РАЗГОВОР С МАТЕРЬЮ: — Итак, мы с тобой остановились на том, что твой сон в городе Сегеде по приказу командира гарнизона охраняли советские солдаты… А что было на другой день?

— На другой день за нами приехал военный грузовик. Его заправили горючим. Но потом советские офицеры вернулись по каким-то делам в комендатуру, а нас вместе с солдатами оставили в кузове. Сегедцам опять предоставилась возможность поудивляться: венгерский офицер в кузове с советскими солдатами. Это вызвало не меньший интерес, чем накануне моя персона под брезентовым тентом грузовика. Наконец вернулись офицеры и сообщили, что в Брашове нас уже ждут. Тогда мы узнали, что следующую ночь, вероятно, проведем там.

— Принимали вас по-прежнему дружелюбно?

— Даже более того. В первый день нас принимали по-дружески, а теперь прием стал просто торжественным. В полной мере мы почувствовали это в Брашове, где в банкетном зале ресторана нас ждал поистине королевский ужин. Очевидно, имело значение и то, что наши хозяева узнали о встрече отца с Малиновским, который лично распорядился как можно скорее переправить нас в Москву. На банкет в Брашове мы, разумеется, никак не рассчитывали: отдельный зал, прекрасно сервированный стол, множество тарелок с закусками, повсюду ведерки с бутылками шампанского, холодные закуски, фрукты. Нас посадили в центре стола, справа от меня сидел советский майор, слева — полковник. Они постоянно ухаживали за мной. Как я ни отказывалась, офицеры моментально исполняли любое мое желание. Насколько я помню, ужин начался с того, что подали свежие огурцы, потом были горячие блины, пошли тосты… Все выглядело так, будто мы праздновали общую победу, хотя речь шла только о том, что следует предпринять, чтобы Венгрия вышла из войны, которую вела на стороне немцев. Однако тогда мы очень воодушевились, настроение у нас было просто прекрасное. Тибор Вёрёш неплохо играл на фортепьяно, а в том банкетном зале был инструмент, он уселся за фортепиано и стал разучивать с русскими офицерами антинемецкую песню. Вечер стал еще более приятным, все пели, исчезла натянутость. После треволнений первого дня мы легли спать в самом добром расположении духа. Нам показалось, что все теперь пойдет хорошо. Понемногу стал отходить и отец, которого прежде всего угнетало то, что политики не прилетели вместе с нами и что, по сути дела, у него нет с собой никакого документа и письменных полномочий. Вероятно, он опасался, что без этого его как представителя Венгерского фронта из Будапешта не будут принимать всерьез. Теперь нам казалось, что все идет нормально.

— И на следующий день вы на машинах отправились дальше?

— Да, мы поехали в Бухарест. Но знай, что я могу рассказать тебе лишь о внешней стороне нашего путешествия. О том, с кем встречался отец, с кем и какие переговоры он вел, я не знаю. В Бухаресте нас привезли прямо в городскую комендатуру. И здесь нам оказали теплый и любезный прием, а поскольку мы прибыли туда около полудня, нас повели прямо к накрытому столу. Помню то же обилие холодных закусок… Потом мы осмотрели город… Стоял чудесный осенний день, солнце еще припекало, и мы, помнится, даже сняли пальто. К отелю нас проводил советский подполковник, говоривший на четырех языках. Не помню, как он называется, но отель этот был дорогим и элегантным…

На следующее утро нас разбудили и объявили: надо ехать на аэродром. Оказалось, что пассажирский аэроплан где-то задержался, и поэтому нас посадили на военно-траспортный самолет, в котором обычно перевозили парашютистов, сиденья у него были расположены вдоль салона прямо под иллюминаторами. Там мы и разместились. Нас сопровождал старший лейтенант — женщина и лейтенант-мужчина. Но в самолете было еще несколько групп: солдаты, офицеры. В дороге была спокойная, я бы сказала, домашняя обстановка. Первый пилот, передав после взлета штурвал второму пилоту, вышел из кабины, чтобы познакомиться с нами. Наше присутствие вызывало у всех любопытство. А летчики, конечно, знали, кто летит в их машине. Слово за слово, мы разговорились. Пилоты пригласили меня в кабину, посадили в кресло. Летчики были довольны, что на меня это произвело сильное впечатление. Я же наслаждалась спокойным полетом, который не шел ни в какое сравнение с нашим полетом с пустоши Гамаса, сопровождавшимся столькими волнениями. А пока сообразили, что к чему, уже приземлились. Летчики нашего самолета были весьма взволнованы тем, что на борту самолета находится жена венгерского офицера — «дама». Раньше я, как «офицерская жена», должна была посещать жен нескольких старших по званию офицеров, служивших вместе с моим мужем в Дебрецене. И вот совершенно неожиданно я попала за линию фронта, а потом в Москву, где мне надо было «уметь держаться», вести светскую беседу, «соблюдать дистанцию» и т. д. Я не была искушена в правилах этикета и в каждом человеке инстинктивно искала прежде всего человеческую душу, не обращая внимания на занимаемый им пост. Одному из летчиков я пришила к мундиру оторвавшуюся пуговицу. Это имело такой успех, что меня пилоты просто не выпускали из кабины.

— Вы полетели прямо в Москву?

— Планировалось лететь прямо в советскую столицу, но, поскольку из осени мы летели навстречу московской зиме, погода все время менялась, самолет стал обледеневать… И нам пришлось сесть в Киеве и провести там ночь. Но, прежде чем рассказать об этом эпизоде, мне непременно хотелось бы упомянуть о девушке, старшем лейтенанте, которая летела вместе с нами. Было ей лет двадцать с небольшим, моя ровесница. Ее лицо навсегда сохранилось в моей памяти. (Думаю, что и отец запомнил ее. Это была красивая блондинка в элегантном мундире, короткой юбке.) Пока меня развлекали летчики, отец твой практиковался в русском языке с этой девушкой и другим лейтенантом. Тогда-то и выяснилось, что летит она с фронта домой, в Москву, что у нее несколько орденов и медалей за боевые заслуги. Мы узнали, что она лично убила двадцать шесть фашистов. Это меня буквально потрясло. Я была молодой офицерской женой, имевшей диплом учительницы начальных классов, и мне все время приходилось слышать, что война и политика — удел мужчин… Уже то, что я решилась вместе с твоим отцом перелететь через линию фронта, оставив на родине детей, считалось едва ли не подвигом… И вот рядом со мной в самолете летит моя русоволосая ровесница, красивая молодая женщина — старший лейтенант, которая лично убила двадцать шесть немцев… Веселая, симпатичная, обаятельная женщина, можно сказать, даже стеснительная. Так мне пришлось распрощаться с еще одной иллюзией, что война — удел мужчин, что только мужчины могут бороться с врагом. Должна признаться, что я смотрела тогда на эту женщину со смешанным чувством.

Итак, в Киев мы попали случайно. Какое-то время самолет простоял на взлетном поле. Никто не знал, сможем ли мы улететь в тот же день. Надежда на это все уменьшалась. И вот с аэродрома нас повезли в гостиницу. В ресторане при гостинице мы поужинали. Там, конечно, мы не очень-то придерживались протокола. Город еще был на военном положении, мы ни на что особенное не рассчитывали, но было заметно, что хозяева сделали все, чтобы создать нам максимальные удобства. Нас опять ждал накрытый стол, вероятно, сопровождающие позвонили из аэропорта и предупредили о нашем прибытии. Перед каждым на столе стояла тарелочка с вареньем. «Что это такое?» — стали спрашивать у меня наши бравые офицеры, считая, что я, как женщина, должна разбираться в еде, которая была им незнакома. Я ответила, что мне кажется, что это варенье, которое нам почему-то подали в качестве закуски. Правда, рядом стояли тарелки с рыбными блюдами. Я растерялась. Как есть рыбное блюдо с вареньем? Ты уже догадался, что на самом деле это была знаменитая русская икра?.. Н-да… Для нас икра ассоциировалась с серыми шариками, которые мы изредка ели, выжимая на них сок из лимона, ели маленькими ложечками, приговаривая при этом: «Мы едим икру…» Но то, что есть еще и черная, и красная, что готовят ее по различным рецептам, мы, разумеется, и ведать не ведали и узнали об этом только в разгар мировой войны, в Киеве. Мужчины навалились на икру, салаты, шпроты. Когда же принесли горячее, мы были уже сыты… Я была очень удивлена, увидев рядом с нашими тарелками старинные серебряные столовые приборы. Мы спросили, как они оказались здесь, в разрушенном Киеве, в небольшой второразрядной гостинице? Нам терпеливо и вежливо рассказали о том, что эта часть города особенно сильно пострадала от войны, здесь почти все здания либо сгорели, либо были взорваны отступающими немцами, которые все здесь разграбили и опустошили, и поэтому в гостиницах почти ничего не сохранилось. Присмотревшись, я заметила, действительно, на столах и тарелки и скатерти — разные. Сюда все, начиная с серебряных приборов и кончая кастрюлями, половниками и разной посудой, доставлялось из других, не пострадавших от оккупации областей, все это собиралось в одном месте и централизованно распределялось. Другим путем необходимые вещи сейчас достать было невозможно. Только так удалось открыть гостиницу уже через несколько месяцев после того, как город был освобожден от немцев. Я считаю, что это очень интересная и характерная деталь.

— Что же, все необходимые приборы власти получали от простых граждан?

— Нет, из других городов, из ресторанов и гостиниц тыловых областей. Мне кажется, что таким образом осуществлялось снабжение очень многими вещами. Мне просто бросились в глаза старинные красивые приборы, поэтому я о них и спросила…

— Как на вас влияла пропаганда, которая распространяла небылицы о Советском Союзе?

— Если бы мы ей верили целиком и полностью, то, как ты понимаешь, не решились бы на перелет. Разумеется, мы знали, что попали в совершенно иной мир, который очень сильно отличается от того, в котором нам до этого пришлось жить. Поэтому нам было очень приятно, что русские совершенно правильно и очень быстро поняли цель перелета отца и сделали все, чтобы наша поездка увенчалась успехом. Придя к этому выводу, мы стали более тщательно и пристально вглядываться в то, что нас теперь окружало, обращать внимание на какие-то необычные детали, явления. Отец, разумеется, пытался сосредоточиться на главном, он постоянно совершенствовался в русском языке, учился у сопровождающих, переводчиков…С другой стороны, скажем, обычай давать чаевые. Принято ли это в Советском Союзе? У нас не дать чаевые, значило бы оскорбить человека. Правда, денег у нас не было. В той ситуации они нам были и не нужны, но во время войны лучше всего расплачиваться сигаретами. Мы их взяли с собой очень много. Ведь для любого солдата сигареты — целое состояние. С одной стороны, как не дать пачку сигарет симпатичному шоферу, который вез вас на аэродром? Но, с другой, не обидится ли он? В конце концов мы решили положить пачку на сиденье автомобиля, пока он помогал грузить наш багаж в самолет. Между прочим, на Киевском аэродроме твой отец вовсю кокетничал с девушками, для этого он достаточно хорошо говорил по-русски. Но если речь шла о серьезных переговорах, то посылали за переводчиком, знающим немецкий…

— Итак, вы прибыли в Москву…

— Да, мы приземлились на заснеженном аэродроме, в холодную солнечную погоду. Нас встречал прекрасно говоривший по-немецки полковник в высокой каракулевой папахе. И вот еще одна характерная деталь: у нас профессиональные военные полковниками становились в лучшем случае годам к сорока , а этому офицеру было около тридцати… Он, вероятно, служил в министерстве обороны у генерал-полковника Кузнецова. Полковник проводил нас с аэродрома в город, в небольшую квартиру, где мы потом все время и жили.

Навсегда запомнились мне два человека. Тот самый полковник, который готов был в любой момент нам помочь, держался он дружелюбно, но в то же самое время официально и сдержанно, он прекрасно говорил по-немецки и в то же время был очень русским человеком. И еще наша хозяйка — «мамочка», которая, как было видно, никак не могла взять в толк, почему ей приходится ухаживать за сменяющими друг друга «вражескими» офицерами, но, поскольку таков был приказ, она старалась делать все, что было в ее силах. Словно дальнейший ход войны зависел от того, понравится ли нам пpигoтoвлeннoe ею блюдо.

В квартире нас ждал накрытый стол, полковник пообедал вместе с нами. Потом мы вымылись, распаковали вещи. Отец с остальными офицерами ушел на переговоры. Это и понятно, наконец-то, на шестой день нашего путешествия, мы попали туда, куда так стремились попасть, — в Москву. Тогда мы, конечно, не подозревали, что наша делегация (или, точнее говоря, остатки готовившейся к полету делегации) окажется единственной добравшейся до Москвы делегацией Венгерского фронта. Вечером того же дня отца повезли в Кремль, к генерал-полковнику Кузнецову. Но об этом отец наверняка сам тебе все расскажет.

— А что вы знали о находящихся в то время в Москве венгерских генералах?

Мы знали, что там находится своего рода комиссия по перемирию во главе с Табором Фараго, но чем они занимаются, мы понятия не имели. Знали мы и о том, что линию фронта перешел Бела Миклош, а поскольку вернуться назад он не смог, мы считали, что он вместе с Кальманом Кери тоже находится в Москве. О Яноше Вёрёше мы уже слышали, что он «явился к советскому командованию». Но вместе ли живут эти генералы, ведут ли они какие-то переговоры, формируют правительство или просто играют в бридж, мы, разумеется, не имели ни малейшего понятия.

— Когда ты с ними познакомилась, ты еще не знала, каковы намерения и взгляды каждого из них. Не могла бы ты охарактеризовать их, рассказать, какими они показались тебе тогда, когда вы только-только познакомились…

— Видишь ли… В состав делегации, возглавляемой Фараго, входили Домокош Сент-Иваньи, Геза Телеки и секретарь посольства Иштван Тарнаи. С ними в Москве мы встретились, вероятно, всего два-три раза в том самом знаменитом «японском салоне»… Нас поселили отдельно и относились к нам иначе. Мы это чувствовали. К тому же отец считал, что не так уж важно встречаться с этими людьми. Иначе он относился к переговорам с Кузнецовым. К нему отца возили четыре или пять раз и всегда почему-то ночью. О Кузнецове твой отец, возвращаясь домой под утро, говорил с какой-то восторженностью, почти влюбленностью. Кузнецов был очень умный, интеллигентный человек, имевший самостоятельные взгляды по самому широкому кругу вопросов, понимающий все с полуслова. Отец так восторженно отзывался о Кузнецове еще и потому, что во многом взгляды их, вероятно, сходились, иначе он в сердцах бы все мне выложил.

Итак, к тому времени, когда мы попали в резиденцию Фараго и Миклоша, там уже собралась довольно разношерстная компания. Они уже много раз ссорились, мирились, у них было достаточно времени, чтобы как следует обдумать свои дела.

Габор Фараго казался мне добродушным, с несколько тяжеловатым юмором, который вовсе не стремился к роли «лидера». В Москве он чувствовал себя лучше других, вероятно, даже знал кое-кого из советских военачальников — Фараго когда-то был военным атташе в советской столице и говорил по-русски. Мне казалось, что он следил за соблюдением некоторых формальностей, однако хорошо понимал всю гротесковость положения, в котором оказалась возглавляемая им делегация, и вмешивался в дело только тогда, когда считал это совершенно необходимым. А вообще, он от всего отмахивался, неизменно повторяя, что интересуется только овцами. Под Кечкеметом у него было поместье в две сотни хольдов земли, и он всячески пытался создать о себе легенду как о фермере-овцеводе.

Домокош Сент-Иваньи был типичным дипломатом.

Что я под этим понимаю? Он всячески старался избегать определений вроде: левый, правый, оппозиционный, верный Хорти и т. п. Он внимательно следил за протоколом, соблюдением правил и необходимых формальностей. Он был элегантен и сдержан, как игрок в покер. Ему очень импонировало, что делегация, выехавшая для ведения переговоров о перемирии, может превратиться в совет, формирующий правительство, и он втайне как член этого совета видел себя министром иностранных дел. Во всяком случае, амбиция и желание у него для этого были.

С Гезой Телеки я однажды поговорила по душам, он казался мне симпатичнее всех. К тому же он был самым молодым членом делегации. Телеки включили в ее состав только для того, чтобы он «символизировал» нейтралистский курс правительства его отца — премьер-министра Пала Телеки, который в день вступления Венгрии в войну против Югославии 3 апреля 1941 года покончил с собой. Сам Геза Телеки был ученым-географом, а не политиком. Беседа наша началась с того, что, сидя вместе с ним в углу «японского салона», я обратила внимание на его замечательные охотничьи бриджи. Как-никак я была дочерью лесничего, поэтому среди фраков, смокингов и военных кителей мне сразу же бросились в глаза охотничьи бриджи. С них и завязался наш разговор, а потом уже речь зашла о его отце. Геза Телеки рассказал мне, что его отец очень любил охотиться, хотя сам он не такой уж заядлый охотник, что вырос на природе в Трансильвании и что своих детей тоже старается воспитывать не в тепличных условиях… Напомню тебе, что род Телеки был аристократическим, но происходил из Трансильвании. Графская семья в Трансильвании жила более патриархально, совсем иначе, чем в Задунайской области… Понимая, что было бы неделикатно спрашивать Гезу Телеки о самоубийстве отца, я этой темы не касалась, и, кажется, он был благодарен мне за это… Геза Телеки был европейски образованным человеком, стоящим в стороне от политики, и понимал, что судьба венгерского народа решается отнюдь не в этом салоне…

Мне труднее говорить о Беле Миклоше, в данном случае я, вероятно, могу быть субъективной. На мое мнение о нем сильное влияние оказал твой отец своими высказываниями и комментариями. Отец считал, что Бела Миклош не имел права оставлять армию, бросать ее на произвол судьбы и нилашистов. Трудно сказать, что обо всем этом думал сам Бела Миклош. Мне кажется, он немного витал в облаках и, наверное, не подозревал, что впоследствии станет премьер-министром… Бела Миклош редко «нисходил до нас», бывал с нами недолго. Сославшись на приступ диабета или какие-то неотложные дела, он «удалялся в свои апартаменты». Когда он был с чем-то не согласен, он сразу же уходил… Однажды все члены делегации стали горячо обсуждать Ялтинские соглашения и их последствия. А Бела Миклош не сказал об этом ни слова. Он вел себя так, словно ему было скучно… Но, повторяю, мое впечатление могло сложиться под влиянием антипатии, которую питал к нему отец…

Наконец, там был и Янош Вёрёш, который пришел в один монастырь вблизи Кечкемета к командиру расположившейся там советской части и сообщил, что он бывший начальник генерального штаба венгерской армии. Причем пришел туда в сутане… У Белы Миклоша он не бывал, но отца к нему несколько раз возили.

— А что ты можешь рассказать об их отношениях с советской стороной?

— К моменту нашего прибытия основные переговоры были уже позади. Генералов в основном возили на просмотры кинофильмов, в русскую баню и куда-то еще.

— Бела Иллеш писал о каком-то очень эффектном, «зрелищном» отчете отца. И как будто отчет состоялся в знаменитом «японском салоне»…

— Вполне возможно, что отец и выступал с каким-то отчетом. Но откуда обо всем этом узнал Бела Иллеш? Разумеется, когда нас привезли в «салон», все принялись расспрашивать о положении в Венгрии. Но никаких воспоминаний об этом отчете у меня не осталось. Может, Бела Миклош пригласил отца в свои апартаменты и там расспрашивал о положении на родине. Но у нас сложилось впечатление, что в силу своей ограниченности генералы вообще не понимали цель нашего полета в Москву. Левые партии Венгрии? Что это такое? Какое они имеют отношение к ним и их переговорам?.. Им казалось весьма подозрительным то, что мы затеяли в окружаемом кольцом блокады Будапеште…

— Как они относились к тем левым политикам, которые вошли в Венгерский фронт?

— Быть может, они и знали о существовании этой организации, но старались держаться подальше от нее, как от совершенно неизвестного фактора, который понять и оценить не могли. Все-таки они были военные. Я чувствовала, что из-за большой разницы в званиях они с подозрением относились и к твоему отцу.

— Часто ли бывали там советские офицеры?

— Как когда… Например, там постоянно бывал Володя, юный лейтенант. Мы очень симпатизировали друг другу. Володя выполнял роль переводчика при Беле Миклоше. Родом он был из Закарпатской Украины. Кажется, мать у него была венгеркой… Обычно те, у кого не было особых дел, приходили в салон, садились на кушетку в уголке и разговаривали. Именно там мне довелось беседовать с Гезой Телеки и неоднократно разговаривать по душам с Володей. Однажды после встречи с генералом Кузнецовым отец принес в «японский салон» новость о том, что русские ждут в Москву Лайоша Вереша и что из-за того, что написание фамилий венгерских генералов воспроизводилось кириллицей, вероятно, вышла путаница, ведь речь могла идти и о Яноше Вёрёше. И только сейчас выяснилось, что это совершенно разные люди! Все знали, что Лайош Вереш — антинемецки настроенный генерал-полковник из секейев и что во время перехода Венгрии на сторону стран антигитлеровской коалиции он, будучи доверенным лицом наместника, должен был стать заместителем регента. Поскольку немцы к тому времени вывезли Хорти из Венгрии, в дальнейшем ходе переговоров Лайош Вереш, разумеется, должен был приниматься как серьезный партнер. Янош Вёрёш, бывший в Крепости 16 октября, знал, что Лайош Вереш был арестован немцами, но молчал, не пытаясь рассеять это недоразумение… Нам было ясно, что ключевой фигурой на самом деле является не Янош Вёрёш, а Лайош Вереш. И мы стали ждать прибытия генерала-секейя.

Но мы не могли знать, что в это время Лайош Вереш сидел в тюрьме на проспекте Маргит… Между прочим, генералы никак не могли понять, зачем отец взял с собой меня. Что может здесь делать женщина? Правда, жена Яноша Вёрёша тоже была в Москве, однако супружеская чета рассказывала о том, что они буквально выскользнули из рук гестапо… Генералы считали, что в салоне могут быть женщины-переводчицы: они работают. Но просто жена… Они и не подозревали, что я постоянно помогаю отцу, что мы распределяем между собой работу, что отец дает мне задания. А ведь иногда женщина имеет преимущество перед мужчинами, да еще военными, к тому же «официальными лицами».

— Ты без особой симпатии рассказываешь о генералах.

— Без особой симпатии?.. Кстати, к нам они тоже не питали теплых чувств. Нам же они вообще представлялись какими-то ископаемыми. Подумай сам, мы прибыли в Москву охваченные желанием действовать, надо ли говорить, что оба мы рисковали жизнью, и не только своей, но и жизнью детей. А у генералов в Москве мы не заметили ни желания действовать, ни принимать решения; «генеральский корпус» гадал, как развиваются события на родине, и проводил долгие зимние вечера за игрой в бридж, парясь в русской бане, просто ожидая, когда их «позовут». Отец однажды не выдержал и вспылил, когда кто-то из генералов заметил, что, дескать, неплохо бы доставить сюда «какого-нибудь политика…». Отец заявил, пусть, мол, они только скажут, кого им доставить, а он с Йошкой Тереком готов это сделать в течение сорока восьми часов… Кого они хотели бы видеть здесь? Тилди? Сакашича? Каллаи? Но генералы только хмыкали, бормотали, что это, дескать, рискованно, опасно, неопределенно, может быть, Сакашич «здесь пригодился бы, но кто такой Каллаи?»…Теперь ты меня понимаешь?

— Ты считаешь, что они должны были действовать решительнее?

— Несомненно, были б у них какие-то более конкретные представления, взгляды, пусть даже неверные, которые потом на родине пришлось бы корректировать, все равно к их мнению прислушались бы в гораздо большей степени, а так их просто оставили в покое, почти забыли о них. Даже мы однажды устроили «бунт». Было это еще в той самой небольшой квартирке, где нас поселили с отцом после прибытия в Москву. Его отвезли к Кузнецову, а потом нас больше не беспокоили. Поначалу мы думали о том, что идет выяснение, кто такие, как-никак мы явились без документов и письменных полномочий и могли утверждать все, что угодно. Хорошо. Но вот уже пошел четвертый день, и по-прежнему к нам никто не приходил. Тогда отец написал письмо, что он, мол, приехал в Москву не зимовать, а с определенной целью и. поэтому очень удивлен и т. д.

(Не забудь, что из дома выходить мы просто не могли. Не потому, что нас держали взаперти, а потому, что у отца с собой не было никакой другой одежды, кроме мундира. Было бы по крайней мере странно, если бы он отправился в нем разгуливать по московским улицам, где по-прежнему на каждом шагу, задрав стволы к небу, стояли зенитки…) На следующий день после того, как письмо было передано, у нас снова появился полковник в каракулевой папахе. Реакция на письмо была положительной. Нас вывели на прогулку, а когда отец попросил почитать газету, каждое утро в квартире стала появляться свежая «Правда». С той поры у нас пошли визиты и посещения: мы побывали у Белы Миклоша и Яноша Вёрёша, отец вел переговоры с Кузнецовым и т. д. Понятно, если человек беспокоится, подгоняет, торопит, значит, хочет действовать, и с ним имеет смысл работать.

— Какие у тебя сохранились впечатления о Москве военных лет?

— В Москве до самого окончания войны сохранялось затемнение. У нас в Венгрии это означало синюю бумагу на окнах, синие лампочки, а в Москве — тяжелые портьеры, шторы, вечерами — безлюдные улицы. Разумеется, я не могла по-настоящему узнать, как и чем жила Москва в те дни, потому что гулять нас выводили вечером, когда на улицах почти никого не было. Для Москвы тех дней были характерны висевшие повсюду огромные аэростаты, которые обычно крепились невысоко, но в случае воздушной тревоги быстро поднимались вверх, создавая преграду самолетам противника. И конечно, я запомнила салют. Москвичи отмечали победы Красной Армии праздничным фейерверком. Салют устраивали по поводу освобождения городов от фашистов. Мы вскоре привыкли к вечерним прогулкам, проходили они по одному и тому же маршруту — до конца какой-то маленькой улочки, потом через парк, в конце которого находился Дом Красной Армии, и обратно. Я не помню, как называлась эта улица, но отец, побывав недавно в Москве, отыскал этот район, он сказал, что едва узнал эту часть города, так ее перестроили.

ЗАПИСЬ, СДЕЛАННАЯ НА ОСНОВЕ МОСКОВСКОГО ДНЕВНИКА ГАБОРА ФАРАГО: «8 октября, ровно в полночь, венгерская делегация прибыла в Кремль, в кабинет народного комиссара иностранных дел Молотова.

Огромная комната, напоминающая зал, стены которой были обшиты дубовыми панелями. На стенах всего несколько картин, посреди комнаты — большой письменный стол. На полу перед столом — огромный персидский ковер бордового цвета. На лестнице членов делегации встретил Литвинов. Он был в дипломатическом мундире, Молотов же в обыкновенном штатском костюме. Молотов приветствовал генерала Фараго как старого знакомого. Так начались переговоры по поводу условий соглашения о временном перемирии. Перед Молотовым на столе лежали два готовых текста соглашения на русском и французском языках, отпечатанные на отличной бумаге по два экземпляра каждый.

Предварительные условия соглашения о перемирии, лежавшие на письменном столе Молотова, по сути дела, представляли собой декларацию, которую должны были подписать члены венгерской делегации. В ней было сказано, что выработанный в соответствии с волей народов Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании текст нижеследующего договора наместник Миклош Хорти, а по его поручению поименно названные члены венгерской делегации, обладающие необходимыми полномочиями, принимают, а также согласны с предварительными условиями, содержащимися в данном заявлении.

А они были следующими:

Венгрия обязуется вывести свои войска с территорий, которые были ею получены после 31 декабря 1937 года, а также ликвидировать все административные органы власти. Уход с этих земель должен был осуществлен в десятидневный срок. Отвод войск должен начаться в тот день, когда венгерское правительство получит текст данного соглашения. Для его осуществления и контроля выполнения союзные державы формируют из своих представителей комиссию, председателем которой станет представитель СССР. Ее решили назвать Союзной контрольной комиссией.

Венгрия обязуется порвать все связи с фашистской Германией и объявить ей войну. Советское правительство выражает готовность оказать Венгрии в этом содействие своими вооруженными силами.

Молотов сам зачитал текст соглашения, заявив, что делает это с согласия и по поручению правительств трех союзных держав, добавив, что в случае одобрения данного текста Миклошем Хорти и его полномочными представителями в Москве вскоре может быть созвано заседание комитета из представителей союзных держав и Венгрии для выработки окончательного соглашения по перемирию. Переговоры в кабинете Молотова продолжались до трех часов ночи, после чего генерал Фараго направил в Будапешт телеграмму, в которой слово в слово воспроизводил текст декларации.

На другой день, 9 октября, был получен ответ регента. Хорти давал нам полномочия для подписания предварительных условий соглашения о перемирии. Он сообщал также, что специальный курьер везет через Кёрёшмезё письменные полномочия для делегации. На следующий день в новой телеграмме регент информировал, что принимает все условия соглашения, но просит строжайшим образом соблюдать тайну о перемирии до тех пор, пока в Будапешт не прибудут с фронта армейские части, чтобы противостоять находящимся там большим военным силам немцев.

КОММЕНТАРИЙ ОТЦА (1978 год): — Совершенно очевидно, что ни Габору Фараго, ни позднее Беле Миклошу в октябре 1944 года не потребовалось брать на себя какую-либо политическую роль. Фараго потрясло предложение А. И. Антонова, чтобы венгерская армия сложила оружие. Действительно, венгерская армия на Татарском перевале была под угрозой окружения, но все-таки была еще достаточно сильна для того, чтобы удерживать линию обороны на востоке. В Будапеште дело представляли себе совсем иначе. Таким образом, в ходе переговоров Фараго мог договориться и с успехом отстоять позицию, по которой подготовленная к переходу на сторону СССР армия под командованием Белы Миклоша поворачивала бы оружие против немцев. Вместо этого Фараго начал политический «зондаж» в отношении дальнейшей судьбы регента и сохранения в Венгрии существующего строя… Однако советским людям действительно было трудно представить, что Хорти, контрреволюционер и реакционнейший политик, душитель второй в мире советской республики, вдруг превратится в искреннего друга СССР, который уже давно только и ждет для этого подходящий момент. Но времени для того, чтобы точно все взвесить, уже не было.

Имея соглашение с СССР, текст которого одобрился бы его союзниками по антигитлеровской коалиции, мы могли бы в соответствии с этим документом повернуть 1-ю армию под командованием Белы Миклоша против немцев, начать освобождать от них северо-восточную часть нашей страны, тем более что «Советское правительство было готово оказать нам помощь военной силой». Хорти попал между двух огней и снова запутался, а Бела Миклош бросил на произвол судьбы армию, которой ему было поручено командовать.

В тот же момент можно было только попытаться с помощью дипломатических маневров спасти то, что еще можно было спасти. Сегодня довольно наивными представляются ссылки Габора Фараго, Белы Миклоша, а также Яноша Вёрёша на «волю регента». К сожалению, представители политических партий так и не прибыли в Москву, их лидеры оказались в осажденном Будапеште…

ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ КАЛЬМАНА КЕРИ, НАЧАЛЬНИКА ШТАБА 1-Й ВЕНГЕРСКОЙ АРМИИ: — Из расположения штаба 4-го Украинского фронта нас отправили в Москву, поскольку нам не удалось войти в контакт ни с военнопленными, ни с перешедшими на сторону Красной Армии венгерскими подразделениями, ни с венгерскими партизанами. Белу Миклоша, его офицера-порученца (Сукаши-Гартнера) и меня поместили на загородной вилле, или, как это у них называется, на «даче». Два дня к нам вообще никто не заглядывал. Потом за нами прибыли автомобили и отвезли в Москву на встречу с представителями делегации, участвующей в переговорах по перемирию. Так мы встретились с Табором Фараго, Домокошем Сент-Иваньи, Гезой Телеки и Иштваном Тарпан, секретарем посольства, которого привезли из Бухареста по просьбе Сент-Иваньи.

Теперь мы уже все знали: регента, по указанию которого в конце концов было заключено соглашение о перемирии, в Венгрии уже нет, он смещен Салаши. Причем регент сам отрекся от власти в пользу немецкой марионетки Ференца Салаши. Фараго сообщил нам, что русские во что бы то ни стало хотят отыскать командующего 2-й венгерской армией генерал-полковника Лайо-ша Вереша, поскольку члены делегации сообщили им, что в отсутствие Хорти он становится homo regins — полномочным представителем регента, облеченным всей полнотой власти.

Но никаких сведений о Лайоше Берете не было.

И тут в первый раз столкнулись — в необычной ситуации — Бела Миклош и Габор Фараго. Бела Миклош был старшим в данном звании, командующим армией без армии, а Габор Фараго — руководителем делегации на переговорах о перемирии и теперь уже с письменными полномочиями. Однако после некоторых препирательств генералы пришли к компромиссу: Бела Миклош отступил в тень, как-никак Габор Фараго ведет переговоры, говорит по-русски, жил когда-то в Москве, знает местные обычаи.

Итак, в Москве оказались три венгерских генерал-полковника. Кроме того, вскоре выяснилось, что Янош Вёрёш ведет свою собственную игру… Мы об этом узнали, когда однажды из Наркомата иностранных дел нам принесли протокол наших переговоров, а из того же пакета выпала дипломатическая записка, составленная Яношем Вёрёшем и переведенная на русский язык.

Ознакомившись с ней, мы установили, что Янош Вёрёш затевает что-то помимо нас. Дело в том, что в этом переведенном на русский язык тексте, попавшем к нам явно не случайно, но направленном без комментариев и сопроводительной бумаги, Янош Вёрёш заверял Молотова в том, что взять на себя руководство всеми вооруженными силами Венгрии, а также установить контакты с советской стороной Хорти поручил именно ему. Ни одного слова правды.

Вот что было написано в этой записке.

Первым с содержанием бумаги познакомился я, так как помогал переводчику переводить записку обратно с русского на венгерский. Я сразу понял, что это такое, и отнес ее Фараго. Тот бросил взгляд на записку, а потом вопросительно посмотрел на меня… Этот взгляд я запомнил на всю жизнь. Только тогда Фараго понял, что Янош Вёрёш с самого начала водил всех нас за нос. Мне ничего не оставалось, как отправиться с этим листком к Беле Миклошу. Он прочитал его и небрежно бросил: «А вы ожидали от него чего-то другого?» Подробнее он этот «документ» комментировать не стал.

И надо же было такому случиться, вечером того же дня к нам привезли Яноша Вёрёша! До этого мы видели его всего один раз. Его держали где-то за городом, на даче, вместе с женой. Но теперь он оказался в «японском салоне». Так собрались три венгерских генерал-полковника.

Скажу только, что атмосфера там была более чем натянутая.

Я тоже присутствовал на встрече трех генерал-полковников. Деваться мне было некуда, у нас была общая гостиная, и вся наша жизнь проходила именно там. Я забился в угол и старательно делал вид, что погрузился в чтение книги, ничего не вижу и не слышу. Это были воспоминания одного французского дипломата. В книге много рассказывалось о протоколе, правилах поведения во время переговоров, за столом и т. п. Я купил ее в бытность свою военным атташе, а узнав, что мне придется вступать в контакт с русскими, взял с собой на фронт… на всякий случай… Все же я больше солдат, чем дипломат, но вдруг мне придется вести переговоры… Именно эти воспоминания я и изучал с большим усердием…

Но уйти совсем мне было просто некуда.

Они долго спорили друг с другом, и вдруг Габор Фараго в типичной для него добродушной манере, обращаясь ко мне, спрашивает:

— Слышь, Кальман! Вот мы никак не можем договориться. Скажи, кто, по-твоему, из нас старший?

Что мне отвечать? Вопрос очень каверзный? Я говорю:

— Как же это я могу решить?

А Фараго:

— Решить ты и вправду не можешь! Просто скажи откровенно, что ты думаешь по этому поводу?!

Ну, что тут поделаешь?! Начинаю медленно говорить, что все они по званию генерал-полковники, но что старший среди них в этом звании — Бела Миклош…

— Справедливо, — заметил Фараго, — продолжай!

Я продолжаю:

— С другой стороны, хотя его высокопревосходительство Бела Миклош и старший в данном звании, но армии сейчас у него нет… Его высокопревосходительство Янош Вёрёш — начальник генерального штаба венгерской армии, но и он в данное время войсками не располагает… Правда, его высокопревосходительство Янош Вёрёш утверждает, что регент лично давал ему указания в отношении армии и переговоров. Но, к сожалению, я их не видел… К тому же без войск эти указания все равно невозможно осуществить…

Генералы молча слушают. Тогда я говорю, обращаясь к Фараго:

— Ваше превосходительство, вы являетесь руководителем делегации, направленной регентом для заключения временного перемирия, но Хорти, уполномочивший вас вести эти переговоры, смещен…

— Увы, и это тоже правда, — произнес Фараго. — Но тем не менее переговоры с русскими все же надо продолжать, кто же из нас троих должен их вести?

— Я считаю, что вы, потому что и прежде вели их. Вы — единственный человек, который имеет хоть какие-то письменные полномочия!

Так закончилась для меня эта мучительная сцена. Не приходится говорить, что мои слова отнюдь не снискали мне симпатии Белы Миклоша. Но ответить иначе я не мог: было видно, что Фараго вовсе не мечтает остаться на коне, а просто пытается не допустить окончательного разрыва между тремя генералами. Это будет возможно лишь в том случае, если они придут к какому-нибудь соглашению между собой, а главное, чтобы переговоры продолжал тот, кто их начинал. То есть Габор Фараго.

Ты спрашиваешь, как я оценивал каждого из них в то время? Что ж… Могу рассказать.

Бела Миклош был очень скрытным, молчаливым, непредсказуемым человеком, но с большим военным опытом и знаниями. Это был высокообразованный человек, хорошо умеющий владеть собой. Что я имею в виду? Скажем, даже во время истории с Яношем Вёрёшем он вел себя сдержанно (не то, что я, невоспитанный человек, который даже не подал Яношу Вёрёшу руки). Бела Миклош был настоящим джентльменом… Вести же переговоры Бела Миклош не мог. Он был бравым гусаром и хотел им оставаться, несмотря на все усиливающийся диабет. Для переговоров, поисков, компромиссов, заседаний он не годился: он был слишком чопорным и церемонным.

Габор Фараго располагал необходимой для генштабиста подготовкой, у него был практический ум зажиточного венгерского крестьянина, человек он был одаренный, бывший военный атташе в Советском Союзе, прекрасно говоривший по-русски, чувствовал себя в Москве как дома, что для нас казалось странным. Когда он надевал меховое пальто, нахлобучивал на голову ушанку, то выглядел как настоящий русский мужик, приехавший в столицу за покупками. Я уверен, никто не принял бы его за иностранца. Надо отдать ему должное: у него совсем отсутствовало тщеславие, я имею в виду, что он заботился в те дни не о своей собственной карьере, а о том, чтобы сдвинуть воз с места. В этом ему помогал профессиональный дипломат Домокош Сент-Иваньи.

Домокош Сент-Иваньи вести переговоры умел. Фараго прислушивался к нему. Посол для особых поручений никогда не забывал о цели переговоров, не стеснялся добиваться поставленной цели окольными путями, умел идти на компромиссы. Словом, это был настоящий дипломат…

Тогда, в Москве, Сент-Иваньи думал, что в сложившейся ситуации в Венгрии можно установить буржуазно-демократический строй, а не социалистический. Он считал: необходимо как можно быстрее создать такое правительство, которое было бы приемлемо для Советского Союза и западных держав… Одно можно сказать, что Сент-Иваньи был более гибким и «готовым к компромиссу» партнером, чем, скажем, Геза Телеки, который, однако, какое-то время был министром, а вот Домокош Сент-Иваньи так никогда министром и не стал.

И наконец, там был Янош Вёрёш. Я о нем уже говорил, что он всячески пытался скрыть свои намерения, но тем очевиднее становилось для нас, что в конечном итоге он стремится к власти, вот какой была его цель. Ты хочешь, чтобы я дал оценку Яношу Вёрёшу. Добавлю только одно: выяснилось, что он вел два дневника. Один из них недавно был опубликован в США. Этот дневник прослеживает события после 15 октября 1944 года, и в нем, как бы это сказать, Янош Вёрёш выступает как сторонник «англо-американского» решения для Венгрии. Но есть и другой дневник Яноша Вёрёша, с которым ты и сейчас можешь познакомиться в Военно-историческом институте, причем в этом дневнике Янош Вёрёш выступает уже как сторонник «русского решения»…

Вскоре меня забрали из «генеральского салона» и вновь отправили в распоряжение штаба 4-го Украинского фронта. Оттуда 31 декабря 1944 года, то есть после сформирования Временного национального правительства, я поступил в распоряжение нового министерства обороны, которое тогда существовало лишь на словах. Хотя министр обороны уже имелся, им был Янош Вё-рёш, который за день до моего прибытия в Дебрецен отправился в Москву в составе делегации Временного правительства подписывать окончательное соглашение о перемирии. А кто же стал его заместителем? Габор Фараго…

Именно он поручил мне приступить к созданию новой венгерской армии на демократической основе.

Так что с твоим отцом я в Москве не встречался, мы увиделись с ним снова в Дебрецене в январе 1945 года, куда он прибыл через две недели после меня.

КОММЕНТАРИИ ОТЦА К ВОСПОМИНАНИЯМ КАЛЬМАНА КЕРИ: — Я далек от мысли ставить под сомнение аналитические способности Кальмана Кери, я на своем месте и в своем звании не мог так глубоко видеть проблемы и их взаимосвязь. Но…

Ведь он же сам рассказывал тебе, что начать переговоры с русскими поручалось ему самому. Когда его командир Бела Миклош решил поехать через линию фронта, именно Кальман Кери обязан был напомнить ему, что в уставе сказано: командующий армией и начальник штаба одновременно не имеют права покидать ее…

Если Кальману Кери поручалось начать переговоры с русскими, то Бела Миклош обязан был оставаться в распоряжении 1-й армии…

Далее, признавая заслуги и блестящие личные качества Белы Миклоша, я все-таки не могу не сказать, что в этот момент он был не самым подходящим командующим хорошо вооруженной, прекрасно обученной, способной сыграть важнейшую роль 1-й венгерской армией. Выражаясь сегодняшним языком, я бы сказал, что кадровая политика Хорти была ошибочной. Известно, что Бела Миклош относился к числу особо доверенных лиц регента. Когда-то он был даже флигель-адъютантом Хорти… Но вот в решающий момент (то есть 15 октября 1944 года) эти лица оказались неспособными самостоятельно принимать решения и действовать…

Я убежден, что Кальман Кери, понимая это, просто-напросто боялся оставить Белу Миклоша одного во главе 1-й венгерской армии…

БЕСЕДА С ОТЦОМ (1977 год): — Итак, ты встретился в Москве с тремя венгерскими генерал-полковниками. Причем несколько списков будущего венгерского правительства было отвергнуто…

— Мне необходимо было принять какое-то решение. Прежде всего следовало сделать выбор: либо оставаться пассивным наблюдателем, фаталистически покориться судьбе (ведь оказать сколько-нибудь существенное влияние на ход событий я не мог из-за отсутствия меморандума и письменных полномочий от Венгерского фронта), либо, не обращая внимания на эти формальные, негативные моменты, попытаться все-таки добиться осуществления цели поездки, подробно рассказать о тех задачах, которые ставит перед собой Венгерский фронт, о чем мне подробно рассказал Золтан Тилди. Я выбрал последнее. Но была и еще одна трудность, связанная с наличием трех генерал-полковников. Ведь это были генералы, полководцы, а я всего лишь майор генерального штаба, причем получивший это звание совсем недавно. Как мне добиться чего-то даже с их одобрения и согласия? А уж идти против их воли было совсем нереально. Во время первой беседы с Кузнецовым я понял, что генералы ведут серьезные переговоры и будут играть важную роль в окончательном решении вопроса (формировании правительства). Однако я считал более важным не политическое решение (ведь состав правительства всегда несколько условен, кандидатуры легко поддаются замене), а военное: участие венгерских частей под командованием венгерских офицеров в боях против немцев на основе подписанного 11 октября предварительного соглашения о перемирии. Словом, речь шла о том, что новое правительство демократической Венгрии, которое вскоре будет сформировано, подтвердит и одобрит заключенное перемирие, а детали окончательного соглашения в ближайшем будущем будут обсуждены с представителями держав антигитлеровской коалиции. (Пересматривать соглашение о временном перемирии, заключенном делегацией Габора Фараго, никто не пытался, речь шла только о его усовершенствовании.)

Таким образом, передо мной в Москве стояла задача добиться признания советской стороной существовавшего к тому времени Венгерского фронта, возможности участия Венгерского фронта в создании правительства, то есть возможности участия в управлении страной, а следовательно, полного доверия к Венгерскому фронту… Представить такой состав правительства Венгрии, который был бы быстро признан и одобрен руководителями союзных стран, то есть создания такого правительства, с которым союзники согласились бы сесть за стол переговоров. И с этим подготовленным заранее списком членов будущего кабинета надо было вернуться либо в уже освобожденный Будапешт, либо в какой-то другой город на востоке страны (с самого начала имелся в виду Дебрецен, хотя Енё Гере в качестве возможного варианта предложил Сегед) и там от имени нового демократического венгерского правительства и под руководством штаба движения вооруженного Сопротивления начать создание новой венгерской армии, чтобы она успела принять участие в боях по освобождению родины.

— Какого же мнения по этому поводу придерживались генералы?

— 23 ноября меня отвезли к Беле Миклошу в тот самый пресловутый «японский салон». Там в это время находились Габор Фараго, Бела Миклош, Домокош Сент-Иваньи, майор Йожеф Немеш, который привез письменные полномочия для венгерской делегации, и секретарь посольства — дипломат Иштван Тарная. Кальмана Кери к тому времени уже перевели оттуда. Бела Миклош пригласил меня в свою комнату, и там я подробно рассказал ему о цели своей миссии, о ситуации в стране (о чем он меня подробно расспрашивал), словом, сообщил ему всю свежую и полную информацию. Правда, он ничего не говорил мне ни о событиях, связанных с его переходом через линию фронта, ни о переговорах в Москве, ни о своих планах. Разумеется, Бела Миклош и не обязан был давать мне какой-то отчет. На меня он произвел впечатление уставшего, нерешительного человека. Фараго тоже живо интересовался положением в Венгрии, перемещением немецких войск, настроениями, связанными с продвижением частей Красной Армии. Просил рассказать, в какой ситуации прозвучало обращение Хорти к народу. Но, несмотря на то, что Фараго живо интересовался ситуацией на родине, у меня создалось впечатление, что он считает войну для венгров безнадежно проигранной и больше всего печется о судьбе своего поместья, проклиная немцев за то, что они превратили Будапешт во фронтовой город. Я почувствовал, что Фараго исходит прежде всего из своих личных интересов, прекрасно понимая, что в силу миссии, возложенной на него регентом, с ним в будущем должны будут считаться.

Дипломат по призванию Домокош Сент-Иваньи благодаря своему профессиональному чутью сразу же осознал всю важность появления на политической арене Венгерского фронта, а следовательно, и значительность моей миссии. Поэтому уже в следующую нашу встречу нам «удалось добиться результатов»: точнее говоря, Сент-Иваньи с помощью Фараго, ссылаясь на мой отчет о положении в Венгрии, договорился с генералами отдать несколько министерских портфелей и постов заместителей министров в предполагаемом списке членов правительства представителям Венгерского фронта, которых я назвал Кузнецову, а тот, в свою очередь, Молотову, а от него их узнали и наши генералы. Так в этом списке стали фигурировать Золтан Тилди, Эндре Байчи-Жилински, Дюла Каллаи и несколько других политиков из левых, антифашистских партий.

— Раз уж ты упомянул о Золтане Тилди… Среди твоих бумаг я обнаружил адресованное тебе письмо. Вот что в нем написано.

ПИСЬМО К ОТЦУ (10 мая 1945 год): «Уважаемый господин майор! Будучи недавно в канцелярии, я присутствовал при регистрации почты и видел письмо за собственноручной подписью господина премьер-министра Белы Миклоша, которое прямо касалось Вас. Вначале я решил рассказать об этом документе Вам при встрече, однако сейчас в Комиссию по проверке направляется бумага, в которой ставится вопрос о занимаемой Вами должности. Эта бумага связана с письмом, направленным премьер-министром против Вас, господин майор. Снова хотят начать процедуру проверки Вашей личности.

Эту бумагу до конца прочитать я не мог, но суть ее такова.

В этом официальном документе Миклош сообщает членам Комиссии по проверке, что Тилди заявил ему (Миклошу), что он не давал Вам, господин майор, никакого поручения вести от его имени с русскими переговоры в Москве по поводу формирования нового венгерского правительства. Тилди якобы даже утверждал, что Вы намеренно затягивали в Москве переговоры о создании нового правительства.

Таким образом, на основе этого письма Комиссия по проверке собирается начать новое расследование Вашей деятельности.

Прошу Вас, прочитав это письмо, сжечь его, письмо это написано наспех, ведь после того, как я все это узнал, в моем распоряжении было всего несколько минут, а я не хотел, чтобы новое расследование застало Вас врасплох… Т.»

Как же мне не помнить этого письма. Разумеется, я помню и письмо, и всю историю, связанную с ним. Смешно звучит обвинение в том, что я затягивал формирование правительства в Москве. Ведь в распоряжении членов делегации Фараго, если взять за точку отсчета день отставки Миклоша Хорти, то есть 16 октября, до отъезда членов делегации на родину (6 декабря) было пятьдесят дней для того, чтобы в списки предполагаемых членов нового правительства внести, кроме своих имен, представителей различных партий. Между прочим, сделать это так и не удалось. Меня же в первый раз привезли к ним на тридцать девятый день их пребывания в Москве. Только после этого у меня появилась «возможность затягивать переговоры по созданию нового правительства»…

На самом деле были обстоятельства, из-за которых Золтан Тилди должен был прийти в смятение при виде моей персоны. 12 ноября 1944 года, накануне моего перелета через линию фронта, Золтан Тилди, информируя меня о положении в Будапеште, недвусмысленно дал понять, что в новой Венгрии в военной сфере важнейшую роль будет играть Янош Вёрёш. На твой вопрос, почему именно Янош Вёрёш, я могу только пожать плечами. Дело, видно, прежде всего в том, что Янош Вёрёш был начальником генерального штаба венгерской армии в месяцы, когда даже в военной среде все чаще стали раздаваться голоса, что надо искать возможности выхода из войны на стороне Германии, то есть получили распространение выжидательные настроения и даже — вспомни о роли, которая отводилась Кальману Кери, — была осуществлена некоторая подготовка к шагам в этом направлении. Вот и получалось, что во время перехода на сторону стран антигитлеровской коалиции Янош Вёрёш становился как бы правой рукой регента, ведь иначе Хорти просто заменил бы его… Ни я, ни Тилди не могли, разумеется, догадаться, что регент, собираясь выйти из войны, намеренно оставил Яноша Вёрёша на его посту (он поступил так, чтобы, вероятно, не вызвать у немцев подозрения такой перестановкой), но от самого Яноша Вёрёша скрыл свои намерения. Хорти использовал Яноша Вёрёша ранней осенью 1944 года, когда уже невозможно было игнорировать представителей левых партий и пришлось вступить в переговоры с социал-демократами и партией мелких хозяев. Именно Янош Вёрёш принял Арпада Сакашича и Золтана Тилди и «советовался» с ними…

Ты хочешь спросить меня, что я лично думаю о Яноше Вёрёше?

— Да, мне бы хотелось знать это, отец.

— Скажу откровенно, у меня не было о нем никакого мнения. Слишком высоко находился он на лестнице военной иерархии, чтобы я мог судить о его характере , о его личных качествах. Не знал я толком ничего и о его роли во время событий 15–16 октября 1944 года. Ведь тогда мы получали из генерального штаба множество противоречащих друг другу приказов… Но от кого они конкретно исходили, как появлялись на свет, мы ничего не знали… Я уже рассказывал тебе, что был свидетелем, насколько изменил свои взгляды мой непосредственный командир Ференц Фаркаш. Таким образом, у меня не было никаких оснований для того, чтобы как-то ставить под сомнение кандидатуру Яноша Вёрёша как ключевой фигуры в военной сфере при создании нового венгерского правительства. Тилди во время нашего разговора 12 ноября упомянул о Вёрёше, поэтому я рассказал о нем в Москве Кузнецову, а потом и Домоку Сент-Иваньи.

Но детали беседы с Сент-Иваньи я помню точно. После моего отчета генералам о положении в стране он тоже «отвел меня в сторону», то есть увел в свою комнату. Он рассказал мне о том, что делала их делегация в «салонных» условиях для составления списка приемлемого союзникам правительства. Сент- Иваньи отчетливо сознавал, что по мере затягивания решения вопроса о Временном правительстве члены комитета все в большей степени отрываются от венгерской действительности. Сент-Иваньи заявил мне следующее: «Ты последним приехал из Венгрии, ты лучше всех знаешь положение в стране, и ты связан с левыми политическими партиями, представители которых говорили тебе о Яноше Вёрёше, поэтому мы волей-неволей должны воспринимать это как желание левых сил видеть во главе правительства Яноша Вёрёша, а не Белу Миклоша или Габора Фараго». Я еще раз подчеркнул, что от Золтана Тилди слышал имя Яноша Вёрёша, который поддерживал контакты с представителями левых партий.

То, что на самом деле Янош Вёрёш никого не представлял, выяснилось не так давно. Янош Вёрёш когда-то был популярным и бравым генералом, однако двигали им неизменно только личные амбиции, сколько-нибудь цельной концепции будущего страны он не имел. Янош Вёрёш просто умело блефовал, делая вид, что на руках у него тузы. Разумеется, в то время ни я, ни Сент-Иваньи, никто об этом не догадывался. Окончательно я уверовал в Яноша Вёрёша после того, как в один прекрасный день (25 ноября) за мной прибыл большой черный лимузин, который доставил меня на дачу Яноша Вёрёша, где я застал генерал-полковника Кузнецова.

Так меня свели с Яношем Вёрёшем за накрытым белой скатертью столом. Я пробыл там вместе с Вёрёшем и Кузнецовым целую ночь. На этой встрече царила дружеская атмосфера, чем мы были обязаны Кузнецову, который был остроумным человеком, умеющим работать и отдыхать. Но, как ты догадался, вечер этот был устроен вовсе не ради того, чтобы мы услышали остроумные истории из уст Кузнецова на хорошем немецком языке, а чтобы свести меня с Яношем Вёрёшем. На этой встрече я «почуял», кто такой Янош Вёрёш. Ведь политики остались на родине, а он (Янош Вёрёш) здесь, в Москве. К тому же генерал мог быть связан с левыми политиками. А может быть, даже ждал прибытия делегации Венгерского фронта и имел для меня конкретные указания…

При этом Янош Вёрёш старательно изображал, что он интересуется информацией, связанной с Венгерским фронтом. Сегодня мы бы сказали, что он умело использовал мою «подставку». На самом же деле я теперь понимаю, его не интересовала ни моя информация о положении в Будапеште, ни деятельность движения Сопротивления, ни прочая информация о положении на родине. Он уже тогда считал себя признанным «вождем», наследником наместника, чувствовал себя на коне…

Наконец 5 декабря генералов и остальных членов преобразованной в комитет делегации отвезли к Молотову. Там Габора Фараго, Белу Миклоша, Яноша Вёрёша и Домокоша Сент-Иваньи познакомили с окончательным списком Временного правительства, потом утвержденным Временным Национальным собранием в Дебрецене. Вот этот список:

премьер-министр — Бела Миклош Дальноки;

министр финансов — д-р. Иштван Вашари;

министр иностранных дел — Янош Дьёндьёши;

министр внутренних дел — Ференц Эрдеи;

министр культов — граф Геза Телеки;

министр обороны — Янош Вёрёш;

министр земледелия — Имре Надь;

министр торговли — Йожеф Габор;

министр юстиции — д-р. Агоштон Валентини;

министр промышленности — Ференц Такач;

министр социального обеспечения — Эрик Мольнар.

Список министров Временного правительства все присутствующие одобрили, никто не высказал никаких замечаний. С радостью все узнали о том, что завтра же выезжают поездом на родину. Молотов также сообщил присутствующим, что заседания Временного Национального собрания пройдут в родном городе Кошута — Дебрецене.

Путешествие наше длилось довольно долго, несколько дней. На советско-румынской границе мы пересели из советского поезда, колесные пары которого были рассчитаны на более широкую железную дорогу, в спецпоезд. (При этом Бела Миклош, как будущий премьер-министр, тут же занял салон-вагон.) На этом поезде мы прибыли вечером на разбомбленный вокзал города Дебрецена.