Я ни разу в жизни не вставала на скейтборд (и не хочу выглядеть идиоткой, пытаясь научиться кататься на забитом народом тротуаре в субботний полдень), поэтому до фотостудии «Зеллере» тащу его под мышкой. Эту работу я описала маме буквально в двух словах, лихо, как при игре в классики, перепрыгнув само название студии. Она даже не знает, что мне об этой студии известно, хотя ведь это нетрудно сообразить, так ведь? Ну, то есть ее владелица, Нелл, дает в школьную газету объявления с двадцатипроцентной скидкой на выпускные фотографии. Студия «Зеллере», рядом адрес, черным по белому. И в школе ее все так расхваливают, что можно подумать, будто кучерявый «Зеллере» в правом нижнем углу каждой фотографии, которую она делает, — это значок какой-нибудь супермодной студии.

Я задерживаюсь на минутку перед витриной. За стеклом сидит Нелл — седые волосы до подбородка, круглые очки в массивной черной оправе. Она разговаривает по телефону и как раз снимает очки, чтобы приставить к глазу какой-то прибор — наверно, увеличительную линзу или ювелирную лупу. Смотрит на лист в ее руках. Какие-нибудь негативы разглядывает.

Кладет трубку, опять надевает очки. Увидев меня, отодвигает стул и встает так выразительно, словно разыгрывает сцену из немого фильма. Она открывает дверь и смотрит на меня — губы напряжены так сильно, что напоминают цирковую лонжу, на которой раскачивается акробат.

— Девочка, — говорит она, — нельзя вот так пропадать. Я чуть с ума не сошла.

— Простите?

— Хватит тут маячить, — говорит она, как будто я какой-нибудь случайно забредший сюда подросток, решивший попрыгать на скейтборде со ступеней ее студии и отпугивающий тем самым клиентов. Как будто я попрошайка — «Кыш отсюда, сегодня для тебя ничего нет».

Она меряет меня взглядом. На мне бывшие папины парадно-выходные джинсы, с нашлепкой «Metallica» на заду, и балахон на два размера больше, весь в пятнах от краски; непослушные черные волосы выпадают из небрежно собранного «хвоста».

— И так ты одеваешься на работу. И это после того, как ты не появилась и не позвонила в прошлые выходные, — говорит Нелл, как будто это какая-нибудь офисная работа, где надо ходить на каблуках, знать номер карточки социального страхования и подходить по возрасту для официального трудоустройства. Ее взгляд протыкает насквозь, словно гигантская вязальная спица.

— Нелл, — защищаясь, говорю я. Я чувствую себя так, будто это моя собственная мама меня разносит в пух и прах. Интонация получилась какая-то просительная, которую я ненавижу.

— Нелл, — передразнивает она, словно мы с ней по очереди прыгаем через веревочку. — Можешь не говорить — у тебя неприятности. — Она произносит это резким тоном, словно она какой-нибудь рабовладелец с кнутом. Но глаза за стеклами очков широко раскрыты, как будто женщина немного боится, не попала ли я вправду в беду.

— Может, и так, — бросаю я в ответ, думая о маме и о мутном приливе, грозящем затопить берег.

Нелл вздыхает, качает головой, трет подбородок. Ее взгляд с силой пинка ногой натыкается на доску у меня в руках.

— Что, с мальчиком? — подначивает она.

Это сразу же выводит меня из себя. Неожиданная сливочная сладость комплимента Джереми — неужели он со мной флиртовал? — теряет всю свою прелесть. Я нашла на пляже золотое кольцо, и вдруг оказалось, что от него зеленеет палец. Меньше чем за две минуты Нелл испортила все.

— Забудь, — наконец говорит она. — Не бери в голову. Мне когда-то тоже было пятнадцать. Еще до Гражданской войны.

Похоже, она больше на меня не злится. Она оборачивается и заходит обратно в студию. Я следую за ней, и она говорит уже о работе: «Столько всего нужно сделать перед этой выставкой…» Но это же Нелл. В психологии таких называют личностями А-типа. Если бы она родилась собакой, то точно одной из тех мелких шавок, которые тявкают так, что уши закладывает, и просто не знают, когда надо остановиться.

Нелл быстрым шагом идет к своему столу. На ней широкие брюки из шотландки и белая блузка с высоким открытым воротом, на шее массивные нефритовые бусы. Невообразимо опрятная, собранная, драйвовая. Представить не могу, чтобы она когда-нибудь допустила ошибку — стала встречаться не с тем парнем, свернула не в тот переулок на своей машине или даже забыла зонтик в кинотеатре. Она выглядит как отлично сохранившаяся фарфоровая ваза династии Мин за стеклом. «Не трогайте, не трогайте, уберите свои грязные руки».

Ее студия располагается в кирпичном здании, таком старом, что, когда в него заходишь, не можешь отделаться от ощущения, что шлепаешь кедами не по доскам пола, а по десятилетиям. А что вы хотели — центр города, историческая часть. Самое классное в студии — это то, что Нелл всегда развешивает по стенам самые последние работы. Прошлым летом тут все просто ломилось от невест, в основном в воздушных, словно десерт, белых платьях, занимающих большую часть кадра. В сентябре — от домашних животных, солидных пожилых котов и шебутных дворняг, так точно и в нужный момент снятых, что характеры прямо проступали на их мордах. («Люди просто дуреют, когда дело касается их домашних питомцев», — пожав плечами, сказала Нелл в ответ на мою попытку похвалить ее снимки.)

Сейчас в студии везде висят забранные в рамки черно-белые фото, такие старые, что кажется, будто я перенеслась назад во времени. Как будто сейчас шестьдесят девятый: вот тут старый «фольксваген-жук» — у этой штуки мотор был сзади! — весь обклеенный наклейками, а вот женщина (табличка под фотографией утверждает, что это автопортрет) с длинными гладкими волосами и в такой короткой юбочке, что ее едва видно. Еще фото: натюрморт, но вместо яблок и апельсинов тут «защепки» для сигарет с марихуаной и значки — эмалированные цветы и символы мира «куриный след» с подписями: «Остановите военную машину», «Мы против призыва» и «Нет массовому убийству во Вьетнаме!».

— Что это такое? — спрашиваю я, показывая на фотографии.

— А, фотографии для выставки. — Нелл вздыхает. — Никак не могу отобрать нужные.

— Для выставки?

— Ну да. — Она отмахивается, как будто это для нее ничего не значит — ну вытащила проветриться старые фотографии, и что с того? — Для намечающегося глобального действа, из-за которого весь город на ушах стоит.

— Вы будете участвовать?

— Да, — улыбается Нелл, садясь за стол. — Немного отвлекусь от семейных портретов, благодаря которым оплачиваю счета.

— И какая тема? — спрашиваю я, не понимая общей идеи.

— Тема. — Нелл фыркает. — Моя… жизнь.

У меня волосы дыбом становятся. Глаза шарят по фотографиям, словно какой-нибудь вор по шкафам в поисках ценностей.

— Ваша жизнь? — недоверчиво переспрашиваю я.

— А что? — Нелл смеется. — Думаешь, старуха вроде меня никогда не курила травку и не попадала за решетку во время антивоенной демонстрации? — Она улыбается и наматывает на палец прядь белых волос.

— А это кто? — спрашиваю я, показывая на одну из фотографий.

Сердце бьется где-то в горле. Но я говорю не о молодой Нелл в закрытом купальнике, а о девочке, которую она обнимает, — лет двенадцати-тринадцати, с длинными черными волосами. Они смеются — похоже, они случайно упали на пляже, запутались в ногах друг друга и не могут встать. Они все в песке с ног до головы и выглядят просто невозможно счастливыми, как будто не они только что хорошенько грохнулись, наверняка пообшибав другу локти и колени.

— Моя дочь, — говорит она. Я слышу, что она это говорит. Но в голове, словно резиновые мячи, прыгают слова: «Твоя мать». Потому что это она и есть — Грейс Амброз, родилась 3 апреля 1970 года, — и ей тут меньше, чем мне сейчас. Это моя мать — до того, как болезнь свила гнездо у нее в голове. И это Нелл — в те времена, когда она была матерью Грейс, и все было хорошо, и никто еще не думал, что мама убежит из дому, когда ей не исполнится еще и восемнадцати, и больше никогда не увидится с Нелл.

— Я не знала, что у вас есть дочь, — вру я, взглянув на Нелл через плечо. На самом деле это Нелл не знает, что у нее есть внучка, не говоря уже о том, что эта внучка стоит прямо перед ней, в ее студии, куда она приходит по субботам вот уже пять месяцев, для того чтобы самой выяснить, является ли Нелл тем воплощением зла, каким она представала в рассказах мамы.

— Ну, понимаешь… — говорит Нелл, и ее голос затихает, словно в финале песни, где звук сходит на нет вместо громкого, кульминационного последнего аккорда. — Это все сложно.

— С матерями тоже все сложно, — бормочу я.

— С твоей-то уж наверняка. — Нелл смеется. — Раз уж она тебе такое имечко подобрала — Аура. Когда я его услышала, то сразу подумала, что ты выросла в лесу, но только не в стае волков, а в последней на этой планете коммуне хиппи.

Слава богу, город у нас немаленький. Если бы Мэйберри существовал не только в телевизоре и я бы там жила, то мне ни в жизнь не удалось бы выкинуть такой номер — Нелл знала бы, кто я такая, задолго до того, как я появилась бы у нее на пороге. Или какой-нибудь доброжелатель, встретив маму в кофейном отделе супермаркета, потянул бы ее за рукав и рассказал, как он был в студии Нелл и видел меня там, и разразился бы такой скандал, каких свет не видывал. И в студию я, естественно, больше бы не попала.

Я возвращаюсь к фотографии, на которой запечатлена в точности такая же сказка, в какую я когда-то верила, еще до того, как собственными глазами увидела океан. Белый песок, голубая вода. Тропический рай. В таком месте действительно можно научиться плавать. И здесь, спорить могу, Нелл и мама действительно катались наперегонки на досках для серфинга.

— Ты мне ее напоминаешь, — говорит Нелл. — Мою дочь.

От этих слов я даже непроизвольно отшатываюсь — кеды скрипят на древнем деревянном полу, — так я отскочила бы от опасной собаки.

— Но эту все равно нельзя будет выставить, — говорит Нелл, показывая на пляжную фотографию. — Это мой муж снимал, а не я.

Я всматриваюсь в фотографию еще пристальнее, чтобы не пропустить ни одной детали. Содранный лак на пальце ноги, мокрые пряди волос, прилипшие к щеке, родинка, поцарапанное колено.

Нелл хмыкает, слегка принужденно, но это моментально разряжает обстановку.

— Ладно, девочка, — говорит она. — Ты работать пришла или что?

— Работать, — бормочу я. — А я… Я действительно напоминаю вам дочь?

— Я думаю о ней каждый раз, когда тебя вижу, — говорит Нелл, и ее слова рикошетят от стен, словно пули.