У Поля Амьена были свои причины не продолжать чересчур долго разговор с Верро, который и не закончился бы никогда, если бы только Поль предпринял хоть малейшую попытку вникнуть в смелые и фантастические идеи этого горе-художника-сыщика.
Верро не просил для себя большего, кроме как желания привлечь его к охоте на преступников, о которой он уже давно мечтал, но у Поля Амьена было меньше воображения и больше здравого смысла, чем у его товарища. Сейчас он соглашался с тем, что девушка из омнибуса могла быть убита, а не умерла естественной смертью. Эксперимент, который стоил жизни Улиссу, стал для него решающим… и определяющим. Но он был далёк от мысли, что с помощью имевшихся у них на руках улик возможно обнаружить преступников, и Амьена не прельщала возможность сесть на судно, отправляющееся в плавание с неясным результатом, и которое нарушило бы его душевный покой и равновесие, в котором он так нуждался для своей основной работы.
Не будучи честолюбив, Амьен, тем не менее, имел твёрдое желание завоёвывать независимое положение в обществе, и он был на верном пути к этой цели. Он уже обладал той известностью, которая ведёт к доброму имени, реноме, а иногда даже к славе. В парижском обществе считалось, что он уже перерос определение «талантливый художник», и вскоре станет большим художником и, соответственно, станет зарабатывать большие деньги.
Поль должен был, впрочем, благодарить за свои успехи только самого себя. Единственный сын негоцианта, который мог бы оставить ему большое наследство, Поль Амьен оказался в девятнадцать лет без поддержки родителей и без средств к существованию. Полностью разорённый одним из тех экономических кризисов, которые разрушают даже самые крепкие торговые дома, его отец умер от горя, оставив ему в наследство лишь доброе имя, так как он всем пожертвовал всеми своими средствами, пытаясь исполнить свои обязательства перед клиентами. Поль, потерявший свою мать при собственных родах, остался в этом мире совершенно одиноким, без единого близкого родственника, кроме троюродного кузена, который жил в провинции и внезапно помог ему, предоставив в его распоряжение сумму в тысячу франков, позволившую ему отправиться в поисках счастья за границу.
Поль Амьен, у которого не было никакого вкуса к профессии золотоискателя в Австралии, чувствовал в себе большую тягу к прекрасному, и решив стать художником, он использовал эту милостыню кузена для переезда в Рим, где задержался на пять лет, подрабатывая на жизнь в овощных лавках, чтобы было на что жить и, главным образом, учиться. Уехав из Парижа эвентуальным студентом, он вернулся художником… молодым, конечно, художником, но уже ценимым среди коллег и, главное, публики, которая покупает картины.
Благосклонно к нему отнеслись и парижские критики и, возможно, удачным для Поля обстоятельством стало то, что признание и деньги пришли к нему одновременно.
Амьен, конечно же, намного больше дорожил славой, но никогда при этом не забывал, что в этом мире именно деньги дают свободу, и творчества в том числе, и потому пытался примирить в себе принципы художественной свободы и потребности публики, которая якобы разбиралась в искусстве. «Когда я буду богат и независим, — говорил Поль сам себе, — я смогу целиком отдаться творчеству, которое я ставлю превыше всего. Состояние не является целью, но это — средство достижения этой цели.
И чтобы быстрее добиться независимости, к которой он так стремился, Поль Амьен думал иногда о том, что было бы неплохо жениться… и сделать это максимально эффективно.
У него было, разумеется, все то, что было нужно, дабы нравиться девушкам. Он был высок, тонок и хорошо сложен, черты его лица были немного неправильными, но у него была в целом выразительная и приветливая физиономия. Любезный и умный собеседник, без тени претензии на высокомерие, Поль обладал ещё многими другими превосходными качествами: доброе сердце, весёлый и открытый характер.
Можно было без труда предположить, что стремление примерить Поля в качестве жениха для завидных невест Парижа не проявляло невнимательность к нему. Уже два или три года, главным образом зимой, не проходило и дня без того, чтобы он не получил несколько интересных приглашений: балы и ужины, где Амьен был представлен девушкам, которых хотели выдать замуж. Поль охотно ходил на эти мероприятия, и играл там свою роль вполне достойно. Он проявил себя на этих смотринах самым положительным образом, и у него сложилась репутация завидного жениха, но до сих пор он ещё не нашел того, чего искал.
Амьен вбил себе в голову, что он женится только на девушке, которую полюбит, и он не хотел влюбиться сознательно, умом, а полюбить бессознательно, чувственно. И, тем не менее, претендентка все равно должна была обладать целым набором духовных и моральных качеств и, более того, она должна была обладать художественным вкусом, который бы вдохновлял его, как художника, и заставлял бы непременно и постоянно совершенствоваться.
На открытии нынешнего зимнего сезона Поль, однако, обратил серьёзное внимание на дочь господина, который был прежде в деловых связях с месье Амьеном-отцом, и стал радушно принимать сына своего бывшего партнёра, ровно с тех самых пор, как этот сын в перспективе собрался стать богатым и знаменитым.
И, конечно, мадемуазель Аврора Дюбуа заслуживала того, чтобы на нее обратили внимание. Для начала заметим, она была чудесно красива, также очаровательна, как и Пия, хотя походила на неё не более, чем день походит на ночь.
Пия была бледной и темноволосой, а мадемуазель Дюбуа была светловолосой и с нежной розовой кожей. Пия была невысокой, и её деликатные формы были ещё скорее обещающими, чем свершившимися, а мадемуазель Дюбуа была высокой, и, хотя ей было едва двадцать лет, её обильная красота уже завершила своё развитие.
Пия походила на деву Рафаэля… мадемуазель Дюбуа походила на фламандку кисти Рубенса.
И Поль Амьен, который любил мэтров всех стилей и направлений, всех школ и мастерских, в глубине души все-таки предпочитал итальянцев. Но, несмотря на это, Поль в последнее время был восхищён привлекательностью блестящей наследницы большого состоянии, которая ему оказала честь, предоставив свою руку на множество туров танца с начала зимнего сезона.
Как мы говорили, мадемуазель Аврора была наследницей изрядного состояния. Ворочая делами — это общеупотребительное выражение для обозначения вида деятельности капиталиста, обогатившегося спекуляцией— месье Дюбуа нажил значительное состояние, почётно приобретённое, благодаря удаче, как говорили его друзья, и у него не было других детей, кроме мадемуазель Авроры. Её мать умерла, оставив ей двести тысяч франков, во владение которыми она должна была вступить, достигнув оговорённого в завещании срока-двадцати пяти лет.
Господин Дюбуа, владеющий тремя домами в Париже, имел не меньше семидесяти тысяч фунтов ренты, и должен был оставить после себя дочери ещё больше, так как он делал каждый год неплохие сбережения, хотя и жил на очень респектабельную ногу.
Его дочь любила светскую жизнь, и не только часто принимала гостей в своём доме, но и любила получать приглашения на светские салоны и балы в лучших домах Парижа. И когда Аврора у себя устраивала свои чудесные званые ужины, то всегда отправляла приглашения Полю Амьену, который их с удовольствием принимал, менее из любви к превосходной кухне, а более из предпочтения к красоте мадемуазель Авроры.
И Поль так часто бывал у нее этой зимой, что, не имея возможности в качестве ответного жеста пригласить их к себе, поскольку жил в холостяцкой квартире, уже давно искал случай сделать месье и мадемуазель Дюбуа то, что в обществе называется знаком вежливости.
Итак, во время последнего ужина мадемуазель Дюбуа, которая сидела за столом рядом с месье Амьеном, выразила желание увидеть Рыцарей тумана, драму, постановка которая была только что возобновлена в театре Порт-Сен-Мартен и пользовалась большим успехом.
И Поль Амьен, который знал, что даже самые богатые парижские буржуа не пренебрегут возможностью бесплатно сходить в театр, подумал сразу же о том, что следует снять ложу на это представление. Он проявил хладнокровие и воздержался от того, чтобы сразу же предложить мадемуазель Авроре сходить на спектакль, но искусно справился у нее о занятости в ближайшие вечера, и выяснив, что на послезавтра у нее не было ни одного приглашения на светские рауты, он тут же зарезервировал прекрасную ложу в хорошем месте театра, не оплачивая её сам, чтобы не задеть деликатные чувства месье Дюбуа, попросив это сделать одного своего друга журналиста, после чего отправил бесплатные билеты господину Дюбуа.
И сегодня вечером, в день смерти несчастного Улисса, в то время, когда Верро, его убийца, выходил с его телом из дома художника, Амьен получил милостивое уведомление от месье Дюбуа, который его благодарил за билеты, и просил настоятельно присоединиться к нему в ложе на представлении, куда он намеревался привести свою дочь.
Правда, в этот момент художник уже не был очень уж расположен получать удовольствие от пребывания в течении нескольких часов в прелестной компании мадемуазель Авроры, учитывая множество неприятных происшествий, приключившихся с ним в последние дни.
Трагедия в омнибусе его расстроила, а проекты Верро обеспокоили. Поль уже упрекал себя за то, что пообещал ему молчать об обнаруженной им в салоне омнибуса отравленной булавке, которую он должен был бы, как порядочный гражданин, вручить комиссару полиции вместе со своими объяснениями. Он начинал даже опасаться, что может быть рано или поздно скомпрометирован некоторой нескромностью или неосторожностью поступков своего безрассудного товарища.
Между тем, боясь прослыть невоспитанным грубияном, Амьен не мог уклониться от похода в театр, чтобы поприветствовать отца и дочь, которые выражали желание увидеть его на модной постановке.
И впрочем, это был превосходный случай заглушить захлестнувшую его сознание тоску.
Поль решился, следовательно, одеться в вечерний костюм, и к шести часам, как он обычно это делал в хорошую погоду, Амьен вышел на улицу, чтобы пешком отправиться на ужин на Большие бульвары, в один клуб, членом которого он был, но где его видели довольно редко.
Присутствующие в клубе клубмены, к счастью, не скучали, и их весёлое настроение вскоре разгладило сумрачные морщинки в уголках рта Поля, у которого, в сущности, не было причин для серьёзных печалей. Он оживлённо беседовал с сотрапезниками на темы, которые ему были интересны, и когда настал момент отправиться в театр, он уже полностью забыл все свои заботы. Поль больше не думал ни о чем, кроме как о мадемуазель Дюбуа, и готовился к тому, чтобы весь вечер любезно уделять ей все своё внимание.
Но так видно было предначертано ему его судьбой, чтобы случайная встреча напомнила ему о неприятном приключении накануне.
Подходя к ступенькам театра, Поль остановился на мгновение, чтобы докурить свою превосходную кубинскую сигару, коибу, которую ему доставляли прямо из Гаваны, и был немало удивлён тем, что внезапно услышал обращение к своей персоне в таких выражениях:
—
Конечно, я не ошибаюсь. Это — действительно вы.
Персона, которая обращалась к Амьену, была крупной женщиной в платке, опоясанная лотком с апельсинами.
Амьен не узнал её поначалу, но она не предоставила ему времени на воспоминания.
—
Вы меня не помните, — продолжила она охрипшим голосом. — А я то вас сразу признала. Это вы сидели лицом к лицу передо мной вчера вечером в омнибусе, следующем на винный Рынок.
—
Ах! Да, теперь я вас припоминаю, — пробормотал изумлённый художник.
По обыкновению люди, которых случай вам даёт в качестве попутчиков в общественном транспорте, не останавливаются, чтобы обратиться к вам с речью, когда они вас случайно встречают следующим днём на улице.
Очевидно, что это слухи, распространившиеся по городу, как морская волна, заставили торговку окликнуть Амьена у тротуара бульвара Сен-Мартен, и она, вероятно, хотела поговорить о печальном событии, которое произошло в омнибусе во время пути на Монмартр.
И между тем, её не было в омнибусе, когда заметили, что девушка умерла. Каким образом тогда произошло, что толстуха была столь оперативно проинформирована о случившемся? Торговка, между тем, не замедлила объясниться.
—
Скажите, — начала она, — что там за история приключилась в дороге? Это кто бы мог подумать? Я готова положить руку в огонь, что девица спала. Это должно было на вас произвести странное впечатление… положить себе на плечо голову покойницы… её голова на вашем плече.
—
Как! Откуда вам это известно…
—
Об этом мне рассказали в бюро на станции омнибусов на Пляс Пигаль этим утром. Я встречаю там каждый день карету оптовика, чтобы купить мои апельсины, и все контролёры станции меня знают и любят, потому что я им всегда подкидываю апельсинчик на завтрак… и когда они мне рассказали, что высокий смуглый мужчина помог вынести тело мёртвой девушки из омнибуса, я сразу же догадалась, что это могли быть только вы… Признаюсь, что это было не слишком умно с моей стороны, так как во время поездки не было другого такого мужчины, схожего с вами по этим приметам, так что догадаться было нетрудно.
—
Это довольно необычно, что вы вспомнили моё лицо, — прошептал Амьен.
—
О! Если я хоть раз увижу человека, я его не забуду никогда. Так что, например, господин, который сидел рядом с малышкой и уступил своё место… вы, возможно полагаете, что я не обратила на него внимания, ведь он сидел рядом со мной не больше пяти минут. Но нет, если я вновь повстречаю этого месье на своём пути, я не нуждаюсь в том, чтобы долго рассматривать его и сказать затем: «Да, это — он.»
—
Если бы Верро был на моем месте, — сказал сам себе Амьен, — он бы непременно подружился с этой торговкой апельсинами, и ходил бы каждый день с ней по улицам в надежде использовать её феноменальную память на лица. Я не хочу делать то же самое, но мне любопытно было бы узнать, что толстуха думает о вчерашнем приключении.
И он произнёс вслух:
—
Тогда вы узнаете также и даму, которая воспользовалась любезностью этого господина?
—
Ах! А вот и нет. Она умудрилась не показать мне даже кончика своего носа. С вуалью, которые дамы нынче взяли моду носить, лицо ещё труднее рассмотреть, чем если бы оно было совсем закрыто тряпкой. Нужно запретить скрываться таким образом, потому что если предположить… что женщина совершила какой-нибудь ужасный поступок, например воровство или даже смертоубийство… и скрылась… её просто нельзя будет найти! Это мне напоминает о том, что если бы малышку убили в дороге до того времени как вы, а мне об этом сказал служащий компании, поместили её голову себе на плечо, то эту женщину невозможно найти. Хотя… ведь её не убили… на ней не было даже царапины, как мне сказали.
—
Да… но эта смерть мне показалась столь необычной, что я …
—
Это правда, что она не произвела много шума. Что вы хотите! В этом возрасте умирают легко.
—
Тогда, вы не думаете, что её соседка …
—
Дама, на чью мордашку никто не пялил глаза? Хорошо, пораскинем мозгами! Если бы она ей причинила зло, мы бы это увидели. И затем, это ещё не все. Врачи рассмотрели тело малышки, и ничего странного не нашли. И меня не удивляет… что эта девица так закончила свою жизнь. Её бледное лицо, как будто сделанное из папье-маше буквально рассказывало всем окружающим, что она была больна.
—
Её лицо… вы его, значит, рассмотрели? А ведь на нем также была вуаль.
—
Это правда, но ведь я вам ещё не рассказала, что ходила сегодня в Морг… я знала, что она должна была быть там… в поскольку продавала неподалёку апельсины, то и зашла ненароком посмотреть… а ведь мне пришлось даже постоять в очереди! Когда там выставляют утопленников, то это ужасно… это не красиво… эти утопленники, брр… в то время, как эта малышка была прекрасна, как день, и смерть её совсем не изменила… она, казалось, всего лишь спит. И я её признала, и очень быстро.
—
Так вы её знали? — воскликнул Амьен.
—
Я считаю, что знала! — сказала толстая торговка. — Ведь мне приходилось её встречать раз десять на рынке на площади Сен-Пьер, на Монмартре. Надо вам сказать, что я там тоже частенько торгую.
—
Тогда вы знаете, кто она?
—
А вот и нет, потому что я никогда не разговаривала с ней. Вы понимаете, что в моем возрасте не станешь сплетничать с молодёжью, особенно когда не знаешь, с кем имеешь дело. Но, что касается того, что я её видела раньше, то это да! И если бы я прожила на свете аж сто лет, я всё равно никогда бы не забыла её физиономию. У нее были черные глаза, которые сверкали, как два бриллианта… да так, что вам, наверное, захотелось бы об них зажечь свою сигару… и бархатистая кожа, как белый атлас… совершенно бесцветная… как будто у нее не было ни капли крови в жилах…
Амьена охватило волнение. Он не был, как его друг Верро, поклонником профессии следователя, но тайна омнибуса его волновала, как оказалось, намного больше, чем он сам себе в этом признавался, и Поль уже стал надеяться, что продавщица апельсинов его просветит относительно происшествия в омнибусе. Но справка, на которую он надеялся, не пришла.
И все таки Поль себе сказал, что из этой толстухи, пожалуй, ещё можно извлечь кое-какую полезную информацию, и продолжил:
—
Но если девушка приходила часто на этот рынок на Монмартре, то это значит, что она жила в этом квартале.
—
О! Это, конечно, — ответила сплетница.
—
И тогда вполне возможно, что среди продавцов, которые отпускали ей съестное, найдутся такие, которые могли бы сказать, на какой улице и, даже, в каком доме она жила.
—
Это вполне возможно, но лично меня, однако, это бы удивило. Они не должны были обратить внимание на нее, так как она ничего особенного и много у них не покупала. Яйца, овощи, салат. Она не расходовала больше тридцати су в день. И несмотря на это, вела себя, как маленькая принцесса, ходила по рынку с гордым видом. Она не разговаривала с продавцами, а лишь спрашивала их: «Сколько?» И когда она находила, что это было слишком дорого, она не торговалась, а просто поворачивалась и уходила прочь, не сказав ни слова.
—
Между тем, она не была, по всей видимости, богатой?
—
Богатой? О! Нет. Я всегда видела её в одной и той же протёртой до дыр карако и таком же истлевшем от старости платье из чёрной шерсти.
—
И она всегда была одна? — спросил Амьен, который, несмотря на то, что ему пора было идти в театр, продолжал расспросы, как его товарищ простак Верро.
—
Всегда. Горничные, которые приходили на рынок со своими кавалерами, насмехались над нею, потому что у нее не было возлюбленного.
—
Красивая и целомудренная… это редкость… и случается, главным образом тогда, когда у девушки нет ни состояния, ни родителей, и которая должна работать, чтобы заработать себе на жизнь. Смешно, право говоря.
—
Родителей, я думаю, у нее действительно не было, но мне кажется, что работницей она тоже не была.
—
Чем же она, как вы полагаете, могла заниматься?
—
Она должна была давать уроки по двадцать пять су за занятие… больше почти никто не даёт за это.
—
Тогда ей, должно быть, приходилось посещать многих людей, и возможно кто-то опознает её тело.
—
Как знать! — ответила толстуха, пожимая плечами. — Не все ходят в Морг, а экспозиция с её телом продлится только три дня.
—
Но вы то туда сходили, и вы, без сомнения, сказали секретарю обо всем том, о чем вы мне рассказали только что.
—
Я! Ах! Нет… но ничего страшного. У меня совершенно нет времени. Мне нужно торговать, а не ходить по судам. Подумайте, у меня на шее мой муж, который не встаёт с постели уже четыре месяца, с ревматизмом, который он поймал, работая грузчиком на вокзале. Если я его не накормлю, то кто это сделает? И если бы мне пришлось рассказывать всё, что знаю, в морге, у меня на это ушло бы два дня, и на завтра я все равно была бы обязана снова идти к этому собаке… полицейскому комиссару, и по второму разу беседовать с ним о том же самом. Спасибо! И для чего? Я не знаю ни имени малышки, ни её адреса.
Амьен был вынужден признать, что торговка не ошибалась. Она действовала так же, как и он, предпочитая оставаться в стороне, хотя и много знала об этом зловещем приключении.
—
Но это не значит, что если вы будете нуждаться во мне, я вам не помогу, — продолжила толстуха, — я всегда к вашим услугам… Извольте, всем в округе известна Вирджиния Пилу, живущая на углу улицы Мюллер, и вам стоит спросить только внизу у зеленщика, чтобы он вас проводит ко мне. Я вижу, что история этой бедной девушки вас заинтересовала, и я попытаюсь достать вам сведения о ней не позже, чем завтра утром… я расспрошу о ней во всем квартале. Но теперь, извините, мой принц, ведь в то время, что я болтаю с вами, я не продаю свои апельсины. Ведь вы их у меня не купите, не правда ли? Мой товар не для таких господ, как вы.
И оставив Амьена, торговка вновь начала кричать:
—
По три су, прекрасные валенсианские апельсины! Только три су!
Поль счёл, что было бесполезно настаивать на продолжении разговора. Мамаша Пилу ему больше ничего не скажет по той простой причине, что больше ничего не знала. И впрочем, было самое время зайти в театр. Первый акт был уже сыгран, и Амьен старался успеть попасть в ложу до начала второго. В подобном случае поспешность — почти невежливость. Итак, антракт близился к концу, и Амьен находил приемлемым представиться в ложе господина Дюбуа прежде, чем занавес будет поднят.
Поэтому Поль последовал за зрителями, которые возвращались на свои места после выкуренной в антракте сигареты. Он назвал контролёру номер ложи, и медленно поднялся по лестнице, которая ведёт к коридору лож первого яруса.
Поль вышел из своего клуба в превосходном настроении, готов был всё увиденное воспринимать позитивно и провести прекрасный вечер в обществе красивой девушки и её отца. Но встреча с этой продавщицей апельсинов изменила расположение его духа. Она поставила Амьена лицом к лицу перед проблемами, которые прежде очаровывали только сыщика-любителя Верро, а его совершенно не привлекали. Казалось, что эта плачевная история с омнибусом будет настигать его везде, где бы он не появился. Поль хотел бы никогда больше об этом ничего не слышать, а ему все время эту историю напоминали, даже люди, которых он не знал.
И то, что его раздражало больше всего, состояло в том, что он и сам, несмотря ни на что, не мог отделаться от воспоминаний о произошедшем. Поль напрасно старался говорить себе, что смерть этой девушки его никак не касается, и что у рассуждений его дорогого товарища по поводу насильственной смерти девушки не было здравомыслия… все равно он невольно прислушивался к словам торговки, получал удовольствие от расспросов, которые он ей учинил, и сведения, которые она ему предоставляла без разбора, пронзали его любопытство.
—
Решительно, это слишком глупо, — шептал он, заставляя себя смешаться с толпой, которая повторно вливалась в театр. — Я сам себе создаю все новые неприятности, когда мне вполне достаточно позволить себе просто жить, чтобы быть вполне счастливым. Я сумел сделать себе имя и заработать гораздо больше денег, чем мне необходимо для жизни. Меня везде с радостью принимают, во всех домах, и мне нужно дорожить возможностью удачно жениться, сочетаясь браком с девушкой, которая мне нравится. Что я выиграю от того, что буду разбираться в мрачных последствиях события, на котором я случайно присутствовал? Что хорошо для Верро, бездельника и экстравагантного типа, разыскивающего, убивая своё никчёмное время скрывающихся от правосудия преступников, вряд ли будет полезно мне. Я же в состоянии гораздо продуктивней использовать моё время. К черту продавщиц апельсинов и отравленные булавки! Этим вечером идёт речь лишь о том, чтобы нравиться этому восхитительному созданию, имя которому Аврора Дюбуа. Если только я получу от нее и её отца разрешение сделать её портрет для художественного салона будущего года, этот успех меня успокоил бы и я бы забыл навсегда о поисках мужчины и женщины, которые замыслили это сумрачное преступление.
Держа сам для себе эту очень разумную речь, Амьен старался рассечь окружавший его человеческий поток, но не преуспел в этом начинании. Прямо перед ним маячила фигура какого-то большого и мускулистого господина, чья широкая спина преграждала ему проход, и который, казалось, нарочно не спешил, чтобы позабавить себя, выводя из терпения остальных зрителей, которые шли за ним, спеша занять свои места в зале.
После нескольких безуспешных попыток прокрасться вперёд между стеной и этим персонажем, Амьен дошёл до того, что в несвойственной ему манере попробовал немного подтолкнуть этого нахала, чтобы убедить его передвигаться немного быстрее.
Мужчина обернулся, бормоча достаточно отчётливо невежливые слова, и показал, таким образом, своё лицо художнику, который испытал странное ощущение, увидев его. Полю показалось, что этот любитель театральных драм премного походил на пассажира омнибуса. Это были те же черты, будто обрезанные ударами топора, те же седеющие усы, те же бакенбарды, по-военному подбритые, то же тяжёлое выражение физиономии. Только его костюм кардинально отличался о персоны, которую он видел поднимающейся в империал омнибуса: вместо мешковатого пальто и фетровой шляпы этот господин был одет в чёрный редингот из тонкого сукна и совсем новую шёлковую шляпу.
Его глаза быстро осмотрели… буквально ощупали Амьена… очень живые, черные глаза в тени густых бровей, и без сомнения он решил, что Амьен не достоин его гнева, так как, вместо того, чтобы грубо его окликнуть, он тотчас же принял прежнее положении, и ускорил свой темп, да настолько, что Поль почти сразу потерял его из виду в коридоре, который вёл в направлении оркестра.
«Поклялся бы, что он меня узнал и сбежал, — подумал Амьен. — Если бы Верро был здесь, и если бы я с ним поделился своими впечатлениями, он бы преследовал этого индивида по пятам. Но я не Верро, и я не собираюсь развлекаться беготней и погоней за мифическим незнакомцем.»
После этой мудрой мысли Поль продолжил свой путь на первый ярус театра. Он искал ложу, которая располагалась прямо напротив сцены, и когда нашел её, позвал билетёршу, не думая больше о встрече, которая только что с ним приключилась.
Гардеробщица прибежала на звук его хорошо поставленного голоса и ввела в ложу, занятую отцом и дочерью Дюбуа.
Амьен с удовольствием наблюдал, как щеки мадемуазель Авроры окрашиваются густой пунцовой краснотой, которая, как ему показалась, была ей к лицу, а господин Дюбуа его принял наиболее учтивым образом. Он потрудился встать, чтобы протянуть Полю обе руки, и сам подвинул стул вновь прибывшему, и Амьен сел на него только после того, как оплатил за столь лестный приём развёрнутым комплиментом в адрес семейства Дюбуа, на который девушка ответила любезной улыбкой.
— Я был уверен, что вы не откажетесь составить нам компанию, — воскликнул господин Дюбуа, — и я вас благодарю за то, что вы посвятили нам ваш вечер.
Этот домовладелец-капиталист был маленьким аккуратным старичком, приятного аспекта и модно одетый. У него были быстрые жесты, правильная и лёгкая речь, привлекательные манеры, и его физиономию можно было бы назвать симпатичной, если бы она была откровеннее. Глаза немного портили её-они почти никогда не смотрели в глаза собеседника, и в них была тревожная подвижность. И затем, губы чересчур сильно расплывались в улыбке, но она была банальна и не искренна. Хотя, в совокупности его физиономия была скорее приятной, и у господина Поля вполне вырисовывался на горизонте очень презентабельный тесть.
Мадемуазель Аврора, к счастью для нее, ничуть не походила на своего отца. Она, без сомнения, именно от своей матери унаследовала свою фигуру, цвет волос и некоторую милую беспечность, которая придавала всему её облику особенную привлекательность. У нее была, как говорится, стать и порода, а господин Дюбуа, в отличие от неё был простоват, и отличался не самым лучшим воспитанием. Но он был без ума от своей дочери, и поэтому ему многое прощалось от бомонда, воспринимавшим его таким, как он есть, в угоду его наследницы.
Амьен смог ему понравиться своей обходительностью и уважительностью, качествами, которые не свойственны большинству художников по отношению к мещанам. Поль простёр своё снисхождение к этому буржуа до такой степени, что позволял ему давать свои оценки той или иной картине. Он выслушивал его комментарии о картинах мастеров старых школ и современных признанных мэтров, и не пренебрегал комплиментами в отношении этих реплик.
Мадемуазель Аврора разбиралась в искусстве, возможно, не намного лучше, чем её отец, но у неё был такт, и она испытывала благодарность к Амьену за то, что он не насмехался над её отцом.
—
Дорогой, — сразу же сказал ему месье Дюбуа, — вы прибыли очень вовремя, чтобы нас примирить в споре по вопросу, связанному с искусством.
—
Я заранее уклоняюсь от этой роли, — скромно сказал Амьен, — и я убеждён, что вы правы… но и мадемуазель не ошибается.
—
О! Не пытайтесь отделаться вежливым поражением. Вы очень компетентны для того, чтобы разрешить наш спор, и абсолютно необходимо, чтобы вы нам высказали ваше мнение.
—
Я очень горд узнав, что вы и мадемуазель были так любезны и вспомнили обо мне.
—
Я вас прошу полагать, дорогой месье Амьен, что с нами это будет случаться часто. Вы не из тех, о ком забывают, и особенно теми, кто знает вас так, как знаем мы, а вас мы узнали ещё до очной встречи по вашим произведениям, которые стоят того, чтобы на них посмотреть и приобрести. Ваше имя у всех на устах, да и не сходит со страниц всех парижских и не только газет. Везде только и говорят о картине, которую вы собираетесь показать в этом году, это будет большой успех Салона, как мне сказали, и я этому верю. Итак, — именно эта картина была точкой отсчёта нашего разногласия с дочерью …
—
Но, — робко возразил художник, — я сожалею, что вы мне до сих пор не оказали чести прийти ко мне и посмотреть на нее… вы могли бы судить непосредственно …
—
Мне известно, о чем она… речь идёт о классическом искусстве… молодая пастушка из римской провинции, сидящая у подножия могилы… Метеллы… нет, Цецилии… нет, не могилы даже, а гробницы… но, между нами, вы могли бы выбрать более весёлую тему, потому что могилы, видите ли, на мой взгляд, хороши для больших любителей живописи, но мне бы лично не очень бы хотелось видеть это в моей гостиной или кабинете… могилу… и возможно, это может повредить продаже вашего будущего шедевра…
—
О! Это было так давно… те самые времена, когда Цецилия Метелла умерла! — серьёзно сказал Амьен, которому на самом деле страшно хотелось рассмеяться прямо в лицо месье Дюбуа.
—
Это, конечно, некоторое оправдание для вас, но не об этом идёт речь. Я утверждал только что Авроре, что вы, как и другие художники, ошибались, упорствуя в том, что воспроизводите на ваших полотнах итальянцев и итальянок. И я утверждаю, что для женских моделей именно наши француженки вам предоставили бы чудесные типы девушек и женщин, и вы смогли представить на наш суд совершенные шедевры.
—
Вы совершенно правы, месье, и мне не пришлось бы далеко ходить, чтобы найти такую модель, — с неким вызовом сказал Амьен, смотря на мадемуазель Дюбуа.
—
Вот видишь! О чем я тебе и говорил? — воскликнул месье Дюбуа. — Месье Амьен и сам считает, что ты можешь быть великолепной моделью.
—
Я плохо себя представляю в качестве пастушки из римской провинции, — засмеялась мадемуазель Аврора.
—
Вы были бы прекрасны в любом костюме, мадемуазель, — тепло возразил Амьен.
—
Ещё нужно, чтобы я смогла представлять персонаж, который вы выбрали. Ведь итальянки не блондинки, коей я имею несчастье быть. Солнце ни не позолотило мою кожу, ни окрасило в тёмный цвет мои волосы, и черты моего лица абсолютно не характерные для уроженок Апеннин, и я испытываю нехватку характера, свойственного итальянкам.
—
Ба! — сказал месье Дюбуа, перебивая дочь и Амьена, у которого был готов слететь с губ ещё один комплимент, — это очень хорошо, что ты так считаешь, и я знаю многих людей, которые согласятся со мной.
—
Я вас прошу причислить и меня к когорте этих людей, — добавил художник, очарованный тем, что получил возможность воспользоваться случаем, чтобы подтвердить своё восхищение красотой мадемуазель Авроры.
—
Впрочем, — продолжил её отец, — я признаю, что не могу не восхититься этими головами, за которыми художники отправляются так далеко. Они красивы, клянусь, эти ваши жительницы Рима, со своей лимонного цвета кожей и запавшими глазами! И какие наряды! Лоскуты ткани, которые кухарка не осмелилась бы накинуть на себя даже в последние дни карнавала, на Марди Гра. Следовало бы запретить появляться в этих нелепых нарядах на людях.
—
Вы чересчур строги в отношении этих бедных девушек, — прошептал Амьен. — Мы должны делать своё дело и, чтобы позировать, им не нужно одеваться, как парижским модницам на гравюрах.
—
Хорошо! Я понимаю это. Нужен местный колорит. Я знаю, что это такое, хотя я всего лишь буржуа. Но если бы я был художником, я брался бы за дело иначе. У меня был бы специальный гардероб для сеансов, и когда я нуждался бы в какой-то Форнарине, я выбрал бы француженку, и мне потребовалось бы только замаскировать её под римлянку.
—
Но, мой отец, это было бы не совсем то же самое, — сказала мадемуазель Дюбуа. — Тип лица сильно отличается!
—
Оставь меня в покое с этим твоим типом. Красота есть красота, черт возьми!
Амьен опустил голову и ничего не сказал. Он соблюдал осторожность, беседуя с человеком, который произносил такие чудовищные пошлые нелепости, и начинал спрашивать себя, способен ли он вынести в будущем такого тестя, начисто лишённого художественного вкуса.
Но Аврора догадалась, о чем он думал, и одарила Поля таким взглядом, который заставил его забыть в одно мгновенье о мрачных мыслях в отношении месье Дюбуа. Он говорил о стольком, этот взгляд… он был нежен, он умолял, просил прощения за недостаток вкуса у её отца, который не походил на свою дочь.
—
Впрочем, — продолжил капиталист, у меня есть особые причины ненавидеть итальянок. — Вообразите, мой дорогой, что эти плутовки могли бы мне стоить хорошего наследства, которое я должен буду вскоре получить… наследства моего брата.
—
Действительно? — спросил достаточно удивлённый Амьен. — Я не знал, что у вас есть брат.
—
Никто этого не знает, так как он живёт в провинции, и у нас разные фамилии. Моя мать два раза выходила замуж, и этот брат от её второго брака. Но я сейчас являюсь его единственным родственником и, следовательно, его единственным наследником, хотя я его и не видел никогда. Мы не контактировали с матерью уже давно, и мой брат поселился в маленьком городке на юге Франции из-за того, что парижский климат ему не подходил… Аврора не знает своего дядю.
—
Это недостаточный мотив для того, чтобы он вас лишил наследства, — рассеянно прошептал художник, которого эти сведения почти не интересовали.
—
Нет… но вот несчастье! Это животное, мой братец, который всегда был первостатейным оригиналом, решив, что у него в молодости были задатки художника, отправился в своё время в Италию, где провел несколько лет, пачкая холсты, лучший из которых он сумел продать за пятнадцать франков. Если бы его имущество состояло только из этих картин, я бы по нему не скорбел… но он богат… также богат, как и я, если не больше. И он бы не смог, даже при всем своём желании и не любви ко мне оставить меня без наследства, если бы не сделал своё завещание в пользу ребёнка, который у него якобы появился некогда в Риме.
—
Следовательно, он там женился?
—
Брат об этом говорил, но подтверждений тому нет. Утверждали, что он сделал глупость и действительно женился, я даже не знаю, на ком… на какой то твари, которая позировала для художников. Но я не думаю, что он зашёл так далеко в своём идиотизме. При всём этом только он волен свободно распоряжаться своим состоянием, и это похотливое животное вполне способно оставить его своей внебрачной дочери. Вы теперь понимаете, мой дорогой Амьен, почему я испытываю отвращение к римским позёршам. И что самое любопытное в этой истории, — продолжил месье Дюбуа, — так это то, что мой дурачок брат не занимался никогда своей прекрасной семьёй, которую он создал там, в Италии. Приведя в порядок свои дела, он внезапно закончил своё существование в Риме, и… новая причуда. Вернувшись во Францию, он поселился в какой-то дыре в ста пятидесяти льё от Парижа, где и живёт поныне, совершенно один, как сова. Как только я был проинформирован об этом чудном решении, то тут же ему написал, предлагая помириться… предложил жить у меня… и я охотно принёс бы в жертву многое, отправился бы на его розыски в пустыню, лишь бы вернуть его сюда. Ах! Да! Он мне ответил очень коротким сухим письмом, в котором отклонял любую возможность примирения и даже встречи. Мы остаёмся в этом состоянии уже десять лет. Но вы, конечно, не думаете, что я оставил это дело на самотёк, и не следил все это время за его жизнью… хотя он об этом даже не подозревает. Его нотариус принял во внимание мою заинтересованность в этом деле, и держит меня в курсе происходящего. Итак, я узнал в последнее время, что месье мой сводный брат говорил о том, что сделает завещание в пользу иностранки, и я очень обеспокоен этим. Я принял несколько превентивных мер, таких, как например… попросив меня информировать…»
—
Но, мой отец, — тихо прервала его мадемуазель Аврора, — я не думаю, что эти подробности развлекут месье Амьена. — И к тому же, собираются поднять занавес. Вы мне позволите посмотреть… и даже послушать.
—
Ты права, малышка… я, должно быть, утомил нашего друга рассказами о моих семейных делах, но он, надеюсь, извинит меня за это. Но я забочусь и о твоём состоянии, имей это в виду, так имущество моего ветреного брата должно перейти к тебе после меня. — И затем, — продолжил месье Дюбуа, смеясь, — я старался лишь объяснить моему дорогому Полю, почему я не терплю итальянок. Но это мне не помешает отправиться в один прекрасный день к нему в мастерскую и посмотреть его картину.
Амьен склонился в знак согласия, и так как в этот момент занавес стал подниматься, он был избавлен от необходимости отвечать.
По правде говоря, он едва слушал достаточно запутанную историю, которую отец Авроры ему только что излагал, и ему следовало признаться себе, что разговор этого миллионера был недостаточно… просто, откровенно говоря, мало привлекателен, а что касалось его суждений об искусстве, то он высказывал откровенно нелепые мнения. Амьен не чувствовал, что он в состоянии даже из желания понравиться дочери, против своей воли, обсуждать с отцом достоинства моделей, переехавших из Рима в Париж дабы стоять и позировать перед французскими художниками. Поль предпочитал молча восхищаться прекрасным лицом и головой его дочери, которую он мысленно разделял на три четверти и помещал на полотно некоего фламандского мэтра.
Художник погрузился в это созерцание, с которым мадемуазель Аврора, казалось, соглашалась очень охотно, в то время как месье Дюбуа, вооружённый огромным верроклем, косился на зал, переполненный зрителями и, главным образом, зрительницами.
Она великолепна, — думал Амьен, рассматривая глазом знатока линии этого столь чистого профиля, — и я полагаю, что у нее есть и разум и сердце.
Тот, кого она полюбит, не будет несчастен, и в конце концов, тот, кто на ней женится, не будет обязан жить с её отцом. Хотя я бы предпочёл, чтобы она была менее богата, а её отец был менее буржуа. Некоторые его идеи меня угнетают, и я удивляюсь, что он не заметил, что мы с ним не смогли найти консенсуса ни по одному обсуждаемому нами вопросу. Все его речи и поступки достаточно ясно свидетельствуют о том, что я ему нравлюсь, и это меня удивляет, потому что я ничего не сделал для этого. Возможно, Дюбуа просто демонстрирует меня своим друзьям, как диковинную птицу, этакий некий вид тщеславия, достаточно распространённый среди ему подобных. Они любят помещать в качестве якобы своих друзей актёров, певцов, художников. И все же нет, мне кажется, что у него есть ещё какая-то иная цель, когда он расточает свои авансы в отношении меня. Он действовал бы иначе, если бы не рассматривал мою кандидатуру в качестве своего будущего зятя. Для меня вопрос состоит в том, чтобы вначале понять, нравлюсь ли я его дочери, так как я не рискну, пожалуй, отправиться наслаждаться этой местностью, чтобы затем разочароваться. Я ещё не влюблён в мадемуазель Аврору, но я не замедлю впасть в это состояние, если стану проводить с ней рядом много вечеров. Нужно принять решение, прежде чем подвергнуться такому риску.
Держа сам перед собою эту очень разумную речь, Амьен пожирал глазами мадемуазель Дюбуа, которая, казалось, уделяла все своё внимание сцене, но при этом очень хорошо замечала результат, который производила на своего молодого соседа. Но настал момент, когда Аврора почувствовала стеснение от настойчивости, с коей Поль её рассматривал, и чтобы это прекратить, она заимствовала веррокль своего отца, и направила его на актёра, игравшего Джека Шеппарда, как раз выходившего в этот момент на сцену.
Амьен понял её намерение, и принялся, в свою очередь, смотреть на лица людей, сидящих в партере… исключительно для того, чтобы чем то занять себя, так как пьеса его мало интересовала.
Но вскоре глаза Поля остановились на мужчине, который стоял навытяжку, прислонившись к стене авансцены, у первого ряда кресел.
Этот человек, возможно, не привлёк бы внимания Амьена, хотя он стоял в то время, как все его соседи сидели, но именно этот персонаж пристально смотрел в сторону ложи, где господствовали на передних креслах месье Дюбуа и его дочь. Глаза художника, которые были превосходны, встретились с глазами этого зрителя из оркестра, и он его тотчас же узнал.
Это был именно тот господин, которого он толкнул на лестнице, и который, как ему показалось, неясно походил на пассажира из омнибуса.
На этот раз Амьен смог его рассмотреть без спешки, в полной красе, так как его лицо было хорошо освещено светом рампы, и он не скрывался, а Полю больше и делать было нечего, поскольку в это время мадемуазель Дюбуа развлекалась тем, что косилась на актёров и на пейзажи декораций.
Поль получал гораздо меньше удовольствия, рассматривая этого незнакомца, чем созерцая прекрасную Аврору, но его любопытство было пробуждено этой живой трудно объяснимой композицией, и он приложил большие усилия, чтобы напрячь свою память и вытащить из её закромов черты увиденного мельком накануне мужчины в омнибусе.
Эти усилия увенчались успехом, и Поль снова констатировал определённое сходство, но по прежнему не мог утверждать, что это один и тот же человек… абсолютной уверенности не было. Париж полон мужчин, несущих на своём лице пышные усы и бакенбарды, прерванные лезвием бритвы на уровне уха. Рост был тем же, телосложение такое же, как и некоторая резкость в движениях. Индивид, время от времени, не ритмично жестикулировал, казалось, обращаясь с призывами к кому-то. Но, по-видимому, не к персонам, которые занимали ложу Амьена, так как ни отец, ни дочь не обращали никакого внимания на этого персонажа, наблюдающего за ними издалека.
Но все это ничего не доказывало, и Амьен, менее усердный, чем Верро, уже собирался отказаться от продолжения наблюдения, когда увидел, как господин возле оркестра склонился, чтобы обратиться с речью к женщине, сидящей рядом с ним.
Это было само по себе вполне естественно, и между тем у художника тотчас же возникло интуитивное предположение, что эта женщина должна была быть тем самым созданием, которое нанесло укол отравленной булавкой бедной девушке, которая сейчас лежала на холодных мраморных плитах Морга. Рискованное предположение, учитывая, что справедливость его было невозможно проверить, так как соседка бедняжки-покойницы ни разу не показала своего лица во время пути с бульвара Сен-Жермен на улицу Лаваль.
Между тем, при первых же словах, которые ей произнёс мужчина, стоявший навытяжку, она быстро повернулась и подняла голову, чтобы посмотреть на ложу, на которую, без сомнения, этот месье обратил только что её внимание.
Свет от люстры падал под прямым углом на её лицо, и Амьен увидел, что черты его были довольно правильными, но слишком резкими, а цвет немного красноватым, куперозным. Совокупность всего этого не производила отталкивающего впечатления, и физиономию её можно было даже с некоторой натяжкой признать изысканной. Возраст этой дамы должен был плавать где-то между тридцатью пятью и сорока годами.
«Неужели это на меня она смотрит с такой настойчивостью? — спрашивал себя Поль. — Я в этом сомневаюсь, так как едва ли она может меня увидеть, учитывая место, которое я занимаю в глубине ложи. И если это не я, то это, следовательно, месье или мадемуазель Дюбуа… мадемуазель скорее, так как она довольно красива, чтобы это заметили… и между тем, это странно, что женщина, которая пришла в театр посмотреть драму вместе с красивым мужчиной, именно на которого она должна бы смотреть, вместо этого созерцает…»
Месье Дюбуа также, вместо того, чтобы увлечённо наблюдать за подвигами Джека Шеппарда в таверне одноглазого Пи, принял позу триумфатора и беззаботно прислонился к перегородке ложи, выставив на всеобщее обозрение толстую золотую цепочку для часов, которая извивалась на его жилете и алмазные запонки, сверкавшие на его рубашке. Он искал в зале знакомые лица, и в конце концов взгляд его наткнулся на пару, разместившуюся в углу у оркестра.
Тотчас же женщина снова повернулась в сторону сцены, а мужчина рядом с ней поприветствовал капиталиста. Он засвидетельствовал своё почтение не движением руки, как салютуют другу, а склонился с уважением и, на этом расстоянии, столь скромная, неприметная вежливость выглядела немного смешно. Месье Дюбуа на это ответил довольно сухим поклоном головы. Мужчина, без сомнения, удовлетворился увиденным, и поспешив сесть на своё место, принялся шептаться со своей подругой.
—
Черт возьми! — сказал про себя Амьен, — он знаком с персонажем, которым я занимаюсь уже полчаса.
Мадемуазель Аврора предупредила вопрос, который Поль собирался адресовать её отцу. Она задала ему точно такой же вопрос-близнец, также заметив этот обмен приветствиями.
—
Кто этот господин? — спросила она. — Он бывал у нас? Я что-то не припоминаю, что когда-либо видела его.
—
Я его принимаю иногда по утрам в моём кабинете, — ответил важно месье Дюбуа, — но никогда в нашем салоне, и я воздержался от того, чтобы тебе его представить. Это — торговый агент.
—
А кто это такой-торговый агент… что это за профессия? — рассеянно спросила прекрасная Аврора.
—
Моё дорогое дитя, понадобилось бы достаточно много времени, чтобы тебе это объяснить… да и вряд ли, могу предположить, это тебя заинтересует, но вкратце могу тебе сказать, что эти господа… я имею ввиду этих людей, позаботятся… посредством жалования… за проценты… о которых я с ними договариваюсь… они берут на себя сложные взыскания с должников… запутанные банкротства, ликвидации предприятий… расследования всякого рода… их специальность… их специальность… это разрешение спорных вопросов …
—
Вот слова, которые мне ни о чем не говорят.
—
Это потому, что ты игнорируешь деловой язык. Справедливости ради скажу, что ты в этом и не нуждаешься… не нуждаешься в том, чтобы знать его, так как я до сих пор занимался и буду всегда заниматься твоими делами… пока я жив, по крайней мере, а после меня эта забота перейдёт к твоему мужу, который, я на это очень надеюсь, будет трудолюбивым и надёжным человеком. Что касается этого торгового агента, который позволил себе только что меня поприветствовать через весь зал, то как только я его увижу у себя в кабинете, то попрошу его впредь быть скромнее на публике. Это человек— знающий толк в своём деле, и я его считаю честным и знающим толк в своём деле, но это не повод, чтобы являть факт знакомства со мной перед пятнадцатью сотнями зрителей… тем более, что я догадываюсь, с каким намерением он это сделал… Приветствовать такого капиталиста, как я, это прекрасная реклама для бедняги вроде него. Я готов его использовать, когда мне понадобятся его услуги, когда он сможет быть полезен для меня, но я не собираюсь терпеть его фамильярность.
—
Он, сказали Вы, знаток в своей профессии? — спросил художник.
—
О! Он очень сведущ в своих делах, могу это подтвердить. Один мой друг, негоциант, рекомендовал мне его. Я ему недавно поручил одно довольно деликатное дело, и у меня ещё не было времени, чтобы судить об этой персоне по результатам его работы на меня, но мне сказали, что ему нет равных…
—
Тогда, месье, я вам буду очень обязан, если вы меня познакомите с ним. У меня есть один должник, который исчез… и если бы ваш агент мог …
—
Очень хорошо. Как только я его увижу, а это будет скоро, я его направлю к вам.
—
О! Это не стоит это вашего труда. Я сам к нему схожу, если вы назовёте мне его имя и адрес.
—
Имя? Ах! Черт возьми! Дело, в том, что я его забыл. Вы понимаете, у него такая фамилия, которая не задерживается в памяти. Но у меня дома есть его визитная карта, и уже завтра вы будете знать, где он живёт.
—
Я вас заранее благодарю, — произнёс слегка разочарованный Амьен.
Ведь он уже мысленно представлял вытянувшееся от удивления лицо Верро в тот момент, когда он бы ему сообщал точные данные индивида, который походил на пассажира из омнибуса, а теперь ему нужно было ожидать, когда месье Дюбуа соизволит ему послать карту этого подозреваемого в убийстве лица, если не передумает.
—
Ну вот! — сказал капиталист, — уже опускается занавес. Сейчас они стали делать поразительно, просто скандально короткие акты. Совершенно не за что платить.
—
Но мне кажется, мой отец, что это всего лишь конец картины, — ответила мадемуазель Аврора. — Да…Подождите! Пробили три раза, и никто не оставляет свои места.
—
Это ничего не меняет, мы можем продолжить наш разговор. Ничто мне не причиняет больших неудобств, чем обязанность шептаться, чтобы не мешать спектаклю, — сказал месье Дюбуа, который любил раздувать меха своего органа.
У него был глубокий бас, голос легендарного месье Прюдомма.
—
Итак, мой дорогой Амьен, — продолжил он, — значит, вы вкладываете деньги, потому что они должны работать. Это хорошо… и это хорошо для вас состоит в том, что в вашем возрасте плюсом является и то, что вы имеете должников вместо кредиторов. Я не ошибся на ваш счёт. Вы живете довольно хорошо, с достатком, и это вам не мешает делать сбережения. Справедливо, что вы должны получать за ваши картины приличные суммы. Картины ваши идут в рост, как и ваша известность. Нескромно с моей стороны будет у вас спросить, но все таки-сколько вы зарабатываете в год?
—
Но… для меня будет довольно затруднительно уточнить эту цифру, — пробормотал Амьен, немного краснея. — Это зависит от многих вещей…
—
Попробуйте прикинуть! Скажите примерно.
—
В прошлом году я получил около пятидесяти тысяч франков… и если бы я захотел писать портреты …
—
Вы получили бы намного больше. — продолжил месье Дюбуа, — И это нужно делать, мой друг, нужно это делать. Я знаю, о чем говорю. Вы сейчас находитесь для этого в прекрасной ситуации. И один знаток, которого я знаю, меня накануне убеждал, что этот рынок станет ещё более востребованным. Америка начинает покупать, и…
Билетёрша пресекла в корне восторженные оценки рынка и энтузиазм месье Дюбуа. Она скромно вошла, и сказала, обращаясь к нему:
—
Там кто-то… один господин… просит вас, месье, выйти на минутку… он принёс вам очень срочную депешу.
—
Депешу! — повторил месье Дюбуа. — Это странно. Я никому не сказал, что отправился в Порт-Сен-Мартен, и телеграмма вдруг находит меня здесь.
—
Но, мой отец, ваш камердинер знает, что вы здесь, — сказала мадемуазель Дюбуа.
—
Это правда… я об этом не подумал… и он знает также, что я ожидаю важные новости, и так как он очень умён… вы позволите, мой дорогой Амьен, вас оставить на мгновение… Аврора с вами поговорит о живописи, она в этом разбирается лучше меня.
И месье Дюбуа поспешно последовал за билетёршей, которая закрыла на ним дверь ложи.
Так вот нечаянно случилось так, что только сейчас впервые в жизни Амьен оказался наедине с мадемуазель Дюбуа. В светском обществе, на раутах и салонах свидания наедине редки. Несколько слов, которыми обменивают у пианино, перелистывая партитуру, или у стола, в то время, как девушка подавала своей белоснежной рукой чашку чая наиболее элегантному из гостей своего отца.
Случай, который непредвиденный инцидент предоставлял художнику, был превосходен, чтобы выйти из обычной банальности разговора, и ему только оставалось им воспользоваться. Мадемуазель Аврора, со своей стороны, также этого, без сомнения, желала того же, так как именно она придвинула свою ногу к нему на более интимное расстояние, прежде чем обратиться со словами:
—
Я опасаюсь, что мой отец вас шокировал, вынуждая уточнить цифру ваших доходов, — сказала Аврора своим приятным голосом. — Не вините его. Он очень уважает деньги… именно то качество, которым не обладаю я. Но всё, что папа делает, он делает. Он меня обожает, и утверждает, что я не смогу быть счастливой без крупного состояния. Я, признаюсь, понимаю под счастьем нечто иное… Я совершенно не расстроюсь, если мой муж будет богат, но я хочу, прежде всего, чтобы он мне понравился, как человек и личность.
—
И я, мадемуазель, спокойно бы женился на девушке без приданого, если бы полюбил её.
—
Таким образом, мы друг друга поняли и всегда сможем договориться, — весело сказала мадемуазель Дюбуа. — Посмотрим, будет ли у нас одно мнение по поводу искусства. Вы должны хорошо разбираться в живописи в отличие от меня, не так ли? Вы — настоящий, признанный обществом художник. И Вы должны иметь эталон, к которому вы стремитесь, тип внешности девушки, о котором вы мечтаете, той, которую вы будете боготворить, и чьи черты будут угадываться во всех ваших работах.
—
Я его на самом деле уже нашел.
—
Можно узнать, где?
—
Посещаете ли вы иногда музей Лувра?
—
Не часто. Мой отец любит только современные картины… и бывают дни, когда я хожу на выставки современного искусства вместе с ним.
—
Попросите тогда отвести вас в большую галерею Лувра, и ищите в пятом пролёте слева портрет, написанный Рубенсом. Мэтр умер уже несколько веков тому назад, но женщина, которая для него послужила моделью… она до сих жива… вы её знаете… и я, думаю, не нуждаюсь в том, чтобы вам назвать её имя, когда вы увидите это чудесное полотно… сходство поразительно, и вы сразу узнаете, кто он, мой идеал.
—
Но если я не ошибаюсь, Рубенс писал только фламандок… а фламандки белокурые.
—
И мой идеал блондинка.
—
Это странно. Вы ведь всегда изображаете на ваших полотнах только брюнеток.
—
Потому что смуглые модели считаются…
это общеизвестный факт…
лучшими натурщицами… и одновременно у нас, художников, нет никакого затруднения в выборе моделей… мы избалованы их изобилием… в то время как блондинки редки
, как натуральный жемчуг
.
—
Но раз Италия не может вам предоставить их… Тогда… а если я соглашусь для вас послужить моделью …?
—
Я был бы слишком счастлив, мадемуазель, если бы даже был в состоянии лишь представить такое.
—
Но тогда мне было бы нужно каждый день приходить в вашу мастерскую.
—
Месье ваш отец мог бы вас сопровождать.
—
О! Он бы не мечтал о большем. Только …
—
Что…?
—
Мне бы хотелось быть уверенной в том, что я не встречу у вас никаких смуглых итальянок, главным образом… не потому, что я, как и мой отец, их ненавижу, но у меня есть большой недостаток… я ужасно ревнива.
На этот раз, это было заявление… некая довольно прозрачно высказанная декларация, которую уже нельзя было игнорировать, и художник, почувствовавший всю неважно скрытую иносказательность этого эзопова языка, собирался употребить во всю мощь своего интеллекта, когда месье Дюбуа внезапно возвратился.
—
Дорогой друг, — сказал он взволнованно, — вы должны меня извинить. Моя дочь и я… мы обязаны вас оставить. В телеграмме, которая мне была вручена только что, сообщается, что мой брат умер сегодня в три часа дня.
—
Верьте, месье, что я прекрасно понимаю вашу боль, — пробормотал Амьен.
—
В телеграмме мне также сообщили, что мой брат лишил меня наследства. То, чего я так опасался, случилось. Он оставил все своё состояние какой— то иностранной шлюхе. Но хотя у меня нет оснований благословлять его память, я не могу остаться в театре. Это было бы неприлично в глазах общества… Пошли, Аврора. Мой камердинер прислал карету, и мы закончим этот вечер у нас дома… как говорится… в трауре и печали.
Амьен, удивлённый и немного обеспокоенный этой новостью, встал и почтительно склонился в передней части ложи. Мадемуазель Дюбуа тоже встала, и её лицо выражало если не глубокую боль, то очень живое раздражение происходящим.
Очевидно, что она была намного менее затронута смертью дяди, которого она никогда не видела, а расстроена необходимостью оставить столь стремительно компанию и беседу, которая ей так нравилась.
Месье Дюбуа казался подавленным, и безусловно, это было связано не с тем, что не стало его брата, о смерти которого он якобы сожалел. Он его едва знал, и к тому же, и при жизни его не то что не любил, но даже не жаловал своей благосклонностью. Он мог ежеминутно пыжиться, подчёркивая на любом углу, что он капиталист-миллионер, но не мог так легко смириться с тем, что потерял значительное наследство.
Амьен рассматривал это событие, главным образом, с точки зрения продолжения своих отношений с отцом и дочерью, и ему казалось, что у него нет повода чересчур уж огорчаться. Наследство, которое ускользало от этой семьи, возможно бы и удвоило бы их состояние, но чем больше Аврора бы обогатилась, тем стремительней возрастал бы шанс, что месье Дюбуа проявил себя бы более требовательным к качествам, и главное, возможностям претендента на роль его зятя.
Но это был не самый лучший момент для таких глубокомысленных размышлений. Отец спешил уехать, а билетёрша, предупреждённая им, уже принесла его пальто и шляпу девушки в аванложу. Амьен, особо не понимающий и знающий, что следует говорить в подобных оказиях, смотрел на них, прислонившись к перегородке ложи, которая, вместе с другими двумя смежными, образовывала группу центральных лож театрального зала… у всех на виду.
Это был антракт, и в зале множество верроклей было направлено на мадемуазель Аврору.
—
Останьтесь, мой друг, — сказал месье Дюбуа художнику, который уже был готов к тому, чтобы их сопровождать к карете. — Вы не обязаны соблюдать траур, и осталось совсем немного времени до конца спектакля… и вам нет необходимости демонстрировать правила общественных приличий. Я вас уверяю, что если бы не этот случай, абсолютно не касающийся вас, мы предпочли бы закончить наш вечер с вами.
И так как Амьен сделал вид, что собирается протестовать, продолжил:
—
Не настаивайте, мой дорогой, иначе вы меня обидите. Впрочем, мы вскоре снова увидимся. Как только я освобожусь от хлопот, связанных с кончиной моего несчастного брата, мы однажды удивим вас своим появлением в вашей мастерской, я вас об этом со всей серьёзностью предупреждаю.
Амьену оставалось только склониться в почтительном поклоне. Он пожал руку месье Дюбуа, мадемуазель Аврора ему протянула свою, по-английски, и подчеркнула эту любезность, направив в его сторону обнадёживающую улыбку.
Амьен остался один, но он имел основания не волноваться в отношении своих будущих отношений с красавицей, так как точно был на верном пути, что достаточно прозрачно ему продемонстрировали как отец, так и дочь Дюбуа, и он надеялся на то, что они не остановятся на полпути. Папаша Дюбуа только что абсолютно явно выказал ему своё наилучшее расположение, а девушка за три минуты свидания наедине продвинула их отношения настоль далеко, насколько ей позволял резерв политеса, навязанный девушкам их современным воспитанием и обществом.
«Эта ситуация становится достаточно серьёзной, — говорил сам себе художник, — и я начинаю думать, что теперь уже от меня зависит, буду ли я вскоре обладать восхитительной женой и тестем, украшенным короной из семидесяти тысяч ливров ренты. Вопрос теперь состоит в том, чтобы понять и самому решить, стоит ли это счастье того, чтобы ради него пожертвовать своей свободой. Мне не нужно фантазировать и размышлять над этим с утра до вечера, чтобы понять, что если я женюсь на мадемуазель Дюбуа, я буду осуждён на работу над картинами, на которых будут блистать одни блондинки. Она мне на это ясно указала. Не окажусь ли я, в результате, на добровольной каторге. Бедная Пия! Мне придётся захлопнуть перед ней дверь моей мастерской, а ведь она вполне способна от этого умереть в печали… Ба! — закончил свою мысль Амьен, — я должен буду освободиться от бедной малышки, отослав её в Субиако с красивой суммой денег, которая послужит ей добрым подспорьем в поисках порядочного мужа… там… в её стране.»
Размышляя таким образом, Поль одел свою шляпу, чтобы уйти, так как его совершенно не увлекало лицезрение продолжения Рыцарей тумана, и он неясным взором окинул зал. Несколько зрителей также уже покинули свои места в паузе между картинами. В креслах в партере все сидели, за исключением одной женщины. Она направлялась к выходу, непосредственно перед открытием занавеса, и маневрировала, стремясь присоединиться к господину, который стоял на выходе в коридор, и делал ей знаки, призывающие её поторопиться.
—
Держись, Поль! Внимательнее! — прошептал Амьен, — ведь это торговый агент и его подруга, уходящие в самой середине представления. Почему они столь торопятся убраться из театра? Может быть потому, что они меня заметили в ложе месье Дюбуа? Это вполне возможно, так как я, в сущности, до момента, когда отец и дочь встали, находился все время в глубине ложи, и они не имели даже малейшей возможности увидеть моё лицо. Возможно, что они боятся оказаться на выходе из театра одновременно со мной. Итак! Я нарушу их планы. Я подойду к контролю раньше, и рассмотрю их внимательней. О, Верро, если бы ты только знал, на какие глупости толкает меня мой мозг, который ты столь успешно, оказывается, напичкал своими глупостями!
И при этом упоминании холстомарателя и исследователя криминальных тропок, Амьен устремился в коридор и побежал на лестницу, даже не замедлившись ни на секунду, чтобы одеть своё пальто, которое билетёрша ему вручила только что.
Амьен бегом преодолел ступени лестницы, отделявшей ложи первого яруса от фойе, и он двигался так быстро, что сумел обогнать оба подозрительных существа, которых он надеялся увидеть вблизи.
Поль старался также сделать это незаметно. Поэтому, для того, чтобы быть эта подозрительная парочка его не увидела, он устремился наружу, вышел из театра и встал немного справа от входной двери.
Минутой спустя, мужчина и женщина появились под колоннадой. Они взялись за руки, и остановились на мгновение на пороге.
Мужчина посмотрел в одну стороны, а женщина в другую.
—
Хорошо! — подумал Амьен, — они чего то опасаются… скорее всего, меня, и не осмеливаются появиться на тротуаре, прежде чем не убедятся, что я их не подстерегаю. Решительно, они боятся встретиться со мной. Ах! Дама отогнула свою вуалетку и… ошиблась, так как теперь она мне абсолютно точно напомнила путешественницу из омнибуса, и я уверен, впрочем, что она меня до сих пор ещё не заметила. Ого! Торговка апельсинами тоже их рассматривает!
Действительно, торговка подошла к этой парочке, остановилась прямо перед ними и стала мучить шумными предложениями.
—
Всего по три су, прекрасные валенсианские апельсины! — кричала она им, преграждая проход своим лотком. — Купите мои апельсины, мой принц. Охладите вашу даму. Это вам обойдётся дешевле, чем другими средствами.
Это предложение не имело никакого успеха. Мужчина, не стесняясь, оттолкнул её в сторону и прошёл вперёд. Он держал за руку свою подругу, и они спустились рука об руку вниз от монументальной двери, которая дала имя театру.
Амьен оставил тотчас же свою засаду, и в три шага присоединился к продавщице, которая его встретила таким возгласом:
—
Как! Вы? Пословица права, когда мы говорим, что помянёшь дьявола… ну вы понимаете… тут же его повстречаешь …
—
Мужчина с омнибуса? — прервал её Амьен. — Это — действительно он, не правда ли?
—
Ах! Я вам клянусь, что это — он. И та особа, которую он тащил с собой… мне кажется той самой дамой, которая села в омнибус на винном рынке. Нужно думать, что он с ней познакомился после того, как она покинула омнибус. Вы понимаете, что это именно ей он уступил своё место. Он был очень учтив тогда к даме. Мне все равно… но он мог бы быть щедрее, этот господин, и мог бы заставить попробовать свою принцессу мой апельсинчик. Она бы от этого точно не умерла.
Толстуха продолжала говорить, хотя Амьен был уже далеко.
После того, как торговка подтвердила его подозрения, он бросился в погоню за парой, которая быстро шла перед ним по улице. Поль хотел узнать, где жили эти люди, и поэтому решил проследовать до их дома, чтобы на следующий день указать этот адрес Верро, ведущему собственное расследование.
Вскоре он обнаружил, что парочка подозревала о его намерениях. Женщина часто оборачивалась назад, а мужчина маневрировал таким образом, чтобы скрываться, смешиваясь со зрителям, которые выходили в это время из театра де ля Ренессанс на воздух во время антракта. Но Амьен, у которого были зоркие глаза, не потерял их из виду.
У Поля также были хорошие ноги, и он сумел их догнать, но так как он боялся быть обнаруженным, Амьен заставил себя замедлить шаг, и стал следовать за парой из омнибуса на приемлемом расстоянии.
Без сомнения, они чувствовали, что их преследуют, так как они не оборачивались больше назад, но заметно ускорили свой шаг.
Амьен увидел, что они быстро приближаются к стоящим в ряд омнибусам на станции Порт-Сен-Мартен, и испугался, что они собираются сесть в омнибус, где он был бы сразу разоблачён, но они прошли мимо и свернув на бульвар Сен-Дени, пошли по широкому тротуару к длинной веренице стоявших вдоль него фиакров.
«Они собираются взять фиакр, это очевидно, — сказал про себя художник, — Черт. Я об этом не подумал!.. Хотя, ничто мне не мешает сделать тоже самое. Я на фиакре прослежу за ними до порога их дома.»
Амьен не ошибся. Мужчина и его спутница приблизились к одному из фиакров, и вступили в переговоры с кучером, который спустился к ним с облучка. Головной фиакр стоял прямо у ворот Сен-Дени, а фиакр, который они выбрали, было пятый, начинаясь с начала очереди. Амьен подошёл к последнему фиакру, чтобы не привлекать их внимание. Он вначале положил руку на ручку двери, а потом сделал вид, что ищет сигару в своём футляре, дабы оставить подозрительной паре время, необходимое, чтобы подняться в фиакр.
—
Поедем, что ли? — Спросил его кучер с высоты своего места.
—
Вы видите этого господина и его даму, которые впереди беседуют с вашим товарищем? Как только они окажутся в фиакре и он тронется с места, вы за ним последуете.
—
Понял. Тогда, самое время.
—
Да, и будут хорошие чаевые, если вы сможете не отстать от них.
—
Позволить опередить меня, Камиля, колымаге генерала! Этого нечего бояться. Поднимайтесь, месье, и садитесь с моей стороны… чтобы вы не сбежали, когда настанет время расплачиваться… знаю я такие истории, — сказал кучер в белой шляпе.
Амьен, очарованный тем, что ему попался такой умный кучер, наблюдал в пол глаза за парой, которая продолжала вести свои уже немного затянувшиеся переговоры с кучером чуть далее по улице, и удивлялся, что их коллоквиум длился так долго.
«Торговка апельсинами была права, — думал он. — Этот месье с омнибуса — скряга. Он торгуется из-за цены поездки. Ах!.. Он решил оплатить поездку заранее… Он вкладывает деньги в руку кучера, открывает дверь… пропускает вперёд женщину и поднимается вслед за нею… Вот момент, чтобы сделать тоже самое… они думают, что обнаружили меня и сумеют скрыться на фиакре, но они не подозревают, что я буду их преследовать и дальше.»
—
А мы, месье? — спросил его кучер. — Они уже упаковались, а мой товарищ поднялся только что на свой насест, и уже стегнул свою клячу, пытаясь сдвинуть её с места.
—
Давай, — сказал Амьен, — и не приближайтесь к ним чересчур близко. Не нужно, чтобы они заметили, что мы следуем за ними.
—
Будьте спокойны. Они не увидят огня нашей кареты, и будут в полном недоумении в конце поездки.
Амьен прыгнул в фиакр, и, высунув голову в окно, с удовольствием констатировал, что передний фиакр лишь только что сумел выбраться из ряда других и медленно катил по мостовой бульвара.
Камиль не хвастался, его лошадь была хороша, и она не нуждалась в том, чтобы её понукать и подстёгивать, дабы сохранить расстояние до следующего впереди фиакра. Они держали расстояние между каретами в восемьдесят шагов, и поддерживали его без труда.
—
Куда они едут? — спрашивал себя Амьен. — Вполне вероятно, что в мой квартал. Вчера вечером мужчина спустился из омнибуса на улице Тур Д ‘Овернь, а женщина сошла на улице Лаваль.
И он был довольно сильно удивлён, когда увидел, что их фиакр уклонился влево на бульвар Севастополь.
—
Я ошибался, — прошептал он. — Всё совсем наоборот. Они повернули в противоположную к Монмартру сторону. Хотя этот факт не доказывает, что они живут там. Они сели в фиакр на пляс Пигаль, сделав своё грязное, мерзкое дело… и потом через мост вернулись к себе домой. Мне кажется, что они вполне могут жить на левом берегу Сены. Вечер у меня свободен, так что я могу посвятить его этим негодяям. А вот если бы я был женат…
Это последнее размышление не только ему напомнило о мадемуазель Дюбуа, о которой он немного подзабыл со времени своего выхода из театральной ложи, но и заставило его также вспомнить, что отец этой восхитительной девушки знал мужчину с усами и подбритыми бакенбардами. И даже знал совсем неплохо, используя в качестве так называемого торгового агента.
«Черт возьми! — говорит он себе, — за что же мне такое наказание. Я сам себе придумал приключение. Я ведь могу узнать имя и адрес этого персонажа в любое время, когда захочу. У месье Дюбуа его данные не сохранились в памяти, но записаны в его блокноте, и он мне обещал их дать. Пора мне заканчивать это преследование, результаты которого мне не дадут ничего нового, ведь все, что я пытаюсь с таким трудом узнать сегодня, мне завтра совершенно без всякого труда может сообщить месье Дюбуа.»
Поль поднял руку, чтобы повернуть ручку вызова кучера и остановить фиакр, но тут другая мысль пришла ему на ум.
«Да, — подумал он, — месье Дюбуа мне скажет все, что ему известно, но, вполне возможно, что этот негодяй ему представился под чужим именем и оставил ложный адрес. Человек такого калибра очень даже способен на это… как и иметь два места жительства. И интересно проверить, живёт ли вместе с ним девица, которая его сопровождает. И кроме того, когда я теперь увижу месье Дюбуа? Смерть его брата принесёт этому капиталисту много дополнительных хлопот, которые вполне могут не позволить ему встретиться со мной. Я не осмелюсь показаться у него в течение нескольких дней, и при таких обстоятельствах, в которых он оказался, я не в состоянии ему написать достойное письмо, чтобы попросить даже незначительную справку. Следовательно, я выиграю время, если доведу до конца свою охоту, которую начал, — заключил свои размышления по этому поводу Амьен. — Вопрос состоит в том, чтобы только узнать, куда эта красивая пара меня собирается привести. На другой берег реки… это становится очень даже вероятно. Ну вот, мы прибыли на площадь Шатле, и фиакр катится прямиком к мосту Шанже… все время прямо, и если он так продолжит, мы так вскоре доберёмся к шлагбауму Сен-Жака… через час, если он и дальше будет двигаться, как черепаха.»
Это была правда. Фиакр, куда поднялась эта подозрительная пара, шёл довольно медленно, обе лошади, которые его тащили, наслаждались поездкой, как будто они следовали за похоронной процессией и, кажется, стоило бы Полю удивиться, почему торговый агент выбрал для того, чтобы вернуться к себе домой один из тех огромных фиакров, в два ряда сидений и с грузовым отсеком на крыше, которые обычно служат только для того, чтобы транспортировать на вокзалы железных дорог путешественников, загруженных багажом.
Респектабельная карета шла столь медленно, что кучер Амьена произнёс все проклятия мира в адрес своего товарища по профессии, мешающего показать его лошади достойный бег, позволяющий легко превзойти мирную упряжку, которая семенила перед нею, и заслужить дополнительные чаевые.
«Вот люди, которые не торопятся, — говорил про себя художник. — Но это лишний раз доказывает, что они не знают, что я следую за ними. Интересно посмотреть, какое выражение примут их лица, когда они увидят, как я спускаюсь с фиакра одновременно с ними! Но, на самом деле, разве я буду спускаться с фиакра вместе с ними? Мне кажется, что это было бы абсолютно бесполезно, так как у меня нет никакого плана, как объясниться с этими убийцами. Мне будет достаточно узнать, где они живут, и, как только они войдут в дом, я возвращусь к себе.»
Как Поль и ожидал, фиакр за мостом Шанже принял влево, на набережную Ситэ, и вскоре прибыл к Нотр-Дам.
«Ах, значит так, они едут в Морг? — спросил себя Амьен, узнавая муниципальное здание, где выставляют неопознанных мертвецов… — Это было бы немного слишком! В этот час учреждение закрыто… да и карета не останавливается, она пересекла мост Архиепископа… решительно, парочка живёт на левом берегу Сены… и вероятно, в том же квартале, что и Пия, так как фиакр теперь катится по набережной Турней.»
Но, как выяснилось, он туда поехал лишь для того, чтобы с грехом пополам добраться до перекрёстка, которым заканчивается бульвар Сен-Жермен, возле моста Анри IV.
Там кучер немного принял лошадей вправо и остановил фиакр перед дверью дома, который образовывал угол бульвара и улицы Дефоссе Сен-Бернар.
Амьен тихо опустил окно в передней части кареты, высунулся в него и потянул за рукав Камиля, который повернувшись к нему, сказал, понизив голос:
—
Если месье хочет мне позволить выбрать место, где его не будет видно, я это сделаю.
Одновременно он маневрировал таким образом, чтобы расположить свой фиакр вдоль тротуара, за первой каретой. Это было сделано очень быстро, и Амьен тотчас же прижался к двери, чтобы не пропустить ни одного движения путешественника и его попутчицы. К его большому удивлению, никто не вышел из наёмной кареты. Кучер огромного фиакра слез со своего места и разнуздав лошадей, привязал к их мордам мешки с овсом, после чего принялся не спеша разжигать свою пеньковую трубку, как человек, который знает, что у него будет много свободного времени, чтобы её и покурить и докурить.
—
Что это значит? — пробормотал Амьен. — Они прибыли к месту назначения. Тогда, почему не выходят? Подозревают, что я их подстерегаю? Нет, это не так, ведь если бы они это подозревали, они бы поехали дальше и попытались избавиться от моего преследования.
Проведя пять минут в мучительных сомнениях и беспокойном ожидании, художник услышал, как кучер ему очень тихо сказал:
—
У меня такая вот мысль в голове… что над нами подшутили… и в фиакре никого нет.
Эти слова стали лучом света для Амьена. Он тут же открыл дверь, прыгнул на тротуар и приблизился к грузовому фиакру, все окна которого были закрыты и наглухо зашторены, но вглядевшись в узкую щёлку, он легко убедился, что салон фиакра был пуст.
—
И ваши пассажиры, — спросил он кучера грузового фиакра, пытаясь изобразить безразличие на лице, — их вы потеряли по дороге?
—
Мои пассажиры? — Усмехнулся кучер, — я их как раз жду… но не думаю, что они придут. Мне все равно, так как мне оплатили пребывание здесь до половины десятого. Четверть прозвонила только что, и когда мои животные закончат поедать свой овёс, я помчусь в депо компании. Мой рабочий день закончен. И я собрал аж сотню су чаевых.
—
Но господин и дама, которые поднялись к вам у ворот Сен-Мартен? …
—
Ну и ну! Вы видели это, и вы… следовали за ними все это время? Ах, господи, они над вами славно посмеялись. Господа вошли в мой фиакр с одной стороны и тут же вышли с другой. Этот буржуа со мной так договорился. Он мне дал десять франков за то, чтобы я разрешил им сделать это, а потом порожняком катался по Парижу. Чтобы я вас заставил прокатиться к Рынку вина, в то время как они прогуливались на больших бульварах. Потом я должен был забрать их здесь, но теперь я вижу, что они и не собирались с вами встречаться, а
потому не появятся здесь
.
Амьен чувствовал всю справедливость этого суждения. Он не сказал больше ни слова, и повернулся, опустив голову, опозоренный… позволив себя высмеять, и клянясь, что больше в жизни не будет заниматься никакими погонями и расследованиями.
—
Каждый должен заниматься своей профессией! — воскликнул Поль, возвращаясь в свою карету. — Я не более рождён полицейским, чем Верро создан, чтобы заниматься живописью. Но я уверен теперь, что именно эти мужчина и женщина были в омнибусе вчера вечером. Если бы они меня не узнали, они не потрудились бы предпринять столь усердную попытку ускользнуть от меня. И если они меня так опасаются, значит совесть их не чиста. К счастью, месье Дюбуа мне даст их адрес, и тогда посмотрим, кто будет смеяться последним. Пляс Пигаль, кучер, и побыстрей!