть брезжило утро, он прогонял мимолетную дремоту, умывался студеной водой, и, на ходу молясь, спешил с куском хлеба в руках на Неглинку…

Толкавшиеся вокруг постройки ротозеи относились довольно благосклонно к затеям зодчих и даже нередко похваливали их работу. По духу пришлись народу и поставленные у ворот Особного двора каменные львы с горящими на солнце, словно живыми, зеркальными глазами. Но блюстители старины усмотрели в этом ужаснувшее их святотатство.

— Православные! — вопили подкупленные земщиной толпы юродивых, пропоиц и разных бродяжек. — Восстанем во имя Христа! Долой кумиров языческих!

А подойдя к митрополичьим покоям, пали на колени и зарыдали:

— Оборони, владыко!

— Спаси от идолищ каменных!

— Не будем поклоняться зверям вельзевуловым!

Митрополит Филипп вышел к народу, благословил его и возвел очи к небу.

— Чада мои возлюбленные, братие во Христе! — скорбно изрек он. — С вами вкупе скорблю и рыдаю. Но несть ныне власти моей разрешать и вязать… Смиритесь, по глаголу бо помазанника господня поставлены языческие звери сии богопротивные…

— К царю! Людие, к царю, с челобитною! — заревела толпа. — Владыко! Спаси! Бей челом государю!

Филипп обещал исполнить волю взывавших к нему и, поклонившись на все четыре стороны, удалился в свои покои.

Вечером он пожаловал к Ивану Васильевичу.

— С челобитною? — косо поглядел царь на митрополита.

— Так, преславный, с челобитною. Плач и рыдание слышали ныне уши мои. Сетуют православные. Государь-то дворы опричные, сиречь кумирни, ставит, а рабы его от мора мрут. Мрут от глада великого за грехи наши тяжкие… По всей Руси ропот и скрежет зубовный.

— Так вот на чем нынче челом тебе били! Да на том ли? Погляди-ка в очи, преосвященный, — сказал Иван Васильевич с кривой, не предвещавшей ничего доброго улыбкой. И, раздраженно взмахнув рукой, прерывисто задышал в лицо митрополита. — Ведомо мне, что у тебя в думах злых. Говоришь одно, а за пазухой держишь другое… Ну-ка, перво-наперво скажи — кто ты таков есть?

— Доселе преосвященный был божьим благоволением.

— Вот то правда: не есмь, а был. Ныне же не преосвященный ты, а, дьявольским наущением, челяднинский охвостень, — вот ты кто! Вот кто! Его с приспешниками не стало, так ты за мертвецов иудино дело творишь!

Филипп зло и без тени страха уставился в помутневшие глаза государя.

— Бог судия приявшим по твоей воле кончину великомученическую. Ты сам за казненных молишься, а я такоже, — резко отрубил он и, низко склонив голову, вслух помянул усопших рабов божиих Челяднина, Тукаева, Прозоровского, Овчинина, Щенятева, Тульева и иже с ними. — Не дано тебе, — закончив молитву, обличительно произнес он, — мертвых во гробах их тревожить. И не гневайся на меня, божий помазанник, а будь кроток, яко Давид. Смиренно молю тебя и кланяюсь земно. Воззри на рабы твоя — вся земщина стонет. Опамятуйся, преславный…

— Дале, дале! — зашевелил губами царь, когда Филипп на мгновение умолк. — Чего уж страшиться царя-лиходея!

— Не ты… не повторю того, что ты изрек о себе, не ты беды чинишь Руси, опричнина злобствует! Она, яко саранча, все пожирает. Селения вымерли, опустели. Нивы не вспаханы. Вся Русь ополчается.

— Эки страсти! — язвительно ухмыльнулся Иван Васильевич. — Неужто вся Русь? А может, не вся? Может, ополчаются на меня тебе подобные враги Руси, по уделам скорбящие?

Государю давно уже было известно, что митрополит держит сторону Курбского, но ему хотелось верить, что Филипп в конце концов образумится и поймет, на чьей стороне правда. Однако что ни день, то надежды на это пропадали. Он не только не собирался каяться в своих заблуждениях, а, наоборот, уже почти открыто восставал против вводимых Иваном Васильевичем новшеств.

— Голод, мор, разорение! — со страданием произнес государь. — Думаешь, мне это в радость?

То и дело с силой вонзая острый конец посоха в пол, Иван Васильевич заговорил о ниспосланных на Русь тяжких бедствиях. Мало ли жизней человеческих унесли и уносят нашествия крымцев и войны с Ливонией? А казанские ханы — сколько принесли они горя русской земле! И разве можно было дальше терпеть их опустошительные набеги? Как полагает митрополит — правильно поступил государь, разбив их орды? Так пусть же отважится кто-нибудь, у кого сохранилась еще хоть капля любви к отчизне, осудить царя и его друзей-единомышленников за то, что он покончил с Казанским ханством и затем, во избавление от угроз с востока, продвинулся к Астрахани и Кавказу!

— Что же лучше, скажи! — теряя власть над собой, закричал государь. — Кому же и знать правду и скорбеть за народ, как не святителю! Так ли? Не правду ли я говорю? Не по правде ль сужу?

— А и я по правде сужу, преславный, — ответил митрополит. — И паки и паки к душе твоей взываю: тяжко людям, непосильные тяготы претерпевают. Помилуй их, пожалей своих верных сынов…

— Вот так по правде судишь! Нет, святитель, как ни будешь кривду в правду крестить, кривда так кривдою и останется. А правда — вот она: не о людях кручины твои, по уделам скорбишь. Вспять идти хочешь — вот она, кривая правда твоя.

Государь глубоко вздохнул, закрыл рукою глаза и неожиданно тихо, точно думая вслух, сказал:

— Не тот почтенен, кто в кручине скулит и ропщет да о своей корысти вздыхает, а тот, кто за все царство грудью станет противу ниспосланных испытаний. Вот в чем истина, вот! — И, сурово сдвинув брови, уставился взглядом в немигающие глаза митрополита. — В последний раз спрашиваю: можешь отречься от крамольных бояр и мне служить? Скажешь «могу» — поверю, тому порукой самодержавное слово мое.

— Тебе и отчизне служил всеми помышлениями и чистым всем сердцем, — ответил Филипп. — Служил, служу и до смертного часа буду служить. Тебе и отчизне… Тебе, но не опричнине. Не поклонюсь хамову отродью!

— Вот то отменно сказал, — похвалил царь. — Так, так. Да мы, сдается мне, сейчас снова, как встарь, душой воедино сольемся. Ты только вникни. Неужто я противу высоких кровей? А сам-то я кто таков есть? Да пойми ты: разве не ведомо мне, что не на страдниках и иных прочих смердах зиждется держава моя, но стоит она крепко на дворянской твердыне? Не на высокие роды я ополчился — на удельное самодержавство войною пошел, сиречь на опричнину земскую. Ты вникни, праведно рассуди — и уразумеешь тогда, что придет срок, и я через ту же нынешнюю опричнину укреплю силу земщины. Неужто не дано тебе это уразуметь? Неужто тебе, при уме твоем, невдомек, что без худородного дворянства сгинет не только земщина, а и стол мой не устоит?

— Нет, государь, невдомек. Не могу уразуметь, что повинен я за какие-то грехи тяжкие, неведомые бесчестье принять — с хамовым отродьем рядом сидеть… Нет, не могу, государь…

— Лжешь! Можешь! Не хочешь!

— И хотел бы, а не могу, государь. Не сяду рядом с разорителями древних великобоярских устоев. Казни, а порухи чести моей не допущу!

— Ну и быть по сему! — задохнулся царь, хватаясь рукой за хрипящую грудь. — Эй, кто там, сюда!

Прямо из царских покоев Филиппа увели в одну из кремлевских башен…

Утром государь посетил достраивающийся Особный двор и первым делом надолго задержался подле каменных львов.

— Отменно! — восхищался он. — Чье рукомесло? Сообща творили? Так, так… Отменно, отменно…

Один из львов, с разверзнутой пастью и свирепым взглядом, был поставлен мордою к земщине, другой кротко глядел в глубину двора. Черный орел с распростертыми крыльями, укрепленный на высоком шесте между львами, казалось, вот-вот сорвется с шеста и ринется с клекотом на кичливую земщину.

Наглядевшись на львов и орла, царь проследовал дальше, к хоромам.

— А стена будто не весьма… низка стена, — заметил он. — Хоть солнцу и воздуху при низкой стене вольготней в палатах гулять, а зато вольготнее и ордам татарским на нас нападать. Рано ставить низкие стены, не пришло еще время…

Не успел он досказать, как зодчий приказал помощникам произвести новый обмер хором и стены.

— Очень спасибо, ваше королевский величество, — отвесил зодчий поясной поклон. — Надо, правда, стена высокий ставить, пока хан крымский делай еще Москве скандаль… Как я это не… догадал! Сколько будем выше поднимать?

— Пядей на шесть надо бы выше, — подсказал кто-то строителю.

— Шесть падать выше, да, да, очень так, шесть падать выше…

Покончив с этим, государь заглянул в погреб, уже наполненный большими кругами воска. За погребом открывалась усыпанная белым песком обширная площадь. У южных, очень узких ворот, через которые мог проехать только один верховой, стояли почти готовые приказные избы…

Далеко в стороне за грудою щебня прятался Выводков. Он не спускал глаз с государя и тревожно гадал — пришелся ли ему по мысли Особный двор.

Но, должно быть, все шло хорошо — об этом красноречивей слов говорили светившиеся довольством глаза Ивана Васильевича.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

ПЛЕМЯННИЧЕК

— Хочу потешную Красную площадь поставить, а на ней изобразить царский выход из Фроловских ворот в храм Василия Блаженного, — сказал Никита Игнатию вскоре же по окончании работ на Неглинке. — Как думаешь, стоит?

— Думаю, что не стоит, — ответил Игнатий. — Авось для тебя поважнее найдутся потехи.

Никита воспринял эти слова как намек на предстоящую постройку крыльев и так обрадовался, что готов был броситься на шею другу.

— Слыхал что-нибудь? Говори, слыхал?

— Слыхал, как не слыхать, да не про то… Не про птаху твою. Небось ты про нее подумал? Я угадал?

— Угадал, — разочарованно опустил руки Выводков.

— Ну вот, уже и прокис, — пожурил Игнатий. — Чисто младенчик. То смеешься, то плачешь. — И уже не с обычным мягким спокойствием в голосе, а резко и зло прибавил: — Про крымскую орду слыхал? Так вот. Снова разбойничает, будь она проклята! А ты про птаху! Успеется. И крылья будем ладить, и числосложению еще буду учить тебя. И не тужи.

Никита хоть и не понял, почему Игнатий помянул про орду, но вопросов не задал. Ему хотелось, чтобы сам Игнатий заговорил не обиняками, а откровенно. Но на этот раз Никите так и не удалось узнать, какое же отношение к нему имеет крымская орда. Игнатий говорил о чем угодно, только не о татарах.

В сумерки к Выводковым зашел Обеляй и, едва поздоровавшись, тоже завел речь о татарских набегах.

— А ты… Эх, ты! — потрепал Игнатий Никиту по плечу. — Потешную площадь вздумал строить! Ты крепости ставь. Так я говорю, Иван Митрич?

— В самый разок, — подтвердил Обеляй.

Выводков застенчиво опустил голову.

— Где уж мне! Разве удостоюсь чести такой?

— А почему и не так? — возразил Обеляй. — Сам ведь знаешь, кто такие по роду-племени Андрей Малой или тот же Федор Конь, что наилучшие крепости ставят. Кто они? Работные люди из крепостных крестьян — вон они кто! А как зовутся ныне? Государевыми мастерами! И ты, Никитушка, помяни мое слово, возвеличишься.

Выводков терялся в догадках: почему Игнатий и Митрич ходят вокруг да около чего-то, а молчат? Или сами не всё еще знают? Спросить бы, в чем дело, да боязно. Сколько раз внушал Обеляй, что царевы люди не любят, чтобы им задавали вопросы.

Однако Никита недолго томился неведением. Все разъяснилось с появлением в избе нового гостя. Только что Фима достала из печи баранью похлебку и пригласила всех к столу, как кто-то постучал в оконце.

— Ба! — воскликнул Никита, распахнув настежь дверь. — Тешата!

— Он самый! — прогудел подьячий и, обменявшись поклоном с хозяином, поклонился отдельно Фиме, Митричу и Игнатию.

— Здравствуй, красавица! Здравствуйте, добрые люди!

Тешата по первому же приглашению уселся за стол и с удовольствием вдохнул в себя исходивший из котелка вкусный запах похлебки.

Ели молча и с охотой. Когда же встали из-за стола и помолились, Тешата широко улыбнулся Никите.

— А я не пустой пришел: с новостью. — И лукаво подмигнул в сторону Игнатия и Обеляя: — Не говорили ничего?

— Словно бы нет, — уклонился Никита от прямого ответа.

— Так вот, дырява душа! Радуйся и веселися. Поедешь с Федором крепости ставить, с зодчим, с Конем.

— Да ну? — просиял Никита. — И берет меня с собой Федор Конь?

— Как не взять? Кто откажется от добрых помощников! Готовься, браток.

Новость была до того внезапна, что Фима разрыдалась. Муж хотел было подойти к ней с утешливым словом, но Тешата остановил его и махнул рукой: не трогай, мол, ихнее женское дело такое: поплачет, поплачет и в разум взойдет.

Дождавшись, покуда Фима немного успокоилась, гости почли за лучшее распроститься с хозяевами и оставить их друг с дружкой наедине.

…Не прошло и недели, как Никита был уже далеко от Москвы.

Помимо Никиты, с Федором Конем отправились также три других помощника зодчего. В хвосте же поезда двигался воз, доверху груженный различным инструментом и продовольствием.

Главный зодчий, как в этом легко убедились его спутники, терпеть не мог людей, задиравших нос, чванившихся своим умельством. И еще привлекал он к себе тем, что не делал из зодческой науки какой-то тайны, а охотно делился своими познаниями и долголетним опытом.

— Крепости мы с незапамятных времен ставим, — однажды рассказывал Федор помощникам на одном из привалов, поглаживая молотобойной рукой свою могучую грудь. — То-то, сынки, нашу землю люди заморские Гардарикией, сиречь страной городов, именуют. Великое множество у нас городов, то есть стен крепостных.

Начал зодчий, разумеется, с Москвы. Отдав должное Ивану Калите, укрепившему кремлевский холм крепкими дубовыми стенами, он перешел к подробному описанию Китайгородской стены, а потом снова вспомнил о седой старине и подробно описал устройство Тайницкой башни в Кремле.

— Вот когда еще ее ставили: в лето шесть тыщ девятьсот девяносто третье. На месте бывших Чишковых ворот. А под ней тайник выведен — скрытый ход под землею к реке. Ежели осада — воду тем тайником носят в Кремль. Да-а, вот. А какие в стародавние дни ставились крепости? — спросил Федор, ни к кому собственно не обращаясь. — Не подумайте, что все этакие же мудреные. — И сам же ответил: — А вот какие, совсем немудреные. Бревно к бревну, рядком-рядышком. Верхний конец бревна остер-преостер, дальше некуда. И все. И готов тын — острокол по-старинному.

Занимательно и поучительно говорил Федор Конь. Но особенное внимание Никиты привлекали рассказы о давно минувших временах. Взять хотя бы, к примеру, так называемые караулы. Зодчий подсчитал, что возникли они лет двести тому назад на степных реках, — надо же было как-нибудь спасаться от частых и разорительных набегов орды. Но какими жалкими представлялись рубленнику эти первобытные караулы! Собственно говоря, если судить по справедливости, так их и не придумал никто — они были созданы самой природой. Попадается, бывало, степным жителям одинокий дуб — тут, значит, в самый раз дозор учинять, ставить двух ратников. Один ратник взбирался на самую вершину дерева, другой кормил внизу оседланных лошадей. Так, почти без сна, проводили они четыре дня, до новой смены. Время от времени сторожа окликали друг друга, и когда один спускался на землю, другой немедленно карабкался на его место.

Редкий дозор проходил спокойно, без приключений. Чаще же всего с вершины дуба раздавался встревоженный голос: «Готовьсь! Никак в поле чернизина», — то есть что-то чернеет вдали. Тогда ратник вскакивал на коня и по первому знаку мчался во весь опор за десяток верст, к соседнему дереву. Оттуда сторож второго дуба, едва заметив седока, скакал к третьему, третий — к четвертому, и так до тех пор, покуда, через «махальных» весть доходила до города, где жил воевода.

— Да этак, покуда к месту прискачешь, орда все дотла сокрушит, — посмеялся кто-то из помощников зодчего.

— А по тебе бы сразу с середины начать, — оборвал его Федор. — Дерево к дереву — вот и тын. Надолба на надолбу — глядь-поглядь, надолбня. Сам небось знаешь: без начала конца не бывает. Вот этой единой истины и держись…

И он продолжал рассказывать, как постепенно улучшалось зодчество на Руси: про тыновые стены с настилом для ведения верхнего боя, про сооружения, именуемые «детинцами», которые прикрывали внутреннюю часть города, про наружную ограду — окольный град…

Когда путешествие закончилось, Никита искренне пожалел об этом. Много нового узнал он о любезном его сердцу зодчестве, а еще больше, как сказал своим помощникам Федор, оставалось узнать. Но хорошо уж было и то, что главный зодчий обещал Выводкову встречаться с ним как можно чаще. Для этой цели он и строительный участок подобрал Никите поближе к своему жилищу. А участки были такие большие, что их и на лихом скакуне мудрено было скоро объехать.

В дремучем лесу одно за другим десятками, сотнями падали вековые деревья. Работные люди и вотчинные крестьяне перетаскивали их к берегу, связывали в плоты и сплавляли вниз, к местам построек.

Вскоре к Федору Коню прибыли из Москвы десять новых помощников. То были в большинстве дети боярские и другие безземельные дворянишки, кое-как разбиравшиеся в строительстве крепостей. Трех из них Федор отправил под начало Выводкова. Это почли они за дерзость. Как же так?! Они, потомки хоть и разорившихся, но все же знатных родов, и вдруг должны находиться в подчинении у какого-то смерда! И только и делали, что выискивали ошибки и недочеты в Никитиной работе. Когда же ему что-либо не удавалось, они и вовсе злорадствовали.

— А не бить ли челом Москве, — предлагали мнимые доброжелатели, — пожаловала бы тебя Москва иноземцами-зодчими? Чего тебе ломать голову понапрасну? Твоего ли это ума?

— Бейте сами, коли не жалко чела, — резко отмахивался от них Никита и каждый раз прибавлял: — Когда устанете зубоскалить, приходите вместе со мной померекать. А сообща не додумаемся, к Федору Коню за советом пойдем. Слава богу, есть у нас к кому сунуться с челобитною.

В редкие часы отдыха Выводков любил забираться поглубже в лес. Там, устроившись на пне или развалившись на густо пахнущей грибами и сосновой смолою земле, он предавался излюбленной думке о крыльях. Эта заветная думка не оставляла его никогда, как бы ни был он занят и увлечен другою сложной работой. Само собой разумеется, что чем больше опыта приобретал Никита и чем усерднее занимался грамотою и цифирною наукою, тем очевиднее становилось ему несовершенство потешной птицы. В последнее время он доискался — в чем немало помог ему Игнатий, — что удобней всего летать в холмистой, открытой для ветров местности. Почему это так — ни он, ни Игнатий объяснить не смогли бы. Но они и не искали особенных объяснений. Им важно было установить, что птица Никиты может парить в воздухе, если ветер дует снизу вверх. А такое отклонение ветра кверху образуется склонами возвышенностей. Отсюда следует, что… Однако уловить, что именно отсюда следует, Никите покуда никак не удавалось.

Вот и в тот час отдыха в лесу Выводков глубоко задумался над тем, как поступить, чтобы его птице легче было подниматься вверх на восходящих потоках воздуха.

Наконец, порядком устав от упорно не поддающихся разрешению мыслей, он сполз с бурелома, на котором сидел, прямо на пружинящий ковер из душистых сосновых игл и уставился куда-то в одну точку.

Чем пристальней вглядывался Никита в лесную чащу, тем веселей становилось его опушенное золотисто-русой бородкой лицо и тем мягче светились синие глаза. Перед ним одно за другим возникали чудесные видения. То грезились призрачные очертания воздушных хором, то будто к небу взлетал искрящийся тысячью самоцветных камней водомет, то все это исчезало мгновенно, уступая место диковинной стае сказочных птиц и незнаемых исполинских зверей…

Дремотно перешептывались кроны деревьев, в мелком кустарнике и в траве на ближней полянке сонно потрескивали кузнечики, задушевно пересвистывались невелички пичуги, точно делясь друг с дружкой какою-то доброю новостью, где-то кому-то ведунья-кукушка вела счет годам… Да, отрадно после усердных трудов слушать баюкающую мирную тишину!

Никита совсем было замечтался, как его неожиданно вернул к действительности чей-то близкий кашель.

— Ты откудова взялся? — удивленно раскрыл он глаза, увидев перед собою незнакомого мальчика. Но, заметив, что тот оробел, дружелюбно похлопал его по плечу. — Уж не выдуманный ли ты? Говори, не бойся: выдуманный?

— Чего?

— Эва, заговорил! Ну, выходит, живой. А худ-то, худ-то, страсть худущий какой! Сколько тебе годков?

— Мамка сказывала — десятый. Я будто в голодный год народился. Все чисто тогда градом в поле повыбило.

— А чей будешь? Как в лес попал?

— Дальние мы, оничковские вроде.

— Как то есть вроде?

— Да так. Вроде да, вроде нет.

— Что-то я тебя, милок, не пойму. Ты толком умеешь?

— А ты в приказ не угонишь? В острог не уволокешь?

— Ну зачем же в острог?

— Да знаешь, дяденька, я тебе тихохонько-тихо скажу, — шепотком проговорил мальчик и так выставил наперёд ногу, точно приготовился при первом же признаке опасности задать стрекача. — Беглые мы… Нас давно ловят.

— Вот как! Ну, чего пятишься? Говорю, не обижу.

— А перекрестись… Вот спасибо, дяденька… Еще разок.

— Да я сколько хочешь могу.

— Не, дяденька, хватит, — паренек доверчиво прикоснулся рукой к рукаву умельца. — Знаешь, где мы живем?

— Скажешь — узнаю.

— Тут. В лесу. Далече, а все тут, в лесу.

— Понятно, милок, понятно. Что же, садись, покалякаем. А звать тебя как?

— Матвейкою, — ответил мальчик и, со свистом втянув воздух чуть приплюснутым носом, застенчиво улыбнулся. — Я… Ты мне… — силился он продолжать, но тщетно, язык не слушался.

Выводков, желая подбодрить мальчугана, обнял его.

— Чего же ты замолчал?

Матвейка вытянул шею, тряхнул каштановыми кудрями и таинственно шепнул:

— А я тебя знаю, — и внезапно чмокнул Никиту в руку. — Ты ведь мне… Ага… и маманька, и дед, и все знают. Дяденькой ты мне приходишься.

— Да ну? — рассмеялся Никита. — И давно ты в племянниках у меня?

— Давно ли? — призадумался Матвейка. — Не сказывали. А только не смейся. Я побожиться могу.

Наивность нежданно объявившегося родича, его горячее желание приласкаться и самому быть обласканным невольно пробудили в Выводкове воспоминание о собственной семье. Как они там?.. Здоров ли Иваша? Наверно, уже забыл отца, не узнает теперь, пожалуй. А Фима… тоскует, поди, извелась. «Бедная, бедная Фима моя», — грустно вздохнул Никита и не заметил, как вслух повторил:

— Бедная моя Фимушка!

— Во, во! — повеселел мальчик. — Так, так, Фима. Фима и есть!

«Что такое? Почему Матвейке знакомо Фимино имя? Что за чудеса в решете?»

— А ну, сказывай — с какой такой стороны я тебе дяденька? — нетерпеливо и в то же время строго спросил Никита.

Паренек набрался духу и выпалил залпом:

— Тятенька, упокойничек, хозяйке твоей братом доводился. «Я, — сказывал тятенька, — Фиме Никешкиной довожусь старшим братом». Ей-богу, дяденька.

— Вот тебе раз! — оживился Выводков. — Так ты Антипкин сынок? И верно, племянничек. Скорей же, скорей все рассказывай.

Когда родство было твердо установлено, Матвейка решил, что он обязан немедленно объяснить, зачем пришел к дядьке.

Начал он с того, что обозвал своего боярина Оничкова разбойником и грабителем. Но это нисколько не удивило Никиту: кто же не знал, что иные помещики время от времени нападают на купеческие обозы!

Так, однажды после донесения стоявшего на дозоре Матвейки о замеченном им на дороге караване Оничков приказал трем ловчим и Матвейкиному отцу Антипу скакать купчинам наперерез и дать по ним неожиданный пищальный залп. На случай если бы стремительный натиск не удался, тот же дозорный должен был звонким ржанием, на которое он был превеликий умелец, вызвать из засады пополнение.

Паренек прихлопнул верхней губой более тонкую нижнюю и, жалобно засопев, уставился на Никиту. Доверчиво-простодушный и вместе с тем сиротливо-беспомощный взгляд серых глаз глубоко проник в душу Никиты. «В Москву бы его, — пришла ему в голову мысль. — Чего ему тут пропадать!» И, погладив племянника по голове, попросил рассказывать дальше.

— Тут-то и приключилось горе, — продолжал паренек. — Обманул купчина. Взял и обманул! Вот здорово вышло! Хитрющий купчина… И откудова только узнал? — Он вопросительно взглянул на дядьку. — Не знаешь? И я тоже… Никак угадать не могу, где это он подслушал… А думал уж, думал…

— Кто подслушал? — снова заулыбался Никита. — Что ты «думал уж, думал»?

— Купчина, я думал, где подслушал, что против него умышляют? Ты, дяденька, сам посуди: обоз с товаром он стороною погнал, а по нашей дороге — ах ты хитрюга какой! — по нашей дороге всего три воза отправил. Это — чтоб очи нам отвести. Здорово? Правда, дяденька, здорово?

— Кому здорово… — вздохнул Никита, начинавший чувствовать что-то недоброе. — А знаешь поговорку: «Кошке игрушки, а мышке слезки»? Так, что ли, вышло?

— Как раз! — Мальчик с большим уважением поглядел на Никиту. — А тебе кто сказал? Я, кажись, еще не говорил тебе про то… про…

— Да ты по порядку, не торопись.

— Так он вот как, дяденька. Он по нашей дороге всего три воза отправил. А на возах кули. А в кулях… угадай! Ни в жизнь не угадаешь… Песок в кулях! — громко рассмеялся Матвейка. — Скажи ты, пе-сок! А-хи-хи-ха! — в кулях песок, ха-ха, ха… песок!

Испугавшись собственного громкого смеха, Матвейка торопливо зажал двумя пальцами губы. Но такая предосторожность продолжалась очень недолго. Едва вспомнив, как повел себя вотчинник, когда раскрылась хитрость купчины, мальчик вскочил и, подражая боярину, заорал во все горло.

— «Вы сами товары упрятали! Убью на месте! Разорители! Воры!» Орал, орал, топал, топал. А погодя… А погодя, дядень… — Тут он осекся и, в диком страхе, прижавшись к Никите, навзрыд заплакал.

Никита тихо похлопывал его по спине, уже твердо решив увезти мальчугана в Москву.

Вволю наплакавшись, но все еще всхлипывая, Матвейка приподнялся немного и, как бы устыдясь своей слабости, бодро тряхнул кудрями.

— Ты, дяденька, не подумай. Я вовсе не рева. Что я, девчонка, что ли! Я, знаешь, силки ставить умею. Хочешь — на зверя, хочешь — на птицу. Я еще из рогатки могу. Я раз белку из рогатки тюк! И готово… Чуть-чуть не попал… Не, дяденька, ей-богу, не рева.

— Вижу, вижу. Какой же ты рева. Сущий Егорий Храбрый, — успокоил его Никита, изо всех сил стараясь удержать добродушный смех.

— И на Егора похож, и еще, дяденька, на Фому, — подхватил паренек, приняв за чистую монету слова своего дядьки.

— А коли так, рассказывай, племянничек, что было дальше.

— Что было?.. Ничего не было. Псов велел боярин на нас пустить… Только и всего… Больше не помню, что было… Маленечко, вот столечко вот, испугался, потому вот не помню…

Чем ближе подходил к концу страшный рассказ, тем беспокойней становился Матвейка, тем взволнованней была его речь. Вотчинник, как оказалось, в сердцах и не подумал шутить, приказав натравить псов на провинившихся. Никто опомниться не успел, как свора загрызла с полдесятка крестьян, среди которых был и отец Матвейки — Антип.

«Стойте! Гоните их прочь! — заревел Оничков, вмиг опомнившись и осознав, на какое зверское преступление толкнул его необузданный гнев. — Стреляйте! Убейте всю свору! Стреляйте!»

Но было поздно. Смертельные крики жертв переполнили меру человеческого долготерпения. Все крестьяне, и старый и малый, мужчины и женщины, хватая по пути заступы, топоры, поленья, камни, дреколья, рогатины, что ни попалось под руку, рванулись к оничковским хоромам.

Учуяв грозившую опасность, Оничков наспех собрал свою семью и удрал в город искать заступничества у воеводы.

— А из города, как водится, ратных людей понагнали? — спросил Выводков сдавленным голосом.

— Нам погодя говорили, ага, понагнали, страсть сколь понагнали, — подтвердил паренек и ни с того ни с сего сделал торжествующее лицо и высунул язык. — Ратники-то прискакали, да мы-то, а нас-то — накось вот, выкуси! — а нас-то и нету. Все как есть в лес убегли. Вот мы и не оничковские теперь — лесные мы нынче.

Становилось темно. От земли там и тут отрывались тяжелые клочья тумана. Они цеплялись один за другой, ширились, росли, набухали. Мирно дремавшие до того вершины деревьев внезапно встревожились, глухо зашептались о чем-то. Откуда-то отдаленным, как бы подземным, гулом докатился раскат грома.

— Ай и засиделись, братик! — торопливо поднялся Никита и спохватился: — Как же так? Говорить — с три короба наболтали, а зачем ко мне пришел, про то ни словечка. Проводи-ка меня до опушки и выкладывай все как есть.

Матвейка доверчиво вложил руку в руку Никиты и принялся объяснять, какая нужда привела его к нему в лес.

О том, что из Москвы понаехали царевы люди строить крепость и лесное городище, в котором для обороны от ханских орд будет постоянно находиться пешее войско, беглые оничковские крестьяне проведали какими-то путями сразу. Нечего говорить, что затея эта сама по себе была по душе каждому, кто о ней знал. Но обеспокоило людей то, что городище предполагалось построить именно там, где осели беглые оничковцы. Пока это был только слух, крестьяне выжидали, надеялись, что все как-нибудь обойдется. С того же дня, как понаехавшие в их лес люди начали измерять землю и тщательно подсчитывать количество здоровых и больных деревьев, беглые страшно переполошились. Да и как могло быть иначе! Только-только привыкли они к новому своему жилью, и на тебе, снова здорово, собирай свои узлы и иди куда хочешь. Но в самую последнюю минуту, когда никаких надежд больше не оставалось, лесная деревушка всколыхнулась от радостной новости, словно с неба свалившейся на нее: один из бывших тукаевских крестьян, Корнейка, случайно увидел в лесу Никиту.

— Чей, чей крестьянин? — удивился Выводков. — Тукаев при чем тут? Ты чего путаешь? То Оничков был, а то Тукаев… Не понимаю…

— А я понимаю, — похвастался Матвейка. — Чего не понять? Оничков-то Тукаевой боярыне — ой и толста же, не приведи бог, ой и толста же! — брат он ей. А когда Тукаева на Москву покликали, боярыне с Марфой, боярышней, да с пятком крестьянишек указано было ехать к боярину нашему.

— Так вон оно что! — присвистнул Выводков. — Теперь все понятно. Досказывай, братик, досказывай…

Матвейка горячо прижался щекою к руке Выводкова. Да, так оно и есть, должно быть, как говорили тукаевские люди, — добрый человек дядя Никита, простой и ласковый. У него попроси только, и он сразу во всем уважит.

— Правда, дяденька? — спросил вдруг мальчик, точно Никита в самом деле мог угадывать его мысли.

— Коли не врешь, значит правда, — отшутился Никита. — Про какую правду ты вспомнил?

— А что ты добрый. Правда, что правду про тебя говорят?

— Экий любопытный! От земли не видать, а тоже правду вздумал искать… Ну, а если я добрый, тогда что?

— Приходи тогда к нам… Докука к тебе…

— Ко мне?

— Ага… Челом бить будут: уходи отселева, не гони с места… Наказывали мне: «Скажи: никого к себе не пускаем, а тебе верим, приходи когда хочешь». Придешь?

Выводков после долгого раздумья согласился.

— Завтра на порубке меня стереги. Да, гляди, не попадайся никому на глаза. Ты что, ржать можешь по-настоящему?

— Я-то? Да хочешь, я и волком завою, и лаять буду, и петухом запою, и закукую. Только вели.

— Ладно, ладно. Верю, не пробуй. А вот завтра, как увидишь меня, кукуй кукушкой. Кукуй и домой иди. А я за тобой. Ну, беги. Да не заблудись, смотри. Эвона темно как становится…

— Я духом одним! Рраз — и дома!

И, чмокнув дядькину руку, новоявленный племянник исчез.

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

БУНТАРСКИЙ ПОТАТЧИК

На другой день, как только Никита отпустил работных на отдых, в десятке шагов от него раздалось кукование. Он вгляделся в чащу, подождал немного и не спеша пошел на голос. Кукование то доносилось издалека, то слышалось совсем рядышком, то казалось, будто оно раздается сразу в двух-трех местах. «Мал, мал, — про себя похвалил Никита племянника, — а нужда научила следы заметать. Попробуй, запомни дорогу, коли он лисою петляет по лесу».

Выводков уже порядком устал, когда из-за кустов наконец вынырнул сияющий Матвейка.

— Пришли, дяденька! Ходи сюда, за мной. Шшасть!

Вначале беглые оничковцы держались настороженно: их смущало, что гость хоть и оставался в своем прежнем крестьянском звании, а все же числился в царевых людях. Разве можно довериться людям, которые и от своих отстали и к чужим не пристали? Но недоверие к Никите скоро рассеялось. Он оказался охочим до шуток и прибауток, очень сердечным и вообще рубахой-парнем.

— Нисколечко ты не изменился, — восхищались друзья Никиты, строившие когда-то с ним вместе палаты в тукаевской вотчине. — И нос не к небу перегнулся, а на своем месте держится. Ай да Никитушка!

— Ему и поштение, — вставил и свое слово Силыч — дед Матвейки. — Не зря сказано: «Не место красит человека, а человек место».

Хозяева деревеньки долго не приступали к делу. Они нарочно оттягивали решительную минуту — боялись, что им откажут в их челобитье. Но не торопился и гость. Селение, в которое привел его неожиданный случай, было так не похоже на привычное для глаза с тех пор, как он помнил себя! Да и можно ли было назвать селением там и сям лепившиеся к частому кустарнику едва приметные землянки и углубленные, крытые валежником, а внутри обложенные мхом берлоги? Кроме того, в этом дремучем лесу не только что подобия улочки, но и тропинку трудно было сыскать. Люди большей частью сообщались через глубокие лазы, имевшие несколько входов и выходов. Такие же лазы вели в подземелья, служившие оничковцам кладовыми для пушнины и других артельных запасов.

В груди Никиты зарождалось что-то похожее и на острую жалость и на возмущение. Лучше бы ему не приходить сюда, не видеть, как люди живут подобно дикому зверю. А как помочь? И в его ли силах? Так что же это такое получается в самом деле? Вот Тешата, Обеляй, Игнатий, да и бояре иные — Выводков сам слышал, собственными ушами, — утверждают, будто при опричнине жить станет лучше. Для кого только лучше — вот в чем вопрос! Нет, пока что, где бы Никита ни бывал, а все одно на одно выходит. Без опричнины, с ней ли, есть ли какие новшества, нет их, — а убогим от этого ни тепло, ни холодно…

Чем ниже опускалась на грудь голова Выводкова и чем мрачней сдвигались его подрагивающие брови, тем больше прояснялись лица оничковцев. «Жалеет, — догадывались они. — Ну, а раз жалеет, так неужели не уважит просьбу?» И крестьяне, теперь уже не из желания оттянуть решительную минуту, а чтобы вызвать еще сильнейшее сочувствие к их горю, подробно расписывали все пережитое ими с момента побега из вотчины.

Спасаясь от расправы, они ушли из деревни чуть ли не в чем мать родила. Глухими лесными тропами пробирались они все дальше и дальше, в непроходимые дебри.

Оничковцы сознавали, что зимою им придется туго в пути. Это заставляло их торопиться, они словно бы пустились наперегонки с наступившей осенью. А что ни день, то становилось холодней и холодней. Изредка, правда, встречался еще одинокий медведь, и запоздалая стая диких гусей задерживалась еще кое-где на стынущих озерках, но по всем приметам выходило, что стужа не за горами. По-новому шуршала, покрякивала земля; умирающие листья подернулись скользким и липким налетом, люто завывал полуночный ветер, вот-вот, казалось, готовый запорошить колючим снегом глаза.

Незадолго до первой пороши оничковцы, выбрав самое удобное место, взялись за топоры, заступы, кирки и молоты. Не прошло и месяца, как лесной починок (иначе беглые не называли свое волчье логово) был в общем готов.

С утра все почти взрослое население разбредалось по лесу в поисках прокорма. В сумерки добытчики возвращались домой кто с зайцем, кто с лисицей или другим убитым или попавшимся в силки зверем.

Старостою оничковцы поставили всеми почитаемого старика Силыча, а общинным котлом ведала Матвейкина мать Настасья.

Здесь, в лесном починке, и думали крестьяне обосноваться как следует, и может быть, даже как-нибудь связаться с ближними селениями. Но попытайся-ка угадай, где подстерегает человека беда. Кому могло прийти в голову, что понаедут царевы люди и примутся рубить лес? А как вырубят, тут уж всему конец бросай насиженное место и беги куда глаза глядят, чтобы все начать сызнова.

Так и порешил сход: возможно скорее спасаться. Навзрыд плакали женщины, прощаясь с накопленным кое-как скарбом. Глядя на них, горькими слезами заливались дети. Старики в десятый раз деловито прикидывали в уме — нельзя ли взять с собой что-либо еще из накопленной пушнины и домашних вещей.

Но тут как раз пронеслась весть о Никите. Беглые воспрянули духом. Уж кто-кто, а свой брат, бывший кабальный, выручит.

— На тебя вся надея, — заговорил наконец Силыч без обиняков. — Как прознали, что ты тут в набольших ходишь, бога возблагодарили. Уважь, родимый ты наш, уважь. Не дай от холода-голода помереть, спаси от погибели.

Староста низко поклонился гостю, переглянулся со своими, почесал затылок и, чтобы скрыть снова охватившую его робость, с преувеличенным спокойствием, точно дело шло о самых обыденных пустяках, сказал:

— Мы, кормилец, ежели что, так и того… У нас что лисицы, что белки — невпроворот. Втуне лежит… С нашим удовольствием и поштением, только уважь. Богом молим: руби лес в другом месте, уходи с богом отсюдова.

Выводкова передернуло. Приказный он, что ли, чтобы мзду принимать! Этого еще недоставало! Впрочем, зачем обижаться? Разве он не знает, что так испокон века ведется — без «поминков» никакое дело не делается.

— Да я всей душой, — сказал он довольно мягко, но и достаточно внушительно. — Мне мзды не надо. Если бы можно, не стал бы тревожить. Только нельзя. Самое тут место для войска заставу налаживать.

Молчавший до того сход недружелюбно загудел и плотнее обступил Никиту.

— Нету, что ли, другого места тебе?

— Мы тебе, где пожелаешь, сами подсобим заставу ставить.

— Коли ты и впрямь свой брат — уважь…

— А мы не постоим за этим… тем самым…

— Ты сам в амбар загляни. Что захочешь — твое будет.

Силыч властно топнул ногой.

— Замолчите, раскудахтались больно! — И отвесил новый, еще более глубокий поклон. — И то: покажи милость, загляни в кладовую. Тут она, недалече, под нами.

Выводков было рассердился:

— На кой мне кладовая ваша с белками да куницами! Тьфу! — вот они мне. — Но заметив, какую боль причиняют людям его запальчивые слова, переборол себя и принялся терпеливо объяснять, почему необходимо именно здесь, а не в другом месте строить воинскую заставу.

Оничковцы внимательно слушали, поддакивали, сочувственно качали головами, но выражение их лиц лучше самых веских слов показывало, что у них нет никакого желания добровольно покинуть селение. Чуть свободней вздохнули они, когда Никита клятвенно обещался помочь им строить другую деревеньку и не выселять их из обжитого починка до тех пор, покуда в новом селении все будет готово.

— А как справите новоселье, — предложил он на прощанье, — иди, кто хочет, ко мне на работу. Урок для всех найдется. Всё нам на потребу, хану в погибель…

И, построжав, прибавил:

— Только, чур, больше не сулите поминков, то приказных забота. То не наше, не крестьянское дело.

На том и расстались покуда.

Не успел Никита покинуть убежище оничковцев, как перед ним внезапно появился Матвейка.

— Опять ты!

— Дяденька… — жалобно шмыгнул он носом. — Почему только больших звал работать? А нас, маленьких?

— А ты пошел бы ко мне?

— Я-то? Только вели.

— А у мамки спрашивал?

— И маманька и дед Силыч — все, все отпускают к тебе. Возьми меня, дяденька!..

— Что ж, придется уважить. Пошли.

— Пошли, дядя Никита!

Ночевал паренек уже на новом месте — в дяденькином шалаше…

Ровно через три дня Никита начал выполнять свое обещание. Под его наблюдением оничковцы вырыли на новом месте, еще более глухом, чем прежнее, обшитые тесом просторные землянки. В стороне от деревеньки поставили прочный, из дубовых бревен, амбар, к которому вели особые, нарочито запутанные переходы. Такие же, но еще более переплетенные, почти неуловимые для глаза тропинки вели от починка к болотистой речушке, скрытой в густых зарослях камыша.

— Не деревня, а усадьба боярская! — восторгались беглые. — И, кроме всего прочего, возьми-ка нас теперь голой рукой!

Но это было только вначале. А стоило лишь пообжиться немного в новом селении, как одна за другою стали обнаруживаться прорехи.

Вконец износилась одежда. Имелись, правда, в изобилии звериные шкуры, из которых женщины ловчились шить что-то похожее на сарафаны и епанчи, но это никого не удовлетворяло. «На русских не похожи», — улыбались оничковцы.

С каждым днем все острее и острее чувствовалась отчужденность от всего мира. «Живем словно в могиле, — вздыхали крестьяне. — Из одного погоста на другой перешли». Их тянуло к народу, к говору человеческому, к людской суете.

И еще вспоминались пышные хлебные караваи. Это ничего, что оничковцам редко приходилось лакомиться вкусным, душистым ржаным хлебом. Им бы хоть поглядеть на него, увидеть бы рожь, ворошить благодатные зерна, просыпать их сквозь пальцы и вдыхать с безмерным наслаждением хлебную пыль!.. Что же касается Силыча, так ему бы даже и не лукошко, а самую малую чуточку — только для домовины. Каково радостно ему знать бы, что изголовье гроба, где он будет лежать, посыплют, по его завету, хлебным зерном.

Дальше — больше. Вначале одолевали думы, потом пошли сетования, ссоры да споры, как дальше жить. Вот наконец и получилось, что как ни прикидывай, как ни старайся отгородиться от мира, а век в затворниках не проживешь. Ну, а если уж другого выхода нет, то куда оничковцам податься, как не к Никите? Свой человек, не выдаст. Подбодрило оничковцев и то, что Матвейка, недавно посетивший лесной починок, сказал, будто из-за нехватки работных сам воевода запретил трогать беглых и других подозрительных людей. А коли так, авось не тронут и их.

Так, строго все обдумав и взвесив, беглые один за другим, начали уходить на работу к Никите.

…Крепость и военная застава строились одновременно. И все же, несмотря на то, что обе постройки находились на довольно значительном расстоянии одна от другой, Выводков всюду поспевал — и поспевал в тот именно час, когда особенно нуждались в его совете и помощи. Неизменным его спутником и ревностным исполнителем любого поручения был Матвейка.

Люди работали добросовестно, и чем человечней относился к ним Никита, тем охотней они угождали ему. Глядя на других, подтягивались даже последние забулдыги, норовившие в первое время избегать встреч с требовательным Выводковым. Но если бы кто-нибудь и попытался увильнуть от работы, то из этого все равно бы ничего не вышло: разбитые на десятки и получавшие общий урок работные люди не имели никакого желания делать чужое дело, и подчас они так расправлялись с нерадивыми, что у тех пропадала всякая охота сидеть сложа руки.

Дружная работа скоро сказалась: выдающиеся в наружные стены крепости скаты с деревянными котами для спуска на неприятеля бревен во время осады были изготовлены почти в срок.

По этому случаю работным дана была двухдневная передышка.

К концу второго дня из города на постройку прискакал незнакомый приказный.

— Эй! — рявкнул он, завидя издали Никиту. — Уйми их! Уйми голь свою перекатную!

Выводков по-своему понял приказного.

— Никак во хмелю забуянили?

— Забуянили, забуянили! — передразнил приезжий. — Не забуянили — забунтовали! Смуту затеяли. Разбойные песни играют! Отовсюду прет к ним народ. Так и льнут, так и льнут. У всех у вас разбойники-бунтари. И у Федора вашего тоже. Недаром Конем его зовут. Все вы, смерды, одним миром мазаны!.. И плюгавец этот! — затрясся от возмущения приезжий. — Наступи на него — мокрое место останется, а тоже туда же!..

— Ты про какого плюгавца? — забеспокоился Выводков, вспомнив, что с утра не видел племянника.

— Про того самого! Про твоего кутенка поганого!

Никита поспешил вступиться за паренька.

— Несмышленый, что с него спросишь! Ты не взыщи уж. Его я накажу, будь спокоен. Забудет не только, как поют, а разучится разговаривать…

— Ужотко погляжу, как ты научишь, — обмерил приказный Никиту свирепым взглядом. — И не стой, живо на коня! Чего стоишь? Давно и ты на примете! Знаем мы вас! Воевода не станет ждать! Всех их в острог запрет, оборванцев!

Охваченный страхом остаться без работных, Никита мигом собрался в путь.

Едва они очутились вблизи городской стены, как к ним вперемешку с пронзительным свистом долетели отрывки залихватской песни:

— Слышишь? — вспыхнул приказный. — Разбойники! Убить мало!

Вдалеке стала видна окутанная густой тучей пыли разгулявшаяся толпа. Приказный хлестнул коня и ринулся вперед, готовый врезаться в самую гущу ее. Но кто-то внезапно подскочил к нему, с огромной силой рванул за рукав и сбросил наземь.

— Поздорову ли, милостивец, черт пегий, душа окаянная?

Куда только прыть подевалась у всадника. Он сразу стал мягким, податливым.

— Что ты… Это не я… сам конь, должно, напугался, — бормотал он. — Зодчий, а зодчий, сделай милость, скажи им…

— А-а, и Никита тут! — обрадованно пронеслось в толпе. — Ходи сюда! Испей с нами чарочку.

Но Выводков от угощения отказался и сурово прикрикнул на парня, сбросившего приказного с коня:

— Троньте только его!

— Нужен он нам! Да побей его бог! — загремели работные.

— Вставай, не трясись! Держи чарку, черт пегий!

— Пляши, а мы песню сыграем!

И тут же грянула шуточная:

— Ах ты, конопатый бесенок! — разыскав самозабвенно дерущего глотку Матвейку, схватил его за вихры Никита. — Тебя тут еще недоставало! Домой живо! Я вот тебе!

Матвейка подпрыгнул и, уцепившись руками за дядькин рукав, повис в воздухе.

— Го-го-го-го! — громко прокатилось по широкому лугу.

— Ай, да паренек! Ай и хитер постреленок! Ха-ха-ха-ха!

— Прости его за сметку, Никита, не трожь!

— Брысь! — будто с неохотой стряхнул с себя Никита племянника и только для виду шлепнул его по затылку. — Я тебе такую песню сыграю — вовек не наплачешься!..

— А теперь пей, Никита. Пей, не побрезгай.

Выводков нерешительно протянул руку за чаркой.

Не обошли вином и приказного.

— Хоть и застенкин ты сын, — смеялись пирующие, — а пей, не жалко.

Но приказный, чувствуя, что рядом с Выводковым он находится под надежной защитой, снова осмелел и напустил на себя чванно-свирепый вид.

— Недолог час, и вас попотчую… каленым железом.

— А не врешь? А ну, побожись! Ей-богу? Да ну? Ого-го-го!

— Уймешь их ай нет? — властно обратился приказный к Никите, но на всякий случай придвинулся к нему поближе. — Не смеют глумиться… Я крест целовал! Я царев человек…

Кто-то в шутку замахнулся с плеча на приказного и с такой силой аукнул ему в самое ухо, что у него зазвенело в голове, кто-то пребольно щелкнул его по искривленной переносице, навалился сзади и закружился с ним на одном месте, а потом — с криком: «Лови! Бей в мою голову!» — высоко подбросил его.

— Лови! Бей! — подхватила толпа.

— Наддай, брателки!

— Круши!

Сообразив, что шутки могут окончиться для царева человека плачевно, Выводков смело растолкал озорников, освободил приказного из их цепких объятий и с обидою в голосе заявил, что отселе считает всех работающих в крепости не друзьями своими, а злыми ворогами и погубителями.

— На-ас? Во-ро-га-ми? — недоуменно заговорили все стоявшие в ближних рядах. — И не грех, Никита, тебе?

Но когда Выводков растолковал им, что за насилие над приказным их непременно запрячут в острог и тем самым лишат его хорошо освоившихся со своим делом работных, они поняли его и притихли.

— Да мы нетто со злом? А ежели и запрут, ужли других не найти?

— Оно, может, новых и наберу, — согласился Выводков, — а вы то в ум возьмите, что покудова их обучишь, могут ханские орды нагрянуть. Могут или не могут — вас спрашиваю? Коли русские вы люди, по чести мне отвечайте: время теперь воеводу дразнить песнями вольными да потехами над приказными?.. Чего примолкли?.. То-то ж вот, что не время… Слух идет — того и гляди басурманы объявятся. Мы ли им — вольно, невольно — подсоблять будем? То дело не наше, то дело боярск… — Он осекся и с опаской поглядел на терзаемого бессильной злобой приказного. — То, сказываю, нам никак нельзя… Так иль не так? А коли так, прощения просим. Утречком жду.

— Будем, все будем… Не тревожься, Никита, — дружно отозвались в толпе.

Выводков вскочил на коня, посадил с собою пригорюнившегося в ожидании расправы Матвейку и, пропустив вперед приказного, затрусил к дому…

Отъехав подальше от поля и почувствовав себя в безопасности, приказный погрозил Выводкову кулаком и во весь дух поскакал к воеводе…

— Говоришь — подбивал смердов буянить? — спросил воевода.

— Подбивал… Чего, мол, глядеть на них! Играй, мол, песни разбойные! Круши-де бояр да царевых людей! Так и растравляет, так и науськивает. А бояр — прости меня, господи — басурманами величает. То, говорит, дело боярское — врагам подсоблять… Все, они, говорит, сиречь бояре, басурманы-изменники.

Воевода совсем уж было собрался напустить на «бунтарей» отряд конников, но в последнюю минуту раздумал и ограничился тем, что приказал учинить за Никитой строгий надзор.

— А коноводов, их всех… во! Разумеешь? — прищурился он на приказного. — По единому, по единому. Был — и нет его… Или нет, погоди… Пускай работу справят. Авось не уйдут от нас. А теперь Федора Коня сюда пригони. Десятому закажет, как бунтарей в помощники набирать!

…Утром, несмотря на тяжелое похмелье, все работные были на своих местах. Обычно с их приходом постройка оживлялась песнями, шуточной перебранкой, веселым смехом. Но в тот день слышен был лишь стук заступов и топоров да нечастое покрикивание надсмотрщиков. По всему чувствовалось, что люди насторожились, ждут чего-то. Даже бойкий и любознательный Матвейка приуныл. Он присмирел, делал все невпопад и, что всего удивительней, ни разу ни у кого не спросил, «что к чему» и можно ли ему поработать самостоятельно. Он угрюмо переходил с места на место или устраивался где-либо поближе к шатру московских дворян.

Домой Матвейка пришел, когда совсем уже стемнело.

— Ты где шатаешься? — сердито встретил его Выводков. — Что-то ты распустился.

Матвейка посвистел носом, крадучись, высунул на двор растрепанную копну каштановых кудрей — нет ли чужих ушей — и едва слышно сказал:

— Я, дяденька, ей-богу, не распустился. Я — как дядя Медвежатник велел.

— Это еще кто такой объявился?

— Да дядя Степа, наш, — оживился Матвейка. — Бывший тукаевский. Знаешь?

— Ах вот кто! И что же?

— Слушать велел. «Ты, говорит, слушай, что про нас дворяне болтают. Ты-де маленький, остерегаться не будут».

— Чего орешь? — перебил его Никита.

— И то! — спохватился паренек. — Чего ору, дяденька? Не знаешь? Я и сам не знаю. Я лучше в кулак буду. Можно?

— Можно. Только не тяни, сразу сказывай.

Эка скорый какой дядя Никита! Всегда-то он гонит, с толку сбивает.

И Матвейка заговорил так коротко, как только мог.

Выводков внимательно слушал, не поторапливая племянника. Так вот что затеял воевода: не трогать работных, пока крепость и застава не справлены! А время придет, бунтарей и сцапают. Пели разбойные песни да плясали на вольной воле, в поле широком, — пускай попоют в темнице сырой да попляшут на угольях раскаленных.

— Вот так племянничек у меня! — привлек Выводков к себе Матвейку, когда тот умолк. — Вот так удружил, молодчага!

Сияющий паренек юркнул к выходу.

— Я к дяде Степе! — крикнул он весело, но тут же опомнился и зажал двумя пальцами губы. — И ему расскажу.

— Сиди-ка ты лучше дома, — остановил его Никита. — Я сам ему все расскажу. А ты ложись-ка спать. Смотри, никому ни словечка. Понял?

— Понял, дяденька: ни гу-гу!

— Ну и молодец!

Дня через три после этого разговора к Выводкову приехал Федор Конь. О том, что произошло на лугу, он разговора не заводил и занимался лишь тем, что старательно проверял работу Никитиной артели. Но как ни требователен был главный зодчий, а придраться ни к чему не мог — все было сделано добротно и точно по образцу потешной крепости.

— Работаешь хорошо, хвалю… Твое счастье, что тут ты чист, — как бы вскользь заметил Конь.

Никита понял намек и тоже, словно бы между прочим, обронил:

— Слыхал я, люди добрые говорят: «Пей, да дело разумей». Умно говорят…

И тут же переменил разговор. В самом ли деле так уж хорошо построена крепость? А как быть с пряслами? Зачем они ни при чем остаются?

Конь в первую минуту безразлично отнесся к этому вопросу. «А на что пустое место сдалось? Ни на что оно не сдалось». И, плотно закрыв глаз — он всегда это делал, когда его осеняла удачная мысль, — тут же проговорил:

— Стой, стой, стой!.. Пустое место?.. Так, так, так… А в пустом что бывает, Никита?

— Окно! — не задумываясь, крикнул во весь голос Выводков. — Окно бывает. И в пряслах окна сделаем!

Конь отсрочил свой отъезд на неопределенное время и целые дни вместе с Никитой и полудесятком рубленников строил потешные окна и разные приспособления к ним.

Определив, какими должны быть окна, Выводков приказал по-новому разместить бойницы в стене.

Тут и пробудилась прыть у московских дворян.

— Мы говорили… Мы всегда говорили, — внушали они всем приезжавшим из города царевым людям. — Сами судите. Мы вроде орда. Вы вроде стена. Вот окно. Под окном воин. Из окна воин камнями или чем другим орду забрасывает, а из бойницы стрелец палит. Ба! Ба-бах! Здорово, правда?

И далеко-далеко разнеслась весть о том, какие умные головы у «строивших крепость» московских дворян.

Чем ближе к концу подходила работа, тем все меньше и меньше оставалось на стройке людей. Прежде всего исчезли обитатели лесной деревушки. За ними незаметно, не больше чем по три-четыре человека зараз, уходили другие. И вот, когда спохватились приказные, в крепости остались только самые мирные, ни в чем подозрительном не замеченные крестьяне, да и то такие, которых вотчинники прислали на стройку по именному списку.

Воевода был так разъярен, что беспощадно расправлялся и с правыми и с виноватыми подчиненными.

— Эх, бараны!.. — свирепствовал он. — Упустили разбойников!.. Воры! Мздоимцы!

Одного лишь Выводкова, которого он почему-то ненавидел больше всех, воевода не посмел тронуть. Зато уж, чтобы хоть немного отвести душу, он в цидуле к дьяку Разбойного приказа обвинил Никиту во всех смертных грехах.

«Не верь ему, — заскрипел он снова пером, уже после того, как грамотка была написана. — Сущий разбойник тот Никешка-рубленник. Он и крепость-то вовек не построил бы, ежели б не дворяне московские. Умельцы они, а он разбойник и потатчик бунтарский. И боле нет ничего…»

Получив донесение, дьяк вызвал к себе Игнатия и Обеляя.

— Нате, вычитывайте! — ткнул он бумагою под нос одному и другому. — Бунтарь ваш умелец. И он, и его старшой — Федор Конь. Глядите, как бы я вас вместе с ними топором не попотчевал!

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ

ГАДЮКА В АМБАРЕ

Никита не пренебрегал никакой работою. Все, что поручали ему, будь то постройка крепости или изготовление какого-нибудь деревянного ковша с росписью, выполнялось им одинаково охотно и с большим прилежанием.

Малюта Скуратов очень ценил Выводкова и ждал от него «больших корыстей» для государства. А что болтают про бывшего кабального, будто он не перестает тянуться к разному беглому люду, то не всякому слуху верь. Разумеется, ежели он вздумает злоумышлять противу царевых установлений, не сносить ему головы.

Скуратов, наружно относясь милостиво к Выводкову, учинил за ним тайный надзор.

Обеляй искренне огорчился, узнав, что Никита навлек на себя подозрение в сочувствии бунтарям. И не так расстроили старика угрозы дьяка, сколько возмущала «черная Никитина неблагодарность». Нечего сказать, отплатил за все заботы о нем. Не полюбилось, видите ли, ему житье в сыте да в добре, потянуло волком рыскать по лесам с ватажниками. А впрочем, может, Игнатия правда? Может, облыжно отписал воевода… Что ж, время покажет!

Много раз Обеляй и Игнатий вместе обдумывали, как вернее приручить Никиту, и наконец додумались: постараться приблизить день, в который Выводкову дозволили бы налаживать крылья в открытую.

Обеляй хотя и успокоился на этой мысли, однако надзор за Никитой учинил самый строгий.

Никита же, далекий от мысли, что его в чем-то подозревают, продолжал усердно трудиться и терпеливо дожидаться того счастливого часа, когда ему дозволят наконец приступить к созданию деревянной птицы, на которой человеку можно будет летать. А что это время придет, он верил непреложно: ведь с ним запросто такой могущественный человек, как Малюта Скуратов.

У Выводкова вошло даже в обычай подносить ему каждый раз после беседы какое-либо изделие собственного ремесла. Скуратов в свою очередь, если дары особенно восхищали его, почитал своим долгом преподносить их царю, дабы этим лишний раз выказать свою верноподданническую любовь. Иван Васильевич по-прежнему хвалебно отзывался о Никитином умельстве, но как-то раз спросил у Скуратова:

— А как он? Ручной покудова, не рычит?

— Смирнехонек. Гляжу, в оба гляжу, твое царское величество.

Выводков и в самом деле держался очень скромно. Тихий и почтительный, бесхитростный и работящий, он никому не мешал, не становился поперек чьей-либо дороги и послушно занимался своим ремеслом. Но нашлись царедворцы, которые просто-напросто презирали и ненавидели его, не могли примириться, что «какой-то смерд, человечишко подлый», пробрался чуть ли не в царские покои.

Никита замечал враждебное к нему отношение некоторых дворян и терпел их оскорбительные намеки. Однако, когда они, особенно те, что стояли близко к зодчеству, перешли к неприкрытым издевкам, Никита решил пожаловаться Игнатию, которого по-прежнему продолжал считать своим другом и заступником.

— Благо бы меня невзлюбили, — сетовал он. — Так нет же, за что им меня не любить, я ж их не трогаю. А нелюбо им умельство мое. Только и дела у них, что толкаться в кремлевском амбаре да грязью меня обливать.

— А не приметил, кто к тебе чаще других заглядывает?

— Мне ни к чему. Все они на один лад.

— Ну нет, не скажи. Разные ходят: кто просто над тобой поглумиться, а кто и с иными помыслами.

— Какие могут быть помыслы? Не убить же меня злоумыслили?

— Эх, Никеша, Никеша, — простая душа! — покачал головою Игнатий и, захватив в кулак бороду, наставительно прибавил: — В оба гляди. Слышишь? В оба. Бойся, как бы тебя гадюка не ужалила. Чего таращишься? Не иначе — у тебя в амбаре гадюка. Сам увидишь.

Игнатий не ошибся, не зря же его за полезную, многолетнюю службу пожаловали недавно в подьячие. Никите и в голову не приходило, что некоторые из посещающих его дворян не ограничиваются одними лишь злыми шуточками над ним. Теперь же он воочию увидел, что они не брезгают никакими постыдными средствами, только бы унизить его как умельца в глазах начальных людей. Оказывалась ли внезапно испорченной резьба на кубках, предназначенных в подарок иноземным послам, или нежданно-негаданно исчезали необходимые насечки с ноготок, угольнички, иглы, превращались ли в никуда не годную мутную жижу подобранные с большим трудом краски различных оттенков, — Никита все взваливал на ни в чем не повинного Матвейку.

«Так вот чьи это дела!» Убедился наконец Выводков и зорко стал следить за каждым посетителем амбара. Особенное же внимание он обратил на дворянина Груднева.

— Груднев Грудневым, — выслушав однажды Никиту, раздумчиво произнес Игнатий. — А за спиной-то у него кто? Кто еще в амбар зачастил?

Выводков назвал несколько человек, в том числе и боярского сына Замятyю.

— Ловок боярин Сабуров! — прищелкнул пальцами Игнатий.

— Не Сабуров, а сын боярский Замятия. Зодчий Замятня.

— Ловок Сабуров! — повторил Игнатий, не обращая внимания на слова Никиты. — Сам небось в амбар ни шагу? Или бывает?

— Один раз заглянул.

— Говорю — ловок. Как леший, за Грудневым и Замятнею прячется. Ох, уж и Замятня мне этот!

Никита вспыхнул. Что это сотворилось с Игнатием? Покуда ходил в простых толмачах, был он всегда весь нараспашку — парень-рубаха, а как подьячим пожаловали, стал вовсе неузнаваем: только и дела у него, что на всех без разбора косо поглядывать. Уж и на Замятню зуб точит. А вот и ошибся. Замятня как раз не из тех, что обижают Никиту. Наоборот, он всегда заступается за него. И, кроме того, боярский сын — зодчий такой, что не сразу равного ему сыщешь. Нет, нет, не надо чернить Замятню!

— Друг он мне, — раздраженно заявил Выводков. — И друг, и советник, и заступник перед другими дворянами. Не примечал я за ним плохого.

— Ладно, ладно, заступничек сирых, — перебил Игнатий. — Не примечал, так глаза протри.

Выводков больше не посмел возражать. Да и к чему! Все равно Игнатий не послушается. А то еще чего доброго и вовсе во вред обернет его защитные речи. Напрасно Никита думал, будто Игнатий не походит душой на других царевых людей, у которых только и заботы, что белое в черное перекрашивать, ан и он оказался таким же. Ну что зазорного в том, что сын боярский расспрашивал недавно выдумщика, готовится ли он снова в дорогу и куда именно. А и то не грех, что Замятня видел покуда лишь первоначальный образец будущей крепости. Правда, Выводков немного смутился, когда однажды Обеляй, частый гость Никиты, спросил у него, видел ли сын боярский потешный образец одной крепости или нескольких. Ну, допустим, не одной — так что же из этого? Не чужой ведь человек Замятня, свой, и к тому же сам облеченный доверием зодчий. Почему же надо утаить от него, какие мощные укрепления замыслил строить царь? Да если по правде сказать, так и без того ходит добрый слух, будто близок час, когда Можайск, Оскол и Старая Руза соединятся между собой земляными валами, лесными засеками и сторожевыми заставами.

— Да ты то в толк возьми, Иван Митрич, — Никита уставился загоревшимся взглядом на Обеляя, — какая силища будет у нас. Вот она, крепость! Видишь?

Обеляй снисходительно улыбнулся и кивнул головой.

— У тебя не захочешь — увидишь. Больно горячо говоришь.

— Впереди вот крепость, позади такая же, а меж них, между городов-крепостей, — засека: рвы, на бродах забои, опять же за реками лесные засеки. Засеки и засеки — от Алатыря до самого до Путивля. Да тут не то что ханы татарские, сам нечистый ноги сломает.

— Так, так. Добро… Отменно. — Обеляй потянулся, зевнул и, словно безучастно, лишь бы поддержать разговор, спросил: — А новые, не бывалые ране у нас стены, таррасами, Замятня как — одобряет?

— Еще бы эдакую-то выдумку да не одобрить! — оживленно ответил Никита. — Он и одобрил, и кое-что еще посоветовал.

— Посоветовал? — переспросил, однако без тени любопытства, старик. — И как?

— Я Коню сказал. Он похвалил, одобрил, — подтвердил Никита. — Да ты, Иван Митрич, хоть сам погляди потешную крепость, — предложил он и, не дожидаясь согласия, достал из короба образец крепости, не похожей на строившиеся прежде.

Обеляй встал с лавки, деловито склонился над сооружением и удовлетворенно крякнул. Две идущие рядом стены соединялись, как пояснил Выводков, через каждые три-четыре сажени врубленными в них поперечными стенками. Образовавшиеся от этого клетки засыпались землей или камнями. Поверхность земли или камней устилалась бревенчатым полом. Стены были крепкие, высокие.

— А это зачем? — ткнул Обеляй пальцем в заборы, которые устраивались для защиты находящихся на стенах воинов. — Это ведь выдумка старая.

— Уж таковские мы люди — рубленники, — пошутил Выводков. — И старым, коли нам на потребу, и новым, коли к месту, не брезгаем.

Все осмотрев, Обеляй сделал вид, что очень устал. С трудом выпрямив спину, он, как бы между прочим, спросил, какое участие принимал Замятня в возведении потешной крепости. Пропустив ответ мимо ушей, он кивнул умельцу, потрепал по щеке Матвейку и ушел из амбара.

На другой день Никита был прямо-таки огорошен неожиданным сообщением о том, что крепость на Каме будет ставить Замятня.

— Как Замятня? А Яхонтов и Рындин куда же? Им ведь указано? — спросил ничего не понимавший Выводков.

— А они с тобою поедут, — ответили ему.

— А я? — взволновался Матвейка. — А меня куда?

— А и тебя с дяденькой. Разве он без тебя обойдется? — успокоили его.

Матвейка подпрыгнул и закружился волчком на одной ноге.

Выводков продолжал недоумевать.

— Чудно мне, — пожимал он плечами. — Ну на что мне Яхонтов с Рындиным? Да им там, куда я путь держу, делать нечего будет. Один справлюсь, без них.

Пришедший с новостью от Малюты человек посмотрел на Никиту как на большого ребенка.

— Тебе чудно? — ухмыльнулся он. — Нет, брат, не тебе — мне чудно! Как это так получается, скажи-ка ты, что по умельству тебе бы впору в старых старцах ходить, а обмануть тебя может любой малец?

Поутру, едва войдя в Боровицкие ворота Кремля, Выводков заметил, что у его амбара стоят два стрельца.

Воины приветливо поздоровались и предупредительно распахнули тяжелую дверь. Матвейка не удержался перед искушением и, умильно улыбаясь одному из стрельцов, погладил его бердыш. Но Никита строго прикрикнул на племянника и легоньким подзатыльником загнал его в амбар.

Не успели они приготовиться к работе, как явился сотник.

— Поздорову ли, Никита?

— На бога не сетуем. Бог грехам терпит. И ты здравствуй, Силантий Аверкиев.

— А я, Никита, послом к тебе.

— Да? Рад чести такой.

— С наказом к тебе. Ты с сего дня в амбар ни-ни, никого. Только сына боярского Замятню. Его одного…

Проводив сотника, Никита в полном недоумении развел руками. «Это что еще за комедийное действо? Бес их разберет, этих приказных людей. И чего-чего только они не придумают! То строго-настрого указали глядеть да поглядывать, как бы, дескать, гадюка, сиречь Замятня, не заползла в амбар да не ужалила, а то, помимо Замятни, никого пускать в амбар не велят. Чудны дела твои, господи!»

 

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТАЯ

КРЕСТЬЯНСКАЯ ДОЛЯ

Никита хоть и был занят зодческими работами, однако о думке заветной не забывал: каждую свободную минуту посвящал либо совершенствованию деревянной птицы, либо урокам, которые ему продолжал давать Игнатий. И чем больше просвещался Выводков, тем непреложней сознавал себя неоплатным должником Игнатия.

Время, когда наука по изучению чисел, совокупностей точек, линий и поверхностей казалась чем-то таинственным и доступным пониманию лишь немногих избранников, давным-давно миновало. Особенно это сказывалось при посещении иноземцев. Раньше Игнатию стоило огромных усилий заставить Никиту пойти с ним в немецкую слободу. От одного сознания, что там его могут нарочито загнать в тупик каким-нибудь мудреным вопросом, Никита загодя сгорал со стыда. Теперь же он часто сам напрашивался к ним в гости и держался среди напыщенных, ученых мужей уверенно, свободно, с сознанием собственного достоинства. Впрочем, иноземцы очень скоро и сами перестали чваниться перед Выводковым. Прознав каким-то путем, что он уже много лет трудится над созданием летающей деревянной птицы, они воспылали большой любовью к нему и сразу широко раскрыли перед ним двери своих домов.

Никита от приглашений не устранялся, захаживал к чужеземцам и сам, и с Игнатием, охотно вступая с ними в беседы. Но стоило лишь в разговоре случайно заикнуться о крыльях, как он тотчас же терял дар речи и как бы внезапно тупел. У него даже выражение лица и глаз становилось каким-то неживым, холодным, отсутствующим.

Напрасно изощрялись хозяева в стремлении найти доступ к сердцу гостя, вызвать его на откровенный, дружеский разговор. Никита не испытывал никакого желания делиться с ними своею заветною думкой. Кое-кто попробовал было действовать через Игнатия, но тот разводил лишь руками и уверял, что сам ничего толком не знает о диковинной птице. Да, по его утверждению, он и не собирался выпытать у Никиты тайну. Мало ли у кого какие бывают причуды!

Убедившись в бесполезности что-либо выведать напрямик, иноземцы попробовали действовать исподволь. Что в самом деле за наважденье! Как могло случиться, что «просвещенные европейцы» поверили, будто «темный московит», «медведь» ладит крылья, на которых человеку можно будет летать? Пусть раньше поучится у заморских людей уму-разуму, а потом уже дерзает превыше их стать. Да и удастся ли ему это когда-нибудь?

Но Никиту нисколько не задевали колкие шуточки и высмеивания. Наоборот, он даже иной раз поддавался какому-нибудь фрязину-остряку. Чего зря спорить? Слов нет, ученый народ живет за морями… А только ему, Никите, отлично известно — на себе проверено, — что наука никому не заказана, всем людям дано ее одолеть.

В конце концов чужеземцы оставили Никиту в покое.

Время подходило к весне, наступила страдная пора — пора возведения крепостей.

— Собирайся, браток! — сказал как-то Никита Матвейке. — Поедем с тобой стены рубить по-новому — таррасами.

Никита думал, что Матвейка, выслушав новость, обрадуется, но паренек не только не выразил восторга, но даже растерялся как будто.

— Не хочешь — не надо, с теткой останешься.

— Ой, что ты? Хочу, дяденька, ей-богу, хочу.

— А задумался чего?

— Уедем, там недосуг тебе будет… А я грамоте учиться желаю.

— Вот оно что! Не кручинься. Этого я и сам не оставлю. Будем с тобой аз да буки тянуть. Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть… Вот добру и поучимся.

Сказанного было достаточно, чтобы к Матвейке вернулось его обычное состояние духа.

— Едем, дяденька… Сегодня едем! — весело затараторил он и вдруг, вспомнив о чем-то, лукаво прищурился. — Мне добру учиться не надо.

— Как так?

— Я добро одолел. Меня без тебя дяденька Игнатий научил. Я уже могу вычитывать, знаешь, докуда? Вот сам хоть послушай. — И Матвейка, набрав полную грудь воздуха, затянул на дьяческий лад: — Аз, буки, веди, глаголь, добро, есть, живете, зело, иже, како, людие, мыслете…

— Ай да племянник! — с нарочито преувеличенным восхищением произнес Никита. — Вот так удалец растет у меня!

Фима перестала возиться у печи и, присев к люльке, в которой спал Ивашка, молча наблюдала за происходившим. То, что Матвейка учится, давно уже не было для нее секретом.

Каково же приятно был поражен Выводков, когда однажды, придя домой, он увидел согнувшегося в три погибели над дощечкой Матвейку и тихонько сидевшую подле него Фиму. Матвейка усердно выводил мелом на дощечке палочки, а Фима, по мере надобности, деловито стирала их тряпочкой.

Да, ничего не скажешь, славная жена у Никиты! Не ошибся он в своем выборе. Другая бы на ее месте непременно застонала, заохала: к чему, мол, грамота убогим людишкам, только горя накличешь себе, еще чего доброго в чернокнижники угодишь. А Фима… Нет, Фима не из таковских! Она всем взяла: и лицом, и осанкою, и ласковым сердцем, и здравым рассудком.

Так думалось Никите.

Но Фима боялась, что придет пора — и Никита всю свою и Матвейкину ученость направит к тому, чтобы налаживать крылья. Она не против деревянной птицы, на которой можно бы человеку летать. Боже Избави! Разве плохо человеку крылья иметь? Только не верит она ни Митричу, ни Игнатию, никому, кто поддерживает затею ее мужа. Ой, поплатится ее Никитушка за думку свою, мукой мученической поплатится!..

И Фима с тревогой наблюдала, что Никита, хотя и постоянно завален работой, все же не забывал о заветной думке своей.

Много раз, когда иссякало долготерпение, Выводков шел к Обеляю с твердым намерением потребовать, чтобы тот выполнил свои давнишние посулы. Но в ту самую минуту, когда он стучался в дверь к Митричу, от намерения действовать решительно ровно ничего не оставалось. Как никак, а Обеляй не простой человек — в старшие над умельцами поставлен. Мирволить — он мирволит Никите, но терпеть не может, когда кто свою волю кажет. Чуть что, сразу бунтарем окрестит. Выводков не забыл, поди, как он его в свое время поедом ел за «бунтарство» на строительстве лесного воинского городища. Еле-еле угомонился… Так уж лучше не дразнить его больше, больно уж строптив старик… Или, может, к Игнатию обратиться? Да тоже не стоит. Не тот он, за кого принимал его раньше Никита. Учить — со всем прилежанием учит, а чтоб, как раньше, дружбою набиваться, нет, охладел, даже посуровел. И все это после воеводина донесения. Одно и выходит: наберись терпения и жди. К тому же и впрямь не до крыльев теперь. Не в лесу же глухом живет Выводков, а в Москве. И не ему прикидываться незнайкою-несмышленышем. Каждый день слышит он разговоры служилых людей. Все одно и то же твердят: подавай да подавай все, что потребно для боев с басурманами. Да не как указано в грамотах воеводских, — подавай вдвое, вчетверо больше, чем просят. То-то Обеляй в беседах с Никитою про войну внушает ему, что без великой силы камнеметов, пушечного огня и передвижных крепостей, вроде пищально-пушечного Гуляй-города, никакая брань не в брань, хоть ты будь смелей и бесстрашней орла… А кому же и знать про такие дела, как не Ивану Митричу, бывшему большому умельцу мечи и многое другое из утвари ратной ковать.

Потому так и получалось, что решение, принятое Выводковым дома, бывало противоположно возникавшему по пути к Митричу. Но, несмотря на такую неразбериху, Никита приходил к выводу, что он в обоих случаях одинаково прав…

Так, за работой и разноречивыми мыслями, незаметно бежало время…

Вместе с Никитою, в ожидании, пока его отправят к месту постройки крепости, беззаветно трудился и Замятня.

Наконец желанный час наступил: Замятне объявили, что государь, одобрив все изменения в первоначальном образце крепости, повелел ему безотлагательно собираться в путь.

Вслед за боярским сыном выехал из Москвы и Никита. Однако к месту работы он направился не сразу: ему было поручено тщательно осмотреть все встречающиеся по дороге земляные валы, лесные засеки, рогатки, сторожевые заставы и, если встретится надобность, перестроить или доделать их.

Гордый тем, что ему доверили такое важное дело, Выводков принялся выполнять его со всем усердием и нелицеприятно. Но его внимание сосредоточилось не только на этом занятии. Живя в глухих уголках, бок о бок с крестьянами, с которыми он уже начинал было утрачивать связь, Никита не мог не призадуматься над невеселою долей этих людей. Что изменилось в деревне? Легче ли дышится хлеборобам? Или, может быть, еще хуже против прежнего стало?

Вот что однажды поведали крестьяне Никите.

Их вотчинника переселили куда-то на другую окраину, а его землю отдали во временное пользование нескольким обедневшим дворянам. Новые помещики, однако, недолго засиживались в своих угодьях, их то и дело снаряжали на брань или отзывали в Москву. Такие перемены тяжело отражались на подъяремном народе. Ему приходилось непрестанно приспособляться к нравам и привычкам то одного, то другого хозяина и всегда быть готовым ко всякой напасти. А новые хозяева только и думали о том, как бы извлечь побольше выгоды из случайно оказавшегося в их владении добра, и тем самым вконец разоряли убогое крестьянское хозяйство.

Раньше, при боярах, хоть и горько жилось, но все же были у крестьян и свои избушки, и крохотные наделы — одним словом, оседлая жизнь. А пришли служилые — и сразу люди лишились последнего жалкого достояния.

Высокородные соседи злорадствовали. «То божий перст, — лицемерно вздыхали они. — Господь указует, каково живется смердам под рукою у страдникова отродья — у сынов боярских и прочей мрази!» Они все чаще выслушивали печалованья убогих людей, охотно ссужали их семенами на посев и смотрели сквозь пальцы на такие дела, за которые в былое время карали смертью.

Соблазняемые разными льготами, крестьяне толпами переходили к родовитым помещикам. Но и здесь они не находили спасения. Воинские отряды гнали их назад.

Отчаявшиеся люди бежали в леса. Чем дальше, тем трудней становился проезд торговых караванов на больших дорогах: осмелевшие от голода разбойные ватаги вступали в бой не только с купчинами, но, и с воинами…

Такие жалобы приходилось выслушивать Никите чуть ли не на протяжении всего пути. Но и без пояснений было очевидно, каково тяжко живется крестьянскому люду. В деревеньках сплошь и рядом не было слышно ни человеческого голоса, ни собачьего лая. Жители либо бежали в леса, либо были частью истреблены, частью угнаны в плен беспощадными ордами крымского хана. Изредка там и здесь попадались рыскающие стаи волков.

Только в дворцовых селах да в монастырях под навесами высились горы необмолоченного хлеба и еще теплился признак жизни. Но и там не сладко жилось хлеборобам — им продавалась, а реже жертвовалась лишь ничтожная доля ржи.

И так же, как всюду, люди при встречах с отрядом строителей валились Никите в ноги и Христа ради просили заступиться за них перед воеводой и архиереем.

В одном из монастырских сел Выводков сделал привал и тотчас же отправился к игумену для переговоров.

— А люди-то мрут без прокорма, — приняв благословение и приложившись к руке игумена, глухо заявил он.

Монах сочувственно вздохнул.

— Как тут прокормишься, коли хлеба не стало.

Рука Никиты поднялась и ткнулась в сторону заваленных хлебом амбаров.

— Не стало? Хлеба не стало? А там что?

— Там? — вспыхнул игумен. — Там хлеб божий, монастырский там хлеб. И не тыкай в него нечестивым перстом!

Выводков ничего не ответил, отвесил поклон и ушел. У себя в шатре он достал из сундучка бумагу, гусиное перо и чернила и осторожно, с немалым трудом выводя букву за буквой, подробно описал Обеляю и разговор свой с игуменом, и вообще обо всем, что видел в пути.

Один из помощников и друзей Никиты, Тур, попытался было предупредить, что за такие цидулы не в диковинку угодить на расправу к заплечных дел мастеру, но Никита, во всем доверявший своему другу и даже поведавший ему о своей заветной думке, на этот раз не пожелал его слушать…

Два с лишним месяца понадобилось Выводкову на то, чтобы тщательно осмотреть и где надо переделать встретившиеся по пути оборонные сооружения. Покончив с этим, он заторопился туда, где было указано строить новую крепость.

Прибыв на место, Никита в первую очередь справился у приказных, нет ли на его имя цидулы из Москвы. Грамоток ему вручили целую кипу, но все это было не то, чего он с таким нетерпением дожидался: Обеляй упорно не отвечал.

— И не надейся, не будет тебе ответа, — мрачно предвещал Тур. — Беду, чего доброго, накличешь.

Никита сердился и упорно стоял на своем.

— Выдумывал я? Хоть полслова измыслил? Одну правду поведал.

— Вот за правду-то шкуру и сдирают с живого, — убеждал Тур. — Не дело тебе вступаться за убогих и сирых…

Вначале у них возникали по этому поводу крупные свары, доходившие зачастую до полного разрыва. Но прошло немного времени, и Никита, к вящему недоумению Тура, присмирел, стал покладистым, даже как будто чуточку робким.

Такая перемена в поведении Выводкова произошла неспроста. Однажды, когда он проходил по городу, ему показалось, будто из двери приказной избы высунулся и тотчас нырнул обратно не кто иной, как давно позабытый им… Воробей.

«Неужели Во-ро-бей? Зачем он здесь, на этой далекой окраине? Уж не грозит ли опасность? Не таков ли ответ на цидулу? Ну, а коли правда за Туром окажется, тогда… тогда на рожон полезу». Так размышлял Выводков, хотя и сам толком не знал, что разумеет он под словом «рожон». Тем не менее, так рассуждая, Никита начинал постепенно успокаиваться. Он глубоко верил в справедливость Ивана Васильевича. Царю все равно, кто ты таков. Он, если надо, расправится не задумываясь с любым родовитым боярином и всей душой приветит убогого, воздаст ему по заслугам. Не мало есть на Руси обласканных им умельцев, вышедших из самой гущи народной. Да взять хотя бы того же Никиту — мало ли он испытал на себе государевых милостей! Ну и нечего, значит, прислушиваться к ворчанью таких неверов, как Тур. Ему все неладно, он одно твердит: «Милостив, немилостив царь, а нашему брату всего вольготней в лесу».

— Вольготней! — оборвал как-то Никита расходившегося помощника. — Походил бы с мое по лесам, по-другому заговорил бы. Я, брат, нанюхался во как духу лесного!

Тур раздраженно переступил с ноги на ногу.

— Ничего ты не нюхал! Не туда путь держал от князя Ушатова. Тебе бы к Волге, к Дону, к казакам, а ты… Эх, ты!.. Нешто митрополит дозволит летать? Был бы еще кто из знатных, а то — смерд! Ни в жизнь не позволит. Скажет, что не божье это дело. Сызмальства тебя били-пытали за крылья, жди того же и впредь…

На другое утро, обходя уже почти достроенную крепость, Выводков обратил внимание на то, что Тура не было на работе. То же произошло и на другой день, на третий. Никита встревожился. Мало ли что могло случиться, разные люди по свету бродят. Начались поиски. В них принимали участие и воеводские конные и пешие люди, и добровольцы работные, и сам Никита. Но все было напрасно — Тур пропал, как не было его вовсе.

И только перед самым отъездом в Москву Выводков неожиданно увидел пропавшего помощника. Никита каждое воскресенье уходил далеко в поле, к одному из облюбованных холмов. Здесь он ловил и высушивал летучих мышей, тщательно измерял их вдоль и поперек и потом взвешивал. Лубочные образцы зверьков, равные по весу высушенному чучелу, как ни бился Никита, упорно отказывались летать. Попробовал он изготовить берестяного воробья, но тут же оставил затею: воробьи слишком уж часто трепещут крылышками, никуда не годится такое дело. «То ли дело коршун! — в сотый, в тысячный раз убеждался он в правильности мысли, возникшей у него впервые еще в юные годы. — Распластает крылья, не шелохнет почти ими, а плывет себе в небе, как в люльке качается».

Выводков понастроил уйму маленьких деревянных птиц. Одни были точь-в-точь похожи на коршунов, другие смахивали и на коршунов и вместе с тем на летучих мышей. Были потешные птицы, равномерно взмахивавшие просмоленными холщовыми крыльями; у некоторых крылья лишь чуть шевелились, как бы слегка загребали воздух.

Так было и в то воскресенье. Никита только было взобрался на вершину холма и завел пружину, скрытую в чреве коршуна-мыши, чтобы запустить потешную птицу ввысь, как кто-то окликнул его. Еще мгновение, и рядом с ним очутился Тур.

— Проститься хочу. Не поминай лихом, Никита!

— Куда ты подевался, скажи на милость?

— Тебе скажу. К ватаге пристал.

— К ватаге?! Окстись!

— Нечего мне креститься. Придет время — может, поймешь. А тебе говорю: будет нужда — держи путь к Черному Яру. Рад буду тебе. Приходи!

Сказал и был таков. Только и видел его пораженный Никита.

Ни о каких потешных полетах нечего было, конечно, в тот день и думать. Собрав наспех в один узел образцы птиц и взвалив их на плечо, Выводков зашагал домой. У лесной опушки он заметил, как в овраг прыгнул какой-то бочкообразный человек.

— Воробей! — крикнул Никита неожиданно для себя и замер на месте. Ему почудилось, будто совсем близко кто-то приглушенно рассмеялся…

 

ГЛАВА ТРИДЦАТАЯ

БЫТЬ ПО СЕМУ

Чем ближе подъезжал Никита к Москве, тем мучительней томили его мрачные предчувствия. Всюду — в пути, на остановках — ему чудилось, будто кто-то выслеживает его. Но все страхи оказались напрасными: Выводков в сопровождении племянника благополучно прибыл домой.

Ничего подозрительного не заметил он в поведении Игнатия. Только оставшийся с ним с глазу на глаз Обеляй что-то слишком уж подробно расспрашивал, что он делал в свободное время и с какими встречался людьми, и лишь об одном молчал — о Никитиной цидуле. Самое бы лучшее, конечно, поговорить начистоту, спросить в упор, что означает молчание, — и дело с концом. А может быть, правильнее не спрашивать? Что, если цидулу в самом деле считают крамольной и Обеляй из жалости к Никите не дал ей ходу? Нет, лучше молчать.

Не успел Никита как следует отдохнуть с дороги, как его вытребовали к Малюте Скуратову.

— Вот наконец и ты! — запросто встретил он Выводкова. — Экий стал — молодец молодцом!.. Ну, пошли.

— К государю?! — оторопел Никита. — Ой, сомлею…

— Я те сомлею! — погрозил пальцем Скуратов.

Остановившись у царской трапезной, он приказал:

— Дожидайся, — и шагнул через порог.

Из трапезной донесся чей-то заискивающий голос:

— Дозволь, преславный, сказать?

— Говори! — Никита узнал хрипотцу государя. — Да покороче.

— Казна оскудевает — то ничего: есть чем пополнить ее, государь.

— Чем?

— Богаты, твое царское величество, гостинодворцы. Ихней казной и пополним.

— Только-то и всего? Ну, это и дурак знает, что воскресенье праздник. Ты что-нибудь поумней присоветовал бы. Не можешь? — Царь закашлялся. — Гостинодворцев не трогай, Фуников! — сердито крикнул он. — Лучше подскажи, как у воров наворованное отнять. На то ты и казначей!

— Я… Ты, твое царское величество… — голос Фуникова задребезжал. — Я верой и правдой…

— «Я», «ты»… «верой и правдой», — передразнил царь. — Кто вор и кто верой и правдой? Может, ты разъяснишь мне, Малюта?

— Коли приказываешь, государь, объясню. — В голосе Скуратова Никита услышал злобную насмешку. — Зачем гостинодворцев тревожить? Хватит и того, что казначей наворовал.

— Не вели бесчестить, преславный! — закричал Фуников. — Да я… да как так…

Скуратов перебил:

— А нетто не ты? А ну, помолчи-ка, я скажу за тебя. Дозволишь, преславный?

— Обсказывай! — разрешил государь.

— Ты когда был в Рязани, — уже спокойно продолжал Малюта, — мы в твоих усадьбах, в земле, большую силу каменьев и драгоценных сосудов нашли. Все это из кладовых государевых!

Что-то грузное бухнулось на пол.

— Прости, государь! Я верой и правдой… Кровью своей заслужу…

— Убрать! — крикнул Иван Васильевич. — Повсюду гонцов разослать! Пускай везде трепещут мздоимцы и воры! Голову прочь сему лиходею!..

До слуха Никиты донеслись тяжелые шаги царя. Через мгновение из угловой двери вышел Скуратов и поманил к себе Выводкова.

— Ходи за мной! Государь в постельничьи хоромы пожаловать соизволил.

Из половины царевичей в сени, где Малюта снова приказал Никите дожидаться вызова к государю, донеслись сдержанный плач и разгневанное хрипение Ивана Васильевича.

— Будешь пономарить, горе мое? — трижды повторил царь, подкрепляя каждое слово стуком посоха об пол. — Не хнычь! Отвечай бодро и весело, когда тебя спрашивает родитель и государь!

— Твоя воля, батюшка… Не велишь… не буду… Святой крест — не буду… Только больше невмочь… Ой, больно!.. Не буду… Спинушке больно…

— Ништо тебе, не убудет спины! И не крестись попусту. Кому говорю?! Смотри, Федька, не дразни. — Царь натруженно закряхтел. — Где ты там, Вяземский? Сдерни кафтанишко с горюшка моего, с царевича-пономаря. Сдернул? Внушай, Евстафий!

Протопоп Евстафий почтительно кашлянул и нараспев произнес:

— «Казни сына твоего в юности, и будет покоить тебя на старости; не ослабевай, бия младенца…»

— Младенца! — брезгливо произнес Иван Васильевич. — У младенца вот-вот борода и усы вырастут, а ум как был, так и есть колыбельный. В кого только уродился? За какие грехи послан мне на кручины?..

— «…колико жезлом биешь его, — снова заскрипел протопоп, когда умолк государь, — не умрет, но здрав будет; бия его по телу, душу его освободишь от смерти…»

Глухие посвистыванья плети то перемежались, то смешивались с отчаянными стенаниями царевича Федора.

— Не буду! Никогда больше не буду! Не вели ему! Святой крест — не буду! Батюшка! Родненький! Не стану пономарить! Не хочу пономарить! Ой, не могу!

— Поучай, чего стал! — Царь топнул ногой. — Хлеще! Еще. Так его, так. Семь, восемь, девять. Так его. А не пономарь! А учись ратному делу! Ратному, рратному, рратному!

— Ой-ой!.. Ба-а-тюшка-а-а… смилуйся!

— Кто ты таков есть — царевич или пономарь? Ну?

— Как повелишь, батюшка! Ей-богу, как повелишь!

— Ну, что ты поделаешь с этаким?! Юродивый, бог видит — юродивый! Пшел прочь с очей моих, рататуй!

Государь шагнул в сени и устало опустился на услужливо подставленную ему лавку.

Завидев царя, Выводков почувствовал, как подкосились у него ноги, и всем телом рухнул на пол. Царев посох коснулся его затылка.

— Никак снова оробел?

— Не велено мне… Григорий Лукьянович не приказывал, — залепетал Никита.

— То-то же, — усмехнулся государь. — Не велено — надо слушаться. Вставай!.. Рассказывай, как на духу. Небось знаешь, зачем тебя ко мне привели? Про крылья слышать хочу!

У Никиты захватило дух. «Господи! Знает!..»

— Эх ты, красна девица! — снисходительно улыбнулся Иван Васильевич. — Ладно уж, отдышись, погожу…

Выводков тяжело вздохнул и робко заговорил. Но с каждым словом, однако, становился смелей, откровеннее. Раз уж так пришлось — будь что будет, двум смертям не бывать, все выложить, что на душе, таиться боле нет сил…

Сурово сдвинув брови и судорожно сжимая руками посох, слушал царь горькую правду о жизни подъяремных людей. Иной раз казалось, что он не выдержит и в лютом гневе навек закроет уста дерзновенного смерда. Да так бы, наверно, и было, кабы не безмерное желанье увидеть когда-нибудь собственными глазами небывалое чудо — летающего человека да проверить донесения воеводы, духовных владык и простых соглядатаев — такой ли уж Выводков бунтарь, как о нем пишут? А не стоит ли здесь, перед лицом царя, подобный юродивым и блаженным правдолюб, чистый сердцем заступник убогих? Можно и подождать. Не уйдет от плахи, ежели с бунтарями якшается.

Чем ближе подходил Выводков к сути, тем заметней светлело лицо государя. Он, не скрывая того, гордился и восхищался рубленником, которого по всей справедливости когда-то назвал самоцветом. Он и теперь вдруг перебил Никиту и снова воскликнул:

— Самоцвет! Сущий ты самоцвет! Быть по сему. Налаживай крылья…

Поутру к Выводкову пришел Обеляй.

— Запомни, — поздоровавшись, предупредил он Никиту. — Кто бы ни спросил, что в погребе делаешь — погреб для тебя приготовили, — никому ни звука. И ты, конопатый, помни, — повернулся он к Матвейке, — молчок. Ни про какие крылья не слыхивал. Чтобы никто не знал, а наипаче других — иноземцы. Оплошай только, они сразу цап-царап — и проглотили. Смотри же, пострел, помни: вырву язык, ей-ей, вырву.

Фима вступилась за племянника.

— Грех ребенка пугать. — И крепко прижала его к себе.

Чувствительный к ласке Матвейка благодарно приник губами к Фиминой руке и потом, к великой радости зашедшегося в смехе Ивашки, совсем по-кошачьи замурлыкал.

Вступился за племянника и Никита.

— Его, Иван Митрич, страшить не надо бы, — уверенно тряхнул он головой. — Он и без того не из болтливых.

Не успел Никита войти в Кремль, его, как и предполагал Обеляй, обступили с расспросами.

— Сказывают, новую потеху удумал?

— Колесницу невиданную налаживать будешь?

— А какая она, колесница та?

— А такая-сякая, — отшучивался на ходу Никита. — Может, колесница, может, возок, может, водица, а может, медок.

Ничего не добившись от Выводкова, любопытные сунулись к шагавшему сзади и лукаво ухмылявшемуся Матвейке.

— Держи, малец, пряничек. Заморский, печатный.

— Спасибо.

— Кушай, милочек, на доброе здоровье. Мы тебе в погреб еще принесем, как кончать будете… это самое… как его? Да как оно зовется, что вы ладить будете в погребе?

— Конька будем ладить, — спешно дожевывая пряник, прокричал Матвейка и, подпрыгнув, лягнул ногой воздух, — Конька, конечка! — повторил он и бросился догонять Никиту.

У амбара уже дожидался сотник Силантий Аверкиев.

— С новосельицем, Никита! Велено проводить тебя. Жалуй за мной.

Быстро промелькнула площадь, на которую выходили Большая и Средняя палаты, далеко позади остались Красное крыльцо и Передние переходы, а сотник все еще шагал то вперед, то в одну сторону, то в другую, то как бы назад, то снова вперед.

— Скоро ли? — подойдя к Столовой избе, что против алтарей церкви Преображенья, спросил потерявший терпение Выводков.

— Отсюда вроде бы не видать, — таинственно подмигнул сотник и не спеша направился к крыльцу, служившему продолжением переходов Столовой избы и соединявшему ее с двумя набережными палатами — Малою и Большой.

— Вот и пришли, — объявил наконец Силантий, обогнув палаты, и приоткрыл дверь, ведущую в терема. — Держи влево и шагай вниз. Да, постой, где твой малец? Эй, ты!

— Тут, тут, — откликнулся вынырнувший из-за угла Матвейка.

— А в руках что у тебя?

— Камни, дяденька сотник. Отбиваться.

— Че-го? От кого отбиваться?!

— А от них. Пристают и пристают. Хотят выспросить, что будем ладить…

Просторный погреб, в котором они очутились, ярко освещался дюжиной факелов. У одной из стен высились сложенные в ровные ряды доски, береста, лубки, посконь и холстина. У рабочего стола на земле были навалены кучи листового железа, слюды, деревянных колышков, гвоздей, заклепок, толстой и тоненькой, как паутина, проволоки. В трех коробах лежали груды различных топориков, топоров, молотков, молоточков, буравчиков, пластинок с насечкой и без насечки, угольничков, ножичков, ножей и невесть еще чего.

Вдруг откуда ни возьмись появился Обеляй.

Никита поспешно выпрямился и отвесил ему глубокий поклон.

— Ну, каково, Никита? Доволен ли?

— Вот как доволен, по горло, — он еще раз поклонился. — Не ждал, не гадал. Столько добра — глаза разбегаются!

— И слава господу. Бога, Никита, благодари. Бога и государя преславного… Ты ему верой служи, и он тебя не оставит, — сказал внушительно Обеляй и пытливо уставился на Выводкова.

Никита выдержал взгляд.

— А ежели что понадобится, — продолжал Обеляй, — ударь в сей колокол — видишь, висит? И к тебе тотчас человек прибежит. Ну, кажись, покудова все. Пойду. Прощай…

Вдоволь налюбовавшись отданным в его полную власть богатством, Никита стал готовиться к работе. Первым делом он достал из принесенного с собой короба несколько образцов деревянных и лубочных птиц. Еще недавно они казались ему почти законченными творениями, которым не хватает до совершенства каких-то пустяков. Но теперь, едва разобрав свое рукомесло по частям, Никита сразу же задумался и поник головой. Какую нелепицу создал!.. Взять хотя бы лежащий перед ним деревянный клюв. Да разве можно назвать клювом эту чурку, колодку, полено?! Или вот хвост. Сколько раз убеждался Никита, что если хвост тяжелее крыльев, то нечего и пытаться летать: едва вспорхнув, птица тут же перекувыркнется, «заковыряет» и рухнет наземь.

Все это так угнетало Выводкова, что он порой терял всякую веру в себя. А что, если у него и впрямь ничего не получится? Что, если правда останется за теми, кто называл его одержимым, порченым, бесовским споручником? Что будет теперь, когда обо всем узнал сам государь и, значит, отрезаны все пути к отступлению? Какими глазами смотреть на всех веривших в него друзей? Чем оправдаться перед ними? Да и хватит ли духу сознаться в бессилии? Один выход — поставить крест на всем прошлом и вместе с семьей бежать либо к оничковцам, либо в Черный Яр, к Туру, к казачьим ватагам… Но полно! А не обманывает ли себя Никита, тешась мыслью, будто вдали от Москвы ему удастся развеять свое неуемное горе? В силах ли будет он когда-нибудь примириться с сознанием, что все, чем живы были до сих пор его душа и разум, ради чего перенесено столько страданий, оказалось наивною детскою сказкой?

Выводков беспомощно опустился на ящик и так сгорбился, что лицом почти касался колен. Постепенно дыхание его становилось ровнее, свободней, по телу разливалось какое-то убаюкивающее тепло.

В стороне, не сводя глаз с дядьки, безмолвно стоял Матвейка. Ему было больно чувствовать, как страдает Никита, и сознавать, что он ничем не может помочь.

Матвейка долго ломал голову над тем, как бы развеселить Никиту, и, не додумавшись ни до чего путного, решил позабавить его какой-нибудь шуткой.

— Дяденька, а дяденька! — подойдя неслышно к Выводкову, тихо позвал он. Но тот даже не пошевелился. — Дяденька! — уже громче повторил Матвейка. — Дозволь малость поржать… Больно захотелось. А то, может, волком завыть? Хочешь, я и волком могу.

— Отстань! — чуть пожевал губами Никита.

Не дождавшись согласия, Матвейка набрался духу и так завыл, что у Никиты свело обе челюсти и защекотало в переносице.

— Что, что такое? Что приключилось? — вскочил он.

— Ага, испугался! — заплясал Матвейка. — Здорово я выть-то по-волчьи умею? Скажи, дяденька, — здорово?

— Да ты что?! — рассердился Выводков. — Ошалел? Никак кнута просишь?

— Не, не, не! — замотал Матвейка головой и так уморительно перекосил лицо, что Никита не смог удержать скользнувшей в уголках рта улыбки. — Давай лучше вместе повоем. Давай? Хоть чуток! Или нет. Стой… Я вот что надумал. Давай, дяденька, птиц привяжем, а то они, чего доброго, ускачут,

— Что ты мелешь? Какие птицы?

— Твои, дяденька. Вон те. Ишь, какие хвостатые. Прямо не птицы, а кони. Вот у меня птица так птица. Особенная. На трех лапках.

— У тебя? Да разве ты?.. — На душе у Никиты сразу стало и радостно и легко. — Да никак я и в тебя беса вселил?

— Тсс, дяденька! Не приведи бог тетенька прознает…

— Где ей тут взяться, постреленок ты этакий?

— Э, дяденька, не скажи! Я тут все разглядел. Тут, за той вон стенкой, люди живут. Ей-ей. Вот ей-же-ей, дяденька!

— Я знаю, ты у меня глазастый… Так, говоришь, свою птицу имеешь?

— Ага. На трех лапках она.

— Вот тебе на! Где же ты птицу такую встречал?

— У тебя же, дяденька, есть птица о четырех крыльях?

— Верно, племянничек. Ну, показывай свое рукомесло.

Матвейка прыгнул в угол и вытащил из-под спуда желтый обрубочек дерева.

— Вот, дяденька.

— Здорово!.. Молодец!

…Зашедший к концу дня в подвал Обеляй застал Никиту склонившимся в глубокой задумчивости над многочисленными образцами крыльев и птичьих хвостов. Посреди стола на равномерно двигавшейся взад и вперед качалке распластал неподвижные крылышки и словно парил в воздухе крохотный лубочный коршун.

— Здравствуй! — дружески положил Обеляй руку на плечо Никиты.

— Прости, Иван Митрич, задумался.

— Что задумался — не взыщу. А вот ел ли ты что-нибудь?

— Как же, как же, Иван Митрич! Мы с собой из дому и солонинки и хлебца узелок во какой принесли, — Никита широко расставил пригоршни. — Разве Фима выпустит так!

— А щи? Щи-то хлебал? Нет?.. Эй, вы там! — крикнул Обеляй и, шагнув к колоколу, оглушительно зазвонил.

В то же мгновение на пороге возник рыжебородый верзила.

— Голову оторву! — набросился на него Обеляй. — Пес конопатый! Почему не кормил Никиту Трофимова?! Зря я из кузницы тебя сюда погнал? Так-то ты служишь тут?!

— А он не звонил. Щи-то давно дожидаются…

— Погоди, рыжая тварь! Ужо я так тебя оттрезвоню, навек оглохнешь! Живо, неси обоим двум. Ну-у!

Верзила исчез с тем, чтобы в ту же минуту вернуться с чугунком дымящихся щей.

— Кушай-трапезуй, Никита Трофимов, — пригласил он с поклоном умельца. — Потчуйся, кушай на добро здоровье.

Никита, стремительно набросившийся было на щи, задержал полную ложку у самых губ и недоуменно приподнял брови.

— Какой я тебе Никита Трофимов? Никита я — и боле никто. Так и зови.

— Ничего не так, — вмешался Обеляй. — Был Никита, да сплыл. Теперь есть Никита Трофимов. Царев зодчий Никита Трофимов! И конец. Не перечь — не люблю. — И, строго поглядев на верзилу, произнес по слогам: — Ни-ки-та Тро-фи-мов. Повтори, стоеросовый!

Рыжебородый повторил.

— Еще!

Тот послушно повторил еще раз.

Пока Обеляй обучал кузнеца вежливому обращению с царевым зодчим, сам обладатель нового звания с огромным наслаждением уписывал горячие, раздражающе пахнущие щи. В этом занятии ему усердно помогал уже раскрасневшийся и млеющий от пресыщения Матвейка.

Покончив с едой, Никита взялся было снова за работу, но сразу почувствовал, как по всему телу разлилась дремотная истома. А тут еще Матвейка размеренно потянулся и сказал сквозь сладкий зевок:

— Спать как охота… Давай, дяденька, вместе.

У Выводкова начали слипаться глаза.

— И то надо бы, — согласился он и тоже зевнул.

— Поспите, поспите, — посоветовал направившийся к выходу Обеляй.

Никита и Матвейка улеглись рядышком на кипе холста и тотчас же заснули.

Домой они пришли, когда давно уже отблаговестили ко всенощной.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЕРВАЯ

ЧУДИЩА АДОВЫ

Наконец-то для Никиты наступила безоблачная пора. С работой, которая шла все успешней и глаже, никто не торопил, царевы люди при встрече уже не задирали голову, и даже заведомые недоброжелатели, казалось, притихли. Не мог пожаловаться Выводков и на семейную жизнь. Фима по-прежнему души в нем не чаяла, старалась предупреждать каждое его желание и никогда не сетовала на то, что он почти не бывает дома. Что же касается Ивашки, так тот при одном лишь упоминании отцовского имени весь расцветал.

По воскресеньям и праздникам Фима вставала до петухов и, затаив дух, чтобы, упаси господи, муж не проснулся, принималась священнодействовать у очага. И какие вкусные яства она варила, жарила и пекла! Никита, как говорится, третий сон только видел, а его дожидались уже и рыбная кулебяка, и пышки в патоке, и пироги с грибами, и ватрушки, вареное, пареное, и… да всего и не счесть! Ничего тут не скажешь, большая была мастерица Фима готовить вкусную и сытную пищу. Особенно же славилась среди друзей Выводковых капуста ее засола — с мятой и чеброй — и огурцы.

Первым обычно просыпался Матвейка, но не вставал: тетка строго-настрого приказала не тревожить сон Никиты и ребенка. Это время вынужденного молчания и бездействия было так томительно, что у Матвейки в редких случаях хватало терпения выдержать испытание до конца. Когда же становилось невмоготу, он набирался храбрости и прибегал (правда, не без опаски) к излюбленной хитрости: он, будто со сна, то громко стонал, то шумно ворочался с боку на бок или, укрывшись с головой, чтобы не увидела тетка, начинал быстро зажимать и разжимать двумя пальцами нос и выделывал такие переливчатые и многоколенчатые трели, что и на жалейке не получилось бы лучше.

Фима давным-давно разгадала Матвейкины проказы, но как ни дорог был ей покой мужа и сына, а наказать «охальника» за озорство не поднималась рука: грех, мол, обижать сироту. И только когда снова показывалась его взлохмаченная голова, Фима делала сердитое лицо и грозила пальцем, на что Матвейка, позабыв про все строгие предостережения, часто отвечал победным хихиканьем. Затем, будто спохватившись, он больно пришлепывал ладонью рот и во весь голос выкрикивал что-либо вроде «Ай, позабыл, что спят!» или «Ай, прости, тетенька!» — и замирал.

Хихиканье и выкрики, конечно, делали свое дело.

— Разбудили-таки папаньку! — всплескивала Фима руками. — Вот уж я тебя жгутом! Доведешь ужотко!

Но это были одни лишь слова, так как в сущности она всегда радовалась пробуждению мужа, — есть-то давно наступила пора.

И — страсти — какой поднимался в избе неистовый гомон! Как стремительно кружился на четвереньках Никита с захлебывающимся от счастливого смеха сынишкою на спине! И каким неподражаемым ржанием расшалившегося жеребенка сотрясал Матвейка избу!..

Так, за развлечениями, едой и сказками, среди которых самое почетное место занимали байки про ковер-самолет, жар-птицу, крылатых коней и про огненную колесницу, на которой Илья-пророк вознесся на небеса, незаметно проходил праздничный день. А вечером тоже некогда было скучать — к Выводковым заходил Обеляй, иногда один, иногда с Игнатием или еще с кем-нибудь.

Фима радушно встречала гостей, усердно потчевала их всем, что только было у нее вкусного, и потом уходила с Матвейкой в закуток, где давно уже спал Ивашка.

Обеляй охотно беседовал о чем угодно, не переносил он только разговоров о крестьянском житье-бытье и о наводнявших леса казачьих ватагах. Зато и он и Игнатий совершенно преображались, когда речь заходила об умельцах, будь они каких угодно кровей, все равно — высокородные ли дворяне или люди безродные. А в последнее время Обеляй все чаще и чаще стал намекать на ожидающий Никиту вскорости подарок, которого он «и мысли не допускал когда-нибудь удостоиться».

— Всех умельцев привечает государь, а ты умелец особенный, небывалый, — разоткровенничался однажды Обеляй. — И вот что скажу тебе, Никита: ежели сумеешь крылья наладить, преславный так тебя наградит, так наградит, не поверишь. Слышно, дьяком пожалует, вот оно что!

Выводков почтительно выслушал Обеляя, но чрезмерной радости не проявил. Зачем ему эти царские милости? Одной-единственной милости ждет он: не мешали бы заниматься любимым делом. Пусть никто не думает, что если он сейчас добьется своего, так тут и конец наступит его стремлениям. Ничего подобного! Немного продержаться на крыльях в воздухе и благополучно слететь на землю — это лишь первое достижение, робкий шаг. Он знает, что ему и всей жизни не хватит, чтобы полностью осуществилась заветная думка. Ну так что же из этого следует? Разве нет у него Матвейки, Ивашки, которых он научит дерзать, бороться и побеждать все непонятное и непонятое? Так или иначе, а он, сын крестьянский, потомственный рубленник Никита Трофимов Выводков, не отступится от своего. Он создаст, он должен создать такие крылья, на которых люди будут и слетать вниз, и взлетать, подобно птицам, в беспредельную небесную даль…

Слов нет, соблазнительны и обеляевские посулы. Плохо ли вдруг в дьяки угодить! Уж взять хотя одно то, что в высоком звании ему будет гораздо легче работать, ради одного этого стоит дождаться чести такой! Бывало же, правда редко, что царь жаловал простолюдинов званиями, которые только дворянам доступны. Но что об этом думать, там видно будет. Сейчас самое важное — работать и работать, не смиряясь духом перед неудачами, и глубоко верить в счастливый конец.

Обеляй обычно приходил с какой-нибудь любопытной новостью и потом долго обсуждал ее с Никитою. Выводков доверчиво слушал старика и соглашался с его разъяснениями. Но одна новость так поразила и потрясла его, что он вначале почел ее неправдоподобным, злым измышлением. Не может быть, чтобы не только люди, подобные Замятне и Сабурову, а и потерявшие человеческий облик разбойники могли совершить такое неслыханное злодейство!

— Не может быть? — сверкнул глазами Митрич. — А ты спроси у рубленников и каменщиков. Им, чать, поверишь. — Он низко склонил седую голову и ткнулся бородою в запястье обрубленной руки. — Теперь того и гляди снова возопиют высокородные: лют-де государь, сызнова расправы чинит. А быть расправам. Не миновать…

Прежде чем начать повествование, старик с непримиримой суровостью отчитал всех вообще «крамольников и прочих иных злоумышленников».

— Нешто и те злоумышленники, — вырвалось у Никиты, — кои с голодухи на рожон прут?

Обеляй вскочил и стукнул кулаком по столу.

— А ведомо тебе, что за такие речи на плаху ведут? Смотри, как бы и ты головы не решился. Много мы про тебя слыхали. Лучше опомнись, покуда есть время. — И, неожиданно смягчившись, тихо прибавил: — Умельство твое чтим. А не без края. Не опомнишься — худо будет. Опомнись, Никита!

И, снова усевшись, приступил к рассказу.

А случилось вот что.

Задолго до прибытия боярского сына Замятни на место постройки крепости в округу невесть откуда нахлынул поток юродивых, блаженных, пророков и странствующих монахов.

— Горе нам!.. Геенна огненная!.. Имеющие уши слышать да слышат!.. — вещали они. — Грядет князь тьмы. Покайтесь, православные христиане! Внемлите гласу великого постника, блаженного Савватия. Было ему видение. Явился архангел Гавриил с глаголом божьим: «Возвести, старче, чадам Христовым — близок горький час испытаний. Призови православных к покаянию и к защите церквей. Замыслил бо князь тьмы поставить в крепости, у реки, кумирню языческую. И в ту кумирню богомерзкую заточат всех христиан, кои не отрекутся от господа нашего Исуса Христа. Истинных же, бесстрашных ревнителей и заступников нашей веры святой — бояр высоких кровей — закуют в цепи и после застенка предадут смерти нечестной на плахе. И будет плач и скрежет зубовный… Восстаньте же, братие, во имя отца и сына и святого духа. Аминь».

Лжевещуны проникали во все уголки обширного края. Одни из них, исступленно бия себя в грудь кулаком, призывали народ к открытому возмущению, другие, сокрушенно вздыхая, смиренно молили всех уйти от зла и сотворить благо, иными словами — подбивали легковерных бежать в леса. Каждый из пророков действовал так, как находил более удобным и выгодным для себя, однако цель у всех была общая: сторонники уделов и возвращения вотчинникам былых прав поручили вещунам во что бы то ни стало поднять край против Ивана Васильевича и главной его опоры — опричнины.

Крестьяне, которых бояре не так давно переселили в новые угодья свои, чувствовали здесь себя покуда чужими. Поэтому, опасаясь всяких неожиданностей, только очень немногие из них отважились выступить открыто. Большинство же, решив, что куда как безопасней послушаться советов смиренников, заторопились уйти от греха и со всеми семьями укрыться в лесах.

Так довольно скоро опустели десятки селений, а вместе с этим стали заметно редеть ряды строителей крепости.

— Пропала моя головушка! — впал в отчаяние Замятня. — Доведут меня до плахи работные! — И попросил у воеводы заступничества. — Спаси. Богом молю, спаси, заставь смердов работать.

— Будь спокоен, — утешил его воевода. — На меня положись. Я их заставлю, не потерплю.

И он не обманул. Воины оцепили лес на целые версты. Изловленных жестоко наказывали и снова гнали на стройку…

В Москву с донесением от Замятни прискакал гонец. С ним с вечера и непрерывно всю ночь до утра беседовал Малюта Скуратов.

Отпустив гонца, Малюта отправился прямо в покои царя.

— Измена, преславный, — сказал он. — Сабуров и Замятня лихо затеяли!

На Каму, где возводилась новая крепость, был отправлен зодчий Гуров. Прежде всего он проверил, добросовестно ли выложены стены. Прощупав чуть не каждый кирпич, он то и дело стучал молотком в стену и прислушивался, нет ли где пустоты промеж кладки. После этого измерил толщину стен и глубину подземелий и отписал в Москву, что «оная крепость с таким тщанием и умельством ставится, что гораздей не можеть быть».

Тогда в Разбойном приказе вспомнили про недавно оправившегося от какой-то затяжной и тяжелой болезни Тешату и сказали о нем Скуратову. Тот хорошо знал, что Тешата умеет распутывать самые замысловатые узлы, и потому, не раздумывая, согласился отправить его к Замятне.

Тешата, как это было всегда, поехал на Каму не один, а с целым десятком подручных, среди которых выделялся своим бочкообразным видом не стареющий Воробей.

Объявившись на постройке, Тешата тотчас же вручил удивленному Замятне грамотку из Москвы.

— Рад гостю, — буркнул Замятня, узнавший из грамотки, что хранитель казны и ведающий прокормом работных людей приказный Угрюм отзывается в Москву, а на его место поставлен Угорь (так был назван Тешата).

— Мы что же! Мы рады… жаль, конечно, расставаться с Угрюмом — понаторел он в делах.

— То-то и оно, — сказал Тешата. — Угрюм понаторел, а я ведь ни-ни. Никогда не ведал казной. Освободил бы меня?..

Замятня не понял, о чем говорил Тешата.

— Как я могу? Ты Москвой прислан.

— Нет, я не про то. От казны, сделай милость, освободи. Пропаду я с ней.

Замятню долго уговаривать не пришлось. Не велик труд распоряжаться казной, авось он как-нибудь и сам управится. А Угорь и без того будет вечно занят.

Хлопотливое, страсть какое хлопотливое дело ведать прокормом и работных и начальных людей во главе с сыном боярским! Дал бы бог только с одним этим научиться справляться как следует.

Но вскоре выяснилось, что лучшего добытчика вина и всякой снеди нельзя было и желать. Плоховато лишь ладилось с прокормом работных. Вечно чего-нибудь да не хватало: то не было соли, то рожь попадалась с гнильцой, то щи отдавали прокисшим духом невыделанной овчины… Но над такими мелочами не стоило очень задумываться. Не терять же время в поисках всего свежего и удобоваримого. Небось не бояре какие — съедят что дадут…

Зато под Тешатиным крылышком Замятня блаженствовал, как мышь на окороке. Больше же всего боярский сын ценил почтительность приказного и его смиренное, граничившее с рабским, послушание. Ко всему этому — Замятне очень скоро стало казаться, будто он понимает, чем дышит Тешата, и что такой человек может когда-нибудь пригодиться для дел позначительнее продовольственных. Доказательством тому служили многочисленные примеры, из которых один особенно пришелся по душе зодчему. Случилось так, что в крепость внезапно нагрянуло несколько опричников. Бегло осмотрев сооружения, прикрывавшие внутреннюю часть города, то есть детинец, и полюбовавшись наружной оградой — окольным градом, — они похвалили работу и поспешили в шатер Замятни, где надеялись найти богатое угощение. Но сколь велико было их разочарование, когда Тешата объявил с низкими поклонами, что у него в кладовых ничего, кроме лука и подопревшего проса, нет. Обозленные гости тотчас же покинули стройку, не только не простившись с сыном боярским, но даже не взглянув в его сторону.

— Осрамил, как есть осрамил ты меня, Угорь, — более выспренно, чем обычно, обратился он к Тешате. — То у тебя всякого добра чаша полная, тут — сказать стыдно — голым все голо!

— И сам не пойму, — пристыженно забасил тот. — И куда это все подевалось? Как ветром снесло! А уж так хотелось попотчевать их. Попотчевать, да к черт… — тьфу ты, язык вдруг припух! — к чертогам ихним, говорю, проводить гостей дорогих.

— То-то! Смотри у меня, говори, да не заговаривайся.

— Не взыщи… Я не с умыслом. Такой уж язык у меня, — принялся оправдываться Тешата. — То ничего, а то враз возьмет да и припухнет.

— Ступай, ступай! — не пожелал слушать Замятня. — Больно уж ты языкат.

С этого самого дня он стал еще пристальней наблюдать за Тешатой и вскоре приметил, что тот словно бы якшается с юродивыми и пророками. А в ближайший праздничный день ему даже удалось подглядеть, как Тешата доверху набил снедью котомки трех юродствующих оборванцев…

А пророчества и слухи, один нелепей другого, меж тем пугали все сильней и сильней и без того перепуганных крестьян. Некоторые из вещунов, не сморгнув, клялись всеми клятвами, будто видели собственными глазами выемки в крепостных стенах, где якобы замуруют священников и монахов, отважившихся открыто выступить в защиту веры Христовой; другие утверждали, что в Успеньев день в крепость загонят всех православных и там их заставят поклониться высеченным из камня кумирам; третьи с поразительной точностью указывали день и час предстоящего светопреставления. Все же вместе преследовали единую цель — так или иначе добиться народного возмущения.

Тешата ежедневно докладывал Замятне обо всем, что творилось в округе, но вначале старался не выражать сочувствия ни той, ни другой стороне. И лишь гораздо позже, да и то якобы под хмельком, он нет-нет, а посетует на войны, голод и мор, от которых «не миновать-стать горько плакать русской земле». Иногда Замятне всякими хитростями удавалось подслушивать, о чем шушукается Тешата с кем-либо из лжепророков…

Как-то раз, в воскресный вечер, Тешата внезапно ворвался в шатер боярского сына.

— Убили! — закричал он громоподобным басом. — Голову напрочь снесли!

— Это еще что за охальство? Как ты смеешь орать у меня! — изо всех сил стараясь казаться крайне возмущенным недостойным поведением приказного, а в действительности очень перетрусивший, прохрипел Замятня. — Что приключилось?

Тешата сорвал с головы шапку, трижды перекрестился и смиренно обратился к иконе:

— Да будет воля твоя… В руки твои отдаю дух мой…

— Да что такое? — дрожащим голосом спросил Замятня. — Да не тяни ты душу мою, говори! Кого убили? Кто убил?

Тешату обуял новый приступ отчаяния. С возгласом:

— А, да будь что будет! — он швырнул наземь шапку. — Хочешь, Данила Юрьев, милуй, хочешь — губи, а скажу тебе: нет, не с опричниной ты! Ты, как и я…

У Замятни от этих слов лицо залило горячею краской. Что за человек перед ним? Как держаться? Что делать? Кто он — ловкий, прикидывающийся простачком соглядатай, язык или друг, признавший в Замятне единомышленника? Не лучше ли бросить его в застенок, как царева врага?

Тешата догадался о намерении боярского сына и прогудел:

— Больно тороплив ты, Данила Юрьев. Рано с плахой венчаешь. Прочитай-ка прежде цидулку.

Он поднял с земли шапку и рванул зубами ее подбитый заячьим мехом край. Из-под опушки выпал клочок бумаги.

— Читай-ка. Давно отдать собирался, да, грешным делом, не до конца верил тебе.

Замятня подхватил бумажку. Да, сомнения нет.

— Так вот кто ты! — радостно воскликнул он. — Чего же так долго молчал, что ты от Сабурова? Здравствуй же, свет мой! Какая великая радость!

— Хотел тебя наперед испытать как следует, а потом уж объявиться, — признался Тешата. — Да оно, ежели бы не перемудрили пророки, так я…

— Кто перемудрил? — встревожился Замятня. — Почему я ничего не слыхал?

— Не успел, значит, слух к тебе добежать, — сказал Тешата. — А что перемудрили — то чистая правда, громом бы их всех окаянных убило! — Он ткнулся губами в ухо перетрухнувшего Замятни и еле слышным голосом заговорил о том, что произошло не более двух часов тому назад.

— Здесь чья-то злая воля, — убеждал Тешата. — Как же иначе понять, почему на улицах появились благовестители, якобы присланные великопостником Савватием?

Негодованию Тешаты не было предела. Он так разъярился, что мог бы собственными руками задушить вдохновителей этого «подлого» деяния, а заодно уж и вещунов-исполнителей. Но, негодуя внешне, он еле сдерживался, чтобы не расхохотаться в лицо Замятне. Кабы Замятня был чуточку умней и догадливей, он раньше всего заставил бы удавить самого Тешату. Кто же, как не он, Тешата, приказал обряженному в подрясник Воробью стать во главе отряда своих соглядатаев и с великим ликованием возвещать православным преблагую весть!

— Вот так так! — затрясся Замятня. — Кто им, проклятым, тайну выдал? Как быть нам теперь?

— Уж я знаю, как быть! — загремел Тешата. — Передушу! Всех до одного! — И с этими словами вышел из шатра…

Рассказ Обеляя подходил к концу. Никита сидел подавленный, разбитый.

— Чудища адовы! Чудища! — проговорил он с болью, когда Обеляй примолк, чтобы немного передохнуть. — Неужто есть на свете звери такие?

— Выходит, есть. Каких, каких только чудищ на свете не бывает! Слава богу, вдоволь нагляделся на них.

Обеляй потянулся, зевнул и перекрестил рот.

— Однако заговорился же я, все нутро пересохло…

Выводков предупредительно подал ковш квасу.

— Кушай, Иван Митрич, на доброе здравие.

Старик залпом опорожнил ковш.

— Отменный квасок, — похвалил он, облизнув кончиком языка усы. — Горазда хозяюшка твоя вкусными едой-питьем лакомить… — И с удовольствием крякнул. — Хорошо! Всему нутру сладко… Да-а… Так досказывать или устал меня слушать?

— Что ты, что ты, Иван Митрич! Жду.

Обеляй самодовольно улыбнулся и погладил ладонью свой впалый живот.

— Да будто бы все…

— А кончилось чем? — не терпелось Никите узнать. — Чаю, упредили злодейство?

— Как не упредить? Упредили.

Все разрешилось благополучно. Замятию поймали в ту самую минуту, когда он, стремясь выполнить свой страшный замысел до того, как о нем прознает воевода, поджег пропитанную смолой и протянутую к зелейной казне бечеву.

В застенке он сразу развязал язык и выложил все начистоту.

— Так-то, Никита, — поднялся, хватаясь за поясницу, Обеляй. — И то еще благодарение богу — изловили злодеев. А уж с работными и крестьянишками так разделались…

— А с ними за что? — возмутился Выводков.

— А за легковерие. Развесили уши, послушались лжепророков, побросали работу — и в леса.

Обеляй искоса взглянул на Никиту.

— Что? Или, по-твоему, снова несправедливость?

— Несправедливость, Иван Митрич.

— Еще раз упреждаю, Никита: остерегись, двум богам не служи, пропадешь за милую душу. Не в свои дела суешься. Вон третьего дни донесение было новое от архимандрита… Смотри, как бы не сменили милость на гнев. Как бы замест того, чтобы в дьяки угодить, не попал бы в застенок. Покуда ты царев верный раб — и с тобой все по-хорошему, а оступишься, в лес потянешь — волком для царя обернешься. И то поговаривают про тебя…

Выводков поник головой. Опять донос!

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ВТОРАЯ

ВОЛШЕБНАЯ ПТИЦА

Фима ходила мрачнее тучи. Испортил Никита мальца. Совсем Матвейка отбился от рук. Чуть проснется — лба не перекрестит, сразу за науку. Но это бы еще туда-сюда. Куда хуже по целым неделям не видеть племянника. Мало Никите самому из дому пропадать — он еще и паренька к тому же приучил.

— Прямо порченые. И Никеша порченый, и Матвейка не лучше, — все чаще жаловалась Фима Егоровне.

При слове «порченый» Обеляиха каждый раз испуганно вздрагивала, мысленно осеняла себя крестом и печально вздыхала:

— Мы что? Наша доля бабья. Слушай и молчи. Гляди и снова молчи.

А однажды, когда Фима очень уж разохалась, старушка, чтобы ободрить ее, прибегла к такому доводу, который и ей самой казался неопровержимым.

— И то, доченька, взять, — сказала она. — Вот хотя бы мой Митрич. Ума — палата у Митрича моего, а он не сетует на умельство твоего Никиты. Хвалит. Вот ведь как — хвалит.

Но и этот довод не утешил Фиму. Новость, что ли, для нее мужнино умельство! Да она преклонялась перед его одаренностью не меньше, чем Егоровна перед умом Ивана Митрича. И преклонялась, и сочувствовала, и в свое время помогала Никите чем и как только могла. Она и теперь готова забросить хозяйство, дом и безропотно переносить голод, холод, любые мучения — лишь бы часто быть вместе с ним, возле него. А все горе в том, что муженек совсем отбился от рук. Раньше он хоть праздники проводил дома, а сейчас и этого нет. Заперлись они с Матвейкой в кремлевском подвале и, люди говорят, по неделям носа не кажут на улицу. Где же это видано, чтобы так жили добрые семейные люди! Ведь Фима Никите не кто-нибудь, а в церкви венчанная жена. И еще тревожилась она за мужа потому, что он сам рассказывал ей, сколько страданий причиняла ему от юных дней до последних лет его заветная думка. Кто же поручится, что его затея не кончится так, как кончилась когда-то в вотчине Ряполовского или, упаси господи, еще того печальней? И то ходят слухи, будто какой-то умелец бесовское дело в Кремле творит. Ясно, что про Никешину птицу проведали.

Эта последняя тревога доводила ее иной раз до отчаяния. Тогда она твердо решала искать помощи у приходского священника. Пусть он выпросит у бога спасение Никите. Пусть внушит ему отец небесный отвращение к крыльям. Всевышний все может, его пути неисповедимы.

Эх, Никита, Никита, как далеко ты занесся! То ли бы ходить тебе, работному человеку, в простых рубленниках. Никто тебе тогда из родовитых людей не позавидует, ничьей тогда не заденешь высокородной чести. А чуть выше стал своего подъяремного звания, сразу все в тебя тычут пальцами, злобно высмеивают, только что собак не науськивают. Небось не забыла Фима, каково горько было тебе, Никита, выносить издевки дворян, когда тебя возвели в царские зодчие. И не ты ли ей говорил, что лучше бы оставаться тебе Никешкой и быть уважаемым человеком среди своих людей, чем величаться Никитой Трофимовым!

Фима несколько раз совсем готова была пойти к священнику, но в последнюю минуту отменяла решение. Хорошо ли жаловаться духовному лицу на собственного мужа? Еще, чего доброго, батюшка почтет его бесноватым и пожелает всенародно, в церкви, изгонять из него лукавого… Вот ежели обратиться к ведунье да какого-нибудь зельица у нее раздобыть — это так, это совсем не опасно.

И начала Фима похаживать к одной старой-престарой колдовке. Правда, пока что все оставалось по-прежнему, но тут уж ничего не поделаешь: ведунья не бог, ей не дано сразу, по щучьему веленью, менять судьбу человеческую… Что поделаешь! Столько терпела Фима, потерпит еще немного. Может, и вернутся к ней былые радости.

Очень хотелось верить в эти чудеса Фиме, и такими же надеждами тешился прислуживавший умельцу рыжебородый верзила. Разница в неуемных желаниях Фимы и верзилы состояла лишь в том, что одна хотела быть почти неразлучна с мужем, а другой не чаял, когда же избавится от одержимого умельца и его ученика. Дня ведь не проходило без того, чтобы Обеляй не потчевал верзилу зуботычинами и подзатыльниками за нерадивость.

Авось ждать недолго. Авось не справится выдумщик со своей затеей. Мало ли раз сердце верзилы млело от радости при виде опускавшего вдруг беспомощно руки Никиты. Но проходил день-другой, и Выводков неожиданно воскресал духом и горячо, с ожесточением принимался за работу.

Так, неделя за неделей, месяц за месяцем, повторялось множество раз: Никита то терял веру в себя — и тогда с утра до ночи просиживал без дела где-нибудь в темном углу, жалкий, беспомощный и как бы сразу одряхлевший, то снова молодел и вдохновенно работал. Тут уж никому не дозволено было ему мешать, даже Игнатию, время от времени посещавшему кремлевский подвал. Рыжебородый, дозоривший по приказу Обеляя у входа, так усердствовал, что никто не отваживался подходить к подвалу ближе чем на полтора-два десятка шагов. У служки было такое свирепое лицо и такой бессмысленный взгляд, что казалось, появись здесь сам Иван Васильевич, он и тут не нарушил бы строжайшего обеляевского повеления.

Наконец долгожданный час наступил: исполинский труд был завершен.

Узнав об этом, Малюта Скуратов заторопился с докладом к царю.

— Справился? — взволнованно переспросил Иван Васильевич. — Оседлал-таки думку свою?

— Справился. Одолел.

— Хочу сам видеть, — сказал царь. — Кликни царевичей и веди нас к умельцу.

Ничего не подозревавший Выводков что-то неторопливо и внушительно втолковывал Матвейке, когда вдруг услышал чей-то сипловатый кашель. Он оглянулся и остолбенел: подле него стоял царь. В правой руке он держал посох, левая покоилась на плече Ивана-царевича. Из-за спины старшего брата высовывалось вечно заспанное лицо царевича Федора. Поодаль, у хвоста птицы, переминался с ноги на ногу Скуратов.

— Убери покров! — приказал Иван Васильевич и ткнул посохом в сторону крыльев.

Прежде чем Никита сделал движение рукой, Матвейка прыгнул к хвосту птицы и сорвал покрывало.

На полу распласталось чудище с жестяной, похожей на птичью головой и четырьмя лапами, на которых пальцы соединялись просмоленными холщовыми перепонками. Спина и брюхо были сделаны из раскрашенной тонкой шелевки, а крылья и хвост — из лубка. В самой середине зияла круглая сквозная дыра. В нее Никита просовывал голову и так устраивался, чтобы руки находились в чреве птицы, а ноги упирались в рычаг, прикрепленный к наружной части ее брюха.

Иван-царевич с вытаращенными от крайнего удивления глазами трижды опасливо обошел вокруг таинственного творения Выводкова. Было видно, что ему очень хотелось притронуться к тонкому и острому птичьему клюву.

— Погладь, погладь, ничего, можно, — неожиданно осмелев, произнес Никита. — А то и подними, ежели на то милость будет твоя.

Царевич вспылил. Экая дерзость! Смерд, безродный бродяжка, беглый крестьянишка — и вот тебе на, осмеливается что-то еще разрешать сыну государеву. Забыл в гордыне своей, что перед ним будущий самодержавен всея Руси!

Выводков, не поняв, почему царевич прикусил губы и сжал кулаки, повторил:

— Погладь, ничего. А то и подними.

— Замолкни! — прикрикнул на него Иван-царевич, — Не то так поглажу, что…

Выразительный взгляд отца заставил его притихнуть.

— Ну-ка, Иванушка! — поощрительно улыбнулся государь. — Дай бог помощи, подними птаху-то.

Царевич понатужился, думая, что ему предстоит поднять нелегкую поклажу, обхватил птицу руками — и едва не выронил ее, так легка она оказалась…

Внимательно осмотрев птицу, Иван Васильевич присел на лавку и чуть заметно повел глазами. Скуратов сообразил, чего хотят от него, и шепнул что-то на ухо Никите.

Царевич Федор, юркнувший за спину Малюты в то самое мгновение, когда его старший брат Иван начал ходить вокруг Никитиного творения, жалостно поглядел на отца.

— Чего вылупился? — нахмурился государь.

— Дозволь в дырку протиснуться.

— Может, дозволить и полетать?

— Вот то-то бы весело было, родитель!

Иван Васильевич тут смягчился и, притянув сына к себе, положил к нему на плечо унизанную драгоценными перстнями руку.

— И не страшишься? А вдруг разобьешься?

— Не, отец. Я к небу привычный.

— Что, что? — поразился царь. — Привычный к небу?

— Звонница-то высока-высока. Кто без привычки, лучше вниз не гляди — голова кругом пойдет.

— Пшел прочь! — вскипел государь и с силой оттолкнул сразу обмякшего Федора. — Пономарь!..

Скуратов больно наступил Никите на ногу.

— Кланяйся и начинай!

Выводков низко, до самой земли, поклонился и приступил к объяснениям.

В чреве волшебной птицы, в узком ящичке, были скрыты восемь расположенных в два ряда, одна под другой, пружин. От каждой из них к плечевым лубочным суставам тянулись винтообразные, толстые проволоки, заканчивавшиеся жестяными кнопками.

Никита нажал пальцами на две кнопки сразу. Тотчас же что-то заскрипело внутри, птица встряхнулась, приподняла голову и расправила две пары крыльев так, что протянутая между лапами и пальцами просмоленная холстина стала гладкой и сверкающей.

— Зачем столько пружин? — спросил царь.

— А для разгону, твое царское величество. Одна распустится — другая ее заменит.

Иван Васильевич внимательно осмотрел пружины и обратил внимание на то, что они устроены не совсем одинаково.

— Истинно так, преславный, — закивал Никита. — Разные они, каждая свою службу служит. Одни толкают птицу, как бы по затылку бьют, подгоняют, другие крыльями ведают — машут ими, чтобы птица в воздухе держалась, не падала.

— А ежели все пружины распустятся?

— Тогда, твое царское величество, руками вот это колесо вертеть, а ногами, — Никита указал на рычаг, — на это вот нажимать. Только задними крыльями не к чему долго махать. Они как у коршуна. Коршун тоже ведь оттолкнется от места, помашет, помашет крыльями, а погодя все больше не двигает ими, вроде как в зыбке лежит. Зыбка качается, и он знай полеживай, сам и не пошелохнется, ленивец.

На словах все выходило проще простого. Там нажать, здесь рукой покрутить, тут ногами на рычаг надавливать. Эка хитрость, подумаешь! Стоя на твердой земле, можно на любой думке куда хочешь лететь. Но каково залепечет умелец, когда прыгнет на оседланной птице с какой-нибудь вышки? То-то бы не осрамил государя перед иноземцами. Ведь вот как осторожен Иван Васильевич, а похвастался перед фрязинами: «У нас во какие кудесники есть — летать умеют». Не загодя ли похвастался?

— Да хоть нынче показать можно, как оно будет, — убежденно сказал Никита и, шагнув к довольно большому сундуку, поднял крышку.

Все двинулись за ним и с любопытством заглянули внутрь сундука.

— Ба! — не удержался от восхищенного возгласа государь. — Да тут птенчик. Как есть весь в мать, в птицу волшебную. По ней и ладил?

— По ней, преславный. Наперед махонькую, потом и большую наладил.

Зарывшийся в кипе холста и дерюги Матвейка не дерзал высунуть голову и посмотреть, что творится в подвале. Но вот кто-то, кажется, заговорил о потешной птице. Матвейка насторожился. Да, так и есть, речь идет о той самой потехе, в которой и он замешан. Нет, невозможно терпеть. Как могут при разговоре о потехе обойтись без него?

— Что это шевелится? — со страхом указал царевич Федор на заходившую волнами кипу.

Никита оглянулся вокруг и, не найдя нигде племянника, понял, что это он зарылся в дерюге.

— Не тревожься… То я… то есть он… Мы с ним… — растерянно залепетал Никита.

— И верно, не тревожься, царевич. То племянник его, — успокоительно произнес Скуратов и, подойдя к кипе, просунул в нее руку.

Еще миг — и окончательно обомлевший Матвейка был извлечен из убежища.

Царю, видимо, понравился кудрявый подросток c серыми большими глазами, чуть приплюснутым носом и нечастыми маленькими веснушками на круглом лице.

— Боишься меня? — спросил он побледневшего и дрожавшего Матвейку. — Да не дрожи, конопатенький.

Слово «конопатенький» было таким неожиданным и обдало душу паренька таким теплом, что вмиг исчез только что пережитый им смертельный страх. Матвейка испытал то самое чувство, которое, когда-то при встрече с Иваном Васильевичем покорило и Никиту. Страха как не бывало.

— Я не конопатенький, — расцвел он в простосердечнейшей улыбке. — То бог поплевал, сказала мне тетенька Фима.

— А-а, бог, — одобрил государь. — Ну, если бог, тогда ничего. С богом спорить нельзя — великий грех. Так?

— Так, твое царское величество, так, — ответил за племянника Выводков.

Скуратов освирепел. Мог ли он допустить, чтобы какой-то безродный холоп, будь он хоть семи пядей во лбу, разговаривал с самодержавцем так вольно?! Приподняв подростка одной рукой, он с силой опустил его наземь.

— Падай в ноги преславному!

Матвейка в великом страхе плюхнулся ниц.

— И повторяй за мной. Живей! Говори. Нельзя…

— Нельзя…

— …спорить с богом…

— …спорить с богом…

— …и с самодержавцем, божьим помазанником…

— …и с самодержавцем, божьим помазанником…

— …единому богу и единому царю покоряемся…

— …единому богу и единому царю покоряемся…

Иван Васильевич терпеливо молчал, а когда Скуратов окончил, приказал пареньку встать и ткнул ему свою руку для поцелуя.

Поговорив немного о волшебной птице, Иван Васильевич неторопливыми шагами направился к выходу. Никита отвесил земной поклон и то же самое приказал сделать Матвейке. Царь неопределенно повел глазами, так что трудно было сказать, прощался ли он с умельцем или бессознательно поглядел в сторону выхода. Так или иначе, а, уловив этот взгляд, Скуратов широко распахнул перед царем дверь.

За всю дорогу от подвала к палатам царь не проронил ни слова. Ему было явно не по себе. В нем боролись непримиримые друг с другом чувства: с одной стороны он восхищался чудесным выдумщиком, а с другой — Выводков вызывал в нем нарастающее раздражение. Конечно, кто не скажет по всей справедливости, что он самоцвет — и самоцвет особенный. Только почему все время, пока он рассказывал про свою чудесную птицу, государю было хоть и крайне любопытно, но и неприятно слушать его, терпеть возле себя? Это все Малюта. Это его жалобы на умельца, ищущего справедливости. Лезет не в свое дело крестьянский сын! Чего добивается он, неблагодарный? А держится как! Наружно словно бы и почтителен, и кроток, и в глаза смиренно глядит, А что за душой у него?

Царь остановился на пороге трапезной.

— Пес или волк?

Скуратов сообразил, о ком идет речь.

— На пса походит, но покуда не совсем еще пес. А страшусь, как бы не почал лаять на нас, — убежденно ответил он. — Многие жалобы сызнова так и сыплются на него.

— Что, что?! — позеленел царь.

— Так, твое царское величество. Вот-вот ощерится и укусит. Потому топор у меня для него всегда за пазухой…

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

ДВЕ СПРАВЕДЛИВОСТИ

В Москву поступали вести одна печальнее другой. Крымские орды до того осмелели, что начали появляться не только в порубежных краях, но сплошь да рядом проникали в глубь Московского государства. Они вытаптывали хлеб на полях, сжигали все, что встречалось на их пути, вырезывали или угоняли в неволю великое множество людей всякого звания — и воинов, и стариков, и женщин, и малых детей.

В борьбе с крымским ханом туго приходилось и запорожцам: татар всемерно поддерживал исконный враг русских и украинцев — турецкий султан.

Иван Васильевич, в тщетных попытках пробудить воинственный дух в царевиче Федоре, призывал его к себе каждый раз, когда в Москву с Дикого поля приезжали гонцы.

Царевич охотно слушал донесения, но не проявлял никакого желания уподобиться ни русским, ни украинским отважным защитникам родной земли. Наоборот, едва отец отпускал его, он сейчас же отправлялся служить панихиду по павшим воинам и сам, вместо дьякона, со слезою в тоненьком голосе, выводил: «Во блаженном успении вечный покой подаждь, господи, душам усопших раб твоих, на поле брани живот свой положившим, и сотвори им вечную память».

Только однажды его сердце загорелось возмущением и отвагой. Слушая рассказ какого-то кошевого-сечевика, каким-то чудом освободившегося из татарского плена, он внезапно вскочил и затопал исступленно ногами.

— Повели, батюшка, всех их изничтожить! — закричал он, обращаясь к царю. — Не дай татарве некрещеной глумиться над запорожцами православными!

Кошевой переглянулся с царем, не сумевшим скрыть довольной улыбки, и продолжал скорбную речь о том, что было, когда на другой день после пленения и допроса одного татарина гонцы поскакали скликать казаков на рать. Землеробы, наймиты, даже мелкие торгаши-крамари, не задумываясь, побросали свои хаты и вооружились чем могли: рушницами, пистолями, боевыми молотами — келепами — и ушли в Сечь.

За Днепром войско разбилось на два отряда. Осмотрев и изучив местность предполагаемых боев, казаки по приказу кошевого занялись разбрасываньем так называемых якирцев — острых когтей, чтоб враз обезножели ханские кони.

Отряды сошлись на другой день к вечеру.

Степь что море. Но запорожцу Дикое поле — родной дом. Ему ли бояться заблудиться здесь! Ни к чему казакам наглухо заросшие густою травою дороги. Есть иные пути, которых никакими хитростями не скрыть от них. Днем запорожцы определяют путь по солнцу, по высоким курганам — могильникам, по скрутням травы. Кому другому и в голову не придет вслушиваться в степные шорохи, а для казаков все годится, во всем видят они приметы. Не заблудятся они и темною ночью, по звездам путь найдут.

Бывало, как верил кошевой, и так, что враги наводили злые чары на славное низовое воинство. Случалось, набегали на звезды непроглядные тучи, и тогда в небе становилось темным-темно, словно в курене, когда казаки раскурят бездонные свои люльки. Но и тогда запорожец не падал духом. Он задержится чуть-чуть, обнюхает глухую мглу и тут же уверенно пришпорит снова коня. Не бывает так, чтобы хоть с мотыльковый лет, а не дул какой-нибудь ветерок. В Диком поле не скроешь дыхания земли. То оно доносится со стороны Руси, то из Крыма, а то сразу и с Донца, и с Польского королевства.

Тихо, без песен и говора, двигались сечевики по примятой траве. И не дело как будто держать направление прямо в сторону притаившихся орд, а надо, обязательно надо вначале показаться татарам и потом уже резко свернуть на юг, туда, где были разбросаны якирцы. Только бы заманить басурманов в ловушку, только бы отведали их кони когтей железных, вот была бы потеха!

Пленный не обманул. Крымцы неуклонно скакали по дороге, которую он назвал. Тогда, заметив приближавшихся сечевиков, татары ринулись прямо на них. Но казаки свернули немедленно в сторону и целые почти сутки уклонялись от боя. Наконец передовые отряды орды очутились там, где на целые версты были разбросаны якирцы. В тот же час запорожцы окружили их плотным кольцом.

Начался бой, длившийся с рассвета и до полудня. Никто из казаков уже не сомневался в победе, как вдруг вдали показался бешено скачущий на взмыленном коне гонец.

«Обошли!» — кричал он, надрываясь, и отчаянными жестами звал за собой.

С запада и в самом деле тяжелою тучей ползла на казаков вражья конница.

Кошевой с десятком воинов незаметно ускакал в тыл орде. Потребовалось немного времени для того, чтобы засыпать порохом огромную дугу травы и поджечь фитиль. Громовой раскат оглушил врагов. В суеверном ужасе они отпрянули к востоку. Кошевой не дал им опомниться и всей мощью обрушился на них.

Вспыхнувшее от взрыва пламя зловеще разрасталось. Ветер гнал его в сторону бегущих в смятении татар.

Нагруженные богатой добычей, запорожцы повернули домой. Но нерадостно было их возвращение. Пока в Диком поле шли бои, часть орды сделала большой крюк и в пух и прах разорила запорожские селения. Татары не оставили камня на камне. Лишь малая горсточка людей кое-как спаслась от погибели. Остальных же или зарубили, или угнали в плен.

Кошевой не мог примириться с таким бесчестьем. Узнав, что один из вражеских отрядов продолжает еще свирепствовать невдалеке, он бросился с сотней казаков вперед. Вот тут-то его и подстерегала беда. Вместо небольшой разбойничьей своры, он встретился с целым полком крымцев. Завязался неравный бой. Сечевики бились отчаянно, беззаветно. Но сила сломила соломинку. Из сотни казаков уцелело лишь полтора-два десятка. Все они вместе с кошевым были взяты в плен.

Невольникам связали руки, сквозь ремни, больно сжимавшие запястья, продели шесты и, обмотав шеи каждого десятка пленников одной веревкой, погнали в Крым.

Цепь верховых держала концы веревок и время от времени подхлестывала запорожцев нагайками. Раз в день, на коротких привалах, невольников кормили какою-то падалью.

Еле живыми добрались они до турецкого города Кызыкерменя, что расположился на правом берегу Днепра. Прослышав о прибытии пленников, в Кызыкермень съехались торговые люди из Кафы, Хазлева, Хаджибея и других мест.

Невольников привели на рынок, находившийся подле мечети. Покупатели деловито осматривали сечевиков, тыкали их кулаками в грудь и живот, щупали пальцами зубы…

— Как же ты спасся? — с явным сочувствием спросил государь.

Кошевой, растроганный участием Ивана Васильевича, благодарно склонил голову.

— Русский спас меня. Тоже пленный. Двадцать лет был в неволе, а все тосковал по своим. Он и помог. Вместе бежали. Много рассказывать, государь… Как-никак, а до рубежа добрались. Там уже легче стало. Узнали, что близко караул стоит русский. К нему и пришли…

— А где тот русский? — полюбопытствовал царевич.

— Мы с ним вместе служим. В ратниках мы московского войска. Как отлежались, так прямо и пришли к воеводе…

Этот рассказ о злодеяниях крымского хана и многие другие подобные ему очень скоро широко распространились в народе. Вот почему Выводков нисколько не удивился, когда Обеляй сказал ему, что с полетом птицы придется временно пообождать.

— Только и страшатся орды крепостей наших, — убеждал Никиту Обеляй. — А ты вон какой зодчий! Тщись, Никита. Верой и правдой служи государю. Ты — ему, он — тебе. Запомни и… — он прискорбно вздохнул, — и не ходи кривыми путями. Как бы в яму не угодил. Себя не жалеешь — Фиму с Ивашкой и Матвейкою пожалей. Боюсь, не снести тебе головы.

Никита в последнее время стал замечать, что Обеляй держался далеко не так, как прежде, — он все больше поучал, либо предостерегал от чего-то недоброго, либо говорил притчами о нерадивых рабах и людях, платящих черною неблагодарностью за благодеяния. Что же касается Игнатия, так тот и вовсе перестал бывать у Выводкова. Когда же Никита при случайной встрече с ним спросил, почему он «забыл его дом», тот без всяких обиняков ответил:

— Мы не из тех, что и нашим и вашим за грошик спляшем. Понятно?

Выводков не понял.

— Это про меня-то?

— Должно, так.

— За что же обида такая?

— Сам будто не знаешь?

— Ей-богу, невдомек. Когда же это я — и нашим и вашим?

— А коли невдомек, подумай и сознайся, что царю словно служишь, а в лес глядишь.

Игнатий пристально заглянул Никите в глаза, но ничего, кроме горькой обиды не обнаружил в них. Это немного смягчило Игнатия. Его дальнейшие слова звучали уже не обличительно, а предостерегающе.

— Эх, Никита, Никита! Далась тебе справедливость, — помотал он головой. — А неужели неведомо тебе, что справедливость-то — она не одна. Две их, справедливости-то… У этих — своя, у тех — тоже своя. Вот и выбирай. А будешь и туда и сюда — пропадешь. Лучше царской держись, норови в дьяки угодить. Брось ты якшаться с убогими да с разбойными людишками. Они и без тебя обойдутся. Покуда тебя еще считают вроде юродивым, печальником сирых. Да только отсюда недалече и до бунтарей. Ой, берегись!

Однако как ни дружелюбен был Игнатий, а Никиту он все же не убедил. Так это и расценил Игнатий, в тот же день сообщивший в Разбойный приказ о своей встрече с Выводковым. А через час о беседе Игнатия с Никитою знал уже и Малюта Скуратов — и тут же, не раздумывая, отправился с донесением к царю.

— Волк он, не иначе, — заключил Скуратов. — Его справедливость в лесу, государь. Не миновать ему туда путь держать. Ныне печалится, что зря Замятниных работных посекли малость, завтра про голодающих Лазаря запоет, а там, глядишь, ослоп в руки возьмет и…

— А ты на что? — сверкнул глазами царь. — Или упустить опасаешься? Тогда нынче вяжи его.

— Не уйдет от меня ни один ворог твой, государь. Не того боюсь. Слово помню твое: самоцветом назвал ты его. И то правда. Не сразу отыщешь таких, — ответил Малюта. — Авось одумается. Да и перед иноземцами осрамиться не хочется. По всему свету разнесут басурманы: горазды-де москали похваляться за зря.

— То-то, — подтвердил Иван Васильевич и после короткого раздумья прибавил: — Малость еще погодим. Успеем, коли что, научить его уму-разуму.

— Как не успеть, — низко поклонился Малюта — Завсегда, преславный, успеем. Так повелишь ему ехать в лесное воинское городище?

— Ладно, велю.

Никита встревожился, узнав, что его посылают в тот самый лесной заслон, где он впервые встретил Матвейку. Неужто опростоволосился, худое городище поставил? А, сдается, ране хвалили.

— Хвалили — и теперь хвалят. Добрая крепость. На славу поставлена, — успокоил его Обеляй. — И заслон лесной, и крепость — на славу. Да вот незадача — нащупала их орда. Никаким калачом ее теперь туда не заманишь. Вот и порешили Григорий Лукьянович Скуратов с другими начальными людьми… Однако желательно, чтобы ты первый пораскинул умом. Как думаешь, что там делать надо теперь?

— А что больше делать, как не поставить крест на старом городище? Или нет, не так. Не к чему тот заслон хоронить. Мы там зелейную казну и все, что воинству нашему на потребу, будем держать. А на другом конце леса новое городище поставим, да такое, чтоб получше старого было!

— И голова ж у тебя! — улыбнулся Обеляй. — Ты так говоришь, словно подслушал, на чем порешили в Кремле. Собирайся же поскорее в дорогу.

Узнав об отъезде мужа, Фима (кто бы поверить мог!) почувствовала себя счастливой. Вот уж не ждала не гадала, что совершенно неожиданно все так хорошо обернется. Ведь ей всегда чудилось, что стоит Никите наладить крылья, как он либо разобьется на них, либо за выдумку свою помрет от руки палача. Конечно, и поездка к рубежам тоже не могла сойти за веселую прогулку, — кому по душе соседство с дикими и свирепыми ордами! Но коли выбирать, так лучше с честью пасть от пули врага, чем снести голову на плахе. А кто рассказывал про горькую долю свою — не Никита ли? Кого с юных дней в церкви отчитывали, секли и бесчестили, как не того же Никиту! Нет, не миновать ему быть преданным анафеме… Так как же после этого не считать себя счастливой и денно и нощно не благодарить бога за то, что он, всевышний, отодвинул страшный час полета. И она усердно посещала церковь, покупала в изобилии свечи и благоговейно возжигала их перед образами.

Однажды Матвейке удалось случайно подслушать, о чем молится Фима.

— Э-э, тетенька! — присвистнул он. — Зря ты. Не благодари. Мы все единственно полетим. Дяденька клятву дал… Может, даже там и полетим, куда скоро поедем.

— Замолкни! Не каркай! — прикрикнула Фима на племянника. — С меня ростом вытянулся, а все дурень дурнем.

— Я, тетенька, что знаю, то и говорю. Я не в обиду тебе. Ты ведь и сама не раз меня спрашивала, помнишь: когда да когда дяденька полетит? Я и отвечаю: скоро, тетенька, мы вместе попробуем. Ага. Обещал ведь. Сперва дяденька, потом я с ним. А потом, когда срок придет, дяденька чает и Ивашку к тому делу приохотить — пускай и он тоже крылья налаживает…

Фима была потрясена. Недавно ее мучили опасения потерять одного близкого человека, а теперь приходится терзаться за всю семью. Нечего сказать, крепко помогли бедняжке ее полные страстной веры молитвы!

С того дня Фима все реже и реже обращала свои взоры к богу. Молись, не молись, а никому до твоих докук нет дела… Не лучше ли пасть мужу в ноги и упросить не летать где-то в далеких краях, а в Москве, когда вернется домой? Если не согласится, пусть хоть Матвейку не берет с собой, пусть хоть его пожалеет.

Однако Выводков оставался глух к слезным уговорам жены.

— Ты не меня пожалей, — привела она последний, по ее мнению, очень веский довод, — а Ивашеньку нашего. Он, сам видишь, бойкий какой. Не углядишь, как беда прискачет…

Стоявший тут же Ивашка нерешительно подергал мать за рукав. Она не обратила на него внимания и продолжала:

— Где одной мне управиться! И на рынок сбегай, и за коровой ходи, и стирай, и стряпай, и еще тыща дел… Оставь, Никеша, Матвейку. Пускай за Ивашкою смотрит…

Услышав свое имя, мальчуган осмелел и еще раз, более настойчиво, затеребил материнский рукав.

— Маманя, маманечка! У меня уже все горло пить хочет, — со слезой попросил он.

Никита зачерпнул ковш воды и, едва сдерживая улыбку, подал его сыну.

— Пей, Иван Никитич, покуда все горло совсем не высохло!

И мягко обратился к жене:

— Я, Фимушка, понимаю — трудно справляться одной. Да что поделаешь! Сама скажи: кем быть Матвейке — мамкой вроде при мальцах или доброму рукомеслу обучаться?.. Ну и не горюй, не надо. Собирай нас, горличка наша, в дорогу…

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

ЗЛОВЕЩАЯ ТЕНЬ

Когда Никита и Матвейка прибыли в некую деревушку, где жили беглые оничковцы, крестьяне сунулись было к Выводкову, как и несколько лет тому назад, с просьбой не тревожить их, но он начисто отказал им в этом.

Деревенька пала духом. Неужели снова начинать жить по-звериному? А сколько выстрадали люди, сколько перенесли испытаний, прежде чем им удалось наладить меновой торг? Понимает же зодчий, что не могут беглые по собственному хотению сегодня идти в одну сторону, завтра в другую. Как же не совестно ему становиться поперек дороги, лишать их возможности общаться с миром! Ну какая это жизнь в медвежьей берлоге? Умрешь с тоски или, спаси бог и помилуй, совершишь грех непрощенный — наложишь на себя руки. Иной раз до того соскучишься, так надоест каждый день видеть одни и те же лица, говорить вечно об одном и том же, что готов, позабыв всякую осторожность, бежать с закрытыми глазами куда угодно, только бы потолкаться на народе, услышать, как и чем живут нынче люди, и самому всласть, на целый год вперед, наговориться. Поэтому ничего удивительного не было в том, что сход в конце концов принял решение завести связи с какими-либо новыми селениями.

Поутру отправился на разведку бывший тукаевский холоп Корнейка. Послушный строгому наказу избегать путей, ведущих в город, ходок днем прятался в оврагах, а ночью осторожно крался в ту сторону, где, по его предположению, должен находиться будный стан. Лишь на четвертый день Корнейка добрался к нему. Очутившись у широкой проезжей дороги, он увидел вдалеке на поляне густой дым. Поколебавшись, нащупал под волчьим тулупом топор и решительно зашагал вперед.

В хозяйской избе Корнейка долго отогревался и с нарочитой медлительностью сдирал свисавшие с усов ледяные сосульки.

Хозяин, не поднимаясь с лавки, любопытно разглядывал гостя.

— Откуда господь принес?

— От земли до небёс, бают, семь верст, — пошутил Корнейка. — А от меня до тебя еще с полстолька!

Хозяйская бородка — намыленная мочалка — колыхнулась в одобрительном хохотке.

— Люблю бывалых воров, тароватый народец.

Они понемногу разговорились. Узнав, что гость может доставлять в стан сколько угодно пушнины, хозяин и вовсе подобрел.

Расстались новые знакомые большими друзьями.

Тотчас же по возвращении Корнейки старик Силыч собрал сход. Выслушав посланца, крестьяне все в один голос постановили начать обмен шкур на хлеб, дерюгу и холст незамедлительно.

— Сразу все и снести! — предложил один из наиболее горячих оничковцев. — Раз, раз — и боле чтоб зиму всю не встречаться.

Но Силыч, а с ним и остальные отвергли этот совет. Как это можно сразу унести такую уйму товара? Да будь ты хоть семи пядей во лбу, а от чужого недоброго глаза все равно не убережешься. То ли дело тайком помаленьку носить добро и туда и оттуда: никто не приметит, даже если таким путем целую гору перетаскаешь.

С той поры между бывшими оничковцами и станом завелась и отлично наладилась деловая связь.

Сам хозяин стана редко ездил в город, это занятие он чаще всего поручал своему старшему сыну Афоньке, большому охотнику поторговать и просто потолкаться на рынке.

Не менее усердно посещал торг и недавно приехавший в те места Воробей, которому поручили разведать, где находится лесная деревенька и какое отношение к ней имеет Выводков. Там-то, на торгу, он и обратил внимание на Афоньку. Откуда, спрашивается, у молодчика такая уйма мехов? У кого он скупает их? И для чего ему столько зерна? Если торгует, так с кем — с отдельными ли купчинами или с какой-нибудь общиной?

Разузнав сторонкой, кто такой Афонька, Воробей, ни во что не посвящая приказного, у которого был под началом, сказал ему, что должен на время отлучиться из города…

Однажды в лесу, невдалеке от стана, Афонька увидел распластавшегося на снегу человека.

— Кто таков будешь? — подозрительно спросил он и на всякий случай выхватил из-за пояса охотничий нож.

— Ой, спаси! — взмолился Воробей. — Ой, замерзаю!

— А как сюда-то попал? Зачем?

— Заблудился… Ой, не могу! Ой, сынок, помираю! С холоду, с голоду обезмочел, вот-вот помру.

— С голоду? Да ты кто, не бродяжка ли?

Воробей скорчил страдальческое лицо.

— Хуже, хуже бродяжки, чисто покойник я. Три дня не евши, — простонал он.

Как тут оставить на верную погибель крещеную душу? Тем более что и опасности никакой нет. Дом — вот он: крикнешь, сейчас же помощь придет.

И Афонька, разжалобившись, подобрал Воробья.

В жарко натопленной избе Воробей быстро отогрелся, а когда ему поднесли ковшик браги, он и вовсе ожил.

Хозяину понравился веселый случайный гость.

— Хочешь, — предложил он, — оставайся, перезимуй. Работа найдется.

— Как не хотеть! Я до работы ой-ой до чего же охоч. Я, знаешь, гуся и того — ам! — и съел. Не веришь? Ставь на стол. Ну-ка, попробуй.

Так Воробей и прижился на новом месте. Но тунеядцем он не был. И дрова колол, и скотину кормил, и хозяйских внуков нянчил, а при случае — тешил людей пляскою скоморошьей, песенкой непотребной, шутками-прибаутками.

Любил поболтать с Воробьем и Корнейка, время от времени появлявшийся в стане то один, то вместе с двумя-тремя другими оничковцами. Его привлекала жизнерадостность этого круглого, как бочонок, человека на тонких кривых ножках. Рядом с ним словно легче дышалось и хоть на малый час позабывались собственные горести. Но пуще всего Корнейка ценил в Воробье отсутствие каких-либо признаков любопытства. Какое ему дело до кого бы то ни было! Каждый сам по себе. Живи, как хочешь, только ничего не проси у Воробья, а пощедрей ему подавай.

Но как-то раз, потешая Корнейку пляской, в самом разгаре ее Воробей, выдававший себя за гулящего, внезапно остановился и сдавил рукой обвислую грудь.

— Ой, вспомнил! Ах ты, страсти какие!

Корнейка забеспокоился — уж не хворь ли какая напала?

Воробей попробовал улыбнуться, но улыбки не получилось.

— Я намедни в городе был, — вздохнул он. — Лучше бы не был…

— А что там с тобой приключилось?

— Сердце не терпит, — сквозь кашель с трудом выговорил Воробей. — Про какого-то боярина, про Оничкова, что ли, такое болтают — не верится даже.

И он, едва сдерживая негодование, рассказал крестьянину о зверствах, чинимых якобы вотчинником.

— Так облютел, образ и подобие утратил. Кормить людей перестал. Гонит побираться и старых и малых. А кто домой корочек принесет для хворых — и то ему подавай. Не отдашь, хуже будет, коли узнает. Засечет. Вот он какой.

Голова Корнейки бессильно свесилась на плечо. Уже от третьего человека слышит он то же самое. Не может быть, чтобы все по-пустому болтали, тут что-то есть. «Ну погоди же! — подумал Корнейка. — Дай срок, за все воздадим». Выражение его лица лучше всяких слов давало понять Воробью, что рыбка на крючок изловилась. Не раз потрудились его соратники, местные соглядатаи. Всюду, где только могли, распространяли они самые чудовищные слухи о «страшных злодействах» жестокого вотчинника.

Воробья совершенно не беспокоило, верят ли в злодеяния все убогие люди или только часть их. Ему было важно, чтобы эти слухи как можно чаще и с разных сторон доносились до жителей лесной деревеньки.

А жестоко ненавидящим своего вотчинника оничковцам скажи про него что угодно — во все поверят. Вот тогда-то легче легкого будет отличить их от других крестьян и найти лесное селение…

«Вот так я! — ликовал Воробей. — Ловко дельце состряпал. Сам дьяк приказа Разбойного диву дастся, когда услышит, как я умно вывернул наизнанку Корнейкину душу и что надо про Выводкова узнал! Дьяк, наверно, постановит: «Отпускать Воробью до скончания живота во все праздники по ведру тройного и снеди к оному сколь душа приемлет!»

От такого сладостного предвкушения у Воробья даже слюна потекла. Что же касается головы, то она так и рвалась хоть чуточку задраться к небу. Но это, к сожалению, никак не удавалось — мешало почти полное отсутствие шеи.

Однако думки думками, а работа работой. И Воробей, вовремя опомнившись, сделал вид, что он не то поперхнулся, не то всхлипнул, и внезапно потянулся с объятиями к Корнейке.

— Давай, куманек, побратаемся… И не тужи, ого-го-го! Придет наше времечко…

По пути домой Корнейка встретил какого-то оборванца. Но это нисколько не потревожило его. В последнее время обитатели лесной деревеньки, охотясь, часто наталкивались на неизвестных людей, которых по многим признакам считали ватажниками.

— Тяжело небось? Дай, подмогну, — предложил оборванец и ухватился за тяжелый куль, больно давивший спину Корнейки.

— А это видал? — Корнейка сбросил поклажу наземь и завертел увесистым кулаком перед самым носом незнакомца. — Ну-ка, проваливай!

— Эка норовистый какой! До смерти напугал! — расхохотался оборванец и достал из-за пазухи флягу. — На, пей. Пей, не робей. Это тебе за ухватку. Пей, говорю, пока из сапога пар пойдет.

— Недосуг мне тут лясы точить! — уже не совсем уверенно возразил Корнейка. — Боюсь, как бы меня, хмельного, жареный петух не клюнул. Пей сам. Пли непьющий?

— Я-то непьющий? — развеселился оборванец. — А знаешь, почему пью? Потому, что жидко вино. Было бы твердо, я б его грыз! Хо-хо-хо-хо!

Он еще раз протянул флягу Корнейке и, когда тот решительно отвел его руку, сокрушенно помотал головой.

— Хоть и тяжко, а придется самому за двоих. — И услужливо помог ему взвалить на спину куль. — Я, ты не думай… я не отнять, поменяться хотел.

— На что меняться?

— Так бы ты сразу! А то лезет к добрым людям с кулаками. На одежу боярскую, вот на что. Хочешь? А хочешь, погоди малость, сейчас сбегаю — принесу. — И скрылся в чащобе.

Узнав, какой товар ему предлагают, Корнейка успокоился. Кто же в лесу владеет боярским добром, кроме ватажников?

Вскоре незнакомец вернулся с увесистым узлом.

— Выбирай, не мешкай, а то осерчаю — задаром отдам. Чать, не свое — оничковское.

— О-нич-ков-ское? — обрадовался Корнейка. — Не врешь?

— Охота была врать! — совсем другим голосом, жестким и с хрипотцой, возразил незнакомец. — Мы его не только что пощипать — пожечь хотели. Убежал, дьявол, со всем гнездом убежал, а боярышню Марфу в заступницах оставил.

— Ну и как? — испуганно спросил Корнейка. — С нею как?

— Кто ж ее тронет! — успокоил незнакомец. — Ради ее души ангельской ушли. Только и всего, что кой-какой одежей да хлебом попользовались. Херувим-то наш, Марфа-боярышня, сама делила: что нам, что крестьянишкам ихним… — Он скрестил руки на груди и опечаленно проговорил: — Как зверь-то, дядька ее, живых людей в землю зарыл, так она обет дала в монастырь уйти. Постриг хочет принять. И она, и матушка ее… Вот как…

Лицо Корнейка залилось румянцем. Снова, в четвертый раз, ему рассказывают про неслыханное злодейство боярина. Как же можно дальше терпеть?! А не честней ли будет, вместо того, чтобы возвращаться домой, махнуть с ватажником в его стан и при первой возможности разделаться с проклятым боярином?

Эта мысль так завладела Корнейкою, что он после очень выгодной мены пошел вперед, позабыв о какой бы то ни было предосторожности. Очнулся он, лишь когда поравнялся с одной из вех, ведущих в его деревеньку и значение которых было известно исключительно одним оничковцам.

— Тебе куда? — подозрительно уставился он на спутника. — На полдень? А мне на полночь. Прощай!

— Что ж, коли не шутишь, прощай. Авось когда-нибудь свидимся, — со всем дружелюбием ответил незнакомец и, бесшабашно посвистывая, направился в противоположную сторону.

Не прошел Корнейка и сотни шагов, как до его слуха донеслись неясные шорохи, «Следит», — подумал и притаился за буреломом.

Незнакомец, тенью двигавшийся за Корнейкой, заметил, что тот как будто чем-то встревожился и остановился. Остановился тотчас же и он. Но вот Корнейка зашагал дальше. За ним, чуть переждав, подался и незнакомец.

Так продолжалось до сумерек, пока преследуемый не бросился наутек. За ним погнался оборванец. Задыхаясь под тяжестью ноши, Корнейка сделал восьмерку, другую, третью. То же самое повторил и незнакомец. Но вот взяла его оторопь: «Что такое? Только что видел перед собою беглого — и нет его, исчез, растаял…»

Оборванец метнулся вправо, влево, туда-сюда, потом пополз, тщетно выискивая, нет ли где подземного хода. Отказался он от поисков только с наступлением темноты…

Неудачи соглядатаев не смущали Воробья.

— Да я, — бахвалился он, — да мне… Мне бы палец увидеть, всего сожру, с потрохами. А тут не одного человека ищу — деревеньку целую, во! — И при этом легонько поглаживал свой уже снова дряблый и отвислый живот.

Наконец «палец» смутно замаячил где-то вдали: помощники Воробья доложили ему, что им удалось нащупать дорогу в лесную деревеньку.

Не теряя понапрасну времени, Воробей испросил у воеводы отряд вооруженных людей и, перерядив их в рванье, отправил под видом ватажников в лес.

С того дня лжеватажники все чаще и чаще, как бы невзначай, наталкивались на оничковцев, дружелюбно болтали с ними и сплошь да рядом потчевали вином. Крестьяне от вина не отказывались, но язык за зубами держали, хотя сами с удовольствием слушали разговоры о том, что делается на белом свете.

Частые встречи с переряженными людьми воеводы в конце концов дали свои результаты. Дома оничковцы, особенно молодежь, нет-нет да и заводили речи о Волге, о Запорожье, о бескрайних астраханских степях и о том, как там по всей вольной воле живут казаки.

Само собой разумеется, что чем заманчивей казались неведомые края с молочными реками и кисельными берегами, тем постылей становилось глухое, оторванное от мира, лесное селение. Да и впрямь — много ли радости в добровольном заточении? И хоть бы заточение было надежным, так ведь и этого нет. Кто поручится, что не сегодня, так завтра придет к оничковцам недобрый день и они очутятся в окружении?

Так однажды и высказался один из крестьян.

— Живем, как звери, — зароптал он на сходе. — Зверь от погони спасается, а мы от соглядатаев и войска. Того и гляди псы набросятся и загрызут… Нет, чем такая жизнь, лучше податься к ватажникам, держать путь к Астрахани.

— Плохо ли там, где нас нет! — возразил какой-то бородач. — Только, наслышаны мы, бывает и по-иному.

— Верно! — поддержали его и некоторые из не старых еще, но уже видавших виды крестьян. — По одежке — чистый тебе ватажник, а сам — ирод ряженый.

— Вином нас, дурней, потчуют, к казакам сманивают, а в застенке для нас местечко готовят. Знаем!

Но не всех убедили справедливые предостережения. Что, дескать, возьмешь с трусов, они всегда и всего опасаются. Да и какая причина к тому, чтобы опасаться, будто ватажники и не ватажники вовсе? Будь это так, то почему они до сих пор никого не тронули? Что же, разве кому-нибудь неведом воеводин обычай? Ему бы лишь кого ни на есть изловить, он сразу его допросит с пристрастием. Всю душу вывернут наизнанку каты, не оставят живого места. Так-то ведь доискиваются правды в застенках — кто будет спорить с этим?

Однако и против таких всем известных истин находились довольно веские возражения. Мало ли что бывает! Начальные люди — они тоже не лыком шиты. Небось воевода понимает, что ежели одного беглого оничковца изловит, тогда всех взбудоражит. А только спугни их — ищи тогда ветра в поле, начинай все сначала.

Тем временем, покуда в деревеньке шли суды и пересуды, что лучше — избегать ли ватажников или сойтись с ними тесней, лжеватажники не уставали заманивать к себе в стан все новых и новых общинников.

Воробей млел от наслаждения. Дела шли как по-писаному, лучше нечего было и желать. Пусть, пусть еще и еще лезут беглые в расставленные для них тенета. Дуракам закон не писан. Чем больше оничковцев завязнет в паутине, тем легче будет узнать, какое участие в их судьбе принимает Выводков. А что он связан с лесной деревенькой, Воробей не сомневался — об этом ему не раз доносили. Но этого было недостаточно для решения заданного урока. В Разбойном приказе и без того знали, что Выводков «якшается со всяким народом и открыто вступается за обиженных и угнетенных». В конце концов и сам Малюта Скуратов не находил большой вины в том, что умелец верит в какую-то свою справедливость и постоянно отстаивает ее. Пусть себе тешится, раз на это есть охота. Другое дело, если царев зодчий споручествует общинникам, подбивает их расправиться с боярином и бежать на вольные земли. Никаким небывалым умельством не искупить ему тогда такой тяжкой вины. Не может человек служить царю и в то же время быть другом, единомышленником и споручником бунтарей. Воробей навсегда запомнил эту главнейшую заповедь.

Он выслеживал свою жертву шаг за шагом, не торопясь. Но как ни хитрил, а беглые крестьяне тоже были себе на уме. Силыч относился с большой осторожностью к новым друзьям оничковцев. Когда же случаи перехода общинников к мнимой вольнице участились, он не на шутку перепугался. Долго ли до греха? А ежели ватажники и впрямь переряженные воины и соглядатаи? Тогда все пропало, все выболтают доверчивые простаки.

Все эти тревожные мысли Силыч подробно изложил участникам собранного им тайного схода. Было решено немедленно сообщить о своих сомнениях Выводкову и спросить его совета, как быть: ждать ли, что будет, или же подняться всем миром и, покинув навсегда деревушку, двинуться в сторону вольных земель?

Встретиться с Никитой было необходимо. У него работали рубленниками несколько казаков из вольницы, где атаманил его бывший помощник — Тур. Эти казаки занимались тем, что исподволь, с большим выбором, подбивали работных переменить подъяремную долю на молодецкую казацкую жизнь, а иногда участвовали и в нападениях на торговые караваны.

Поутру участники схода, как было условлено, распустили слух, будто старики отправляют с каким-то важным поручением к одному заезжему человеку двух послов — Филатку с Тимошкой. Слух, как и надо было ожидать, не замедлил дойти до Воробья.

Тут уж нельзя было дремать. За послами, на которых указал один из примкнувших к лжеватажникам оничковцев, был учинен самый строгий надзор. А покуда они нарочито плутали по лесу и проселочным дорогам, истинные посланцы — Силыч и Корнейка — благополучно прибыли к Выводкову.

Никита, чтобы никому не давать повода для лишних разговоров, притворился, будто принимает их за людей, нуждающихся в работе. Побеседовать с ходоками удалось ему лишь на второй день.

— Что ж, — после глубокого раздумья хлопнул Никита ладонью по своему колену. — Двум смертям не бывать… А тут тоже, по всему видно, не быть добру. Собирайтесь коли. Людей дам верных.

— А то бы и ты с нами? — предложил Силыч. — Пойдем, ей-богу. А Фиму твои же молодцы потом доставят к тебе…

— Там видно будет, — неопределенно ответил Никита. — А покудова вас выведу. — Он сморщил лоб. — Не всех сразу, а понемногу. Прямо с рук на руки передам Туру.

Домой ходоки возвращались не одни — их сопровождали двое рубленников-казаков.

Но какой ужас объял бы их, кабы знали они, что за ними неотступно, как смерть, крадется зловещая тень Воробья!

Так и не привелось Никите свершить задуманное им доброе дело: вооруженный отряд воеводских людей накрыл его в ту самую минуту, когда он вместе с атаманом вольницы Туром встретил в глухой чащобе первый десяток бывших оничковских крестьян.

Убедившись, что погибель все равно неизбежна, Тур решил не сдаваться живым. Он призвал своих верных товарищей — ватажников к смертной борьбе и первый сложил голову в неравном жестоком бою.

Связанного Выводкова заточили в острог. А чтобы об этом не узнал Матвейка, его в ту же ночь увезли в соседний город, куда будто бы вызвали Никиту по срочному зодческому делу.

Выслушав доклад Малюты «о великих злодействах богомерзкого смерда, рубленника Никешки сына Трофимова Выводкова», царь так освирепел, что, будь Никита в ту минуту подле него, он задушил бы его собственными руками.

— Сжечь! Изрубить! Конями топтать! — исступленно выкрикивал он, наводя ужас на всех окружающих. — Всенародно! Вместе с его птицей бесовской!

И вдруг умолк.

— Да, да, птица, — произнес он так сурово, что поверг в трепет даже такого привычного к мгновенным переходам царя от одного настроения к другому, как Малюта Скуратов. — Прочь умельства смутьянов богопротивных! Пускай пропадают.

И, устремив неподвижный взгляд на Скуратова, проговорил:

— Быть по сему. Потеху в Коломенском сотворить. Согнать туда в Крещеньев день народ и туда же иноземцев покликать. Разобьется подлый бунтарь — значит божий суд совершится над неверным холопом помазанника господня; цел будет — ну, тут, выходит, наш суд сотворим.

— Мудр, как Соломон, преславный наш государь, — отвесил Малюта земной поклон. — Исполню. Все исполню, как повелел…

Вскоре в Москву привезли Никиту. Но для того, чтобы никто не знал, какая участь дожидается его, он был заточен не в острог, а в тот самый подвал, где хранилась чудесная птица.

Вслед за дядькой приехал и ни о чем не догадавшийся Матвейка. Ему дозволили жить дома и ходить свободно по городу. Только не пускали в подвал. Не велел-де государь, ну и не спрашивай; придет срок — и пустят.

 

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

ПОЛЕТ

На рассвете Крещеньева дня кто-то кому-то шепнул на ушко, будто государь выписал из-за моря, из басурманской земли, некоего чернокнижника, который умеет определять по крыльям филина человеческую судьбу. Этот «кто-то» дал клятву молчать и в ту же минуту помчался к своему куму.

— Чернокнижник в Москве! — крикнул он с порога. — Нынче туман пускать будет!.. Святую воду на Иордани мутить… Смотри, кум, никому ни словечка.

Кум даже обиделся за такое недоверие к нему и… стремглав полетел к куме.

— Одной тебе, кумушка… Не приведи бог проболтаешься — обоим-двум нам цепями греметь… Ни гугу! — задыхаясь, обдавал он слюною куму. — На водосвятии филин… Тсс! Молчи… Филин в проруби притаился… Как кто сунется близко, он сейчас цап! — и нету тебя…

Кума скрепила крестным знамением обет молчания и безотлагательно поплыла вразвалку к сватье.

— Конь! — ошарашила она хозяйку пронзительным визгом. — Как копытом забьет, как заговорит-захохочет, инда сердце обрывается. Смертушку инда видишь! Сиди, сватьюшка, дома, на водосвятье — ни боже мой: затопчет крылатый конь…

Сватья — свекрови, свекровь — золовке, золовка — деверю, деверь — жене… И пошло, пошло…

— Слыхали? На Кулижках на звоннице утопленник трехдневный жив объявился.

— Да ну?

— Как же, как же, — оповещает уже другой. — Утопленник головой об звонницу цок! — и вещей птицею обернулся…

На росстанях, стогнах, у церквей с каждым мгновением становилось все тревожнее и шумливей. Толпы людей росли, вливались одна в другую и наконец хлынули мощными потоками к Сретенскому монастырю.

— Не выдавай, православные! — вихрем пронеслось вдруг из края в край. — Покайтесь, люди!

Откуда-то вынырнули внезапно странники, блаженные, юродивые, монахи. Кто-то причитал, как на похоронах, кто-то проклинал кого-то, кто-то размахивал свирепо дубиной и призывал народ принять на грудь приближающегося к Москве врага человеческого — самого князя тьмы Вельзевула.

Однако что это значит? Почему стало так мертвенно-тихо вокруг? А вот и заговорили. Но как, с каким испугом заговорили!

— Че-ло-век? — растерянно спрашивали одни и замирали в великом страхе.

— Человек летать будет? — продолжали за них одетые в черные рясы люди и тут же сами отвечали с негодованием: — Не человек то, а оборотень. Человек — не птица, не херувим. Не дано человеку летать!

Так, с проклятиями, руганью, оханьем, причитаниями, с искаженными от страха лицами, с бесшабашной ухмылкой несметные толпы людей подошли к Сретенскому монастырю.

Вскоре в морозном воздухе пролились первые перезвоны малых колоколов. Народ обнажил головы. Какой-то старец кашлянул в кулак и, пощупав выдающийся далеко наперед кадык, глуховато затянул: «Величаем тя, живодавче Христе…»

Многоголосый и, по всей видимости, наперед подготовленный хор дружно подхватил: «…нас ради ныне плотию крестившегося от Иоанна в водах Иорданских…»

Молитва переплеталась с благовестом и вместе с ним уносилась в снежные дали.

Не успело растаять в воздухе последнее слово величания, как из монастырского храма на паперть вышли хоругвеносцы, архимандрит, игумен, келарь, иеромонахи, монахи и послушники.

Народ во главе с сонмом духовенства чинно направился к Москве-реке.

Молебствие началось в ту самую минуту, когда к проруби подошел окруженный высшей иерархией царь.

После водосвятия Иван Васильевич опустился на колени, хлебнул из золотой чаши свяченой воды и чуть повернулся к Скуратову. А тот поглядел на глашатая и щелкнул пальцами.

Бирюч стремглав взбежал на помост, перекрестился и гнусаво завыл:

— Внемлите, православные! Ныне в Коломенском возвеличится и еще единожды прославится благословенное имя помазанника господня, преславного, благочестивейшего государя, царя и великого князя, всея Руси самодержавца, царя Казанского, царя Астраханского, государя Псковского, великого князя Тверского, Югорского, Пермского, Вятского, Белгородского, великого князя Новагорода низовых земель, Черниговского, Рязанского, Полоцкого, Ростовского, Ярославского, Белозерского, Удорского, Обдорского, Кондинского и всея северные страны повелителя и государя, вотчинной земли Лифляндской и иных многих земель государя — Ивана Васильевича. Ныне все языци восхвалят и превознесут богохранимую христолюбивую святую Русь. Ныне в Коломенском содеется предивное диво: со звонницы полетит наземь крылатый человек. Внемлите и возвеселитесь, православные люди!..

Последние слова заглушил страшный, скорее похожий на рев смертельно раненного зверя, чем на человеческий голос, крик:

— Кощунство! Не божье дело — дьяволово искушение! Воспротивьтесь, крещеные!

По тому, как отозвались в народе эти вопли, царь понял, что надо сейчас же, во избежание кровопролития, утихомирить народ и тем самым заставить также и беснующихся рясоносцев до поры до времени примолкнуть.

Иван Васильевич хотел во что бы то ни стало довести до конца все затеянное им, о чем покуда знали только он и Малюта Скуратов. Гневно сверкнув глазами, царь шепотком приказал своему первому опричнику:

— Ублажи смердов. Вели им сказать, что человек-де не дворянского рода, а безродный крестьянишка, кабальный из беглых, работный человечишко, которого я, по великой милости, пожаловал в мои, в царские зодчие.

И государь не ошибся. Стоило лишь глашатаю произнести слова «крестьянишка», «кабальный, работный», как все сразу обернулось совсем по-другому.

Да не ослышалась ли толпа? Как, как бирюч сказал? Ага! повторяет…

— Тише, вы-ы! Заткните пасти свои! — зашумели, зацыкали со всех сторон на заробевших «обличителей». — Иль не любо, что смерд полетит?

Лица у многих светлели, в глазах загорались веселые огоньки.

— Эвона, вот как у нас!

— Ай да наши! Вот это по-нашенски!

— А ты думал? Еще как полетит!

— Гляньте, гляньте, ребята, на тех. Да во-он на тех, что в шапках собольих. Ха-ха-ха! Как рыла своротили. Нелюбо, знать, слушать про смердов такие речи! Хо-хо-хо-хо!

По приказу царя началось шествие в Коломенское.

…В селе Коломенском, на Соборной площади, у подножия поставленного для государя шатра, толпилась небольшая кучка званых гостей. Чуть дальше переминались с ноги на ногу и поплотнее кутались в шубы приглашенные на потеху иноземцы.

Выводков притаился на звоннице. Время от времени он осторожненько шарил взглядом по толпе и потом снова горестно ронял на грудь голову. «Нет, не пришла Фима с ребятами, должно быть, в острог засадили, сермяжных…»

Внизу со все нарастающим нетерпением иноземцы дожидались начала потехи. Усердно растирая рукавицами посиневшие от ядреного русского мороза носы, они сердито поглядывали на звонницу и перекидывались весьма нелестными для «московитов» замечаниями. Стоило ли бесцельно терять драгоценное время? Пусть они, московские шутники, верят в глупую сказку о том, что им якобы предстоит увидеть сегодня необычайное зрелище. Что за бессмыслица, черт подери! Человек, да к тому же — кто? — простой русский смерд, и вдруг — хи-хи-хи! хе-хе-хе! — по-ле-тит… О, здесь, безусловно, кроется какой-то подвох. Иноземных гостей пригласили не иначе как затем, чтобы предоставить случай царю посмеяться над легковерными европейцами.

Больше других «Икара из московитов» вышучивал некий зарубежный путешественник.

— Я здесь для того, — презрительно говорил он своим, — чтобы лично убедиться в дикарских нравах северного деспота… Разве король московитов хоть на одно мгновение сомневается, что смерд сумасшедший и должен непременно разбиться? Конечно же понимает. Но почему не позабавиться, когда это придумал сам деспот? Ужасно, ужасно!

Между прочим, надо заметить, что путешественник отлично знал Выводкова и в первый свой приезд в Москву неоднократно беседовал с ним. Злился же он на «сумасшедшего» потому, что тот, несмотря ни на какие ухищрения иноземца, упорно не желал лезть в расставленные для него сети. Путешественник соблазнял его и драгоценными каменьями, и выточенными из слоновой кости всякими незнаемыми на Руси зверями и птицами: на, бери, пожалуйста, я не для чего, мол, другого, а из почтения и на память, — а Никита хоть бы разок один облизнулся, никакого внимания. Затвердил свое: «Отдаривать нечем, так уж не взыщи, не возьму», — и ни туда, ни сюда. Ну как после этого не злиться!

— Ерунда! — твердил путешественник, бросая на звонницу косые взгляды. — Абсурд! Я рекомендую, господа, ехать домой.

И… не двигался с места.

Но вот все смолкло. По дороге мчалась шестерка запряженных цугом в царские сани коней. Впереди и с боков скакали опричники.

Далеко от изготовленного для Ивана Васильевича шатра бояре, ехавшие за царем, вышли из колымаг и, по древнему обычаю, направились к собору пешком.

Государевы сани подкатили вплотную к шатру. Иван Васильевич, чуть раскачиваясь и тяжело опираясь на плечо Малюты, не спеша поднялся по скрипучим ступеням.

Как только подан был знак начинать, Никита ступил на широкий и длинный помост. Один конец помоста упирался в основание креста, другой — поддерживали сосновые балки.

Никита окинул сооружение хозяйским оком, на малый миг задержался перед своим творением и как бы не совсем решительно сдернул холст, которым оно было прикрыто.

— Караул! — заревел кто-то благим матом и бросился наутек.

За ним, едва увидев «чудище», шарахнулась в разные стороны многочисленная толпа забесновавшихся кликуш.

— Караул!.. Дьявол!.. Бейте! Каменьями!.. Кар-рра-у-у-ул!

Но и на этот раз никому не удалось вольно или невольно замутить людское море. Стоявший на дозоре пономарь ударил вдруг во все колокола. В ответ кто-то оглушительно загремел: «Приидите, приимите вси духа премудрости, духа разума». А перемешавшийся с толпою хор подхватил: «…духа страха божия явльшегося Христа!..»

Торжественный благовест и сладкозвучное песнопение утихомирили разъяренных людей.

Никита обошел помост и опасливо поглядел вниз. Ему стало жарко. Все тело покрылось сухой горячей испариной. Он поднял руку, чтобы расстегнуть ворот, но почувствовал такой лютый озноб, что еще плотней запахнул полы тулупчика.

— Высоко-то как! Ежели что — и костей не собрать.

Взгляд его робко заскользил по толпе, словно ища кого-то. Но что можно было там разглядеть, кроме непрестанно колышущихся и вливающихся одна в другую волн из шапок и женских платков?

Страшно. Непереносимо страшно Никите. Но что поделаешь, раз выбора нет! Так или иначе, а он не желает осрамиться. Тем более что участь его все равно решена. Но решена ли? А может быть, если полет удастся, царь помилует? И Никита снова обретет волю? Этой надежды было совершенно достаточно, чтобы сомнения и страхи рассеялись.

Никита с горделивой уверенностью повернулся в сторону царева шатра.

По второму знаку Малюты он откинул крышку на спине птицы, влез внутрь и, устроившись так, чтобы сохранить равновесие, сделал разбег.

Что-то зашипело, заклокотало, голова птицы с заостренным клювом встряхнулась и кольнула морозный воздух. Вслед за этим верхние крылья расправились, а перепонка, соединявшая их с нижними широкими лапами, натянулась тугим, непроницаемым парусом.

Выводков чуть пригнулся, взялся обеими руками за колесо, а ногами уперся в рычаги.

Миг — и он уже врезался в сверкающий и дрожащий серебряными искрами зимний простор.

Пораженная толпа замерла. Высоко в воздухе, то порхая, то еле заметно снижаясь, то колеблясь на одном месте, плыла волшебная птица — заветная думка Никиты Выводкова. Опускаясь все ниже и ниже, птица, точно в раздумье, перед тем как сесть на землю, задержалась на мгновение в воздухе и наконец сначала лапами, а затем крыльями уперлась в снежный сугроб.

Люди вздохнули с таким облегчением, будто не умелец, а сами дни избавились от неминуемой мученической кончины…

В государевом шатре никто не смел пошевелиться. Взоры всех были обращены на глубоко задумавшегося Ивана Васильевича.

Но вот царь заговорил. Голос его звучал властно и непоколебимо.

— Сюда его! — ткнул царь посохом в сторону Никиты. — Сюда его. Истину, мыслю я, рекут иерархи. Не божье то дело человеку ангелам уподобиться. — И повернулся к приказному. — Вычитывай, каково мы творим с богопротивными святотатцами и бунтарями.

Подьячий медленно, но громогласно и внятно вычитывал «вины» Выводкова. И в конце, набрав полную грудь воздуха, произнес:

— «…а тому крестьянишке Никешке сыну Трофимову по прозванию Выводкову за вины его тяжкие отрубить голову…»

Толпа всколыхнулась, послышались гневные выкрики, стенания, плач.

— «Птицу же, — продолжал читать подьячий, — богомерзкую птицу ту огнем пожечь…»

Выводкова схватили и, связав по рукам и ногам, бросили в заранее приготовленный возок.

В тот же день через одну из московских застав вышла на широкую заснеженную дорогу женщина. По левую ее руку шагал паренек лет пяти, а по правую двигался, спотыкаясь, словно слепой, пятнадцатилетний подросток. Из-под платка, которым была повязана голова женщины, выбивались седые пряди волос. Лицо ее избороздили серые лучи морщин. Глаза глубоко впали и казались пустыми, незрячими, точно мертвыми.

То, по постановлению Разбойного приказа, уходила из Москвы в неведомый путь превратившаяся за несколько часов в старуху, недавно еще цветущая, краснощекая красавица Фима. С ней шли Ивашка и не перестающий заливаться неслышным, горючим и безысходным плачем Матвейка.

К о н е ц

1945–1954