Почему из всех баскетболистов на планете мне досталась она? Почему не парень? Или, по крайней мере, не какая-нибудь запустившая себя девица, а не вот эта, которая вышла из четвертого коттеджа в коротких шортах, открывающих длиннющие ноги? Почему мне досталась баскетболистка с таким сердитым, напряженным выражением лица? Такая злая на жизнь?

– Велосипеды, – предлагаю я с самым равнодушным и спокойным видом. Мы стоим на крыльце коттеджа. – Эрл сдает напрокат велосипеды. Тропинка за коттеджем ведет прямо к водопаду…

– К водопаду? – переспрашивает она; ее лицо на секунду смягчается. – А я-то думала, что это за шум воды…

Я уже думаю, что она согласна на велосипеды, но Челси складывает руки на груди и качает головой. Не могу не отметить: когда она обнимает себя за плечи, выпуклости под майкой становятся особенно видны.

– Мы можем прокатиться туда, – начинаю я.

– А потом скатиться по холму вверх тормашками и врезаться в дерево, – ворчит она.

– Байдарки…

Она хмурится и выдвигает вперед челюсть:

– Еще опаснее ничего не придумал?

Ладно, я сам заслужил такое обращение. Да, я вел себя вчера как кретин. Да, я пообещал ей отметить победу и превратил вечер в праздник неловкости. А все потому, что она спросила про хоккей. Мне хотелось задеть ее так же больно, как она задела меня. И я напомнил ей про баскетбол. Я не идиот. Я понимал, что она не согласится сыграть со мной в мяч. Я предложил просто из вредности. И поэтому я понимаю, что ей хочется отыграться на мне сегодня. Мне это страшно неприятно, но я все понимаю.

– Я… Я загуглил противопоказания после операций на бедре, – пытаюсь успокоить ее. – Знаю, что серьезные нагрузки тебе нельзя, но байдарка…

– Ага, деревянный банан, в котором едва хватит места, чтобы сесть, и который чуть что переворачивается? Я бы не сказала, что в книге «Гениальные идеи человечества» эта мысль будет стоять сразу за изобретением пенициллина. Я бы сказала, ее место – рядом с видеомагнитофонами. Восьмидорожечными кассетами. «Фордом-Пинто». Кроссовками с шипами. Крысиным ядом, который на вкус, как виноградное желе…

– Ладно, – резко перебиваю я.

За нашими спинами кто-то отодвигает ширму.

На крыльцо выходит папа Челси. Я отступаю назад, опускаю руки, пытаюсь выглядеть спокойным. Вообще, глупо, что я начал на нее злиться. Если ее отец решит, что мы не ладим, то уволит меня.

Да, Эрл будет просто в восторге.

Забудь про Эрла, рычит голос в моей голове. Дело не в нем, и ты прекрасно это знаешь. Ты просто хочешь проводить с ней время.

Я качаю головой. Нет, не хочу, уговариваю я себя. Мне наплевать, что с ней будет. Но я смотрю на Челси и от всего сердца надеюсь, что она не скажет отцу, что не хочет со мной тренироваться.

– Хорошо вчера отпраздновали? – спрашивает он. Честно, мне кажется, он как-то грубовато с ней общается. Не знаю, нарочно ли.

– Нормально, – рявкает она, глядя в сторону. Не хочет на него смотреть.

Ее отец громко вздыхает. Он сбегает вниз по ступенькам и направляется к главному зданию.

– Что это с вами? – выпаливаю я, не успев подумать.

– Знаешь, что мы раньше с ним праздновали? – Челси поджимает губы и поднимает брови.

Понял. Опять я говорю не то. Опять она напоминает мне, каким козлом я был вчера. Это что, правда все случилось только вчера? Я пристально смотрю на Челси. Такими темпами ее каникулы закончатся лет через сорок.

– Поищем орхидеи? – предлагаю я. – Просто погуляем. Ничего сложного. Уверен, ты никогда не видела миннесотских орхидей. Ничего красивее в мире нет.

Напряжение исчезает с ее лица. Она больше не хмурится. И я понимаю, что сказал полную ерунду: Челси гораздо красивее, чем какой-то там тупой цветок.

Но она соглашается. Наконец-то. Кивает мне и говорит:

– Дай только фотоаппарат захвачу.

Доски настила прогибаются под ее ногами, когда она спешит внутрь.

Мы забираемся в мой грузовик; из нас троих он один не прочь поболтать: скрипит, мычит, дребезжит. А Челси таращится в лобовое стекло. Когда мы добираемся до озера, она распахивает дверь и почти бежит к воде.

Я наклоняюсь вперед и выуживаю из бардачка камеру, которую в очередной раз одолжила мне Кензи. А потом выбегаю из грузовика, чтобы побыстрее догнать Челси.

– Эй, Челс, – зову я, но она меня игнорирует.

Я смотрю на ее спину. Интересная все-таки прическа, этот хвост. Просто пригоршня светлых волос, собранных высоко на голове. Так что же такого в хвосте Челси, что от него мой мозг словно подергивается туманом?

Не успеваю я подумать, как ответ приходит сам собой: Дело в том, как эта прическа открывает мягкую, гладкую кожу ее шеи. И в том, как от ветерка пряди стремятся выбиться наружу, и парню не остается ничего, кроме как представлять, каково будет снять резинку для волос и зарыться в эту копну носом.

Я трясу головой. А ну перестань, Клинт.

– Челси! – зову я. Может, все-таки обернется?

Но Челси оставляет мне только свой хвостик. Она шлепает по илистому побережью, похожему на болото. Но она не стремится вперед, как целеустремленная спортсменка (а мне говорили, она была как раз такой); ее ноги бредут бесцельно, руки хлопают по бокам. Она словно заржавела без практики.

– Осторожнее, – предупреждаю я.

Но она лишь яростнее топает дальше. Так глубоко увязает в лужах, что время от времени ей приходится останавливаться и выдергивать ноги из грязи.

Я шагаю все быстрее, пытаясь ее догнать. И вот я уже так близко, что брызги от моих ботинок достают до ее ног, но Челси припускает вперед, размахивая руками. Расстояние между нами увеличивается.

Я уже решаю, что пусть бежит, если ей так хочется, и тут она снимает рубашку с длинными рукавами и обвязывает ее вокруг пояса. Майка под ней очерчивает изящный изгиб ее плеч. Готов поклясться, что загар у нее такого же цвета, как румяная корочка на пироге. У меня в буквальном смысле слова текут слюни.

Мне это не нужно, напоминаю я себе. Но мое тело снова не соглашается.

Солнце проливается мне на плечи сквозь ветви красных кленов. Но греет меня не оно, а Челси.

Что за тупость, думаю я. Но разве прикажешь телу, что чувствовать.

– Челси, – зову я. – Челс!

– Я занята, – кричит она через плечо. Словно на уроке по спортивной ходьбе, она размахивает руками в такт. Серебристая поверхность фотоаппарата пускает солнечные зайчики. – Не видишь? У меня поход. Тебе не нужно упрашивать меня, не надо ждать целую минуту и десять секунд, пока я начну. Вот уж нет. И бросать дело на середине я не собираюсь.

– Перемирие! – кричу я, сдаваясь.

Впервые с того момента, как она шагнула из грузовика, Челси останавливается. Просто останавливается. Не поворачивается ко мне. Дыхание вырывается из нее резкими толчками, от которых плечи ходят ходуном.

– Слушай… Ну прости меня. Я вчера вечером повел себя по-уродски, – обращаюсь я к ее спине. – Давай просто забудем, хорошо? Просто прогуляемся. Пофотографируем орхидеи по дороге. Никогда… никогда не видел ничего красивее миннесотских орхидей, – повторяю я, и звучит это просто смехотворно. – Обещаю не лезть не в свои дела и не давать непрошеных советов. Честное слово.

Она так громко вздыхает, что я слышу во вздохе ее голос:

– Я просто очень скучаю. Так скучаю, что с ума схожу. По баскетболу. – Она поворачивается ко мне в профиль. – И вчера, на террасе за «Заводью»… Держать мяч в руках, стоять у кольца и понимать, что мне это теперь не светит… Что это не станет моей жизнью. Это… это просто убивает меня. Представь, что ты в тюрьме и не ел двое суток. И вот с той стороны решетки лежит чизбургер и шоколадный коктейль, но до него не дотянуться. Протягиваешь руку, и не хватает пары сантиметров… Может, звучит слишком трагично, но я, наверное, и чувствую себя так.

– Ладно, – говорю я.

Она выстреливает в меня взглядом синих глаз.

– Ладно? – повторяет она. – Просто «ладно»?

– Все, что от тебя нужно, – это добросовестно относиться к занятиям.

Я говорю, как хороший частный тренер. Никаких эмоций. Просто слова, которые я должен сказать.

– Но… Но я же поменялась после того несчастного случая. То есть… я же теперь не могу делать того, что раньше. Все теперь по-другому.

– Ладно, – тихо говорю я.

Она кивает и разворачивается еще чуточку; теперь мне видно, как сияют розовым ее щеки. Но желваки на моих скулах не собираются исчезать. Во всем этом есть какая-то странная близость, словно мы с ней пара, которая мирится после ссоры. Не важно, что я делаю, Челси проникает в меня все глубже. А когда я вообще успел впустить ее внутрь? Разве не закрыл я на замок все двери в душе еще до того, как она приехала?

И все же я таращусь на ее прекрасное лицо, и в голове у меня вертится одна-единственная мысль: Интересно, какой он, этот бойфренд. Я чувствую легкий укол ревности, а за ним накатывает ярость, как и в тот раз, когда Челси объявила, что у нее кто-то есть. Но почему? Мне-то что за дело?

Почему я не могу отключить эмоции?

Мы шлепаем дальше вдоль прохладного побережья и набредаем на болото. Запах от него такой же, как от потной кожи. Нашу тропинку с журчанием перебегает мелкий ручеек. Челси сходит с тропы и идет против течения, уходя все дальше от озера. Над нашими головами ревут машины, петляя по поворотам шоссе и разрезая тишину.

Я смотрю вперед, на ручей, мимо плеч Челси. И тут я понимаю, куда мы забрели, и по коже у меня бегут мурашки.

– Ты нашел хоть одну? – спрашивает Челси. – Ну, орхидею?

– Нет, – отвечаю я дрожащим голосом. – Слушай, давай вернемся по другому маршруту.

Что с тобой не так, Морган? – ругаю я себя. Но сам тут же понимаю, что со мной не так: я слишком пристально таращился на плечи Челси, чтобы заметить, куда она направляется. Чтобы понять, что она идет к этому ущелью.

Не надо было вообще сюда ехать, пытаюсь я себя уговорить. Но я был слишком расстроен, слишком смущен затянувшимся молчанием в машине, чтобы думать о чем-либо еще. О чем-либо, кроме Челси.

– А я вот да! Нашла! – торжествующе выкрикивает она и спешит дальше, вперед, к бело-розоватому цветку.

Но он исчезает, и Челси вслед за ним. Жар летнего утра сменяется безжалостным холодом. Июнь уступает место самому началу марта, и север Миннесоты все еще пытается вырваться из цепких ледяных лап зимы. Я опускаю взгляд и вижу, что вместо камеры держу в руках серебристую крышку термоса. Папа льет в нее черный кофе. А я не стою в ущелье, а смотрю на него сверху, держась за руль своего грузовика. Мы едем по шоссе. От снега весь мир стал белым-белым; дыхание вырывается у меня изо рта облачками пара. Руки надежно спрятаны в рукава парки, лоб чешется от шерстяной вязаной шапки. Сквозь лобовое стекло я вижу, как медленно поднимается солнце, возвещая приближение еще одного дня без ответов на мои вопросы.

– На самом деле тебе нужно поспать, – говорит мне папа. – Ну, по крайней мере, попробовать.

Он говорит громко, пытаясь перекричать радио. Мерзкое радио.

– …продолжаются поиски Розалин Джонсон, – объявляет диджей. – В последний раз девочку видели на турнире по хоккею, который проходил на озере поблизости от…

– Я знал, я сразу понял, – говорю я. – Она не пришла, и я сразу понял, что что-то случилось. Но я продолжал играть? – Я крепче хватаюсь за руль.

– Это не твоя вина, Клинт, – настаивает папа (он повторяет это все восемь часов, что мы едем). – Если бы ты немного отдохнул…

– Ага, конечно. Отдохнул. Мы даже не знаем, где она. Мы не знаем, что с ней. А что-то явно случилось. И в этом есть чья-то вина. Я не буду останавливаться, чтобы тупо спать.

Я жму на тормоз и съезжаю с дороги. Перевожу коробку передач в нейтральное положение.

– Так почему ты тогда остановился?

Но я думаю, что папа, еще не договорив, уже знает ответ.

Впереди по заснеженным ветвям мечутся красные и синие огни. Дорогу перегородили полицейские машины. Внезапно я понимаю, что вышел из грузовика и бегу туда.

– Клинт! – зовет папа.

Но я уже скольжу вниз по склону, и ботинки мои проваливаются в снег на добрые десятки сантиметров. Снег хрустит под папиными ногами за моей спиной; он пытается догнать меня. Легкие горят от холода.

Впереди маячат черные униформы. Кто-то из них замечает меня и поднимает вверх руку:

– Сынок! Тебе не следует здесь быть.

– Рози? – хриплю я. – Рози?

Папа ловит меня за капюшон парки, но я вырываюсь. Я бегу вперед, проваливаясь глубже. Все кричат, и я теперь вижу – ясно вижу – разбитое лобовое стекло и эту чертову белую крышу, которую занесло снегом. «Мазда-Миата» с проломанной крышей. Она скатилась вниз, думаю я, и мои глаза перебегают от машины обратно на шоссе. Я проезжал мимо этого места сотню раз за последние пару дней. И я просто ее не заметил. Она всегда ездила так быстро, настоящая маньячка. Даже в плохую погоду. Сколько раз я предупреждал!

Полицейские собираются вокруг меня, поднимают руки вверх и зовут: «Сынок, сынок…» Я медленно начинаю понимать, что крик, от которого у меня вибрирует череп, – мой собственный. Рози!

– Смотри, вот тут! – От голоса Челси пейзаж вновь зеленеет. Полиция исчезает, появляются почва и растения. Машины проносятся по шоссе над моей головой; им невдомек, что случилось два года назад в этом самом ущелье. Но я трясусь с ног до головы.

Рози больше нет.

Я иду навстречу Челси. Она опустилась на колени рядом с нежным, свежим цветком. Вспышка камеры. Челси протягивает руку к орхидее – наверное, собиралась сорвать, – но я хватаю ее за запястье.

– Пошли, – рявкаю я. – Мы уходим.

– Но я…

– Не спорь!

Я срываюсь на крик, потому что, вернувшись сюда, я заново переживаю ту аварию. Она больше не воспоминание, а реальность, которая происходит сейчас. Поверить не могу, что расслабился настолько, что вообще пришел сюда.