Картина пятая. Латиняне и греки

ПАДЕНИЕ Константинополя под ударами крестоносцев в 1204 году (см. главу 11) стало колоссальным потрясением для всей византийской цивилизации — этого причудливого переплетения позднеримской политической традиции, эллинистической культуры, православного христианства и разнообразных ориентальных влияний. Восточная Римская империя, чаще называемая Византийской, не раз переживала и острейшие внутренние кризисы, и нашествия внешних врагов, но Константинополь стоял, и вместе со столицей раз за разом возрождалось все государство. Правда, под напором с севера и востока его территория постепенно сжималась. В начале VII века, при воинственном императоре Ираклии (610–641), византийцы нанесли решительное поражение своему многовековому сопернику — Персидской империи Сасанидов. Но не успели в Константинополе как следует порадоваться этому успеху, как на юго-восточных рубежах Византии объявился еще более опасный противник — арабы, поднявшие зеленое знамя ислама. В считанные годы император лишился богатейших провинций в Северной Африке и Восточном Средиземноморье.

С тех пор Византия по большей части оборонялась, отбивая атаки вначале арабов, затем явившихся из среднеазиатских степей турок-сельджуков, а на севере — готов, аваров, болгар… Последняя ощутимая внешняя экспансия империи ромеев приходится на вторую половину X — начало XI века, царствование императора Василия II (976–1025), прозванного Болгаробойцей за многочисленные победы и жестокие расправы с болгарами, ставшими к тому времени серьезной угрозой для власти империи на Балканах.

Впрочем, некоторые историки, например Димитрий Оболенский, полагают, что между эллинистическим, грекоязычным ядром Византии и рядом соседних народов, прежде всего славянских (болгары, сербы, восточнославянские племена), установились отношения неформального «содружества». В его рамках возникшая «общность воспринималась жителями Восточной Европы как единый православный мир, признанной главой и административным центром которого была Константинопольская Церковь». Это восприятие неизбежно усилилось с середины XI века, когда раскол в христианской церкви, ее разделение на западную (католическую) и восточную (православную) приобрело уже не только обрядно-теологический (возникший ранее), но и институциональный характер. Предание друг друга анафеме главами двух церквей, совершенное в 1054 году в результате очередного, хоть и не самого крупного, религиозно-политического конфликта между Римом и Константинополем, оказалось началом разделения двух ветвей христианства, сохраняющегося до сих пор. Но в то время раскол совсем не представлялся решительным и непреодолимым. Контакты между католическим Западом и православным Востоком (церковные, политические, социально-экономические) сохранялись и даже усиливались, особенно при византийской императорской династии Комнинов (1081–1185), при которой началась эпопея крестовых походов и чьи представители, прежде всего Мануил I (1143-1180), пользовались репутацией «западников».

Попытки восстановить церковное единство в XI–XII веках предпринимались несколько раз, но серьезных последствий не имели. Кроме того, между византийцами и западными христианами, которых в православной среде привычно называли «латинянами», накапливались культурные противоречия и предрассудки. «Греки считали себя высшей расой по сравнению с латинянами и в целом воспринимали последних как надменных и презренных еретиков. С другой стороны, мнение латинян о греках было еще менее лестным. Греков считали лишенными моральных принципов, трусливыми схизматиками». События 1204 года, когда «взбесившийся» крестовый поход, вдохновителями которого стали венецианцы, закончился штурмом и взятием Константинополя, значительно углубили пропасть между западом и востоком христианского мира. С установлением в Константинополе власти крестоносцев — они избрали императором Балдуина Фландрского, отца той самой графини Маргариты, которой полвека спустя пришел на помощь Карл Анжуйский, — латиняне утвердились в самом сердце византийского мира.

Это положение казалось грекам вопиющей несправедливостью, и все время существования созданной крестоносцами Латинской империи они стремились к возвращению утраченной столицы. Былая Византия распалась на несколько небольших государств, и каждое из них претендовало на наследие Константинополя и мечтало о восстановлении империи ромеев под своей собственной эгидой. Как с грустью отмечал византийский летописец Никифор Григора, «держава ромеев, как грузовое судно, подхваченное злыми ветрами и волнами, раскололась на несколько частей, и каждый, разделив ее как кому досталось, унаследовал: один — одну, другой — другую часть». Среди этих обломков постепенно на передний план вышла Никея — вокруг этого города в западной части Малой Азии сформировалось наиболее мощное из греческих государств, возникших на обломках былой Византии.

В Никее воцарилась династия Ласкарисов, которые вначале правили с титулом деспота («владыки»), а позднее приняли императорский венец. Первый представитель этой династии, Феодор I Ласкарис, проявил себя как талантливый полководец и администратор, сумевший, с одной стороны, остановить экспансию латинян вглубь Малой Азии, а с другой — сделать из Никейской империи сильнейшее государство-преемника прежней Византии, по крайней мере из тех, что возникли к востоку от Босфора и Дарданелл. Любопытно, что многие административные практики, а отчасти и военную тактику, Ласкарис заимствовал у своих западных противников. После многолетней войны в 1214 году Феодор заключил с тогдашним латинским императором Генрихом Фландрским мир на выгодных для Никеи условиях. Впрочем, обе стороны понимали, что это не прочный мир, а лишь перемирие.

Справедливости ради следует сказать, что враждой и войнами отношения между греками и латинянами не исчерпывались. У Романии не было сил, достаточных для того, чтобы стать державой, сопоставимой по территории, богатству и влиянию с былой Византией Комнинов. Латинская империя распространяла свою власть лишь на Константинополь и его окрестности по обоим берегам Босфора. Кроме того, в нескольких княжествах на Балканском полуострове также утвердились государи-латиняне, считавшиеся вассалами константинопольского императора. Там, прежде всего в Ахайе, или Морее, установилась система феодальных отношений, принесенная крестоносцами с Запада. Тем не менее в социальной структуре этих государств сохранялись и многие традиционные элементы, унаследованные от Византии. Правящая элита тоже постепенно становилась смешанной по происхождению, языку и культуре: «Смешанные браки в феодальной среде Морей стали обычным явлением, и даже морейский князь Гийом (1246–1278) женился на гречанке Анне, дочери эпирского правителя; на гречанке был женат и другой Гийом, герцог Афинский. Постепенно в Морее образовался особый слой полуфранков-полугреков, так называемых гасмулов — результат и явный признак начинающейся ассимиляции завоевателей. Гасмулы говорили на греческом языке, и, по-видимому, один из них написал по-гречески “Морейскую хронику”, прославив подвиги франкских рыцарей на Пелопоннесе».

Положение Латинской империи непрерывно ухудшалось. Этому способствовало несколько факторов. Во-первых, так толком и не оправившийся от опустошения 1204–1205 годов Константинополь не привлекал в должной мере западных воинов и купцов, хотя на это надеялись правители нового государства. Венецианцы, доминировавшие в константинопольской торговле, блюли прежде всего собственные коммерческие интересы, а преференции, которые они выторговали себе при основании Латинской империи, были таковы, что император, чья казна то и дело оказывалась пустой, не имел доступа к их богатствам. Во-вторых, греки постоянно сопротивлялись. Помимо Никейской империи, у латинян возник серьезный соперник и к западу от Константинополя — Эпирское царство, чей правитель Феодор Комнин Дука, отпрыск бывших византийских императорских династий, взял в 1224 году Фессалоники, в результате чего стал «суверенно править на пространстве от Адриатики до Эгейского моря». Недовольство властью латинян и их венецианских союзников непрерывно тлело и в городах самой Латинской империи, подогреваемое как экономической конкуренцией, так и ущемлением прав православной церкви, что греки переносили особенно тяжело.

В-третьих, административная и правовая система, принесенная крестоносцами из Западной Европы, плохо сочеталась с местными традициями, вызывая ропот, а порой и открытые восстания. Известны случаи, когда греческие крестьяне попадали в двойную зависимость — от своих хозяев-соплеменников и от пришельцев, «франкских» феодалов. Все это способствовало росту социального напряжения. Наконец, Романия страдала от политической нестабильности. «Франки» конфликтовали с греками и венецианцами, а нередко и между собой, католические иерархи, занявшие после 1204 года ключевые посты в константинопольской церковной иерархии, — с православными священнослужителями. К тому же на императорском троне в Константинополе слишком часто менялись правители. Балдуин Фландрский попал в плен к болгарам и умер уже в 1205 году. Его брат Генрих, унаследовавший корону, скончался в 1216-м, по некоторым сведениям, от яда. Наследником Генриха стал муж его сестры, Пьер де Куртенэ, потомок французского короля Людовика VI. В момент своего избрания императором он находился во Франции. Путь на Балканы занял у Пьера более года, но до Константинополя он не доехал, оказавшись в плену у Феодора Эпирского, где то ли умер, то ли был убит пару лет спустя. Латинской империей в это время правила в качестве регентши супруга Пьера, императрица Иоланта. В 1221 году на трон возвели их сына Роберта, но и его правление не было ни долгим, ни славным. Роберт пытался урегулировать вновь обострившийся конфликт с Никеей (его сестра Мария была женой Феодора Ласкариса), но безуспешно. Наконец, едва не став жертвой заговора, во главе которого стоял один бургундский рыцарь (император пытался отбить у него невесту), Роберт де Куртенэ бежал в Рим, где искал защиты у папы. В 1228 году, возвращаясь в Константинополь, император умер в Морее.

Ему наследовал его младший брат Балдуин II, в тот момент и-летний мальчик. Только этому латинскому императору было суждено долгое царствование, но и оно не оказалось счастливым. До 1237 года регентом при юном монархе был Жан де Бриенн, видный вельможа-крестоносец, даже носивший благодаря одному из своих браков титул короля Иерусалимского, который, впрочем, был сугубо номинальным. После смерти регента Балдуину де Куртенэ пришлось вести дела самостоятельно. Значительная часть его жизни прошла в поездках по европейским дворам, буквально с протянутой рукой: он безуспешно пытался собрать деньги и найти военную помощь для своей империи, чья территория быстро сокращалась под тройным напором — Никеи, Эпира и Болгарского царства. Несчастный император даже заложил венецианцам святую реликвию — терновый венец Христа, хранившийся в Константинополе. Будучи не в состоянии в срок выкупить его обратно, Балдуин II вынужден был смириться с тем, что реликвия нашла нового владельца — Людовика IX, с радостью украсившего ею специально построенный для этой цели в Париже храм Сент-Шапель. Джон Норвич так описывает дальнейшие мытарства константинопольского императора: «В 1244 году он снова уехал — на этот раз к Фридриху II, потом к Раймунду, графу Тулузскому; он посетил Иннокентия IV в Лионе, Людовика Святого в Париже и даже Генриха III в Лондоне — последний без большой охоты дал Балдуину немного денег. Но, вернувшись обратно в октябре 1248 года, Балдуин столкнулся с такой нуждой, что наконец продал даже свинцовое покрытие с крыши императорского дворца».

Латинская империя понемногу превращалась в призрак, зато Никейская империя крепла. Балдуина II долгое время выручали распри между тремя сильнейшими игроками на балканско-малоазийской сцене — Никеей, Эпиром и Болгарским царством. На руку ему оказалось и монгольское нашествие, отвлекшее малоазийских турок от их агрессивных замыслов. В результате многочисленных войн, заговоров и дипломатических комбинаций к середине 1250-х годов в выигрыше оказалась Никея, чьи границы на Балканах теперь простирались от Черного до Адриатического моря. Иоанн III Ватац, царствовавший в Никее с 1222 года (он приходился зятем Феодору Ласкарису), был, несмотря на проблемы со здоровьем, — он страдал эпилепсией, которая с возрастом усилилась, — решительным и изобретательным правителем. Никифор Григора поет ему дифирамбы: «Соединяя с богатством умственных дарований благородство и твердость характера, он прекрасно вел… дела правления; в короткое время он увеличил и внутреннее благосостояние ромейского царства, и в соответствующей мере военную силу. Он ничего не делал, не обдумав, не оставлял ничего, обдумав; на все у него были своя мера, свое правило и свое время». Однако закат никейской династии оказался неожиданно быстрым: в 1258 году, спустя неполных четыре года после смерти Иоанна Ватаца, скончался его сын и преемник Феодор II. Ему наследовал восьмилетний ребенок — Иоанн IV, за троном которого возвышалась фигура самого могущественного вельможи империи — Михаила Палеолога. Этот человек и его судьба заслуживают самого пристального внимания.

Михаил принадлежал к числу наиболее родовитых греков: он состоял в родстве с тремя императорскими династиями, в разное время правившими Византией, а потому официально именовал себя Михаил Дука Ангел Комнин Палеолог. Еще при Иоанне Ватаце Палеолог впервые попал в немилость. Командуя войсками, расквартированными у границ Болгарского царства, Михаил стал жертвой доноса: его недоброжелатели утверждали, что Палеолог договорился с болгарами о сдаче нескольких крепостей — в обмен на брак с дочерью болгарского царя. По свидетельству византийского государственного деятеля и историка той эпохи Георгия Акрополита, Михаилу было предложено доказать свою невиновность, взяв в руки кусок раскаленного железа: если оно не нанесет ему вреда, это будет означать его невиновность. (Подобная практика не являлась в средневековой Европе ничем необычным, однако была больше распространена на Западе, чем в Византии.) Услышав это предложение из уст митрополита Фоки, видного церковного деятеля и советника Иоанна III, Палеолог проявил хладнокровие и остроумие. Он ответил, что неуязвимым к раскаленному металлу может быть лишь истинно святой человек, каковым он, Михаил, не является; но если достопочтенный митрополит, в чьей святости он не сомневается, соизволит лично вложить ему в руки это железо, то он, Палеолог, не смеет возражать. Митрополит, естественно, пошел на попятный, и дело в конце концов кончилось для Палеолога оправданием — расстроился лишь его предполагаемый брак с дочерью Феодора II Ириной (ее позднее выдали за болгарского царя).

На момент смерти императора Феодора II Михаилу было примерно 35 лет, но он уже имел за плечами богатый политический и военный опыт. Феодор, блестяще образованный и несомненно умный человек, был замкнут, подозрителен, нередко жесток и подвержен частым переменам настроения, вызванным, вероятно, проблемами со здоровьем. Кроме того, как отмечает византийский историк Георгий Пахимер, василевс откровенно покровительствовал своим родственникам. Михаил, напротив, был хитрецом, умевшим располагать людей к себе, велеречивым царедворцем и ловким дипломатом. Неудивительно, что «император всегда испытывал чувство ревности к этому привлекательному молодому аристократу, который, казалось, обладал всеми теми достоинствами, каковых ему самому недоставало». Умирая, Феодор II потребовал, чтобы все ведущие сановники империи принесли клятву верности его сыну Иоанну, и с особым тщанием проследил за тем, чтобы этой клятвы не избежал Михаил Палеолог.

Впрочем, после смерти Феодора ситуация тут же изменилась. Пахимер отмечает, что Палеолог провел в конце 1258 года настоящую пропагандистскую кампанию, пообещав «возвысить церковь… достойнейших сановников украсить величайшими титулами; устроить справедливое решение всех дел в судах… почтить также ученость… более всех любить войско и содержание воинов… не давать места наговорам…» — в общем, продемонстрировал, как сказали бы в наши дни, искусство политика-популиста. В результате власть, сосредоточенная в руках Михаила, оказалась такова, что уже в начале 1259 года он был коронован императором — в качестве соправителя Иоанна IV. Правда, патриарх Арсений согласился совершить обряд с условием, что по достижении совершеннолетия юный василевс будет править единолично. Далее, чтобы упрочить свою популярность, новый правитель начал раздачу обещанных благ: он «исчерпывал казну обеими руками и мотовски расточал то, что собираемо было скряжнически». Свои политические плоды это принесло, но экономику империи подорвало изрядно.

Узурпацию трона Михаил VIII завершил в конце 1201 года. На Рождество, 25 декабря, мальчик-император был по приказу Палеолога ослеплен. Тем самым, согласно древнему правилу «увечный трона не наследует», Иоанн более не мог претендовать на императорский венец. Его отправили в одну из крепостей в провинции Вифиния, а позднее постригли в монахи под именем Иоасафа. В 1262 году во время восстания в империи, где начало зреть недовольство одновременно расточительной и тиранической политикой Палеолога, объявился юный слепой самозванец, выдававший себя за Иоанна IV, но повстанцев удалось разгромить. Подлинный же низложенный император дожил в монастыре до 1305 года, отличался набожностью, кротким нравом и совершенно не интересовался политикой. Преступление Михаила VIII не раз ставилось ему в упрек, в том числе и патриархом Арсением, отлучившим василевса от церкви. (Наказание было снято преемником Арсения и ставленником Палеолога, патриархом Иосифом.) Точка в этой печальной истории была поставлена уже после смерти Михаила, когда его сын и преемник Андроник II навестил монаха Иоасафа и покаялся перед ним за грех отца. Бывший император подтвердил свой отказ от прав на престол и даровал младшему Палеологу прощение.

Михаил VIII недаром совершил столь неблаговидный поступок, как ослепление мальчика Иоанна, без малого через три года после фактического захвата власти. К тому времени он мог не опасаться бунта или иной неблагоприятной для него реакции общества. Ведь парой месяцев ранее Палеологу удалось то, о чем греки мечтали более полувека: его войска заняли Константинополь. Именно «заняли», а не «взяли», поскольку, в отличие от 1204 года, на сей раз никакого штурма не было. (Хронист Салимбене де Адам то ли воспользовался ложной информацией, то ли защищал «честь мундира» единоверцев, когда писал, что Палеолог «в ожесточенном сражении… вновь обрел Константинополь».) Никейские воины под командованием полководца Алексея Стратигопула проникли в город через лазы в обветшавших стенах, указанные им местными пастухами. Те знали, что венецианский флот с большей частью войска латинян отплыл незадолго до этого к острову Дафнусия, принадлежавшему Никейской империи, чтобы высадиться там и поживиться чем придется.

Когда западные воины вернулись обратно, было уже поздно. Конец Латинской империи выглядел трагикомично: «Император Балдуин, разбуженный поднявшейся суматохой, бежал, спасая свою жизнь. Пешком добравшись до небольшой гавани Буколеон, он смог переправиться на венецианском торговом судне на остров Эвбея, находившийся под контролем латинян. Тем временем люди Алексея подожгли венецианский квартал… Остававшихся в городе франков, числом примерно тысячу, охватила паника. Кто-то из них спрятался; кто-то просил убежища в монастырях; некоторые даже забрались в канализацию; но избиения не было. Постепенно они вылезли из своих укрытий и добрели до гавани, где находилось около 30 венецианских кораблей. Они тоже отплыли на Эвбею, видимо даже не взяв с собой каких-либо запасов провизии, поскольку есть сообщения о том, что многие беженцы умерли от голода, не достигнув цели».

15 августа 1261 года Михаил VIII торжественно въехал в новообретенный Константинополь и короновался в храме Св. Софии. Он, естественно, был преисполнен гордости и самодовольства, как и большинство греков, ликовавших в связи с возвращением древней столицы под власть их василевса. Однако, как отмечает современный историк, «наиболее дальновидные сокрушались, говоря, что как раз теперь-то все и погибло. И, как ни странно, эти последние оказались правы. Палеологи вновь извлекли на свет Божий пребывавшие в справедливом забытьи универсалистские идеи, но груз «Богохранимой империи ромеев», повелительницы мира, восстановленной Византии оказался не по плечу — и раздавил ее».

Латиняне и греки: хронология

1071 — взятие войском нормандцев Бари, последнего оплота власти Византии в Италии.

1077–1081 — политический кризис в Византии; приход к власти Алексея I Комнина.

Начало 1090-х — осада турками Константинополя. Император Алексей направляет папе послание к западным христианам с призывом о помощи.

1095 — папа Урбан II провозглашает крестовый поход на Иерусалим, ставя одной из его целей помощь восточным христианам.

1096–1102 — Первый крестовый поход, непростое взаимодействие греков и латинян. Основание крестоносцами государств в Утремере, часть из которых по договору с Византией признала себя вассалами константинопольского императора.

1081–1185 — правление династии Комнинов.

1185–1204 — правление династии Ангелов острый политический кризис в Византии.

1202–1204 — Четвертый крестовый поход, взятие Константинополя крестоносцами, создание Латинской империи (Романии). Первым латинским императором Константинополя избран Балдуин Фландрский.

1206 — основание Никейской империи, во главе которой встал Феодор I Ласкарис.

1206–1215 — ряд войн между Латинской и Никейской империями.

1221–1254 — правление никейского императора Иоанна III Ватаца; значительное укрепление позиций Никеи.

1228–1261 (номинально до 1273) — Балдуин II де Куртенэ — латинский император.

1237–1250 — союз Иоанна Ватаца с Фридрихом II Гогенштауфеном.

1253 — взятие никейскими войсками Фессалоники.

1253-12254 — дело Михаила Палеолога, закончившееся его оправданием.

1254-1255 — правление Феодора II Ласкариса.

1258–1261 — соправление Иоанна IV Ласкариса и Михаила VIII Палеолога.

1259 — битва при Пелагонии, победа Никейской империи над коалицией Сицилии, Эпира и Ахайи.

1261 — отвоевание Константинополя греками; ослепление малолетнего Иоанна IV и его отстранение от власти Михаилом VIII.

1262–1265 — отлучение Михаила Палеолога от церкви в связи с ослеплением Иоанна IV.

1264 — начало переговоров между Константинополем и Римом о перспективах церковной унии.

 

Между двумя Римами

Врагов у возрожденной Византии было более чем достаточно, а союзников и средств — крайне мало. Вдобавок возвращение Константинополя заставило Михаила VIII сосредоточить свои военные и дипломатические усилия на предотвращении попыток латинян вернуть утраченное: «Основными целями Михаила были прежде всего сохранение трона и новообретенной столицы, а также восстановление границ Византии в том виде, в каком они существовали до 1204 года. От этих целей его дипломатия не отклонялась никогда. Но, каковы бы ни были эти базовые ориентиры, методы, которыми он стремился достигнуть их, должны были быть весьма гибкими, зависящими от возможностей многочисленных оппонентов и от постоянно меняющейся политической сцены… Каждому новому давлению со стороны латинян находился соответствующий противовес. Таким образом, политику [Михаила] можно охарактеризовать как постоянные усилия по поддержанию благоприятного баланса сил в отношениях с разнообразными противниками». Это означало, что император, можно сказать, жил с лицом, обращенным на запад, в то время как в долгосрочной перспективе основная опасность его империи грозила с востока, со стороны турецких владений. Правда, крупный Иконийский (Румский) султанат, чья сила была подорвана столкновениями с монголами, при Михайле VIII переживал кризис, но уже его сыну Андронику II пришлось познать на себе тяжелую руку турок и сожалеть об ослаблении восточных окраин империи при первом Палеологе.

Ни Балдуин II, ни другие «франкские» государи Балкан не смирились с поражением, понесенным летом 1261 года. Крайне раздраженно отреагировало на вести о возвращении «второго Рима» грекам и папство. После 1266 года, когда юг Италии оказался под властью Карла Анжуйского, стало ясно, что на сцене появился новый сильный игрок, чье вмешательство в ситуацию на крайнем юго-востоке Европы могло бы вновь склонить чашу весов на сторону латинян. К делам Константинополя Карла I влекло сразу несколько факторов, субъективных и объективных. К числу первых относилась присущая ему предприимчивость в сочетании с воинственностью и уверенностью в правоте своего дела — все эти черты, как мы видели, сполна проявились при завоевании Карлом Сицилийского королевства. Но были и обстоятельства, которые, вероятно, заставили бы любого государя, правившего в тот момент на юге Италии, заинтересоваться противоположным берегом Адриатики и землями, лежащими далее на восток.

Дело в том, что уже Манфред Гогенштауфен оказался довольно глубоко вовлечен в балканские дела. Здесь он выступал как наследник Отвилей, много десятилетий враждовавших с Византией — ведь именно нормандцы когда-то окончательно изгнали восточную империю с Апеннинского полуострова, а при Роберте Гвискаре сами угрожали Константинополю. Правда, в середине XIII века прежней Византии более не существовало, а Манфред, который вступил в союз с эпирским правителем Михаилом II и женился на его дочери Елене, стал участником распрей между преемниками великой империи. Из этих конфликтов сицилийский правитель хотел извлечь свою выгоду: «Манфред имел виды на адриатическое побережье, находившееся как во власти его тестя, так и во власти Палеолога. В 1258 году он уже овладел Корфу, отнял у Никейской империи Диррахий и у Эпирского царства Авлон и Берат. Не упускал Манфред из виду и возможности овладеть самим Константинополем…»

В 1259 году У Пелагонии сицилийские войска приняли участие в сражении с армией Никейской империи. Союзниками Манфреда, лично участвовавшего в битве, были войска Эпирского царства и Ахейского княжества. Из-за отсутствия единства в рядах коалиции и ряда хитростей, примененных никейцами, их противники оказались разбиты, причем сицилийцы понесли наиболее тяжелые потери; самому Манфреду пришлось бежать. Его балканские планы потерпели крушение, а сама битва, ослабившая Эпир и Ахайю (Морею), стала прелюдией к занятию Константинополя никейцами. «На Балканском полуострове не оставалось более ни одной силы, способной остановить никейского императора». Однако, хотя Манфреду вскоре пришлось отвлечься на более насущные дела в Италии, а в 1266 году вступить в роковую для него схватку с Карлом Анжуйским, он продолжал следить за происходящим на Балканах. После падения Балдуина II он предложил низложенному императору помощь, «надеясь показать всему миру искренность своих крестоносных устремлений и тем самым избежать враждебности со стороны папства». Это, однако, Гогенштауфену не помогло.

Его преемник, чьи позиции были более прочными, чем у осажденного со всех сторон врагами Манфреда, тоже обратил внимание на этот регион. Он немедленно наложил руку на остров Корфу и ряд небольших прилегающих территорий, которые ранее находились во владении Манфреда в качестве части приданого его супруги Елены Дукены, ставшей пленницей Карла Анжуйского. Активная позиция на Балканах определялась не только и даже не столько экспансионистскими аппетитами Карла I. Для спокойствия самого Сицилийского королевства и успешного ведения торговли в Восточном Средиземноморье было важно обеспечить безопасность противоположного, балканского берега Адриатического моря, а еще лучше — подчинить его. Это понимали еще Отвили, чередовавшие в своих отношениях с Византией войны и дипломатические комбинации. Сознавал это и Карл. К тому же крах Латинской империи, который вовсе не представлялся тогдашней католической Европе, или по меньшей мере ее духовному лидеру — папе, окончательным, давал сицилийскому королю дополнительные аргументы в пользу экспансии в восточном направлении.

Среди тех, кто помог Карлу добыть королевскую корону, было немало вельмож и рыцарей, так или иначе связанных с Латинской империей и Балканами. Так, Гуго IV Бургундский, дед Маргариты, второй жены Карла, в январе 1266 года встретился с Балдуином II и пообещал ему военную и финансовую поддержку — в обмен на Фессалию, которую бургундец хотел получить в случае изгнания Палеолога с Балкан. «Фессалоника всегда была наиболее привлекательной из территорий Латинской империи; Гуго мог считать, что ему повезло… Но он, безусловно, знал, что ему и Балдуину вряд ли удастся своими силами вернуть утраченное в 1261 году». Восшествие Карла Анжуйского на трон Сицилийского королевства кардинально меняло ситуацию: в лице нового короля не только нищий латинский император, но и богатый бургундский герцог получали мощного союзника, что делало шансы на восстановление Романии из иллюзорных реальными. Оставалось договориться между собой и действовать.

Вскоре Константинополь стал важной целью политики Карла. Образ великого города над Босфором, «второго Рима» — хотя реальный Константинополь второй половины XIII века был лишь бледной тенью блестящей столицы Юстининана, Константина Багрянородного и Мануила Комнина, — будоражил воображение Карла Анжуйского. Будучи человеком практического склада, Карл уже через несколько месяцев после воцарения на юге Италии стал предпринимать шаги к тому, чтобы изгнать Палеолога из Константинополя.

Свергнутый император Балдуин, друживший с Манфредом, быстро переориентировался на того, кто погубил его бывшего благодетеля. Сближение Балдуина и Карла происходило при посредничестве папы Климента IV. У Балдуина, собственно, не оставалось иного выхода: Манфред был мертв, а переговоры с другими европейскими государями, за исключением Гуго Бургундского, особых надежд на возвращение Константинополя латинскому императору не принесли. К тому же Карл казался более вероятным покорителем Константинополя, чем Гуго. Неудивительно, что переговоры, которые начались весной 1267 года в городке Витербо неподалеку от Рима, быстро увенчались успехом. К ним подключился и Гийом II де Виллардуэн, князь Морейский, стремившийся покончить с последствиями унизительного поражения при Пелагонии. В итоге в Витербо были подписаны два договора, суть которых сводилась к следующему. Первый договор, заключенный Карлом и Гийомом, был отчасти брачным контрактом. Согласно его положениям, князь обязался выдать свою единственную дочь и наследницу Изабеллу замуж за Филиппа Анжуйского, младшего сына сицилийского короля. После смерти Гийома Ахайя должна была перейти к молодым супругам или их детям, а при отсутствии таковых и в случае, если Филипп умрет раньше отца, — к самому Карлу Анжуйскому. Князю Гийому предоставлялось пожизненное право получения доходов (узуфрукта) с Ахайи. Иными словами, Гийом де Виллардуэн де-факто продал свои владения, которым ныне угрожал укрепившийся в Константинополе Палеолог, Анжуйской династии — в обмен на покровительство, военную помощь и обеспечение будущего его дочери и предполагаемых внуков.

Второй договор, подписанный Карлом I и Балдуином II, был обширнее. Вот его основные положения.

1) Карл обязался за себя и своих наследников предоставить в течение шести, максимум семи лет 2 тысячи конных рыцарей для ведения войны в Романии сроком на год.

2) В обмен на это император Балдуин обязался уступить сицилийскому королю права сюзерена над княжеством Ахайя — учитывая вышеописанное соглашение между Карлом и Гийомом де Виллардуэном.

3) Земли, составлявшие ранее приданое Елены Эпир-ской, супруги Манфреда Гогенштауфена, передавались во владение Карла — но на правах лена от императора Балдуина.

4) Все острова, лежащие вне пределов Абидосского залива, передавались Карлу, кроме Митилены, Самоса, Коса и Хиоса — эти четыре должны были остаться во владении Балдуина и его наследников.

5) Треть земель Романии, которые планировалось отвоевать у греков, должны были быть переданы Карлу в суверенное владение; остальные две трети, включая Константинополь и четыре острова (см. п. 4), составляли долю Балдуина.

6) Карл был вправе сам выбирать, какие земли составят его долю.

7) Карл был также вправе добавить к своей доле Фессалию, если лица, которым император Балдуин уже пожаловал эти земли в качестве феода, не выполнят своих вассальных обязательств.

8) Филипп де Куртенэ, сын Балдуина, обязался жениться на дочери Карла, Беатрисе Анжуйской, по достижении ею брачного возраста.

9) В случае если бы Балдуин и его сын Филипп умерли без законных наследников, императорский трон Константинополя перешел бы к Карлу и его наследникам.

10) Венеции гарантировались все ее былые права в Латинской империи.

Карл Анжуйский одержал в Витербо крупную дипломатическую победу. Ею он был обязан как собственным недавним военным успехам, сделавшим из него столь привлекательного союзника, так и поддержке папы и, безусловно, незавидному положению двух других «высоких договаривающихся сторон» — князя Гийома, теснимого Михаилом VIII, и императора Балдуина, у которого уже не оставалось ничего, кроме его призрачного титула и связанных с ним территориальных претензий. Джин Дюнбабен, биограф Карла I, считает, что в Витербо король действовал по принципу «лучше синица в руках, чем журавль в небе» (впрочем, «синицы» были довольно тучными) и не стремился к овладению константинопольской императорской короной во что бы то ни стало. Хотя именно такое желание Карлу приписывают хронисты и историки на протяжении столетий — от его современника Сабы Маласпины до Стивена Рансимена в «Сицилийской вечерне».

«Стоит отметить три следующих обстоятельства, — пишет Джин Дюнбабен. — Во-первых, [по условиям соглашений в Витербо] Карл немедленно получал законные права правителя Албании, которую из-за ее положения считал крайне важной для себя; кроме того, он также немедленно становился сюзереном Ахайи, еще одной территории, где у него имелись существенные интересы. С другой стороны, экспедиция в Константинополь должна была состояться лишь в будущем, к тому же в недостаточно определенном будущем, и только одна экспедиция. В договоре ничего не говорилось о том, что если [обещанным Карлом] двум тысячам рыцарей не удастся покорить Константинополь, то будет предпринята другая попытка. Кроме того, сам Карл мог бы стать императором лишь в том случае, если бы за успешным отвоеванием Константинополя последовала смерть Филиппа [де Куртенэ] без законных наследников. Если Карл, как предполагает Рансимен, действительно вынашивал мечту об императорской короне, то он повел себя с поразительной тупостью при заключении договора, который вел к этой цели». Тупостью Карл никогда не отличался, а вот политического опыта ему к 1267 году уже было не занимать. Так что, скорее всего, он действительно сосредоточился на целях, достижение которых было близким и реальным. Мираж над Босфором манил, но не так сильно, чтобы во имя него ставить на карту все.

Подготовка к походу на Константинополь началась вскоре после того, как на подписанных в Витербо документах высохли чернила. Однако, несмотря на административные усилия Карла, нещадно подгонявшего своих сановников и военачальников, быстро построить флот и собрать армию не получилось. Большую часть 1268 года король был занят отражением угрозы со стороны Конрадина. К лету 1270 года приготовления к отплытию были почти закончены, но тут Карлу пришлось перебросить эти силы совсем в другом направлении — в Тунис, чтобы помочь Людовику IX в его злополучном походе. На обратном пути из Туниса большая часть анжуйского флота была уничтожена бурей (см. главу IV). Все приходилось начинать сначала.

Между тем распри между католическими иерархами, разгоревшиеся после смерти Климента IV, имели политические последствия, которые совсем не радовали сицилийского короля. На собрании кардиналов-выборщиков в Витербо сразу после смерти папы сошлись 19 иерархов. Пятеро из них представляли Рим, еще четверо — Францию, остальные происходили из других регионов Италии и из иных европейских стран. Собравшиеся оказались расколоты между сторонниками избрания очередного французского (или профранцузского) папы и теми, кто хотел видеть на престоле св. Петра итальянца — или по крайней мере папу, способного вывести церковь из-под влияния Франции, чрезмерно усилившегося при двух предыдущих понтификах. Победа Карла Анжуйского над Конрадином, фактически сделавшая сицилийского короля повелителем большей части Италии, придавала аргументам этой партии особую весомость: противники Карла выглядели в этих условиях как сторонники независимости церкви от светских государей. На эти политические соображения накладывались личные антипатии кардиналов и соперничество влиятельных родов Орсини и Анибальди, каждый из которых был представлен на конклаве тремя кардиналами.

По мере того как конклав затягивался, конфликт между гвельфами и гибеллинами вновь вышел на поверхность. Карл понял, что следует ускорить ход выборов папы, пока баланс сил в Италии не изменился окончательно не в его пользу. Хотя в течение 1270 года королю удалось переманить на свою сторону часть противников, главной цели — избрания нового папы, благожелательно настроенного к Карлу, — добиться не удавалось. «Нерадивостью» кардиналов были возмущены и власти Витербо, которые в конце концов пошли на беспрецедентный шаг: члены конклава были заперты в замке, где проходили заседания, а крышу здания частично разобрали, чтобы дождь и ветер заставили иерархов церкви быть расторопнее. Вдобавок кардиналов стали плохо кормить, едва ли не посадив на хлеб и воду. Двое из них умерли, не дожив до избрания папы. Слухи о том, кто именно стоял за этими решениями, ходили самые разные; некоторые историки указываютна Карла Анжуйского, которого в таком случае можно считать «изобретателем» обычая изолировать кардиналов, избирающих папу.

В марте 1271 года произошло событие, которое испортило репутацию Карла (и без того весьма неоднозначную после казни Конрадина), хотя в данном случае он, судя по всему, не нес за случившееся никакой вины. Как сообщают летописи (в частности, «Хроника» англичанина Томаса Уайкса), в момент, когда в Витербо находились как Карл I, так и Филипп III Французский, возвращавшийся из тунисского похода, в церкви Сан-Бьяджо было совершено жестокое убийство. Члены свиты короля Карла, Ги и Симон де Монфоры, напали прямо во время молитвы на Генриха Корнуэльского, который приходился племянником Генриху III Английскому, и несколькими ударами мечей убили его. Это был акт мести: в 1265 году Генрих участвовал на стороне короля в битве при Ившеме, в которой войско английских баронов, восставших против короны под предводительством Симона де Монфора-старшего, отца братьев, было разгромлено, а сам он убит, причем после битвы победители надругались над его телом.

Вот как, по сообщению одного из хронистов, отомстили Генриху сыновья де Монфора: «…У графа Ги был при себе отряд вооруженных всадников и пехотинцев, и он не удовольствовался совершением убийства… Он схватил Генриха за волосы и потащил его, мертвого, прежестоко прочь из церкви; а потом, совершив упомянутое святотатство и человекоубийство, уехал из Витербо и достиг целый и невредимый Мареммы на земле графа Россо, отца его жены… По этой причине Эдуард, став королем, никогда не проявлял дружественности ни к королю Карлу, ни к его подданным». Не исключено, что весть о громком преступлении, совершенном буквально в паре шагов от них, дошла и до запертых в епископском дворце участников конклава — и это вряд ли сделало Карла более популярным в их глазах, а значит, снизило шансы на избрание папой прелата, дружественного сицилийскому королю.

Лишь к концу лета 1271 года кардиналам удалось наконец найти приемлемую кандидатуру. Папой был избран Теобальдо Висконти, архидьякон Льежский, находившийся в тот момент на Ближнем Востоке, где он сопровождал в не слишком результативном крестовом походе английского принца Эдуарда, будущего Эдуарда I. Висконти, принявший имя Григория X, до избрания папой не был кардиналом, но пользовался достаточно широкой известностью в церковных кругах. Он обладал немалым для своего времени кругозором, много путешествовал и большую часть жизни провел вне Италии. Это делало его компромиссной фигурой, не связанной ни с гвельфской, ни с гибеллинской партией. Кроме того, побывав на Востоке, новый понтифик проникся крестоносным духом, мечтая о восстановлении позиций христиан в Святой земле и возвращении Иерусалима. По мнению Григория X, для достижения этой цели следовало преодолеть раскол между латинянами и греками, восстановив единство христианской церкви. Это не сулило ничего хорошего Карлу Анжуйскому с его антивизантийскими устремлениями. Правда, первое свидание между папой и королем, который прибыл поприветствовать Григория X в январе 1272 года, сразу по его прибытии в Италию, было вполне дружелюбным. Но вскоре Карл смог убедиться, что новый папа — весьма крепкий орешек.

 

Крах унии

Тем временем Михаил VIII, утвердившись на константинопольском троне, стал искать пути к примирению с Западом — или по меньшей мере к поиску там сильных союзников. Поначалу он сделал ставку на Манфреда Сицилийского и даже вынашивал смелые матримониальные планы, намереваясь развестись с женой, императрицей Феодорой, и вступить в брак с сестрой Манфреда Анной, жившей в Византии вдовой бывшего никейского императора Иоанна Ватаца. Однако эта схема не вызвала восторга ни у советников Михаила, ни тем более у его супруги, ни, главное, у самого сицилийского короля. А после 1266 года, когда Манфред погиб, а на сицилийском троне утвердился Карл Анжуйский, ситуация и вовсе изменилась решительным образом.

Теперь наиболее действенным средством Палеологу казалась церковная уния с Римом, которая позволила бы ему избавиться в глазах католиков от клейма «схизматика» и тем самым обезопасить свое положение от вылазок изгнанных из Константинополя латинян. Надо заметить, что Климент IV идее унии с восточной церковью ничуть не противился. С одной стороны, он желал обрести славу восстановителя единства христиан, с другой — понемногу начинал опасаться чрезмерного усиления своего протеже — Карла. Византия в качестве противовеса честолюбивым устремлениям сицилийского короля выглядела вполне заманчиво. Однако Климент был неуступчив в вопросах теологии и церковной администрации. На переговорах с послами Палеолога папа «требовал не только согласиться с принятым на Западе толкованием учения о нисхождении Святого Духа и признать верховную власть Рима в вопросах веры, но и утвердить за папским престолом право разрешать споры о вероучении. Переговоры об унии зашли в тупик». После смерти Климента IV начался описанный выше долгий период sede vacante [150]Sedc vacante — «престол вакантен» (латин.), принятое в римско-католической церкви обозначение периода между смертью или отречением прежнего папы и избранием его преемника.
, во время которого, однако, византийская дипломатия не сидела сложа руки.

Зная о репутации Людовика IX не только как могущественного монарха, но и набожного христианина, Палеолог обратился к нему. На этот раз основной задачей Византии была попытка руками старшего Капетинга разрешить конфликт с младшим: «В начале 1270 года Михаил направил… послание королю Франции, объявляя в нем, что он сам, духовенство и народ готовы, во имя унии, безусловно подчиниться решению Людовика как арбитра в конфликте с Карлом… В июне 1270 года император отправил к Людовику представительное посольство — Иоанна Векка, хартофилакта собора Св. Софии, и Константина Мелитениота, архидьякона императорской церкви, с богатыми дарами… Лишь накануне смерти (24 августа) [Людовик] нашел в себе силы принять послов. Выразив горячую приверженность миру между его братом и Михаилом, он обещал способствовать этому, если выживет. Но его смерть, последовавшая [на следующий день], разрушила надежды Михаила». Новые надежды появились у василевса только после избрания на папский престол Григория X.

Этот понтифик продолжил линию своего предшественника, но более энергично и гибко. С одной стороны, он стремился держать открытой дверь к грекам, не прекращая переговоры с Палеологом об условиях церковной унии. С другой — папа Григорий был совсем не в восторге от дальнейшего усиления Карла Анжуйского и стремился выстроить в Италии, говоря сегодняшним языком, систему сдержек и противовесов. Именно поэтому, когда в 1273 году курфюрсты в Германии договорились об избрании новым «римским» королем графа Рудольфа Габсбургского, Григорий X немедленно поддержал нового монарха. Папа убедил Альфонса X, короля Кастилии, тоже претендовавшего на германский трон, отказаться от своих претензий, отверг протесты Пржемысла Отакара II, короля Чехии и главного соперника Рудольфа, и, наконец, сам «признал правомочия римского короля не только в Германии, но и в Италии. Папа попытался заставить Карла отказаться в пользу Рудольфа от своего викариата в Тоскане… Папско-имперское соглашение 1274 года было ясным напоминанием Карлу о том, что его не считают незаменимым». Происходило невиданное: папа вел, по сути дела, гибеллинскую политику!

Между тем в Константинополе кипели страсти. Михаил VIII ввязался в борьбу за унию, стоившую ему поддержки со стороны большей части православного духовенства и значительного числа светских подданных. Красноречие Палеолога, неоднократно выступавшего перед церковными иерархами Византии с речами в поддержку проекта церковной унии, на сей раз не имело успеха. Наиболее авторитетный греческий богослов того времени, хартофилакс Иоанн Векк (тот самый, что ездил в Тунис к умирающему Людовику IX), на церковном соборе осудил латинян как еретиков. Михаил в ярости приказал бросить Векка в тюрьму. Начались гонения на противников унии. Император ломал через колено византийскую церковь и общество: греки не были готовы к объединению с латинянами, тем более что условия такого объединения и с теологической, и с церковно-административной точки зрения представлялись куда более выгодными для Рима, чем для Константинополя. Вдобавок после событий 1204 года неприязнь и недоверие к западным «варварам» в византийском обществе оставались очень сильны, а возвращение Константинополя в 1261 году придало грекам уверенности в собственных силах. Ведь латиняне потерпели позорное поражение, что в средневековом общественном сознании не могло толковаться иначе как знак неприязни к ним Всевышнего — и наоборот, благосклонности небес к восточному христианству. Наконец, с чисто практической точки зрения православные иерархи опасались, что уния с Римом приведет к падению влияния константинопольского патриархата, который до сих пор «поддерживал престиж и влияние византийской цивилизации в Восточной Европе; он обеспечивал — и в основном успешно — лояльность славянских православных церквей Константинополю».

У императора Михаила, впрочем, были свои аргументы, носившие, правда, в основном политический характер. Позволю себе обширную цитату из исследования его царствования, которая исчерпывающим образом объясняет мотивы Палеолога: «Греческие авторы презрительно называли Палеолога латинопроном (пролатинянином). Конечно, его отношения с латинянами были более тесными, чем у его предшественников. Однако то, что антилатински настроенным современникам и православным ученым позднейших времен могло казаться уступчивостью по отношению к ненавистному врагу, сейчас скорее кажется частью умно просчитанной прогреческой политики, которая не может, во всяком случае без серьезных оговорок, быть названа латинопронской. Даже памятуя суровость наказаний, наложенных Палеологом на противников унии из числа греческих прелатов и монахов, чтобы добиться реализации унии, было бы опрометчивым говорить, будто он был сторонником скорее латинской веры, чем греческой. Догматические вопросы имели для него меньшее значение, чем выживание империи… Политика Михаила была просчитанным риском, и он полагал, что с помощью ловкой дипломатии сможет преодолеть возникавшие трудности — в отношениях как с папством, так и с собственным народом и клиром. С этой точки зрения его программу поддержки унии можно оценивать просто как продолжение в религиозной сфере его дипломатии в отношении латинян, направленной на сохранение своего трона и империи». К 1274 году Михаилу VIII удалось добиться временного успеха и заглушить самые откровенные проявления недовольства. Изрядно поразмыслив в тюрьме и помирившись с императором, перешел на сторону унии Иоанн Векк. Он составил богословское обоснование необходимости восстановления церковного единства и подготовил почву для отправки византийского посольства на западный церковный собор в Лионе. Наряду с этими усилиями василевс продолжал запугивать общество: жителей Константинополя заставляли приносить специальную присягу в духе унии; отказавшихся арестовывали или ссылали, в некоторых случаях подвергали пыткам. Такими методами Михаил сумел принудить греков к покорности. В конце июня 1274 года византийские представители прибыли в Лион, на собор, на котором председательствовал Григорий X. Была отслужена месса на двух языках, латинском и греческом, в знак объединения церквей. Наконец, 6 июля уния была формально провозглашена. «Было зачитано послание императора [Михаила], переведенное на латынь. Оно включало в себя символ веры — в том числе Filioque [153]Filioque — «и Сына» (лат.), добавление к догмату о Святой Троице, принятое западной церковью в XI в. Касается исхождения Святого Духа как от Бога-Отца, так и от Сына — Иисуса Христа. Восточная церковь этот догмат не приняла. Filioque было одной из главных теологических причин разделения церквей.
— и содержало признание верховенства папы в церковных делах, сопровождавшееся лишь просьбой сохранить за византийской церковью… те ритуалы, которые не противоречили постановлениям экуменических соборов. Затем великий логофет Георгий Акрополит принес клятву от имени императора».

Уния, однако, была сшита чересчур на живую нитку. Взаимное недоверие сторон сохранялось. Масла в огонь подливал и Карл Анжуйский, который, часто появляясь при папском дворе, прилагал все усилия для того, чтобы расстроить хрупкое согласие с греками. Впрочем, пока королю пришлось по прямому настоянию папы отложить поход на Константинополь, нарушив тем самым условия договора в Витербо, предполагавшего, что войско Карла выступит против Византии не позднее 1274 года. Отношения между Карлом и Григорием X были сложными: оба слишком по-разному смотрели на балканскую и ближневосточную политику. Если для папы главной стратегической целью был крестовый поход в Святую землю, если понадобится — с помощью греков, то для Карла путь в Иерусалим лежал через разгром Палеолога и возвращение Константинополя под власть латинян. В то же время папа и сицилийский король по-прежнему нуждались друг в друге: «Легитимность власти [Карла] в Regno основывалась на его положении папского вассала. Он не мог позволить себе разрыв со своим сюзереном. Григорий, удовлетворенный проявленной в 1275 году готовностью Карла принять крест, отчаянно пытался заручиться поддержкой последнего для [своих планируемых предприятий] в Утремере, где положение все более ухудшалось; кроме того, папа нуждался в союзниках и в Центральной Италии». С каким бы подозрением и неприязнью ни смотрели друг на друга король и понтифик, позволить себе полный разрыв они не могли.

Тем временем новообретенным греческим союзникам папы приходилось нелегко. Византийская делегация по возвращении из Лиона столкнулась с многочисленными обвинениями в свой адрес со стороны противников унии. Круг приверженцев объединения церквей по-прежнему ограничивался в основном придворными, чиновниками, частью высшей аристократии и зажиточных обитателей Константинополя, в той или иной мере связанных с Западом. В целом же общество отнеслось к заключенному соглашению крайне враждебно. Иоанн Векк, который в 1275 году был под давлением императора избран патриархом за свои заслуги в заключении и пропаганде унии, признавал: «Не только люди образованные, но даже женщины, их служанки, люди, ничего кроме земледелия и обычных занятий не знающие, считали нас чуть ли не злодеями и дерзко поносили тех, которые хотя бы осмелились намекнуть на унию».

Забегая вперед, отметим, что Лионская уния не продержалась и десятилетия. В 1281 году папа Мартин IV, близкий союзник Карла Анжуйского, обвинил Михаила Палеолога в несоблюдении условий церковного объединения (хотя заметная часть вины лежала на западной церкви, так и не продемонстрировавшей грекам в достаточной мере ни открытости, ни понимания) и отлучил василевса от церкви. Годом позже Михаил VIII умер, а его преемник Андроник II «торжественно провозгласил отказ от унии, патриаршую кафедру взамен низложенного Иоанна XI Векка снова занял Иосиф I» (он был в свое время свергнут и сослан императором Михаилом за отказ поддержать унию). Раскол между западным и восточным христианством сохранялся до середины XV века, когда в последние годы существования Византии была предпринята новая попытка объединения — Флорентийская уния (1439). Она, впрочем, тоже не была признана большинством православных священнослужителей и верующих и, как и Лионская, оказалась мертворожденной.

Рассматривая эту ситуацию ретроспективно, трудно оценивать ее иначе как большую историческую трагедию. Корни ее лежали в разгроме крестоносцами Константинополя в 1204 году и полувековом существовании Латинской империи, которое окончательно утвердило в сознании византийцев образ латинян как брутальных и коварных врагов. Даже Михаил VIII, вроде бы стремившийся расширять не только церковные, но и политические, и экономические контакты с Западом, всегда держал это в уме: «Назначение латинян командующими императорскими флотами и армиями, передача им земель в феод (пронию) и даже их принятие в ряды византийской знати показывают значительную степень западного влияния в Византии в правление Михаила. Тем не менее можно с уверенностью сказать, что… привлечение людей Запада на императорскую службу имело своей конечной целью защиту Греческой империи от западной агрессии». 1261 год не перечеркнул 1204-й, а 1274_й, год Лионской унии, не «отменил» последствия этих двух.

На теологические расхождения, значения которых для людей Средневековья никак не следует преуменьшать, накладывались политические и экономические противоречия — от борьбы Византии и «франкских» государей за земли и влияние на Балканах до конкуренции между греческими и итальянскими купцами. Небезосновательные опасения православных церковников относительно упадка Константинопольского патриархата, которым могла обернуться уния, сочетались с взаимными культурными предрассудками и стереотипами, мешавшими примирению. Именно события XIII века укрепили во многих византийцах такое отношение к Западу, которое позднее, в XV столетии, накануне окончательного падения того, что еще оставалось от Восточной Римской империи, нашло свое выражение в самоубийственном лозунге «Лучше турецкая чалма, чем папская тиара».

В исторической перспективе это означало, что запад и восток христианского мира остаются разъединенными перед лицом стремительно набиравшего силу мусульманского государства, основанного в Малой Азии одним из турецких эмиров — Османом. Превратившись в XIV — начале XV в. в мощную империю, эта держава стала не только могильщицей Византии, но и несколько столетий представляла собой головную боль всей Европы, в первую очередь Восточной и Юго-восточной. Борьба с натиском Османской империи обернулась сотнями тысяч, если не миллионами жертв с обеих сторон, опустошением в результате многочисленных войн обширных регионов — от Адрианополя до Буды и предместий Вены. Именно под Веной в 1683 году османское наступление было остановлено окончательно и сменилось новым постепенным проникновением христианских держав на Балканы. Как знать, не удалось бы избежать всего этого, если бы в XIII веке Рим и Константинополь не оказались столь непримиримыми.

 

Лев и Змей

Противостояние Карла Анжуйского и Михаила Палеолога было одним из главных факторов, воспрепятствовавших попыткам церковного объединения. Хотя поход на Константинополь Карлу пришлось отложить, боевые действия на Балканах велись довольно активно. Если, подобно средневековым хронистам, прибегнуть к метафорическому языку, то многолетнюю борьбу сицилийского короля и византийского василевса можно сравнить с поединком льва и змея. Карл действовал относительно прямолинейно, полагаясь прежде всего на силу оружия и лишь во вторую очередь — на дипломатическое искусство. Михаил был более изворотлив и пытался не только нанести противнику поражение на поле битвы, но и ослабить его позиции с помощью дипломатических ухищрений и заговоров. В конце концов ему это удалось — «Сицилийская вечерня», как мы увидим, хоть и стала спонтанным массовым выступлением против власти Анжуйского дома, однако почва для нее была подготовлена не в последнюю очередь византийскими интригами и деньгами. Впрочем, всех последствий этого Палеолог, скончавшийся в декабре 1282 года, уже не увидел.

Предыдущее десятилетие, однако, протекало на Балканах под знаком почти непрерывных столкновений между войсками возрожденной Византии и силами Карла Анжуйского и его союзников. Одновременно шли войны между местными государями, которые из тактических соображений вставали в конфликте сицилийского короля и византийского императора то на одну, то на другую сторону. Так, Эпирское царство, чей правитель Михаил II скончался в 1268 году, было ослаблено распрей между двумя его сыновьями — законным наследником Никифором и бастардом Иоанном, правившим Фессалией. Карл воспользовался ситуацией и занялся расширением своих владений в Албании за счет эпирцев. В 1271 году он занял Дураццо (или Диррахий, ныне Дуррес) и при поддержке части местных феодалов и горожан, встревоженных угрозой со стороны усилившегося Сербского королевства, был в начале следующего года провозглашен королем Албании. Фактически власть Карла в этой неспокойной горной стране была непрочной, а в 1277 году Византия начала контрнаступление, отбив большую часть занятых ранее анжуйцами территорий. Дураццо и окрестности, впрочем, Анжуйский дом удерживал до 1368 года (с перерывом в 1294_1304 годах, когда город находился под контролем византийцев). Название «Дураццо» надолго вошло в генеалогию династии, основанной Карлом: титул «герцога Дураццо» стал наследственным в одной из младших ветвей рода. В «анжуйской» Албании постепенно сложилось специфические мультикультурное общество, о чем, в частности, есть упоминания в записях двух ирландских монахов — Симона и Гуго, которые останавливались в Дурресе в 1322 году по пути в Иерусалим. Они отмечали, что город «населен латинянами, греками, коварными евреями и дикими албанцами».

Албания, как и большая часть земель на Балканах, над которыми ему удалось установить контроль в 1270-е — начале 1280-х годов, имела для Карла I главным образом стратегическое значение. В остальном королю «его балканские владения принесли немного. Доходов с них едва хватало на содержание администрации». К тому же Карл придерживался на Балканах той же линии, что и в других своих владениях: не доверяя местной знати, он посылал туда в качестве войсковых командиров и гражданских администраторов своих доверенных лиц из числа французов или провансальцев, реже — итальянцев. Так, королевским наместником в Албании в 1272 году стал неаполитанец Гаццо Кинардо, а семью годами позже вся высшая военная и гражданская власть в Албании и на Корфу была по распоряжению короля сосредоточена в руках одного из близких сподвижников Карла, француза Гуго де Сюлли по прозвищу Le Rousseau — «Рыжий». Такая политика, которую Джин Дюнбабен с некоторой натяжкой называет «имперской администрацией», в рамках которой «люди, рожденные и воспитанные в одном владении, использовались для управления другим», могла быть эффективной лишь в краткосрочной перспективе. С течением времени она неизбежно приводила к трениям между анжуйскими администраторами и местным населением, прежде всего землевладельческой элитой. Это аукнулось Карлу на Сицилии и привело к ряду проблем и на Балканах, где к началу 1280-х годов часть влиятельных албанских родов, недовольных действиями Кинардо, де Сюлли и их подчиненных, стала склоняться к союзу с византийцами.

Балканская ситуация в целом, однако, была столь запутанной и переменчивой, что, помимо не стихающей вражды анжуйского «Льва» и константинопольского «Змея», в ней почти не существовало каких-либо постоянных факторов. Союзы заключались и распадались в зависимости от сиюминутных интересов и расстановки сил на данный момент. Так, Иоанн Дука Фессалийский, враждовавший со своим братом Никифором I Эпирским, в 1272 году выдал свою дочь за племянника Михаила VIII, заключил с константинопольским василевсом союз и получил от него почетный титул севастократора. Это не помешало ему вступить в союз с франкскими государями Балкан, в частности герцогом Афинским, в 1275 году нанести армии Палеолога болезненное поражение, а затем, временно помирившись с братом, договориться о союзе против Византии с Эпиром, Сербией, Болгарией и, наконец, с Карлом Анжуйским. В то же время в религиозной политике Иоанн придерживался ортодоксальной линии, резко осуждал унию с Римом и даже собрал в 1277 году собственный церковный собор с участием монахов с горы Афон. На этом соборе Михаил VIII, патриарх Иоанн Векк и римский папа были преданы анафеме.

Карл Анжуйский чувствовал себя посреди этих политических хитросплетений довольно уверенно. Убедившись к середине 1270-х годов в том, что победить Палеолога в одиночку будет, судя по всему, невозможно, король начал выстраивать мощную антивизантийскую коалицию. К участию в ней Карл решил привлечь правителей Сербии, Болгарии и Венгрии, с тем чтобы раздавить Византию, одновременно обрушившись на нее с запада и севера. Как отмечает Димитрий Оболенский, «правители [этих государств], и пальцем не шевельнувшие, чтобы помочь Византии, когда на нее напали крестоносцы, оказались очень даже готовы присоединиться к коалиции, организованной против Михаила VIII Карлом Анжуйским». В случае с Венгрией дело не ограничилось тактическим союзом. Карл договорился с королем этой страны Белой IV о двойном браке: его младшая дочь Елизавета вышла замуж за внука Белы — принца Ласло (будущего Ласло IV Кумана), а старший сын и наследник сицилийского короля Карл (будущий Карл II Хромой) взял в жены сестру Ласло, Марию.

Если первый из этих браков остался бездетным, то второй положил начало венгерской линии Анжуйского дома, представители которой правили в XIV веке Венгрией и Польшей. Оба брака были заключены в 1269–1270 годах, когда все четыре королевских отпрыска были еще детьми. С политической точки зрения, однако, союз с Венгрией не принес Карлу I тех немедленных плодов, которые от него ожидались. Междоусобицы, охватившие страну в правление Ласло IV, вступившего на престол несовершеннолетним, не позволили Венгрии принять заметное участие в действиях против Михаила VIII. Те же проблемы были и с Сербией: ее король Стефан Урош враждовал с собственным сыном Стефаном Драгутином; вдобавок он конфликтовал с Венгрией. Однако в 1276 году Драгутин одержал победу и сверг отца, заняв трон. Это сыграло на руку Карлу Анжуйскому, поскольку новый король был последовательным противником Палеолога.

Тем временем из Рима начали одна за другой поступать новости о переменах на папском троне. После того как в начале 1276 года скончался неуступчивый Григорий X, кардиналы, наученные горьким опытом конклава 1268–1271 годов, быстро избрали его преемника, савойского кардинала, ставшего Иннокентием V. Но тут вмешались высшие силы, и в течение 1276 года на папском престоле сменилось четыре понтифика. Папа Иннокентий правил пять месяцев и умер от болезней; его преемник Адриан V продержался лишь месяц, скончавшись от лихорадки; португальский кардинал, вступивший затем на престол под именем Иоанна XXI, протянул восемь месяцев, пока не погиб, наверное, самой странной смертью, которой когда-либо доводилось умирать римскому первосвященнику: на него рухнул потолок в одном из папских покоев. Через полгода, в ноябре 1277 года, новым понтификом был избран представитель одного из самых знатных римских родов — Джованни Гаэтано Орсини, принявший имя Николая III. Ему было суждено занимать престол св. Петра несколько дольше, чем трем его предшественникам. Папа Орсини был умным и весьма образованным человеком, правда грешившим непотизмом — он тут же принялся раздавать своим родственникам хлебные придворные должности. Для Карла Анжуйского, однако, опасность представляли политические планы папы Николая. Новый глава католической церкви, как и Григорий X, склонялся к укреплению Лионской унии, а значит, был склонен к дальнейшим переговорам с Михаилом VIII. Это крайне тревожило сицилийского короля, часто бывавшего в эти месяцы при папском дворе. 

Николай III, в свою очередь, опасался могущества Карла, однажды — эти слова приводит хронист Гийом де Нанжи — заметив по адресу короля Сицилии: «Других мы можем уничтожить, но не его». Именно поэтому папа стремился использовать в качестве противовесов Карлу Анжуйскому как византийцев, так и короля Германии Рудольфа Габсбурга, мечтавшего о коронации императорской короной. С последним, однако, Карлу удалось договориться, полюбовно разрешив спор, возникший между ними по поводу Прованса и его отношений с императорской властью: «Рудольф признал Карла в качестве графа Прованского, но получил от него оммаж за это графство. Королевство Арелат было реорганизовано, видимо без Прованса, и должно было достаться старшему сыну Карла, Карлу Салернскому, которому надлежало владеть им до тех пор, пока Карл Мартелл и Клеменция не достигнут подходящего возраста».

Таким образом, в целом обстановка в конце 1270-х годов, казалось, вновь начала благоприятствовать Карлу. В 1278 году умер Гийом де Виллардуэн, князь Ахейский (Морейский). К тому времени Филиппа, младшего сына Карла I и мужа единственной дочери Гийома — Изабеллы, тоже не было в живых: он скончался годом раньше от какой-то болезни; детей у Филиппа и Изабеллы не было. Таким образом, вступил в силу один из пунктов соглашения, заключенного в Витербо, и Карл стал наследником Гийома, прибавив к своим титулам еще один — князя Морейского. Это усилило его позиции на Балканах.

Король с присущим ему педантизмом занялся переброской войск и необходимых запасов на будущий театр боевых действий. Командующим армией на Балканах был, как уже говорилось, в 1279 году был назначен близкий соратник Карла Гуго де Сюлли. Он намеревался наступать вдоль Via Egnatia (Эгнатиевой дороги), построенной еще римлянами во II веке; она вела от Дураццо через всю южную часть Балканского полуострова к Константинополю. Важной задачей, однако, было взятие города Берата, находившегося в руках византийцев. Он представлял собой «ключ к Via Egnatia и всей Македонии». Учитывая, что значительная часть Греции уже находилась в руках Карла и его союзников, падение Берата открывало дорогу на Константинополь.

На исходе лета 1280 года Сюлли повел на Берат армию, насчитывавшую 2 тысячи рыцарей и около б тысяч пеших воинов. Узнав об этом, Михаил VIII направил в этот район крупное войско, которое возглавили один из лучших византийских полководцев, великий доместик Михаил Тарханиот, и зять императора Михаил Комнин Дука. К началу зимы анжуйцы захватили ряд небольших крепостей в окрестностях Берата и проникли на его окраины, но сам город держался. Карл бомбардировал Сюлли письмами, требуя взять Берат до подхода византийской армии. Сделать этого не удалось, и к началу весны 1281 года войско Тарханиота встало лагерем у реки Осум. По ней греки на плотах стали переправлять провизию и оружие осажденным, что заметно улучшило положение гарнизона. В то же время ввязываться в генеральное сражение византийцы не решались.

Им помог случай. В один из дней, готовясь дать грекам бой, Сюлли с небольшой свитой выехал из лагеря, чтобы лично провести рекогносцировку местности. То ли разведка у «франков» была поставлена не лучшим образом, то ли их командующий повел себя чересчур самонадеянно — как бы то ни было, они подъехали слишком близко к позициям противника. Турецкие наемники на службе византийцев, увидев добычу, ринулись на рыцарей, у которых не было шансов из-за численного перевеса врагов. Большая часть свиты Сюлли погибла, остальные бежали, сам же незадачливый полководец, под которым убили коня, был взят в плен. (Позднее Палеолог в соответствии с римской традицией устроил в Константинополе триумфальное шествие в честь победы при Берате, и Гуго де Сюлли провели в нем в качестве главного трофея.) При известии о пленении их командующего латинян охватила паника, они начали в беспорядке отступать — и, увидев это, Тарханиот повел своих воинов в атаку. Разгром был полный, уцелела лишь небольшая часть анжуйской армии. Со времен битвы при Пелагонии Михаил VIII не одерживал столь решительной победы. План сухопутного наступления на Константинополь, разработанный Карлом I, был сорван. В церквях византийской столицы греки возносили благодарственные молитвы.

Этот разгром не отвратил сицилийского короля от конечной цели — завоевания Константинополя. «Как ему и было свойственно, неудача заставила Карла изменить планы, но не отказаться от них». Уже летом 1281 года в Орвьето, городке на полпути между Римом и Флоренцией, в папском дворце король заключил договор с Венецией и своим зятем, титулярным константинопольским императором Филиппом де Куртенэ. По условиям этого соглашения, Карл и Филипп (последний — скорее формально, поскольку средств у него практически не было) должны были выставить 8-тысячное войско для похода на Константинополь и переправить его к берегам Босфора морским путем. Венецианцы обязались предоставить для этой цели 40 галер. Филипп де Куртенэ, дож Венеции Джованни Дандол и Карл I пообещали лично принять участие в походе — для Карла, впрочем, была сделана оговорка: вместо него мог отправиться Карл Салернский, его последний остававшийся в живых сын.

Отплыть предполагалось из Бриндизи на крайнем юго-востоке Италии не позднее апреля 1283 года. Интересно, что в качестве одного из условий договора указывалось сохранение унии западной и восточной церквей — правда, на условиях, исключительно выгодных для Рима. Неудивительно, что вскоре после подписания договора в Орвьето новый папа Мартин IV объявил об отлучении Михаила VIII от церкви: унию теперь предполагалось навязать грекам силой. Мартин, в миру Симон де Брион, был первым французом на папском престоле со времен Климента IV. Его избрание в феврале 1281 года Карл Анжуйский мог считать своей несомненной удачей: новый понтифик был всей душой предан Капетингам и во многом стал послушным орудием в руках как Франции, так и сицилийского короля, тем более что Филипп III и Карл I действовали в полном согласии. Кончилась долгая эпоха, на протяжении которой Карл, оставаясь вассалом папы и на первый взгляд бесспорным и лояльным Риму лидером гвельфской партии, в действительности вел с папской курией напряженную дипломатическую игру, в которой победы чередовались с поражениями.

Карл надеялся, что уже через несколько месяцев, от силы через пару лет, Константинополь превратится для него из миража в реальность. В действительности, однако, он стоял на пороге самого крупного поражения в своей жизни. Змей перехитрил Льва и ударил сзади, там, где тот меньше всего ожидал атаки.