— Как-как? — переспрашиваю я.
— Сосальня, — без смущения повторяет Четырнадцатый (настоящего имени его я не знаю, а кличку он придумал себе сам: попросту перевел в прозвище год собственного существования на земле).
— И что это?
— Это? Техническая кабинка в нашем школьном туалете. «Кабинет» уборщицы. Старшеклассники, у которых много денег, приглашают меня туда, и…
Моя авторучка замирает над бумагой, словно дама из недавнего цензурного отдела — над возмутительно дерзким текстом. Я пытаюсь упредить Четырнадцатого и перевести на грамотный язык сексопатологии те его фразы, которыми он грубо и неряшливо описывает свой малый бизнес. (Хотя сексопатология ни при чем, — здесь нужны социальные термины). Подыскивая эвфемизмы, я стараюсь не для Четырнадцатого. Кроме него в моем кабинете еще один гость. Мальчонка лет восьми-девяти. Сводный брат Четырнадцатого. Он сидит за пишущей машинкой и «давит клопов» — коротает время. Иногда замирает, чутко прислушиваясь к нашему разговору.
— Он все знает про тебя? — вполголоса спрашиваю я и киваю на малыша.
— А как же… Не только знает, но и помогает. На шухере стоит. А, во-вторых, он же готовый свидетель… У нас с ним такая «сказка» сочинена про тех, кто потом не захочет расплачиваться. Любого в тюрьму по этой «сказке» можно упрятать.
— Зачем тебе все это?
— Деньги — зачем?! Я бы посмотрел, как вы завертелись, если б сейчас были пацаном. И если б ваш отчим, его вон папаша, был «синяком» по жизни.
— И сколько тебе платят, э… за эти связи?
— А сколько вы мне заплатите за информацию об этом? — оценивающе смотрит на меня Четырнадцатый.
Для него все упирается в деньги… Деньги — не прихоть, не средство для развлечений. Они нужны, чтобы выжить.
Лишний раз уверяюсь, что Четырнадцатый — вне интересов сексопатологов. Он нормален. Ненормален мир вокруг него.
…Четырнадцатый уходит, и я вдруг осмысляю некий новый надрывный смысл в им самим для себя придуманной кличке. Четырнадцатый… Уже не первый… И, наверное, далеко не последний… Может быть, тот же малыш, что сидел за моей машинкой, готов в скором времени подхватить «ремесло» старшего брата… Стать Пятнадцатым…
Я подхожу к пишущей машинке. Что он там настучал, этот юный «хранитель тела»?
Вначале ничего особого. Обычные «пробушки»:
«:,.—?ант—%ааитшгие:эж».
А потом… Потом!!!
И ошарашенно перечитываю маленький документ раз, другой, третий…
Поперек клочка бумаги, разбитая случайными знаками, но все же узнаваемая, читаемая, тянется строка:
«яхач?дамой.япридудамой№./»»? %наташялблтеб, бльшевсехтя! — бя!!лю)блюнаташ§№тебя, лблю!лбл!ю.§№—/::»
Делается пронзительно больно и тревожно за эту новую в мире любовь. Недавно рожденную, еще не окрепшую, но так горячо и страстно заявившую о себе.
Живи, любовь-новичок! Люби, новичок-влюбленный!
Люби, милый малыш, свою Наташу! Храни ее и себя от грязи, от грубых притязаний жестокого мира!
Люби несмо,—!търя ни+на как-ие по-мехи!!!.
Господи, да какие могут быть помехи Для одухотворенного сердца?! Люби, малыш! Сгорай от нежности… Не спи по ночам… Вспоминай, в какой узор сложены конопушки на Наташкином лице и как меняется этот узор, если Наташка улыбается… Тебе улыбается…
Я бережно вынимаю из машинки лист бумаги, отправляю его в ящик стола… Суеверно спохватываюсь: ведь там лежат другие бумаги, там — торопливый контекст беседы с Четырнадцатым. Не надо бы их вместе, эти непохожие странички! Но — поздно…
Да и не поможет ритуальное действие отвести от влюбленного малыша то, что навсегда осталось в нем, то, что впитано им у технической кабинки школьного туалета. Поздно…