Картина шестая. Арагонская корона

В КОНЦЕ лета 1134 года Альфонсо I, король Арагона, небольшого государства на северо-востоке Пиренейского (Иберийского) полуострова, осаждал пограничную крепость Фрага. Это была одна из многочисленных войн с арабами, контролировавшими тогда большую часть полуострова, которые вел этот храбрый и воинственный король, полностью заслуживший свое прозвище — Воитель. Сарацины на сей раз оказывали особенно упорное сопротивление. Альфонсо, видимо, не рассчитал силы — штурм был отбит, арагонцы начали отступать, и король лично возглавил арьергард, отбиваясь от наседавших врагов. В бою он был ранен, его успели довезти до монастыря Сан-Хуан-де-ла-Пенья, и там в ночь на 8 сентября Альфонсо Воитель скончался.

Не имея детей и десятилетиями ведя жизнь воина-аскета, Альфонсо завещал свое королевство двум рыцарским орденам — тамплиерам и госпитальерам. Но воля короля выполнена не была. Владетельные сеньоры и рыцарство, собравшись в городке Хака, после некоторых препирательств избрали на трон младшего брата Альфонсо — Рамиро II, прозванного Монахом. Он, собственно, монахом-бенедиктинцем и был, и потому не фигурировал в завещании брата в качестве наследника.

Поскольку арагонская династия оказалась на грани вымирания, 60-летний новый король добился в Риме разрешения сложить с себя монашеские обеты и женился на Агнессе, дочери Гийома Трубадура, герцога Аквитанского, и вдове одного из окситанских вельмож. Невесту выбрали специально из уже рожавших женщин, дабы больше была вероятность того, что брак Рамиро II принесет потомство. Так и случилось: летом 1136 года у королевской четы родилась дочь Петронилла. К тому времени Рамиро жестко усмирил недовольных вельмож, а годом позже, не прельстившись ни властью, ни браком, вновь удалился в монастырь, оставив трон малолетней дочери. Петрониллу в младенческом возрасте обручили со вполне уже взрослым Раймундом (Рамоном) Беренгером IV, графом Барселонским, который, пока невеста подрастала, был регентом королевства. Этот брак положил начало правлению Барселонского дома. Первым его представителем на арагонском троне стал Альфонсо II, сын Петрониллы и Раймунда Беренгера.

В истории нередко бывает так, что острый кризис, пережитый обществом, дает старт многолетнему подъему и расцвету. Именно это произошло в середине XII века с Арагоном, чья правящая династия тогда едва не прервалась, а само королевство оказалось на грани краха. Это государство, сшитое, как из лоскутов, из целого ряда небольших пиренейских и приморских княжеств, в X–XII веках непрерывно расширяло свои пределы. К середине XII столетия относится не только воцарение в Арагоне Барселонского дома, но и провал планов соседней Кастилии объединить вокруг себя христианские государства Иберийского полуострова, начавшие теснить своего главного противника, арабов, на юг. Альфонсо VII, король Леона и Кастилии, принял в 1135 году титул «императора всея Испании» (Iтperator Totus Hispaniae), но признания своего первенства со стороны Арагона и другого небольшого северного королевства, Наварры, так и не добился. Да и Португалия не стремилась под скипетр новоявленного кесаря. В силу этого, а также потому, что перед смертью Альфонсо VII разделил свои владения между сыновьями, «Испанская империя» до поры до времени осталась лишь историческим эпизодом. Некоторые современные историки до сих пор упрекают в этом Альфонсо VII, обвиняя его в том, что он «принес судьбу Испании в жертву собственному тщеславию… Результатом его политики стал раскол между христианскими государствами как следствие попытки укрепить на всем полуострове приходящий в упадок феодальный строй». В результате «Кастилии и Леону для нового объединения понадобилось почти сто лет (1230); Наварра и Арагон также остались разделенными, причем Наварра воссоединилась с остальными государствами полуострова только при Фердинанде II Католике (1515)».

«Сращивание» испанских регионов, впрочем, оказалось делом непростым и много позднее, в XV–XVII веках, когда большая часть государств, возникших в Средние века на Пиренейском полуострове, наконец объединилась под властью одной династии. Что же касается XII–XIII столетий, то тогда казалось, что пути Кастилии и Арагона расходятся все дальше. Укрепившись на средиземноморском побережье и в восточной части Пиренеев, королевство вступило в фазу бурного экономического развития и относительной политической стабильности, породивших любопытный феномен истории юга Европы — владения Арагонской короны, иногда называемые «Арагонской империей». Характерной особенностью Арагонской короны под властью Барселонского дома была именно «лоскутность», децентрализованность, которая сохранялась на протяжении всего периода существования этого необычного государства, одно время распространявшего свою власть на большинство островов Средиземноморья и даже на часть Греции. Автора этих строк, немало лет занимавшегося историей Центральной и Восточной Европы, так и тянет назвать Арагонскую корону «Габсбургской империей Западного Средиземноморья». Хотя эта аналогия очень уж широка и отдает анахронизмом, общим для обеих держав было стремление верховной власти поддерживать баланс политических сил и экономических интересов разных частей этих «сложносочиненных» государственных образований.

Брак королевы Петрониллы и графа Раймунда Беренгера IV соединил под властью Барселонского дома весьма непохожие регионы — собственно Арагон, находящийся в предгорьях Пиренеев, и лежавшее на побережье графство Барселонское, ядро современной Каталонии. Как отмечает Норман Дэвис, в Арагоне «никогда не было ни значительных поселений арабов, ни существенного франкского влияния, характерного для Каталонии… Арагон был невелик и беден. В отличие от Кастилии, он не мог собирать большие армии, и, хотя тамошнее общество было свободно от большинства феодальных повинностей, оно не располагало ни коммерческим потенциалом Каталонии, ни ее контактами с внешним миром. Таким образом, Арагон мог удовлетворить своих клиентов и партнеров, только предоставив им значительную степень автономии. В отличие от традиций, существовавших в Кастилии, «арагонизм» означал уважение к местным законам и некоторую отстраненность центральной власти».

Рамиро II мог «изготовить» свой жуткий «колокол Уэски», а испуганные бароны могли после этого смириться с прерогативами короны, но это не означало, что королевская власть в Арагоне стала деспотической, а права сословий были попраны. Напротив, из десятилетия в десятилетие, из века в век эти права подтверждались, сословные прерогативы сохранялись, однако при этом — в отличие, скажем, от Речи Посполитой в XVII–XVIII веках, — власть монарха не превращалась в фикцию, а королевская казна пополнялась положенными ей разумными по величине налогами. Так и получилось, что «в период между концом XIII и концом XIV столетия страна с населением менее полумиллиона человек завоевала и организовала заморскую империю, создав как дома, так и в своих средиземноморских владениях политическую систему, в рамках которой свобода и порядок уникально гармонично уравновешивали друг друга». Нас интересует самое начало этого процесса, связанное с борьбой Барселонского и Анжуйского домов за Сицилию и, шире, — за влияние в Средиземноморье.

Арагонским королям, как и французским Капетингам, повезло в том, что на протяжении двух с половиной столетий — десяти поколений — трон переходил в их роду от отца к сыну или от брата к брату без крупных междоусобиц или (за единственным исключением) долгих регентств при малолетних королях, как это было, например, в соседней Кастилии. Более того, большинство представителей Барселонского дома оказались весьма способными правителями, что зачастую дополнялось полководческим талантом. Большую часть XIII столетия (с 1213 по 1276 год) королем-графом был Хайме I, прозванный Завоевателем — при нем к владениям Арагонской короны были присоединены Балеарские острова и Валенсия. В самом начале его долгого правления, в I216 году, состоялся совместный съезд рыцарских сословий Арагона и Каталонии в Ллейде. Он считается точкой отсчета парламентской традиции земель Арагонской короны: с этого момента сословные собрания (кортесы) проводились в каждом из владений арагонского короля регулярно. В результате «дворянство приобрело сильное чувство взаимной солидарности и равенства со своими правителями… Как заметил позднее Педро IV, “разъединить дворян Арагона столь же трудно, как объединить дворян Кастилии”». В свою очередь, королевская власть, нередко конфликтовавшая с местными феодалами, все чаще опиралась в этой борьбе на помощь быстро богатевшей Барселоны и других торговых городов, а также специфического слоя «рыцарей-наемников» (caballeros de mesnada), которые причислялись к благородному сословию королевским патентом; родовитые феодалы смотрели на этих «выскочек» свысока, те платили им той же монетой.

Король Хайме решал политические вопросы не только огнем и мечом (военные средства он использовал в основном против традиционного врага — арабов), но и с помощью дипломатии, которую предпочитал в отношениях с христианскими соседями. Так, Хайме не стал ввязываться в войну из-за Наварры, хотя тамошний бездетный король Санчо VII предпочитал видеть своим наследником именно его, а не собственного племянника, графа Тибо Шампанского — того самого, который посвящал куртуазную лирику вдовствующей королеве Франции Бланке (см. главу I). Но наваррские бароны поддержали Тибо, и Хайме благоразумно уступил. Зато он преуспел в многолетней тяжбе с Францией, добившись в 1258 году от Людовика IX отказа от французских притязаний на Каталонию, уходивших корнями еще в каролингскую эпоху. Ранее, в 1244-м, арагонский король заключил соглашение с Альфонсо X Кастильским — стороны договорились о разграничении владений двух королевств в Мурсии, провинции, которую они совместными усилиями отвоевывали у арабов. Договор этот, правда, не раз нарушался, в основном кастильцами.

Хайме I был многодетным отцом, причем его потомство от внебрачных связей было едва ли не столь же многочисленным, как и от трех официальных браков. Отношения между детьми короля, прежде всего отпрысками его второй жены, Иоланты Венгерской, и незаконнорожденными сыновьями Ферраном (Фернандо) Санчесом и Педро Фернандесом, были напряженными. В 1269 году Ферран и Педро приняли участие в военной экспедиции в Святую землю, не ставшей, впрочем, полномасштабным крестовым походом. На обратном пути братья остановились на Сицилии, и там Ферран был возведен в рыцари Карлом Анжуйским. Карл рассчитывал на помощь Феррана в своих военных предприятиях: арагонский принц обещал явиться в распоряжение сицилийского короля с 40 рыцарями и го конными лучниками и служить Карлу на протяжении года — в обмен на солидную сумму в 8 тысяч турских ливров. Обещания своего Ферран Санчес, известный вероломством, не выполнил, однако своими связями с Карлом I навлек на себя гнев наследного принца Педро (будущего Педро III), женатого на Констанции, дочери Манфреда Гогенштауфена, и потому враждебно настроенного к Карлу. Этот эпизод стал предвестием конфликта, вспыхнувшего между двумя династиями 13 лет спустя, когда Педро уже был королем. Ссора между братьями имела трагический конец. Ферран, известный своим непокорством и склонностью к интригам, примкнул к заговору ряда баронов против Хайме I. Старый король отправил против бунтовщиков старшего сына; Педро пленил Феррана и убил его — судя по всему, с согласия отца, рассерженного коварством своего незаконного отпрыска.

В 1276 году, незадолго до смерти, будучи уже тяжело больным, король Хайме отрекся от престола в пользу Педро III. Тому, однако, достались не все владения отца: Балеарские острова и графства Руссильон и Сер-данья на материке получил младший сын, Хайме II, чьи владения были объединены в королевство Майорка. Как отмечает Генри Дж. Чейтор, «смерть Хайме означала конец эпохи. С новым правлением начался иной период во внутренней и внешней политике [Арагонской короны]. В ходе борьбы короля с дворянством были выработаны основы постоянного политического устройства. В рамках самой Испании были достигнуты границы внешней экспансии [Арагонской короны], войны с маврами достигли своей цели. Связь с Сицилией ввела Арагон в мир европейской политики, и его влияние в Средиземноморье стало непрерывно расти». Именно в этом заключались достижения Педро III, которые принесли ему в истории прозвище «Великого».

Арагонская корона: хронология

760 — Каролинги основывают «Испанскую марку» (Мarсa Hispanica) на землях, прилегающих к Пиренеям, для противостояния арабам.

X–XI века — формирование полутора десятков практически независимых графств на землях «Испанской марки».

1005–1035 — правление Санчо Великого («короля Памплоны»), объединившего большую часть пиренейских территорий под своей властью.

1035–1063 — правление Рамиро I, первого короля Арагона.

1089–1090 — папа Урбан II объявляет Арагон и графство Барселонское протекторатами («подзащитными территориями») римско-католической церкви.

1104–1134 — правление Альфонсо I Воителя. Расширение территории Арагона.

1118 — разгром Сарагосского эмирата, переход Сарагосы под власть Арагона.

1134 — гибель Альфонсо Воителя, династический кризис.

1134–1137 — правление Рамиро II Монаха.

1137 — помолвка Рамона Беренгера IV, графа Барселонского, и малолетней Петрониллы, дочери Рамиро II. Фактическое начало правления Барселонского дома в Арагоне.

1205 — Педро 11 Арагонский признает папу своим сюзереном. Коронация Педро Иннокентием III.

1213 — гибель Педро II в битве с крестоносным войском Симона де Монфора-старшего при Мюре в окрестностях Тулузы.

1213–1276 — правление Хайме I Завоевателя.

1221–1227 — междоусобные войны между королем и баронами в Арагоне.

1234 — король Хайме отказывается от наследства в графстве Шампанском в пользу графа Тибо IV.

1229–1235 — покорение арагонскими войсками Балеарских островов.

1244 — договор между Арагоном и Кастилией о разделе сфер влияния и экспансии на юге Испании.

1258 — договор в Корбейле между Арагоном и Францией; окончательный отказ французской короны от претензий на сюзеренитет над Арагоном.

1265–1275 — конфликты между законными и незаконнорожденными детьми Хайме I.

1269 — король Хайме отказывается от участия в крестовом походе в Святую землю.

1276 — отречение короля Хайме в пользу старшего сына, Педро III.

 

Анжуйский режим

Мы не знаем, сколько часов в день обычно спал Карл Анжуйский, но можно предположить, что немного. Архив королевской канцелярии, дошедший до наших дней, далеко не полон, однако и то, что сохранилось, если говорить об эпохе Карла I, — впечатляюще обширный массив документов, посвященных самым разным аспектам государственного управления. Они демонстрируют необычайно активное участие короля в работе административного механизма. Карл был трудолюбивым и педантичным монархом, вникавшим во многие детали, которые иным показались бы несущественными. В его северных владениях, Анжу и Провансе, для поддержания стабильности достаточно оказалось подобрать верных и послушных чиновников и осуществлять за ними регулярный контроль: после усмирения мятежей баронов и волнений марсельских горожан в конце 1250-х годов крупных выступлений против власти Карла как графа Прованского не наблюдалось. А вот ситуация в Сицилийском королевстве с самого начала была куда более сложной.

Начнем с того, что Карл I был королем-должником. Придя к власти в результате военной экспедиции, деньги на которую предоставила главным образом церковь, он должен был с самого начала думать о возврате долгов. А это означало, что, в отличие от других монархов, в том числе от своего предшественника Манфреда, Карл не мог начать правление с финансовых послаблений — испытанного способа снискания популярности. Наоборот, уже в декабре 1266 года он объявил о взимании всеобщего налога — subventio generalis, что вызвало немалое недовольство: ведь всего за год до этого аналогичный налог собрал Манфред — как раз на борьбу с Карлом. Сама же эта подать «была изобретена Фридрихом II в 1223 году Для чрезвычайных случаев и позднее была осуждена церковью как тираническая — после того, как ее взимание стало ежегодным». Королевство было разделено на 11 округов, во главе каждого из которых Карл поставил специального чиновника — юстициара, ответственного как за правосудие, так и за взимание налогов. Обложению subventio generalis подлежали все жители Regno, за исключением рыцарей (они «расплачивались» с королем военной службой), большей части чиновничества, студентов университета и беднейших подданных. Кроме того, в первые годы правления королевская казна активно брала в долг у банкиров Неаполя и Бари и зажиточных горожан — многие из этих кредитов выдавались под давлением со стороны «государевых людей». Это было не лучшее начало царствования.

Суровость налогообложения сохранялась и в дальнейшем — ее принято считать одной из причин «Сицилийской вечерни», этой, по выражению Уильяма А. Перси, «самой ранней революции против “современного государства”». Вот пример того, как анжуйский режим, стремясь выжать из подданных побольше денег, не обращал внимания на возникавшие дисбалансы. В 1277 году остров Сицилия был обложен налогом в размере 15 тысяч унций золота, причем распределены они были поровну между округами citra Salsum (то есть к востоку от реки Сальсо) и ultra Salsum (к западу от нее). Собрать всю сумму не удалось: сохранившаяся отчетность говорит, что власти не добрали более 350 унций. Но интереснее другое: шесть лет спустя, в первый год после «вечерни», воцарившийся Педро III увеличил общее налоговое бремя острова, определив его в 20 тысяч унций, однако разделил их неравномерно: 12 тысяч с восточной части Сицилии и лишь 8 тысяч — с западной. Можно предположить, что новые власти приняли во внимание произошедшее за последние десятилетия перемещение населения с запада на восток острова (об этой перемене есть и другие косвенные свидетельства). В силу близости к континенту восточные районы Сицилии стали более экономически развитыми и густонаселенными. Если учесть, что «вечерня», как мы увидим, началась в Палермо, старой столице Сицилии, находящейся в ее западной части, можно предположить, что недовольство местных жителей подогревалось налоговым бременем, которое ложилось на них сильнее, чем на их соседей в восточной части острова и на материке.

Другой важнейшей проблемой, которую пришлось решать Карлу Анжуйскому, стали отношения с местной элитой. Как уже отмечалось в главе IV, бароны Regno не были безмерно преданы дому Гогенштауфенов. После битвы при Беневенто большинство из них поспешило выразить лояльность новому государю. Карл тоже постарался показать себя с лучшей стороны — как монарх милосердный и снисходительный. Представители знатнейших фамилий Неаполя, Калабрии, Апулии и Сицилии были приглашены ко двору, многие из них получили щедрые дары и почетные должности. Правда, в целом Карл оставался государем довольно прижимистым, причиной чему была описанная выше ограниченность в средствах. Существовала и другая группа влиятельных сеньоров итальянского Юга, которые вернулись с армией Карла в Regno, откуда были изгнаны ранее Гогенштауфенами. К числу таких родов, которым были возвращены прежние владения, принадлежали Сан-Северини, Руффи, Пиньятелли, Лентини и еще несколько семей, ставших опорами анжуйского режима.

Однако если Карл хотел, чтобы его власть была прочной, а правление Анжуйского дома — долгим, «ему следовало завоевать расположение местных феодалов, которые поначалу поддержали его, но в начале 1268 года поддались зову сирен, певших о возможной реставрации Гогенштауфенов». Битва при Тальякоццо означала водораздел в отношениях Карла со значительной частью местной знати, поворот короля от дипломатичной благосклонности к недоверию и репрессиям. Начались конфискации земель и имущества не только у тех, кто открыто выступил на стороне Конрадина, но и у тех, кто недостаточно активно поддержал Карла. Не будем забывать также, что и после разгрома последнего Гогенштауфена на Сицилии еще более двух лет продолжалось восстание против анжуйского режима, пошедшее на убыль только после крутых мер, принятых Карлом, — в том числе варварской расправы с мятежным городом Аугуста (1270). Многие из тех, кому пришлось бежать из Regno в 1268–1270 годах, объявились на сцене более десятка лет спустя в связи с событиями «Сицилийской вечерни» — как правило, на службе Педро III, нового неприятеля ненавистного Анжуйца.

Карлу приходилось не только наказывать противников, но и вознаграждать своих сторонников. После Тальякоццо он стал во все большей мере полагаться на тех, кто пришел с ним с севера, прежде всего на французских и провансальских баронов и рыцарей. Многим из них были розданы поместья, конфискованные у мятежников. Карл принимал меры для того, чтобы обезопасить себя перед возможными мятежами: он стремился давать в лен лишь небольшие владения, чтобы предотвратить формирование слоя крупной земельной аристократии, которая могла бы со временем угрожать прерогативам короны — уроки первых лет правления Людовика IX не были забыты его младшим братом. Кроме того, король издал указ о том, что землевладельцы, покинувшие Regno более чем на год, не имея на то специального разрешения, утрачивали права на свои поместья. (Предполагалось, что запрет на долгое пребывание за границей лишит баронов и рыцарей с юга Италии возможности вступить в заговор с иностранными противниками анжуйского режима.) В то же время позднейшая репутация Карла I как короля-оккупанта, заполонившего покоренное им государство пришельцами-французами, требует корректировки. В действительности картина представляется более сложной. Во-первых, количество рыцарей с севера, решивших остаться в Regno, было не столь велико, как может показаться: по подсчетам Сильвии Полластри, основанным на документах королевской канцелярии с 1268 по 1274 год, то есть в период, когда закладывался фундамент анжуйского режима, землями в Regno были наделены чуть более 350 французских и провансальских рыцарей — совсем небольшая часть тех тысяч, что составляли войско, пришедшее с Карлом. «Большинство фьефов в Regno были слишком малы для того, чтобы стать источниками дохода для большого числа новых поселенцев. Ясно, что подавляющая часть французских воинов вернулась домой, как только это стало возможным, исходя из их обязательств и соображений чести».

Проблема, из-за которой Карлу так и не удалось преодолеть раскол между «местными» и «пришлыми» в своем королевстве, заключалась в неодинаковом понимании ими сути и характера феодальных отношений. Карл принес с собой более жесткую систему, которая сложилась во Франции и укрепилась там при Людовике IX. «Феодализм до сих пор работал на Сицилии прежде всего как система отношений “патрон — клиент”, основанных на семейных обязательствах, передававшихся из поколения в поколение. Но во Франции феодализм эволюционировал — земли, данные когда-то в ленное владение, стали теперь фактической собственностью вассалов, а бароны лишились части властных полномочий в пользу короля. Французские чиновники, [пришедшие с Карлом], полагали, что король будет располагать абсолютной властью в своих новых владениях, в то время как сицилийские землевладельцы… ожидали, что он будет обходиться с ними в соответствии с определенным кодексом взаимных обязательств».

Основная масса пришельцев с севера постоянно находилась при королевском дворе, языками которого были французский и провансальский. Это создавало у местных жителей ощущение чужеродности короля и его окружения, хотя сделать придворную и чиновную карьеру при первом государе Анжуйского дома удавалось далеко не только выходцам из Франции или Прованса. Доля итальянцев (при всей условности этого понятия для того времени) в окружении короля и на верхних этажах административной пирамиды постепенно росла, хотя процесс этот растянулся на десятилетия. Только при Карле и «французскость» неаполитанского двора стала уже в значительной мере делом прошлым. Вот пример карьеры уроженца Regno при анжуйском режиме. Джованни Манселла, мелкий рыцарь из окрестностей города Салерно, был принят на придворную службу в 1271 году. На следующий год он сражался под королевскими знаменами у Пьяченцы — в одном из многочисленных конфликтов между Карлом и коалицией городов и феодалов Северной Италии. Вернувшись в Regno, Манселла служил в качестве подеста (выборного главы городской администрации) в городке Асколи неподалеку от Фоджи, получил во владение фьеф и вошел в число баронов королевства. К концу правления Карла I этот человек занимал высокую должность юстициара в Катепанате — округе на восточном побережье Regno. Однако в целом среди юстициаров, назначенных Карлом Анжуйским, французы и провансальцы все же явно преобладали, составляя примерно 70%.

Двор Карла поначалу был «кочевым», он перемещался по стране, останавливаясь на несколько недель или месяцев в том или ином замке — обычное явление для тех времен. Однако постепенно и сам двор, и большая часть чиновничества сосредоточились в Неаполе, который к концу правления Карла I стал в значительной мере играть роль постоянной столицы Regno. Короли Анжуйской династии полюбили этот город и многое сделали для его благоустройства, хотя большая часть этих работ пришлась на долю не Карла I, а его сына и внука. Возвышение Неаполя, однако, имело и свою обратную сторону. При Отвилях остров Сицилия и его столица — Палермо играли роль центра власти и средоточия политической и деловой активности в королевстве; Гогенштауфены тоже худо-бедно поддерживали баланс между материковой и островной частью Regno. А вот при Карле Анжуйском этот баланс окончательно сместился в сторону материка. Сам Карл за почти 20 лет царствования побывал на Сицилии не более трех раз. Стивен Рансимен полагает, что король испытывал неприязнь к обитателям острова, памятуя первое тамошнее восстание, которое ему пришлось подавлять несколько лет. Возможно, причина была более прозаичной: Карлу приходилось много заниматься делами Северной Италии и Балкан, а это было удобнее делать, находясь на материке, а не на отдаленном острове. Однако в эпоху, когда личное присутствие государя толковалось подданными как знак благоволения (а отсутствие — как признак немилости), нежелание короля посещать Сицилию порождало недовольство: «…Островитянам напоминали, в еще большей степени, чем при Гогенштауфенах, что они — обитатели провинции, чьи интересы значат немного в сравнении с интересами жителей материковой части королевства». Почва для «Сицилийской вечерни» была подготовлена задолго до того, как ее удобрили византийское золото и арагонские интриги.

Как бы то ни было, вряд ли можно согласиться с суждением о том, что «когда королевство перешло в руки Анжуйского дома, оно оказалось обречено на упадок и застой». Карл I в значительной мере продолжал политику своих предшественников, в том числе административную и фискальную. Основы былого богатства Regno были подорваны уже Фридрихом II, финансировавшим свои бесконечные войны. Объективные военно-политические и экономические обстоятельства прихода Карла I к власти не способствовали тому, чтобы эта неблагоприятная тенденция была переломлена. Ошибки анжуйского режима усугубили ситуацию: «Непокорность и нелояльность, проявленные сицилийцами по отношению к Карлу начиная с 1282 года, были неудивительны. Если бы большему числу влиятельных островитян дали возможность узнать своего короля и наладить с ним добрые отношения, “Сицилийская вечерня”, быть может, и не положила бы конец его правлению на острове».

Однако политика Карла вовсе не состояла из одних ошибок — в противном случае он и его династия вряд ли удержались бы на поначалу довольно шатком троне Regno. Надо заметить, что Карлу было за что благодарить Гогенштауфенов: он унаследовал от них весьма развитую по тем временам систему государственного управления, которая, по оценкам большинства историков, «значительно опережала (в смысле развития бюрократических структур) ту, что существовала во Франции по состоянию на 1266 год». Карл укрепил и несколько обновил это наследие. Сама упорядоченность документации королевской канцелярии, как и активная переписка короля с его чиновниками и генералами на местах, свидетельствует о том, что система работала бесперебойно. Иное дело, что целью этой работы оставалось главным образом пополнение королевской казны, и чем эффективнее работала анжуйская бюрократия, тем сильнее было недовольство тех слоев населения, на которые приходилась основная часть налогового бремени.

Активная внешняя политика Карла I требовала значительных расходов на содержание войска и флота. Хотя постоянных армий в ту эпоху не существовало, Карл Анжуйский воевал столь часто, что вынужден был практически непрерывно расходовать значительные суммы на организацию военных экспедиций — на север Италии, на Балканы, в Тунис… Армии Карла были наемными, причем большая часть наемников набиралась во Франции, Провансе или Испании, — в результате войско, действовавшее, к примеру, на севере Италии или на Балканах (то есть в чужой для него среде), было более надежным, чем если бы оно набиралось из местных жителей. Однако оплата услуг наемников ложилась тяжелым бременем на казну. Так, в 1273 году Карл платил каждому из французских и провансальских рыцарей, находившихся в его войске в Ломбардии и Тоскане, по 4 унции золотом в месяц (рыцаря должен был сопровождать оруженосец и не менее четырех лошадей). Неудивительно, что король стремился разделить свои расходы на содержание армии с союзниками, в частности с Флоренцией (в договоре от 1281 года) и другими итальянскими городами, выступавшими на его стороне.

Карл, издевательски называвший Манфреда «султаном» за то, что тот пользовался воинскими услугами сарацин юга Италии, после Беневенто без особых колебаний принял их на свою службу. Правда, после 1268 года, когда часть сарацин изменила Карлу, и позднее, когда король принял решение выселить восставших арабов из места их компактного проживания в городе Лючера, их численность в королевском войске резко упала. Зато все больше становилось солдат из самого Regno — это были прежде всего stipendiant, наемные, в основном пешие воины и лучники, чье социальное происхождение было пестрым: среди них встречались и младшие отпрыски обедневших рыцарских семей, и горожане, и крестьянские сыновья. Во время некоторых операций, в частности осады упомянутой Лючеры (1269), Карл мобилизовывал не только воинов, но и ремесленников — для ведения осадных работ.

Иногда результаты тщательной подготовки военного предприятия шли прахом — как это случилось в 1270 году, когда при возвращении из злосчастного тунисского похода буря уничтожила почти весь королевский флот, который предназначался для экспедиции против Византии. Заботы о флоте вообще не оставляли короля — и не только в силу его воинственных устремлений. Владения Карла Анжуйского к концу его правления были разбросаны и отделены друг от друга морями. Так, путь из Regno в Валону (ныне Влёра в Албании) занимал до четырех дней; плавание в Прованс было куда более долгим, так как его маршрут из-за преобладавших неблагоприятных ветров пролегал вдоль побережья Италии. Все это требовало содержания постоянного флота, военного и транспортного, что в те времена было необычным: как правило, флот строился для конкретной экспедиции (как это делал, например, Людовик IX для своих крестовых походов).

Основными центрами судостроения во владениях Карла были Неаполь, Салерно, Марсель и Ницца. Анжуйский флот состоял в основном из боевых галер того типа, что участвовали в первом крестовом походе Людовика IX. В случае большой войны Карл без стеснения реквизировал стоявшие в портах его королевства частные суда, в том числе иностранные. Правила морского боя в XIII веке были довольно примитивны: корабли противников сталкивались, сцепляясь бортами, после чего начинался ожесточенный абордажный бой, приносивший успех той или иной стороне. «Дальнобойным» оружием, отчасти заменявшим появившуюся намного позднее артиллерию, был «греческий огонь» — изобретенная византийцами горючая смесь, которую с помощью специальных сифонов пускали на корабли противника. (В 941 году, например, именно таким образом византийский военачальник Феофан сжег ладьи киевского князя Игоря, пытавшегося прорваться в Константинополь, о чем есть запись в «Повести временных лет».) Греки долгое время держали в секрете технологию производства «греческого огня», но к середине XII века ее уже знали на Западе. Что касается флота Карла I, то он был снабжен этим оружием, что, однако, не уберегло анжуйцев от жестоких поражений от арагонского флота. Его многолетний командующий Рожер де Лауриа, о котором еще не раз пойдет речь, владел искусством маневра на море гораздо лучше адмиралов Regno, не говоря уже о французах, которые только начинали осваивать науку морской войны. Уступали флотоводцы Карла, очевидно, и грекам: в июле 1281 года одно лишь появление эскадры Палеолога, состоявшей из восьми боевых кораблей, у побережья Апулии в районе Отранто вызвало настоящую панику среди местных чиновников.

Экономическая политика Карла I основывалась на простых принципах: «Ресурсам королевства следует дать время и возможности для процветания. Но это процветание должно быть использовано на благо короны. [Карл] хотел оставить в неприкосновенности и далее развивать механизмы, созданные Фридрихом II для пополнения казны за счет прибылей сельского хозяйства и торговли». Короля Карла можно назвать государственным менеджером на троне: сохраняя — в соответствии с традицией, сложившейся еще при Отвилях, — значительный королевский домен, он стремился, чтобы его владения приносили максимальную прибыль. С этой целью местные чиновники получали распоряжения о строительстве оросительных каналов, разведении рыбы в прудах, закупке овец более продуктивных пород и т.д.

Здесь, однако, хозяйственная политика короля иногда вступала в противоречие с его фискальной политикой. Для крестьян было невыгодно жить на королевских землях, где они не могли спастись от всевидящего ока мытарей. Во владениях баронов и на церковных землях, а также в городах жилось вольготнее, крестьяне убегали туда, и меры королевской администрации, направленные против этого явления, судя по некоторым сохранившимся документам, не приносили особого успеха. После разгрома восстаний в Лючере и Аугусте, когда в разоренных окрестностях этих городов просто не осталось рабочих рук, Карл даже попытался организовать переселение туда крестьян-колонистов из Прованса; подробности о том, во что вылилось это начинание, до нас не дошли.

Важным экономическим инструментом были различные монопольные права и привилегии. Так, с 1278 года Карл I ввел в королевстве монополию короны на торговлю солью. Королевские агенты скупали всю продукцию у владельцев соляных приисков и затем продавали ее со значительной прибылью. Поскольку в Regno имелись залежи полезных ископаемых (там добывались свинцовая руда, золото, серебро и бронза), король предоставлял права на добычу этих природных богатств тем или иным концессионерам, исходя из собственных интересов. Подобным образом он поступал и с другими видами хозяйственной деятельности — правом рубки леса, рыбной ловли и т.д. Так, в 1272 году в Мессине была введена монополия местных производителей на винную торговлю. Однако в целом итальянские владения Карла Анжуйского были не так уж богаты, учитывая задолженность короля: сельскохозяйственные земли королевского домена, леса и добыча ископаемых были источником лишь примерно 10% доходов казны.

Именно поэтому военные предприятия короля имели и экономический смысл: так, мирное соглашение, заключенное Карлом в 1270 году с эмиром Туниса, приносило сицилийской казне недурной стабильный доход золотом. Это позволило Карлу активно чеканить монеты — с 1278 года в оборот были пущены золотые и серебряные единицы с его изображением, так называемые carlini. Как ни странно, определенный позитивный эффект имели и поражения, которые потерпел Карл в Северной Италии в 1278–1280 годах: он был вынужден отказаться от викариата (наместничества) в Тоскане, утратил почти все свои владения в Ломбардии и перестал быть римским сенатором. Однако власть Карла в северных и центральных районах Апеннинского полуострова никогда не была особенно прочной, и он практически непрерывно вынужден был защищать ее, тратя немалые средства на походы против городских лиг и непокорных баронов. И поэтому фактическое отступление из Ломбардии, Тосканы и Рима, где вновь усилилась гибеллинская партия, привело к тому, что «он заметно улучшил свое финансовое положение. В 1280 году он был богаче, чем пятью годами ранее. И мог снова позволить себе вернуться к планированию похода на Константинополь».

В целом, несмотря на несколько лет неурожая, эпоху Карла I нельзя назвать ни голодной, ни кризисной. Экономика Regno была сбалансированной, остров Сицилия и материковая часть дополняли друг друга. Вот почему «их разделение в 1282 году… сделало более бедными обеих. В той мере, в какой Карл несет ответственность за “Сицилийскую вечерню”, на нем лежит и вина за подрыв основ экономики [итальянского Юга]». Но насколько велика была ответственность короля за события 1282 года? Что должно было произойти, чтобы анжуйский режим вызвал против себя столь резкую и массовую вспышку народного гнева, какой стала «вечерня»? Режим этот был, безусловно, жестким. Но нет никаких оснований говорить о том, что он выделялся среди других королевств тогдашней Европы каким-то из ряда вон выходящим деспотизмом — скорее уж бюрократической упорядоченностью.

Среди основных причин, которые привели к восстанию 1282 года, обычно называют немилосердную налоговую политику Карла Анжуйского и неприязнь сицилийцев к чужеземному окружению сурового короля. Что касается налогов, то, как мы уже выяснили, в этом плане Карл шел по следам своих предшественников, а жалобы подданных на суровость мытарей часто слышал еще Фридрих II. Недаром восстания баронов против его власти то и дело сопровождались лозунгом возврата к «обычаям золотых дней короля Вильгельма Доброго». В то же время и сам Фридрих, в действительности меняя законы и политическую практику, любил ссылаться на обычаи и установления своих нормандских предков, которые он якобы воскрешал и укреплял. Это не мешало ему вести суровую фискальную политику, которая, тем не менее, не приводила к восстаниям, способным поставить под угрозу само правление Фридриха. (Вернувшись в 1229 году из крестового похода, император быстро и без особых проблем разгромил мятеж, поднятый против него некоторыми баронами при поддержке папства.) Карл, готовясь к походу на Константинополь, объявил в 1281 году очередной subventio generails, ставка которого была по меньшей мере в полтора раза выше обычной. Это считается одним из главных факторов, приведших к «вечерне», — но не преувеличивается ли его значение? Достаточно жесткой была и налоговая политика его тогдашних главных противников — Педро III и Михаила VIII, однако ни один из них не утратил власти над частью своих владений в результате массового восстания.

Не так уж однозначен и аргумент о чужеродности анжуйского режима, хотя, как мы увидим, свою роль в ходе мятежа на Сицилии он действительно сыграл. Карл Анжуйский был далеко не первым королем, в том числе и сицилийским, который добыл себе корону мечом, — достаточно вспомнить хоть Вильгельма Завоевателя, хоть Рожера II, хоть Генриха VI. Как и эти монархи, он властвовал над подданными, которые не говорили на его родном языке, а он — на их наречиях. Тем не менее и Вильгельм, и Рожер не только удержались на троне, но и основали династии, правившие еще не одно десятилетие после смерти родоначальников. Карлу, кстати, удалось то же самое, правда применительно лишь к материковой части его владений. Но не говорит ли сам этот факт о специфике скорее сицилийского общества, нежели анжуйского режима? Почему для жителей Сицилии оказалось невыносимым и неприемлемым то, что приняли обитатели Неаполя, Калабрии, Апулии?

Можно вспомнить эпизод с незадачливым Стефаном дю Першем (см. главу IV), благонамеренным, хоть и слишком прямолинейным реформатором, изгнанным в 1168 году островитянами после пары лет правления в качестве фактического регента. Вероятно, уже тогда начала складываться специфическая сицилийская идентичность, во многом сохранившаяся, кстати, по сей день — редкий житель острова назовет себя «итальянцем». Островитяне «смотрели на пришельцев как на “них”, а самим аборигенам, будь они греками или латинянами, становилось все легче думать о самих себе как о “нас”. Это была финальная стадия превращения сицилийцев в единое христианское (арабов к концу XIII века на острове почти не осталось. — Я.Ш.) сообщество, для которого нормандские короли стали священным символом». Карл представлялся чужаком не потому, что он и его двор говорили по-французски, а потому, что он был победителем и убийцей двух последних Гогенштауфенов. Их, в свою очередь, сознание многих сицилийцев воспринимало не как потомков такого же, как и Карл, пришельца-северянина Генриха VI, а как побеги родового древа Отвилей — через супругу Генриха Констанцию, дочь Рожера II. Гогенштауфены, выросшие (за исключением Конрадина) на Сицилии, были «своими», а Карл — чужим.

Однако это было в первую очередь особенностью исторической памяти сицилийцев и лишь во вторую — следствием политики самого Карла. У «вечерни» хватало куда более сложных и комплексных причин, чем те простые объяснения, которые предлагает миф о «первой европейской революции», окрашенный в анахронистские романтические тона.

 

Заговор

В последних числах августа 1280 года до Карла дошла весть о смерти папы Николая III, с которым сицилийского короля связывали непростые отношения. Конклав, собравшийся после смерти папы в городе Витербо, протекал бурно: на нем партия Орсини, влиятельного римского рода, к которому принадлежал Николай III, вступила в прямое столкновение с кардиналами, которых вовсю обхаживали агенты Карла Анжуйского. Король Сицилии стремился к избранию более «покладистого» по отношению к нему кандидата. О том, насколько важной считал Карл эту задачу, говорит тот факт, что он лично прибыл в Витербо. В результате неприкрытого давления со стороны короля двое кардиналов Орсини — Джордано и его племянник Маттео — были арестованы городской администрацией под тем предлогом, что их интриги якобы поставили конклав под угрозу срыва. Анжуйская партия получила перевес, и новым понтификом был в феврале 1281 года избран француз Симон де Брион, принявший имя Мартина IV. Уже в первые месяцы своего понтификата тот исполнил все желания Карла Анжуйского: отлучил от церкви Михаила Палеолога, окончательно похоронив Лионскую церковную унию, благословил готовившийся сицилийским королем поход на Константинополь и вновь даровал Карлу звание римского сенатора. Характерно, что сам понтифик в Рим не переехал, опасаясь за свою безопасность: там было очень сильно влияние рода Орсини. Впрочем, вне стен Вечного города обитало большинство пап второй половины XIII века.

3 июля Карл добился нового дипломатического успеха: в этот день в Орвьето в Центральной Италии он подписал договор о военном союзе с Венецианской республикой. Соглашение, под которым также стояла подпись Филиппа де Куртенэ, титулярного императора Константинопольского и зятя Карла Анжуйского, предусматривало совместную подготовку похода на греческую столицу. Сицилийский король обеспечивал сухопутные силы (8 тысяч конных рыцарей и пеших воинов) и транспортную флотилию для их переправы, Венеция же предоставляла 40 боевых галер для защиты этого войска и борьбы с византийским флотом. В обмен венецианцам было обещано восстановление всех привилегий, которыми они пользовались в Константинополе при латинских императорах. Начать операцию планировалось не позднее апреля 1282 года. Предполагалось также возобновление активных боевых действий на западе Балканского полуострова: с этой целью не позднее 1 мая 1282 года на острове Корфу должна была сконцентрироваться вспомогательная флотилия союзников. Туда должен был быть переброшен отряд из 300 тяжеловооруженных рыцарей, нанятых Карлом; их целью было подкрепить ослабленные недавним поражением при Берате (1281; см. главу V) войска короля на Балканах. Судя по всему, речь шла о том, чтобы отвлечь значительные силы греков и не позволить им собрать все войска для обороны Константинополя. Карл и венецианцы рассчитывали также на помощь эпирского деспота Никифора Комнина, противника Михаила VIII.

Для византийского императора подобные планы неожиданностью не были. После разгрома анжуйского войска при Берате Палеолог чувствовал себя довольно уверенно, но прекрасно понимал, что Карл не отступится от своих планов разгрома его империи. Избрание нового папы и его, Михаила, отлучение от церкви, последовавшее 18 октября 1281 года, показали василевсу, что на сей раз компромисса с латинянами, видимо, достичь не удастся. Более того, образовавшаяся коалиция Regno, Венеции и папства выглядела грозной как никогда. Палеолог остро нуждался в союзниках. Наиболее естественным партнером выглядел Педро III Арагонский, чья враждебность по отношению к Карлу была хорошо известна. Более того, ряд источников — в частности, хроника Сабы Маласпины и арагонские документы, опубликованные еще в конце XIX века итальянским историком Карини, — свидетельствуют о том, что Педро предпринимал военно-дипломатические усилия по подрыву власти Карла в Regno задолго не только до «Сицилийской вечерни», но и до формального соглашения с Византией, достигнутого в конце 1281 года и направленного против Карла. (Об этом договоре упоминает другой хронист — Бартоломео из Лукки, впоследствии секретарь папской курии.)

При арагонском дворе уже давно жила большая группа изгнанников из Regno, потерявших свои владения либо после гибели Манфреда, либо после поражения Конрадина. Эти люди, среди которых выделялся уже упоминавшийся кондотьер-флотоводец Рожер (Руджеро) ди Лауриа, служили королеве Констанции, дочери Манфреда и супруге Педро III, как своей законной государыне, надеясь на свержение анжуйского режима и установление власти Барселонского дома, в котором они видели преемника Гогенштауфенов. Другой важной фигурой в этом, как выразились бы сегодня, эмигрантском кругу был врач и некогда состоятельный землевладелец родом из Салерно по имени Джованни да Прочида. Это был уже весьма немолодой человек (большинство источников указывают, что он родился в 1210 году), успевший послужить в качестве придворного лекаря Фридриху II, Конраду IV и Манфреду. Джованни да Прочида был весьма образован, говорил на множестве языков и перевел на латынь ряд арабских медицинских трактатов. Он владел многочисленными поместьями в окрестностях Неаполя, пожалованными ему Гогенштауфенами. Успешная карьера этого человека, однако, прервалась в 1269 году, когда Карл Анжуйский лишил его всех владений, обвинив в поддержке Конрадина, чему имелось немало доказательств. Джованни бежал вначале в Венецию, затем в Барселону. «Говорили, что с его женой дурно обошлись, одна из его дочерей была изнасилована, а один из сыновей — убит наглым французским рыцарем, явившимся, чтобы изгнать семью из их дома». Если дела в действительности так и обстояли, у Джованни было более чем достаточно оснований для глубокой ненависти к Карлу Анжуйскому и желания отомстить ему.

За Джованни да Прочидой закрепилась репутация главы заговорщиков, подготовивших почву для «Сицилийской вечерни». К 1280 году он занимал при арагонском дворе высокий пост канцлера. Однако историки расходятся во мнениях относительно того, действительно ли Джованни находился в самом центре паутины, соединившей двор в Барселоне с Константинополем, итальянскими противниками Карла Анжуйского и немногочисленными гибеллинами, остававшимися в самом Regno. По мнению Стивена Рансимена, Джованни «контролировал внешнюю политику короля [Педро]». Джин Дюнбабен, однако, полагает, что Прочида «был далеко не единственным агентом, вовлеченным [в организацию заговора], и его прямое влияние на Педро, вероятно, имело большее значение, чем его [дипломатические] интриги». Хроника Lu Rebellamentu di Sichilia («Восстание Сицилии»), чья достоверность в изложении фактов, связанных с «Сицилийской вечерней», часто подвергалась сомнению, является главным источником, на основании которого за Прочидой закрепилась репутация героя, подготовившего патриотическое восстание. Согласно этой хронике, Джованни добрался даже до Константинополя, где провел несколько месяцев и был принят Михаилом VIII, с которым обсуждал детали заговора против короля Карла. Двигателем всей комбинации он считал Прочиду и Джованни Виллани.

Современные историки, однако, относятся к этим сведениям скептически: «…Прочида не играл главной посреднической роли, приписываемой ему Виллани. Ведь документы, несущие его подпись, доказывают, что в то время, когда он якобы находился в Константинополе, на Сицилии или в папской курии, в действительности он подписывал официальные бумаги в Арагоне… Он мог в это время совершить пару поездок, но… его роль в подготовке “Сицилийской вечерни” была более ограниченной и заключалась главным образом в переговорах с сицилийскими баронами». Эти бароны — неважно, через самого Джованни или других арагонских эмиссаров, которыми могли быть, по разным данным, сыновья этого хитроумного врача-дипломата, — заверяли Педро III и его супругу в своей преданности и призывали их покончить с анжуйским правлением. В числе заговорщиков источники называют, в частности, видных нобилей Regno — Пальмьери Аббате, Алаймо Лентини и Гуальтерио ди Кальтаджироне.

Некоторые современники считали, что к подготовке заговора был причастен в последние месяцы жизни даже папа Николай III. Салимбене де Адам прямо утверждает, что папа «с согласия некоторых кардиналов, входивших тогда в курию, отдал [Сицилию Педро Арагонскому] из ненависти к королю Карлу». В этом, впрочем, тоже есть обоснованные сомнения: «Конечно, [папа Николай] не слишком жаловал Карла, к тому же он был алчен и был бы рад денежному преподношению от [византийского] императора. Но целями его политики являлись умиротворение, независимость папских Владений и обогащение клана Орсини. Ни в одном из папских документов того времени нет и намека на то, что понтифик обдумывал устранение Карла с сицилийского трона и его замену Педро Арагонским». Но «Михаил Палеолог, тем не менее, посылал “греческое золото” Педро и антианжуйски настроенным кардиналам (если не самому папе Николаю III), что подтверждается несколькими греческими и латинскими источниками». Они, в частности, называют имя генуэзца Бенедетто Захарии, который служил посредником и финансовым курьером между Византией, Арагоном и своей родной Генуей (которая была сильно обеспокоена союзом Карла I со старой соперницей генуэзцев — Венецией). К началу 1282 года «Альфонсо [X Кастильский], Педро Арагонский, Гийом Монферратский и Генуя — все они, в той или иной степени, находились в дипломатическом контакте с Палеологом».

Какая картина вырисовывается из всей этой пестрой смеси сведений? В начале 1280-х годов положение Карла Анжуйского после ряда поражений на Балканах и севере Италии вновь начинает укрепляться. Он возвращается к планам похода на Константинополь и обзаводится влиятельным союзником — Венецией. Новый папа Мартин IV — его креатура, таким образом, многолетняя проблема отношений с Римом, сдерживавшим экспансию сицилийского короля, разрешена. Но одновременно противники Карла, прежде всего Византия, Арагон и Генуя, а также остатки гибеллинской партии в Сицилийском королевстве, вступают в контакт друг с другом и формируют негласную коалицию. Совершенно невозможно предположить, дошло ли бы дело до превентивного удара противников Карла и в какой форме этот удар был бы осуществлен. Восстание «Сицилийской вечерни», начавшееся 30 марта 1282 года, не было в строгом смысле слова подготовлено извне, хотя недовольство анжуйским режимом на острове зрело давно и подогревалось «греческим золотом» и усилиями арагонских агентов. Начало мятежа застало врасплох короля Карла, но не его противников, которые к тому времени уже были готовы быстро и активно поддержать сицилийских повстанцев. Недаром позднее Михаил VIII напишет в своей автобиографии: «Сицилийцы, отнесшись с презрением к остальной его (Карла, — Я.Ш.) силе, как ничтожной, дерзнули поднять оружие и освободиться от рабства; поэтому, если я сказал бы, что свободу, которую уготовил им Бог, уготовил через нас, то я сказал бы согласное с истиной!»

 

Мятеж

Мы не будем очень подробно анализировать ход мятежа на Сицилии, на некоторое время перекинувшегося также в Калабрию. Книга Стивена Рансимена «Сицилийская вечерня», написанная в конце 1950-х годов, неоднократно нами цитировавшаяся и переведенная несколько лет назад на русский язык, остается наиболее известным и популярным исследованием самого восстания и событий, предшествовавших ему. Это фактологически точная, достаточно глубокая и очень живо написанная работа, хотя автор этих строк не склонен соглашаться со всеми данными в ней оценками. Есть и довольно обширная сугубо научная литература, посвященная «Сицилийской вечерне», — начиная с изданного еще в XIX веке фундаментального труда Микеле Амари «О войне Сицилийской вечерни». Ко всем этим работам я и позволю себе отослать читателя, интересующегося подробностями восстания 1282 года. Мы лишь вкратце остановимся на наиболее важных событиях, сосредоточившись на реакции короля Карла на случившееся, его действиях в те неполные три года, которые отвела ему судьба после «вечерни», и на причинах как того, почему анжуйский режим потерпел поражение, так и того, почему это поражение все-таки оказалось лишь частичным.

Итак, мятеж вспыхнул в Палермо в пасхальный понедельник 30 марта 1282 года. Согласно наиболее распространенной версии, отраженной в хронике Сабы Маласпины, поводом к нему стал инцидент на площади перед церковью Святого Духа, когда верующие собирались на вечернее богослужение — отсюда название, закрепившееся за этими событиями. Некий подвыпивший французский солдат по имени Друэ, сопровождавший вместе со своими товарищами на молитву группу чиновников, стал приставать к одной из женщин, находившихся на площади. За женщину вступился ее муж, началась поножовщина, в результате которой сицилийцы, намного превосходившие числом французов, убили не только зачинщика, но и всех, кто находился вместе с ним. Слух о случившемся быстро разнесся по городу, и столкновение у церкви Святого Духа стало искрой, от которой разгорелось пламя восстания. Вначале Палермо, а затем и большая часть Сицилии стали ареной погромов и избиений французов и провансальцев.

Точное число жертв установить невозможно. Микеле Амари считал, что только в первые часы восстания в Палермо толпой, кричавшей «Смерть французам!», были убиты около 2 тысяч человек. Джованни Виллани пишет о 4 тысячах погибших на всей Сицилии. Хронисты (в том числе Бартоломео ди Неокастро, сам активный участник восстания, в своей «Истории Сицилии» — Historia Siculd) и позднейшие историки приводят много трагических подробностей. Чужеземцев убивали целыми семьями, не исключая беременных женщин, в том числе и местных, вышедших замуж за французов, — им разрезали животы и вырывали оттуда нерожденных младенцев, «франкское семя». Пойманных толпа заставляла повторять слова, трудные для французского произношения (например, ceci — нут, или турецкий горох; это слово произносится «чечи», но северяне выговаривали его как «сеси»), и, услышав акцент, на месте расправлялась с несчастными.

Впрочем, даже в этой ситуации картина не была столь однозначной. Хотя до начала мая восстание распространилось по всему острову, не везде оно имело столь кровавые последствия, как в Палермо. Как пишет Салимбене де Адам, «жители города Мессины не учинили такой жестокости по отношению к французам, но отняли у них оружие и имущество и отправили их к господину Карлу, который в эти дни ушел прочь, боясь потерять Неаполь». (Возможно, милосердие, проявленное мессинцами, было связано с тем, что этот город пользовался определенной благосклонностью Карла, предоставившего Мессине ряд торговых привилегий; тем не менее и она присоединилась к восстанию.) Вице-юстициар западной Сицилии, Гийом де Порселе, живший в городе Калатафими, пользовался уважением местного населения, а потому его, не причинив никакого вреда, доставили в Палермо, откуда вместе с семьей ему было позволено отплыть в Прованс. В городе Сперлинга французский гарнизон не тронули и позволили уйти на север.

В целом «отношения между [анжуйскими] солдатами и местным населением были куда более сложными, по меньшей мере до начала восстания, чем можно было бы судить по лозунгу «Смерть французам!»… В еще большей мере, чем к Сицилии, это относилось к югу Италии, где отношение к анжуйскому правлению было куда менее враждебным, а в ряде мест и вполне позитивным… Тем не менее общую картину не следует искажать; средний французский солдат [в Regno] проводил большую часть времени в походах или в казарме, и у него было довольно мало возможностей для братания [с местным населением]». Несколько лучшим было отношение коренных жителей Сицилии к провансальцам, которые воспринимались ими как более близкие по языку и культуре. Впрочем, разделение на «свой — чужой» проходило не только по этнической линии. «Сицилийская вечерня» была в первую очередь социально-политическим конфликтом, принявшим форму национально-освободительного восстания или ксенофобского бунта — определение тут, как часто бывает, зависит от угла зрения. От гнева мятежников пострадали не только чужаки, но и те коренные сицилийцы, которые служили анжуйскому режиму. Так, влиятельная семья де Ризи из Мессины, лояльная Карлу, была почти полностью перебита; Россо, другой фамилии из того же города, повезло больше: поначалу поддержав короля, ее представители вовремя перешли на сторону восставших, а потому уцелели.

Как бы то ни было, в течение нескольких недель власть Карла I была свергнута на всем острове. Наместник короля на Сицилии, Герберт Орлеанский, потерпел поражение от восставших; эскадра, посланная королем к Палермо, была разбита подоспевшим мессинским флотом. Все эти события заставили Карла принять крайне болезненное для него решение — отложить поход на Константинополь, последние приготовления к которому весной 1282 года уже завершались. Собрав все свои сухопутные и морские силы, Карл выступил к Мессине. На помощь к нему спешили отряды флорентийских гвельфов и подкрепления из Франции во главе с двумя племянниками Карла — Пьером, графом Алансонским, младшим сыном Людовика IX, и Робертом II д'Артуа, сыном Роберта-старшего, погибшего некогда в Египте. (Роберт II стал одним из самых верных и наиболее способных сторонников Карла Анжуйского; позднее, после смерти Карла, он некоторое время был фактическим регентом Regno.) Войско короля высадилось в окрестностях Мессины 25 июля.

Дальнейшие события превратились для Карла в сплошной кошмар. Защитники города отбили несколько штурмов. Осада городов была особым видом военного искусства — и, судя по всему, сицилийский король был знаком с ним в куда меньшей мере, чем с тактикой битв на открытом пространстве, принесших ему полководческую славу. 14 сентября Карл едва не погиб, когда огромные камни, пущенные оборонявшимися с помощью катапульт, размещенных на городских стенах, упали туда, где находился король со свитой, убив нескольких французских рыцарей. Мессина держалась, перекрывая Карлу путь вглубь острова. Королевское войско теснилось на прибрежном плацдарме, где высадилось в конце июля. Боевой дух рыцарей и солдат короля быстро падал. Карл решил прибегнуть к переговорам и пойти на некоторые уступки.

Однако его попытки договориться с Алаймо Лентини, сицилийским гибеллином-заговорщиком, которого жители Мессины избрали своим предводителем (капитаном), успеха не принесли, хотя король обещал мессинцам амнистию, требуя выдать лишь нескольких горожан для примерного наказания. Характерно, что не возымел действия и эдикт Карла, обнародованный еще до похода против мятежников — 10 июня. Король вводил запрет для чиновников заниматься какими-либо поборами и реквизициями, выходящими за рамки установленных короной; он запрещал содержать людей под стражей без достаточных на то законных оснований, требовал прекращения практики «подарков» и преподношений королевским назначенцам от городов и сел, находящихся под их надзором, и т.д. Но было поздно: Сицилия не доверяла королю, который долгие годы словно не помнил о ее существовании и нуждах, а теперь явился вновь покорять ее — огнем, мечом и обещаниями. Кроме того, память о 12-летней давности расправе над Аугустой не способствовала укреплению веры сицилийцев в посулы Карла. Возможно, дело было и в том, что «примирительное» распоряжение короля «не предполагало фундаментального изменения системы. Он обвинял своих чиновников в том, что они не соответствовали тем высоким требованиям, которые он к ним предъявлял. Он вновь подчеркивал те принципы, в соответствии с которыми собирался править, и требовал полного повиновения».

Характерно, что руководители восстания поначалу стремились действовать в рамках феодального права. Поскольку верховным сюзереном Regno оставался папа, они направили к нему делегацию, прося признать остров федерацией городских коммун и сельских общин, находящейся в вассальной зависимости от Святого престола. Однако Мартин IV, верный союзу с Карлом, благодаря которому он стал папой, отверг просьбу мятежников. Более того, специальной буллой они были отлучены от церкви. Отвергнутые Римом, сицилийцы обратились к тому, с кем уже давно связывала надежды гибеллинская партия, — Педро III Арагонскому. Сделать это было не так уж легко для них: «Сицилийцы поначалу не желали заменить правление одного иноземного государя властью другого. Но они не могли бороться в одиночку. В конце концов, Констанция, королева Арагонская, происходила из рода Гогенштауфенов, будучи последней наследницей этой великой династии… Соображения как благоразумия, так законности советовали им принять Педро и Констанцию в качестве своих короля и королевы».

Король Педро к лету 1282 года находился в полной боевой готовности — настолько полной, что его сосед, Филипп III Французский, по наущению своего дяди Карла заинтересовался тем, для чего, собственно, ара-гонцами собран столь солидный флот. Слово хронисту Салимбене: «…Король Франции отправил к нему официальных посланцев… сказать ему, что сам Педро не должен никоим образом идти ни против короля Карла, ни против его сына и не вторгаться в его королевство, потому что если он причинит какую-либо обиду самому королю Карлу или его наследнику, то пусть он поразмыслит о собственной безопасности. Каковой Педро вышеназванным посланцам учтиво и благосклонно ответил, что он совершенно не желает причинять какую бы то ни было обиду господину королю Карлу или его наследнику, а намеревается идти за море против вероломных сарацин, и всю землю, которую он сможет приобрести и захватить, он передаст и подарит своему сыну, который собирается вступить в брак с… дочерью сына короля Карла».

Виллани, однако, отмечает, что папскому посланнику Педро дал совсем не столь однозначный ответ: «Когда посол прибыл в Каталонию и передал слова папы, король благодарил его и заверил папу Мартина в своей преданности, но сообщить, куда он идет, наотрез отказался. При этом он высказался очень подозрительно, что если бы одна его рука открыла это другой, то он бы отсек ее. Не дожидаясь другого ответа, посол возвратился и передал его папе и королю Карлу, и папе Мартину этот ответ пришелся сильно не по душе. Карл же, который был велик духом и уверен в своем могуществе, не придал ему значения и только презрительно сказал папе: “Не говорил ли я вам, что Педро Арагонский вероломная шельма?” Но король Карл позабыл простонародную поговорку, которая гласит: “Коли утверждают, что у тебя отвалился нос, потрогай это место”. В своей беспечности он не хотел и слышать о заговорах и измене мессера Джанни ди Прочида и других баронов Сицилии, но если Бог желает кого-то наказать, за средствами дело не станет».

Как бы то ни было, усыпив бдительность французов, Педро принял делегацию сицилийских повстанцев, покорно просивших его и его супругу принять их остров в свое владение. Король повел себя осторожно: он посоветовался с приближенными, еще раз проверил степень готовности армии и флота и, наконец, направил к папе Мартину специального посланника с письмом, в котором пытался объяснить и оправдать свои мотивы. Во второй половине августа войско Педро погрузилось на корабли и 30 августа высадилось на западном побережье Сицилии, в районе Трапани. Фактически с этого дня началось правление Барселонского дома на острове, ставшем частью средиземноморских владений Арагонской короны. 4 сентября в Палермо Педро III был торжественно провозглашен королем Сицилии — и, как большинство его предшественников, пообещал править в соответствии с законами и обычаями «золотых дней короля Вильгельма Доброго».

 

Война и смерть

17 сентября, через пару дней после того, как осажденные жители Мессины отбили очередной штурм, к Карлу явились послы Педро. Они сообщили о прибытии их государя на остров и о том, что он считает себя законным королем Сицилии. Карл был разгневан, но, посовещавшись со своими баронами, понял, что натиска арагонского войска, когда оно прибудет к Мессине, его армия, измотанная длительной осадой, не выдержит. Нужно было уходить. Когда в последних числах сентября анжуйское войско грузилось на корабли, в окрестностях Мессины появился авангард арагонской армии. Большая часть солдат Карла успела переправиться в Реджо на материковом берегу Мессинского пролива, но значительную часть оружия и снаряжения анжуйцы бросили в оставленном лагере под Мессиной. После того как в середине октября арагонский флот не позволил анжуйской эскадре вырваться из гавани Реджо в Неаполь, причем анжуйцы потеряли почти половину боевых галер, стало ясно, что Карл I потерпел небывалое поражение. Более того, ситуация продолжала ухудшаться: «Прибытие Педро дало старт множеству небольших восстаний на материке; грозила потеря значительной части Калабрии. Начались мятежи в Риме; проблемы возникли в Умбрии и Романье». Только зимой ситуация несколько стабилизировалась. Карл метался по своим сократившимся владениям, следил за набором новых наемников, писал папе, Филиппу III Французскому, венецианскому дожу, изыскивая все возможности укрепить оборону Regno и переломить ход войны.

Вскоре после Рождества из Византии пришла весть о смерти Михаила VIII. Палеолог умер, ненавидимый многими своими подданными за деспотизм, вечные войны, неудачную унию с латинянами, рост налогов, порчу монеты и прочие грехи, не в последнюю очередь — расправу с законным василевсом Иоанном IV, о которой хорошо помнили. Его сын и преемник Андроник II, опасаясь волнений, даже не решился устроить в Константинополе погребальную церемонию, соответствовавшую положению покойного. И все же, умирая, Михаил мог быть доволен: его главного достижения, возврата грекам Константинополя, не оспаривал никто, а его главный враг, Карл Анжуйский, был не только отброшен с Балкан, но и вынужден отчаянно бороться за сохранение своего трона. И поэтому известие о кончине византийского императора вряд ли так уж обрадовало сицилийского короля. (Отныне более правильным будет называть его королем Неаполитанским, хотя, несмотря на потерю острова, Карл I, а затем и его преемники, упорно держались названия «Сицилийское королевство».) Неизвестно, задумывался ли об этом сам Карл, но судьба никогда не оставляла его без «присмотра»: как только со сцены уходил один противник — Беатриса Савойская, Манфред, Конрадин, — на смену ему тут же являлся другой, не менее опасный. Так случилось и на сей раз: Михаила Палеолога в роли главного врага Анжуйского дома сменил Педро Арагонский.

В самом начале 1283 года Карл уехал из Regno во Францию. Интерпретировать эти его действия можно прямо противоположным образом. С одной стороны — как признак серьезности ситуации, когда помощь извне (а это была одна из главных целей поездки) становилась для Анжуйского дома жизненно важной.

С другой — наоборот, как свидетельство того, что, несмотря на потерю Сицилии, режим оставался достаточно прочен, чтобы перенести многомесячное отсутствие короля. Бразды правления временно взяли в свои руки Карл Хромой (ему тогда шел 29-й год) и его двоюродный брат и главный советник, Роберт II д'Артуа. Однако прежде чем остановиться на довольно важных результатах их деятельности, нам нужно упомянуть о другом эпизоде, который составлял главную официальную цель вояжа короля Карла, — его предполагавшемся поединке с Педро Арагонским.

Разрешение конфликта между двумя государями «Божьим судом» (то есть непосредственно поединком между ними) казалось экстравагантным и несколько анахроничным уже современникам. Тем не менее именно такое решение было принято двумя королями после того, как в самом конце 1282 года Карл послал через Мессинский пролив в лагерь арагонцев некоего доминиканского монаха с предложением сопернику — решить судьбу войны в личной схватке. Позднее были внесены некоторые коррективы: «Карлу было уже без малого 56 лет, по средневековым меркам его можно считать стариком, в то время как Педро был на 15 лет моложе. Вместо этого каждого короля должна была сопровождать сотня рыцарей по его собственному выбору, которые сражались бы на его стороне. Встреча была назначена на 1 июня 1283 года в Бордо, столице французских земель, принадлежавших королю Эдуарду Английскому».

Сама эта коллизия очень хорошо показывает, что Карл до конца своих дней был в большей степени воином, чем политиком: ему казалось естественным разрешить спор о сицилийской короне честным рыцарским поединком. Стивен Рансимен не исключает и религиозных мотивов действий Карла Анжуйского: «При всей своей суровости и амбициях он был благочестивым человеком. Вероятно, он действительно верил, что обладание Сицилией, дарованной ему Святой Церковью, будет гарантировано ему самим Богом». Впрочем, за решением Карла могли скрываться и прагматические соображения. Потеря Сицилии нанесла сильнейший ущерб казне Regno, и Карл всерьез опасался, что будет попросту не в состоянии вести затяжную войну. Интерес к быстрому окончанию кампании был и у Педро: его финансовое положение тоже нельзя было назвать блестящим. Вдобавок политическая система Арагона с ключевой ролью сословного представительства — кортесов ограничивала самостоятельность короля в денежных вопросах.

Тем не менее из затеи с поединком ничего не вышло. Мартин IV скептически отнесся к этому проекту, «насколько было возможно, противился этому и, по совету и с одобрения братьев своих кардиналов, запретил это делать». В результате вместо поединка в Бордо 1 июня 1283 года произошел фарс. Оба государя явились в назначенное место, но в разное время, и каждый обвинил соперника в том, что тот уклонился от боя. Этот факт активно использовался пропагандой обеих сторон. Так, Салимбене, симпатизирующий Карлу, утверждает, что «перед великим множеством судейских и должностных лиц названного короля… в городе Бордо… предстал… только светлейший король Карл, прославленный оплот и покровитель священной матери нашей Римской церкви и христианской веры, и с ним сотня его рыцарей». Впрочем, объективности ради этот хронист (чье стремление представить точки зрения разных сторон выгодно выделяет его среди других летописцев того времени) добавляет: «Тем не менее некоторые оправдывают Педро, короля Арагона, в том, что он уклонился от условленного сражения, говоря, что он сделал это потому, что король Франции со своими рыцарями находился неподалеку… готовый в случае необходимости поддержать своего дядю, короля Карла». Из этого замечания следует, что уже в середине 1283 года конфликт вокруг Сицилии начал восприниматься как выходящий за пределы Италии. В него быстро втягивались Франция и папство.

Тем временем Карл Хромой (или, если именовать его официальным титулом, принц Салернский) в срочном порядке пытался решить внутренние проблемы королевства. По его инициативе в Сан-Мартино под Неаполем вскоре после отъезда короля собрался своего рода парламент — совещание представителей сословий Regno. На нем была одобрена целая программа реформ, куда более глубоких, чем те, что обещал сицилийцам Карл I в эдикте от 10 июня 1282 года: «Ассамблея распорядилась внести крупные изменения в налоговую систему, установив необходимость согласия [сословного представительства] с взиманием subventiones generales и отмены принудительной продажи биллонов. Также отменен был соляной налог — gabelle. Нобили получили большую свободу при заключении браков своего потомства, право сословного суда, возможность откупа от военной службы на срок до трех месяцев и право взимать умеренные подати со своих вассалов без королевского разрешения». Речь шла о заметной децентрализации административно-правовой системы королевства. Таким образом, еще при жизни Карла I его наследник начал выводить Regno из режима «ручного управления», заведенного отцом. То, что эти реформы не вызвали ни критики, ни серьезного противодействия со стороны Карла-старшего по его возвращении домой, говорит об их своевременности и неизбежности в условиях, когда устои власти Анжуйского дома были поколеблены. Карл, очевидно, понимал это, хотя вряд ли нововведения были ему по нраву.

Заодно корона нашла козлов отпущения в лице семей делла Марра и Руфоло родом из Амальфи. В 1270-е годы им был фактически отдан на откуп сбор налогов в большинстве регионов Сицилии — и именно эти люди были жестоко (в основном без достаточных на то оснований) наказаны в 1283 году, после того как остров был потерян для Анжуйского дома. Характерно, что ни эти меры, ни «реформы Сан-Мартино» в целом никак не повлияли на ход войны за Сицилию — жители острова сохранили верность Арагонской короне. Зато перемены явно упрочили положение Анжуйского дома в «остаточном» Regno, или Неаполитанском королевстве. Важным последствием решений, принятых в предпоследний год правления Карла Анжуйского, стало увеличение финансовой зависимости короны от сословий — в этом смысле политико-экономическая система Regno заметно приблизилась к арагонской. В результате преемникам Карла I стало гораздо труднее организовывать крупные военные экспедиции: сословия попросту отказывались финансировать их. В сочетании с природным миролюбием Карла Хромого это определило преимущественно реактивный (в смысле — определяемый реакцией на события, а не инициированием этих событий) характер внешней политики Неаполя в последние годы XIII — начале XIV века (подробнее об этом см. в заключении настоящей книги).

Между тем война на море разворачивалась для анжуйцев неудачно. Рожер ди Лауриа был хозяином положения у берегов Неаполя и Калабрии; арагонцы захватили острова Капри и Искья у входа в Неаполитанский залив. Карл I, уезжая из Regno, отдал распоряжение о строительстве новых боевых кораблей; Карл Хромой контролировал ход работ. Однако наследнику было строго наказано не ввязываться в бой с арагонским флотом. 5 июня 1284 года принц Салернский нарушил этот запрет, едва не погубив себя и династию. Хитроумный арагонский адмирал обманул противника, появившись в Неаполитанском заливе лишь с частью своей эскадры. Когда анжуйцы под командованием Карла Хромого выплыли ему навстречу, Рожер изобразил поспешное отступление, выманив противника в район построенной Фридрихом II крепости Кастелламаре, где курсировали остальные силы арагонского флота. Когда анжуйцы поняли, что численный перевес уже на стороне противника, было поздно. Арагонский флот выстроился полумесяцем и атаковал корабли Карла-младшего с флангов. Большей части анжуйского флота удалось вырваться обратно в Неаполь, но с десяток галер, включая флагманскую, на которой находился принц Салернский, были окружены и после жестокого абордажного боя сдались. Карл Хромой стал пленником арагонского адмирала.

Отец и сын разминулись всего на день: Карл I пристал в Гаэте, порту на севере Regno, 6 июня. Узнав о том, что случилось с наследником, король пришел в ярость: он «сказал, что его сын глуп, туп и безрассуден и что он поступил неразумно, когда отправился воевать, не посоветовавшись с отцом, и поэтому он не хочет заботиться о нем, как если бы он никогда и не родился». Эти слова стоит отнести на счет вполне объяснимого гнева короля, но все же они многое объясняют в отношениях обоих Карлов. Отец, один из лучших рыцарей Европы, человек, сохранявший и в конце шестого десятилетия жизни (для тех времен возраст уже старческий) отличную физическую форму и колоссальную энергию, наверняка досадовал на то, что волею судьбы его наследником стал этот калека, на которого трудно положиться в настоящем деле — а настоящим для этого короля-рыцаря всегда было прежде всего дело военное. Отсюда, видимо, проистекал и данный им сыну запрет на активные самостоятельные действия против арагонцев. Впрочем, само наличие такого запрета можно интерпретировать двояко: и как выражение презрения отца к неспособному сыну, и наоборот, как свидетельство того, что Карл знал: принц не трус и не станет избегать битвы.

У наследника, однако, были свои мотивы для того, чтобы ослушаться отца. Они, вероятно, заключались не только в том, что принц Салернский не знал, когда вернется король, и опасался за судьбу столицы Regno. Карл Хромой хотел наконец показать себя. Ему было уже зо лет, но он до сих пор жил в тени знаменитого и могущественного отца, чей тяжелый характер наверняка не раз познал на себе. Возможно, надеясь на победу, он хотел преподнести королю подарок и тем самым упрочить свою репутацию как в глазах его и всего королевства, так и в своих собственных, обрести уверенность в своих силах, которой ему часто не хватало. К тому же речь шла о морском сражении, которое, в отличие от сухопутной битвы, не требовало от принца таких физических усилий, какие были для него слишком тяжелы в силу его хромоты. Но все эти расчеты Карла Салернского похоронили Рожер ди Лауриа и его хитрая тактика.

Несмотря на катастрофу в Неаполитанском заливе, король Карл не терял надежды на перелом в войне. Он быстро и жестко восстановил порядок в Regno, подавив вспыхнувшее было в Неаполе восстание и жестоко наказав жителей города Сорренто, которые, узнав о пленении Карла Хромого, снарядили делегацию с поздравлениями к адмиралу ди Лауриа. Затем король стал собирать новое войско и флот для похода на Сицилию. Он выступил на юг с внушительной армией в конце июня и три недели спустя осадил Реджо — портовый город, расположенный на кончике «носка итальянского сапога». Однако военная удача, похоже, окончательно изменила Карлу. Рожер ди Лауриа, верный своей репутации, и на этот раз переиграл анжуйцев: его флот, блокированный в Мессине, сумел вырваться в открытое море, а затем начал опустошать побережье в тылу армии Карла. Взять Реджо с ходу не удалось. Боевой дух наемного войска упал. Король снял осаду и отступил на север, фактически отдав всю Калабрию противнику. Он занял крупные суммы у флорентийских банков и ломбардских городов и объявил, что вернется весной, чтобы покорить наконец мятежный остров. На зиму король отправился в Апулию, самую спокойную из остававшихся у него провинций.

Последние месяцы жизни Карла Анжуйского хронисты и историки обычно описывают в мрачных тонах. Действительно, поводов для радости у короля было немного: помимо утраты Сицилии и пленения наследника, рассчитывать на какую-либо экспансию на Востоке — а этой цели Карл посвятил полтора десятилетия — более не приходилось. «Княжество Ахайя было мирным и относительно лояльным ему, пока в роли его наместников выступали тамошние магнаты… Он по-прежнему владел Корфу и одной или двумя крепостями на побережье напротив этого острова… Из всего королевства Албания у него остался лишь город Дураццо… В Иерусалимском королевстве его власть была ограничена Аккрой». Но в этих рассуждениях опять-таки видна склонность к оценкам ex post. Зная, что анжуйцам в конце концов так и не удалось отвоевать Сицилию, а остатки владений крестоносцев на Ближнем Востоке были разгромлены мусульманами уже в 1291 году, когда пала та самая Аккра, нетрудно рассматривать положение, в котором к концу 1284 года оказался Карл I, как полнейший упадок без каких-либо перспектив.

Но в тот момент ситуация могла видеться и иначе. Опорные пункты на Балканах и Востоке в сложившемся положении действительно были уже не так важны для неаполитанского короля, но они были — и давали определенную надежду на будущее. К тому же новый византийский император Андроник II выглядел правителем куда более слабым и пассивным, нежели Михаил VIII, так что Карл вполне мог рассчитывать на возобновление балканской кампании, как только настанет подходящее время. Что же касается главного театра военных действий, то поражение под стенами Реджо не поколебало воли Карла к продолжению борьбы. Его ресурсы еще не были исчерпаны — ни финансовые, ни политические, ни психологические: «Если наедине с собой Карл и сравнивал фиаско своей последней кампании со славными днями Беневенто и Тальякоццо, то на публике его мрачная и энергичная решимость оставалась неизменной». Да, пленение Карла Хромого стало для короля большим унижением, тем более что по требованию арагонцев Карл I был вынужден освободить Беатрису, дочь Манфреда и сестру Констанции Арагонской, к тому времени уже 18 лет содержавшуюся под стражей в Regno. (Карлу намекнули, что, если принцесса не будет передана ее арагонской родне, та не сможет ручаться за жизнь принца Салернского, который пока находился в одном из замков на Сицилии.) Однако у короля имелись и свои козыри: в последние месяцы 1284 года в войне, разгоревшейся из-за «Сицилийской вечерни», появился второй фронт. На стороне Карла выступила Франция.

Мартин IV не простил Педро Арагонскому захвата Сицилии. Папа издал буллу, объявлявшую крестовый поход против Арагона. Салимбене в своей «Хронике» приводит причины, которыми церковь оправдывала свои действия: «Во-первых, Педро Арагонский захватил церковные земли и владеет ими, не желая подчиняться требованию Римской церкви освободить их. Во-вторых, необходимо было поддержать короля Карла и помочь ему, ибо именно ему Церковь доверила владеть этими землями. В-третьих, потому, что там умножались еретики, и преизрядно, а инквизиторы еретической порочности не могли туда попасть из-за людей Педро Арагонского, там находящихся. Четвертая причина заключалась в том, что Педро Арагонский держал в Сицилии свои войска, и нельзя было оказать исстари поступавшую оттуда помощь Святой земле продовольствием, оружием и ратниками».

Позиция Арагона была уязвима с правовой точки зрения. В 1205 году арагонский король Педро II, прозванный за свою набожность Католиком, признал верховную власть Святого престола над своими владениями, за что тогдашний папа Иннокентий III торжественно короновал Педро в Риме. Таким образом, с точки зрения папства Арагонское королевство находилось в таком же положении, как и Сицилийское, — было папским леном, который глава церкви мог отнять у неугодного государя и передать другому, лояльному. Мартин IV так и поступил, предложив арагонский трон еще одному Карлу — юному графу де Валуа (ему шел 15-й год, и он был только что посвящен в рыцари), младшему сыну Филиппа III, короля Франции. Претендент приходился не только внучатым племянником Карлу Анжуйскому, но и племянником Педро III: его матерью, к тому времени давно покойной, была Изабелла, младшая сестра Педро. Король Франции и его сын, не мешкая, выступили в поход. Войско, которое они вели против Педро, кажется огромным — 16 тысяч конных рыцарей, 17 тысяч лучников и 100 тысяч пехоты, — но речь, видимо, идет о свойственных средневековым хронистам преувеличениях. В любом случае армия, собранная французским королем, была, очевидно, весьма мощной, а учитывая, что против Педро выступил и его младший брат Хайме II, король Мальорки, ничто не предвещало, что это предприятие заслужит позднее уничижительную оценку историков — как «возможно, самое несправедливое, ненужное и катастрофическое за всю историю монархии Капетингов». Правда, уже в первые недели похода армия вторжения увязла на севере арагонских земель.

Как бы то ни было, направляясь в предпоследний день 1284 года из Мельфи, где он провел Рождество, в недалекую Фоджу, где 60 годами раньше Фридрих II построил один из своих замков-крепостей, Карл Анжуйский мог надеяться на то, что движение колеса Фортуны вниз, столь заметное для него в последние три года, замедлится, а может, и сменится новым подъемом. Как обычно, король много работал, отдавал распоряжения, подписывал эдикты. Но одной воли, даже столь сильной, как у Карла, было уже недостаточно для того, чтобы продолжать бороться. Король был стар, последние годы он провел в постоянном нервном напряжении, и его необычайно крепкое здоровье вдруг сдало. В Фодже Карл слег. Чем именно он заболел, сказать трудно: медицина XIII века знала немного диагнозов, кроме весьма расплывчатых «горячки» и «лихорадки». Болезнь была очень скоротечной: уже б января король отдал последние распоряжения, а в ночь на 7-е исповедался и причастился. Его последняя молитва была простой и касалась того, что он считал главным в своей жизни: «Господи Боже, истинно верую в Тебя, моего Спасителя, и прошу — смилуйся над моею душою. Ты знаешь, что я принял Сицилийское королевство во имя Святой Церкви, но не ради своей выгоды. Помилуй, Господи, и прости мне мои грехи». Вскоре после этого Карл I, король Сицилии, Неаполя, Албании и Иерусалима, князь Ахейский, граф Прованса, Форкалькье, Анжу и Мэна, впал в забытье и умер, не дожив два с половиной месяца до 58 лет. Колесо Фортуны, столь активно вращавшееся всю его беспокойную жизнь, остановилось. Как отметил Салимбене де Адам, «почил он в тот самый день, в который короновался много лет тому назад. Был он прекрасным воином и снял посрамление с французов, которое те навлекли на себя при Людовике Святом в заморских землях. И оставил он после себя добрых наследников — сыновей и внуков». Немного напоминает последние слова какой-нибудь сказки, которую читают детям на ночь.

О наследниках Карла I у нас еще будет возможность поговорить в заключении настоящей книги. Пока же отметим, что позитивный отзыв процитированного хрониста отражает в первую очередь мнение гвельфской части тогдашнего итальянского общества, для которой Карл был фигурой легендарной и безусловно позитивной. Горевали о Карле, конечно, и при французском дворе, где понимали, что, несмотря на поражения, преследовавшие сицилийского короля в последние годы, в его лице Франция утратила сильного союзника. На отложившемся от Карла острове Сицилия и в других владениях Арагонской короны, естественно, ликовали; воспряли духом остатки гибеллинской партии в городах Центральной и Северной Италии; наверняка обрадовались новости о кончине давнего врага и в Константинополе. Остальная Европа, судя по всему, восприняла эту весть более или менее нейтрально.

Негативные отзывы о Карле свойственны в наибольшей мере историографам позднейшего времени. «Двенадцать лет он властвовал в Средиземноморье, снедаемый ненасытным честолюбием и влекомый неукротимой энергией; и то и другое не давало ему покоя, — осуждает Карла Джон Норвич. — Присущее ему неподдельное благочестие не сочеталось ни со смирением (ибо он всегда видел себя избранником, орудием в руках Божьих), ни с гуманностью, ни с милосердием». Справедливости ради следует заметить, что тема избранности, точнее, предназначенной ему Богом миссии в еще большей мере, чем у Карла, проходит через всю жизнь его старшего брата Людовика IX — однако никто из историков не ставит это в вину святому королю. Разница здесь, вероятно, обусловлена тем поступком, который навеки запятнал репутацию Карла Анжуйского и о котором Норвич не забывает упомянуть: «Совершенная им казнь шестнадцатилетнего Конрадина потрясла Европу и служила поводом для обвинений в его адрес всю его жизнь. Порой он мог вызывать восхищение, но любовь — никогда».

Стивен Рансимен пытается подвести баланс качеств Карла как политика и человека: «По своим представлениям он был человеком чести, но это были узкие и эгоистичные представления. Многие могли восхищаться им; его придворные и министры служили ему верой и правдой… Но мало кто из них любил его, да и у своих подданных он, как правило, любви не вызывал… Его планы разрабатывались тщательно и детально, но в них не учитывалось то сопротивление, которое они вызывали в людских сердцах. Когда он осудил на смерть Конрадина, он сделал это из ясного политического расчета; но, будучи безжалостным, он не мог предвидеть, какую волну сожаления вызовет эта казнь в мире. К его человеческим недостаткам принадлежало определенное тщеславие, которое заставляло его гнаться за столь бессмысленными титулами, как король Иерусалимский, и чрезмерная самоуверенность, которая с годами привела его к тому, что он начал недооценивать своих врагов». Здесь мы снова сталкиваемся с противопоставлением «восхищения» и «любви»: за Карлом признается способность вызывать своими достижениями первое, но неспособность снискать вторую.

Все это вполне правдоподобные толкования характера и образа действий Карла Анжуйского. Но им, на наш взгляд, недостает чего-то, что можно назвать контекстуальной уравновешенностью. Недостатки Карла-монарха не воспринимаются его критиками как продолжение его достоинств, точнее — как сами достоинства, которые и сделали его королем. Ведь, в отличие от большинства современных ему европейских государей, Карл не был рожден для королевской короны. Этот младший французский принц завоевал положение более высокое, чем было определено ему рождением, как раз благодаря упорству, вере в собственные силы и миссию, возложенную на него Богом, а также холодной беспощадности, которая часто свойственна таким «людям миссии». Достижения Карла были следствием свойств его характера, эти свойства усиливались по мере того, как приносили плоды — пока в изменившейся ситуации наконец не явились одной из причин поражений. Ведь то, что хорошо для воина-кондотьера (в роли которого Карл выступал, например, во Фландрии в середине 1250-х годов) или претендента на престол, вовсе не обязательно годится для царствующего монарха.

Однако последнее поражение Карла не стало окончательным: анжуйцы в конце концов удержали юг материковой Италии и большую часть владений на Балканах. В Анжу, Мэне и Провансе власть Карла и его наследников была абсолютно прочной. (Графство Анжу, впрочем, в 1290 году перешло во владение Карла де Валуа — того самого, которому Мартин IV хотел передать корону Арагона; Карл получил это графство в качестве приданого своей жены Маргариты Анжуйской — старшей дочери Карла II Хромого.) Да, Карла I трудно назвать государем, которого любили подданные. Но не таковы ли были очень многие из современных ему, равно как и предшествовавших, и позднейших правителей? Фридриха II Гогенштауфена называли stupor mundi, «дивом света», но не звучало ли в этом прозвище то же, в чем упрекают Карла, — восхищение, не дополняемое любовью? Напротив, большинство дошедших до нас характеристик Манфреда подчеркивают, что он был популярным королем, — но это не помогло ему в роковой день битвы при Беневенто.

Казнь Конрадина и «Сицилийская вечерня» были наиболее громкими событиями, связанными с именем Карла Анжуйского в сознании его современников. Смерть юноши королевской крови на плахе отчасти затмила военную славу Карла; восстание на Сицилии подорвало его репутацию сильнейшего государя христианского Средиземноморья. Карл I был фигурой, чья судьба отличалась необычайными перипетиями — и, будь ему известен жанр романа, он мог бы на закате своих дней воскликнуть, подобно Наполеону: «Что за роман моя жизнь!» Но если посмотреть на основателя Капетингской Анжуйской династии с несколько более прозаичной точки зрения, то Карл вполне органично впишется в ряд крупных государей, правивших в Европе конца XIII — начала XIV столетия. Он — один из тех монархов христианского Запада, которые олицетворяли закат классической, наиболее славной эпохи рыцарства, связанной с крестовыми походами, и начало нового периода, когда на передний план выходят другие социальные силы — чиновничество, на которое во все большей мере опирается усилившаяся королевская власть, и зажиточные городские слои, чьи хозяйственные интересы все чаще оказывают влияние на политику.

В этом контексте Карл Анжуйский выглядит как необычайно предприимчивый и энергичный, во многом успешный, в чем-то невезучий, но в чем-то и вполне типичный представитель своего времени и круга: «Если лихорадочный поиск Карлом денег и людей в период между 1279 и 1285 годом имел немного прецедентов в прошлом, за исключением последних лет Фридриха 11, то в будущем у него оказалось множество параллелей. Царствования Эдуарда I в Англии после 1294 года и Филиппа Красивого во Франции в тот же период точно так же отмечены ростом прямого налогообложения и таможенных сборов, принуждением [банкиров] к выдаче кредитов [короне] и — в случае с Филиппом — экспериментами с порчей монеты… Обоим пришлось бороться с восстаниями, но далеко не столь масштабными, как те, что сделали столь бурным царствование Карла. Оба [Эдуард и Филипп] опирались на долгую традицию правления своих династий. Возможно, Карл оказался менее удачлив, чем они, просто потому, что был новым правителем в чужой стране».