Весь выпускной класс набился в пиццерию «На вершине холма», которая, по правде говоря, является единственным местом в Фэйр Гроув, где можно отметить последний звонок. Каждый год одна из хорошеньких девиц в майке и тесных джинсах, выращенная на отборной кукурузе, залетает от парня, у которого сидела на коленях – и он явно был не против поработать стулом. Каждый год одного из футболистов, который под столом подливает бурбона в свою колу, отвозят по скорой в больницу Спрингфилда, где ему промывают желудок. Пятеро или шестеро отличников, ни разу за всю школу не опоздавших на урок, внезапно чувствуют тягу к приключениям и, вдохновившись названием пиццерии, в ночи устраивают гонки с холма и несутся со скоростью за сто километров в час по извилистым проселочным дорогам.

Мы сидим за столом в глубине зала: я, Гейб и девочки из команды. Оранжевые пятна жира на тарелках похожи на абстрактные полотна. Все так расшумелись, что радио можно было бы и выключить. Хэнк, вечно потеющий владелец пиццерии, то и дело поднимает глаза от бледных кругов теста, которые он смазывает кроваво-красным соусом. Наверное, беспокоится, не натворим ли мы дел в его заведении, раз так разорались.

– Надеюсь, бутылок у вас нет, – кричит он, вытирая влажный лоб тыльной стороной ладони. От его слов поднимается такой хохот, будто кто-то завел восьмицилиндровый двигатель.

За моим столом Тереза и Меган, наши защитница и тяжелый форвард, разыгрывают сцену из последнего сезона. Лили, наша крошечная и худенькая нападающая, которая фигурой похожа на шест для тетербола (и это несмотря на все ребрышки, что она съедает за шведским столом!), присоединяется к спектаклю и кидает воображаемый мяч точно так же, как Брэндон играет на воображаемой бас-гитаре, когда слышит по радио любимые песни. Ханна, наш центровой, высокая, как рекламный столб, смеется раскатистым утробным смехом, от чего у нее даже каштановые волосы выбиваются из хвоста.

Команда изображает лучшие моменты сезона, а я рассеянно оглядываю газетные вырезки на стенах пиццерии. А вот и мое фото: номер двадцать третий победоносно вскидывает вверх кулаки. Это было весной моего первого года. Я вглядываюсь в черные жирные буквы заголовка («ФИНАЛ ЧЕТЫРЕХ, МЫ ИДЕМ!»). Готова поклясться, что слышу металлический скрежет пластины в моем бедре. С ней я похожа на Железного человека.

В этом году команда тоже могла бы поехать в финал, пусть и без меня. Но сколько бы они ни смеялись и ни разыгрывали сценки, мы все знаем, что этот сезон был худшим из всех восемнадцати лет женской школьной команды. Сколько бы тренер Тиндер ни выдавала энергично-вдохновляющих речей в раздевалке, команда уже заранее была настроена на поражение. Лишившись лучшего игрока, они плохо представляли себе, как смогут победить. Да что там, даже на площадке они во время последней игры почти и не присутствовали: Лили достала из спортивной сумки конспект по истории, Ханна бегала с одним наушником в ухе. У Терезы с Меган был отсутствующий вид: такое лицо обычно бывает у студентов на лекциях по осмосу.

Внезапно я замечаю, что мой портрет уже начал желтеть по краям.

В противоположном углу зала сидит Бобби Уилкокс, редактор выпускного альбома и председатель клуба отличников. Он, шатаясь, встает и поднимает бокал, словно собираясь произнести тост. Лицо у него зеленое, как перец в пирогах Хэнка. Не успевает он и слова произ нести, как глаза у него стекленеют, он отворачивается в сторону, издает странные звуки, и его рвет примерно шестью кусками пиццы с пеперони.

Группа поддержки визжит от отвращения. Три из них даже взбираются на стулья, словно блевотина Бобби может пробежать по полу и вцепиться им в голые ноги.

Меня же больше шокирует другое. Я замечаю, что Бобби уронил свой стаканчик, и меня передергивает. Коричневая пенящаяся жидкость, испещренная осколками льда… Вот что отвратительно, а совсем не полупереваренный ужин на полу. Я смотрю на стаканчик, не отрывая глаз, и мне кажется, что Хэнк должен обозначить область желтой лентой, как делают с местами преступлений. Ну а что? Каждый, кто видел мою последнюю игру, знает, что разлитая газировка так же опасна, как нож, пуля или машина без тормозов.

В голове у меня паникой пульсирует свист судейского свистка. Я снова слышу шокированный вздох толпы. И свой собственный вопль, который был громче и свистка, и коллективного стона фанатов. Мой крик разрезал мне горло, как самый острый нож.

– Если от твоей рвоты пахнет алкоголем, держись у меня, Уилкокс! – вопит Хэнк (эту фразу он произносит каждый год, заменяя только фамилию в конце). Он выбегает из кухни с покрасневшим лицом, с которого градом струится пот.

Футболисты охают и показывают друг на друга пальцами. В зале раздается их: «Я не приносил бутылку, это не я, вы что». Стулья скребут по полу. Бутылку бурбона уносят под накачанным бицепсом футболиста. Наш стол тоже пустеет; Гейб толкает меня локтем и тычет мне носом в ухо.

– Пошли, – бормочет он, и его дыхание теплой волной ласкает мне шею. – Давай.

Мы выходим наружу и становимся маленькой кучкой под нарисованным на зеркальном окне куском пеперони. Входная дверь пиццерии открывается и закрывается ритмично, словно раскачиваются качели на детской площадке. Мы – бывшие орлицы-баскетболистки – медлим в сторонке, неловко переминаясь сандалиями на гравии тротуара, а они – бывшие старшеклассники школы Фэйр Гроув – набиваются в машины, припаркованные вдоль обочины. Вот-вот официально наступит время гонок по склону, промываний желудка и зачатий.

Мы смотрим друг на друга, зная, что после финальной сирены счет игры уже не изменить. Пришла пора обниматься на прощание, натягивать фальшивые улыбки и притворяться, что мы в восторге от того, что выпустились из школы. Притворяться, что мы не мечтаем о волшебном пульте, который перемотал бы этот период нашей жизни на самое начало.

Особенно я. Правда, мне придется отмотать еще дальше, чем остальным участницам команды: я бы начала с тренировок в гараже, ежедневных пробежек, нагрузок на суставы, стресса, перенапряжения. Мы с Гейбом все еще собираемся вместе поступать в колледж, как и планировали с самого начала выпускного класса. Правда, теперь приходится выбирать что-нибудь попроще: Университет штата Миссури. Это в Спрингфилде, всего 25 километров от моего порога. Туда уже поступили старший брат Гейба и три четверти выпускников Фэйр Гроув из тех, кто вообще собирался учиться дальше. Гейб пойдет на журналистику, как и планировал, а я… а куда же пойду я?

Ночную темень прорывает чей-то крик, похожий на писк сдувающегося воздушного шарика. Группка школьных шутников набилась в салон пикапа. Шон Грейсон, питчер нашей бейсбольной команды и фотограф в школьной газете, безоговорочно победивший в номинациях «Лучшая улыбка» и «Клоун класса», месяц назад крикнул Гейбу, чтобы тот перестал пускать на меня слюни и хоть раз взглянул в камеру (мы тогда позировали для фото «Лучшая школьная пара»). Теперь он сидит, высунувшись из окна машины по самый пояс, и машет мне рукой.

– Эй! Челси! Лови! – вопит он, кидая в меня каким-то предметом. Я инстинктивно наклоняюсь вперед и раскрываю ладони, словно принимая пас.

Грузовик, накренившись, удаляется по улице, а вместе с ним – радостные возгласы пьянящей свободы. Я поворачиваю предмет в руках. Это упаковка презервативов.

Я покрываюсь мучительным румянцем, а моя команда начинает ретироваться в глубь улицы, выкрикивая все эти нелепые «вуху» и «о-ля-ля». Я хочу заорать на них, хочу, чтобы они перестали. Не так мы должны были попрощаться. И все-таки я стою тут, как последняя идиотка, окаменев от ужаса, и по мне сразу можно догадаться, в чем дело: я девственница.

Само слово какое-то нелепое. Девственница. В нем есть что-то инфантильное, жалкое и старомодное. Мне вспоминается черно-белое, с помехами, видео из пятидесятых: группа девочек в кринолинах и гольфиках сели в круг слушать лекцию о том, как защитить свою невинность.

– Ну ладно, оставим вас наедине, – поддразнивает Тереза, а Меган, Ханна и Лили подхватывают: «Мы бы пожелали тебе удачи, но зачем она тебе» и «Третий лишний, понимаю-понимаю».

Я раскрываю рот, но слова застряли внутри. Моя команда – впрочем, нет, уже не моя – поворачивается спиной и превращается в четыре пары карманов на задней стороне джинсов, четыре пары босоножек, шлепающих по пяткам, и четыре мерно покачивающихся хвостика.

Проходящие мимо выпускники замечают презервативы в моей руке и издают одобрительные «ого» и «вот это я понимаю». Я пихаю упаковку в сумочку и поправляю прическу.

Гейб берет меня за руку. У него такие прохладные пальцы, особенно по контрасту с моей горящей от смущения ладонью. Будто ныряешь в свежие простыни жаркой летней ночью.

– Не обращай на них внимания, – шепчет он мне на ухо. – Если бы не твоя травма, мы бы такое творили в раздевалке, что им и не снилось.

Суровая спортсменка во мне недовольно шипит: не хватало еще, чтобы Гейб меня защищал. Вот уже полгода, как он изображает из себя рыцаря в сияющих доспехах. Старая я врезала бы ему за то, что пытается меня опекать; она бы сказала, что сама может о себе позаботиться. Но Гейб подмигивает, и новая я расслабляется. Ее сердце плавится тягучей карамелью. Он знает – он всегда знает, думает она. Один взгляд на мое лицо – и он уже прочел все мысли, что проносятся в моей голове. Нам не надо трепаться, пока мы оба не умрем медленной мучительной смертью, и изливать душу в ужасных душещипательных разговорах. Это ведь отлично, правда?

В желтом мареве фонарей мы медленно бредем по Олд-Милл-роуд, проходим мимо почты и направляемся к «Белому сахару», пекарне моих родителей. На окне висит огромная вывеска «Поздравления выпускникам школы Фэйр Гроув!», загораживая вид на интерьер. Я, правда, провела столько часов за работой внутри, что, несмотря на тьму и вывеску, я наяву вижу пирожные со взбитыми сливками на стенде и чизкейк на витрине – тот самый, на котором кудрявыми темно-вишневыми буквами выведено: «Вау, Гейб!» А еще я вижу металлические спинки стульев, выстроившихся вдоль прилавка и вокруг маленького столика в углу. На стене за кассой висит номер USA WEEKEND в рамочке: тот самый номер, с моей физиономией на обложке. Это фото – словно маленькая кнопка со знаком доллара, которую я нажимаю каждый раз, стоя за кассой по выходным: чаевые сыплются только так. Покупатели вежливо улыбаются мне, но в их глазах больше не читается восхищения. Теперь нет. Просто улыбка, словно они говорят мне: Таймер уже прозвенел, деточка. Вся твоя слава осталась в прошлом.

Я достаю из кармана позвякивающие ключи и поворачиваю в замке. Мы заходим внутрь, в еще уловимый аромат глазури и свежего хлеба.

Я включаю нижнее освещение: витрины озаряются мягким светом, а пространство у входа остается темным, как плотно закрытый шкаф (не хочу, чтобы кто-нибудь подумал, что пекарня еще открыта). Но не успеваю я убрать руку с выключателя, как с моих губ срывается удивленный вздох.

– Гейб, – шепчу я, закрыв ладонью рот и обозревая магазин. – Это ведь я хотела сделать тебе подарок на выпускной.

Однако Гейб, судя по всему, получил официальное одобрение от мистера Кейса на то, чтобы прийти в пекарню через несколько часов после того, как мы швырнули в воздух академические шапочки. Букеты тюльпанов (мои любимые цветы!) выглядывают из-за прилавка. Длинные ленты с ароматом ирисов струятся с потолка, переплетаясь с фосфоресцирующими звездами на веревках, обсыпанных блестками. В центре зала стоит табурет, а на нем – мой подарок, упакованный в белую бумагу и перевязанный серебряной лентой, сияющей, как хромированный бампер.

– Я был бы не я, если бы не обошел тебя по части подарков, согласись, – говорит он, захлопывая за нами дверь.

Конечно же. Стихи на день рождения, спрятанные в коробке с сувенирами, фоторамка, в которую он вставил билет на наш первый киносеанс (подарок на Валентинов день), а на годовщину – фото наших переплетенных рук в тонах сепии. Все это доказывает, что Гейб Росс на корпус опережает свою девушку по части романтики.

– Ну ничего, дождись только своего дня рождения, – грожу я ему пальцем.

– Думаешь, перещеголяешь меня? – спрашивает он, а потом выхватывает мою коробку с табурета до того, как я начинаю срывать оберточную бумагу. – Не-а, – говорит он. – Пока рано. Тут нужна торжественная церемония.

Я делаю вид, что дуюсь на него, и проскальзываю за прилавок.

– А вот ваш подарок на выпускной, драгоценный сэр, – говорю я, поднимая тяжелую стеклянную крышку с Гейбова чизкейка. – От искренне вашей меня. Всего-то придется отдаться в рабство на семьдесят три тысячи часов, чтобы возместить ущерб за весь сливочный сыр, который я перевела на первые неудачные попытки. Нет уж, ты достоин большего, чем надтреснутая корочка.

Гейб посмеивается, протягивая руки через прилавок, и склоняется, чтобы приглядеться повнимательней к моему – ладно, признаем, слегка скособоченному – творению.

– Мне вилка не нужна, я этот торт прямо с лопаточки съем.

Он стоит, опираясь на прилавок, и внезапно поднимает на меня свои зеленые, как весенняя трава, глаза. Его взгляд… у него словно есть пальцы, и они тычут меня прямо в глаза, а затем в голову, добираясь до границ самой моей души. Что-то это уже слишком, но я не могу перестать таращиться на него. Я тоже склоняюсь над прилавком; его губы едва касаются моих. Он слегка отводит голову назад; его дыхание щекочет мне щеку, но до рта я дотянуться уже не могу.

– Кокетка, – раздраженно говорю я и запускаю эспрессо-машину, а он садится на табурет.

Время от времени в магазин просачиваются вопли какого-нибудь пьяного выпускника. Вот уже почти год наша жизнь проходит именно так: мы с Гейбом уютно пристроились где-то внутри, а остальной мир пролетает мимо нас, и его шум доносится до нас приглушенно, издалека. Такова наша жизнь с тех пор, как я разлепила веки после операции и увидела у больничной койки Гейба. Его лицо четко проступало на размытом фоне палаты. Такова жизнь с тех самых пор, как я вернулась в школу после того несчастного случая. Одноклассники проносились по коридорам мимо меня, а Гейб тащил мои книги, держа меня за руку и бормотал «Все в порядке, не спеши», пока я ковыляла, стараясь не перенагрузить бедро.

Теперь, однако, в этой относительной тишине, меня одолевают мысли об упаковке в моей сумочке… упаковке с броским дурацким рисунком. А еще об окне пекарни… эти жалюзи так легко закрыть. Мы могли бы смахнуть вазы с тюльпанами на пол и лечь на прилавке, и я бы запустила пальцы в кудри Гейба, я бы разорвала его рубашку напополам…

– Я буду скучать, когда ты уедешь в Миннесоту, – бормочет он, и я подскакиваю так высоко, что чуть не взлетаю.

Я оборачиваюсь через плечо. Он взял одну из сотни брошюр «Озеро в лесу», которыми мама засыпала меня в прошлую пятницу, сразу после того, как я сдала последний школьный экзамен.

– Это же почти Канада, – передразниваю я маму и продолжаю высоким голосом, задыхаясь от притворного волнения: – Какое прекрасное приключение перед колледжем!

– Пообещай, что будешь осторожна, – говорит Гейб. – Ато все эти походы, байдарки… – Он продолжает говорить, перелистывая блестящие страницы брошюры. Но я думаю лишь о светлых волосках на его руках, о его загорелой шее, о том, как он перемахнул бы через этот дурацкий прилавок, схватил меня и уволок на кухню. Каково бы это было? Обезумев от животной страсти, свалиться кубарем, сбив полки. Сахарная пудра облепит наши обнаженные тела, и рты будут оставлять сладкие липкие дорожки, когда мы будем целовать друг друга в…

– Челс.

На этот раз, когда я подпрыгиваю и поворачиваюсь к Гейбу, он сидит, сложив руки на груди, а глаза его похожи на замки с кодом: они плотно закрыты. Он произносит только одно слово:

– Нет.

– Что нет?!

– Нет, не сегодня. Не сейчас. Не в пекарне твоих родителей. Не в спешке, не накануне твоего отъезда на каникулы. Нет.

Я хмурюсь и трясу головой, словно он только что вовсе не залез мне в голову и не прочел мои мысли.

– Не отрицай. Ты постоянно смотришь на свою сумочку, куда положила презервативы, – говорит он с широченной улыбкой. – Послушай… – Тут он встает со стула и проходит за прилавок. – Это звучит ужасно, но многие парни здесь используют девушек, как одноразовые салфетки. Какая разница, сколько уже побывало в твоих руках, – на месте старой тут же появляется новая. Но мы-то с тобой не такие. Даже если бы не твой несчастный случай, у нас все равно все было бы по-другому. Мы уже давно вместе, – продолжает Гейб. – И да, я хочу тебя. И ты знаешь, что хочу. Но я не хотел бы впервые заняться с тобой любовью только потому, что все остальные делают это сегодня ночью. Ты ведь знаешь это, да?

Мои внутренности сворачиваются в узлы туже, чем сетка под баскетбольным кольцом. Заняться с тобой любовью? Меня чуть не затошнило от этой фразы. Зачем такие формальности? Зачем Гейбу какая-то идеальная картинка, ему-то? Сплетницы выпускного класса уже всем раструбили, что он уже потерял девственность. Летом, как раз перед нашим знакомством, в лагере для будущих журналистов.

– Я же ничего не сказал об этом на выпускном балу, потому что секс на выпускном балу – это такое заезженное клише, правда?

– Выпускной бал… – вздыхаю я. То была ночь повозок из тыквы и медленных танцев в синем, как океан, платье-бюстье от Веры Вонг. Я казалась себе такой, такой идеальной рядом с Гейбом. А потом мы сели в его «мустанг» и выехали на шоссе, не зная, куда едем, только мы вдвоем. Нам не нужны шумные вечеринки. Нам тогда мог принадлежать целый мир, сверху донизу. Ветер испортил мне прическу, но не все ли равно! На всем свете не было никого свободнее нас. Мы доехали до самого Кимберлинг-Сити, а это в ста десяти километрах от дома, и пошли на берег озера Тейбл-Рок. Солнце выкрашивало воду в цвет оранжевых леденцов. Гейб начал выводить узор на моих обнаженных плечах.

– Знаешь, что это? – спросил он. – Это знак бесконечности. Это про нас…

Теперь же он шепчет:

– Как тебе отель «Карлайл»?

– «Карлайл», – повторяю я, а Гейб обнимает меня за талию.

– Я хотел сделать тебе сюрприз, когда ты вернешься из Миннесоты. Но потом подумал, что лучше скажу сразу. Так тебе будет чего ждать…

– «Карлайл», – повторяю я, будто это слово – единственное, что я вообще помню на родном языке.

– Я уже забронировал номер. Ночь для нас двоих, тогда, когда мы сами захотим.

У меня кружится голова, как на карусели.

– Это же самый шикарный отель в округе, – бормочу я. – Это ты решил после того, как ухватил летнюю работу в престижной юридической компании?

– Мелкая сошка в услужении у помощника адвоката, Челс. Вот и все. Никаких крупных расследований в этом году. Но все же лучше, чем жарить котлеты для бургеров. А кстати, – в глазах Гейба загораются озорные огоньки, – я готов потратить сколько угодно на ночь, которая станет одной из самых важных в твоей жизни. В нашей жизни.

Я закатываю глаза, напоминая ему без слов, что задолго до того, как он начал преследовать меня в коридорах, бессовестно флиртуя, слух об интрижке между роскошным редактором спортивных новостей и загадочной журналисткой из соседней школы уже облетел все классы.

Гейб настойчиво качает головой и шепчет:

– Я никогда не был с той, которую люблю. И ты заслуживаешь не только отеля «Карлайл». Я бы отвез тебя в Париж, если бы мог.

Эспрессо, который я приготовила для Гейба, заструился из кофемашины в крошечную белую чашку. Но мы продолжаем стоять, обнимаясь за талии. Я даже сквозь рубашку чувствую, как колотится кровь у него в венах. Я знаю, что надо сделать – или сказать – что-нибудь крайне романтичное. Но я совсем не поэт. Я бывшая баскетболистка, у которой ни грамма опыта в постельных делах. И я слишком высокая, чтобы склонить голову Гейбу на грудь.

Внезапно, когда до меня доходит, что все это станет реальностью, у меня разыгрывается воображение. Я представляю нас с Гейбом в роскошной спальне, сплетенных в порыве страсти… Но вот он опускается на меня всем весом своего прекрасного тела, и комната заполняется металлическим скрежетом. «Что это?» — спрашивает Гейб, поднимаясь с меня. Но уже поздно: металлическая пластина в моем бедре (когда я думаю о ней, то каждый раз представляю себе заржавелую кровлю, как на большинстве крыш в Фэйр Гроув и его окрестностях)… так вот, пластина переломилась, и ногу у меня заклинило, да так, что колено оказалось где-то в районе уха. «Хватит смеяться», – ору я, но Гейб не может успокоиться…

– Пошли со мной, – говорит Гейб, прерывая мои тревожные фантазии. – Буквально на минутку. Торт подождет. У меня ведь тоже есть для тебя подарок.

Я протягиваю руку к белой коробке, но он легонько щелкает меня по пальцам.

– В этом нет необходимости, – широко улыбаясь, говорит он и тащит меня к двери. Я непонимающе хмурюсь.

Я снова достаю ключи из кармана и несколько раз проверяю, закрыла ли дверь. Не то чтобы это играло какую-то роль в Фэйр Гроув, родине баскетбольной команды «Орлиц» и самых невинных душ.

– Мне надо было выключить эспрессо-машину? – спрашиваю я.

В выходные по вечерам винтажный «мустанг» Гейба неизменно стоял рядом со входом в «Белый сахар» на случай, если нам захочется поехать в Спрингфилд в кино или на ужин более изысканный, чем кусок пеперони. Поэтому я логично предполагаю, что на сей раз мы опять поедем в Спрингфилд. Мы спешим к машине. Мои ноги жирно блестят слоем лосьона с запахом роз; я стараюсь держать их подальше от решетки радиатора. Жизнь научила меня, что если Гейб Росс чего-то не переносит, так это когда прислоняются к его «мустангу» шестьдесят пятого года выпуска. И дышат на стекла. Или швыряют обертку от жвачки на пол. И, если уж на то пошло, когда его дразнят насчет того, что он относится к своей машине, как сторож к музейным экспонатам.

– Мы никуда не едем. Скоро вернемся, – отвечает Гейб, протягивая мне руку.

Но я ее не беру; вместо этого я смотрю на огромные старинные часы под одним из уличных фонарей. Сейчас четверть десятого, и влажная миссурийская ночь теплым дыханием овевает мне голые руки. Да что там яичницу жарить – если так пойдет и дальше, к августу мы сможем печь печенье с шоколадной крошкой для «Белого сахара» прямо на мостовой.

– Уже почти завтра, – говорю я, показывая на часы. – А завтра мне уезжать в Миннесоту.

– У нас еще полно времени, – настаивает Гейб, призывно помахивая мне пальцами.

Я вкладываю руку в его прохладную ладонь, и мы идем к старинной мельнице, которая даже сейчас является краеугольным камнем города. Конечно, мельничное дело уже давно засохло, как цветы, из которых местные хозяюшки раньше плели венки для украшения дверей. Но здесь, у этого исторического памятника, еще собирается на День независимости народ; тут летними вечерами едят мороженое и болтают; тут проходят исторические фестивали под музыку блюграсс.

Мы бредем по траве, над которой целыми россыпями танцуют ранние летние стрекозы. Побеги паслена уже начали обвивать стволы деревьев; если бы мы подошли поближе, то увидели бы и фиолетовые цветы по углам мельницы. Однако на полпути Гейб останавливается и показывает на темное небо. Я гляжу вверх.

– Звезда Челси Кейс, – объявляет он. – Я купил ее в Международном звездном каталоге и назвал в твою честь. Все документы лежат в коробке, в пекарне, но мне не нужны карты, чтобы найти твою звезду. Я узнаю ее где угодно. Сияет ярче, чем любая другая. Как и ты.

Я молчу. Дело в том, что его поступок мне – словно наждаком по коже. Я даже не знаю, почему… Это ведь просто романтический жест в духе Гейба Росса.

– Ты купил мне… звезду, – бормочу я. – Ну это… Спасибо тебе.

Надеюсь, что каким-то чудом он не поймет, что это очень натянутое «спасибо». Такое, какое говоришь бестолковой бабуле, когда она дарит тебе кроссовки на липучке – на липучке, из всех возможных вариантов!

– Знаешь, это как с моряками… Они ориентируются по звездам, как по карте. Или по компасу… – продолжает Гейб. – Так я хотел показать тебе, что сердце – это компас, и мое сердце ведет меня прямо к тебе.

Я моргаю, пытаюсь избавиться от рези в глазах. Ты дурища, Челси, думаю я. Последняя дурища. С чего ты вообще решила, что Гейб тебя недооценивает.

– Она прекрасна, – говорю я, таращась в небо. Но слова ничего для меня не значат. Так всегда бывает, когда врешь.

– Послушай, – говорит Гейб хрипло. – Никакого тебе торта на выпускной, пока не поцелуешь меня двадцать один раз. По одному за каждую ночь, которую ты проведешь в Миннесоте.

Наши губы соприкасаются, и я закрываю глаза. Открываю рот, прижимаюсь к нему губами и пытаюсь продлить поцелуй от одного мгновения к другому.

– Такими темпами, – говорю я, когда мы наконец отрываемся друг от друга, чтобы глотнуть воздуха, – до двадцати одного мы дойдем к утру.

– Ничего не имею против, – шепчет Гейб.

Наш поцелуй остывает, и тут я понимаю, что звезда Челси Кейс светит ничуть не ярче, чем любая другая.