Этой ночью я почти не спала. Я пыталась размышлять, но в моей голове проносился лишь сумбурный поток мыслей. Я думала про погибшего Виталия, копалась в лабиринтах своей памяти в попытке понять, почему совершенно незнакомый мне мужчина просиживал по нескольку часов в своей машине около моего дома. У меня было слишком много вопросов, на которые не было никаких ответов. Больше всего я боялась думать о сыне и муже. Особенно о сыне. На сердце лежал тяжелый камень. Мне была ужасна сама мысль о том, что мой сын может узнать, что его мать сидит в тюрьме, да еще и за убийство. Когда мне было совсем плохо, я начинала думать о смерти, но тут же вспоминала слова адвоката, который обещал меня вытащить и уладить все недоразумения.

Я смотрела на других женщин и видела, что многие из них смогли смириться со своей судьбой, приспособиться к тем условиям, в которые попали. Но, несмотря ни на что, в глубине души они продолжали надеяться. Они ели овсяную кашу на воде, хлеб, пили воду и говорили, что, для того чтобы выжить, нужно лишь здраво взглянуть на ситуацию и принять ее такой, какова она есть.

Приложив ладонь к сердцу, я ощутила острую боль и тяжело задышала. Слишком спертый воздух в камере, да еще и какой-то непонятный озноб у меня по всему телу… Я не знала, что ждет меня впереди, но от слова «тюрьма» у меня поднималась температура, и я начинала бредить. Подняв голову, я попыталась наладить дыхание, но почувствовала себя еще хуже.

– Мама, мамочка… Почему я здесь? Почему? – прошептала я, глотая слезы, и обвела глазами спящих женщин.

Кто-то из них громко храпел, кто-то посапывал, кто-то стонал во сне… Я смотрела на них глазами, полными ужаса, и пыталась понять, как вообще можно спать в подобных условиях. Остановив свой взгляд на бельевой веревке, я стала думать о том, как бы ее отвязать. Я совершенно ясно поняла, что не смогу есть овсяную кашу с хлебом, пить воду, спать по ночам и на что-то надеяться, потому что чем больше проходило времени, тем все меньше надежд оставалось, а глядя на эту веревку, я вдруг подумала, что надежд не осталось вообще.

Я еще раз посмотрела на веревку и прокусила губу до крови, не чувствуя боли. Прикреплена она так, что мне не удастся незаметно снять ее, а к тому же на веревке слишком много узлов, которые мне не развязать. Я еще раз оглядела камеру и не нашла ни одного предмета, который помог бы мне свести счеты с несправедливостью жизни и уйти от проблем. А было бы так хорошо, если бы уже где-то вдалеке от меня осталась эта страшная камера с этими чужими женщинами, многие из которых не мылись и давно позабыли об элементарных правилах личной гигиены, и мне бы больше никогда не пришлось общаться с этим ушлым и невоспитанным следователем, который даже не думал прислушиваться к моим показаниям и переворачивал все мои слова против меня…

Я не знаю, как я дожила до утра. Лежала с открытыми глазами, и мне казалось, что меня уже нет. Что-то безвозвратно сломалось во мне, что-то ушло и вряд ли вернется назад. В первые дни, проведенные в камере, у меня было жуткое желание кричать – от навалившегося на меня кошмара, от ужаса и от моего бессилия. А сегодня мне уже не хотелось кричать. У меня не было сил, чтобы произнести даже одно-единственное слово. Одна женщина-соседка как-то сказала мне, что если я буду себя изводить, то долго не протяну, потому что на мне уже и так лица нет. Она попыталась меня успокоить и сказала, что тяжело только сначала, а потом начинаешь ко всему привыкать. Самое главное, чтобы попалась хорошая зона. Я смотрела на свою соседку, с трудом сдерживая слезы, и не могла понять, о чем она говорит, потому что не представляла, как зона может быть хорошей. Но она продолжала говорить, мол, на хорошей зоне за соответствующую мзду я смогу встречаться со своим мужем на трехдневных свиданиях. А я не могла представить себе Андрея, приехавшего ко мне на зону! У меня не было сил для того, чтобы его увидеть, и уж тем более для того, чтобы что-то ему объяснить. Видя мою болезненную реакцию, моя соседка попыталась меня успокаивать дальше и сказала, что если у меня есть дети, то за мзду на зону можно провести даже ребенка. Услышав последнюю фразу, я почувствовала себя еще хуже и, не сдержавшись, заплакала. Стасик и зона… Господи, да ведь лучше не жить! Чтобы мой маленький сын увидел, где находится его мать, узнал, что она осуждена как убийца, и начал меня стыдиться? Нет, ни за что!

– Я не хочу жить, – как можно тише прошептала я своей соседке и тихонько всхлипнула.

– Придется, – спокойно ответила та.

– Нет. Я хочу с собой что-нибудь сделать.

– Все поначалу хотят, только потом это проходит. Странно, ты здесь уже не первый день, а это желание у тебя еще не пропало. Должна бы уже пообтесаться. А уйти из жизни даже не думай. Тут для этого нет никаких подручных средств, но даже если найдешь, то умереть тебе не дадут – попадешь в лазарет и нарвешься на крупные неприятности.

Не успела я договорить с соседкой, как в окошко, называемое на местном жаргоне кормушкой, выкрикнули мою фамилию, приказали собираться с вещами на выход.

– Куда это меня?

– На раскидон, – с видом знатока ответила соседка.

– Я не поняла.

– Что тут непонятного? В другую хату поедешь.

– Почему?

– По тюрьме все гуляют. Администрация часто так делает, чтобы жизнь медом не казалась. Это такое своеобразное психологическое давление на арестантов.

– А почему именно меня?

– Все через это проходят. Что ж, поменяешь обстановочку, и, может, в другой хате тебе больше понравится.

– Да как в тюрьме вообще может нравиться? – опешила я.

– Мало ли. Может, там поспокойнее будет, ночами реветь перестанешь.

Не прошло и пяти минут, как открылась дверь и меня вновь позвали на выход. Попрощавшись с соседкой, я взяла свой баул и пошла в сторону выхода.

– Ты как в новую хату въедешь, не забудь мне малявку черкануть. Дороги сейчас отменно работают, – крикнула она мне вдогонку.

– Что работает?

– Дороги. Веревки, по которым записки тянут.

– Ах, веревки…

Идя следом за женщиной-конвоиром по длинному коридору, я не удержалась и тихо спросила:

– Куда меня ведут?

– Тебе кумовья все объяснят, – жестко отрезала та.

– Кто?

– Иди, не положено мне разговаривать.

Через пару минут я оказалась в кабинете следователя, который, к моему большому удивлению, поставил меня в известность о том, что с меня сняты все обвинения. Мне принесли все мои документы и вещи из камеры хранения. Подписав какой-то листок, следователь тут же протянул его мне, заставил меня поставить на нем свою подпись и позвал конвоира.

– Все. Свободна. Там, у входа, тебя твои люди ждут.

– Простите, что вы сказали?

– Свободна. Иди на выход.

– На выход? Вы меня отпускаете?

– Я же сказал, что с тебя сняты все обвинения. Иди, твои люди тебе все объяснят.

– Какие люди? – Я непонимающе смотрела на следователя, и меня трясло мелкой дрожью.

– Она еще посидеть хочет, – ухмыльнулась конвоирша и слегка подтолкнула меня вперед.

– Нет, что вы… – проговорила я, словно в бреду, и пошла, будто пьяная, по коридору.

На самом деле я очень плохо понимала, что происходит. Я еще не до конца понимала, что тюрьма в самом деле уже осталась позади, что в моей жизни больше не будет переполненных камер с полнейшим отсутствием вентиляции и с чересчур большой влажностью, что не будет клопов, вшей, блох и тараканов, не будет рядом женщин с самыми распространенными тюремными болезнями – чесоткой и фурункулезом. В камере я мало двигалась, а более опытные женщины говорили, что нужно больше ходить, иначе начинают выскакивать фурункулы на ногах, а затем и вовсе гнить ноги. Я же никак не могла представить, где там можно ходить, ведь проход очень маленький…

Я шла по коридору, сдерживая себя от того, чтобы не разрыдаться, и вдруг вспомнила тот момент, когда в первый раз зачесалась. Я сразу подумала, что у меня в одежде появились какие-то паразиты, но это оказался кожный дерматит, который начался у меня от нервного напряжения. Перед глазами вдруг возникла лежавшая от меня справа женщина, у которой был страшный приступ почечных колик. Она жутко кричала и извивалась на своей шконке, а потом от боли на какое-то время потеряла сознание. Я страшно перепугалась, не зная, чем ей помочь. Женщина то приходила в сознание, то опять его теряла. Мы вызвали врача, по-тюремному его называют лепила, но он пришел только через три часа. К тому моменту моя сокамерница была уже почти зеленая. Лепила даже не вошел в камеру. Мы подтащили еле живую женщину к кормушке, оголили ей плечо и прямо через кормушку врач делал ей какие-то уколы. Жуткое зрелище!

И вот теперь все это позади. Эти страшные дни и адские ночи. Господи, а ведь еще сегодня ночью я не хотела жить и строила планы самоубийства! А сейчас… Сейчас мне хотелось жить и кричать от радости на весь свет, что жизнь потрясающе прекрасна! Значит, правосудие все-таки есть. С меня сняли все обвинения! Неужели с меня сняли все обвинения?! Неужели этот длинный, слабо освещенный и удручающий коридор скоро закончится?!

Следователь сказал, что меня ждут мои люди. Конечно же, это Андрей со Стасиком, а может быть, приехала даже и Светка. При мысли о том, что через несколько минут я обниму своего сына и поцелую его в пухленькие щечки, из глаз потекли слезы.

Выйдя за железные ворота, я огляделась, поправила воротник пальто и увидела черный джип «Мерседес» с абсолютно темными стеклами, за которыми ничего не было видно. Он стоял прямо на площадке у ворот. Не обращая никакого внимания на незнакомую мне машину, я слегка поморщилась, почувствовав, как от яркого солнечного света заслезились глаза. Затем подошла к одиноко стоящей березе, нежно ее обняла и стала тихонько всхлипывать:

– Господи, спасибо тебе за все! Господи, я всегда буду благодарить тебя! Всегда, господи!

Увидев большой сугроб, я прыгнула в него, как ребенок, встала на колени, набрала полные пригоршни снега и умыла лицо. Затем подняла голову и посмотрела на тюремные окна. Там остались мои сокамерницы. Надо же, здесь идет своя жизнь, а там, в заключении, находится так много женщин. Тут снег, столько пушистых, колких, прохладных снежинок, а там… Там нельзя задавать лишних вопросов, там нельзя показывать своих чувств и никого напрягать. Там нужно как можно меньше болтать. Нельзя расслабляться, и если ты хочешь что-то сказать, то перед этим нужно хорошенько подумать. Там нельзя поддерживать бессмысленные разговоры и всегда нужно быть готовой к любым провокациям. Совсем другая жизнь. Жизнь, где существуют тюремные законы, где женщины превращаются в озлобленные, жестокие и ненавидящие друг друга создания. Там приходится жить по законам тюрьмы и каждую минуту думать о том, как бы не сделать того, чего делать нельзя. Нельзя никому доверять и нужно постоянно соблюдать осторожность. Там от тебя требуются жесткий самоконтроль и внутренняя дисциплина. Там уважают только сильных – тех, кто может за себя постоять, а от слабых избавляются. Там очень страшно, но там ни в коем случае нельзя показывать страх. Никогда и ни при каких обстоятельствах…

Я смотрела на тюремные окна, и неожиданно мне показалось, что женщины меня видят. Они смотрят, как я стою на коленях, умываюсь снегом и радуюсь солнцу. Господи, неужели я свободна?! Подняв руку, я замахала смотрящим на меня женщинам и закричала:

– Милые мои, мне повезло! Я на свободе! А вы, пожалуйста, держитесь! Хотя бы ради того, что наступит день, и вы выйдете на свободу! Здесь так хорошо! Если бы вы только знали, как здесь хорошо! Вы посмотрите, какое солнце! Какой потрясающий снег! И мне так хочется играть в снежки!

В этот момент двери джипа открылись, и я увидела, что из машины вышли двое мужчин. Не обращая на них никакого внимания, я по-прежнему громко кричала, рыдала, смотрела на тюремные окна и, пытаясь победить сухость во рту, жадно ела снег.

– Алиса, прекрати кричать и встань с колен! – прозвучал неожиданный приказ.

Я замолчала и с опаской посмотрела на стоящих передо мной мужчин. Они были очень дорого и стильно одеты и смотрели на меня с нескрываемым интересом.

Доев лежащий на ладони снег, я вновь набрала полные ладони снега, умыла лицо и улыбнулась им какой-то детской улыбкой:

– Простите, а вы кто?

– Я Петр Петрович, – ответил мужчина более преклонного возраста.

– Я вас не знаю, – покачала я головой.

– Я тот, кто вытащил тебя из тюрьмы. Поверь, если бы состоялся суд, то у тебя бы не было никаких шансов…