Я долго колесил по покрытым щебнем улицам Зугло, пока наконец не заметил на заборе одного покосившегося строения табличку, на которой было написано: «улица Иштвана Фишера».
Накрапывал осенний моросящий дождик, на неасфальтированной улице повсюду лужи и груды шлака. Вдоль улочки — стены складов, спортивные площадки.
Наконец я добрался до сотых номеров, там закончились старые одноэтажные развалюхи и появились первые панельные кооперативные многоэтажные здания, порядок расположения которых можно было определить лишь с птичьего полета. Я довольно долго бродил между современными зданиями по засаженному деревцами кварталу, но никак не мог отыскать дом 146. Я спросил об этом у какого-то мужчины, который в это время мыл «трабант». Он подозрительно посмотрел на меня, но потом все-таки дошел вместе со мной до угла.
— Это вот № 142, — сказал он.
— Вижу, — буркнул я.
— Следовательно, № 146 должен быть где-то поблизости. Я сам здесь всего два года живу…
Потом я, разумеется, отыскал нужный дом, нашел и интересующую меня табличку с именами его обитателей: «Пал Алмаши, инженер-механик, генерал-лейтенант в отставке».
— Ты точен. — С этими словами Пал Алмаши открыл мне дверь. Я едва не рассмеялся, потому что знал: именно это он и скажет. Когда-то точность считалась добродетелью. Едва я снял пальто, как услышал, что на кухне небольшой двухкомнатной квартирки с шипением убегает кофе.
— Выпьешь кофейку?
Все по-домашнему, никакой чопорности.
«Приведение в исполнение приговора в отношении полковника Енё Надя, 6-го в порядке обвинения на процессе, оставляю в силе. Пользуясь правом помилования, в отношении 6-го в порядке обвинения Пала Алмаши, заменяю смертную казнь 15-летним тюремным заключением и лишением на 10 лет всех гражданских и политических прав.
Будапешт, 8 декабря 1944 года.
За председателя трибунала витязь,
генерал-полковник Ференц Фекеталми-Циднер».
В 1946 году подполковника Пала Алмаши в новой демократической венгерской армии произвели в генерал-лейтенанты. Однако уже в начале 1947 года он с группой офицеров старой армии был переведен в резерв. Правда, последующие годы Пал Алмаши продолжал трудиться в качестве инженера-машиностроителя. Он — один из немногих оставшихся в живых и проживающих сейчас в Венгрии свидетелей тайных судилищ, устроенных нилашистами на проспекте Маргит в декабря 1944 года…
Его небольшая квартирка, заставленная старой мебелью, запах черного кофе, множество приготовленных для меня папок с бумагами в первый момент производят двойственное впечатление. Несомненно, это жилище одинокого человека. Вот маленький письменный стол с лампой, послушно наклонившей над ним голову. На расстоянии вытянутой руки от кровати электрическая кофеварка, которая свидетельствует о ночных бдениях, раздумьях и чтении старых книг. На столе — старенькая пишущая машинка. Однако в то же самое время чувствуется, что эта квартирка невидимыми нитями связана с огромным внешним миром. Об этом говорит фотография улыбающегося мальчика, стоящая в полумраке книжного шкафа, телефон, а также стопка конвертов, приготовленных для ответов на письма.
Рядом с диваном я нашел розетку, включил магнитофон, вместе с ним как бы начинает работать «машина времени».
— Давайте начнем с самого начала, дядюшка Пали. Какие семейные традиции, особенности воспитания, жизни сыграли роль в том однозначном выборе позиции во время событий 1944–1945 годов, в результате чего вам пришлось выслушать смертный приговор нилашистского суда?
— Н-да… Семейные традиции… Особенности воспитания… Отец мой был настоящим чиновником, политикой или общественной деятельностью он не занимался. Однако взгляды его, политическая ориентация сложились под влиянием демократических идей 1848 года. Он умер довольно молодым, в самом начале первой мировой войны… На книжной полке стоит небольшой портрет, написанный маслом… А в бронзовой раме другой, Пал Алмаши, который в 1849 году в Дебрецене, будучи председателем парламента, подписал закон о лишении Габсбургов венгерского трона (правда, это мой родственник по одной из боковых линий нашего рода, фактически я не являюсь его прямым потомком). Его заочно приговорили в 1849 году к смертной казни через повешение, но приговор не был приведен в исполнение, а в 50-е годы была объявлена амнистия, и он был помилован. Однако в 1864 году он снова принял участие в заговоре Алмаши-Недецки, его снова арестовали и освободили из тюрьмы только в 1867-м, когда Венгрия и Австрия пришли к историческому компромиссу. После этого до самой смерти, в 1882 году, он безвыездно жил в своем поместье. Его судьба тоже сыграла важную роль в формировании моего мировоззрения…
Что касается формирования моих политических взглядов во времена службы в армии, то на них огромное влияние оказал мой предшественник по работе в Берлине Кальман Харди. В отличие от других офицеров он интересовался политикой, был человеком острого ума и широкого кругозора…
— Ваш предшественник по работе в Берлине?
— Я служил во 2-м отделе генерального штаба, потом, в 1937 году, в звании капитана попал в Берлин; в венгерское посольство. Честно говоря, до этого я не интересовался политикой. Я был офицером, офицером-инженером, служил в штабе… По-настоящему я увлекся политикой только в Германии. Прежде всего я обратил внимание, что в нашем посольстве большинство сотрудников настроено антинемецки и антинацистски. Собственно говоря, единственным пронемецки настроенным человеком был сам посол Дёме Стойяи.
— Вероятно, работающие в «третьем рейхе» дипломаты воочию могли убедиться, какие цели ставили перед собой фашисты?
— Да, это, разумеется, влияло на наши настроения… Немецкие газеты, между прочим, писали о венгерской области Толнаи с ее немецким населением как о части «империи», призывали к созданию там фольксбунда…
Вообще о венграх говорили как о второразрядной нации.
— Наверное, тут есть какая-то закономерность, — перебиваю я рассказ Пала Алмаши, — ведь сыгравший такую заметную роль в организации движения Сопротивления военных Дёрдь Палфи, находясь в те же годы в Италии (несмотря на пронемецкое воспитание), стал задумываться о том, к чему нас может привести союз с фашизмом.
— Да, в Берлине у меня начали открываться глаза, — продолжает рассказ дядюшка Пали, — я стал догадываться об истинных намерениях гитлеровцев в отношении нашей страны. И Харди помог мне, многое разъяснил, постепенно и я стал всерьез задумываться над происходящим вокруг. Правда, я по-прежнему думал, что солдат ничего не может изменить. А карьера моя в Берлине закончилась тем, что меня объявили персоной нон грата, и мне раньше срока пришлось покинуть Германию. Что же произошло?
В Берлине я подружился со своим ровесником, молодым польским офицером. Об этом стало известно фашистам. И немцы обвинили меня в том, что я передаю этому поляку секретную техническую информацию военного характера… А было это в 1939 году! Нацисты утверждали, что мое поведение несовместимо с немецко-венгерским братством по оружию…
На самом деле немцам просто не нравилась наша дружба с тем поляком. В июне 1939 года в Берлин с официальным визитом прибыл югославский регент — герцог Пал. В честь его был организован большой военный парад. Харди в это время в Берлине не было, таким образом, я замещал на трибуне венгерского военного атташе. Естественно, что мой друг поляк тоже был на трибуне, и мы с ним переговаривались… О чем мы могли говорить. Разумеется, о том, что видели на параде… Рассуждали о дальнобойности того или иного орудия… О скорости и проходимости танков и т. д. Словом, о том, что в подобных случаях приходит на ум. Правда, уже тогда мой коллега капитан ВВС Михай Надь сказал: «Послушай, Пали, разве ты не заметил, что немцы за тобой следят?»
Я, помнится, тогда просто плечами пожал, но из этого-то и разгорелся весь сыр-бор. Вероятно, сейчас подробности не так важны. А вскоре началась вторая мировая война, и 15 сентября 1939 года я очутился уже в Будапеште в Военно-техническом институте…
— Что за люди тогда там работали?
— Анализируя этот период своей жизни, я теперь сознаю, что запомнился он мне прежде всего горячими спорами в Хаймашкере. Там был расположен наш испытательный полигон, и там мы проводили эксперименты. Военно-технический институт в те годы размещался в здании, где сейчас находится Военное училище имени Мате Залки, на улице Белы Бартока. Наш постоянный маршрут пролегал между казармой и Хаймашкером. В офицерской столовой на полигоне мы вели бесконечные яростные споры. О чем? О ходе военных действий, о немцах… Это было уже в начале 40-х годов. Немцев у нас не было, и мы свободно могли высказывать свои мнения… В этой связи не могу не рассказать о поведении генерал-лейтенанта Хармоша, который был директором института. Однажды он, сидя во главе стола, молча слушал наш спор, во время которого мы говорили о том, что немцы неизбежно проиграют войну… А ведь он мог бы поступить иначе, даже был обязан…
— Ваш институт стал одним из центров зарождающегося движения Сопротивления военных?
— В какой-то мере да, но, справедливости ради, замечу, что открыто выражать свои взгляды мы могли из-за отсутствия в институте немцев. Поэтому вскоре я узнал, кто каких взглядов придерживается, и после событий 15 октября точно представлял, с кем могу иметь дело, не рискуя быть выданным гитлеровцам.
Скажу честно, и после 19 марта я еще тешил себя иллюзиями, что солдат не должен заниматься политикой, что я присягал регенту, а ему со своего места, вероятно, виднее, как поступать. И хотя развитие событий мне очень не нравилось, я продолжал молча тянуть лямку. Однако после 15 октября период бездействия для меня наконец закончился. Я считал, что регента устранили незаконным путем, теперь я не был связан присягой. В ночь с 15 на 16 октября я даже сгоряча решил идти в Крепость, чтобы сражаться против нилашистов и немцев с оружием в руках. Интересно, что мой непосредственный командир генерал-майор Михай Канотаи дал на это разрешение. Но прорваться туда я не смог, потому что Крепость была окружена немецкими танками…
Тогда я решил создать группу из своих единомышленников в институте. Насколько мне известно, аналогичным образом реагировали на салашистский путч и другие честные офицеры. Независимо друг от друга стали возникать группы патриотически настроенных военных, которые постепенно начали искать и устанавливать связь друг с другом… А ведь это было нелегко: немцы всюду совали свой нос, кругом тайные и явные нилашисты, которые в любой момент могли на нас донести. Тут приходилось понимать друг друга не то что с полуслова, но по едва уловимому движению век.
У нас в казарме «Хадик» образовалась группа человек в 20–25… Бела Чернецки, Йожеф Яки, Артур Надь и другие. Потом мы установили связь с группой Иштвана Тота, действовавшей в министерстве обороны. Нам удалось наладить связь с группами, образовавшимися в военно-воздушных силах, с Миклошем Балаши, Золтаном Мико и другими… В казарме «Хадик» был офицер-резервист, преподаватель Политехнического университета, член партии мелких хозяев, который имел контакт с Венгерским фронтом еще до событий 15 октября. С его помощью мы установили связь с Пиштой Семешем и Дюлой Дешефи, представителем Венгерского фронта. Дюла Дешефи в то время редактировал газету «Киш уйшаг»… Именно у него на квартире я познакомился с Енё Надем.
ИЗ БИОГРАФИИ EH Ё НАДЯ: «Енё Надь отличался политической активностью, решительностью, стремление к действию. Его «недостатком» можно считать излишнюю откровенность и несдержанность, которые шли от его совестливости. В бытность свою полковником генерального штаба он постоянно и во весь голос говорил о том, что, связывая судьбу Венгрии с германским фашизмом, руководство страны ведет нас к катастрофе. В офицерской среде он во всеуслышание заявлял, что фашизм антигуманен; как военный, он, оперируя фактами и цифрами, доказывал неизбежность поражения немцев, неустанно повторял, что тесный союз с германским нацизмом губителен для Венгрии. На него донесли, и Енё Надь был приговорен военно-полевым судом к двум годам лишения свободы. Правда, благодаря ходатайству его многочисленных друзей приговор удалось смягчить. Енё Надь был вынужден дать подписку о невыезде и регулярно являться для регистрации в полицию.
Когда немцы оккупировали Венгрию, Енё Надь понял, что его имя наверняка фигурирует в специальных списках гестапо. Не собираясь сдаваться без боя, Енё Надь перешел на нелегальное положение. И тут же предпринял попытку связаться с людьми, известными своими демократическими, левыми и антифашистскими взглядами, с антинемецки настроенными офицерами. То есть со всеми, кто мог приниматься в расчет в случае создания организации Сопротивления».
ПАЛ АЛМАШИ ПРОДОЛЖАЕТ РАССКАЗ: — Постепенно наша организация росла, крепла, превращаясь в движение Сопротивления гитлеровцам и салашистам. Правда, я ничего не могу сказать о том, как Енё Надь установил связь с Эндре Байчи-Жилински… Дело в том, что в начале нами была создана целая сеть групп. По просьбе Эндре Байчи-Жилински в Будапешт прибыл генерал-лейтенант Янош Киш. С его приездом деятельность организации получила новый мощный импульс, группы начали работать четче, решительнее.
ИЗ БИОГРАФИИ ГЕНЕРАЛ-ЛЕЙТЕНАНТА ЯНОША КИША: «Янош Киш родился 24 марта 1883 года в городке Эрдёсентдёрдь. Дед будущего генерала выбрал для внука карьеру военного. С 1894 года Янош Киш учился в военной школе первой ступени, потом поступил в кадетское училище. В 1902 году Я. Киш был произведен в лейтенанты и с отличной аттестацией по предложению командования училища был направлен для прохождения службы в знаменитый тирольский полк имперских егерей, расквартированный в городке Кёсеге. Там он познакомился с молодой преподавательницей местного женского лицея Илоной Бако и после окончания первой мировой войны женился на ней…
В годы первой мировой войны Янош Киш был несколько раз ранен, в последний раз очень тяжело… Для завершения лечения он был доставлен из Вены в Кёсег. После выздоровления Я. Киш стал офицером-воспитателем в местном военном училище…
В 1919 году Я. Киш познакомился с Эндре Байчи-Жилински. С той поры началась их дружба, продолжавшаяся всю жизнь. Благодаря своим незаурядным способностям и боевому опыту Янош Киш быстро продвигался по служебной лестнице. В 1933 году его перевели в Баранью, где он стал командиром пограничного полка… В 1935 году Я. Киш был назначен командиром 1-й сводной армейской бригады, в 1938 году произведен в генерал-лейтенанты.
Еще в канун второй мировой войны Янош Киш в полной мере осознал, какая угроза для Венгрии исходит от немецкого фашизма, от прогерманской ориентации венгерской правящей верхушки…
Генеральский чин в представлении Яноша Киша становился все в большей степени несовместимым с его откровенно оппозиционными взглядами, его неприятием пронемецкой внешней политики венгерского правительства. Поскольку Янош Киш не считал нужным скрывать свои взгляды, о них стало известно командованию. 19 апреля 1939 года его попросили подать в отставку…
В канун немецкой оккупации Венгрии Янош Киш вместе с Эндре Байчи-Жилински посетили тогдашнего премьер-министра Венгрии Миклоша Каллаи и посоветовали ему предпринять решительные шаги, чтобы быть готовым отразить возможную агрессию со стороны немецких нацистов. Они даже предложили премьер-министру раздать оружие рабочим. В период немецкой оккупации Янош Киш, не чувствуя себя в безопасности в столице, вместе с женой уехал в Кёсег».
ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ ПАЛА АЛМАШИ: — В середине ноября мы были вплотную заняты укреплением структуры нашей организации, а также расширением сферы ее деятельности. В частности, мне было поручено добывать боеприпасы и собирать, так сказать, разведывательные данные… И вот однажды я узнаю, что нилашисты что-то пронюхали о существовании нелегальной организации в казарме «Хадик». Вскоре я получил доказательство тому, что за казармой ведется тайное негласное наблюдение. Что делать? Я уже упоминал имя своего непосредственного командира генерал-майора Михайя Канотаи, у которого получил разрешение 15 октября принять участие в боях с немцами и нилашистами. Я знал: он настроен патриотически… И решил рискнуть!
Я зашел к нему в кабинет и сказал: «Господин генерал, я сейчас вам сообщу очень важную информацию, после чего целиком и полностью буду в ваших руках. Если хотите, донесите на меня. Знайте, я состою в нелегальной организации, которая ставит перед собой задачу свергнуть незаконный режим Салаши! Я призываю вас, господин генерал, присоединиться к нам!»
Канотаи, не раздумывая, ответил: «Я принял к сведению то, что ты мне сказал. Чем могу, постараюсь помочь. Сделаю все, чтобы как-то прикрыть вашу деятельность…» Так я привлек Канотаи на свою сторону, обеспечил тылы нашей группы. Забегая вперед, отмечу; уже после моего ареста Михай Канотаи осмелился прийти на проспект Маргит и заявить нилашистским жандармам, что я куда-то пропал. Он спросил, не известно ли им что-нибудь о моей судьбе, и если я случайно попал к ним, то это просто недоразумение, он готов поручиться за меня и отвести обратно в казарму…
Он даже разговаривал с Радо! Но, разумеется, ко мне его не пустили… Вернувшись домой, он написал письмо министру обороны нилашистского правительства Берегфи, где, сославшись на ухудшение состояния здоровья, попросил об отставке. Отправив письмо, Канотаи сел в автомобиль и отправился в свое поместье.
— Таким образом, в армии тогда были высокие по званию офицеры, которые, хотя и не принимали активного участия в движении Сопротивления, вследствие патриотизма и антинемецкой настроенности всячески прикрывали подчиненных, которые энергично боролись против нилашистов…
— И как видишь, даже пытались вступиться за них в случае провала. Как это было со мной. Да, такие офицеры были. Правда, я только что употребил в своем рассказе выражение «зашел к нему в кабинет…» Но этому предшествовали известные события. После переворота 15 октября всех нас снова заставили присягать, теперь уже на верность Салаши. К этому времени я перешел из института служить в Центральную приемную техническую комиссию, где был начальником отдела боеприпасов (позднее через этот отдел мы доставали патроны и взрывчатку)… Помню выражение растерянности на лицах офицеров. Заметил, что многие наблюдают за мной: как поступлю я, человек, не скрывавший своих антипатий к немцам… Выражаясь высокопарно, я мог бы даже сказать, взоры всех обратились в мою сторону. Ситуация довольно щекотливая. К счастью, появился адъютант, который сказал: «Господин генерал просит господина подполковника к себе…»
Я вошел в кабинет к Канотаи. Он стоял прямо передо мной, испытующе глядя на меня. Наконец генерал задал мне вопрос: «Ну что, присягу давать будешь?» На его вопрос я ответил вопросом: «А вы, господин генерал?» Он сказал, что уже дал. Тогда я спросил его, что будет со мной, если я откажусь? Канотаи заявил, что в этом случае меня арестуют. Тогда я сказал: «Лучше присягнуть». Я вышел от генерала, встал в последний ряд в актовом зале и вместе с остальными офицерами что-то такое невразумительное пробормотал… Я нарочно не присягал по-настоящему, но отказаться тогда было равноценно доносу на самого себя. А я не хотел устраняться от борьбы с нилашистами в будущем.
20 сентября партии, входившие в Венгерский фронт, обратились с меморандумом к регенту. В этом меморандуме они требовали разорвать все отношения с фашистской Германией, а также заключить перемирие с Советским Союзом. По сути дела, это было первое серьезное совместное выступление партий Венгерского фронта. От партии мелких хозяев меморандум подписал Золтан Тилди, от социал-демократов — Арпад Сакашич, от коммунистов — Дюла Каллаи. В меморандуме в первый раз говорилось о том, что Венгерский фронт намерен направить делегации, сформированные из своих представителей, в страны антигитлеровской коалиции. Одновременно с этим руководители демократических партий выразили готовность участвовать в образовании коалиционного правительства из представителей левых партий и армии. Хорти прореагировал только на новый меморандум, с текстом которого я не был знаком. Между прочим, в работе над текстом нового, более резкого меморандума принимал участие Ласло Райк. Именно после этого Хорти наконец принял нескольких представителей Венгерского фронта. Однако по вопросу выхода из войны договориться не удалось. Кстати, воззвание регента 15 октября 1944 года оказалось неожиданным и для руководства Венгерского фронта, хотя они догадывались: рано или поздно такое воззвание неминуемо должно прозвучать.
Со стороны правительства был сделан один-единственный «широкий» жест: 15 октября утром министр юстиции правительства Лакатоша распорядился освободить из-под стражи Эндре Байчи-Жилински, который в тот же день установил связь с Золтаном Тилди и, как известно, согласился возглавить движение. Потом Байчи-Жилински предложил вызвать в Будапешт отставного генерал-лейтенанта Яноша Киша, жившего в Кёсеге. Эндре Байчи-Жилински знал генерала давно и считал, что невозможно найти более компетентного и авторитетного человека для роли военного руководителя организации. В первых числах ноября Янош Киш приехал в Будапешт. С появлением Яноша Киша структура нашего движения оформилась организационно. Был создан Национальный комитет освободительного восстания — политический центр движения. Янош Киш стал командующим «вооруженными силами». Начальником штаба и его заместителем был назначен Енё Надь. Капитан Вильмош Тарчаи отвечал за «кадровые» вопросы. Планы различных мероприятий разрабатывали Иштван Белезнаи, Миклош Балаши и Иштван Тот, офицеры генерального штаба. Я отвечал за снабжение организации оружием и боеприпасами. Важные задания выполняли также Иштван Семеш, Золтан Мико, Имре Радваньи, Кальман Реваи.
Так постепенно сложился центр организации, которая стала уже, если так можно выразиться, государством в государстве. Причем все это произошло через две-три недели после того, как по радио прозвучало воззвание регента о выходе из войны, за которым последовал период кровавого нилашистского террора. Ты подумай, в течение каких-нибудь 24 часов мы не вышли из войны, но с удивлением вынуждены были констатировать, что окончательно увязли в ней… Теперь я хотел бы говорить только о событиях, в которых или сам принимал участие, или о том, о чем имею вполне достоверную информацию.
— Почему?
— Причин много. Из-за соблюдения правил конспирации каждый участник движения располагал только незначительными сведениями, необходимыми для выполнения заданий. Разумеется, никаких записей мы не делали. Если же какие-то документы у нас и были, их при угрозе ареста старались уничтожить или передать в надежные руки друзей, которые их ликвидировали. Сохранились, правда, протоколы жандармского расследования, проводившегося перед декабрьским судилищем, но протоколы сделаны наспех, и в них много тенденциозного, выдуманного. Потом ты должен помнить: понимая, какая опасность нам грозила, мы все, за исключением Эндре Байчи-Жилински и Яноша Киша, сознательно пытались запутать следствие, приуменьшить свое участие и свою «вину», пытались спастись от петли. Именно поэтому к данным протоколам надо относиться весьма осторожно…
Давай лучше вернемся к вопросу о том, какую роль в движении играл я. Еще в начале ноября в квартире на улице Кекгойё я получил от Яноша Киша задание попытаться установить контакт с Виктором Йолшваи, который, как нам стало известно, после перехода Белы Миклоша и Кальмана Кери к русским временно исполнял обязанности начальника штаба 1-й венгерской армии. Встретиться с Йолшваи поручили мне потому, что он был моим другом детства. У него я мог узнать, каковы настроения в армии среди офицеров… Мы не знали о том, что Йолшваи был начальником штаба армии каких-то три дня. Вскоре Салаши направил в 1-ю армию своего верного сторонника генерал-лейтенанта Деже Ласло со специальной командой… В 1-й армии служил и мой дядя (офицер- резервист) Ласло Майтеньи, которого чень хорошо знал и Енё Надь. Причем Ласло Майтеньи в то время находился в отпуске в Будапеште… Поэтому на совещании, где обсуждался вопрос о 1-й армии, я заявил, что моя поездка лишь привлечет ко мне излишнее внимание. (Это дало повод некоторым историкам обвинить меня впоследствии в том, что я отказался от выполнения задания Яноша Киша.) К тому же я был обязан каждый день появляться в казармах «Хадик», чтобы добывать боеприпасы для организации. А в Будапеште в то время находился Лаци Майтеньи, который вскоре должен был направиться в 1-ю армию для дальнейшего прохождения службы. Он-то и мог внимательно посмотреть вокруг, послушать, поговорить с Йолшваи, если тот еще по-прежнему исполняет обязанности начальника штаба. Словом, разузнать, имеется ли какая-то перспектива относительно использования частей 1-й армии в наших целях… Майтеньи взялся за выполнение этого задания, и мы договорились, что собранную информацию он попытается привезти в Будапешт сам или послать с каким-нибудь надежным человеком. В случае, если ситуация в 1-й армии для нас благоприятна, состоится и моя поездка туда. Надо сказать, что Майтеньи удалось выполнить поставленную перед ним задачу. Ему даже удалось самому вырваться в столицу. Однако выйти на связь со мной он не успел, потому что 22 ноября меня арестовали.
Кроме того, на осуществление такой крупномасштабной операции, как привлечение на нашу сторону 1-й армии, у нас уже не было времени, да и возможностей. И поэтому план Яноша Киша был отвергнут через несколько дней руководителями движения. Тем более что мы узнали о том, что 7-й корпус под командованием Белы Лендьела переведен под Будапешт. А Бела Лендьел был настроен антинемецки, и твой отец склонил его на нашу сторону.
— Но ведь, насколько я знаю, 7-й корпус был слабо вооружен и состоял из небоеспособных частей.
— Оружия и боеприпасов у нас было довольно много. Как я уже говорил, в то время мы даже горячо обсуждали идею вооружения рабочих. Что касается оснащенности 7-го корпуса, к сожалению, я не был на встрече в кафе «Цепной мост», которая состоялась 22 ноября. На ней присутствовал Бела Лендьел, Енё Надь и Кёваго, как раз обсуждавшие эти вопросы. Эта беседа состоялась в канун моего ареста.
— Вы часто встречались в кафе «Цепной мост»?
— Вовсе нет. Просто эта встреча состоялась именно в кафе «Цепной мост».
— Дело в том, что в работах последних лет содержится множество упреков в адрес участников движения Сопротивления в том, что подчас они не соблюдали элементарных правил конспирации: офицеры, сидя за столиком в кафе, оживленно разговаривали, совершенно не заботясь о безопасности…
— Это не соответствует действительности. Ведь выдал нас специально подосланный человек. В этой связи расскажу тебе один интересный случай. В одной из монографий ее автор упрекает меня в том, что в те драматические дни я как ни в чем не бывало продолжал ездить в Хаймашкер… Вот видишь, этот человек и двадцать лет спустя не докопался, что я целыми ящиками вывозил из Хаймашкера боеприпасы и оружие. Значит, не так уж плохо мы соблюдали правила конспирации.
Боеприпасы мы возили прямо на грузовиках. Сколько раз я ездил в Хаймашкер, точно не помню. Как мне это удавалось? На расположенном поблизости от города Веспрема заводе боеприпасов работал мой бывший сокурсник инженер-подполковник Тибор Ураньи, он был мной вовлечен. Тибор Ураньи выдавал мне боеприпасы без всяких накладных целыми ящиками. Мы перевозили их в Будапешт на грузовиках, никто ничего не мог заподозрить, потому что я в это время возглавлял Центральную комиссию боеприпасов… Сколько я тогда привез боеприпасов, никто не смотрел. А бумаги у меня всегда были в порядке.
— Эти грузовики заезжали в казарму «Хадик»?
— Да, часть боеприпасов мы сгружали там, чтобы создать видимость работы, а остальное развозилось по разным тайникам.
Как известно, после немецкой оккупации Венгрии коммунистическая партия действовала в стране под названием Партия мира. В военный комитет Партии мира входили молодые талантливые офицеры… Это были ответственные, смелые, убежденные люди, которые начали действовать еще задолго до событий 15 октября. Разумеется, в те дни я не мог знать, что руководителем военного комитета коммунистов являлся Дёрдь Палфи, которого я знал как офицера-зенитчика…
Вполне естественно, что после неудачной попытки выхода из войны, предпринятой Хорти, организация Я ноша Киша и группа Дёрдя Палфи стали искать связи друг с другом. Лично я неоднократно принимал участие во встречах и переговорах с представителями комитета Палфи. На них действительно проявлялись расхождения во взглядах, определенные противоречия и коллизии. Однако в главном, в отношении целей нашего движения, мы были едины. Никто не ставил под сомнение и политическую роль Эндре Байчи-Жилински, так же как опыт, военные знания, организаторский талант Яноша Киша, его гуманизм, рассудительность и спокойствие. Сильное впечатление производили на нас активность, деловитость, убежденность молодых офицеров-коммунистов, их боевитость, усердие, самоотверженность; это особенно бросалось в глаза в те трудные, отвратительные времена, когда людям за их честность и патриотизм приходилось расплачиваться жизнью. В главном мы были едины, Андраш. Речь шла не о том, какой политик будет играть главную роль, а о том, как спасти наш прекрасный город от разрушения, как помочь освобождению задунайской части Венгрии. Мы во имя главного умели не акцентировать внимание на различиях во взглядах, в мировоззрении, а всю энергию, все силы хотели отдать активной борьбе…
10 или 11 ноября я получил от Енё Надя приказ: в указанный час быть на пересечении улицы Ракоци и Большого кольцевого проспекта (в этом здании сейчас находится большой продуктовый магазин). Где-то поблизости мы должны были встретиться с представителем Партии мира. Кто этот представитель, я, разумеется, не знал. Выдался хмурый ноябрьский денек, рано стемнело. Вскоре ко мне подошел Янош Киш, и мы вместе отправились на улицу Харшфа.
С нашей стороны на встречу были приглашены Енё Надь, Иштван Семеш и йожеф Кёваго. Лакей во фраке открыл дверь, помог раздеться. В просторную комнату был подан кофе, коньяк. Там-то мы и встретились с Дёрдем Палфи и Ласло Шойомом…
С Палфи я был знаком давно. Как я уже говорил, в конце 20-х годов он был артиллеристом-зенитчиком. Я. знал, что он стал впоследствии генштабистом, служил в Ньиредьхазе, а в конце 30-х годов ушел из армии. Ласло Шойом был гораздо моложе нас, поэтому я его никогда прежде не видел. Мы с Палфи сделали вид, что незнакомы. И представились друг другу, как это полагалось… Разговор начал Янош Киш. Как всегда, он предельно лаконично рассказал о целях нашего движения, о возможностях нашей организации, проанализировал военную ситуацию. Третьего ноября в Хаймашкере меня застало известие о том, что русские танки уже достигли Вечеша. Любой мог подсчитать, что при таком темпе продвижения через несколько недель они будут в Будапеште. Янош Киш, однако, полагал, что в ведении активных наступательных операций последует четырех-пятинедельная пауза. Он сказал, что, мол, разные вещи: продвижение вперед методом рассечения обороны бронетанковыми клиньями и осада такого военно-промышленного центра, как Будапешт, с населением в полтора миллиона человек. Хотя 23 августа. 1944 года Красная Армия еще была под Яссами, но через месяц она уже достигла венгерской границы, разбив слабо вооруженные соединения 2-й венгерской армии под командованием Лайоша Вереша. Части 2-го Украинского фронта под командованием маршала Малиновского в течение ноября через города Кечкемет — Сольнок вплотную приблизились к венгерской столице. Но под Будапештом по всем признакам наступление должно было приостановиться. Части 4-го Украинского фронта должны были сделать паузу: подтянуть тылы, улучшить снабжение, наладить связь, просто дать своим солдатам немного отдохнуть, принять пополнение и т. д. Янош Киш считал, что до рождества вряд ли можно будет рассчитывать на помощь со стороны советских войск в случае восстания в Будапеште. Именно поэтому дату восстания он предлагал назначить на середину декабря. Тут он ссылался на печальный опыт восстания в Варшаве. И я считаю, не без оснований… Варшавское восстание летом 1944 началось тогда, когда советские солдаты уже находились на восточном берегу Вислы, но из-за перегруппировки сил не смогли оказать восставшим существенной помощи. Янош Киш говорил, что жертвы и неудача варшавского восстания лежат на совести руководителей Армии Крановой, которые до конца не продумали эту акцию.
Палфи же считал, что пауза в ведении наступления будет очень короткой, и поэтому предлагал начать восстание как можно скорее. Янош Киш попросил Палфп в ближайшие две недели по возможности воздерживаться от акций саботажа, диверсий, поскольку они, дескать, увеличивают опасность провала. Палфи отпарировал, что опасность провала возрастает из-за беспечности некоторых офицеров, вовлеченных в движение… Кстати, из-за спора, который произошел между Кишем и Палфи, позднее возникла легенда о том, что Янош Киш якобы противился предложению Палфи о том, чтобы раздать оружие рабочим. Не противился он этому. Вильмош Тарчаи как раз работал над разделением Будапешта на рабочие округа, в которых со временем предполагалось раздать оружие и боеприпасы. И вообще, этот вопрос тогда не поднимался. Просто Янош Киш попросил Палфи уменьшить количество акций саботажа, диверсий, чтобы избежать случайного провала. Кстати, и в ответной реплике Палфи тоже был свой резон… Янош Киш как раз думал о том (поскольку всем нашим планам в отношении 1-й венгерской армии не суждено было сбыться, ведь она была взята под контроль нилашистами и немцами, да к тому же отступала не к столице, а на запад), что нам надо опираться на рабочий класс, который находился под влиянием профсоюзов (социал-демократической партии), а во главе боевых групп рабочих поставить надежных офицеров. Именно пролетариат представлялся нам единственной широкой базой для нашего восстания. Не секрет, что долгие годы действовавшая в глубоком подполье коммунистическая партия не располагала пока широким влиянием в массах…
Таким образом, мы думали вооружить организованных в профсоюзы рабочих, которые тяготели к социал-демократической партии. Ситуация осложнялась тем, что венгерские войска находились на окраинах Будапешта: в город немцы их не пускали. Таким образом, хотя Янош Киш и не был политиком, он как военный человек понимал, что единственная сила в городе, на которую по-настоящему можно было опереться, — это рабочий класс. Кроме того, вооружение рабочих дало бы возможность защитить крупнейшие промышленные предприятия, сохранить материальные ценности… и со временем быстро наладить производство… В нашей организации не было людей, боявшихся вооружить рабочих, они были по другую сторону баррикады…
Янош Киш и Дёрдь Палфи условились, что спорный вопрос рассмотрит председатель Освободительного комитета (Эндре Байчи-Жилински), решение которого будет обязательным для всех. Через несколько дней Янош Киш сообщил нам воистину соломоново решение Эндре Байчи-Жилински: коммунисты должны продолжать свои акции, а Янош Киш — еще более энергично готовить восстание. Новые архивные данные (опубликованные Иштваном Пиитером) свидетельствуют о том, что рождению этого компромисса в немалой степени способствовал Ласло Райк, о котором в то время я знал только то, что это коммунист по кличке Киргиз, играющий важную роль в партии и пользующийся среди коммунистов большим авторитетом.
Мы предполагали разделить Будапешт на четыре округа, в каждом из которых собирались создать либо рабочую, либо национальную гвардию, подразделения которой на первых порах должны были действовать независимо друг от друга. Руководить подразделениями должны были офицеры. В это же время, пока шла подготовка к восстанию, Эндре Байчи-Жилински хотел установить связь с Малиновским (а через него с Молотовым). Мы должны были ждать от Малиновского условного сигнала о начале его наступления на Будапешт. Мы собирались помочь советским войскам прорваться через Пешт к Дунаю, а также попытаться сохранить мосты через реку. Лично я слышал об операции по защите моста Эржебет, которая готовилась у бани Рудаш. В ней я и сам должен был участвовать. Знаю точно, что уже было назначено командование округов, на которые условно был разбит Будапешт. Как известно, осада Будапешта началась 24 декабря, следовательно, в вопросе о паузе в военных действиях прав оказался все-таки Янош Киш. Я уверен, если бы наша работа была продолжена, мы бы к этому времени уже смогли весьма эффективно помочь советским войскам овладеть Пештом… К сожалению, нас почти всех 22 ноября или чуть позже арестовали. К 24 декабря уже не было в живых ни Яноша Киша, ни Вильмоша Тарчаи, ни Енё Надя. 24 декабря фашисты казнили и Эндре Байчи-Жилински. Что было бы… если бы?.. Оставим это…
Я хочу тебе еще сказать, что именно 23 ноября в штаб Малиновского должна была отправиться депутация с письмом Эндре Байчи-Жилински. В ее состав должен был войти Имре Радваньи, осуществлявший связь между организациями Яноша Киша и Дёрдя Палфи, сегедский профессор, лауреат Нобелевской премии Альберт Сент-Дёрди и преподаватель Будапештского университета Золтан Чюрёш (доверенное лицо Эндре Байчи-Жилински) и, кажется, еще Геза Пеизеш.
— Изучая условия, в которых состоялся полет моего отца в Москву, я столкнулся со множеством противоречивых данных, неточностей. Вы знали о его поездке 13 ноября?
— Разумеется, знал. Хотя лично я с ним связь не поддерживал, вовлечен он был другими людьми. Знаю одно: политики, с которыми он должен был лететь в Москву, кажется, из-за какой-то автомобильной аварии не смогли вовремя прибыть на место встречи, и он один перелетел через линию фронта на самолете, который пилотировал Йошка Терек. Между прочим, после этого случая несколько пилотов, которые готовились нами для выполнения аналогичных заданий, были арестованы. Их имена: Адам Круди, Иштван Семеш, Иштван Тимар, Лайош Будаи. Таким образом, этот опасный, но относительно простой способ пересечения линий фронта перестал для нас существовать… Но и у меня есть вопрос к тебе. Кто же, по- твоему, должен был лететь с твоим отцом?
— По ряду косвенных фактов я теперь понимаю, что, хотя отец и примкнул к движению, он, разумеется, не мог знать о военной концепции Яноша Киша, которая была выработана только к середине ноября. Когда отец попросил познакомить его с руководителями движения, его отвели к Золтану Тилди. Там ему дали прочитать меморандум Советскому правительству, который по поручению руководства антифашистских партий был подписан Золтаном Тилди, Арпадом Сакашичем и Дюлой Каллаи. Отец его несколько раз прочитал и запомнил текст наизусть. К тому времени он уже свободно владел четырьмя языками и, обладая прекрасной памятью, мог, два-три раза пробежав глазами довольно длинный текст, запомнить его содержание. В меморандуме говорилось о том, что клика Салаши никого не представляет, что Венгерский фронт, в который вошли три демократические и антифашистские партии, отражает надежды и чаяния венгерского народа, что партии эти готовы образовать правительство, что в движении Сопротивления вовлекаются патриотически настроенные офицеры. Тилди сообщил отцу, что с ним поедут либо политики, подписавшие меморандум, либо их доверенные. Только много лет спустя мой отец узнал, что от имени партии мелких хозяев скорее всего должен был поехать Золтан Тилди-младший, а кто должен был лететь от коммунистов, не знал и Тилди-старший… Интересно, что Имре Радвани, который в составе делегации, направленной к Малиновскому, должен был 23 ноября перебраться через линию фронта, так ответил на вопрос Петера Бокора, телережиссера сериала «Наш век», о том, каким образом собиралась группа пересечь линию фронта: «…Вариантов существовало несколько. По одному варианту мы должны были пересечь линию фронта через Апатии с помощью офицеров из одной, точно сейчас уже не помню, какой части… По другому плану мы, учитывая неразбериху, которая царила тогда в противовоздушной обороне, должны были перелететь через линию фронта на самолете… Самолет должен был обеспечить Иштван Семеш, начальник (или инспектор) Будапештского аэродрома, вести самолет должен был какой-то прапорщик, кажется, по фамилии Терек… Помню, когда Енё Надь говорил мне об этом, он обмолвился, что рядом с Секешфехерваром у Балатонкилинтин есть запасной военный аэродром, площадка для вынужденных посадок или что-то в этом роде. Там-то и должен был сесть самолет пилота по фамилии Терек, и оттуда мы должны были отправиться на самолете прямо в штаб Малиновского…»
Совершенно очевидно, что спустя столько лет Имре Радвани просто-напросто спутал две даты (13 и 23) ноября. Ведь 13 ноября Йошка Терек на самолете переправил отца и еще нескольких человек через линию фронта. Но думаю, что в присутствии Радвани, несомненно, заходила речь о такой возможности и назывались фамилии участников…
Самое интересное, что нашлись следы и той самой злосчастной автомашины, которая 13 ноября должна была привезти политиков на вспомогательный аэродром пустоши Гамасы… Это был автомобиль братьев Зеркович (Петера и Оскара)… Их сестра и сейчас живет в Будапеште; она отлично помнит, что машина в указанное время выехала… Но вот кто в ней был, выяснить не удавалось…
Отец считал, что машина с политиками выезжала, но где-то в окрестностях Секешфехервара с ней что-то случилось, скорее всего прокол покрышки или что-то в этом роде. Из-за этого члены делегации опоздали к отлету самолета…
АНДРАШ ШИМОНФИ: — 8 января 1980 года я работал над первыми страницами этой главы. В этот день лечащий врач отца сообщил мне, что у отца последняя стадия рака легких и что оперировать его уже бессмысленно.
Вечером, часов в семь, зазвонил телефон. Это был Пал Алмаши. В тот день он прилетел из Нью-Йорка и сразу же позвонил мне по телефону, потому что привез очень важную новость: в Америке он встретился с одним из братьев Зерковичей — Петером. Петер Зеркович рассказал ему, что такой автомобиль действительно существовал. Он принадлежал семье Зеркович, за рулем был Оскар Зеркович, которого уже нет в живых. Петер Зеркович заявил, что в автомобиле, кроме него, были политик Генрих Хевеш и коммунист Габор Петер. На пути к Секешфехервару им пришлось много раз останавливаться, разворачиваться, ехать в объезд из-за отступающих немецких частей. Правда, проверки они не боялись, документы у них были отличные. («Организовал» их Золтан Мико, майор генерального штаба, работавший во 2-м отделе генерального штаба.) С большим трудом они все же доехали до Балатона и видели, как с пустоши Гамаса взлетел самолет. Это мог быть только тот самый самолет, потому что других машин на этом вспомогательном аэродроме не было.
Я, разумеется, обрадовался известию, полученному от Пала Алмаши. Хотя оно вызвало у меня новые вопросы: почему автомобиль, на котором ехал отец, не имевший документов, смог добраться до пустоши Гамаса, а машина с политиками, у которых были прекрасные документы, на 1,5–2 часа задержалась, что, в свою очередь, привело к тому, что самолет, не дождавшись их, улетел…
Я решил поделиться с отцом информацией, привезенной Палом Алмаши, на следующее утро пойти к нему в больницу и хорошенько еще раз обо всем его расспросить.
Но буквально через час у меня вновь зазвонил телефон. У аппарата была врач Андреа Херинг (кстати, дочь того самого Пала Херинга, в костюме которого мой отец ходил на встречи с представителями Венгерского фронта). Она сообщила, что полчаса назад, в восемь часов вечера, вследствие эмболии сосуда легких умер мой отец.