Книга первая

едва ли возможно указать в политической жизни Европы какое-либо значительное и выдающееся событие, в котором реформация не играла бы первенствующей роли. Все мировые события, относящиеся к этой эпохе, тесно связаны с обновлением религии или прямо проистекают из него, и не было ни одного большого или малого государства, которое в той или иной мере, косвенно или непосредственно, не испытало бы на себе влияние реформации.

Свою огромную политическую мощь испанский царствующий дом почти целиком обратил против новых воззрений и их приверженцев. Реформация была причиной , вызвала ввод иноземных войск в самое сердце этой страны и в течение полувека делала её ареной прискорбнейших бедствий. Реформация сделала испанское иго невыносимым для нидерландцев; она пробудила в этом народе стремление и мужество сбросить с себя ярмо; она же более всего дала ему и силы для этого подвига. Все , были местью за то, что она защищала от него его протестантских подданных и стала во главе религиозной партии, которую он стремился стереть с лица земли. В Германии последствием церковного раскола было продолжительное политическое разъединение, которое хотя и обрекло эту страну более чем столетней смуте, но зато воздвигло устойчивый оплот против грозившего ей политического угнетения. Реформация была важнейшей причиной вступления скандинавских держав, Дании и Швеции, в европейскую государственную систему, так как союз протестантских государств стал необходимым для них самих. Государства, ранее почти не сносившиеся друг с другом, под влиянием реформации находили весьма важные точки соприкосновения и начали объединяться на основе новой политической солидарности. Подобно тому как граждане вследствие реформации стали в иные отношения к своим согражданам, а государи — к своим подданным, так возникли и новые взаимоотношения между государствами. Итак, по странному стечению обстоятельств церковный раскол привёл к более тесному объединению государств. Правда, страшно и губительно было первое проявление этого всеобщего политического взаимного тяготения — тридцатилетняя опустошительная война, от глубин Чехии до устья Шельды, от берегов По до прибрежья Балтийского моря разорявшая целые страны, уничтожавшая урожаи, обращавшая в пепел города и деревни; война, в которой нашли гибель многие тысячи воинов, которая более чем на полвека погасила вспыхнувшую в Германии искру культуры и возвратила к прежней варварской дикости едва зародившиеся добрые нравы. Но , в которой она впервые познала себя как целокупную общину государств; и одной этой всеобщей взаимной симпатии государств, впервые зародившейся, собственно, в эту войну, было бы достаточно, чтобы примирить гражданина мира с её ужасами. Усердный труд постепенно загладил все пагубные её следы; но благодатные следствия, сопровождавшие её, укоренились. То самое всеобщее взаимное тяготение государств, вследствие которого толчок из Чехии сообщился целой половине Европы, охраняет теперь мир, положивший конец этой войне. Как пламя опустошения, вырвавшись из глубин Чехии, Моравии и Австрии, охватило Германию, Францию, половину Европы, так светильник культуры, зажжённый в этих трёх государствах, озарил все эти страны. Всё это было делом религии. Она одна могла сделать возможным всё то, что случилось, но всё это произошло далеко не ради неё и не только из-за неё. Если бы вскоре не присоединились к ней частная выгода и государственные интересы, то никогда голос богословов и народа не встретил бы в государях такой готовности, никогда новое учение не нашло бы столь многочисленных, столь мужественных и стойких поборников. Большая доля участия в церковном перевороте принадлежит бесспорно победоносной мощи истины или того, что принимали за истину. Злоупотребления в лоне старой церкви, нелепость некоторых её учений, непомерность её требований неизбежно должны были возмутить душу, уже озарённую предвидением лучшего света, должны были склонить её к обновлённой вере. Прелесть независимости, расчёт на богатство монастырей должны были внушить владетельным князьям соблазнительную мысль переменить веру и в немалой степени усиливали мотивы, вытекавшие из внутреннего убеждения; но лишь государственные соображения могли принудить их к решительному выступлению. , то едва ли протестантский союз встал бы с оружием в руках на защиту свободы религиозной. ; . Государи воевали для самозащиты или ради увеличения своих владений; религиозный энтузиазм набирал им армии и открывал им сокровищницы их народов. В тех случаях, когда массу привлекала под знамёна государей не одна лишь надежда на добычу, она верила, что проливает кровь за правду; на самом деле она проливала её ради выгоды своего властителя.

И счастье для народов, что на этот раз выгода государей шла рука об руку с их выгодой! Лишь этому случайному обстоятельству обязаны они своим освобождением от папства. Счастье государей, что их подданный, сражаясь за их интересы, тем самым боролся и за своё дело! В эпоху, о которой идёт речь, в Европе не было государя настолько самодержавного, чтобы он, преследуя свои политические цели, имел возможность не считаться с доброй волей своих подданных. А между тем как трудно было привлечь эту добрую волю народа к своим политическим целям и привести её в действие! Убедительнейшие доказательства, почёрпнутые из государственных соображений, нимало не трогают подданного; он редко понимает их и ещё реже связывает с ними свои интересы. В этом случае умелому правителю остаётся одно: сочетать интересы государства с какими-либо иными интересами, более близкими народу, если таковые имеются, или же создать их.

В таком именно положении находилось большинство государей, вставших на защиту реформации. По своеобразному стечению обстоятельств церковный раскол совпал с двумя политическими явлениями, без которых он, вероятно, получил бы совсем иное направление. Это были: , ставшее угрозой для европейской свободы, и ревностная преданность этого дома старой религии. Первое разбудило государей, второе вооружило для них подвластные им народы.

, приобретение высшей власти в делах духовных, сокращение постоянного отлива денег в Рим, расчёт на богатую добычу от церковных владений — таковы были выгоды, одинаково соблазнительные для всякого властелина. Почему, можно спросить, не оказали они такого же действия на государей Австрийского дома? Что мешало этому дому, в особенности его германской линии, внять настоятельным требованиям столь многих своих подданных и по примеру других властителей улучшить своё положение за счёт беззащитного духовенства? Маловероятно, что убеждение в непогрешимости римской церкви играло в благочестивой стойкости этого дома большую роль, нежели убеждение в противном — в отпадении протестантских государей. Много побудительных причин соединилось для того, чтобы сделать австрийских государей опорой папства. Испания и Италия, откуда австрийская держава черпала значительную долю своей мощи, были . Малейшая склонность к ненавистным должна была навек отвратить от повелителя Испании сердца его подданных; разрыв с папством мог стоить ему этого королевства. Испанский король должен был оставаться католическим государём или сойти с престола. То же самое обязательство возлагали на него и итальянские владения, население которых он, пожалуй, вынужден был щадить ещё более, чем испанцев, так как оно всего нетерпеливее сносило иноземное иго и всего легче могло его свергнуть. Ко всему этому присоединилось то обстоятельство, что в обеих странах Франция являлась его соперником, а папа соседом — достаточно важные препятствия к тому, чтобы объявить себя сторонником партии, стремившейся к уничтожению авторитета папы, достаточно веские основания для того, чтобы действенной преданностью старой религии снискать благосклонность папства.

Эти общие причины, которые должны были иметь одинаковое значение для каждого испанского монарха, находили у каждого поддержку ещё по особым мотивам. У Карла V имелся в Италии опасный , в объятия которого эта страна бросилась бы, как только Карл был бы заподозрен в склонности к ереси. Недоверие католиков и распря с церковью особенно препятствовали бы Карлу в тех замыслах, которые он ревностнее всего стремился осуществить. Когда Карлу пришлось выбирать между обеими религиозными партиями, новая вера не успела ещё приобрести значение в его глазах; к тому же тогда имелись ещё весьма основательные надежды на полюбовное соглашение церквей. В его сыне и наследнике, Филиппе II, монашеское воспитание в соединении с мрачным деспотическим характером поддерживало непримиримую ненависть ко всяким новшествам в делах религии; а то обстоятельство, что злейшие политические противники этого государя были в то же время врагами его религии, едва ли могло ослабить эту ненависть. Так как его европейские владения, рассеянные среди столь многих иностранных государств, были повсюду открыты воздействию чужих воззрений, то он, разумеется, не мог равнодушно взирать на успехи реформации в других странах, и кровные государственные интересы заставляли его принять сторону старой церкви для того, чтобы заглушить самые источники еретической заразы. Таким образом, вполне естественный ход вещей ставил этого государя во главе католичества и союза, заключённого папистами против сторонников новшеств. То, что проводилось во время долгих, отмеченных энергичной деятельностью правлений Карла V и Филиппа II, осталось законом и для следующих, и чем более усиливался раскол в лоне церкви, тем крепче должна была Испания держаться католицизма.

Германская линия Австрийского дома была по видимости свободнее; но если многие из этих препятствий были для неё несущественны, то её сковывали другие отношения. Корона Священной Римской империи, совершенно немыслимая на голове протестанта (ибо как мог отступник от римской церкви носить римскую императорскую корону?), связывала с папским престолом; сам Фердинанд по своим религиозным убеждениям был искренно предан этому престолу. К тому же германо-австрийские государи не были достаточно сильны, чтобы обойтись без испанской поддержки, которой они неминуемо лишились бы, если бы стали покровительствовать новой религии. С другой стороны, их императорский сан заставлял их встать на защиту германской имперской системы, которая была основой их власти и которую стремилась разрушить протестантская часть империи. Если прибавить к этому равнодушие протестантов к стеснённому положению императоров и к общим опасностям, грозившим империи, их насильственное вмешательство в мирские интересы церкви и их враждебное поведение там, где они чувствовали себя сильнее, то легко понять, что взаимодействие столь многих причин удержало императоров на стороне папства и что их собственные интересы должны были вполне отождествиться с интересами католической религии. Так как, быть может, судьба этой религии целиком зависела от решения, принятого Австрийским домом, то вся Европа должна была смотреть на государей австрийских как на столпов папства. Поэтому ненависть протестантов к папству единодушно обратилась против Австрии и постепенно смешала защитника с делом, которое он защищал.

А между тем этот самый Австрийский дом, непримиримый противник реформации, своими честолюбивыми замыслами, которые опирались на его огромную силу, стал грозить политической свободе европейских государств, в особенности — германских владетельных князей. Это обстоятельство должно было возбудить в них тревогу и заставить подумать о самозащите. На борьбу со столь грозной силой отнюдь не могло хватить их обычных денежных средств. Им пришлось потребовать от своих подданных чрезвычайного напряжения, а так как этого далеко не было достаточно — просить помощи у соседей и, заключив союзы, бороться сообща с силой, против которой каждому из них порознь не удалось бы устоять.

Но важные политические соображения, заставлявшие государей противиться успехам Австрии, были чужды их подданным. Лишь непосредственные выгоды или непосредственные бедствия могут привести народ в движение, а ведь искусная государственная политика не может дожидаться этого момента. Трудно пришлось бы этим государям, если бы, к счастью для них, на помощь им не явились другие мотивы, под влиянием коих народ был охвачен страстью и воспылал одушевлением, которое могло быть направлено и против политической опасности, так как предмет у них был один! Этими мотивами была исступленная ненависть к религии, на защиту которой встал Австрийский дом, фанатическая приверженность к учению, которое этот дом старался искоренить огнём и мечом. Пламенна была эта приверженность, неодолима эта ненависть! Религиозный фанатизм боится самой отдалённой опасности; фантасты никогда не рассчитывают, чем они жертвуют. Если величайшая опасность, грозившая государству, не могла всколыхнуть граждан, то это сделало религиозное воодушевление. Немного рук добровольно взялось бы за оружие ради государства, ради интересов государя; во имя веры охотно хватались за меч купец, художник, пахарь. Ради государства или ради государя старались бы уклониться от самого незначительного чрезвычайного налога; во имя религии отдавали добро и жизнь, все свои земные надежды. Утроенные суммы стекались теперь в государственную казну, утроенное количество войск выступало в поле; в неистовом возбуждении, охватившем все сердца при мысли о том, что религия в опасности, подданный не чувствовал тягот, под бременем которых в более спокойном душевном состоянии он склонился бы, истощённый. открывает принцу Оранскому, адмиралу Колиньи, королеве Британской Елизавете, протестантским государям Германии возможность черпать в своих народах средства, размеры которых поражают нас по сию пору.

Но и при величайшем напряжении всех сил едва ли удалось бы сделать что-либо с державой, которая была сильнее всякого, даже самого могущественного государя, взятого в отдельности. Между тем в эпоху крайне слабого развития политической жизни лишь случайные обстоятельства могли побудить отдалённые государства оказывать друг другу помощь. Различие государственного строя, законов, языка, нравов, национального характера разбивало народы и страны на соответственные обособленные единицы и разделяло их непроходимой стеной, делая одно государство нечувствительным к тяжкому положению другого, а то и возбуждая в нём, в силу национальной зависти, враждебное злорадство. Реформация разрушила эту стену. Отдельные граждане и целые государства стали воодушевляться более живым и более близким им интересом, чем национальная выгода или любовь к отечеству, интересом, который оставался совершенно независимым от гражданских отношений. Этот интерес мог связывать многие, даже самые отдалённые, государства и мог в то же время отсутствовать у граждан одного и того же государства. Таким образом, французский кальвинист мог иметь с женевским, английским, немецким или голландским реформатом точки соприкосновения, которых у него не было с его католическими согражданами. Поэтому в одном чрезвычайно важном отношении он, можно сказать, переставал быть гражданином отдельного государства, ограничивать своё внимание и участие одним этим государством. Его кругозор расширяется; по судьбе иных стран, держащихся одной с ним веры, он начинает предвидеть свою собственную судьбу и их дело считать своим делом. Лишь теперь могли государи осмелиться представить дела иноземные на обсуждение собрания своих земских чинов, лишь теперь могли они надеяться найти в них внимание и быструю помощь. Эти чужие дела стали для них своими, и единоверцу охотно протягивали руку помощи, которой раньше не дождался бы сосед, а далёкий иноземец — и подавно. Теперь уроженец Пфальца покидает родину, чтобы сражаться против общего религиозного врага за своих французских единоверцев. Французский подданный, обнажая меч против родины, подвергающей его гонениям, идёт проливать кровь за свободу Голландии. Теперь швейцарцы бьются против швейцарцев, немцы против немцев, решая на берегах Луары и Сены вопросы престолонаследия во Франции. Датчанин переходит через Эйдер, швед переправляется через Бельт, чтобы разбить цепи, предназначенные для Германии.

Очень трудно сказать, что сталось бы с реформацией и со свободой Германской империи, если бы грозный Австрийский дом не ополчился на неё. Но можно, кажется, считать доказанным, что ничто так не препятствовало созданию задуманной австрийскими государями всемирной монархии, как та упорная борьба, которую они вели с новым мировоззрением. Ни в каком другом случае не удалось бы более слабым владетельным князьям добиться от своих подданных тех необычайных усилий, которые они противопоставили австрийской державе; ни в каком другом случае государствам не удалось бы соединиться против общего врага.

Никогда могущество Австрии не было так велико, как , где он разбил немцев. ; . Все плоды победы при Мюльберге были потеряны на конгрессе в Пассау и на имперском сейме в Аугсбурге, и все мероприятия, направленные к усилению светского и духовного гнета, сведены к нулю мирными уступками.

На этом имперском сейме в Аугсбурге Германия распалась на две религии и на две политические партии, распалась лишь тогда, потому что лишь тогда этот раскол был узаконен. До той поры на протестантов смотрели как на мятежников; теперь решили относиться к ним как к братьям — не потому, чтобы их признали таковыми, а потому, что пришлось пойти на это: могло теперь ставить себя наравне с католической религией, пользуясь, однако, лишь временным ограниченным равноправием в качестве соседа, которого терпят поневоле. Каждый светский владетельный князь получил право объявить религию, которую он сам исповедует, господствующей и единственной в своих владениях и преследовать свободное исповедание всякой другой. Каждому подданному разрешено было покинуть страну, где угнетена его религия. Таким образом, лишь теперь учение Лютера впервые добилось положительной санкции, и если даже оно пресмыкалось во прахе где-нибудь в Баварии или Австрии, то могло утешиться тем, что царит в Саксонии и в Тюрингии. Но одни только владетельные князья имели право решать, какая религия допускается в их землях и какая изгоняется из них; о подданных, которые на этом имперском сейме не имели никаких представителей, в этом мирном договоре не позаботились. Лишь в церковных владениях, где католическая религия оставалась безусловно господствующей, протестантским подданным (то есть лицам, которые к тому времени уже были протестантами) было предоставлено право свободного исповедания их веры; но и это право было дано лишь в виде личного обещания короля Римского Фердинанда, заключившего этот мир, обещания, которое, встретив возражения со стороны государей-католиков, было внесено в мирный трактат с этими возражениями и потому не получило законной силы.

Впрочем, если бы причиной общего несогласия были только взгляды, — как равнодушно смотрели бы все на это несогласие! Но с этими взглядами были связаны богатства, высокие звапия, права, — обстоятельства, бесконечно затруднявшие раздел. Из двух братьев, до сих пор совместно владевших отцовским достоянием, один покидал теперь отчий дом, и, следственно, возникала необходимость разделиться с остающимся братом. Отец не сделал никаких распоряжений на случай этого раздела, потому что он не мог его предвидеть. Богатства церкви были накоплены в течение целого тысячелетия; они составились из пожертвований предков на дела благотворения, и эти предки принадлежали уходящему брату в той же степени, как и остающемуся. Связано ли право наследования с отцовским домом или с отцовской кровью? Пожертвования были сделаны католической церкви потому, что тогда не было ещё никакой другой; первенцу — потому, что тогда он был единственным сыном. Должно ли было в лоне церкви признаваться право первородства, как в дворянских семьях? Было ли законно предпочтение, оказанное одной стороне в тот момент, когда другой ещё не существовало? Могли ли лютеране быть лишены права пользования достоянием, которое составилось из пожертвований их же предков, лишены единственно потому, что во времена пожертвования ещё не было никакого различия между лютеранами и католиками? Обе религиозные партии выступали друг против друга в этом спорном деле с видимой основательностью, выступают и до сих пор; но доказать свою правоту было одинаково трудно и для той и для другой. Право располагает решениями только для таких случаев, какие можно представить себе заранее, и, быть может, церковные пожертвования не принадлежат к таковым, — но принадлежат по крайней мере тогда, когда требования жертвователей распространяют на догматические положения. Мыслимо ли связывать вековечное пожертвование с изменяющимися воззрениями?

Когда бессильно решить право, решает сила; так было и в этом случае. Одна часть удержала за собой то, чего у неё уже нельзя было отнять; другая защищала то, чем ещё владела. Все епископства и аббатства, секуляризованные до заключения мира, остались за протестантами; но паписты обезопасили себя специальной оговоркой, что в будущем секуляризации больше не будет. Всякий господин церковного владения, непосредственно подчинённого империи, — курфюрст, епископ или аббат, — теряет свои доходы и сан, как только он переходит в протестантство. Он обязан тотчас же оставить свои владения, и капитул приступает к новым выборам совершенно так же, как в том случае, если бы место его освободилось вследствие его смерти. На этом священном якоре «церковной оговорки»- (Reservatio ecclesiastica), ставившем всё земное благополучие князя церкви в зависимость от его вероисповедания, держится до сих пор католическая церковь Германии, — и что сталось бы с ней, если бы этот якорь не выдержал? «Церковная оговорка» наткнулась на ожесточённое сопротивление со стороны протестантских чинов, и хотя они в конце концов внесли её в мирный договор, однако потребовали, чтобы прямо было сказано, что соглашение обеих партий по этому пункту не было достигнуто. Могла ли такая оговорка иметь для протестантской стороны большую силу, нежели для католиков — обещание Фердинанда обеспечить свободу совести протестантских подданных в церковных владениях? Таким образом, в мирном договоре сохранились два спорных пункта; они и повлекли за собой войну.

Так обстояло дело со свободой совести и с церковными владениями; в таком же положении был вопрос о правах и званиях. Германская имперская система была рассчитана на единую церковь, потому что, когда эта система создавалась, никакой другой церкви не было. Затем в церкви произошёл раскол, имперский сейм распался на две религиозные партии — как могла имперская система отныне покоиться исключительно на одной из них? Все императоры до сих пор были сынами римской церкви, потому что до сих пор римская церковь в Германии не имела соперницы. Но что, собственно, составляло сущность германского императора: связь с Римом или сама Германия, находившая в этом императоре своё воплощение? Между тем в состав всей Германии входит также и её протестантская часть; каким же образом может эта часть находить своё воплощение в непрерывном ряде католических императоров? В высшем имперском суде германские чины сами судят себя, потому что из их среды набираются судьи; смысл этого учреждения заключается именно в сознании, что чины сами себя судят, что всем им оказывается равная справедливость; сможет ли эта идея осуществиться, если заседать там будут представители одного лишь, а не обоих вероисповеданий? То, что в момент основания этого учреждения в Германии царила единая вера, — случайность; основной целью учреждения имперского суда было воспрепятствовать тому, чтобы один властитель угнетал другого на основании закона. Между тем цель эта, очевидно, не будет достигнута, если одной религиозной партии будет принадлежать исключительное право судить другую. Но можно ли пожертвовать основной целью, если изменились случайные обстоятельства? Лишь с большим трудом добились протестанты в конце концов одного места в верховном суде для представителя своей религии, но не могли добиться равновесия голосов. Императорской короной не был ещё увенчан ни один протестантский государь.

Вообще, как ни расценивать равенство, установленное религиозным миром в Аугсбурге между обеими немецкими церквами, победительницей оттуда бесспорно вышла католическая. Всё, чего добилась лютеранская, была терпимость; всё, что уступила католическая, было уступкою необходимости, но не справедливости. Всё ещё не был достигнут мир между двумя равноправными силами; был лишь договор между господином и неусмирённым мятежником. Именно этот принцип руководил, по-видимому, всеми действиями католической церкви по отношению к протестантской, руководит ими как будто и посейчас. Всё ещё считалось преступлением перейти в протестантство, и для отпавшего князя церкви это влекло за собой тяжкие потери, предусмотренные «церковной оговоркой». И в дальнейшем католическая церковь предпочитала идти на риск потерять всё под гнётом насилия, нежели добровольно и по справедливости отказаться от маленькой выгоды; ибо всегда оставалась надежда вернуть себе отнятое и всегда потеря рассматривалась лишь как нечто случайное; наоборот, отказ от притязания, право, добровольно признанное за протестантами, потрясало самые основы католической церкви. Даже при заключении религиозного мира это начало оставалось руководящим. Все уступки, сделанные протестантам в мирном договоре, были сделаны с оговорками. Всё — так было прямо сказано в акте — имеет силу лишь до ближайшего собора, который займётся воссоединением обеих церквей. Лишь в том случае, если эта последняя попытка не увенчается успехом, религиозный мир получит безусловную силу. Как ни слаба была надежда на такое воссоединение, как ни мало, быть может, верили в него сами католики, выгода для них всё же заключалась в том, что мир был ограничен хотя бы этим условием.

Итак, этот религиозный мир, долженствовавший навеки загасить пламя междоусобной войны, был по существу лишь временной мерой, делом необходимости и насилия; он не был продиктован велениями справедливости, не был плодом обновлённых понятий о религии и свободе совести. Такого религиозного мира не могли дать католики, и — сказать правду — до такого мира не доросли ещё и протестанты. Далёкие от того, чтобы проявлять по отношению к католикам полную справедливость, они душили там, где могли, кальвинистов, которые, разумеется, заслуживали терпимости в этом лучшем смысле не более всех остальных, так как сами столь же далеки были от её применения. Для такого религиозного мира ещё не пришло время, и ещё слишком большая смута царила в умах. Как могла одна сторона требовать от другой того, что сама она не в состоянии была дать? Всё, что спасла или выиграла та или иная религиозная партия по Аугсбургскому миру, было результатом случайного соотношения сил во время заключения мира. То, что было приобретено силой, могло быть сохранено только силой; стало быть, это равновесие сил должно было сохраниться и на будущее время — или же религиозный мир перестал бы существовать. Мечом были намечены границы между обеими церквами; меч должен был охранять их и в будущем — и горе стороне, преждевременно сложившей оружие! Уже теперь этот мир сулил покою Германии сомнительное, страшное будущее!

Пока что в империи царило временное затишье, и непрочное согласие как будто вновь объединяло расторгнутые части в единое государственное целое, так что на некоторое время вновь возродилось стремление, к общему благополучию. Но разрыв коренился в самых глубинах, и момент, удобный для восстановления былого согласия, был упущен. Как ни точно, казалось, были установлены миром границы прав обеих сторон, они, однако, подвержены были весьма разнообразным толкованиям. В разгаре яростной борьбы договор определял для враждующих сторон лишь временное умиротворение; он прикрыл огонь, но не погасил его, и неудовлетворённые притязания сохранились у обеих партий. Католикам казалось, что они потеряли слишком много; евангелистам — что они отвоевали слишком мало; каждая из сторон искала выхода в том, что, ещё не смея нарушить мир, толковала его соответственно своим целям.

Могущественный мотив — секуляризация церковных имуществ, побудивший столь многих протестантских государей склониться к принятию учения Лютера, остался и после заключения мира в той же силе, что и раньше, и все такие имущества, ещё не попавшие в их руки, должны были вскоре перейти к ним. Вся Нижняя Германия была секуляризована с чрезвычайной быстротой, и если в Верхней Германии дело обстояло иначе, то лишь вследствие живейшего сопротивления католиков, которые здесь имели перевес. Каждая партия угнетала или притесняла сторонников другой там, где она была сильнее. Особенно настойчиво теснили церковных владетелей, как слабейших членов империи, их некатолические соседи, жаждавшие расширить свои владения. Кто был слишком слаб, чтобы противопоставить насилию насилие, тот искал защиты под сенью закона, и жалобы на протестантских чинов накоплялись в имперском суде, который с готовностью выносил решения, осуждавшие виновную сторону, но не располагал достаточной поддержкой, чтобы вводить их в силу. Аугсбургский мир, предоставивший чинам империи полную свободу совести, до некоторой степени всё же позаботился также и о подданном, выговорив ему право беспрепятственно покидать страну, где его религия подвергалась преследованиям. Но от насилий, которым подвергался ненавистный подданный со стороны своего государя; от невыразимых мучений, какими затруднялось его переселение; от искусно расставленных тенёт, какими хитрость в союзе с силой может опутать умы людей, — от всего этого мёртвая буква договора не могла охранить никого. Католический подданный протестантских государей громко жаловался на нарушения религиозного мира; евангелический ещё громче жаловался на притеснения, какие он терпел от своих католических владык. Ожесточение и озлобление богословов разжигали души и обостряли всякую мелочь, как бы ни была она ничтожна сама по себе; хорошо ещё, когда эта богословская ярость изливалась на общего религиозного врага, не обрызгивая ядом своего собственного единоверца.

Для того чтобы удержать обе враждующие партии в равновесии и таким образом продлить мир, было бы в конце концов достаточно единства протестантов между собой, но в довершение общей смуты вскоре исчезло и это единство. и Кальвином в Женеве, вскоре стало укореняться и в Германии и сеять раздоры между протестантами, так что теперь они едва ли могли распознавать друг друга по чему-либо, кроме общей ненависти к папству. Протестанты этого времени уже не были похожи на тех, которые полвека тому назад изложили своё исповедание в Аугсбурге, и причиной перемены является именно это аугсбургское исповедание. Оно поставило протестантской религии твёрдые границы, прежде чем пробудившийся дух исследования мог примириться с этими границами, и протестанты по неведению потеряли часть преимуществ, которые им обеспечивало отпадение от папства. Одинаковых жалоб на римскую иерархию и на злоупотребления в римской церкви, одинакового отрицания католических доктрин было бы достаточно, чтоб объединить протестантскую церковь. Но они искали этого объединительного начала в новой положительной религиозной системе, в ней видели отличительные признаки, преимущества и сущность своей церкви и лишь к ней относили договор, заключённый с католиками. Религиозный мир они заключили лишь в качестве приверженцев определённого вероучения: одни только приверженцы этого вероучения могли пользоваться благами этого мира. Таким образом, каков бы ни был исход для кальвинистов, дело обстояло одинаково печально. Требование строго придерживаться аугсбургского исповедания надолго ограничивало дух исследования; несогласие в толковании установленной формулы означало гибель объединяющего начала. К несчастью, произошло ж то и другое, и печальные последствия того и другого не замедлили обнаружиться. Одна сторона крепко держалась первого (аугсбургского) исповедания, и если кальвинисты отступали от него, то лишь для того, чтобы таким же образом замкнуться в новом вероучении.

Протестанты не могли доставить своему общему врагу лучшего аргумента против себя, чем это внутреннее разногласие, не могли доставить более утешительного зрелища, чем взаимное ожесточение, с каким они преследовали друг друга. Кто мог осуждать католиков за то, что они высмеивали заносчивость, с которой эти преобразователи веры выставляли себя провозвестниками единственно истинной религии? Ведь оружие в борьбе против протестантов католики брали не у кого другого, как у самих протестантов; ведь эта борьба воззрений укрепляла их веру в авторитет своей религии, за которую к тому же говорила почтенная давность и ещё более почтенное большинство. Но протестантам пришлось испытать ещё более неприятные последствия своих несогласий. Религиозный мир имел в виду исключительно единоверцев, и католики требовали теперь от протестантов объяснения, кого именно они считают своими единоверцами. Совесть не позволяла евангелистам принять в свою среду реформатов; между тем они не могли исключить их из неё, не превращая полезного друга в опасного врага. Так этот злополучный разрыв проложил путь махинациям иезуитов, которые постарались посеять недоверие между обеими сторонами и разрушить единство их действий. Скованные двойным страхом пред католиками и пред своими протестантскими противниками, протестанты упустили невозвратимый момент, когда им ещё возможно было отвоевать для своей церкви права, совершенно равные правам римской церкви. И всех этих затруднений они могли бы избежать, отпадение реформатов не причинило бы ни малейшего ущерба общему делу, если бы основы для объединения искали не в одних только аугсбургских исповеданиях и согласительных писаниях, а в совместном отдалении от папства.

Но как ни велики были несогласия во всех прочих отношениях, в одном, однако, были согласны все: в том, что безопасность, достигнутая посредством равновесия сил, может быть в будущем сохранена только этим же равновесием. Нескончаемые новшества в одной партии и противодействие им со стороны другой поддерживали бдительность обеих сторон, и толкование религиозного мира было поводом к вечному спору. В каждом шаге противной партии усматривали нарушение мира, каждый шаг, сделанный своими, предпринимался якобы для сохранения этого мира. Не все действия католиков имели целью нападение, как в этом их обвиняла противная сторона; многое из того, что они делали, вызывалось необходимой самозащитой. Протестанты показали самым недвусмысленным образом, чем рискуют католики, если на их долю выпадает несчастье быть побеждённой стороной. Жадные взоры протестантов, с вожделением прикованные к церковным владениям, не давали католикам никакой надежды па пощаду, их собственная ярость не позволяла им ждать великодушия и терпимости.

Но и протестантов трудно было винить в том, что они мало доверяли честности папистов. Вероломное и варварское отношение к их единоверцам в Испании, Франции и Нидерландах, позорное обыкновение католических государей прибегать к папскому разрешению от священнейших клятвенных обещаний, гнусный принцип, по которому считалось позволительным не соблюдать обязательств, данных еретикам, — лишили католическую церковь уважения в глазах всех честных людей. Никакое обещание, никакая клятва в устах паписта не могли успокоить протестанта. Как же мог успокоить их этот религиозный мир, который иезуиты по всей Германии открыто провозглашали лишь временной уступкой, торжественно осуждённой в самом Риме?

Между тем . Однако, как и можно было ожидать, он не воссоединил враждующих религий, не сделал ни одного шага к этому воссоединению: в числе его участников не было ни одного протестанта. Теперь протестанты были торжественно прокляты церковью, за представителя которой выдавал себя собор. Мог ли светский и к тому же вынужденный силою оружия договор, опиравшийся на условие, судя по всему отменённое решениями собора, обеспечить протестантам достаточную безопасность перед лицом церковного проклятия? Таким образом, была создана и видимость права, на которую могли опираться католики, если бы только они почувствовали себя достаточно сильными, чтобы нарушить религиозный мир, — отныне протестантов не охраняло ничто, кроме уважения к их мощи.

К этому присоединялись многие обстоятельства, усиливавшие недоверие. Испания, на которую опиралась католическая Германия, вела с нидерландцами яростную войну, привлёкшую ядро испанской армии к границам Германии. Как легко могло оказаться это войско в пределах империи, если бы для решительного удара потребовалось его присутствие здесь! Германия была тогда запасной военной базой почти всех европейских держав. Религиозная война собрала здесь массу солдат, которых Аугсбургский мир оставил без хлеба. Каждый из многочисленных независимых государей мог легко навербовать войско, а затем из корысти или из личной склонности уступить его другой державе. При помощи немецких войск вёл Филипп II войну с Нидерландами, которые в свою очередь пользовались для своей защиты немецкими войсками. Каждый рекрутский набор в Германии всегда угрожал какой-нибудь из религиозных партий: он мог иметь целью её подавление. Странствующий посол, чрезвычайный папский легат, съезд государей — всякое необычное явление, очевидно, готовило гибель той или другой стороне. В таком положении пребывала Германия в течение целой половины столетия — не отрывая руки от меча, вздрагивая при любом шорохе.

В эту беспокойную эпоху империей правили Фердинанд I, король Венгерский, и его даровитый сын, Максимилиан II. С сердечной искренностью и с терпением, поистине героическим, старался Фердинанд заключить религиозный мир в Аугсбурге и потратил немало сил на неудачную попытку воссоединить церкви на Тридентском соборе. Этому императору, оставленному на произвол судьбы его племянником Филиппом Испанским и теснимому в то же время в Семиградье и Венгрии победоносными войсками турок, разумеется, не могло прийти в голову нарушить религиозный мир и уничтожить собственное своё создание, стоившее ему таких трудов. Громадные издержки на не могли быть покрыты скудными доходами с его истощённых наследственных владений. Ему необходима была помощь Германии, а расчленённую империю теперь связывал воедино лишь религиозный мир. С точки зрения экономических нужд протестанты были ему не менее необходимы, чем католики, и он был вынужден обращаться с обеими сторонами равно справедливо, что при столь противоречивых требованиях было поистине исполинскою задачей. Но успех его политики отнюдь не отвечал его пожеланиям: его уступки протестантам явились лишь причиной войны, которой уже не узрели его тускнеющие очи, но которая выпала на долю его внуков. Не более его был счастлив его сын Максимилиан, которому, быть может, лишь обстоятельства и преждевременная смерть помешали возвести новую религию на трон империи. Отца учила щадить протестантов необходимость; необходимость и справедливость учили этому и его сына. Внук дорого поплатился за то, что он не внял голосу справедливости и не покорился требованиям необходимости.

Шестерых сыновей оставил Максимилиан, но лишь старший из них, эрцгерцог Рудольф, унаследовал его владения и вступил на императорский престол; остальные братья получили небольшие уделы. Немногие владения принадлежали боковой линии и перешли к их дяде Карлу Штирийскому; но и они, при его сыне Фердинанде II, соединились с остальными наследственными землями Австрии. Таким образом, за исключением этих уделов, вся огромная вотчина Австрийского дома соединилась теперь в одной руке, к несчастью — совершенно бессильной.

Рудольф II не был лишён добродетелей, которые могли снискать ему общую любовь, если бы ему выпал жребий человека, не предназначенного для выдающейся роли. По характеру он был мягок; он любил мирную жизнь и занимался науками — особенно астрономией, естествоведением, химией и археологией — со страстным интересом, который, однако, в такое время, когда неустойчивое положение дел требовало его напряжённейшего внимания, а истощённые финансы — величайшей бережливости, отвлекал его от государственных дел и толкал к пагубной расточительности. Его интерес к астрономии расплывался в астрологических мечтаниях, которым так легко предаётся дух меланхолический и робкий. Это обстоятельство в связи с тем, что юность свою он провёл в Испании, делало его восприимчивым к наихудшим советам иезуитов и внушениям испанского двора, которые в конце концов приобрели над ним безраздельную власть. Увлекаемый занятиями, столь мало достойными его высокого сана, постоянно страшась смехотворных предсказаний, он был, по испанскому обычаю, невидим для своих подданных; он скрывался от них среди своих резных камней и древностей, в своей лаборатории, в своих конюшнях — в то время как жесточайшая вражда разрывала все узы, связующие государственный организм Германии и пламя мятежа уже достигло ступеней его трона. Доступ к нему был закрыт для всех без исключения. Неотложнейшие дела оставались неразрешёнными; надежды на богатое испанское наследство погибли, потому что он не решился предложить свою руку инфанте Изабелле; империи грозила ужаснейшая анархия, потому что невозможно было добиться от него позволения избрать короля Римского, хотя у него самого не было наследников. Австрийские земские чины отказали ему в повиновении. Венгрия и Семиградье вышли из-под его власти, и Чехия не замедлила последовать их примеру. Над потомками некогда столь грозного Карла V нависла опасность, что одна часть их владений отойдёт к туркам, другая — к протестантам и сами они погибнут в борьбе с грозным союзом государей, сплочённым против их могущественным европейским монархом. В Германии происходило то, что от века наблюдается там, где престолу недостаёт императора или императору — государственного ума. Обиженные или оставленные главой империи без помощи, чины обходились своими силами, стараясь заключением союзов заменить недостающий авторитет императора. Германия разделяется на два союза, стоящие друг против друга в полной боевой готовности. Бездеятельный и никому не нужный, равно неспособный рассеять первый и властвовать над вторым, стоит между обоими союзами Рудольф, презираемый противник одного и бессильный защитник другого. Да и чего могла ожидать Германия от государя, который не был способен охранить от внутреннего врага даже свои собственные владения? Чтобы спасти австрийскую династию от полной гибели, против Рудольфа объединяется его собственная семья, и во главе могущественного заговора становится родной его брат. Изгнанный из всех своих наследственных владений, он мог теперь потерять лишь одно на свете — свой императорский трон, и только своевременная смерть спасает его от этого предельного позора.

Злой дух Германии дал ей в императоры Рудольфа как раз в эту критическую эпоху, когда лишь гибкий ум и могучая рука могли бы спасти мир в империи. В более спокойное время государственный организм Германии оправился бы сам собой, и Рудольф, подобно стольким другим носителям такого сана, скрывал бы в таинственной мгле своё ничтожество. Крайняя необходимость в достоинствах, каких у него не было, обнаружила его полную несостоятельность. Положение Германии требовало императора, который своими средствами мог бы придать вес своим решениям; между тем собственные владения Рудольфа, хотя и весьма значительные, находились в таком состоянии, что правителю чрезвычайно трудно было с ними справиться.

Правда, австрийские государи были католиками и даже столпами папства; но их владения отнюдь не могли считаться католическими землями. Новые воззрения проникли в эти страны и вследствие затруднительного положения Фердинанда и кротости Максимилиана быстро распространились здесь. В австрийских землях происходило в малом масштабе то, что в Германии имело место в больших размерах. Большая часть знати и рыцарства принадлежала к евангелическому исповеданию, и в городах протестанты также получили значительный перевес. После того как протестантам удалось провести некоторых лиц из своей среды в ландтаг, они стали неприметно захватывать в ландтаге одно место за другим, одну коллегию за другой, вытесняя католиков отовсюду. Против многочисленных представителей знати, рыцарства и городов голос немногих священнослужителей был в ландтаге слишком слаб и в конце концов совершенно замолк под влиянием непристойного издевательства и оскорбительного презрения остальных. Таким образом, весь австрийский ландтаг постепенно стал протестантским, и реформация быстрыми шагами, подвигалась отныне к завоеванию официального положения. Император зависел от земских чинов, потому что в их власти было отказывать ему в установлении новых налогов или соглашаться на эту меру. Они воспользовались стеснённым финансовым положением Фердинанда и его сына, чтобы добиться от этих государей одной уступки за другой в деле свободы совести. Наконец, Максимилиан даровал знати и рыцарству право свободного исповедания их религии, но лишь в пределах их собственных владений и замков. Неукротимый фанатизм протестантских проповедников вскоре переступил эти, предписанные благоразумием, границы. Вопреки прямому воспрещению многие из них произносили проповеди в провинциальных городах и даже в Вене, и народ толпами стекался слушать это новое евангелие, самую острую приправу которого составляли непристойности и брань. Таким образом, фанатизм имел постоянную пищу, и взаимная ненависть обеих столь близких друг другу церквей была напоена ядом нечистого изуверства.

Из всех наследственных владений Австрийского дома самым ненадёжным и неустойчивым была Венгрия с Семиградьем. Невозможность охранять обе эти страны от столь близкой и столь могущественной Турецкой империи довела уже Фердинанда до позорного шага — до согласия посредством взноса ежегодной дани признать верховенство Турции над Семиградьем: пагубное признание своего бессилия и роковой соблазн для беспокойного дворянства, когда оно почему-либо было недовольно своим господином! В своё время не безусловно. За ними оставался свободный выбор монарха, и они упорно требовали всех государственных прав, которые неразрывно связаны с такой свободой выбора. Близкое соседство турецкой монархии и возможность легко и безнаказанно менять своего господина ещё больше разжигали своеволие магнатов. Недовольные австрийским правлением, они бросались в объятия османов; неудовлетворённые османами, они возвращались под власть немецкого государя. Частые и быстрые переходы от одного властелина к другому влияли также и на их образ мыслей. Как колебалась их страна между германским и оттоманским верховенством, так колебались их помыслы между изменой и покорностью. Чем несчастнее чувствовали себя обе страны в приниженном положении провинций иноземной монархии, тем неодолимее становилось в магнатах желание быть подвластными повелителю из своей среды; таким образом, предприимчивому дворянину не стоило особого труда добиться их присяги. С полной готовностью любой турецкий паша предлагал мятежнику магнату, восставшему против Австрии, скипетр и корону; с такой же готовностью закрепляли в Австрии за другим магнатом области, отнятые им у Порты, радуясь, что таким образом сохраняется хоть тень верховенства и создаётся новый оплот против Турции. Многие из таких магнатов —  — перебывали таким образом королями-данниками в Семиградье и в Венгрии, держась на троне благодаря одной неизменной политике — соединяться с врагом, чтобы устрашать своего господина.

Все трое владык Семиградья и Венгрии — Фердинанд, Максимилиан и Рудольф — высасывали соки из своих остальных земель, чтобы охранять эти две области от нашествий турок и от внутренних восстаний. Опустошительные войны сменялись в этих странах недолгими перемириями, которые были не намного лучше войны. Весь этот край был опустошён, и измученные жители терпели одинаково и от своих врагов и от своих защитников. Реформация проникла и в эти места, и под защитой свободы, которою пользовались земские чины, под покровом смуты она здесь заметно развивалась. Теперь неосторожно задели и её, и в сочетании с религиозным фанатизмом дух политической крамолы стал ещё опаснее. Под предводительством смелого мятежника Бочкая семиградское и венгерское дворянство подымает знамя восстания. Венгерские мятежники намерены соединиться с недовольными протестантами Австрии, Моравии и Чехии и увлечь все эти страны в страшное общее восстание. Гибель Австрийского дома стала бы тогда неотвратимой, гибель папства в этих странах — неизбежной.

Давно уже эрцгерцоги австрийские, братья императора, взирали с молчаливым недовольством на упадок своей династии. Это последнее событие окончательно определило их решение. Эрцгерцог Матвей, второй сын Максимилиана, наместник Венгрии и вероятный наследник Рудольфа, взял на себя роль спасителя гибнущего дома Габсбургов. Соблазняемый обманчивой жаждой славы, этот принц ещё в юности, вопреки интересам своего дома, внял призыву нескольких нидерландских мятежников, призвавших его в своё отечество на защиту народных вольностей против его же родича, Филиппа II. В ответ на этот призыв . Но успех так же мало соответствовал желаниям брабантцев, как и его собственным ожиданиям, и он бесславно отказался от своего неразумного замысла. Тем почётнее было его новое появление на политической арене.

После того как многократные обращения Матвея к императору остались тщетными, он созвал эрцгерцогов, своих братьев и родичей, в держать совет, что предпринять ввиду возрастающей опасности для их дома. Братья единогласно вверили ему, как старшему, защиту их наследия, расточаемого скудоумным братом. Всю свою власть и все свои права отдали они в руки этого старшего, дав ему неограниченные полномочия распоряжаться всем по своему усмотрению во имя общего блага. Матвей тотчас вступил в переговоры с Портой и венгерскими мятежниками, и благодаря его ловкости удалось заключением мира с турками сохранить остатки Венгрии, а соглашением с мятежниками — права Австрии на потерянные земли. Но Рудольф, столь же дороживший своей верховной властью, сколь вяло её защищавший, замедляет утверждение мира, в котором видит преступное покушение на свои державные права. Он обвиняет эрцгерцога в соглашении с врагом и в предательских расчётах на венгерскую корону.

Деятельность Матвея была менее всего свободна от своекорыстных намерений, но поведение императора ускорило выполнение этих намерений. Убеждённый в преданности благодарных венгров, которым он даровал недавно мир, убеждённый своими уполномоченными в верности дворянства и опираясь в самой Австрии на значительное число приверженцев, он решается более широко огласить свои замыслы и с оружием в руках выступить против императора. Австрийские и моравские протестанты, уже готовые к восстанию и соблазняемые свободой совести, обещанной эрцгерцогом, прямо и открыто принимают его сторону, и давно задуманный союз их с мятежными венграми осуществляется. Сразу образуется страшный заговор против императора. Слишком поздно решается он исправить свою ошибку; напрасно силится он расстроить этот пагубный союз. Уже все взялись за оружие. Венгрия, Австрия и Моравия принесли присягу Матвею, который уже находится на пути в Чехию, чтобы здесь настигнуть императора в его замке и сразу перерезать жизненный нерв его могущества.

Королевство Чешское было для Австрии не более спокойным владением, чем Венгрия, с той только разницей, что в Венгрии в основе распри лежали причины более политического, а в Чехии — более религиозного свойства. , в Чехии спустя сто лет после Лютера вспыхнул пожар Тридцатилетней войны. Секта, созданная Иоганном Гусом, всё ещё жила с тех пор в Чехии, согласная с римской церковью в обрядах и вероучении, за исключением только вопроса о причастии, которое гуситы принимали под обоими видами; это право предоставлено было на Базельском соборе последователям Гуса особым договором (чешские компактаты), и хотя папы впоследствии не признавали его, гуситы продолжали всё-таки пользоваться им под охраной законов. Так как употребление чаши было единственным важным отличительным признаком этой секты, то (принимающих причастие под обоими видами), и они охотно носили это имя, напоминавшее им дорогое для них право. Но под этим именем скрывалась также гораздо более крайняя , которые расходились с господствующей церковью в гораздо более существенных пунктах и имели много общего с немецкими протестантами. У тех и других немецкие и швейцарские вероисповедные новшества быстро возымели успех, а название утраквистов, под которым они всё ещё умело скрывали свои изменённые догматы, спасало их от преследований.

Собственно говоря, с настоящими утраквистами у них не было ничего общего, кроме названия: по существу они были подлинными протестантами. В твёрдой надежде на поддержку своих могущественных единоверцев и на терпимость императора, они решились в правление Максимилиана открыто выступить со своими истинными воззрениями. По примеру немцев они изложили своё вероучение, в котором как лютеране, так и реформаты усматривали большое сходство со своими верованиями, и потребовали, чтобы это новое вероучение получило все привилегии прежней утраквистской церкви. Эта просьба встретила сопротивление со стороны их католических сограждан, и они вынуждены были удовлетвориться одним лишь устным обещанием императора.

Пока был жив Максимилиан, их вероучение пользовалось полной свободой и в новом своём виде; при его преемниках дело изменилось. Был издан императорский указ, которым отменялась свобода вероисповедания для так называемых чешских братьев. «Чешские братья» ни в чём не отличались от остальных утраквистов; стало быть, суровый эдикт должен был быть распространён на всех чешских единоверцев. Поэтому все выступили в ландтаге против императорского повеления, но не имели возможности бороться с ним. Император и католические чины опирались на компактаты и на чешское земское право, где, разумеется, не было никаких оговорок в пользу религии, за которую тогда ещё не высказался голос народа. Но как много изменилось с тех пор! То, что было тогда лишь незначительной сектой, стало теперь господствующей церковью; и, разумеется, желание держать новую религию под гнётом старых узаконений было не чем иным, как злостной придиркой. Чешские протестанты ссылались на устное обещание Максимилиана и на религиозную свободу немцев, ниже которых они ни в чём не хотели стоять. Всё было напрасно: они получили отказ.

Таково было положение в Чехии, когда Матвей, уже властелин Венгрии, Австрии и Моравии, появился у Колина, чтобы возмутить и чешских чинов против императора. Положение последнего стало до крайности критическим. Покинутый прочими своими наследственными провинциями, он возлагал последнюю надежду на чехов, которые, как можно было с уверенностью предвидеть, не преминули бы воспользоваться его трудным положением для удовлетворения своих давних требований. После многолетнего промежутка он вновь появился на сейме в Праге; для того чтобы показать народу, что он действительно ещё жив, пришлось настежь открыть ставни всех окон дворцовой галереи, по которой он шествовал: лучшее свидетельство того, как обстояли его дела. Случилось то, чего он опасался: чешские чины, почувствовав свою силу, ни на что не соглашались, пока им полностью не обеспечат их сословные привилегии и религиозную свободу. Напрасны были попытки увернуться путём старых уловок; судьба императора была в руках чинов, и он вынужден был подчиниться необходимости. Но они добились его согласия только на все прочие свои требования; религиозные дела он отложил до ближайшего сейма.

Теперь чехи взялись за оружие для защиты императора, и кровавая усобица должна была вспыхнуть между двумя братьями. Однако Рудольф, который ничего так не боялся, как этой рабской зависимости от своих чинов, поспешил, не дожидаясь войны, покончить миром с эрцгерцогом, своим братом. По акту формального отречения он отдал ему всё, чего всё равно не мог получить обратно, — Австрию и королевство Венгерское, — и признал его своим наследником на чешском престоле.

Выйдя столь дорогой ценой из величайших затруднений, император тотчас же запутался снова. Религиозные дела чехов были отложены до ближайшего сейма; этот сейм был созван в 1609 году. Они потребовали той же свободы совести, что и при прежнем императоре, собственной , передачи протестантам Пражской академии и разрешения . Ответ оставался всё тот же, ибо католическая сторона сковывала решимость робкого императора. Сколько ни возобновляли чины свои требования, сопровождая их угрозами, Рудольф упорно держался своего прежнего решения — не давать ничего сверх установленного старыми договорами. Сейм разошёлся, не добившись ничего, и чины, возмущённые императором, решили самовольно устроить съезд в Праге, чтобы помочь себе собственными силами.

В Прагу их явилось великое множество. Совещания происходили вопреки запрету императора, чуть не на его глазах. Уступчивость, которую он начал обнаруживать, только показала чинам, как их боятся, и усилила их задор, но в основном вопросе он оставался непреклонен. Чины выполнили свои угрозы и приняли веское решение — самовластно установить повсюду свободу исполнения обрядов своей религии и отказывать императору в удовлетворении его финансовых требований, покуда он не утвердит этого постановления. Они пошли дальше и сами выбрали себе дефензоров, в которых им отказывал император. Было назначено по десяти человек от каждого из трёх сословий; было решено как можно скорее набрать войско, причём генерал-вахтмейстером был назначен граф фон Турн, глава всего движения. Столь серьёзный оборот дела заставил, наконец, императора согласиться — это рекомендовали ему теперь даже испанцы. Боясь, как бы доведённые до крайности чины не бросились в конце концов в объятия короля Венгерского, он подписал примечательную «грамоту величества» чехов; ссылками на эту грамоту они оправдывали восстание, поднятое ими при преемниках Рудольфа.

Чешское вероисповедание, изложенное чинами перед императором Максимилианом, получало по этому документу совершенно равные права с католической церковью. Утраквистам, как продолжали называть себя чешские протестанты, предоставляется Пражский университет и собственная консистория, совершенно независимая от архиепископа Пражского. За ними остаются все церкви, которыми они в момент издания этого акта владели в городах, деревнях и селениях; если у них возникнет необходимость в новых церквах, то сооружение таковых должно разрешаться рыцарям, дворянству и всем городам. Этот последний пункт грамоты величества был причиной злосчастного спора, охватившего пожаром всю Европу.

Грамота величества сделала протестантскую Чехию чем-то вроде республики. Чины познали свою силу, основанную на стойкости, согласии и единодушии. У императора осталась лишь тень его державной власти. В лице так называемых «защитников свободы» дух крамолы получил опасную поддержку. Удача Чехии была соблазнительным примером для остальных наследственных владений Австрии, и все они намеревались тем же путём добыть такие же привилегии. Дух свободы проносился из одной области в другую, а так как причиной удачи протестантов были главным образом раздоры между австрийскими принцами, то позаботились поскорее помирить императора с королём Венгерским.

Но примирение это никак не могло быть искренним. Оскорбление было слишком тяжко, чтобы его можно было простить, и в глубине души Рудольф продолжал питать неугасимую ненависть к Матвею. Он не мог отделаться от мучительной, раздражавшей его мысли, что в конце концов и чешский скипетр перейдёт в столь ненавистные ему руки, а надежда на то, что Матвей умрёт без наследников, была для него не слишком утешительной: тогда главой рода будет Фердинанд, эрцгерцог Грацский, который тоже был ему не по душе. Чтоб отрезать ему, как и Матвею, путь к чешскому престолу, Рудольф пришёл к мысли передать это наследство брату Фердинанда, эрцгерцогу Леопольду, епископу Пассаускому, своему любимому и наиболее преданному родственнику. Представления чехов о свободе избрания королей и их расположение к Леопольду как будто благоприятствовали этому замыслу, который был продиктован Рудольфу скорее пристрастностью и жаждой мести, нежели заботой о благе его рода. Но для того, чтобы привести этот план в исполнение, нужна была военная сила, которую Рудольф и сосредоточил в епкскопстве Пассауском. Никому не было известно назначение этого войска; но неожиданное вторжение солдат в Чехию, предпринятое без ведома императора из-за задержки жалованья, а также бесчинства, совершенные там солдатами, возмутили всё королевство, и оно восстало против императора. Напрасно уверял он чехов в своей непричастности — чины не верили ему; напрасно пытался он прекратить своевольные бесчинства своих солдат — они не слушались его. В предположении, что эти действия клонятся к отмене «грамоты величества», «защитники свободы» вооружили всю протестантскую Чехию и призвали в страну Матвея. После изгнания его пассауского войска император, лишённый всякой поддержки, оставался в Праге, где его содержали в его собственном замке как пленника, удалив от него всех его советников. Тем временем Матвей среди всеобщего ликования торжественно вступил в Прагу, где вскоре затем Рудольф, проявив чрезвычайное малодушие, признал его королём Чешским. Так жестоко наказала судьба этого императора: ему пришлось при жизни отдать врагу трон, который он не хотел предоставить ему после своей смерти. Чтобы довершить унижение, Рудольфа заставили собственноручно подписанным отречением освободить всех своих подданных в Чехии, Силезии и Лузации от всех их обязанностей по отношению к нему. И он это сделал, терпя жестокие душевные муки. Все покинули его, даже те, чьим благодетелем он себя считал. Подписав акт, он швырнул шляпу наземь и разгрыз перо, сослужившее ему столь позорную службу.

Теряя одно своё наследственное владение за другим, Рудольф не сумел соблюсти и высокое достоинство императорского сана. Каждая из религиозных партий, враждовавших в Германии, по-прежнему стремилась улучшить своё положение за счёт другой или защитить себя от её нападений. Чем слабее была рука, державшая скипетр государства, и чем свободнее чувствовали себя протестанты и католики, тем напряжённее следили они друг за другом, тем более возрастало их взаимное недоверие. Тот факт, что императором руководили иезуиты и он следовал советам, получаемым из Испании, был достаточной причиной для страха протестантов и достаточным основанием для их враждебного отношения к императору. Неразумный фанатизм иезуитов, своими сочинениями и проповедями сеявших сомнения в действительности религиозного мира, разжигал недоверие протестантов и заставлял их в каждом маловажном начинании католиков видеть опасные замыслы. Всё, что предпринималось в наследственных владениях императора для ограничения евангелического вероисповедания, привлекало внимание всей протестантской Германии, и та могучая поддержка, которую евангелические подданные Австрии нашли или надеялись найти у своих единоверцев в остальной Германии, была в значительной мере причиной их упорства и быстрого успеха Матвея. В империи были уверены, что продолжительность религиозного мира объясняется только стеснённым положением императора, вызванным смутой в его владениях: именно потому никто и не спешил вывести его из этих затруднений.

Почти все дела имперского сейма оставались без движения либо по беспечности императора, либо по вине протестантских имперских чинов, которые поставили себе за правило ничего не делать для общих нужд государства, пока не будут удовлетворены их жалобы. Эти жалобы относились главным образом к недостаткам императорского правления, к нарушениям религиозного мира и к новым притязаниям придворного имперского суда (рейхсгофрата), который за последнее царствование стал расширять свою юрисдикцию в ущерб правам имперского суда (камергерихта). До сих пор все тяжбы между чинами, не решённые кулачным правом, в высшей инстанции решались в незначительных случаях самим императором единолично, в более важных — при участии имперских князей или, наконец, императорскими судьями, сопровождавшими императора в его переездах. В конце XV века императоры передали эту верховную судебную власть хорошо организованному постоянному трибуналу, так называемому камергерихту в Шпейере, где, во избежание произвола императора, заседали также выборные члены от имперских чинов, которые равным образом выговорили себе право подвергать приговоры суда периодическому пересмотру. Это право чинов (называемое презентационным и визитационным правом) религиозный мир распространил и на лютеран, так что отныне в делах протестантов приговор выносился при участии протестантских судей, и в верховном судилище установилось кажущееся равновесие между обеими религиями. Но враги реформации и сословной свободы, бдительно следя за каждым обстоятельством, благоприятствующим их целям, быстро нашли способ уничтожить положительные стороны этого порядка вещей. Понемногу всё сложилось так, что высшее правосудие по делам имперских чинов перешло в руки частного суда императора, венского рейхсгофрата, первоначально учреждённого лишь для помощи императору в осуществлении его бесспорных личных императорских прав. Члены этого суда, назначаемые самим императором по его усмотрению и получавшие жалованье исключительно от него, не могли не признать своим единственным руководящим началом благо католической церкви, к которой они принадлежали, и своим единственным законом — выгоду своего господина. В этот суд теперь передавались многие тяжбы между представителями разных религий, право разрешения которых принадлежало только камергерихту, а до учреждения последнего — совету князей. Нет ничего удивительного, что католические судьи и креатуры императора, заседавшие в рейхсгофрате, жертвовали справедливостью в интересах католической религии и своего повелителя, о чём свидетельствовали выносимые ими приговоры. Хотя можно думать, что все имперские чины Германии имели причины своевременно воспротивиться столь опасному злоупотреблению, однако это сделали одни только протестанты, на которых оно отзывалось особенно сильно, да и среди них не все те, кого, как защитников германской свободы, это самочинное учреждение оскорбляло в их священнейшем интересе — в отправлении правосудия. В самом деле, Германии нечего было особенно радоваться уничтожению кулачного права и учреждению камергерихта, если наряду с последним предполагалась ещё произвольная юрисдикция императора. Что же выиграли бы германские имперские чины по сравнению с теми варварскими временами, если бы камергерихт, в котором они заседали рядом с императором, из-за которого они отказались от своего державного права суда, перестал быть необходимой судебной инстанцией? Но в умах этого времени часто мирно уживались самые странные противоречия. С титулом императора, наследием деспотического Рима, тогда ещё соединялось понятие полноты верховной власти, которое самым нелепым образом противоречило всему государственному праву немцев и, однако, защищалось юристами, распространялось сторонниками деспотизма и признавалось людьми малодушными.

К этим всеобщим жалобам присоединилась мало-помалу вереница отдельных случаев, которые довели беспокойство протестантов до высшей степени недоверия. Во время религиозных преследований, начатых испанцами в Нидерландах, немало протестантских семей нашло убежище в католическом имперском городе Лахене, где они поселились и потихоньку приобрели немало приверженцев. Успев хитростью провести нескольких своих единоверцев в городской совет, они потребовали для себя отдельной церкви и права публичного богослужения и, когда последовал отказ, добыли себе всё это насильственным путём, захватив и само городское управление. Видеть столь значительный город в руках протестантов было слишком тяжёлым ударом для императора и всей католической партии. После того как все императорские увещания и приказы восстановить прежнее положение вещей остались тщетными, город, по решению рейхсгофрата, был объявлен в имперской опале; однако этот приговор был приведён в исполнение лишь в следующее царствование.

Большее значение имели две другие попытки протестантов расширить свои владения и приумножить свою силу. Курфюрст Кельнский Гебгард, по рождению фон Вальдбург, воспылал к молодой графине Агнесе фон Мансфельд, канониссе в Герресгейме, страстной любовью, которая встретила взаимность. Так как взоры всей Германии были обращены на эту связь, то братья графини, ревностные кальвинисты, потребовали удовлетворения за оскорбление своей фамильной чести, которая не могла быть восстановлена браком, пока курфюрст оставался католическим епископом. Они угрожали курфюрсту смыть этот позор его кровью и кровью своей сестры, если он не откажется немедленно от всяких сношений с графиней или не восстановит её честь перед алтарём. Курфюрст, равнодушный ко всем последствиям своего шага, послушался лишь голоса любви. Потому ли, что он и раньше склонялся к новой религии, или же это чудо совершили прелести его возлюбленной, он отрёкся от католической веры и предстал пред алтарём с прекрасной Агнесой.

Этот случай наводил на самые серьёзные размышления. По букве «церковной оговорки» такое отступничество лишало курфюрста всех прав на его церковные владения, и если для католиков когда-либо было важно добиваться применения «церковной оговорки», то это, конечно, прежде всего относилось к случаям, касавшимся курфюршеств. С другой стороны, отказ от верховной власти был чрезвычайно тяжким шагом, тем более тяжким для столь нежного супруга, которому так хотелось впридачу к своему сердцу и своей руке поднести невесте целое княжество! «Церковная оговорка» и без того была спорным пунктом Аугсбургского мира, и всей протестантской Германии казалось в высшей степени важным отнять у католической партии это четвёртое курфюршество. Подобные случаи, ознаменовавшиеся успехом, уже имели место во многих церковных владениях Нижней Германии. Многие были уже протестантами и стали на сторону курфюрста; в самом городе он мог рассчитывать на значительное число приверженцев-протестантов. Все эти причины да ещё уговоры друзей и родственников и посулы многих германских дворов вызвали в курфюрсте решимость удержать свои владения и после перемены религии.

Но весьма быстро выяснилось, что он начал борьбу, которую ему не под силу было успешно закончить. Объявление свободы протестантского богослужения в кёльнских землях сразу же наткнулось на самые решительные протесты католических земских чинов и членов соборного капитула. Вмешательство императора и указ из Рима, по которому Гебгард предавался проклятию как вероотступник и отрешался от всех духовных и светских званий, вооружили против него его земских чинов и его капитул. Курфюрст собрал войско; члены капитула сделали то же самое. Чтобы поскорее обеспечить себя могущественным сторонником, они поспешно приступили к выборам нового курфюрста; избранником их оказался епископ Люттихский, баварский принц.

Вспыхнула усобица, которая ввиду деятельного участия, какое неизбежно должны были принять в этом деле обе религиозные партии Германии, легко могла привести к общему нарушению имперского мира. Более всего возмущало протестантов то, что папа, присваивая себе апостольскую власть, посмел отрешить от светского верховенства одного из имперских князей. Даже в золотые времена духовного владычества пап это право признавалось далеко не всеми. Какое же противодействие должно было оно встретить в эпоху, когда авторитет папы для одних пал совершенно, а в глазах других был сильно расшатан! Все протестантские дворы Германии настойчиво ходатайствовали об этом деле пред императором. Генрих IV Французский, тогда ещё король Наваррский, всеми возможными способами старался побудить германских князей не отступаться от своих прав. Этот случай имел решающее значение для свободы Германии. Четыре протестантских голоса против трёх католических в совете курфюрстов должны были дать перевес протестантской партии и навеки преградить Австрийскому дому путь к императорскому престолу.

Но курфюрст Гебгард перешёл не в лютеранское, а в реформатское вероисповедание; это единственное обстоятельство стало для него роковым. Взаимное ожесточение двух протестантских церквей не позволяло евангелическим имперским чинам смотреть на курфюрста как на своего и оказывать ему, как таковому, действенную поддержку. Все, правда, ободряли его и обещали ему помощь, но лишь удельный принц из Пфальцского дома, пфальцграф Иоганн-Казимир, ревностный кальвинист, сдержал своё слово. Невзирая на императорский запрет, он поспешил со своим маленьким войском в Кёльнскую область, но не мог сделать ничего существенного, так как курфюрст, сам лишённый всего необходимого, оставил его без всякой подмоги. Тем быстрее укреплялся новоизбранный курфюрст, которому оказывали всяческое содействие как его баварские родственники, так и находившиеся в Нидерландах испанцы. Отряды Гебгарда, не получая жалованья от своего господина, сдавали неприятелю одно укрепление за другим; сам курфюрст продолжал отстаивать свои вестфальские владения, пока и здесь не вынужден был уступить превосходству сил. После многих тщетных попыток получить в Англии и Голландии помощь для своего восстановления он удалился в Страсбургское епископство, где и умер соборным деканом — первая жертва «церковной оговорки» или, вернее, разногласий между немецкими протестантами. За кёльнским столкновением вскоре последовало новое — в Страсбурге. Многие протестантские каноники из Кёльна, преданные папскому проклятию вместе с курфюрстом, бежали в это епископство, где у них также были бенефиции. Так как в Страсбурге католические каноники не решались позволить им, как отлученным, пользоваться этими бенефициями, то они овладели ими самовольно и насильственно, а могущество приверженцев протестантизма среди страсбургских граждан вскоре дало им преобладание в епископстве. Католические каноники переселились в Цаберн в Эльзасе, где под защитой своего епископа продолжали вести дела своего капитула, как единственно законного, в объявили священнослужителей, оставшихся в Страсбурге, самозванцами. Между тем последние, приняв в свою среду многих протестантских священнослужителей знатного происхождения, усилились до такой степени, что после смерти епископа отважились избрать епископом протестанта, принца Бранденбургского Иоганна-Георга. Католические каноники, отнюдь не склонные утвердить их выбор, избрали носителем этого высокого звания епископа Мецского, принца Лотарингского, который не замедлил возвестить о своём избрании враждебными действиями против Страсбургских земель.

Так как город Страсбург встал с оружием в руках на защиту протестантского капитула и принца Бранденбургского, а противная партия при помощи лотарингских войск старалась завладеть епископскими землями, то возникла продолжительная война, сопровождавшаяся, по обычаю тех времён, варварским опустошением. Напрасно старался император решить спор своим высоким авторитетом: епископские владения ещё долгое время оставались разделёнными между обеими партиями, покуда, наконец, протестантский принц за умеренное денежное вознаграждение не отказался от своих притязаний, и таким образом католическая церковь одержала ещё одну победу.

Ещё более серьёзным для всей протестантской Германии было событие, происшедшее в швабском имперском городе Донауверте, после того как был улажен спор, о котором сейчас шла речь. В этом католическом городе в правление Фердинанда и его сына протестантская религиозная партия получила законным путём такой перевес, что католические обыватели города должны были довольствоваться часовней в монастыре святого Креста и по причине раздражения, царившего среди протестантов, отказаться от многих своих богослужебных обрядов. Наконец, фанатический настоятель этого монастыря, осмелясь пренебречь гласом народа, вздумал устроить крёстный ход с поднятием креста и с развевающимися хоругвями. Однако его быстро заставили вернуть процессию в монастырь. Когда тот же самый настоятель, ободрённый благоприятным императорским указом, через год повторил крёстный ход, протестанты перешли к прямому насилию. Фанатически настроенная толпа заперла ворота перед возвращавшимися в город монахами, изорвала их хоругви и проводила их домой криками и бранью. Следствием погрома был вызов в императорский суд, и когда возбуждённые жители решились поднять руку на императорских комиссаров, когда все попытки мирно уладить распрю наткнулись на сопротивление разъярённого народа, город, наконец, был объявлен в имперской опале; исполнение приговора было возложено на герцога Максимилиана Баварского. Малодушие охватило столь задорных ранее граждан при приближении баварского войска: они сдались без сопротивления. Возмездием за их вину была полная отмена протестантского вероисповедания в Донауверте. Город потерял свои привилегии и из швабского имперского вольного города обратился в город, подчинённый Баварии.

Два обстоятельства, сопровождавшие это событие, должны были обратить на себя внимание протестантов даже в том случае, если бы интересы религии не имели для них такого значения.

Приговор этот был произнесён императорским рейхсгофратом, трибуналом католическим, действующим произвольно, подсудность которому давно уже вызывала яростные нападки протестантов, а выполнение его было поручено герцогу Баварскому, начальнику чуждого округа. Распоряжения, столь противные имперской конституции, предвещали протестантам насильственную расправу со стороны католиков, которые, опираясь на тайные соглашения и осуществляя опасный план, могли добиться полного подавления их религиозной свободы.

В положении, где господствует право силы и на силе основана всякая безопасность, слабейшая сторона всегда деятельнее заботится о самозащите. Это происходило теперь и в Германии. Если католики в самом деле замыслили что-либо дурное против протестантов, то, очевидно, первый удар, по разумному расчёту, должен был скорее пасть на Южную, чем на Северную Германию, ибо земли, где обитали нижнегерманские протестанты, тянулись длинной сплошной полосой, и таким образом они легко могли помогать друг другу; верхнегерманским же протестантам, отрезанным от остальных и охваченным со всех сторон католическими государствами, было бы весьма трудно противостоять нападению. Если бы, далее, католики, как можно было предполагать, пожелали воспользоваться внутренней рознью протестантов и направить нападение на обособленную религиозную партию, то, очевидно, кальвинисты, как более слабые и вдобавок отрешённые от религиозного мира, подвергались самой непосредственной опасности, и первый удар должен был пасть на них.

Оба эти условия соединились в пфальцских землях, имевших в лице герцога Баварского весьма опасного соседа. Эти земли в результате перехода их государя в кальвинизм совершенно не пользовались защитой религиозного мира и не могли надеяться на помощь евангелических чинов. Ни одна немецкая страна не пережила за столь краткий промежуток времени столь быстрых перемен религии, как Пфальц той эпохи. В течение всего только шестидесяти лет эта страна, злополучная игрушка своих властелинов, два раза обращалась к учению Лютера и два раза сменяла это учение на кальвинизм. Сперва курфюрст Фридрих III изменил аугсбургскому исповеданию; его старший сын и наследник Людвиг быстро и насильственно снова сделал это исповедание господствующим. У кальвинистов во всей стране были отобраны их церкви; их проповедники и даже школьные учителя, исповедовавшие их веру, были высланы из Пфальца; этот ревностный евангелический государь преследовал их даже в своём духовном завещании, назначив опекунами своего малолетнего наследника лишь строго правоверных лютеран. Но противозаконное завещание это было уничтожено его братом, пфальцграфом Иоганном-Казимиром, который, согласно предписаниям , принял на себя опёку и управление всей страной. Девятилетний курфюрст Фридрих IV был окружён учителями-кальвинистами, которым поручено было изгнать лютеранскую ересь из души их воспитанника, коли надо, хоть палками. Если так поступали с государём, то можно себе представить, как обходились с подданными.

При Фридрихе IV пфальцский двор с особой ревностью призывал протестантских чинов в Германии к единодушной борьбе с Австрийским домом и пытался достичь их объединения. Не говоря о влиянии советов Франции, которые всегда были продиктованы ненавистью к Австрии, одна уже забота о самосохранении заставила Пфальцский двор постараться своевременно обезопасить себя от столь близкого и столь могущественного врага хотя бы ненадёжной поддержкой со стороны протестантов. Осуществление этого союза было сопряжено с большими трудностями, так как ненависть евангелистов к реформатам едва ли уступала общему их отвращению к папистам. Поэтому питались прежде всего воссоединить религии, чтобы таким образом проложить путь к политическому объединению; но все эти попытки не имели успеха и кончались обыкновенно тем, что каждая сторона лишь ещё более укреплялась в своих воззрениях. Оставалось одно: усилить страх и недоверие евангелистов и тем вызвать в них сознание необходимости такого союза. Для этого преувеличивали силу католиков; раздували опасность; случайные события приписывались заранее обдуманному плану; незначительные происшествия извращались злостным толкованием, и всему поседению католиков приписывали такое единодушие и осмотрительность, от коих они, вероятно, были очень далеки.

Имперский сейм в Регенсбурге, где протестанты надеялись добиться возобновления религиозного мира, окончился для них неудачей, и к их прежним жалобам прибавилась ещё жалоба на недавнее насилие над Донаувертом. С невероятной быстротой был заключён столь долгожданный союз. В 1608 году в Ангаузене, во Франконии, курфюрст Фридрих IV Пфальцский, пфальцграф Нейбургский, два маркграфа Бранденбургские, маркграф Баденский и герцог Иоганн-Фридрих Вюртембергский — стало быть, лютеране и кальвинисты — заключили между собой за себя и за своих наследников тесный союз, названный евангелической унией. По этому договору вошедшие в унию государи поддерживают друг друга словом и делом в вопросах религии и политических прав против всякого обидчика, и все обязуются стоять за одного. Каждый член унии, вовлечённый в войну, получает от остальных вспомогательные отряды. Войскам его в случае надобности открывается доступ в земли, города и замки всех других союзников, а то, что будет завоёвано одним, делится между всеми членами унии соразмерно степени их участия. Управление всем союзом передаётся в мирное время Пфальцу, но с ограниченной властью. Были сделаны взносы на необходимые издержки и создан фонд. Религиозные различия между лютеранами и кальвинистами не должны оказывать никакого влиянии на союз. Договор остаётся в силе в течение десяти лет. Каждый член унии обязуется вербовать новых членов. Курфюршество Бранденбургское примкнуло к унии; курфюршество Саксонское не одобрило союза. Гессен не мог принять свободного решения; герцоги Брауншвейгский и Люнебургский также не знали, на что решиться. Но три имперские города — Страсбург, Нюрнберг и Ульм — были важным приобретением для союза, так как их деньги были очень нужны ему и их пример мог найти подражание во многих других имперских городах.

Выступая порознь, союзные государства действовали нерешительно и внушали мало уважения; но, объединившись, они заговорили более смелым языком. Через князя Ангальтского Христиана они представили императору свои совместные жалобы и требования, среди которых первое место занимали: восстановление самостоятельности Донауверта, отмена императорской придворной юрисдикции, преобразование его правления и ограничение функций его советников. Для этих представлений они выбрали удачный момент, когда император едва справлялся со смутой в его собственных землях: Австрия и Венгрия только что перешли к Матвею, и чешскую корону Рудольф сохранил только благодаря дарованию грамоты величества; наконец, юлихское наследство грозило в будущем новой войной. Нет ничего странного, что этот медлительный государь менее чем когда-либо спешил теперь со своими решениями, и союз взялся за оружие, прежде чем император успел что-либо надумать.

Католики подозрительно следили за унией. С таким же недоверием наблюдала уния за католиками и за императором, а император — за теми и другими. С обеих сторон страх и взаимное озлобление достигли предела. И как раз в этот критический момент смерть Иоганна-Вильгельма, герцога Юлихского, вызвала чрезвычайно серьёзный спор о юлих-клевском наследстве.

На наследство, нераздельность которого была основана на торжественных договорах, заявили притязания восемь соискателей. Император был не прочь овладеть этим наследством как выморочным имперским леном и мог считаться девятым претендентом. Четверо из соискателей — курфюрст Бранденбургский, пфальцграф Нейбургский, пфальцграф Цвейбрюкенский и австрийский принц маркграф Бургауский — предъявили требования от имени четырёх принцесс, своих жён, сестёр покойного герцога. Двое других — курфюрст Саксонский из альбертинской линии и герцог Саксонский из линии эрнестинской — ссылались на давние права, предоставленные им на это наследство императором Фридрихом III и утверждённые за обоими саксонскими домами Максимилианом I. Притязания некоторых иностранных принцев были оставлены без внимания. Ближайшие и приблизительно равные права имели владетели Бранденбурга и Нейбурга. Тотчас после открытия наследства оба двора заявили о них; начал Бранденбург, за ним последовал Нейбург. Спор начался пером и окончился бы, вероятно, мечом, но вследствие вмешательства императора, который предпочитал решить эту тяжбу с высоты своего трона, а пока взять под секвестр спорные земли, и обе враждующие стороны быстро примирились, чтобы отвратить общую для обеих опасность. Сошлись на том, что герцогством будут править совместно. Напрасно император требовал от юлих-клевских земских чинов, чтоб они не присягали своим новым властителям; напрасно послал он в спорные владения своего родственника, эрцгерцога Леопольда, епископа Пассауского и Страсбургского, чтобы тот личным присутствием воодушевлял императорскую партию. Вся страна, за исключением Юлиха, подчинилась протестантским государям, и императорская партия была осаждена в этой столице.

Борьба за Юлих имела важное значение для всей Германской империи и даже привлекла внимание многих европейских дворов. Вопрос был не в том, кому достанется и кому не достанется Юлихское герцогство, но в том, какая из обеих партий Германии — католическая или протестантская — усилится столь значительным приобретением, для какой из обеих религий будет выиграна или потеряна эта область. Вопрос был в том, удастся ли Австрии снова удовлетворить свои непомерные притязания, временно насытив свою жадность новым грабежом, или же свобода Германии и равновесие её сил устоят против посягательств Австрии. Таким образом, спор о юлихском наследстве затрагивал интересы всех держав, покровительствовавших свободе и враждебно относившихся к Австрии. В спор были вовлечены евангелическая уния, Голландия, Англия и в особенности — Генрих IV Французский.

Этот монарх, потративший лучшую половину своей жизни на борьбу с Австрийским домом и Испанией, монарх, с непреоборимой, геройской силой преодолевавший все препятствия, воздвигнутые Австрийским домом между ним и французским престолом, отнюдь не оставался бездеятельным созерцателем смут, происходивших в Германии. Именно эта борьба чинов с императором даровала и обеспечила мир его Франции. Протестанты и турки представляли две благодетельные силы, которые ограничивали австрийское могущество на Востоке и Западе, но Австрия вновь встала бы во всей своей грозной мощи, если бы только ей позволили сбросить с себя эти оковы. На протяжении половины своей жизни Генрих IV непрестанно наблюдал зрелище австрийского властолюбия и австрийских захватов. Ни неудачи, ни даже скудоумие, обычно умеряющее все страсти, не могли погасить эти стремления . Уже сто лет тому назад австрийское стяжательство лишило Европу блаженного мира и произвело насильственный переворот среди самых значительных её государств. Оно оставило поля без пахарей, мастерские — без художников, чтобы заполонить целые страны огромными, никогда ещё не виданными массами войск, а мирные торговые пути моря — военными флотами. Оно заставило европейских монархов обременить своих трудолюбивых подданных неслыханными налогами и истощать в вынужденной обороне лучшие силы своих государств без всякой пользы для благосостояния их обитателей. Европа не знала мира, её государства не знали процветания, ничто не могло быть порукой благоденствия народов, пока этой опасной династии предоставлена была возможность нарушать по своему произволу покой этой части света.

Таковы были размышления, омрачавшие душу Генриха на закате его славной жизни. Сколь великих трудов ему стоило умиротворить мрачный хаос, в который ввергла Францию многолетняя междоусобная война, вызванная и питаемая этой Австрией! Всякий выдающийся человек хочет иметь уверенность, что работал для вечности, а кто мог поручиться этому государю за длительность благосостояния, созданного им во Франции, пока Австрия и Испания оставались той силой, которая, хотя теперь разбитая и истощённая, при первом благоприятном для неё случае могла снова стать единым целым и воскреснуть во всей своей грозной мощи! Если он хотел оставить своему преемнику достаточно прочный престол и своему народу — длительный мир, он должен был навеки обезоружить эту опасную силу. Отсюда и проистекала непримиримая ненависть Генриха IV к Австрийскому дому — неутолимая, пламенная и справедливая, как , но продиктованная более благородными мотивами.

Великие замыслы Генриха разделялись всеми державами Европы, но не все были способны вести эту проницательную политику, проявлять бескорыстнейшее мужество и смело действовать во имя этого замысла. Всех людей без различия соблазняет непосредственная выгода, но лишь великие сердца вдохновляются отдалённым благом. Пока мудрость рассчитывает в своих замыслах на всеобщую мудрость или полагается на свои собственные силы, она строит одни химерические планы и подвергается опасности стать посмешищем для всего мира. Но она может быть уверена в счастливом исходе и может рассчитывать на одобрение и восхищение, когда и своих глубоко продуманных расчётах отводит определённую роль варварству, любостяжанию и суеверию и когда обстоятельства дают ей возможность сделать чужие корыстные страсти орудием её прекрасных целей.

В первом случае известный проект Генриха — изгнать Австрийский дом из всех его владений и поделить между европейскими державами награбленные этим домом земли — действительно заслуживал бы названия химеры, которое ему давали столь часто и столь охотно; но заслуживал ли его план такой же характеристики и во втором случае? Этому замечательному государю никогда не пришла бы мысль приписывать исполнителям своего проекта те побуждения, какие одушевляли в этом замысле его самого и его помощника Сюлли. Все государства, содействие которых в этом начинании было необходимо, взяли на себя приличествовавшую им в данном случае роль по самым серьёзным мотивам, какие только могут привести в действие политическую силу. От австрийских протестантов требовалось лишь то, что и ранее было целью их стремлений: свержение австрийского ига. От нидерландцев не требовалось ничего, кроме такого же свержения испанского владычества. Для папы и для всех итальянских республик важнее всего было навеки освободить их полуостров от испанской тирании. Для Англии не было ничего желательнее переворота, который освободил бы её от заклятого врага. Каждое государство выигрывало при этом разделе австрийской добычи территорию или свободу, новые владения или безопасность старых. А так как выигрыш был обеспечен для всех, то равновесие оставалось бы нерушимым. Франция могла великодушно пренебречь участием в дележе, потому что сама она по меньшей мере вдвойне выигрывала от гибели Австрии и, не усилившись, всё равно оказалась бы сильнее всех. Наконец, предполагалось, что за освобождение Европы от их присутствия потомки Габсбургов получат свободу расширять свои владения во всех открытых или могущих быть открытыми частях света. , чтобы отдалить мир в Европе ещё на несколько столетий.

Стремясь к осуществлению этих замыслов, Генрих, естественно, должен был вскоре принять активное участие в делах такой важности, как создание евангелической унии в Германии и спор из-за юлихского наследства. Его уполномоченные вели переговоры при всех протестантских дворах Германии, и того немногого, что они выдавали или позволяли угадывать из великой политической тайны своего монарха, было вполне достаточно, чтобы привлечь к нему души, охваченные столь пламенной враждой к Австрии и обуреваемые столь могучею жаждой стяжания. Дальновидная политика Генриха сплотила унию ещё теснее, и сильная подмога, которую он обязался дать, укрепила мужество союзников до степени непоколебимой твёрдости. Многочисленная французская армия под предводительством короля должна была соединиться с войсками унии на берегах Рейна и прежде всего способствовать окончательному завоеванию юлих-клевских владений, а затем двинуться в союзе с немцами в Италию, где их ждала могущественная помощь Савойи, Венеции и папы, и низвергнуть все испанские троны. Затем этой победоносной армии предстояло вторгнуться из Ломбардии в наследственные владения Габсбургов и здесь, вкупе с всеобщим восстанием протестантов, сокрушить австрийскую державу во всех её немецких землях, а также в Чехии, Венгрии и Семиградье. Тем временем брабантцы и голландцы, подкреплённые французской помощью, должны были свергнуть иго испанской тирании, и этот страшный поток, с такой неодолимой силой вышедший из берегов, ещё так недавно грозивший потопить свободу Европы в своих мрачных пучинах, снова будет медленно, бесшумно катиться за Пиренеями.

Французы всегда хвалились своей быстротой; однако на этот раз немцы превзошли их. Армия евангелической унии вступила в Эльзас прежде, чем там появился Генрих, и австрийское войско, сосредоточенное в этом краю епископом Страсбургским и Пассауским и готовое двинуться в юлихские владения, было рассеяно. Генрих IV создал план, достойный государственного человека и короля, но он поручил его выполнение разбойникам. По его замыслу необходимо было действовать так, чтобы ни один католический владетельный князь не мог заподозрить, что эти военные приготовления направлены против него, и в связи с этим отождествить дело Австрии со своими личными интересами. Предполагалось совершенно не впутывать во всё это религию. Но разве могли германские государи из-за планов Генриха забыть свои собственные цели? Ими двигали жажда увеличить свои владения и религиозная ненависть, и они, естественно, стремились попутно захватить, для удовлетворения своей алчности, всё, что только могли. Точно хищные коршуны налетели они на земли князей церкви, выбирая для своих стоянок самые тучные пажити, хотя бы для этого надобно было идти кружным путём. Точно во вражеской стране налагали они контрибуции, самочинно собирали налоги и брали силой то, чего им не давали по доброй воле. Мало того — чтобы не оставить у католиков никаких сомнений относительно истинных причин их похода, они громко и открыто говорили, какую судьбу готовят они церковным владениям. Вот как мало общего было у Генриха IV и германских государей в данном плане действий! Вот как жестоко ошибся этот замечательный государь в своих исполнителях! Остаётся вечной истиной, что применение силы там, где этого применения требует мудрость, никогда не должно быть поручено насильнику, что нарушение порядка можно доверить лишь тому, кто им дорожит.

Действия, возмутившие даже многих евангелических владетелей, и страх подвергнуться ещё худшему насилию вызвали в среде католиков нечто большее, чем пассивное возмущение. Утраченный авторитет императора не мог служить им защитой против такого врага. Только союз придавал устрашающую мощь евангелистам, связанным унией, и противоборствовать им мог только союз.

План такого католического союза, отличавшегося от евангелического названием «лига», был составлен епископом Вюрцбургским. Статьи договора были почти те же, что в унии, большинство в ней принадлежало епископам; во главе её стоял герцог Баварский Максимилиан, но так как это был единственный влиятельный мирской государь в этом союзе, то он имел неизмеримо большую власть, чем получил от членов унии её глава. Кроме того обстоятельства, что герцог Баварский был единственным предводителем всех войск лигистов, — это обеспечивало операциям лиги быстроту и единство, недостижимые для войск унии, — лига имела ещё то преимущество, что денежные взносы от богатых прелатов притекали гораздо регулярнее, нежели от бедных евангелических членов унии. Не предлагая участия в своём союзе императору, как католическому государю Германии, не отдавая ему, как императору, никакого отчёта, лига выросла вдруг в страшную и грозную силу, достаточно могучую, чтобы покончить с унией и просуществовать в течение правления трёх императоров. Лига как будто сражалась за Австрию, потому что была направлена против протестантских государей, но вскоре и Австрии пришлось трепетать перед нею.

Тем временем оружию унии сопутствовало счастье в Юлихе и Эльзасе. Юлих был осаждён, и всё епископство Страсбургское было в руках протестантов. Но теперь пришёл конец их блестящим успехам. Французские войска не появились на берегах Рейна, ибо того, кто должен был вести их, кто вообще был душой всего этого начинания, Генриха IV, уже не было в живых. Средства унии приходили к концу. В новых ей отказывали земские чины, а вошедшие в унию имперские города были очень недовольны тем, что у них всё время требуют денег, но никогда не спрашивают совета. Особенно возмущало их то, что они несли расходы по юлихскому делу, которое безусловно было исключено из общих дел унии, что князья, вошедшие в унию, назначили себе из общей кассы большие оклады, а более всего то, что никто из князей не давал отчёта в употреблении денег.

Таким образом, уния клонилась к упадку как раз в тот момент, когда лига стала против неё с новыми и свежими силами. Воевать далее не позволял членам унии всё усиливавшийся недостаток в деньгах, а сложить оружие в виду готового к бою врага было слишком опасно. Чтобы по крайней мере обеспечить себя с одной стороны, пришлось вступить в соглашение с давним врагом, эрцгерцогом Леопольдом, и обе стороны решили вывести свои войска из Эльзаса, освободить пленных и предать всё прошлое забвению. Итак, столь много обещавшие приготовления закончились ничем.

Тем же повелительным языком, каким в надежде на свои силы говорила уния с католической Германией, заговорила теперь лига с унией и её войсками. Членам унии показывали следы их прохождения и клеймили самыми позорными именами, каких они заслуживали. В церковных владениях Вюрцбурга, Бамберга, Страсбурга, Майнца, Трира и Кельна и многих других они произвели сильнейшие опустошения. Лига потребовала, чтобы уния вознаградила всех пострадавших за нанесённый ущерб, восстановила свободу водных и сухопутных сообщений (так как уния захватила рейнское судоходство), привела всё в прежнее состояние. Но прежде всего от членов унии требовали прямого и определённого объяснения, чего ожидать от их союза. Теперь для членов унии пришёл черёд уступить силе. На такого сильного врага они не рассчитывали; но ведь они сами выдали католикам тайну своей мощи. Их гордость оскорблялась необходимостью униженно просить мира, но они должны были считать себя счастливыми, что получили его. Одна сторона обещала удовлетворение, другая — прощение. Обе сложили оружие. Военная гроза пронеслась ещё раз, и наступило временное затишье. Теперь разразилось восстание в Чехии, стоившее императору последнего из его наследственных владений; но ни уния, ни лига не вмешивались в эту чешскую распрю.

Наконец (1612), умер император, которого так же мало оплакивали во гробе, как мало замечали на троне. Много лет спустя, когда ужасы последующих царствований заставили забыть об ужасах его правления, память его окружена была ореолом, и над Германией в ту пору сгустилась мгла, столь страшная, что люди кровавыми слёзами молили о возвращении хоть такого императора.

Никакими средствами невозможно было добиться от Рудольфа позволения избрать ему преемника, и потому все с большой тревогой ждали близкого освобождения императорского престола. Но сверх всякого ожидания на него быстро и спокойно вступил Матвей. Католики отдали ему свои голоса, потому что они ждали всяких благ от деятельной натуры этого государя; протестанты голосовали за него, потому что возлагали большие надежды на его слабохарактерность. Нетрудно примирить это противоречие. Одни исходили из того, как он показал себя раньше; другие судили сообразно тому, как он проявлял себя теперь.

Момент вступления на трон — всегда решающая минута для надежд. Первый сейм государя там, где он вступает на престол по избранию, бывает обычно труднейшим испытанием для него. На сцену выступают все старые жалобы; к ним присоединяют новые, в чаянии, что ожидаемые реформы распространятся и на них. С новым государём должно начинаться новое созидание. Важные услуги, оказанные австрийскими единоверцами протестантов Матвею во время его восстания, были свежи в памяти протестантских имперских чинов, и они намеревались требовать за свои услуги такую же награду, какую получили те.

Матвей пролагал себе путь к трону своего брата посредством покровительства протестантским чинам в Австрии и в Моравии. Это удалось ему. Но, увлекаемый честолюбивыми замыслами, он не сразу постиг, что чины получают таким образом возможность предписывать законы своему повелителю. Это открытие рано отрезвило его от упоения удачей. Едва он после чешского похода торжественно показался своим австрийским подданным, как к нему поступили почтительнейшие представления, которых было совершенно достаточно, чтобы испортить ему всё его торжество. До принесения присяги на верность от него требовали неограниченной свободы совести в городах и селениях, полного уравнения в правах католиков и протестантов и совершенно свободного доступа последних ко всем должностям. Во многих местностях подданные осуществили эту свободу без всякого разрешения и в надежде на нового правителя самовольно восстановили евангелическое богослужение там, где император отменил его. В своё время Матвей не отказывался пользоваться жалобами протестантов как орудием против императора, но ему никогда не приходило в голову удовлетворять их. Теперь он рассчитывал в самом начале твёрдым и решительным тоном отвергнуть все такие притязания. Он говорил о своих наследственных правах на страну и не хотел слышать ни о каких условиях принесения присяги. Такую безоговорочную присягу принесли эрцгерцогу Фердинанду соседи — чины Штирии, но им вскоре пришлось горько раскаяться в этом. Ввиду этого примера австрийские чины настаивали на своём отказе; мало того, чтобы не быть насильно приведёнными к присяге, они даже покинули столицу, подстрекая католических владетелей к такому же сопротивлению, и начали набирать войска. Они предприняли шаги к возобновлению их старого союза с Венгрией; они расположили в свою пользу протестантских имперских князей Германии и серьёзно помышляли с оружием в руках добиться исполнения своего требования.

Матвей без колебания согласился на гораздо более существенные требования венгров. Но в Венгрии государи были выборные, и республиканская конституция этой страны оправдывала в его глазах тот факт, что чины предъявили ему требования, а в глазах всего католического мира — его уступчивость по отношению к чинам. Наоборот, в Австрии его предшественники пользовались неизмеримо большими державными правами, которых он не мог уступить своим чинам, не позоря себя перед всей католической Европой, не навлекая на себя гнева Испании и Рима и презрения своих собственных католических подданных. Его строго католические советники, среди которых наибольшее влияние оказывал на него епископ Венский Мельхиор Клевель, твердили ему, что лучше дать протестантам силою отнять у него все церкви, нежели на основании закона уступить им хоть одну.

Но, к несчастью, это затруднение постигло Матвея в то время, когда император Рудольф ещё здравствовал, был свидетелем этого события и, стало быть, легко мог поддаться соблазну пустить в ход против своего брата то самое оружие, каким тот победил его, а именно — соглашение с его мятежными подданными. Чтобы избегнуть такого оборота, Матвей охотно принял предложение моравских земских чинов, которые вызвались быть посредниками между ним и чинами Австрии. Выборные обеих сторон собрались в Вене, где австрийские депутаты говорили языком, который показался бы необычным даже в лондонском парламенте. «Протестанты, — было сказано в заключение, — не хотят, чтобы с ними в их отечестве обходились хуже, чем с горстью католиков. Матвей принудил императора к уступкам благодаря своему протестантскому дворянству. На восемьдесят папистов здесь можно насчитать триста евангелических баронов. Да послужит пример Рудольфа предостережением Матвею. Как бы ему не пришлось потерять земные блага ради небесных приобретений». Так как моравские чины, вместо того чтобы заняться посредничеством в интересах императора, в конце концов сами перешли на сторону своих австрийских единоверцев и так как уния в Германии самым настойчивым образом вмешивалась в это дело, а Матвей страшился возможной мести императора, то, наконец, и он дал вырвать у себя требуемое заявление в пользу протестантов.

Это поведение земских чинов Австрии по отношению к эрцгерцогу послужило теперь примером для протестантских имперских чинов Германии в их отношениях к императору, и они ожидали столь же счастливого исхода. На первом же сейме в Регенсбурге (1613), где ждали разрешения настоятельнейшие вопросы, где обсуждалось установление общей подати для покрытия расходов на войну против турок и против князя Семиградского Бетлен Габора, который при поддержке турок провозгласил себя владыкой этой страны и даже грозил Венгрии, они ошеломили его совершенно новым требованием. Католическим голосам всё ещё принадлежало большинство в совете князей, и так как все вопросы решались большинством голосов, то обыкновенно протестанты, даже когда они были вполне согласны между собой, не принимались в расчёт. Вот от этого перевеса предлагалось теперь отказаться католикам: впредь любой религиозной партии должно быть запрещено подавлять голоса другой своим неизменным большинством. И в самом деле, если евангелической религии полагается иметь представителей в имперском сейме, то, понятно, конституция сейма не должна отнимать у неё возможность пользоваться таким правом на деле. Это требование сопровождалось жалобами на неправомерное расширение юрисдикции императорского суда в Вене и на угнетение протестантов. К тому же уполномоченные чинов получили предписание устраняться от участия во всяких общих совещаниях до тех пор, пока они не получат благоприятного ответа на это требование.

Это опасное разногласие грозило расколоть имперский сейм и навсегда уничтожить единство в его совещаниях. Как ни хотел император по примеру отца своего Максимилиана благоразумно поддерживать равновесие между обеими религиями, поведение протестантов предоставляло ему теперь только рискованный выбор между ними. Испытывая сильнейшие финансовые затруднения, он не мог отказаться от совокупной помощи имперских чинов, а между тем невозможно было сделать что-нибудь для одной партии, не лишая себя этим поддержки другой. Он ещё не утвердился окончательно в своих наследственных землях, поэтому одна мысль вступить в открытую борьбу с протестантами не могла не привести его в трепет. Но с другой стороны — весь католический мир, внимание которого было приковано к его предстоящему решению, католические чины, двор римский и испанский не позволили бы ему мирволить протестантам в ущерб католической религии. Столь трудное положение могло смутить даже более сильного духом человека, чем Матвей, и ему едва ли удалось бы выпутаться из него собственным разумением. Но выгоды католиков были теснейшим образом связаны с авторитетом императора. С падением этого авторитета церковные владетели лишались всякой защиты против притеснений со стороны протестантов. Поэтому, видя теперь колебания императора, они нашли, что настал решительный момент подкрепить его слабеющее мужество. Они раскрыли пред ним тайну образования лиги и ознакомили его с её уставом, силами и средствами. Как ни мало утешительно это открытие было для императора, всё же надежда на столь сильную опору несколько подняла его дух. Требования протестантов были отвергнуты, и имперский сейм был распущен без принятия решения. Но Матвей пал жертвой этого раздора. Протестанты отказали ему в денежных средствах и тем отомстили ему за упорство католиков.

Тем временем сами турки выказали склонность продлить перемирие, а князю Бетлен Габору предоставили спокойно владеть Семиградьем. Теперь Германия была ограждена от внешней опасности, и, как ни опасны были внутренние разногласия, в ней всё-таки царил мир. Совершенно неожиданный случай придал борьбе за юлихское наследство необычайный оборот. Это герцогство было всё ещё занято сообща курфюрстом Бранденбургским и пфальцграфом Нейбургским. Предполагалось, что интересы обоих домов будут неразрывно связаны путём брака принца Нейбургского с Бранденбургской принцессой. Весь этот план был разрушен пощёчиной, которую курфюрст Бранденбургский имел несчастье дать под влиянием винных паров своему зятю. Отныне о добрых отношениях между обоими домами не могло быть и речи. Принц Нейбургский перешёл в католичество. Наградой за это отступничество явился брак с принцессой Баварской, а естественным следствием того и другого — могущественное покровительство Баварии и Испании. С целью сделать пфальцграфа исключительным владетелем Юлиха в герцогство были направлены испанские войска из Нидерландов. Чтобы избавиться от этих гостей, курфюрст Бранденбургский призвал в страну голландцев, благосклонность которых он постарался снискать принятием реформатской веры. Испанские и голландские войска действительно появились в стране, но, видимо, лишь для того, чтобы захватить её.

Таким образом, надвигавшаяся нидерландская война грозила, по-видимому, разразиться на немецкой земле. Сколько горючего материала было здесь накоплено для неё! С ужасом смотрела протестантская Германия, как испанцы твёрдой ногой становятся в низовьях Рейна. С ещё большим страхом смотрели католики на вторжение голландцев. На Западе должна была взорваться мина, давно уже заложенная под всей Германией, на Запад взирали со страхом и ожиданием, а между тем взрыв грянул на Востоке.

Спокойствие, дарованное Чехии грамотой Рудольфа II, продолжалось в правление Матвея лишь до тех пор, пока наследником престола в этом королевстве не был провозглашён Фердинанд Грацский.

Этот принц, которого мы в дальнейшем узнаем ближе под именем императора Фердинанда II, насильственным искоренением протестантской религии в своих владениях заявил себя непреклонным приверженцем папизма, и потому католическая часть чешского народа смотрела на него как на будущую опору своей церкви. Слабое здоровье императора приближало этот момент, и в надежде на столь могущественного защитника чешские паписты стали менее терпимо относиться к протестантам. Особенно тяжкие испытания выпали на долю евангелических подданных католических владетелей. К тому же многие католики имели неосторожность слишком громко говорить о своих надеждах и случайно оброненными угрозами возбудили в протестантах глубокое недоверие к их будущему повелителю. Но это недоверие никогда не перешло бы во враждебные действия, если бы противная сторона ограничилась общими выражениями, если бы её нападки на отдельных членов протестантской церкви не привели к тому, что глухое недовольство народа возглавили предприимчивые вожаки.

Генрих Матвей граф фон Турн, по происхождению не чех, но собственник нескольких поместий в этом королевстве, снискал благодаря приверженности к протестантской религии и самозабвенной преданности своему новому отечеству безграничное доверие утраквистов, что проложило ему путь к высшим должностям. Он храбро сражался с турками и вкрадчивым обхождением привлёк сердца толпы. То была пылкая, необузданная натура, любившая смуты, так как во время смут в полном блеске проявлялись его дарования; неимоверно смелый и достаточно безрассудный, чтобы браться за начинания, перед которыми отступают трезвое благоразумие и хладнокровие, Турн вместе с тем был достаточно свободен от укоров совести, чтобы играть судьбою тысяч людей, когда это было нужно для удовлетворения его страстей, и достаточно хитёр, чтобы заставить плясать под свою дудку такой народ, как чехи того времени. Смуты во время правления Рудольфа происходили при деятельнейшем участии Турна, и грамота величества, добытая чешскими чинами от императора, была главным образом его заслугой. Ему, как носителю звания Карлштейнского, двор вручил для сохранения чешскую корону и указы о вольностях королевства; но, возведя его в сан дефензора, или защитника веры, народ отдал ему нечто гораздо более важное — самого себя. Аристократы, под чьим влиянием находился император, неблагоразумно отняли у Турна власть над неживыми вещами, но оставили ему влияние на живых людей. Они лишили его звания бургграфа, ставившего его в зависимость от милостей двора; тем самым они раскрыли ему всю важность того звания, которое за ним осталось, и задели его тщеславие, до той поры мешавшее его честолюбию стать опасным. Теперь его обуяла жажда мести, и ему недолго пришлось ждать случая для её удовлетворения. В грамоте величества, силою добытой чехами от Рудольфа II, так же как и в вероисповедном мирном договоре немцев, оставался невыясненным важный вопрос. Все права, дарованные этим договором протестантам, были даны только владетельным князьям, но не их подданным, лишь для подданных церковных владетелей была выговорена весьма сомнительная свобода совести. Равным образом чешская грамота величества говорила только о чинах и о королевских городах, магистратам которых удалось добиться равных прав с владетелями. Лишь им предоставлено было право строить церкви, учреждать школы и публично отправлять своё протестантское богослужение. Во всех остальных городах право определять границы свободы совести подданных предоставлено было владетелю, под властью которого они находились. Этим правом германские имперские чины пользовались во всём его объёме: светские без противоречия, духовные же, право которых неким заявлением императора Фердинанда было объявлено спорным, не без основания отказывались признать это заявление обязательным. Но то, что в аугсбургском вероисповедном мирном договоре было спорным пунктом, в чешской грамоте являлось неопределённым; там не было споров о толковании, но было спорно, следует ли повиноваться договору; здесь толкование было предоставлено чинам. Поэтому подданные церковных земских чинов в Чехии считали, что имеют те права, которые, согласно заявлению Фердинанда, были признаны за подданными немецких епископов; они считали себя равными подданным королевских городов, так как относили церковные владения к коронным. В небольшом городке Клостерграбе, принадлежавшем архиепископу Пражскому, и в Браунау, принадлежавшем аббату этого монастыря, подданные-протестанты самовольно принялись за сооружение церквей и, несмотря на протесты их господ и даже неодобрение самого императора, довели это дело до конца.

Тем временем бдительность дефензоров несколько ослабела, и двор нашёл, что можно решиться на серьёзный шаг. По приказу императора церковь в Клостерграбе была разрушена, церковь в Браунау насильственно заперта и самые беспокойные из граждан брошены в темницу. Следствием этой меры было всеобщее недовольство среди протестантов; возмущались нарушением грамоты величества, и граф Турн, одушевляемый местью и ещё более побуждаемый к действию своим званием дефензора, чрезвычайно усердно разжигал страсти. По его почину из всех округов королевства были созваны в Прагу депутаты, дабы принять соответственные меры против общей опасности. Было решено подать императору ходатайство и настаивать на освобождении заключённых. Ответ императора, очень дурно принятый чинами уже по той причине, что он был обращён не к ним непосредственно, а к его собственным наместникам, называл их поведение противозаконным и мятежным, оправдывал события в Клостерграбе и Браунау императорским приказом и заключал в себе несколько мест, которые могли быть истолкованы как угрозы.

Граф Турн не замедлил искусно усилить дурное впечатление, произведённое императорским посланием на собравшихся чинов. Он указал им на опасность, коей подвергались все, кто участвовал в ходатайстве и сумел путём подстрекательства и страха увлечь их на путь насильственных решений: поднять их непосредственно против императора было бы пока слишком смелым шагом. К этой неизбежной цели он вёл их постепенно. Поэтому он счёл более удобным сначала направить их раздражение против советников императора и с этой целью распустил слух, что императорское послание составлено в канцелярии пражского наместничества и лишь подписано в Вене. Среди императорских наместников предметом всеобщей ненависти были камер-президент Славата и назначенный вместо Турна бургграфом Карлштейнским барон фон Мартиниц. Оба они уже ранее ясно выказали свои враждебные протестантам намерения, отказавшись принять участие в заседании, на котором грамота величества была внесена в земское уложение Чехии. Уже тогда этим наместникам грозили, что в будущем ответственность за всякое нарушение грамоты падёт на них, и всё дурное, что с тех пор протерпели протестанты, было — и не без основания — отнесено на их счёт. Среди всех католических владетелей эти двое были наиболее жестоки к своим протестантским подданным. Их обвиняли в том, что они собаками загоняли протестантов на католическую обедню и отказом в крещении, венчании и погребении старались насильственно обращать их в папизм. Ярость народа легко могла быть направлена против ненавистных начальников, и они должны были пасть жертвой всеобщего недовольства.

23 мая 1618 года депутаты, вооружённые, в сопровождении огромной толпы, появились в королевском замке и ворвались в зал, где находились наместники Штернберг, Мартиниц, Лобковиц и Славата. Угрожающим тоном потребовали депутаты от каждого из них объяснения, принимал ли он участие в императорском ответе и высказывался ли за него. Штернберг дал сдержанный ответ; Мартиниц и Славата ответили дерзко. Это решило их участь. Штернберг и Лобковиц, которых не так сильно ненавидели, но боялись больше других, были выведены из зала; Славату же и Мартиница поволокли к окну и с высоты восьми — десяти футов выкинули в замковый ров. Их креатуру, секретаря Фабрициуса, отправили вслед за ними. Как и следовало ожидать, весь образованный мир был поражён характером этой расправы; чехи оправдывали её как употребительный у них обычай и во всём происшедшем находили удивительным только то, что потерпевшие встали целы и невредимы после прыжка с такой высоты. Навозная куча, на которую упали императорские наместники, спасла их от всяких увечий.

Трудно было ожидать, чтобы этот решительный образ действий способствовал доброму расположению императора; но до этого и хотел довести чехов граф Турн. Если они позволили себе такое насилие из страха пред неопределённой опасностью, то теперь ожидание неминуемой кары и уже неизбежная необходимость прибегнуть к самозащите должны были увлечь их ещё далее. Акт этого грубого своеволия отрезал пути для всякой нерешительности и раскаяния. Людям казалось, что возмездием за единичное преступление неизбежно будет ряд новых насилий. Так как случившееся было непоправимо, то нужно было обезоружить карающую власть. Для правильного руководства восстанием было избрано тридцать руководителей. Все дела правления и все королевские сборы были захвачены, все королевские чиновники и солдаты приведены к присяге; было опубликовано воззвание к чешскому народу, призывавшее всех участвовать в общем деле. Иезуиты, которых все ненавидели и обвиняли во всех преследованиях, были изгнаны из всего королевства, и чины нашли необходимым оправдать это суровое решение особым манифестом. Всё это совершалось ради сохранения королевской власти и исполнения законов — обычные слова всех мятежников, покуда счастье не склонится на их сторону.

Впечатление, произведённое при императорском дворе известием о чешском восстании, было далеко не так сильно, как того заслуживал этот вызывающий образ действий. Император Матвей не был уже тем решительным человеком, который некогда отважился схватить своего короля и повелителя и свергнуть его с трёх тронов. Самонадеянное мужество, одушевлявшее его при узурпации, покинуло его при правомерной защите. Чешские мятежники выступили первыми, и ему, силою вещей, пришлось вооружиться вслед за ними. Но он не мог надеяться, что война ограничится одной Чехией. Опасное взаимное сочувствие связывало протестантов всех его земель воедино — гибель, неминуемо грозившая религии, могла слишком быстро объединить их в одну страшную республику. Что сможет он противопоставить такому врагу, если от него отделится протестантская часть его подданных? И разве не истощат себя в этой опасной усобице обе стороны? Разве не лишится он всего в случае поражения, если же одержит верх, то кого он погубит, как не своих подданных?

Такие соображения склонили императора и его советников к уступчивости и к мирным намерениям. Но именно в этой уступчивости кое-кто усматривал корень зла. Так, эрцгерцог Фердинанд Грацский поздравил императора с происшествием, способным оправдать перед всей Европой всякое насилие над чешскими протестантами. «Непокорность, — говорил он, — беззаконие и крамола шли всегда рука об руку с протестантизмом. Все вольности, дарованные протестантским чинам им самим и прежним императором, имели до сих пор одно лишь следствие: увеличение их требований. Всё поведение еретиков направлено против власти монарха; переходя постепенно от непокорства к непокорству, они дошли до этого последнего насилия. В ближайшем будущем они посягнут на единственную неприкосновенную пока особу — на самого императора. От такого врага спасение лишь в оружии. Спокойствие и покорность могут быть достигнуты только на развалинах их пагубных привилегий. Лишь в полной гибели этой секты залог безопасности католической веры. Правда, исход предстоящей войны неизвестен, но если уклониться от войны — гибель неминуема. Конфискованные владения мятежников с лихвой возместят все военные издержки, а ужас казней быстро научит остальных земских чинов покорности». Можно ли было винить чешских протестантов, если они заблаговременно старались оградить себя от осуществления таких планов? К тому же чешское восстание было направлено лишь против преемника императора, а не против него самого, ибо он не сделал ничего такого, что могло бы оправдать опасения протестантов. Лишь для того, чтобы преградить его преемнику путь к чешскому престолу, прибегали к оружию в царствование Матвея; однако при жизни этого императора согласны были оставаться в границах показной покорности.

Но чехи всё же взялись за оружие, и император не мог даже предложить им мира, не вооружившись. Испания дала денег на военные нужды и обещала прислать войска из Италии и из Нидерландов. Главнокомандующим был назначен граф де Букуа — голландец, потому что никому из своих подданных нельзя было довериться, — и другой иностранец, граф Дампьер, был его помощником. Прежде чем эта армия выступила, император попытался посредством манифеста открыть путь милости. Он объявил чехам, что «грамота величества священна для него, что он никогда не думал посягать на их религию или их привилегии, что даже теперь его вооружение вызвано лишь тем, что вооружились они; как только чешский народ сложит оружие, будет распущено и императорское войско. Но это милостивое послание не возымело никакого действия, так как предводители восстания нашли более удобным скрыть от народа благие намерения императора. Вместо того они распространяли с кафедр и в летучих листках самые злокозненные слухи и пугали обманутый народ призраком варфоломеевских ночей, которые существовали только в их воображении. Вся Чехия, за исключением трёх городов — Будвейса, Круммау и Пильзена, приняла участие в восстании. Эти три города, почти исключительно католические, одни имели мужество остаться при общем отпадении верными императору, который обещал им помощь. Граф Турн, разумеется, понял, как опасно оставлять в руках неприятеля три пункта такой важности, открывавшие императорским войскам во всякое время путь в королевство. Неожиданно он появился пред Будвейсом и Круммау в надежде поразить эти города страхом. Круммау сдался, но Будвейс стойко отбил все нападения.

Теперь и император начал относиться к делу более серьёзно и проявлять больше энергии. Букуа и Дампьер вошли с двумя армиями в Чехию и открыли враждебные действия. Но путь к Праге оказался труднее, чем предполагали императорские генералы. Всякий горный проход, всякое незначительное укрепление приходилось брать силой, и сопротивление возрастало с каждым их шагом, так как бесчинства их войск, состоявших главным образом из венгров и , доводили друзей до измены и врагов — до отчаяния. Но и тогда, когда его войска уже вторглись в Чехию, император продолжал выказывать мирные намерения и протягивать руку чешским чинам для полюбовного соглашения. Новые надежды, внезанно осенившие мятежников, подняли их мужество. Земские чины Моравии стали на их сторону, а из Германии в лице графа Мансфельда явился к ним на помощь сторонник столь же неожиданный, сколь и мужественный.

Главари евангелической унии до сих пор следили за чешским движением спокойно, но отнюдь не равнодушно. Те и другие боролись за одно дело, против одного врага. В судьбе чехов члены унии могли читать свою собственную судьбу, и дело чешского народа они представляли как священнейшее дело германского союза. Поэтому они ободряли мятежников обещаниями помощи, и счастливый случай неожиданно дал им возможность претворить свои обещания в дело.

Граф Пётр-Эрнст фон Мансфельд, сын старого австрийского служаки Эрнста фон Мансфельда, который долго и славно командовал испанской армией в Нидерландах, сделался орудием унижения Австрийского дома в Германии. Сам он совершил первые свои походы, служа тому же дому. Под знамёнами эрцгерцога Леопольда сражался он в Юлихе и в Эльзасе против протестантской религии и германской свободы. Но, неприметно усвоив начала этой религии, он покинул господина, который по своекорыстию отказал ему в вознаграждении за произведённые на его службе расходы, и отныне посвятил свою энергию и свой победоносный меч евангелической унии. Случилось как раз, что герцог Савойский, союзник унии, потребовал от неё помощи в войне с Испанией. Она предоставила ему своего нового полководца, и Мансфельду было поручено держать наготове в Германии для герцога и на его счёт отряд из четырёх тысяч человек. Это войско уже было снаряжено, когда пламя восстания вспыхнуло в Чехии, и герцог, как раз теперь не нуждавшийся в подкреплении, предоставил его унии. Для последней не было ничего приятнее возможности оказать своим союзникам в Чехии услугу на чужой счёт. Граф Мансфельд немедленно получил приказ двинуть эти четыре тысячи человек в королевство, и мнимый призыв со стороны чехов должен был скрыть от всего мира истинных виновников его похода.

Итак, Мансфельд появился в Чехии и, взяв укреплённый город Пильзен, преданный императору, стал твёрдой ногой в этом королевстве. Мужество мятежников поддерживала и та помощь, которую им оказали силезские чины. Между ними и императорскими войсками произошло несколько незначительных, но кровопролитных стычек, послуживших введением к более крупным военным операциям. Чтобы ослабить решительность военных действий императора, чехи продолжали вести с ним переговоры, и было даже принято посредничество, предложенное Саксонией. Но прежде чем исход посредничества смог показать, как мало искренности было в действиях чехов, смерть унесла императора с арены.

Что же совершил Матвей, чтобы оправдать те всеобщие упования, которые он возбудил некогда, свергнув своего предшественника? Стоило ли взойти путём преступления на престол Рудольфа, чтобы столь дурно владеть им и столь бесславно его покинуть? В продолжение всего своего правления Матвей расплачивался за неразумие, которое заставило его добиваться престола. Ради того, чтобы возложить на себя корону на несколько лет ранее, он отказался от всех присвоенных ей прерогатив. Теми крохами самостоятельности, которые ещё оставила ему усилившаяся мощь имперских чинов, бесстыдно распоряжались его собственные родичи. Больной, бездетный, он видел, как внимание всего мира направлено на гордого наследника, который нетерпеливо предвосхищал решения судьбы и начал своё правление ещё при жизни дряхлого государя.

Со смертью Матвея правящую линию германского дома Австрии можно было считать угасшей, ибо из всех сыновей Максимилиана в живых оставался лишь бездетный и болезненный эрцгерцог Альбрехт в Нидерландах, уступивший свои права на это наследие грацской линии. Испанский дом тайным договором также отрёкся от всех своих притязаний на австрийские владения в пользу эрцгерцога Штирийского Фердинанда; в его лице германской ветви Габсбургов суждено было обрести новый, свежий побег и воскресить былое величие Австрии.

Отцом Фердинанда был младший брат императора Максимилиана II, эрцгерцог Крайнский, Каринтийский и Штирийский — Карл; матерью — принцесса Баварская. Он потерял отца на двенадцатом году жизни, и эрцгерцогиня препоручила его своему брату, герцогу Баварскому Вильгельму, под надзором которого он получил воспитание и образование в иезуитской академии в Ингольштадте. Нетрудно понять, какие убеждения он мог усвоить в обществе князя, который ради служения церкви отказался от власти. С одной стороны, ему указывали на склонность максимилиановской линии к приверженцам нового вероучения и на смуту в её землях; с другой — на благоденствие Баварии и непреклонное религиозное рвение её государей; ему предоставляли выбор между этими двумя образцами.

Воспитанный в этой школе как мужественный боец за имя божие, как деятельное орудие церкви, он оставил Баварию после пятилетнего пребывания там и вступил во владение своей вотчиной. Чины Крайны, Каринтии и Штирии, потребовавшие, чтобы эрцгерцог до принесения ими присяги подтвердил их религиозную свободу, получили ответ, что религиозная свобода не имеет ничего общего с присягой. Присяга была потребована эрцгерцогом безоговорочно, так она и была принесена чинами. Прошло несколько лет, прежде чем созрело для выполнения дело, задуманное в Ингольштадте. Взявшись за осуществление этого замысла, испросить у святой девы её покровительство и у ног Климента VIII в Риме — апостольское благословение.

Начинание и впрямь было нешуточное: оно заключалось в том, чтобы вытеснить протестантизм из страны, где за него стояло большинство и где он был узаконен формальным актом о веротерпимости, который отец Фердинанда даровал дворянскому и рыцарскому сословию этих стран. Невозможно было, не подвергая себя опасности, отнять столь торжественно данное разрешение, но и никакая трудность не пугала набожного питомца иезуитов. Оправданием этому насилию должны были служить, во-первых, пример остальных католических и протестантских владетелей, беспрепятственно осуществивших в своих землях реформационное право, и, во-вторых, то обстоятельство, что штирийские чины злоупотребляли своей религиозной свободой. Опираясь на нелепый действующий закон, считали возможным грубо нарушить закон разума и справедливости. Нужно сказать, что в этом неправедном деле Фердинанд проявил изумительное мужество и похвальную стойкость: без шума и — надо прибавить — без жестокости он уничтожал протестантское богослужение в одном городе за другим, и, к изумлению всей Германии, это опасное дело было закончено в несколько лет.

Но меж тем как католики с восторгом приветствовали в нём героя и своей церкви, протестанты начали готовиться к борьбе против него, как против своего опаснейшего врага. Однако ходатайство Матвея — передать права преемства Фердинанду — не встретило в государствах Австрии, пользовавшихся правом избрания, никакого или весьма малое противодействие, и даже чехи короновали его как своего будущего короля на весьма приемлемых условиях. Лишь позже, когда они узнали о дурном влиянии его советов на действия императора, они начали обнаруживать беспокойство, а различные собственноручные его документы, но злому умыслу попавшие к ним и с достаточной ясностью свидетельствовавшие о его истинных намерениях, усилили их страх до чрезвычайности. Особенное негодование возбудил тайный семейный договор с Испанией, по которому Фердинанд передавал испанской короне, в случае отсутствия у него наследников мужского пола, королевство Чешское, не справляясь с голосом нации, не считаясь с тем, что носитель её короны должен быть её избранником. Многочисленные враги, которых Фердинанд нажил себе среди протестантов своими религиозными реформами в Штирии, оказали ему в Чехии весьма дурную услугу; особенно деятельно разжигали пламя восстания бежавшие туда штирийские эмигранты, принёсшие в своё новое отечество сердца, исполненные мести. В таком неблагоприятном расположении духа застал король Фердинанд чешской народ, когда император Матвей уступил ему место.

Столь дурные отношения между народом и кандидатом на престол могли и при наиспокойнейшем переходе престола явиться источником потрясений, — насколько же более теперь, в разгаре мятежа, когда народ вновь завоевал свой былой суверенитет и возвратился к состоянию естественного права, когда он вооружился, когда чувство единства возбуждало в нём бодрящую уверенность в своих силах, когда мужество его, вследствие счастливых успехов, обещаний сторонней помощи и увлекательных надежд, возвысилось до степени непоколебимой уверенности. Презрев утверждённые уже за Фердинандом права, чины объявили свой трон свободным, свой выбор ничем не связанным. Не было никаких надежд на добровольное подчинение Чехии, и если Фердинанд хотел стать носителем чешской короны, то ему предстоял выбор — либо купить её ценой всего того, что делает корону желанной, либо же добыть её с мечом в руке. Но как добыть её? На какую из своих земель ни бросал он взгляд, все они были объяты пламенем. Силезия уже была вовлечена в чешское восстание; Моравия собиралась последовать её примеру. В Верхней и Нижней Австрии, как и прежде при Рудольфе, бурлил дух свободы, и ни один земский чин не желал приносить присягу. Венгрии грозил нападением князь Семиградья Бетлен Габор; таинственные вооружения турок приводили в трепет все восточные области; в довершение смуты протестанты в наследственных землях Фердинанда, возбуждённые общим примером, также начали поднимать голову. В этих землях протестанты имели численный перевес: в большинстве областей им принадлежали источники тех доходов, за счёт которых Фердинанду предстояло вести войну. Люди безразличные начали колебаться, верные — приходить в отчаяние, и лишь мятежники сохраняли мужество; одна половина Германии подбадривала восставших, другая бездеятельно ожидала исхода борьбы; испанская помощь была ещё далека. Всё, что подарила Фердинанду минута, она грозила вновь отнять у него.

Что бы ни предлагал теперь Фердинанд чешским мятежникам под тяжким давлением необходимости, — все его мирные предложения высокомерно отвергались. Уже граф Турн во главе целой армии появляется в Моравии, чтобы заставить эту единственную, ещё колеблющуюся провинцию принять решение. Появление друзей даёт моравским протестантам сигнал к восстанию; Брюнн взят; все остальные области сдаются добровольно; во всей провинции меняют религию и правление. Возрастая на пути, поток мятежников вторгается в Верхнюю Австрию, где единомышленники встречают его ликованием. «Никакого различия не должно отныне быть между религиями, — равные права для всех христианских церквей. Ходят слухи, что в стране вербуют иноземцев для угнетения Чехии. Их разыщут, и вплоть до самого Иерусалима будут гнать врагов свободы». Ни одна рука не поднялась на защиту эрцгерцога. Наконец, мятежники располагаются лагерем перед Веной, осаждая своего повелителя.

Своих детей Фердинанд перевёз из Граца в Тироль, потому что в Граце, по его мнению, они не были в безопасности. Сам он остался в столице и там ожидал мятежников. Горсть солдат — вот всё, что он мог противопоставить разъярённым толпам. Но и эта горсть вряд ли стала бы храбро сражаться, потому что люди не получали платы и даже хлеба. К длительной осаде Вена совсем не была подготовлена. В городе преобладала партия протестантов, готовая в любую минуту присоединиться к чехам; те, что были в провинции, набирали там войско против герцога. Протестанты уже с радостью рисовали себе картину, как эрцгерцога заточают в монастырь, владения его разделяют, его детям дают протестантское воспитание. Охраняемый тайными врагами и окружённый явными, он воочию видел, как перед ним разверзается пропасть, готовая поглотить все его надежды и даже его самого. Чешские пули залетали в императорский дворец, когда шестнадцать австрийских баронов, ворвавшись в покои Фердинанда, бросились на него, осыпая его упрёками, пытаясь угрозами вынудить у него согласие на конфедерацию с чехами. Один из них, схватив его за пуговицу кафтана, рычал: «Фердинанд, подпишешь ты или нет?»

Кому не было бы простительно поколебаться в эту страшную минуту? Фердинанд крепко призадумался над тем, как ему стать императором Священной Римской империи. Казалось, ему оставалось только опрометью бежать — или же уступить; первое советовали католические священники, второе — мудрые люди. Покинуть город — значит отдать его в руки врагу; с Веной потеряна Австрия, с Австрией — императорский трон. Фердинанд не покинул столицу, но и слышать не хотел об уступках.

Эрцгерцог ещё спорил с уполномоченными баронами, как вдруг перед дворцом раздались звуки труб. Присутствующие переходят от страха к изумлению — страшный слух пробегает по дворцу, один уполномоченный исчезает за другим. Многие дворяне и горожане поспешно бросились в лагерь Турна. Причиной столь быстрой перемены был полк дампьеровских кирасиров, в этот решающий миг вступивший в город на защиту эрцгерцога. За ними следовала и пехота; многие горожане-католики, которым появление кирасиров вновь придало мужество, и даже студенты взялись за оружие. Известие, принесённое из Чехии, довершило спасение эрцгерцога. Нидерландский генерал Букуа разбил наголову графа Мансфельда при Будвейсе и шёл на Прагу. Чехи поспешили сняться с лагеря и бросились на защиту своей столицы.

Теперь снова открылись и те пути, которые неприятель предусмотрительно занял, чтобы лишить Фердинанда возможности явиться во Франкфурт на избрание императора. Если королю Венгерскому для осуществления его планов необходимо было взойти на престол Германии, то теперь это было тем важнее, что избрание его императором должно было служить решительным и несомненным свидетельством достойности его особы, доказательством справедливости его дела — и вместе с тем давало ему надежду на помощь империи. Но те самые козни, которые преследовали Фердинанда в его наследственных землях, преградили ему путь и к императорскому сану. Ни один австрийский принц, заявляли протестанты, не вступит отныне на германский престол — и тем паче Фердинанд, ярый ненавистник их религии, раб Испании и иезуитов. С целью воспрепятствовать этому германскую корону ещё при жизни Матвея предлагали герцогу Баварскому, а после его отказа — герцогу Савойскому. Так как с последним не так-то легко было столковаться об условиях, то постарались по крайней мере отсрочить выборы, покуда какой-нибудь решительный удар в Чехии или Австрии не погубит все надежды Фердинанда и не сделает его непригодным для такого сана. Члены унии все пустили в ход, чтобы восстановить против Фердинанда курфюршество Саксонское, преданное австрийским интересам; они старались живо изобразить при саксонском дворе все опасности, какими грозят протестантской религии и существованию империи убеждения этого государя и его испанские связи. Восшествие Фердинанда на императорский престол, говорили они далее, вовлечёт Германию в частные дела этого государя и направит против неё оружие чехов. Но, несмотря на все усилия противников, день выборов был назначен, Фердинанд, как законный король Чешский, приглашён на них, и его избирательный голос, вопреки тщетным возражениям чешских чинов, признан действительным. Три голоса духовных курфюрстов были за него, курфюрст Саксонский тоже был на его стороне, курфюрст Бранденбургский ничего не имел против него, и решительное большинство избрало его в 1619 году императором. Таким образом, его главу прежде всего увенчала наиболее оспариваемая из всех его корон, а спустя несколько дней он потерял ту, которую считал уже своим неотъемлемым достоянием. В то время как его во Франкфурте сделали императором, в Праге его свергли с чешского престола.

К тому времени почти все немецкие наследственные владения Фердинанда объединились с Чехией в общий грозный союз, дерзость которого перешла теперь все границы. 17 августа 1619 года на общегосударственном сейме члены союза объявили императора врагом чешской религии и свободы, который своими пагубными советами возбуждал против них покойного короля, предоставлял войска для их угнетения, предал королевство на разграбление иноземцам и, наконец, презрев державные права чехов, уступил его по тайному договору Испании; на этом основании Фердинанда лишили всех прав на чешскую корону и незамедлительно приступили к новым выборам. Так как приговор был вынесен протестантами, то выбор, разумеется, не мог пасть на католического принца, хотя приличия ради раздалось несколько голосов за Баварию и Савойю. Но ожесточённая религиозная ненависть, разделявшая евангелистов и реформатов, долгое время затрудняла также избрание протестантского короля, пока, наконец, ловкость и энергия кальвинистов не победили лютеран, несмотря на их численный перевес.

Из всех князей, которым возможно было предложить этот сан, курфюрст Пфальцский Фридрих V имел наибольшее основание притязать на доверие и благодарность чехов. Среди всех претендентов не было ни одного, за которого бы так красноречиво говорили и частные интересы отдельных чинов, и привязанность народа, и столь многочисленные государственные выгоды. Фридрих V был человек свободного и просвещённого ума, большой доброты, королевской щедрости. Он был главой немецких реформатов, вождём унии, располагавшим её силами, близким родственником герцога Баварского, зятем короля Великобритании, который мог оказать ему могущественную поддержку. Все эти преимущества были умело и успешно выставлены на вид партией кальвинистов, и Пражский сейм с молитвами и слёзами радости избрал королём Фридриха V.

Всё, что произошло на Пражском сейме, было слишком умело подготовлено, и Фридрих сам принимал во всех переговорах слишком деятельное участие, чтобы предложение чехов могло изумить его. Но его всё же испугал блеск этой короны, и двойное величие преступления и счастья повергло его, малодушного, в трепет. По обыкновению всех слабых людей, он сперва, дабы укрепиться в своём замысле, спрашивал совета у других, но советы, которые шли в разрез с его вожделениями, не имели на него никакого влияния. Саксония и Бавария, с которыми он особенно считался, все остальные курфюрсты, все, кто сопоставлял его замыслы с его способностями и силами, старались отвратить его от пропасти, в которую он готов был броситься. Даже король Английский Яков предпочитал видеть своего зятя лишённым короны, чем поощрением столь дурного примера участвовать в оскорблении священной власти королей. Но мог ли голос благоразумия бороться с соблазнительным блеском королевской короны? В момент высшего напряжения своих сил свободный народ, свергнув священную ветвь двухсотлетней династии, бросается в объятия Фридриха; в надежде на его мужество этот народ избирает его своим вождём на опасной стезе славы и свободы; от него, своего прирождённого защитника, ждёт угнетённая религия защиты и охраны от гонителя — неужто он малодушно признается в своём страхе, неужто он трусливо предаст религию и свободу? Вдобавок эта религия являет ему всё превосходство своих сил, всю немощь её врага. Две трети австрийских владений вооружены против Австрии, и воинственный семиградский союзник готов предпринять нападение, чтобы разъединить и жалкие остатки австрийской армии. Могло ли такое предложение не возбудить его честолюбие? Могли ли такие надежды не вдохнуть в него мужество?

Нескольких минут спокойного размышления было бы достаточно, чтобы показать ему всю огромность риска и всю ничтожность выигрыша, но соблазн взывал к его чувствам, а предостережения — только к рассудку. Его несчастьем было то, что самые близкие ему и самые громкие голоса оказались на стороне его страстей. Усиление власти их господина открывало необъятное поприще честолюбию и корысти его пфальцских слуг. Торжество его церкви должно было воодушевить всякого ревностного кальвиниста. Мог ли столь слабый ум устоять против уверений его советников, которые так же неумеренно преувеличивали его силы и средства, как преуменьшали силу неприятеля? Мог ли он не внимать увещаниям своих придворных и проповедников, которые выдавали ему призраки, рождённые фанатизмом, за волю неба? Астрологические бредни дурманили его химерическими надеждами. Искушение говорило и чарующими устами любви. «Как же ты смел, — вопрошала его супруга, — предложить руку королевской дочери, раз ты боишься принять корону, которую тебе добровольно подносят? Лучше я буду есть хлеб за твоим королевским столом, чем роскошные яства за твоей курфюрстской трапезой».

Фридрих принял чешскую корону. Торжество коронации совершено было в Праге с беспримерной пышностью: народ не пожалел богатств, чтобы почтить своё собственное создание. Силезия и Моравия, земли подвластные Чехии, последовали её примеру и также принесли присягу. Реформация водворилась во всех церквах королевства, торжество и ликование были безграничны, увлечение новым королём доходило до преклонения. Дания и Швеция, Голландия и Венеция, многие немецкие государства признали его законным королём; Фридриху оставалось только утвердиться на своём новом троне.

Главные его надежды покоились на князе Семиградском Бетлен Габоре. Не довольствуясь своим княжеством, которое он при помощи турок отнял у своего законного повелителя Гавриила Батория, этот страшный враг Австрии и католической церкви с радостью ухватился за возможность увеличить свои владения за счёт австрийских князей, которые отказывались признать его государём Семиградья. По соглашению с чешскими мятежниками решено было сообща напасть на Венгрию и Австрию; соединение обеих армий должно было произойти перед столицей. Однако Бетлен Габор под маской дружбы умело скрывал истинные цели своих военных приготовлений. Он коварно обещал императору под видом помощи заманить чехов в западню и выдать ему живыми предводителей чешского восстания, но вдруг обернулся врагом императора и вторгся в Верхнюю Венгрию. Ужас предшествовал ему, опустошения следовали за ним; всё покорялось ему. В Пресбурге он возложил на себя венгерскую корону. Брат императора, наместник Вены, трепетал за судьбу столицы. Он поспешно призвал на помощь генерала Букуа, но удаление императорских войск вновь привлекло к стенам Вены чешскую армию. Получив сильную подмогу — двенадцать тысяч семиградцев — и соединившись вскоре затем с победоносными отрядами Бетлен Габора, войско мятежников грозило вторично овладеть столицей. Окрестности Вены были опустошены, Дунай преграждён, всякий подвоз отрезан: угрожал голод. Ввиду этой грозной опасности Фердинанд поспешно вернулся в столицу и вторично очутился на краю гибели. Недостаток припасов и суровое время года принудили, наконец, чехов двинуться восвояси; поражение в Венгрии заставило Бетлен Габора вернуться туда; счастье вторично спасло императора.

За несколько недель всё изменилось, и благоразумная политика Фердинанда исправила его положение в той же мере, в какой положение Фридриха ухудшилось из-за его медлительности и неудачных распоряжений. После утверждения их привилегий чины Нижней Австрии принесли присягу, а немногие отказавшиеся от присяги были обвинены в оскорблении величества и государственной измене. Таким образом, император вновь утвердился в одной из своих наследственных земель. В то же время всё было пущено в ход, чтобы добиться иноземной помощи. Путём устных переговоров Фердинанду удалось ещё во время выборов во Франкфурте склонить на свою сторону духовных курфюрстов, а в Мюнхене — герцога Максимилиана Баварского. Весь исход этой войны, судьба Фридриха и императора зависели от того участия, какое намеревались принять в чешской войне уния и лига. Для всей протестантской Германии было, вероятно, выгодно поддерживать короля чешского; интересы католической религии, очевидно, требовали, чтобы верх одержал император. Победи протестанты в Чехии — всем католическим князьям Германии пришлось бы дрожать за свои владения; их поражение дало бы императору возможность предписывать законы протестантской Германии. Итак, Фердинанд заставлял действовать лигу, Фридрих — унию. Родственные узы и личная преданность императору, своему шурину, вместе с которым он рос в Ингольштадте, приверженность к католической религии, подвергавшейся самой несомненной опасности, увещания иезуитов и подозрительные действия унии — всё это побудило герцога Баварского и всех участников лиги отождествить дело Фердинанда со своим собственным.

По заключённому с Фердинандом договору, обеспечивавшему Максимилиану вознаграждение за все военные издержки и возможные убытки, герцог Баварский принял неограниченную власть над войсками лиги, которые должны были поспешить на помощь императору против чешских мятежников. Вожди унии, вместо того чтобы как-нибудь предотвратить это опасное соединение лиги с императором, делали всё, чтобы ускорить его. Ведь побудив католическую лигу открыто принять участие в чешской войне, они могли рассчитывать, что все члены и союзники унии тоже выступят решительно. Без прямых действий католиков против унии не было надежды на мощный союз протестантских государств. Поэтому уния воспользовалась устрашающим влиянием чешского восстания для того, чтобы выдвинуть все свои прежние жалобы и потребовать от католиков полной религиозной свободы. Обращая это требование, изложенное в угрожающем тоне, к герцогу Баварскому, лак к главе католической партии, вожди унии настаивали на быстром и недвусмысленном ответе. Решит ли Максимилиан за или против них — их цель так или иначе достигнута: уступка с его стороны лишит католическую партию её могущественнейшего защитника; отказ вооружит против него всю протестантскую партию и сделает неизбежной войну, посредством которой протестанты надеялись получить весьма многое. Максимилиан, и без того уже имевший веские основания быть на стороне противной партии, счёл требования унии формальным объявлением войны и ускорил свои приготовления. В то время как Бавария и лига готовились воевать за императора, велись также переговоры с испанским двором о денежной помощи. Все трудности, с которыми встретились эти переговоры из-за вялой политики министерства, были счастливо преодолены императорским посланником в Мадриде графом фон Кевенгиллером. Кроме взноса в один миллион гульденов, который удалось выманить у испанского двора, было также обещано наступление на Нижний Пфальц из испанских Нидерландов.

Привлекая в свои ряды все католические государства, лига в то же время без устали работала над тем, чтобы расстроить союз протестантов. Необходимо было рассеять страшившие курфюрста Саксонского и многих евангелических чинов распускаемые унией слухи, будто военные приготовления лиги имеют целью вновь отнять у них секуляризованные церковные владения. Письменное заверение в противном успокоило курфюрста Саксонского, которого и без того уже склоняли на сторону Австрии личная зависть к Пфальцскому дому, внушения ого придворного проповедника, подкупленного Австрией, и недовольство чехами, которые обошли его при выборе короля. Лютеранский фанатизм никогда не мог простить реформатам, что столь многие, как выражались тогда, «благородные» земли попали в пасть кальвинизма и римский антихрист только уступил место швейцарскому.

В то время как Фердинанд делал всё, чтобы улучшить неблагоприятную для него обстановку, Фридрих не упускал ничего, что могло ухудшить его благоприятные шансы. Заключив непозволительно тесный союз с князем Семиградским, открытым союзником Порты, он этим озлобил робкие умы, и всеобщая молва обвиняла его в том, что он стремится к личному возвышению за счёт христианства, что он вооружает турок против Германии. Его безрассудное пристрастие к реформатскому исповеданию возмутило против него чешских лютеран, его мероприятия против икон — чешских папистов. Новые тягостные налоги лишили его любви народа. Несбывшиеся ожидания чешских вельмож охладили их усердие, отсутствие иностранной помощи ослабило их мужество. Вместо того, чтобы с неутомимой энергией приняться за управление государством, Фридрих терял время в забавах; вместо того, чтобы мудрой бережливостью умножить свою казну, он расточал доходы своих земель на ненужную театральную пышность и неуместную щедрость. Беззаботно и легкомысленно любовался он собой в своём новом сане. Он не вовремя наслаждался своей короной и забыл о более настоятельной необходимости — укрепить её на своей голове.

Как ни сильно было разочарование в нём, ещё сильнее было разочарование самого Фридриха в надеждах на иностранную помощь. Большинство членов унии не отождествляло чешских дел с истинной целью своего союза; других преданных ему имперских чинов сковывал слепой ужас перед императором. Курфюршество Саксонское и Гессен-Дармштадт Фердинанд переманил на свою сторону; Нижняя Австрия, от которой ждали энергичной диверсии, принесла присягу императору; Бетлен Габор заключил с ним перемирие. Данию венский двор сумел усыпить переговорами, Швецию — занять войной с Польшей; Голландская республика едва справлялась с испанской армией; Венеция и Савойя не трогались с места; короля Английского Якова ловко провели коварные испанцы. Друзья отступали один за другим, одна за другой исчезали надежды. Так быстро изменилось всё в течение немногих месяцев.

Между тем вожди унии собирали войска; император и лига делали то же самое. Армия лиги стояла под знамёнами Максимилиана у Донауверта; войска унии под предводительством маркграфа Анспахского — иод Ульмом. Казалось, настал решительный момент; предстояло одним ударом покончить долгие раздоры и окончательно определить отношения обеих церквей Германии. Обе стороны находились в трепетном ожидании. Сколь велико, однако, было всеобщее изумление, когда внезапно пришла весть о мире и обе армии разошлись, не обнажив меча!

Причиной этого мира, с равной готовностью принятого обеими сторонами, было вмешательство Франции. Французское министерство, не руководимое больше великим Генрихом, политика которого, возможно, была уже и неприменима к новому положению королевства, теперь боялось усиления Австрийского дома гораздо менее, чем возрастания могущества кальвинистов, неминуемого в случае укрепления Пфальцского дома на чешском престоле. Вовлечённое в опасную борьбу со своими собственными кальвинистами, министерство видело, что необходимо как можно скорее подавить протестантскую крамолу в Чехии, прежде чем она послужит опасным примером для гугенотской крамолы во Франции. Поэтому, чтобы дать императору возможность поскорее побороть чехов, Франция выступила посредницей между унией и лигой и устроила этот неожиданный мир, важнейшей статьёй которого был отказ унии от всякого участия в чешских раздорах и обязательство не оказывать Фридриху V помощи за пределами его пфальцских владений. Решительность Максимилиана и боязнь очутиться между войсками лиги и новой императорской армией, выступившей из Нидерландов, заставили унию согласиться на этот позорный мир.

Теперь в распоряжении императора были все войска Баварии и лиги, и он мог свободно двинуть их на Чехию, Ульмским договором предоставленную своей судьбе. Прежде чем там мог распространиться слух о событии в Ульме, Максимилиан вступил в Верхнюю Австрию, где ошеломлённые чины, не ожидая появления врага, купили милость императора поспешной и безоговорочной присягой. В Нижней Австрии к герцогу присоединились нидерландские войска графа Букуа, и эта императорско-баварская армия, возросшая теперь до пятидесяти тысяч человек, внезапно вторглась в Чехию. Все чешские отряды, рассеянные по Нижней Австрии и Моравии, бежали пред ней; все города, осмелившиеся сопротивляться, были взяты приступом; остальные, устрашённые слухом о постигшей других каре, сдавались без боя; ничто не удерживало стремительного движения Максимилиана. Чешская армия под предводительством храброго князя Ангальтского Христиана отступила к Праге, под стенами которой Максимилиан дал ей бой.

Герцог рассчитывал напасть врасплох на армию мятежников, находившуюся в плохом состоянии. Именно поэтому он действовал с такой быстротой, и это обеспечило ему победу. У Фридриха не было и тридцати тысяч человек, восемь тысяч привёл с собой князь Ангальтский, десять тысяч венгров прислал Бетлен Габор. Вторжение курфюрста Саксонского в лужицкие земли лишило его помощи, которую он ожидал оттуда и из Силезии; успокоение Австрии лишило его помощи, которую он ожидал из австрийских земель. Бетлен Габор, его сильнейший союзник, не двигался с места, уния предала его императору. Ему оставалось одно — его чехи, у которых не было ни доброй воли, ни единодушия, ни мужества. Чешские магнаты с неудовольствием смотрели на замену их немецкими генералами; граф Мансфельд, отрезанный от главной квартиры чешской армии, остался в Пильзене, чтобы не быть под начальством князей Ангальтского и Гогенлоэ. Солдаты, нуждаясь во всём необходимом, утратили исякое воодушевление, и распущенность войска вызывала у крестьян ожесточённейшие жалобы. Напрасно явился сам Фридрих в лагерь, чтобы своим присутствием возбудить мужество в солдатах, своим примером — соревнование в дворянстве.

Недалеко от Праги, на Белой Горе, начали окапываться чехи, когда на них (8 ноября 1620 года) двинулись соединённые баварско-императорские войска. В начале сражения кавалерия принца Ангальтского имела некоторый успех, но перевес неприятеля скоро свёл его на нет. Неудержимо неслись вперёд баварцы и валлоны, и первою дрогнула венгерская конница; её примеру тотчас последовала чешская пехота; затем были вовлечены во всеобщее бегство и немцы. Десять пушек, составлявшие всю артиллерию Фридриха, попали в руки неприятеля. Четыре тысячи чехов пало во время бегства и в сражении. Войска императора и лиги потеряли едва несколько сот человек. Эта решительная победа была одержана менее чем за час.

Фридрих сидел за обеденным столом в Праге, когда его армия погибала за него под стенами города. Он, вероятно, не ждал ещё нападения, потому что как раз на этот день был назначен парадный обед. Появление гонца оторвало его, наконец, от пиршества, и с высоты крепостного вала пред ним раскрылась ужасающая картина. Чтобы принять какое-нибудь обдуманное решение, он стал просить перемирия на двадцать четыре часа. Герцог дал ему всего восемь, и Фридрих воспользовался этим сроком, чтобы ночью покинуть столицу вместе со своею супругой и своими военачальниками. Это бегство произошло с такой поспешностью, что князь Ангальтский забыл свои секретнейшие документы, а Фридрих — свою корону. «Теперь я знаю, кто я такой, — говорил этот несчастный государь тем, кто его успокаивал. — Есть добродетели, которым может научить нас только несчастье; только в превратностях судьбы мы, государи, узнаём, что мы собой представляем».

Прага ещё не была потеряна безвозвратно, когда Фридрих отказался от неё в своём малодушии. Летучий отряд Мансфельда ещё стоял в Пильзене и не участвовал в сражении. Бетлен Габор мог каждую минуту открыть военные действия и отвлечь войска императора к венгерской границе. Разбитые чехи могли оправиться; болезни, голод и суровая погода могли ослабить неприятеля, — но все эти надежды исчезли под влиянием непреодолимого страха. Фридрих боялся непостоянства чехов, которые легко могли поддаться соблазну — выдачей его особы купить у императора прощение.

Турн и другие, которым грозила такая же суровая кара, как и самому Фридриху, сочли столь же неблагоразумным ожидать в стенах Праги решения своей участи. Они отступили в Моравию, после чего искали спасения в Семиградье. Фридрих бежал в Бреславль, где он, однако, оставался лишь недолгое время; позднее он нашёл пристанище при дворе курфюрста Бранденбургского и, наконец, в Голландии.

Сражение под Прагой решило судьбу Чехии. Прага сдалась победителю на другой день; остальные города последовали примеру столицы; чешские чины принесли безоговорочную присягу; то же самое сделали силезцы и моравцы. Следствие обо всём совершившемся было наряжено императором лишь через три месяца. Многие из тех, кто сначала, охваченные ужасом, бежали, теперь, поверив этому мнимому снисхождению снова показались в столице. Но в один и тот же день и час повсюду разразилась буря. Сорок восемь наивиднейших участников мятежа были арестованы и привлечены к суду чрезвычайной комиссии, составленной из коренных чехов и австрийцев. Двадцать семь из них погибли на плахе; людей из простонародья было казнено несметное множество; отсутствующим был сделан вызов явиться, и так как никто не последовал этому вызову, то все они были заочно приговорены к смертной казни как изменники и оскорбители его католического величества; имущество их было конфисковано, имена их прибиты к виселице. Имущество умерших мятежников также подверглось конфискации. Эта тирания была ещё терпима, ибо она касалась лишь отдельных частных лиц, и ограбление одного обогащало другого; тем тягостнее зато был гнёт, обрушившийся вслед за тем на всё королевство. Все протестантские проповедники были изгнаны из страны: чешские — немедленно, немецкие — несколько позже. Грамоту величества Фердинанд изрезал своей собственной рукой и сжёг печать. Через семь лет после пражского сражения всякая религиозная терпимость по отношению к протестантам в Чехии была отменена. Позволяя себе эти насилия над вероисповедными привилегиями чехов, император, однако, не решился коснуться их политической конституции, и, отнимая у них свободу совести, он великодушно оставил за ними право облагать самих себя налогами.

Победа при Белой Горе вновь сделала Фердинанда господином всех его владений; она возвратила ему их, обеспечив ему над ними более обширную власть, нежели имели его предшественники, потому что на этот раз присяга была дана без всяких условий и его верховенство не было ограничено никакими грамотами величества. Таким образом, цель всех его законных желаний была достигнута.

Ныне он мог расстаться со своими союзниками и отозвать свои войска. Будь он справедлив, война теперь была бы прекращена; будь он справедлив и великодушен, прекратилось бы и возмездие. Судьба Германии была теперь целиком в его руках, и счастье и горе многих миллионов людей зависели от его решения. Никогда ещё столь важное решение не находилось в руках одного человека, никогда ослепление одного человека не причиняло таких бедствий.

 

Книга вторая

Решение, принятое теперь Фердинандом, дало войне совершенно иное направление, иное место действия, иных участников. Из мятежа в Чехии и карательной экспедиции против мятежников возникла германская и вскоре затем европейская война. Пора поэтому бросить взгляд на Германию и на остальную Европу.

Как ни неравномерно были распределены области Германской империи и права её членов между католиками и протестантами, однако каждой партии достаточно было бы держаться политически благоразумного единства и умело пользоваться своими особыми преимуществами, чтобы сохранять равновесие сил с противной стороной. Если за католиками было численное превосходство и особое покровительство имперской конституции, то протестанты имели за собой сплошное пространство густо населённых земель, мужественных правителей, воинственное дворянство, многочисленные армии, зажиточные имперские города, владычество на море и на худой конец — надёжных сторонников во владениях католических государей. Если католическая партия могла опираться на вооружённую помощь Испании и Италии, то республики Венецианская и Голландская, равно как и Англия, открывали протестантской партии свои сокровищницы, а скандинавские государства и грозная турецкая армия были готовы немедленно прийти им на помощь. Трём голосам духовенства в совете курфюрстов противостояли Бранденбург, Саксония и Пфальц — три веских протестантских голоса, а для курфюрста Чешского, как и для эрцгерцога Австрийского, императорский сан означал бы оковы, если бы только протестантские имперские чины сумели воспользоваться своим значением. Меч унии мог держать меч лиги в ножнах или же по крайней мере сделать сомнительным исход войны, если бы дело дошло до неё. Но, к несчастью, сложные частные отпошения разорвали всеобщую политическую связь, которая должна была объединять протестантских князей империи. Великая эпоха нашла на сцене лишь посредственных людей, и решительный момент остался неиспользованным, ибо мужественным не хватало силы, а сильным — дальновидности, мужества и решительности.

Заслуги его предка Морица, обширность владений и значение его голоса на выборах ставили курфюрста Саксонского во главе всей протестантской Германии. От решения, принятого этим государем, зависела победа той или другой из враждующих сторон, и Иоганн-Георг отнюдь не был равнодушен к тем выгодам, которые он мог извлечь из такого положения дел. Будучи одинаково ценным приобретением для императора и для протестантского союза, он избегал решительного шага — перейти на ту или другую сторону, сделать обязующее заявление и довериться признательности императора — или же отказаться от выгод, которые можно извлечь из страха, внушаемого этим государём. Не заражённый рыцарским или религиозным одушевлением, побуждавшим одного властелина за другим рисковать в азартной военной игре своей короной и жизнью, Иоганн-Георг стремился к более прочной славе — сохранить и умножить своё достояние. Если современники винили его в том, что он среди бури отказался от кровного дела протестантов, принёс спасение отечества в жертву усилению своего дома и обрёк на гибель всю евангелическую церковь Германии, лишь бы не взяться за оружие в защиту реформатов; если они упрекали его в том, что он, будучи ненадёжным другом, повредил общему делу немногим меньше, чем его отъявленнейшие враги, — то повинны во всём этом были сами эти государи, не принявшие за образец мудрую политику Иоганна-Георга. Если, несмотря на эту мудрую политику, саксонский крестьянин, как и всякий другой, стонал от ужасов, сопряжённых с императорскими походами; если вся Германия была свидетелем того, как Фердинанд обманывал своего союзника и издевался над своими собственными обещаниями; если, наконец, сам Иоганн-Георг стал как будто замечать всё это — тем позорнее для императора, который так жестоко обманул столь чистосердечное доверие!

Если чрезмерное доверие к Австрии и надежда расширить свои владения связывали руки курфюрсту Саксонскому, то страх перед Австрией и боязнь лишиться своих владений наложили на слабого Георга-Вильгельма Бранденбургского гораздо более постыдные оковы. То, что ставили в упрёк обоим этим государям, могло спасти курфюрсту Пфальцскому его славное имя и его владения. Легкомысленная надежда на не испытанные ещё силы, влияние советов, исходивших из Франции, и соблазнительный блеск короны толкнули этого злополучного государя на рискованное предприятие, не соответствовавшее ни его дарованиям, ни политическому строю его владений. Раздробление земель и несогласие между их владетелями ослабили мощь Пфальцского дома, которая, будь она объединена в твёрдой руке, могла бы ещё долго держать исход войны под сомнением.

Такое же раздробление земель ослабило и Гессенский дом, а различие религий поддерживало пагубные раздоры между Дармштадтом и Касселем. Дармштадтская линия, преданная аугсбургскому исповеданию, снискала покровительство императора, который облагодетельствовал её за счёт кассельской линии, державшейся реформатского толка. В то время как его единоверцы проливали кровь за веру и свободу, ландграф Дармштадтский Георг получал жалованье от императора. Зато Вильгельм Кассельский, вполне достойный своего предка, сто лет назад отважно взявшего на себя защиту свободы Германии против страшного Карла, избрал путь чести и опасности. Чуждый малодушия, заставлявшего гораздо более сильных властителей гнуть спину под ярмом Фердинандова всемогущества, ландграф Вильгельм был первым, кто добровольно протянул шведскому герою свою доблестную руку и подал германским князьям пример, которого никто другой подать не хотел. Насколько мужественно было его решение, настолько же непоколебимо было его упорство и отважны его подвиги. Со смелой решительностью стал он на защиту своей истекавшей кровью страны и презрением встретил врага, руки которого ещё пахли дымом магдебургского пожарища.

Ландграф Вильгельм достоин бессмертия наравне с героями Эрнестинского рода. Не скоро настал для тебя день отмщения, злосчастный Иоганн-Фридрих, благородный, незабвенный государь, — долго заставил он себя ждать, но славен был этот день. Возвратились твои времена, и твой геройский дух снизошёл на твоих внуков. Из глубины лесов Тюрингии выходит мужественный род государей, чьи бессмертные подвиги посрамляют приговор, сорвавший с твоей головы курфюрстскую шапку, и умиротворяют твою гневную тень грудой кровавых жертв. Приговор победителя мог отнять у них твои владения, но не ту патриотическую доблесть, из-за которой ты лишился их, не ту рыцарскую отвагу, которая столетие спустя потрясла трон его внука. Месть за тебя и за Германию отточила им священный меч против рода Габсбургов, и непобедимый булат переходит по наследству из одной геройской руки в другую. Как доблестные мужи выполняют они то, чего не могли сделать как государи, и умирают славной смертью как храбрейшие борцы за свободу. Слишком бедные землями, чтобы бороться с врагом своими войсками, они направляют на него иноземные громы и ведут к победе чужие знамёна.

Преданная могущественными князьями, всё благосостояние которых зависело только от неё, свобода Германии осталась под защитой небольшого числа владетелей, для которых она едва ли имела серьёзное значение. Владения и высокие звания убивали мужество; отсутствие их порождало героев. Если Саксония, Бранденбург и другие земли робко удалялись от боя, то князья Ангальтские, Мансфельд, принцы Веймарские и другие проливали свою кровь в яростных битвах. Герцоги Померанские, Мекленбургские, Люнебургские, Вюртембергские, имперские города Верхней Германии, которым самое имя властелина империи искони внушало ужас, боязливо уклонялись от борьбы с императором и, втайне ропща, покорились его сокрушительной руке.

Австрия и католическая Германия нашли в герцоге Максимилиане Баварском столь же могущественного, сколь дальновидного и мужественного защитника.

Следуя в течение всей этой войны одному тщательно продуманному плану, никогда не колеблясь между интересами своего государства и своей религией, никогда не раболепствуя пред Австрией, трудившейся для создания его величия и трепетавшей пред его спасительной рукой, Максимилиан был достоин не из рук произвола получить титулы и земли, послужившие ему наградой. Остальные католические князья, почти сплошь церковные владетели, недостаточно воинственные, чтобы бороться с полчищами, привлечёнными благосостоянием их земель, стали один за другим жертвами войны и довольствовались тем, что в своих кабинетах и с церковных кафедр поносили врага, с которым боялись встретиться в открытом поле: рабы Австрии или Баварии, все они стушёвывались пред Максимилианом, и лишь в руках этого государя их объединённая сила получила значение.

Грозная монархия, созданная Карлом V и его сыном из противоестественного соединения Нидерландов, Милана, обеих Сицилии, обширных ост- и вест-индских земель, уже клонилась к упадку. Быстро раздувшаяся при посредстве бесплодного золота до огромных размеров, эта монархия погибла от медленного истощения, ибо ей недоставало насущного питания государств — земледелия. Вест-индские завоевания повергли Испанию в нищету, тем самым обогатив все рынки Европы; антверпенские, венецианские и генуэзские менялы давно уже спекулировали золотом, которое ещё дремало в перуанских рудниках. , индийские сокровища расточали на обратное завоевание Голландии, на химерический проект изменения французского престолонаследия, на злополучный поход против Англии. Но гордыня этого древнего рода пережила апогей его величия, ненависть его врагов пережила его грозное могущество, и ужас, казалось, всё ещё царил над покинутым логовом льва. Недоверчивые протестанты считали, что министры Филиппа III продолжают опасную политику его отца, а в немецких католиках, подобно воре в чудотворную силу мощей мученика, жила ещё надежда на поддержку Испании. Внешний блеск скрывал раны, от которых истекала кровью эта монархия, и все были уверены в её могуществе, потому что она не изменяла высокомерного тона своих золотых дней. Рабы в своём доме и чужаки на своём престоле, призрачные короли Испании диктовали законы своим германским родичам, и позволительно сомневаться, стоила ли помощь, оказываемая ими, той позорной зависимости, ценою которой германские императоры покупали их содействие. Судьбы Европы решались за Пиренеями невежественными монахами и придворными интриганами. Но и в период глубочайшего распада должна была оставаться грозною держава, которая не уступала никакой другой по размерам, была верна — если не из твёрдой политики, то по привычке — всё той же государственной системе, обладала испытанными армиями и превосходными полководцами, прибегала там, где войны было недостаточно, к кинжалу бандитов и умела пользоваться своими официальными посланниками в качестве поджигателей. Всё, что она потеряла в трёх странах света, она теперь старалась наверстать на Востоке, и вся Европа попала бы в её сети, если бы ей удался давнишний её замысел — слиться между Альпами и Адриатическим морем с наследственными владениями Австрии.

К величайшему беспокойству итальянских государств эта всех тяготившая держава проникла в Италию, где её неустанные стремления к расширению своих владений заставляли всех соседних государей трепетать за свои земли. В наиболее опасном положении находился папа, стиснутый испанскими вице-королями между Неаполем и Миланом. Венецианская республика была зажата между австрийским Тиролем и подвластным испанцам Миланом, Савойя — между Миланом и Францией. Этим объясняется уклончивая и двуличная политика, усвоенная итальянскими государствами со времён Карла V. Двойственный характер папской власти заставлял пап вечно колебаться между двумя совершенно противоположными государственными системами. Если наместник апостола Петра почитал в лице испанских государей своих покорнейших сынов, наиболее стойких защитников своего престола, то властитель Церковной области не мог не видеть в этих же государях наихудших своих соседей, опаснейших врагов. Если для первого не было ничего важнее истребления протестантов и торжества австрийского оружия, то второй имел все основания благословлять оружие протестантов, которое лишало этого соседа возможности быть ему опасным. Верх одерживало то одно, то другое соображение, смотря по тому, что больше заботило пап — светская ли власть, или же духовное владычество. В общем, однако, римская политика исходила из более непосредственной опасности, а известно, насколько страх потерять то, что имеешь, действует на душу сильнее желания возвратить себе то, что давно утрачено. Отсюда понятно, почему наместник Христа вступал в заговор с Австрийским домом с целью уничтожения еретиков и почему тот же наместник Христа вступал в заговор с теми же еретиками с целью уничтожения Австрийского дома. Поразительно переплетаются нити всемирной истории! Что было бы с реформацией, что сталось бы со свободой немецких государей, если бы у епископа римского и у римского государя были всегда одни и те же интересы.

Со смертью великого Генриха IV Франция потеряла всё своё величие и всё своё значение на политических весах Европы. Все благотворные результаты предыдущего великого правления были уничтожены . Неспособные министры, случайные создания милостей и интриг, расточили за немногие годы сокровища, накопленные мудрой политикой Сюлли и бережливостью Генриха. Кое-как защищая от внутренней крамолы свою добытую происками власть, они вынуждены были отказаться от мысли править кормилом Европы. То самое междоусобие, которое вооружило Германию против Германии, восстановило также Францию против Франции, и Людовик XIII достиг совершеннолетия лишь для того, чтобы воевать со своей собственной матерью и своими протестантскими подданными. Не сдерживаемые теперь просвещённой политикой Генриха, протестанты, усмотревшие удобный случай и возбуждаемые предприимчивыми вожаками, взялись за оружие и образовали своё собственное государство в государстве, избрав могущественный укреплённый город Ла-Рошаль средоточием своего будущего королевства. Недостаточно искусный политик, чтобы благоразумной терпимостью задушить в зародыше это междоусобие, недостаточно властный государь, чтобы держать в узде силы своего государства и править им твёрдой рукой, Людовик XIII вскоре был доведён до унизительной необходимости купить покорность мятежников огромными денежными суммами. Как ни важны были политические соображения, говорившие в пользу поддержки чешских мятежников против Австрии, сын Генриха IV должен был пока равнодушно взирать на их гибель и почитать за счастье, что кальвинисты в его стране не вспомнили в столь неудобное для него время о своих зарейнских единоверцах. Сильный характер у кормила правления сумел бы привести французских протестантов к покорности и завоевать свободу их братьям в Германии; но Генриха IV уже не было в живых, и лишь Ришелье суждено было воскресить его мудрую политику.

Меж тем как Франция вновь падала с высоты своей славы, освободившаяся Голландия завершала созидание своего могущества. Ещё не угасло беспримерное мужество, пробуждённое Оранским домом, превратившее эту торговую нацию в народ героев и давшее ей силу отстоять свою независимость в кровопролитной войне с Испанией. Памятуя, в какой степени сами они были обязаны своим освобождением чужой помощи, эти республиканцы горели желанием помочь своим немецким братьям ради такой же победы, тем более что и те и другие боролись с одним и тем же врагом, и свобода Германии была наилучшим оплотом для свободы Голландии. Но республика, ещё боровшаяся за своё собственное существование и ценою невероятного напряжения едва справлявшаяся с могущественным врагом в своих собственных пределах, не могла дробить силы, необходимые для самозащиты, и великодушно расточать их ради чужих государств.

Равным образом , под властью своего слабого Якова не имела уже в Европе того веса, который завоевал ей державный дух Елизаветы. Убеждённая в том, что благоденствие её острова покоится на безопасности протестантов, эта дальновидная государыня никогда не отступала от правила содействовать всякому начинанию, имевшему целью ослабление австрийского могущества. Её преемник не обладал ни умом, необходимым, чтобы усвоить этот принцип, ни силой привести его в исполнение. Если бережливая Елизавета не жалела своих сокровищ для того, чтобы помогать Нидерландам против Испании, а Генриху IV — против ярости лиги, то . Изощряя свою учёность в поисках небесного источника королевской власти, этот король потерял свою власть на земле. Напрягая всё своё красноречие, чтобы доказать неограниченность королевских прав, он тем самым напоминал английскому народу о его правах и из-за ненужного расточительства лишился своей важнейшей привилегии — обходиться без парламента и подавлять голос свободы. Врождённый трепет пред обнажённым клинком отпугивал его от самой справедливой войны; его любимец Бекингем играл на его слабостях, а самодовольное тщеславие Якова дало испанскому коварству удобный случай провести его. В то время как в Германии губили его зятя и раздавали другим наследие его внуков, этот слабоумный государь с блаженным самодовольством упивался лестью, которую ему кадили Австрия и Испания. Чтобы отвлечь его внимание от германской войны, ему предложили невестку в Мадриде, и . Испанская невеста была потеряна для его сына, как чешская корона и пфальцский престол для его зятя, и лишь смерть избавила его от опасности закончить своё мирное правление войной, вызванной только тем, что он не имел мужества вовремя пригрозить ею.

Бури гражданской войны, подготовленные его неумелым правлением, разразились при его несчастном сыне и скоро принудили последнего, после нескольких незначительных попыток, отказаться от всякого участия в германской войне, дабы усмирить в своём собственном государстве разбушевавшуюся крамолу, жалкой жертвой которой он в конце концов и пал.

Два выдающихся короля, пользовавшиеся, правда, далеко не одинаковой личной славой, но одинаково могущественные и честолюбивые, внушали тогда уважение к скандинавскому северу. . Личные достоинства этого государя, превосходный флот, отборные войска, благоустроенные финансы и дальновидные союзы обеспечили его государству цветущее благосостояние внутри и уважение вовне. , преобразовал её путём мудрого законодательства и впервые вывел новосозданное государство на сцену всемирной истории. То, что этот великий государь наметил лишь в общих чертах, было приведено в исполнение его ещё более великим внуком Густавом-Адольфом.

Оба государства, некогда противоестественно соединённые в одну монархию и обессиленные этим соединением, порвали эту связь во время реформации, и разрыв был началом их расцвета. Насколько пагубно было для них обоих насильственное объединение, настолько необходимы были после разделения взаимная добрососедская дружба и согласие. На обе страны опиралась евангелическая церковь; обеим надлежало охранять те же моря; общая выгода должна бы соединить их против одного и того же врага. Но ненависть, из-за которой распалась связь обеих монархий, продолжала разжигать вражду между давно разъединёнными народами. Датские короли всё ещё не могли отказаться от своих притязаний на Швецию; шведы не могли забыть былую тиранию датчан. Смежные границы обоих государств давали вечную пищу для национальной вражды; ревнивое соперничество обоих королей и неизбежные торговые столкновения в северных морях были неиссякаемым источником раздоров.

Из всех средств, которыми основатель шведской державы Густав Ваза стремился усилить своё новое создание, одним из самых действенных была церковная реформа. Основной закон государства отстранял приверженцев папизма от всех государственных должностей и воспрещал всякому будущему властелину Швеции изменять вероисповедное состояние государства. Но уже второй сын и второй наследник Густава, Иоганн, опять вернулся к папизму, а сын его Сигизмунд, занимавший одновременно и престол польский, отважился на некоторые шаги, имевшие целью ниспровержение конституции и господствующей церкви. Чины, возглавленные Карлом, герцогом Зюдерманландским, третьим сыном Густава, оказали ему мужественное сопротивление, последствием которого была открытая междоусобная война между дядей и племянником, между королём и народом. Герцог Карл, бывший в отсутствие короля регентом государства, воспользовался долгим пребыванием Сигизмунда в Польше и справедливым недовольством чинов для того, чтобы теснейшим образом привязать к себе народ и незаметно проложить своему собственному дому путь к престолу. Неудачные действия Сигизмунда немало благоприятствовали замыслу Карла. Общегосударственный сейм позволил себе отменить в пользу регента право первородства, введённое в шведский закон о престолонаследии Густавом Вазой, и возвёл герцога Зюдерманландского на престол, от которого был торжественно отрешён Сигизмунд со всем его потомством. Сыном нового короля, правившего под именем Карла IX, был Густав-Адольф, которому приверженцы Сигизмунда именно по этой причине отказали, как сыну узурпатора, в признании. Но если обязательства между королём и народом взаимны, если государство не переходит из рук в руки по наследию, как неодушевлённый предмет, то целая нация, действующая в полном единодушии, имеет право отказаться исполнить свой долг по отношению к вероломному властелину и заместить его более достойным.

Густаву-Адольфу ещё не было семнадцати лет, когда шведский престол освободился вследствие смерти его отца, но, ввиду ранней умственной зрелости юноши, чины до истечения положенного срока признали его совершеннолетним. Славной победой над самим собой начал он правление, которому суждено было сопровождаться победой и победой закончиться. Первые порывы своего великого сердца Густав-Адольф посвятил юной графине Браге, дочери его подданного, и он искренно желал разделить с нею шведский престол. Но под давлением времени и обстоятельств он принёс свои чувства в жертву высшему долгу государя, и геройская доблесть вновь всецело овладела сердцем, не созданным для того, чтобы ограничиться тихим семейным счастьем.

Христиан IV Датский, уже царствовавший в ту пору, когда Густава ещё не было на свете, вторгся в пределы Швеции и в борьбе с отцом этого героя добился значительных преимуществ. . Никогда двусмысленная слава завоевателя не соблазняла его проливать кровь своих народов в несправедливых войнах, но от войны справедливой он никогда не уклонялся. Его борьба с Россией закончилась удачно для него, и шведская держава увеличилась на востоке значительными областями.

Между тем Сигизмунд, король польский, продолжал питать против сына враждебные намерения, вызванные ещё отцом, и всяческими хитростями пытался поколебать верность подданных Густава-Адольфа, склонить его друзей к равнодушию, его врагов — к непримиримости. Ни высокие достоинства его соперника, ни бесчисленные доказательства преданности, которыми Швеция окружала своего обожаемого короля, не могли излечить этого ослеплённого государя от бессмысленной надежды вновь вступить на потерянный трон. Все мирные предложения Густава высокомерно отвергались. Против воли был этот миролюбивый герой вовлечён в продолжительную войну с Польшей, в ходе которой под шведское владычество постепенно перешла вся Лифляндия и прусская Польша. Всегда победитель, Густав-Адольф всегда был готов первый протянуть руку примирения.

Эта шведско-польская война совпадает с началом Тридцатилетней войны в Германии и находится с ней в связи. Король Сигизмунд, католик, боролся за шведскую корону с протестантским монархом, — этого было совершенно достаточно, чтобы он считал обеспеченным за собой действенное дружелюбие Испании и Австрии; двойное родство с императором давало ему ещё большие права на поддержку. Надежда на столь могущественную подмогу и побуждала главным образом короля Польского к продолжению войны, которая оказалась столь невыгодной для него; к тому же мадридский и венский дворы не переставали подбадривать его лживыми обещаниями. Теряя одну крепость за другой в Лифляндии, Курляндии и Пруссии, Сигизмунд в то же время видел, что его союзник, переходя в Германии от победы к победе, движется к неограниченному господству: нет ничего удивительного, что его нежелание заключить мир возрастало вместе с его поражениями. Страстное упорство, с которым он преследовал свои химерические планы, мешало ему разгадать коварную политику его союзника, который старался лишь за его счёт отвлечь войска шведского героя, дабы беспрепятственно покончить со свободой Германии и вслед за тем, как лёгкой добычей, овладеть истощённым севером. Одно только обстоятельство, на которое враги никак не рассчитывали — геройское величие Густава, — разорвало хитросплетения этой бесчестной политики. Восьмилетняя польская война, отнюдь не истощив Швецию, лишь способствовала развитию военного гения Густава-Адольфа, закалила шведские войска в долгих походах и , благодаря которой шведы впоследствии творили чудеса на полях Германии.

После этого необходимого обзора тогдашнего состояния европейских государств я позволю себе вновь перейти к прерванной нити событий.

Фердинанд вновь владел своими землями, но ещё не вернул себе тех денег, которые потратил на их завоевание. Сорока миллионов гульденов, доставленных ему конфискациями в Чехии и Моравии, было бы вполне достаточно, чтобы возместить все издержки его и его союзников; но эта громадная сумма быстро растаяла в руках иезуитов и его любимцев. Герцог Максимилиан Баварский, победоносной руке которого император почти исключительно обязан был возвращением своих владений и который ради своей религии и своего императора , имел самые веские основания притязать на его благодарность, и в договоре, который герцог заключил с императором ещё до начала войны, он прямо выговорил себе возмещение всех расходов. Фердинанд сознавал всё значение обязательств, налагаемых на него этим договором и заслугами Максимилиана, но не ощущал никакого желания выполнить их за свой счёт. Он намеревался блестяще вознаградить герцога, но без малейшего ущерба для себя. Это, разумеется, успешнее всего можно было сделать на средства того государя, против которого война позволяла ему учинить всё что угодно, проступки которого могли быть изображены в достаточно чёрных красках, чтобы, ссылаясь на уважение к законам, этим оправдать любое насилие над ним. Итак, надо было продолжать преследование Фридриха, обобрать Фридриха с целью вознаградить Максимилиана, и ради того, чтобы расплатиться за старую войну, затеяли новую.

Но к этой побудительной причине присоединилась другая, неизмеримо более важная: до сих пор Фердинанд боролся только за своё существование и выполнял лишь долг самозащиты; теперь же, когда победа даровала ему свободу действий, он вспомнил о своих мнимых высших обязанностях и подумал об обете, который он принёс в Лоретто и Риме своей покровительнице деве Марии, — не щадя своей жизни и короны, повсюду распространять её почитание. С этим обетом неразрмвно было связано угнетение протестантов. Трудно представить себе более благоприятное стечение обстоятельств для выполнения обета, нежели теперь, по окончании чешской войны. Опираясь на своё могущество и на видимость права, Фердинанд мог отважиться передать пфальцские земли католику, и последствия этой перемены были исключительно важны для всей католической Германии. Вознаграждая герцога Баварского добром, награбленным у его родственника, он этим одновременно удовлетворял самые низменные свои вожделения и исполнял свой возвышеннейший долг: он уничтожал врага, которого ненавидел; избавляя своё корыстолюбие от чувствительной жертвы, он вместе с тем приобретал и венец небесный.

Гибель Фридриха была решена в кабинете императора гораздо раньше, чем судьба высказалась против него; но лишь после того, как это случилось, можно было осмелиться разгромить его актом насилия. Без соблюдения каких бы то ни было формальностей, предписанных законами империи для такого случая, указом императора курфюрст и три другие князя, сражавшиеся за него в Силезии и Чехии, были объявлены оскорбителями его императорского величества и нарушителями общего мира, ввергнуты в имперскую опалу, лишены сана и всех владений. Исполнение этого приговора против Фридриха, иначе говоря — захват его земель, было с таким же дерзким нарушением имперских законов возложено на Испанию, как владетельницу Бургундии, на герцога Баварского и на лигу. Будь евангелическая уния достойна того имени, которое она носила, и того дела, которое защищала, исполнение приговора об опале могло бы натолкнуться на непреодолимые препятствия; но жалкое войско, едва равнявшееся испанской армии в Нижнем Пфальце, должно было отказаться от мысли бороться с соединёнными войсками императора, Баварии и лиги. Приговор, произнесённый над курфюрстом, немедленно заставил все имперские города отшатнуться от союза, и государи не замедлили последовать их примеру. Осчастливленные уже тем, что спасли свои владения, они предоставили курфюрста, своего прежнего главу, самоуправству императора, отреклись от унии и поклялись никогда не возобновлять её.

Бесславно покинули германские государи злосчастного Фридриха; Чехия, Силезия и Моравия преклонились пред грозной силой императора. Лишь один-единственный человек, авантюрист, всё богатство которого заключалось в его мече, граф Эрнст фон Мансфельд осмелился в чешском городе Пильзене сопротивляться всему воинству императора. Оставленный после пражского сражения без всякой поддержки курфюрстом, которому он преданно служил, не зная даже, будет ли Фридрих благодарен ему за стойкость, он долго ещё сопротивлялся один, сдерживая напор императорских войск, пока его солдаты под гнётом жестокой нужды не продали город Пильзен императору. Не отчаявшись и после этого удара, он занялся в Верхнем Пфальце новой вербовкой, привлекая к себе таким образом войска, распущенные унией. Вскоре под его знамёнами собралось свежее двадцатитысячное войско, тем более страшное для всех областей, которые оно наводняло, что единственным источником средств к жизни для этих солдат был грабёж. Не ведая, куда хлынут эти полчища, заранее трепетали все соседние епископства, богатства которых могли вызвать нашествие. Но теснимый герцогом Баварским, который для исполнения императорского приговора вторгся в Верхний Пфальц, Мансфельд вынужден был покинуть эту область. Ускользнув посредством ловкого маневра от преследовавшего его баварского генерала Тилли, он вдруг появился в Нижнем Пфальце и там подверг рейнские епископства тем самым насилиям, которые готовил франконским. В то время как баварско-императорская армия наводнила Чехию, испанский генерал двинулся из Нидерландов со значительным войском в Нижний Пфальц, защита которого была по Ульмскому договору предоставлена унии. Однако все распоряжения были настолько неудачны, что один город за другим попадал в испанские руки, и, наконец, когда уния распалась, большая часть страны оказалась занятой испанскими войсками. Вторжение Мансфельда в Нижний Пфальц заставило испанского генерала Кордуву, который командовал этими войсками после ухода Спинолы, поспешно снять осаду Франкенталя. Но вместо того, чтобы вытеснить испанцев из этой провинции, Мансфельд поспешил перейти через Рейн, чтобы дать своим изголодавшимся войскам возможность подкормиться в Эльзасе. В страшную пустыню обратились все незащищённые земли, по которым прокатился этот разбойничий поток, и лишь огромными суммами удавалось городам откупиться от полного разграбления. Набравшись новых сил в этом походе, Мансфельд снова появился на Рейне для защиты Нижнего Пфальца.

Пока за курфюрста Фридриха сражалась такая рука, он не мог считать себя безвозвратно погибшим. У него зародились новые надежды, а в несчастье зазвучал голос друзей, которые безмолвствовали, покуда он был счастлив. Король Английский Яков, равнодушно взиравший на то, как его зять лишился чешской короны, вышел из своего тупого равнодушия, когда было поставлено на карту самое существование его дочери и его внуков и когда победоносный враг дерзнул вторгнуться в пределы курфюршества. Теперь, наконец — хотя и достаточно поздно, — он открыл свою сокровищницу и поспешил помочь деньгами и войсками сперва унии, тогда ещё защищавшей Нижний Пфальц, а затем, когда она распалась, — графу Мансфельду. Он склонил также к деятельной помощи своего близкого родственника, короля Датского Христиана. К тому же лишило императора всякой поддержки, на которую он мог рассчитывать со стороны Нидерландов. Но важнее всего была помощь, оказанная пфальцграфу Семиградьем и Венгрией. Едва окончилось перемирие между Габором и императором, как этот грозный исконный враг Австрии снова вторгся в Венгрию и возложил на себя в Пресбурге королевскую корону. Он продвигался вперёд так стремительно, что Букуа пришлось покинуть Чехию и поспешить на защиту Венгрии и Австрии. Этот храбрый полководец пал во время осады Нейгейзеля; несколько ранее погиб под стенами Пресбурга столь же храбрый Дампьер. Не встречая на своём пути сопротивления, вторгся Габор в пределы Австрии; старик граф Турн и многие знатные чехи отдали всю свою ненависть и все свои силы на служение врагу своего врага. Решительное наступление со стороны Германии в то время, как Габор теснил императора со стороны Венгрии, могло быстро восстановить шансы Фридриха; но когда Габор выступал в поход, чехи и немцы неизменно складывали оружие, а когда они начинали оправляться, он всегда уже был истощён.

Между тем Фридрих не замедлил броситься в объятия своего нового защитника — Мансфельда. Переодетый, появился он в Нижнем Пфальце, из-за которого боролись теперь Мансфельд и баварский генерал Тилли: Верхний Пфальц давно был уже завоёван. Луч надежды блеснул пред Фридрихом, когда из развалин унии стали являться ему новые друзья. С некоторого времени маркграф Баденский Георг-Фридрих, бывший член унии, стал набирать войско, которое вскоре превратилось в значительную армию. Никто не знал, на чьей стороне она будет, как вдруг маркграф двинулся в поход и соединился с графом Мансфельдом. Предварительно он уступил маркграфство сыну, чтобы этой уловкой спасти свои владения от мести императора, в случае если счастье ему изменит. Соседний герцог Вюртембергский также стал увеличивать свои войска. Всё это поднимало дух пфальцграфа, и он изо всех сил старался вновь вызвать к жизни унию. Теперь и для Тилли пришёл черёд подумать о своём спасении. С величайшей поспешностью призвал он к себе войска испанского генерала Кордувы. Но в то время как неприятель соединял свои силы, Мансфельд и маркграф Баденский расстались, и последний был разбит баварским полководцем при Вимпфене (1622).

Нищий авантюрист, чья законнорождённость вызывала сомнения, объявил себя защитником короля, погубленного своим ближайшим родственником и оставленного без поддержки отцом своей супруги. Владетельный князь отказывался от своих земель, которыми он спокойно правил, ради того, чтобы испытать ненадёжное счастье войны в интересах другого, совершенно чуждого ему государя. Новый удалец, бедный владениями, но богатый славными предками, берётся за защиту дела, которое другому авантюристу не довелось выполнить. Герцогу Христиану Брауншвейгскому, правителю гальберштадтскому, показалось, что он постиг тайну графа Мансфельда, как без денег содержать в боевой готовности армию в двацать тысяч человек. Одушевляемый юношеской самонадеянностью, исполненный жажды добыть себе славу и деньги за счёт католического духовенства, предмета его рыцарской ненависти, он набрал в значительное войско и объявил себя защитником Фридриха и германской свободы. «Богу друг — попам враг» — таков был девиз, выбитый на его монетах, вычеканенных из награбленного церковного серебра, — девиз, который он не посрамил своими действиями.

Путь, избранный этой разбойничьей шайкой, был, по обыкновению, ознаменован ужасающими опустошениями. Разграбив нижнесаксонские и вестфальские монастыри, она набралась сил для грабежа верхнерейнских епископств. Теснимый здесь друзьями и врагами, Христиан подошёл у майнцского города Гехста к Майну и перешёл реку после кровопролитного столкновения с Тилли, препятствовавшего переправе. Потеряв половину войска, он добрался до противоположного берега, где быстро собрал остатки своих отрядов и с ними присоединился к графу фон Мансфельду. Преследуемая Тилли, вся банда бросилась вторично на Эльзас, чтобы докончить опустошение всего, что не было разграблено в первый раз. Меж тем как курфюрст Фридрих, мало чем отличаясь от нищего беглеца, тащился вслед за войском, которое признавало его своим господином и украшало себя его именем, его друзья прилагали все старания к тому, чтобы примирить его с императором. Фердинанд не хотел отнять у них всякую надежду снова увидеть пфальцграфа на престоле. Исполненный хитрости и коварства, он выказал полную готовность приступить к переговорам; этим он рассчитывал охладить их воинский пыл и удержать от крайностей. Король Яков, как всегда игрушка австрийского коварства, своей нелепой суетливостью немало содействовал успеху хитростей императора. Фердинанд требовал прежде всего, чтобы Фридрих, раз он взывает к милости монарха, сложил оружие, и Яков нашёл это требование весьма справедливым. По его повелению пфальцграф дал отставку своим единственным искренним защитникам, графу Мансфельду и Христиану Брауншвейгскому, и стал дожидаться в Голландии решения своей участи и милосердия императора.

Мансфельду и герцогу Христиану не хватало только нового покровителя; они взялись за оружие не во имя интересов пфальцграфа, а поэтому его отказ от их услуг не мог заставить их сложить оружие. Война была для них целью независимо от того, за кого они сражались. После неудачной попытки графа Мансфельда поступить на службу к императору оба они двинулись на Лотарингию, где неистовства их войск распространили ужас до самого центра Франции. Долго стояли они здесь в тщетном ожидании господина, который подрядил бы их на работу, пока голландцы, теснимые испанским генералом Спинолой, не предложили им службу. После кровопролитного столкновения при Флерюсе с испанцами, которые хотели преградить им путь, они достигли Голландии, где появление их немедленно заставило испанского генерала снять осаду с Берген-он-Зома. Но и Голландии скоро стали в тягость эти беспокойные гости, и она воспользовалась первой же передышкой, чтобы избавиться от их опасной помощи. Мансфельд предоставил своим войскам подкрепляться для новых подвигов в богатой провинции — Восточной Фрисландии. Герцог Христиан, воспылавший страстью к пфальц-графине, которую он впервые узнал в Голландии, и более воинственный, чем когда-либо, увёл свои войска обратно в Нижнюю Саксонию: он прикрепил перчатку этой государыни к своей шляпе, а на его знамёнах теперь красовался девиз: «Всё для бога и для неё». Оба отнюдь ещё не доиграли своих ролей в этой войне.

Таким образом, все императорские земли были, наконец, очищены от врагов, уния распалась, маркграф Баденский, граф Мансфельд и герцог Христиан выбиты из своих позиций, и пфальцские земли наводнены войсками, приводившими в исполнение приговор императора. Мангейм и Гейдельберг были в руках баварцев; Франкенталь также вскоре перешёл в руки испанцев. В глухом уголке Голландии пфальцграф дожидался постыдного разрешения коленопреклонённо молить императора смягчиться — и так называемый съезд курфюрстов в Регенсбурге должен был, наконец, решить его участь. Она давно уже была решена при дворе императора, но только теперь обстоятельства оказались достаточно благоприятными, чтобы громогласно объявить это решение. После всего, что император учинил против курфюрста, Фердинанд не мог надеяться на искреннее примирение. Лишь довершением насильственных действий можно было обеспечить им безнаказанность. Поэтому то, что уже было утрачено, должно было остаться утраченным; Фридриху не дано было вновь увидеть свои владения, а государь без земли и народа, разумеется, не мог долее носить курфюрстскую шапку. Насколько тяжела была вина пфальцграфа пред Австрийским домом, настолько велики были заслуги герцога Баварского перед этой династией. Насколько жажда мести и религиозная ненависть Пфальцского дома были страшны Австрийскому дому и католической церкви, настолько были велики надежды последних на благодарность и религиозное рвение герцога Баварского. Наконец, перенесение избирательных прав Пфальцграфа на баварскую корону обеспечивало католической религии решительный перевес в совете курфюрстов и непреходящее первенство в Германии.

Этого последнего довода было достаточно, чтобы склонить трёх духовных курфюрстов в пользу намеченного нововведения; среди протестантских голосов имел значение один лишь голос Саксонии. Но мог ли Иоганн-Георг отказать императору в праве, непризнанием которого ставилось под сомнение его собственное право на курфюршество? Правда, для государя, которого его происхождение, его сан и его могущество ставили во главе протестантской церкви Германии, ничто, казалось бы, не могло быть более свято, нежели защита прав этой церкви от всех притязаний католиков. Однако вопрос заключался теперь не в том, как охранить интересы протестантской религии от католиков, а в том, какой из двух равно ненавистных религий — кальвинистской или папской — предоставить победу над другой, какому из двух одинаково опасных врагов отдать звание курфюрста Пфальцского; при столкновении двух противоположных велений долга было естественно, что вопрос решался по мотивам личной ненависти и частной выгоды. Прирождённый защитник германской свободы и протестантской религии подстрекал императора распорядиться Пфальцским курфюршеством по своему высочайшему благоусмотрению и нимало не смущаться тем, что со стороны Саксонии, формы ради, будет оказано некоторое сопротивление его мероприятиям. Если Иоганн-Георг впоследствии медлил дать своё согласие, то сам Фердинанд изгнанием евангелических проповедников из Чехии подал повод к такому изменению образа мыслей, и передача Пфальцского курфюршества в лен Баварии перестала быть противозаконным действием после того, как император рогласился уступить курфюрсту Саксонскому Лузацию в погашение шести миллионов талеров военных издержек.

И вот, не считаясь с возражениями всей протестантской Германии, нарушая основные законы империи, которые он в избирательном акте клятвенно обещал соблюдать, — Фердинанд торжественно передал в Регенсбурге герцогу Баварскому Пфальцское курфюршество, с тем, однако, что это пожалование, как было оговорено, не касается притязаний, которые могли предъявить на Пфальц родственники и потомки Фридриха. Таким образом, этот злополучный государь теперь окончательно лишился своих владений, даже не быв предварительно выслушан судом, который его осудил, — справедливость, в которой закон не отказывает ничтожнейшему из подданных и даже самому гнусному преступнику.

Этот насильственный шаг открыл, наконец, глаза королю Английскому, и так как в это время как раз были прерваны переговоры о браке его сына с одной из испанских принцесс, то Яков деятельно вступился, наконец, за своего зятя. Переворот во французском министерстве поставил во главе управления кардинала Ришелье, и королевство, пребывавшее в глубоком упадке, ощутило, наконец, что у кормила его стоит настоящий государственный муж. Старания испанского наместника в Милане овладеть Вальтелиной, чтобы таким путём прийти в ближайшее соприкосновение с наследственными землями Австрии, вновь возбудили былые опасения перед этой державой и вместе с тем снова призвали к жизни политические принципы Генриха Великого. Следствием женитьбы принца Уэльского на Генриетте Французской был более тесный союз между обеими этими коронами, к которому присоединились также Голландия, Дания и несколько итальянских государств. Предполагали силою оружия принудить Испанию к возвращению Вальтелины, а Австрию — к восстановлению Фридриха. Но лишь для достижения первой цели была проявлена некоторая деятельность. Яков I скончался, а Карл I, борясь со своим парламентом, уже не мог уделять внимание германским делам. Савойя и Венеция отказали в поддержке, и французский министр рассудил, что, прежде чем решиться выступить на помощь немецким протестантам против их императора, необходимо усмирить гугенотов в своей стране. Насколько велики были надежды, порождённые этим союзом, настолько ничтожен был его успех.

Граф Мансфельд, лишённый всякой поддержки, стоял в бездействии на Нижнем Рейне, а герцог Христиан Брауншвейгский после неудачного похода был вновь изгнан из Германии. Новое вторжение Бетлен Габора в Моравию, безуспешное, как все прежние, из-за отсутствия помощи со стороны Германии, окончилось формальным миром с императором. Унии более не существовало; ни один протестантский государь не был подготовлен к войне, а на границах Нижней Германии стоял баварский генерал Тилли с войском, привыкшим к победам на протестантской земле. Передвижения герцога Брауншвейгского Христиана привлекли его в этот край, откуда он уже как-то раз прошёл до Нижней Саксонии, где взял Липпштадт, опорный пункт правителя области. Необходимость следить за этим врагом и удерживать его от новых вторжений должна была и теперь ещё оправдывать присутствие Тилли в этих землях. Но к тому времени Мансфельд и Христиан за недостатком средств уже распустили свои войска, и армия графа Тилли нигде не видела перед собой неприятеля. Для чего же обременяла она своим присутствием этот край?

Трудно среди рёва разъярённых партий различить голос истины, но подозрительным являлось уже то, что лига и не думала о разоружении. Преждевременное ликование католиков неизбежно должно было усилить тревогу. Император и лига, вооружённые и победоносные, стояли в Германии, где на всей территории не было силы, способной оказать им сопротивление, попытайся они напасть на протестантских князей или даже просто положить конец религиозному миру. Если император Фердинанд и в самом деле был далёк от мысли злоупотреблять своими победами, то одна уже беззащитность протестантов должна была подсказать ему такую мысль. Устарелые договоры не могли связывать государя, убеждённого, что он всё на свете обязан сделать для своей религии, и считавшего, что религиозная цель освящает всякое насилие. Верхняя Германия была побеждена, и лишь Нижняя могла противиться его самодержавию. Здесь господствовали протестанты, здесь у католической церкви была отобрана большая часть её владений, и казалось, что настал момент возвратить церкви утраченные имущества. В церковных имуществах, присвоенных нижнегерманскими князьями, заключался немалый источник их мощи, и необходимость возвратить церкви её достояние являлась в то же время превосходным предлогом ослабить этих государей.

Оставаться бездеятельными в таком опасном положении было бы преступной беспечностью. Воспоминание об ужасах, совершённых войсками Тилли в Нижней Саксонии, было слишком свежо, чтобы не побудить князей к самозащите. Со всей возможной поспешностью вооружился весь нижнесаксонский округ. Были введены чрезвычайные военные налоги, набраны войска и наполнены склады. С Венецией, Голландией и Англией велись переговоры о денежной помощи. Шли совещания о том, какую державу поставить во главе союза. Короли Зунда и Балтийского моря, естественные союзники этого округа, не могли равнодушно дожидаться того дня, когда император победоносно водворится здесь и станет их соседом на берегах северных морей. Как интересы религии, так и интересы политики властно побуждали их положить предел продвижению этого государя в Нижней Германии. Христиан IV, король датский, причислял себя, в качестве герцога Голштинского, к чинам этого округа; столь же веские мотивы заставили и Густава-Адольфа Шведского принять участие в этом союзе.

Оба короля добивались чести стать на защиту нижнесаксонского края и сразиться с грозной Австрийской державой. Каждый предлагал выставить вполне снаряжённую армию и лично предводительствовать ею. Победоносные походы против Москвы и Польши придавали особый вес обещанию короля Шведского. На всём балтийском побережье славилось имя Густава-Адольфа. Но слава этого соперника точила сердце короля Датского, и чем больше лавров ждал Христиан IV для себя от этого похода, тем менее мог он подавить свою зависть и заставить себя уступить их своему соседу. Оба предъявили свои предложения и условия английскому министерству, и там, наконец, Христиану IV удалось взять верх над соперником. Густав-Адольф, в целях своей безопасности, требовал передачи ему в Германии, где сам он не имел ни пяди земли, нескольких крепостей для того, чтобы в случае неудачи обеспечить своим войскам необходимое прибежище. Христиан IV владел Голштинией и Ютландией и, потерпев неудачу, мог безопасно отступить через эти земли восвояси.

Чтобы опередить соперника, король Датский поспешил выступить в поход. Назначенный главнокомандующим нижнесаксонского округа, он вскоре получил в своё распоряжение шестидесятитысячное войско; администратор Магдебургский, герцоги Брауншвейгские и Мекленбургские присоединились к нему. Помощь, обещанная Англией, вдохнула в короля новое мужество, и, став во главе такой силы, он льстил себя надеждой окончить войну одним походом. В Вену дано было знать, что вооружение имеет целью лишь защиту округа и сохранение спокойствия в этом крае. Но переговоры с Голландией, Англией и даже с Францией, необычайно напряжённая деятельность в нижнесаксонском округе и пребывание здесь грозной армии, видимо, имели целью не только защиту определённых земель, но полное восстановление курфюрста Пфальцского в его правах и унижение не в меру усилившегося императора.

После того как император, пытаясь принудить короля Датского и нижнесаксонский округ сложить оружие, исчерпал все возможности переговоров, увещаний, угроз и приказаний, начались военные действия, и Нижняя Германия стала театром войны. Граф Тилли, подвигаясь по левому берегу Везера, овладел всеми проходами вплоть до Миндена. После неудачного нападения на Нинбург и перехода через реку, он вторгся в княжество Калембергское и занял его своими войсками. На правом берегу Везера действовал король, войска которого заняли Брауншвейг. Но, ослабив свою армию выделением из неё значительных отрядов, он не мог предпринять с остатком войска ничего серьёзного. Сознавая превосходство противника, он избегал решительной схватки так же упорно, как полководец лиги искал её.

До сих пор император воевал в Германии, — если не считать испанско-нидерландских вспомогательных отрядов, вторгшихся в Нижний Пфальц, — исключительно посредством войск Баварии и лиги; Максимилиан вёл войну в качестве главы имперской экзекуции, и Тилли, руководивший ею, являлся слугою Баварии. Всем своим превосходством на поле брани император был обязан войскам Баварии и лиги, и поэтому от них зависели все его удачи и весь его авторитет. Эта зависимость от доброй воли Баварии и лиги была несовместима с обширными замыслами, которые возникли при императорском дворе после столь блестящего начала.

Как ни велика была готовность лиги встать на защиту императора, ибо с этим было связано её собственное благополучие, всё же трудно было ожидать, чтобы она простёрла эту готовность и на завоевательные планы императора. А если бы она впредь и согласилась давать войска для завоевательных целей, то было основание опасаться, что она разделит с императором только общую им ненависть, выгодами же завоевания воспользуется сама. Лишь значительная военная сила, выставленная в поле им самим, могла снять с плеч императора бремя гнетущей зависимости от Баварии и обеспечить ему сохранение его прежнего могущества в Германии. Но война настолько истощила владения императора, что они не могли стать источником средств для снаряжения такой армии. При таких обстоятельствах для императора ничего не могло быть приятнее предложения, которое ему неожиданно сделал один из его офицеров.

То был граф Валленштейн, заслуженный офицер, самый богатый дворянин Чехии. С ранней юности он служил императорскому дому и прославился во многих походах против турок, венецианцев, чехов, венгров и трансильванцев. Полковником он участвовал в битве под Прагой и затем в должности генерал-майора разбил венгерскую армию в Моравии. Благодарность императора соответствовала этим заслугам, и наградой за них была значительная доля имущества, конфискованного после чешского мятежа. Владетель несметного состояния, движимый честолюбивыми планами, исполненный надежд, основанных на вере в свою счастливую звезду и ещё более — на глубоком понимании условий своего времени, он вызвался набрать и снарядить для императора армию на свои средства и средства своих друзей и даже избавить императора от забот о её содержании, если ему будет позволено увеличить её до пятидесяти тысяч человек. Не было человека, который не издевался бы над этим предложением как над химерическим созданием увлекающегося ума, но попытка оправдала бы себя даже в том случае, если бы он выполнил лишь часть своего обещания. Ему предоставлено было для вербовки несколько округов в Чехии и дано было разрешение назначать командиров по своему усмотрению. Через несколько месяцев под его знамёнами стояло двадцать тысяч человек, которых он повёл за пределы Австрии. Вскоре он появился на границе Нижней Саксонии уже с тридцатью тысячами. Для всего этого начинания император не дал ничего, кроме своего имени. Слава полководца, виды на блестящее повышение и надежда на добычу привлекали удальцов со всех концов Германии под его знамёна, и даже владетельные князья под влиянием корыстолюбия или из жажды славы вызывались теперь поставлять войска для Австрии.

Таким образом, теперь, в первый раз за эту войну, в Германии появилось императорское войско — гроза для протестантов и немногим более утешительное явление для католиков. Валленштейну было приказано соединить свою армию с войсками лиги и вместе с баварским генералом двинуться на короля Датского. Но, давно уже завидуя воинской славе Тилли, он не проявлял никакого желания делить с ним лавры этого похода и затмевать блеск своей славы сиянием подвигов Тилли. Правда, военный план Валленштейна служил поддержкой операциям Тилли, но выполнял он его совершенно независимо от Тилли. У него не было тех источников, из которых Тилли черпал средства для своего войска; поэтому он вынужден был вести свою армию в богатые земли, ещё не пострадавшие от войны. Итак, не соединившись — вопреки приказу — с полководцем лиги, он двинулся в область Гальберштадта и Магдебурга и овладел Эльбой при Дессау. Все земли по обоим берегам этой реки были таким образом открыты для его грабежей; он мог отсюда напасть с тыла на короля Датского и, в случае надобности, даже проложить себе путь в его владения.

Христиан IV чувствовал всю опасность своего положения между двумя столь страшными армиями. Ещё ранее он соединился с возвратившимся из Голландии правителем Гальберштадтским. Теперь он открыто признал также графа Мансфельда, от услуг которого до сих пор отказывался, и оказал ему посильную поддержку. Мансфельд сторицей вознаградил его за это. Без всякой чужой помощи он отвлёк войска Валленштейна и помешал им уничтожить в союзе с Тилли короля Датского. Невзирая на численное превосходство неприятеля, этот смелый полководец подошёл даже к Дессаускому мосту и отважился окопаться прямо в виду императорских окопов. Но, не выдержав натиска всего неприятельского войска с тыла, он вынужден был уступить численности и покинуть позицию, потеряв три тысячи человек убитыми. После этого поражения Мансфельд двинулся в Бранденбург, где, после краткого отдыха, подкрепил себя новыми войсками, а затем внезапно появился в Силезии, намереваясь оттуда вторгнуться в Венгрию и в союзе с Бетлен Габором внести войну в самое сердце австрийских владений. Так как наследственные земли императора были беззащитны против такого неприятеля, то Валленштейн получил спешный приказ оставить на время в покое короля Датского для того, чтобы по возможности преградить Мансфельду путь через Силезию.

Диверсия, предпринятая Мансфельдом, для отвлечения войск Валленштейна, дала королю Датскому возможность отправить часть своих войск в Вестфалию, чтобы занять здесь епископства Мюнстер и Оснабрюк. С целью воспрепятствовать этому Тилли поспешил покинуть Везер; но продвижение герцога Христиана, который обнаруживал намерение ворваться через Гессен в земли лиги и перенести туда театр войны, заставило его как можно скорее покинуть Вестфалию. Чтобы не быть отрезанным от этих земель и воспрепятствовать опасному соединению ландграфа Гессенского с неприятелем, Тилли поспешно овладел всеми укреплёнными местами на Верре и Фульде и захватил город Мюнхен, расположенный у подножия гессенских гор, где обе реки впадают в Везер. Вслед за тем он занял Геттинген — ключ к Брауншвейгу и Гессену — и готовил ту же судьбу Нордгейму, но король со всей своей армией поспешил расстроить его намерения. Обеспечив эту крепость всем необходимым для долгой осады, король попытался проложить себе путь в земли лиги через Эйхсфельд и Тюрингию. Он прошёл уже Дудерштадт, но граф Тилли быстрыми переходами опередил его. Так как армия Тилли, подкреплённая несколькими полками Валленштейна, численностью намного превосходила королевское войско, то Христиан во избежание боя повернул назад к Брауншвейгу. Но Тилли неустанно преследовал его при этом отступлении, и после трёхдневных стычек королю пришлось, наконец, дать неприятелю сражение при деревне Луттер у Баренберга. Датчане начали бой с большой храбростью; мужественный король трижды водил их в атаку, но, наконец, более слабой стороне пришлось уступить численности и военной опытности неприятеля, и на долю полководца лиги выпала полная победа. Шестьдесят знамён и вся артиллерия, обоз и амуниция достались победителю; много благородных офицеров и около четырёх тысяч рядовых полегли на поле битвы; несколько рот пехоты, бросившихся во время бегства в общинную управу в Луттере, сложили оружие и сдались победителю.

Король бежал со своей кавалерией и быстро оправился от этого чувствительного удара. Пользуясь плодами своей победы, Тилли овладел Везером и брауншвейгскими землями и оттеснил короля обратно к Бремену. Запуганный поражением, король собирался теперь держаться оборонительного образа действий, прежде всего чтобы воспрепятствовать неприятелю перейти через Эльбу. Но, выделив гарнизоны для всех крепостей, он тем самым ослабил своё войско и обрёк себя на бездействие; разрозненные отряды были один за другим рассеяны или уничтожены неприятелем. Войска лиги, овладев всем течением Везера, заняли местности по ту сторону Эльбы и Гавеля, и датские отряды были постепенно выбиты из всех позиций. Сам Тилли переправился через Эльбу и победно двинулся в глубь Бранденбурга, а Валленштейн вторгся с другой стороны в Голштинию, дабы перенести войну в собственные владения короля.

Этот полководец только что возвратился из Венгрии, где преследовал графа Мансфельда, но не смог ни замедлить его продвижения, ни помешать его соединению с Бетлен Габором. Неустанно преследумый судьбой и всегда её преодолевая, Мансфельд с невероятным трудом пробился через Силезию и Венгрию к князю Семиградскому, который, однако, принял его не слишком радушно. В надежде на помощь Англии и на сильную диверсию в Нижней Саксонии Габор снова нарушил перемирие с императором — и вдруг Мансфельд вместо желанной диверсии привёл следовавшее за ним по пятам войско Валленштейна и, вместо того чтобы доставить Габору деньги, требовал их от него. Нелады между протестантскими государями охладили пыл Габора, и он поспешил, по своему обыкновению, отделаться от грозных войск императора миром. Твёрдо решив при первом проблеске надежды снова нарушить этот мир, он отправил графа Мансфельда в Венецианскую республику, чтобы там прежде всего добыть денег.

Отрезанный от Германии и лишённый возможности прокормить жалкие остатки своих войск в Венгрии, Мансфельд продал оружие и снаряжение и распустил своих солдат. С небольшой свитой он направился через Боснию и Далмацию в Венецию; новые смелые замыслы наполняли его мужеством, но жизненный путь его был закончен. Судьба, неустанно швырявшая его во все стороны, готовила ему могилу в Далмации. Неподалёку от Зары его настигла смерть (1626). Незадолго перед тем скончался его верный товарищ Христиан, герцог Брауншвейгский, — два мужа, достойные бессмертия, будь они способны так же возвыситься над своим веком, как возвысились над своей судьбой.

Борьба с Тилли была не под силу королю Датскому, даже когда он располагал всей своей армией, тем менее мог он с ослабленными войсками оказывать сопротивление обоим полководцам императора! Одну за другой сдавали датчане свои позиции на Везере, Эльбе и Гавеле, и армия Валленштейна бурным потоком хлынула на Бранденбург, Мекленбург, Голштинию и Шлезвиг. Этот полководец, слишком надменный, чтобы действовать совместно с кем-либо другим, отправил полководца лиги на ту сторону Эльбы, якобы затем, чтобы там наблюдать за голландцами, на самом же деле для того, чтобы он, Валленштейн, мог самолично окончить войну против короля и один пожать плоды побед, одержанных усилиями Тилли. Христиан потерял все крепости в своих немецких владениях, кроме Глюкштадта; войска его были разбиты или рассеяны, Германия не оказывала ему никакой помощи. От Англии утешения было мало, его союзники в Нижней Саксонии были отданы в жертву ярости победителя. Ландграфа Гессен-Кассельского Тилли тотчас после победы при Луттере заставил отказаться от союза с Данией. Грозное появление Валленштейна перед Берлином заставило курфюрста Бранденбургского покориться и принудило его признать Максимилиана Баварского законным курфюрстом. Большая часть Мекленбурга была теперь наводнена войсками императора, а оба герцога, как сторонники короля Датского, ввергнуты в имперскую опалу и изгнаны из их владений. Защита германской свободы от противозаконных нарушений рассматривалась как преступление, влекущее за собой потерю всех титулов и владений. И всё это было лишь началом ещё более вопиющих насилий, которые вскоре воспоследовали.

Теперь выяснилось, каким способом Валленштейн предполагал выполнить свои безмерные обещания. Методы действия он перенял у графа Мансфельда, но ученик превзошёл учителя. Руководствуясь правилом, что война должна питать войну, Мансфельд и герцог Христиан содержали свои войска посредством контрибуций, безжалостно налагаемых и на друзей и на врагов. Но этот разбойничий образ жизни сопровождался всеми неудобствами и опасностями разбойничьего существования. Подобно беглым грабителям приходилось им пробираться меж врагов, бдительных и ожесточённых, перебегать из одного конца Германии в другой, трепетно выжидать удобного случая и избегать самых богатых земель, как находившихся под охраной более сильных войск. Если Мансфельд и герцог Христиан в борьбе со столь страшными препятствиями успели всё-таки сделать так изумительно много, то насколько же больше можно было совершить, когда все эти препятствия отпали, когда вновь собранная армия была достаточно многочисленна, чтобы привести в трепет любого из наисильнейших князей империи, когда имя императора обеспечивало безнаказанность всякого насилия, — словом, когда под прикрытием высшего авторитета империи и во главе могущественной армии выполнялся тот самый план, который те два авантюриста осуществляли за свой страх и риск со случайно набранной бандой!

На всё это рассчитывал Валленштейн, делая императору своё смелое предложение, которое теперь никто уже не находил слишком самонадеянным. Чем многочисленнее становилось войско, тем меньше приходилось заботиться о его содержании, ибо тем сильнее трепетали пред ним все противники; чем возмутительнее были насилия, тем безнаказаннее можно было их творить. Применяемые против враждебно настроенных имперских чинов, они имели видимость законности; применяя их против покорных, можно было ссылаться на мнимую необходимость. Неравномерное распределение этого гнёта препятствовало опасному единению между князьями; разорение их земель лишало их возможности сопротивляться. Таким образом, вся Германия стала провиантским складом для войск императора, и он мог хозяйничать во всех землях, как в своих наследственных владениях. Отовсюду неслись к императорскому престолу мольбы о правосудии, но пока обиженные государи смиренно домогались правосудия, Фердинанд II мог считать себя ограждённым от самоуправного мщения. Всеобщее негодование было обращено как против императора, своим высоким саном покрывавшего все эти ужасы, так и против полководца, преступившего границы своих полномочий и открыто употреблявшего во зло авторитет своего господина. Взывали к императору, чтобы добиться у него защиты от его полководца. Но как только Валленштейн почувствовал, что благодаря своим войскам он всемогущ, он сбросил с себя узы покорности императору.

Полное истощение врага давало возможность ожидать близкого мира. Тем не менее Валленштейн неуклонно продолжал усиливать императорские войска и, наконец, довёл их численность до ста тысяч человек. Несметные полковничьи и офицерские патенты, двор, пышностью не уступавший императорскому, огромные подачки приближённым (он никогда не дарил меньше тысячи гульденов), раздача несметных сумм на подкупы при дворе, чтобы сохранить там влияние, — и всё это, нимало не обременяя императорскую казну. Все эти огромные деньги добывались взысканием контрибуций в нижнегерманских областях; не делалось никакого различия между друзьями и врагами — везде, во владениях всех государей, самовольные вторжения войск и постои, везде одинаковые вымогательства и насилия. Если верить одному сильно преувеличенному сообщению того времени, то Валленштейн в течение семилетнего командования собрал посредством контрибуций с одной только половины Германии . Чем чудовищнее были вымогательства, тем обширнее становились его военные запасы, тем охотнее, стало быть, стекались под его знамёна; весь мир гонится за счастьем. Его армия всё увеличивалась, а земли, по которым она проходила, быстро хирели. Но какое ему было дело до проклятий, нёсшихся из областей, до воплей государей? Войско Валлеиштейна боготворило его, и само преступление давало ему возможность смеяться над всеми его последствиями.

Было бы несправедливо относить все эти бесчинства императорских армий за счёт самого императора. Знай Фердинанд заранее, что он отдаёт все германские государства в жертву своему полководцу, он неизбежно понял бы, какую страшную опасность для него самого представляет полководец, ставший полновластным. Чем теснее становились узы между армией и её вождём, от которого исходило всякое счастье и всякое повышение, тем более ослаблялись эти узы между ними обоими, с одной стороны, и императором — с другой. Правда, всё делалось от имени последнего. Но величием, присвоенным главе империи, Валленштейн пользовался лишь для сокрушения всякого другого авторитета в Германии. Отсюда сознательно выработанное этим человеком правило: явно унижать германских имперских князей, постепенно уничтожать все ступени и ранги между этими князьями и главою империи и поднять авторитет последнего на недосягаемую высоту. Если император будет единственной законодательной властью в Германии — кто сравнится тогда с визирем, которого он избрал исполнителем своей воли? Самого императора изумила высота, на которую возвёл его Валленштейн; но так как это величие господина являлось делом рук его слуги, то творение Валленштейна неминуемо должно было погибнуть, как только его творец отказал бы ему в поддержке. Не напрасно заставлял он всех князей Германии негодовать против императора: чем яростнее их вражда против Фердинанда, тем необходимее будет для императора тот единственный, кто способен охранить его от их злых намерений. План Валленштейна, очевидно, состоял в том, чтобы его повелитель не боялся во всей Германии никого, кроме одного человека — того, кому он обязан всемогуществом.

Важным шагом к этой цели было требование Валленштейна предоставить ему только что завоёванный Мекленбург в качестве временного залога, пока ему не будут возмещены издержки, понесённые им до той норы в походах для императора. Ещё ранее Фердинанд, очевидно для того, чтобы дать своему полководцу лишнее преимущество пред баварским, возвёл его в сан герцога Фридландского. Но обыкновенная награда не могла, конечно, удовлетворить честолюбие Валленштейна. Тщетно раздавались даже в императорском совете недовольные голоса против этого нового повышения за счёт двух владетельных князей империи; напрасно протестовали даже испанцы, которых давно уже оскорбляла надменность Валленштейна. Сильная партия среди советников императора, под влиянием подкупа державшая сторону Валленштейна, взяла верх: Фердинанд хотел во что бы то ни стало обеспечить себе признательность этого необходимого слуги. Придравшись к незначительным проступкам, лишили наследия представителей одного из древнейших владетельных домов Германии, чтобы их достоянием вознаградить императорскую креатуру (1628).

Вскоре затем Валленштейн стал именовать себя генералиссимусом императора на море и на суше. Город Висмар был взят, и таким образом приобретена точка опоры на балтийском побережье. От Польши и ганзейских городов были потребованы суда, чтобы перенести войну за Балтийское море, преследовать датчан в самом их государстве и принудить их к миру, который должен был открыть путь к ещё более обширным завоеваниям. Связь нижнегерманских чинов со скандинавскими государствами была бы разорвана, если бы императору удалось вклиниться между ними и окружить Германию от Адриатического моря до Зунда непрерывной цепью своих земель (лежавшая по пути Польша зависела от него). Если таковы были намерения императора, то у Валленштейна были свои собственные основания преследовать ту же цель. Прибалтийские владения должны были послужить краеугольным камнем могущества, мечты о котором давно тешили его честолюбие и которое должно было дать ему возможность обходиться впредь без своего господина.

Чтобы достичь этой цели, было в высшей степени важно овладеть городом Штральзундом на балтийском побережье. Превосходная гавань и лёгкость переправы на шведский и датский берега делали его отличнейшим опорным пунктом в случае войны с обоими государствами. Город этот, шестой в , пользовался под охраной герцога Померанского весьма важными привилегиями. Не имея никаких связей с Данией, он до того времени не принимал в настоящей войне ни малейшего участия. Но ни этот нейтралитет, ни привилегии не могли спасти его от посягательств Валленштейна, распространившего на него свои замыслы.

Предложение Валленштейна принять императорский гарнизон было с достойной твёрдостью отвергнуто штральзундским магистратом; было отказано также в коварной просьбе пропустить его войско. Тогда Валленштейн начал осаду города.

Для обоих скандинавских королей было равно важно сохранить независимость Штральзунда, при отсутствии которой корабли не могли спокойно плавать по Бельту. Общая опасность победила, наконец, личную вражду, давно уже разъединявшую обоих королей. По договору в Копенгагене (1628) они взаимно обязались защищать Штральзунд соединёнными силами и сообща бороться со всякой иноземной державой, которая с враждебными намерениями покажется в Балтийском море. Христиан IV немедленно отправил в Штральзунд достаточный гарнизон и личным присутствием воодушевил мужество горожан. Несколько военных кораблей, присланных на помощь императорскому полководцу королём Польским Сигизмундом, были пущены датским флотом ко дну, и так как город Любек тоже отказался предоставить Валленштейну свои суда, то генералиссимусу на море и суше не хватило кораблей даже для того, чтобы запереть гавань одного лишь города.

Казалось, не было большей авантюры, чем попытка взять превосходно укреплённую морскую крепость, оставляя открытой её гавань. Валленштейн, до сих пор не знавший сопротивления, хотел на этот раз преодолеть также и природу, победить непобедимое. Штральзунд, открытый с моря, продолжал беспрепятственно получать продовольствие и подкрепляться новыми войсками. Тем не менее Валленштейн обложил его с суши и старался пустыми угрозами заменить недостаток более действенных средств. «Я возьму этот город, хотя бы он был прикован цепями к небу», — говорил он. Сам император, быть может раскаиваясь в начинании, которое не могло иметь для него славного исхода, охотно воспользовался мнимой покорностью и некоторыми приемлемыми предложениями граждан Штральзунда и приказал своему полководцу снять осаду. Валленштейн пренебрёг этим приказом и продолжал теснить осаждённых непрерывными штурмами. Так как датский гарнизон, значительно поредевший, был не в состоянии справиться с тяжёлой непрерывной работой, а король не имел никакой возможности прислать подкрепления, то Штральзунд, с разрешения Христиана, обратился за помощью к королю Шведскому. Датский комендант, оставив крепость, уступил место шведскому, который продолжал оборону с исключительным успехом. Счастье Валленштейна разбилось об этот город, и впервые в жизни его гордости пришлось испытать чувствительное поражение: потеряв понапрасну несколько месяцев, понеся урон в двенадцать тысяч убитых, он отказался от своего намерения. Но созданная им для города необходимость прибегнуть к шведской помощи обеспечила тесный союз между Густавом-Адольфом и Штральзундом, что в дальнейшем немало облегчило появление шведов в Германии.

До сих пор удача сопровождала оружие лиги и императора, и Христиан IV, побеждённый в Германии, вынужден был искать убежища на своих островах. Однако Балтийское море остановило это победоносное движение. Недостаток кораблей не только воспрепятствовал преследованию короля, но даже грозил победителю потерей уже совершённых завоеваний. Опаснее всего был возможный союз обоих северных монархов, который совершенно лишил бы императора и его полководца возможности играть какую-либо роль на Балтийском море или сделать высадку в Швеции. Если бы, однако, удалось разъединить интересы обоих государей и в особенности обеспечить себе дружбу Датского короля, то можно было надеяться легко осилить оставшуюся в одиночестве Шведскую державу. Страх перед вмешательством иностранных государств, непокорство протестантов в его собственных владениях, огромные расходы по войне и более всего — буря, грозившая разразиться во всей протестантской Германии, склоняли императора к миру, и его полководец, по совершенно противоположным побуждениям, спешил исполнить это желание. Весьма мало склонный желать мира, который неминуемо должен был из блеска величия и могущества ввергнуть его в безвестность частной жизни, он хотел только перенести театр войны на новое место и путём этого одностороннего мира затянуть всеобщую смуту. Дружба Дании, соседом которой он сделался в качестве герцога Мекленбургского, была весьма важна для осуществления его обширных замыслов, и он решил, хотя бы в ущерб своему повелителю, обеспечить себе благодарность короля Датского.

Договором в Копенгагене Христиан IV обязался не заключать без участия Швеции мира с императором. Несмотря на это, он с готовностью принял предложение, сделанное ему Валленштейном. На конгрессе в Любеке (1629) датчане получили от императора обратно все отнятые у них земли; участие в конгрессе шведских послов, явившихся ходатайствовать за Мекленбург, было с нарочитым пренебрежением отклонено Валленштейном. Король Датский обязался впредь вмешиваться в дела Германии лишь постольку, поскольку давало ему на то право звание герцога Голштинского ни в коем случае не присваивать нижнегерманских церковных владений и, наконец, предоставить мекленбургских герцогов их судьбе. Христиан сам вовлёк обоих этих властителей в войну с императором; теперь он жертвовал ими, чтобы ублаготворить того, кто похитил их владения. Одним из важнейших побуждений, заставивших его начать войну с императором, было восстановление его родственника курфюрста Пфальцского на престоле, — об этом государе в Любекском мирном договоре не было упомянуто ни единым звуком; наоборот, одной из его статей была признана законность курфюршеских прав Баварии. Так бесславно сошёл со сцены Христиан IV.

Теперь спокойствие Германии вторично было в руках Фердинанда, и от него одного зависело превратить мир с Данией в мир всеобщий. Из всех областей Германии неслись к нему вопли несчастных, умолявших его положить конец их терзаниям. Неистовства его солдат, корыстолюбие его полководцев перешли все границы. Наводнённая опустошительными бандами Мансфельда и Христиана Брауншвейгского и страшными отрядами Тилли и Валленштейна, Германия, окровавленная, истощённая и опустошённая, молила о покое. Могуче было стремление к миру у всех имперских чинов, могуче было оно у самого императора, который, втянувшись в Верхней Италии в войну с Францией, был обессилен нескончаемой войной в Германии и страшился счетов, по которым ему предстояло платить. Но, к несчастью, условия, на которых обе религиозные партии соглашались вложить меч в ножны, были прямо противоположны. Католики хотели окончить войну с выгодой для себя; протестанты тоже не хотели остаться в накладе; император, вместо того чтобы с мудрой умеренностью согласовать требования обеих партий, стал на сторону одной из них — и в результате Германия снова была ввергнута в ужасы губительной войны.

Сразу после подавления чешского восстания Фердинанд занялся искоренением реформации в своих наследственных землях; однако из уважения к некоторым евангелическим князьям мероприятия эти проводились здесь с умеренностью. Но победы полководцев императора в Нижней Германии придали ему смелости, и он отбросил всякое стеснение. В соответствии с этим всем протестантам в его наследственных владениях было предложено отказаться или от их веры, или от отечества — страшный, бесчеловечный выбор, вызвавший неописуемое возмущение среди австрийских крестьян. В пфальцских владениях тотчас по изгнании Фридриха V реформатское богослужение было воспрещено, и преподаватели, наставлявшие в этом вероучении, были изгнаны из Гейдельбергского университета.

Эти новшества были лишь предвестием других, ещё более значительных. На собрании курфюрстов в Мюльгаузене католики потребовали от императора, чтоб он возвратил католической церкви все перешедшие со времени Аугсбургского религиозного мира к протестантам архиепископства, епископства, самостоятельные и подчинённые аббатства и монастыри и таким образом вознаградил католических владетелей за все потери и притеснения, которые они претерпели в войне. Это указание, данное столь строго католическому государю, как Фердинанд, не могло остаться безрезультатным; но император находил пока несвоевременным возмущать всю протестантскую Германию столь решительным шагом. Не было ни одного протестантского князя, для которого отобрание церковных владений не означало бы потери части его земель. Там, где доходы с них шли не целиком на мирские цели, они обращались в пользу протестантской церкви. Многие князья черпали значительную долю своих богатств и своей мощи из этих источников. Всех без исключения должно было до крайности ожесточить отнятие церковных имуществ. Религиозный мир не лишил их права на них, хотя и не признал его бесспорным. Но долгое, у многих почти вековое обладание ими, молчание четырёх сменивших друг друга императоров, закон справедливости, дававший им равное с католиками право на пожертвования их предков, — всё это они могли уверенно приводить в обоснование своих прав. Кроме реального ущерба, который неизбежно нанесло бы их могуществу и юрисдикции возвращение церковных владений, кроме необозримой смуты, какая должна была явиться следствием его, немалой невыгодой было для них и то, что вновь назначенные католические епископы, очевидно, должны были усилить католическую партию в имперском сейме таким же количеством новых голосов. Столь чувствительные потери, угрожавшие протестантской партии, давали императору повод ожидать самого упорного сопротивления с её стороны, и он не хотел раньше времени, прежде чем пламя войны в Германии не будет погашено без остатка, возбуждать против себя целую партию, столь опасную в своём единстве и имевшую могущественную опору в лице курфюрста Саксонского. Поэтому он произвёл предварительно опыт в малом масштабе, чтобы испытать, как эта мера будет принята в большом. Несколько имперских городов в Верхней Германии и герцог Вюртембергский получили приказ передать католикам захваченные ими церковные владения.

Положение вещей в Саксонии дало императору возможность предпринять там некоторые ещё более смелые попытки. В епископствах Магдебургском и Гальберштадтском протестантские каноники позволили себе избрать епископов своего вероисповедания. Оба епископства, за изъятием только города Магдебурга, были теперь наводнены войсками Валленштейна. Случайно епископство Гальберштадтское было теперь свободно вследствие смерти правителя, герцога Брауншвейгского Христиана, а Магдебург — вследствие отрешения Бранденбургского принца Христиана-Вильгельма. Фердинанд воспользовался обоими этими обстоятельствами, чтобы передать Гальберштадтское епископство католику, вдобавок принцу своего же дома. Чтобы предупредить такое насилие, магдебургский капитул поспешил избрать архиепископом сына курфюрста Саксонского. Но папа, самовольно вмешавшись в этот спор, присудил епископство Магдебургское всё тому же австрийскому принцу. Нельзя было не изумляться ловкости Фердинанда, который, при всей благочестивейшей ревности к делам веры, всегда помнил о благе своих родственников.

Наконец, когда после Любекского мира императору уже нимало не приходилось бояться Дании и германские протестанты были, казалось, совершенно разгромлены, а требования лиги становились всё громче и настоятельнее, Фердинанд подписал (1629) получивший столь печальную известность реституционный эдикт (указ о возвращении церковных владений), представив его предварительно на утверждение каждого из четырёх католических курфюрстов. Во введении он заявляет о своём праве, в силу полноты императорской власти, дать непреложное толкование смыслу религиозного мира, различное понимание которого до сих пор порождало нескончаемые смуты, и в качестве верховного посредника выступить третейским судьёй между обеими враждующими сторонами. Это право он основывал на обычае своих предшественников и на давнишнем согласии самих же протестантских чинов. Курфюршество Саксонское действительно признало за императором это право; теперь выяснилось, как много вреда причинил этот князь протестантскому делу своей приверженностью Австрии. Если, однако, буква религиозного мира в самом деле могла быть предметом разноречивых толкований, что в достаточной степени доказали длившиеся уже более ста лет раздоры обеих религиозных партий, то, разумеется, император, который сам являлся либо католическим, либо протестантским имперским князем и, стало быть, сам принадлежал к одной из партий, никак не мог решать религиозный спор между католическими и протестантскими чинами, не нарушая важнейшего постановления религиозного мира. Он не мог быть судьёй в своём собственном деле, не обращая свободу германских государств в пустой звук.

И вот в силу этого незаконно присвоенного им права толковать религиозный мир Фердинанд издал постановление, согласно которому всякое имевшее место после заключения этого мира обращение протестантами в свою собственность церковных владений как самостоятельных, так и подчинённых противоречит смыслу этого договора и как нарушающее таковой подлежит отмене. Далее он определил, что религиозный мир не обязывает католического государя разрешать своим протестантским подданным что-либо, кроме свободного выезда из его владений. Сообразно этому решению все незаконные владельцы церковных владений — стало быть, все протестантские чины империи без различия — под страхом имперской опалы обязаны были без замедления выдать это незаконное достояние императорским комиссарам. В списке значились два архиепископства и двенадцать епископств, кроме того — бесчисленное множество монастырей, присвоенных протестантами. Этот эдикт был громовым ударом для всей протестантской Германии; он был страшен уже тем, что фактически отнимал сейчас; он был ещё страшнее тем, что предрекал в будущем и предвестником чего являлся. Теперь протестанты не сомневались что император и католическая лига решили стереть с лица земли их веру, а вслед за тем и свободу Германии. Вопреки всем представлениям протестантов были назначены комиссары и собрана армия, чтобы обеспечить повиновение. Дело начали с Аугсбурга, где заключён был религиозный мир. Город заставили возвратиться под юрисдикцию своего епископа, и шесть протестантских церквей были закрыты. Таким же образом и герцога Вюртембергского принудили отдать свои монастыри. Эта суровая решимость повергла в ужас всех евангелических государей империи, но не могла подвигнуть их на действенное сопротивление. Слишком силён был страх пред мощью императора; большая часть начала уже склоняться к уступкам. Ввиду этого надежда мирным путём достигнуть поставленной цели побудила католиков отсрочить ещё на год приведение эдикта в исполнение, и это спасло протестантов. Прежде чем истёк этот срок, успехи шведского оружия полностью изменили положение вещей.

На собрании курфюрстов в Регенсбурге (1630), где лично присутствовал Фердинанд, решено было употребить все усилия для полного успокоения Германии и удовлетворения всех жалоб. Последние исходили от католиков не в меньшем количестве, чем от протестантов, как ни уверял себя Фердинанд, что он достаточно облагодетельствовал всех членов лиги реституционным эдиктом, а вождя её — дарованием курфюрстского сана и пожалованием большей части пфальцских владений. Хорошие отношения между императором и князьями лиги сильно поколебались со времени появления Валленштейна. Привыкший играть в Германии роль законодателя и даже распоряжаться судьбою императора, гордый курфюрст Баварский заметил, что новоявленный полководец императора сразу сделал его совершенно ненужным, что вместе с авторитетом лиги исчезло всё его прежнее значение. Другому суждено было пожать плоды его побед и покрыть забвением все его прежние заслуги. Раздражению курфюрста в немалой степени способствовал высокомерный характер герцога Фридландского, для которого наивысшим торжеством была возможность проявлять пренебрежение к имперским князьям и раздувать авторитет своего господина до размеров, вызывавших общую ненависть. Недовольный императором, исполненный недоверия к его замыслам, курфюрст Баварский вступил в союз с Францией, к которому склонялись и остальные государи лиги. Страх перед завоевательной политикой императора, недовольство вопиющими злоупотреблениями целиком заглушали в них чувство благодарности. Вымогательства Валленштейна стали совершенно невыносимы. Бранденбург оценивал свои убытки в двадцать миллионов, Померания — в десять, Гессен — в семь, остальные — в той же пропорции. Отовсюду неслись отчаянные мольбы о помощи; напрасны были всякие представления; в этом единственном вопросе между католиками и протестантами разногласий не было. Испуганного императора забросали массою петиций, сплошь направленных против Валленштейна, и совершенно ошеломили его ужасающими описаниями всевозможных насилий. Фердинанд не был варваром. Если он и был отчасти виновен в гнусностях, которые творились его именем в Германии, он всё же не знал всей безмерности их, и потому, не долго думая, уступил требованиям князей и уволил из своих войск восемнадцать тысяч конницы. Когда происходило это уменьшение армии, шведы уже деятельно готовились к походу в Германию, и большая часть отпущенных императором солдат поспешила стать под их знамёна.

Эта уступчивость Фердинанда только дала курфюрсту Баварскому повод выступить с более решительными требованиями. Торжество, одержанное им над авторитетом императора, было неполно, покуда герцог Фридландский оставался главнокомандующим. Жестоко мстили теперь князья этому полководцу за высокомерие, гнёт которого пришлось испытать всем им без различия. Поэтому отставки его требовала вся коллегия курфюрстов и даже испанцы, притом с единодушием и горячностью, изумившими императора. Но именно единодушие и ярость, с которой завистники императора настаивали на отставке Валленштейна, должны были убедить его в ценности этого слуги. Валленштейн, уведомлённый о кознях, которые ковались против него в Рогенсбурге, не замедлил открыть императору глаза на истинные замыслы курфюрста Баварского. Он сам явился в Регенсбург, но окружённый такой пышностью, которая затмила великолепие самого императора и дала лишь новую пищу ненависти его врагов.

Долго не мог решиться император. Тяжела была жертва, которой от него требовали. Всем своим превосходством он был обязан герцогу Фридландскому; он сознавал, как много теряет, принося Валленштейна в жертву ненависти князей. Но, к несчастью, он именно теперь нуждался в благосклонности курфюрстов. Он задумал передать императорский престол сыну своему Фердинанду, избранному королём Венгерским, а для этого ему необходимо было согласие Максимилиана. Это обстоятельство было для него важнее всего остального, и он не поколебался предать лучшего своего слугу, чтобы купить благоволение курфюрста Баварского.

На том же съезде курфюрстов в Регенсбурге присутствовали также французские послы, уполномоченные предотвратить войну, грозившую вспыхнуть в Италии между императором и их господином. Герцог Мантуанский и Монферратский Винченцо умер, не оставив потомства. Его ближайший родственник Карл, герцог Новерский, поспешил завладеть наследством, не исполнив своего долга по отношению к императору, ленному сюзерену этих герцогств. Опираясь на поддержку французов и венецианцев, он упорно отказывался, впредь до решения вопроса о его правах на эти земли, отдать их во власть императорских комиссаров. Фердинанд, подстрекаемый владетелями Милана, испанцами, для которых близкое соседство французского вассала было крайне нежелательно и которые были очень рады возможности при содействии императора приобрести ещё кое-что в этой части Италии, взялся за оружие. Вопреки всем усилиям папы Урбана VIII, боявшегося допустить войну в этих краях, император послал за Альпы немецкую армию, внезапное появление которой привело в ужас все итальянские государства. В то время как всё это происходило в Италии, войска императора одерживали победу за победой по всей Германии. Под влиянием всё преувеличивающего страха в этом усматривали внезапное возрождение сокровенных замыслов Австрии — стать всемирной монархией. Ужасы германской войны распространились теперь также на благословенные поля, орошаемые рекою По. Город Мантуя был взят приступом, и все окрестные территории были обречены терпеть опустошительное пребывание необузданных полчищ. К проклятьям, окружавшим по всей Германии имя императора, присоединились теперь проклятия Италии, и даже в возносились тихие моления об успехе протестантского оружия.

Испуганный всеобщею ненавистью, навлечённой на него этим итальянским походом, и утомлённый настоятельными требованиями курфюрстов, ревностно поддерживавших представления французских министров, император принял предложение Франции и обещал утвердить в лене нового герцога Мантуанского.

Столь важная услуга со стороны Баварии заслуживала ответной услуги Франции. Заключение трактата дало уполномоченным Ришелье удобный случай во время их пребывания в Регенсбурге опутать императора коварнейшими интригами, восстановить против него и без того уже недовольных государей — участников лиги и направлять все совещания этого собрания курфюрстов в неблагоприятном для императора духе. Превосходным орудием этих козней явился капуцин патер Жозеф, по распоряжению Ришелье включённый в состав посольства под видом совершенно незначительного лица. Одной из главных инструкций, данных ему, было — всячески добиваться отставки Валленштейна. С уходом полководца, одержавшего столько блистательных побед, австрийские войска неизбежно потеряли бы большую часть своей силы; целые армии не могли возместить утрату одного этого человека. Главная хитрость политики Ришелье заключалась в следующем: в тот момент, когда победоносный король, целиком державший в своих руках инициативу военных действий, готовился к бою против императора, — отнять у императорских войск единственного полководца, равного этому королю по военному опыту и авторитету. Сговорившись с курфюрстом Баварским, патер Жозеф взялся преодолеть нерешительность императора, которого держали как бы в осаде испанцы и весь совет курфюрстов. «Было бы разумно, — так он советовал, — уступить князьям в этом вопросе и таким образом заручиться их согласием на передачу римской короны сыну императора. Пусть только пройдёт буря, а Валленштейн всегда будет готов опять занять своё прежнее место». Хитрый капуцин был слишком уверен в своём собеседнике и ничем не рисковал, приводя такой утешительный довод.

Голос монаха был для Фердинанда II голосом божьим. «На земле не было для него ничего священнее особы священнослужителя, — пишет его собственный духовник. — Он часто говорил, что если бы он встретил в одном месте и одновременно члена духовного ордена и ангела, то он раньше поклонился бы монаху, а затем ангелу». Отставка Валленштейна была решена.

В благодарность за благочестивое доверие императора капуцин с такой ловкостью действовал в Регенсбурге против него, что все его старания обеспечить своему сыну, королю Венгерскому, римскую корону окончились полной неудачей. Особой статьёй только что заключённого договора французские министры именем своего короля обязались хранить полнейший нейтралитет по отношению ко всем врагам императора, а тем временем Ришелье уже вёл переговоры с королём Шведским, подстрекал его к войне и навязывал союз со своим государём. От своих лживых заверений он отказался, как только они произвели своё действие, и патеру Жозефу пришлось поплатиться заточением в монастырь за якобы дерзкое превышение своих полномочий. Слишком поздно понял Фердинанд, как над ним издевались. «Дрянной капуцин, — сказал он однажды, — обезоружил меня своими чётками и уложил в свой маленький капюшон целых шесть курфюрстских шапок».

Итак, обман и козни восторжествовали над императором в тот самый момент, когда в Германии его считали всемогущим; там он и в самом деле был всемогущ благодаря успехам своего оружия. Потеряв пятнадцать тысяч солдат, лишившись полководца, который возместил бы для него потерю целого войска, он покинул Регенсбург, не достигнув исполнения желания, ради которого он принёс все эти жертвы. Прежде чем шведы успели разбить его на поле битвы, Максимилиан Баварский и патер Жозеф нанесли ему неисцелимую рану. На этом самом достопамятном собрании в Регенсбурге была решена война со Швецией и покончена война с Мантуей. Напрасно ходатайствовали здесь князья пред императором за герцогов Мекленбургских; столь же напрасно клянчили английские послы о назначении ежегодного содержания пфальцграфу Фридриху.

Когда весть об отставке дошла до Валленштейна, он стоял во главе почти стотысячной армии, обожавшей его. Большинство офицеров были его креатурами, мановение его руки было приговором судьбы для простого солдата. Безгранично было его честолюбие, непреклонна его гордость; его властный дух был неспособен претерпеть оскорбление и не отомстить за него. Один миг низвергал его теперь с высоты всемогущества в ничтожество частной жизни. Чтобы привести в исполнение такой приговор против такого преступника, требовалось, пожалуй, не меньшее искусство, чем для того, чтобы добиться от судьи его осуждения. Поэтому доставить эту страшную весть Валленштейну предусмотрительно поручили двум лучшим его друзьям, которые должны были, по возможности, смягчить её самыми льстивыми уверениями в неизменной благосклонности императора.

Когда посланцы императора явились к Валленштейну, содержание их поручения давно было ему известно. Он успел уже прийти в себя, и лицо его выражало радость, тогда как в его груди бушевали страдание и гнев. Но он решил повиноваться. Приговор захватил его врасплох, прежде чем создались благоприятные условия и закончены были приготовления к решительному шагу. Его обширные поместья были рассеяны в Чехии и Моравии; конфискацией их император мог перерезать жизненный нерв его мощи. От будущего ждал он удовлетворения, и в этой надежде его укрепили пророчества итальянского астролога, водившего этот неукротимый дух на помочах, словно ребёнка. Сени — так звали звездочёта — прочитал в звёздах, что блистательный жизненный путь его господина далеко ещё не завершён, что будущее готовит ему счастье, ещё более лучезарное. Можно было, и не утруждая звёзды, предсказать с достаточной вероятностью, что такой враг, как Густав-Адольф, не позволит долго обходиться без такого полководца, как Валленштейн.

— Императора предали, — ответил Валленштейн посланным, — я жалею его, но прощаю ему. Он, видимо, во власти высокомерного баварца. Правда, я огорчён, что он так легко пожертвовал мною, но я повинуюсь.

Он по-царски одарил послов и в смиренном письме просил императора не лишать его своей милости и сохранить за ним пожалованные ему звания. Всеобщий ропот армии сопровождал весть об отставке полководца, и лучшая часть его офицеров не замедлила покинуть императорскую службу. Многие последовали за Валленштейном в его чешские и моравские поместья; других он привязал к себе большими пенсиями, чтобы в случае надобности иметь возможность немедленно воспользоваться их услугами.

Удаляясь в тишину частной жизни, он менее всего думал о покое. Как бы издеваясь над унизительным приговором, он окружил себя в этом уединении королевской пышностью. Шесть ворот вели ко дворцу, в котором он жил в Праге. Около ста домов было разрушено, чтобы очистить место для двора его замка. Такие же дворцы были выстроены в его остальных многочисленных поместьях. Представители знатнейших родов добивались чести служить ему. Императорские камергеры возвращали свой золотой ключ, чтобы исполнять те же обязанности при Валленштейне. Он держал шестьдесят пажей, обученных лучшими наставниками; его прихожую всегда охраняли пятьдесят телохранителей. Его обычная трапеза состояла не меньше чем из ста блюд; его домоправитель был важный сановник. Во время путешествий его челядь и обоз занимали сто шести- и четырёхконных упряжек; его свита следовала за ним в шестидесяти каретах с пятьюдесятью запасными лошадьми. Великолепие ливрей, блеск экипажей и убранство комнат соответствовали всей прочей роскоши. Шесть баронов и столько же рыцарей состояли неизменно при его особе для исполнения малейшего его желания; двенадцать патрулей совершали обход вокруг его дворца, чтобы везде царила мёртвая тишина. Его неустанно работавшей голове была необходима эта тишина; шум колёс не должен был доноситься до его жилища, и для этого улицы нередко преграждались цепями. Безмолвие, окружавшее его, сквозило и в его обращении. Мрачный, замкнутый, непроницаемый, он гораздо более скупился на слова, чем на подарки, и то немногое, что он говорил, изрекалось пренеприятным тоном. Он никогда не смеялся, и соблазны чувственности были неизвестны его ледяной крови. Всегда занятый, всегда поглощённый обширными замыслами, он отказался от всяких пустых развлечений, на которые другие расточают драгоценную жизнь. Своей обширной перепиской, охватывавшей всю Европу, он занимался сам; большинство бумаг он писал собственноручно, чтобы как можно менее доверяться скрытности других. Он был высок и худощав, лицо у него было желтоватое, волосы короткие, с рыжеватым отливом, глаза маленькие, но сверкающие. Страшная, тягостная сосредоточенность выражалась на его челе, и лишь расточительная щедрость удерживала трепещущую толпу челяди на его службе.

В этой напускной безвестности тихо, но не бездеятельно дожидался Валленштейн решительного часа и близкого момента мести. Благодаря победоносному продвижению Густава-Адольфа он вскоре начал предвкушать её. Он не отказался ни от одного из своих заносчивых планов; неблагодарность императора освободила его честолюбие от всяких стеснительных обязательств. Ослепительный блеск его частной жизни свидетельствовал о гордом полёте его замыслов, и расточительный, словно монарх, он как будто уже считал своим бесспорным достоянием те блага, которых жаждал.

После отставки Валленштейна и высадки Густава-Адольфа надо было назначить нового главнокомандующего; в то же время казалось необходимым соединить в одних руках раздельное до сих пор командование войсками императора и лиги. Максимилиан Баварский мечтал об этом назначении, которое могло дать ему власть над императором; но именно поэтому император хотел предоставить этот пост королю Венгерскому, своему старшему сыну. В конце концов, чтобы отделаться от обоих соискателей и не обидеть никого, главнокомандующим назначили полководца лиги Тилли, который тем временем переменил баварскую службу на австрийскую. Войско Фердинанда в Германии, после роспуска отрядов Валленштейна, состояло из сорока тысяч человек; почти столько же насчитывала армия лиги; обе армии были поручены превосходным офицерам, имели опыт многолетних походов и гордились длинным рядом побед. Располагая такими армиями, можно было не бояться появления короля Шведского, тем более что это воинство занимало Померанию и Мекленбург, единственные пути, по которым он мог вторгнуться в Германию.

После безуспешной попытки короля Датского остановить продвижение императора Густав-Адольф оставался единственным государём Европы, от которого гибнущая свобода могла ждать спасения, и в то же время — единственным, кого побуждали к тому серьёзнейшие политические причины, кому право на это давали перенесённые оскорбления, а необходимую мощь — личные способности, вполне соответствовавшие этому отважному начинанию. Важные политические соображения, общие с Данией, побудили его ещё до начала войны в Нижней Саксонии предложить себя лично и свои войска для защиты Германии; тогда, на свою беду, его отстранил король Датский. С тех пор надменность Валленштейна и деспотическое высокомерие императора достаточно раздражали Густава-Адольфа и указывали ему, в чём его монарший долг. Императорские войска помогали королю Польскому Сигизмунду отстаивать Пруссию от шведов. Густав-Адольф, жаловавшийся Валленштейну на эти враждебные действия, получил ответ, что у императора слишком много солдат — он должен выручать ими своих добрых друзей. Тот же Валленштейн с оскорбительным упорством настаивал на удалении шведских послов с Любекского конгресса и, когда они не испугались этого, пригрозил им действиями, нарушающими международное право. Фердинанд позволил оскорбить шведский флаг и приказал перехватить депеши короля в Семиградье. Он продолжал затруднять заключение мира между Польшей и Швецией, поддерживал притязания Сигизмунда на шведский престол и отказывал Густаву-Адольфу в признании за ним королевского титула. Многократные представления Густава он оставлял без внимания и вместо того, чтобы дать ему требуемое удовлетворение за обиды, нанесённые ранее, прибавлял к ним новые.

Наличие столь многих личных мотивов в соединении с важнейшими государственными и религиозными соображениями и настоятельными призывами из Германии должно было произвести сильнейшее воздействие на душу государя, склонного тем ревнивее относиться к своей королевской чести, чем настойчивее оспаривали её у него, пламенно жаждавшего славы защитника угнетённых и страстно любившего войну как истинную стихию своего гения. Но прежде чем перемирие или мир с Польшей развязали бы ему руки, он не мог серьёзно думать о новой и опасной войне.

Заслуга такого перемирия с Польшей принадлежит кардиналу Ришелье. Держа в одной руке кормило Европы, а другою укрощая ярость партий и высокомерие вельмож внутри Франции, этот великий государственный муж среди забот бурного правления непоколебимо преследовал свой план — остановить стремительный рост возрастающего могущества Австрии. Но условия, в которых он действовал, создавали на пути к осуществлению этих замыслов немалые препятствия, ибо и самому великому человеку не проходит безнаказанно презрение к предрассудкам своей эпохи. Министр католического короля и, в сане кардинала, сановник римской церкви, он не мог ещё осмелиться в союзе с врагом своей церкви открыто напасть на державу, которая сумела в глазах толпы освятить именем религии свои честолюбивые притязания. Уступки, которые Ришелье вынужден был делать ограниченным воззрениям своих современников, ограничивали и его политическую деятельность, которая могла проявляться лишь в осторожных попытках действовать тайно, поручая чужой руке выполнение замыслов, возникших в его проницательном уме. После напрасных стараний воспрепятствовать заключению мира между Данией и императором, он прибегнул к Густаву-Адольфу, герою своего века. Ничто не было упущено, чтобы заставить этого короля решиться и вместе с тем дать ему средства для выполнения его решения. Шарнас, не возбуждавший подозрений агент кардинала, появился в польской Пруссии, где Густав-Адольф вёл войну с Сигизмундом, и, странствуя от одного короля к другому, старался склонить их к перемирию или миру. Густав-Адольф давно был согласен на мир; наконец, французскому министру удалось открыть глаза и королю Сигизмунду на его истинные интересы и на коварную политику императора. Между обоими королями заключено было шестилетнее перемирие, в силу которого Густав сохранял за собой все свои завоевания и, наконец, получал вожделённую свободу обратить своё оружие против императора. Для этого предприятия французский агент предложил ему от имени своего короля союз и значительную субсидию, которою не приходилось пренебрегать. Но Густав-Адольф не без основания боялся, что, приняв деньги, он очутится в зависимости от Франции, которая чего доброго наложит на него оковы именно тогда, когда он будет побеждать, а также опасался союзом с католической державой возбудить недоверие протестантов.

Насколько необходима и справедлива была эта война, настолько же были благоприятны обстоятельства, при которых Густав-Адольф начинал её. Правда, грозно было имя императора, неистощимы источники его средств, неодолимо доселе его могущество. Столь рискованная игра устрашила бы всякого другого, но не Густава. Он предвидел все препятствия и опасности, стоявшие на пути его начинаний; но он знал также способы, которыми надеялся побороть всё это. Его армия была невелика, но превосходно дисциплинирована, закалена суровым климатом и долгими походами, приучена в польской войне к победам. Бедная деньгами и людьми и свыше сил истомлённая восьмилетней войной, Швеция была беззаветно предана своему королю, а это позволяло ему надеяться на самоотверженную поддержку своих чинов. В Германии имя императора было по меньшей море столь же ненавистно, сколь страшно. Протестантские государи ждали только появления освободителя, чтобы свергнуть нестерпимое иго тирании и открыто стать на сторону Швеции. Да и католическим чинам было на руку появление противника, ограничивающего чрезмерное преобладание императора. Первая победа, одержанная на германской территории, решала успех дела шведского короля — она должна была определить решение ещё колеблющихся государей, поднять мужество его сторонников, усилить приток солдат иод его знамёна и в изобилии привлечь средства для продолжения войны. Если большинство немецких земель весьма пострадало от пережитых бедствий, то богатые ганзейские города пока ещё не испытали их и им был прямой расчёт небольшими добровольными пожертвованиями предотвратить общее разорение. Чем большее количество земель очищалось от императорских войск, тем значительнее должна была уменьшиться численность этих войск, ибо они могли жить лишь за счёт стран, где стояли. Отправка войск в Италию и Нидерланды в это тяжкое время ещё более подорвала силы императора; , и занятая решительной войной с Нидерландами, могла оказать ему лишь незначительную помощь. Наоборот, Великобритания обещала королю Шведскому значительные субсидии, а Франция, только что достигшая внутреннего умиротворения, поощряла его планы наивыгоднейшими предложениями.

Но лучший залог счастливого исхода своих замыслов Густав-Адольф нашёл в самом себе. Благоразумие требовало, чтоб он был обеспечен всеми иноземными источниками помощи и таким образом оградил себя в своём начинании от упрёка в самонадеянности. Лишь в своём сердце черпал он, однако, мужество и отвагу. Густав Адольф был бесспорно первым полководцем своего века и наихрабрейшим солдатом того войска, которое он сам создал. Хорошо знакомый с тактикой греков и римлян, он создал усовершенствованное военное искусство, ставшее образцом для величайших полководцев последующих времён. Большие неповоротливые эскадроны он уменьшил, чтобы сообщить движениям кавалерии большую лёгкость и быстроту; с той же целью он увеличил расстояние между батальонами. Он располагал свою армию в бою не одной линией, как делали до сих пор, а двумя: поэтому если первая шеренга начинала отступать, могла наступать вторая. Недостаточную численность конницы он искусно возмещал тем, что между кавалеристами расставлял пехотинцев, что очень часто решало победу; о значении пехоты в бою Европа впервые узнала от него. Вся Германия изумлялась дисциплине, которою так доблестно выделялись шведские войска в начале своего пребывания на немецкой земле: всякое распутство преследовалось строжайшим образом, а строже всего — богохульство, грабежи, азартная игра и поединки. Шведские военные законы предписывали умеренность, и в шведском лагере, не исключая палатки короля, не было видно ни золота, ни серебра. Полководец так же внимательно следил за нравственностью солдат, как и за их храбростью. Каждый полк собирался для утренней и вечерней молитвы вокруг своего пастора, и богослужение отправлялось под открытым небом. Во всём этом законодатель был лучшим образцом. Искреннее, глубокое благочестие, которым была проникнута его великая душа, ещё усиливало его доблесть. Равно свободный от грубого неверия, разнуздывающего дикие страсти варвара, и от презренного лицемерия Фердинанда, которое пресмыкается пред божеством и чванливо попирает выю человечества, он в упоении счастьем всегда оставался человеком и христианином, в смирении своей молитвы — героем и королём. Все тяготы войны он переносил наравне с последним рядовым; посреди чёрного дыма сражений в душе его царил свет; всё объемля взором, он забывал о смерти, окружавшей его; на пути к страшнейшей опасности всегда можно было найти его. Природная смелость слишком часто заставляла его забывать, что он должен дорожить собой как полководец, и он закончил свою царственную жизнь как рядовой солдат. Но вслед за таким полководцем трус и храбрец равно шли к победе, и от его всеохватывающего орлиного взгляда не укрывался ни один геройский подвиг, вдохновлённый его примером. Слава повелителя пробуждала во всём народе восторг и чувство собственного достоинства. Гордясь таким королём, финляндский и готландский крестьянин охотно забывал свою бедность, солдат радостно проливал кровь, и высокое одушевление, которое один человек сообщал всему народу, надолго пережило своего творца.

Насколько необходимость войны казалась бесспорной, настолько расходились мнения относительно того, как должно её вести. Даже мужественному канцлеру Оксеншерна наступательная война казалась слишком смелой. Силы бедного и честного короля представлялись ему слишком незначительными в сравнении с несметными богатствами деспота, который распоряжался всей Германией, как своим достоянием. Опасливые сомнения министра были опровергнуты дальновидными соображениями героя. «Если дожидаться неприятеля в Швеции, — говорил Густав, — то, потеряв одно сражение, мы потеряем всё; наоборот, если мы удачно начнём в Германии — мы победим. Море велико, и, оставаясь в Швеции, нам придётся охранять её обширное побережье. Если неприятельский флот проскользнёт мимо нас или наш флот будет разбит, то мы ничем не сможем воспрепятствовать высадке неприятеля. Во что бы то ни стало надо отстоять Штральзунд. Пока эта гавань открыта для нас, мы господствуем над Балтийским морем и будем всегда иметь свободное сообщение с Германией. Но если мы хотим защищать Штральзунд, нам нельзя прятаться в Швеции, нам необходимо переправиться с армией в Померанию. Поэтому не говорите мне больше об оборонительной войне, в которой мы потеряем наши важнейшие преимущества. Швеция не должна видеть в своих пределах неприятельского знамени, а вашим планом мы ещё успеем воспользоваться, если нас побьют в Германии».

Итак, решено было двинуться в Германию и напасть на императора. Приготовления велись самым энергичным образом, и меры, принятые Густавом, обнаруживали столько же благоразумия, сколько его решение — смелости и величия. Прежде всего необходимо было, ввиду перенесения войны в столь дальние страны, обезопасить Швецию от подозрительных намерений её ближайших соседей. При личном свидании с королём Датским в Маркареде Густав заручился дружбой этого монарха; московские границы были прикрыты войсками; Польшу, если бы ей вздумалось нарушить перемирие, можно было, находясь в Германии, держать в страхе. Шведский уполномоченный Фалькенберг, объезжавший Голландию и немецкие дворы, привёз своему господину самые льстивые заверения со стороны многих протестантских государей, хотя никто ещё не имел достаточно мужества и самоотвержения, чтобы заключить с ним формальный союз. Города Любек и Гамбург выказали готовность дать ссуду деньгами и принимать в уплату шведскую медь. Доверенные лица были посланы также к князю Семиградскому, чтобы побудить этого непримиримого врага Австрии поднять оружие против императора.

Тем временем в Нидерландах и Германии началась вербовка солдат в шведскую армию; были пополнены старые полки, сформированы новые, добыты суда, флот приведён в полную исправность, провиант, амуниция и деньги собраны в возможно большем количестве. Вскоре тридцать военных кораблей были готовы к отплытию, пятнадцатитысячная армия стояла под ружьём и двести транспортных судов ждали её для переправы. Большее число войск Густав-Адольф не хотел переправлять в Германию; к тому же содержание их было бы не по силам его королевству. Но если эта армия была невелика, то состав её был превосходен по дисциплине, воинскому мужеству и опытности, и, достигнув Германии и одержав первую победу, она могла стать крепким ядром большого войска. Оксеншерна, полководец и канцлер одновременно, стоял с десятью тысячами человек в Пруссии для защиты этой области от Польши. Некоторое количество регулярных войск и значительный корпус территориальной милиции, служивший питомником для главной армии, оставались в Швеции, чтобы, в случае неожиданного нападения вероломного соседа, королевство не оказалось беззащитным.

Таким образом, безопасность государства была обеспечена. Не меньшую предусмотрительность проявил Густав-Адольф в заботах о внутреннем управлении. Регентство было поручено государственному совету, финансы — пфальцграфу Иоганну-Казимиру, шурину короля; супруга его, столь нежно им любимая, была удалена от всех государственных дел, слишком трудных для её ограниченных способностей. Словно на смертном одре распоряжался он своим достоянием. 20 мая 1630 года, закончив все приготовления и совершенно готовый к отплытию, король явился на сейм в Стокгольме, чтобы торжественно проститься с государственными чинами. Держа на руках свою четырёхлетнюю дочь Христину, уже в колыбели объявленную его наследницей, он показал её чинам как их будущую государыню, заставил их, на случай, если ему не суждено вернуться, вновь принести присягу и приказал прочитать указ о регентстве во время его отсутствия или малолетства его дочери. Всё собрание разразилось рыданиями, и сам король не сразу овладел собой, чтобы обратиться с прощальной речью к земским чинам.

«Не с лёгким сердцем, — так он начал, — ввергаю я снова себя и вас в эту опасную войну. Всемогущий бог свидетель, что я воюю не ради удовольствия. Император жесточайшим образом оскорбил меня в лице моих послов, он поддерживает моих врагов, он преследует моих друзей и братьев, он топчет ногой мою веру и протягивает руку к моей короне. Слёзно молят нас о помощи угнетённые чины Германии, и, если богу угодно, мы окажем им эту помощь.

Я знаю опасности, которым подвергается моя жизнь. Я никогда не избегал их и едва ли спасусь от них. Правда, до сих пор всемогущий чудесно хранил меня, но всё же мне суждено в конце концов умереть, защищая родину. Поручаю вас покровительству небесному. Будьте справедливы, будьте честны, живите безгрешно — и мы вновь встретимся в вечности.

К вам, мои советники, обращаюсь я прежде всего. Да просветит вас господь, и да исполнит он вас мудростью, дабы вы могли вести моё королевство по пути блага. Вас, храбрые дворяне, поручаю защите господа бога. Будьте по-прежнему достойными потомками тех готских героев, чья доблесть повергла в прах древний Рим. Вас, служители церкви, призываю к терпимости и согласию; будьте сами образцом добродетелей, которые вы проповедуете, и никогда не употребляйте во зло вашу власть над сердцами моего народа. Вам, представителям горожан и крестьян, желаю благословения небесного, радостной жатвы вашему прилежанию, изобилия вашим житницам, избытка всех благ жизни. За всех вас, отсутствующие и присутствующие, воссылаю я искренние моления к небу. Всем вам со всей нежностью говорю прости — быть может, навеки».

В Эльфснабене, где стоял флот, была произведена посадка войск на корабли. Толпы народа стеклись сюда, чтобы присутствовать при этом столь же величественном, сколь и трогательном зрелище. Сердца жителей были преисполнены различных чувств, в зависимости от того, что больше привлекало их внимание — величие подвига или величие героя. Среди военачальников, возглавивших это войско, многие прославили своё имя; то были Густав Горн, рейнграф Отто Людвиг, граф Генрих-Матиас Турн, Ортенбург, Баудиссен, Баннер, Тейфель, Тотт, Мутсенфаль, Фалькенберг, Книпгаузен и другие. Флот, задержанный противными ветрами, лишь в июне мог поднять паруса и 24-го числа достиг острова Рудена у берегов Померании.

Густав-Адольф первый ступил здесь на берег. На глазах своих спутников он преклонил колена на германской земле, благодаря небо за сохранение своей армии и флота. На островах Воллине и Узедоме он высадил войска. При их приближении императорские гарнизоны поспешили покинуть свои укрепления и бежали. С быстротой молнии появился он пред Штеттином, чтоб овладеть этой сильной крепостью ранее, чем это могли сделать императорские войска. Богуславу XIV, герцогу Померанскому, немощному и пожилому правителю, давно уже были в тягость неистовства, совершённые и совершаемые императорскими войсками в его стране. Но, бессильный противиться им, он, неслышно ропща, склонялся перед силой. Появлепие спасителя не только не придало ему мужества, но внушило страх и сомнения. Хотя его страна истекала кровью из ран, нанесённых ей императорскими войсками, он всё же не решался открыто стать на сторону шведов и этим навлечь на себя месть императора.

Расположившись лагерем пред штеттинскими пушками, Густав-Адольф потребовал от города принятия шведского гарнизона. Богуслав сам явился в лагерь короля, чтобы отклонить это требование. «Я пришёл к вам как друг, а не как враг, — ответил Густав. — Не с Померанией и не с Германией веду я воину, а с их врагами. Я буду свято беречь это герцогство, и по окончании похода вы получите его обратно из моих рук в большей сохранности, нежели от кого-либо другого. Посмотрите на следы пребывания императорских войск в вашей стране, сравните их со следами пребывания моей армии в Узедоме и выбирайте, кого вы хотите иметь другом — императора или меня. Чего вы ждёте от императора, если он овладеет вашей столицей? Милостивее ли он обойдётся с ней, нежели я? Или вы хотите положить предел моим победам? Время не терпит; примите решение и не вынуждайте меня прибегнуть к более действенным средствам».

Тягостен был выбор для герцога Померанского. Здесь, у ворот его столицы, — король Шведский с грозной армией; там — неизбежная месть императора и ужасающий пример столь многочисленных немецких князей, жертв этой мести, ставших жалкими скитальцами. Более близкая опасность положила конец его колебаниям. Ворота Штеттина были открыты королю, шведские войска вошли в город и таким образом опередили императорскую армию, которая ускоренными переходами стремительно двигалась вперёд. Занятие Штеттина дало королю опорный пункт в Померании, господство над течением Одера и плацдарм для армии. Герцог Богуслав не замедлил оправдать своё решение необходимостью, тем самым заранее защитив себя пред императором от упрёка в измене. Но, убеждённый в непримиримости этого монарха, он вступил в тесный союз со своим новым защитником, чтобы дружбой со Швецией обеспечить себя от австрийской мести. Союзом с Померанией король приобрёл в Германии важного сторонника, который прикрывал его с тылу и обеспечил ему свободное сообщение со Швецией.

По отношению к Фердинанду, который первый напал на него в Пруссии и без объявления войны открыл враждебные действия, Густав-Адольф считал себя свободным от обычных формальностей. Перед европейскими государями он оправдал своё поведение в особом манифесте, где приводил все указанные выше причины, заставившие его взяться за оружие. Тем временем успехи его в Померании продолжались, войско увеличивалось с каждым днём. Толпами стекались под его победоносные знамёна офицеры и солдаты из войск, ранее сражавшихся под предводительством Мансфельда, герцога Христиана Брауншвейгского, короля Датского и Валленштейна.

При императорском дворе нападению короля Шведского не придали того значения, какого оно, как вскоре оказалось, заслуживало. Австрия, гордыня коей вследствие долгих неслыханных удач достигла предела, пренебрежительно взирала на государя, который явился с кучкой солдат из презираемого ею глухого уголка Европы и своей воинской славой — так думали в Австрии — был обязан исключительно неумелости неприятеля, ещё более слабого, чем он. Уничижительное описание шведской армии, не без намерения сделанное Валленштейном, усилило уверенность императора. Как мог он относиться с уважением к врагу, которого его полководец брался прогнать из Германии розгами! Даже неимоверно быстрые успехи Густава-Адольфа в Померании не могли полностью побороть эти предрассудки, которым зубоскальство придворных постоянно давало новую пищу. В Вене его называли не иначе как «снежным величеством», которое пока что держится благодаря северным холодам, но несомненно растает, как только приблизится к югу. Даже курфюрсты, собравшиеся в Регенсбурге, не уделили его представлениям ни малейшего внимания и из слепой угодливости перед Фердинандом отказали ему в королевском титуле. В то время как в Регенсбурге и Вене над Густавом-Адольфом издевались, в Померании и Мекленбурге одна крепость за другой переходила в его руки.

Несмотря на это пренебрежение, император выказал готовность уладить распрю со Швецией путём переговоров и для этой цели отправил в Данциг уполномоченных. Но из их инструкций было ясно, сколь несерьёзны его намерения, раз он по-прежнему отказывал Густаву в королевском титуле. Его замыслы, очевидно, сводились к тому, чтобы снять с себя ответственность за нападение, взвалить её на короля Шведского и как можно скорее обеспечить себе этим помощь имперских чинов. Как и следовало ожидать, встреча в Данциге оказалась совершенно безуспешной, и, под влиянием обмена резкими нотами, ожесточение обеих сторон возросло до крайности.

Меж тем императорский полководец Торквато Конти, командовавший армией в Померании, тщетно старался вырвать Штеттин из рук шведов. Императорские войска сдавали одну крепость за другой: Дамм, Штаргард, Каммин, Вольгаст перешли в руки короля. Чтоб отомстить герцогу Померанскому, императорские войска во время отступления совершали по приказу своего предводителя вопиющие неистовства против жителей Померании, и без того истерзанных его алчностью. Всё опустошалось и разграблялось якобы для того, чтобы лишить шведов продовольствия. Сплошь и рядом императорские войска, не имея возможности дольше держаться в какой-нибудь местности, во время отступления сжигали всё, чтобы врагу достался один лишь пепел. Но все эти зверства лишь ярче оттеняли совсем иное поведение шведов и привлекали все сердца к их человеколюбивому королю. Шведский солдат платил за всё, в чём нуждался, и на пути следования шведов чужое достояние оставалось неприкосновенным. Поэтому города и сёла принимали шведов с распростёртыми объятиями; зато императорских солдат, попавших в руки померанских крестьян, убивали без пощады. Многие жители вступили в ряды шведских войск, и чины этого истощённого края с радостью согласились уплатить королю контрибуцию в сто тысяч гульденов.

Не имея возможности вытеснить короля Шведского из Штеттина, Торквато Конти — превосходный полководец при всей жестокости своего характера — старался по крайней мере сделать обладание этим городом бесполезным для короля. Конти окопался в Гарцте, выше Штеттина по течению Одера, чтобы господствовать над этой рекой и лишить город всякой возможности водного сообщения с остальной Германией. Ничто не могло принудить его вступить в открытый бой с королём Шведским, превосходившим его численностью армии; ещё менее удавалось Густаву-Адольфу взять приступом надёжные полевые укрепления, возведённые императорскими войсками. По недостатку войск и денег Торквато не мог и думать о наступательных действиях против короля; он рассчитывал при помощи этой тактики выгадать время и дождаться, покуда Тилли подоспеет на защиту Померании, а тогда уже вместе с этим полководцем двинуться на короля Шведского. Однажды, воспользовавшись отлучкой короля, он даже попытался внезапным нападением захватить Штеттин, но не застиг шведов врасплох. Стремительное нападение императорских войск было отбито с великой стойкостью, и Торквато отступил, понеся большой урон. Нельзя отрицать, что таким удачным началом Густав-Адольф был столько же обязан счастью, сколько своему военному опыту. После отставки Валленштейна императорские войска в Померании дошли до крайнего разложения. Жестоко мстили им теперь за себя их неистовства; опустошённая, истощённая страна не могла больше содержать их. Дисциплина исчезла, приказы офицеров не выполнялись; численность армии уменьшалась с каждым днём вследствие дезертирства и огромной смертности, вызванной в этом непривычном климате необычайно сильными холодами. При таких обстоятельствах императорскому полководцу оставалось только стремиться к покою, чтобы дать войскам отдых на зимних квартирах. Но он имел дело с врагом, который под небом Германии не чувствовал стужи. Своих солдат Густав-Адольф предусмотрительно велел снабдить овчинными полушубками — они могли воевать и в самое суровое время года. Поэтому императорские уполномоченные, явившиеся для переговоров о перемирии, получили неутешительный ответ, что шведы — всегда солдаты, как зимою, так и летом, и совсем не склонны ещё дольше высасывать все соки из бедного крестьянина. Императорские войска могут поступать как им угодно, шведы же не собираются сидеть без дела. После этого Торквато Конти сложил с себя звание, от которого уже не приходилось ожидать славы, да и на обогащение надежды было мало.

При таком неравенстве сил перевес естественным образом склонился на сторону шведов. Непрестанно тревожили шведы императорские войска на их зимних квартирах. Сильная крепость Грейфенгаген на Одере была взята приступом, и, наконец, города Гарцт и Пикриц также были оставлены войсками императора. Во всей Померании в их руках оставались только Грейфсвальд, Деммин и Кольберг, к немедленной осаде которых король готовился с величайшей энергией. Отступавший неприятель бежал по направлению к Бранденбургу, теряя массами артиллерию, обозы и людей; всё доставалось преследователям — шведам.

Взятие проходов при Рибнице и Дамгартене открыло Густаву путь в герцогство Мекленбургское, подданные которого предварительно особым манифестом были призваны возвратиться под власть своих законных государей и изгнать всё, что носило имя Валленштейна. Но императорским войскам удалось обманом овладеть крупным городом Ростоком; это обстоятельство сильно затруднило дальнейшее продвижение короля, неохотно дробившего свои силы. Тем временем изгнанные герцоги Мекленбургские безуспешно пытались путём посредничества собравшихся в Регенсбурге курфюрстов расположить императора в свою пользу. Тщетно стараясь покорностью снискать его благосклонность, они вначале отказывались от союза со шведами и от всяких попыток самостоятельно добиться восстановления своей власти. Наконец, доведённые упорными отказами императора до отчаяния, они открыто стали на сторону короля Шведского, набрали войско и поручили командование им герцогу Францу-Карлу Саксен-Лауэнбургскому. Тот действительно овладел несколькими крепостями на Эльбе, но вскоре принуждён был уступить их посланному против него императорскому полководцу Паппенгейму. Осаждённый вслед за тем Паппенгеймом в городе Рацебурге, он после неудачной попытки бежать вынужден был сдаться в плен со всем своим отрядом. Так снова исчезла у этих злосчастных князей надежда на восстановление их власти, и лишь победоносной руке Густава-Адольфа суждено было совершить этот акт справедливости.

Теснимые шведами, императорские войска бросились в Бранденбург и превратили его в арену своих неистовств. Не довольствуясь контрибуциями и столь тягостными для жителей постоями, эти звери перерывали всё в домах, разбивали и взламывали всё, что было заперто, забирали запасы, подвергая невероятным мучениям всякого, кто осмеливался сопротивляться им; женщин насиловали даже в церквах. И эти ужасы происходили не в неприятельской стране — всё это совершалось над подданными владетельного князя, который ничем не оскорбил императора и которого император, несмотря на эти бесчинства, всё ещё считал обязанным воевать за него против короля Шведского. Зрелище этих отвратительных зверств, которые они, по недостатку авторитета и денежных средств, волей-неволей должны были терпеть, возмутило, наконец, даже императорских генералов, и их главнокомандующий граф Шаумбург хотел от стыда подать в отставку. Не располагая достаточным войском, чтобы защищать свои земли, не получая никакой помощи от императора, оставлявшего самые настоятельные представления без ответа, курфюрст Бранденбургский особым указом повелел, наконец, своим подданным отвечать насилием на насилие и беспощадно убивать всякого императорского солдата, пойманного на грабеже. Неописуемые неистовства и бессилие правительства дошли до такой крайности, что курфюрсту оставалось лишь одно средство, подсказанное отчаянием, — предписать своим подданным месть.

Следом за императорскими войсками в Бранденбург вступили шведы, и лишь отказ курфюрста открыть для дальнейшего беспрепятственного продвижения крепость Кюстрин воспрепятствовал королю осадить Франкфурт-на-Одере. Он отступил, чтобы взятием Деммина и Кольберга завершить завоевание Померании; а между тем фельдмаршал Тилли двинулся в Бранденбург, чтобы удержать эти земли.

Этому полководцу, который мог хвалиться тем, что не проиграл ещё ни одного сражения, победителю Мансфельда, Христиана Брауншвейгского, маркграфа Баденского и короля Датского, суждено было в лице короля Шведского встретить, наконец, достойного соперника. Тилли происходил из знатного люттихского рода и развил своё военное дарование в нидерландской войне, тогдашней школе полководцев. Вскоре — в правление императора Рудольфа II — он имел случай проявить это дарование в Венгрии, где быстро восходил со ступени на ступень. По заключении мира он перешёл на службу к Максимилиану Баварскому, который назначил его главнокомандующим с неограниченной властью. Разумными нововведениями Тилли создал в Баварии превосходную армию и ему Максимилиан был главным образом обязан своим военным превосходством. По окончании чешской войны Тилли было поручено командование войсками лиги, а теперь, после отставки Валленштейна, — предводительство всей императорской армией. Столь же суровый к своим войскам, столь же кровожадный по отношению к врагу, столь же мрачный, как Валленштейн, он намного превосходил его скромностью и бескорыстием. Слепой религиозный фанатизм и кровожадная нетерпимость в соединении с природной необузданностью его характера сделали его грозой протестантов. Его духовному складу соответствовала причудливая и ужасающая наружность. Маленький, тощий, с впалыми щёками, длинным носом, широким морщинистым лбом, торчащими усами и заострённым подбородком, он ходил обыкновенно в испанском камзоле из светло-зелёного атласа с разрезными рукавами, в маленькой шляпе с огромным красным страусовым пером, ниспадавшим на спину. Всем своим обликом Тилли напоминал усмирителя Фландрии, герцога Альбу, и это впечатление ещё усиливалось его действиями. Таков был полководец, стоявший теперь лицом к лицу со скандинавским героем.

Тилли был очень далёк от пренебрежительного отношения к своему сопернику. «Король Шведский, — так говорил он на собрании курфюрстов в Регенсбурге, — это враг, наделённый великой мудростью и такой же храбростью, закалённый в войне, находящийся в расцвете сил. Его распоряжения превосходны, его средства немалы; сословия его страны выказали ему чрезвычайную преданность. Его армия, состоящая из шведов, немцев, ливонцев, финнов, шотландцев и англичан, благодаря слепому повиновению объединена в одну нацию. Это такой игрок, что не потерять в игре с ним — уже значило выиграть очень много».

Успехи короля Шведского в Бранденбурге и Померании побуждали нового главнокомандующего не терять времени, тем более что командовавшие в этих краях генералы настоятельно требовали его присутствия. С величайшей быстротой объединил он вокруг себя императорские войска, рассеянные по всей Германии. Прошло, однако, много времени, прежде чем ему удалось заготовить в опустошённых и истощённых областях необходимые военные припасы. Наконец, среди зимы он появился во главе двадцатитысячной армии у Франкфурта-на-Одере, где присоединил к своим войскам остатки войск Шаумбурга. Поручив этому полководцу оборону Франкфурта с достаточно сильным гарнизоном, сам Тилли поспешил в Померанию, чтобы спасти Деммин и освободить Кольберг, уже доведённый шведами до крайности. Но, прежде чем он успел выйти из пределов Бранденбурга, Деммин, весьма неумело защищаемый герцогом Савелли, сдался королю, и Кольберг после пятимесячной осады был голодом вынужден к тому же. Так как пути в Переднюю Померанию были заняты сильными шведскими отрядами, а лагерь короля при Шведте противостоял всем атакам, то Тилли отказался от своего первоначального плана — вести наступательную войну — и двинулся назад по Эльбе с намерением осадить Магдебург.

Взятие Деммина давало королю возможность вернуться беспрепятственно в пределы Мекленбурга, но более важное дело заставило его направить войска в другую сторону. Едва Тилли начал отступление, как король вдруг снялся с лагеря в Шведте и со всей своей вооружённой силой двинулся к Франкфурту-на-Одере. Этот город был слабо укреплён, но имел гарнизон в восемь тысяч человек, сколоченный главным образом из остатков тех неистовых банд, которые грабили Померанию и Бранденбург. Наступление велось весьма энергично, и уже на третий день город был взят штурмом. Уверенные в победе шведы отвергли капитуляцию, хотя неприятель два раза трубным сигналом выражал намерение сдаться, и воспользовались жестоким правом возмездия. Дело в том, что Тилли, явившись в этот край, захватил в Нейбранденбурге замешкавшийся шведский гарнизон и, взбешенный стойким сопротивлением, приказал изрубить его до последнего человека. Об этой жестокости вспомнили шведы, ворвавшись во Франкфурт. «Нейбранденбург!» — отвечали каждому императорскому солдату, молившему о пощаде, и безжалостно убивали его. Несколько тысяч было убито или взято в плен, многие утонули в Одере, остатки бежали в Силезию; вся артиллерия попала в руки шведов. Густаву-Адольфу пришлось уступить ярости своих солдат и разрешить трёхчасовой грабёж.

В то время как король переходил от победы к победе, а мужество протестантских имперских чинов под влиянием этих побед всё возрастало и сопротивление их становилось всё энергичнее, император продолжал до крайности раздражать их проведением в жизнь реституционного эдикта и чрезмерными требованиями. Теперь он по необходимости должен был держаться того пути насилия, на который вступил первоначально лишь из самовластия; с затруднениями, созданными его произволом, он теперь мог справиться лишь путём всё новых актов произвола. Но в столь искусственно созданном государственном организме, каким был и остаётся германский, рука деспотизма неизбежно должна была вызвать безмерные потрясения. В глубоком изумлении взирали владетельные князья на то, как мало-помалу извращается весь государственный строй, и водворившийся первобытный порядок вещей привёл их к самопомощи, единственному средству спасения при первобытном состоянии. Наконец, открытые действия императора против евангелической церкви, сорвали с глаз Иоганна-Георга повязку, которая так долго скрывала от него коварную политику этого государя. Устранением сына Иоганна-Георга от архиепископства Магдебургского Фердинанд тяжко оскорбил отца, а фельдмаршал фон Арнгейм, новый любимец курфюрста и его министр, старался всеми способами растравить эту обиду. Бывший императорский генерал под начальством Валленштейна и всё ещё преданный его друг, он старался теперь отомстить императору за своего старого благодетеля и за себя и отвлечь курфюрста Саксонского от содействия австрийским интересам. Средством для этого ему должно было послужить появление шведов в Германии. С присоединением протестантских владетельных князей Густав-Адольф стал бы непобедимым, и это более всего страшило императора. Пример Саксонии мог увлечь за собой других владетельных князей, и судьба императора была в известной мере в руках Иоганна-Георга. Хитрый временщик сумел разъяснить честолюбивому курфюрсту Саксонскому все выгоды его положения и советовал ему, застращав императора угрозой вступить в союз со шведами, таким путём добиться от напуганного монарха всего того, чего нельзя было ожидать от его благодарности. Но всё же Арнгейм считал, что в интересах сохранения своей свободы и своего авторитета не следует заключать со шведами действительный союз. Он внушал курфюрсту гордый замысел (которому не хватало только более разумного исполнителя) — стать средоточием всей партии протестантов, создать в Германии третью силу и, балансируя между Швецией и Австрией, поставить решение в зависимость от своей воли.

Этот замысел тем более льстил самолюбию Иоганна-Георга, что для него было равно невыносимо попасть в зависимость от Швеции и оставаться дольше под тиранией императора. Он не мог равнодушно смотреть, как руководство немецкими делами переходит к иноземному государю, и как ни мало он был способен играть первую роль, тщеславие его всё-таки не мирилось с второстепенным положением. Он решил поэтому извлечь возможно большие выгоды из успехов Густава-Адольфа и в то же время продолжать свою собственную политику независимости от шведского короля. Для этой цели он вошёл в соглашение с курфюрстом Бранденбургским, по тем же причинам озлобленным против императора и не доверявшим шведам. Уверившись на сейме в Торгау в намерениях своих земских чинов, согласие которых было необходимо для выполнения его плана, он созвал всех евангелических чинов империи на совещание, открывшееся в Лейпциге 6 февраля 1631 года. Властители Бранденбурга и Гессен-Касселя, многие владетельные князья, графы, имперские чины, протестантские епископы явились сами или прислали уполномоченных на это собрание, которое саксонский придворный проповедник Гоэ-фон-Гогенег открыл громовой проповедью. Напрасно старался император распустить это самочинное совещание, которое, очевидно, имело целью организацию самопомощи и, ввиду присутствия шведов в Германии, явилось в высшей степени опасным. Съехавшиеся князья, одушевлённые успехами Густава-Адольфа, настаивали на своих правах и по истечении двух месяцев разошлись, вынеся примечательное постановление, доставившее императору множество затруднений. Суть этого постановления заключалась в общем настоятельном ходатайстве перед императором об отмене реституционного эдикта, о выводе его войск из их резиденций и крепостей о прекращении экзекуций и о вознаграждении за все убытки. Пока же было постановлено собрать сорокатысячную армию, чтобы, в случае отказа со стороны императора, своими силами добиться искомого права.

К этому присоединилось ещё одно обстоятельство, в немалой степени укрепившее решимость протестантских государей. Преодолев, наконец, опасения, удерживавшие его от соглашения с Францией, король Шведский 13 января того же 1631 года вступил в формальный союз с этой державой. После весьма существенного разногласия относительно будущей судьбы католических имперских князей, которых Франция принимала под свою защиту, а Густав, наоборот, хотел подвергнуть действию закона возмездия, и после менее важного спора относительно титула величества, в котором французы высокомерно отказывали гордому шведу, Ришелье уступил, наконец, по второму пункту, а Густав-Адольф — по первому, и союзный договор был подписан в Бервальде (в Неймарке). Обе державы обязывались оказывать друг другу военную помощь, защищать своих общих друзей, содействовать изгнанным имперским государям в возвращении их земель и как за пределами Германии, так и внутри её восстановить то положение, какое существовало до начала войны. Для этой цели Швеция обязывалась содержать на свой счёт в Германии тридцатитысячную армию, а Франция — выдавать шведам ежегодную субсидию в четыреста тысяч талеров. Если счастье будет благоприятствовать оружию Густава, то в завоёванных местностях он должен свято соблюдать свободу католической религии и имперские законы и ничего не предпринимать ни против первой, ни против последних. Всем чинам и государям, даже католическим, внутри и вне Германии разрешается свободно вступать в этот союз. Одна сторона без ведома и согласия другой не имеет права заключать с неприятелем сепаратный мир; срок действия договора определяется в пять лет.

Решение принимать от Франции субсидию и отказаться от полной свободы в ведении войны стоило королю Шведскому тяжкой внутренней борьбы. Но этот союз с французами был решающим для его положения в Германии. Лишь теперь, когда он опирался на самую значительную державу Европы, у имперских чинов Германии появилось доверие к его замыслу, за успех которого они до сих пор — и не без основания — трепетали. Лишь теперь становился он страшным для императора. Даже католические государи, желавшие унижения Австрии, смотрели теперь с меньшей тревогой на его успехи в Германии, потому что союз с католической державой обязывал его выказывать терпимость к их религии. Как появление Густава-Адольфа означало защиту евангелической религии и германской свободы от непомерного могущества императора Фердинанда, так теперь вмешательство Франции означало охрану католической религии и свободы Германии от того же Густава-Адольфа, если бы упоение удачей увлекло его за пределы умеренности.

Король Шведский не замедлил уведомить участников Лейпцигского союза о заключённом с Францией договоре и вместе с тем призвать их к более тесному сближению с ним. Франция также поддерживала его в этом призыве и не скупилась на представления, чтобы воздействовать на курфюрста Саксонского. В случае если бы протестантские князья сочли ещё слишком рискованным для себя открыто вступать с ним в союз, Густав-Адольф соглашался удовольствоваться хотя бы тайной помощью. Многие князья обнадёживали его, уверяя, что примут его предложения, как только смогут вздохнуть свободнее; Иоганн-Георг, всё ещё исполненный зависти и недоверия к королю Шведскому и в своей политике всё ещё считавшийся только со своими личными интересами, никак не мог принять решение.

Постановление совещания в Лейпциге и союз между Францией и Швецией — оба эти события были равно тягостны для императора. Против первого он пустил в ход громы своих императорских приговоров, и лишь недостаток войск помешал ему дать Франции почувствовать всю силу своего негодования. Участники Лейпцигского союза получили послания, строжайшим образом воспрещавшие им вербовать войска. Они ответили резкими жалобами, оправдывая своё поведение ссылками на естественное право, и продолжали вооружаться.

В то же время перед императорскими полководцами, вследствие недостатка войск и денег, встал пренеприятный выбор: оставить вне своего поля зрения либо короля Шведского, либо германских князей, так как они не могли дробить свои войска, чтобы бороться одновременно и со шведами и с немецкими протестантами. Военные действия протестантов требовали сосредоточения внимания на внутренних областях империи. Успехи короля в Бранденбурге, угрожавшие наследственным владениям императора, заставляли его полководцев обратить своё оружие в эту сторону. После взятия Франкфурта король двинулся против Ландсберга на Варте, а Тилли, предприняв запоздалую попытку отвоевать город, вынужден был возвратиться к Магдебургу и энергично продолжать начатую осаду.

Богатое архиепископство, средоточием которого являлся город Магдебург, издавна было достоянием евангелических принцев из Бранденбургского дома, которые установили здесь свою религию. За связи с Данией Христиан-Вильгельм, последний правитель, был ввергнут в имперскую опалу, и соборный капитул, опасаясь, что месть императора обратится на архиепископство, формально отрешил его от сана. Капитул предложил назначить на его место второго сына курфюрста Саксонского, принца Иоганна-Августа, но император отверг его, желая доставить архиепископство своему сыну Леопольду. Тщетно раздавались при императорском дворе жалобы курфюрста Саксонского. Христиан-Вильгельм Бранденбургский принял более действенные меры. Убеждённый в преданности магдебургского населения и магистрата, разгорячённый несбыточными надеждами, он рассчитывал преодолеть те препятствия, которые, в силу приговора капитула, соперничества двух могущественных соискателей и реституционного эдикта, преграждали ему путь к восстановлению в сане. Он предпринял путешествие в Швецию и старался обещанием важной диверсии в Германии обеспечить себе поддержку Густава. Король подал ему надежду на активную защиту, но требовал от него осмотрительности.

Узнав о высадке своего защитника в Померании, Христиан-Вильгельм, переодетый, тотчас тайно проник в Магдебург. Неожиданно появившись на заседании городского совета, он напомнил собравшимся о всех притеснениях, испытанных городом и страной от императорских войск, о пагубных замыслах Фердинанда, об опасности, грозящей евангелической религии. После этого вступления он объявил им, что настал час освобождения и что Густав-Адольф предлагает им союз и всемерное содействие. Магдебург, один из богатейших городов Германии, пользовался под управлением своего магистрата республиканской свободой, порождавшей в его гражданах геройскую отвагу. Славные доказательства этой отваги граждане Магдебурга дали в борьбе против Валленштейна, который, соблазнившись богатством города, предъявлял им самые невыполнимые требования; мужественным сопротивлением они отстояли свои права. Правда, вся их область испытала разрушительную ярость его войск, но сам Магдебург избежал его мести. Таким образом, администратору нетрудно было склонить на свою сторону умы, ещё полные свежего воспоминания о перенесённых муках. Между городом и королём Шведским был заключён союз, по которому Магдебург предоставлял королю свободный проход через свою область и город и разрешил производить вербовку солдат в своих владениях; взамен этого король обещал Магдебургу всемерную помощь в его борьбе за свою религию и свои привилегии.

Правитель тотчас собрал войско и опрометчиво открыл военные действия, прежде чем Густав-Адольф со своей армией подошёл достаточно близко, чтобы оказать ему поддержку. Ему удалось разбить несколько императорских отрядов, находившихся неподалёку, занять ряд небольших пунктов и даже захватить врасплох Галле. Но приближение крупных сил неприятеля тотчас заставило его весьма поспешно и не без потерь отступить к Магдебургу. Густав-Адольф, хотя и раздосадованный этой поспешностью, прислал ему в лице Дитриха фон Фалькенберга опытного офицера для руководства военными действиями и помощи советами. Этого Фалькенберга магистрат назначил комендантом города на всё время войны. Войско принца, увеличиваясь с каждым днём вследствие притока людей из соседних городов, много раз удачно справлялось с императорскими полками, посланными против него, и в продолжение нескольких месяцев успешно вело партизанскую войну.

Наконец, окончив поход против герцога Саксен-Лауэнбургского, к городу подошёл граф фон Паппенгейм. Быстро вытеснив войска правителя из всех окрестных укреплений, он таким образом совершенно отрезал его от Саксонии и решил приступить к осаде города. Явившийся после него Тилли грозным письмом потребовал, чтобы правитель перестал противиться реституционному эдикту, покорился воле императора и сдал Магдебург. Ответ принца, горячий и смелый, заставил императорского полководца обрушиться на него всей силой своего оружия.

Однако вследствие успехов короля Шведского императорскому полководцу пришлось на некоторое время отлучиться, и осада была отсрочена, а раздоры командовавших в отсутствие Тилли генералов дали Магдебургу ещё несколько месяцев передышки. Наконец, 30 марта 1631 года Тилли появился вновь, и теперь он ревностно взялся за осаду.

В непродолжительном времени были взяты все внешние укрепления; Фалькенбергу пришлось стянуть в город их гарнизоны, для которых иного спасения не было, и разрушить мост на Эльбе. Так как войск для защиты этой обширной крепости с предместьями не хватало, то пришлось предместья Зуденбург и Нейштадт предоставить неприятелю, который немедленно обратил их в пепел. Паппенгейм отделился от Тилли и перешёл при Шенебеке через Эльбу, чтобы подступить к городу с другой стороны.

Гарнизон, ослабленный прежними стычками в наружных укреплениях, едва насчитывал две тысячи пехоты и несколько сотен кавалерии — весьма малое количество для столь обширной и притом неправильно построенной крепости. Для восполнения этого недостатка вооружили граждан — мера отчаяния, принёсшая гораздо больше вреда, чем пользы. Горожане, уже сами по себе весьма посредственные воины, своими раздорами довели город до гибели. Бедные были недовольны тем, что на них взваливают все тяготы, на их долю выпадают все лишения, все опасности войны, тогда как богатые высылают на стены города свою челядь, а сами роскошествуют у себя дома. Неудовольствие перешло в конце концов в открытый ропот; воодушевление сменилось безразличием, бдительность и осторожность — нерадивостью и тоской. Под влиянием этих раздоров и всё возраставшей нужды постепенно усилилось малодушие; многие начали страшиться дерзости своего начинания и трепетать пред могуществом императора, с которым Магдебург вступил в бой. Но религиозный фанатизм, пламенная любовь к свободе, непримиримая ненависть к имени императора, надежда на близкую помощь отгоняли всякую мысль о сдаче; и как ни велика была рознь во всём остальном, в одном — в решении защищаться до крайности — все были единодушны.

Надежда осаждённых на помощь покоилась на вполне достаточных основаниях. Они знали о вооружении Лейпцигского союза, о приближении Густава-Адольфа; и для того и для другого было равно важно отстоять Магдебург, а король Шведский мог в несколько переходов достичь стен города. Всё это было очень хорошо известно и графу Тилли, потому именно он и спешил любым способом овладеть Магдебургом. Уже посылал он к правителю, к коменданту и магистрату герольда с письменными предложениями сдаться, но получил ответ, что граждане предпочтут скорее умереть, нежели покориться. Смелая вылазка горожан показала ему, что мужество осаждённых нисколько не охладело; прибытие короля в Потсдам и набеги шведов, простиравшиеся до Цербста, внушали ему беспокойство, а обывателям Магдебурга — самые радужные надежды. Присылка второго герольда, более примирительный тон его предложений — всё это укрепило их уверенность, но и усилило их беспечность.

Тем временем осаждающие уже довели свои траншеи до окружавшего город рва. Соорудив насыпи, они расставили на них батареи и открыли огонь по городу и крепостным башням. Одна башня была совершенно разрушена, но это не облегчило дело нападавшим, так как свалилась она не в ров, а набок, прислонясь к валу. Несмотря на беспрерывную бомбардировку, вал пострадал очень мало, и действие раскалённых ядер, которыми предполагалось зажечь город, было предотвращено удачными мерами. Но запасы пороха в осаждённом городе истощались, и крепостные орудия одно за другим переставали отвечать на залпы. Необходимо было, чтобы шведы пришли на выручку прежде чем порох кончится, иначе Магдебург погиб. Все свои надежды жители теперь возлагали на шведов: взгляды их со страстной тоской устремлялись вдаль, в ту сторону, откуда должны были показаться шведские знамёна. Густав-Адольф был так близко, что мог на третий день пути появиться под Магдебургом. С надеждой возрастает уверенность, и всё усиливает её. 9 мая неприятельская канонада неожиданно умолкает; из многих батарей увозят пушки. В императорском лагере царит мёртвая тишина. Всё убеждает осаждённых, что спасение близко. Большинство часовых, граждане и солдаты рано утром покидают свой пост на валу, чтобы после долгих трудов, наконец, поспать спокойно. Но дорого им обошёлся сон, и страшно было пробуждение. Окончательно отказавшись от надежды взять город измором до прибытия шведов, Тилли решил снять осаду, но предварительно испробовать общий приступ. Трудности были чрезвычайно велики, так как ещё не удалось пробить брешь в стене и укрепления были почти нетронуты. Но военный совет, собранный Тилли, высказался за приступ, ссылаясь при этом на , который был взят штурмом рано утром, когда граждане и солдаты удалились на покой. Приступ должен был начаться одновременно с четырёх сторон; вся ночь с 9-го на 10-е прошла в необходимых приготовлениях. Все были наготове и, как было условлено, ждали пушечного выстрела ровно в пять часов утра. Выстрел раздался, но на два часа позже, так как Тилли, всё ещё не уверенный в успехе, снова собрал военный совет. Паппенгейм получил приказ штурмовать укрепления предместья Нейштадт; ему помог в этом отлогий вал и сухой, не слишком глубокий ров. Большая часть граждан и солдат ушла с крепостных стен, а немногие оставшиеся часовые спали крепчайшим сном. Таким образом, этот генерал без особого труда первым поднялся на вал.

Услыхав мушкетную пальбу, Фалькенберг бросился с кучкой солдат из ратуши, где писал ответ второму посланцу Тилли, к нейштадтским воротам, уже взятым неприятелем. Отбитый здесь, храбрый полководец несётся в другую сторону, где уже взбирается на вал другой неприятельский отряд. Напрасные усилия; в самом начале боя Фалькенберг падает, сражённый вражеской пулей. Неистовая пальба мушкетов, гул набата, всё усиливающийся шум заставляют пробудившихся ото сна граждан понять грозящую им опасность. Они наспех одеваются, хватаются за оружие, ещё не вполне очнувшись, кидаются на врага. Есть ещё надежда отразить его натиск, но комендант убит, нет определённого плана защиты, нет конницы, чтобы, ворвавшись в неприятельские ряды, расстроить их, нет, наконец, пороха для того, чтобы продолжать огонь. Двое ворот, до сих пор нетронутые, оставлены их защитниками, которые поспешили в город, чтобы там отвратить ещё большую опасность. Не теряя времени, неприятель пользуется вызванным переброской замешательством и занимает эти позиции. Упорное сопротивление продолжается до тех пор, пока четыре императорских полка, овладев валом, не нападают на граждан с тылу и не довершают их поражение. Среди всеобщего замешательства храбрый офицер, по имени Шмидт, ещё раз ведёт горсть смельчаков против врага и заставляет его отступить до ворот, но, раненный насмерть, выбывает из строя, а с ним угасает последняя надежда Магдебурга. Ещё до полудня все укрепления взяты — город в руках врагов.

Теперь штурмующие открывают ворота пред главными силами императорских войск, и Тилли вводит в город часть своей пехоты. Она тотчас же занимает главные улицы, и зрелище расставленных повсюду пушек заставляет граждан укрыться в домах и там ожидать решения своей участи. Недолго оставляют их в неизвестности: два слова графа Тилли решают судьбу Магдебурга. Более человечный полководец — и тот напрасно пытался бы дать таким войскам приказ щадить жителей; Тилли же и не пытался это сделать. Солдат, ставший благодаря молчанию полководца властелином над жизнью граждан, врывается в дома, чтобы здесь удовлетворить все необузданные вожделения своей низменной души. Быть может, мольбы невинности кое-где достигали слуха немцев, но валлоны из войска Паппенгейма были глухи к ним. Едва началась эта резня, как распахнулись все остальные ворота, и на несчастный город бросилась вся кавалерия и страшные банды хорватов.

Началось ужасающее избиение, для воспроизведения которого нет языка у истории, нет кисти у искусства. Ни невинное детство, ни беспомощная старость, ни юность, ни пол, ни положение, ни красота не способны обезоружить ярость победителей. Женщин насилуют на глазах их мужей, дочерей — у ног их отцов, и у этих несчастных есть одно лишь преимущество — быть жертвой удвоенной ярости. Ничто — ни укромность тайника, ни святость его — не могло спасти от всюду проникавшей алчности. В одной церкви нашли пятьдесят три обезглавленных женщины. Хорваты забавлялись тем, что бросали детей в огонь; валлоны Паппенгейма закалывали младенцев у груди матерей. Некоторые офицеры лиги, возмущённые этими невероятными неистовствами, позволили себе напомнить графу Тилли, что следовало бы прекратить резню. «Придите через час, — ответил он, — я посмотрю, что можно будет сделать. Надо же вознаградить солдата за его труды и за опасности». Ужасы продолжались без перерыва, пока, наконец, дым и пламя не остановили грабёж. Чтобы усилить замешательство и сломить сопротивление граждан, ещё с самого начала в некоторых местах подожгли дома. Теперь поднялась буря, разнёсшая огонь по всему городу, и пожар с неимоверной быстротой охватил всё. Ужасна была сумятица среди чада и трупов, среди сверкающих мечей, рушащихся домов и потоков крови. Воздух накалился, невыносимый жар заставил, наконец, даже этих душителей искать убежища в лагере. Менее чем за двенадцать часов многолюдный, укреплённый, обширный город, один из прекраснейших во всей Германии, был обращён в пепел, за исключением двух церквей и нескольких хижин. Правитель Христиан-Вильгельм, весь израненный, был взят в плен вместе с тремя бургомистрами; многие храбрые офицеры и члены магистрата нашли завидную смерть на поле битвы. Четыреста богатейших граждан спаслись от смерти благодаря корыстолюбию офицеров, которые рассчитывали получить от них огромный выкуп. Это человеколюбие выказали главным образом офицеры лиги; их действия, в сравнении с неслыханными зверствами императорских солдат, заставляли смотреть на них как на ангелов-хранителей.

Едва затих пожар, как толпы императорских солдат явились снова, алкая добычи, чтобы грабить в пепле и развалинах. Многие задохлись от дыма, многие изрядно поживились, так как граждане попрятали своё добро в погреба. Наконец, 13 мая, после того как главные улицы были очищены от трупов и мусора, в городе появился сам Тилли. Чудовищно, ужасно, возмутительно было зрелище, представшее здесь пред человечеством. Оставшиеся в живых выползали из груд трупов, дети, истошно вопя, искали родителей, младенцы сосали груди мёртвых матерей. Чтобы очистить улицы, пришлось выбросить в Эльбу более шести тысяч трупов; неизмеримо большее число живых и мёртвых сгорело в огне; общее число убитых простиралось до тридцати тысяч.

Вступление генерала, последовавшее 14 мая, положило конец грабежу, и всем, кто спасся до той поры, была дарована жизнь. Из собора было выпущено более тысячи человек; в непрестанном страхе смерти, без всякой пищи провели они там три дня и две ночи. Тилли объявил им прощение и приказал дать хлеба. На следующий день в этом соборе отслужена была торжественная месса, и под гром пушечных выстрелов к небу вознеслось: . Императорский полководец проехал по улицам города, дабы на правах очевидца иметь возможность донести своему повелителю, что с разрушения Трои и Иерусалима не было видно такой победы. И это сравнение отнюдь не было преувеличенным, если сопоставить значение благосостояния и славу погибшего города с яростью его разрушителей.

Весть об ужасающей участи Магдебурга исполнила радости всю католическую Германию и повергла в страх и трепет всю протестантскую её половину. Но, скорбя и негодуя, протестанты повсюду особенно настойчиво обвиняли короля Шведского, который, несмотря на то, что находился так близко и располагал такой силой, оставил союзный город без помощи. Даже самые беспристрастные не находили извинения, и Густав-Адольф, опасаясь навсегда лишиться симпатий народа, для освобождения которого он явился сюда, в особом оправдательном послании изложил миру причины своего образа действий.

Он только что напал на Ландсберг и взял его 16 апреля, когда до него дошла весть об опасном положении Магдебурга. Тотчас приняв решение освободить осаждённый город, он двинулся со всей своей кавалерией и десятью полками пехоты по направлению к Шпрее. Положение, в котором Густав-Адольф находился в Германии, обязывало его считаться с требованиями благоразумия и не делать ни шага вперёд, но защитив себя с тылу. Лишь крайне недоверчиво и осторожно мог он двигаться по стране, где был окружён двуличными друзьями и могущественными явными врагами, где один необдуманный шаг мог отрезать его от королевства. Курфюрст Бранденбургский уже открыл однажды свою крепость Кюстрин бегущим императорским солдатам и запер её перед преследовавшими их шведами. Если бы Густава теперь постигла неудача в борьбе с Тилли, тот же курфюрст мог снова открыть императорским войскам свои крепости, и тогда король, окружённый врагами спереди и с тылу, погиб бы безвозвратно. Чтобы не рисковать таким оборотом дел при намеченной им операции, он требовал, чтобы, прежде чем он двинется к Магдебургу, курфюрст предоставил ему крепости Кюстрин и Шпандау на то время, пока он не освободит этот город.

Ничто, казалось, не могло быть справедливее этого требования. Огромная услуга, которую Густав-Адольф недавно оказал курфюрсту, изгнав из бранденбургских земель императорские войска, очевидно давала ему право на его благодарность, а поведение, которого шведы держались до сих пор в Германии, оправдывало притязание короля на доверие курфюрста. Но передачей этих крепостей курфюрст сделал бы короля Шведского в известной степени хозяином своей страны, не говоря уже о том, что он этим окончательно порывал связь с императором и обрекал свои владения на неминуемую месть императорских войск. Долго вёл Георг-Вильгельм жестокую борьбу с самим собою, но малодушие и эгоизм взяли, наконец, верх. Равнодушный к судьбе Магдебурга, равнодушный к религии и к германской свободе, он видел пред собой лишь опасности, грозившие ему самому, и эту боязнь его министр фон Шварценберг, втайне состоявший на жалованье у императора, довёл до крайних пределов. Тем временем шведские войска приблизились к Берлину, и король остановился у курфюрста. Заметив малодушные колебания этого государя, он не мог удержаться от выражения своего неудовольствия. «Я держу путь на Магдебург, — сказал Густав, — не для моей пользы, но в интересах протестантов. Если никто не хочет помочь мне, я тотчас же поворачиваю назад, предлагаю императору мирное соглашение и отправляюсь обратно в Стокгольм. Я убеждён — какие бы условия мира я ни поставил, император согласится на них. Но если Магдебург погибнет и если император перестанет бояться меня, то вы увидите, что с вами будет». Эта угроза, брошенная вовремя, а быть может, и зрелище шведской армии, достаточно мощной, чтобы вооружённой рукой доставить королю всё то, в чём ему отказывали, когда он обращался с просьбой, сломили, наконец, сопротивление курфюрста, и он передал королю Шпандау.

Теперь перед королём лежало два пути на Магдебург: один из них, западный, проходил по истощённой стране и среди неприятельских войск, которые могли помешать ему переправиться через Эльбу; другой, южный, проходил через Дессау или Виттенберг, где были мосты для перехода через Эльбу и где можно было получить из Саксонии провиант. Но для этого требовалось разрешение курфюрста Саксонского, которому Густав имел все основания не доверять. Поэтому, прежде чем двинуться в путь, он просил курфюрста разрешить ему свободный проход и за наличные деньги доставить необходимые для его войск припасы. В этой просьбе ему было отказано, и никакие представления не могли заставить курфюрста отказаться от нейтралитета. Пока тянулись переговоры, пришло известие о страшной судьбе Магдебурга.

Тилли объявил о ней всем протестантским государям тоном победителя и, не теряя ни минуты, поспешил воспользоваться всеобщим ужасом. Авторитет императора, значительно ослабленный успехами Густава, сразу возрос и после этого решительного события стал грознее, чем когда-либо; изменение положения ярче всего сказалось во властном языке, которым он заговорил теперь с протестантскими чинами. Постановления Лейпцигского союза были отменены императорским решением, особым декретом распущен самый союз, всем непокорным чинам пригрозили судьбой Магдебурга. В качестве исполнителя императорского указа Тилли немедленно направил свои войска против епископа Бременского, который был членом Лейпцигского союза и набирал солдат. Устрашённый епископ поспешил тотчас же уступить их Тилли и подписал отмену лейпцигских постановлений. Императорская армия, под предводительством графа фон Фюрстенберга возвращавшаяся в это время из Италии, поступила таким же образом с правителем Вюртембергским. Герцог принуждён был подчиниться реституционному эдикту и всем декретам императора и, кроме того, обязался делать ежемесячный взнос в размере ста тысяч талеров на содержание императорских войск. Такая же дань была наложена на города Ульм и Нюрнберг и на округа Франконский и Швабский. Страшна была расправа императора в Германии. Внезапный перевес, достигнутый им вследствие падения Магдебурга, скорее мнимый, нежели действительный, побудил его преступить грань прежней умеренности и предпринять несколько поспешных и насильственных шагов, которые, наконец, заставили германских князей преодолеть свои колебания и примкнуть к Густаву-Адольфу. Как ни печальны были, таким образом, ближайшие следствия гибели Магдебурга для протестантов, следствия более отдалённые были благодетельны для них. Первое изумление очень быстро уступило место действенному негодованию. Отчаяние придавало силы, и германская свобода воскресла из пепла Магдебурга.

Среди государей, заключивших Лейпцигский союз, курфюрст Саксонский и ландграф Гессенский были гораздо опаснее всех других, и верховенство императора в их владениях не могло считаться устойчивым, покуда эти два государя не были обезоружены. Тилли обратил оружие прежде всего против ландграфа и прямо от Магдебурга двинулся в Тюрингию. Саксонско-Эрнестинские и Шварцбургские земли подверглись во время этого похода неописуемому разорению. Франкгаузен был на глазах Тилли безнаказанно разграблен и обращён его солдатами в пепел. Горько поплатились несчастные крестьяне за то, что их повелитель благоприятствовал шведам. Эрфурту, ключу Саксонии и Франконии, пригрозили осадой, от которой он откупился добровольной поставкой провианта и денежной данью. Отсюда Тилли отправил уполномоченного к ландграфу Кассельскому с требованием немедленно распустить свои войска, отказаться от участия в Лейпцигском союзе, впустить императорские полки в свою страну и в свои крепости, уплатить контрибуцию и определённо заявить себя другом или врагом. Такое обращение приходилось терпеть германскому государю от слуги императора! Но это чрезмерное требование было подкреплено сопровождавшей его грозной воинской силой, а свежее воспоминание о потрясающей судьбе Магдебурга должно было усилить впечатление. Тем большей похвалы достойно бесстрашие, с которым ландграф ответил на это предложение: впускать в свои крепости и в свою столицу чужих солдат он, дескать, совершенно не собирался и не собирается; его войска нужны ему самому; от нападения он сумеет защититься. Если у генерала Тилли не хватает денег и провианта, пусть отправляется в Мюнхен: там того и другого много. Ближайшим следствием этого вызывающего ответа было вторжение двух императорских отрядов в Гессен, но ландграф так встретил их, что им не удалось натворить больших бед. Когда же сам Тилли со всем своим войском двинулся за ними следом, то, конечно, несчастной стране пришлось бы дорого заплатить за стойкость своего государя, если бы маневры короля Шведского вовремя не отвлекли императорского полководца.

Густав-Адольф принял весть о гибели Магдебурга с глубочайшей скорбью, усугублённой ещё тем обстоятельством, что теперь Георг-Вильгельм согласно договору потребовал возвращения крепости Шпандау. Потеря Магдебурга скорее усилила, нежели ослабила основания, по которым для короля было так важно обладание этой крепостью, и чем больше приближался неминуемый решительный бой между ним и Тилли, тем тяжелее было ему отказаться от единственного убежища на случай несчастного исхода. Истощив напрасно всевозможные представления и просьбы пред курфюрстом Бранденбургским, холодное упорство которого, напротив, возрастало с каждым днём, он отдал, наконец, своему коменданту приказ очистить Шпандау, но одновременно заявил, что с этого дня будет относиться к курфюрсту как к неприятелю.

Чтобы придать вес этому заявлению, он появился со своей армией под стенами Берлина. «Я не хочу, чтобы со мной обходились хуже, чем с генералами императора, — ответил он посланцам ошеломлённого курфюрста, когда они явились в его лагерь. — Ваш повелитель принял их в свои владения, снабдил всем, в чём они нуждались, передал им все крепости, какие они хотели, и всеми этими любезностями не мог добиться даже того, чтобы они более человечно обходились с его народом. Всё, чего я от него требую, это обеспечение безопасности моего движения, небольшую сумму денег и хлеб для моих войск; и за это я обещаю ему охранять его владения и избавить его от войны. Но на этих моих требованиях я должен настаивать, и пусть брат мой курфюрст спешно решит, хочет ли он иметь меня своим другом, или же хочет допустить опустошение своей столицы». Этот решительный тон произвёл должное впечатление, а пушки, направленные на город, победили все колебания Георга-Вильгельма. Через несколько дней был подписан союзный договор, по которому курфюрст обязался вносить ежемесячно тридцать тысяч талеров, оставлял Шпандау в руках короля и обещал всегда, когда только понадобится, впускать его войска и в Кюстрин. Это решительное соединение курфюрста Бранденбургского со шведами встретило в Вене не лучший приём, чем раньше такое же решение герцога Померанского. Но неблагоприятный поворот счастья, который вскоре испытало оружие императора, не дал ему возможности выразить своё раздражение иначе, как словами.

Удовлетворение, испытанное королём по поводу этого счастливого события, вскоре ещё было усилено приятным известием, что Грейфсвальд, единственная крепость в Померании, остававшаяся ещё в руках императорских войск, перешла к нему, и теперь вся страна очищена от этих злобных врагов. Явившись снова в герцогство, он насладился упоительным зрелищем всеобщего народного ликования, виновником которого был он сам. Минул год с тех пор, как Густав вступил на немецкую землю, и годовщина этого события была отпразднована во всём герцогстве Померанском всеобщим торжеством. Несколько ранее и даже помочь войсками. Миролюбивые намерения русских были тем более приятны для короля, что в той опасной войне, навстречу которой он шёл, для него было в высшей степени важно не терпеть беспокойства от враждебного соседа. Вскоре затем в Померании высадилась его супруга, королева Мария-Элеонора, с подкреплением в восемь тысяч шведов. Необходимо упомянуть также о прибытии шести тысяч англичан под предводительством маркиза Гамильтона — необходимо тем более, что .

Во время тюрингского похода Тилли Паппенгейм занимал область Магдебурга, но не мог помешать шведам перейти в нескольких местах Эльбу, уничтожить несколько императорских отрядов и взять много укреплённых мест. Сам он, испуганный приближением короля, настойчиво предлагал графу Тилли повернуть назад и действительно заставил его быстрыми переходами поскорее возвратиться в Магдебург. Тилли расположился лагерем по сю сторону реки, в Вольмирштедте; Густав-Адольф разбил свой лагерь с той же стороны у Вербена, неподалёку от впадения Гавеля в Эльбу. Уже самое прибытие его в эти страны не предвещало Тилли ничего хорошего. Шведы рассеяли три его полка, расположенные в деревнях далеко от главных сил, отняли половину их обоза и сожгли другую. Напрасно приближался Тилли со своей армией на расстояние пушечного выстрела к лагерю короля, вызывая его на бой; Густав, бывший вдвое слабее Тилли, благоразумно избегал сражения; его лагерь был слишком надёжно укреплён, чтобы неприятель мог решиться на нападение. Пришлось ограничиться канонадой и несколькими стычками, в которых победителями неизменно оставались шведы. Во время отступления в Вольмирштедт армия Тилли уменьшилась от частых побегов. После магдебургской резни счастье покинуло его.

Тем постояннее сопровождало оно с этого времени короля Шведского. Пока он стоял лагерем в Вербене, его генерал Тотт и герцог Адольф-Фридрих завоевали почти весь Мекленбург, и он испытал царственное наслаждение — восстановить на престоле обоих герцогов. Он сам отправился в Гюстров, где совершилось это восстановление, чтобы своим присутствием придать торжеству ещё больший блеск. Окружённые блестящей свитой князей, вступили в город оба герцога; их спаситель шествовал между ними обоими, и радость подданных обратила это шествие в трогательнейшее празднество. Вскоре после возвращения Густава-Адольфа в Вербен в его лагере появился ландграф Гессен-Кассельский, чтобы заключить с ним тесный оборонительный и наступательный союз; то был первый владетельный князь Германии, добровольно и открыто заявивший себя противником императора; правда, он имел на это более чем достаточное основание. Ландграф Вильгельм обязался бороться с врагами короля как со своими собственными, открыть ему свои города и всю свою страну, доставлять ему провиант и всё необходимое. Король в свою очередь провозглашал себя его другом и защитником и обязался не заключать мира, не доставив ландграфу полного удовлетворения от императора. Обе стороны честно сдержали слово. Ландграф Гессен-Кассельский вплоть до конца этой долгой войны оставался верным союзу со Швецией и при заключении Вестфальского мира имел все основания хвалиться своей дружбой с ней.

Тилли, для которого этот смелый шаг ландграфа не мог остаться тайной, выслал против него графа Фуггера с несколькими полками. В то же время он пытался посредством подмётных писем возмутить гессенских подданных против их властителя. Его письма принесли так же мало пользы, как и его полки, отсутствие которых вскоре затем сказалось, и весьма ощутительно для него, в сражении при Брейтенфельде. Гессенские земские чины ни минуты не могли колебаться между защитником своего достояния и его расхитителем.

Но гораздо более, чем Гессен-Кассель, беспокоило императорского генерала двусмысленное поведение курфюрста Саксонского, который, вопреки императорскому запрещению, продолжал военные приготовления и не отказывался от Лейпцигского союза. Теперь, когда король Шведский находился так близко, когда каждую минуту могло разразиться решительное сражение, Тилли казалось в высшей степени опасным допустить, чтобы Саксония, готовая в любую минуту стать на сторону врага, осталась вооружённой. Усилившись двадцатью пятью тысячами солдат из испытанных войск, приведёнными ему Фюрстенбергом, и твёрдо веруя в свою мощь, Тилли был убеждён, что одного страха, внушённого его прибытием, будет достаточно, чтобы обезоружить курфюрста или по крайней мере без труда разбить его. Но прежде чем покинуть свой лагерь под Вольмирштедтом, он через уполномоченных потребовал от курфюрста, чтобы тот открыл свои владения императорской армии, распустил свои войска или соединил их с армией императора и в союзе с ними изгнал короля Шведского из Германии. Он напомнил ему, что из германских стран больше всех щадил до сих пор Саксонию, и пригрозил ему в случае упорства самыми ужасными опустошениями.

Для своего грозного предложения Тилли выбрал весьма неблагоприятный момент. Преследования, испытанные его единоверцами и союзниками, разрушение Магдебурга, неистовства императорских солдат в Лузации — всё соединилось для того, чтобы курфюрст исполнился крайнего негодования против императора. Как бы ни были ничтожны его права на защиту со стороны Густава-Адольфа, всё же сознание, что этот государь поблизости, вдохнуло в него мужество. Он воспретил расквартирование императорских солдат в своих землях и твёрдо объявил, что не намерен приступить к разоружению. Как ему ни странно, прибавил он, видеть, что императорская армия идёт на его владения в тот момент, когда, казалось бы, преследование короля Шведского доставляет ей столько хлопот, он, однако, не ожидает, что вместо обещанных и заслуженных наград ему отплатят неблагодарностью и разорением его страны. Послам Тилли он после роскошной трапезы дал ещё более ясный ответ. «Господа, — сказал он, — я вижу, что решили, наконец, подать на стол саксонское угощение, которое приберегалось так долго. Но в него обыкновенно входят всякие орехи и затейливые сласти, которые раскусить очень нелегко; смотрите, как бы вам не пришлось сломать о них зубы».

Теперь Тилли, снявшись с лагеря и производя страшные опустошения, двинулся к Галле и отсюда возобновил своё предложение курфюрсту в ещё более настойчивом и угрожающем тоне. Если вспомнить всё предыдущее поведение этого государя, который под влиянием личной склонности и внушений своих подкупленных министров соблюдал интересы императора даже в ущерб своим священнейшим обязанностям и которого до сих пор удавалось с такой малой затратой искусства удерживать в полном бездействии, то остаётся только удивляться ослеплению императора или его министров, которые именно в такой опаснейший момент отказались от прежней политики и своими насильственными действиями довели этого податливого государя до крайности. Или это и было целью Тилли? Быть может, он считал нужным превратить ненадёжного друга в явного врага, чтобы тем самым освободиться от необходимости щадить земли курфюрста, к чему его до сих пор принуждал тайный приказ императора? Или, быть может, сам император намеренно доводил курфюрста до враждебного шага, чтобы этим путём избавиться от своих обязательств по отношению к нему и с веским к тому основанием разорвать обременительный счёт? Но и в таком случае всё же нельзя не удивляться наглому высокомерию и Тилли, который не боялся пред лицом страшного неприятеля создавать себе нового врага, и той беспечности, с какой этот полководец позволил обоим своим противникам беспрепятственно соединиться.

Доведённый до отчаяния вторжением Тилли в Саксонию, Иоганн-Георг после долгой внутренней борьбы бросился в объятия короля Шведского.

Тотчас после отъезда первого посольства Тилли он спешно отправил своего фельдмаршала фон Арнгейма в лагерь Густава, прося монарха, которым так долго пренебрегал, о скорейшей помощи. Король скрыл внутреннюю радость, доставленную ему этим долгожданным событием. «Мне очень жаль курфюрста, — ответил он послу с деланой холодностью, — если бы он вовремя обратил внимание на мои неоднократные представления, страна его не видала бы неприятеля в своих пределах, да и Магдебург уцелел бы. А теперь, когда иного исхода нет, обращаются к королю Шведскому. Так передайте же ему, что я совсем не собираюсь губить себя и своих союзников ради курфюрста Саксонского. Да и кто поручится мне за верность государя, министры которого состоят на жаловании у Австрии и который отступится от меня, как только император скажет ему ласковое слово и отзовёт свои войска от его границ? Войска Тилли получили за последнее время значительные подкрепления, но это не помешает мне смело пойти на него, как только я буду прикрыт с тыла».

В ответ на эти упрёки саксонский министр сумел сказать только одно — что самое лучшее было бы предать прошлое забвению. Он настоятельно просил короля объявить условия, на которых тот согласен помочь Саксонии, и наперёд ручался, что они будут приняты. «Я требую, — ответил Густав, — чтобы курфюрст уступил мне крепость Виттенберг, дал мне в заложники своего старшего сына, уплатил моим войскам трёхмесячное жалованье и выдал мне предателей из числа своих министров. На этих условиях я готов оказать ему помощь».

«Не только Виттенберг, — воскликнул курфюрст, получив этот ответ, и тотчас погнал своего министра назад в шведский лагерь, — не только Виттенберг открою я ему, но и Торгау и всю Саксонию! В заложники я отдам ему хоть всю мою семью, а если ему этого мало, я сам пойду в заложники. Поспешите к нему и передайте ему, что я готов выдать ему изменников, которых он мне назовёт, буду платить жалованье его войскам и отдам свою жизнь и всё своё достояние за правое дело».

Король хотел только испытать твёрдость новых намерений Иоганна-Георга. Тронутый его искренностью, он отказался от своих тяжёлых требований. «Недоверие, выказанное мне, когда я хотел прийти на помощь Магдебургу, — сказал он, — вызвало недоверие с моей стороны. Ныне доверие курфюрста заслуживает, чтобы я ответил тем же. Я буду вполне удовлетворён, если он заплатит моей армии жалованье за один месяц, и надеюсь, что и за такое вознаграждение смогу охранить его».

Тотчас по заключении союза король перешёл через Эльбу и на следующий день соединился с саксонцами. В то же время Тилли, вместо того чтобы воспрепятствовать этому соединению, двинулся к Лейпцигу и потребовал, чтобы город принял императорский гарнизон. В надежде на скорую выручку комендант города Ганс фон Пфорта стал готовиться к обороне и для этой цели приказал сжечь предместье Галле. Но дурное состояние укреплений сделало сопротивление невозможным, и уже на второй день осады ворота открылись. Тилли расположился в доме могильщика — единственном строении, уцелевшем во всём предместье; здесь он подписал капитуляцию, и здесь было решено нападение на короля Шведского. При взгляде на рисунки черепов и скелетов, которыми могильщик украсил свой дом, Тилли изменился в лице. Против всякого ожидания, с Лейпцигом обошлись милостиво.

Меж тем в Торгау король Шведский и курфюрст Саксонский в присутствии курфюрста Бранденбургского собрались на большой военный совет. Им предстояло принять решение, которое должно было бесповоротно определить судьбу Германии и евангелической веры, благоденствие многих народов и участь их государей. Тревожное чувство, пред важным решением теснящее души героев, как будто овладело на миг высоким духом Густава-Адольфа. «Решаясь теперь на сражение, — сказал он, — мы ставим на карту одну корону и две курфюрстские шапки. Счастье изменчиво, и неисповедимые веления неба могут, в наказание за грехи наши, даровать победу врагу. Правда, моя держава, даже потеряв меня и моё войско, ещё сохраняет надежду на спасение. Ей, отдалённой от неприятеля, охраняемой значительным флотом, оберегаемой своими границами и защищаемой храбрым народом, по крайней мере не грозит самое худшее. Но что спасёт вас, тех, кому враг ежечасно готов наступить на грудь, если исход сражения будет несчастлив?»

Здесь Густав-Адольф проявил сомнение, свидетельствующее о великой скромности героя, которому сознание своей силы не мешает видеть размеры опасности. Иоганн-Георг выказал самонадеянность бессильного человека, знающего, что его дело защищает герой. Желая поскорее очистить свои владения от двух обременительных армий, он жаждал боя, в котором не рисковал лишиться ранее завоёванных лавров. Он хотел сам двинуться со своими саксонцами на Лейпциг и сразиться с Тилли. Наконец, Густав-Адольф согласился с ним, и было решено немедленно напасть на неприятеля, прежде чем тот соединится с подкреплениями, которые вели ему генералы Альтрингер и Тифенбах. Соединённая шведско-саксонская армия перешла через Мульду; курфюрст Бранденбургский уехал домой.

Рано утро 7 сентября 1631 года сошлись неприятельские армии. Не успев уничтожить саксонскую армию до её соединения со шведами, Тилли решил ждать спешившие к нему вспомогательные войска; он разбил под Лейпцигом хорошо укреплённый, выгодно расположенный лагерь и надеялся, что никто не сможет заставить его принять там бой. Однако энергичные настояния Паппенгейма заставили его при наступлении неприятельских войск переменить свою диспозицию и двинуться влево, к холмам, тянувшимся от деревни Варен до Линденталя. У подножия этих высот его армия выстроилась в одну линию; его артиллерия, расположенная по холмам, могла обстреливать всю Брейтенфельдскую равнину. Оттуда приближалась построенная в две колонны шведско-саксонская армия, которой предстояло у Подельвица — села, расположенного пред фронтом Тилли, — перейти Лобер. С целью затруднить ей переход через этот ручей сюда был отправлен Паппенгейм с двумя тысячами кирасир, но лишь после долгого сопротивления Тилли и со строгим приказом ни в коем случае не вступать в бой. Несмотря на это запрещение, Паппенгейм завязал стычку с шведским авангардом, но вскоре вынужден был отступить. Чтобы удержать неприятеля, он зажёг Подельвиц, что, однако, не помешало обеим армиям продолжать наступление и выстроиться в боевом порядке.

Справа расположились шведы, построенные в две линии, посредине пехота в небольших батальонах, весьма подвижных и поэтому способных быстро маневрировать без нарушения порядка; на флангах — кавалерия, разделённая таким же образом на небольшие эскадроны вперемежку с многочисленными мелкими отрядами мушкетёров, которые маскировали её малочисленность и должны были обстреливать неприятельскую конницу. Центром командовал полковник Тейфель, левым флангом — Густав Горн, правым — сам король, имея против себя графа Паппенгейма.

Саксонцы, по требованию Густава, были отделены от шведов широким промежутком, вполне оправданным исходом сражения. Боевую диспозицию составил сам курфюрст вместе со своим фельдмаршалом; король удовлетворился согласием на неё. Он как будто тщательно старался обособить шведскую доблесть от саксонской, и счастье не смешало их.

К вечеру неприятельские войска растянулись на западных высотах необозримой линией; их было вполне достаточно для того, чтобы окружить шведскую армию; пехота разделена была на большие батальоны, конница — на столь же большие, неповоротливые эскадроны. Орудия неприятельского войска были расположены за ним на высотах; таким образом, оно было выстроено под своими же снарядами, перелетавшими через него. Из такого положения артиллерии, — если вообще можно доверять этому сообщению, — явствовало, что Тилли скорее намерен дожидаться врага, нежели наступать, ибо расположение императорских войск не давало им возможности ворваться в ряды неприятеля, не становясь вместе с тем жертвой своих собственных пушек. Тилли командовал центром, Паппенгейм — левым флангом, граф фон Фюрстенберг — правым. Численность всех войск императора и лиги не превышала в этот день тридцати четырёх — тридцати пяти тысяч человек; приблизительно столько же человек насчитывалось и в соединённой шведско-саксонской армии.

Но если бы их стояли друг против друга миллионы, этот день не мог бы быть более кровавым, более значительным, более решающим. Ради этого дня Густав-Адольф переправился через Балтийское море и, подвергаясь опасностям в далёкой стране, вручил изменчивому счастью свою жизнь и свою державу. Два величайших полководца своего времени, оба до сих пор непобедимые, подвергались последнему испытанию в сражении, которого так долго избегали; один из них неминуемо должен был расстаться на поле брани со своей славой. В страхе и трепете ждут обе половины Германии наступления рокового дня; с содроганием ждёт весь мир его исхода, и отдалённое потомство будет его благословлять — или проклинать.

Решимость, никогда не оставлявшая графа Тилли, покинула его в этот день. У него не было ни твёрдого решения вступить в бой с королём, ни непоколебимой решимости избегнуть сражения. Паппенгейм увлёк его против его воли. Неведомые до сих пор сомнения бушевали в его груди, чёрное предчувствие омрачало его обычно ясное чело. Словно дух Магдебурга витал над ним.

Двухчасовая канонада открыла сражение. Со свежевспаханных пересохших полей западный ветер гнал в лицо шведам густые облака пыли и порохового дыма. Это заставило короля незаметно передвинуться к северу, и быстрота, с которой этот маневр был произведён, не дала неприятелю помешать ему.

Наконец, Тилли решился покинуть свои холмы и двинуться на шведов, но, отбитый их яростным огнём, подался вправо и атаковал саксонцев с такой яростью, что их воинские части расстроились и смятение охватило всё войско. Сам курфюрст опомнился лишь в Эйленбурге. Немногие полки ещё некоторое время стойко держались на поле битвы и своим мужественным сопротивлением спасли честь саксонцев. Но едва только они дрогнули, как хорваты приступили к грабежу, и уже были отправлены в Мюнхен и Вену гонцы с вестью о победе.

На правое крыло шведов обрушился всей силой своей кавалерии граф Паппенгейм, но не мог сдвинуть его с места. Здесь командовали сам король и под его началом генерал Баннер. Семь раз возобновлял Паппенгейм свою атаку, и семь раз она была отбита. Он бежал с большими потерями, оставив поле битвы неприятелю.

В то же время Тилли, опрокинув остаток саксонской армии, ринулся со своими победоносными полками на левое крыло шведов. Но король, заметив расстройство в саксонских войсках, быстро уяснил себе положение и отправил на помощь три полка, чтобы прикрыть фланг, обнажённый бегством саксонцев. Густав Горн, командовавший здесь, оказал неприятельским кирасирам стойкое сопротивление, которому немало способствовала расстановка пехоты между эскадронами. Неприятель уже начинал изнемогать, когда здесь появился Густав-Адольф, чтобы решительно ускорить исход боя. Левое крыло императорских войск было разбито, и шведские солдаты, уже не имевшие пред собой врага, могли найти себе лучшее применение где-нибудь в другом месте. Поэтому Густав повернул своим правым крылом и главным отрядом налево, по направлению к холмам, на которых была расположена неприятельская артиллерия. Вскоре она перешла в руки шведов, и неприятелю пришлось испытать огонь собственных пушек.

Обстреливаемое сбоку артиллерией, теснимое спереди страшным напором шведов, дрогнуло непобедимое войско. Поспешное отступление — вот всё, что оставалось Тилли; но самое отступление должно было теперь производиться через неприятельские ряды. Смятение овладело всей армией, кроме лишь четырёх полков седовласых, закалённых солдат, которые никогда до сих пор не бежали с поля битвы и теперь не соглашались бежать. Сомкнутыми шеренгами пробились они через ряды победителей и с оружием в руках достигли перелеска, где снова выстроились против шведов и бились до наступления ночи, покуда число их не уменьшилось до шестисот человек. С ними бежали остатки армии Тилли, и исход сражения был решён.

Густав-Адольф бросился на колени среди раненых и убитых, и пламенная радость победы излилась у него в горячей молитве. Неустанно, вплоть до наступления глубокой ночи преследовала его кавалерия бегущего врага. Набатный звон поднял народ во всех окрестных деревнях, и горе несчастному, который попадался в руки озлобленному крестьянину. С остальным войском король расположился лагерем между полем битвы и Лейпцигом, так как невозможно было напасть в ту же ночь на город. Семь тысяч неприятельских солдат полегло на поле битвы, более пяти тысяч попало в плен и было ранено. Вся неприятельская артиллерия, весь лагерь, более ста знамён и штандартов достались победителю. Саксонцы потеряли две тысячи человек, шведы — не более семисот. Поражение императорской армии было так велико, что Тилли во время своего бегства в Галле и Гальберштадт не мог собрать более шестисот человек. Паппенгейм — не более тысячи четырёхсот. Так быстро исчезло это страшное войско, приводившее ещё так недавно в ужас всю Италию и Германию.

Сам Тилли был обязан своим спасением только случайности. Изнемогая от ран, он не хотел сдаться в плен шведскому ротмистру, настигшему его и уже намеревавшемуся покончить с ним, когда выстрел из пистолета вовремя поразил шведа. Но неизмеримо страшнее смертельной опасности и ран было для него тягостное сознание, что он пережил свою славу и в один день лишился трудов всей своей долгой жизни. Все прошлые его победы обращались в ничто, раз ему не досталась та, которой надлежало увенчать все остальные. От всех его блестящих подвигов оставались ему лишь проклятия человечества, которыми они сопровождались. С этого дня весёлость уже не возвращалась к Тилли и счастье навеки покинуло его. Даже последнего его утешения, мести, лишил его строгий приказ его повелителя: не осмеливаться более вступать в решительный бой. Тремя ошибками объясняется главным образом неудача этого дня: во-первых, Тилли расположил свою артиллерию на холмах за армией; во-вторых, он удалился затем от этих холмов, и, наконец, в-третьих, он не препятствовал неприятелю построиться в боевом порядке. Но как легко можно было исправить эти ошибки, если бы не холодное благоразумие и не гениальное дарование его противника! Тилли бежал из Галле в Гальберштадт, откуда, едва дождавшись, чтобы зажили его раны, поспешил к Везеру, намереваясь усилить свои войска императорскими гарнизонами, стоявшими в Нижней Саксонии.

Тотчас по миновании опасности курфюрст Саксонский не замедлил явиться в шведский лагерь. Король поблагодарил его за совет вступить в бой, и Иоганн-Георг, поражённый приветливым приёмом, на радостях обещал ему… римскую корону. Предоставив курфюрсту самому вернуть себе Лейпциг, Густав двинулся на следующий день к Мерзебургу. Пять тысяч императорских солдат, снова соединившихся и по пути попавших ему в руки, были частью изрублены, частью взяты в плен; большинство последних вступило в его армию. Мерзебург сдался тотчас же, вслед за тем взят был Галле, куда к королю после взятия Лейпцига явился курфюрст Саксонский сговориться с ним относительно дальнейшего плана действий.

Победа была одержана, но лишь при умелом использовании её можно было превратить в решающую победу. Императорская армия была разбита, в Саксонии не оставалось ни одного неприятельского солдйта, и бежавший Тилли передвинулся в Брауншвейг. Преследовать его здесь — значило бы возобновить войну в Нижней Саксонии, едва успевшей оправиться от бедствий предыдущей войны. Поэтому решили перенести войну в неприятельские земли, которые, будучи открыты и незащищены вплоть до самой Вены, манили победителя к себе. Можно было двинуться направо на владения католических князей, можно было направиться налево, вторгнуться в наследственные владепия императора и заставить его трепетать в его столице. Было решено сделать и то и другое, и вопрос заключался теперь лишь в распределении ролей. Во главе победоносной армии Густав-Адольф встретил бы слабое сопротивление по пути от Лейпцига к Праге, Вене и Пресбургу; Чехия, Моравия, Австрия, Венгрия не имели защитников; угнетённые протестанты этих стран жаждали перемены. Сам император не мог считать себя в безопасности в своём дворце — при первом нападении Вена в испуге раскрыла бы свои ворота победителю. Со странами, отнятыми у неприятеля, последний лишался также средств, на которые он вёл войну, и Фердинанд охотно согласился бы на мир, только бы удалить столь страшного врага, проникшего в самую глубь его владений. Завоевателю этот смелый военный план пришёлся бы по сердцу и, быть может, счастливый исход оправдал бы его. Но Густав-Адольф, столь же осторожный, сколь смелый, в большей мере государственный муж, нежели завоеватель, отказался от этого плана, потому что имел в виду более высокие цели, потому что не хотел доверить исход борьбы лишь счастью и отваге.

Если бы Густав избрал путь на Чехию, то Франкония и Верхний Рейн должны были быть предоставлены курфюрсту Саксонскому; но Тилли уже начал из остатков своей разгромленной армии, из гарнизонов в Нижней Саксонии и стянутых им подкреплений сколачивать на Везере новое войско, во главе которого он, конечно, не замедлил бы двинуться против неприятеля. Было невозможно противопоставить столь опытному полководцу какого-нибудь Арнгейма, способности которого были испытаны в битве при Лейпциге с весьма сомнительными результатами. Но какую пользу принесли бы королю самые быстрые и блестящие успехи в Чехии и Австрии, если бы Тилли вернул себе могущество в имперских землях, если бы он новыми победами вдохнул мужество в католиков и обезоружил союзников короля? К чему послужит изгнание императора из его наследственных владений, если Тилли завоюет ему всю Германию? Мог ли Густав надеяться стеснить императора более, чем его стеснило двенадцать лет тому назад чешское восстание, которое ведь не поколебало упорства этого властителя, не истощило его средств, восстание, из которого он вышел ещё более грозным, чем прежде?

Менее блестящими, но гораздо более надёжными были выгоды, которых король мог ожидать от вторжения предводительствуемых им войск в земли лиги. Решающее воздействие могло иметь появление его вооружённых сил. Государи в это время собрались по поводу реституционного эдикта на имперский сейм во Франкфурте, где Фердинанд расточал все ухищрения своей коварной политики, чтобы склонить устрашённых протестантов к поспешному и пагубному для них соглашению. Лишь приближение их защитника могло побудить их к стойкому сопротивлению и обратить в ничто замыслы императора. Густав-Адольф мог надеяться своим победоносным присутствием объединить всех этих недовольных государей, остальных же — оторвать от императора, устрашив их своим оружием. Здесь, в центре Германии, следовало перерезать жизненный нерв императорского могущества, которое не могло держаться без помощи лиги. Здесь он мог вблизи следить за своим ненадёжным союзником — Францией, и если для осуществления его сокровенного замысла ему необходима была дружба католических курфюрстов, то надлежало прежде всего стать властелином их судьбы, чтобы великодушным снисхождением приобрести право на их благодарность.

Поэтому он выбрал путь к Франконии и Рейну, предоставив курфюрсту Саксонскому завоевание Чехии.