Буквально через пару дней после доклада Ритца у нас на территории впервые появились люди в форме. Я не имею в виду полицейских или пожарников, это были солдаты старой армии. Не молодежь, которая носила форменную одежду в качестве цитаты из серо-зеленых лет или модного аксессуара, как я видел это в «Арене», без погон или с разукрашенными петлицами, — а люди постарше, между двадцатью пятью и сорока годами, при полном обмундировании, которое хотя и было весьма потертым и выцветшим, но все дырочки залатаны, швы не расходятся и пуговицы на месте. Первыми появились два ефрейтора и один старший ефрейтор. Однажды вечером они зашли в «Толстуху» выпить пива. Сели за столик в дальнем углу, разговоров с посетителями не заводили, никаких провокаций не устраивали и ушли, как только Хельме попытался с ними заговорить. Через пару дней два унтер-офицера прошли по территории, а вечером того же дня два лейтенанта стояли у кассы «Метрополиса», чтобы посмотреть «Последнее метро»: наши киноманы решили показывать этот фильм каждый день на позднем вечернем сеансе. Картина шла восемь лет подряд и впоследствии, как известно, стала особым аттракционом, входящим в обязательную культурную программу для туристов, приехавших в столицу. Еще через несколько дней трое офицеров пришли поужинать в «plaisir’e». Бдительный официант заметил их заранее и сообщил метрдотелю, тот распорядился поставить на все свободные столики табличку «Столик заказан». Офицеры остались ни с чем, но, когда уходили, на лицах у них, по словам Тобиаса Динкгрефе, было написано: «Ну погодите! Мы с вами еще встретимся!»

Интернациональная комиссия после свержения хунты не отдала никаких распоряжений, которые запрещали бы носить форму старой армии (а новой еще не было). Вообще международные власти делали акцент не на репрессивных мерах, а на том, чтобы как можно скорее вернуть страну в международное сообщество. Они извлекли наконец урок из длинной вереницы провалившихся мирных инициатив, поэтому запретительные меры были во всех областях абсолютным исключением; это, правда, привело к тому, что отношения во властных структурах и распределение полномочий долгое время были такими нечеткими, какими я их уже описал выше. Тем не менее мундиры очень быстро исчезли с улиц, в особенности мундиры офицеров высшего ранга, которые переоделись в гражданское, ибо они не хотели делать достоянием общественности ни свою службу, ни участие в особенно одиозных подразделениях, таких как «Коммандо IV». Поэтому внезапное массовое появление людей в мундирах на территории — я ведь назвал далеко не все случаи, их было много больше — никак нельзя было расценить как случайность, это была целенаправленная акция, это была угроза. Разумеется, мы, обитатели территории, не могли закрыть доступ для военных: ведь наш собственный правовой статус был до сих пор неясен и территория нам не принадлежала. Хотя это и было особое экстерриториальное пространство, своеобразный биотоп, нечто вроде анклава, но одновременно это было пространство общественное, где любой человек имел право находиться. Ритц в своем докладе затрагивал эту включенность в мир. Ведь при всех наших особенностях мы не были в этом мире изгоями. Именно это имела в виду Элинор, когда мы вышли после доклада из Штаб-квартиры анархистов в ватную, теплую, влажную темноту:

— Конечно, нужно уметь защищать все это в экстренных случаях, — сказала она. — Нужно защищать то, что любишь.

24 января, в день, когда на нас обрушился невероятный мороз, все эти появления военных одним махом прекратились, короче, призрак растаял. Та напряженность, которую чувствовал каждый в последние две недели, ослабела и затем исчезла полностью. Нашей главной заботой был теперь двадцатиградусный мороз, и картины прошлых недель поблекли. Возможно, сказал я Элинор как-то вечером, когда мы сидели у меня дома, продолжая чтение «Заговора Сони», возможно, все это было просто кино. Может быть, на нашей территории кто-то снимал кино про хунту, а мы и не заметили.

— Ты ведь сам в это не веришь.

— Нет, — ответил я, — не верю.

Я продолжал чтение вслух. Этот самый Корф — вернее, рассказчик Норберт Зете, хотя чутье подсказывало: книга автобиографическая, — попал в хитросплетение сразу трех спецслужб, после того как выяснилось, что его бывшая любовница была сотрудницей «Штази»: МОССАДа, МИ6 и ЦРУ. Убедительного мотива автор не называл, то есть было непонятно, почему эти серьезные организации тратили свои силы на внутринемецкий провинциальный фарс. Я пришел к выводу, что до определенной точки роман оставался почти автобиографическим — примерно до того момента, когда Зете пришлось покинуть свой пост в ведомстве федерального канцлера, возможно, даже до переезда в Париж (Корф действительно жил в Париже с 1998 года и умер там двадцать лет спустя) — и что потом автор дал волю свободной и дерзкой фантазии. И хотя дальнейшее повествование не отвечало порой самым незатейливым требованиям достоверности, зато появились откровенные картинки и пронзительные сцены. К самым безобидным и даже обязательным по канонам жанра относилась, например, история о том, как бывшего министра в борделе связали, заткнули ему рот кляпом, и найден он был голым, на нем были только кружевные трусики. Забавнее нам с Элинор показалась другая история, как двое, один из МОССАДа, другой из ЦРУ, охотясь за Зете, случайно застрелили друг друга на улице Жоржа Перека, а сам Зете успел скрыться в метро на станции «Пеллепор». По мере чтения я все больше убеждался в том, что Корф при работе над этим романом либо пользовался услугами литературного раба, либо редакция издательства заставила его добавить перчику после того, как он сдал туда рукопись, тональность которой наверняка была более чем сдержанной. Я говорю это, потому что успел навести некоторые справки об авторе: он был скорее человеком незаметным, держащимся в тени, изучал политическую теорию, а в разведку попал благодаря случаю, а не карьерному энтузиазму, затем, оказавшись вблизи эпицентра власти, почувствовал дуновение великой эпохи и в конце концов пал ее жертвой. Несмотря на колоссальный успех книги, он в последние годы жизни влачил жалкое существование, ютясь в крохотной квартирке за Восточным вокзалом.

В тот вечер мы читали то место в книге, где Зете, оставшись в живых после неудачного покушения, пережидает в местечке по имени Менгсюр-Луар, куда попал при посредничестве одного знакомого. На протяжении двадцати-тридцати страниц описана мирная картина, провинциальная сельская идиллия, которой в конце прошлого века, когда Корф писал свой роман, наверняка даже во France profonde [66]France profonde — французская глубинка ( франц .).
уже не существовало. Эта часть книги, в отличие от остальных, была очень прилично написана, но она все равно меня раздражала, поэтому я безмерно удивился, когда Элинор мягко прервала мою критическую филиппику и напомнила, что, в конце концов, мы читаем литературное произведение — о качестве этого произведения она почему-то говорить не хотела, — а литература имеет право создавать такие картины, пусть даже они не соответствуют действительности. А потом произнесла: если есть чувство действительного, то должно быть и чувство возможного [67]Отсылка к названию эссе «Wenn es Wirklichkritssinn gibt, muss es auch Möglichkeitssinn geben» известного австрийского писателя Роберта Музиля (1880–1942).
. Я обалдело уставился на нее, и чем дольше я смотрел, тем шире она улыбалась — с задором, с любовью, но и с сочувствием — и наконец проговорила:

— Ты ведь не ожидал, что у тебя такая непростая возлюбленная, которая знает не только Dath 20.0, но и Музиля. А как вообще можно писать новые программы, если ты не обладаешь чувством возможного, скажи, дорогой?

Звенящие февральские дни 2030 года! Мне кажется, никогда до и никогда после я не видел такой зимы, такого мороза. Если в последнюю неделю января было минус двадцать, то теперь — минус тридцать. Даже если приходилось бежать недалеко, все закутывались с ног до головы. Люди наслаждались волной тепла, когда входили в помещение. Иногда на небе сияло очень-очень далекое февральское солнце, которое, казалось, хотело сказать нам, что к нашему миру оно не имеет никакого отношения. Потом над головой снова сгущалось серое молоко, становилось чуть теплее, и опять шел снег. Приходилось обращаться к временам десятилетней давности, чтобы припомнить подобные снега. По утрам повсюду раздавался стук и скрежет больших лопат, и на наших улицах и в переулках слева и справа все выше громоздились медленно оседающие горы снега. Первое, к чему я прислушивался, проснувшись: какие звуки на улице — звонкие или приглушенные, и сразу определял, выпал ли за ночь новый снег. По вечерам в «Толстухе» народу было видимо-невидимо, мы все толклись там в поисках тепла, локоть к локтю, теснее, чем обычно; возможно, нам хотелось шума и суеты. Все это, наверное, можно было бы найти и снаружи, в столице, но мало кто в эти недели покидал территорию. Aston Martin Зельды неподвижно стоял под пластиковым навесом, Томми не ездил по пятницам слушать джаз на Фридрихштрассе, Элинор вопреки своим обещаниям не торопилась показывать мне «Last Exit British Sector», и даже Торстен Тедель отменил свою поездку в психиатрическую клинику, во всяком случае, в эту среду. Тот, у кого не было дел в городе, и подавно оставался здесь.

Но у некоторых дела все-таки были. Ведь работа на месте не стояла. Томми посещал клиентов, нам тоже пришлось еще раз послать Фродо в город.

Вернувшись, он поначалу не решался рассказать о своем путешествии. Ведь мы все с головой ушли в работу. День открытия библиотеки приближался, и уже неважно было, успеем мы или нет, срок 14 марта перенести было нельзя. Приглашения-то уже разосланы. В конце января мы опять получили гору книг из частного собрания, не такого большого, как у Кольберга, но все же гораздо более внушительного, чем двенадцать коробок из наследия Гергена, доставленных анархистами. Мы решили во что бы то ни стало обработать эти книги к открытию, поэтому в эти недели с восьми утра и до поздней ночи сидели в библиотеке и по количеству рабочих часов вполне могли посостязаться с пуговичницей. И все же нам пришлось послать Фродо в город, а вернувшись, он долго колебался, рассказывать нам об увиденном или нет.

Он снова встретил Генерала. На этот раз Генерал не стоял возле стойки с колбасками, а шел по улице в мундире, в сопровождении двух офицеров высшего ранга, тоже в форме. Фродо не мог определить их звания, потому что плохо в этом разбирался. Все трое опять спустились в шахту метро, как в прошлый раз Генерал, но Фродо всюду видел огромное количество людей в форме, причем не только представителей Интернациональных миротворческих бригад, но и мужчин в серо-зеленых мундирах времен хунты, таких же как у людей, приходивших к ним на территорию. Кроме того, он всюду видел толпы народу, несанкционированные скопления людей — если выражаться языком блюстителей порядка, небольшие демонстрации скандирующих что-то людей, которые требовали работы. Работы уже давно не хватало, и хунта, чтобы скрыть этот факт, создавала все больше и больше непроизводительных и абсолютно лишних рабочих мест, точно так же, как организовывала все больше столовых для бедных. Солидная доля этих непроизводительных рабочих мест была создана в армии, и в конце концов число гражданских чиновников в армии стало превосходить число военных. После свержения хунты только небольшая часть этих людей смогла найти заработок, некоторые устроились подсобными рабочими в Интернациональной комиссии, но все равно работы, как и до путча, на всех не хватало.

Среди новых книг, которые мы обрабатывали, попалась тоненькая книжица издания 2009 года под названием «Будущее труда» некоей Паулы Баумгартен, социолога из университета в Киле. Стало быть, уже тогда прописной истиной ученым казалось, что труд, в том виде, в каком он был тогда организован, не имеет будущего, но истина эта явно не завоевала умы, если бы это случилось, путча, возможно, не было бы вовсе. После падения хунты проблема год от года становилась все более серьезной, да только мы, находясь здесь, на своей территории, хотя и не огражденной забором, но защищенной, мало что замечали. Мы занимались каждый своей работой, которая не только приносила нам приемлемый доход, но и казалась важной и осмысленной.

— Я так обрадовался, когда наконец вернулся из города сюда, — сказал Фродо. — Я думал, что в любой момент может начаться стрельба. Или интернационалы и серо-зеленые пойдут стенка на стенку. Или же все они вместе кинутся разгонять демонстрантов и расстреливать уличные сборища людей.

— Серо-зеленые были вооружены?

— Нет. Я, во всяком случае, не видел у них оружия. Но это не означает, что оружия у них нет. Кто знает, что у них там в загашнике, в шахтах метро. И вообще: на этот раз дискуссии не будет. Я видел Генерала, это был он, и точка.

Но Зандер и не собирался ставить это под сомнение. Томми, встретившись в городе с клиентами, принес аналогичные известия. Повсюду в центре, а также в некоторых окраинных районах города, прежде всего на севере и на востоке, повсюду расхаживали люди в серо-зеленой форме, там же было полно оккупантов — так все чаще теперь называли представителей Интернациональных отрядов примирения — и везде царила очень напряженная атмосфера. За последние недели были разбиты или порядком повреждены витрины множества дорогих магазинов, причем не спонтанно, в ходе каких-то ожесточенных митингов, а всегда ночью и настолько профессионально, что даже бронированные стекла не устояли — магазины были разграблены. После этого охрану особенно сильно пострадавших улиц взяли на себя тут же организованные частные охранные предприятия, куда массово пошли бывшие военные, так что хотя бы в этой сфере обстановка на рынке рабочей силы несколько разрядилась.

«Неуловимая территория», наряду с другими газетами, сообщила о беспорядках в ночлежках, а также о том, что по меньшей мере восемьдесят человек в столице погибли от холода. Один из редакторов, с которым мы вместе обедали в «Помидоре», дал свою оценку ситуации: интернационалы в общем и целом держат обстановку под контролем, но никто точно не знает, насколько велик потенциал серо-зеленых. Он сообщил мне — разумеется, строго конфиденциально — о штабных учениях, в ходе которых разрабатывалась операция по штурму законсервированных станций метро. Эти штабные учения, однако, не нашли одобрения у большинства в штабе, поскольку акция такого рода не может обойтись без жертв со стороны интернационалов.

Вскоре последовала целенаправленная акция совсем в другом месте и с другой стороны. Транспорт, в котором перевозили Мариэтту Кольберг из Есенице в Германию, подвергся в Австрии нападению, и вдова Кольберга была освобождена. Временное правительство (через четыре месяца предстояли выборы парламента сроком на пять лет) подало запрос об экстрадиции, и запрос был срочно удовлетворен. Однако охрана транспорта, перевозившего арестантку, была явно недостаточной. Акцию освобождения провели уже на территории Каринтии. Когда подоспела помощь, освободители вместе с Мариэттой были уже далеко за высокими горами. Только никто не знал, за какими точно.

— Эту птичку так быстро не найдут, — сказала Элинор, — она может теперь совершенно спокойно залечь на дно, помощников у нее достаточно. А потом станет дергать за ниточки. Не удивлюсь, если вскоре мы узнаем о заговоре Мариэтты. Тогда Корф со своим заговором Сони просто отдыхает.