Когда впервые глянули в микроскоп, повеяло жутью и все еще веет. Жизнь в размерах своих и обликах и без того представлялась безумной. То есть сотворялись, конечно, мелкие созданьица, всякие там насекомые, мошки, но невооруженному нашему глазу для обозрения доступные. А тут вдруг под стеклышком чрезмерно вовсе другие, причем столь никакие, что занимаемое ими пространство только из жалости можно наречь местом. Стеклышко их даже не прижимает, без помехи двоятся под ним и троятся беспрепятственно и как попало. Сказать, что их много, — мало сказать. Чем сильней микроскоп, тем поспешней и подробней многократны. У них даже нет нормальных внутренностей. Они не ведают, что такое пол, детство, старость, И толком не знают, существуют ли сами — или нет. Но при этом распоряжаются нашей жизнью и смертью. Некоторые замирают в мгновенной неподвижности, хотя неизвестно, что для них мгновенье. Если они столь мелкие, может быть, и существование их сообразно измельчено. Пылинку на ветре вселенной с ними сравнить — метеор, отпечаток пальца — обширнейший лабиринт, где они могут скапливаться на свои глухие парады, слепые свои илиады и упанишады. Меня давно тянуло о них написать, но это нелегкая, всегда откладываемая тема, достойная, пожалуй, стихотворца получше и больше, чем я, потрясенного миром. Но время торопит. Пишу.