Корректор молча смотрел на меня, и то ли взглядом искал на моём лбу какие-то письмена, то ли прикидывал, насколько хорошо бы они там смотрелись.
- Ты глупости пишешь. - сказал он, положил распечатку на стол и коротко черкнул резолюцию. "Отклонить".
Я посмотрел на резолюцию, поднял глаза на него. Терять мне было особо нечего.
- А что именно не устраивает?
Корректор опустил со лба очки и взял с края стола другую пачку страниц.
- Всё.
- Очень глубокий ответ.
- Другого не будет.
Он послюнил палец, поморщился и перевернул страницу.
Я помолчал. Прикусил губу. Поглядел на профиль Корректора. Тот не отреагировал.
Минутная стрелка отсчитала пять минут.
Корректор молча читал. Слюнил палец, морщился. Перелистывал. Жёлтый сухой свет пыльным ручейком из маленького окна под потолком стекал ему на голову, срывался со лба и щёк, задерживался на крыле носа.
- Один вопрос, перед тем как я уйду. Последний.
Корректор глянул на меня поверх очков.
- Что должно быть в тексте, на который ты не поставишь свою царапалку?
Корректор помолчал, прищурился. Оценивал, говорить или не говорить. И сказал:
- Там должен быть человек, радость, страх, труд, не знаю, любовь, если потянешь. И уж точно не должно быть всяких твоих сферических интеллектуальных менеджеров в строгих галстуках, которые всю свою жизнь кладут на то, чтобы подставить соперника из соседнего отдела. Это у тебя не люди, а так, связующий элемент в цепочке административно-бумажного говна. Ложки, которыми его лепят и хлебают. Напиши сказку.
Он опустил голову и вернулся к тексту. Послюнил палец. Поморщился.
Я вышел.
Утро началось с ругани.
Джеки вытер лоб грязной рукой, сплюнул в вырытую канаву. Прошуршал дьяк Мариус, крутя головой по сторонам и смешно тряся бородёнкой. От сильной занятости он не заметил канавы и с размаху вляпался в неё правой ногой в деревянном башмаке.
- Мать моя! - драматически воскликнул Мариус, пытаясь высвободить ногу.
Канава чавкнула и отпустила Мариуса. Без башмака.
Смешно подпрыгивая, дьяк растерянно попытался разглядеть, где остался башмак. Жёлтая жидкая глина с его штанины капала на траву.
Джеки хмыкнул и выдернул из земли лопату.
- Стой, твоё святейшество маломудрое. Да не прыгай, а то в грязь свалишься. Сейчас достанем.
Мариус растерянно оглянулся.
- Да что ж ты делаешь, оглоед! - пискнул он, глядя на перемазанного глиной Джеки. - Ты что творишь, охальник! Пораскопал тут, нечестивец!
- Но-но-но! - Джеки опустил лопату. - Сам свою башмаку доставать хочешь?
Мариус моргнул и замолчал. Доставать башмак самому ему явно не хотелось.
- Ну так как? - спросил Джеки и, не дожидаясь ответа, подошёл к канаве и выворотил лопатой кучу глины. Повозив в ней, вытащил из неё заляпанный башмак, перевернул и вылил из него не меньше пинты жидкой грязи. Постучал по земле, выбивая остатки.
- Пошли, духовное сословие. Вон лужа.
Мариус запрыгал вслед за ним.
Вдвоём они кое-как вымыли башмак - Джеки мыл, а Мариус беспомощно хлопал глазами.
- Надевай. Да ногу-то от грязи вытри, глубокомудрый ты наш!
Мариус послушно вытер ногу от глины, кое-как натянул башмак. Поморщился - вода в луже была ледяной. Поморгал на Джеки сквозь очки и сказал:
- Спасибо.
Джеки хмыкнул:
- И тебе Господь подай.
Мариус кивнул, повернулся, сделал шаг.
- Но зачем ты всё же дорогу-то перекопал?
Джеки поглядел на него, сплюнул.
- У мэра спроси. Мне десятник сказал от площади до Грегорской конюшни вдоль обочины - я выкопал. Говорит, хочет стену ставить.
Мариус снова хлопнул глазами:
- В октябре?
Джеки пожал плечами.
- Кто у нас мэр? Мы с тобой?
От нового сообщения в почте нервы мне стало дёргать, словно запущенный больной зуб.
Отправлено: Четверг 24-03-2011 17:45
To: М. Николаев
From: А. Широкова
Subject: замечания по отчёту
ваш отчёт непригоден к подаче руководству. нужно переделать
Анастасия Широкова,
менеджер отдела финансового анализа
Потирая дёргающийся правый глаз, я настучал левой:
Отправлено: Четверг 24-03-2011 17:49
To: А. Широкова
From: М. Николаев
Subject: RE:замечания по отчёту
а что именно не устраивает?
Михаил Николаев,
финансовый аналитик
Отправлено: Четверг 24-03-2011 17:53
To: М. Николаев
From: А. Широкова
Subject: RE[2]:замечания по отчёту
всё
Анастасия Широкова,
менеджер отдела финансового анализа
Задёргалась вся правая щека. Я закрыл глаза и откинулся в кресле. Задёргались пальцы.
- Трахни её уже. Иначе этот упырь от тебя не отстанет.
Борис читал письмо через моё плечо.
- Скотину не ебу.
Я встал, снял пиджак со спинки стула. Поправил галстук.
- Бывай.
Широкова закрывала свой кабинет-блок, держа под мышкой сумочку и плащ на сгибе локтя.
- Анастасия.
Сумочка упала, лязгнула замком по “мраморной” плитке.
- Мой рабочий день уже закончился.
- А мой вы вдруг решили продлить.
Она поправила сползающий плащ и потянулась за сумочкой.
- У вас отвратительный отчёт.
- В понедельник он был неплох, во вторник вы обещали его завизировать, вчера сообщили, что всё о’кей. И что же вдруг в нём такого обнаружилось сегодня, за пятнадцать минут до конца дня? Учитывая то, что представлен этот отчёт должен завтра в десять утра?
- Дайте мне пройти!
Я посторонился.
- Проходите.
Она прошмыгнула мимо. Недостойно быстро для столь стильно упакованной и умело накрашенной бизнес-вумен слегка за тридцать. Взялась за ручку лифтового блока, открыла дверь и бросила мне:
- Переделаете. У вас вся ночь впереди, успеете.
И только локоны стервозной блонды мелькнули.
Я стоял закрыв глаза. На виске колотилась вена. Мышцы на затылке непроизвольно сокращались. Сердце колотилось, по лицу бежал огонь, скатывался по горлу на грудь.
Я сжал кисть в кулак, давя дрожь.
Страшно хотелось со всей дури вмазать в ближайшую стену. Но стены обшиты сопливым гипсокартоном.
Бизнес-центр.
Алексеев сидел за столом и дымил. Противопожарная сигнализация у него не работала третий месяц, поэтому он курил и бычковал одну за одной. Естественно, заявку на исправление никто подавать не собирался.
Я стукнул костяшкой пальцев по притолоке.
Рома махнул рукой, не отрываясь от экрана - проходи, мол.
Я открыл дверь и вошёл. Закрыл дверь в закуток, чтобы запах табака не проникал в коридор.
Сел в гостевое кресло и стал ждать, когда он закончит стучать по клавиатуре.
- Дай сигарету.
Рома толкнул ко мне через стол пачку, пододвинул пепельницу.
Я закурил и жадно затянулся.
- Неважный у тебя видок.
Я затянулся ещё раз.
- У меня и ощущения соответствующие.
- Настя?
Меня передёрнуло.
Алексеев кивнул.
- Что опять? Ты снова отказался заглянуть в декольте, принимая кофе на брифинге?
- Мне в мусорник заглянуть приятнее.
Рома встал, сунул в кофемашину две чашки, стукнул по клавишам. Машина захрустела кофемолкой.
- Ну чем она тебя не устроила? Ну баба и баба. Ну сука. Так у нас почти любая свободная баба - либо сука либо блядь. Купи себе гандонов и глазки закрой.
- Я не проститутка, Рома.
Он поставил передо мной чашку с капуччино.
- Это верно. Сколько я тебя знаю, так и не научился.
Мы молча пили кофе.
- Я Корректора вчера видел.
Рома вскинул брови:
- Анатоль? И как он поживает?
Я пожал плечами, чуть улыбнулся.
- Нашёл себя. Редактор издательства.
Рома улыбнулся тоже:
- Молодец.
Он поставил пустую чашку на блюдце.
- Так что ты надумал, Миша? Ты так просто поплакаться ко мне не ходишь.
Я кивнул.
- Сил моих больше нет. Подпиши мне, плиз, заявление.
Роман поглядел на меня. Поцокал по столу авторучкой.
- Ты точно решил?
Я кивнул.
- Точно. Если я останусь, я подохну.
Рома вздохнул.
- Давай.
Я достал из файла заявление и протянул ему.
Рома прочитал, вздохнул. Глянул на меня непонятным сосредоточенным взглядом.
Я начал было говорить, но он поморщился и приподнял указательный палец - молчи, мол.
Полистал настольный календарь.
Потом ручкой черкнул что-то на тексте заявления.
Толкнул листок слева от себя. Бросил мне:
- Посиди. Сейчас сделаем как надо.
Он открыл новое окно Ворда и начал печатать.
Мариус видел сон.
Он шёл по собору Вильдемеерштадта, и собор был величествен и прекрасен.
В соборе никого не было, и он шёл один.
Шёл мимо золотых высоких подсвечников, в которых не мигая горели высокие свечи, мимо барельефов святых, мимо строгих гладких колонн, по блестящему полу из синего камня.
Шёл вперёд и никак не мог дойти до распятия, чтобы взглянуть Спасителю в усталое всепрощающее лицо.
Века прошли, а он всё шёл и шел, и Спаситель не становился ближе.
Он побежал, громко и непристойно грохоча деревянными башмаками.
Когда он остановился, обессиленный, всё осталось так же - синий камень, пустота собора и он посреди неё. А где-то там, впереди, его ждал Спаситель.
Мариус упал на колени и заплакал.
Алексеев вытянул из принтера лист, проглядел его, щёлкнул авторучкой и поставил подпись.
Протянул мне.
- На, подпиши.
На заявлении была поставлена дата двумя неделями раньше.
Я поднял глаза на него.
- Зачем?
Алексеев махнул головой:
- Затем. Подписывай. Или хочешь ещё две недели изображать из себя практикантку в борделе?
Я взял ручку и поставил подпись.
Алексеев взял лист, открыл сейф, сунул лист в него и замкнул дверцу.
- Всё. Завтра приходишь в 9-30, плюёшь ей в суп, забираешь манатки и чувствуешь себя свободным. И чтобы в 10-00 тебя тут уже с собаками не могли найти. С бухгалтерией и кадрами я сам поговорю, они тебе потом позвонят, так что не тормози тут. Ты меня понял?
Я моргнул.
- Не совсем.
Роман хмыкнул.
- А совсем и не надо. Но чтобы в 10 тебя не было в здании. Пойди сейчас все потроха в кучу сгреби, чтобы завтра только в мешок ссыпать и валить на ускорении.
Я внимательно глядел на него.
- Чую подляну.
Рома кивнул.
- Правильно чуешь. Только не для тебя, если в час Жэ тебя тут не будет. Тут будет носиться накрашенная фурия, и всякий, кто не увернётся, будет виноват сам. Иди собирайся. Хотя стой.
Он пошарил в ящике стола и протянул мне пару пакетов из супермаркета.
- На, чтобы тару не искать. У тебя барахла, помню, немного. Шредер рядом. Прощальное сейчас напиши и отправь. Давай, не отсвечивай. У меня дела.
Он сел в кресло, пошевелил мышью. Не глядя махнул мне рукой.
Я взял пакеты и вышел.
В баре под потолком крутил лопастями вентилятор, и полоски мглы пробегали по стакану с джином. Справа сверху налево вниз. Я пил и не мог понять - полегчало мне или нет.
Стакан опустел, и я заказал ещё.
В 9-30 я торчал как тополь на плющихе посреди отдела и пожимал руки сослуживцам. Борис чесал нос, потом сунул руку в недра стола, достал и протянул мне что-то:
- Раз уж ты так всё внезапно, то подарка мы тебе специально не купили.. нет, ты погоди, - он мотнул головой - я всё понимаю. Но вот возьми от нас всех.
И протянул мне маленькую стеклянную фигурку.
Гора из синего стекла, из-за которой поднимается яркое солнце.
И несколько слов непонятными буквами внизу.
- Это с Афона, я ездил прошлым летом. Там грек один продавал.
Я посмотрел на фигурку в своей ладони.
- Спасибо, Боря. А что тут написано?
Борис смутился:
- Если честно, не знаю. Он что-то там говорил, но я не запомнил. Да и по-русски там ни бельмеса.
Я обнял Бориса, похлопал по спине.
- Не переживай, дружище. Спасибо, ребята!
Ксения подрулила сбоку:
- А поцеловать коллегу на прощание?
Я чмокнул её в щёку.
- Бывай, красотка.
Вдруг лица стайки коллег стали нейтрально-холодными.
За спиной простучали дробные шаги.
- Николаев, вы исправили отчёт? Через пятнадцать минут он должен быть на столе у начальника департамента!
Я опустил фигурку в нагрудный карман куртки.
Повернулся. Поглядел в лицо мендежера финотдела.
- У вас бюст слишком выпирает. Купите себе новое платье. В этом вы похожи на шлюху.
За моей спиной кто-то хихикнул.
Я отодвинул оторопевшую Широкову и вышел.
Джеки перекопал канавами новые дороги. Сначала посылал любопытствующих кого так, кого к мэру, потом стал отмалчиваться. Клаус-трактирщик довёл его до белого каления, и Джеки навалил ему глины на башмаки.
Мэр молчал. Лицо его дёргалось, но на вопросы про канаву или стену он не отвечал принципиально. Кожевенник Грегор, чья конюшня стала первой жертвой канавы Джеки, тряс мэра за грудки и брызгал слюной в лицо. Мэр морщился, тряс и брызгал в ответ.
Оба разошлись красные, мятые и неудовлетворённые беседой.
Я поглядел в зеркало. Приклеенные к зеркалу часы показывали 10:12.
Я потрогал щетину. Неделю проживу in vacation, и буду искать работу.
Бриться или нет?
Мариус вот не бреется.
Вздохнув, я достал из стакана тюбик с пеной и станок.
Покрыл щёки пеной и начал.
- Отче Мариус, а отче Мариус, - подёргали дьяка за рукав.
- Ты чего, почтенная? - удивился он, глядя на огородницу Марту, самую благонравную и приятную женщину, каких он только видел на Южной стороне - Ты же знаешь, отцом можно только патера Никольма звать. Я так, дьяк. Что случилось?
Марта всхлипнула.
- С Каролем моим неладно...
И, не выдержав, залилась слезами.
Мариус с плачущими женщинами управляться не умел. Потому он просто взял Марту за локоть и со словами “Не плачь, почтенная Марта, прошу... Ээ, пойдём, пойдём” повёл её в боковой притвор.
Дал ей чистую тряпицу для омывания алтаря и стал терпеливо ждать.
Дождался.
Марта выплакалась, высморкалась в тряпицу, смущённо скомкала тряпочку в руке.
- Прости меня, отче.
Мариус вздохнул, но поправлять не стал.
- Дурной у меня стал Кароль, - шмыгая носом, стала рассказывать Марта, - уж неделю не работает, бродит где-то целыми днями, дома не ночует, и деньги все из дому вынес.
Мариус потрогал крест. Помялся.
- Не, - ответила Марта на его невысказанный вопрос - не пьёт. Совсем.
Мариус почесал в затылке. И тут Марта добила его совсем:
- И не играет.
Мариус хлопнул глазами:
- Ого.
Побарабанил пальцами по раме окна.
- А...
Марта смутилась:
- Если бы зазнобу где нашёл, я бы знала. У нас тут не столица, чай.
Огородница опустила глаза, шмыгнула носом.
Дьяк почесал в бороде. Ситуация сложилась неприятная. Кароль был пусть не примерным, но неплохим прихожанином. Шёл к концу пятый десяток его обычной, не отмеченной большими грехами жизни. Что такого может найти пусть не примерный, но вполне обычный огородник, что не укладывается в явные, опознаваемые пути греха в небольшом городке?
Всё же наиболее вероятна женщина. Но почему тогда Марта не знает? Не столица, чай. Тут секреты не хранятся. Или всё же хранятся?
А Марта смотрела на него, и потихоньку с надеждой шмыгала носом.
Мариус в конце концов пришёл к решению:
- Он дома когда бывает?
Марта шмыгнула носом, теперь облегчённо:
- Обычно в обед. Часа через два будет. Зайдёте?
Мариус кивнул головой, в которой сейчас совсем не было мыслей.
- Да.
Марта вышла, притворив за собой дверь.
Он бросил оставленную Мартой тряпицу в мусорный ящик, поборолся с собой и всё-таки пошёл проконсультироваться с церковным сторожем. Если Кароль нашёл себе утеху из женской половины городка, то сторож должен знать. Его языком можно было канавы копать, а ушами двери завешивать.
От сторожа вернулся несколько огорошенным.
Тот не знал.
Мариус прочитал “Отче наш”, посидел в притворе, подумал.
Вздохнул и решил исходить из того, что ничто не породит нечто.
- Поговорим - посмотрим, - сказал себе Мариус, встал и продолжил хлопотать по храму, пока было время.
Кароль ел. Чавкая, хлюпая носом. Запихивая в рот огромные куски хлеба и пучки зелени.
Мариус сидел и смотрел на этот праздник обжорства. От угощения он отказался, испытав некоторую дурноту от мысли, что можно вкушать Богом данное в таком вот соседстве.
Сидел и ловил себя на мысли, что вариант с женщиной выглядел всё бледнее и бледнее на фоне вот этого вот пиршества. Или Кароль у зазнобы не ел ничего, отрывался дома?
Наконец Кароль отвалился. Марта налила в высокую глиняную кружку хлебного кваса.
Её муженёк с бульканьем и глюпаньем всосал в себя содержимое кружки, поставил её на стол и вытер густые седеющие усы ладонью.
- Ну, гостенёк, говори, зачем пришёл.
Мариус собрался с мыслями. Как начать разговор, он так и не придумал.
И тут он вдруг поймал взгляд Кароля.
Зрачки огородника были чёрными, как дыры в чуланной двери, и на дне их поблескивали зелёные искры.
Такие искры Мариус видел в глазах у котов в марте.
И Мариус вдруг, совсем не думая что говорит и совершенно равнодушным тоном спросил:
- Кто она, Кароль?
Лицо огородника налилось дурной кровью.
- Пошёл вон, дьяк.
Мариус продолжил так же равнодушно:
- Не грози. Кто она?
Кароль поднялся горой над столом. Рука его опустилась на только что опустевшую глиняную кружку.
Мариус вдруг усмехнулся.
- Да воскреснет Бог, и расточатся враги Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его.
Кароль закричал. Тонко и страшно, схватившись за чресла. Упал на пол, под стол, и начал извиваться и корчиться, словно срамной уд жёг его огнём.
Голос Мариуса поднялся:
- Яко исчезает дым, да исчезнут; яко тает воск от лица огня, так да погибнут бесы от лица любящих Бога и знаменующихся крестным знамением, и в веселии славящих: радуйся, Пречестный и Животворящий Кресте Господень, прогоняя бесов силою на тебе распятого Господа нашего Иисуса Христа, в Ад сошедшего и поправшего силу диавольскую, и даровавшего нам тебя, Крест Свой Честный, на прогнание всякого супостата.
Кароль перестал кричать, отпустил штаны. Только тихонько, по-детски всхлипывал.
Мариус закончил:
- О, Пречестный и Животворящий Крест Господень! Помоги нам со Святою Госпожею Девою Богородицею и со всеми святыми во веки веков. Аминь.
Он перекрестил огородника, стал рядом с ним на колени и протянул ему для поцелуя наперсный крест.
Кароль, обливаясь слезами, приложился к кресту.
Мариус утёр пот и слёзы с лица Кароля.
- Повторяй за мной, Кароль.
Кароль всхлипнул.
- Огради меня, Господи, силою Честного и Животворящего Твоего Креста, и сохрани меня от всякого зла.
Огородник плакал и повторял молитву, раз за разом.
Мариус погладил его по голове. Повернулся в сторону двери.
Там стояла Марта и в страхе глядела на них.
Мариус отвёл Кароля и Марту в странноприимную комнатку во флигеле у церкви. Кароль трясся, плакал и твердил молитву, цепляясь за врученный дьяком малый деревянный крестик. Марта сидела и гладила мужа по волосам, а из глаз её текли и текли слёзы.
Мариус вышел и прикрыл дверь.
Перекрестил её крестным знамением.
Вздохнул и стал карабкаться на колокольню по узкой винтовой лесенке.
Сверху городок был весь как на ладони.
Мариус пригляделся, ища строчки жёлтой глины. Нашёл. Проследил взглядом одну, вторую, третью...
Кивнул.
На конце недоконченной, изломанной строчки копошилась маленькая фигурка Джеки.
Мариус перекрестился и стал спускаться вниз.
Закат горел за окнами мэрии. Дверь кабинета мэра была раскрыта.
Мариус вошёл без стука.
Мэр сидел и бездумно смотрел в окно. Рядом с ним стояла пустая чарка, и кислый винный дух висел в неподвижном воздухе.
- Во что ты вляпался, мэр? - спросил Мариус.
Мэр вздрогнул, с трудом собрал взгляд на дьяка.
- Что?
- Во что ты вляпался? Почему Джеки копает защитную пентаграмму?
Из мэра словно воздух выпустили. Он пьяно всхлипнул, заглянул в чарку. Шмыгнул носом и полез за конторку рядом со столом.
Мариус отобрал у него бутыль.
- Хватит.
Мэр поднялся на подкашивающиеся ноги, опёрся руками на столешницу, шмыгнул и уставился на дьяка.
- Да ты кто такой мне указывать? Мне, мэру? Да я тебя...
Что он дьяка, мэр не придумал. Только икнул и постарался поустойчивее ухватиться за столешницу.
- От кого ты хочешь защититься?
Мэр шмыгнул, икнул, ещё раз шмыгнул. И залился слезами.
Корректор читал с экрана. Иногда морщился, делал пометки карандашом на листке бумаги.
Дочитал.
Поглядел на меня. Потёр нос левой рукой.
- Не без огрехов, конечно. Но для начинающего сойдёт.
Я выдохнул.
- Ну слава Богу.
Корректор буркнул:
- Не гневи Господа. Мог бы и получше сделать.
Я счёл за лучшее промолчать.
- В общем так, - Корректор глянул мне в глаза - могу пристроить в один частный журнальчик. Только денег там не дадут.
Я пожал плечами.
- И не надо. Что я, Виктор Пелевин?
Корректор поморщился.
- Меньше задавайся. И вообще, давай дописывай. Дуй прямо сейчас домой и ударно...
- Это по яйцам можно ударно, - перебил я его. - У меня так не получается.
Лицо Корректора вдруг посвежело, открылось в улыбке. Мой одноклассник Толик Крещенский возник из сухих брюзгливых складок у губ Корректора и улыбался мне во весь рот.
- Дошло, значит.
Он сунул недочитанную пачку на угол стола, стянул со спинки стула потёртую кожаную куртку, набросил на плечи.
- Пойдём пива выпьем, - он швырнул на стол очки - это событие надо отметить.
- Эка тебя пробрало, - сказал я, подбирая свою куртку с вешалки, - а чем же составлено событие?
- Рождение отца текста и всякой живой вещи, - ответил Корректор, выволакивая из кармана связку ключей. - Это редко происходит. Звезду и троих мудрецов нам не положено, не по чину, но обмыть молодой дух можем.
Телефон зазвонил колокольчиком.
- Здравствуй, Ксения.
- Как официально.
Я улыбнулся:
- Да, пожалуй, излишне чопорно.
- Как ваша свобода?
- Вполне, вполне. Пока радует.
- А Широкову уволили.
Я остановился на полузвуке. Переложил телефон в другую руку.
- О как.
- Да.
- И что вдруг?
- Алексеев и твой отчёт.
Я посмотрел в потолок. Подумал секунду. И спросил другое:
- Пьёте небось?
- Да, минут через пятнадцать планирую станцевать на столе. Приезжай.
- В голом виде?
- Обижаете. Как же иначе?
Подарим голове ещё секунду.
- Нет, прости, сейчас не могу. Разговор важный, минут через сорок.
Секунда на той стороне.
- А когда закончится твой разговор?
Я засмеялся в трубку:
- Не сегодня, но в остальное время когда ты скажешь.
- Ладно. Тогда я на столе пока поразмыслю, а потом тебе сообщу.
- Договорились.
Я сложил слайдер.
Рома молодец. Я таким никогда не буду.
Не потяну.
Я набрал его номер.
- Привет! Есть минутка?
Алексеев на том конце был явно доволен положением дел:
- А то. Хочешь вернуться?
Я помолчал.
- А как развивались события?
Рома хмыкнул:
- А очень просто. Джирваний спросил, какого хрена аналитический отдел сидит и дро... в смысле, жрёт деньги и проваливает результаты. Известная нам мадам раскрыла пасть и потекла река, концу которой было присвоено твоё имя. Кары небесные призывались на тебя, и грехи в пяти грядущих поколениях требовали искуплений на чистке сортиров. В общем, тебе временно был присвоен статус всадника Апокалипсиса по имени Раздолбай и Рушитель. Ну и четвёртой головы адского пса, для развлечения жующей не мученика, а пачку баксов в эквиваленте твоей годовой зарплаты.
Я хмыкнул:
- О как.
- Ну.
- И что ты противопоставил сему обличению на офисной доске - “Мене, текел, фарес Николаев”?
- Достал пачку твоих отчётов за текущий год и привёл выдержки. Джирваний сильно возбудился. Совершенно случайно оказалось, что все беды, которые он привёл в качестве иллюстрации к рукоблудию аналитики, были у тебя предсказаны. Описаны, изложены, обрисованы, прокомментированы и что ты там ещё так с ними любишь.
- Продолжай, я заинтригован.
- Ну, ясень пень ты заинтригован. Джирваний хапнул документы в свои загребущие ручки и стал проглядывать. Картина “не ждали” наступила, когда Джирваний вдруг стал изучать титульники и подписи. Широкова поняла, что айсберг ей уже выписан, и стала подавать сигналы бедствия. Мол, отчёты ты слал через жопу, с месячными задержками, и факты там излагались уже a posteriori, и только её большое и открытое сердце, с трудом помещающееся в бюстгалтере четвёртого размера, не давало ей тебя уволить.
- Охренеть.
- Ну. Примерно тоже было написано на лице Джирвания. Он даже ненароком заглянул в подставленный бюстгалтер, исключительно из любознательности, ты знаешь. Тем более что Широкова только что на уши ему не нахлобучилась.
- В сторону волнующие подробности.
- Да не вопрос. В итоге Широкова выдохлась и привела последний аргумент - ты не на рабочем месте.
- И тут на стол выплывает...
- Зачем выплывает? Под последним отчётом лежали две бумаги - сводка визирования отчётов с моими подписями, подписями Широковой и твоими, ну и также, как ты прозорливо угадал, твоё заявление. В копиях, конечно. На всякий случай.
- Джирваний взорвался?
- Да с хрена ли? Он попросил Широкову заткнуться и не трясти выменем. Причём этими самыми словами, я тебе цитирую.
- Оскорбил в лучших чувствах.
- Что взять с пожившего человека. У него кровь отчего-то только в лобные доли поступает, ты же знаешь.
- И решает он обычно сразу.
- Да. Широкова, я думаю, уже мысленно прикидывала, сколько ей потребуется коробок на вывоз барахла, когда Джирваний попросил её оставить рабочее место в получасовой срок. Тут же позвонил в бухгалтерию и дал команду рассчитать Широкову. Та ещё было вякнула про две недели, на что поступило предложение выбирать - сразу с формулировкой “в связи с сокращением штата” или через две недели с формулировкой “несоответствие должностным обязанностям”.
Я хмыкнул.
- Печальная повесть.
- Да. И финал у неё следующий - Джирваний взял меня за пачку отчётов и дал команду треснуть, но нанять тебя на роль менеджера по аналитике.
Я помолчал.
- Заманчиво.
- Дык и соглашайся.
Я постучал пальцем по столу.
- Можно я подумаю?
- Да ради Бога. Три дня тебе хватит? Ты же знаешь, у Джирвания три дня - любимый срок.
- Хватит.
- Вот и отлично. Думай и соглашайся. Ксюху старшим аналитиком поставим, и будет у вас совет да любовь.
- Ладно. Я подумаю. Пока.
- Пока.
Я сложил слайдер.
Колоколец на входной двери звонко прозвенел.
Ксения впорхнула в бар, чмокнула меня в щёку и плюхнулась за столик.
- Уже пьёте?
Я помотал головой.
- Нет, пока только закусываем.
- И что закусываете?
- А не знаю, я пока только салат заказал.
- И какой?
- Цезарь с курицей.
- А мне?
- Тебе и заказал.
- Откармливаешь? Не любишь стройных женщин?
- Люблю.
- Тогда чего?
Я помотал головой.
- Один-ноль в твою пользу.
Ксения протянула руки через стол, ухватила меня за уши.
- Ты просто не любишь скелетов, глу-упый, и не хочешь, чтобы я им стала.
Мне осталось только кивнуть.
- Точно. Я глупый.
- И почто тебя только Алексеев в менеджеры тянет?
Я пожал плечами.
- Он тебя боится. А я глупый, мной рулить проще.
Ксения состроила серьёзную рожицу.
- Вот умный вещь сейчас сказал. Маладец.
Звякнул колоколец двери.
- Здравствуйте, у Вас зака...
- В сторону!
Я вздохнул и встал. Шторма и скандалы лучше переносить на ногах.
Широкова катилась по бару, как снаряд по жерлу орудия.
Начала с пощёчины.
Я вернул лицо обратно в фас.
- Импотент грёбаный, гандон очкастый, сука тряпочная! Шелкопёр сраный!
- Ух ты, сколько сведений. - я повёл бровью. - А что, Джирванию вы это так и изложили?
Широкова захлебнулась. На секунду, не больше.
- Да я тебя, блядь бумажная...
- Женщина, на выход. - голос охранника был вежлив и безальтернативен. Также безальтернативна была хватка кисти повыше локтя.
Влекомая волоком Широкова кричала напоследок:
- А пидору Алексееву своему отлижи, отлижи как следует!...
Лязгнул колоколец двери.
Я сжал пальцами переносицу у краёв век. Помассировал.
- Ну и сука... - голос Ксении был чуть злораден.
Я вздохнул. Секунду себе.
Вынул из бумажника тысячную бумажку, прижал стаканом с водой.
- Куда пойдём?
Я глянул на Ксению.
- Никуда. Ты домой, я домой.
Ксения вцепилась мне в лацканы пиджака.
- Давай ко мне.
Я покачал головой.
- Нет. Не сегодня.
Ксения отпустила пиджак.
- Ну и ладно. Ну и иди.
И плюхнулась обратно за столик.
Я развернулся и пошёл.
Колоколец попрощался со мной равнодушным лязгом.
На улице падал снег. Первый, лёгкий. Горели золотыми солнцами фонари, свет растекался под ними широкими конусами.
Я сунул руку в нагрудный карман. Достал стеклянную гору, подарок Бориса.
Стекло поблескивало под светом фонаря. Вот только солнце на горой было тусклым и мёртвым.
Я вернул фигурку в карман.
Сунул руки в карманы и пошёл.
Снег падал, парил десятками и сотнями маленьких падающих солнц в ноябрьском воздухе под фонарями.
Десятки и сотни их растеклись грязной влагой под ногами.
Мариус сидел на ступенях храма. Из приотворённой двери струился свет.
- Ну и ну, великий дьяк, гроза демонов и одержимых.
Голос был призрачным, словно эхо, доносящееся из лабиринта подземных пещер, продуваемых равнодушными сквозняками.
- Ты пришла.
Призрачный демонический смех.
- Конечно, я пришла.
- Как ты поймала мэра?
- Он сам себя поймал.
- Похвастайся.
- Ну коль просишь. Он побоялся выбрать девочку в столичном борделе, и потащился на охоту в подворотни.
- И нашёл тебя.
- Ты проницателен.
- А из огородника зачем деньги тянула? Тебе ведь без надобности.
Призрачный смех.
- У таких как он надо забрать всё, чтобы добраться до души. Морока ещё та.
Мариус кивнул.
- И теперь мы одни.
Призрачный голос налился жизнью, стал шепчуще-обольстительным.
- Да, милый, мы теперь одни. Только сними крест.
Мариус снял наперсный крест и положил его на ступени церкви.
- Какой ты решительный, милый.
- Покажись.
Из темноты соткалась обнажённая фигура. Полногрудая, полнобёдрая, с тонкой талией, высокой посадкой головы.
- Какой ты меня хочешь, дьяк Мариус? Светлой? Тёмной? Рыжей? Молодой, старой, стройной, полной? Выбирай!
Волосы текли, удлинялись, укорачивались, вились, падали водопадом, вздымались облаком. Лицо меняло черты, тонкие скулы, линия носа, веснушки, глаза серые, карие, жёлтые, с зелёным отливом. Грудь и бёдра меняли форму и размер.
Мгновения спустя на Мариуса смотрела хрупкая девушка с падающими на плечи тёмно-рыжими волосами, смеющимися синими глазами, небольшой крепкой грудью и тонкими членами рук и ног.
Мариус отступил на шаг, на лбу его выступил пот.
- Нравлюсь я тебе, милый? Ведь о такой ты мечтал, правда? Признайся! - голос стал низким, чувственным и глубоким.
- Сначала оговорим условия.
- Какие условия, милый? Я твоя, иди ко мне, и никаких условий! Ты познаешь то, что никто не познавал! Ты ведь меня хочешь, хочешь, хочешь, хочешь...
Голос Мариса подрагивал.
- Условия следующие, суккуб. Я выставляю свою душу. Ты выставляешь своё присутствие в этом городе. Если я выстою, ты оставляешь всех, кого подчинила в этом городе, и уходишь навсегда.
- Какой ты суровый, мой милый дьяк. Но тогда и я выставляю требование - поединок длится до первых лучей солнца. Если выстоишь - я уйду и не вернусь. Но ведь ты не выстоишь. Ты слаб, Мариус де Кардье, бастард старого князя, беспутный школяр, выгнанный из университета в Сорбонне за интрижку с дочерью декана.
Злая усмешка искривила губы дьяка.
- Наш договор мы скрепляем клятвой Господу.
- Э-э, нет. Ты-то можешь клясться чем хочешь, но мне дозволено клясться только именем Господина моего, светозарного херувима Денницы.
- Ты лжёшь мне, демон. Я изучал демонологию и знаю твои границы. Клятва именем Сатаны? Не смеши меня.
Демоница тряхнула рыжими волосами и улыбнулась.
- Ну если ты так настаиваешь, милый.
Мариус перекрестился.
- Именем Твоим, Господи, Именем Истинным, я, Мариус де Кардье, сын старого князя де Кренье Изонского, свидетельствую, что вступаю в поединок с демоном-суккубом по принесению им клятвы, соответствующей моей, и клянусь, что выстою против него до первых лучей солнца, паче поединок не прервётся ранее по воле Твоей явной победой одного из нас либо неспособностью одного из нас продолжать. В случае моей победы над демоном сим означенный демон освобождает от одержимости всех жертв своих в городе этом и оставляет город навечно. В случае моего поражения он забирает мою душу. Я, Мариус де Кардье, клянусь Тебе, и если я нарушу условия поединка, да буду я проклят навеки и душа моя да будет отдана суккубу.
- Как красиво ты треплешься, дьяк. Чувствуется недоученный законник, - голос суккуба на несколько мгновений стал злым, отдающим скрежетом раскалённого камня.
Но когда демоница начала ответную клятву, голос снова был мягким, глубоким и волнующим.
- Я, демоница-суккуб, клянусь Именем Врага Господина моего, что принимаю условия поединка, выставленные дьяком Мариусом де Кардье, убийцей Амалии Бертран...
Мариус побледнел.
- ...И обязуюсь исполнить их в точности. Ну как, милый, устраивает?
Мариус вытолкнул немеющим языком:
- Вполне.
Суккуб танцующим шагом прошлась мимо дьяка.
- Ты ведь знаешь, что Амалия покончила с собой, правда, Мариус?
Мариус молчал.
- Она понесла от тебя, там, под ивами, и когда ты бежал, пыталась вытравить плод. Вот только снадобье, которое она раздобыла, убило обоих.
Суккуб приблизилась к дьяку. Приложила тонкие ладони к груди.
- О, как стучит сейчас твоё сердце, мой беспутный милый. Как оно колотится.
Ладони демоницы прошли сквозь рясу. Мариус ощутил ледяное и одновременно горящее прикосновение.
- Хочешь вернуть её, милый? Вот она, прямо перед тобой. Приложи руки твои к её груди, сожми их, как когда-то. Поцелуй её губы, что живы для тебя, для тебя только. Войди в лоно её, как тогда, под ивами, на берегу реки. Забудь про смерть и будь счастлив, как никто на свете этом.
Ладони суккуба двинулись вниз по телу дьяка.
- Ты ведь не можешь противиться своей любви, Мариус, милый. Я, твоя Амалия, прошу тебя, прийди в меня, будь со мной ласковым и жарким. Я чувствую твою силу и твой жар, любимый. Не держи себя, подари мне эту страсть! - и суккуб прижалась к нему всем телом.
Мир дьяка рушился. Огненные волны ударяли в сознание Мариуса, чудовищные волны похоти воспламеняли вены и мозг, оставленный всеми мыслями.
Кроме одной.
И Мариус, изнемогая под ласками суккуба, сделал единственное, что мог.
Сделал шаг назад и повалился спиной на ступени храма.
Удар был тупой и жестокий. Каменные грани ступеней вонзились в позвоночник, просветлив болью зарево похоти.
- Поцелуй же меня, мой милый!
Суккуб впилась в губы Мариуса огненным поцелуем.
Левая ладонь дьяка беспомощно елозила по ступени.
“О Господи мой, помоги мне!!!”
И ладонь нащупала гайтан креста.
Суккуб выгнулась на теле дьяка. Грудь её блеснула в свете из открытой двери церкви.
- Теперь ты мой! - крик демона был ликующ и страшен.
И Мариус со всей силы вонзил между грудями суккуба свой наперсный крест.
Солнце вставало над городом. Выплывало из синего сумрака, подымалось из-за туманного горизонта.
Примораживало. Земля была тверда и звонка.
Мариус сидел на ступени храма и смотрел на солнце.
Послышалось скрипение колёс, и в конце улочки показалась двуколка.
Патер Никольм слез с двуколки, отряхнул запылённую рясу.
- Здравствуй, сын мой. Что случилось?
- Утро доброе, патер. - Мариус был тих. - У нас тут были трудности.
Патер Никольм присел рядом на ступень.
- Оно и видно, все дороги перекопали. Я колесо едва в канаве не оставил. Что это мэр учудил?
- Ему надо будет помочь придумать, что он такое учудил. Сам не справится.
- Не говори загадками, сын мой.
Мариус поглядел на патера Никольма, потом на солнце, встающее над дальними крышами.
- Он согрешил в столице и подпал под власть суккуба. А дороги - это он пытался создать защитную пентаграмму.
Патер рывком поднялся.
- Где он?
Мариус остался сидеть.
- В странноприимной, вместе с огородником Каролем. Тот попался суккубу уже здесь.
- Так что ж ты сидишь, дьякон?
Усмешка пополам со страданием расколола лицо Мариуса.
- Суккуб ушёл. Ему запрещено отныне здесь появляться.
Патер постоял, посмотрел на Мариуса.
- Вот как. И потому у тебя ряса разорвана, сын мой?
- Да. - раздавшийся голос принадлежал Джеки. Старый англ вышел из-за колонны храма.
- Он бился с ней и победил. Хотя вот я, - кривая усмешка изогнула лицо городского подёнщика - ей бы, скорее всего, поддался.
- Не богохульствуй, грешник. Лучше помолчи.
- Как скажете, почтенный.
Патер вздохнул. Покачал головой. Присел рядом.
- Знаешь, Джексон, возьми-ка лошадок. Распряги, почисть, покорми, будь милостлив.
Джеки наклонил голову, взял лошадок под уздцы и повёл в сторону конюшни.
Патер посидел, поглядел вместе с Мариусом на восходящее солнце.
- И чем это тебе обошлось, Мариус?
Мариус поглядел в небо.
- Суккуб напомнила мне мой давний грех. Я любил девушку в Сорбонне, но струсил и бежал от гнева её отца. Она была беременна и погибла, пытаясь вытравить плод.
Отец Никольм потёр лоб. Вздохнул.
- И как ты выстоял?
Мариус горько засмеялся.
- А я не выстоял. Она с самого начала побеждала. Я повалился спиной на лестницу, подобрал крест со ступени и вонзил его ей в грудь.
- А почему твой крест был на ступени? Ты сам его снял?
- Да. Иначе она не вступила бы в поединок.
Старик-священник выдохнул.
- Господи, там умирают, здесь подпадают под чары дьявольские, с бесами бьются. Боже, Боже милостливый, да святится имя Твоё, да пребудет воля Твоя на небе и на земле, и да очистит благодать Твоя детей Твоих, заблудших во грехе.
- Аминь, - отозвался Мариус.
Отец Никольм поднялся.
- Пойдём, сын мой, вставай. У нас много дел.
Мариус поглядел на священника снизу вверх.
- Отче, благословите на странствия в подаянии.
Патер Никольм грозно хмыкнул.
- Не благословляю. Ишь, суккуба он завалил, и всё, в бродячие отшельники? Вставай. Солнце по воле Господа светит всем, и ты ничем не лучше и не хуже. Поднимайся.
И добавил чуть мягче:
- Пойдём, чадо. Пойдём.
И протянул руку.
Почтовый агент мигнул картинкой конверта.
“Ваше письмо отправлено”.
Я закрыл ноутбук. Выключил свет, повесил на плечо сумку. Запер дверь. Спустился по гулкому хребту лестницы и вышел на улицу.
Редкие люди шли со мной и против меня, лица мелькали, улыбались, хмурились, оставались бесстрастными.
Я шёл, и солнце поднималось на городом, вставало из синей дымки.
Через парк до вокзала было короче.
Я подошёл к парапету, огораживающему обрыв, под которым текла речка.
Прямо передо мной в небо поднимался парковый холм, серо-синий от росы и тени.
И над ним вставало яркое, горячее солнце.
Я постоял у парапета, глядя на деревья на холме.
Перебирал в памяти строчки отправленного письма.
“Здравствуй, Анатолий!
Высылаю тебе последнюю версию рассказа. Корректируй и публикуй, как посчитаешь нужным.
Я решил сменить остановку. Солнце светит всем, и твоя реплика про ложки и дерьмо была совершенно правильна.
Хочу съездить на Афон. Когда вернусь, пока не знаю, но, если что, дам знать.
С уважением,
Михаил Николаев”
Я вынул из кармана телефон. Пять пропущенных звонков. Ксения, Алексеев, Широкова.
Открыл корпус и вынул аккумулятор. Освободил и выронил за парапет сим-карту. Собрал телефон.
Включил. Сбросил настройки и отформатировал карту памяти.
Положил слайдер на парапет.
Накинул на плечо сумку и двинулся в сторону аэровокзальной электрички.
Солнце светило из глубокого холодного неба.
Было тепло.
Тюмень, май-июнь 2012