Дождь льет, не переставая, со дня смерти мамы. Я сижу у окна и смотрю на улицу. Жду маминого адвоката: у него в конторе работает одна только секретарша. Нужно подписать все документы, касающиеся наследства — денег, дома и цветочного магазина, который достался маме после смерти моего отца. Он умер семь лет назад от рака желудка. Я единственный ребенок в семье и единственная законная наследница.

Мама любила наш дом, старый дом, окруженный живой изгородью. Возле дома — сад с небольшим круглым бассейном и огород. И несколько деревьев. Купив дом, родители посадили под деревьями камелии. Камелии нравились маме.

У камелий яркие красные лепестки и густо-зеленые листья. Осенью цветы опадают, но — даже опавшие — в точности сохраняют свою форму: венчик, тычинки и пестик не отделяются друг от друга. Мама поднимала с земли камелии, еще живые и свежие, и бросала их в бассейн. Красные цветы с желтой сердцевиной плавали на поверхности воды несколько дней.

Однажды утром мама сказала моему сыну: «Мне бы хотелось умереть так, как умирают цубаки. Цубаки — это камелии по-японски».

Всё сделали так, как просила мама: ее прах рассеян по земле в том месте, где цветут камелии, а могильная плита лежит на кладбище рядом с папиным надгробьем.

Маме было чуть больше шестидесяти, но она говорила, что уже отжила свой век. Она страдала тяжелой болезнью легких. Мама осталась в живых после взрыва атомной бомбы, сброшенной на Нагасаки через три дня после трагедии в Хиросиме. За короткий миг в Нагасаки погибло восемьдесят тысяч человек. Япония капитулировала. Мамин отец, мой дед, тоже погиб.

Папа родился в Японии, а после войны уехал в Канаду и стал работать в маленькой фирме, владельцем которой был его дядя. Фирма занималась производством одежды из хлопка — простой и удобной, по покрою напоминавшей кимоно. Перед отъездом папа решил жениться. Его родители устроили миай с моей мамой и договорились о браке. Мама была единственным ребенком в семье. Ее мать умерла от лейкемии через пять лет после взрыва атомной бомбы. Оставшись сиротой, мама приняла предложение и вышла замуж.

Помогая отцу, она работала не покладая рук и все силы отдавала фирме. Когда родители вышли на пенсию, они открыли цветочный магазин, где мама пропадала все свободное время. Магазин был их общим делом вплоть до папиной смерти. На похоронах говорили, что отец, должно быть, прожил счастливую жизнь рядом с такой преданной женщиной, как мама.

Только после папиной смерти она стала вести более спокойную и размеренную жизнь, ограничив свой круг общения домашней прислугой, госпожой С., которая была иностранкой и не говорила ни по-японски, ни по-французски. Госпожа С. работала за жалованье и комнату, а мама нуждалась в человеке, который мог бы позаботиться о ней и о доме. Мама не хотела жить ни у меня, ни в доме престарелых, ни тем более в больнице. Чтобы вызвать врача, мама обращалась к госпоже С., которая снимала телефонную трубку и произносила заученную фразу: «Приезжайте к госпоже К.».

Мама доверяла госпоже С. «Мне с ней спокойно, — говорила она моему сыну, когда тот спрашивал ее, как им удается общаться друг с другом. — Я не люблю лишних слов. Госпожа С. сдержанная и тактичная. Она помогает мне и не беспокоит по пустякам. Она нигде не училась, но для меня это не имеет значения. Главное — ее опыт и мудрость».

Мама не хотела рассказывать ни про войну, ни про атомную бомбу, сброшенную на Нагасаки. Даже запрещала мне говорить посторонним людям, что она выжила в катастрофе. Пришлось оставить маму в покое, хотя ее прошлое вызывало во мне любопытство с самого детства. Мне казалось, что она так и не смогла свыкнуться с мыслью о смерти своего отца, погибшего во время взрыва.

Еще подростком мой сын начал задавать ей те самые вопросы, которые всегда интересовали меня. Когда он становился слишком настойчивым, мама отправляла его обратно домой.

В последние три недели перед смертью мама жаловалась на бессонницу и попросила врача выписать ей снотворное. Именно с этого момента она вдруг стала много рассказывать о войне. Мы с сыном навещали ее почти каждый вечер. Даже накануне смерти мама разговаривала с ним.

Она сидела в кресле в гостиной, прямо напротив кухни, где я читала книгу. Я видела и слышала все, что происходило в комнате.

Мой сын спросил маму:

— Бабушка, а почему американцы сбросили на Японию две атомные бомбы?

— Потому что тогда у них было только две бомбы, — ответила мама.

Я посмотрела на нее. Мне показалось, мама шутит, но лицо ее было серьезным. Мой сын удивился:

— А если бы у них было три бомбы, они бы сбросили все три?

— Да, скорее всего.

Мой сын затих на мгновенье, а потом спросил:

— Но ведь к тому времени, как американцы сбросили бомбы, почти все японские города уже были разрушены, разве не так?

— Да, в течение марта, апреля и мая бомбардировщики Б-29 уничтожили почти сто городов.

— Значит, американцы понимали, что Япония не в состоянии продолжать войну.

— Да. Кроме того, американские власти знали, что в июне Япония попыталась при посредничестве России начать мирные переговоры с Соединенными Штатами. Японцы также боялись быть завоеванными русскими.

— Тогда почему же американцы все-таки сбросили эти две бомбы? Пострадали прежде всего ни в чем не повинные мирные жители. За несколько недель погибло больше двухсот тысяч человек! В чем тут отличие от нацистского Холокоста? Это же преступление!

— Это война. Все стремятся только к победе, — ответила мама.

— Но ведь американцы уже выиграли войну! Зачем им понадобились бомбы? Прадедушка умер от атомного взрыва, который, я уверен, был абсолютно бессмысленным.

— Американцам взрывы не казались бессмысленными. За каждым действием стоит определенная причина, выгода или расчет.

— Тогда скажи, бабушка, какую выгоду видели американцы в сбрасывании атомных бомб?

— Подавить более сильного противника, чем Япония. Россию.

— Россию? Разве для этого было недостаточно одной бомбы?

— Хороший вопрос! Думаю, американцы хотели продемонстрировать России, что у них в запасе больше одной бомбы. Возможно также, что они проверяли мощность различных бомб, и их особенно интересовала вторая, поскольку бомбы не были одинаковыми: та, которую сбросили на Хиросиму, содержала уран, а бомба, предназначенная для Нагасаки, — плутоний. На изготовление бомб затратили немыслимое количество денег. Рядовые американцы даже не подозревали о существовании этого секретного оружия. Не проинформировали и Трумэна, вице-президента страны. По-видимому, бомбы нужно было использовать до окончания войны.

Этот ответ не удовлетворил моего сына, и он задал следующий вопрос:

— Если американцы выступали против России или даже испытывали новое оружие, то почему они сбросили бомбы на Японию? Разве больше некуда было? Почему не на Германию?

— О, вот тоже любопытный вопрос! К тому времени Германия уже официально объявила о своем выходе из войны. Но и в противном случае американцы вряд ли стали бы сбрасывать атомные бомбы в центр Европы. В конце концов, они сами выходцы из европейских стран. Американцы считали своими врагами всех японцев — от простых граждан до военных, потому что у них был другой цвет кожи.

— Они считали врагами даже христиан?

— Конечно, — ответила мама без колебаний. — Когда я жила в Нагасаки, я общалась с католиками. В Нагасаки, как известно, много христиан. Однажды в школе ко мне подошла девочка из католической семьи и сказала серьезным голосом: «Американцы — христиане. Если в нашем городе они заметят купола с крестами, то пролетят мимо и не станут сбрасывать бомбы». Но я ей ответила: «Японцы всегда останутся для них японцами». Атомная бомба взорвалась прямо напротив церкви.

Мой сын замолчал. Он был наполовину европейцем. Его прадед и прабабка родились в Германии. Дед также родился в Германии, но вырос в Соединенных Штатах, потом стал пастором и после войны уехал работать в Японию. Мой бывший муж, отец моего сына, родился в Японии и говорит по-японски не хуже тех, для кого этот язык родной. Мы познакомились в Америке и решили пожениться. Вот уже много лет мы в разводе. Я живу с сыном у себя на родине, а его отец остался в Штатах.

Мама сказала:

— Американцы хотели полностью уничтожить Японию и подчинить ее себе, прежде чем страну захватят русские. Восьмого августа, накануне взрыва атомной бомбы в Нагасаки, советские войска атаковали японцев в Маньчжурии, которая в то время была японской колонией.

Я слушала их разговор и делала вид, будто читаю книгу, так и не перевернув ни одной страницы. На мгновение в комнате наступила тишина. Потом мама попросила воды. Мой сын пошел на кухню.

Он сказал мне шепотом:

— Бабушка сегодня разговорчива.

— Не утомляй ее своими нескончаемыми вопросами.

— Но ей самой хочется обо всем рассказать.

Он был доволен. С кухни я заметила маме:

— Ты, наверное, уже устала, он замучил тебя расспросами. Первый раз на моей памяти ты так много говоришь.

Мама улыбнулась:

— Думаю, это и последний раз.

Сын принес ей стакан воды и сказал:

— Папа говорил, что американскому правительству было известно о нападении японцев на Перл-Харбор.

— Да, — ответила мама, — сотрудникам службы разведки удалось расшифровать японские послания и получить доступ к секретной информации.

— Папа считает, что они сделали все, чтобы заставить обычных американских жителей возненавидеть японцев. Так оказалось проще развязать войну.

— Это как в игре. Выбрать стратегию, которая приведет к победе. На самом деле Японию вынудили вступить в войну.

— Как?

— Американцы наложили запрет на вывоз своих товаров в Японию, прежде всего — на экспорт нефти.

— Зачем?

— Японцы начали укреплять позиции в Азии. Соединенные Штаты испугались японской экспансии.

— Выходит, американцы первыми подтолкнули Японию к войне.

— Не важно, кто был первым. Противостояние началось еще в годы русско-японской войны, которая велась за территории Маньчжурии и Кореи. Япония выиграла благодаря поддержке союзников — Америки и Англии, которые не хотели, чтобы Россия или Япония распространили свое влияние на азиатские страны.

— Когда была эта война?

— В тысяча девятьсот четвертом году. В то время экономика Японии настолько ослабла, что не было смысла продолжать войну. Перед Россией тоже стояли серьезные проблемы, не только экономические, но и социальные, — я имею в виду революцию. И Россия уступила победу Японии. Американский президент сыграл в этой ситуации роль посредника и помог обеим странам заключить мирный договор.

— Русско-японская война дала Америке хорошую возможность захватить Азию, так ведь?

— Да. Противостояние Японии и Америки началось задолго до атаки Перл-Харбора.

— Почему бы им не оставить друг друга в покое? Зачем продолжать войну?

— Войну вел империализм.

— Папа никогда не соглашался с теми, кто оправдывал американцев и утверждал, что правда на их стороне.

— Оправдания придумывают для того, чтобы защититься от обвинений.

— А как же правосудие?

— Правосудия не существует. Есть только истина.

Мама пила воду из стакана маленькими глотками.

— Однако, — продолжила она, — после войны американцы установили в Японии демократию. И японцы полагают, что им повезло: было бы гораздо хуже, если бы их завоевали русские, ведь в этом случае страну разделили бы на две части, как случилось с Кореей и Германией.

— И расплатой за это были атомные бомбы?

— Ты циничен. На конференции в Потсдаме, еще до взрыва атомных бомб, Трумэн вместе с остальными союзниками обещал демократизацию Японии.

Тут мой сын перебил ее:

— Но ведь американцы хотели сделать Японию своей колонией, разве не так? Вы же сами знаете, что после войны дедушка был пастором в Японии: это он сказал мне такое.

Мама прикрыла глаза, скрестив руки на груди. Сын встал и подошел к окну, чтобы опустить штору. На улице стемнело. Потом он снова сел рядом с мамой и сказал:

— Разве вы не держите зла на американцев? Вся ваша семья пострадала от атомной бомбы. А вы как будто защищаете их. Не понимаю.

Мама не ответила. Она рассеянно смотрела в стену.

— Знаешь ли ты, — наконец сказала она, — как японские военные вели себя в азиатских колониях? «Жестокие, грубые, злые, бесчеловечные, садисты, дикари…» Вот слова людей, пострадавших от их рук. Возможно, победа японцев в войне привела бы к необратимым последствиям. Многие радовались их поражению. Напомню лишь, что они убили более трехсот тысяч китайцев, прежде чем оккупировать Нанкин. Они не пощадили не только солдат и заложников, но и мирных безоружных жителей. Они изнасиловали женщин и потом всех их прикончили. Погибли даже дети семи-восьми лет.

— Это просто чудовищно.

Мой сын был потрясен. Он долго сидел, сжав голову ладонями.

— Но даже это не оправдывает использования атомных бомб. В них не было необходимости. Американцы могли предотвратить катастрофу.

Мама молчала. На кухне зазвонил телефон, прикрепленный к стене. Я сняла трубку и услышала голос маминого адвоката. Я позвала маму, и она медленно подошла к телефону. Выслушав все, что говорил адвокат, она ответила: «Превосходно. Спасибо». И повесила трубку. Тогда я сказала:

— Заварю тебе мяты. Потом мы пойдем домой.

— Спасибо, Намико. Сегодня я засну быстро, мне даже не придется глотать снотворное, — улыбнулась она и, вернувшись в свое кресло, продолжила разговор с внуком.

Чуть позже я принесла маме чашку мятного настоя. Сын по-прежнему расспрашивал ее о войне, и мама терпеливо все ему объясняла. Он спросил:

— Что за душой у тех, кто приводит нас к таким катастрофам? Скорее всего, ненависть, или расизм, или жажда мести.

Потом они долго молчали. Только тикали часы. В темпе moderato.

Затем мама сказала:

— К сожалению, есть вещи, которых нельзя избежать.

— Вы верите в судьбу?

— Да, — ответила мама. — Человек умирает по велению судьбы.

— По велению судьбы? Даже дедушка умер по велению судьбы?

Вместо ответа мама сказала:

— Я устала. Сегодня я хочу лечь спать пораньше.

Она поднялась с кресла и направилась в сторону ванной. Мы слышали, как в дом вошла госпожа С. Я закрыла книгу, содержания которой уже не помнила. И, положив книгу в сумку, позвала сына:

— Пойдем.

Когда мы собрались уходить, мама сказала, укладываясь в постель:

— Есть жестокость, которую невозможно забыть. Я пережила нечто более страшное, чем война и атомная бомба.

Я вглядывалась в ее лицо. «О какой жестокости ты говоришь, мама?» Вопрос готов был сорваться с моих губ, но я сдержалась. Сын поправил одеяло на ее кровати. Он больше не задавал ей вопросов. «Доброй ночи, бабушка», — попрощался он. Мама протянула руку и погладила его по голове. «Доброй ночи», — улыбнулась она.

На следующее утро она умерла. Когда мы с сыном пришли, ее врач и госпожа С. были уже в доме. Смерть наступила внезапно, однако мамино лицо казалось спокойным и безмятежным.

— Думаю, она ушла с миром, — сказал врач.

Госпожа С. кивнула.

* * *

— Сюда, госпожа.

Меня вызвал мамин адвокат. Вхожу к нему в кабинет, расположенный рядом с приемной, где секретарша стучит по клавишам пишущей машинки. Читаю документы, касающиеся наследства, и почти не глядя ставлю свою подпись, потому что мама уже показала мне все бумаги. Дело продвигается быстро, пока адвокат не протягивает мне два конверта, на каждом из которых надписано имя. В одном, с моим именем, похоже, лежит книга. Второй конверт не такой толстый и адресован человеку, которого я не знаю. Рядом с незнакомым именем несколько строк, предназначенных для меня: «Когда отыщешь моего брата, передай этот конверт ему в руки. В противном случае сожги его».

У меня есть дядя? Но кто он? Мама говорила, что она была единственным ребенком в семье, как и я. Где же ее брат? Как его найти? И почему только теперь? Странно… Я смотрю на адвоката. Сомневаюсь, что мама могла рассказать ему о своем брате, о котором ни разу за всю жизнь не упомянула собственной дочери. С какой стати расспрашивать незнакомого человека о моих семейных делах? Неуверенным голосом я произнесла:

— Кажется, у мамы не было ни сестер, ни братьев.

— К сожалению, ничего вам ответить не могу. Понятия не имею. Она никогда об этом не говорила.

Адвокат пожал плечами. Я молчу, чувствуя облегчение и легкое разочарование. Закрыв папку с бумагами, он сказал:

— Как вам известно, еще три года назад она подготовила все документы. Кроме этих двух конвертов.

— Кроме двух конвертов?

— Да. Недавно она сама принесла их сюда.

— Недавно? Не понимаю. Мама была больна, она не выходила из дома. Это невозможно…

— Погодите…

Он снова открыл папку и просмотрел документы.

— А, вот! — сказал он. — За три недели до смерти ваша мать приехала сюда на такси одна, без госпожи С. Она живет далеко, и я хотел отправить к ней свою секретаршу. Но она сказала, что дело слишком важное и она не может никому его доверить.

Я растерянно посмотрела на адвоката.

— Я был знаком с госпожой К., вашей матерью, несколько лет, — прибавил он. — В тот день мне впервые показалось, что на душе у нее спокойно. Простите меня за такие слова, но я рад, что она умерла с миром. Надеюсь, у вас все будет благополучно. Обращайтесь ко мне за помощью — например, в том, что касается вашего дяди, звоните, не стесняйтесь.

— Да. Благодарю вас. Я доверяю вам так же, как моя мать.

Беру оба конверта, кладу их в сумку и выхожу из кабинета адвоката. Снова идет дождь, он еще сильнее, чем раньше. Небо серое. Холодно. Останавливаю такси и еду домой, крепко сжимая сумку в руках.

— Приехали, госпожа. С вами все хорошо?

Возле дома шоферу пришлось громко меня окликнуть.

Войдя в гостиную, я сажусь на диван. Конверты лежат передо мной на столе. Никак не могу решиться открыть свой. Почему мама хотела, чтобы я отыскала ее брата, и почему она сама не сделала этого при жизни? Мой взгляд останавливается на конверте, адресованном маминому брату.

Юкио Такагаши. Так его зовут. У них с мамой почти одинаковые имена: маму звали Юкико. В конторе адвоката я не обратила внимания на это сходство. Теперь произношу вслух: Ю-ки-о и Ю-ки-ко. Возможно, их родителям было важно подчеркнуть близость между братом и сестрой. Но мама до замужества носила фамилию Хорибе, а у ее брата другая — Такагаши.

Папа говорил, что в Японии фамилия, полученная сыном от отца, сохраняется при вступлении в брак. Но муж может принять фамилию жены ради сохранения родового имени, если в ее семье нет мальчиков. Наверное, это как раз случай моего дяди. А может быть, у одного из маминых родителей была другая семья, и Юкио — ребенок от первого брака.

Удивительно, что мама никогда об этом не говорила: она не рассказывала не только о своем брате, но и о родителях.

Когда я родилась, мама хотела назвать меня Юки, но папа был против. Он сказал, что нехорошо давать ребенку имя, которое носит кто-то из членов семьи; можно давать имена только тех, кто уже умер. Обычно папа не был суеверным. Однако на этот раз он ни за что не хотел соглашаться с мамой. Она не настаивала, и меня назвали Намико.

Сложилась бы моя жизнь иначе и стала бы она хуже, чем теперь, если бы вместо Намико меня назвали Юки? Кто знает? И вообще, разве можно сравнивать жизнь, какой бы хорошей или плохой она ни была, с другой, несуществующей жизнью?

Наконец я беру ножницы. Открываю свой конверт и достаю оттуда тетрадь. В тетради письмо от мамы, написанное за три недели до ее смерти.

* * *

«Намико,

только что я написала длинное письмо своему брату. Скоро ты узнаешь, кто он такой. Сейчас я чувствую себя намного лучше, хотя скоро умру. Странно, правда? Обычно люди не говорят, что чувствуют себя хорошо, находясь на пороге смерти. Но жизнь моя действительно близится к концу.

Теперь я могу сказать правду. Мой отец погиб не от взрыва атомной бомбы. Это я убила его. По стечению обстоятельств, по чистой случайности атомную бомбу сбросили именно в тот день. Наверное, отец должен был умереть — так или иначе. Я вовсе не собираюсь оправдываться и отрицать свою вину в том преступлении, которое совершила. Тогда у меня не оставалось выбора, хотя папа любил меня и между нами не было вражды.

Юкио — сын моего отца и женщины, с которой он когда-то встречался. То есть Юкио приходится мне сводным братом. В молодости мать Юкио любила моего отца, но он женился на другой. Даже после свадьбы он продолжал видеться с матерью Юкио. Мой сводный брат родился в тот же год, что и я. Четыре года спустя его мать вышла замуж за человека, который решил усыновить Юкио, полагая, что отец мальчика исчез навсегда и больше не вернется. Всей семьей они переехали из Токио в Нагасаки, потому что родители мужа не одобрили этот брак.

Когда мне исполнилось четырнадцать лет, наша семья тоже уехала в Нагасаки. Там я встретила Юкио, и мы полюбили друг друга, не зная, что у нас общий отец. Однажды я узнала о связи моего отца с матерью Юкио. Я не могла открыть Юкио правду, и мне ничего не оставалось, как покинуть его навсегда.

Через несколько лет я познакомилась с твоим отцом, который собирался ехать за границу. Он сделал мне предложение, и я согласилась. Не покладая рук я работала вместе с ним, только чтобы не думать об этом. На его похоронах говорили, что он, должно быть, прожил счастливую жизнь с такой преданной женой. Помнишь? Но ведь это мне повезло встретить такого доброго и честного человека. Твой отец был упрям, но он уважал и любил меня.

Мне всегда нравилась простая жизнь, и я ценила людей, которым можно доверять, — таких, как госпожа С. Жить в этом мире — нелегкая задача. Зачем же усложнять ее?»

* * *

Боже… Мама убила своего отца. Мама убила моего деда в Нагасаки в тот день, когда взорвалась атомная бомба. Как это могло произойти?

Я смотрю в окно. Дождь кончился. А вот и мой сын, он шагает к дому. Часы на белой стене показывают четыре. Кладу мамину тетрадь обратно в конверт и прячу оба письма на полке посудного шкафа в гостиной.

— Мама, я проголодался!

Войдя в дом, сын бросает рюкзак на кресло.

— Что случилось? Ты такая бледная, — говорит он с тревогой в голосе.

— Я только что вернулась от адвоката. Утром было холодно, я промокла под дождем.

— Как бы тебе не заболеть. Давай заварю горячего чаю.

— Спасибо, ты такой заботливый.

Мы идем на кухню.

— У адвоката все прошло нормально?

— Да. Теперь мне только нужно найти человека, которого не смогла отыскать бабушка, и передать ему письмо. Конверт с письмом бабушка оставила адвокату.

Рассказывая все это сыну, я задаюсь вопросом, пыталась ли мама когда-нибудь искать своего брата.

— Что это за человек? — спрашивает меня сын.

— Не знаю.

Я не решаюсь открыть ему правду. Пока слишком рано.

— Может быть, она его любила? — Он улыбается.

Я нехотя отвечаю:

— Нет, не думаю. Она любила дедушку, так ведь?

Сын не обращает внимания на мои слова. Мгновенье спустя он говорит:

— Любовь — это совсем другое.

Не глядя на меня, он ставит на плиту кастрюлю. Я спрашиваю:

— Кто тебе это сказал?

— Бабушка, — отвечает он.

— Она говорила тебе что-нибудь об этом человеке?

— Нет, но мне кажется, он был ей очень дорог.

Сын наливает мне чашку горячего чаю.

Быстро съедает хлеб, сыр, банан и уходит к себе в комнату делать уроки.

Я сижу на кухне, не в силах сдвинуться с места. В доме полумрак. За окном ничего не разглядеть из-за тумана. Наконец иду в гостиную и достаю из шкафа оба конверта, потом поднимаюсь к себе в спальню, которая расположена напротив комнаты сына. Я забыла взять чай, который он мне приготовил. Спускаюсь на кухню, забираю чашку и приношу ее в спальню. Пью холодный чай. У меня жар. Я ложусь на кровать и тут же засыпаю.

На следующее утро, ближе к полудню, меня разбудил звонок в дверь. Выглядываю в окно и вижу госпожу С. Я совсем забыла, что сегодня она должна прийти помогать по хозяйству.

Она по-прежнему живет в доме моей матери, которая попросила меня позволить госпоже С. оставаться там столько, сколько она пожелает. Госпожа С. продолжает вести хозяйство. Она ухаживает и за садом: сажает цветы и выращивает овощи. Дом и сад она содержит в порядке. Я плачу ей жалованье, назначенное мамой. Однажды через своего друга, который понимает ее родной язык, госпожа С. сказала мне, что теперь она не заслуживает этого жалованья, поскольку выполняет гораздо меньше работы, чем прежде. Я ответила, что так решила мама. Тогда, возразила госпожа С., она будет делать уборку в моем доме тоже и ходить за покупками. Я согласилась. С тех пор госпожа С. всегда приносит нам свежие овощи и камелии из маминого сада.

Ее помощь оказалась кстати, потому что я стала хозяйкой цветочного магазина, которым владела мама, и вдобавок преподаю математику в школе.

Госпоже С. около пятидесяти лет. У нее нет семьи. Я даже не знаю, откуда она приехала и где родилась. Мама тоже не знала о ней ничего, но полностью ей доверяла. Спускаюсь по лестнице, чтобы открыть ей дверь, и думаю, что, возможно, у нее была такая же тяжелая жизнь, как у мамы.

— Здравствуйте, госпожа С., — говорю я, стоя на пороге.

Она входит в дом. Сегодня она принесла нам баклажанов, огурцов, фасоли и гомбо из маминого сада. Овощи такие свежие. Я благодарю госпожу С., и она тут же принимается за уборку столовой, потом остальных комнат первого этажа и подвала. Она никогда не поднимается наверх и не заходит в наши спальни. Она понимает все мои просьбы, которые я объясняю жестами. Мама была права.

Оставляю госпожу С. одну и поднимаюсь к себе в комнату. Устраиваюсь поудобнее на кровати и снова возвращаюсь к маминому письму.

* * *

«Теперь, Намико, я попытаюсь рассказать о том, что, как мне кажется, произошло в нашей семье. Это случилось пятьдесят с лишним лет назад. Но время не стерло из моей памяти ничего. Я помню все до мелочей.

За два года до взрыва атомной бомбы мы переехали в Нагасаки, куда моего отца направили по работе. Он был фармацевтом в лаборатории одной из крупных компаний Токио. Потом его перевели в Нагасаки, где находился филиал той компании. Отец должен был занять место одного из своих коллег, которого отправляли работать в Маньчжурию.

Сначала мы жили в центре Нагасаки, но три месяца спустя отец сказал, что нашел другой дом — гораздо лучше того, который мы снимали. Дом был расположен в маленьком квартале долины Урагами, в трех километрах от центра города.

Мама недовольно возразила:

— Зачем снова переезжать? Мы и так променяли Токио на провинцию. А теперь ты хочешь оказаться в деревне!

Мама выросла в богатой семье, известной и уважаемой в Токио, и с трудом переносила жизнь в провинции. Она согласилась переехать в Нагасаки только потому, что в центре города жила ее дальняя родственница, чей муж был военным хирургом.

Мама сказала:

— К тому же мы здесь йосомоно. Понимаешь? Кто посоветовал тебе этот дом?

— Один знакомый. Он живет там со своей семьей, — ответил отец.

— Что за знакомый?

— Мы вместе учились в университете в Токио.

— Первый раз слышу.

— Недавно мы случайно встретились с ним в лаборатории.

— Он зашел туда просто так?

— Нет, он тоже работает фармацевтом.

Мама улыбнулась:

— Значит, он твой коллега?

— Теперь — да.

— И он переехал из Токио, как и мы, верно?

— Да, как и мы.

— У него есть дети?

— Да, у него ребенок.

— Сын или дочь?

— Сын.

— Сколько мальчику лет?

— Думаю, он ровесник Юкико.

Их разговор напоминал полицейский допрос: мама хотела знать все до мелочей, в то время как отец старался говорить как можно меньше.

Он прибавил:

— На окраине жить безопаснее, чем в центре города, — меньше вероятность бомбардировок.

Этот довод убедил маму. Мы переехали в долину Урагами.

Лаборатория, где работал отец со своим коллегой, была в центре Урагами. Мы с Юкио ходили в школу в том же квартале. Потом, в конце войны, мы стали работать на заводе по производству вооружения. По злой иронии судьбы атомную бомбу сбросили именно на этот квартал.

Наш маленький квартал сгорел дотла. Все, кто остался там в то утро, погибли мгновенно. А ведь некоторые люди — как и мы — приехали в долину Урагами именно в поисках убежища, где можно было бы спрятаться от бомбардировок».

* * *

«Мы жили в доме с покатой крышей, разделенном пополам. В доме было два входа: наш — с правой стороны, и еще один слева. Посередине изгородь, обозначавшая границу.

Сначала весь дом принадлежал одному хозяину. Потом он решил сдавать его и для этого разделил. Расположение комнат в обеих половинах было симметричным.

Прежде я никогда не видела такой старой и крепкой постройки. Боковые опоры, толстые и прямые, похожи на стволы вековых дубов. Потолочные балки неровные, узловатые, с изгибами — бревнам сохранили их природную форму.

В комнате была откидная лестница, по которой взбирались на чердак. Чердак большой, просторный, без перегородки, разделявшей дом пополам. На чердаке уже лежали вещи наших соседей. Некоторые доски пригнаны неплотно, и сквозь щели можно было разглядеть, что происходит внизу в комнатах.

Возле дома протекал узкий ручей, на берегу его росли плакучие ивы. В ручье жили моллюски. На другом берегу — бамбуковый лес с камелиями. Иногда мы гуляли там одни с Юкио.

День, когда мы переезжали, выдался на редкость холодным и дождливым, хотя было начало лета. Стоял сезон бивы. На деревьях висели спелые желтые плоды. Семья папиного коллеги собралась возле дома, чтобы помочь с переездом. Когда мы вылезли из грузовика, в котором были сложены наши вещи, коллега отца, господин Такагаши, познакомил нас со своей женой и с сыном. Господин Такагаши оказался высоким, статным мужчиной с сильным голосом.

— Это моя жена и наш сын.

Он говорил медленно, произнося слова четко и внятно. Его жена приветствовала нас легким поклоном. Мальчик стоял позади нее. Мой отец также представил нас с мамой.

— У каждого человека есть имя, не правда ли?

Маму забавляла эта мужская церемонность. Господин Такагаши улыбнулся. Зубы ровные, белые, блестящие. Мама ласково обратилась к мальчику и спросила, как его зовут.

— Юкио. Рад с вами познакомиться, — ответил он.

— Юкио? Ну и совпадение! Нашу дочку зовут Юкико. Поздоровайся, Юкико, — сказала мама, обнимая меня за плечи.

— Очень приятно.

Я поклонилась. Начали разгружать вещи. Мама с господином Такагаши вели оживленную беседу. Остальные молчали.

Мама сказала:

— Как хорошо, что вы из Токио. У меня здесь совсем нет знакомых, кроме одной дальней родственницы, которая живет в центре Нагасаки.

— Мы тоже рады. Мы живем тут уже десять лет, но нас по-прежнему считают йосомоно. Жена все время сидит дома и не хочет заводить никаких знакомств. Надеюсь, вы с ней поладите, тем более что через месяц мне нужно будет ехать в Маньчжурию. Там я должен работать в больнице.

— В Маньчжурию? Значит, это вы туда едете!

Она повернулась к отцу и заметила:

— Ты мне ничего не говорил.

— Какая разница? Все равно это тебя не касается, — сухо ответил отец.

— О, мужчины! Господин Такагаши, неужели все мужчины такие, как он? — спросила она нашего соседа.

— Более или менее. Но в нашей семье вопросы задаю я, — засмеялся он.

— Вы тоже едете в Маньчжурию? — спросила мама его жену, которая помогала переносить в дом коробки.

— Нет, я остаюсь с Юкио.

— Вы уезжаете надолго? — обратилась мама к господину Такагаши.

— На полгода.

— Вашей жене и Юкио придется трудно. Разумеется, мы будем им помогать, — сказала она, глядя на отца. Отец кивнул головой.

Господин Такагаши улыбнулся:

— Спасибо. На душе у меня будет легче. Время бежит быстро, полгода пройдет — не успеешь глазом моргнуть. Представьте только, двадцать лет назад мы с вашим мужем вместе учились в университете. Теперь мы здесь, и кажется, что все это было вчера.

Господин Такагаши уехал в Маньчжурию, и его жена осталась одна с Юкио. Работа в лаборатории отнимала у папы все время. Мама навещала свою кузину или заходила к госпоже Такагаши, чтобы, как объясняла она, отнести ей овощи, которые кузина часто передавала нам: эти овощи выращивали родители ее мужа. Маме всегда было необходимо с кем-нибудь поговорить, кого-нибудь расспросить. Госпожа Такагаши, однако, никогда не заходила к нам. Кажется, она была не слишком общительна.

Иногда я ловила себя на мысли, что она очень красивая. Тяжелые веки, длинные ресницы, губы алые, как лепестки цветов, высокая грудь. Волосы заплетены в косы и черны, как смоль, а лицо — матово-бледное. В этой женщине чувствовались страсть и нежность. Но взгляд ее был грустным, задумчивым».

* * *

«Однажды за ужином мама спросила отца:

— Тебе известно, что госпожа Такагаши — сирота? Она выросла в детском доме. Моя кузина знакома с семьей ее мужа. Юкио не его родной сын. Господин Такагаши усыновил его после женитьбы. Юкио не знает, кто его настоящий отец. Родители господина Такагаши были против этого брака, они не хотели, чтобы их сын брал в жены сироту, да еще усыновлял ее ребенка. Именно из-за этого он уехал из Токио.

— Меня это совершенно не интересует.

Отец продолжал ужинать, словно все то, о чем говорила мама, его не касалось. Однако мама спросила:

— Как он с ней познакомился?

— Что значит — как?

— То есть как он мог жениться на женщине, у которой нет ни семьи, ни образования?

— Значит, ты ее расспрашивала и про образование? Все, хватит с меня!

Казалось, отец пытался уйти от разговора.

— Это его второй брак.

— Тогда все ясно! Развод — это ведь позор.

Маму удовлетворил ответ отца, но все же она спросила:

— Почему он развелся с первой женой? Наверняка нашлись серьезные причины, никто не разводится просто так.

— Первая жена сама ушла от него: свекровь упрекала ее в том, что у них с мужем нет детей.

— Разве можно знать, чья в том вина? А если с ней все было в порядке и виноват он? У одной из моих подруг в Токио тоже не было детей, и она ушла от мужа: ее свекровь, как и мать господина Такагаши, считала, что брак не удался. Моя подруга снова вышла замуж, и теперь у нее трое детей. Все очень похожи на отца. И она счастлива. Ты, наверное, догадываешься, что произошло с ее бывшим мужем.

— Плевать я на него хотел!

— Он женился во второй раз, но у него по-прежнему не было детей. Тогда его мать устроила так, чтобы ее младший сын переспал с женой старшего, — по крайней мере, та хоть сможет родить. И она забеременела. Муж был доволен: он думал, что ребенок от него. Но жена влюбилась в его младшего брата, и когда она родила, то уехала с ним и с ребенком. Перед отъездом она рассказала мужу правду. Он был в бешенстве и чуть не убил свою мать. Сейчас он в психиатрической лечебнице. Даже без войны можно сойти с ума.

— Прекрати!

— Вот видишь, в жизни всякое случается. Успокойся.

— Повторяю, мне плевать, может ли наш сосед зачать ребенка или нет! Он просто мой коллега, фармацевт, как и я. Не будь слишком любопытной. Вряд ли стоит говорить о подобных вещах с госпожой Такагаши. Она женщина, и этого достаточно, чтобы на ней жениться. В конце концов, какая разница — на ней или на другой?

— Да, этого достаточно для того, чтобы спать с ней, но не для того, чтобы взять ее в жены, — ответила мама.

Отец в раздражении встал из-за стола и вышел из комнаты. Обычно его было непросто рассердить, и мама решила до поры до времени не затрагивать эту тему.

По правде говоря, моих родителей ничего не связывало. Они никогда не разговаривали о повседневных делах. Отец ненавидел мамину болтовню. Дома он все время читал, чтобы не слушать, что говорит мама.

Мама, со своей стороны, была довольна отцом только тогда, когда он в отсутствие господина Такагаши занимался с Юкио. Отец часто приглашал Юкио к нам домой или водил его в лабораторию и показывал, как работают фармацевты. Мама думала, что отец хотел помочь своему коллеге. Улыбаясь, она говорила: „Я рада, что ты заботишься о Юкио. Господин Такагаши будет тебе благодарен“.

Мне всегда было интересно с отцом: он хорошо разбирался в биологии, химии и истории, понимал музыку, знал иностранные языки. В Токио он развлекал соседских детей: показывал им химические опыты, играл на скрипке и фортепьяно. Я гордилась им.

Перед войной он ездил в Северную Америку и в Европу изучать языки и музыку. Он говорил, что в Америке научился демократии, а в Европе — философии. Большую часть времени он жил в Германии, но часто ездил во Францию и проводил там все каникулы.

Он говорил мне: „Доверяй только объективной реальности, как это делают ученые, тщательно обдумывай каждый свой шаг, не питай иллюзий, не принимай выдумку за истину“. Эта позиция мне нравилась. Я восхищалась отцом, его поступками и словами.

По вечерам он читал мне книги, и я сидела у него на коленях. После работы водил меня в парк, мы там гуляли, пока мама готовила ужин. В песочнице я играла с каким-то мальчиком, а папа сидел на скамейке и читал.

Каждый раз это был один и тот же мальчик. Я думала, что он соседский сын. Нам было весело вместе. Женщины из нашего квартала говорили маме: „Вам повезло! А вот мой муж так мало времени проводит с детьми“.

Отец никогда не курил и не пил спиртного.

Он только нюхал порошки».

* * *

«В новой школе у меня не было друзей. Я всегда оставалась йосомоно. К тому же я часто не понимала местного диалекта, а все ученики родились в районе Нагасаки. Девочки были вовсе не злыми, они просто сторонились меня и не хотели со мной разговаривать.

Я гуляла в бамбуковом лесу. Там тихо, спокойно. У меня был любимый камень, на котором я подолгу сидела. Дул легкий, нежный ветерок. Слышался только шорох листвы.

Как-то раз я пришла к камню и увидела там Юкио, он читал книгу. Раньше мы никогда здесь не встречались. Заметив меня, Юкио поздоровался. Я тоже приветствовала его. Кроме нас двоих, вокруг не было никого. Казалось, Юкио без спроса вторгся в мои владения. Возможно, он испытывал то же ощущение, но я его об этом не спросила, а только сказала:

— Мне нравится это место. Здесь спокойно.

— Да, мне тоже тут нравится.

У Юкио были печальные глаза, как у его матери. Он спросил:

— Ты освоилась в городе?

— Пока нет. У меня здесь нет подруг. А ты с кем-нибудь дружишь?

— Нет.

— Как же так? Ты живешь тут целых десять лет.

— Я с детства привык быть один, мама не выпускала меня из дома. Мне было все равно, куда идти и как долго оставаться на одном месте.

Я засмеялась:

— Хорошая привычка!

Я не думала, что он заговорит со мной так искренне. Юкио предложил мне тоже сесть на камень. Я устроилась рядом с ним, словно мы были знакомы целую вечность.

— Что ты читаешь? — спросила я.

— Это книга по истории естественных наук. Мне ее дал на днях твой папа.

Он показал книгу. Я немного удивилась и сказала:

— Папа всегда хотел сына, который бы увлекался естественными науками. А нам с мамой это совсем не интересно. Бедный папа!

— А что тебе интересно?

— Я люблю читать. Но только романы. Теперь их запретили. Из-за войны исчезли все книги, которые мне нравятся.

— Жалко. Но кажется, у мамы сохранилось несколько романов. Я у нее спрошу.

— Правда? Спасибо!

Это был наш первый разговор в бамбуковом лесу. Потом мы вместе приходили сюда читать, усаживались рядышком на камне. В лес можно было попасть, перейдя один из двух деревянных мостов. Мы с Юкио всегда ходили разными дорогами — он шел по одному мосту, а я по другому. И мы никогда не договаривались о встрече. Иной раз к камню приходила одна я, иной раз — только Юкио. Постепенно мы стали ощущать, что нам не хватает друг друга».

* * *

«Это была наша первая зима в Нагасаки. Юкио получил от отца письмо, в котором господин Такагаши писал, что должен остаться в Маньчжурии на более длительное время. Известие огорчило Юкио. Его мать продолжала терпеливо ждать мужа. Никто не знал, почему ему пришлось остаться в Маньчжурии, а мой отец не говорил ничего.

Однажды вечером я, как обычно, пошла прогуляться в лес. Мне так хотелось встретить там Юкио. Я заметила его впереди, он шагал по тропинке. Мы подошли к камню и сели.

Я сказала:

— Жаль, что твой папа все не возвращается.

Юкио молчал, а я дрожала от холода.

— Ты в одном свитере! — воскликнул он.

Сам он был одет в теплое отцовское пальто.

Распахнув пальто, он пустил меня погреться. Этот жест удивил меня, но я все же прижалась к груди Юкио. По телу разлился жар.

Укрытая тяжелым пальто, я боялась пошевелиться. Ветер тихо шелестел в листве бамбуковых деревьев. Мир и спокойствие согревали нас изнутри и обволакивали снаружи. Время остановилось.

Я смотрела на бутоны камелий: лепестки собраны в крепкие венчики. Камелии цветут зимой. В бамбуковом лесу неподалеку от Токио, когда шел снег, я тоже находила камелии. Белизна снега, зелень бамбука и красные цветки камелий. Царственная, безмятежная, дивная красота».

* * *

«Прошло два года с нашего переезда в Нагасаки. Снова наступил сезон бивы. Юкио не получал вестей от отца. Никто не знал, жив ли он вообще.

По радио сообщили о самоубийстве Гитлера и выходе Германии из войны. Вокруг все чаще звучало слово „гиокусай“ — храбро идти навстречу смерти, биться до последнего вздоха. К тому времени на островах Тихого океана много солдат уже действительно совершили гиокусай.

Американские бомбардировщики Б-29 разрушили большинство японских городов. Родители мамы и отца перебрались в окрестности Токио.

В школе отменили занятия. Нас отправили работать на завод, обслуживавший нужды армии. Изо дня в день мы выполняли одну и ту же работу: сидя перед конвейерной лентой, соединяли металлические детали — части боевых самолетов. Занятие скучное и утомительное.

Как-то раз в бамбуковом лесу Юкио сказал мне:

— Война скоро закончится. Уже пора. Победа не наступит, даже если всех детей заставят работать. Свободы не существует. Совсем. Люди не имеют права говорить то, что думают, и причиной тому не война. Опасность — в нашем сознании. Все стремятся только к власти. Мы боремся не за свободу.

Его голос был странно взволнованным. Закатав рукав рубашки, Юкио показал мне синеватую ссадину. След от удара. Я встала, внимательно посмотрела ему в глаза и с тревогой спросила:

— Кто это сделал?

— Комендант, который приходил на завод. Сегодня утром я увидел, как один молодой рабочий до крови высек какого-то корейца, обвиняя его в том, что тот украл еду. Я схватил рабочего за руку и сказал: „Теперь все голодные. Пожалуйста, простите его“. Кореец оправдывался: „Мне всегда хочется есть, но я ничего не крал“. Тогда я спросил рабочего — мне показалось, он мой ровесник: „Вы видели, как он украл?“ Рабочий ответил в ярости: „Нет, но он был поблизости! Рядом не было никого, кроме этого корейца. Такого доказательства достаточно!“ Но я не уступал: „Это не доказательство. В любом случае нельзя бить человека“. Рабочий сразу же пожаловался коменданту, который вызвал меня к себе и сказал: „Ты должен слушаться его. Он работает здесь дольше, чем ты, и он старше. А ты только ученик. Тут все ясно. Мы воюем против американцев за мир и единство в Азии. Нам нужно единство, так что без порядка не обойтись. Понимаешь?“ Я ответил: „Я просто хотел добиться справедливости. Корейский мальчик говорил, что он ничего не крал, и рабочий не ловил его на краже“. Не дав мне закончить, комендант ударил меня по руке палкой и произнес: „Значит, ты все еще не понял! Сейчас не время доискиваться до истины. Единство — вот к чему нужно стремиться. А для этого все должны подчиняться приказу. Если есть порядок и приказы выполняются, мир гарантирован. Так что ты обязан выполнять приказы. Все. Иди!“

— Ну и логика! — воскликнула я.

— Да, ну и логика. Все сошли с ума.

— Но будь осторожен! Ты тоже сойдешь с ума, если станешь бороться против сумасшедших.

Юкио улыбнулся.

— Ты поступил храбро, остановив того рабочего, — сказала я. — Я горжусь тобой, Юкио. Ненавижу насилие. Но кто же украл?

— Не знаю. Дело не в этом. Твой отец прав! Это ограниченность мышления.

Юкио мягко прижал меня к своей груди и уткнулся подбородком мне в макушку. Я слушала, как бьется его сердце. В то мгновение я готова была забыть обо всем, что происходило вокруг нас, — о войне, о работе на заводе, об одиночестве. Я думала только о нас с Юкио.

Юкио сказал:

— Как бы мне хотелось жить с тобой на острове, о котором никто бы не знал!

Вместо ответа я с силой сжала его ладони. Мы долго молчали, а потом я встала и посмотрела на Юкио. У него на глазах блестели слезы. Он поцеловал меня, едва коснувшись моих губ. Я чувствовала жар во всем теле».

* * *

«Однажды в бамбуковом лесу Юкио сказал мне, уверяя, что прежде он о подобных вещах никому не говорил:

— Меня усыновили, когда мне было четыре года. До этого мама любила другого человека, но им не удалось пожениться. Его родители были против. Мама выросла сиротой и нигде не училась. И жила бедно. Родители того человека думали, что ей нужны лишь деньги. Она родила меня, так и не выйдя замуж. Отец отказался признать меня своим сыном. Среди соседских детей я получил прозвище тетенашиго. Помню, как отец играл со мной, когда я был маленьким. Он всегда приходил к нам поздно вечером, на закате, но не оставался на ночь. В те дни, когда он бывал у нас, мама готовила к ужину что-нибудь вкусное. Однако показывался он редко. Мы с мамой подолгу сидели перед накрытым столом и ждали — все впустую. Мама расстраивалась, плакала. Он никогда не гулял с нами. Перед заходом солнца мама водила меня в парк, отец тоже приходил туда со своей дочкой. Она звала его „папа“. Каждый раз мама отлучалась по каким-то делам и обещала вернуться через час. Я играл с той девочкой, а ее отец сидел рядом. Я не понимал, что происходит, и обращался к нему „Одзисан“. Кажется, он был женат на другой женщине. Мне исполнилось четыре года, когда мама вышла замуж за человека, который стал моим новым отцом. Его родители тоже противились браку, и тогда он увез нас с мамой в Нагасаки. Все думают, что мой настоящий отец исчез — по крайней мере, так сказала мама. Но на самом деле он, скорее всего, живет в Токио с женой и дочкой.

В бамбуковом лесу мы с Юкио гуляли, держась за руки. Ни в одном другом месте мы не могли себе этого позволить.

Он спросил меня:

— Если мы с тобой когда-нибудь захотим пожениться, твои родители не станут возражать?

Я ответила:

— Папа будет только счастлив, потому что ты умный. А тех, кто способен думать, он ценит выше всего. К тому же ты ему нравишься. Что скажет мама, я не знаю. Для нее главное — хорошая репутация семьи. А ведь твой папа такой добрый и смелый! Из-за вас он расстался со своими родителями. Мне не нравится тот человек, который бросил вас потому, что так требовали его родственники. Должно быть, твоя мама много выстрадала и ей приходилось трудно одной. А как бы поступил ты, если бы моя мама запретила нам пожениться?

— Увез бы тебя далеко отсюда!

Мы оба улыбнулись».

* * *

«На заводе я разговаривала только с девочкой, сидевшей возле меня. Ее звали Тамако, она тоже здесь работала. Ученики из школы презирали меня за то, что я с ней дружила, ведь никто, кроме меня, к ней не подходил. Сначала я недоумевала — почему. Тамако ничем не отличалась от остальных. А несколько месяцев спустя она мне сказала: „Мой брат попал в плен на Сайпане, и американцы его убили. Говорят, сдаться в плен — это позор. Но для солдата нет ничего хуже, чем быть убитым в плену. Теперь папа не знает, как искупить свою вину перед императором. От горя он сам не свой. Все считают, что мой брат должен был покончить с собой, а не сдаваться в плен. Но я всегда любила брата и буду любить его по-прежнему. Мама тоже не находит себе места“.

Однажды в перерыв я стояла в тени под деревом. Тамако подошла ко мне и сказала:

— Пойдем, я покажу тебе кое-что.

Она достала белый полотняный мешочек, который был спрятан у нее под летней блузкой. Я с любопытством на него посмотрела. В мешочке лежали две свернутые бумажки.

— Что это? — спросила я.

Тамако развернула одну бумажку: там были кристаллики белого порошка.

— Сахар? — снова спросила я.

В то время сахар достать было трудно, и стоил он дорого. Тамако покачала головой.

— Нет, это цианистый калий, — ответила она.

— Цианистый калий? — изумилась я. — Да это же яд! Зачем тебе такая опасная вещь?

Тамако шепотом объяснила:

— Это смертельный яд. Если американцы захватят меня в плен, я смогу покончить с собой. Я поделюсь с тобой, ведь мы подруги.

Она протянула мне второй конвертик. Но я не захотела его брать:

— Нет! Не буду кончать с собой, что бы ни произошло.

Тамако, разочарованная, положила яд обратно в мешочек.

Отец говорил мне, что все дело в недостатке информации. Людей держат в неведении. Он не верил в возможность колонизации Японией азиатских стран, у военных совсем другой менталитет. „Это нелепо“, — говорил он. И я ему верила».

* * *

«С едой становилось все труднее. Мамина кузина больше не присылала нам овощей: родители ее мужа заболели, и нужно было за ними ухаживать. Кроме того, ее мужа послали на остров Тайвань. Усталая и изнуренная, она тоже заболела. Мама решила помочь кузине и прожила у нее неделю. У нас с папой все шло по-прежнему. Он работал в лаборатории, а я проводила весь день на заводе.

Как-то раз, когда мама была у своей родственницы, днем во время работы у меня поднялась температура и начался жар. Директор нехотя отпустил меня домой. Папа был в лаборатории, но все же дома лучше, чем на заводе. Мне хотелось только одного — лечь в кровать как можно скорее.

Привычным жестом я толкнула створку раздвижных дверей и вошла в небольшую прихожую, где мы снимали обувь, прежде чем подняться на второй этаж. В прихожей стояли ботинки отца, в которых он ходил на работу. „Папа?“ — окликнула я его. Никто не ответил. Я поднялась наверх. Никого. Странно, ведь сегодня утром отец вышел из дома раньше меня.

Я прилегла на татами у себя в комнате. В доме тишина. Только из комнаты Юкио доносились приглушенные голоса.

„Юкио уже вернулся с завода? Нет, вряд ли… А вдруг господин Такагаши приехал из Маньчжурии?“ — подумала я. Прислушавшись к шепоту за стенкой, я различила голоса моего отца и госпожи Такагаши!

Я встала, не понимая, что происходит. „Почему в такое время он у нее дома?“ Я вернулась в прихожую, где стояли отцовские ботинки. Его сандалии тоже были там. „Неужели он отправился к ней босиком?“ На цыпочках я прокралась в его спальню. Раздвижные дверцы ошира открыты. Внутри была этажерка, где лежали футоны. Под этажеркой сложены картонные коробки — отец запретил убирать их оттуда и переставлять в другое место. Всего коробок было четыре, но, похоже, кто-то вытащил одну из них.

Я подошла к оширу, который примыкал к перегородке, разделявшей дом пополам, опустилась на колени и заглянула внутрь. В глубине шкафа я заметила прибитую к стене доску, которая легко отодвигалась в сторону. Доска прикрывала отверстие — через него можно было пролезть к соседям. По ту сторону перегородки находился ошир в спальне родителей Юкио. В шкафу было темно. Я нащупала какой-то твердый предмет вроде деревянного ящика. Не слышно ни звука. Похоже, отец и госпожа Такагаши сейчас в комнате Юкио, расположенной как раз за стенкой моей комнаты.

Я вспомнила про откидную лестницу, по которой можно забраться на чердак, — она находилась в кладовке. В кладовку я никогда не заглядывала — там были только коробки с кимоно и кухонной утварью, которой, как и лестницей, в войну мы не пользовались.

Взобравшись на одну из коробок, я потянула за веревку, которой лестница была привязана к потолку. Лестница опустилась, но я решила забрать из прихожей свои башмаки: отец мог вернуться раньше, чем я успею слезть с чердака. Наконец я поднялась на чердак, держа башмаки в руке, и убрала лестницу под потолок.

Температуры и жара как не бывало».

* * *

Отложив мамино письмо в сторону, я сделала глубокий вдох. Про температуру и жар я тоже позабыла. Волнение, охватившее меня утром, немного улеглось. Теперь хочется что-нибудь съесть. Встаю с кровати и иду на кухню. Госпожа С. уже ушла. Сын в школе. Со следующей недели у меня начинаются занятия.

Вечереет. Но я готовлю то, что обычно ем по утрам: рис, суп мисо, яйца и нори. Режу в суп кусочки баклажана, который принесла госпожа С. Именно такой завтрак мама всегда готовила моему отцу.

В детстве мне не нравилась эта еда — гораздо охотнее я завтракала хлебом с джемом и молоком. Но я не решалась признаться в этом, когда отец рассказывал, как люди голодали в войну. Он рассказывал, что тогда ели все подряд и порой воровали — лишь бы выжить. В пищу шли даже побеги некоторых деревьев. Мама молчала, не говорила ничего. Ее молчание раскрывало передо мной то, чего не могли раскрыть слова отца.

Значит, молчать ее заставляли вовсе не воспоминания о войне, а убийство, которое она совершила.

Помню слова, произнесенные ею вечером накануне смерти: «Есть жестокость, которую невозможно забыть. Я пережила нечто более страшное, чем война и атомная бомба». И я снова спрашиваю себя, что же она имела в виду.

Закончив свой ужин, я поднимаюсь в спальню, чтобы продолжить чтение письма.

* * *

«На чердаке было темно, хотя вечер еще не наступил. Солнечный свет проникал внутрь через узкие оконца с деревянной решеткой, по два на каждой стене. Бесшумно ступая по половицам, я остановилась прямо над комнатой, где отец разговаривал с госпожой Такагаши. „Что у них там происходит?“ Сердце колотилось.

Я отыскала щель между половицами, которую заметила еще в день нашего переезда, и опустилась на колени.

Что это? Я не верила собственным глазам. Отец и госпожа Такагаши лежали на татами совершенно голые.

Мой взгляд застыл на госпоже Такагаши: ее груди — высокие и острые, как у молодой девушки. Белоснежная кожа. Длинные черные волосы струились по круглым плечам.

Лежа на спине, отец касался рукой ее бедра, а госпожа Такагаши повернулась лицом к стене. Его рука скользнула вверх, поглаживая ее поясницу. Я заметила, каким взглядом он на нее смотрел, — это был взгляд незнакомого мне человека.

Отец сказал:

— Твое тело прекрасное, нежное… Неужели ты не понимаешь, как мне тебя не хватало?

Она молчала. Потом наконец что-то ответила, но так тихо, что я ничего не услышала, кроме обрывков фраз: „…нехорошо… нельзя…“ Я приникла ухом к дощатому полу чердака. Так я могла разобрать ее слова.

— Почему ты не оставишь меня в покое? Мой муж давно усыновил Юкио. Он прекрасный отец, и Юкио его любит.

Он возразил:

— Но ведь его отец — я. И мне необходимо знать, что происходит с моим сыном. Я хочу оставаться рядом с ним, пока это возможно.

„Мой папа — отец Юкио? Значит, Юкио — сводный брат? Не может быть!“ Меня охватила дрожь, застучали даже зубы. Постепенно меня, словно волной, накрыло чувство, в котором слились смятение и гнев. Я готова была кричать. Изо всех сил я сжала кулаки, чтобы не пошевелиться и не выдать себя. Несмотря ни на что, я хотела знать правду. Нужно слушать дальше.

Госпожа Такагаши сказала:

— Сейчас моя семья — это Юкио и мой муж.

Руки отца ласкали ее тело. Он сказал, очень мягко:

— Что значит — сейчас? Ведь прошло два года. Подумай о нас, о нашей коже, руках, ногах. Мы подходим друг другу, мы единое целое, мы совершенны, когда соединяемся. Наши тела неразделимы. Несмотря на десять лет разлуки. У меня есть жена, у тебя — муж, но это ничего не меняет. Ты говоришь, что нехорошо продолжать эту связь, но я-то знаю: ты меня всегда ждешь, и я тебя тоже.

Он крепко обнял ее и поцеловал в затылок, поглаживая ее груди. Потом его рука медленно скользнула ей в промежность. Госпожа Такагаши тихо застонала, слегка приоткрыв рот. Ее веки были опущены. Когда отец коснулся губами низа ее живота, сжав ей груди ладонями, она закричала: „Не надо! Остановись!“ — и стиснула руками его виски. Он овладел ею.

Я больше не могла смотреть на них. Не шевелясь, я сидела в темноте, пока стоны не стихли.

С тех пор я перестала ходить в лес, я даже избегала смотреть на Юкио. Как ему сказать, что мы — брат и сестра, а наши родители спят друг с другом? Ни господин Такагаши, ни моя мама не догадывались о том, что происходит.

Я почти не выходила из своей комнаты и старалась ни с кем не разговаривать. То, что я узнала, оказалось выше моего понимания».

* * *

«Однажды вечером я шла вдоль берега реки. Я чувствовала, что ноги мои еле передвигаются. Присев на берегу, я заметила мальчика, который бросал в воду камешки: они ударялись о гладкую поверхность и отскакивали от нее. Я вспомнила игру, которой еще в детстве научил меня отец в Токио. Стоя на плотине, он показывал мне и тому мальчику, моему ровеснику, как нужно бросать плоские камешки. У мальчика получалось очень хорошо, а мои камешки всегда уходили под воду, но он надо мной не смеялся. Он собирал камни и делился со мной. Как-то раз я его спросила: „Где твой папа?“ Сейчас я уже не помню, что он ответил. Не помню ни его имени, ни лица.

Мальчик на берегу перестал бросать камешки, взял с земли сумку и зашагал прочь. Я смотрела ему вслед.

И вдруг поняла, что это Юкио играл со мной много лет назад. Это обо мне он рассказывал, и девочка, с которой он гулял в парке в Токио, — это я. Мы были вместе, не подозревая, что у нас общий отец.

И Юкио всего этого не знал».

* * *

«Мама еще оставалась у своей кузины, когда однажды ночью — небо было ясное и светила луна — меня разбудил шорох в спальне отца. Должно быть, отец, словно мышь, пытался пролезть сквозь отверстие в глубине стенного шкафа.

Я вылезла из постели и забралась на чердак, как уже делала это в прошлый раз. В свете луны я легко отыскала щель между половицами. Сначала я остановилась над комнатой Юкио. Там не было никого, даже Юкио. „Где же он?“ — подумала я.

Тогда я прошла туда, где находилась спальня его родителей. Должен же кто-то быть дома. И там сквозь щели дощатого пола я увидела их.

В окно лился лунный свет, освещая всю комнату. Они были голые. Госпожа Такагаши сидела верхом на животе моего отца, упираясь коленями в татами. Они смотрели друг на друга. Отец медленно поглаживал ее соски, ее круглые груди. Она запрокинула голову, прикрыла глаза, слегка разомкнув губы. Отец приподнялся, перевернул ее на спину и накрыл своим телом. Он целовал ее лицо, рот, шею, грудь. Его рука вновь скользнула ей в промежность. „Не надо!“ — воскликнула она. Он овладел ею. Теперь стонал он, сильно напрягая бедра. Потом они лежали рядом на спине, и луна ярко их освещала.

Отец сказал:

— Жена вернется через два дня. Я больше не могу без тебя. Нужно найти место, где мы могли бы встречаться.

Госпожа Такагаши неуверенно ответила:

— Дай мне время подумать. Я запуталась.

— Подумать о чем? Запуталась в чем? Ты слишком серьезна! Никто никогда не узнает. Я приду завтра ночью. Юкио опять останется у моего коллеги из лаборатории. Он говорит, что наш сын очень сообразительный и умеет думать. Я горжусь им.

Отец исчез через отверстие в стене. Мгновение спустя я услышала плач госпожи Такагаши.

Когда я легла спать, было три часа утра.

В восемь я встала. В этот час уже нужно быть на заводе. Отец ушел в лабораторию. Я поспешила на работу.

Начальник бригады закричал:

— С какой стати ты позволяешь себе приходить так поздно? Подумай о солдатах, которые борются за свободу Азии, за наш народ, за тебя!

Он дал мне пощечину. Но я не чувствовала боли. Все казалось мелким и незначительным по сравнению с тем, что происходило в моей голове. Весь день у меня перед глазами стояла картина, увиденная ночью: мой отец и госпожа Такагаши.

Я легла рано, хотелось спать. Отец вошел ко мне в комнату и спросил:

— Что с тобой? Ты заболела?

Не глядя ему в лицо, я ответила:

— Нет. Просто устала после целого дня работы.

Он мягко сказал:

— Спи крепко.

Полночь. За стеной послышался шорох: так я и думала. Сна ни в одном глазу. Я проспала четыре часа. Скорей на чердак. Отец с госпожой Такагаши, одетые в летние кимоно, сидели за низким столиком и разговаривали. Отец поцеловал ее в шею, но она отодвинулась в сторону и сказала:

— Нет, не надо… прошу тебя. Сегодня мне нужно кое-что тебе сказать.

— Не будь такой серьезной! — ответил он, поглаживая ее бедра.

— Нет, все-таки будь серьезным!

Она чуть не плакала.

— Но в чем дело? Я совершенно серьезен, когда говорю, что хочу оставаться с тобой до самой смерти. Если вдруг твой муж умрет и тебе понадобятся деньги, я всегда смогу помочь. О моей жене не беспокойся. Она ни о чем не подозревает. Ее интересует только то, что говорят о ней вокруг, она ведь так гордится своей семьей. Она думает, что умна и что я никогда ее не брошу. Но на самом деле она глупа.

— Неужели ты не понимаешь! — воскликнула она. — Я хотела только одного: чтобы у нас была семья, дети. Но ты неожиданно женился на другой женщине. Ты сказал, что должен угодить родителям и разведешься с ней после их смерти. Теперь у тебя от нее ребенок, а я живу с мужем и Юкио. Я не брошу свою семью, и ты не бросишь свою.

— Что? — удивился отец.

Она продолжила:

— В последние десять лет я жила спокойно, впервые в жизни. Без тебя.

— Что значит — без меня?

— Сначала я боялась жить с мужем, потому что думала, что люблю тебя. Я согласилась на этот брак только из-за Юкио. Муж так добр и внимателен ко мне, что теперь мне стыдно. Стыдно за то, что я делаю в его отсутствие. Он по-настоящему любит Юкио.

— Но ведь Юкио — мой сын. Не забывай об этом, — сказал отец.

— Ты не имеешь права говорить так, — оборвала она. — Мой муж сделал то, от чего ты отказался. Ты не захотел жениться на мне из-за своих родителей, не захотел признать Юкио законным сыном, потому что думал, будто мне нужны только твои деньги. Мы ни разу не встречались в людном месте. Ты не познакомил меня ни со своими родителями, ни с друзьями. Даже до свадьбы ты приходил ко мне, а не я к тебе, а потом ночью возвращался в свою пустую квартиру. Ты боялся, что соседские сплетни дойдут до ушей твоих родителей. А мне хотелось гулять с тобой, ходить в кино, ужинать в ресторане. Когда я тебя встретила, мне было только шестнадцать лет.

— Тогда почему же ты снова согласилась переспать со мной? И тебе было хорошо. Ты хотела этого не меньше, чем я. В тебе столько страсти, и один я могу ее пробудить.

— Возможно, это так. Тем не менее сейчас мне очень плохо. Я думаю о муже. Он меня любит. С тобой все кончено.

Она зарыдала. Отец сказал:

— Твой муж любит тебя, потому что не знает, что Юкио — мой сын. Если бы он узнал правду, то больше не смог бы тебя любить.

— Это зависит от тебя. Если ты расскажешь правду, то сделаешь несчастными всех: свою жену, моего мужа, Юкио, Юкико, даже родственников. У моего мужа доброе сердце. Юкио любит его. Оставь нас в покое! Муж скоро вернется из Маньчжурии.

— Это тоже зависит от меня, — сказал он тихо.

— Что значит „тоже“?

— Это я устроил так, чтобы твоего мужа отправили в Маньчжурию вместо меня.

— Как ты мог пойти на такое? Почему ты сам не поехал туда? Почему не подумал о Юкио? Ему нужен его отец.

— Не забывай, что я отец обоих — Юкио и Юкико. К тому же мне не хотелось погибать на войне. Завербовали всех, веря до сих пор в возможность победы. Но вопрос в том, примет ли Япония поражение или нет. Если нет, американцы нас полностью уничтожат. Отправиться в Маньчжурию или куда-то еще — значит умереть или стать заложником. Какая наивность! Даже Юкио понимает всю тупость армейских чиновников.

— Боже…

Госпожа Такагаши закрыла лицо ладонями. Она дрожала. Наконец она сказала:

— Мой муж не хотел туда ехать. У него не было выбора. Он не знал ничего, а оказывается, это ты манипулировал всеми нами, прямо как в армии…

— Манипулировал? Нет, я только хотел найти для нас оптимальное решение. Я никого ни к чему не принуждал.

— Для кого — „для нас“? Ты думаешь только о себе. Делаешь что хочешь!

Она плакала. Отец ушел. Я сидела, не шевелясь, опустив голову на скрещенные руки. Еще долго в темноте раздавались ее всхлипывания.

На следующий день мама вернулась от кузины. Вечером она спросила отца, когда тот читал книгу:

— Это правда, что до нашей свадьбы ты с кем-то встречался? Так говорит моя кузина.

Я посмотрела на отца. Не отрываясь от книги, он ответил:

— Кого ты имеешь в виду? У меня было много девушек.

— Ту, что была сиротой, как госпожа Такагаши, — сказала мама.

— Не припомню. Теперь это не имеет значения.

Он даже не смотрел на маму. Я боялась, что она продолжит расспрашивать его. Но она больше не задавала вопросов».

* * *

«У отца тогда часто болел желудок. Два раза в день, утром и вечером, он принимал лекарство — какой-то белый порошок. Доставал бумажный пакетик, распечатывал его и высыпал содержимое в стакан с водой, размешивал палочкой и выпивал залпом. Он делал это каждый день, как автомат.

Однажды вечером, когда погода стояла особенно жаркая, а воздух был влажный, я легла спать на татами в гостиной. Двери оставили открытыми, чтобы ветер продувал комнаты. Но ветра не было. Отец, как обычно, принимал лекарство, стоя возле раковины. Когда он пил воду, смешанную с порошком, я вспомнила про цианистый калий, который показывала мне Тамако.

На следующее утро, придя на завод, я подошла к Тамако:

— У тебя еще остался цианистый калий?

— Конечно, я же пока жива, — засмеялась она.

Я не смеялась. А потом спросила:

— Можешь дать мне немного?

Голос у меня дрожал, но Тамако этого не заметила. Она ответила твердо:

— Да, с удовольствием!

Из белого холщового мешочка Тамако достала два бумажных пакетика, протянула мне один и сказала:

— Хорошо, что ты передумала. У нас ведь совсем мало времени. Враги уже близко. Держи. И смотри не потеряй!

Мы часто слышали сигнал воздушной тревоги. Как только он раздавался, все школьники вместе с учительницей спешили в бомбоубежище. Учительница приходила на завод, чтобы присматривать за работавшими там учениками. Она следила за тем, чтобы все были здоровы и в безопасности. Рабочим запретили покидать завод: они могли укрыться в бомбоубежище, только если взрывы были совсем рядом.

Однажды утром снова объявили воздушную тревогу. Это случилось за неделю до того, как атомная бомба упала на Нагасаки. Мы работали. Тамако не было рядом со мной: директор завода поручил ей отвезти документы в контору в центр города. Вместе с учительницей мы побежали прятаться в убежище. Оттуда до нас доносился грохот взрывающихся снарядов.

Когда мы вернулись на завод, Тамако по-прежнему не было. В тот день я ее так и не видела.

На следующее утро она снова не пришла на завод, и директор тоже. Говорили, что Тамако погибла на улице во время бомбежки».

* * *

«Несколько дней спустя я узнала, что на Хиросиму сбросили атомную бомбу. Она не походила на снаряд, это было нечто совсем другое. Одной бомбы оказалось достаточно, чтобы превратить город в океан пламени.

В реке плавали трупы. Те, кто остался в живых, бросались в воду, чтобы спастись от огня. Другие, с выпученными глазами и торчащими из-под кожи костями, носились по улицам в поисках воды. Город напоминал осажденную ферму, где животные пытаются убежать от преследующего их пожара, но все их усилия напрасны.

Так рассказывал наш сосед, который возвращался из Кобе и оказался проездом в Хиросиме. Он говорил шепотом и весь дрожал. Отец сказал ему: „Война окончена. Нам повезло, что мы живы“.

После бомбардировки, в которой погибла Тамако, многие девочки — такие же ученицы, как и я, — перестали приходить на завод. Мама просила меня тоже не ходить туда. Но я не соглашалась с ней: „Умирают тогда, когда наступает пора умирать“. Отец говорил: „Не будь глупой, Юкико. Мама права. Оставайся дома. Война скоро закончится“. Я отвечала: „Не хочу бежать от войны“.

Один раз я отказалась идти в убежище во время воздушной тревоги и осталась с рабочими, хотя понимала, что нашей учительнице это доставит немало хлопот.

Над Нагасаки стало пролетать много вражеских самолетов. Из города эвакуировали стариков и детей. Однако никто не подозревал, что Нагасаки окажется следующей жертвой атомной бомбы.

Как-то раз я видела на улице отряд пленных. Они шли, привязанные друг к другу веревкой. Кто-то из пленных начал свистеть, и японский солдат одернул его. Судя по выражению лиц, солдатам было лет восемнадцать — двадцать. Голубые глаза, русые или каштановые волосы, светлая кожа. Один из пленных обратился к своему соседу по-английски: „Кому нужна война? Знаешь, я хочу только одного: вернуться на родину, где меня ждут родители и невеста“.

Я поняла все, что он сказал. Я училась английскому у отца и в школе. Затаив дыхание, я смотрела, как удаляются молодые солдаты.

При слове „невеста“ я заплакала».

* * *

«В день, когда на Нагасаки сбросили атомную бомбу, я встала в пять утра. Мама снова уехала к кузине в центр города. Отец спал. Смешав цианистый калий с содержимым трех пакетиков, которые оставались в коробке с лекарствами, я вышла из дома. Я не знала, куда идти, и зашагала на север. Я не взяла с собой ни еды, ни питья.

Было, наверное, около полудня. Я не надела часов. Я шла по улице небольшого поселка, когда за спиной у меня раздался чей-то возглас: „Смотрите! Вон там!“ Я сразу подумала, что меня сейчас арестуют. Я обернулась. За мной никто не гнался, мне померещилось. Один из прохожих указывал пальцем в направлении юга, где в небе висело огромное облако, напоминавшее по форме гриб. „Что это?“ Как и все, я смотрела на облако. Никто не понимал, что происходит. Потом люди догадались, что перед ними — бомба, которую американцы сбросили на Нагасаки. И начали кричать: „О Боже! Чудовищно! Какой ужас!“

Обессиленная и испуганная, я опустилась на камень возле чьего-то дома. Громко стрекотали кузнечики. В саду сидел старик и, не отрываясь, смотрел на страшное облако. Вдаль убегала дорога, по которой я пришла сюда. „Неужели там и вправду случилась беда? Что за беда? Я отравила отца. Беда — это облако-гриб или то, что я сделала?“ От стрекота кузнечиков разболелась голова. Я сжала виски ладонями.

Я не сразу поняла, что произошло. „Должно быть, эта бомба похожа на ту, что превратила Хиросиму в океан огня!“ Но я решила вернуться в Нагасаки. Я подняла голову.

Подошел старик и спросил:

— Ты больна? Откуда ты?

— Из долины Урагами, — ответила я.

— Боже! Тебе повезло. Пока туда нельзя возвращаться, это опасно. Где твоя семья?

— Мама — в Нагасаки, в центре города, а отец в квартале Урагами.

— Бедная моя девочка! Оставайся пока у нас. Жена накормит тебя чем-нибудь.

— Спасибо, но мне нужно отыскать родителей, — сказала я, вставая с камня.

— Подожди! Постой здесь! Я сейчас вернусь.

Он принес флягу с водой и немного онигири.

— Вот, возьми. Надеюсь, твои родители живы. Только будь осторожнее.

Я поблагодарила его и пошла обратно в сторону Нагасаки.

К вечеру я была в долине Урагами. Повсюду я видела раненых и умирающих людей, слышала их стоны: „Воды!“ Плакали дети, они звали: „Мама! Мама!“ Искаженные болью лица, на земле — обгоревшие, обугленные тела. Мимо меня по реке проплывали трупы. Долина смерти. В воздухе пахло гарью и кровью. Меня постоянно тошнило.

На одной из улиц я увидела мужчину, застрявшего под обломками обвалившейся крыши. Когда его попытались спасти и стали тянуть за руку, рука отделилась от плеча.

Я чуть не упала, споткнувшись о чье-то тело. Это оказалась женщина. Половина ее лица и туловища была сожжена. Она протягивала мне руку, чтобы я помогла ей подняться.

Я сказала:

— Простите, но мне нужно отыскать маму. Вот, возьмите эту воду и онигири.

Я подумала, что рано или поздно она все равно умрет. Женщина глотнула из фляги.

— Спасибо… ты очень добрая. У тебя, наверное, хорошие родители, — сказала она со слезами на глазах.

Я брела по окровавленной долине. Вдруг я услышала свист. Я обернулась. На земле сидел мальчик. Он был похож на сумасшедшего. Я вспомнила пленных американских солдат. И, взглянув на серое небо, подумала: „Неужели американцы убили и своих тоже? Знали они о том, что здесь тюрьма?“

И передо мной снова проплыла вереница юных лиц пленных солдат.

Оказалось, что наш квартал полностью разрушен взрывом атомной бомбы, погибли все. „Квартала больше нет? Отец умер, я уверена. Госпожа Такагаши тоже — если с утра она была дома. Где Юкио? Скорее всего, он работал на заводе…“

Я направилась в центр города к маминой родственнице. Крыша дома обрушилась. „Где они? Где мама, где ее кузина с родителями?“

Кто-то окликнул меня:

— Юкико!

Обернувшись, я увидела маму. Она плакала.

— На заводе мне сказали, что утром ты не пришла на работу. Папы не было в лаборатории. Мне показалось странным, что вы оба остались дома. Я сразу побежала к вам. Но весь квартал разрушен. Никому не удалось спастись. Я думала, вы с папой погибли. Смотри!

Она достала из сумки башмаки. Это были башмаки моего отца!

— Где ты их нашла? — спросила я.

— На том месте, где раньше стоял наш дом. Сегодня утром папа, видимо, никуда не выходил.

— Где же он сам?

— Пока не могу найти. Наверное, мне никогда не отыскать его среди всех этих развалин.

Мама сжимала в руках его ботинки. В глазах ее была ярость. Не знаю, какие мысли вертелись тогда у нее в голове.

— Он умер… Умер. Хотела сказать ему кое-что, но теперь слишком поздно.

— Что ты хотела ему сказать? — спросила я.

— Так, ничего. Теперь он мертв, и это не имеет значения.

И она бросила отцовские башмаки в огонь. К ним медленно подползало пламя. Наверное, маме стало что-то известно об отце.

Она спросила:

— Где ты была, Юкико?

— У подруги, — солгала я.

— А впрочем, какая разница! Ты жива и здорова, это главное. Кузина вместе с родителями погибла под крышей собственного дома. Сегодня утром мы с госпожой Такагаши пошли в соседнюю деревню, чтобы в обмен на мое кимоно получить немного риса.

— С госпожой Такагаши? Так, значит, она жива!

— Да. Ей повезло. Если бы она не отправилась со мной, то погибла бы, как твой отец. На прошлой неделе я предложила ей сходить в деревню.

— А что с Юкио?

— Пока не знаю. Госпожа Такагаши ищет его. Юкико, мы должны как можно скорее уехать в Шишибу. Ты ведь знаешь, это поселок неподалеку от Токио. Там нас ждут бабушка с дедушкой. Они переехали в Шишибу несколько месяцев назад, чтобы спастись от бомбардировок. К тому же в Токио больше нечего есть».

* * *

«Пятнадцатого августа, после двух атомных взрывов, император Хирохито объявил по радио о капитуляции Японии. Я не понимала, что он говорил, его голос все время прерывался. Кажется, он призывал всех совершить гиокусай. Люди возле радиоприемников принимались плакать, то и дело повторяя: „Война окончена!“ Однако, услыхав новость, я не испытала ни облегчения, ни радости; мне было жаль, что мы теперь не сможем биться до самой смерти.

Но моя война только начиналась. Я упустила возможность умереть за то преступление, которое совершила.

Три недели мы жили в деревне под Токио. Дом принадлежал фермерам, которые продавали нам рис. Незадолго до отъезда мама сказала, что Юкио не погиб во время взрыва. Их с матерью приютил коллега моего отца — до тех пор, пока они не подыщут себе жилье.

За день до отъезда я столкнулась с Юкио на улице.

Он сказал:

— Не знаю даже, как сообщить тебе об этом. Твоего отца убило бомбой. Он всегда был так добр ко мне. У меня до сих пор остались книги, которые он давал почитать.

Я молчала. А потом спросила его:

— А что с твоим отцом в Маньчжурии? От него есть какие-нибудь вести?

— Мы недавно узнали, что его отправили в Сибирь. Он в лагере для военнопленных, — сказал Юкио.

„Значит, господин Такагаши жив?“ — подумала я. Однако ничего не ответила. Между нами повисло тягостное молчание. Я уже собиралась уходить, когда Юкио сказал:

— Почему ты меня избегаешь? Я тебя обидел?

Я покачала головой. У него на глазах выступили слезы. Большая соленая капля покатилась по щеке. Все внутри меня сжалось от боли. У меня не было сил смотреть ему в лицо. Я подумала: „Брат… Ты мой брат. И ты не знаешь этого!“

— Ты больше меня не любишь? — спросил Юкио.

— Люблю. Но нам нельзя встречаться.

— Почему? Что случилось? Скажи, прошу тебя.

— Только не спрашивай меня почему, пожалуйста!

И я побежала прочь.

— Я буду всегда тебя ждать! — крикнул он вдогонку.

Больше мы не виделись. Я даже не обернулась, чтобы взглянуть на него в последний раз. Щеки мои были мокрыми от слез, я бродила по улицам, пока не стемнело. Когда наступила ночь, я зашла в заброшенную хижину и проплакала там до самого утра, не в силах остановиться».

* * *

«После войны мы с мамой жили у ее родителей. Здоровье у нее пошатнулось: она не убереглась от атомной радиации, пока искала нас с отцом. Много людей погибло от болезней, вызванных радиацией. У тех, кто выжил после взрыва, даже дети рождались больными. И эти болезни старались скрывать. Все молчали, никто не хотел говорить об атомной бомбе.

Два года спустя родители отца, которые по-прежнему жили в Токио, получили письмо от господина Такагаши. Письмо было адресовано маме. В студенческие годы господин Такагаши часто общался с родителями моего отца. Мама попросила меня забрать у них письмо. Я их не видела с тех пор, как мы вернулись из Нагасаки.

Дедушка плакал, держа меня за руки.

— Бедная моя девочка, — сказал он. — У тебя больше нет отца. А мы потеряли сына, нашего единственного сына. До сих пор не могу понять, почему он захотел работать в Нагасаки. В Токио он занимал хорошую должность. Если бы он не уехал из Токио, то остался бы жив, как и мы. До чего же ужасная судьба!

Господин Такагаши писал, что два года он пробыл в плену в Сибири и работал в невыносимом холоде. Когда он вернулся в Нагасаки, его родители захотели, чтобы он переехал в Токио вместе с женой и Юкио. Но он остался в Нагасаки и продолжал работать в лаборатории, как и прежде. Он сожалел по поводу смерти моего отца и благодарил маму, ведь в то утро — пусть даже и случайно — она взяла его жену с собой в деревню. В конце письма он прибавил, что Юкио поступил в университет.

Складывая письмо, мама сказала:

— Странно.

— Что странно? — спросила я, стараясь не глядеть ей в лицо.

— Все, кто находился в нашем доме, спаслись, кроме твоего отца. Он часто говорил, что не хочет погибнуть на войне.

Я молчала. А мама продолжила:

— Юкико, мы с твоим отцом поженились, потому что так решили наши родители. Я думала, это в порядке вещей — выйти замуж за человека с деньгами и образованием. Однако до свадьбы твой отец встречался с другой девушкой. Она была сиротой. Он не мог жениться на ней: никто в его семье не дал бы согласия на брак. Когда я случайно узнала об этом от своей кузины в Нагасаки, я была настолько поражена, что кузина тут же замолчала. Потом я попробовала расспросить твоего отца, но он ничего не рассказал. Мне хотелось знать, что стало с сиротой. Перед тем как отправиться в деревню с госпожой Такагаши, в то самое утро, когда американцы сбросили атомную бомбу, кузина наконец сообщила мне, что у той девушки родился ребенок. Я разозлилась на твоего отца, потому что, женившись на мне, он скрыл это. Возможно, он даже продолжал украдкой встречаться с сиротой и с ребенком, пока мы были женаты. В то утро мне хотелось убить его. Но к сожалению, он погиб от атомной бомбы. Злая ирония!

С каждым днем мама становилась все слабее. У нее была лейкемия. Умерла мама в больнице. Я чувствовала облегчение оттого, что она так и не узнала всей правды — что госпожа Такагаши, наша соседка в Урагами, встречалась с отцом, а Юкио был их сыном.

Через несколько месяцев после смерти мамы я вышла замуж за твоего отца. Мне тогда было двадцать два года».

* * *

«Прости, Намико, что столько лет я ничего не рассказывала ни о своих родителях, ни об атомной бомбе. Вместе с моим телом мне хотелось похоронить все то, что я знала и хранила в себе. Но твой сын постоянно задавал мне вопросы, да и скрывать правду не имеет смысла. Закончив это письмо, я отвечу на его вопросы. Наверняка и ты тоже получишь ответы на свои вопросы. Если бы я продолжала молчать, смерть бы все оттягивала с приходом. А я уже отжила свой век. И если как-то раз я не смогла поужинать одна — значит, настала пора умирать. Ты понимаешь меня?

В любом случае твой сын поступает правильно, расспрашивая о своих предках. Не будь их, не будь меня и даже моего преступления, вас с сыном тоже бы не было. Он еще совсем юный, но уже достаточно зрелый, чтобы понять историю моей жизни. Когда-нибудь ты покажешь ему это письмо.

Сегодня под утро мне приснился сон.

Я шла вдоль кладбища, расположенного неподалеку от дома, и заметила там людей, одетых в черное. Позади них стояли двое с лопатами. На том кладбище я часто видела похороны. Однако я остановилась: лица показались мне знакомыми. Там были родственники твоего отца, госпожа С., мой внук и ты, Намико. Я прошла за ограду и приблизилась к собравшимся. Все бросали цветы на крышку гроба, который уже опустили в яму, вырытую рядом с могилой твоего отца.

Я спросила одного из провожавших:

— Кто умер?

Он обернулся и посмотрел на меня. Это был господин Т., друг твоего отца.

— Госпожа К., — ответил он.

— Госпожа К.? — удивилась я. — Что за госпожа К.?

— Юкико К., — объяснил он. — Вы ее знали? Жена господина К., одного из моих друзей, который скончался семь лет назад от рака желудка. Госпожа К. выжила во время взрыва атомной бомбы в Нагасаки. Она была очень предана мужу. Теперь они вновь соединятся где-нибудь на небесах.

Слушая его, я подумала, нисколько не удивившись: „Госпожа Юкико К. — это же я. Неужели я умерла? Тогда кто — я?“

— Кто вы, господин?

Кто-то окликнул меня сзади мягким, нежным голосом. Я обернулась и увидела тебя, Намико. Я не поняла, почему ты обратилась ко мне „господин“, но все же ответила:

— Я не из здешних мест.

В руках ты держала букет камелий. Красные лепестки и желтая сердцевина ярко выделялись на фоне твоей черной одежды. Я не могла оторвать глаз от цветов.

— Хотите одну камелию? — спросила ты. И добавила: — По-японски эти цветы называются цубаки. Мама очень их любила.

Ты протянула мне камелию. Я взяла ее и сказала:

— Вы так любезны. Спасибо. Красивый цветок.

И ты бросила камелии на крышку гроба. Могильщики начали засыпать яму землей. Я смотрела на гроб и думала, кто же лежит внутри.

Потом я ушла. У ворот я обернулась, но возле могилы уже никого не было. „Где же они?“ По кладбищу стлался туман, который начинал окутывать все вокруг.

Я свернула на улицу, где были магазины, и, растерянно посмотревшись в стекло одной из витрин, закричала: „Это не я!“ В витрине отражалось лицо старика. Я внимательно пригляделась к отражению и заметила в своих глазах печаль. У меня было… у меня было лицо Юкио!»

* * *

Переворачиваю страницу: на ней пусто. Письмо мамы оканчивается именем Юкио, ее сводного брата, в которого мама была влюблена в юности. Кладу письмо обратно в конверт и продолжаю держать его в руках, сидя с закрытыми глазами на кровати.

Да, мама рассказала мне все, что я хотела знать. Но есть что-то еще… то, чего она так и не сказала. Пытаюсь собраться с мыслями и понять, что в этой истории не так.

Прошло несколько недель. Воскресенье. Сын недавно вернулся из Соединенных Штатов, где он провел две недели каникул у своего отца.

Вечером он спросил:

— Помнишь, накануне своей смерти бабушка рассказывала о христианах в Нагасаки?

— Да, хорошо помню.

— На прошлой неделе папа сказал мне: «В Нагасаки, особенно в долину Урагами, ехали христиане, которых преследовало бакуфу. Тысячи людей из числа тех, которые первыми приняли христианство, были высланы из страны, подвергнуты пыткам или убиты. Но их последователи продолжали отстаивать свою веру; тогда не было даже миссионеров. Это длилось больше двух веков». И атомная бомба упала на святую землю, прямо напротив церкви, как говорила бабушка. А знаешь ли ты, мама, что испанский миссионер, который принес в Японию христианство, прибыл туда 15 августа 1549 года? Невероятное совпадение: в этот же день в 1945 году Япония капитулировала. Вот ирония… правда, мама?

— Ирония? Не знаю. Возможно — судьба, назначенная земле мучеников, чтобы раз и навсегда положить конец войне.

— Судьба? Сейчас ты говоришь совсем как бабушка.

— На самом деле это слова твоего дедушки-пастора, который тоже живет в Штатах. Ты звонил ему, когда гостил у папы?

— Да. Мы много говорили обо всем этом, и он сказал, что квартал Урагами не был мишенью, намеченной изначально американцами. Бомба должна была упасть на центр города, американцы целились в трех километрах к югу от Урагами. Однако в тот день центр Нагасаки закрывали плотные облака. Но и Нагасаки выбрали случайно: бомбу готовили для соседнего города под названием Кокура, где находились склады оружия. Помешала плохая погода, и американцам пришлось сменить цель. Более того, вторую бомбу собирались сбросить одиннадцатого августа, а не девятого.

— Тебе известно столько подробностей, о которых я даже не знала.

С гордым видом сын продолжает рассказывать мне то, что узнал от отца и деда. Он провел настоящее расследование. Оказывается, за несколько месяцев до взрыва атомных бомб Рузвельт хотел заручиться поддержкой Сталина в войне против Японии, пообещав ему в случае победы вернуть России территории, которые перешли к японцам. Сталин согласился, ответив, что готов стать союзником Рузвельта через три месяца после капитуляции Германии. А на следующий день после запланированного союзниками захвата Маньчжурии русскими войсками американцы сбросили вторую атомную бомбу — на этот раз на Нагасаки.

Сын говорит долго. Я стараюсь слушать, но его слова проплывают где-то над моей головой. Размышляю над маминым письмом, раскрывшим передо мной секреты, давившие своей тяжестью. Мне по-прежнему кажется, что в письме есть что-то недосказанное. Сын замолчал, и я спрашиваю его нерешительно:

— Ты, случайно, не видел, как бабушка принимала снотворное, которое прописал ей врач? По ночам она мучилась от бессонницы.

— Да, помню. Но я никогда не видел, чтобы бабушка принимала снотворное. Я только заметил у нее маленький пузырек с лекарством.

— Где ты видел этот пузырек?

— В бабушкиной комнате на комоде, возле зеркала.

— Почему ты решил, что это было снотворное? — спрашиваю я.

— Я поинтересовался, что в пузырьке, и бабушка ответила — снотворное. Полный пузырек. Я видел его даже накануне бабушкиной смерти. Думаю, она засыпала и без лекарств.

«Что?» При последних словах сына у меня перехватило дыхание. «Она засыпала и без лекарств».

Подхожу к дому мамы, звоню. Госпожа С. куда-то вышла. Я отпираю замок своим ключом и захожу внутрь. Дверь в мамину комнату открыта настежь, окно тоже распахнуто. Белые кружевные занавески колышутся от ветра.

Иду к комоду, который стоит возле маминой кровати. Рядом с зеркалом ваза с камелиями. В комоде четыре выдвижных ящичка, расположенных в два ряда, а сверху еще три больших ящика. Зеркало начищено до блеска. На мебели ни пылинки. В комнате так чисто, что я не решаюсь ни к чему прикоснуться.

Недавно я хотела перестелить белье, но госпожа С. знаком попросила меня не притрагиваться к кровати. «Почему?» — спросила я. Госпожа С. ответила: «Ваша мама приказала оставить все как есть». Это была самая длинная фраза на французском языке, какую я слышала от госпожи С. Я поверила ей. Должно быть, мама просила ее повторять это предложение много раз.

Оглядев комнату, я подумала, что мамина душа ждет Юкио здесь, у вазы с камелиями. Осторожно дотрагиваюсь до подушки, словно на ней покоится душа мамы.

Вот я стою напротив комода. Один за другим выдвигаю ящички и заглядываю внутрь: ничего, кроме кусочков шелка и хлопковой ткани, которые мама красила сама, чтобы повязывать на шею и носить с рубашками и блузками. В первом большом ящике нахожу отрез темно-синего хлопка. Это мужское летнее кимоно. Совсем новое. На дне ящика лежит черный оби. Кимоно я вижу впервые.

Второй большой ящик пустой. Третий тоже. Я снова открываю тот, в котором сложено кимоно, и пытаюсь отыскать там что-нибудь еще. Под кимоно нащупываю какой-то твердый предмет. Пузырек со снотворным. Он пуст! Мама выпила все таблетки, как я и догадывалась.

Когда я вышла из комнаты, вернулась госпожа С.

— Добрый день, — сказала она, закрывая за собой входную дверь.

— Спасибо, что содержите дом в чистоте. Мама вам признательна, — поблагодарила я ее.

Госпожа С. сделала знак, что поняла меня. Захватив с собой пустой пузырек, я ушла.

Смеркается, нетвердым шагом я иду по улице. Прохожу мимо кладбища, где похоронены мои родители. Кладбище, обнесенное черной железной изгородью, простирается почти на десять гектаров. Самое большое в городе. Смотрю на надгробия, которые точно вырастают из-под земли. Останавливаюсь и касаюсь рукой прутьев ограды. Железо обдает меня холодом, я вздрагиваю. Прислонившись к прутьям, смотрю на небо, затянутое облаками.

Она убила отца, чтобы предотвратить иную трагедию? Если бы ее мать узнала правду — а для этого недоставало сущего пустяка, — произошло бы нечто невообразимое. Были бы разбиты жизни всех близких маме людей.

А вдруг она убила отца из ненависти, осознав жестокость его поступка? Он бесчестно обошелся с шестнадцатилетней сиротой, которая в первый раз ощутила обаяние мужчины и не сумела ему противостоять. Мама тоже была влюблена и могла почувствовать и понять боль, которую испытывала обманутая отцом молодая женщина.

Небо проясняется. «Неужели было необходимо убивать отца? Разве не нашлось другого выхода?» Подобные вопросы возникают всегда: неужели было необходимо сбрасывать атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки? В письме мама призналась, что у нее не было выбора и она должна была убить отца. А перед смертью она говорила моему сыну: «К сожалению, есть вещи, которых нельзя избежать». Она намеренно не писала ничего, что могло бы послужить ей оправданием.

Цианистый калий, атомные бомбы, Холокост, массовые убийства в Нанкине… Неужели это все было необходимо? Мама полагает, что после этих катастроф бесполезно задавать подобные вопросы. Возможно, все, что нам остается, — попытаться понять причины, толкнувшие людей на преступления.

Мне кажется, маме удалось освободиться от тяжелого чувства вины: она выбрала собственную смерть так же, как некогда выбрала смерть для своего отца. Тем не менее, она, я думаю, не сожалела о том, что положила конец его жестокостям.

Быстрым легким шагом я направляюсь к дому. Кладбище остается позади.

* * *

На следующее утро, когда я уже собралась уходить в школу, зазвонил телефон. Снимаю трубку и слышу голос мальчика, который работает в цветочном магазине, — он доставляет цветы покупателям:

— Госпожа, у нас закончились камелии.

— Уже? На прошлой неделе я заказывала новую партию, так ведь?

— Да, знаю. Но вчера кто-то купил все камелии, так сказала Мадока.

— Ладно, сегодня вечером привезу еще.

Кладу трубку и звоню Мадоке — продавщице в нашем магазине.

— Ты запомнила человека, купившего все камелии? Такое редко случается.

— Да, это был пожилой мужчина, и он не говорил по-французски.

— Спасибо…

Я вешаю трубку.

Вечером мы с сыном сидим на кухне. После ужина мы едим салат из фруктов и пьем мятный отвар. Думаю о маме. Настой из трав всегда нравился ей больше, чем японский чай. Сын рассказывает о своих друзьях, о школе, о занятиях. И вдруг спрашивает меня, словно неожиданно вспомнив что-то:

— Мама, ты сегодня ходила на кладбище?

— Нет. А что?

— На бабушкиной могиле лежат камелии. Я думал, это ты их принесла. Кто же тогда приходил?

— Он здесь! Это конечно же он! — воскликнула я.

— Кто «он»?

В глазах сына удивление.

— Человек, которого бабушка просила найти. Ее сводный брат, — отвечаю я.

— Сводный брат? Я всегда думал, что она была в него влюблена. Значит, я ошибся, — сказал он разочарованно. — Где же он теперь? Надеюсь, он хоть заглянет к нам.

Я промолчала. Допиваю настой из мяты и верчу в руках пустую чашку. Долгое время мы не говорим друг другу ни слова. Слышно только тиканье часов. Мама любила именно такую тишину.

Я собралась было сказать что-то сыну, как позвонили в дверь. Мы переглянулись. Встаю из-за стола и иду открывать. На пороге в темноте стоит пожилой мужчина — он поклонился, сняв шляпу. В его лице я узнаю маму и своего сына.

— Добрый вечер, меня зовут Юкио Такагаши…