ГЛАВА I.

КРОВАВОЕ ПОХМЕЛЬЕ

1

Лошадь – животина нежная, боль терпеть не хуже человека может, а вот в ловкости ему изрядно уступает. Редкий конь, на всем скаку о землю вдарившись, ноги иль хребет не поломает. Ванькин Лебедь, как и сам есаул, отличался большой везучестью. И на этот раз, рухнув в густо заросший травой овраг, он почти не покалечился и довольно скоро смог подняться на ноги. Жалобно заржав при виде лежащего ничком Ивана, жеребец не побежал, куда глаза глядят, а встал возле него и ткнулся мордой в окровавленное Ванькино плечо. Конь от прочих тварей бессловесных великой преданностью людям отличается. Только он да пес при случае за хозяина способны жизнь отдать.

Княжич возвращался в этот страшный и одновременно прекрасный мир куда медленнее, и очнулся лишь тогда, когда услышал польскую речь.

– Пан вахмистр, извиняюсь, пан хорунжий, взгляника. Уж не казак ли это, который пушки взорвал? Что-то я средь наших офицеров такого не припомню.

– Дурак ты, Ярошек, от казака того, наверное, и горстки пепла не осталось, – прозвучал в ответ знакомый есаулу голос.

Сильные руки довольно бережно перевернули Княжича на спину. Первое, что он увидел, размежив веки, было испитое, обрюзгшее лицо вахмистра Гусицкого. Слезящиеся глаза добродушного пьяницы при этом выражали крайнее удивление и даже жалость, но никак не торжество или злорадство человека, наконец-то отыскавшего своего обидчика.

В гудящей, словно с дикого похмелья, голове Ивана пронеслась единственная мысль: «Только не плен», – и его налитая тупою болью, простреленная рука легла на рукоять пистолета, заряд которого сберег доблестный Ярославец. Гусицкий крепко сжал есаулово запястье. Печально улыбаясь, он неожиданно изрек:

– Да очнись же, пан хорунжий, кругом все свои, а ты за оружие хватаешься. Слава господу, прогнали схизматов, – затем с явным уважением добавил: – Хотя, по правде говоря, они такого тут понатворили, что я за тридцать лет службы воинской подобное впервые вижу.

Обернувшись к своим шляхтичам, которых Княжич насчитал более десятка, вахмистр распорядился:

– Ярошек, за старшего будешь. Поспешайте в полк, нынче наш черед в караул заступать, а я о пане Белецком позабочусь, – и, кивнув на – Княжича, многозначительно пояснил солдатам: – Сей хорунжий очень важная особа. Он лишь прошлым вечером с посланьем из Варшавы прибыл, сегодня утром должен был назад отправиться, но, видно, не стерпел, да в бой с казаками ввязался. Надо в чувство привести его и в путь отправить.

Проводив настороженным взглядом подчиненных, которые, тотчас же вскочив в седла, понеслись к шляхетскому лагерю, Гусицкий обратился к Княжичу:

– Ну здравствуй, казак.

– Здравствуй, вахмистр, – Иван порывисто вскочил, однако белый свет померк в его очах, и он едва не повалился навзничь.

– Вставай, вставай, – придерживая есаула за ворот кунтуша, усмехнулся поляк. – Не очень подходящее для роздыха ты место выбрал. На-ка вот на саблю обопрись, – подняв из травы булат и указав на залитое кровью лезвие, Гусицкий вымолвил с укором: – Хорошо, мои солдаты ее не углядели. Не такие уж они дураки, какими кажутся, враз сообразили бы что к чему.

Как только Иван поднялся на ноги, он напрямую вопросил:

– Ты почему запрошлой ночью не убил меня? – и почесал свой лоб, украшенный большой багровой шишкой – отметиною Ванькиного кистеня.

– Всю охрану вырезали, с чего же мне такая милость? Ведь знал, что я очухаюсь да тревогу подниму. Вы же еле ноги унесли, а могли б совсем по-тихому уйти.

Пожав плечами, Иван признался откровенно:

– Сам не знаю. Наверно, потому, что мне полковник шибко не понравился, вот ему наперекор и поступил. Он тебя на смерть обрек, а я помиловал.

Губы вахмистра скривила горькая усмешка. – Выходит, не одному тебе я жизнью обязан? – Выходит, так.

После недолгого молчания поляк кивнул на выжженную взрывом траву.

– Твоих рук дело?

– И моих тоже, – с вызовом ответил Ванька, готовясь отразить нападение. Но лях не стал нападать, а лишь с сочувствием поинтересовался:

– Кто ж из тех двоих себя в жертву принес? Малец, что малороссом был обряжен, или братец твой? – видать, он принял внешне схожих Княжича и Ярославца за братьев.

– Брат, – еле слышно прошептал Иван. При воспоминании о Сашке он едва не разрыдался. Однако не таков был есаул, чтоб слезы лить перед врагами. Угрожающе взметнув клинок, Княжич с ненавистью крикнул: – Ты чего ко мне в душу лезешь, чего тебе от меня надобно?

– Ничего, – преспокойно заверил Гусицкий, берясь за повод своего коня.

– Это как же понимать? – изумился Княжич.

– Да очень просто, не могу я храбреца, дважды жизнью которому обязан, в руки палача отдать. Совесть воинская не дозволяет.

Пристально взглянув на есаула, лях с великим убеждением, словно речь зашла о чем-то шибко наболевшем и выстраданном, заговорил:

– Солдат солдата должен уважать, пусть даже вражеского. От них, – вахмистр махнул рукою в сторону шляхетского стана, – начальников, слова доброго не скоро дождешься. Думаешь, Адамович шутил, когда мне угрожал расстрелом? Нисколечко. Не пленили б вы его, так в то же утро бы прикончил. Им, Адамовичам, над Гусицкими глумиться – особенная радость, соседи же. Мало, что отца пустили по миру, с хлеба на воду старик перебивается, а тут еще возможность есть и сына позорной казни предать. Так что голову мою ты дважды спас. Первый раз, когда не проломил, а во второй, когда полковника похитил. Вот такие-то дела, казак.

Уже сидя в седле, Гусицкий стал прощаться с немного ошалевшим от его речей Иваном:

– Заболтался я с тобой, мне ж и впрямь скоро в караул заступать. К реке не суйся, но отсюда уезжай куда подальше, да пережди, покуда суматоха уляжется. Ближе к вечеру, когда темнеть начнет, тогда и переправишься.

Одарив напоследок есаула не слезливо-пьяным, а ставшим вдруг задорным взглядом, он спросил:

– Тебя как звать-то? – Иван.

– А я Ян, хорунжий Ян Гусицкий. Мне же после вашего налета, который королю наши князья набегом целого казачьего полка представали, все грехи простили и прежний чин вернули. Сам Стефан распорядился – воина в бою со схизматами израненного достойно наградить, – беззаботно, почти по-детски рассмеявшись, Ян прощально махнул рукой. – Бывай, казак. Руки не подаю – враги ж мы все-таки. Да смотри, не попадайся более, в другой раз не отпущу.

Когда Гусицкий уже направился вслед за своими солдатами, Иван окрикнул его:

– Постой!

С трудом взобравшись на Лебедя, казачий есаул подъехал к польскому хорунжему и протянул ему пожалованный Шуйским перстень.

– На, возьми на память.

В глазах поляка полыхнула радость, но он тут же погасил ее.

– Нет, столь ценный дар принять никак не могу. Получится, что я тебя не по веленью сердца, а корысти ради отпустил.

– Бери, не сомневайся, о какой корысти речь. Ты ж, когда меня в беспамятстве нашел да бойцам своим не выдал, об алмазе этом ничего не знал, – возразил Иван и, сунув перстень в ладонь смущенного Гусицкого, добавил: – Мне его сам Шуйский жаловал. Только что-то не лежит душа награду эту на палец одевать, перед друзьями красоваться, а тебе он очень пригодится – отца от нищеты избавишь.

Напоминание об отце сломило Яна, он покорно положил Иванов дар в карман.

– Ладно, будь по-твоему. А теперь езжай, казак. Удачи не желаю, ее тебе и так хватает, коль в таком сражении уцелел, а вот счастья пожелать хочу. У тебя, похоже, как и у меня, дружба с ним не очень клеится.

На том они и расстались.

2

Следуя разумному совету Яна, Иван отъехал на пару верст от места взрыва и остановился. Позади был вражий стан, а впереди – бескрайнее зеленое поле, где-то там, вдали, смыкающееся с голубым, почти безоблачным небом, на котором обрели теперь вечное пристанище сгинувшие в бою казачьи души. День внезапно разгулялся. Ярко светило солнце, звонко пели, радуясь ему, птицы. Княжич спешился и сел прямо на траву. Верный Лебедь, поджав ноги, словно пес, прилег рядом с хозяином.

«А ведь Сашка не увидит больше солнца, не услышит птиц, не глотнет он вольного степного ветра», – подумал Иван. Сердце есаула заныло от тоски, а на глаза навернулись слезы. Раньше плакать удалому казаку еще не доводилось. Разве что в далеком детстве, когда сидел в пыли дорожной над растерзанным телом матери. Уткнувшись лицом в пушистую гриву, Ванька обнял Лебедя и сказал, обращаясь к нему, как к человеку:

– Может, Сашка с мамой встретится, поклонится ей от меня.

Конь-умница лишь тяжело всхрапнул в ответ как бы в знак согласия. Так, прижавшись к единственному близкому живому существу – до Герасима с Кольцо было далеко, до Ярославца с мамой высоко, и уснул измученный тоской да раной Княжич. Во сне свернувшийся калачиком, белокурый, пухлогубый Ванька вовсе не был похож на пролившего реки вражьей крови есаула, а скорее, походил на заблудившегося в поле маленького мальчика.

Проснулся Княжич лишь под вечер, когда багровокрасное солнце почти скатилось с небосклона. Душевное томление, было отступившее во сне, тотчас же вернулось. С тревогою взглянув по сторонам, он увидел возле самой морды Лебедя гадюку. Змеюка устрашающе зашипела, но ужалить не посмела и, мелькнув погано-черной спиной, уползла.

В сером цвете надвигающихся сумерек мир земной представился Ивану уже не столь прекрасным. Солнце было не золотым, а как кровь, багряным, и в траве не щебетали птицы, а ползали гады. Видимо, от этого в голову ему пришла недобрая, почти богопротивная мысль: «Может, не скорбеть, радоваться за убитых надобно. Ведь и от меня когда-нибудь удача отвернется, что тогда? Одно останется – мертвым позавидовать, им уже не страшно и не больно, они уже перешагнули за грань земного бытия».

Отогнав негожие помыслы, есаул поднялся на ноги, осмотрел оружие. Все было на месте: сабля в ножнах, пистолеты за поясом, кинжал в сапоге. Соколом взлететь в седло опять не получилось, голова кружиться перестала, но шибко уж болело простреленное плечо. Кое-как вскарабкавшись на своего любимца, Иван погладил его промеж ушей, грустно вымолвив:

– Вот так-то брат, не принял нас к себе господь. Стало быть, придется дальше жить на земле этой грешной, гадов истреблять на ней, покуда силы хватит.

Когда Лебедь наконец-то вынес израненного телом и душой хозяина к берегу, уже совсем стемнело, туман, однако, еще не поднялся. Стоя над обрывом, Княжич ясно разглядел верстах в трех вверх по течению цепь сторожевых костров.

«Ишь как битье московских воевод образумило. Впервые за все время удосужились дозоры выставить, – усмехнулся есаул. – Поляки тоже, наверняка, не дремлют, переправы стерегут», – подумал он и решился сделать то, на что не смог отважиться прошедшей ночью. Взмахнув рукой, где, мол, наша не пропадала, Ванька вдарил сапогом в конский бок. Жеребец опасливо всхрапнул, но не стал артачиться и прыгнул в реку.

Окунувшись с головой в не по-летнему холодную воду, Иван едва не вскрикнул от пронзившей рану боли и цепко ухватился за Лебедеву гриву.

– Выручай, родимый. С простреленным плечом да в сапогах и кунтуше я, похоже, сам не выплыву.

Чудо-конь не подвел. Выказав, казалось бы, несвойственную для его породистой стати силу, он без особого труда выволок хозяина на берег и радостно заржал, отряхивая воду. Княжич вылил воду из сапог, снял отяжелевший от сырости кунтуш, после чего неспешным шагом направился к сторожевым кострам.

3

Ночной дозор несли стрельцы, об этом Ванька догадался по красным кафтанам да колпакам гревшихся возле огня воинов. Заслышав конский топот, один из них вскинул свой бердыш, с угрозой выкрикнув:

– Стой, кто таков?

– Свои, – ответил есаул, выезжая из темени на свет костра. Он уже собрался было справиться о том, где теперь стоит казачий полк, как вдруг из-за спины стрельца раздался выстрел. Пуля взвизгнула над ухом, опалив висок.

– Вы что, сиволапые, совсем ополоумели? – грозно вопросил Иван, подступая к столь нелюбезно встретившим его московитам. Обескураженные стрельцы расступились, и он увидел Бегича, в руке Евлампия была еще дымящаяся пистоль.

– Извиняй, брат, я тебя впотьмах не разглядел да за шляхетского лазутчика принял, – с сожалением промолвил сотник. Лицо стрелецкого начальника выражало явное огорчение, но глаза при этом воровато бегали, и было непонять, чем тот опечален – то ли тем, что выстрелил в Ивана, то ли тем, что не попал в него. – Вот ведь счастье-то какое, Барятинский нам сказывал, будто всех старшин казачьих перебили, а ты, оказывается, жив. Теперь князь-воевода непременно тебя в полковники произведет, – в голосе Евлашки зазвучала наигранная радость. Однако, чувствуя, что Княжич не очень ему верит, он для пущей важности завистливо изрек: – Везет же людям. Я всю жизнь за батюшку-царя, не жалея живота, с супостатами воюю, и что толку – к сорока годам лишь до сотника дослужился, ты же, еще толком из яйца не вылупился, а уже в полковники ме… – почуяв горлом холод стали, Бегич умолк на полуслове и уставился расширенными страхом глазами на побелевший от гнева Ванькин лик.

– Средь гадов подколодных, сволочь, братов себе ищи, – громко, чтобы слышали стрельцы, сказал Иван, подцепив Евлашку клинком за подбородок. Затем, уже потише, пригрозил: – Еще раз, паскуда, встанешь на моем пути – убью, – и, вновь впадая в бешенство, пнул Бегича, да так, что тот, визгливо вскрикнув, повалился наземь.

Никто из стрельцов не пожелал вступиться за своего начальника. Более того, по их едва приметным усмешкам Княжич понял, они довольны тем, что наконец нашелся человек, осмелившийся проучить шкуродера-сотника. На вопрос есаула «Где теперь казаки стоят?» один из московитов дружелюбно пояснил:

– Да где ж им быть, в деревне дальней, в своих землянках пребывают. Прямиком езжай, через сотню саженей на дорогу выберешься, а там сворачивай направо и в казачий стан упрешься.

На душе у Ваньки сразу полегчало. Раз стоят на прежнем месте, значит, вырвались из шляхетской западни, значит, живы братья-станичники. Благодарно кивнув стрельцу, Княжич двинулся в указанную сторону. «Врет ведь, гад, наверняка меня признал, – подумал он о Бегиче. – Вернуться, может, да прикончить эту гниду. Хотя пускай живет. Для такого себялюбца, как Евлашка, столь великий позор на глазах у подчиненных немногим лучше смерти».

Уставший от крови Иван опять нарушил суровый закон войны, но на этот раз он имел дело не с совестливым Яном Гусицким, и даже не догадывался, какую цену придется заплатить за проявленное великодушие.

4

Несмотря на поздний час, казачий стан гудел, словно растревоженный пчелиный рой. Сбившись в стаи возле разожженных на ночь огней, станичники бурно обсуждали события минувшего дня и свое дальнейшее житие-бытие, а потому не сразу заметили возвращение воскресшего из мертвых есаула. Подъехав к ближайшему костру, Иван услышал, как Никишка Лысый – трусоватый краснобай и баламут, вещал столь убедительно и страстно, что ему мог бы позавидовать сам отец Герасим:

– Круг, казаки, надобно сзывать, новых атаманов выбирать, да на Дон подаваться. Далее здесь оставаться нам никак нельзя. Емеля при смерти лежит. Новосильцев, на соблазн которого мы поддались, тоже еле жив. Да его, по правде говоря, не шибко Шуйский жалует, он нам не защита. Не сегодня-завтра обрядят вас станичники в красные кафтаны и отдадут под начало Барятинскому.

– Ну ты скажешь, кто же из казаков согласится в стрельцы пойти, – попытался возразить Андрюха Лунь, еще не старый, но совсем седой казак, заслуживший свое прозвище за обретенную в плену ордынском раннюю седину.

– Еще как пойдешь, – осадил Луня Никишка. – А не пойдешь, так государевым ослушником объявят и лютой казни предадут. Это со шляхтой совладать боярам не под силу, а с пятью сотнями израненных казаков они легко управятся.

«А ведь он во многом прав, чертяка лысый, – подумал Княжич. – Рановато я, похоже, об уходе в мир иной задумываться стал. У меня на этом свете еще дел невпроворот. Ежели Шуйский дальше собирается нашей кровью шляхту умывать, так вправду надо уходить на Дон. Нам ни он, ни Барятинский с Мурашкиным не указ, мы люди вольные».

Никишка между тем продолжал свою проповедь:

– Есаулы все убиты, сотников только трое осталось. Да и что с них проку-то? Взять того ж Игната, одно слово – Добрый. Это вам не Ванька, который самого князявоеводу в смятение привел да казачью доблесть уважать заставил. Эх, если б Княжич с нами был, тогда другое дело, а так один лишь выход остается – поскорей к родным станицам подаваться.

Явно метящий в атаманы Лысый и остальные казаки были донельзя изумлены, когда услышали задорный Ванькин голос:

– Что-то я тебя, Никита, не пойму. То о моей неуязвимости трещишь, как сорока, то хоронишь заживо.

Оглянувшись, они увидели гордо восседающего на своем Лебеде, живехонького, хотя и крепко помятого, Ивана. Первым обрел дар речи Лунь.

– Есаул вернулся, теперича живем! – завопил Андрюха, бросаясь к Княжичу.

Вихрем облетевшее казачий стан известие о возвращении Ивана безо всякого призыва собрало станичников на круг. В считаные минуты все способные подняться на ноги предстали пред единственным уцелевшим в побоище старшиной. Взглянув на шибко помельчавший казачий строй, есаул невольно вспомнил Кольцо. Побратим как в воду глядел – после первого же настоящего сражения половина от полка осталась.

А тем временем из ближних и дальних рядов раздавались дружные выкрики:

– Княжича в атаманы и пущай нас до дому ведет! Хватит, послужили царю московскому!

Кое-как протиснувшийся к Ваньке Добрый ухватил его за стремя и растерянно промолвил:

– Иван, хоть ты их вразуми. Тут Лысый так народ взбаламутил, что до бунта совсем немного осталось, а при нас же раненые, вовсе неходячих боле сотни наберется. Мыто, может, от погони и уйдем, но им за наш мятеж головой придется отвечать.

Подняв окровавленную руку, есаул торжественно изрек:

– Всех нас, станичники, один и тот же мучает вопрос – что дальше делать? Для начала, полагаю, надобно вина испить да помянуть товарищей погибших. А уж завтра будем думать – оставаться в царском войске иль уходить на Дон. Не следует такое дело непростое сгоряча решать.

Знал Иван казачью душу. Трудно, да, пожалуй, невозможно было найти какое-то другое средство, чтоб остудить распаленные изменою дворян сердца собратьев. По правде говоря, он сам не знал ответа на этот вечный на Руси вопрос и чувствовал, что если не напьется, то может тронуться умом от всего пережитого. Ведь решенье предстояло принимать очень важное. Самовольный уход полка не только мог повлечь расправу над мятежниками, он еще и означал отказ казачества служить державе русской. Ведь хоперцы были первыми, кто открыто присягнул московскому царю, а по первым, как известно, все равняются.

Впрочем, Княжич уже знал, с кого он для начала спросит за гибель лучшей половины полка, за гибель Сашки Ярославца. Это был, конечно ж, Новосильцев. Дав распоряжение Луню честно поделить меж сотнями запас хмельного, есаул направился к едва приметному во тьме княжескому шатру, но Добрый заступил ему дорогу. Заметив нехороший блеск в глазах Ивана, старый сотник строго заявил:

– Ванька, ты на князя шибко не греши. Человек он неплохой, не в пример другим боярам, очень совестливый. Одно то, что Новосильцев с нами за реку ходил и наравне с простыми казаками с ляхами рубился, уже о многом говорит. А как он за хоругвь цареву дрался – нож под ребра получил, но из рук ее так и не выпустил. Ну а что касается несчастья, которое с полком случилось, так это не вина, скорей, беда его. Даром, что ль, в народе говорится – благими намерениями в ад дорога выстлана.

Княжич понимающе кивнул, однако не остановился.

5

Подойдя к шатру, который почему-то никем не охранялся, есаул, откинув полог, услыхал вначале слабый стон, затем тихий, изменившейся до неузнаваемости голос Новосильцева:

– Кто здесь?

Иван ощупью нашел огниво, запалил светильник и лишь после этого ответил:

– Это я.

Глаза князя загорелись искренней радостью, он попытался встать, но не хватило сил. Зажав обеими руками левый бок, Дмитрий Михайлович зашелся в надрывном кашле. Вид бледного, как льняное полотно, царского посланника, его повязанная грязною тряпицей грудь, да кровь, что выступила на посинелых губах, сразу образумили Ваньку. «Любим мы свои грехи на чужие плечи перекладывать. Самого себя да воеводу за погибель братьев следует корить, а князь здесь вовсе ни при чем. Дмитрий Михайлович всегда в делах и помыслах был откровенен. В царево войско, верно, призывал, но призывал, а не заманивал», – подумал Княжич. Как только Новосильцеву немного полегчало, он спросил:

– А где Чуб, где твоя охрана? Я-то думал, что вы вместе с атаманом поправляетесь от ран. Хворать на пару как-то веселей. Я вон года два назад тоже в грудь был ранен, так, чтоб хандру развеять, аж женился, – и, желая приободрить раненого, шутливо предложил: – Хочешь, тотчас же в шляхетский стан отправлюсь и красавицу-полячку тебе приволоку.

Князь Дмитрий было засмеялся, но снова скрючился от боли. Махнув рукой на Ваньку, мол, да ну тебя с твоими бабами, он поведал:

– Емельяна Шуйский повелел к себе доставить, уж шибко плох наш атаман, до сих пор лежит в беспамятстве, а у Петра Ивановича лекарь есть немчин, в своем деле равных не имеет, может быть, поставит Чуба на ноги. Заодно свою охрану тоже сплавил к воеводе. Пускай теперь за ним догляд ведут да на него царю доносы пишут.

– А сам почему здесь остался? – Княжич указал перстом на окровавленный бок Дмитрия Михайловича.

– Так ты ж мне приказал начальство над полком принять. Вот и дожидаюсь возвращенья твоего. Не мог же я своих бойцов в такое время бросить.

– Я-то воротился, а Сашка нет, – есаул потупил взор, чтоб князь не видел слез в его глазах, и с горечью добавил: – Более никто из всей моей знаменной полусотни не вернется.

В шатре на несколько минут повисло скорбное молчание, затем Иван, все так же глядя в пол, промолвил:

– Я ведь, князь, не просто так пришел, а за советом. Волнуются казаки, на Дон собрались уходить, что ты на это скажешь?

– Я, что мог, еще тогда сказал, в станице, более прибавить нечего. Ежели в чем себя виню, так это в том, что не сумел всех казаков поднять супротив шляхты. Будь в нынешнем бою не один полк, а все казачье воинство, будь с нами побратим твой да другие лихие атаманы, мы б не раны зализывали, мы бы пленного Батория в Москву везли.

– Может быть, и так, но только рассуждать про абы, да кабы – занятие пустое, – усмехнулся Ванька, поднимая голову. – А ты, князь Дмитрий, никогда не думал, почему не все казаки за тобой пошли?

Видя, что его вопрос не на шутку озадачил Новосильцева, он тут же пояснил:

– Вины твоей в том нет, увещевать умеешь ты не хуже моего отца Герасима. И не шляхты испугались станичники. Все мы вольного Дона сыны, и те, что храбрые, и те, что трусоваты, сызмальства танцуем на острие клинка, а потому к крови да погибели весьма привычны. Значит, остается лишь одно – не увидали смысла казачки в войне с поляками.

– Это как не увидали? – позабыв о боли, царев посланник сел в постели, одарив Ивана изумленным взглядом. – А вера, а отечество, государь наш православный, наконец?

– С верой, князь, не все так гладко, как бы нам с тобой хотелось, – Княжич вынул из кармана золотой нательный крестик – Я малоросса давеча срубил, снял крест с него, а крест-то наш, не латинянский. Вот и получается – воин православный, да еще казак, за короля-католика смело принял смерть. Да разве он один такой. Малороссы все, а литвинов чуть не половина веру нашу исповедует.

Ванька спрятал крестик, поудобней уложил свою простреленную руку и продолжил:

– И с отечеством все далеко не просто. Ляхи не татары, станиц казачьих не грабят. А голову сложить здесь, под Полоцком да еще из-за какой-то там Ливонии, которую наш царь с поляками и шведами не может поделить, вряд ли много охотников найдется. Про самого ж царя и говорить не стоит. Он нас за каждую провинность малую смертью покарать готов. Так что нету у станичников причин шибко преданными быть державе русской.

Речь есаула задела за живое Дмитрия Михайловича. Прежде чем отправиться на Дон, он много передумал о союзе казачества с Москвой и видел в нем обоюдную пользу. Лихорадочно блестя глазами то ль от боли, то ль от возмущения, Новосильцев принялся оспаривать сомнения Княжича:

– Неужели ты впрямь не понимаешь, что православным средь католиков нет жизни. Тех же малороссов шляхта иначе, как быдлом, не величает. Дай срок, они сами под крыло Москвы запросятся. Дону ляхи говоришь, не угрожают, а кто Иосифа заслал, на чьей земле шляхетские лазутчики Ордынца загубили?

Заметив Ванькино смущение, он, все больше распаляясь, воскликнул:

– То-то же! Возьмут Москву поляки, так и вам непоздоровится. Будь уверен, в покое не оставят. Ежели они своих казаков не считают за людей, то на вас и вовсе станут, словно на зверей, охотиться да заместо коней в телеги запрягать. Ну а про царя я, Ваня, так скажу – каким бы ни был наш Иван Васильевич, но без него никак нельзя. Помри он, не дай бог, тут такое начнется, что нынешнее горькое житье светлым праздником покажется. Враз поляки окажутся в Москве, а татары Астрахань с Казанью назад отнимут, и исчезнет русская земля. Все из божеских рабов в рабов католиков да нехристей поганых обратимся.

Князь хотел сказать еще о чем-то, однако вновь закашлялся, повалившись на свою убогую, далеко не княжескую постель. Выплюнув кровавый сгусток, он еле слышно прошептал:

– Плохо дело, коли даже ты не понимаешь этого.

– Я-то, может, и пойму, Чуб поймет, наверное, Сашка Ярославец тоже б понял, но ты пойди все это Лысому Никите объясни, – Иван кивнул на приоткрытый полог шатра, из-за которого уже доносились хмельные голоса. – Особенно теперь, после этого побоища. А до дому воротятся казаки, о чем собратьям станут говорить? О том, как воевода на убой их посылал, а сам за речкой с пушками отсиживался. В другой раз тогда не то, что полк, сотню в войско царское не сыщешь. Дураки-то на Дону давно повывелись, обучила жизнь нелегкая казаков уму-разуму.

Новосильцев тяжело вздохнул, но ничего не ответил. В есауловых словах была немалая доля истины. Кое-как опять усевшись, он неожиданно сказал, указывая на бочонок, стоявший в дальнем углу шатра:

– Давай-ка, Ваня, тоже выпьем. Шуйский мне рамеи вон прислал, чтоб побыстрее поправлялся, а ты, неблагодарный, сетуешь, что царевы воеводы не заботятся о нас. Обещали даже завтра утром вино с харчами предоставить на весь полк. Думаешь, наш Петр Иванович не понимает, как он жидко обделался со своим дворянским ополчением? – Новосильцев криво усмехнулся, уверенно заключив: – Так что можешь смело казакам сказать, пусть до дому шибко не торопятся. Сейчас на них царевы милости, как из рога изобилия, польются. Харчами дело, полагаю, не закончится. Наверняка деньгами да кафтанами Шуйский вас прикажет одарить.

– Ага, красными стрелецкими, с колпаками скоморошьими в придачу, – съязвил Иван, направляясь за бочонком. Выбив пробку, он разлил вино по кубкам, не ударяясь с князем чашей – на поминках не положено, махом осушил ее и только после этого продолжил разговор.

– Да подавись он, недоумок, наградами своими. Это ж надо было столь бездарно распорядиться войском. Лучше бы Барятинский был старшим воеводой, все больше толку.

– Ну это ты зря на нашего вождя напраслину возводишь, – рассмеялся Новосильцев, придерживая рану. – Петр Иванович нас обоих вместе взятых поумней. Просто такой ход событий его вполне устраивает. Без особенных потерь остановил поляков, за бойцов, погибших-то, с него никто не спросит, не в обычае у государя Грозного ценить людей. А шляхте путь к Москве теперь заказан. Почти все пушки да огненный припас утратив, не отважится король Стефан идти далеко, либо вспять на Польшу повернет, либо Псков, который ляхи почти год в осаде держат, штурмовать отправится, чтоб пред панами да паненками варшавскими вконец не осрамиться. Так или иначе – война скоро кончится.

– Прямо уж и кончится, – усомнился Ванька.

– Конечно, кончится, – заверил Дмитрий Михайлович. – Поверь мне, человеку, на делах посольских зубы съевшему. Осень на носу, а в непролазной грязи да снегах рыцарская конница непривычна воевать. Значит, как и в прежние разы, возьмут поляки передышку до весны или вовсе мир заключат, до лучших для себя времен оставят покорение Руси.

Новосильцев отхлебнул вина и, немного помолчав, торжественно изрек:

– Так что, есаул, не зря твои товарищи сложили головы. И Московию, и Дон спасли они от латинянского нашествия, а заодно славу воинству казачьему добыли. Теперь не только мне, но и всяким Шуйским да Мурашкиным ясно стало, что дворянские полки, опричниной обескровленные, ни к черту не годны. Нынче вся надежда лишь на вас, вольных воинов. Ты вопрос мне задал – уходить казакам или нет? Отвечу честно, Иван, не знаю, решайте сами. Я только одного хочу, чтоб все вы поняли, к какому делу великому причастны.

Князь, как и Ванька, одним духом допил свой кубок, после чего тут же попросил:

– Налей еще, давай помянем Ярославца, да расскажи мне, как хорунжий принял смерть свою.

Принимая наполненную чашу, Новосильцев заметил дрожь в руке Ивана, а было разрумянившееся от вина лицо его вновь стало бледным.

– Погиб Сашка, как и жил, достойно, – ответил Княжич, отрешенно глядя на виднеющееся сквозь приоткрытый полог звездное небо. Часто прерывая рассказ глотками хмельного зелья, есаул поведал князю Дмитрию о подвиге Ярославца. – Тяжко мне, Дмитрий Михайлович, столь печально на душе никогда еще не было. Глаза закрою – Сашку вижу. Он ведь самым лучшим был из всех из нас, – закончил свое повествование Иван.

Новосильцев попытался было возразить, но Княжич впервые за все время их знакомства повысил на князя голос:

– Не спорь со мной, я это твердо знаю. Ты просто Сашку не сумел понять, не любил он выхваляться да речи правильные говорить, оттого и оставался неприметным. Ведь не мы с тобой, всех наставлять да поучать привыкшие, а он за отечество и веру голову сложил. Настоящий человек был Сашка, оттого иначе поступить просто не сумел. Ты вон Кольцо упомянул, а знаешь, почему атаман за тобою не пошел? Потому что через злобу на царя с боярами переступить не смог, а Ярославец смог.

Желая успокоить Ваньку, Новосильцев тихо вымолвил, положив ему руку на плечо:

– Не казни себя, Иван, нет твоей вины в его погибели. Все же знают, чья задумка-то была. Не пожертвуй собою Ярославец, ты бы сам взорвал шляхетские орудия.

Уже изрядно захмелевший Княжич снисходительно взглянул на царского посланника и назидательно изрек:

– Дожил, князь, ты до седых волос, но истины простой так и не усвоил. Между помыслом и делом длинный путь лежит. Иной раз всей жизни не хватает, чтоб его пройти.

Возразить на это было нечего. Ванька между тем опять налил вина и сердито вопросил:

– Ты вот в разных странах побывал, много всякого народу видел, скажи на милость, во всем свете так заведено или только на Руси, что сволочь всякая благоденствует, а люди добрые в нищете да безызвестности пребывают и вообще, подолгу не живут?

– Везде одно и то же, Ваня, – нет в жизни справедливости, но у нас, пожалуй, в особенности, – тяжело вздохнув, ответил Новосильцев.

– Так я и знал. Мнится мне, что нету ни хороших, ни плохих народов, и не из-за разной веры войны на земле идут. Сражение добра со злом на белом свете происходит, проще говоря, бог с дьяволом воюют, и у нас, похоже, на Руси черти ангелов одолевают. Меня хорунжий польский в благодарность за то, что не убил его, из плену отпустил, а знакомец наш, Евлашка Бегич, пулей встретил. Так что, князь, не столь поляки с татарвой да турками страшны, сколь свои злодеи, доморощенные. Если дальше так пойдет, они быстрее нехристей люд русский изведут, твой любимый царь тому пример. От сабель супостатов куда меньше православных воинов полегло, чем от поганых рук его опричников, – задумчиво промолвил Ванька, вопрошающе взглянув на князя Дмитрия протрезвевшим взором.

Тот лишь пожал плечами и ответил честно:

– Не знаю, Ваня, может, ты и прав, только мне твои слова хуже острого ножа сердце ранят. Я ж не вольный казак, а слуга государев.

– Вот и я не знаю, что мне завтра говорить братам, когда они опять на Дон засобираются. Ну а коли так, давай-ка еще выпьем, без вина от наших скорбных дел умом рехнуться можно, – усмехнулся Ванька и шаловливо подмигнул своими пестрыми очами. – Пей, Дмитрий Михайлович. Мне отец Герасим как-то сказывал, мол, князь Владимир Киевский поначалу хотел Русь в магометанство обратить, да вовремя одумался. Понял, что без зелья хмельного его народец с тоски помрет. Прямо так и объявил – веселие Руси есть в питии, иначе нам не житие.

И, прекратив свои мудреные споры, царев посланник с есаулом напились. Напились до беспамятства, до полного умоисступления, чтоб хоть на время одолеть тоску, которой вечно мается истинно русская душа.

6

– Поначалу я, Никитушка не хотел их в свое войско принимать, только татей мне тут недоставало, но Митька Новосильцев настоял, стал царевой грамотой размахивать, да на волю государеву ссылаться. Ты же знаешь Новосильцевых – тихони упертые, как станут на своем, с места не сдвинешь. Одним словом, покориться пришлось. Отвел им под постой деревню дальнюю в надежде, что разбойнички сами разбегутся. А дело вон как обернулось. Хоть на поклон к станичникам иди теперь.

– Чем ж они тебе так услужили, Петр Иванович, – отрываясь от обильного угощения, поинтересовался Никита Одоевский, приведший в помощь Шуйскому боевитых рязанских ополченцев в аккурат на следующий день после сражения. Воеводой был он никудышным, но как боец считался лучшим во всем московском войске, оттого и состоял при государе главным телохранителем. Само его прибытие уже означало, что царь Иван изрядно озабочен ходом ратных дел.

– Не мне, а всем нам, воеводам. Не устои вчера казачий полк, так мы б сейчас не осетрину трескали, – князь презрительно кивнул на уставленный яствами стол, – а шеи брили, под секиру палача готовили. Он же, мадьяр проклятый, чуть без конницы меня не оставил.

– А казаки здесь при чем? – уже с явным интересом вопросил Одоевский.

– Казаки тут такого натворили, даже верится с трудом, что силой только одного полка можно было это совершить. Поначалу гусарам королевским, отродясь не знавшим поражений, так бока намяли, что те в бегство ударились. Потом к шляхетским пушкам прорвались и взорвали весь пороховой припас. Полыхнуло, аж отсюда было видно, – Петр Иванович кивнул на окно. – Я уж думал – светопреставление началось. Католики, понятно дело, ошалели, а наши варнаки тем временем пробились к броду да обратно на этот берег ушли. Дрались, как волки, половину воинов потеряли и почти что всех своих старшин. Митька Новосильцев раненый обратно их привел.

– И что теперь? – осторожно осведомился князь Никита.

– А теперь второй уж день все пьют без продыху, включая Митьку, да песни разбойничьи орут. Вот только что вина телегу им послал – пускай хлебают, сволочи, скорей издохнут, – презрительно скривился Шуйский, однако тут же с уважением прибавил: – А все же молодцы, сраженье-то прошло почти на равных. На Москву мы ляхов не пустили, и это главное. Лазутчики уже доносят, что поляки к Пскову подались. Его королевский воевода Збаржский в осаде держит, при нем и пушки с порохом, наверное, остались. Пусть теперь Стефан о крепостные стены лоб свой расшибет.

– А ежели он Псков возьмет? – озабоченно промолвил Одоевский.

– Пущай берет и грабит. Так им и надо – псковичам да новгородцам. Привыкли в сторону Литвы нос держать, – озлобленно воскликнул князь-воевода. – Ты мне лучше, Никитушка, скажи, что с казаками делать? Наверняка разбойнички на меня злобу затаили за то, что посылал их на убой. Я повадки воровские знаю, как проспятся – непременно бунтовать начнут.

– Сложный задал ты вопрос, Петр Иванович, – Одоевский сокрушенно покачал головой. – Что с казаками делать, в кремле который год решить не могут. Бояре думают, а им, словно с гуся вода, как грабили всех подряд, так и грабят. Перед самым моим отъездом из посольского приказа жалоба пришла, мол, донские атаманы Кольцо, Барбоша да какой-то там Ермак ногайцам шибко досаждают. Ну а государь же не велел орду тревожить, покуда с Речью Посполитой война идет. Рассвирепел, конечно, наш Иван Васильевич, велел их покарать. Да что толку-то? Ищи-свищи, где этот Кольцо по Полю Дикому катается, – князь Никита умолк и продолжил трапезу. Насытившись, он уверенно изрек:

– Думается мне, что прав князь Дмитрий. Не злобить казаков, а дружить с ними надобно. Немного нынче на Руси осталось воинов доблестных, так зачем станичниками бросаться, коль они такие смелые да вере православной преданные оказались.

– Оно, конечно, так, только что сейчас мне с ними делать? Беспрепятственно на Дон прикажешь пропустить? – растерянно спросил Петр Иванович. – Глядючи на них, мужики посошные разбегутся, а за ними и дворяне по деревням своим на печи лежать отправятся.

– Ну зачем же отпускать, – хитро усмехнулся Одоевский. – Не отпускай, а сам приказ отдай, чтоб шли в свои станицы, пополнение набирать.

Шуйский с уважением взглянул на гостя, похоже, он его явно недооценивал. Видно, пребывание в кремле, средь хитрых царедворцев, не прошло для простоватого Никиты даром.

– Да захотят ли они вновь пойти на службу царскую, а уж тем более товарищей сзывать, после эдакого-то предательства, – откровенно высказал свои сомнения князьвоевода.

– Это от тебя зависит, – развел руками царев телохранитель.

– Надобно их щедро наградить, хвалебных слов сказать. Атаманам можно обещать, что царь им звание дворянское дарует. Тут уж расстараться придется, лести, как известно, много не бывает.

Немного поразмыслив, он уверенно продолжил:

– Думаю, князь Петр, на службу царскую сманить казаков труда большого не составит, только не скупись. Дураки у нас сидят в боярской думе. Давно б уж надо было донцов из варнаков в защитников державы обратить. Им ведь, прирожденным душегубам, без разницы, в кого стрелять, кому головы рубить. Дон казачий – бурная река, и у нас с тобою, мужей государственных, задача указать ей, по какому руслу течь. А воров отпетых, вроде Ваньки Кольцо, станичники пусть сами усмиряют. Это куда верней, чем за его ватагой со стрельцами по степи гоняться.

– И такое, думаешь, случиться может? – усомнился Шуйский.

– Почему бы нет. Разделяй и властвуй – мудрость древняя, не нами придуманная. Если трезво разобраться, твоим хоперцам, так ведь, кажется, свой полк разбойники прозвали, иного нет пути. После того, как они столько крови пролили за батюшку-царя, назад не повернешь. Иначе перед теми же собратьями предстанешь недоумком. А казаки народ гордый, промашек признавать своих не любят, – заверил Одоевский.

– Шибко хитрым ты стал, Никитушка, на новой службе. Гляди, самого себя не перехитри. Воры – люд непредсказуемый, как бы и у нас промашки с ними не вышло, – попытался возразить Петр Иванович.

– Кто не хитрый, тот дурак, – улыбнулся князь Никита и уже вполне серьезно предложил: – Коли гнева государева боишься за потворство казакам, можно самому царю дать сделать выбор – брать разбойников на службу или нет.

– Это как это?

– Да очень просто. Отобрать станичников, которые личиной поблагообразней да поумней и в Москву отправить на смотрины.

– И кто их поведет туда, не мы ль с тобой?

– Зачем же мы, для такого дела Новосильцев имеется, – насмешливо ответил Одоевский. Заметив озабоченность на лице своего давнего приятеля, он пояснил: – Тыто, Петр Иванович, в любом разе в накладе не останешься. Не приглянутся казаки государю, так ведь не ты, а Митька пред очи его светлые разбойничков привел. А коль понравятся, что, скорей всего, случится, так это же по твоему приказу герои присланы в Москву.

– Ежели с Митькою послать, то можно, – согласился Шуйский.

– Надо только показать товар лицом, – стал напутствовать его царев телохранитель. – Найдутся средь разбойничков такие, которых и царю не стыдно было бы представить?

– Есть на примете у меня один молодец. Харею пригож, летами молод, но при всем при этом разумом не обделен. Такие государю нравятся, – вспомнив Княжича, ответил воевода, однако тут же с опаскою заметил: – Только шибко уж отчаянный. Он мне единожды на воинском совете чуть бунт не учинил. Я еле удержался, чтоб не сказнить наглеца.

– Ну уж это не твоя печаль-забота, – вновь развел руками Одоевский. – Коли ум имеет в голове, так сумеет приглянуться царю Ивану Грозному, а коли нет – ему ее в Москве быстро с плеч смахнут, – заверил он и стал прощаться. – Ну, мне пора. Государь велел сразу же обратно возвращаться. Жаль, нет времени повидаться с твоим молодцем, а то б я разъяснил ему, как надобно в кремле себя держать.

– Даст бог, в кремле и встретитесь. Ты варнака этого вмиг признаешь по повадкам волчьим да глазам, что так и светятся разбойной лихостью, – усмехнулся Петр Иванович, пожимая ему руку на прощание.

7

Лето быстро и неотвратимо уступало свои права. Буйный, осенний ветер уже принялся гонять по Дикому Полю волны пожелтелой травы да срывать листву с деревьев в позолотевших березовых рощах и еще зеленых дубравах, изредка встречавшихся казакам на пути.

Минул третий день, как израненный, но непобежденный Хоперский полк по приказу князя-воеводы выступил на Дон.

– Вовремя мы к дому подались, как раз до распутицы поспеем. Чем это ты Шуйского так ублажить сумел, что он нас без шуму-драки восвояси отпустил? – спросил Ивана Лунь.

– То Игната вон заслуга, – есаул кивнул на дремлющего прямо в седле старого сотника и печально улыбнулся. Ему припомнилась их последняя встреча с Петром Ивановичем.

Когда Княжич очухался от пьянки, он первым делом вызвал Доброго.

– Игнат, распорядись братов на круг созвать.

Не участвовавший в загуле сотник, он был вовсе трезвого нрава, растерянно ответил:

– Клич-то бросить можно, да будет ли с этого толк? Все кругом вусмерть пьяные. Даже Митька Разгуляй, на что уж крепок на винище, но и тот на ногах еле держится. Дельного совета все одно никто не даст. Что прикажешь, то и сделают. Скажешь, до дому идти – домой пойдут, скажешь, надобно столицу Речи Посполитой брать – на Варшаву двинутся. Ты бы лучше к воеводе съездил. Нынче утром от него посланец был, вас с князь Дмитрием домогался. Может быть, договоришься с Шуйским, чтоб он нас по-хорошему на Дон отпустил. Князь ведь тоже далеко не дурак, и ему наш бунт не шибко надобен.

Иван кивнул гудящей с дикого похмелья головой и попросил:

– Будь любезен, разыщи да оседлай моего коня, а я пока хоть лик умою.

Не прошло и четверти часа, как сотник привел Лебедя к шатру. Сам он тоже был верхом, при всем оружии. В ответ на изумленный взгляд есаула Игнат уверенно промолвил:

– Я с тобой.

– Как знаешь, думаю, тебе не надо объяснять, чем поездка эта может кончиться, – предупредил его Иван, трогаясь неспешным шагом к стану московитов.

Немного не доехав до обители вождя московской рати, Ванька спешился. Шагнув навстречу княжеским охранникам, он бросил Доброму через плечо:

– Останься здесь. В случае чего, не ввязывайся в драку, сразу в полк скачи и уводи братов.

– Вань, ты шибко там не буйствуй. Худой-то мир, он лучше доброй ссоры, – напутствовал Игнат своего молодого предводителя.

К удивлению есаула, ждать у крыльца ему на этот раз не пришлось. Завидев казачьего старшину, один из стражников тут же юркнул за дверь. Княжич не успел еще и рта открыть, чтобы оповестить о своем прибытии, как она снова отворилась и расплывшийся в подобострастной улыбке благородный холуй провозгласил:

– Входи, полковник, Петр Иванович давно тебя дожидается.

Шагая через уже знакомые темные сени, Иван насмешливо подумал: «Встречают хорошо, интересно, как прощаться будем», – и смело переступил порог.

Шуйский пребывал в гордом одиночестве, никаких «апостолов» на этот раз при нем не было. Увидев Ваньку, он с насмешливым укором вопросил:

– Ну что, проспался, разбойная душа? Проходи, садись, в ногах-то правды нет.

Заметив, что молодой казак слегка смущен таким приемом, он совсем уже по-дружески пригласил:

– Садись-садись, при нынешнем звании полковничьем тебе это дозволено.

– А Емельян что, разве помер, – встревожился Иван.

– Да нет, даже малость на поправку пошел, – пристально глядя на него, ответил Шуйский.

– Тогда нельзя мне быть полковником. Званья атаманского только смерть да круг казачий могут лишить. Пока Чуб жив, он наш предводитель, а я всего лишь первый есаул.

Петр Иванович улыбнулся, но при этом строго изрек:

– Я тебе уже однажды говорил, как угодно себя можешь величать, мне ваши выдумки разбойничьи неинтересны. Только нынче ты за казаков в ответе, а потому не артачься понапрасну, принимай начальство над полком и готовь его к походу.

– Уж не на Варшаву ли? – не удержался от дерзости Иван.

– Да нет, чуток поближе. Поведешь на Дон своих станичников. Это даже не мой, царев приказ.

Трудно было чем-то удивить прошедшего сквозь все огни и воды Княжича, но тут и он едва сдержался, чтоб не разинуть рот от изумления. А Шуйский, видя, что его слова достигли цели, продолжил дуть в медные трубы лести, сладостные звуки которых легко умеют обращать своенравных, отчаянных людей в покорных исполнителей чужой воли.

– Наш царь, отец всего народа православного, и о вас, сынах своих блудных заботится. Был вчера у меня князь Никита Одоевский, самый близкий государю человек, главный его телохранитель. Так вот он вначале справился, как, мол, там донские казачки, которых Новосильцев привел, не озоруют ли. А когда я о геройстве вашем ему поведал, князь и огласил царев указ. Повелевает государь всея Руси Иван Васильевич всех казаков, которые пролили кровь за веру и отечество, щедро наградить да без промедления назад на Дон отправить. Желает он, чтоб были вы ему опорой в вольном воинстве, чтоб призывали своих собратьев не разбойничать, а верой-правдою державе русской служить. За ним же дело не станет, будет вас и впредь хлебом, порохом да прочим воинским припасом жаловать.

Закончив свою напыщенную речь, Шуйский облегченно вздохнул и вновь по-свойски обратился к Княжичу:

– Вот так-то, Ваня, али я тебе не говорил, что служба царская занятие благодатное. Сегодня еще малость похмелитесь, а назавтра отправляйтесь в путь. Ляхи прошлой ночью ушли, здесь вам делать больше нечего.

Довольно быстро преодолев свое смущение, Ванька деловито спросил:

– Раненых у нас много, как с ними быть?

– Можешь здесь оставить, а коль не хочешь, возьми из нашего обоза телеги и до дому вези. Вот только с лекарем, уж извини, ничем помочь не могу, – развел руками Петр Иванович. – На все войско один он у меня.

– Раны я и сам залечивать умею, – как бы между прочим обмолвился Иван.

Теперь настал черед дивиться Шуйскому. Недоверчиво взглянув на есаула, он с легкою издевкой заявил:

– А я-то думал, ты лишь убивать горазд.

– Да нет, мне и от мамы по наследству кой-чего досталось. Она же у меня была знахаркой, на весь Дон своим уменьем славилась, – в тон ему ответил Княжич.

При упоминании Ивана о матери князь глянул на него с особым интересом, видать, хотел еще о чем-то справиться, но передумал и принялся давать последние наставления:

– Награду казакам получишь у Мурашкина, он у нас казною ведает, да скажи ему, чтоб не вздумал плутовать, проверю.

Узрев на Ванькином лице неудовольствие, он догадался, что не любит удалой казак возиться с деньгами, тем более чужими, а потому, махнув рукой, тут же отменил свое распоряжение.

– Не желаешь монеты пересчитывать? Ну и ладно, черт с тобой, пусть этим Митька Новосильцев займется. Надо ж и ему какое-то занятие найти, а то совсем средь вас сопьется.

Помня прописную истину, что от добра добра не ищут, Княжич встал, чтоб попрощаться да поскорей убраться восвояси, но Шуйский вдруг ни с того ни с сего начал посвящать его в свои намерения.

– Хочу я Новосильцева к царю отправить с вестями о наших воинских делах. Не желаешь князя сопровождать?

– Даже и не знаю, что ответить. У меня была задумка довести казаков до станиц да в Турцию податься, – растерянно пожал плечами Ванька.

– Неужели тебе царева жалованья мало, коль прямиком отсюда турок грабить навострился? Вроде ты на жмота не похож.

– Тут не в добыче дело, отец мой на туретчине пропал, разузнать хочу, что с ним стало, а вдруг он еще жив. Так что, князь, не гневайся, сразу дать ответа не могу, подумать надо, – пояснил есаул, направляясь к двери, однако Шуйский, как и в прошлый раз, остановил его.

– Постой-ка.

Подойдя к Ивану, Петр Иванович проникновенно вымолвил:

– Приглянулся ты мне, парень, поэтому желаю напоследок дать совет, не как начальник-воевода, а как старый человек, который много пережил, и плохого и хорошего в избытке видел. Я тут кое-что разузнал о тебе, свет-то не без добрых людей и уж тем более не без доносчиков. И про мать твою боярышню, и про отца, и даже про ногайскую княжну мне ведомо. Так вот, Ваня, брось эту блажь с какими-то там поисками. Никого ты не найдешь, разве только кол на зад свой непоседливый. Отправляйся-ка лучше на Москву. Ведь удача сама в твои руки плывет, так хватай ее покрепче, она девка-то капризная. Дураком не будешь – через годдругой не полковником, атаманом всего донского войска станешь, да не горлопанами избранным, а самим царем назначенным. Ну а теперь ступай.

На следующий день Хоперский полк, забрав с собой всех раненых, двинулся к родным станицам. Его молодой предводитель был задумчив и молчалив. Терзали Княжича сомнения, какой же выбрать путь: собрать ватажку преданных бойцов да двинуться на туретчину иль поехать с Новосильцевым в Москву.

Поначалу есаул разгневался на Шуйского. Не шибко падкий на лесть, Иван без особого труда уразумел, что если внемлет совету воеводы, то тут же станет отступником-предателем, арканом, которым царь и его прихвостни вознамерились стреножить вольное казачье братство. «Про маму, сволочи, прознали. Теперь осталось заманить меня в Москву да в дети боярские определить. А там оглянуться не успею, как поставят во главе стрельцов и отправят приводить станичников царю в покорность. Того ж Кольцо прикажут изловить и повесить. Нет, не удастся вам Иуду сделать из Княжича».

Но сейчас он лишь печально улыбнулся, припомнив мудрый взгляд Петра Ивановича, похоже, тот действительно желал ему добра, хотя, конечно, по-своему, по-княжески. Впрочем, это ничего не значило. «Ну какой с меня боярин? Человеку с совестью нет места среди власть имущих. Вон, Новосильцев – настоящий князь, и все одно, как белая ворона в их клубке змеином, а про меня и речи быть не может. Так что незачем мне ехать к государю на смотрины», – окончательно решил Иван.

Но судьба-злодейка распорядилась иначе.

 

ГЛАВА II.

ЛЮБОВЬ И РАЗЛУКА

1

– Атаман, дубрава впереди. Давай-ка я поеду, погляжу, не затаилась ли там какая нечисть, – обратился к Княжичу Лунь. Видимо, Андрюхе стало скучно. Не найдя достойных собеседников в задумчивом Иване да дремлющем Игнате, он решил развлечься по-иному. Ванька с укоризною взглянул на баламута, но все же посмотрел вперед и невольно насторожился. Смутила его стайка явно кем-то потревоженных птиц, что взметнулась над кудрявыми верхушками дубов.

– Сейчас проверим, – ответил есаул, загораясь радостным волнением. – Игнат, попридержи братов. Ежели в дубраве впрямь засада, пусть думают, будто нас всего лишь двое, – приказал он враз согнавшему дремоту сотнику.

Как только казаки подъехали к опушке, они услышали воинственные крики и лязг оружия.

– Дуй за подмогой, а я покуда разузнаю, что к чему, – распорядился Иван.

Лунь обиженно насупился, но покорился. Перечить Княжичу в бою себе дороже, в лучшем случае плетью стеганет.

Сам есаул, искусно прячась за могучими дубамиколдунами, двинулся вглубь дубравы. Вскоре его взору представилась поляна, на которой действительно шел бой. Впрочем, бой уже почти закончился. В пожухлой траве лежало около десятка пробитых стрелами мертвых тел, судя по одежде, это были шляхтичи, а ватага татарвы наседала на уцелевших смельчаков, решивших умереть, но не сдаться. Их было двое: высокий седой старик и женоподобный юноша. Встав у опрокинутого возка, они из последних сил отбивались от озверелых ордынцев.

Дрались татары с ляхами, как те, так и другие, православному враги. Однако Княжич перестал бы быть Ванькой Княжичем, если б не вступился за слабого. Уже вынув пистолеты и взводя курки, он вначале услыхал знакомый голос, а затем и увидал своего знакомца – мутноглазого, белесого бородача. На сей раз тот был без волчьей шапки, лишь окровавленная повязка скрывала след, оставленный Ивановым булатом.

2

Прав был Княжич, сравнивая Анджея с дерьмом, которое не тонет. Выскользнув из Ванькиной руки и окунувшись в воду, Вишневецкий сразу же очнулся. Не поднимая головы, он медленно поплыл по течению. Когда шум боя остался позади, князь скинул с себя халат и что есть силы начал грести к берегу. Цепляясь за какие-то коренья, Вишневецкий кое-как взобрался на крутояр. Снизу раздавались радостные вопли татар.

Превозмогая боль в порубленной руке, Анджей поднялся на ноги и увидел, что его разбойники настигли лазутчиков. В порыве ярости он было вознамерился вернуться к броду, чтоб собственноручно отрезать кучерявую голову своего обидчика, но тут же передумал и, как оказалось, очень вовремя. Со стороны вражеского берега ударили выстрелы, а вылетевшие из темноты казаки принялись безжалостно рубить ордынцев.

– Да туда вам и дорога, – подумал Вишневецкий. Причин впадать в тоску по своим убиенным душегубам у князя не было – все шло, как задумано. Истребление подвластной ему татарской хоругви освобождало Анджея от ненужных свидетелей. Теперь ни королю, ни Радзивиллу не у кого будет дознаться о его былых и будущих грехах. Утирая кровь со лба, он дотронулся до саднящей раны и, скрипя зубами, злобно прошипел:

– Ну погоди, казачья сволочь, еще свидимся, – в глубине души прекрасно понимая, что новая встреча со столь ловким да удачливым врагом не сулит ему ничего хорошего.

Глянув напоследок, как схизматы добивают брошенных им на произвол судьбы разбойников, благородный душегуб направился искать себе коня, добыть которого оказалось совсем нетрудно – много их бродило вдоль берега, напрасно дожидаясь своих павших под ударами казачьих сабель хозяев.

Слепа удача, оттого, наверно, и сопутствует злодеям нисколь не меньше, чем добрым людям. Уже к рассвету Вишневецкий беспрепятственно добрался до древнего кургана, возле которого ждал его Амир, а вечером того же дня неожиданно напал на след Елены.

На ночевке в захудалой деревеньке Анджей услыхал, как один из истязаемых мужиков сказал своему собрату по несчастью:

– А ты со мною спорил, говорил, мол, шляхта хуже татарвы. Литвины-то и пальцем никого не тронули, даже за харчи расплатились.

Лучше б бедолаге не говорить этих слов. Не прошло и нескольких минут, как он уже стоял на горящих углях и, визжа от боли, рассказывал о том, что накануне в деревню наезжал отряд литовских шляхтичей в двенадцать душ. За старшего в нем был высокий, седой старик, которого все называли полковником. Вели себя литвины степенно, а напоследок долго расспрашивали о дороге на Москву.

– Они это, я сердцем чую, – обрадовался Вишневецкий.

– Навряд ли, бабы-то среди их нет, – усомнился Амир. Анджей на какой-то миг задумался, но тут же упрямо заявил:

– Не иначе, как мужчиной сучка обрядилась, в платье шелковом-то несподручно по степи мотаться. Поднимай людей, пойдем вдогон.

– Думаю, не стоит торопиться, – беспечно улыбнулся татарин.

– Как это не стоит, да они за день черт знает куда могли уйти. Упустим время, где потом искать княгиню будем, в кремле Московском у Ивана-царя?

– Ну зачем же у царя, и другие места есть, – ответил Амир. Не дожидаясь расспросов впадающего в ярость предводителя, он поспешно пояснил: – Дорог на Русь-то много, да не все их знают. Насколько мне известно, Озорчук со своей дочерью уже месяц, как в бегах, и лишь сюда добрались. Значит, здешние места им незнакомы и пробираются они в Москву всем известным путем, по которому купцы да всякие посланники ходят, а мы наперерез пойдем. Где-нибудь возле колодцев или в старой дубраве беглецов и перехватим. Так что отдыхай, мой повелитель, еще успеешь в засаде насидеться.

Искушенный в набегах на Московию, бывший ханский мурза не обманул. Только на исходе второго дня ожидания дозорный, что сидел на дереве, оповестил о приближении отряда из двенадцати бойцов.

– Наконец-то, – обрадовался Вишневецкий. Хищно оскалившись, он обернулся к Амиру и распорядился: – Раньше времени не вспугните, пусть подальше в лес войдут. Шляхту прямо из засады бейте, но Озорчука и девку непременно живыми надо взять. Уразумел?

– Насчет девки уразумел, – в узких глазах татарина появился похотливый блеск. – А полковник-то зачем тебе понадобился?

– Пускай посмотрит перед смертью, старый пес, как мы доченьку его насиловать будем, – рассмеялся Вишневецкий, искренне радуясь своей достойной истинного нелюдя затее. Мурза криво усмехнулся, так что было не понять – осуждает он иль одобряет намерения предводителя, и махнул рукой сородичам. Те все поняли без слов. Засев по обе стороны дороги, ордынцы приготовились к нападению.

3

Не дано простому смертному знать, где найдешь, где потеряешь. Увидев облако пыли над дорогой, Озорчук сразу заподозрил погоню и велел своим литвинам укрыться в дубраве. Его бойцы охотно выполнили приказ. Все прекрасно понимали – устоять в открытом бою у их крохотного, измотанного дальним переходом отряда нет никакой возможности. Подъехав к опушке, Ян еще раз оглянулся. Зоркий взгляд бывалого солдата уже смог различить очертания людей и лошадей идущего вслед за ними воинства. Откуда ему было знать, что это русские казаки, пусть и своенравные, но все же слуги православного царя, подданным которого он вознамерился стать.

Выстроившись привычным порядком: впереди Елена с Яном, за ними возок с имуществом, а далее сохранившие верность своему опальному полковнику шляхтичи, которых после жестокого боя с малороссами уцелело ровно десять человек, беглецы шагнули навстречу погибели.

Когда не чающие беды литвины поравнялись с засадой, ордынцы ударили по ним стрелами. Бить из лука татарва умеет, поэтому смерть последних воинов рыцарского братства не была мучительной. Получив, кто в грудь, кто в голову по две, а то и три стрелы, все они умерли на месте, толком даже не сообразив, что случилось.

Ловко соскочив со сраженного под ним коня, полковник подхватил на руки свою умницу-красавицу и бросился к опрокинутой повозке. Увидев выбегающих из-за деревьев нехристей, он сразу понял, что они и есть настоящая погоня. Покойный зять рассказывал ему о племяннике князя Казимира, откровенном разбойнике-душегубе, который со своею шайкой, набранной из крымских татар, исполнял самые черные замыслы дяди-покровителя. Понял Ян и другое – изловить их с дочерью молодой Вишневецкий намерен вовсе не затем, чтобы представить на суд короля Стефана. Холодея при мысли о том, что станет с Еленой, если она окажется в лапах этого выродка, полковник встал возле возка, оградив себя тем самым от удара в спину. Молодая женщина догадалась о помыслах родителя. Желая хоть как-то облегчить последние мгновения его жизни, она задорно воскликнула:

– Не бойся, отец, живой я им не дамся, – и первой обнажила саблю.

4

Человек предполагает, но окончательно решает, чему быть, чему не быть, господь бог. Изуверской задумке Анджея он не дал осуществиться. Глядя, как падают под ударами полковничьего палаша его разбойнички, Вишневецкий понял, что взять Озорчука живьем не удастся.

«Ишь чего, сволочь, вытворяет. Недооценил я сучкиного батюшку. Такой не только просить пощады не станет, но скорей сам дочь убьет, чем отдаст на поругание, – уже жалея о своей, в общем-то, дурацкой затее с пленением и гнусной пыткой полковника, подумал он. – И княгиня вся в отца, вон как саблей машет, на легкую погибель нарывается. Ну уж нет, голубушка, все, что Казимир мне над тобою учинить завещал, я непременно исполню».

– Амир, – окликнул князь-разбойник своего телохранителя. Стоя на седле, тот уже привязывал к дубу крюк, с которого подвешенный за ребра Озорчук должен был взирать на позорную муку дочери.

– Кончай возню, а то, пока мы тут веревки вяжем, от прелестей колдуньиных одни кровавые клочья останутся, – и приказал, подав ордынцу пистолет: – Старика пристрели, а девку волоки сюда. На арканах меж деревьями распни ее, чтоб не брыкалась, – Анджей указал на росшие поблизости молодые дубки, затем с паскудною ухмылкою добавил: – А крюк еще сгодится, мы на нем княгиню, как наскучит, на прокорм стервятникам подвесим, да не за ребра, а за сладостное место. Вот уж дядюшка-то на том свете возрадуется.

Ордынец ловко спрыгнул на землю, взяв оружие, он поспешил на помощь своим истошно вопящим соплеменникам, которые никак не ожидали получить столь яростный отпор от пожилого шляхтича и красивого, как девка, юноши. Вишневецкий было тронулся за ним вслед. Зная дикие татарские нравы, князь опасался, что озверевшие от крови нехристи растерзают беглянку, не дожидаясь его приказа, как вдруг почуял на плече чьюто сильную руку и услыхал презрительно-насмешливый голос:

– Не торопись, все одно убить-то никого уж больше не успеешь, лучше помолись напоследок.

Холодея от недоброго предчувствия, Анджей оглянулся. Рядом с ним стоял казак, тот самый, который ухитрился со своим товарищем сбить засаду и чуть не взял его в плен. При свете дня наряженный в белые одежды красавец-витязь представился ему не кем иным, как сошедшим с неба ангелом мести. Редким подлецом был младший Вишневецкий, однако трусом не был, но сейчас им овладел животный страх. Он вдруг ясно понял: казак – лишь меч карающий, а ответ держать придется перед господом. Долго бог терпел сиротские грехи, надеясь на раскаяние, да, видно, и господне терпение иссякло. Предательство родителей корысти ради даже отец небесный не прощает.

– Вместе нам гореть в геенне огненной, Казимеж, – подумал Анджей и попытался повернуть коня, чтоб бежать, куда глаза глядят, лишь бы быть подальше от качающегося на ветру крюка, на котором он хотел повесить ни в чем неповинную женщину. Но господь уже сделал выбор. Все та же сильная рука ухватила Вишневецкого за бороду, и заветный Ванькин кинжал пересек ему горло до самого хребта.

В тот же миг возле повозки грянул выстрел. Привстав на стременах, есаул увидел, как повалился на траву сраженный пулей верзилы татарина шляхтич. Юноша вскликнул каким-то бабьим, под стать его обличию, голосом и замахнулся саблей на богатыря, но тот встречным, чудовищной силы ударом выбил ее. Блеснув на солнце серебристой змейкой, предавший хозяина клинок исчез в зеленой листве дубравы.

Радостно заржав, словно конь, ордынец принялся срывать одежду со своего обезоруженного врага. И тут случилось то, что заставило застыть в изумлении не только татарву, но и Княжича. Пушистая, лисьего меха шапка пленника сбилась, и из-под нее заструились волны пышных, бело-серебристых волос, а из разорванной рубашки показались большие женские груди.

Держа пленницу за ворот отороченного соболем кунтуша, татарин завопил, выставляя напоказ ее своим собратьям:

– Что, хороша красавица? Это вам не девка деревенская.

Однако радость его была недолгой. Как только ордынец облапил женщину, глухо хлопнул выстрел. Лишенный доброй половины черепа, верзила повалился навзничь, нехристи испуганно отпрянули, и Княжич увидал в руках воинственной девицы дымящийся пистолет да узкий, наподобие стилета, кинжал.

Видя пред собой уже не эту, окруженную татарами шляхтянку, а лежащую возле костра полузадушенную маму, Ванька врезался в толпу супостатов. Плеть есаула обвила руку отчаянной воительницы, когда она уже ее взметнула, чтоб вонзить обоюдоострое лезвие в свою роскошную, белую грудь.

Ухватив женщину за тонкое запястье, Княжич кинул шляхтянку на спину Лебедю и, пальнув из пистолетов по татарам, рванул из леса. На всем скаку он даже изловчился усадить спасенную впереди себя, чтоб прикрыть от пущенных вдогон ордынских стрел. Впрочем, вскоре нехристям стало не до стрельбы, а уж тем более не до погони. Поначалу они и впрямь схватились за луки, но, увидав несущихся на выручку есаулу казаков под предводительством Игната, бросились врассыпную. Первым подскакал к Ивану Лунь. При виде длинноволосой девицы Андрюха выпучил глаза, затем с каким-то сладостным восторгом вопросил:

– Атаман, а еще в дубраве сей русалочки имеются иль ты всех переловил?

– Попробуй поищи, да смотри, на татарскую стрелу не нарвись. Опять какие-то ордынцы попытались нам дорогу перейти, – насмешливо ответил Ванька.

– После тебя найдешь, – вздохнул Андрюха и разочарованно изрек. – Там, где Княжич побывал, Луню делать нечего. Я уж лучше вместо бабы с татарвой развлекусь. Дозволь мне ордынцев преследовать.

– Догоняй, коль есть охота, только далеко не уходи.

Отрядив Луня с тремя десятками бойцов в погоню за татарами, отпускать живьем нечистых у казаков было как-то не принято, Иван обратился к сотнику:

– Игнат, там, на поляне, повозка перевернутая и возле нее застреленный шляхтич лежит. Вели возок поправить да отогнать в обоз, а литвина надобно похоронить. Воин воина должен уважать, – с печалью в голосе добавил он, невольно вспомнив о Гусицком, и почувствовал, как вздрогнула девица.

– С ней что будешь делать? – кивнул Игнат на нечаянную Ванькину находку. – Побалуешь да к родителям в Литву свезешь?

Княжич лишь растерянно пожал плечами, честно заявив:

– Пока не знаю, там видно будет, – после чего неспешно двинулся к опушке леса, где решил поставить полк на ночевку.

5

Дрогнуло и сладостно заныло сердце молодого есаула, когда почуял на своей груди тепло и нежность тела спасенной им шляхтянки.

«Славная деваха, а какая отчаянная. Руки на себя решила наложить, чтоб поганым на потеху не достаться. Не каждая бабенка способна на такое. Может, мне любовь с ней закрутить. Хотя, наверное, не до любви сейчас полячке. Шляхтич-то застреленный наверняка родней ей доводился», – подумал Княжич, жадно вдыхая чудный запах необычных, серебристо-пепельных волос отважной воительницы. Ивану очень хотелось глянуть женщине в лицо, рассмотреть которое он толком не успел, но какая-то доселе неведомая робость мешала сделать это. Словно угадав желание спасителя, шляхтянка обернулась и, откинув тонкой, длиннопалой рукой волнистые пряди, явила ему свой прекрасный лик. При виде огромных, наполненных тоскою и решимостью темно-синих глаз, Ванька ощутил под сердцем холодок, а его готовый сболтнуть шутливое словцо язык аж занемел.

Стыдливо прикрывая разорванную рубашку, красавица горько усмехнулась ярко-алыми припухлыми губами, а затем спросила по-русски, но слегка растягивая слова:

– Ты кто?

– Я казак, вернее, есаул казачий, Ванька Княжич.

При слове «казак» девица снова вздрогнула, видать, ей доводилось слышать о лихих разбойниках. Желая успокоить несчастную, Княжич насмешливо заверил:

– Не боись, не обидим, мы, чай, не нехристи, мы воины православные.

Зардевшись от смущения, шляхтянка отвернулась и даже сгорбилась, чтоб хоть как-то скрыть свои так и норовящие вывалиться из разорванной рубашки прелести, а Ванька призадумался над данным ей обещанием. «Легко сказать – не обидим. Одна бабенка на целый полк да еще такая раскрасавица. Увидят наши эдакую диву – враз осатанеют. Вон, Луня да Доброго как раззадорила. Андрюха-то известный бабник, но Игнат, чертила старый, тоже туда же – что с ней делать будешь? С кашей съем, – ревниво подумал он. – Ну, положим, пока она при мне, к ней и подойти никто не посмеет, однако не могу же я ее все время на коленях у себя держать. А спать и все такое прочее, где девица будет? Получается, как ни крути, надо будет князя Дмитрия просить, чтоб приютил в своем шатре шляхтянку».

Приняв такое решение, – Княжич тут же вспомнил о предстоящей в скором времени разлуке с Новосильцевым. Через несколько дней пути их разойдутся. Он с казаками пойдет на Дон, затем в Турцию, а князь со своими дворянами, которых Шуйский всучил ему обратно, отправится в Москву.

При мысли, что красавицу придется уступить кому б то ни было, пусть даже Дмитрию Михайловичу, Ваньке сделалось не по себе. Ему неудержимо захотелось сейчас же овладеть отчаянной воительницей, сделать ее своей женой да увезти в станицу, а там – будь, как будет. Может, с белокурой синеглазкой все сложится иначе, чем с черноокой смуглянкой Надией.

Возможно, тем бы дело и закончилось, но, почуяв охватившее ее спасителя любовное желание, красавица оглянулась. Уставившись на Княжича полными слез глазамиозерами, она жалобно пролепетала:

– Ты же обещал.

Эти слова и взгляд обрушились потоком ледяной воды на разгоряченную Ванькину голову. Его руки, уже было сжавшие шляхтянку в объятиях, безвольно повисли.

– Да чем я лучше того татарина, – ужаснулся он, одновременно вспомнив и волосатого мурзу из своего короткого, безрадостного детства и только что убитого шляхтянкой верзилу ордынца. Более не говоря ни слова, они выехали из дубравы. Вдали уже был виден весь казачий полк, и Иван остановился в ожидании собратьев.

Однако синеглазая снова изумила Ваньку. Ловко перекинув через спину Лебедя свои на редкость стройные ножки, она уселась напротив Княжича лицом к лицу, вытерла ладошкой слезы и необычайно красивым грудным голосом все так же по-детски растягивая слова, сказала:

– Спасибо тебе, Ванька-есаул, за все спасибо, – затем, слегка откинув голову, почти что весело спросила: – А есаул – это как хорунжий или как полковник по-нашему?

Взирая на невиданной им ранее красы женское лицо, которое не портил ни раскрасневшийся от слез, задорно вздернутый носик, ни скрывающийся в серебристых волосах свежий, розовый шрам на виске, Княжич ощутил своим мятежным сердцем, что жизнь его делает какой-то новый поворот. Сглотнув подступивший к горлу комок, он пояснил:

– Есаул – это как раз посередине, побольше хорунжего, но меньше полковника, – и в свою очередь спросил: – А ты откуда, девонька, в воинских чинах столь сведуща и вообще, кто ты?

Снова погрустнев, красавица кивнула в сторону дубравы:

– Мой отец полковник был.

Чтоб развеять ее грусть, а заодно и уяснить, кто же есть прекрасная шляхтянка – мужняя жена аль девица, Иван игриво вымолвил:

– А хорунжий у тебя, наверно, муж или жених.

Ответ красавицы чуть было на корню не загубил зарождающуюся в Ванькином сердце любовь.

– Нет, мой муж канцлер Литвы, князь Волович. Его поляки зарезали, а нас с отцом в этом обвинили. А хорунжим дядя Гжегож был, он, когда меня спасал, погиб, – глаза литвинки вновь наполнились слезами. Еле сдерживаясь, чтобы не расплакаться, она растерянно добавила: – Кто я есть, теперь сама не знаю – то ль княгиня, вдова литовского канцлера, то ль бездомная беглянка, пленница твоя. Мне теперь уж все равно, за кого желаешь, за ту и почитай. А зовут меня Елена Волович, в девичестве Елена Озорчук, – не имея больше сил удерживать слезы, красавица горько зарыдала и, как малое дите, уткнулась Ваньке в грудь.

Гладя ее чудные волосы, малость ошалевший Княжич ласково изрек, припомнив задорно вздернутый княгинин носик:

– Озорчук тебе больше идет, – а про себя подумал: «Вот те на, княгиня, а я, дурак, в кусты тащить ее собрался да потом в избу свою везти, из которой даже дочь татарина немытого и та сбежала. Слава богу, что от греха отвел. Эта бы и до станицы не доехала, нынешней же ночью зарезалась, вон она какая».

Откуда было есаулу знать о том, что из своих неполных девятнадцати лет Еленка только пару месяцев жила княгиней, а остальные восемнадцать провела на отцовском хуторе, который, в общем-то, мало чем отличался от казачьей станицы.

Между тем хоперцы уже приблизились на расстояние пищального выстрела. Увидев их, литвинка вновь прикрыла грудь руками. Княжич снял кунтуш, укутал в него свою добычу так, что виды остались лишь одни огромные глазищи, и ободряюще сказал:

– Ничего не бойся. Я тебя сейчас с моим другом, тоже князем, познакомлю. Он дядька добрый, нравом смирный, поживешь покуда у него, – затем, немного помолчав, поинтересовался: – А куда вы путь держали, прежде чем в засаду умудрились угодить?

– В Москву, отец решился к русскому царю на службу перейти. Мы же православные, более идти нам было некуда, – печально пояснила Еленка.

– Вот видишь, как все складно получается. Князь Дмитрий тоже направляется в Москву, вместе с ним до белокаменной и доберешься, – пообещал Иван.

Красавица в ответ лишь улыбнулась, но по выражению ее едва просохших от слез очей Ваньке показалось, что менять своего нового покровителя есаула на кого бы то ни было, пусть даже князя, ей вовсе не хочется.

6

Красоту, коль она истинная, не то что под кунтуш, а и в мешок не спрячешь. При виде сидящей на коленях у есаула девицы, волосы которой ниспадали ниже стремени, кто-то из казаков восторженно воскликнул:

– Братцы, Княжич снова женкой обзавелся. Он, видать, себе обычай взял такой – домой без бабы с войны не возвращаться.

Услышав эдакие речи, Еленка откинула ворот кунтуша и даже не вопрошающе, а скорей, ревниво посмотрела на Ивана. Станичники на миг умолкли, однако тут же вновь загомонили:

– Да он с каждым разом все лучше и лучше бабенок отхватывает. Надька тоже девка справная была, но этой и в подметки не годится. Видно, на сей раз княгиня польская его тоску развеять вызвалась.

Чуток порозовев от смешанного чувства смущения и улещенного мужского самолюбия, есаул начальственно прикрикнул:

– Чего зубы скалите? Княгиня едва жива от страха, только что из лап ордынских еле вырвалась, а тут вы блажите, как какие-то нехристи. Будто женщин отродясь не видели.

Привыкшие беспрекословно подчиняться воле справедливого, но строгого, несмотря на молодость, начальника казаки приутихли. Лишь Никишка Лысый, пристально глядя на Елену, глубокомысленно изрек:

– Не похоже, чтоб она от страха помирала. Смотри, Иван, как бы сия полячка и тебя, заговоренного, не погубила.

– Поговори мне еще, – сердито осадил его Иван, любуясь своей красавицей. Та действительно без тени страха, с интересом взирала на обступивших их станичников.

«Ну и девка, да за такую жизнь отдать не жалко»,– с восторгом подумал есаул и обратился к Митьке Разгуляю – редкостной отваги и веселого нрава казаку, который избран был хорунжим вместо славного Сашки Ярославца.

– Сейчас Игнат возок с ее пожитками пригонит. Распорядись, чтобы к шатру князя Дмитрия его поставили, да не вздумали разграбить.

– Мы ж не татарва какая-нибудь, нам и своего добра хватает. На что, на что, а на награду никто не жалуется. Воевода всех, благодаря твоим стараниям, ублажил, – ответил Митька, не сводя с Елены зачарованного взора – Может, я поеду, Новосильцева предупрежу. Гостью столь прекрасную принять – дело непростое, – добавил он.

– Езжай, коли желаешь княгине услужить, – усмехнулся Ванька и принялся давать распоряжения сотникам. Однако те, услышав, что спасенная Иваном девица действительно княгиня, не столько слушали есауловы приказы, сколько пялили глаза на красавицу.

Покончив с делами, – Княжич направился к шатру, чувствуя спиной восторженно-завистливые взгляды сотоварищей.

7

Разгуляй изрядно постарался. Войдя с Еленой на руках в обитель Дмитрия Михайловича, Ванька поначалу не узнал его скромного, походного жилища. Земляной пол был устлан коврами, скамья задвинута в дальний угол и обращена в роскошную постель с пуховой периной. Появился также стол, вернее, им служили бочки с уложенными на них досками, зато скатерть оказалась самой настоящей – красного сукна с золотым узором по краям.

Уразумев по приятно изумленному выражению лица начальника, что его старания не пропали даром, лихой хорунжий довольно улыбнулся, ободряюще похлопал Ивана по плечу, после чего скромно удалился. Митька оказался настоящим другом, если он и позавидовал Княжичу, то лишь самую малость и самой что ни есть белой завистью.

Предупрежденный Разгуляем Новосильцев тоже приготовился к встрече знатной гостьи. Вечно всклокоченные волосы и борода князя Дмитрия были тщательно причесаны, а на плечах вместо обычного кафтана красовался парчовый, с богатой собольей оторочкой.

Приветливо кивнув ему, Ванька неожиданно для самого себя сказал:

– Вот, как обещал, шляхетскую княгиню тебе доставил, – однако тут же поспешно пояснил: – Попутчиками будете, она в Москву путь держит.

Прекрасный облик белокурой синеглазки настолько поразил Дмитрия Михайловича, что речистый царев посланник не смог сказать в ответ ни единого слова. Видя, что от него не скоро дождешься проку, Ванька принялся хозяйничать сам. Усадив красавицу на приготовленную ей постель, он подошел к столу, положил на серебряное блюдо нехитрую снедь: кусок жареного мяса, краюху хлеба да большое красное яблоко, и подал его Елене.

– На, поешь.

Лишь теперь, оказавшись в полной безопасности, среди явно благосклонных к ней русских воинов, Елена наконец-то осознала, что с ней приключилось и что могло случиться. Вид мяса вызвал у нее приступ дурноты.

«Барашек был, наверное, а его взяли и зарезали. И меня тоже хотели убить, да не просто убить». При воспоминании о лапавшем ее татарине литвинку едва не стошнило. Дрожащею рукой она взяла яблоко, надкусила своими жемчужными зубками, но тут же положила обратно на блюдо. Уже не думая о том, что сквозь распахнутый кунтуш видны ее груди, красавица посмотрела на Ивана исполненным покорного доверия взглядом и жалобно попросила:

– Дай попить.

Княжич было потянулся за кувшином, однако Новосильцев опередил его. Расплескивая янтарную влагу, Дмитрий Михайлович наполнил кубок. Подав вино Елене, он смущенно вымолил:

– Рад нашей встрече, княгиня.

Принимая чашу, вдова литовского канцлера вдруг вспомнила Казимира Вишневецкого, отравленный напиток и все остальное. Похолодев от страха, она взглянула Новосильцеву в лицо и сразу успокоилась. Большие, голубые глаза бородатого русского князя так и сияли добротой. «На моего отца похож, а Ванька-есаул на Гжегожа», – подумала Еленка.

То ль рамея Шуйского оказалась шибко крепкой, то ль переживания несчастной женщины достигли того предела, когда тревожное возбуждение сменяется полным безразличием, трудно сказать, но как бы там ни было дочь отважного полковника почувствовала, что еще немного и она просто упадет. Одарив смущенным взором стоящих перед ней мужчин, она промолвила:

– Можно, я немножечко посплю?

Есаул без лишних слов уложил ее на добытую Разгуляем перину, а князь укрыл своей боярской шубой.

8

Спала Елена, видимо, не очень долго. Проснувшись, сумасбродная красавица увидела по-прежнему сидящих за столом Ивана с Новосильцевым, которые вполголоса, чтоб не разбудить свою гостью, вели нелегкую для Княжича беседу. Не услышь она их разговора иль хотя бы правильно пойми его, может, все сложилось бы иначе, но чувство уязвленной женской гордости княгини решило и ее и Ванькину судьбу.

– А чему ты удивляешься? Сам же говорил – везде одно и то же. У нас царь вельможам рубит головы, а в Речи Посполитой они сами друг дружку режут – невелика разница. Ну а что вину за погибель мужа на жену-красавицу свалить решили, хитрость-то не новая, – с горькою усмешкой промолвил есаул.

Услыхав, что речь идет о ней, Еленка невольно притаилась.

– Так-то оно так, только я-то о другом сказать хотел, – послышался в ответ болезненно-хрипловатый голос князя Дмитрия. – Что она в Москве без отца да мужа делать будет? Заявись к царю полковник беглый – иное дело, скорей всего, на службу с честью б принят был. Насколько мне известно, еще при батюшке государя нашего пленные литвины войско русское огненному бою обучали. А при нем и дочери бы место достойное нашлось. Да и то, – в речи Новосильцева красавице послышалось опасливое сомнение, – шибко уж Иван Васильевич до баб охоч. А вот так, совсем без покровителей, эдакой красавице одна дорога – наложницей в царскую постель. Это в лучшем случае. Хотя о лучшем говорить не приходится. Он настоящих жен, в церкви венчанных, то ли семь, то ли восемь извел, наверно, уж и сам со счета сбился, а про любовниц и не стоит вспоминать, у тех вовсе век короткий.

Наступившее тягостное молчание первым нарушил Княжич. По тому, как дрогнул его голос, Еленка догадалась, что душа ее спасителя Ваньки-есаула бунтует против им же сказанных слов.

– Может ты, князь Дмитрий, в жены красавицу возьмешь? На избранницу героя, за державу русскую да веру православную кровь пролившего, вряд ли даже царь посмеет покуситься, есть же у него хоть капля совести.

Предложение Княжича жениться на прекрасной литвинке застало Новосильцева врасплох. Одарив Ивана изумленным взглядом, он попытался было что-то ответить, но зашелся в надсадном кашле. Когда хворь немного отступила, Дмитрий Михайлович печально вымолвил:

– Вот тебе, Ваня, и ответ. Шибко глубоко вошел мне в грудь нож малороссов, жить, похоже, совсем недолго осталось. Это я на людях бодрюсь, а по ночам такая лихоманка бьет, что рубаха потом за целый день от пота едва просыхает. Спать ложусь и не знаю – проснусь наутро али нет. Хотя, возможно, ты прав, – в глазах царского посланника полыхнул задорный блеск. – На руках такой богини и помереть нестрашно. А насчет царевой совести я так скажу, – тяжело вздохнув, добавил князь, – плохо ты, Иван, кремлевские порядки знаешь. Государям совесть ни к чему, одна обуза, они от нее еще в младенчестве избавляются.

Шаловливо посмотрев на озадаченного его речами Ваньку, Новосильцев неожиданно спросил:

– А сам чего жениться не желаешь? Неужели не жаль с такою дивой расстаться?

– Жаль не жаль, а супротив законов бытия земного не попрешь, – с отчаянным надрывом ответил Княжич. – Как говорится, каждому свое: богу – богово, князю – князево, а казаку – казачье. Ну куда я ее дену? Не в станицу ж мне княгиню везти. Что она там делать будет? Меня из набегов дожидаться в одиночку или еще хуже, с дитем малым горе мыкать среди чужих людей. Нет, участи печальной моей мамы я ей не желаю.

Словно оправдывая свое решение, Иван сурово заявил:

– Да и не ко времени мне женихаться, надо к туркам ехать, отца искать.

– Не ходи на туретчину, нету там родителя твоего, – негромко, но торжественно изрек князь Дмитрий.

– Да что вы, сговорились с Петром Ивановичем? То он меня отговаривал, даже колом в задницу стращал, теперь и ты туда же, – улыбнулся Княжич, но, наткнувшись на печальный взор Новосильцева, невольно замер в предчувствии недоброй вести.

– Уж не знаю, о чем вы с Шуйским беседовали, а я давно хотел тебе сказать, да все случая не было. Твой отец двенадцать лет назад богу душу отдал в тюрьме Стамбульской. Был он первый казак, с которым я воочию увиделся. И не кто иной, как он подвигнул меня искать защиты державы русской на Дону казачьем. Я, когда тебя увидел, поначалу за воскресшего Андрея принял, шибко ликом ты на батьку своего похож.

Как ни странно, но выросший в сиротстве – Княжич всегда лелеял призрачную мечту найти отца и теперь, окончательно удостоверившись в его погибели, впал в такую глубокую печаль, что позабыл обо всем, даже о красавице литвинке.

Не лишенный довольно редкостного дара чувствовать и разделять чужую боль, царев посланник тут же пожалел о сказанном. Впрочем, иного выхода он тоже не видел. Зная Ванькин нрав и строгие турецкие порядки, Новосильцев прекрасно понимал – если есаул отправится в страну нечистых басурман, то назад уж не вернется.

– Не горюй, супротив земных законов и вправду не пойдешь. Отцу положено поперед сына в мир иной уходить, – ободряюще промолвил князь, затем смущенно улыбнулся и, кивая на Елену, предложил: – Поехали с нами в Москву.

– Об этом после поговорим, – ответил Княжич, встав из-за стола. – Пойду я, поздно уже.

Желая хоть чем-нибудь да угодить Ивану, Новосильцев потянулся к сундуку с казной.

– О деньгах-то, что причитаются тебе, я позабыл совсем. На, возьми.

Даже не взглянув на содержимое увесистого кожаного кошеля, Ванька сунул его в карман, после чего поспешно, не прощаясь, вышел из шатра.

Дмитрий Михайлович допил оставшееся в кубке вино, погасил огонь и, болезненно кряхтя, улегся на свое неказистое лежбище.

Для любого человека, будь то баба иль мужик, праведник иль грешник, свое горе самым горьким кажется. Единственная дочь у отца, юная жена стареющего канцлера Литвы, Елена прекрасная из всего нечаянно услышанного уразумела лишь одно – Ванька-есаул ее продал. Продал, как какую-то овцу, даже о цене не порядившись.

«На роду мне, что ль, написано вельможным старикам на закате лет усладой быть, – подумала, глотая навернувшиеся от обиды слезы, своенравная красавица. – Тогда хоть Гжегож заступился, а что сейчас? Оказаться на чужбине с нелюбимым, бородатым русским князем? Да лучше бы я в той проклятой дубраве зарезалась. И зачем этот Ванька меня спас?»

При мысли об Иване белокурая литвинка ощутила, как часто забилось ее сердце и гонимая им молодая кровь прилила не только к зардевшимся щекам, но и сладостной, горячей волной растеклась по животу, пробуждая почти неведомое ей чувство женского желания. Привыкшая одним взглядом колдовских своих очей разжигать в мужчинах страсть, сама Елена никогда и никого еще не любила, разве что Гжегожа Шептицкого, так и то бестелесной девичьей любовью, о которой догадалась лишь в минуту их прощания. Но сейчас с ней творилось совсем иное. Молодая женщина вдруг поняла, что желает своего спасителя. Хочет, чтобы этот ловкий, словно рысь, храбрый, как степной орел, белокурый, кареглазый есаул целовал, ласкал ее, был в ней. Невероятно, но, казалось бы, навек презревшая мужчин жертва двух насилий влюбилась. То ли просто нашла коса на камень, да не устояла шляхетская княгиня перед красавцем русским казаком, а может, мать-природа взяла верх. Побывав на краю погибели, роскошное женское тело вырвалось из власти разума и решило исполнить свое истинное предназначение – подарить земному миру новую жизнь.

– Зря ты меня продал, – плача от обиды, прошептала красавица. Ну откуда ей было знать, что врученный Ваньке Новосильцевым кошель – всего лишь жалованье за цареву службу, которое первый есаул Хоперского полка получил последним.

– Это, Ванечка, с заплаканной Еленкой Озорчук расстаться можно. Погляжу, что с тобою будет, когда Елену Волович, пред которой вся Варшава трепетала, увидишь.

Удостоверившись по громкому с присвистом храпу, что хозяин заснул, отчаянная сумасбродка поднялась с – постели. Сняв с себя мужское одеяние, Елена зябко поежилась, обула сапожки, чай, не девка, чтоб бегать за парнями босиком и, накинув на плечи шубу князя Дмитрия, крадучись, как кошка, направилась к выходу.

– Где же я искать его буду, – испуганно подумала несчастная гордячка, глядя на множество сторожевых костров. Она уже хотела повернуть назад, когда увидела свой возок, возле которого стоял белый конь есаула.

– Недалеко ж ты, милый, от меня ушел, – улыбнулась Еленка и, перекрестившись, шагнула навстречу своей первой и единственной любви.

9

Иван сидел по другую сторону повозки, возле небольшого костерка, отрешенно глядя на усыпанное звездами ночное небо. Почуяв за спиной какой-то шорох, он вскинул пистолет и грозно вопросил:

– Кого там по ночам черти носят? А ну-ка, выходи на свет.

– Это я, – прозвучало в ответ.

Княжич сразу же признал не сравнимый ни с каким другим по-детски милый голос очаровательной литвинки. Выронив оружие, он бросился к ней.

– Что-нибудь случилось? Неужели князь Дмитрий обидел? – растерянно промолвил Ванька, чувствуя, что тонет в бездонной глубине синих глаз раскрасавицы, и прикоснулся к Елениной руке, которой та придерживала накинутую на плечи шубу.

– Разве может он кого-нибудь обидеть, такой добрый, больной и несчастный? Спит твой князь давно. Да и я не из тех, над кем глумиться можно, ежели шибко прогневаюсь, так и убить могу, сам же видел, – высокомерно ответила княгиня. Шаловливо подмигнув колдовскими очами, она игриво заявила, разжимая пальцы: – Я к тебе пришла. Должна же дама благородная своего рыцаря отблагодарить.

Полы шубы разошлись, и – Княжич увидал длинную, как у лебеди, шею, вызывающе большую, но по-девичьи высокую грудь, тонкий стан, переходящий в пышные бедра, и едва прикрытый распущенными косами самый потаенный уголок Еленкиного тела.

Поугасший было по велению здравого рассудка огонь любви с новой силой полыхнул в мятежном казачьем сердце. Подхватив дрожащими руками свою нечаянную находку, Иван запрыгнул в возок. Ударом кинжала он распорол войлочный верх и впустил холодный, лунный свет в их темное, тесное пристанище. Любуясь лежащей перед ним обнаженной богиней, есаул заметил, что от ее недавней заносчивой шаловливости не осталось и следа. В глазах литвинки застыл почти что девичий испуг, длиннопалые руки опять стыдливо прикрывали грудь, а стройные, как у лани, ноги были судорожно сжаты.

«А ведь она совсем девчонка, – подумал Ванька, целуя горячие, приоткрытые, словно клювик жадного галчонка, Еленкины губы. Лаская ее грудь, Иван почувствовал, как от его прикосновений набухли еще не ведавшие младенческого язычка соски, и припал к ним жарким поцелуем. Слегка раздвинув бедра, отважная воительница сладостно застонала, а как только ладонь Княжича трепетно легла на ее лоно, широко раскинулась и отдала во власть любимого свой чудный розовый цветок. Бережно раздвинув призывно повлажневшие лепестки, он вошел в нее. Ощутив в себе мужскую твердь, Елена крепко обняла ногами наконец-то обретенного рыцаря девичьей мечты. Как только в ней забил горячий ключ молодого казачьего семени, красавица обмякла, лишившись чувств, а когда она открыла свои огромные, синие глаза, Иван увидел в них блаженное изумление.

– Как хорошо, что это было? – тихо прошептала грешная вдова.

Снисходительно улыбнувшись, есаул прилег с ней рядом. С умиленным восторгом созерцая прелести теперь уже родной ему женщины, он спросил:

– И долго ли ты замужем была?

При упоминании о ее замужестве Еленка обиженно надула губки. Стараясь снова обрести утраченное княжеское высокомерие, она ответила:

– Почти два месяца.

– Тогда понятно все, – тщетно пытаясь удержать снисходительную усмешку, промолвил Ванька и попытался вновь обнять свою красавицу, но наткнулся на округлые коленки, которыми строптивая литвинка уперлась ему в живот. Тут-то есаул и углядел привязанный к ее точеной голени короткий, с узким лезвием кинжал.

– Зачем это тебе? – кивнул Иван на тайно хранимое оружие, с которым прекрасная Елена не рассталась даже во время их любовной близости.

– От непрошенной любви защита. Так, как ты, меня еще никто не любил, больше все насиловали. Сначала будущий муж, потом его убийца, – глядя повлажневшими глазами на виднеющиеся сквозь распоротый войлок звезды, ответила Елена. Вынув из замшевых ножен голубоватосеребристый в лунном свете клинок, она строго пояснила: – Вот и не расстаюсь с кинжалом, чтобы третьего раза не было.

Желая отвлечь ее от нерадостных воспоминаний, Княжич шутливо вопросил:

– А меня б зарезала, тогда, в дубраве?

– Конечно, зарезала, – отшвырнув кинжал и прижимаясь к Ваньке, прошептала отважная воительница. – Кого только, не знаю, тебя или себя.

И они снова принялись любить друг друга, бездумно, самозабвенно, как умеют любить лишь пылкие, отчаянные души.

10

Лишь на рассвете синеглазая вещунья и ее спаситель есаул забылись ненадолго в безмятежном сне. Первой проснулась Еленка от того, что ей на грудь упала капля холодной утренней росы. Счастливо улыбнувшись, она освободилась из Ванькиных объятий и, подперев ладошкой сумасбродную свою головку, стала разглядывать столь нежданно обретенного любимого. Чудо, как хорош был молодой казак. Тучный, весь поросший сивым волосом Станислав не шел с ним ни в какое сравнение. Стройный, словно тополь, с золотисто-загорелой, по-женски нежной кожей, под которой виден был каждый мускул, Ванька-есаул напоминал одного из греческих богов, о которых так любила рассказывать пани Марыся.

«Красив, даже Михая Замойского красой за пояс заткнет, – припомнила Еленка лучшего из своих многочисленных поклонников. – И молодой еще совсем, навряд ли старше меня годами будет».

Движимая сладостным томлением, она припала губами к Ванькиной щеке и лишь теперь заметила затерявшийся в густых кудрях его сабельный шрам. «Почти, как мой», – подумала влюбленная красавица. Доселе незнакомая, какая-то почти что материнская жалость вновь толкнула ее к Княжичу. Осторожно, чтоб не потревожить сон любимого, Елена обняла Ивана, тихо прошептав:

– Сколько ж раз ты, милый, возле смерти был?

Мысль о смерти ледяной волной захлестнула чувственную душу красавицы. Вздрогнув, как змеей ужаленная, она уткнулась лицом в колени и застонала, словно раненая волчица.

– Не успела еще отца похоронить, а уже под казака легла, сучка блудливая, – принялась корить себя Еленка. Несчастной грешнице представились: окровавленный Станислав, забивающий перед своим последним боем пулю в пистолет Шептицкий, синеглазый Ежи, рассудительный Марцевич и остальные воины рыцарского братства, которые отдали жизнь ради ее спасения, а в ушах звучал остерегающий возглас пожилого станичника: «Гляди, Иван, как бы сия полячка и тебя, заговоренного, до погибели не довела».

Утирая хлынувшие в два ручья горючие слезы и сгорая от стыда, она взглянула на Княжича. «Любовь свою нашла, тварь похотливая, или, может, нового заступника. Прежние-то все лежат в земле сырой. Не хотел же он меня, продал и ушел. Видать, почуял, что со мной беды не оберешься. Так нет же, все одно окрутила. Вдовая княгиня, а как какая-то девка-потаскуха парню молодому напоказ срам свой выставила».

Однако бабы, особенно красивые, подолгу гневаться на самою себя просто не умеют. Еще немножечко поплакав, Еленка привалилась к Ваньке под бочок.

«Почему я такая несчастная, словно божие проклятье надо мной висит. И чем я господа прогневила, неужто красотой своей, будь она неладна. Ну и ладно, ну и пусть, все одно, наверно, скоро помру», – заключила она свои переживания.

Спящий есаул, не открывая глаз, прижал ее к себе. Жаркие объятия любимого вмиг заставили Елену позабыть о смерти. Ощутив, как вновь набухли груди и сладостно заныло между ног, красавица искренне удивилась: «Да что это со мной. Никогда большой охотницей до утех любовных не была, мужа домогательства еле выносила, а тут вон как раззадорилась, словно кошка по весне. Наверное, родить пришла пора».

Сообразив, что от такой любви не мудрено и обрюхатеть, Еленка ничуть не испугалась, скорей, наоборот, соитие со спасшим ее казаком не из похоти, а ради рождения ребенка придавало ее блудливому поступку вполне пристойное толкование. «Непременно сына рожу. Как подрастет да станет воином, вернемся с ним в Польшу и отомстим за всех – за отца, за Гжегожа, за Ежи с Марцевичем. Лет через двадцать я еще не очень старой буду. А покуда на Москве поживем. Конечно, лучше, если Ванечка к себе нас заберет, – несчастная с мольбою посмотрела на спящего Княжича, однако тут же преодолела свою женскую слабость и гордо порешила: – Более его к себе не допущу. Если любит – пускай в жены берет. Будем вместе сыночка растить, а не возьмет – так и не надо, за бородатого князя замуж выйду».

Приняв столь смелое, в духе своего отчаянного нрава решение, Еленка выскользнула из Ванькиных объятий, открыла сундук, который стоял в углу повозки, и стала одеваться.

С печальным вздохом откинув белое, усыпанное жемчугом да самоцветами платье, княгиня облачилась в красного шелка рубашку и замшевые штаны, соблазнительно обтянувшие ее умопомрачительный зад. Покончив с одеванием, она опять взглянула на Ивана.

– Так зачем же ты, миленок, меня продал?

Сии сказанные тихим шепотом слова и прервали чуткий Ванькин сон. Открыв глаза, есаул увидел около себя не нагую, тающую от любви богиню, а грозную воительницу. Встретив укоризненно-печальный взгляд ее синих очей, он смущенно вопросил:

– Что с тобой, о чем задумалась, Елена прекрасная? – Да вот думаю, родить тебе сыночка или нет.

– И чего надумала? – Княжич попытался обнять свою красавицу, но Еленка ловко увернулась.

– Покуда не решила. После как-нибудь скажу, а сейчас мне уходить пора, пока твои казаки не проснулись. Негоже будущего мужа позорить, на глазах у всех с его другом грешить.

– Какой муж, ты о ком говоришь, – удивился Ванька и помотал головой, чтоб окончательно проснуться.

– О князе Дмитрии, ты ж ему вчера меня продал.

Княжич сел, накинул на плечи кунтуш, после чего с обидой в голосе ответил:

– Я, Елена, не архангел и, в отличие от ваших гусар, тех, что крылья себе на спину вешают, быть похожим на архангела даже не пытаюсь. Однако в своей жизни грешной никогда не делал двух вещей – это баб да девок не насиловал и людьми не торговал. Меня от дел таких еще в младенчестве татары отучили. Они ж и храбрым воином сделали, а может быть, умелым душегубом – это как посмотреть.

И без того огромные глаза Еленки еще более расширились, затем в них заискрилась безудержная радость, но гордая шляхтянка сумела совладать со своими чувствами и печально вымолвила:

– Я не судья тебе, а пленница. С пленницей хозяин волен всяко поступать.

Ванька попытался ухватить ее за зад и вдруг почувствовал холодное прикосновение стали. Приставив ему к горлу свой кинжал, литвинка мило улыбнулась, но строго заявила:

– Никогда не смей меня брать силой, – однако тут же сменила гнев на милость и стала осыпать Ивана поцелуями, приговаривая: – Не надо, Ванечка. Лучше, чем было, уже не будет. Я и так тебя вовек не забуду. Да и ты до конца дней своих меня помнить будешь.

Затем толкнула есаула в грудь, кинула на руку изрядно окропленную их греховным соком шубу князя Дмитрия и выпрыгнула из повозки.

Княжич было бросился за ней, но Еленка его остановила:

– Не ходи за мной, как казачонка рожу – сама приду, – погрозила она тонким пальчиком, направляясь к шатру.

Глядя вслед шагающей на слегка дрожащих от любовного излишества точеных ножках княгине, Иван не то, чтобы понял, а скорей, почуял сердцем, что готов за ней отправиться не только в Москву, но и в преисподнюю.

То ль на радость, то ли на беду свою наконец-то встретил удалой казак редкостную женщину, из той породы раскрасавиц, которые для полюбовников как для пьяницы вино – раз отведав, уже не остановишься, а останешься привержен ей на всю свою оставшуюся жизнь.

11

Любовь и смерть по земле рядом ходят. Прикорнувший было в Еленкиной повозке есаул вскоре был разбужен Разгуляем.

– Иван, да проснись же ты, беда у нас.

Увидев донельзя печальное лицо хорунжего, Княжич сразу понял – случилось что-то шибко нехорошее, и тревожно вопросил:

– Что опять стряслось?

– Атаман, кажись, помирает.

Наскоро одевшись, Княжич побежал к обозу, где стояли телеги с ранеными. Митька неотступно следовал за ним, на бегу рассказывая о случившемся.

– С вечера все ладно было. Казаки сказывали, мол, за всю дорогу первый раз Емельян разговорился, даже попросил вина. А поутру, когда проснулся, потребовал коня. Не желаю, говорит, как колода на возу лежать, заседлайте мне моего Татарина. Станичники, понятно дело, перечить не осмелились. Встал наш атаман со смертного одра да попытался вскочить в седло. Шагу не успел ступить, как из раны на груди кровь ручьем ударила, закачался он и повалился наземь. Казаки его хотели обратно на телегу уложить, а Чуб поводья из рук не выпускает и одно твердит – Княжича зовите. Станичники бегом ко мне, ну я кинулся тебя искать. Едва нашел, кабы не Лебедь, вовек не догадался б, что ты здесь, в княгининой повозке спишь.

Еще издали Иван заметил столпившихся возле Емельянова коня казаков. При появлении есаула те расступились, и он увидел бездыханного друга-атамана, лежащего в луже собственной крови. Лицо Чуба было бледным, как льняное полотно, брови сурово нахмурены, а холодеющие пальцы сжимали конский повод. Припавший к Емельяну Лунь поднялся с колен. Сняв шапку, Андрей поведал, обращаясь к Княжичу:

– Чуток ты не успел, он тебя все звал, а напоследок, прежде чем глаза закрыть, сказал – Ваньку, как отца родного слушайтесь и здесь, и там, на Дону.

Не проронив в ответ ни слова, Иван взял на руки мертвое тело атамана и направился к телеге. Емельянов конь шагнул за ним, повинуясь так и не отпустившей повода руке хозяина.

Уложив покойного обратно на обозную телегу, да запалив в его руках свечу, как подобает по христианской вере, он распорядился:

– Поднимай, Митяй, станичников. Полк построишь на опушке леса, возле дороги, там и похороним атамана. А ты, Андрей, побудь пока возле него, – и неспешным шагом отправился к Новосильцеву, оповестить его о смерти Чуба.

Как ни странно, но, войдя в шатер, Ванька тут же позабыл, зачем пришел. Первым делом он глянул на Еленкину постель – та была пуста.

– А где княгиня?

– Только что уехала с Игнатом.

– Куда уехала? – почти испуганно переспросил есаул.

– Своего отца хоронить, – пояснил князь Дмитрий. – Игнат недавно заходил. Гостья наша, как увидела его, сразу же спросила – не тебе ль, казак, есаул велел убитых шляхтичей похоронить. Добрый ей и отвечает: мне, красавица. Всех достойно предали земле, лишь один неприбранным остался, тот, что обличием на предводителя похож. Я, говорит, за тем и явился, чтоб спросить – не родня ли он твоей милости? Может, попрощаться с ним желаешь? А заодно хотел узнать, какой крест поставить на могилу – православный или латинянский?

От таких речей Игната гостья наша разрыдалась да выбежала вон. Однако тут же воротилась, уже одетая попоходному, с саблей на боку, и заявила, это мой отец, казак, веди меня к нему.

Я, конечно, противиться не стал, даже повелел коня ей дать, нравом поспокойнее. Сам же понимаешь, с отцом проститься – святое дело. С тем они и уехали, полагаю, вскоре вернуться должны.

Ванька понимающе кивнул, наконец-то вспомнив, зачем явился, он с грустью вымолвил:

– Нас с тобою тоже дела нерадостные ждут, Емельян от ран скончался, – и поведал князю о случившемся.

12

Когда Княжич с Новосильцевым подъехали к дубраве, они увидели справа от дороги весь Хоперский полк, застывший в скорбном ожидании, а слева свежий могильный холмик, возле которого стояли Елена и сотник Добрый. В руках Игната был сбитый по казацкому обычаю из древка пики православный крест.

Вскоре показалась повозка с телом атамана, ее сопровождали Лунь да десяток самых старых станичников – верных соратников Емельяна по былым походам в Крым и Турцию.

Заметив свежую могилу, Андрюха изумленно вымолвил:

– Вот те на, да мы, гляжу, уже на обжитое место прибыли, – обернувшись к – Княжичу, он вопросил: – Иван, кого это твоя княгиня хоронит?

– Отца.

– Он, похоже, тоже воином был.

– Шляхетский полковник, – утвердительно кивнул есаул. – На моих глазах пятерых ордынцев зарубил. Нехристи хотели живьем их захватить, но где там, геройски шляхтич дрался, только пулей и смогли его свалить.

– А почему у ляха православный крест, – продолжил свой расспрос дотошный Лунь.

– Не поляки они вовсе, а литвины православные, потому на Русь от притеснений католиков и убежали, – раздраженно ответил Иван.

– Да ты не злись, я ж не ради любопытства спрашиваю. Может, мы их вместе похороним? Пускай два воина доблестных по соседству лежат, веселей им будет. А вы как мыслите, станичники, – обратился Андрюха к казакам.

– Почему бы нет. Врагом литвин нам не был, веры держался праведной, смерть геройски принял от татар поганых. Атаману такой сосед наверняка понравится, всяко лучше, чем в одиночку на чужой стороне лежать, – вразнобой загомонили хоперцы и, вынув сабли, стали рыть для Чуба последнее пристанище неподалеку от могилы полковника-литвина.

Как только скорбный обряд начал подходить к концу и казаки, поочередно прощаясь с атаманом, принялись, кто горстью, кто из шапки, засыпать его землей, до того стоявший смирно Татарин вдруг взбесился. Грозно всхрапывая, конь накинулся на людей, не допуская их к хозяину.

– Не хочет с Емельяном расставаться. Может, пристрелить его да вместе с Чубом схоронить, предки наши завсегда с конями воинов хоронили, – неуверенно промолвил Разгуляй, вынимая из-за пояса пистоль. Но тут раздался одновременно исполненный и гневом и испугом женский крик.

– Нет, не надо! – и, боязливо отступившие от Татарина станичники увидели, как Ванькина княгиня бросилась к взбешенному жеребцу. Княжич было устремился ей на помощь, но на сей раз защита есаула Еленке не понадобилась. Едва бесстрашная красавица коснулась маленькой ладошкой его шеи, конь застыл на месте, будто вкопанный. Жалобно заржав, словно жалуясь на человеческую жестокость, Татарин уткнулся своей мордой в пышную Еленкину грудь.

Дивный образ белокурой литвинки напомнил казакам, что кроме боли ран да страха смерти есть еще на белом свете красота с любовью. На отмеченных печалью лицах суровых воинов появились скупые улыбки. Разгуляй опустил пистоль и, с восторгом глядя на женщину, но обращаясь к коню, насмешливо промолвил:

– Ай да Татарин. Не зря тебя покойный Емельян хитрым чертом называл, недолго ж горевал ты по хозяину, враз хозяюшку себе нашел. Только как она с таким зверюгой бешеным справляться будет?

Услышав Митькину насмешку, Елена взглянула на него, да так, что Разгуляю самому захотелось стать конем, лишь бы быть поближе к ней и, не касаясь стремени, ласточкой взлетела в седло.

– Ну и девка, везет же Ваньке, – пронеслось по казачьему строю. Каждый вдруг припомнил мать или любимую. И уже не с рвущей сердце холодною тоской, а лишь с легкой печалью станичники продолжили прощание с атаманом.

Баба казаку не только жизнь дарит, но и радоваться ей заставляет.

Через час Хоперский полк двинулся к родным станицам, оставив у дороги могилы двух полковников: шляхетского – Яна Озорчука и казачьего – Емельяна Чуба. Спите с миром, воины православные.

13

– Гляди, Иван, распутье впереди. Мне места эти знакомы. Та дорога, что вправо забирает, к нам на Дон ведет, а что налево сворачивает – на Смоленск и далее на Москву, – промолвил Добрый, обращаясь к Княжичу, и тут же предложил: – Давай назад вернемся, неча на ночь глядя по степи мотаться.

– Езжай, я тебя с собой не звал, сам увязался, – сердито ответил есаул.

Ванька пребывал в шибко дурном расположении духа, причиною тому была, конечно же, Еленка. Уже подряд три ночи, не смыкая глаз, дожидался он своей любимой, но та ни разу к нему не вышла. Днем дело обстояло еще хуже. Во время переходов княгиня держалась подле Новосильцева, среди его услужливой челяди, а как только становились на ночлег, тут же ложилась спать и являвшийся в шатер незваным гостем Княжич видел лишь распущенные по постели косы то ли спящей, то ли притаившейся под шубой князя Дмитрия красавицы.

В этот вечер Иван решил не ходить к Новосильцеву. Управившись с делами, он подался в степь, якобы разведать путь на завтра. Разгуляй с Игнатом собрались было ехать с ним, но есаул послал своих сподвижников куда подальше. Ну не объяснять же друзьям-приятелям, что просто нету больше сил сидеть всю ночь возле костра, чувствуя спиной насмешливые взгляды княжеских охранников.

Митяй в ответ недоуменно пожал плечами, мол, чего это с Ванькой деется, и покорно удалился, но старый сотник, невзирая на запрет, последовал за – Княжичем. Сейчас он тоже не обиделся на строгий Ванькин окрик. Укоризненно качая головой, Добрый положил ладонь Ивану на плечо, проникновенно вымолвив при этом:

– Что-то я тебя не узнаю. На гусарский полк с тремя десятками бойцов идти отважился, а от бабенки прячешься.

Немного помолчав, Игнат кивнул на распутье.

– Время на раздумье не осталось, пора решать, какой путь завтра выберешь. Только, полагаю, без княгини тебе загадки этой не разрешить. Поговорил бы с ней.

– Не о чем нам говорить, – раздраженно, но уже без злобы ответил Княжич.

– Ну тогда извини, что нос свой старый в дела чужие сую. Оно, конечно, дело молодецкое – осчастливил девку мимоходом да дальше пошел. Только гляди, как бы потом локти кусать не пришлось. Такая женщина лишь раз в жизни встречается и далеко не каждому.

– Много знаешь ты, гляжу, – недобро блеснул глазами Ванька.

– Знаю, и не я один. Среди людей живем, так что шила в мешке не утаишь. Видели казаки, как она под утро от тебя уходила.

– Уходить-то уходила, да больше не приходит, – печально улыбнулся есаул.

– А ты что хотел, чтоб княгиня кажну ночь ублажать тебя бегала? Вряд ли этого дождешься. Елена сделала свой шаг, – неожиданно для Княжича Игнат назвал прекрасную шляхтянку по имени. – Да какой, всю себя к ногам твоим бросила. За тобой теперь дело стало.

– Да пойми же, дурень старый, у ней муж литовский канцлер был – это в Речи Посполитой после короля Стефана первый человек. И что, ты думаешь, она со мной на Дон поедет? Нет, Игнат, чудеса только в сказках случаются, – запальчиво, однако неуверенно сказал Иван.

– А ты звал ее? – спросил Добрый и рассудительно добавил: – Мужа ейного я не знавал, но отца довелось хоронить. Вроде нас с тобою воин. Конь да сабля – вот и все полковничье богатство. А сама княгиня вона как с Татарином управилась. Сразу видно – на свободе выросла. Полагаю, жизнь станичная вряд ли ей в диковину придется. Так что получается, не я, а ты, Иван, дурак. Мужа ишь покойного он испугался, – Добрый снова покачал головой и уверенно заключил: – По всему видать, не шибко счастлива твоя красавица за ним была, коль без оглядки к тебе кинулась. Девка-то хорошая, сразу видно – не из тех блудниц, что вы с Кольцо табунами за деньги покупаете.

– Ладно, уговорил, поворачивай обратно, – согласился с сотником Княжич.

– Ну, слава богу, наконец-то образумился. А то уж опротивело смотреть на все на это. Та, как встречу, о тебе расспрашивает, а сама за князя прячется. Этот ходит злющий, словно черт, на друзей по-волчьи зубы скалит. Коли сами сговориться не можете, давайте я вас сосватаю, – обрадовался Добрый.

– Обойдемся, – отмахнулся Ванька, а про себя подумал: «Тотчас же пойду и заберу ее к себе, ежли согласится. Отец Герасим нас обвенчает. Старик наверняка такой невестке будет рад».

Но не суждено было Еленке увидеть Дон и обратиться из княгини в казачку.

14

Несмотря на сумерки, глазастый Ванька еще издали заметил у шатра каких-то не казачьего вида людей. Признав в них стрельцов, он с досадою спросил:

– А косопятых-то какие черти принесли? Уж не надумал ли воевода назад нас возвернуть?

– Чего зря гадать, сейчас узнаем, – невозмутимо ответил Игнат. Однако по тому, как он нахмурил свои кустистые, седые брови, Княжич понял, что и сотнику не по душе явление посланников Шуйского.

– Здорово, православные, – поприветствовал Иван непрошенных гостей. При виде отчаюги атамана, снискавшего своим геройством известность во всем русском воинстве, те сняли шапки и почтительно склонили головы.

Польщенный выказанным ему уважением, Княжич приказал Игнату:

– Вели их покормить, да скажи братам, чтоб зря не забижали верных царских слуг.

Впрочем, благостный порыв широкой Ванькиной души оказался недолгим. У входа в княжескую обитель он лицом к лицу столкнулся с Бегичем. Увидев есаула, Евлашка побледнел, а в глазах его поочередно промелькнули: жуткий страх, лютая ненависть и откровенное злорадство. Помня Княжичев наказ, стрелецкий сотник, не сказав ни слова, приударил за своими людьми, которых Добрый уже вел к обозу, где в огромных казанах варилась сдобренная мясом каша.

Охватившие Ивана чувства были не менее разноречивы. Войдя в шатер, он, не здороваясь, срывающимся от волнения голосом воскликнул:

– А это гад что здесь делает? – но тут же позабыл о Бегиче. За столом рядом с Дмитрием Михайловичем сидела Елена и смотрела него своими колдовскими, излучающими даже не любовь, а, скорее, сострадание, очами.

– Службу, Ваня, он свою справляет, – печально пояснил Новосильцев, кивая на лежащую перед княгиней грамоту.

– Ты лучше глянь, какой приказ от воеводы Евлампий нам привез.

Без труда сообразив, что послание Шуйского таит в себе какую-то очередную пакость, Иван поспешно принялся читать украшенный печатью свиток.

В своем послании Петр Иванович повелевал полковнику Княжичу с верным ему Хоперским полком изгнать из казачьих станиц, а при возможности и вовсе уничтожить, шайки разбойных атаманов Ермака да Кольцо.

Если имя Ермака, сына Тимофеева, упоминалось один лишь раз, то про побратима было расписано во всех подробностях. В случае поимки вора Ваньку Кольцо следовало казнить на месте, без всякого дознания и суда. По исполнении сего приказа Ивану надлежало отобрать наиболее отличившихся на войне и в подавлении бунта казаков да в их сопровождении прибыть на поклон к царюбатюшке.

Осторожный Шуйский не решился послать хоперцев в Москву просто так, за здорово живешь, не испытав их на преданность государю. Видно, он не полностью поверил в затею Одоевского, а потому в конце послания предупреждал – при неповиновении Ивана тоже объявят царевым ослушником и пошлют в казачьи земли карательное войско.

Новосильцев, пристально следивший за – Княжичем, ожидал, что, прочитав послание, тот придет в ярость. Слава богу, если дело обойдется непотребной руганью. В буйстве Ванька может и гонцов перевешать, в особенности Бегича. Но случилось совсем иное.

Закончив чтение, есаул усмехнулся, порвал грамоту на мелкие клочки, бросил их на пол и лишь после того, как раздавил серебряной подковкой печать, презрительно изрек:

– Я-то думал, Петр Иванович умный, а он совсем дурак. Ишь чего удумал, волка песьим лаем стращать.

Князь Дмитрий кивнул на обрывки послания. Хитро прищурясь, он насмешливо промолвил:

– Ну с посланьем воеводы еще куда ни шло, так можно обойтись, но не вздумай, коли доведется от государя получить указ, с ним так же поступить. За это по московским законам отсеченье головы полагается, – затем уже серьезно вопросил:

– Чего делать-то будешь?

– Чего делать? – весело переспросил Иван. – Для начала разыщу Евлашку да садану по черепу, давно руки чешутся, а потом подамся к атаману. Наверняка скучает побратим по есаулу верному.

– Вольному – воля, – тяжело вздохнул Дмитрий Михайлович и указал глазами на Елену, как бы спрашивая: «А с ней что будет?»

Сей молчаливый вопрос вызвал в Ванькиной душе доселе вовсе незнакомое, но очень тягостное чувство. Впервые в жизни удалой казак столкнулся с тем, обо что не раз ломалась воля самых смелых, презирающих смерть бойцов. С тем, что часто делает честных, неподкупных воинов подлыми предателями. Столкнулся он со страхом за судьбу дорогих его сердцу людей.

Уйти в ватагу воровского атамана было очень просто, но это означало потерять Елену навсегда.

«А и впрямь, что с ней будет? – подумал Княжич. – Одно останется – за Дмитрия Михайловича замуж выйти да ехать с ним в Москву. Только как там самого князя встретят, когда прознают, что казаки, которых он был должен на поклон к царю доставить, к воровскому атаману подались?»

Ваньке стало нестерпимо жаль сидящих перед ним израненного Новосильцева и несчастную беглянку. Вдруг припомнился отец, его нелегкое семейное житье средь вольных воинов.

– Тяжко тебе, батюшка, пришлось, одиноким волком быть куда сподручнее, – вслух промолвил есаул, обращаясь к покойному родителю. Князь Дмитрий и Елена испуганно взглянули на него, видимо, они решили, что Княжич начал заговариваться. Иван печально улыбнулся – от такой жизни действительно тронуться умом немудрено. Присев за стол, он с явною издевкой поинтересовался у царского посланника:

– И чем же побратим так государю досадил?

– Тут, пожалуй, не в досаде, в страхе дело, – ответил тот. – Не послушались, видать, меня казаки да вновь в набег на татарву пошли, а крымский хан царю Ивану пожаловался. Наверно, даже не пожаловался, просто пригрозил: не уймешь станичников – пожгу Москву, как десять лет назад. Государь же страх свой помнит. Много натерпелся он его, когда в начале войны все полки в Ливонию услал, а Гирей про то дознался да двинул тьмы ордынские на Русь. Иван Васильевич-то на опричников своих надеялся, думал, в случае чего, черным войском карательным столицу прикрыть. Ан нет, просчитался. Как татары объявились под Москвой, его кромешники, лишь пытать-казнить приученные, словно тараканы, по запечьям разбежались. И пришлось царю спасаться позорным бегством.

– Да слышал я эту историю. Чем о старом вспоминать, ты бы лучше посоветовал, что сейчас мне делать, – нетерпеливо перебил есаул. – Не могу я Кольцо предать, он же мне как старший брат.

– Значит, передумал идти в разбойники, – обрадовался Новосильцев и неторопливо, как бы взвешивая каждое слово, стал давать Ивану совет.

– Положение твое, конечно, незавидное. Тут с плеча рубить нельзя и одной отвагой волчьей не обойтись. Здесь змеиная хитрость требуется. Ежели откажешься ловить бунтовщиков, иль того хуже, сам в бунтовщики подашься, еще большим предателем станешь. Шуйский слов на ветер не бросает, непременно карателей на Дон пошлет. Он сейчас после стольких поражений, что от поляков потерпел, не перед чем не остановится. Надо же вину перед царем загладить. Вам-то с атаманом, может, и удастся от него уйти, но сколь людей невинных на плотах с петлей на шее до турецкого Азова поплывут. О таких историях ты тоже, надеюсь, слышал? Надо, Ваня, на Дон идти да исполнять приказ.

Грохнув кулаком о стол, Ванька попытался встать, но князь Дмитрий удержал его.

– Постой, не горячись. От меня и от нее, – Новосильцев уже открыто кивнул на Еленку, – можно уйти, но от себя не уйдешь.

Иван покорно сел, а Дмитрий Михайлович с уверенностью в правоте своей продолжил:

– Я тебя что, атамана вешать заставляю? Этого даже князь-воевода не требует. Как там сказано? – кивнул он на обрывки грамоты. – Изгнать воровские шайки Ермака и Кольцо из казачьих станиц. Вот и поезжай на Дон. Встреться тайно с атаманом да уговори его хотя б на время уйти. Русь большая, на другом конце ее, на Яике, к примеру, чем ни место вольным воинам? Там и Каменный Пояс недалече, а за ним бескрайняя страна Сибирь, где тоже татары обитают. Коль не может братец твой жить с ордою в мире – пущай туда отправляется. Какая ему разница, с Крымским иль сибирским ханом воевать?

Новосильцев сам не ожидал, что его совет так обрадует есаула. При упоминании о Сибири Иван нахмурил брови, припоминая вещий сон с укором отца Герасима, затем враз повеселел и, хлопнув князя по плечу, воскликнул:

– Ну и башковит же ты, Дмитрий Михайлович, не зря царь Грозный в послы тебя определил. С побратимом я легко договорюсь. Он, несмотря на нрав свой дерзкий, человек на редкость совестливый. Коль узнает, что из-за него казакам лихо грозит, непременно с Дону уйдет, даже уговаривать особо не придется.

Услышав это, Елена одарила – Княжича улыбкой, радостно промолвив:

– Вот и хорошо, что все так ладно складывается.

Знал бы Ванька, чего ей стоило это. Лишь чуткий на чужую боль царев посланник уловил в словах Еленки едва заметные отзвуки отчаяния. Еле сдерживаясь, чтоб не разрыдаться, литвинка подошла к Ивану и, крепко сжав его ладонь чуть дрожащими пальчиками, почти по-детски попросила:

– Я тут озеро видала недалече, своди меня к нему. У нас на хуторе тоже озеро было красивое, с лилиями.

Выйдя из шатра, – Княжич было шагнул к привязанным к возку Лебедю с Татарином, но княгиня не отпустила его руки.

– Не трогай их, не надо, тут совсем рядом, так дойдем.

15

Круглолицая осенняя луна спряталась за тучами, и непроглядная ночная темень накрыла степь, однако колдовские глаза красавицы прекрасно видели даже в этой кромешной мгле. Держа Ивана за руку, словно поводырь, она вывела его к заросшему бурым камышом берегу.

За время их недолгого пути Елена не проронила ни слова. Не шибко искушенный в загадках нежной женской души есаул, наконец-то догадавшись, что с любимой творится что-то неладное, взволнованно спросил:

– Что с тобой, Еленочка? – и, не дожидаясь ответа, решительно заявил: – Поехали на Дон. Я хоть и не князь, а всего лишь Княжич, но не в землянке живу. Мой дом во всей станице первый, его отец покойный для мамы, дочери боярской, построил.

Любящее сердце несчастной красавицы затрепетало, словно пойманная птица. Прильнув всем телом к Ваньке, она поцеловала его в губы, но, сама не зная почему, вместо того, чтобы ответить да, печально вымолвила:

– У тебя, оказывается, мама есть, а я своей совсем не помню, она в родах умерла.

– Никого у меня нет, – тяжело вздохнул Иван. – Мою маму татары растерзали, когда мы из их плена попытались убежать.

– И давно это было?

– Давно, лет двенадцать назад, – ответил Княжич и, немного поразмыслив, растерянно добавил: – Если верить князю Дмитрию, то получается, что я в одно и то же время обоих родителей лишился.

– И как же жил, ты ж в ту пору еще дитем был неразумным?

– Дитем не дитем, а за маму отомстить сумел, – не без гордости ответил Ванька. – Поначалу мурзе, тому, что изнасиловать ее хотел, горло перерезал, а потом мы с атаманом да Герасимом всех до единого ордынцев смерти предали. Коренные казаки дитями не бывают, они на белый свет сразу воинами рождаются.

– Атаман – это Иван Кольцо, о котором в грамоте прописано? – поинтересовалась Еленка .

– Он самый, – обняв ее, кивнул Иван и робко вопросил: – Ты мне так и не ответила – едешь в станицу или нет.

Одарив его горячим поцелуем, литвинка вырвалась из Ванькиных объятий. Задорно подмигнув, она пообещала:

– Я тебе утром дам ответ, а сейчас купаться будем.

– Ты что, сдурела? Холодно уже, – попытался образумить сумасбродку есаул, но тут же смолк, завороженный видом божественной наготы своей любимой.

Любопытная луна наконец-то выглянула из-за туч, и Елена вновь предстала перед ним во всем своем великолепии. Откинув назад серебряные косы, чаровница счастливо улыбнулась. Ей по-женски было лестно, что не страшащийся даже черта Ванька-есаул одним лишь созерцанием ее прелестей повергнут в полное смятение.

– Раздевайся, чего уставился? Видел же меня и даже в руках держал, – воскликнула красавица, ныряя в расцвеченную отражением звезд водную гладь. Княжич не успел рта раскрыть, как она уже плескалась на середине озера, будоража ночную тишину звонким русалочьим смехом.

Ванька не на шутку испугался за отчаянную красавицу. Скиданув кунтуш и сапоги, он с разбегу плюхнулся в озеро, чтоб догнать ее да поскорее вытащить на берег. В такой воде холодной и утонуть немудрено. Однако не тут-то было. Легко одолевавший Дон на самой быстрине есаул долго не мог поймать верткую, как рыбка, княгиню. Наконец Еленка выбилась из сил и отдала свое очаровательное тело в его руки. Нежно подхватив ее под плечи, Иван поплыл к камышам. Выбравшись из ледяной воды, Княжич тут же ощутил сладостный прилив мужского желания. Есаул уже собрался разложить шалунью прямо на траве да овладеть ей, но остановился. Лихого казака поверг в недоумение ужас, что застыл в прекрасных русалочьих очах.

– Не надо, – даже не сказала, а скорее, простонала молодая женщина и, смежив веки, покачала головой, как бы отгоняя наваждение. Несчастной беглянке вспомнился Волович, его зверское надругательство над ней, ставшее началом всех бед принцессы рыцарского братства.

Уже привыкший к переменчивому нраву возлюбленной, Княжич расценил отказ как очередную прихоть красавицы. Укрыв ее ворохом одежды, он лег рядом и принялся греть своим дыханием холодные, словно лед, Еленкины ладони. Прикосновение по-девичьи нежных Ванькиных губ заставило литвинку открыть глаза. Заметив во взгляде есаула виноватое смущение, она тихо прошептала:

– Вы, разбойники-казаки, все такие благостные или только те, у кого мамы боярышни?

– А у вас в Литве все девки шальные или только те, что княжеского звания, – насмешливо ответил Ванька, но Еленка все ж таки учуяла в его голосе обиду. Обняв Княжича за шею, она прижала его к себе так, что Ванькин лик уткнулся в ее груди и, гладя мокрые кудри есаула, тоскливо вымолвила:

– Я не девка, я бабенка вдовая с душою искалеченной. Зачем тебе такая? Ты хорошую жену себе найдешь.

Ванька попытался возразить, но Еленка приложила тонкий пальчик к его губам, строго заявив при этом:

– Не спорь со мной. Не зря ж меня в Варшаве за колдунью почитали. Я всю жизнь твою, как на ладони вижу. Много будет в ней печалей да радостей, многих женщин на пути своем встретишь, а любить одну меня лишь будешь. И коль не даст господь соединиться нам в этом мире, в том, ином, я непременно женой твоею стану.

– Да что с тобой, о чем-нибудь недобром вспомнила? – догадавшись о причине странных речей любимой, спросил Иван.

– Нет, нет, все хорошо, жаль вот только, лилий в озере нету, – ответила Еленка и, смущенно улыбаясь, добавила: – Не сердись, не место миловаться здесь, совсем от холода околеем. Одевайся да бежим в повозку нашу, там тебя я быстро отогрею.

Порывисто вскочив, литвинка мигом облачилась в свое мужское одеяние. Взявшись за руки, как дети, они пошли на свет сторожевых костров. Впрочем, двадцатилетний атаман Хоперского полка и восемнадцатилетняя вдовая княгиня чистотою душ и были еще дети.

16

По возвращению в казачий стан их ожидал щедрый подарок Новосильцева. Подойдя к шатру, Елена с Княжичам не заметили привычной суеты охранников и слуг. Лишь один начальник стражи тосковал у порога княжеской обители, время от времени поглядывая в сторону обоза, откуда доносились лихие песни станичников. При появлении княгини с есаулом он радостно изрек:

– Слава богу, пришли, а я уж думал, не бывать мне на гулянке.

– О какой гулянке речь, кто дозволил, – строго вопросил Иван.

– Князь, конечно, кто ж еще такое может. Совсем Дмитрий Михайлович с пути истинного сбился. Раньше в рот хмельного не брал, а как свел с вами дружбу, так не хуже любого казака хлебать винище обучился, – отвечал служивый, сгорая от нетерпения присоединиться к пирующим, и тут же пояснил: – Не успели вы уйти, князь хорунжего позвал да говорит: «У меня в обозе бочка вина прокисает. Сзывай, Митяй, братов, прощаться будем, завтра ж наши пути расходятся». Ну, того, понятно дело, долго уговаривать не надо, одно слово – Разгуляй. Тут же и отправились гулять и наших всех с собой забрали. Я же сдуру возьми да скажи, мол, негоже без присмотра шатер оставлять, мало ль, что случиться может. А хорунжий говорит: «Вот ты за караульщика и останешься. Жди, покуда атаман с княгиней с озера вернутся, а как вернутся, за нами поспешай. Пускай княгиню в эту ночь Княжич охраняет. Все одно он около нее других охранников не потерпит».

– Верно говорит, – сердито оборвал его Иван. – Скройся с глаз и до утра не появляйся.

Когда служивый наконец-то удалился, Елена промолвила с укором:

– Зачем ты так? Он теперь про нас невесть что подумает да еще присочинит с три короба.

– А тебя это заботит? – улыбнулся есаул.

– Да нет, – ответила красавица и, шаловливо подмигнув, направилась в шатер. Ванька было шагнул за нею вслед, но Еленка не дозволила.

– Подожди немного, я тебя позову.

Ждать Княжичу пришлось не мене получаса. Он уже стал не на шутку беспокоиться, когда певучий голос красавицы позвал:

– Входи.

Переступив порог ярко освещенного свечами жилища князя, которое тот щедро даровал влюбленным для их прощального свидания, есаул аж обомлел. Он впервые увидал Елену в женском платье.

В любом наряде хороша была белокурая литвинка, а без одежд, в обличии Евы, особенно прекрасна. И не радужный блеск рассыпанных по белому шелку самоцветов поверг Ивана в тоскливое смятение. Княжич просто наконец-то понял – никакая Еленка не воительница, а вся ее отчаянная смелость – лишь дань превратностям судьбы. Пред ним стояла настоящая княгиня – тонкая, хрупкая, нежная, созданная для совсем иной, никак уж не казачьей жизни. Для той жизни, что размеренно течет где-то далеко, в раззолоченных княжеских, или даже царских палатах, о которой он слыхал когда-то в детстве от мамы, и которой никогда не увидит воочию.

Да, сейчас княгиня, похоже, безумно влюблена и готова пойти за ним хоть в бревенчатую избу, хоть в землянку, но память о белом платье останется при ней навсегда. А любовь бабеночка капризная, со временем может поугаснуть, что тогда? Опять как с Надией? Только в этот раз все будет куда более печальнее. И не красавицы литвинки в том вина. Все женки: и шляхтянки, и татарки, и русские – падки на дорогие наряды, хотят иметь хороший дом, детей, такими уж господь их создал. Виноватым Княжич чувствовал себя за то, что не способен дать любимой всего этого. Впрочем, почему же не способен?

Не зря покойный полковник Озорчук звал свою дочку умницей-красавицей. Чутьем да разумом бог Елену и вправду не обидел. Узрев в искристых Ванькиных глазах тоскливую печаль, она сразу поняла, что перестаралась, явившись перед ним во всем своем былом великолепии. Однако в ней сейчас жила не дочь отважного полковника, а покорительница рыцарских сердец, княгиня Волович. Наполнив кубок вином, Еленка подала его Ивану, властно приказав:

– Пей!

Как только есаул осушил серебряную чашу, гордая красавица подвела его к постели, неожиданным движением своих тонких, но сильных рук повалила на перину и, невзирая на робкий Ванькин протест «Очумела девка, да подожди, я сам», принялась срывать с красавца казака одежды.

– Молчи, нынче ты мой пленник. Этой ночью я в постели начальствовать буду.

Лаская умиленным взглядом обнаженное тело любимого, Еленка стала подбирать подол своего роскошного платья.

При виде точеных ног и поросшего светло-русым, пушистым волосом срама Княжич было потянулся ей навстречу, однако красавица опередила. Повелительно сверкнув колдовскими очами, она уселась на Ваньку верхом, отыскала своей пылающей пещеркой мужскую твердь, со сладким стоном вобрала ее в себя и предалась любовной скачке. На вершине грешного блаженства отчаянная сумасбродка рванула шелк на груди так, что жемчуг и алмазы радужным дождем брызнули во все стороны, подставив по-девичьи розовые, маленькие соски под горячие поцелуи нежных губ любимого.

Когда, жалобно вскрикнув, прекрасная наездница упала Княжичу на грудь, он восторженно изрек:

– А ты не только в бою, но и в любви лихая.

Еленка вздрогнула, приподняла свою прекрасную головку и смущенно вымолвила:

– Ты только плохо не подумай обо мне. Просто закрутила меня жизнь, как осенняя буря лист опавший. Разве я сама могла подумать, хотя бы месяц назад, что буду убивать, мужиков к себе в постель затаскивать.

Почуяв две упавшие ему на шею горючие слезинки, Иван уложил Еленку рядом. Целуя ее в маленькое ушко, он нежно прошептал:

– Я не мужик, я казак. Меня в любви только лихостью и можно покорить.

17

На утренней заре княгиня с есаулом наконец-то утолили свою любовную жажду. Тесно прижавшись друг к другу, они затихли, но сон не шел, и Княжич вновь вернулся к своим прежним размышлениям. «А ведь к прежней жизни-то, пожалуй, нет возврата. После эдакой войны с поляками и Елениной любви мне угон коней ногайских да пьяные куражи в кругу продажных девок вряд ли в радость будут. Прикоснувшись к великому с прекрасным, трудно к убогому вернуться. Нет, вернуться-то, конечно, можно, только бой с гусарами, погибель Сашки и Еленкина нежность навсегда останутся в моей душе, как в ее это белое платье, и не дадут покоя. Видно, впрямь придется ехать на Москву, да там пытаться счастье отыскать».

Словно читая его мысли, литвинка встрепенулась, тревожно вопросив:

– О чем задумался, Ванечка? Опасаешься, что не послушает тебя Кольцо и придется между службою и дружбой выбирать?

– Да нет, в Иване я уверен. Он, скорее, сам на казнь пойдет, чем допустит, чтоб за его грехи чужая кровь лилась. Меня другое заботит. Как дальше жить? Коли стану приказы воеводы исполнять, сразу же найдутся умники, которые начнут блажить – Княжич Дон боярам продал, – с грустью вымолвил Иван и тут же озлобленно добавил: – Языком молоть легко, он без костей, а попробовали б сами супротив гусар устоять.

– Да неужто вы с гусарами сражались? – почти испуганно воскликнула Еленка.

– Кабы только с ними. Когда нас дворяне бросили, пришлось одним полком от всего шляхетского войска отбиваться. Если б друг мой Сашка вражеские пушки не взорвал, собой пожертвовав, я б сейчас не на перине, а в земле сырой лежал.

Литвинка снова вздрогнула, и есаул умолк, решив, что напугал ее. Чтоб успокоить свою красавицу, он с ревнивою насмешкой вопросил:

– А ты чего так всполошилась, как только о гусарах речь зашла. Влюблена, наверное, была в кого-то из архангелов?

– Кроме, как тебя, разбойника, я еще никого не любила, а вот в меня и гусары влюблялись, даже на саблях рубились за то, кому с княгиней Волович танцевать, – не без гордости ответила Еленка. – Полковник их, Михай Замойский, на последнем празднике, том, на котором мужа убили, ни на шаг от меня не отходил, в любви все клялся. Даже смелости набрался упредить, что отравить меня хотят.

– Как же ты в живых осталась? – растерянно поинтересовался Ванька.

– Не для того травили, чтобы померла, а для другого. Видать, почуяли, что просто так я им в руки не дамся.

– И неужто никто не заступился? Хотя бы тот же гусар, – искренне возмутился Княжич.

– Ну, не мне его судить. Тут, как говорится, вольному – воля. Вот ты не побоялся в одиночку на татарский чамбул напасть, за то и получил мое тело с душой в придачу, а страх полковника, видать, любви сильнее оказался.

– И что потом?

– Потом вот это, – Еленка указала на свой шрам. – А немного позже Гжегож с Ярославом и другие друзья отца да слуги подоспели. Меня спасли, но сами все погибли. Так что князь Замойский мудро поступил, покойникам любовь не надобна, – в голосе красавицы звучала уже не гордость, а душевный надрыв и злая насмешка. – А еще погоня за нами была, бой был на нашем хуторе. Я тогда впервые человека убила, кстати, тоже казака, только малоросского. А остальное тебе уже известно. Вот такие мои тайны, Ванечка.

Закончив свой невеселый рассказ, княгиня поднялась с постели и направилась к столу.

Вернулась она с двумя кубками вина. Подавая один из них Княжичу, дочь отважного полковника предложила:

– Давай-ка выпьем за упокой души литовских шляхтичей да Сашки – друга твоего. Получается, меня он тоже спас, когда тебя от смерти уберег.

Лихо, не хуже казака осушив свою чарку, Елена неожиданно спросила:

– А может, прав Кольцо, не надо было казакам на службу к русскому царю идти?

Как ни странно, но ее вопрос не озадачил есаула. Укоризненно качая головой, он с досадою ответил:

– Ну вот, и ты туда же. Да как вы не поймете, что дело не в царе, а в том, что мы тоже люди православные. Знаешь хоть, как Сашку звали? Ярославец. У нас чуть ни треть станичников имеет имена по названию земель, из которых прибыли. И все это земли русские. Так что не за государя Грозного, а за веру и отечество сложили головы пять сотен самых лучших Дона вольного сынов.

Закинув руки за голову и мечтательно глядя в полотняный потолок, Иван продолжил:

– Мы ведь русские – народ особый. Не рассудком здравым, а порывами души живем мятежной. Хорошо сие иль плохо – сам не знаю, но иначе не умеем, потому как волю вольную и веру в лучшее гораздо больше нынешней, убогой жизни ценим.

– А мне иное слышать доводилось, – возразила Еленка. – Отец рассказывал, что на Москве не то что холопы, а и самые первейшие бояре в бесправье полном пребывают. Будто бы казнит их Грозный-царь за малейшую провинность или вовсе из прихоти. О какой же воле речь при столь неправедных порядках?

– Так-то оно так, да только царские законы лишь для нищих духом писаны, а кто дерзок и смел, завсегда готов попрать их. Вон, возьми Кольцо, к примеру. Да плевал он на царя со всеми его прихвостнями с самой развысокой колокольни. И ничего, покуда жив и пребывает в добром здравии. У нас глумятся лишь над теми, кто сам сие дозволяет, – ответил есаул и насмешливо добавил: – Русь вообще страна казачья. Не удивлюсь, ежели кто-то из станичников на престол Московский посягнет когда-нибудь.

– Уж не ты ль в цари собрался? – усмехнулась княгиня.

– Да нет, мне такая блажь даже спьяну не придет на ум, – уже серьезно заявил Иван. – Мое предназначение – Дон с Москвой объединить, иначе не устоим. Вон как супостаты русскую державу обложили. С запада поляки да шведы, с юга крымцы с турками напирают. На восточном порубежье сибирцы шалят. Новосильцев сказывал, это тоже татаре, стало быть, и там добра не жди. Получается, что Шуйский своим указом так нагадил – хуже не придумаешь.

– Это почему? – удивилась Елена.

– Да потому. Вместо того чтоб вольных атаманов призвать на службу с честью и под рукой иметь не полк израненный, а целое казачье войско, он меня с ними стравливает, кровь братскую пролить заставляет. Лучше бы Священное Писание почитал, старый черт, там так и сказано: кто посеял ветер, бурю пожнет. Ну да ничего, главное сейчас Ивана разыскать. Атаман придумает, как Шуйского с царем вокруг пальца обвести.

– И не совестно тебе государя своего дурить?

– А у вас что, как-то по-иному, все Стефану-королю верой-правдой служат?

– У нас другое дело. В Речи Посполитой монарха шляхта выбирает, а по вашей вере государь – посланник господа на земле, – хитро блеснув глазами, язвительно промолвила Елена.

– Оттого и терпим над собой власть неправедную, словно божью кару принимаем, – смущенно буркнул Княжич и, немного поразмыслив, дерзко заявил: – Царь еще не бог, а уж наш-то сумасброд-душегуб и подавно. Государи приходят и уходят, только Русь Святая вечна, за нее и жизнь отдать нестрашно.

Заметив изумленный взгляд красавицы, Иван смущенно смолк, малость устыдившись своей напыщенной речи.

– А ну, подвинься-ка, – приказала литвинка. Улегшись рядом с Иваном, она сказала:

– Эвон ты какой, оказывается. О всей державе русской печешься.

«Обо мне бы лучше позаботился», – мысленно добавила она, но вслух спросила:

– А с боярами-дворянами что будет? Они ж всему голова. – Это в Речи Посполитой знать всему голова, короля себе вон сами выбирают, у нас же они самое что ни на есть дерьмо. Только тем и озабочены, чтоб побольше власти ухватить да, прикрываясь ей, народ ограбить. На открытыйто разбой, видно, духу не хватает. Нас воровскими казаками кличут, только истинные воры не мы, а бояре. Это даже Грозный-царь прекрасно понимает, оттого казнит их по десятку в день, а народец православный радуется и государя славит, – с досадою ответил Ванька.

Княгиня изумленно покачала головой.

– Вы и впрямь, казаки, люди необычные. Уже неделю среди вас живу, а не перестаю удивляться. Тебя хоть взять, ну кто ты есть – разбойник, но речи говоришь, как какойнибудь муж государственный. И при этом знаешь, что за труды свои слова доброго не дождешься или вовсе погибель обретешь.

– Мне, Еленочка, ничьи подачки не нужны, если что занадобится, сам возьму, – заверил Княжич. – А что касается погибели, так за святое дело смерть принять – это и есть удел истинного воина православного.

– Так уж ничего ни от кого не надо, даже от меня? – вкрадчиво промолвила Еленка. При этом в колдовских ее очах полыхнули шаловливые искорки.

– Ну разве только от тебя, – улыбнулся Иван.

– Тогда неча на пустые разговоры время тратить, его у нас и так немного, – прошептала красавица, целуя Ваньку в раненое плечо.

18

Уже совсем рассвело, когда разомлевший от любви есаул наконец-то заснул. Глядя на его по-девичьи красивый лик, молодая женщина с горечью подумала: «Ну зачем тебе все это, миленький. Ладно, Станислав, тот хоть канцлер был, хотел-не хотел, а приходилось с Вишневецким за власть бороться, но ты-то с какой стати лезешь на рожон? В Москву собрался, царя с казаками мирить. Да ваш Грозный-государь как увидит такого красавца своевольного, сразу же прикажет голову срубить. За одну свою красу да молодость погибнешь, Ванечка. Весь народ задумал осчастливить, а ты спросил людей, нужно ли им такое счастье, его ведь всяк по-своему понимает. Захотели бы казаки царю служить, давно б ему на верность присягнули, но коль до се того не свершили, знать, особого желания не имеют дружить с Москвой. Пропадешь ты, Ванькаесаул, из-за своей гордыни.

Смахнув слезинку, Еленка поднесла к губам нательный крестик.

– Господи, спаси и сохрани его, – и, обращаясь уже к Княжичу, тихо прошептала: – Я согласна, Ванечка, хоть в станицу, хоть на край света, только чтобы быть с тобою рядом.

По-молодому крепко спящий есаул не расслышал ее робкого признания, он лишь блаженно улыбнулся и обнял Елену.

Не получив ответа, красавица обиженно надула свои алые губки. Сев в постели и едва сдерживаясь, чтоб не разрыдаться, несчастная беглянка принялась обдумывать свое нелегкое житье-бытье.

«А с чего ты вдруг, красавица, взяла, что на тебе свет сошелся клином? Волович как меня боготворил, на руках носил, молился, словно на икону, но и он не смог ради любви от тяжбы с Вишневецким отказаться, даже честь мою и жизнь свою принес ей в жертву. Так какой же с Ванькиесаула спрос. Пару раз с бабенкой вдовой переспать – еще не повод отказываться от мечты. Все мужчины одинаковы, для них любовь не главное, им подавай дела великие, хлебом не корми – дай мир земной переустроить. Видать, такими их господь по своему подобию создал”.

Придя к такому заключению, Еленка успокоилась. Здраво поразмыслив, она решила: «Нет, на Дон мне ехать с Ванечкой никак нельзя, там ему и без меня непросто будет. А уж коли явится с женой княгиней, его казаки сразу обвинят, что Дон боярам продал, и прислужники царевы тоже в измене заподозрят. Как иначе-то, ежели женился на шляхтянке. Какого там я роду-племени да веры, никто не станет разбирать». Гладя Княжичевы кудри, красавица тоскливо вымолвила:

– Окажешься ты, милый, между двух огней и сгоришь, как тоненькая свечечка.

Разумная дочь полковника без труда поняла, что ее вторжение в жизнь Ивана не сулит тому ничего хорошего.

– Всем одни лишь беды от меня, но тебе, любимый, я печали не доставлю, скорей сама помру. Поеду-ка я лучше с Новосильцевым в Москву, а там будь, что будет. Заодно нашу любовь испытаю. Если стану нужна – разыщешь, – заключила гордая красавица и толкнула Ваньку в бок.

Княжич тотчас же открыл глаза. Заметив на лице любимой явное смятение, он тревожно вопросил:

– Случилось что-то?

– Да нет. Просыпайся, есаул, а то уйдут казаки без любимого начальника, – Елена кивнула на приоткрытый полог.

Неподалеку от шатра уже слышались людские голоса и конский топот.

– Вставать пора, князь Дмитрий скоро возвернется. Негоже будет, коли нас застанет нагишом.

Спрыгнув на ковер, она направилась к стоявшему у изголовья постели сундуку. На этот раз княгиня облачилась в широкие, наподобие малоросских, шаровары, чтоб скрыть от вожделенных взглядов соблазнительные округлости своего прекрасного тела, просторную белую рубашку, поверх которой накинула подбитый куньим мехом плащ.

Иван покорно последовал ее примеру. Одевшись, он почувствовал в кармане тяжесть выданного князем кошеля. Недолго думая, есаул достал его и протянул Еленке.

– За любовь, никак, желаешь расплатиться? – полушутя, полусерьезно спросила та. – Так я собой пока еще не торгую. Чего-чего, а деньги, слава богу, есть. Кое-что от прежней жизни княжеской осталось.

Испытующе взглянув на зардевшегося от обиды Ваньку, сумасбродка открыла лежавший в сундуке ларец. Иван окинул равнодушным взглядом ее сокровища: обильно пересыпанные золотыми монетами диадемы, ожерелья, браслеты и прочие дары покойного Воловича, затем, захлопнув крышку, поучительно изрек:

– Больше никому не показывай. Уже не маленькая, пора бы знать, как золото из человеков умеет алчных душегубов делать.

Положив поверх ларца свой кошель, он в свою очередь спросил:

– Плата за любовь, говоришь? Что ж, может быть, и так, я об этом как-то не подумал. Помню только, что отец, с войны возвращаясь, всю добычу маме отдавал. У моих родителей было так заведено.

Теперь настала очередь краснеть Еленке. Незатейливые Ванькины слова повергли ее в сладостный трепет. Нет, не бескорыстие есаула смутило своенравную красавицу. Это жадный человек, при случае, способен бесстрашье проявить, а истинные храбрецы никогда скупыми не бывают, склад души у них иной. Разве может о корысти печься тот, кто жизнь свою ни в грош не ставит. Поразило юную вдову Иваново спокойствие и уверенность в себе. Он, конечно, догадался, да княгиня и сама дала понять, кому обязана своим богатством. Однако ни тени злобы иль уничижения не увидела Еленка на лице любимого, когда напомнила ему о бывшем муже. В зеленовато-карих есауловых глазах была лишь истинно мужская мудрость. Глядя на Ивана, синеглазая вещунья наконец-то поняла, почему сотни суровых воинов так верят есаулу, смело отдают в его украшенные самоцветами по-женски нежные руки свою судьбу. Поняла Еленка и другое: «Только он спасти меня может. Одна, без Ванечки, среди совсем чужих людей я просто-напросто помру».

Словно маленькая девочка, заплутавшая в темном лесу и наконец увидевшая свет между деревьев, она шагнула было к Княжичу, намереваясь, пусть даже униженной мольбой, упросить взять ее в жены, но вдруг остановилась. Отважной дочери погибшего полковника припомнилось, что точно так же на нее смотрел в жуткий миг их расставания Гжегож Шептицкий.

«Нет, мне и Гжегожа бог не простит, а с Иваном что случись – одно останется, руки на себя наложить и гореть в геенне огненной», – подумала Елена.

Может быть, любовь да страх, объединившись, и одолели б дерзкий нрав красавицы, оставайся они с Княжичем наедине. Глядишь, и разрыдалась бы гордая шляхтянка на казачьей груди, но за порогом раздался знакомый кашель Новосильцева. То ли хворь напомнила князю о себе, то ль таким манером он решил дать знать постояльцам о своем возвращении.

При виде стоящих друг напротив друга Еленки с Ванькой царев посланник на какой-то миг залюбовался ими. Столь прекрасной влюбленной пары ему встречать еще не доводилось. Одинокому, стареющему мужу вдруг стало грустно, князю вспомнилась богатая невзгодами, но шибко бедная житейскими радостями собственная молодость, и он участливо спросил:

– Ну что, договорились, как вам дальше жить да быть? Повернувшись к Новосильцеву, с полными глазами слез, но бодрым голосом княгиня заявила:

– Да, мы все уже решили. Я еду с вами в Москву, а Ваня отведет на Дон свой полк, исполнит волю государя и отправится за нами вслед. На таком коне, как Лебедь, он нас еще в дороге догонит.

Жалко, Княжич в этот миг лица ее не видел. Уловив в Еленкиных словах чуть ли не радость, он нахмурил брови. Возразить Ивану было нечего – красавица княгиня его не отвергала, но дала понять, что желает, чтоб он ехал в Москву и там, на службе государевой, достиг достойного своей избранницы положения. Ну что ж, коль любимая так хочет, Ванька-есаул станет царским воеводой, если ради этого, конечно, не потребуется пойти против собственной совести. В свои двадцать лет Княжич не был наивным простачком, но по молодости лет еще верил, что дорогой чести можно прийти к вершинам власти.

– Я пойду, распоряжусь кой о чем, а вы пока в дорогу собирайтесь, – так и не глянув на Еленку, промолвил он и поспешно вышел из шатра.

Чудная вещь, любовь земная, всему живому жизнь дарует, но нередко и к погибели ведет. Любись Еленка с Ванькой не столь самозабвенно, не принеси себя друг другу в жертву, глядишь, и жили б не тужили долго да счастливо. Хотя, как знать, горя не изведав, не узнаешь, что такое истинное счастье.

19

Пришла пора расставаться. Выстроившись вдоль дороги, Хоперский полк прощался со своим создателем, князем Новосильцевым. Проезжая мимо строя вольных воинов, Дмитрий Михайлович видел в их глазах, не как когда-то на станичном круге равнодушную насмешку или откровенную злобу, а лишь легкую печаль, которую пристало испытывать в час разлуки боевым товарищам. Совместно пролитая кровь да испитое вино сделали свое дело. Из казачьих рядов то и дело доносилось:

– Не печалься, князь, даст бог, еще свидимся.

– Царю от нас поклон передавай, да скажи, чтоб с казаками в дружбе жил, ему ж спокойнее.

– Ежели кто обидит, Дмитрий Михайлович, ты нам только весточку подай, мы его, сволочугу, и на Москве достанем, в землю по уши вобьем.

Подъехав к старшинам, царев посланник обнял Доброго и стареющие мужи аж прослезились.

– Поправляйся, мы еще на твоей свадьбе погуляем, – напутствовал князя Дмитрия Игнат. Обращаясь к стоящему рядом Разгуляю, он сказал с укором:

– Митяй, чего рыло воротишь, человек пришел проститься, а ты ворон на небесах считаешь.

– Я, Игнаша, князя почитаю не менее твоего, оттого не слезы лью, а об их с княгиней благе беспокоюсь, – вкрадчиво промолвил лихой хорунжий. Обернувшись к Новосильцеву, он указал на Бегича: – Не нравится мне, что этот гад в попутчики к вам навязался. Вон как он, козлиная морда, на княгиню уставился.

Князь Дмитрий с Добрым тоже взглянули на Евлампия. Даже издали было заметно выражение насмешливой злобы, застывшее на бородатом лике стрелецкого начальника, не отрывая глаз следившего за Еленой и Княжичем. Отъехав от дороги саженей на полсотни, те о чем-то беседовали. Впрочем, говорил лишь Ванька, привычно размахивая левой рукой, правой он обнимал свою красавицу. Та же только несогласно качала головой, уткнувшись в меховой воротник.

– Мне он тоже не шибко нравится, да куда денешься. У Бегича приказ мою охрану усилить и все заставы, что попадутся по пути в Москву, об атаманах воровских оповещать. Опасается, наверно, Петр Иванович, как бы они, покинув Дон, не подались в столицу да какого лиха царю не учинили, – посетовал князь Дмитрий.

– Совсем ополоумел от усердия, старый черт, – вздохнул Разгуляй и, сунув пальцы в рот, издал протяжный свист, призывая есаула.

Когда влюбленные подъехали, сотник с князем невольно отвернулись, стараясь не смущать дрожащего как в лихорадке Ваньку и заплаканную Елену.

– Что стряслось? Орда на Русь опять нагрянула или светопреставление началось? – раздраженно спросил Княжич.

Пряча снисходительную улыбку, Митяй задумчиво изрек:

– Мы тут умишком пораскинули и решили – негоже князю лишь со стрельцами да дворянами ехать, надо бы и казачков ему в сопровождение дать. Сам же говорил, не одного тебя, а всех лучших бойцов призывают государю на смотрины. Так чего мотаться зря туда-сюда. Пускай Игнат берет мою знаменную полусотню, в ней как раз все лучшие из уцелевших собрались, да отправляется с князем на Москву, а мы поедем указ царский исполнять, – откровенно рассмеявшись, он с издевкой заявил: – Нашли кому доверить бунт усмирять. Нас самих бы кто усмирил.

– Так тому и быть, – согласился есаул. – Уводи, хорунжий, полк, и вы поезжайте, – Иван кивнул прощально князю Дмитрию с Игнатом, – Елена вас догонит.

Ведомый старым сотником знаменный отряд, отделившись от полка, перешел на Московскую дорогу. Тут же раздалась команда Разгуляя:

– Пошел, – и хоперцы тронулись к родным станицам. Новосильцев было направился к своему разношерстному воинству, но вдруг остановился. Стараясь, чтоб не слышала Еленка, он сказал:

– Пока я жив, с ней никакой беды не приключится. Только вот жилец я никудышный, поэтому поспешай. Под Москвою городишко Дмитров есть, мы тебя в тамошнем монастыре до первого снега будем ждать. Так что почти месяц в своем распоряжении имеешь, думаю, успеешь.

Иван хотел его о чем-то попросить, но Дмитрий Михайлович взмахнул рукой, езжай, мол, с богом, все будет хорошо.

Хорунжий ехал позади полка в гордом одиночестве. Как только Княжич поравнялся с ним, Разгуляй насмешливо поинтересовался:

– Ну что, простился со своей красавицей?

– Простился, – еле слышно ответил Ванька, но тут же сам спросил: – Чего в Москву-то не поехал, а старика послал?

– Оттого и послал, что старик. Ему легче будет столь нелегкий путь преодолеть.

– Это как же понимать? – не сразу понял атаман, к чему он клонит.

– Да очень просто. Быть с княгиней рядом и не влюбиться просто невозможно, а мне, при моем нраве веселом, неразделенная любовь ни к чему. Да и пред тобою будет совестно, – пояснил Митяй и неожиданно добавил: – Ярославца я тебе не заменю, святой был, Сашка, человек, не чета мне, многогрешному, но быть другом верным постараюсь.

 

ГЛАВА III.

ЦАРЕВЫ ВОЛКИ И ВОЛЬНЫЕ РАЗБОЙНИЧКИ

1

На Дону Ивана ждали безрадостные вести. Подъезжая к станице, есаул, как обычно, первым делом поклонился кресту, что хранил покой его мамы на высоком речном берегу и замер в изумлении – крестов было два. Охваченный недобрым предчувствием, он обратился к Луню:

– Андрюха, глянь, уж не чудится ли мне?

– Нет, не чудится. Видать, Герасим рядом с твоей матерью еще кого-то схоронил, да, похоже, совсем недавно, второй крест-то еще свежий, даже потемнеть не успел, – уверенно ответил тот.

– Прощайте, братцы, вечером увидимся, – крикнул Ванька казакам и, нещадно нахлестывая Лебедя, понесся к церкви.

Обычно многолюдная и в будний день святая обитель встретила – Княжича непривычным запустением. Лишь старик-калека, дядька Петр, помогавший отцу Герасиму править службы, за что прозван был Апостолом, неприкаянно слонялся вдоль церковной ограды. Увидев есаула, он бросился к нему и, обнимая единственной рукой – другую еще в молодости отсекла ордынская сабля, тоскливо вымолвил:

– Осиротели мы, Ванька, нет больше гласа божьего в станице нашей.

Еле сдерживая слезы, Княжич коротко спросил:

– Давно?

– Захворал, как только ты уехал, а помер неделю назад.

– Стало быть, это его возле мамы схоронили?

– Его, кого ж еще-то, атаман так приказал, – утвердительно кивнул Апостол.

– Какой такой атаман? – удивленно вопросил Иван. – Да дружок твой, Ванька Кольцо.

– Так он здесь, в станице? – еще больше изумился Княжич.

– Был здесь, да уж четвертый день, как весь вышел, – вкрадчиво промолвил дядька Петр и, немного поразмыслив, словоохотливо поведал: – Он как раз в тот день явился, когда Герасим преставился. На его руках, считай, святой отец почил. Хоть Кольцо в делах церковных не шибко сведущ, но все совершил, как подобает по законам веры православной. Так и заявил Ермаку, мол, покуда нашего попа казачьего не проводим в последний путь, с места не тронусь. Иначе Ваньке, стало быть, тебе, счастья не будет, да и нам, это, значит, им с Ермаком, удачи не видать. Очень атамана смерть отца святого огорчила. За все три дня, что был в станице, ни разу не напился. Либо в церкви у икон сидел, либо на берегу, на Дон глядючи, словно прощался с ним.

– А Ермак откуда взялся? Он же с верховьев, раньше в наши края отродясь не заглядывал, – растерянно промолвил Ванька.

– Да ты, вижу, парень, еще не знаешь, что творится в казачьем войске, насколько ваши с Кольцо пути разошлись, – ответил Апостол. С опаской поглядев по сторонам, старик пояснил: – Как только вы ушли поляков воевать, сразу нехорошие слухи поползли. Говорили, будто князь, который приезжал в станицу, боярами подослан. Дескать, имел он наказ наших лучших воинов в засаду заманить да извести под корень весь цвет казачества, чтобы было легче государю вольный Дон в покорность привести. Тут-то побратим твой и восстал. Поначалу со своей ватагой подался в верховье. Там коренных казаков, как мы с тобой, – в голосе Апостола зазвучало явное превосходство, – вовсе мало, сплошь холопы беглые обитают, их на бунт поднять – легче, чем воды напиться. Там он с Ермаком и воссоединился. У того народу больше, так Кольцо в есаулы к нему пошел.

– Даже так? – усомнился Княжич. – Что-то не похоже на Ивана.

– Не хочешь, так не верь, – обиделся Апостол и умолк. – Да ладно, не серчай, дядька Петр, – примирительно попросил его Ванька. – Дальше сказывай. Как погляжу, и впрямь дела чудные в казачьем войске произошли, пока мы со шляхтой воевали.

– Так вот, объявили они себя Москве неподвластными да стали наперекор указам царским дела вершить. То ногайские улусы пограбят, то купцам обиду нанесут. А недавно, прямо здесь, невдалеке, на государев караван напали, который в Турцию дары султану вез. Богатый караван был и охрана при нем сильная – на каждом струге по пушке.

– Ну и как? – нетерпеливо спросил Иван.

– Да как обычно, разве от Кольцо уйдешь? Все – и казну с подарками, и пушки забрали, – усмехнулся Апостол, но тут же погрустнел и продолжил. – Только сей грабеж аж в кремле Московском отозвался. Какой владыка такое стерпит, а уж наш Грозный-государь и подавно. Одним словом, явился в станицу царев посланник и потребовал смутьянов изловить да на суровый суд представить, а дружок твой так царя разъярил, что его даже ловить не велено. Каждый, кто власть московскую приемлет, при встрече должен Кольцо убить.

– Да, веселые дела, ничего не скажешь, – улыбнулся Княжич. Подвиги собрата навеяли ему воспоминания об их прежней, беззаботной, разбойной жизни.

– Чего скалишься, непутевый, – окрысился на него старик. – Наворошили дел со своим дружком, а народ расхлебывай. Воевода государев строго упредил – не отдадите бунтовщиков, так Иван Васильевич все войско, что с поляками сражается, на Дон пришлет, мало никому не покажется. Так и сказал, мол, Грозный-царь скорее перед королем шляхетским повинится и мир позорный заключит, чем допустит бунт в своей державе.

– Успокойся, дядька Петр, самое страшное позади, уже прислал наш Грозный-царь своих карателей, – снова усмехнулся есаул.

– Как прислал, кого прислал? – испуганно воскликнул Апостол.

– Меня и прислал, – равнодушно заверил Княжич.

– Тебя? – вновь воскликнул старик, но на сей раз в его голосе звучал не страх, а злобное презрение.

– Да как же ты посмел? Ты, коренной казак, на вольном Дону рожденный, в опричники податься, царским псом, Иудой стать продажным?

Кровь ударила в лицо Ивану, рука невольно потянулась к сабле, однако он усилием воли сдержал свой гнев и все так же спокойно вопросил:

– А что, лучше было б, если бы не Княжич с казаками, а настоящий князь со стрельцами да дворянами вас усмирять пришел?

Не прощаясь, Иван направился к Лебедю, которого оставил у ворот церковной ограды. «Уж коли дядька Петр не понял ничего, каково же с остальными будет», – подумал он. Но старик-калека понял. Когда Княжич уже садился на коня, тот его окликнул:

– Ванька, погоди.

Не по возрасту резво подбежав к Ивану, Апостол предложил:

– Может, чем помочь?

– И не совестно Иуде помогать? Да и чем ты поможешь? Мне нынче, дед, лишь господь бог да побратим помочь могут, – тяжело вздохнул есаул. – Может, знаешь, где Кольцо отыскать?

– А зачем тебе атаман?

– Сам же сказал, что разошлись наши пути, вот и хочу их вновь соединить.

– Это, Ваня, вряд ли получится. Они, похоже, вовсе с Дону ушли.

– С чего ты взял?

– Ермак об этом сказывал. Он, когда сюда с Иваном прибыл, сразу круг созвал и призвал станичников за вольности казачьи воевать, но не шибко много охотников нашлось. Лишь десятка два сорвиголов к их ватаге пристали. Да и откуда большему-то взяться, – презрительно скривился Апостол, махнув единственной рукой. – Все, кто побойчее, за тобою с Чубом ушли, а остальные сидят по норам, выжидают.

– И чего же они ждут, нового явления Христа народу? – Ждут, когда правитель Речи Посполитой царю-батюшке шею свернет да тем самым Дон от его опеки избавит.

– А в хомут шляхетский не боятся угодить? Воля, она баба строптивая, сама в постель не ляжет, за нее положено кровь проливать, – поучительно изрек Иван.

– Вот-вот, Ермак нашим олухам напоследок то же самое сказал. Не хотите, как хотите, насильно мил не будешь. Времена нынче смутные грядут, скоро выбор вам большой представится. Не только царю-батюшке, но и королю шляхетскому с султаном возможность будет зад лизать. А мы, говорит, с братьями пойдем за Камень, там, в стране Сибири, новое казачье войско обоснуем. Так что, Ванька, верь моему слову. Кольцо здесь не ищи, ушли они, – заверил дядька Петр.

Заметив разочарование в пестрых есауловых глазах, старик ободряюще похлопал Ивана по плечу:

– Не печалься, нет худа без добра, может, так и к лучшему. Коли нет бунтовщиков, стало быть, ловить-казнить тебе некого. Отпиши царю, что воры подлые при одном твоем явлении обделались да ударились в бега, в страны дальние. Ты ж известный грамотей, мне ль учить тебя.

– И то верно, – согласился Княжич. Он уже собрался вскочить в седло, но старик опять остановил его. – Вань, а Чуб, а Большак с Резанцем, как они?

– Емельян от ран скончался, а Тимофей с Кондратом в сражении с поляками пали.

– Плохо, шибко плохо, то-то наши горе-атаманы возрадуются, – посетовал Апостол и с надеждой в голосе спросил: – Хоть кто-то на войне проклятой этой уцелел, опричь тебя, заговоренного?

– Митька Разгуляй, Андрюха Лунь со мной вернулись. Игнат Добрый живой, но он с князем Новосильцевым, да другими станичниками в Москву поехал, к царю Ивану на поклон.

– Митяй с Андреем славные казаки, только сосунки еще, такие же, как ты. Похоже, тяжко вам, ребятушки, придется, – задумчиво промолвил дед.

– Ты о чем? – спросил немного озадаченный его словами есаул, но Апостол лишь безнадежно махнул рукой:

– Да что тут говорить, скоро сам все поймешь.

2

Отъехав от осиротевшей церкви, Иван остановился в раздумии – куда отправиться, домой иль на погост. После недолгих колебаний он повернул коня к Донскому берегу.

На погосте Княжич первым делом приложился к кресту, под которым обрела успокоение его мать.

– Вот я и возвернулся. Со мной все хорошо: себе – жену, тебе – невестку нашел, ее Еленой звать.

Возвращаясь из походов, есаул делился с мамою лишь добрыми вестями, о дурных он умалчивал. К чему тревожить покой наконец-то обретшей райское блаженство души. Больше радостных событий в жизни Ваньки не было, а потому он обратился к Герасиму:

– Не гневись, святой отец, что не сумел с тобой проститься. Одно мне оправдание, твой завет – защитить родную землю и веру православную, мы исполнили. Хвастать не хочу, но если б не казачья доблесть, католики поганые могли и до Москвы дойти.

В том, что праведник Герасим да павшие в бою Ярославец с Чубом обитают в раю, Иван не сомневался. Печально улыбнувшись, он спросил:

– Ты, наверное, сам уже все знаешь, поди, Сашка с Емельяном рассказали? Передай им от меня поклон.

Как ни странно, но смерть, казалось, не разлучила Княжича с Герасимом. И мертвым тот оставался ему наставником никак не меньше, чем живой. Впрочем, для Святой Руси это не в диковинку. Память о героях и мучениках потомкам служит порой еще усерднее, чем они сами.

Поговорив с покойными, Иван присел между могильными холмиками и стал смотреть на Дон. Глядя, как уходят в песок набегающие на берег волны, он подумал: «Вот так и наша жизнь. Уродился, прошел недолгий путь свой по земле да канул в Лету. Хорошо еще, если могила останется, а сколько неприбранных костей воронье таскает по степи? Уж куда, казалось бы, проще и ясней – каждый жизни день всего лишь к смерти шаг. Стало быть, живи по заповедям божьим – не убий, не укради. Ан нет, вона, что кругом творится. Озверели человеки, разум, которым их господь от прочих тварей бессловесных отличил, напрочь отринули. Одни, как волки алчные, за медную деньгу готовы ближнему горло перегрызть, кровь людскую льют, словно воду. А другие овцам уподобились, жуют траву заместо хлеба и травою перед злою силой стелятся. Что хуже – сразу не поймешь. Нет, я ни волком, ни бараном не желаю быть. Уж плохим или хорошим – не мне судить, но всегда был человеком, им и останусь».

Повалившись на спину, Иван взглянул на серое, затянутое тучами небо и, как в прошлый раз, при прощании с мамой перед уходом на войну, ощутил прилив какого-то жуткого, тоскливого безволия.

«Устал я что-то от земных сует, может быть, в священники уйти, отцу Герасиму на смену, – подумал он, закрыв глаза. В тот же миг вместо свинцовых туч ему представился дивный образ синеглазой красавицы. – А как Еленка, она же ждет, на меня надеется? Какой же я дурак, надо было сразу ее с собой забрать, – мысленно ругнул себя Иван, припомнив, что при прощании княгиня на его настойчивые просьбы даже не сказала «нет», лишь только плакала да упрямо качала своей бедовой, белокурой головкой. – Надо было хватать ее, как там, в дубраве, и увозить в станицу. Бабы все, а уж тем более красавицы, натуры шибко строптивые, любят себе и людям душу потрепать. Да, похоже, рано я в попы собрался», – заключил есаул, проворно вскакивая на ноги.

– Прости, святой отец, но не готов я стать твоим преемником, потому как смысла заповедей божьих до конца не понял. Получается, что если соблюдешь одну, другую тут же нарушишь. Мне сейчас священный сан принять значит и любовь предать и казачье братство. Не знаю, как кому, но для воина сие самый тяжкий грех, по разумению моему. Что, как не предательство, Христа Спасителя на крестные муки обрекло.

Почуяв за своей спиной чье-то горячее дыхание, Княжич обернулся – то был Лебедь.

– А, это ты? Сейчас пойдем, – обращаясь к нему, словно к человеку, промолвил Ванька и, теребя серебристую, под стать Еленкиным косам гриву, спросил: – Тоже хочешь поклониться маме да Герасиму?

Жеребец в ответ склонил гордо посаженную голову, то ли в знак согласия с хозяином, то ль выражая покойным благоволение своей бесхитростной конячьей души.

3

При въезде в станицу есаулу вспомнился рассказ Апостола о горе-атаманах и его намек, мол, скоро сам все поймешь. Впрочем, понимать особо было нечего. Ушлый Ванька уже и так уразумел, что в казачьем войске идет, пока еще подспудная, но, видимо, нешуточная борьба за власть. Быть иначе просто не могло. Сколько Княжич себя помнил, вольное Донское воинство всегда делилось на тех, кто так или иначе, но признавал власть русского царя, и откровенных разбойников. К первым в его родной станице принадлежали Чуб да Большак с Резанцем и их ватаги. У вторых вожаками были Захарка Бешеный и еще несколько примкнувших к нему воровских атаманов. Имелась, правда, и третья сила – это Ваньки. По велению мятежных сердец побратимы больше тяготели к разбойничкам, хотя рассудком понимали правоту Емельяна с сотоварищами. Последние два года в станице верховодили казаки, приверженные дружбе с Москвой. Может быть, от этого в нее и прибыл Новосильцев сзывать станичников в цареву рать.

Причиною тому был Княжич, зарубивший Бешеного, когда тот, совсем утратив совесть, бросил братьев-казаков на произвол судьбы в степи безводной. Тогда Иван и подружился с Емельяном, который со своею братией встал на защиту молодого есаула и не допустил его позорной гибели в мешке с камнями.

Ясно дело, что после ухода на войну Хоперского полка дружки Захария подняли головы. А теперь, получив известие о гибели преданных царю атаманов, наверняка попытаются подмять станичников и заставить жить их по своим, воровским законам. Помеха нынче у них была одна – это он, Ванька Княжич с уцелевшими хоперцами.

«Только мне еще недоставало доморощенных воров усмирять», – с раздражением подумал Иван.

А в станице началась уже гульба. Пришедшие с войны, хоть и не с победой, но со славой, воины праздновали завершение самого кровавого в их жизни похода. При этом радость да печаль уживчиво соседствовали в широкой русской душе. Проезжая мимо настежь распахнутых окон и дверей убогих жилищ станичников, Княжич слышал крепко сдобренные непотребной бранью радостные крики.

Как бы не передрались, встревожился было есаул, однако тут же успокоился, вспомнив о нерушимости казачьего братства. Что б там ни было, но казак казаку поневоле брат. Как оно в народе говорится, ворон ворону глаз не выклюет, а уж сокол соколу и подавно. Придя к такому заключению, Иван дал волю Лебедю и сломя голову понесся к стоящему на окраине станицы родительскому дому. После посещения погоста есаул не захотел идти на гулянку, остаток дня он решил провести в одиночестве.

Ворота роскошной, по станичным меркам, Ванькиной усадьбы были приоткрыты. Княжич недоуменно пожал плечами – шастать по чужим домам без приглашения у казаков было не принято. Однако, въехав на подворье и увидав, как оно чисто прибрано, он сразу догадался, кто сюда наведывался.

Сам не имевший ни кола, ни двора, Кольцо не раз корил его за безалаберность и, наезжая в гости, всегда пытался навести порядок в расхристанном хозяйстве воспитанника. Грустно улыбнувшись, Иван взошел на крыльцо.

Первым, что бросилось ему в глаза, был стоящий посреди стола бочонок и лежащий на нем перстень с изумрудом. Истолковать значение сего послания-подарка не составило большого труда.

Перстень не оставлял сомнений в том, кто принес сии дары. Наведенный порядок означал, что вездесущий атаман осведомлен о скором возвращении есаула. Ну а вино на то и создано, чтоб дружбу им крепить. Сердце Княжича тоскливо заныло, но тоска была не горькой, скорее, сладостной. Он сел к столу, нацедил вина и без всякой радости, скорее, с отвращением влил в себя хмельное зелье. Пить Ваньке вовсе не хотелось, однако он опять наполнил кубок.

Так уж повелось, что все на белом свете пьют: и католики, и иудеи, даже басурмане, коль придет охота, тайком прикладываются, хоть и вера им того не дозволяет. Но они все выпивают лишь когда захочется, а русские – имеется желанье, пьют, и коли нет его – все одно напиваются.

Поначалу хмель взбодрил Ивана, и неказистая действительность предстала перед ним в розовом свете. «И чего Апостол воду мутит – тяжко, мол, ребятки, вам придется. Завтра же пойду к нашим разбойничкам да обо всем договорюсь. Сообща решим, как жить казачеству. Истина, она всегда посередине. Спину гнуть перед боярами никто не собирается, но и от Руси нельзя откалываться. Власть цареву признать придется, однако лишь цареву и больше ничью. Так станичникам и заявлю – мы, станичники, неподвластны никому, кроме бога и его наместника на земле, государя православного. Тех, кто шибко к воровству пристрастен, придется окоротить. Нечего за зипуном на Волгу шастать. Пускай, вон, с крымцами да турками воюют, нехристей грабить не грех. Несогласных будем сами карать, но на суд московский ни одной души казачьей не выдадим. С Дону выдачи нет, так было, есть и будет. Тут нам даже Грозный-царь не указ. Когда буду на Москве, сам скажу ему об этом».

Однако чем больше есаул хмелел, тем печальней становились его помыслы. После пятой чарки белый свет стал серым для него, и было отпустившая тоска вновь охватила Ванькину душу. «Дурак ты, Ваня, как есть Иван-дурак, который думкой богатеет. Наслушался посулов Шуйского и возомнил себя атаманом всего войска Донского. И станичников, и самого царя жить учить собрался. А кто ты есть на самом деле, чего достиг и с чем остался? Сидишь один, как сыч, винище хлещешь, словно распоследний пьяница. Святой отец, который всю свою душу тебе отдал, помер в убогой нищете, а ты и глаз ему не закрыл. Друзей лучших растерял. Один, по твоей милости, в пепел обратился, а другой – от плахи палача невесть куда сбежал. Даже женщины любимой не сберег. Где теперь Еленка? В Москву едет, чтоб царевой наложницей стать».

При мысли, что красавица шляхтянка может изменить ему, пусть даже и с помазанником божьим, Иван взбесился. Выхватив клинок, он принялся крушить все вокруг, приговаривая:

– Царя убью, сам смертью позорной сдохну, на муки адские пойду, но Елену никому не отдам!

Вдоволь набушевавшись, Княжич бросил булат на изрубленный стол и, не раздеваясь, увалился на постель. Впадая в тяжкий, пьяный сон, он еще успел подумать: «Хватит весь мир земной от нечистой силы спасать. Пока не поздно, надо об Еленке с побратимом позаботиться. Ближе них среди живых никого у меня нет. Нельзя допустить, чтоб прекрасная Елена предстала перед Иродом, а вот мне с ним свидиться придется. Лишь он один способен смертный приговор Ивану отменить. Рискованно, конечно, с царями в спор вступать, это тебе не Шуйскому дерзить, но чего ради брата не сделаешь, да и разве нам впервой на острие клинка плясать, глядишь, и в этот раз удача не изменит».

Не сподобил бог людей видеть наперед, куда их приведет дорога жизни. То-то Княжич удивился бы, если б узнал, что в недалеком будущем именно Кольцо снимет его с дыбы в застенке Московского кремля.

4

Пробудился есаул в ту пору, когда луна еще висит на небосклоне, однако солнце уже красит его багряным цветом утренней зари. Первым делом он вспомнил о Лебеде:

– Я ж его, пьянчуга эдакий, даже не расседлал.

Иван вскочил с постели, но в глазах вдруг потемнело и острая, как от кинжального удара, боль пронзила череп. Еле устояв на ногах, Княжич прислонился к столу и с изумлением подумал: «Чего это? Вроде, выпил-то вчера не шибко много. Раньше отродясь такого не бывало. Ну случалось, маялась душа с похмелья, но чтоб вот так.

Впрочем, удивляться было нечему. Полученные при взрывах встряски не прошли бесследно для его лихой головы. Не мудрствуя лукаво, Иван налил полковшика вина и выпил. Малость полегчало – боль утихла, взор прояснился.

Держась за стенку, – Княжич вышел на крыльцо, его любимца на подворье не было. Не на шутку растревоженный, он направился к конюшне, войдя в которую увидел не только Лебедя, а и шедшего с обозом вьючного коня. Они стояли в стойлах, вяло пощипывая накиданное кем-то сено.

– Видно кто из наших заходил, – догадался есаул, возвращаясь в дом. Лишь теперь он заметил, что жилище прибрано после вчерашнего погрома, а на столе, возле бочонка лежит изрядный кусок соленой осетрины и свежий хлеб. – Ишь, заботятся о непутевом начальнике своем. Везет мне на друзей, только им с меня не много проку, – печаль и радость одновременно всколыхнули мятежное Ванькино сердце, и он снова потянулся к вину.

То ль от выпитого, то ли от скопившейся усталости душа и тело молодого казака покатились в пропасть тоскливой лени, столь привычной и столь пагубной для русского человека.

– Ничего, успею, завтра же отправлюсь в путь, – решил он, вновь ложась в постель и погружаясь в бездумную дремоту. Так он пролежал до вечера, словно зачарованный, не догадываясь, что этот день ленивого безделья напрочь искалечит его и так не шибко складную жизнь.

Когда за окнами начало темнеть, на дворе послышались пьяные голоса. Иван с трудом поднялся с лежбища, он не успел еще и шагу ступить, как в горницу ввалились Разгуляй с Андрюхой в сопровождении десятка хоперцев, среди которых был Никита Лысый.

– Слава богу, жив, – воскликнул Лунь, обнимая есаула. – А то я вчера вечером заходил, гляжу – в доме разгром, словно хан Мамай прошел, сам лежишь весь бледный, как лист осиновый дрожишь и чего-то про свою литвинку да про Ваньку Кольцо бормочешь. Ну, думаю, широко гульнул атаман, аж лыка не вяжет. Даже испугался, подумал, как бы ты не окочурился от хмельного угара.

– Молчи уж, праведник, – усмехнулся Княжич, глядя на заплывший синевой Андрюхин глаз. – Чем меня корить, скажи-ка лучше, где по сусалам умудрился получить?

– Это мы с Лукашкой Лиходеем, дружком Захарки Бешеного подрались. Он, паскуда, нас, хоперцев, опричниками обозвал.

– До смертоубийства-то, чай, дело не дошло? – с тревогой в голосе поинтересовался есаул.

– Да где там, о каком смертоубийстве речь, – беззаботно отмахнулся Лунь. – Так, бороду его холеную я малость потрепал, на том побоище и кончилось. Сам Лукашкато парень неплохой, только шибко вспыльчивый, тебе под стать. Это его Илья Рябой подзадорил. Теперь он после того, как ты Захара отправил на покой, у разбойничков наших верховодит. От него вся гниль и идет. Сам, сволочь хитроблудая, даже тявкнуть побоялся на меня, а Лиходея натравил. Ну да мы их быстро образумили, – Андрей кивнул на стоящих за спиной товарищей. – Повинились наши горе-душегубы, мировую пить зовут. Мы за тобой, полковник, пришли. Негоже приглашение отвергать. И так вчера весь вечер Илюха, подлая душа, шипел, слюнями брызгал, где, мол, Княжич? Али он, как царским воеводой сделался, со своими братьями-станичниками водить дружбу не желает?

Слова Андрюхи огорчили Ивана. Хотя иного ждать не приходилось. Ратующие за раскол с Москвой атаманы уже учуяли в нем преемника Чуба, не менее уважаемого, но более удачливого и своенравного, чем покойный Емельян. Теперь они наверняка попытаются опорочить его в глазах станичников. Средство для этого имелось лишь одно – объявить предводителя хоперцев наймитом Грозного-царя, променявшего казачьи вольности на деньги с почестями.

«Сейчас и мамину родовитость, и что разбойничать на Волгу не хожу – все припомнят. Даже Елену приплетут, не может быть, чтоб Лысый по всей станице о ней не раззвонил, – с неприязнью глядя на Никишку, подумал есаул. – Только все это пустые хлопоты. Меня казаки с детства знают, на глазах их рос. А уж после крови той, что вместе пролили в боях со шляхтой, никакие наветы не помогут разбойничкам. Да и какие они разбойники, так, название одно. Были б истинными душегубами, так не языком чесали, а прирезали во сне иль из-за угла стрельнули – и делу конец», – легкомысленно заключил Иван, явно недооценив доморощенных врагов.

Заметив, что хмурый, словно туча, Ванька еще больше помрачнел, Разгуляй оттер плечом Луня, и строго попрекнул:

– Чего в горницу вломились всей ватагой? Чай, не у себя в землянках? Вон, как все полы позатоптали, а заметать кто будет? – хитровато подмигнув, Митяй добавил: – Атаман-то нынче один живет, без бабы. Да и женки у него такие, что веником махать не заставишь, тут же сбегут. Ступайте, братцы, до Рябого, мы вас догоним.

Как только казаки вышли, Княжич гневно вскрикнул:

– Зачем людей прогнал? Как Илюха, хочешь меня чванливым барином-боярином представить перед братьями?

Хорунжий изумленно пожал плечами, но уверенно ответил:

– А ты как хотел? Должно же уважение к начальству быть. Или, думаешь, коль перстни поснимаешь, в сермягу облачишься, да вон в Сашкину халупу переселишься, – Митька ткнул перстом в окошко, сквозь которое виднелось осиротевшее жилище Ярославца, – так они к тебе великой преданностью воспылают? Нет, брат, шалишь. Человек, он по своей природе власть не любит. Ну а так как даже здесь, на Дону, кому-то подчиняться да приходится, потому что полной воли в этой жизни нет, то каждый жаждет видеть сильного начальника. Кто ж захочет пред убогим преклоняться?

Обиженно насупясь, Разгуляй присел к столу, налил вина, после чего продолжил:

– И вообще не пойму, о чем речь? Будто сам не знаешь – нелегко казачьим атаманом стать, но быть-то им еще трудней, – и уже насмешливо напомнил про покойного Захара: – Али самому не доводилось незадачливых старшин свергать?

– Доводилось, – тяжело вздохнул Иван, цепляя к поясу булат.

Заметив, что он не берет с собою пистолетов, Разгуляй кивнул на драгоценное оружие.

– Возьми на всякий случай, неизвестно еще, чем эта гулянка кончится. Речи наши разбойнички ведут-то благостные, брататься-обниматься лезут, а в глаза не смотрят, блудливым взором меж собою переглядываются. Как бы они, Ваня, супротив тебя чего не удумали. Ты ж теперь у них как в заднице заноза.

Спорить – Княжич не стал, но исполнил совет друга лишь наполовину. Взяв один из пистолетов, он заткнул его за пояс.

– Вань, а может, тебе лучше вовсе к Рябому не ходить? – осторожно посоветовал Разгуляй. – Я, конечно, не такой, как ты, провидец, но сердцем чую неладное.

Иван в ответ печально улыбнулся:

– А может, лучше было б мне вовсе не родиться на белый свет? Кто знает? Только коль уж уродился, надобно весь путь, судьбою предназначенный, до конца пройти и прямо. Вилять да прятаться – это не по мне, – и направляясь к двери, с шутливой строгостью изрек: – Пошли, чего расселся за атаманским столом. Негоже друзей, а тем более врагов ожиданием томить.

5

Не в пример другим станичникам, ютившимся в землянках или срубленных на русский лад бревенчатых избушках, воровской атаман Илья Рябой обитал в огромной, наподобие татарских, юрте, которую ее честолюбивый хозяин называл не иначе, как ханской.

Когда Иван с хоперцами вошли в жилище предводителя разбойных казаков, все гулевые атаманы были уже в сборе. За дощатым, без скатерти, но богато накрытым столом сидели четверо. Сам Илья – рябоватый, малорослый, толстенький, на вид ничем не привлекательный мужик, лет сорока, добившийся столь высокого положения лишь благодаря змеиной хитрости и непревзойденному умению играть на струнах людских страстей. Справа от хозяина расположился Лука Лиходей – зверского вида да богатырской стати казачина, на редкость вспыльчивый и столь же простодушный. Слева восседал Матвей Безродный – высокий худой старик, один из самых древних не только в станице, но и на всем Дону атаманов, который славился, как и Кольцо, непримиримостью к царевой власти. Четвертым оказался юноша с карими, раскосыми глазами, лицо которого показалось Княжичу знакомым, хотя он видел его явно в первый раз.

Окинув есаула ненавидящим взглядом, отрок встал из-за стола и ушел в дальний угол, туда, где возле жаровни, источавшей вкусный запах жареного мяса, возились три бабенки, одетые в турецкие шальвары и кисею, по всей видимости, Илюхины полюбовницы.

Глядя на обряженных вакханками толстомясых девок, Ванька еле удержался от смеха. Совсем, видать, Рябой берега родные потерял, в придачу к ханской юрте еще султанским гаремом обзавелся. А этот мелкий злыдень, интересно, кто? Наверно, евнух.

Вознамерившийся удивить царевых прихвостней своею щедростью, разбойный атаман аж позеленел от злости. Ярость у Рябого вызвало не что иное, как презрительная усмешка, которой Княжич одарил его наложниц.

«Не по нраву мои девоньки пришлись. Ну конечно, ты ж приучен только с раскрасавицами спать, а на жительство берешь лишь девиц благородных. Ничего, боярышень ублюдок, скоро кровью станешь блевать, тогда уж не до смеху будет», – подумал он, но тут же взял себя в руки и с радостной улыбкой на тонких, как у змеи, губах да распростертыми объятиями шагнул навстречу есаулу.

– Ну здравствуй, Ваня. Как оно, не утомила служба государева?

– Мы с братами не царям, а святой церкви да Родине служим, – строго осадил его Иван, подавая руку. Не поздороваться с хозяином было как-то не по-людски, но и обниматься со сволочью, которая когда-то чуть не отправила его хлебать Донские волны, он тоже не мог.

Чем-чем, а хитростью господь Илюху не обидел. Враз сообразив, что настроен Княжич решительно и появление в станице есаула, снискавшего себе громкую воинскую славу, не сулит разбойничкам ничего хорошего, он криво усмехнулся и печально вымолвил:

– Вижу, ты совсем не изменился. Все такой же гордый да за веру православную радеющий. Не зря в народе говорится, горбатого могила исправит. Только жизнь-то, Ваня, у каждого своя. О вере спорить не берусь. Тут тебя Герасим так подковал, что равного на всем Дону не сыщешь, но о Родине скажу. Таким, как я, вольным воинам, родства не помнящим, где хорошо, там и Родина.

Продолжить разговор в подобном духе значило затеять свару. Несмотря на вспыльчивый нрав, ссориться без веских на то причин Ивану было несвойственно.

«А тебя, сморчка брюхатого, даже смерть, пожалуй, не изменит. И в аду среди чертей раздоры станешь сеять. Твое счастье, что назавтра уезжаю, времени нет валандаться с тобой», – подумал он, но вслух сказал, обращаясь больше не к Рябому, а своим товарищам:

– Я-то думал, у нас у всех одна Родина – Святая Русь, да, видать, покуда мы со шляхтой воевали, в станице басурмане завелись.

Расценив его слова, как новую насмешку над своим гаремом, Илюха засопел, однако ничего не ответил, памятуя, как скор и беспощаден есаул на расправу с ему подобными.

Иван тем временем направился к столу. Здороваясь с Лукой и дедом Матвеем, он спросил:

– Что-то поредела ваша стая, казачки-разбойнички? А где Барбоша, где Никита Пан?

– Так они же с Ермаком да дружком твоим, Ванькой Кольцо, на край света подались, – пояснил Лиходей.

– Ага, как прознали, что ты их по приказу Грозногоцаря казнить идешь, так и приударили, куда глаза глядят. Видать, другую Родину, поласковее этой, искать отправились, – ехидно встрял Безродный.

Собачиться со столь дряхлым стариком Ванька счел неуместным. Дед Матвей тоже смилостивился. Окинув Княжича по-молодому ясным взором, он строго, но уже без злобы, распорядился:

– Садись за стол, рассказывай, как с панами дрались.

На этом перебранка, казалось бы, закончилась. Царевы волки и вольные разбойнички, дружно сев за стол, принялись истреблять щедро выставленное хозяином угощение. Хмельное зелье, как всегда, незамедлительно исполнило свое предназначение. Не прошло и часа, как Лунь уже сидел в обнимку с Лиходеем, борода которого и впрямь была попорчена цепкой Андрюхиной рукой.

– Гуляй, казаки, один раз живем, – неожиданно воскликнул еще совсем не пьяный Разгуляй. Лихой хорунжий был известен тем, что сколь ни пил, а пил Митяй довольно часто и помногу, никогда не пропивал ума и крепко держался на ногах.

Выйдя на середину ханской юрты, он выхватил клинок:

– Уважь, полковник, сплясать хочу, поддержи порыв души казачьей, неприкаянной.

Погруженный в навеянную хмелем грусть, Княжич встрепенулся. После недолгих колебаний Иван решительно взмахнул рукой, где, мол, наша не пропадала. Встав напротив Разгуляя, есаул притопнул сапогом, как бы пробуя на прочность земную твердь. Как только Лиходей ударил в бубен, Митька с Ванькою пустились в пляс.

Это был не какой-нибудь пьяный кураж, а, скорей, воинственный языческий танец. Не на шутку размахивая клинками, так, что сотоварищу, уклоняясь от удара, приходилось чуть ли не стелиться над землей иль наоборот, подпрыгивать едва не выше собственного роста, казаки то сшибались грудью, то разбегались и, пройдя по кругу вприсядку, становились спина к спине, отражая беснующимися в их руках стальными змеями нападки воображаемых врагов.

Враз притихшим от такого зрелища станичникам оставалось лишь одно: удивляться, как хорунжий с есаулом умудряются не отрубить друг другу голову иль руку.

Продолжалась эта вакханалия не меньше получаса. Первым не выдержал Митяй. В очередной раз прыгнув, он оступился и со всего маха сел на задницу.

– Опять твоя взяла, – разочарованно промолвил Митька.

– Не печалься, каждому свое. Ты зато вино хлебать горазд, – успокоил его Иван, подавая руку и помогая встать. Лишь теперь станичники заметили, что дышит Княжич ровно, а на его припухшем с похмелья лице нет ни единой капли пота.

«Может, он и впрямь заговоренный?» – приуныл Рябой, наливая ненавистному гостю полный кубок. Ванька по привычке на одном дыхании осушил его и направился на свое почетное место, возле старца Матвея.

– Горазд, горазд ты парень сабелькой махать, не хуже, чем я в молодости, – одобрительно изрек Безродный, потрепав Ивана по плечу. Есаул довольно улыбнулся, но тут же помрачнел, услышав за спиной исполненный притворным уважением голос Рябого:

– А ему при нынешнем-то звании иначе нельзя.

Обернувшись, Иван заметил, что немигающий, змеиный взгляд Илюхи устремлен не на него, а на сиротливо сидящего в конце стола злобного отрока.

– О каких таких званиях речь ведешь? – спросил он с угрозой. Не слишком стойкий на вино вожак хоперцев уже немного захмелел, и любое недоброе слово теперь могло повергнуть его в ярость. Твердо памятуя, с кем имеет дело, хитрый злыдень отступил на шаг и испуганно ответил:

– О твоих, Ванюша, о твоих. Ты же первый на Дону, кого не выбрали, а Грозный-царь назначил атаманом. Вот я и пытаюсь узнать, как нами, разбойными казаками, царский воевода править будет. Согласись, такое дело для всех нас непривычное.

– Тобою править – себя не уважать, – хотел сказать Иван, но, поймав уже не злобный, а, скорей, отчаянный взгляд юнца, строго заявил: – Видать, попутал с кем-то ты меня. Я не воевода и даже не атаман, я всего лишь первый есаул Хоперского полка и тем горжусь. А за властью, от тебя в отличие, не гнался никогда. Она ко мне всегда сама приходила из рук погибших атаманов или из неверных лап предателей, которые ее вместе с честью да совестью бросали. Распоряжаться ж казаками, коль придется, намерен, как обычно, по совести.

– По совести – это хорошо, – согласился Рябой, присаживаясь рядом. – Только совесть, Ваня, призрачная вещь, которую ни посмотреть, ни в руки взять, и уж тем более не измерить. А вдруг тебе почудится, что кому-то этой самой совести недостает. Что с ним делать будешь? Как его батьку, саблей посечешь? – погано ухмыляясь, Илья кивнул на юношу. Тот вскочил, как ужаленный, и выбежал из юрты.

Лишь теперь Иван уразумел, на кого похож был парнишка. Конечно же, на своего отца, Захара Бешеного, вот только черными раскосыми глазами он, видать, в татарку маму удался.

Дальше рассусоливать да соблюдать приличия не было ни терпежу, ни смысла. Не особенно размахиваясь, Ванька дал Рябому в морду так, что подлый бедолага полетел в дальний угол к своим закудахтавшим, как куры, вакханкам.

Отшвырнув Луня и Лиходея, Княжич подошел к распластанному на земле, словно дохлая лягушка, разбойнику. Еле сдерживаясь, чтоб не рубануть паскуду, он с презрением изрек:

– Ну и гад же ты. Дня прожить не можешь, чтобы ближнему в душу не насрать. Вчера Андрюху с Лукой стравил, нынче на меня мальца науськиваешь. Ладно, я, а парнишка-то чем тебе не угодил?

– Спасите, убивают! – завопил насмерть перепуганный Илюха, но, увидев, что никто из казаков не торопится прийти к нему на помощь, проворно вскочил на ноги. Утирая кровяные сопли, он униженно залепетал:

– Иван, да ты чего, белены объелся? Я же в шутку о Бешеном спросил.

– Ну а я всерьез тебе отвечу, – по-прежнему презрительно, но уже спокойнее сказал Иван. – Захар за свою жадность поплатился. Именно она его и довела – сначала до предательства, а потом и до погибели. И что тогда, на судилище, тобой устроенном, что теперь – каяться мне не в чем. Заново подобное случись, точно так же поступлю. Ни на заслуги прежние и даже дружбу давнюю не посмотрю, непременно смерти изменника предам. А сын его, – есаул кивнул вслед сбежавшему отроку, – как подрастет да станет настоящим воином, сам все поймет. Боюсь вот только, трудно ему будет им стать при таком, как ты, наставнике.

Махнув рукою на прощание, Иван своею легкою, танцующей походкой направился к выходу. У порога он остановился и, шаловливо подмигнув притихшим станичникам, уверенно изрек:

– А с совестью, браты, все просто. Чего ее мерить, она уж либо есть, либо ее нет, по-другому просто не бывает.

6

После ухода есаула в ханской юрте воцарилось напряженное молчание. Первым его нарушил хозяин. Сочтя за благо для себя представить все произошедшее не иначе, как пьяной Ванькиной выходкой, Рябой тяжело вздохнул и вымолвил с укором:

– Ну вот, все, как всегда. Залил глаза винищем да творит уму непостижимое. Видно, Грозный-царь под стать себе безумцев в воеводы подбирает.

Однако на сей раз хитрец просчитался, случилось то, чего разбойный атаман никак не ожидал.

– Княжича не царь, не мы, его война полковником сделала, – сказал, вставая, Разгуляй. Остальные казаки, в том числе и Лиходей, последовали Митькиному примеру и, не прощаясь, стали покидать Илюхино жилище. Последним уходил Лысый. Зная, что тот недолюбливает Ваньку, Рябой окликнул Никиту:

– А ты, Никитушка, куда собрался? Неужто служба царская под началом святоши припадочного тебе дороже старого товарища стала?

Но и тут незадачливый разбойник не нашел понимания.

– Гусь свинье не товарищ, – коротко, но ясно вразумил его не самый лучший из хоперцев, поспешая за собратьями.

– Так-то вы, сволочи, меня за мои хлеб-соль отблагодарили, – прорычал Илья, глядя вслед уходящим станичникам. – Ну погодите.

– Да уймись ты, плетью обуха не перешибешь. Видать, придется на время смириться с Ванькиной властью. Полагаю, недолго она продлится. Лысый сказывал, мол, Княжич женой княгиней обзавелся, со дня на день должен к ней уехать, а оттуда прямиком в Москву, – попытался – успокоить его Безродный, единственный оставшийся из всех гостей.

Услышав про княгиню да Москву, Илюха окончательно взбесился:

– Молчи, чертила старый, твоих советов только мне недоставало, – завопил он, срываясь на визг, но тут же сник под презрительно-холодным взглядом воровского старейшины.

– Ты на кого пасть разинул, сучий потрох? Забыл, как предо мной на пузе ползал, атаманом сделать просил? А я, седой дурак, в тебя поверил. И что теперь? Распустил народ дальше некуда, доатаманился, что в твоем доме тебе же харю бьют, – вкрадчиво промолвил дед Матвей. Затем, немного помолчав, с издевкою добавил: – Речи, ишь, мои ему не нравятся. Оно и верно, раньше надо было меня слушать, когда я посланца государева из станицы гнать велел. Так нет, вы Емельки испугались, дозволили ему казаков на круг собрать, а уж князь-то оправдал надежды царские, как парень девку, словами сладкими их охмурил. Один лишь Ванька Кольцо толком возразить посмел. Вот кого мне надо было сделать атаманом, или того же Княжича – он Захарку порешил, ему и вожжи в руки.

– Да ты что, Матвей, побойся бога. Разве можно царского опричника к власти допускать, – попытался возразить Рябой.

– Не тебе, убогому, Княжича судить. Княжич, он княжич и есть, или позабыл, кем его мать была. Видать, зов крови и позвал Ивана на службу царскую, а супротив такого зова не попрешь. Только это не вина, скорей, беда его. Рано или поздно сама жизнь осудит Ваньку – нельзя одновременно и казаком и князем быть, – глубокомысленно изрек старик. В этот миг на пороге юрты появился сбежавший отрок. Узрев его, Безродный посоветовал Рябому:

– Ты, Илюша, коли злобу хочется на ком-нибудь сорвать, так не на меня, седого старика, а на Максимку вон потявкай. Он по молодости лет, может, стерпит.

Взглянув на юношу, Илья елейным голосом спросил:

– Куда же ты, Максимушка, запропастился? Никак портки ходил менять? – и опять не совладав с собою, заорал: – Покуда Ваньки не было, хорохорился, за батьку собирался мстить, а как он появился – сразу обосрался и сбежал!

Не обращая внимания на Илюхино глумление, младший Бешеный подошел к столу, ловким, едва заметным движением руки выхватил клинок и, рубанув по тому месту, где только что сидел Иван, тихо вымолвил:

– Я убью его.

– О чем ты там лепечешь? – переспросил Рябой.

– Я убью его, – повторил малец. В темно-карих, раскосых, унаследованных от матери глазах Максима полыхала лютая ненависть, и Илья решил воспользоваться столь удачно подвернувшимся случаем.

– Сабельку-то убери. Глазом не успеешь моргнуть, как есаул тебя на ломти построгает. На-ка вот, возьми, – сняв со стены колчан с луком и стрелами, разбойник подал его юноше. – Говорят, ты птицу с лету бьешь, чем черт не шутит, может, что и выйдет из твоей затеи. В открытую не суйся, затаись возле ворот, как станет Ванька заходить в свой боярский терем да спиною повернется, тут и бей. Коли ястреба на небе можешь стрелить, авось и в волка не промажешь.

– Я ж не злыдень, чтоб из-за угла стрелять, не по совести как-то получается, – робко возразил Максим.

– Еще один праведник выискался, – окрысился Рябой. – Молчи, сопля зеленая, и слушай, что старшие велят. А коли шибко умный, так катись отсель и любуйся, как Княжич со шляхетскою княгиней забавляется, покуда твой отец в земле гниет.

Зайдясь в очередном припадке ярости, он замахнулся на парнишку, но, видать, не зря среди разбойников Максимку звали Бешененком. Принимая левой рукой колчан, правой отрок двинул в зубы своего наставника, не так изрядно, как хоперский есаул, но вполне достаточно, чтобы горе-атаман снова очутился на полу.

– Дед Матвей, а иначе никак нельзя? – спросил Максим Безродного.

Тот несогласно покачал головой и тихо вымолвил:

– Нет, парень, по-иному вряд ли получится, – пристально взглянув в искаженное душевной мукою мальчишечье лицо, он строго пояснил: – Месть за кровь отца – святое дело, а убийство подлое – тяжкий грех. Только от меня не жди совета, даже я тебе в сем деле не указчик, сам решай. В этой жизни, парень, еще не раз придется между господом и бесом выбирать.

– Я свой выбор сделал, – почти спокойно ответил юноша. Даже не взглянув на уже поднявшегося с полу змеяискусителя, Максим направился к выходу.

– А не жаль мальца? – спросил старик Рябого, кивая Бешененку вслед.

– Нашел, кого жалеть. Эта сволочь, если раньше времени не сдохнет, похлеще Княжича волчарой станет, – прошипел Илья, утирая второй раз за вечер побитое мурло.

Спорить с ним, а уж тем более препятствовать Илюхиному замыслу, старик не стал. Безродный не был подлецом, но он имел свое понятие о совести и чести. Ванька Княжич посягнул на казачью вольность, на весь уклад столь привычной сердцу воровского старейшины разбойной жизни и должен за это поплатиться.

7

Выйдя от Рябого, Иван неторопливым шагом направился к своему дому. Что будет после его ухода, как воспримут казаки мордобой, учиненный им над пусть и никудышным, а все же избранным народом атаманом, мало волновало есаула. Мысли Княжича были об ином. По ночам уже стало холодать, вдыхая полной грудью свежий, бодрящий своей прохладой ветерок, он думал: «Ранняя будет нынче зима, похоже, скоро снег уляжется, Новосильцев лишь до первых холодов обещал меня ждать, надо поспешать».

– Иван, постой, – раздался где-то вдалеке оклик Разгуляя.

Догнав начальника, хорунжий отдышался и, заметив на лице его озабоченность, весело сказал:

– Ты чего такой смурной? Неужель так опечалился изза ссоры с этой рябой паскудой? Так зря, очень даже складно получилось. Все казаки следом за тобой ушли. Один Безродный, как пуп на голом пузе, остался, так старику, наверно, просто лень на ночь глядя до дому топать, а то б и он ушел.

– Да ну его, – досадливо скривился Княжич. – Тут и без этой сволочи забот невпроворот.

Митька сразу догадался о причине Ванькиной печали, не задавая пустых вопросов, хорунжий коротко спросил:

– Когда поедем-то?

– А ты что, со мною ехать собрался?

– А чем я Игната хуже? Дай и мне по Москве погулять, на житье-бытье боярское глянуть, – засмеялся Митька, однако тут же сделался серьезным и строго заявил. – Негоже атамана в бою бросать, а мне думается, Ваня, что война еще не кончилась, и поездка за царевой милостью куда страшней сражений со шляхтой может оказаться.

– Спасибо тебе, Митяй, – с благодарностью промолвил Ванька, кладя руку Разгуляю на плечо. Лихой хорунжий смущенно улыбнулся.

– Еще вопрос, кому кого благодарить. Трудно в наше время смутное атаманам преданных сподвижников найти, но еще трудней казакам отыскать старшин, за которыми не страшно и не совестно на смерть идти.

За разговорами о грядущем отъезде друзья дошли до Разгуляевой избушки, что находилась посреди станицы, выходя единственным оконцем прямо на майдан. Прощаясь с Митькой, Иван почуял чей-то взгляд и обернулся, но погруженная в густой полночный мрак улица была пустынна.

– Ты чего? – встревожился хорунжий.

– Да так, почудилось. Под старость, ежели доживу, совсем пугливым стану, – отшутился Княжич.

– Может, проводить тебя?

– Я, чай, не девка, незачем меня провожать.

– Ну тогда бывай, до завтра.

До ворот своей усадьбы есаул добрался беспрепятственно, однако, отворив калитку, услышал за спиной какой-то шорох и снова оглянулся. Это спасло ему жизнь. Пущенная прямиком под левую лопатку стрела пошла чуть наискось и не задела сердца. Боли Княжич поначалу не почувствовал, то ль сказалось выпитое, то ли ярость заглушила ее. Почти не целясь, он пальнул на шорох. Едва приметный во тьме злодей жалобно, почти по-детски вскликнул, схватился за голову, но не упал, а приударил во всю прыть вдоль улицы. Ванька было бросился вдогон, однако вскоре остановился – перехватило дух и взор, как давеча, заволокло туманом.

– Повезло тебе – Максимка, что второго пистолета нет со мной, – без особого сожаления промолвил он. Превозмогая нахлынувшую боль, есаул стал подниматься на крыльцо, оставляя за собой кровавый след. В том, что его стрелил подначенный Рябым Захаров сын, Иван не сомневался.

Лишь войдя в горницу да запалив огонь, он увидел торчащий из груди зазубренный наконечник стрелы.

– А ведь он, гаденыш, всерьез меня подранил. Как я завтра-то к Елене поеду, – забеспокоился Иван, начиная понимать, что рана его нешуточная.

– Вот она, судьба злодейка. На войне одной царапиной в плечо отделался, а дома на тебе, чуть не убили.

Помощи ждать было не от кого, вынимать стрелу пришлось самому. Срезав кинжалом стальное жало, Ванька изловчился и вырвал из спины подарок Бешененка. «Перевязать бы надо», – глядя на текущую ручьем из раны кровь, успел подумать есаул, падая ничком на затоптанный станичниками пол.

8

Очнулся Княжич только к вечеру другого дня. Первое, что он услышал, были приглушенные, раздающиеся как бы издали, но знакомые голоса.

– Как он?

– Покуда дышит, однако все еще в беспамятстве, так глаз ни разу и не открыл. Рябого-то поймали?

– Ага, держи карман шире. Не такой дурак Илюха, чтоб дожидаться нашего суда. Видать, прознал, паскуда, что Максим во всем признался, да ударился в бега. Все добро, даже баб своих бросил.

– Надо бы погоню за ним послать.

– Лунь с ребятами пошел, только степь большая, где теперь его, подлюку, сыщешь? Придется Бешененку одному за все ответ держать.

– Гляди, Митяй, как бы этот выродок тоже не сбежал. – Куда он денется. Здесь, в конюшне, запертый сидит. Похоже, сам уже не рад тому, что натворил. Андрей ему всю харю разбил, а он даже не пикнул. Забился в угол и шепотом твердит: месть за отца – святое дело, а убийство подлое – тяжкий грех. Видно, малость тронулся умом со страху.

– Да, дела. Меньше, чем за месяц всех достойных атаманов лишились. Сначала Большака с Резанцем, потом Чуба, теперь вот Ванька помирает. Ежели до завтра не очнется, непременно преставится, а тогда и нам хоть ложись да помирай, сживут нас со свету разбойнички. Рябой не просто так в бега подался, наверняка в других станицах подмогу станет искать.

Княжич с удивлением признал голос Лысого. Изумили его даже не слова Никиты, а то, с какою искренней печалью они были сказаны. Не размыкая век, он тихо прошептал:

– Не бойтесь, не помру. Мне, пока Елену не увидел, помирать никак нельзя.

– Митяй, да он, никак, в себя приходит, – радостно воскликнул Лысый и принялся тереть Ивану виски изрядно смоченной вином тряпицей, приговаривая: – Иван Андреевич, надежа наша, очнись.

Раньше величал по отчеству Ивана только Сашка Ярославец. «Может, я уж на том свете, просто Сашку с Никитой перепутал», – подумал есаул и открыл глаза.

Увидав склоненные над ним счастливо-ошалелые лица Разгуляя и Лысого, он все так же тихо, но уже внятно спросил:

– Как там, на дворе, снег еще не выпал?

– Да нет, поутру даже солнышко светило, это к вечеру стало холодать, – ответил Разгуляй. Тряхнув лихою головой, словно отгоняя наваждение, хорунжий бросился к двери.

– Эй, казаки, атаман очнулся, ходи сюда!

В тот же миг в горнице уже толпилась добрая половина хоперцев. Остальные под предводительством Луня отправились ловить Рябого, а Никишка, всего лишь несколько минут назад собиравшийся хоронить Ивана, как обычно, уверенно вещал:

– Я же говорил, одыбается. Заговоренный, он и есть заговоренный, это вам не абы что, а самая что ни на есть божья благодать.

– Хватит языком чесать. То пел за упокой, теперь запел во здравие, – оборвал его Разгуляй. – Волоки-ка лучше Бешененка, будем суд над ним вершить.

Возразить Никита не посмел и безропотно отправился исполнять приказ хорунжего. Вскоре на пороге появился юный злоумышленник. Вид его был жалок – левое ухо надорвано пулей, губы разбиты в кровь, а на тонкой шее болталась веревочная петля. Получив от Лысого пинок под зад, Максимка пролетел через всю горницу и повалился на колени возле Ванькиной постели. Однако, несмотря на связанные руки, проворно встал, смело взглянув в лицо чуть не убитого им человека. Много кой-чего увидел Княжич в раскосых по-татарски, но по-русски широких мальчишеских глазах. Была в них и тоскливая покорность судьбе, и даже запоздалое раскаяние, не было лишь страха за свою загубленную жизнь.

– Ты б, вражина, хоть покаялся, – строго изрек Разгуляй.

– Покаяться-то можно, только ни ему, – кивнул на есаула казачонок, – ни мне легче от этого не станет. Да и ты без покаяний моих как-нибудь проживешь.

– Молодец – Максимка, не в пример отцу, достойно держится, – подумал есаул, припоминая свою последнюю встречу с Бешеным, и искаженный страхом лик воровского атамана.

Впрочем, его друг хорунжий имел на этот счет совсем иное мнение. Угрожающе промолвив:

– Ах вот даже как, – Митька положил ладонь на рукоять пистоли и спросил: – Пристрелить его или по обычаю, в мешке утопим?

Еле приподнявшись, – Княжич несогласно покачал головой.

– Зачем так парня измордовали? Он же, вроде, сам во всем признался?

– А куда ему деваться было? Ухо пулей прострелено, в его доме мы колчан нашли, что у Рябого на стене висел, и стрелы в нем точь-в-точь такие же, – хорунжий поднял с полу срезанный Иваном наконечник. – Тут признаний особенных не надобно, так все ясно.

Разгуляй был шибко зол, и не столько на сопляка Максимку, сколь на воров, вдохновивших мальца на подлость.

– Твари подколодные. Не казаки – отребье чертово. Пока мы со шляхтой воевали, а Кольцо с Паном да Барбошей супротив царя бунтовали, эта шелуха поганая решила под шумок станицу к рукам прибрать!

А потому, услышав Княжичев приказ «Развяжи его», он матерно ругнулся, но перечить раненому другу не стал и одним взмахом засапожного кинжала разрезал путы на тонких мальчишеских руках.

– Тебя, кажется, Максимом звать? – спросил Иван. Бешененок не сказал ни слова, лишь кивнул в ответ. – Ступай домой да подумай на досуге, как дальше жить и с кем дружить. За отца захочешь расквитаться – приходи. От ответа уходить я не привык. Но знай, мы с ним в честном поединке бились и чего мне стоило Захара срубить – все знают.

– Это верно, – в один голос подтвердили казаки. Бешеный с Кольцо считались лучшими бойцами на Дону и, когда восемнадцатилетний есаул Ванька Княжич бросил вызов прославленному атаману, большинство станичников уже заранее сочли его покойником.

– А теперь уходи, – устало вымолвил Иван, повалившись на постель.

Максимка изумленно раскрыл рот, еще не веря до конца, что получил прощение. В чувство отрока привел все тот же Разгуляй.

– Чего губы развесил? Сказано тебе – катись отсель, – злобно рыкнул он. Затем, ухватив Максимку за воротник, отвесил ему такого пинка, против которого Никишкин показался парню просто ласковым шлепком. Отлетев обратно к двери, Бешененок распахнул ее своею дерзкой головой и покатился с крыльца.

– Шибко добрым ты стал, Иван, того гляди, Игната перещеголяешь, – сварливо пробурчал хорунжий.

Княжич снова приподнялся, окинув сотоварищей печальным взглядом, он сказал:

– Доброта тут вовсе ни при чем. Только, братцы, не вам и уж тем более не мне судить Максима, в этом деле бог ему судья.

– Поступай, как знаешь, на то ты атаман, – с недовольством в голосе согласился Митька, но по выражению его лица, как и лиц остальных хоперцев, Княжич догадался, что в глубине души все одобряют его поступок.

Воцарившееся молчание нарушил Лысый.

– И вы ступайте по домам, станичники. Неча атамана зря тревожить. Ему сейчас скорее поправляться надо, а покой да сон от раны – первое средство.

Попрощавшись с предводителем кто поклоном, кто рукопожатием, казаки стали расходиться. Митька было вознамерился остаться, но Никита и его стал выпроваживать.

– Ты что расселся? Все, что хорошего мог сделать, уже сделал, а теперь с тебя одна лишь суета. Нашел время, судилище устраивать, до завтрева не мог обождать.

– А что тянуть-то? – чуток оторопев от напора Лысого, растерянно спросил Разгуляй.

– Чего тянуть? – язвительно переспросил Никита. – Человек едва глаза открыл, а ты лезешь со всякой чепухой. Ничего б с Максимкой не подеялось, каб еще ночку в конячьем стойле просидел, разве что ума чуток набрался.

– А ты сам сидел когда-нибудь в застенке?

– Да нет, не доводилось, как-то миловал господь.

– А вот мне доводилось, – тяжело вздохнул Митяй и с виноватою усмешкою добавил: – Казаку неволя, братцы, хуже, чем петля.

Как ни чудно, но, будучи отважным воином и развеселым пьяницей-гулякой, хорунжий, подобно Новосильцеву, принадлежал к той самой редкостной породе людей, умеющих болеть душой за ближнего. Вот и сейчас, несмотря на то, что первым пришел на помощь Княжичу, услышав его выстрел, он чувствовал себя в ответе за приключившуюся с другом беду, а потому не стал перечить Лысому и, понурив голову, направился к выходу.

– Митяй, – окликнул друга Иван. Разгуляй поспешно оглянулся, словно ждал, что Княжич позовет его. – За конем моим присмотри, я еще денек полежу да поедем.

– Не сомневайся, все, как надо, сделаю. И Лебедя, и остальную справу в лучшем виде к походу приготовлю.

– Да вы, похоже, оба спятили, – возмутился Никита. – Чуб уже погарцевал на коне, царствие ему небесное. Ты, гляжу, вослед ему собрался. Ну уж нет, раньше чем через неделю даже не думай встать и на этого баламута не надейся, разве что через мой труп перешагнете.

– Да будет тебе, ишь, распалился, как казан на костре. Время покажет. Только медлить нам нельзя. Надо ж понимать, любовь у Ваньки, – попытался успокоить его Митька.

– Любовь? Вот любви, как и темницы, мне познать пока не довелось. С блудницами грешить доводилось, а так, чтоб по любви, пожалуй, нет, – мечтательно промолвил Лысый, но тут же строго заявил: – Все одно, хоть и с любовью, раньше, чем через неделю, рана не затянется. Вот как прихлынет к жилам свежая кровь да лихоманка кончиться, так и поедем.

– А ты что, тоже с нами в Москву собрался? – в один голос спросили Ванька с Митькой.

– Должен же средь вас, шальных безумцев, хоть один умом не обделенный быть, – с достоинством ответил Никита.

– Не криви душой, признайся лучше, никак за бабой в белокаменную решил податься, – блудливо ухмыльнулся Разгуляй.

Умом не обделенный муж густо покраснел, но ничего не ответил.

– То-то же, старый греховодник, не ссорься раньше времени со мной, – не унимался Митька. – Я вон атаману уже помог шляхетскую княгиню окрутить, а тебе уж, так и быть, купчиху Московскую сосватаю.

– Не такой уж я и старый, только лысый чуток, – смущенно вымолвил Никита. Все дружно рассмеялись: и двадцатилетний, едва живой полковник, и бравый, тридцатилетний хорунжий, и сорокалетний, любви не ведавший, казак.

– Ладно, мне и впрямь пора идти, – с трудом превозмогая смех, сказал Митяй. – Надо ухо востро держать, как бы Рябой с дружками не нагрянул. Пойду, братов предупрежу.

– Наконец-то унесла нелегкая, – облегченно вздохнул Лысый, крестя хорунжего в широкую спину. – А ты, Ваня, спи давай. Чем крепче заснешь, тем скорей свою княгиню встретишь.

9

Проснулся есаул как раз в ту пору, когда поздний, осенний рассвет начал робко заглядывать в окна. Откинув укрывавшую его овчину, он поглядел по сторонам и, увидев сидящего возле стола Никиту, вопросил:

– Никак утро уже? А ты что, так и не ложился, всю ночь возле меня просидел?

– Ну и просидел, это вам, молодым, в диковину, а поживешь с мое, тоже спать не будешь по ночам, особенно когда есть, о чем подумать, – ответил Лысый и участливо осведомился: – Пить хочешь?

Иван согласно кивнул. Никита было потянулся к винному бочонку, но передумал.

– От вина кровь может разыграться, не дай бог, опять из раны потечет. Я вот тут отвар сготовил, лучше его испей, – подойдя к печи, в которой еще тлели угли, он наполнил кружку каким-то зельем.

– Пей, не сомневайся. Я, конечно, не такой целитель, как твоя мать-покойница, но в травах знаю толк.

Выпив травяной отвар, вкусом явно уступающий кольцовской рамее, Иван поинтересовался:

– Почто, Никита, так печешься обо мне, ранее, насколь я помню, ты меня не очень-то любил?

– Атаман не красна девица и не купчиха толстомясая, которую мне Митька обещал, чтоб его любить, – задумчиво промолвил Лысый. – Говоришь, не шибко-то любил? Да было время, я тебя почти что ненавидел, – стойко выдержав изумленный Ванькин взгляд, Никита пояснил: – А ты чего хотел? Зависть – ненависти младшая сестра. Погляжу, бывало, на твое, как мне казалось, безбедное житье и такая злоба разберет. Ведь совсем еще мальчишка, а уже есаул, разодет не хуже принца заморского, с самим Ванькой Кольцо на равных держишься. Как тут не посетовать на неправедность земного бытия, – немного помолчав, он с тоскою в голосе продолжил:

– Не каждого сподобил бог бесстрашным быть, но каждый, даже распоследний трус, героем стать мечтает. Взять меня, к примеру. Думаешь, я оттого в царево войско пошел, что князя Дмитрия речей наслушался да великой преданностью к государю Грозному проникся? Нет, Ваня, словесам красивым я давно уже не верю, а на царя Ивана мне насрать со всей его Московией. Себя захотелось испытать, – увидав на бледном Ванькином лице улыбку, казак насупился.

– Да ты не смейся. Знаю, что вы все про меня думаете, мол, Никишка Лысый – трусоватый баламут и пустобрех. Может быть, и так, но не совсем. Был бы настоящий трус, на Дону б не очутился. Я за сорок лет, что прожил, сам не понял, кто ж я есть – вольный воин иль убожество никчемное, ни богу свечка, ни черту кочерга. Потому и на войну отправился, чтоб хоть самому себя понять. А заодно, – усмехнулся в свою очередь Никита, – посмотреть, не заробеют ли наши храбрецы, вроде Ваньки Княжича, с польской шляхтой воевать. С рыцарями биться – это не у нехристей коней воровать.

– Ну и как, помогла тебе война в своих сомнениях разобраться?

– Не так, чтоб до конца, однако многое я понял. По крайней мере, две важнейших истины усвоил твердо, и ты мне, Ваня, в этом крепко посодействовал.

– Скажи, какие, а то неловко получается – учу других тому, чего и сам не знаю, – поинтересовался Княжич.

– Да истины простые, каждому известные, но не всяк способен их блюсти. Первым делом – не завидуй никогда и никому, а во-вторых, не лезь в чужие сани.

– Ну, с завистью понятно. Перстни-самоцветы на руках у старшин всем видны, а про то, что они первыми в огонь идти должны, многие забывают, – вздохнул Иван и напрямую вопросил: – До сих пор жалеешь, что я не сгинул и не дал тебе стать атаманом?

– Было дело, чего греха таить. Поначалу жалел, а нынче вовсе не жалею, потому и говорю – в чужие сани не садись. Ну, избрали бы меня полковником, а дальше что? Поднимать мятеж да на Дон пробиваться? С Шуйским я б не смог договориться, он и слушать бы меня не стал.

«Тут ты прав, окажись на моем месте кто-нибудь другой, вряд ли б все так благостно закончилось. Своего во мне увидел Петр Иванович: хоть и казак, но в то же время сын боярышни, потому так милостиво обошелся», – подумал Княжич, припомнив свою последнюю встречу с воеводой и их задушевную беседу.

– Вот и получается, Иван, что возвращением своим ты меня от смерти спас и даже больше, – заключил Никита.

– Куда уж больше-то? Хуже смерти в этой жизни нету ничего, – шутливо возразил есаул.

– Есть, Ваня, очень даже есть, – заверил Лысый. – Есть еще души погибель. Через дурь свою на плаху угодить – куда ни шло. Господь, он к недоумкам милостив. А вот гордыне в жертву пару сотен израненных товарищей отдать – это другое дело, такое даже бог не прощает.

Ванькину шутливость как рукой сняло. Приподнявшись на локте, он с уважением взглянул в некрасивое, щекастое лицо Никиты. «А ведь Лысый – хороший человек, по крайней мере, совестливый. Вон, цари да короли целые народы на закланье обрекают и ничего, живут себе, не тужат. А он, простой казак, однако черта в душу не пустил».

– Слышь, Никита, как говорится, лишь дурак своим промашкам рад, но я действительно доволен, что в тебе ошибался, – откровенно признался есаул и предложил: – Давай-ка, брат, поспим еще маленечко, покуда Разгуляй не заявился, уж он-то нам покою не даст. Там, в углу, – под образами, ковер персидский постелен, на него и ложись. Кольцо всегда на ковре на этом с перепою отсыпается.

Покраснев от радостного смущения, Лысый встал из-за стола и улегся на мягкое лежбище. Пожилому казаку было лестно, что в доме Княжича он такой же гость, как и прославленный Ванька Кольцо.

«Молодец, Иван, понимает чужой души переживания, хоть и молод, но уже настоящий предводитель. В жизни главное – быть настоящим, а казаком иль атаманом – не так уж важно. Ну не наградил меня господь талантом начальствовать, ну и ладно, ну и пусть, знать, судьба такая», – подумал, засыпая, Никита. Он был истинно русский человек, который никогда не покорится супостатам, может взбунтоваться против власти, но почти всегда покорен своей судьбе. Именно в покорности судьбе, как и у любого православного, была его и сила, и слабость одновременно.

10

Княжич не ошибся, полагая, что ворон ворону глаз не выклюет, а казак казаку поневоле брат. Было вспыхнувшая вражда между царскими волками, как прозвали недруги хоперцев, и вольными разбойничками быстро сошла на нет. Причиною тому послужила то ли мудрость Ваньки, то ли его совестливость. Хоть и принято считать, что ни одно благое дело не остается безнаказанным, но помилование им Максимки оказалось редким исключением из неправедных законов жизни человеческой.

Разгуляй недаром опасался нападения Илюхиных дружков. Ударившись в бега, Рябой и впрямь созвал на сход воровских атаманов из окрестных станиц, объявив при этом:

– Княжич с Разгуляем да Лунем царю Московскому с потрохами продались. Наказ у них от государя Грозного – всех разбойных казаков под корень извести, не щадить ни старого, ни малого. Максимка Бешеный и дед Матвей уже сказнены. Того гляди, и к вам пожалуют, опричники поганые, московитские порядки заводить.

Врал Илюха убедительно, со слезой во взоре, он был уверен, что сообщники уже поплатились за его злодейство. Сам Рябой, окажись на месте Княжича, ни за что бы их не пощадил.

Поначалу многие поверили, даже собрались идти, громить отступников, однако и среди воров нашлось немало трезвых умов. Воевать с хоперцами себе дороже. Прошедшие через горнило настоящей войны царевы волки являли собой, пусть и малочисленную, но сплоченную совместно пролитой кровью, грозную силу. Да и верилось с трудом, что коренные казаки Ванька Княжич и Митька Разгуляй пошли в опричники да еще творят такие зверства на родной земле, а потому разбойнички решили послать за ними гонца. Коль чисты перед казачьим братством, так придут и разъяснят, чего хотят, а коли нет – тогда междоусобия не избежать. Возвратился посланец нежданно скоро, однако не с Иваном или Митькой, а с Безродным.

Как и Разгуляй, старец сразу понял, куда отправился Рябой, и смекнул: если Илья расправится с хоперцами, и ему погибели не миновать. Мертвым он Илюхе-змею нужнее, чем живой. Ну а жизнь, она любому дорога, причем на склоне лет нисколь ни меньше, чем в дни шальной, бездумной юности. Не теряя времени даром, дед Матвей отправился спасать свою седую голову, а гонца, который ему встретился, назад поворотил – нечего воду зря мутить. Митька Разгуляй, хоть и не Княжич, но отчаюга тот еще. Вполне способен со своею волчьей сворой начать за Ваньку мстить.

Появление воровского старейшины оказалось как нельзя кстати. Въехав на майдан, где собрался станичный круг, он увидел стоящую поврозь от остальных ватагу казаков с полсотни душ, в которых без труда признал здешних хоперцев. Вооружившись до зубов и став плечом к плечу, они действительно напоминали матерого волчару, готового отразить наскок брехливых дворовых псов.

«Наверняка в других станицах то же самое творится. Ну, Илюха, ну, гад подколодный, стравил-таки братов. Тут и Разгуляй не нужен, и без него сейчас казаки друг другу в горло вцепятся», – подумал дед Матвей.

Встреченный изумленными возгласами, старик пробрался в середину толпы и, подождав, пока народ угомонится, не кривя душой, поведал об истинной причине раздора. О том, что самого его и пальцем никто не тронул, а едва не порешивший Княжича Максимка отделался лишь мордобоем да словесным увещеванием Ивана.

– А я что говорил, – яростно воскликнул Назарка Лихарь, один из трех уцелевших на войне хоперских сотников.

– Нашли, кому поверить, этой сволочи рябой. Разве может Княжич со стариками и мальцами воевать? Да вы на есаула нашего молиться должны. Если бы не он, сейчас не на майдане горлопанили, а от карателей царевых по норам прятались, иль на дыбе висели. Его сам Шуйский тронуть не посмел, вы же, твари, убить задумали и еще в измене обвиняете. Да я за Ваньку зубами вас порву, – вынув саблю, Лихарь двинулся на разбойных атаманов, остальные хоперцы, как один, шагнули вслед за ним.

Ничто уже, казалось, не могло предотвратить побоище, но тут вмешался Безродный. Заступив Назару путь, воровской старейшина склонил пред ним свою седую голову.

– Простите, братья, Илюха-змей нас попутал. Неужто станем из-за гада этого друг друга живота лишать. Ведь мы ж казаки – одна семья, а в семье, как говорится, не без урода.

Покорность старца отрезвила Лихаря. Бросив саблю в ножны, он строго, однако уже без злобы, изрек:

– Так-то лучше, а то заладили – опричники, царю продались. Сидя дома на печи да зад почесывая, легко других осуждать.

– А коль не продались, зачем Игнашку Доброго отправили с посольством на Москву? – крикнул кто-то из разбойных казаков.

– Дурак ты, братец, истинный дурак. Слышал звон, но откуда он, не знаешь. Игнат не на поклон к царю поехал, а княгиню охранять, – ответил сотник и уже с усмешкой пояснил: – Когда мы до дому возвращались, Княжич в Диком Поле у татар отбил бабенку. Новосильцев сказывал, будто бы она самого литовского канцлера, это, значит, князя их первейшего, вдова. Та, понятно дело, в Ваньку по уши влюбилась, по ночам сама к нему бегала, но на Дон поехать забоялась, с князем Дмитрием в Москву подалась. Вот Иван Игната и отправил за нею присмотреть. Шибко девка красивая, за такими нужен глаз да глаз. Кстати, он и сам намеревался в белокаменную ехать, но не к царю, а за своей литвинкой. Только тут уж ничего не поделаешь. В отца, видать, наш Ваня удался. Андрей-то Княжич свою Наталью тоже из боярского терема увел. А в станицу есаул явился, чтоб Кольцо о грозящей ему каре упредить. Слыхали, что Ивана-атамана Грозный-царь заочно к смерти приговорил. Вот такие-то дела, – вздохнул Лихарь.

– А бабенка-то и впрямь красавица? Лучше Надькитатарки или нет? – полюбопытствовал все тот же казачок. Назар презрительно взглянул на баламута.

– Я ж уже сказал, что ты бестолочь, бестолочь и есть. Разве Княжич ради обычной девки засобирается в Москву? Нет, братцы, там такая дива, какой из вас никто не видел отродясь, голову даю на отсечение.

Раздувая ноздри от избытка чувств, Лихарь принялся описывать Елену.

– Сама статная, ростом чуть ли не с меня. Косы серебристо-белые аж до колен, глаза огромные и синие, словно Дон в погожий день. Цицки большущие, но не болтаются, торчком стоят. Стан тонкий, словно у осы, а зад такой, что глаз не отвести.

– Назар, а как ты зад ее под платьем умудрился разглядеть? – засмеялись станичники.

– Нетопыри, да такую задницу, как у ей, ни под каким сарафаном не упрячешь. К тому ж княгиня поначалу в замшевых штанах ходила. Потом уж Ванька в шаровары малоросские свою красавицу обрядил, чтоб народ не смущала.

Любят казачки послушать байки, а про баб особенно. Женки на Дону – большая редкость и всегда желанны сердцу вольных воинов, желанней их, быть может, только выпивка. Смешавшись с царскими волками, воровские казаки обступили Лихаря и, развесив уши, стали внемлить Назаркиным речам про то, как шляхетская княгиня рубилась с татарвой, как одним лишь взмахом белой рученьки укротила взбесившегося Татарина. Вражды словно не бывало. Вместо брани и угроз по майдану разлился веселый смех и восторженные выкрики:

– Ай да девка Княжичу досталась, за такой не то, что на Москву, и в преисподнюю не грех отправиться.

Вернул станичников на землю с мечтательных небес дед Матвей.

– Угомонитесь, жеребцы, нашли время для веселья. Волоките-ка Илюху на правеж, сбежит ведь, сволочь, пока вы тут по бабам страдаете.

Кинулись искать Рябого, но того уже и след простыл. Дожидаться суда своих дружков Илья не стал. Увидав Безродного, он сразу понял, что спета его песенка, и вновь ударился в бега. На сей раз в Турцию, а чем плохая страна? Винишко пить нельзя, зато гарем иметь возможно. Но уж коли не везет, так не везет. По дороге в басурманские края наткнулся горе-атаман на чамбул татарский.

У ордынцев разговор с казаками нисколь не дольше, чем у станичников с ними. Поначалу дочиста ограбили. Грабить было что – это юрту с бабами Илюха бросил, но казну разбойничью, которую хранил, всю с собою прихватил, не бедствовать же на чужбине. Покорись Рябой, глядишь, и оказался б в Турции. Конечно, не хозяином гарема, а рабом галерным, цепью к веслу прикованным. Но тут и он не стерпел. То ль потеря денег раззадорила Илью, то ли в рабство идти не захотелось – какой ни есть, а все ж таки казак. Выхватил развенчанный разбойный атаман засапожный ножик и бросился на татарву. Сказать по-русски, мол, собаке смерть собачья, наверное, несправедливо будет. Жил Рябой неправедно, паскудно, но принял смерть как вольный человек. На этот случай больше изреченье просвещенных латинян подходит – каждому свое.

Тем все и кончилось. Всколыхнулся было смутой казачий Дон, но из берегов не вышел. Хватило у станичников здравого рассудка, чтоб не допустить пролития братской крови.

11

В тот час, когда порубленный разбойный атаман упал на землю и сделался добычей воронов, с предводителем хоперцев дело обстояло немногим лучше. К вечеру другого дня Княжич снова впал в беспамятство, а по телу разлился жар, да такой, что казалось, черти сунули ему в нутро свои адские угли. Неотлучно находившийся при нем Митяй не на шутку встревожился и растолкал дремавшего после бессонной ночи Лысого.

– Проснись же ты, Иван, кажись, помирает.

Тот сразу же вскочил, подойдя к раненому, он положил ладонь на его пылающий лоб.

– Ну как? – с робкою надеждой спросил хорунжий.

– Плохо дело, похоже, кровь дурная забродила.

– Какая такая дурная кровь?

– Та, что вытекла из жил, а наружу не вылилась, – глубокомысленно изрек Никита.

– Как же ты мне надоел со своим мудрствованием. Ванька помирает, а он стоит, словно пень, да речи умные ведет. Делай что-нибудь, чертила лысый, хотя бы травы завари! – заорал Разгуляй.

Умом не обделенный муж одарил его осуждающим взглядом, молчи, мол, оглашенный, без тебя тошнехонько, разорвал на Княжиче рубашку и принялся осматривать рану, края которой угрожающе распухли.

– Снадобье тут не поможет, надо кровь отворять, – неуверенно промолвил он.

– Ну так отворяй.

– Легко сказать, я раньше этого еще не делал никогда.

– Тогда откуда знаешь, что надо кровь пущать? И вообще, что ты в ранах понимаешь, дубина стоеросовая, тебе бы только языком трепать!

– Да уж знаю, на себе испробовал, – заверил Лысый. – В первый год, как я сбежал в казаки, меня татары так же в грудь стрелою ранили. Стрелу-то сразу вынули, но лихоманка все одно началась. Все думали, помру, даже отца Герасима позвали, чтоб грехи мне отпустил. Он-то мать Ивана и привел. Я помню, как Наталья этот вот кинжал, – Никита указал перстом на заветное оружие, – в рану мою сунула. Что было далее, не знаю, сомлел от боли. Потом уж мне казаки показали черной крови с полгоршка, из раны вытекшей.

– И помогло? – недоверчиво спросил Разгуляй.

– Живой, как видишь. Дня три еще болтался между жизнью и смертью, а затем на поправку пошел.

Митька обреченно махнул рукой, где, мол, наша не пропадала, и потянулся к смертоносному клинку, которому на этот раз предстояло изменить свое предназначение. С восторгом оглядев остро отточенное лезвие – казаку оружие, что девке дорогой наряд, хорунжий подал его Никите.

– Видать, и впрямь рискнуть придется, настоящего-то лекаря все одно не отыскать, – промолвил Лысый, как бы уговаривая самого себя, и распорядился: – Поворачивай Ивана на бок.

Хорунжий побледнел, но безропотно исполнил его приказ. Истово перекрестившись, новоявленный знахарь сунул в рану острие. Черная, с мертвецким духом кровь ударила ключом.

– Ты что, гад, делаешь? – с испугом воскликнул Разгуляй.

– Не каркай под руку, – осадил хорунжего Никита, еще глубже засовывая лезвие. – Лучше миску какую-нибудь дай, а то изгадим всю постель.

Родник кровавый вскоре иссяк, и лысый потянул кинжал обратно. Вслед за ним из раны показался какой-то склизкий шматок.

– А это что? – спросил дрожащим голосом Митяй.

Не удостоив хорунжего ответом, казачий лекарь вытянул напитанный кровью шелковый лоскут.

– Так и есть, клок рубахи стрела забила в рану. Выходит, мы не зря с тобой старались, негоже тряпке возле сердца быть.

– Нашел время шутковать, – сердито пробурчал Митяй, укладывая на спину едва живого друга.

– Погодь, надо еще рану завязать, – остановил его Никита.

Покончив с лекарскими делами, он облегченно вздохнул, утер вспотевший от усилий лоб и, подойдя к столу, выпил два ковша вина подряд.

– Надежда-то хоть есть, как думаешь, – на сей раз с уважением осведомился Митька.

– А что нам остается, кроме как надеяться на божью милость да молодость Ивана, – рассудительно изрек Никита, ложась на полюбившийся ему ковер.

Ох непросто, особенно впервой, человека убить, но чтобы вырвать его из лап костлявых смерти, еще большая сноровка да отвага требуются, и эскулапа труд нисколь не легче и не менее почетен, чем воина ратный труд.

12

Казаку негоже слова на ветер бросать. Дав обещание не помирать, Еленку не увидев, Княжич выполнил его и выжил. Впрочем, знай, Иван, какой их будет встреча, может, предпочел бы и остаться в родной земле, на высоком Донском берегу, рядом с мамой и Герасимом.

Вопреки своим беспечным намерениям, исхудавший, бледный, как мертвец, хоперский есаул смог подняться только через две недели. Опираясь на Митькино плечо, он первым делом подошел к окну.

– Слава богу, снега нет, может быть, еще успею.

– Дался тебе этот снег. Даже в бреду горячечном вспоминал о нем. Выпадет, куда он денется, – брюзгливо вымолвил хорунжий.

– Новосильцев обещал меня ждать лишь до первых холодов в городишке маленьком, что недалеко от Москвы, Дмитров прозывается.

– Тогда все ясно, – вмешался в разговор возившийся с печкой Никита, и недовольно засопел.

– Завтра выезжаем. И не спорь со мной, коль не хочешь – можешь дома оставаться, – враз окрепшим голосом распорядился Княжич.

– А я разве что сказал, я согласен. По мне, так лучше на себе тебя тащить к литвинке, чем смотреть, как ты, еще от раны не поправившись, от любви начал сохнуть. Будь она неладна, эта ваша любовь.

Остаток дня казаки скоротали, готовясь в предстоящий дальний путь. Сызмальства привычные, но всегда волнующие предпоходные хлопоты, окончательно оживили Ваньку. К вечеру он совсем расходился, даже сам почистил пистолеты и отточил клинки. Разгуляй с Лунем остались ночевать у Княжича, а Лысый впервые за все время отправился восвояси.

– Пойду, погляжу, что в избе моей творится, почитай, уж две недели дома не был. Хоть окна с дверью заколочу. По всему видать, нескоро возвернемся, – лихо подмигнув товарищам, Никита неожиданно добавил: – И вообще, вернемся ли, как-то встретит вольных воинов Грозныйцарь.

Отъехать спозаранку, как хотел Иван, не получилось, Лысый задержал. Когда он наконец-то появился, Разгуляй с укором вопросил:

– Где тебя черти носят? Ванька уж совсем извелся, еще б чуток и без тебя уехали.

– Никуда б вы не уехали. Я с самого утра из Сашкиной землянки за вами приглядываю.

– А это еще зачем?

– Чтобы до соседней станицы уже по темноте добраться. Там у Лихаря Назарки и станем на ночлег. А то, коль доберемся засветло, Княжич дальше отправится, тогда придется посреди степи ночевать. А ему, чтоб снова захворать, только этого недоставало. Нет уж, пусть еще хоть одну ночь проведет под крышей.

Завидев вышедшего из конюшни есаула, Никита съежился, ожидая взбучки, но тот лишь приветственно взмахнул рукой, бросив мимоходом:

– Наконец-то, я уж думал, ты вовсе не придешь, – ругать нежданно обретенного верного товарища у него язык не повернулся.

Окинув взглядом свое крохотное воинство – Разгуляй с Лунем да Лысый, Есаул распорядился:

– В путь, казаки. День-то нынче вон какой погожий. Сама природа нам удачу сулит.

Утро выдалось и впрямь не по-осеннему солнечным. Но, как только станичники миновали погост, возле которого Иван на несколько минут остановился, чтоб проститься с мамой и святым отцом, подул северный ветер, а небо стало заволакивать тучами.

– Прям как в прошлый раз, когда на польскую войну уходили, – сказал Андрюха, надевая шапку, которую снял возле погоста, да так и держал в руках. – Того гляди, гром грянет и дождь ливанет.

Однако дождик не пошел. Вместо него из наплывшей из-за Дона тучи посыпал пушистый белый снег. Как и многие, кто уродился в зиму, Княжич снег любил, но сейчас он ненавидел эту, ставшую меж ним и Еленой, белую, холодную преграду. Вздрогнув, словно от нежданного удара, Ванька уже вскинул плеть, чтоб взбодрить коня и понестись вдогон за убегающим счастьем, но вдруг застыл в изумлении. Путь отряду преградил, словно выросший из снежного марева всадник. В посеребренной, широкой не по плечам кольчуге да позолоченном шлеме-шишаке он напоминал богатыря из сказки, только шибко молодого, еще не вошедшего в силу. Лицо всадника сквозь снежную завесу поначалу есаул не разглядел, зато сразу же признал доспех.

– Да это же Захаров шлем.

Как бы в подтверждение его догадки раздался сердитый возглас Разгуляя:

– А этот гад что здесь делает? Видно, мы ему с Андрюхой мало всыпали, еще захотел? Так за нами дело не станет!

Свою угрозу Митька произнес нарочито громко, надеясь, что Максимка его услышит и сгинет от греха подальше. Но тот даже ухом не повел. Ловко спрыгнув с седла на уже изрядно припорошенную снегом землю, он направился к Ивану. Потрепав за ухом тревожно всхрапнувшего Лебедя, Бешененок наконец-то поднял виновато понуренную голову и совсем по-детски попросил:

– Возьми меня с собой, – и, вновь потупив взор, негромко, но уверенно добавил: – Не пожалеешь.

– Это верно, – сказал немного ошалевший от его нахальства Разгуляй. – Не то что пожалеть, оглянуться не успеешь, как этот ухарь опять в тебя стрельнет. От него вон кони, и те шарахаются.

Явление Максима застало Княжича врасплох. Иван невольно вспомнил разговор, который состоялся между ним и Бешеным накануне позорного бегства атамана.

13

Это было года два назад. В тот день у казаков случился с крымцами жестокий бой. Уходящую на Дон из набега на татарские улусы разбойную ватагу под предводительством Захара с Ванькой настигла чуть ли не тысячная орда. Спас станичников от неминуемой погибели Иван, тогда еще лишь начинавший обретать известность. Первым увидав лавину нехристей, он убедил братов, что надо не бежать и не вступать в открытый бой, а надобно обороняться, укрывшись за обозными телегами.

Весь день они держали осаду, отбивая атаки ордынских сотен огненным боем. Трижды татарва врывалась в гуляйгород, но каждый раз откатывалась под ударами казачьих пик да сабель. Ближе к вечеру татары отступили. Обложив станичников со всех сторон и выслав за подмогой, они решили дождаться утра, чтобы с рассветом обрушиться несметной силой на неверных.

Как только непроглядная степная ночь легла на окровавленную землю, Княжич предложил прорвать ордынские заслоны. Поначалу многие казаки заробели, но Ванька быстро вразумил колеблющихся.

– Свинец да порох на исходе, помощи ждать не от кого, а к татарам за ночь целое войско подойдет. Решайтесь, братцы, либо сейчас, либо никогда, завтра будет поздно.

– Думаешь, прорвемся? – с сомнением спросил Захар.

– Уверен, – ответил Ванька, и станичники пошли на прорыв.

Разметав огнем и сталью ошалевших от казачьей дерзости врагов, ватага Бешеного вырвалась из ордынской петли. Обоз, конечно, пришлось бросить, но все ценное казаки-разбойники прихватили с собой, покидав в мешки, да приторочив к седлам. Впрочем, главная добыча – червонцы и оправленные в золото каменья – была в наплечной суме у атамана.

Проскакав верст двадцать, Княжич приказал остановиться.

– Ты что, очумел? Надо дальше уходить, – напустился грозный атаман на молодого есаула.

– Мы-то уйдем, а остальные? У них кони не нашим чета. Еще верст пять подобной скачки, и падать начнут. Да и раненые уже в седлах еле держатся.

Захар досадливо скривился, но, к удивлению Ивана, согласился:

– Ладно, черт с тобой, поступай, как знаешь. Видать, твой нынче день.

Сговорчивость на редкость необузданного нравом Бешеного сразу показалась Ваньке странной. И вообще, с самого начала боя с атаманом творилось что-то неладное. Он, по сути, передал начальство есаулу и лишь кивал в ответ на его приказы, как бы подтверждая их. А на прорыв и вовсе пошел в числе последних.

«Что это с Захаром деется? Ишь, осторожный стал какой. Хотя, наверное, он прав по-своему. Не атамана дело первым грудь под вражьи стрелы да сабли подставлять, на это есаул и имеется», – решил тогда Иван.

Впрочем, вскоре Бешеный удивил его еще больше. Когда Ванька, выставив дозоры, вернулся к атаману, то застал его сидящим возле небольшого костерка. Огонь, конечно, разводить не следовало, но есаул смолчал, не желая лишний раз злобить строптивого Захара. Раздора меж старшин им только и недоставало. Первым заговорил атаман. Ткнув перстом в черную, как деготь, ночную темень, он со страхом вымолвил:

– Глянь, кажись, огни, неужто татары догоняют. Сердцем чую, вырежут они нас.

Повертев по сторонам своей бедовой, кучерявой головой и никого не углядев, юный есаул похлопал Захара по плечу и, улегшись у костра, чтоб хоть как-то прикрыть его от вражьих глаз, беспечно заявил:

– Не майся понапрасну, гони с души печаль-тоску. Даст бог, уцелеем, а коль убьют – эка невидаль. Всех нас рано или поздно убьют, по-другому помирать мы не приучены.

– Верно говоришь, да только сын у меня, Ванька, еще совсем малец, что он будет делать без отца?

Княжич знал, что у Захара есть прижитый с наложницей-татаркой отпрыск. Более того, ему не раз доводилось слышать о том, как Бешеный в порыве гнева убил несчастную полонянку, однако к дитю ее относится с трепетной нежностью.

– А сколь годов ему? – без особого интереса, скорей, ради приличия, полюбопытствовал Иван.

– Тринадцать будет в эту осень, – с печальною улыбкой на красивом, но попорченном шрамами лице, проникновенно вымолвил безжалостный разбойник. – На этот раз в набег со мной просился. Хорошо, ума хватило его не взять. Прям, как чувствовал, что в эдакую заваруху попадем.

– Тринадцать, так он, считай, уже казак. Я вон, в восемь лет один остался и ничего, произрос. Даст бог, и твой сынок не пропадет, – попытался успокоить атамана Ванька.

– То ты, – почти презрительно ответил Бешеный и, немного помолчав, с благоговеньем в голосе добавил: – Другое дело, мой Максимушка.

Далее вести беседу Ивану как-то сразу расхотелось. «Ну и сволочь же ты. На всех тебе насрать – на меня, на остальных братов, лишь о себе да своем сынке печешься», – подумал он, укладываясь спать.

Сон уже почти сморил есаула, когда Захар опять позвал его:

– Вань, а Вань.

– Чего надо? – раздраженно спросил Княжич.

– Поклянись, что, ежели меня убьют, о Максимке позаботишься.

Поначалу Ванька хотел послать Захара к чертям собачьим иль еще куда подальше, но, узрев в глазах воровского атамана не привычное холодное презрение ко всем и ко всему, а искреннюю печаль, снова принялся его успокаивать:

– Хватит помирать раньше времени.

– Иван, хоть ты-то не криви душой. Скажи прямо – даешь слово или нет? – не унимался Бешеный.

– Даю, – ответил Ванька, и на этом разговор их кончился. Захар немного посидел, глядя на огонь, затем улегся по другую сторону костра. Похоже, обещание есаула успокоило его. Слово Княжича уже тогда много значило.

Наутро поредевшая в бою ватага не досчиталась еще одного бойца. Да не кого-нибудь, а самого атамана. Дозорные сказали, что среди ночи он отъехал в степь, якобы разведать путь, но не вернулся. Сгинул, прихватив с собой казну и последний бурдюк с водой.

Тут среди казаков началось смятение.

– Пропали мы, – роптали слабые духом. Храбрые молчали, потрясенные до глубины души Захаровым предательством.

И снова выручил Княжич. Как ни в чем не бывало, он стал седлать коня. В ответ на изумленные взгляды станичников, он насмешливо распорядился:

– Хватит блажить, еще слезу пустите, как девка, до свадьбы обрюхаченная. Собирайте барахло свое, да поехали.

– Куда поехали? А колодцы, их только Бешеный знал. Мы же все попередохнем, не от татарских стрел, так от жажды, – закричали малодушные.

– Подыхайте, коли есть охота, но я такой подарок Захарке не сделаю. Хоть на карачках, а доползу до станицы и убью подлюку, – с яростью ответил им Иван.

Гнев, он, как чума, вещь заразная. Костеря на чем свет Иуду-Бешеного, казаки стали собираться в путь.

– Из корысти Захар нас предал, оттого и золото делить не захотел, мол, при нем целее будет. Он, видать, еще когда ордынцев грабили, решился на измену, – посетовал тогда Андрюха Лунь.

– Нашел, о чем печалиться. Деньги в жизни воинской не главное. С ветру прилетели, на ветер и ушли, – ободрил его Княжич. И станичники пошли вслед за новым атаманом, самым младшим среди них годами, но самым боевитым.

А потом был тяжкий переход чрез выжженную солнцем степь, было возвращение на Дон, смертельный поединок Ваньки с Бешеным на глазах у всей станицы, и был зашедшийся в предсмертном хрипе, зарубленный Захар.

С той поры прошло два года, срок немалый по меркам бурной казачьей жизни. Не сказать, чтобы Иван за это время повзрослел, взрослым Княжич сделался в тот день, когда татары растерзали маму. Просто есаул научился немного по-иному смотреть на мир и видеть в нем не только белый да черный цвета.

И сейчас, глядя на Максима, на какой-то миг он усомнился в правоте своей. «А ведь Захар не из-за денег нас предал, у атамана столько их имелось, что те крохи, которые мы в том набеге взяли, были для него пустяк. Из-за сына он так подло поступил, а ведь дети – самое святое, может, зря убил я Бешеного. – Но тут же в памяти его восстали Маленький и Ярославец. – Как тогда они и все другие, что молодыми за отечество и веру полегли, не успев сынов родить. Нет, все правильно я сделал. Нельзя на чужой крови своих потомков счастье строить. Мы ж не дикое зверье, а человеки».

Иван уже собрался внять совету Разгуляя и прогнать Максимку, но вдруг вспомнил: «Я ведь сам ему советовал друзей достойных выбирать, вот он меня и выбрал».

Не зная, как поступить, Княжич строго вопросил Бешененка:

– Не пожалеешь, что за мною увязался?

– А я не знаю, что такое жалость. Мне отец даже маму запретил жалеть, когда спьяну забил ее до смерти, – вызывающе ответил казачонок.

Нахальный взгляд черных глаз Захаркиного сына вновь напомнил Ивану Сашку Маленького.

– Ладно, так тому и быть, поедешь с нами, – дозволил есаул и двинулся навстречу новым бедам и новым радостям.

Когда проехали с полверсты, Лунь сказал сердито:

– Кольчугу-то сними, недоумок. Замерзнешь в ней.

Княжич было обернулся, чтобы заступиться за мальца – сколько ж можно его травить, но промолчал, увидев радость на – Максимкином лице. Бешененок правильно все понял. Понял, что давеча побивший его сотник вовсе не гневается, а скорей, заботится о нем. Стало быть, он принят в братство царских волков.

 

ГЛАВА IV.

ЗАБЫТЫЕ ГЕРОИ

1

За спиной у князя скрипнула дверь. Новосильцев выронил перо и порывисто обернулся. Грудь его наполнили боль с тоскливым разочарованием. Боль – от так и не зажившей раны, разочарование – от того, что в келью вошла не долгожданная Елена прекрасная, а игуменья.

– Все пишешь, Дмитрий Михайлович? – участливо спросила божья дочь.

– Пишу, Мария Федоровна, пишу, челобитную государю сочиняю.

– Зря стараешься, глаза бы поберег. Все одно, послание твое царь читать не станет, не до того ему сейчас, – сказала игуменья, ставя перед князем кувшин с квасом и блюдо с закусками. – Поешь-ка лучше.

В ответ на вопрошающий взгляд собеседника она охотно пояснила:

– Торговец здешний из Москвы вернулся, сказывал, что государь сынка своего любимого, Ивана, прибил. Совсем, видать, обезумел.

– Как прибил?

– Насмерть, вестимо, он иначе не умеет. В чем-в чем, а в душегубстве Ивану Васильевичу равных нет, и вряд ли будут. Хотя, как знать, это доброте есть мера, а злодейство, оно безмерно.

Худая весть изрядно озадачила князя Дмитрия, он назавтра собирался ехать в Москву. Все сроки вышли, Княжич так и не явился, ожидать его далее теряло всякий смысл.

Виновато потупив взор, Новосильцев вопросил:

– Что с княгиней?

Прошло уже два месяца с тех пор, как они с Еленой и сопровождавшим их стрелецко-казачьим отрядом прибыли в Дмитров – небольшой подмосковный городок. Казачки расположились на постоялом дворе и, лишенные догляда старшин, Игнат не в счет, лихо пропивали заслуженную на войне награду. Стрельцы влились в городскую стражу, а князь с княгиней нашли пристанище в монастыре, настоятельницей которого была дальняя родственница Новосильцева Мария Федоровна Лыкова, в монашестве игуменья Агриппина.

С Машей, как он звал ее по молодости, у князя была давняя дружба, а когда-то даже и любовь. До венчания, правда, дело не дошло. Княжне Лыковой дорожку перешла красавица Юлия из рода Трубецких. Пятнадцать лет назад, отправляясь с посольством в Турцию, оставил князь ее, тогда уже обрученную невесту, на попечение брата. Думал вскоре вернуться да свадьбу сыграть, но не вышло. Поначалу, чего греха таить, убоялся гнева государева, который свинцовой тучей навис над родом Новосильцевых, а потом, когда узнал про казнь Романа и пропажу Юлии, решил вовсе не бывать в родных местах, что зря душу бередить, вороном сидеть на пепелище.

Дожидаться – Княжича в Москве Новосильцев тоже не решился – мигом государю донесут и про него, и про красавицу шляхтянку. Тут-то он и вспомнил Машу.

Ходили слухи, что она, уйдя в монахини, стала игуменьей при Дмитровском монастыре, потому он и назначил Ивану встречу в этом захудалом городишке. И теперь, спросивши про Елену, Дмитрий Михайлович невольно устыдился. А не по его ль вине княжна Мария Лыкова покинула мир да стала божьей дщерью?

– Что глаза-то прячешь, старый греховодник? Неча о былом вспоминать. Раньше стыдиться надо было, когда на Юльку Трубецкую променял меня, – усмехнулась игуменья, но тут же сделавшись серьезной, озабоченно добавила: – Неладное с твоей красавицей творится. Который день не ест, не пьет, все в окошко смотрит, словно ждет кого-то. Себя, правда, блюдет, нынче снова в баньку ходила, по воде, говорит, соскучилась в походах ваших. Только я-то вижу, девка не в себе. Каждый день то ли к свадьбе, то ли к смерти готовится. И где ты только такую кралю отыскал? Я уж баба, к тому ж монахиня, а как голой ее в бане увидела, аж сердце зашлось – редкостная красавица.

Немного помолчав, Мария Федоровна ревниво посоветовала:

– Держись от ней подальше. Неземная это красота, такие долго не живут, быстро их господь к себе забирает. Как бы и тебя она с собой не позвала.

– Я б за Еленой, Маша, не то что на небеса, но и в преисподнюю отправился. Только не меня она ждет, о другом душа ее страдает, – тяжело вздохнув, ответил Дмитрий Михайлович.

Игуменья понятливо кивнула, мол, с тобой все ясно, и направилась к двери, но вдруг остановилась. Стараясь не глядеть в глаза князю Дмитрию, она сказала:

– Совсем забыла. Ты ж просил разыскать кого-нибудь, кто видел, как вашу вотчину громили, так я нашла.

– Кто таков?

– Кромешник бывший, теперь монах, совесть, видать, замучила.

– Стало быть, не конченый злодей, коль есть, чему мучиться, – заключил Новосильцев. – Зови его.

– Позвать недолго, только надо ль звать? Или мало тебе нынешних печалей?

– Надо, Маша. Я теперь не тот, что прежде. Я войну прошел, людей убивал, сам не раз в лицо смерти смотрел, – с вызовом промолвил князь.

– Ну, как знаешь, – тихо прошептала мать Агриппина, выходя из кельи.

2

Оставшись в одиночестве, Новосильцев присел на постель. Дмитрию Михайловичу нездоровилось, руки-ноги тряслись, и было не понять – то ль недуг опять напомнил о себе, то ль воспоминания о прошлом, о казненном брате да утерянной невесте повергли его в трепет. Он хотел прилечь, но вдруг, как наяву, вновь услышал голос уже ушедшей Маши.

– Который день не ест, не пьет, все в окошко смотрит. «Юлию не уберег, так хоть эту сбереги. В одиночку она Ванькиной измены не переживет», – подумал князь и, преодолев усилием воли душевный трепет да телесную слабость, направился к Елене. У двери соседней кельи, в которой обрела приют несчастная беглянка, царев посланник остановился. «А как же Княжич, может, с ним беда случилась, – вспомнил он про своего молодого друга, но тут же с горечью решил: – Для Ивана лишь одна неодолимая преграда есть – это смерть, и если он убит, Елене еще хуже. Полюбовника-изменника женщине такого склада другой мужчина может заменить, но погибшего любимого никто и никогда. Все одно, здесь больше делать нечего, завтра же венчаемся и едем в Москву. В конце концов, Княжич сам просил меня на ней жениться».

Первое, что князь увидел, войдя в ярко освещенную свечами да лампадами келью, была струившаяся до полу волнистая река Еленкиных волос.

Темноты, видать, боится. Совсем как малое дитя, догадался Дмитрий Михайлович.

Игуменья не обманула. Белокурая богиня сидела у окна и неотрывно глядела вдаль, за монастырский вал, на вершине которого еще виднелись из-под снега желтые стебли травы, напоминая Елене о минувшей осени, о коротком женском счастье, что явилось к ней в дикой степи в образе отважного красавца Ваньки-есаула.

Залетевший сквозь приоткрытое оконце шалый ветерсквозняк растрепал ее чудные волосы и загасил стоявшую на подоконнике свечу, но Еленка даже не шелохнулась. Новосильцев поплотнее прикрыл дверь, сердце князя билось так, что казалось, готово было выпрыгнуть из раненой груди. «Венчаться вознамерился, дуралей мечтательный, а захочет ли княгиня свою жизнь с больным да нищим стариком связать?» – усомнился он, аж похолодев при мысли, что гордая красавица может его отвергнуть.

Однако царев посланник и в самом деле был уже не тем, что несколько месяцев назад, до поездки на Дон, до встречи с Княжичем. Полная опасностей воинская жизнь научила Дмитрия Михайловича преодолевать свой страх, и не только перед врагом. Подойдя к красавице, он приобнял ее за плечи, тихо вымолвив:

– Все сроки вышли, видно, не приедет к нам Иван.

– Не приедет, – словно эхо, прозвучал в ответ исполненный страданием Еленкин голос.

– На Москву надо ехать.

– Да, надо ехать, – вновь отозвалось жалобное эхо.

Прикоснувшись к источающему нежное тепло прекрасному женскому телу, Новосильцев ощутил прилив уверенной силы и почти забытого мужского желания. Уже не сострадание, а страсть заставила его сказать:

– Елена, будь моей женой.

Княгиня вздрогнула и наконец-то оглянулась. Ее огромные глаза полны были слез, а чарующе припухлые губы кривила горькая усмешка.

– Благодарю за честь, но боюсь, невесту вам придется в другом месте поискать. Вот приедем в Москву, там и сыщите. Я же нынче не то что в жены, но и в полюбовницы не очень-то гожусь.

Прикрыв руками живот, Еленка еле слышно прошептала:

– В тягости я.

Услыхать подобное признание от любимой женщины хоть для князя, хоть для мужика – всегда удар, да не какойнибудь, а прямо в лицо. Однако Новосильцев научился достойно переносить удары судьбы. Покраснев от смущения, но не снимая ладоней с плеч возлюбленной, он уверенно изрек:

– Тогда тем более нам надо обвенчаться. Ты даже не можешь себе представить, что значит на Руси без мужа родить.

– Очень даже могу. Думаете, в Речи Посполитой к блудным девкам иное отношение? Нет, везде одно и то же. Только мне теперь уж все равно. Одного хочу, чтоб поскорей страдания мои кончились, – обреченно ответила Елена.

– А как же дите? О себе не хочешь, так хоть о нем подумай.

Сей совет поверг красавицу в смятение. Уткнув лицо в колени, она со стоном вымолвила:

– Если б не ребенок, я бы уж давно зарезалась, только им и живу.

Князь Дмитрий попытался обнять ее, но дочь шляхетского полковника, вдова литовского вельможи и любовница Ваньки-есаула не нуждалась в его сочувствии. Встрепенувшись, белокурая богиня выпрямила свой точеный стан и, улыбнувшись сквозь слезы, с укором заявила:

– Не надо, пустое это, не люблю я вас.

Новый удар оказался посильнее прежнего. Дмитрий Михайлович аж пошатнулся, получив столь прямой, безоговорочный отказ.

– А у нас, у русских, говорится, мол, стерпится – слюбится, – попытался пошутить царев посланник.

– Нет, с меня довольно. Я уже однажды попыталась любовный грех замужеством прикрыть, да только ничего хорошего из этого не вышло.

Говорить больше было не о чем, однако наступившее молчание неожиданно нарушил настойчивый стук в дверь. Желая положить конец нелегкому для них обоих разговору, Еленка вскликнула:

– Входите.

В келью вошла игуменья в сопровождении худого, высокого монаха с лицом, заросшим черной, под стать его рясе, бородой.

– Вот, привела, как ты просил, – кивнула Маша на своего спутника. – В твоей обители прикажешь обождать?

Вести расспрос опричника-монаха лучше было бы наедине, но Новосильцев решил не оставлять Елену, вспомнив о ее намерении наложить на себя руки.

– Зачем, пускай заходит. У меня секретов от княгини нет.

– У тебя-то, может, нет, да надо ли красавице про Романову погибель и другие страсти на ночь глядя слушать? – с сомненьем вопросила игуменья.

– Надо, – вмешалась в разговор Еленка. Несмотря на свой отказ, литвинка оценила порыв князя Дмитрия, и ей хотелось узнать хоть что-нибудь о прежней жизни пусть и нелюбимого, но единственного близкого человека.

«Стало быть, я не совсем тебе безразличен, может быть, еще и передумаешь», – глянув в колдовские, излучающие тревожное сочувствие глаза красавицы, подумал неудачливый жених.

Приободренный надеждой, он благожелательно изрек, обращаясь к монаху:

– Входи, мил человек, присаживайся, в ногах, как говорится, правды нет.

– Благодарствую, ваша милость, только люди мы простые, не с руки нам пред князьями сидеть, я уж лучше постою, – ответил тот, тая насмешку в черных, словно уголь, с вороватым блеском глазах.

– Как знаешь, – помрачнел Дмитрий Михайлович.

– Игуменья сказала, что ты видел, кто именье Новосильцевых громил.

– Конечно, видел, коли сам в погроме том участвовал, – без утайки ответил чернец.

– Ну, так рассказывай.

– Да рассказывать-то шибко не о чем, будто сам не знаешь, как наш Грозный-государь ослушников карает, – вздохнул раскаявшийся грешник и с явной неохотой начал свое повествование – Почитай, уж лет пятнадцать назад это было. Как-то осенью, после вечерней молитвы, заявился в трапезную Грязной, прервал хмельной кураж да огласил царев указ – назавтра ехать в вотчину Романа Новосильцева, что стоит у Коломенской дороги, и доставить изменника в Москву, на расправу.

– Что-то не пойму, – перебил монаха Новосильцев. – То про молитву, то про хмельной кураж вещаешь?

– Одно другому не помеха, – со снисходительной усмешкой пояснил монах. – По крайней мере, в кромешном войске было так заведено. Мы ж, опричники, святою братией считались, а игуменом у нас сам Иван Васильевич состоял. Так вот, крикнул Васька охотников мятежного князя ловить. Желающих нашлось – хоть отбавляй. Ну, понятно дело, и я средь них. В путь отправились на следующий день. Предводительствовал нами все тот же Грязной, да еще его племянник, тоже Васька. Ближе к сумеркам до места добрались, но до времени в лесу таились. Лишь когда совсем стемнело и все огни в имении погасли, пошли на приступ. Хотя, какой там приступ, так, одно название. Челядь княжеская как только нас увидела, сразу по углам попряталась. И то сказать, кто ж решится на верных слуг царевых руку поднять. Правда, князь Роман за сабельку схватился, когда мы в его опочивальню ворвались, но что толку-то. Скрутили да на Москву свезли. Вот и все, пожалуй.

Бледное лицо князь Дмитрия пошло багровыми пятнами. Как только монах умолк, он с дрожью в голосе спросил:

– Женщина в тереме была?

– Были девки дворовые, как без них. Только зверств особых над ними не чинили. Ну, снасиловали, не без этого, но чтоб насмерть бить – такого не было. Шибко уж богатым княжий терем оказался, так что грабежу все предались, некогда над бабами глумиться было.

– Я тебя не о дворовых девках спрашиваю. У брата в ту пору моя невеста, княжна Трубецкая, гостила. Видал ее аль нет?

Чернец, потупив взор, растерянно промолвил:

– Да нет, женок звания благородного в имении не было. Сам же знаешь, князь Роман, когда гонения на него начались, свою жену тайком в Литву отправил, через то и поплатился головой. Царь, видать, решил, что он вослед за ней сбежит, потому и приказал его схватить да на правеж доставить.

Весть о том, что брату удалось спасти жену, явилась новостью для Новосильцева, и он еще острее ощутил свою вину перед пропавшей Юлией. Подойдя к бывшему опричнику, бывший воин знаменной полусотни Хоперского полка, ухватив его за бороду, с яростью воскликнул:

– Ты что, не понял, о чем я речь веду? Правду говори, паскуда, или порешу. Сдохнешь, грехи не замолив, и будешь вечно гореть в геенне огненной.

Князь Дмитрий сам не ожидал, что его угроза возымеет подобное действие. Рухнув на колени, монах взмолился:

– Не губи, ваша милость, я здесь вовсе ни при чем. Это все Грязной, будь он трижды проклят.

– Не скули, толком сказывай, что знаешь о княжне, – строго приказал Новосильцев и саданул коленом чернецакромешника в бородатую харю. Судя по всему, присутствие на допросе пана Иосифа Ванькой Княжичем не прошло для него даром.

– Когда мы имение покидали и уходили в лес вдоль озера, Васька приотстал. Я оглянулся, а он в мешке с добычей шарится. Вынул чью-то руку, толком в темноте не удалось мне разглядеть, но, похоже, женская рука была. Так вот, он с пальца перстень снял, а мешок в воду кинул. Боле ничего не ведаю, богом клянусь, – истово заверил монах.

Дмитрий Михайлович пошатнулся, чтоб не упасть, он прислонился спиной к стене, после чего спросил:

– Грязной, это тот самый злыдень, которого за трусость царь сказнил?

– Да нет, его племянничек.

– Стало быть, сей нелюдь жив?

– Живой, что такому сделается. Он, сволочь хитроблудая, чуть ли не первым на государев призыв Москву от – нехристей оборонять откликнулся. Знал, гаденыш, как труслив Иван Васильевич, что не станет сраженье принимать, а спасаться бегством будет.

– Это хорошо, значит, есть с кого спросить, – с угрозою промолвил князь.

– Никак, с Васькой расквитаться хочешь? – насмешливо спросил монах и поднялся с колен. Мстя за пережитое унижение, он глумливо добавил: – Не в обиду будь сказано, но с Грязным тебе не совладать – кишка тонка. Его опала вовсе не коснулась. Васька нынче в государевой охране служит, второй в ней человек после Никиты Одоевского. Говоришь, мне райского блаженства не видать, наверно, так. Но тебе даже на этом свете не иметь покою. Будешь маяться душой до самой гробовой доски, зная, что насильник и убийца твоей невесты живет, не тужит. Хотя, может, сия красавица тоску твою развеет, – кивнул чернецопричник на Елену.

– Умолкни, пес, – сдавленно воскликнул Новосильцев, направляясь к злыдню, но покачнулся и со стоном повалился на холодный каменный пол.

– Ну вот, я ж говорил, где такому хлипкому против Васьки Грязного устоять, – довольно заявил укрывшийся под личиной сына божьего нелюдь, указывая перстом на бесчувственного князя, однако тут же задрожал от страха, услыхав певучий женский голос.

– Пошел вон, поганец глумливый, еще хоть слово скажешь – глотку перережу.

Что угроза не шуточная, оборотень поверил сразу. Пред ним стояла не хрупкая белотелая красавица, которую он видел всего лишь миг назад, а разъяренная волчица с кинжалом в руке. Крестясь, монах попятился и, даже не простившись с игуменьей, скрылся за дверью.

– Неужто впрямь убить смогла бы? – спросила Маша, с испугом глядя на Елену, но чувствуя при этом, что вопрос ее излишен и наивен.

– Конечно, смогла, – уверенно ответила прекрасная литвинка.

– И где же ты смертоубийству обучилась?

– Долго, мать-игуменья, рассказывать, нашлись люди добрые, научили. Когда окажешься пред выбором – быть растерзанной или кровь поганую пролить, оно как-то все само собою получается. По-иному просто нельзя, иначе участь князевой невесты постигнет.

Приподняв подол своего платья, отважная воительница сунула кинжал в подвязанные к ее точеной голени ножны и смущенно попросила:

– Шли бы вы к себе, негоже божьей дочери смотреть на все это, мы уж как-нибудь в своих делах мирских сами разберемся.

– А с ним что будет? – кивнула Маша на лежащего в беспамятстве князя Дмитрия.

– О Дмитрии Михайловиче не беспокойся. Чточто, а престарелых мужей радовать я тоже умею. В этом деле, как и в душегубстве, у меня достойные наставники были.

– Зачем так плохо говоришь о себе? Я же вижу, девка ты хорошая, душа у тебя чистая, – попыталась возразить игуменья.

– Душа? – с горечью переспросила синеглазая красавица. – А кому она нужна, моя душа-то? Телом завладеть охотников хоть отбавляй, а душою мало кто интересуется.

– Нашла о чем печалиться, такая молодая да красивая. Еще встретишь человека, которому не только твои цицки, а и сердце, по любви истосковавшееся, понадобится, – стала успокаивать Еленку божья дочь.

– Уже встречала, и не одного, а даже двух, – печально ответила литвинка. – Только один уже давно в сырой земле лежит, а другой… – Елена снова отвернулась к окну и с загадочной, по-матерински снисходительно-печальной улыбкой вымолвила: – А у другого, видно, нету времени со мной возиться, ему великие дела подавай. Как уехал к себе на Дон, мирить казаков с государем Грозным, так где-то запропал.

– Вот те на, – опешила игуменья. – Это как же тебя, шляхетскую княжну связаться с вором-душегубом угораздило?

– Я княгиня, а не княжна, титул мне не по родству, а от мужа покойного достался. Только не любила я его. Не зря у вас, у русских, говорится – насильно мил не будешь. А Ванечка вовсе не душегуб, он воин праведный, как Святой Георгий Победоносец, и любимый мой единственный, – еле сдерживая слезы, но все так же улыбаясь, ответила Елена.

Несмотря ни на что, она любила Ивана, как прежде, и его измена, а иначе объяснить исчезновение есаула было просто невозможно, не породила в сердце покинутой красавицы недобрых чувств. Это в темной душе любовь и ненависть могут слиться воедино, но в светлой Еленкиной они всегда жили врозь.

– Мне и впрямь, пожалуй, лучше уйти, – сокрушенно покачала головой игуменья. Уже переступив порог, Маша обернулась, с сожалением глядя на несчастную красавицу, она сказала на прощание: – Вот гляжу на тебя и думаю, как же я была права, что к богу в услужение ушла. Пятнадцать лет сомненьями терзалась – не зря ли молодость свою за монастырской стеною схоронила? А нынче вижу – правильно я сделала. Шибко суетен и страшен этот мир.

Провожая игуменью печальным взглядом, грешная красавица, в свою очередь, подумала: «Оно, конечно, без любви жить проще и спокойнее. Только надо же комуто детей рожать. Если все уйдут в монахини, исчезнет род людской», – затем присела рядом с Новосильцевым и стала нежно гладить его седые волосы.

Первое, что увидал очнувшийся князь Дмитрий, были наполненные искренним состраданием прекрасные Еленкины глаза да ее порочно пышная грудь. Царев посланник хотел спросить о чем-то, но белокурая богиня строго приказала:

– Молчи, Дмитрий Михайлович, ничего не говори, – и, прижав его голову к своей обворожительной груди, еле слышно прошептала: – Согласна я.

Что подвигло своенравную красавицу изменить свое решение? Да уж, конечно, не любовь, а самая что ни на есть бабья жалость, которая порой способна привязать женщину к мужчине. Только вот надолго ли?

3

Свое второе венчание, впрочем, как и первое, Еленка почти не запомнила. Тогда ей застил разум девичий страх, теперь она стояла возле алтаря, словно зачарованная, видя пред собою не скорбные лики святых, а карие с зеленой искоркой Ванькины глаза. Лишь когда длинноволосый православный поп провозгласил:

– Венчается раба божья Елена, рабу божьему Димитрию отныне и на веки веков, аминь, – новоявленная русская княгиня тревожно встрепенулась.

– Почему Дмитрий, я ж Иванова жена, дите его во мне?

Хмельной от счастья Новосильцев по-своему истолковал беспокойство своей прекрасной невесты. По случаю свадебного торжества в храме были зажжены все лампады, а также множество свечей, и их сладковатый дым едва давал вздохнуть. Тяжело откашлявшись, царев посланник радостно промолвил:

– Вот и воссоединил нас господь, – после чего, взяв под руку свою избранницу, поспешно направился к выходу. «Как бы не сомлела голубица моя белая. В эдакой-то духоте да ейном положении легко такое может приключиться».

Мать-игуменья, сотник Добрый и с десяток княжеских друзей из числа хоперцев двинулись вслед за молодыми.

Ранний зимний вечер уже вступил в свои права. На дворе стояли сумерки, и крепко подморозило. Глотнув бодрящего, холодного ветра, Елена наконец-то обрела рассудок, покинувший ее во время венчания.

– Ну что, княгиня Новосильцева, как дальше будешь жить? – вопросила она мысленно саму себя с печальною усмешкой. Как бы в ответ на сей извечный вопрос со стороны монастырских ворот раздался приглушенный снегом конский топот и грозный окрик молодого, но, повидимому, очень сердитого человека.

– Эй, долгогривые, отворяйте ворота, а не то вышибем их к чертовой матери.

– Максим, не смей пугать слуг божьих, чего орешь, словно нехристь какой-нибудь? – прозвучал ему вослед спокойный, несравнимый ни с каким другим голос Княжича.

– Ванечка приехал, не забыл меня, – задрожав всем телом, прошептала мужняя жена, не страшась ни господа, ни черта, не стыдясь ни мужа, ни людей, она бросилась навстречу полюбовнику. Возле ворот несчастная грешница споткнулась и рухнула ничком в голубовато-серебристый под холодным лунным светом снег.

Жуткий, сродни могильному, холод, повеявший от мерзлой земли, поверг Еленку в ужас.

– Все, сейчас умру, – едва успела подумать отчаянная сумасбродка, как в тот же миг чьи-то сильные руки подхватили ее и по-девичьи нежные, до боли в сердце родные губы Ваньки принялись растапливать снежинки на алых чувственных губах, стрельчатых ресницах и милом носике измученной жестокими людскими нравами неземной красавицы.

– Елена, Еленочка, любимая моя, – исступленно шептал Иван.

Прозвучавший за его спиной смущенный возглас Доброго пищальным выстрелом ударил в головы влюбленных.

– Вань, ты уж извини, но теперь она не полюбовница твоя, а князя Дмитрия венчанная жена.

Ощутив, как – Княжич покачнулся, но при этом еще крепче прижал ее к себе, белокурая литвинка наконец открыла свои глаза-озера. Мир земной явил пред ней не только исхудалый, болезненно бледный лик возлюбленного, но и донельзя смущенные лица обступивших их Луня, Разгуляя, Лихаря с Лысым, да еще какого-то, доселе незнакомого юноши. Впрочем, в больших раскосых очах последнего не было смущения, в них горела откровенная ненависть. Всеобщее молчание первым нарушил именно он. Звякнув дорогой кольчугой, отрок положил ладонь на рукоять не менее добротной сабли и с угрозой заявил:

– Это мы еще посмотрим, чья она жена, – после чего вопрошающе взглянул на Княжича, как бы спрашивая дозволения порешить боярина-паскуду, умыкнувшего у есаула бабу.

– Уймись, Максим, дела такие саблей не решаются, – с горечью, но беззлобно, а, скорей, устало приказал Иван. Теперь и на лице Максимки отразилось полное недоумение. Отецпокойник учил его совсем другому. Учил, что силою заполучить можно все: власть, богатство, славу, а уж про бабу, пусть даже и такую раскрасавицу, вовсе говорить смешно. Пожав плечами, Бешененок отступил, продолжая неотрывно смотреть на Княжича. Спорить он не стал не потому, что шибко уважал убийцу своего отца, все обстояло гораздо сложней. Есаул был не такой, как все, а потому жутко для Максимки интересен. Как же он поступит на сей раз?

Ванька между тем застыл в нелегком раздумии. Последовать совету Бешененка и убить Новосильцева, пусть даже не убить, а просто-напросто отнять у князя жену, означало пойти против веры и совести. Этого он сделать не мог. Но и выпустить из рук нежное, родное Еленкино тело тоже не хватало сил.

Повернувшись к Дмитрию Михайловичу, Иван приветственно кивнул и почти спокойно вопросил:

– Нынче обвенчались?

– Только что, – в тон ему ответил Новосильцев.

– Свадьбу здесь, в монастыре, намереваетесь справлять?

– А где ж еще-то, в трапезной уже и стол накрыт.

– Ну так веди, что зазря на холоде стоять. Еленка, вон, совсем закоченела.

И необычная процессия направилась к божьей обители. Впереди вышагивал жених, за ним любовник с невестой на руках, а далее ошалевшие от всего увиденного гости.

Последним шел Максим. На душе у парня было грустно, он даже посмотрел по сторонам, ища причину своей печали, но, конечно ж, не нашел ее. Откуда Бешененку было знать, что она в нем самом. Что пусть пока лишь только сердцем, а и он стал понимать – саблей впрямь добиться можно очень многого, но только не любви.

На пороге трапезной Иван остановился и наконец-то выпустил Елену из рук. Утирая слезы, что лили в два ручья из ее колдовских синих глаз, он ободряюще сказал:

– Не плачь, как дальше жить – покажет время, – затем кивнул Новосильцеву. – Ступай с гостями, я сейчас вернусь, коней вот только отведу на постоялый двор.

Бешененок было вознамерился пойти вместе с ним, но Княжич строго воспротивился:

– Куда собрался? Нечего за мной хвостом таскаться, и без тебя тошнехонько, – однако тут же примирительно добавил: – Какой же ты неугомонный, прямо как мой бывший друг Сашка Маленький.

– Что за Маленький, в станице нашей вроде нет такого? – поинтересовался Максим.

– Ты его не знаешь, он на войне с поляками погиб. Всего лишь на год старше тебя был, – ответил Княжич и вышел на монастырский двор.

4

Невеселой оказалась свадьба князя Дмитрия. Поминки порою радостней бывают, особенно когда они идут к концу и подвыпившие гости ударяются в воспоминания о нескучном нраве усопшего.

В просторных, с высокими сводчатыми потолками, каменных палатах, что служили трапезной монахиням, за довольно щедро уставленным столом – не поскупилась мать-игуменья для друга юности, собрались одни хоперцы. И те, которые прибыли в Дмитров прямиком с войны, и те, что заявились с Ванькой нынче вечером. Опричь казаков, на свадебный пир отважилась прийти лишь только Маша, она сидела на почетном месте, рядом с женихом. Возле невесты место пустовало, дожидалось Княжича. В ожидании пришествия есаула и развязки причудливой любовной истории, что случилась между ним, царевым посланником и красавицей шляхтянкой, большинство станичников помалкивало. Одни усердно налегали на доброе монастырское вино и нескудную монашью снедь, другие просто ждали, уткнувшись ликом в стол. Только Разгуляй, сидевший рядом с Добрым, в полголоса, но так, чтоб было слышно всем, не стесняясь в словах, корил старого сотника.

– Ты какого черта, пень трухлявый, почти два месяца здесь торчал, – было самым безобидным из того, что услыхал Игнат от Митьки. До поры до времени он терпел, но, когда еще и Бешененок по юной дурости решив прийти на помощь Разгуляю, презрительно изрек:

– Эх ты, за бабой углядеть не смог. Игнат не выдержал:

– Молчи, гнида вострожопая, не из-за тебя ль, гаденыша, все приключилось, – он уже знал от Лысого о событиях в родной станице. Затем набросился на Митьку: – А ты чего язык распустил? Тоже мне, нашелся праведник, всех рассудил. А о ней хоть кто-нибудь подумал? – при этом Добрый густо покраснел и почти шепотом добавил: – Неизвестно еще, кем лучше быть – есаула полюбовницей или князя венчанной женой.

Привыкший к смирному нраву сотника, Митяй чуток опешил от столь злобной отповеди. Впрочем, удивляться было нечему. В душе Игната шла борьба разноречивых чувств. Ваньку он знал с детства и очень уважал за то, что в нем успешно сочетались совесть и отвага. Но и князь ему был дорог. Ведь никто иной, а Новосильцев спас его в кровавом бою. Об этом Добрый никогда не забывал. А Елена, ее старый воин просто-напросто любил. Любил тайно, самозабвенно, боясь признаться в этом даже самому себе. Однако ушлый Митька враз смекнул, что к чему. Плутовато улыбаясь, он повернулся к Луню, но по задумчиво-печальному лицу Андрюхи сразу понял, что с ним творится то же самое, что с Добрым.

– Ну дела, вот девка, всех перебаламутила. Привези на Дон такую, так и он всколыхнется. Слава богу, что я с нею не поехал, а то б сидел сейчас, как эти, словно в штаны насрав, – глядя на Елену, восторженно подумал Разгуляй.

В белом шелковом, расшитом жемчугом платье, со стянутыми в косу с красной лентой волосами и отрешенным взглядом огромных глаз, которые казались почти что черными на бледном, как отбеленный холст лице, та была не то, чтобы божественно красива, а просто дьявольски прекрасна. И хорунжий склонил свою лихую голову, в глубине души почуяв, что и он далеко не равнодушен к чужой жене и любовнице.

Княжич появился за полночь, когда многие уже стали думать, что он вовсе не придет. Войдя в покои, Иван смахнул с кудрей осыпавший их снег, после чего направился к молодым. Шел он не своей танцующей походкой, а каким-то неверным, пьяным шагом, хотя был совершенно трезв. Подойдя к своему месту, но не садясь, есаул наполнил кубок и, стараясь не глядеть на Еленку, обратился к Новосильцеву.

– Поздравляю тебя, князь, и тебя, княгиня, – при этом он не удержался и коснулся кончиками пальцев Еленкиной косы. – Совет вам да любовь, – выпив чару одним духом, есаул по-юношески звонким от волнения голосом добавил: – Никто из нас ни в чем не виноват – просто, знать, судьба нам выпала такая.

– Да ты чего стоишь? Садись, ешь-пей, – начал приглашать его князь Дмитрий.

– Благодарствую, Дмитрий Михайлович, только чтото нездоровится мне ныне. Видно, к непогоде рана разболелась. Я лучше пойду, посплю.

Иван, похоже, не лгал. По крайней мере, лихорадочный блеск глаз служил ему весомым оправданием.

– К тому же надо еще к встрече с государем приготовиться. Ты как, не передумал казачков-разбойничков царю Грозному вести на показ?

– Да нет, уговор наш в силе, завтра же поедем, и так все сроки вышли.

– Ну и ладно, вот в первопрестольной вашу свадьбу и доиграем. А то как-то стеснительно в монастыре гулять. Ты же знаешь, я в пьянстве удержу не знаю – разойдусь, так всех монашек распугать могу, – в глазах Ивана полыхнул уже не болезненный, а лихой разбойничий блеск.

– Это верно, – пронесся над столом одобрительный ропот. Казаки были рады, что их атаман, несмотря на все постигшие его невзгоды, остался прежним Ванькой Княжичем – бесшабашным, неуемным, отчаянным.

– Стало быть, до завтра, князь, – прощально взмахнув рукой, Иван покинул трапезную, но уже не разболтанным пьяным шагом, а уверенной, по-волчьи легкой походкой.

Держаться бодро хватило сил лишь до порога. Выйдя за дверь, Княжич прислонился к холодной, каменной стене. «Садись, ешь-пей», – вспомнил он приглашение Новосильцева.

«Тут не только пить, жить не хочется», – подумал Ванька и, чувствуя, что если простоит еще хоть полминуты, то вернется да натворит бог знает что, почти бегом направился к воротам.

Как только Иван вышел, Еленка поднялась из-за стола, выдернула ленту из косы и, встряхнув своею серебристой гривой, словно норовистая кобылка, приказала вскочившему вслед за нею мужу.

– Не ходи за мной, я скоро вернусь.

Провожаемая полусотней мужских взглядов, средь которых были испуганные, завистливые и даже блудливые, но ни одного осуждающего, она величественной поступью вышла из трапезной.

Догнать Княжича ей удалось уже за монастырской стеной. Позабыв про гордость, Еленка жалобно окрикнула:

– Ванечка, постой, – и, скользя сапожками да спотыкаясь на обледенелой дорожке, побежала к остановившемуся, но не сделавшему ей навстречу ни шага Ваньке.

– Говоришь, никто ни в чем не виноват? А где ты раньше был? Я тебя два месяца ждала, все слезы выплакала. Что мне было делать после того, как ты сам меня просватал Новосильцеву?

В голос заревев, Еленка стала колотить маленькими, но сильными кулачками Ивана в грудь. Тот вздрогнул и тихо застонал. Враз прервав свой плач, литвинка испугано спросила:

– Что с тобой?

– Ничего.

– Я же вижу, – откинув полы кунтуша, отчаянная сумасбродка рванула на Княжиче рубашку. При виде свежего багрового рубца напротив сердца она в ужасе воскликнула: – Так ты что, опять был ранен?

– А что ж еще-то, кроме раны или смерти, задержать меня могло, – отрешенно промолвил Ванька, пытаясь запахнуть кунтуш. Но Еленка снова заревела, поливая слезами израненную грудь любимого, она взмолилась:

– Господи, да когда ж все это кончится?

Услыхал ли бог ее мольбу – неизвестно, отвечать пришлось Княжичу, и он ответил, все так же отрешенно:

– Когда убьют, тогда и кончится, – затем, немного помолчав, попросил: – Оставь меня, Елена, ступай к мужу, довольно Дмитрия Михайловича срамить, ему сейчас не легче нашего.

– Скорей всего, что так, – согласилась беглая невеста, припомнив рассказ монаха-опричника, и тут же, словно малое дите, обиженно спросила: – Бросишь нас теперь? – под «нас» Еленка подразумевала себя и их еще не народившегося сына, но Ванька понял иначе, а потому ответил:

– Не знаю, не могу я против бога идти, но и вас с князем Дмитрием оставить на произвол судьбы в такое время тоже не по-христиански будет. Неизвестно, как твоего мужа встретят на Москве. Кольцо когда еще говорил, что под доносы, на него написанные, царевы дьяки сундук отдельный завели, а уж он-то зря не скажет. Да и со мной не все так благостно, как кажется. Ежели узнает Грозныйцарь, что я у побратима есаулом был, может все мои заслуги позабыть. Так что не печалься понапрасну, государь, он милостив, наверняка кому-нибудь из нас двоих голову отрубит, тогда-то все само собой и образуется.

– Господь с тобой, – опять воскликнула Еленка, охваченная страхом и за мужа, и за полюбовника.

– Да шучу я, шучу. Эка переполошилась, а еще полковничья дочь, – усмехнулся Княжич.

Знай Иван, что слова его почти пророческие, но от царевой милости погибель обретет не он, не Новосильцев, а Елена, вряд ли бы ему пришла охота шутить.

– Вань, а ну ее, Москву. Давайте лучше где-нибудь в глуши построим дом и будем там все вместе жить. Казаков твоих к себе возьмем, сколько можно им ради хлеба насущного разбойничать. Денег у меня в избытке, не то, что на усадьбу, на дворец хватит, еще и детям останется, – мечтательно промолвила литвинка, прижимаясь к есаулу.

Умиленный ее наивностью, Иван вновь не смог сдержаться от насмешки.

– Да ты, девка, прямо как султан турецкий, гаремом решила обзавестись.

– Зря смеешься, – обиделась красавица. – Вот отец мой так и поступил. Когда король Август умер, а на его место иноземцы пришли – сначала француз Генрих полоумный, потом хромой мадьяр, он на все плюнул, собрал друзей и удалился в свое имение. Ты бы только знал, как мы славно жили.

«Жили-то вы, может быть, и славно, только чем все кончилось», – подумал Ванька, но огорчать любимую не стал, лишь назидательно изрек: – Тут тебе не Речь Посполитая. Наш царь-изувер из-под земли достанет. На Дон и то, вон, свои когти запустил.

Видя, что Еленка вся дрожит, Княжич снял кунтуш, накинул ей на плечи и, крепко обняв, заявил:

– Ничего не бойся, надо будет, так и от царя отобьемся, а теперь иди, как бы князя от своеволья твоего удар не хватил.

На том они расстались. Окрыленная примирением с любимым Еленка побежала к гостям, а Иван, не чуя холода от избытка чувств, в разорванной почти что до пупа рубахе направился на постоялый двор. Кунтуш ему вернул под утро полупьяный Разгуляй. Он был единственный, кто твердо держался на ногах, потому и удостоился доверия княгини. Остальные станичники, включая отрока Максимку и даже трезвенника Игната, еле-еле добрались до ночлега. Только богу одному известно, как никто по дороге не замерз. Оттого-то только в середине следующего дня есаул сумел поднять свое хмельное воинство в поход на Москву.

5

Отправив стрельцов под началом Бегича вперед, якобы с дозором, есаул построил казаков у ворот монастыря, а Митька, желая порадовать Новосильцева, даже развернул хоругвь Хоперского полка. Время шло, но князь с княгиней не появлялись.

– Ишь, как долго милуются, – позавидовал кто-то из станичников.

Княжич был уверен, что после их вчерашнего объяснения Еленка не допустит к себе мужа, да и тот вряд ли станет настаивать, не такой Дмитрий Михайлович человек. Однако, чтобы убедиться в этом окончательно, он окликнул Лысого:

– Никита, будь любезен, сходи, поторопи.

Не обделенный умом казак вернулся очень скоро, с выпученными от изумления глазами.

– Ну, братцы, дела. Захожу к князю Дмитрию, а он лежит один на холостятском своем лежбище да смотрит в – потолок. Я спрашиваю, где княгиня? Он и говорит, не знаю, должно быть, у себя, в дорогу собирается.

– Ладно, хватит языком трепать. Не наше дело, кто из них где спит, как-нибудь уж сами разберутся, – сердито перебил Никиту Ванька, но при этом в очах его зажглись радостные искорки – Скоро ль выйдут-то?

– Выйдут, никуда не денутся, – ответил Лысый, блудливо усмехнувшись, он предупредил: – Смотри, с коня не свались.

И Елена вышла. С коней казаки, конечно, не попадали, однако рты раскрыли все, начиная с Ивана и кончая Бешененком, оттого, что взору их явилась не красавицакнягиня, которую они видели вчера, а отчаянная атаманша. На голове Еленки красовалась лихо заломленная шляхетская шапочка с квадратным малиновым верхом, украшенная белым страусовым пером, о каком мечтал когда-то Сашка Маленький. Плечи укрывала короткая соболья шубейка, подпоясанная златотканым поясом. Пояс сей не только подчеркивал осиный стан литвинки, за него был заткнут новехонький кремневый пистолет, а на боку висела сабля. Точеные, туго обтянутые замшей ноги были обуты в красные сапожки со звонкими серебряными шпорами. В своем воинственном виде любимая представилась Ивану, да и другим казакам, не только красивой, красавицей она была всегда, но какой-то особенно родной.

– Такая девка старому сморчку досталась, – сокрушенно вымолвил Максимка и тут же получил от есаула подзатыльник, от которого большой отцовский шлем надвинулся ему на самые глаза.

Шаловливо подмигнув казачонку, Еленка ласточкой взлетела на подведенного Игнатом коня и задорно вопросила станичников:

– Ну что, казаки, едем покорять Москву?

– Да мы с тобой, княгиня, не то чтобы Москву, а и Варшаву покорить согласны, – ответил за всех Разгуляй.

Как только хоперцы подъехали к большой дороге, они увидели идущее по ней конное воинство. Судя по приметным красным кафтанам, это были стрельцы.

– Косопятые, никак с войны до дому возвращаются, – потянув Ивана за рукав, кивнул на них Лысый.

– Да им, похоже, не меньше нашего досталось.

Никита был прав. От конного стрелецкого полка Барятинского осталось не более трети. У многих уцелевших головы иль руки были перевязаны, а одежда изодрана в клочья.

– Глянь, Иван, никак, сам их полковник скачет к нам, – снова потревожил есаула Лысый, указав перстом на приближающегося всадника.

– Да, вроде он, – без особой радости сказал Княжич и помрачнел, припомнив встречу с Барятинским возле воеводской избы.

Впрочем, недовольство его вскоре почти рассеялось. Война изрядно укротила строптивый нрав стрелецкого начальника. Подъехав к казакам, он первым протянул Ивану руку.

– Будь здоров, полковник. Что, к государю на поклон со своими орлами направляешься?

– Да нет, я пока князя Дмитрия сопровождаю, а там видно будет. Может, Грозный-государь и не захочет повидаться с нами, – сдержанно ответил Княжич.

– Захочет, куда ему деваться-то. У него, кроме вас да нас, стоящих бойцов совсем не осталось. Али позабыл, как Мурашкин со своим дворянским ополчением удирал?

Увидев Новосильцева, Барятинский приветливо махнул ему рукой:

– Здравствуй, Дмитрий Михайлович, – и тут же изумленно полушепотом спросил: – А кто это с ним рядом?

– Князева жена, – стараясь быть как можно более равнодушным, пояснил Иван.

– Где же он такую диву выискал?

– Князь Дмитрий не нам чета, человек шибко грамотный. Разные языки да обхождение иноземное знает, вот и сосватал шляхетскую княжну, – язвительно промолвил Ванька.

– Ну и дела, а я, по правде говоря, всегда считал его чуток пришибленным, – насмешливо признался Барятинский, с восторгом глядя на Еленку, однако вспомнив, что – Княжич с Новосильцевым друзья-приятели, согнал с лица усмешку и деловито предложил: – Ты проезжай вперед, а то мои переходом дальним истомлены, плетутся еле-еле.

Разобравшись по трое в ряд, хоперцы выехали на дорогу. Как-то так случилось, что Елена с мужем да Игнат, который был теперь при ней за стремянного и телохранителя, оказались впереди. Тут-то есаул впервые испытал муки ревности. Обычно грустная, задумчивая красавица на этот раз была не в меру весела. Ведя беседу то с сотником, то с мужем, она часто прерывала разговор звонким, словно колокольчик, заразительным смехом. Спутники отвечали ей тем же. Более того, вскоре Лихарь с Разгуляем, ехавшие с Княжичем в одном ряду, тоже стали строить счастливые усмешки.

«Вот дуреха, вчера рыдала, а теперь хохочет, как умалишенная. Ишь, два месяца она ждала, глаза повыплакала. Мама, вон, отцу до самой смерти верность хранила», – с обидой думал Ванька, видя пред собой точеный стан и роскошные волосы своей неверной, но по-прежнему до одури желанной возлюбленной.

Лебедь разделял неудовольствие хозяина. Каждый раз, когда порывы ветра кидали ему в морду Еленкины косы, он злобно фыркал, норовя ухватить их зубами. Жаль, что это ему не удалось, а то б красавице пришлось невольно оглянуться и чувственный Иван, конечно, смог бы разглядеть в ее очах умело скрытую, но от того не менее горькую печаль.

6

Свою вторую брачную ночь, в отличие от первой, Елена провела не в объятиях нелюбимого мужа, а в тягостных раздумьях. Хоть Княжич и сказал никто ни в чем не виноват, но получалось, что как раз она кругом во всем и виновата. Ну зачем было давать надежду Новосильцеву, которого ей никогда не полюбить. С Ванькой дело обстояло еще хуже. Что ни думай, что ни говори, но ведь не он женился, а Еленка вышла замуж. Добрая душа красавицы теперь желала только одного, чтоб всем вокруг нее было хорошо. Мысль о возрождении воинского братства, подобного тому, в котором выросла дочь отважного полковника, где все, как ей казалось, были счастливы, накрепко засела в ее сумасбродной головушке. Но без Ивана сии благие намерения теряли всякий смысл. Надо было его вернуть, влюбить в себя пуще прежнего.

«Лихостью тебя лишь можно покорить, – припомнила Елена признание есаула. – Ну что же, миленький, лихости мне сызмальства не занимать, а теперь от жизни эдакой еще больше прибавилось. Коли расстараюсь, так и тебя, бесстрашного, в трепет приведу», – решила гордая шляхтянка. Оттого и нарядилась атаманшей, потому и терзала Княжича ревностью.

7

Где-то через час Ваньке стало совсем невмоготу. Он уже три раза пожалел, что отправил Бегича с – дозором, а не поехал сам. Избавление от Еленкиной пытки, как ни странно, пришло от ненавистного Евлашки.

Когда вдали показалось небольшое поселение, к хоперцам подскакал стрелец на взмыленном коне. Взглядом отыскав Ивана, он воскликнул:

– Полковник, там наш сотник воров словил, подмоги требует.

– Каких воров?

– Да тех самых, о которых в грамоте прописано.

Верилось с трудом, что невезучий Бегич поймал Кольцо, но – Княжич, сам не зная почему, поверил. «Неужто побратим и впрямь решил царя убить», – взволнованно подумал есаул и помчался выручать друга-атамана.

Крайняя изба, по всем приметам служившая пристанищем для проезжающих, была окружена стрельцами. Уложив пищали на бердыши, они целились в окна и дверь.

– Толково обложили, – усмехнулся Ванька. – Не хватает только красного петуха под крышу пустить. Где ж он сам-то, сволочь завидущая. Хорошо еще, что этот гад не знает о Барятинском, а то бы не за мной, за ним послал.

Евлампий не заставил долго ждать себя. Выскочив изза соседней избы, он бросился к Ивану, на бегу размахивая каким-то свитком и вопя:

– Они самые, я для верности мужиков допросил, так все приметы сходятся.

– Так уж прямо и все, – искусно скрывая волнение, усмехнулся есаул. – Ты сам-то их видел?

Стрелецкий сотник слегка смутился, но уверенно ответил:

– А чего на них глядеть. Я вон, Федора послал, – кивнул он на десятника, который у колодца умывал разбитое лицо. – А они шибанули его дверью да говорят, катитесь, мол, отсель, покуда живы. Разве люди добрые, не воры, так со слугами царевыми поступят?

– Ну, если это действительно Кольцо, так он с твоим десятником еще по-божески обошелся, мог бы сразу на месте убить. Видно, шум им поднимать не хочется, – заключил Иван и строго приказал: – Стойте здесь, не мельтешите, я сам пойду посмотрю, что они за люди.

– Смотри, не смотри, меня теперь за поимку эдаких волков непременно полковником сделают, – радостно заверил Бегич .

«Сволочь ты, а не полковник. Сволочью родился, ею и помрешь, – подумал – Княжич, поднимаясь на крыльцо. У порога он остановился в легком замешательстве: Так вломиться или постучать. Брат ведь, он шальной, может рубануть не глядя».

Решив держаться золотой середины, он без стука, но с опаской потянул на себя дверь. В сенях было пусто, а другая дверь, что вела в горницу, оказалась распахнутой настежь. «Наверняка за ней стоят в засаде», – усмехнулся Ванька и смело шагнул через порог.

В горнице за колченогим столом сидел богатырского склада незнакомец с недлинной, но приметной курчавой бородой. Перед ним лежала сабля и пара уже запаленных пистолей. Раньше видеть Ермака Княжичу не доводилось, тем не менее он сразу же признал удалого атамана, о котором был наслышан сперва от побратима, потом от Сашки Маленького, и не по могучему размаху плеч, а по взгляду больших карих глаз, в которых отражались властность, незаурядный ум и отрешенность от мирских сует одновременно. Такое есаул видал лишь на иконах с изображением святых угодников.

«Не зря Кольцо его нахваливал, сразу видно – настоящий казачий вождь», – подумал Ванька, едва взглянув на будущего покорителя Сибири.

Как ни странно, но Ермаку незваный гость тоже понравился. «Интересно, что за херувим явился. На слугу царева вовсе не похож. У тех у всех, как на подбор, либо собачьи морды, либо свиные рыла, а этот чем-то даже на Георгия Победоносца смахивает», – подумал он и невольно улыбнулся при появлении Княжича.

– Здорово, атаман, – задушевно, словно к старому приятелю, обратился к нему Ванька.

– Будь здоров и ты, мил человек, только что-то я тебя не припомню, почему ты вдруг решил, что я какой-то атаман. Мы люди мирные, купеческого звания.

– Оно и видно, – есаул кивнул на изготовленное к бою оружие. – То, что ты меня не знаешь, не беда, и то, что я тебя признал, тоже не страшно. Другое плохо. Вас с Кольцо стрелецкий сотник по приметам, в царевой грамоте прописанным, опознал. Кстати, где Иван?

Вместо ответа Ермак взглянул на дверь, та тут же закрылась, и перед Княжичем предстал побратим с клинком в руке.

– Ванька, это ты, черт кудрявый! – радостно воскликнул Кольцо.

– Какой я черт, я супротив тебя младенец, али позабыл, как нас в станице звали?

– Нет, Ванюшка, я все помню, – и побратимы обнялись. – Что-то ты какой-то худой да бледный. Тяжела, видать, царева служба? – спросил Кольцо, разглядывая Княжича.

– После обо мне поговорим, давай о вас вначале, – отмахнулся Ванька и с волненьем в голосе добавил: – Вы что, взаправду государя убить намереваетесь?

– Вот те на, – разбойный атаман аж пошатнулся, а Ермак привстал из-за стола. – Не в моих привычках, Ваня, блаженных обижать, а твой царь, видать, совсем рехнулся. Слыхал, что он родного сына загубил, – сказал Кольцо.

От столь чудовищных известий есаул слегка оторопел, а Ванька-старший тем временем обратился к Ермаку.

– Не могу понять, зачем бояре цареубийцами решили нас объявить?

– Чему тут удивляться, – рассудительно ответил тот. – За поимку казаков-разбойников одна награда, а за извергов, на самого помазанника божьего покусившихся, уже совсем другая.

– А сюда каким вас ветром занесло? – осведомился Княжич.

– Купцов мы тута дожидаемся, братьев Строгановых. Они в Москву дорогой этой едут и нам встречу здесь назначили, вдалеке от посторонних глаз.

– Грабить, что ль, их собрались? – усмехнулся Ванька.

– Нынче поважней дела имеются. Мы за Камень идти намереваемся, страну Сибирь покорять. А купчишки обещали дать людей, места те знающих, справу да харчи и даже пушки, – гордо пояснил Кольцо.

– Смотри, не оплошайте. Купчишки – не казаки, просто так копейки не дадут, – предостерег Иван.

– Да нет, тут все без обману, как говорится, обоюдный интерес, – вмешался в разговор Ермак. – Шибко уж сибирцы во владеньях их шалят. От набегов татарвы совсем житья не стало, вот Строгановы и просили орду унять. Говорят, в Сибири новый хан объявился, уж очень лютый, мужикам с таким не совладать, казаки требуются.

– Что ж, нехристей рубить – святое дело, – одобрительно промолвил есаул.

– Пошли, Ванька, с нами, – предложил ему Кольцо. Видя, что побратим колеблется, он с издевкой вопросил: – Али так в царя влюбился, что жить не можешь без него?

– Влюбился, только не в царя.

– В кого же это, если не секрет?

– В жену чужую.

– Ну, ты, брат, даешь, то-то я смотрю, весь исхудал, тебе что, девок мало?

– Девок много, брат, и баб хватает, да Елена среди них одна. Ей подобные раз в сто лет рождаются, так что мне другой такой в этой жизни уже не отыскать, – с печалью в голосе поведал Княжич.

– Да, похоже, плохи твои дела, – с сочувственно изрек Кольцо. – Хоть одним бы глазом на эту ведьму глянуть.

Ванька яростно сверкнул очами, мол, не смей так говорить и, тяжело вздохнув, пообещал:

– Сейчас увидишь и ее, и мужа ейного. Хорошо бы, чтобы он тебя не увидал.

8

За окнами послышались голоса подъехавших хоперцев. Есаул встрепенулся и начал отдавать приказы двум матерым разбойным атаманам.

– Следом за моим отрядом конный полк идет. В нем бойцов около тысячи. Силой с ними нам не справиться, да и незачем напрасно кровь стрелецкую проливать, как-никак мы вместе воевали. Будем действовать хитростью. Ты, – кивнул он Ермаку, – как и мне, купцом представишься. Для пущей важности тем же Строгановым назовись. Ну а ты, брат, – Княжич шаловливо подмигнул и указал на брошенные кем-то у порога лапти с драными онучами, – скидывай кафтан да сапоги и в лапти обувайся. Харю скорчишь поглупей, чтоб сойти за мужика-провожатого. Оружие держите при себе, если Новосильцев выдаст, будем пробиваться. Кони у стрельцов измотаны, наверняка уйдем.

– Ты, Ванька, от любви своей, видать, совсем ополоумел. Видано ли дело, чтоб казачий атаман в лаптях щеголял, – возмутился Кольцо, но Ермак сурово осадил его.

– Друг твой верно говорит. Лучше малость походить в лаптях, чем в сапогах на колу красоваться.

Спорить побратим не стал, ругая Княжича непотребными словами, он начал разуваться.

– Ладно, хватит костерить меня, после душу отведешь, а сейчас давай прощаться. Неизвестно, свидимся иль нет еще хоть раз на земле этой грешной, – примирительно промолвил есаул, и Ваньки снова обнялись, теперь уж на прощание.

– Может, все-таки со мной пойдешь, а ну их, этих баб, – сказал Кольцо, положив ладонь на кучерявый затылок Ивана.

– Поживем – увидим, – отрешенно, как давеча Елене, ответил ему Княжич, после чего обратился к Ермаку: – Ждите здесь, я сперва один выйду, как кликну эй, купчишки, выходи, сразу же ступайте на крыльцо.

– А не выдаст нас сей молодец, – спросил Ермак, кивая есаулу вслед.

– Не выдаст, – уверенно ответил Кольцо и, малость помолчав, проникновенно вымолвил: – А коли выдаст, я даже пальцем не шелохну, как баран пойду на заклание. Ежели уж Ванька сделался Иудой, значит, этот мир перевернулся, тогда не только покорять Сибирь, но и жить не стоит.

9

Выйдя на крыльцо, Княжич посмотрел по сторонам. Стрельцы по-прежнему стерегли избу, а казаки, не слезая с седел, стояли на обочине дороги.

– Эти маху не дадут, сразу же поймут, что к чему, – подумал он, окинув взглядом лихих бойцов знаменной полусотни.

– Максимка бы не оплошал по молодости, – промелькнула было у него опасливая мысль, однако, увидав, с какою ненавистью Бешененок взирает на стрельцов, есаул понял – и за этого не стоит опасаться. Оставался один лишь Новосильцев, но на Еленкиного мужа Иван старался даже не смотреть. Будь что будет.

В это время от уже показавшегося вдалеке стрелецкого полка отделился одинокий всадник. Барятинский, заметив, что казаки остановились, самолично вознамерился узнать, в чем дело.

– Несет тебя нелегкая, – ругнулся Ванька. – А может, так оно и лучше, все разом решится.

Не успел Иван сойти с крыльца, как Бегич бросился ему навстречу.

– Ну что, сдаются супостаты?

– А куда же им деваться, сволочам, – недобро усмехнулся Княжич и, секанув стрелецкого сотника плетью поперек лица, голосом, наполненным начальственной спесью, заорал: – Ты выслуживайся, гад, но меру знай. Кого вместо разбойников подсунуть норовишь. купчишку да мужика сопатого? Государя, сучий потрох, хочешь обмануть? Ни за что ни про что награду получить вознамерился?

– Что опять не поделили? – спросил подъехавший Барятинский. Он знал, что у Княжича с Бегичем идет вражда еще со времен войны, и они просто ненавидят друг друга.

– Да вот, любимец твой от зависти совсем ополоумел. Государя обмануть готов ради того, чтоб место твое заполучить.

– Врет он, врет, варнак проклятый, своих дружков разбойников выгораживает, – брызгая кровавою слюной и размахивая грамотой, завопил Евлашка.

– Не слушай, князь, ты эту сволочь, сам взгляни, что за приметы в грамоте прописаны да сравни, – невозмутимо предложил Иван. Барятинский, вырвав свиток из сотниковых рук, принялся за чтение, а есаул задорно выкрикнул:

– Эй, купчишки, выходи на расправу!

Дверь тут же распахнулась и на крылечко вышли Ермак с Кольцо, который наилучшим образом исполнил приказание побратима. Разбойный атаман переобулся в лапти и снял не только кафтан, но и штаны. На нем осталась лишь холщовая рубаха да исподники, перемазанные сажей из печи. Чтоб изобразить испуг, Ванька-старший выпучил глаза, разинул рот и даже слюни распустил по бороде.

– Знатных Бегич разбойников словил, сразу видно, что отпетые душегубы, особенно вон тот, с соплями, – засмеялся есаул, а за ним все остальные казаки. Они не понаслышке знали Кольцо, и столь плачевный вид лихого атамана вызвал у станичников неудержимый хохот.

– Но ведь приметы кой-какие сходятся, – робко возразил Барятинский, подавая Княжичу грамоту.

– Да читал я, князь, сию цидулу, – отстраняя свиток, заявил Иван и принялся вещать по памяти: – Вор Ивашка Кольцо – росту выше среднего, в плечах широк, горбонос, глаза карие, волосами черен и немного кучеряв. По таким приметам, князь, твоего сотника надо сразу же вязать да тащить в приказ разбойный.

Возразить на это было нечего, но тем не менее дотошный воевода спросил у Ермака:

– Кто таков, какого роду-племени?

Тот, придав лицу, выражение смиреной гордости, с достоинством ответил:

– Я, Строганов Матвей, торговый человек. В столицу еду на поклон царю, хочу просить защиты от татар сибирских.

Услыхав известную на всю державу купецкую фамилию, Барятинский почти поверил, но для порядка обратился к Кольцо:

– А ты чей будешь?

– Ась? – дурашливо переспросил разбойный атаман и, встретив грозный взгляд стрелецкого начальника, жалобно заныл: – Я, боярин, здесь вовсе ни при чем. Купец меня с толку сбил. Покажи, говорит, дорогу на Москву, а за это лошадь да огромные деньжищи посулил, целых две копейки.

В доказательство своей невиновности Ванька-старший разжал черный, словно у арапа кулак, он нарочно перемазал руки сажей, чтобы скрыть следы перстней, и на ладони заблестели две серебряных монетки. Одну Кольцо засунул за щеку, а другую, горестно вздохнув, протянул Барятинскому.

– Может быть, в деньгах нужду имеешь, так возьми, я не в обиде, сам господь велел делиться.

Лихой разбойник не сумел отказать себе в удовольствии поиздеваться над слугой царевым даже в столь неподходящий час.

– Убери свои поганые копейки, – брезгливо сморщился тот.

– Отвечай, что спрашивают. Шибко уж ты, мил человек, на вора Ивашку Кольцо смахиваешь.

– Како тако кольцо? Не знаю никаких колец. Холопы мы, холопы князей Новосильцевых, – еще более жалобно заныл разбойный атаман и вдруг осекся, словно прикусил язык, толком сам не зная отчего. То ли оттого, что наконецто разглядел среди казаков князя Дмитрия, то ль от вида стоявшей рядом с ним раскрасавицы.

– Чего умолк? Куда уставился? – в голосе Барятинского зазвучала подозрительность.

«Угораздило тебя припомнить Новосильцева. Ну, теперь держись», – подумал Княжич, кладя ладони на рукояти пистолетов.

Стрелять, однако, не пришлось. Ванька-старший выкрутился сам и очень неожиданным образом. Ткнув перстом в Елену, он, сокрушенно качая головой, восторженно изрек:

– Какая баба у вас красивая, я таких отродясь не видал.

– Да ты, я вижу, хоть дурак дураком, а в бабах знаешь толк, – игриво вымолвил Барятинский.

– А то, – в тон ему ответил Кольцо, и все, за исключением есаула, снова разразились дружным хохотом.

– Эй, князь Дмитрий, это твой мужик? – неожиданно спросил Барятинский.

Новосильцева бросило в жар. Выдать Кольцо – все одно, что выдать Княжича. Это значит потерять Елену навсегда. Хоть она ему теперь и венчанная жена, но такое не простит вовек.

Недоуменно пожав плечами, он насмешливо ответил:

– А ты сам-то всех своих холопов в лицо знаешь?

Убедившись, что Новосильцев тоже на их стороне, Ванька, подойдя к Барятинскому, доверительно шепнул:

– Хватит потешать людей. Дело прошлое, чего греха таить, я Кольцо, как облупленного знаю, почти два года в есаулах у него ходил. И сам не прочь его поймать да доставить на расправу государю, это бы мне шибко помогло атаманом всего Донского войска стать.

И Барятинский поверил окончательно. Нет, князь не был подлецом, но в кругу московской знати, в котором он родился и вырос, выдать друга за ради собственной выгоды считалось вполне обычным делом. Оттого и поверил. Откуда молодому воеводе было знать, что можно жить и по другим законам, например святым законам воинского братства, по которым жили Ермак с Кольцо, Еленка с Княжичем, по которым умер Сашка Ярославец и многие прочие бойцы славного Хоперского полка.

Князь поманил к себе Евлашку, сунул ему в харю кулаком, пригрозив при этом:

– Еще хоть раз, паскуда, учинишь подобное – выручать тебя не стану. Не в полковники и даже не в стрельцы, а к палачу в застенок угодишь. Бери своих людей да присоединяйся к нам. Дальше казаки пойдут дозором, – затем, немного поразмыслив, насмешливо добавил: – Знал я, что ты сволочь, но что такой дурак, даже не догадывался. Ну разве может гулевой атаман ходить в лаптях да подштанниках.

10

Казаки тем временем продолжили свой путь. Трогая коня, Елена обернулась, чтоб еще разок взглянуть на смешного мужика, который попытался одарить стрелецкого полковника копеечкой. Тот по-прежнему стоял возле крыльца. Когда их взгляды встретились, она увидела не дурашливую рожу, а красивый, гордый лик истинного воина. Шаловливо подмигнув красавице, странный незнакомец кивнул на Ваньку и погрозил ей перстом – смотри, мол, девка, у меня.

«Да ведь это же Кольцо, друг Ванечки, о котором он мне столько раз рассказывал», – догадалась княгиняатаманша.

– Видал? – спросил Ванька-старший, провожая Еленку восторженным взглядом.

– Видал, пошли-ка в избу от греха подальше, – позвал Ермак. Мимо них уже шел полк Барятинского и усталые, оборванные стрельцы подозрительно смотрели на людей, гордым видом да богатырской статью не очень-то похожих на жителей захудалой деревеньки.

– Кого бояться-то, этих, что ли? – презрительно скривился Кольцо. – Ну уж нет, с меня, брат, хватит. До сих пор с души воротит, как подумаю, что я, казачий атаман, на глазах у всех станичников перед боярином в шута играл.

Сплюнув под ноги, он вновь заговорил о Елене.

– Говоришь, видал, а вот мне таких встречать не доводилось, тут я воеводу ихнего не обманул. Дело даже не в красоте, хотя она у ней необычная, средь наших баб подобных нет.

– Видимо, полячка иль литвинка, – предположил Ермак.

– Наверное, только девка, судя по глазам, шибко умная и, вдобавок, отчаянная. Неспроста пистоль за пояс сунула. Такая стрельнет – глазом не моргнет. Даже и не знаю, посочувствовать иль позавидовать Ваньке.

– Ладно, хватит о бабах мечтать. Поди-ка лучше, приоденься да лицо умой. Вскорости купцы подъедут, как увидят тебя эдакого, могут нас за нищебродов каких-нибудь принять и не пожелают дел иметь с кабацкой рванью.

– Не боись, тебя не примут, – заверил друга Кольцо. – А что меня касаемо, так я и есть гуляка-пьяница. Хочешь – верь, хочешь – не верь, но попадись мне красотка вроде Ванькиной, я бы тоже все на свете позабыл, – мечтательно добавил он.

– Верю. Вы, что ты, что твой дружок, не живете, а дурью маетесь. То винище хлещите без меры, то по девкам страдаете. На свершение великих дел и даже на устройство собственного счастья у вас просто время не хватает.

– Так-то оно так, да только что б вы, умники, без нас, без простодырых, делали? – улыбнулся атаман, затем глянул вслед станичникам и, тяжело вздохнув, печально вымолвил: – Жаль, что Ваньки не будет с нами. Ты даже представить себе не можешь, скольких он братов от верной смерти своей смекалкой да отвагой спас.

11

А между Княжичем и князем Дмитрием в это время шел не менее задушевный, но еще более важный разговор.

Как только миновали поселение, Разгуляй спросил:

– Кого в дозор пошлем?

– Никого, я сам поеду, – ответил есаул.

Митяй, привычный к причудам друга, лишь пожал плечами, но на всякий случай предложил:

– Возьми с собой хоть одного бойца, будет за подмогой кого послать, – и шутливо добавил: – Разбойников-то по дорогам здешним немало шастает.

Бешененок хотел было вызваться сопровождать Ивана, парень заскучал, а тут хорунжий драку обещает, но Новосильцев опередил Максимку.

– Иван, можно я с тобой?

Княжич посмотрел вначале на Елену, в глазах которой вспыхнула тревога, затем на ее мужа. По выражению лица князя Дмитрия он понял, что тот желает побеседовать с ним наедине.

– Что ж, поехали, коль есть охота.

Проскакав галопом с полверсты, Иван попридержал коня и перешел на быстрый шаг. Новосильцев следовал за ним, чуть приотстав. «Он хоть сам-то понимает, что делает, – глядя в спину полюбовнику своей красавицы жены, размышлял царев посланник. – Когда ты грамоту Шуйского рвал-топтал, выбор у тебя действительно был, мог и впрямь в разбойники податься, но сейчас… Да не дай бог, кто из станичников спьяну иль по глупости взболтнет, что есаул их вора, дважды к смерти приговоренного, отпустил. Ты же поперед Кольцо пойдешь на плаху. А стрельцы, а Барятинский с Бегичем – эти, коли что-нибудь прознают, непременно донесут, и они прознают, шило-то в мешке не утаишь. Тебе, Ваня, после всего этого не в Москву надо ехать, а бежать куда подальше без оглядки».

Новосильцев поравнялся с Княжичем, чтоб поделиться с ним своими опасениями, но, посмотрев на Ваньку, сразу понял, что тот прекрасно понимает, что он натворил. В подтверждение его догадки есаул беспечно заявил:

– Молчи, князь Дмитрий, ничего не говори, знаю наперед все, что скажешь. Ну не мог я допустить, чтобы стрельцы их в руки царских палачей отдали. Мне тогда пришлось бы стать совсем другим, а я не хочу, я себе такой, как есть, больше нравлюсь.

– Но нельзя ж молиться сразу двум богам, – попытался возразить Дмитрий Михайлович.

– Можно, если сильно хочется. К тому ж богов не два, а целых три: бог-отец, бог-сын и дух святой, мне об этом еще в детстве Герасим сказывал, – насмешливо заверил есаул.

Лишь теперь царев посланник до конца уразумел, что за человек Ванька Княжич, что молодой казак принадлежит к редкостной породе истинно вольных людей, способных поступать не как велят начальники или судьбазлодейка, а как считают нужным, как сами того хотят. «Потому и Елена его любит, она такая же», – печально заключил царев посланник.

– Стало быть, своею волей дружку цареву кару отменил, – задумчиво промолвил он.

– Ага, с твоей и божьей помощью, – запросто ответил есаул.

– Ваня, а я могу, как прежде, другом тебя считать? – виновато вопросил князь Дмитрий.

– Теперь можешь, – утвердительно кивнул Иван, и впервые после встречи в монастыре протянул ему свою унизанную перстнями руку.

12

Столица русской державы встретила героев-казаков не шибко ласково, но зато изрядно удивила.

В середине второго дня пути, когда вдали показались деревянные избы, Разгуляй разочарованно сказал :

– Едем, едем, а первопрестольной и в помине нету, кругом одни убогие деревни, в которых даже кабака не сыщешь. Эй, князь Дмитрий, когда же, наконец, Москва-то будет. Ты ж говорил, дня за два доберемся.

– Так вон она, родимая, и есть, – с загадочной улыбкой ответил Новосильцев.

– Это Москва? – презрительно изрек лихой хорунжий и, обернувшись к – Княжичу, спросил: – Стоило в такую даль переться, чтоб на такое убожество взглянуть?

– Не нравится – езжай обратно. Тебя сюда силком никто не тащил, – сердито ответил есаул. Он тоже был изрядно удивлен неприглядным видом столицы.

– Ну, оглобли поворачивать, пожалуй, рановато, – по-прежнему загадочно промолвил князь Дмитрий. – Москвы-то вы еще не видели, это только посад.

– Что значит посад? – не замедлил вмешаться в разговор Никита Лысый.

– То место, где люди бедные, простого звания проживают, – пояснил Новосильцев.

«Все у вас, у московитов, не по-человечески. У нас так неимущие и справные, простые казаки и атаманы вперемежку живут», – подумал Княжич, вспомнив о своей усадьбе, мирно соседствовавшей с захудалой землянкой Сашки Ярославца.

Впрочем, вскоре казаки убедились в справедливости княжеских речей. Прокопченные, маленькие избы сменились добротными домами с печными трубами на крышах, украшенных затейливой резьбой. «Наверняка купчишки здесь обосновались, – решил Иван. – Сразу видно, в ратном деле ничего не понимают, лишь барыши подсчитывать горазды. Это ж надо впритык друг к другу жилища понастроить да еще улицу бревнами застелить. Коли полыхнет – в одночасье все выгорит. Недаром Герасим сказывал, что Москву эту татары не раз уже жгли».

Миновав посад, отряд подъехал к земляному валу, на вершине которого виднелся плетень из толстых жердей, служивший, видимо, основой земляного укрепления.

– Так это что, и есть царский кремль? – усмехнулся Иван, укоризненно качая головой.

– Нет, сие Китай-город, до кремля еще добраться надо и не так-то просто в него попасть, но это уже Москва. Вон, видишь, справа, – князь указал на большое деревянное строение, похожее на огромную ногайскую юрту, из которого валил густой дым и раздавался лязг железа. – Это пушечный двор, там оружие огненного боя льют. А вон, слева, видишь каменную башню? Это арсенал. Там пушки с порохом хранят.

Помрачнев лицом, царев посланник с язвительной усмешкою добавил:

– А за ним – тюрьма. Ее отсюда не видать. Но это так, для мелких злоумышленников, для ослушников побольше, вроде нас с тобой, в самом кремле застенок имеется. Ну да ладно, хватит о печальном, давайте в город въезжать.

Приосанившись, Дмитрий Михайлович выехал вперед и направился к высокой каменной башне, у которой стояло десятка два стрельцов. Как ни странно, но казаков пропустили в ворота беспрепятственно. Судя по всему, верным стражникам царевым было не до станичников. Большинство из них, словно свиньи в дерьме, рылись в телегах стоявшего поодаль от ворот торгового обоза.

– Чего это они на нас, разбойников, даже не взглянули, а купчишек вон как потрошат? – насмешливо поинтересовался Разгуляй.

– Какой с тебя им прок. Начни подачку вымогать, так еще плетью вдоль спины получишь, купчишки же народец мирный, мзду безропотно дадут.

– Ну а если не дадут, заартачатся? – не отставал с расспросами Митяй.

– Тогда в тюрьме той самой окажутся, – преспокойно заверил Новосильцев и как ни в чем не бывало продолжил путь по знакомой с детства московской улице.

В Китай-городе не то что мужицких изб, но и купеческих домов почти не было, все больше резные терема да каменные палаты. Однако здесь, как и в посаде, малочисленные по дневному времени прохожие, завидев казаков, норовили прильнуть к забору, а то и вовсе скрыться в ближайшей подворотне.

– Отчего народ московский так пуглив? – изумился Княжич.

– Поживи здесь год-другой, таким же станешь, – усмехнулся Дмитрий Михайлович и начал разъяснять станичникам московские порядки. – Опричнину-то государь извел, но душегубы, что в ней служили, в большинстве своем при нем остались. Куда им деться друг от друга. И нас наверняка за царских стражников народ принимает. Кто ж еще-то может по Китай-городу при оружии разъезжать. А от тех добра не жди, вот и прячутся людишки от греха подальше.

«Да, занесла нелегкая. Не напрасно побратим предупреждал, мол, смотри, в опричники не выслужись. Люди добрые уже от нас шарахаются. Коли дальше так пойдет, и впрямь недолго угодить в кромешники«, – ужаснулся Ванька.

Видно, угадав его мысли, Новосильцев строго вопросил:

– Ну что, не передумали ехать к государю на поклон. Сейчас решайтесь, после поздно будет. Как войдем в кремлевские ворота, обратно уже не повернуть.

Станичники невольно остановились, вопрошающе уставившись на – Княжича – гляди, тебе решать. Поразмыслив с полминуты, Иван отчаянно взмахнул рукой и со словами «Едем, возвращаться – примета дурная. Ежели бог не выдаст, так и царь не съест» двинулся вперед. Вскоре улица закончилась, и знаменный отряд Хоперского полка вступил на площадь, что раскинулась у самых главных, Фроловских ворот Московского кремля.

– Глянь, казаки, какая красотища, – воскликнул Бешененок, выражая всеобщее восхищение. Есаула поразил не столько вид кремля – крепость, как крепость, только очень уж большая, он его таким себе и представлял, – сколько величаво возвышающаяся над площадью церковь, число причудливых, разноцветных куполов которой даже трудно было сразу сосчитать.

– Ай да церковь, даже верится с трудом, что смертный человек такое сделать может. Вот бы повидаться с зодчим, который это чудо сотворил, – восторженно промолвил он.

В ответ ему князь Дмитрий криво улыбнулся и назидательно изрек:

– Это, Ваня, не церковь, а Покровский собор, его в народе еще храмом Василия Блаженного кличут, потому как он стоит на костях сего угодника божьего. А насчет зодчего, так где ж его теперь отыщешь, а коль отыщешь, вряд ли ваша встреча будет радостной. Ты-то бедолагу увидишь, да он тебя не сможет разглядеть.

– Это почему?

– Да потому, что государь велел его ослепить, чтобы где-нибудь в иной земле чуда подобного не создал.

Беседу их нарушил залихватский крик.

– Расступись, честной народ. Дай покойничкам проехать на тот свет.

Мимо казаков пронеслись сани, которыми правил возница с лицом юродивого, и на которых лежали едва прикрытые окровавленной рогожей обезглавленные тела.

– А это еще что? – не на шутку встревожился Княжич. Рассказ об ослепленном зодчем и повозка с человеческими трупами впечатлили даже много кое-чего повидавшего есаула.

– Казненных с лобного места везут. Оно вон, по леву сторону от нас, – снова начал просвещать Ивана Новосильцев.

– А по правую, похоже, погреба с вином, – с плутоватою ухмылкой предположил Разгуляй. Чуткий нос хорунжего издалека учуял знакомый запах.

– Да, станичники, разумно москвичи живут, нам, ворам, не чета. Богу помолился, окатил винишком душу да на плаху взошел. И всего делов-то – вокруг площади пройти. Ни за верой, ни за радостью, ни за смертью далеко ходить не надо, – тяжело вздохнул Митяй и добавил, кивая в сторону кремлевских ворот, из которых в это время выехали двое всадников.

– Нас, похоже, тоже скоро к этому приучат. Вон, уже и наставники скачут.

Судя по серебряным с золотым орлом кольчугам, это были не стрельцы и даже не служивые дворяне, а кто-то поважней. Один из всадников вздыбил своего коня пред Новосильцевым, который, по случаю прибытия в столицу, надел соболью шубу, невзирая на его боярский вид, он грозно выкрикнул:

– Стой, кто такие? – однако, натолкнувшись на бесстрашный взгляд пестрых Ванькиных глаз, сразу поубавил спеси, как это делает матерый хищник, повстречав в глухом лесу себе подобного, и уже почти доброжелательно поинтересовался: – По какому делу в Москву пожаловали, воины православные?

– Я князь Дмитрий Новосильцев, по приказу воеводы Шуйского привел государю на поклон донских казаков, тех самых, что в войне с поляками особо отличились, – с достоинством изрек царев посланник.

– Слыхал что-нибудь об этом? – обратился старший всадник к своему молодому спутнику.

– Да вроде бы – Никита Иванович что-то сказывал. Только его сейчас на месте нет, вместе с государем в Коломну на моление отправился, – бойко ответил тот.

– Было дело, теперь припоминаю, – нахмурив брови, задумчиво промолвил ближний государю человек. – Говорил мне Одоевский о лихом казачьем атамане, который со своим полком гусарам польским бока намял, – и, снова посмотрев на Княжича, напрямую вопросил: – Уж не ты ли это?

– И я, и все другие, – кивнул Иван на остальных собратьев, – были в том бою.

– Так ты еще и скромен, как погляжу, – усмехнулся обладатель орленой кольчуги. – Что ж, для истинного воина сие свойственно. Это те, которые в обозе прохлаждались, потом всем встречным да поперечным своим геройством хвастаются, а кто резался с врагом глаза в глаза редко любит вспоминать о том, шибко страшное это занятие, по себе знаю, – откровенно признался он, подавая Ваньке руку.

– Знакомы будем. Я князь Тимофей Трубецкой, государев стольник. Тоже всю Ливонскую войну с коня не слажу, лишь в этот год из-за раны на Москве остался.

С Новосильцевым князь почему-то здороваться не стал.

– Что же мне, казаки, с вами делать? По правде говоря, не вовремя вы прибыли. Государя сейчас здесь нет, да, может, это и к лучшему. Недели не прошло, как он сына схоронил, а потому в великой скорби пребывает. Нынче лучше вообще на глаза ему не попадаться. Неплохо было б вам маленько переждать, – доверительно сказал Ивану бывалый царедворец.

– Да что вы, батюшка, зря голову ломаете. Надобно о них Бориске Годунову доложить – пускай решает, как быть. Он у нас теперь в каждой дырке гвоздь. Коли дальше так пойдет, и царь не нужен станет, всю власть зятек Малюты к рукам приберет. К тому же у него уже гостит один герой. Тот самый Михайло Мурашкин, который полк наш в речке утопил, – предложил княжеский подручный.

– Умолкни, недоумок. Взял в привычку язык при людях распускать, по родительской плетке, видать, соскучился, – осадил его Трубецкой. Вновь обращаясь к Княжичу, он не без гордости представил: – Сын мой, Митька. Тоже только месяц, как с войны вернулся, всего израненного привезли, еле оклемался, – затем, немного поразмыслив, махнул рукой: – Ладно, едем к Бориске. Он, пройдоха, лучше моего определит вас на постой.

У башенных ворот младший Трубецкой, такой же, как отец, голубоглазый, русоволосый и широкоплечий, но только шибко молодой, еще моложе Княжича, шепнул родителю:

– Батюшка, ты что, с оружием решил их в кремль пустить?

– А ты попробуй казачков разоружи. Они скорей с портками, чем со своими саблями расстанутся, – улыбнулся стольник, однако тут же строго предупредил станичников: – Вот что, братцы, если кто из вас в стенах кремлевских обнажит клинок или, не дай бог, выстрелит, то ни я, ни сам господь его не спасет. В лучшем случае без рук останется, но такое редко случается. Палачи у нас ленивые, сразу голову срубить норовят – хлопот, говорят, меньше. Ну, вот и все, езжайте. Дмитрий, проводи станичников, а ты, атаман, маленько задержись, хочу спросить тебя кой о чем.

– Сам-то не поедешь? – спросил младший Трубецкой.

– Без меня обойдетесь. Что-то нет охоты на побитую Борискину харю смотреть да на паскудную Мишкину морду.

Когда хоперцы отъехали шагов на десять, князь Тимофей с презрением изрек:

– Блудницу шляхетскую царю в подарок привезти сам додумался или Митька Новосильцев посоветовал? Что ж, государь бабенок шибко любит, а от этой просто в восторг придет, наверняка без награды не останетесь.

Яростно сверкнув очами, Иван схватился за булат и с дрожью в голосе ответил:

– Не блудница это, а князя Дмитрия жена.

– Вот даже как, – искренне изумился Трубецкой. – Стало быть, юродивому Митьке одной нашей Юльки мало, решил еще и эту несчастную на позорную муку обречь.

– О чем это вы? – не менее изумленно спросил Княжич.

– То, парень, наши с Новосильцевым дела, а тебе я вот что скажу – за сабельку-то не хватайся, здесь рубиться с тобой никто не станет, в один миг все твое воинство из пушек покрошат, – царский стольник указал на расставленные по стенам грозные крепостные орудия – А что останется от вас, на лобном месте за ноги подвесят, другим таким отчаянным в науку. Теперь о девке. Хоть она и Митькина жена, но, как вижу, и тебе не безразлична. Поэтому перекрестись, поблагодари всевышнего, что царь твою полячку не увидел, потом бери ее в охапку да беги, хоть на Дон, хоть в Литву, хоть к черту в турки, если хочешь честь и жизнь ей сохранить.

Ванька аж зарделся от смущения, ему стало очень совестно за то, что попытался поднять руку на хорошего человека.

– Извини, князь Тимофей, не знаю, как по батюшке.

– Иванович. А тебя как звать, атаман?

– Не атаман я, а всего лишь есаул, есаул Ванька Княжич.

– Ну так вот, есаул, мой последний тебе совет – ни под каким предлогом на ночевку в кремле не оставайтесь. Что угодно придумай, извернись ужом, но уноси отсюда ноги. Митьку Новосильцева не слушай. Может, он и не такая сволочь, как мне кажется, но уж шибко прост, а простота, как говорится, хуже воровства. Прощай, казак, авось, увидимся еще когда-нибудь.

Князь снова пожал Ивану руку, и они разъехались в разные стороны.

Обогнав отряд и став бок о бок с Митькой Трубецким, который вел казаков куда-то вглубь кремля, Иван услышал за своей спиной ласковый голос Новосильцева:

– Как тебе, Еленушка, красоты здешние, нравятся ай нет?

– Очень уж все величаво, не то, что у нас. Даже страх берет от столь сурового великолепия, – ответила княгиня – Хотя в Варшаве тоже есть, на что взглянуть.

На сей раз Княжич не услышал в ее голосе веселья, в нем была какая-то мечтательная грусть.

«Видать, Еленка по родине своей тоскует, – догадался он. Есаулу сделалось до боли в сердце жаль любимую – Какая она все-таки несчастная. Там над нею измывались гады всякие, – Ванька даже вздрогнул, припомнив рассказ Елены об ее изнасиловании, – и здесь к тому же дело идет. А все дурь моя да князя Дмитрия. Нет, на этот раз, если с нею что подобное случится, то только после моей смерти», – твердо решил Иван.

13

– Чего такой печальный, атаман? Того гляди, слезу на гриву конскую уронишь. Лучше глянь по сторонам, ты ж не абы где, а в государевой обители находишься, – прервал безрадостные размышления Княжича младший Трубецкой.

– Ну слез-то от меня вы вряд ли дождетесь, – огрызнулся Ванька, но все же поднял голову и застыл в оцепенении. Погруженный в свои думы, он не заметил, как отряд вышел на Соборную площадь. Теперь казаки находились в самом сердце православной державы.

«До чего ж все перепутано в этом мире. Мне б сейчас сойти с коня, преклонить колени да бить поклоны на все четыре стороны. Вона по какому храму божьему с каждой из них стоит. А у меня все помыслы о том, как злыдней одолеть, которые свое гнездо гадючье среди святынь этих свили. Один царь чего стоит. Родного сына убил и на моление отправился. Одной рукой знамение крестное кладет, а другой кровищу льет без разбора – и грешную, и праведную. Как же жить простому человеку на русской земле, богом избранной и проклятой одновременно», – мысленно посетовал Княжич.

– Поехали, – заметив есаулово смятение, усмехнулся стольников сын.

– Еще успеешь на все это наглядеться. Как я понял, Шуйский вас на смотрины к государю прислал, а тот любит своих охранников менять, чтоб с жиру не бесились. Вполне может Грязного Ваську с его кромешниками прогнать, да вами, казаками, заменить. С него и не такое станется.

– Да нет, Дмитрий, вряд ли из меня пес цепной получится, я вольным волком жить привык, – ответил есаул, а про себя подумал: «Побратим-то прямо как вещун-кудесник нагадал – не успел еще в Москву приехать, а уже в опричники сватают».

– Жаль, – разочарованно промолвил Митька. – Я уж думал, вместе послужим, подружимся, – но тут же одобрительно сказал: – Хотя, ты прав. Скучища здесь, на войне гораздо интересней. Я вот тоже погляжу, как далее дела пойдут, да подамся к вам на Дон в казаки. Примите?

– Принять-то примем, Только приживешься ли. Шибко уж рискованна казачья доля, да и жизнь в станице не такая сладкая, как при царском дворе, – снисходительно изрек Иван, даже не предполагая, что перед ним не кто иной, как будущий вожак казачьей вольницы грядущих смутных времен князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, с которым они вместе будут выбивать поляков из этого самого кремля, который едва не станет русским царем и, если не поставит точку, то перевернет последнюю страницу в книге его жизни.

Отряд тем временем миновал Соборную площадь и, пройдя между Успенским собором и Грановитой палатой, вышел к великокняжескому двору.

– Вот и приехали. С коней слезайте, но далеко не разбредайтесь, – распорядился Митька и, первым спешившись, направился к высокому каменному крыльцу. Уже взойдя на ступени, он обратился к Новосильцеву: – Вам, князь, лучше бы со мной пойти. Окольничий наш шибко любопытен, мало ли, о чем спросить захочет.

Передав коня Игнату, царев посланник последовал за младшим Трубецким. Долго ждать казакам не пришлось. Где-то через четверть часа князь Дмитрий с Митькой вернулись в сопровождении уже знакомого станичникам Михайлы Мурашкина и еще какого-то боярина, на первый взгляд приметного лишь ссадиной на скуле да синяком под глазом.

– А что, бояре тоже морды бьют друг другу? – полюбопытствовал Лунь у Трубецкого, который не остался на крыльце со старшими, а спустился вниз.

– Да нет, это государь его так приласкал. Говорю же, что Бориска везде суется, вот и получил. Только вы поосторожней с ним, как-никак, зять самого Малюты, – полушепотом ответил тот.

– Какого такого Малюты?

– Скуратова, первого кромешника царева. Самто он уж пару лет назад в Ливонии сгинул, но от имени его и до сих пор многим тоскливо делается.

Княжич молча разглядывал Годунова, он уже без всяких разъяснений понял, что царев окольничий сейчас наиболее опасен. «По всему видать, умен, дурак на его месте долго не усидит. Такого, как Барятинского, не обведешь вокруг пальца. А вот смелостью боярин, похоже, не страдает. Ишь, с какой опаской на нас поглядывает, от волнения аж ножками сучит. Надобно его обескуражить иль даже припугнуть», – заключил есаул.

Первым поприветствовал станичников Мурашкин:

– Здорово, казачки! – зычно крикнул воевода, но, не дождавшись ответного приветствия, уже брюзгливо попенял: – Где это вас черти носили, почему так долго добирались до Москвы? Я на месяц позже выехал, а уже давно приехал.

– Так они ж, Михайла Николаевич, царев приказ исполняли, воров громили у себя на Дону, вот и припозднились, – заступился за хоперцев Новосильцев. При упоминании о государе воевода боязливо приумолк.

Поняв, что настал его черед вразумлять разбойных воинов, Годунов стал спускаться с крыльца, позвякивая туго набитой серебром большой наплечной сумой да приговаривая:

– Похвально, зело похвально, люди добрые, что отошли от воровства и государю верой-правдою служить решили. Знайте, нет на белом свете завидней доли, чем служба православному царю.

«А ведь Шуйский, когда меня пытался охмурить, то же самое твердил, слово в слово, – вспомнил Ванька. – Видать, крепко Иван Грозный сию истину своим боярам в головы вдолбил».

Падать на колени казачки не стали, все ж не царь, а какой-то там окольничий. Что за чин, сам черт не разберет. Однако головы почтительно склонили. Это приободрило Бориса, и он принялся одаривать хоперцев деньгами. Проходя вдоль строя, Годунов вынимал из сумы и лично вручал награду каждому, ухитряясь при этом не глядя брать в ладонь ровно десять серебряных монет. Когда очередь дошла до есаула, царев наперсник окинул Ваньку долгим, изучающим взглядом.

– Так это ты и есть, тот самый атаман, которого дворяне-ополченцы белым чертом прозвали?

Княжич пожал плечами, как бы от недоумения, гордо заявив при этом:

– Меня, вообще-то, как и батюшку царя, Иваном звать, а с завистников что возьмешь. Они, поганые паскуды, и государя – солнце наше красное, кем только не обзывают. Не знаю, как ты, боярин, а я прохвостам этим сразу в харю бью.

Бориску аж перекосило. Он был достаточно умен, чтобы понять, казак над ним просто издевается, но придраться было не к чему. Судорожно дернув разукрашенной ссадиной щекой, окольничий опять изрек:

– Сие похвально, – и внезапно протянул Ивану лишь до половины опустошенную суму. – На, возьми. Тем, что осталось, по-своему желанию распорядись.

Подцепив казну одним лишь пальцем, Ванька передал ее Разгуляю.

– Заверши дележ, хорунжий, помоги боярину.

– Самому, что ль, деньги не нужны? – усмехнулся Годунов, но, разглядев унизанные драгоценными перстнями руки есаула, серьезно вопросил: – Вижу, золото с каменьями серебру предпочитаешь, – и стал снимать со своего пальца перстень. В ответ на протестующий Иванов жест он пояснил: – Это не награда, а пропуск в кремль, вроде пайдзы татарской. В другой раз покажешь его страже, они сразу же поймут, что ты мой человек и беспрепятственно пропустят.

Теперь пришла пора удивляться есаулу. А боярин-то шустряк. За колечко Ваньку Княжича решил купить. Вон, уже и в свои люди записал.

Угадав его мысли, Годунов печально вымолвил:

– Не подумай, атаман, что я за дешево хочу тебя купить, дарю в знак дружбы, а от дружбы грех отказываться.

Дерзить в ответ на добрые слова было не по совести, и Княжич, благодарно поклонившись, принял дар. И тут окольничий увидел стоявшую у Ваньки за спиной Еленку.

– Это кто? – слегка попятившись, с трепетным восторгом спросил он. – Жена твоя?

– Это моя жена, – раздался хриплый голос Новосильцева.

– Твоя? – почти с издевкою переспросил Борис. – А атаману она больше подходит. Я такой прекрасной пары никогда доселе не видал. Прямо Еруслан Лазаревич с Еленой Прекрасной. И давно ль ты, князь, женился?

– Позавчера. Вот определимся на постой и продолжим свадьбу играть, – гордо ответил Новосильцев, всем видом стараясь дать понять, мол, на насмешки да прочие пересуды ему плевать.

– Женился – это хорошо, а не боишься, что Трубецкие, – окольничий кивнул на Митьку, – за свою свояченицу с тебя спросят, говорят, она твоей невестой была?

– С меня спросить нетрудно, а главное, нестрашно. Только лучше б им у государевых опричников, которые громили нашу вотчину, попытаться разузнать, куда Юлия пропала, – побледнев лицом, но твердым голосом сказал князь Дмитрий.

Годунов аж вздрогнул от столь смелых его речей.

Не сводя с Елены глаз, он сказал с угрозою:

– Вижу, ты в боях да странствиях совсем страх потерял, а напрасно. О себе не хочешь, так о красавице жене своей подумай, – и, озарив побитый лик радужной улыбкой, обратился к Елене. – Вы нас, милая, не слушайте. Это я о прошлом, о былом по-приятельски с вашим мужем беседую. А вообще-то мы с ним давние друзья. Да и как мне не дружить с человеком, который Речь Посполитую эдакого сокровища лишил и московскую державу им украсил. Представляю, как Иван Васильевич обрадуется, латинянскую богиню при дворе своем увидев.

Последние слова Годунов сказал уже без улыбки и даже с сочувствием.

– Куда ж мне определить вас с мужем, – по-прежнему не отрывая взгляда от Елены, задумчиво промолвил он. С Борисом творилось неладное. Царев наперсник видел лишь огромные синие глаза, серебристые волосы да алые, чувственные губы раскрасавицы. Все остальное – ее муж, казаки с атаманом, словно растворились в лучах сверкающей пред ним звезды.

– Не беспокойтесь, канцлер, – обращаясь на шляхетский лад к московскому боярину, певуче ответила Еленка. – Я же не какая-нибудь панночка варшавская, а полковничья дочь, почти всю жизнь средь воинов провела, ко всему привычна.

– Как же мне не беспокоиться? Не дай бог, узнает государь, что я такую гостью недостойно принял, – отрешившись, наконец, от наваждения, улыбнулся окольничий и обратился к Митьке Трубецкому. – Княгиню с князем я найду, где поселить, а ты спроси отца, где приютить станичников.

– Ну уж нет, с отцом вы сами договаривайтесь, он и так уже пообещал меня плеткой высечь, – заартачился юный князь.

Годунов уже хотел было прикрикнуть на строптивца, но к тому пришел на помощь есаул.

– Вы, князья-бояре дорогие, с небес на землю грешную спуститесь-ка, – голосом завзятого сквалыги воскликнул Ванька. – Петр Иванович что велел? Привести цвет воинства казачьего государю на поклон и, как говорится, товар лицом представить. А вы что вытворяете? Один удумал свадьбу свою доигрывать, орлов моих спаивать, а другой, вместо того, чтобы пресечь хмельной кураж, ему потворствует.

Новосильцев благоразумно промолчал, он сразу понял, что теперь вся надежда на Княжича, но Годунов, ошалев от новой Ванькиной дерзости, робко вопросил:

– О чем ты, атаман?

– Об том о самом. Забирай обратно серебро, боярин, или сам пред государем отвечай за то, что они здесь понатворят, а меня князь Тимофей уже предупредил, какое наказание положено за пляски с саблями да пальбу в жилище царском. Я по вашей дурости идти на плаху не согласен.

– Ну-ка не ори, как барыга на торжище, толком объясни, чем недоволен, – попытался осадить окольничий Ивана, но того уже понесло.

– Объясняться я пред государем буду. Так и скажу – мыслимо ли дело людям, с похмелья мающимся, деньги давать. Да им теперь и ваши стены не преграда, птицей через них перелетят и за хмельным зельем побегут. Благо знают, где достать, мимо винных погребов недавно проезжали. Так хорунжий, или нет?

– Ясно дело, – коротко ответил Разгуляй, подтверждая правоту есаула на редкость блудливой ухмылкой.

– А коли так, то пропади все пропадом, я тоже в загул удариться могу. Вон, князь Дмитрий знает, каков я во хмелю, – Ванька обернулся к Новосильцеву. – Или позабыл, как опосля сражения наш полк гулеванил три дня? Князьвоевода нас тогда от остального войска конницей дворянской отгораживал, чтоб греха какого не случилось.

– Было дело, сам в таком дозоре стоял, – рассмеялся Митька Трубецкой.

– Да будет тебе, Ваня, охолони. Что ты предлагаешь? – смущенно промолвил Дмитрий Михайлович. Он сразу догадался о намерении есаула затеять ссору, и под ее предлогом поскорее уйти из кремля.

– А что мне предлагать? Вы нагадили, вы и разгребайте. Хотя совет разумный дать могу, – не унимался Ванька. – У тебя, Михайло Николаевич, хоромы деревянные иль каменные, – обратился он к Мурашкину.

– Низ из камня, а верх бревенчатый, – не подозревая подвоха, правдиво ответил воевода-тугодум.

– Вот и кланяйся, боярин, своему дружку, – посоветовал Княжич Годунову. – чтоб приютил нас, покуда казачки пропьются. Полагаю, два-три дня на это хватит, а каменные стены не только наш загул, но и пожар, коли случится, выдержат.

– Не возражаешь? – обратился окольничий к Мурашкину. – О потратах на гостей не беспокойся, с лихвой верну, ты ж меня знаешь.

Перечить Малютиному зятю воевода не посмел, тяжело вздохнув, он обреченно махнул рукой, мол, пережили же набег ордынцев и нашествие казачье сдюжим.

– Вот и хорошо, ступайте, казачки, к Михайле Николаевичу, – обрадовался Годунов. – А князь с княгиней в кремле пусть остаются.

– Ну уж нет, почтеннейший, лучше ты езжай с нами, коли нету сил от чужой жены глаз оторвать, – услышал он в ответ очередную дерзость есаула.

– Ты блажи, да меру знай, – заливаясь стыдливым румянцем, заорал Борис. – За такие речи сей же час в застенке окажешься.

– Вместе там будем, – нагло заверил Княжич, решив идти до конца. – Царь справедлив, он вас, бояр, не хуже нас, казаков, на дыбу вешает, за то и любит государя весь честной народ.

Годунов позеленел от злобы, но трезвый ум и прирожденная пугливость не позволили ему отдать приказ перебить станичников. В том, что атамановы бойцы непременно вступятся за своего начальника, он убедился, окинув взглядом суровые лица казаков. Да и Ванькина угроза была вовсе не шуточной. Мало ль государь своих любимцев за самоуправство смерти предал, считать устанешь.

Но не только страх заставил царского вельможу отступить пред белым чертом. Посмотрев украдкой на Елену, он наткнулся на холодный, словно лед Москва-реки, взгляд красавицы и понял, что ему ее не видеть, как своих ушей, а рисковать за ради похоти изверга-царя, которого он тайно ненавидел, было просто глупо. «А казак-то далеко не прост, не зря он возле этой женщины стоит, похоже, Новосильцев-то напрасно радуется запоздалой женитьбе своей. Чтоб так боярину перечить одной отваги мало, видно, молодец красавицу сию защищает», – догадался Годунов.

Взоры Ваньки и Бориса скрестились, словно клинки, но, как ни странно, в них была не ненависть, а, скорей, взаимопонимание.

– Катись-ка ты отсюда со своей ордой к чертовой матери, – с чувством вымолвил будущий государь всея Руси. Княжич, в свою очередь, попытался вернуть ему перстень.

– А разве я от слов своих отказывался? – как ни в чем не бывало спросил окольничий. – Не спеши и ты на знакомстве нашем ставить крест. Сдается мне, что мы еще друг другу очень пригодимся.

Повернувшись к Новосильцеву, он строго приказал:

– Государь вернется дня через три. Как приедет, сразу же о вас доложу. Чтоб к тому времени все были трезвы, как младенцы. Иначе смотри…

Когда хоперцы тронулись в обратный путь, Годунов поманил к себе Мурашкина.

– Присмотри за ними. Если сильно бесчинствовать начнут, посылай за князем Тимофеем, пускай он с ворами разбирается, а у меня своих забот хватает. На винишко, однако, не скупись, как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Коли станут речи непотребные вести, все запомни, после мне доложишь.

– Зачем это тебе? – безрадостно поинтересовался Михайло Николаевич, которому от одной мысли, что его дом превратится в разбойничий вертеп, стало жутко тоскливо.

– Надо казачков пред государем очернить, а то возьмет да примет их в охрану. По мне, так лучше Ваську Грязного терпеть, тот хоть предсказуем.

– И то верно, – согласился воевода и поспешил за своими незваными гостями.

Проводив казаков, Годунов остался на крыльце. Глядя на вечернее небо, в темной синеве которого уже стали нарождаться звезды, он вдруг подумал почти о том, о чем недавно размышлял Иван: «Что творится на белом свете – уму непостижимо. Раскрасавица, которой место в тереме боярском или даже в царском дворце, с воровской ватагой разъезжает. Новосильцев, у которого опричники казнили брата, к царю приехал счастья искать. Все кругом с ума посходили. Господи, спаси и сохрани. О хорошей жизни не прошу, помоги хотя бы выжить».

Истово перекрестившись, окольничий направился в государевы палаты. Впереди было еще три дня благоденствия, что будет после, когда вернется царь, одному лишь богу известно.

14

Лысый пробудился среди ночи от того, что шибко поманило по малой нужде. Аж во сне приснилось, как он ее справляет. Первым делом Никита проверил портки. Не дай бог, обмочился, тогда сраму до скончания дней своих не оберешься. Убедившись, что штаны сухие, он с облегчением вздохнул и, наконец, размежил веки, но не увидел ничего. Кругом была кромешная темень, хоть глаз коли, и отовсюду слышался надсадный храп станичников, спящих пьяным, тяжелым сном. И тут умом не обездоленный казак почуял угрызения совести.

Вчера, когда хоперцы въехали на подворье Мурашкинского терема, воевода первым делом крикнул старшему из челяди:

– Дворню на конюшню иль еще куда гони, гости у нас ныне, – и, обращаясь к Княжичу, услужливо добавил: – Воинов твоих, как ты хотел, я внизу, в каменных палатах поселю, а то и впрямь по недогляду пожар устроить могут. Ну а вы с княгиней, князем да старшинами ко мне наверх пожалуйте. Мы с женой, Агафьей Тихоновной, завсегда гостям рады. Хозяйка у меня шибко хлебосольная.

Ванька недоверчиво усмехнулся, но ничего не ответил. Кивнув Еленке с Новосильцевым на воеводу, мол, ступайте с ним, я скоро подойду, он взглядом поманил к себе своих ближайших сподвижников.

– Пойдемте, братцы, коль хозяин приглашает. Заодно поговорим о том, как дальше быть.

Первым следом за Еленой шагнул Игнат. Добрый уже настолько привязался к ней, что не оставил бы княгиню и без есаулова приказа. За ним направился Разгуляй на правах хорунжего и сотники – Лунь с Лихарем.

– А ты чего? – спросил Иван нерешительно переминающегося с ноги на ногу Никиту.

– Так не по чину мне, воевода лишь старшин приглашал, – скромно ответил тот.

– Ну как знаешь, – пожал плечами Ванька, но прежде чем уйти, распорядился: – Останешься за старшего. Смотрите у меня, и впрямь чего не натворите. Вино, которым будут угощать, все выхлебать-то не старайтесь.

Затем, приобняв Никиту за плечо, шепнул ему:

– Языком что попало не мелите, держите ухо востро. В ответ Лысый понимающе кивнул и сжал персты в кулак, давая тем понять, что уж у него-то станичники не забалуют.

«Вот и поначальствовал, – с тоской подумал не обделенный умом казак, тщетно пытаясь вспомнить события минувшего вечера. – Ворота-то я на засов закрыл, это точно помню, а что потом…»

Как ни напрягался Лысый, в памяти всплывала лишь трапезная воеводской челяди, столы с угощением и две огромные бочки вина, щедро выставленные Мурашкиным его лихим гостям.

– Да, нескладно получилось, – вздохнул – Никита и, усевшись, где лежал, а лежал он на голом полу, наконец-то увидал едва приметную полоску света. Встав на четвереньки, незадачливый начальник стал пробираться к ней прямо по телам своих спящих вповалку собратьев. Муки совести, конечно, дело тягостное, но выйти по нужде от них не расхотелось. Кое-как добравшись до стены, Лысый после долгих поисков нащупал дверную ручку и потянул ее к себе. Подвешенная на добротно смазанные дегтем петли дверь бесшумно отворилась. За ней была лестница, ведущая куда-то наверх.

«Наверняка из домочадцев кто-то да не спит, за огнем доглядывает. Пойду, спрошу у них, как пройти на двор», – решил он и, с трудом поднявшись на ноги, стал взбираться по ступенькам. Кое-как преодолев крутую лестницу, Никита очутился в галерее, по одной стороне которой висели тусклые светильники, а по другой рядком расположились двери. Ближайшая была чуть приоткрыта, и из-за нее доносились чьи-то голоса. Лысый было вознамерился постучаться, но, услыхав визгливый бабий возглас «Ты на горло мне не наступай. Я в своем доме, что хочу, то и говорю», застыл на месте.

– Тише, не ори, не дай бог услышат, – прозвучал в ответ знакомый голос воеводы.

– Не бойся, не услышат. Те, что внизу, перепились, как свиньи, и спят мертвецким сном, их пушкой не разбудишь. А эти, по всему видать, со своей полячкой забавляются, им тоже не до нас.

– Ну ты скажешь, она же князя Дмитрия жена, – робко возразил Мурашкин.

– Ага, жена, одна на всю их шайку воровскую. Видала я, как эта тварь на красавца атамана зарилась. А тот старый кобель, которого Игнатом кличут, ни на шаг от нее не отходит. Ничего не скажешь, хороших ты гостей привел, Михайло Николаевич. Еще вступаешься за эту сучку. Али шибко приглянулась? Так ты пойди к своим дружкамразбойничкам, может они, и тебя угостят. Кобылица-то справная, всех сумеет ублажить.

Смекнув, о ком идет речь, Никита украдкой глянул в приоткрытую дверь. Первое, что он увидел, была широкая постель, на которой возлежала пышнотелая, довольно миловидная бабенка. Разметав по подушке огненно-рыжие волосы и широко раскинув едва прикрытые сорочкой ляжки, она явно красовалась перед сиротливо притулившимся на краешке супружеского ложа мужем, видимо, желая дать понять, что жена его нисколь не хуже какой-то там шляхетской потаскухи.

«Ну тебе-то тоже стати не занимать. Супротив княгини нашей вдвое побогаче телесами будешь, – усмехнулся Лысый. Смутившись от своей паскудненькой мыслишки: – Интересно, срам у ей такой же рыжий или нет», – он уже собрался идти дальше, как вдруг услышал то, что заставило его не только остановиться, но и позабыть о нужде.

– Да век бы не видать этих воров, но разве Годунову откажешь, – принялся оправдываться воевода.

– Так это, стало быть, тебя Бориска надоумил казаков приветить? – сварливо вскликнула толстомясая чаровница.

– А кто ж еще-то. Ванька-атаман сомнение высказал, дескать, как бы его воины с перепою каких бесчинств в кремле не натворили. Вот окольничий ко мне их и спровадил, с глаз подальше.

– Так ты, Михайло Николаевич, круглый дурак, – уже не закричала, а вкрадчиво промолвила рыжая бестия.

– Это почему?

– Да потому, что теперь за все с тебя царь спросит.

– С какой стати? Казаков в Москву князь-воевода по совету Одоевского направил. Вот пусть Шуйский с князем Никитой и держат ответ, коль разбойники какую пакость выкинут.

– А лазутчицу шляхетскую тоже Шуйский заслал? – все так же вкрадчиво спросила неуемная злодейка.

– Какую такую лазутчицу? – возмутился Мурашкин, однако в голосе его Лысый уловил плохо скрытый страх.

– Эту самую, полячку синеглазую. Хоть кто-нибудь спросил, откудова она к разбойникам прибилась?

– Так ее Княжич, этот самый, ихний атаман, в Диком Поле у татар отбил и князю Дмитрию отдал. То ль за деньги, то ли так, по дружбе, толком я не понял.

– Ты об этом, милый муженек, Данилке-палачу расскажешь, когда вас с Новосильцевым огнем пытать начнут. Ну, по Митьке-то давно топор плачет, но ты-то зачем голову в петлю сунул? А обо мне подумал, старый черт? – уткнув лицо в подушку, несчастная жена зарыдала горькими слезами.

– Не плачь, Агафья Тихоновна, – попытался успокоить воевода свою строптивую половину.

– Я так думаю, сомнения твои напрасны. Годунов, он шибко хитрый, непременно б распознал лазутчицу, а Борис перед полячкой мелким бесом рассыпался, слова любезные ей говорил. Очень уж хотел шляхтянку в кремле на жительство оставить, да Ванька Княжич помешал.

– Захотел бы, так оставил. Казак окольничему не указ. А он, татарин хитрый, к нам ее спровадил, – враз прервав рыдания, бойко заявила Агафья.

– И что ж теперь мне делать? – потерянно спросил Мурашкин.

После недолгого раздумья его жена-советчица уверенно сказала:

– Времени терять нельзя, садись за стол, Михайло Николаевич, будем донос писать.

– Кому писать-то?

– Ясно дело – государю. Не Бориске же, который, видно, сам в лазутчицу влюбился, а потому ее покрывает.

– А на кого писать?

– Пиши на всех: на полячку, на Митьку Новосильцева, про Годунова тоже не забудь.

– А вдруг царь дознание проведет, и шляхтянкина вина не подтвердится. Как тогда?

– Будь спокоен, подтвердится. Она уж тем виновна, что такой красивою на белый свет родилась, – заверила Агафья Тихоновна. – Да ты сам-то посуди – государь наш сластолюбец редкостный, разве он от такой крали откажется. Царю, конечно, ни муж ее, ни казаки не помеха, он сучку эту все одно не упустит, но ты своим доносом ее Ивану Васильевичу прямо в руки предоставишь на самом что ни есть законном основании.

– Оно, конечно, так, а все же как-то боязно, – промямлил Мурашкин.

– Ну тогда сиди и жди, когда Грязной тебя на дыбу потащит, – пригрозила мудрая жена и отвернулась к стенке.

Неужто воевода на бабий уговор поддастся, усомнился Лысый, переводя свой взор с пышнотелой Агафьи на ее тщедушного муженька.

И Михайло Николаевич поддался. Посидев чуток в раздумии, он обреченно изрек:

– Будь по-твоему, – и, поднявшись с супружеского ложа, направился к столу.

– Это что ж такое деется, из-за бредней ревнивой бабы столь людей голов лишиться могут, – возмутился сразу протрезвевший Никита. Он уже собрался было вломиться в опочивальню и устроить погром, но вовремя одумался. – Надо Ваньке рассказать обо всем, он лучше моего эту сволочь трусливую с его рыжей сукой образумит.

Выказав свое презрение хозяевам тем, что справил нужду прямо у двери опочивальни, Лысый пошел искать старшин. Со слов Агафьи он уразумел, что они где-то рядом. Крадучись шагая по полутемной галерее, Никита вскоре услыхал за одной из дверей певучий Еленкин голос. «И у нас всем баба заправляет», – с досадою подумал не обделенный разумом казак. В отличие от остальных хоперцев, Лысый недолюбливал прекрасную литвинку, совершенно справедливо полагая, что от такой красавицы добра не жди. Рано или поздно, а все равно беду накличет, и опасения его, похоже, начали сбываться.

15

Своих знатных гостей воевода разместил в покоях, по всей видимости, предназначенных для приезжей родни. Посреди большой, но довольно уютной горницы стоял резной дубовый стол, окруженный такими же креслами, а вдоль стен располагались роскошные лежбища с пышными пуховыми перинами, покрытыми медвежьими шкурами.

Во главе стола, лицом к двери, сидела Еленка. Муж ее с Игнатом и Разгуляй с Лунем обосновались по обе его стороны, а Лихарь на другом конце. Не в пример казакам, старшины были почти трезвы и обсуждали положение своих не шибко радостных дел. Только Княжич, судя по печальной улыбке на лице, уже изрядно перебравший, не участвовал в совете. Даже не раздевшись, Ванька увалился на постель и пил вино прямо из кувшина, отрешенно глядя в потолок. Тем не менее он первым заметил вошедшего Никиту, остальные были шибко заняты беседой.

– Чего стоишь? Проходи, садись, – кивнул Иван на соседнее лежбище и, догадавшись, что Никита заявился неспроста, спросил: – Рассказывай, что стряслось?

– Да как сказать, – замялся Лысый. – Выйди на минутку, поговорить бы надо.

– Надо, так надо, – Княжич поднялся с постели. Махнув рукой тревожно встрепенувшейся Елене, мол, не беспокойся, он вышел вместе с Никитой и, едва переступив порог, опять спросил: – Что там наш хозяин учудил?

– А ты откуда знаешь, что хозяин? – удивился Лысый Ванькиной прозорливости.

– Нетрудно догадаться. С чего бы ты еще, выпучив глаза, примчался среди ночи.

– Донос Михайло Николаевич сочиняет. Княгиню нашу лазутчицей шляхетской пред государем выставить решил. Это рыжая его подначила.

– Понятно дело, сам Мурашкин до такого никогда бы не додумался, – равнодушно подтвердил Иван. – Ладно, веди меня к нему, почитаем, что там друг любезный наш насочинял.

Подойдя к указанной Никитой двери, Княжич сходу отворил ее ударам сапога. Глазом не моргнув в ответ на истошный хозяйкин вопль, он направился к воеводе, который, сидя за маленьким писчим столиком, весь в поту от страха и усердия, выводил какие-то каракули на белом листе.

– Утро доброе, Михайло Николаевич, – с радостной улыбкой на губах поприветствовал Ванька хозяина.

– А разве уже утро, – пролепетал Мурашкин, сразу сделавшись белей своей цидулы.

– Надо полагать, коль ты уже трудами праведными занят. Вижу, пишешь что-то. Дай мне почитать, а то за ратными делами грамоту совсем забуду, – все так же радушно улыбаясь, есаул потянулся за писаниной. Воевода попытался было воспрепятствовать ему, но, получив увесистый подзатыльник, уткнулся носом в чернильницу.

– Караул, убивают, спасите, люди добрые, – снова заблажила Агафья.

– Не пой столь громко, птица золотая, или хочешь криком казачков моих созвать да телесами своими белыми пред ними похвастаться. Как знаешь, только после на себя пеняй, – пригрозил есаул и начал вслух читать донос: – «А еще, великий государь, тот Митька Новосильцев, злыдень окаянный, помимо казаков-охальников, шляхетскую лазутчицу в Москву привез. Девку красоты неописуемой, он ее обмана ради всем своей женою представляет, и многие поддаются на сей обман. Даже твой окольничий, Бориска Годунов, не устоял пред чарами полячки и хотел в кремле приветить ведьму латинянскую. Да я, твой верный раб, не допустил того. Потому как шибко опасаюсь, что лазутчица от короля Батория наказ имеет извести тебя, солнце наше красное». Ловко, разом всех в одном мешке решил утопить. Сам додумался иль жена подсказала, – Иван кивнул на забившуюся с головой под одеяло Агафью.

– Вань, да я ж хотел, как лучше, – утирая сопли, заныл Мурашкин. – Про тебя же там ни слова нет, а что касаемо полячки с Новосильцевым, так поделом им. Я же знаю, что она твоей была, но, видать, на Митькино княжество позарилась да променяла орла на ворона. И тот, тоже хорош, увел у друга бабу из-под носу.

Встав из-за стола, воевода подошел к есаулу и потянулся было за грамотой, но полетел обратно, наткнувшись размалеванной чернилами харей на небольшой, но крепкий Ванькин кулак.

– Не пытайся, Михайло Николаевич, в свою веру обратить меня, не получится. Скажи по совести, ну как ты мог людей, с которыми вместе кровь проливал, наветом подлым на заклание обречь? Ведь знаешь же, что все это вранье. Какая из Еленки лазутчица, она литвинка православная, у ней мужа католики убили, а отец, так на моих глазах от рук поганой татарвы смерть геройскую принял, – с презреньем вопросил Иван, глядя на барахтающегося под столом воеводу.

Как ни чудно, но слова его возымели на Мурашкина довольно странное действие. Перестав дрожать от страха, он уселся в кресло, и, смело глядя Княжичу в лицо, почти с сочувствием ответил:

– Дурак ты, Ваня, как есть Иван-дурак. С твоими мыслями о чести да о совести на Дону казачьем надобно сидеть, а не шастать по Москве, милостыню у ирода-царя и бояр его выпрашивая. Ты порядков, парень, здешних не знаешь. Думаешь, донос мой отобрал и на этом все беды кончились? Нет, брат, не тут-то было. Не я, так другие донесут. Погоди, вот Васька Грязной, царев опричник, о вас прознает, он такого государю наплетет, что мой навет сущей безделицей покажется. А меня ты сам в поганый угол загнал, в гости напросившись. Если нынче же не донесу на шляхтянку, завтра как пособник вместе с вами на плаху отправлюсь. Так что, атаман, моя подлость нисколь ни больше вашей с Новосильцевым дури. Это ж надо было додуматься, такую раскрасавицу царю Ивану на смотрины привезти.

Изумленно посмотрев на воеводу, есаул насмешливо спросил:

– Может, тебе в ноги поклониться да донос твой дописать помочь? – и уже серьезно заключил: – Ладно, убивать тебя не стану, и к утру ноги моей в твоем тереме не будет, но помни – если против Новосильцева с Еленой еще затеешь, какую пакость – из-под земли достану и покараю смертью. Мне и царь не указ, и кремлевские стены не преграда. Да, вот еще, Годунова тоже трогать не моги. Какникак, а подружился я с окольничим, коли перстень принял от него. А теперь пошли. До утра запру тебя в какомнибудь чулане, чтоб соблазна не было еще чего-нибудь натворить.

Ухватив Мурашкина за воротник, Княжич направился к двери.

– Иван, а с ней что делать, – уступая им дорогу, спросил Никита.

– А я откуда знаю, – с досадою ответил есаул. – Можешь в память о Москве, как икону, себе на шею повесить, если шея выдержит.

Как только они вышли, Агафья вынырнула из-под одеяла и, окинув Лысого пугливым взором, жалобно пролепетала:

– Не убивай меня, казачок, а я уж так тебя отблагодарю, что вовек не забудешь.

– Да не надо ничего мне от тебя, у меня и так все есть, – смущенно вымолвил Никита, видя, как испуг в зеленых глазах женщины уступает место блудливому блеску.

– Нет, мой милый, того, чем я вознагражу, у тебя нет и быть не может, – похотливо улыбнулась благочестивая жена царева воеводы и принялась творить чудеса.

Задрав сорочку, она широко раскинула ноги, явив тем самым обомлевшему Никите во всей красе свой поросший кучерявым, рыжим волосом срам.

– Иди ко мне, разбойничек. Поглядим, на что ты гож. Мой Михайло Николаевич-то лишь трястись от страха да речи глупые вести способен.

Где ж тут было устоять перед соблазном? Оно, конечно, всем и каждому известно – бабы да вино скорей клинка и пули до погибели могут довести. Только мало кто об этой истине в такие чудные мгновения вспоминает.

16

Вернувшись в гостевую горницу, Княжич снова завалился на постель. Еще раз прочитав Мурашкинский донос, он бросил грамоту на пол.

– Атаман, княгиня тут вот предлагает разгромленную вотчину князя Дмитрия заново отстроить и станицу в ней обосновать, а ты как полагаешь? – спросил Ивана Лихарь. Несмотря на отчаянный нрав, вполне достойный прозвища сотника, Назарка слыл среди станичников человеком очень рассудительным.

– Так же, как и ты, – недовольно пробурчал Иван.

– Вот и я сомневаюсь, захотят ли казачки с Донубатюшки на Русь перебраться. Шибко тут все смутно да хитро, одним словом, не по-нашему. И что ты посоветуешь?

– Посоветую свет погасить да спать ложиться, а с рассветом убираться из Москвы.

– Это почему? – удивился Лунь. – Вроде, хорошо нас принимают, можно бы еще погостить.

– Лучше некуда, дня не прошло, а хозяин уже доносы пишет, – указал перстом на грамоту Ванька.

– Это кто, Мурашкин, что ли? Да я сейчас же его, гниду, на куски порежу, – разъярился Андрюха.

– Сиди, не трепыхайся, он свое уже получил. Однако, если толком разобраться, надо было не ему, а самому себе по сусалам врезать, – раздраженно заявил Иван и печально усмехнулся: – Впрочем, удивляться нечему, получилось как всегда. Хотели в рай попасть, а угодили в преисподнюю. Мы же, люди русские, как Фома неверующий, покуда пальцы не обожжем, не верим, что огонь горячий.

– Вань, ты про огонь, про ад да рай Никите Лысому поведай на досуге, он это любит, а нам, будь добр, скажи на милость, что случилось и что дальше делать будем, – попросил Разгуляй.

– Что тут говорить, неужто непонятно? Не пришлись мы здесь ко двору, значит, надо поскорее восвояси убираться. Или ты хочешь с царем Иваном за престол державы русской потягаться?

Уразумев по выражению лица Митяя, что стать царем хорунжий не намерен, Княжич заключил:

– Значит, решено, утром уезжаем. Для начала к князю в вотчину отправимся, обустроиться поможем нашим молодым, а дальше – видно будет. Кто захочет, может с ними остаться, а кто нет, пускай в станицу возвращается. Тут уж я вам не указ, как говорится, вольному – воля.

Возразить на столь доходчивое объяснение было нечего и есауловы друзья, последовав его разумному совету, легли опочивать.

На рассвете Княжичу приснилось, что Еленка лежит рядом и целует его. Блаженно застонав, он открыл глаза. Княгиня Новосильцева лежала на соседнем лежбище одна, без мужа, по-детски свернувшись калачиком. Правда, ресницы ее подрагивали, но этого Иван не разглядел в серой предрассветной мгле.

«Надо пойти, Мурашкина проведать, как бы эта паскуда не сбежала, тогда хлопот не оберешься», – подумал есаул и потихоньку, чтобы никого не разбудить, встал с постели. Подходя к чулану, в котором томился воевода, он услышал настойчивый стук.

– Потерпи еще немного, Михайло Николаевич, скоро мы уходим, – попытался успокоить незваный гость обращенного в пленника хозяина.

– Выпусти меня отсель, тут крысы бегают, а я их пуще черта боюсь, – взмолился тот.

– Сиди тихо, ежели не хочешь, чтоб я спалил твой терем вместе с крысами да тобой в придачу, – пригрозил Иван и отправился будить Разгуляя. – Вставай Митяй, уже светает. Надобно казаков поднимать и отправляться в путь. А то хозяин жалуется, что крысы ему пятки пообгрызли в его узилище, требует освободить поскорей. Надобно уважить бедолагу, он от нас и так много страху натерпелся.

Через час еще пьяные, но уже готовые на все, хоперцы выстроились возле крыльца. Княжич вышел к ним в сопровождении Елены с Новосильцевым. Окинув испытующим взглядом опухшие с похмелья лица собратьев, он неожиданно спросил:

– А что, станичники, пойдем к царю в опричники ай нет?

– Вроде, ты не шибко пьяный, атаман, а несешь какуюто ересь. Разве могут волки вольные обратиться в кобелей цепных, – ответил Бешененок один за всех.

«Молодец, похоже, будет с тебя толк», – мысленно одобрил Максимку есаул, а вслух изрек:

– Тогда в Москве нам, братцы, делать больше нечего. Надо бы к князю Дмитрию в имение съездить да жилище обустроить помочь, а то его гнездо кромешники царевы разорили и теперь ему с женою молодою негде поселиться. Что на это скажете, браты?

– О чем речь! – загомонили разом все хоперцы.

– Князя мы в беде не оставим, он же наш, казачий князь.

Новосильцев со слезами на глазах благодарно поклонился:

– Спасибо, станичники.

– Может, надо деньгами помочь? Так ты возьми, князь, государеву подачку, а то ведь все едино ее пропьем, – щедро предложили хоперцы, искренне являя широту своей казачьей души.

– Благодарствую, друзья, на добром слове, только князю серебра не надобно, – певуче отозвалась Еленка, игриво прижимаясь к мужу. – Ему жена богатая досталась.

Прежде чем отправиться в дорогу, Иван на всякий случай оглядел свое лихое, но уж шибко беспокойное воинство – не потерялся ли кто. Лишь теперь заметив, что в строю нет Лысого, он сердито вопросил Разгуляя:

– А где Никита?

– Да черт его знает, – пожал плечами Митька. – Наверное, когда ночью поднимался, еще оскоромился да дрыхнет где-нибудь теперь без задних ног. Пойти, найти?

Искать Никишку не пришлось. Не успел хорунжий шагу сделать, как тот сам появился на крыльце, весь всклокоченный, но с блаженною улыбкой на щекастом лице. На гневный есаулов оклик «Где тебя опять нечистый носит?» любви отведавший казак смутился и, бросив на ходу:

– После расскажу, – поспешил к конюшне.

Через Китайгородские ворота, как и накануне, казаки прошли беспрепятственно. Лишь стрелецкий сотник, начальник караула недовольно вымолвил:

– Ишь, видать, прознали, что царь из Москвы уехал, и шастают туда-сюда, ворье беспутное. Думают, управы на них нет.

– А ведь так оно и есть, – горестно вздохнул стоявший рядом с ним седой стрелец. – Все у нас на Грозном-государе держится. Случись с ним что, не приведи господь, враз лихие люди осмелеют, и начнется смута на Руси.

17

Когда Москва осталась позади и хоперцы вышли на большую дорогу, к Княжичу подъехал Лысый. Стараясь не глядеть в глаза начальнику, он озабоченно сказал:

– Воеводу-то мы шибко обидели. А вдруг он битому боярину пожалуется и тот за нами погоню пошлет?

– Не боись, – ободряюще ответил есаул. – Мурашкинто, конечно, побежит к окольничему, у него иного выхода нет. Только Годунов не так глуп, чтоб свару затевать. С него же спросят, почему казаков отпустил? Так что им обоим выгодней поскорее обо всем забыть, будто нас и вовсе не было.

– Так-то оно так, а все ж, чем черт не шутит. Может, нам с тобою задержаться и, коль погоня будет, по следу ложному ее пустить, – предложил Никита.

– Ладно, будь по-твоему, – согласился Ванька, догадавшись, что погоня тут ни при чем. Просто Лысому, видать, не терпится побеседовать с ним наедине. Съехав на обочину, есаул остановился. Никита подождал, когда последние казаки отъехали шагов на двадцать, и принялся виниться:

– Я, Вань, покаяться хочу. Только забожись, что о вине моей братам не скажешь.

– Ты не темни, рассказывай, что там натворил. Никак, Агафью ссильничал, пес блудливый, – с презрительной усмешкой промолвил Княжич. – Оттого-то и погони опасаешься.

– Ну ты скажешь тоже, ссильничал, – искренне обиделся Никита. – Аль креста на мне нет, да и годы мои уже не те, чтоб подобными делами заниматься. По любви, по этой самой, все приключилось, будь она неладна, – и Никишка во всех тонкостях поведал Княжичу о том, что с ним произошло в опочивальне после их с Мурашкиным ухода.

– Ай да Агафья, – смешливо воскликнул есаул в конце его рассказа. – Впрочем, бабу можно понять. Поживи с таким Михаилом Николаевичем, так остервенеешь. Только в чем твоя вина, не пойму, коль она сама далась и даже напросилась. Живи и радуйся, будет хоть, о чем на старости лет вспомнить.

– Но ведь в Писании сказано – не пожелай жены ближнего своего, значит, тяжкий грех на мне, вот я и каюсь, – пояснил Никита, которому Ванькины слова хоть и облегчили душу, но не развеяли его сомнений до конца.

– А разве нам Мурашкин ближний, особенно теперь, когда донос на нас намеревался написать, – попытался успокоить друга Княжич, у которого насчет любви было свое, не совсем укладывающееся в заповеди божьи понимание, что можно и чего нельзя.

– Тогда еще хуже получается, – горестно вздохнул незадачливый Агафьин полюбовник. – Воеводу на донос жена подначила. Из-за нее мы все, особенно княгиня, цареву кару понести могли, а я с гадиной этой забавлялся. И, что самое поганое, нисколь о том не жалею. Так хорошо никогда мне еще не было. Я ее, подлюку, теперь до самой смерти не забуду.

Ивану надоело слушать Никитино нытье. Чтобы напрочь излечить его от ран душевных, которые порой куда больней телесных ран, он озлобленно сказал:

– Много чести для твоей лахудры рыжей будет. Не изза нее б нас порешили, а по моей да князя дурости. А Агафье, если здраво рассудить, в ноги надо поклониться. Кабы не ейное паскудство бабье, мы бы до сих пор у Мурашкина в тереме сидели и дожидались, когда нас в застенок, а княгиню к царю в наложницы определят. Поэтому люби свою жар-птицу да вспоминай о ней, сколь душе твоей угодно. Я нынче тоже лишь воспоминаниями живу, – и, нахлестывая Лебедя, помчался догонять станичников.

Лысый постоял чуток, глядя на пустынную дорогу, но, так и не дождавшись справедливой мести опозоренного им воеводы, двинулся по Ванькиному следу.

«До чего же все-таки Княжич умный. Наверно, потому, что книги мудрые читал. Надо бы и мне маленько грамоте обучиться», – окончательно уразумев напрасность своих переживаний, решил умом не обделенный казак.

Ближе к вечеру Новосильцев остановился у заброшенной, заросшей молодыми деревцами просеки. Указав на нее Ивану, он с дрожью в голосе промолвил:

– Кажется, здесь.

Казаки растянулись в цепочку, просека была настолько узкой, что даже в одиночку по ней проехать можно было с большим трудом. Впрочем, лес довольно скоро поредел и хоперцы выехали на большое, заснеженное поле. Справа был все тот же лес, слева – уже замерзшее озеро, а впереди виднелись черные останки давно сгоревшей усадьбы.

– Вот оно, мое родное пепелище, – изрек князь Дмитрий и зарыдал, невзирая на присутствие казаков да своей красавицы жены.

– Не убивайся так, Дмитрий Михайлович, брата не вернешь, а хоромы мы построим лучше прежних, – заверил его Княжич. Он, конечно же, не знал, что плачет князь не столько по казненному брату да разоренной вотчине, сколько по своей поруганной, замученной невесте Юльке Трубецкой. Об этом догадалась лишь Елена. Подъехав к мужу, она крепко сжала его руку и тихо прошептала:

– Я с тобой.

18

Легко сказать – лучше прежних хоромы построим. В том, что это будет сделать нелегко, Княжич убедился утром следующего дня, обойдя разгромленную вотчину. Огонь испепелил все подворье: амбар, конюшню, баню и даже изгородь. От самой княжеской обители уцелела только половина нижних покоев, где, видать, жила прислуга. Похоже, дождик помешал пожару целиком пожрать роскошный терем.

«Илье-пророку надо поклониться, каб не он, так хоть ложись да помирай на ветру», – с горечью подумал есаул, возвращаясь в погорелое жилище. Казаки еще спали, притулившись возле стен. Станичники народ неприхотливый, могут в чистом поле, на снегу ночевать.

– Долго так даже мы не протянем. Еще неделя и ударят настоящие холода, надо нынче же за дело приниматься, – решил Княжич. – Только вот с чего начать?

В это время с ржавым визгом распахнулась дверь девичьей светелки – единственного места, где сохранилась крыша над головой, и куда казаки поселили свою княгинюатаманшу с ее болезненным мужем.

Сердце Ваньки дрогнуло, но, к великому его разочарованию, на пороге появилась не Еленка, а Игнат. Увидев есаула, старый сотник приветственно кивнул.

– Меня княгиня в Москву посылает, надо кой-чего купить, ты как, не возражаешь? – смущенно спросил он, вынув из кармана кошель с деньгами.

– Чего ж вы покупать-то собрались?

– Да так, разные орудия и мелочь всякую. Припасов-то ведь вовсе нет, а нам тут не одну неделю жить придется.

– Оружия у нас вполне достаточно, пушка, что ль, княгине занадобилась, – насмешливо осведомился Ванька.

– Да ну тебя с твоими шутками, – обиделся Игнат. – Я про мирные орудия говорю – пилы, топоры да все такое прочее, или ты намерен саблей лес валить?

– Один не езди, Луня с собой возьми и еще когонибудь.

– Никиту, может, он смышленый, пригодится в делах торговых.

– Нет, ему в столице лучше не показываться. Я его в Коломну пошлю, пусть вина да хлеба закупит у монахов, а заодно и исповедуется, – снова усмехнулся есаул.

Он уже собрался уходить, в последнее время Ванька чувствовал себя неловко с Игнатом, но тот остановил его:

– Иван, я вот еще что думаю, надо б мужиков призвать на помощь. Какие с казаков работники. Так, чего подать да принести. Ни кузнецкого, ни плотницкого дела толком ведь никто не знает, а хоромы княжеские возвести – это не засеку на лесной дороге срубить. Тут особый навык требуется.

– Сам уже об этом думал. Нам, казакам, непривычно созидать, больше жечь да разорять приучены. Оттого царевы прихвостни и всполошились. Видать, соперников достойных в нас увидели. Только где же работящих мужиков достать. Я ведь Княжич, а не князь, холопов не имею, – сердито заявил Иван.

– Новосильцев говорит, – Добрый указал на дверь светелки, – что, мол, за озером раньше их деревня была. Ты бы съездил, посмотрел, авось кого отыщешь. Нам хотя бы кузнеца раздобыть. Плотничать-то я чуток умею. Смолоду, когда еще холопом был, доводилось избы ставить, а вот в железе ничего не разумею.

– Ладно, съезжу, попытаюсь кузнеца отыскать, – согласился Ванька.

19

На поиск мастеров есаул отправился в сопровождении Бешененка. Узнав о цели их поездки, Максимка одобрительно изрек:

– Это, атаман, ты правильно придумал. Захватим в плен холопов, и пущай себе работают, не самим же нам бревна катать.

– Дурак ты, из-под палки можно землю рыть заставить, а чтобы человек что-то настоящее сотворил, ему деньги надобно платить, – возразил ему Иван.

Объехав озеро вдоль берега, лед еще был тонок и Княжич решил не рисковать понапрасну, казаки увидели деревню, вернее то, что от нее осталось. Большинство избушек завалились напрочь, лишь с десяток ветхих строений были более-менее пригодны для жилья.

– Зря, похоже, я Игната послушал, никого мы здесь не найдем, – разочарованно подумал Ванька, но тут же встрепенулся. Ему послышался лязг железа, что доносился от самой дальней избы, из чердачного окна которой валил густой, сизый дым.

– Давай с того краю начнем, а то попрячутся в лесу, черти окаянные, лови их потом, – предложил Максимка, указывая плетью на раскинувшийся за убогим поселением густой зеленый ельник и, не дожидаясь согласия начальника, помчался к кузнице.

Спешившись у самой двери, была б она пошире, так въехал бы верхом, Бешененок без оклика и стука вошел в чужое жилище. В который раз уж подивившись его наглости, Княжич, сокрушенно качая головою, направился вслед за ним.

В кузнице, которая была одновременно жилой избой, трудились двое. Высокий, худощавый, но жилистый и, видимо, на редкость сильный, вроде Сашки Ярославца, мужик, одетый в черные от копоти штаны, весь прожженный искрами передник и обутый в лапти. Играючи вздымая огромный молот, он бил им о наковальню, на которой лежал багровый кусок каленого железа, на глазах у изумленного Ивана принявший вид подковы. Помогал ему отрок, наверно, сын, такой же тощий, как родитель. Поначалу Княжич толком его не разглядел. Голова мальца была повязана тряпкой, отдаленно напоминающей бабий платок, а торчащие из-под драной шубейки тоненькие ножки даже не были обуты, лишь замотаны в тряпье. На пришельцев малый даже не взглянул, отвернувшись к жаркому горнилу, он принялся усердно раздувать меха.

Не сказав ни здравствуй, ни насрать, Бешененок ткнул хозяина плетью в бок, начальственно распорядившись при этом:

– Кончай подковы гнуть, поедешь с нами.

Мужик покорно положил молот и, с тревогою взглянув на мальца, дал Максимке по уху, да так изрядно, что лихой казак, звеня своей серебряной кольчугой, вылетел за дверь, затем повернулся к Княжичу, видимо, намереваясь обойтись с ним точно так же, но застыл, как вкопанный, упершись взглядом в черный глаз Ванькиного пистолета.

– Убивай, если хочешь, – тоскливо вымолвил кузнец. – Не хочу, но придется, коли будешь кулаками махать. Иль ты думаешь, что я, казачий есаул, побитым псом из твоей кузни побегу? – строго пригрозил Иван.

И тут случилось то, чего Ванька никак не ожидал, и что изрядно скажется на всей его дальнейшей жизни.

Жалобно воскликнув «Нет, не надо», малец метнулся к отцу, заслонив родителя своим тщедушным тельцем. Платок при этом сбился, и по худеньким плечам рассыпались длинные, льняные волосы.

– Дяденька, не убивай моего батюшку, коль не можешь жить без душегубства, меня убей, – заикаясь от страха, еле слышно прошептала девица, верней, не девица, а совсем еще девчонка. Глядя в ее зеленые, расширенные ужасом глаза, Иван подумал: «А ведь она на мою маму похожа», – и невольно опустил пистолет.

– Ишь, что удумала, дуреха, а ну-ка брысь отсель. Я пока еще сам в силах за себя и за тебя постоять, – прикрикнул на дочку кузнец, пряча в свою очередь ее себе за спину. При этом голос родителя, несмотря на все его старания, звучал не строго, скорее, ласково.

– Стало быть, вы казаки, а не просто разбойники, – обратился он теперь уже к Княжичу.

Как и всех станичников, Ивана не раз ругали вором, но обычно это делали купцы, дворяне, да всякий прочий служивый люд. Ваньке стало жутко интересно, что же думает о них, вольных воинах, простой народ, а потому он вопросил:

– А что, по твоему разумению, между казаками и разбойниками разница какая-то есть?

– Конечно, есть, – уверенно ответил кузнец. – Разбойники последний кусок хлеба отберут, а вы, – он кивнул вначале на Княжичевы руки, унизанные перстнями, затем на убогое убранство своего жилища, – вряд ли на мои сокровища позаритесь. Вам ведь караваны с золотом да соболями подавай, – и деловито добавил: – Ладно, хватит нас с дочкой пугать, мы уж до того запуганы, что не боимся ничего. Говори, зачем пожаловал?

– Вот это уже совсем другой разговор, – довольно усмехнулся Ванька. Заткнув за пояс пистолет, есаул уселся на большую сосновую колоду, по всему видать, служившую отцу с дочерью столом и стулом одновременно.

– Садись, в ногах-то правды нет, тем более ведь ты хозяин в этом доме, – пригласил он кузнеца. Тот опасливо взглянул на Бешененка, который уже оправился от его взбучки и присел рядом с Княжичем. – Тебя как звать?

– Петром Прокопьевичем.

– А меня Иваном Андреевичем, – по-мужицки представился Иван, снова вспомнив Сашку Ярославца. – Да не косись ты на меня, как монах на черта, дай срок, еще друзьями станем. Мы вот зачем пришли. Надо, Петр Прокопьевич, человеку хорошему помочь. У него опричники царевы дом дотла спалили, так что заново жилище отстроить требуется. Только речь идет не об обычной избе, с этим мы бы и сами как-нибудь управились, а о боярском тереме.

– Это ты о ком говоришь? – опять насторожился кузнец.

– Да о князе вашем, о Новосильцеве.

– Путаешь что-то ты, казак, князя нашего давно сказнили.

– Я, Петр, никогда и ничего не путаю. Про то, что князь Роман казнен, знаю не хуже твоего, но нынче брат его, Дмитрий, объявился, за него и прошу.

– Дмитрий Михайлович вернулся, – радостно воскликнул бывший Новосильцевский холоп. Похоже, при князьях ему жилось гораздо лучше. – Что ж ты сразу-то об этом не сказал?

– С таким, как ты, поговоришь. Казака мне вон без всяких слов чуть не искалечил, благо, он у нас привычный к битью, – засмеялся Ванька и, повернувшись к Бешененку, спросил: – Ты как, живой?

– А что мне сделается, – бодро ответил Максимка. Силу он ценил и уважал гораздо больше всяких там причуд, вроде совести да чести, а потому силач-кузнец, смахнувший его с ног, словно муху, пробудил в душе у парня не столько злость, сколько восхищение.

– Как вижу, ты согласен, – заключил Иван. Сунув руку в карман, Княжич выложил на наковальню с десяток серебряных монет.

– Это задаток, дело сделаешь – получишь втрое больше. Да, и вот еще, если есть в деревне другие мастера, зови и их. Этим с ними расплатишься, – Ванька высыпал Петру на прожженный передник другую горсть монет.

Присказка о том, что денег много не бывает, не совсем верна. Только вот это самое много у каждого свое. По растерянному взгляду кузнеца Иван понял, что лежащие на наковальне монеты для него несметное богатство.

Не прикасаясь к деньгам, Петр смущенно вымолвил:

– Ни к чему все это, мы для князя и так постараемся.

– Дают – бери, – строго, словно отдавая воинский приказ, распорядился Княжич. – Я знаю, что делаю. За просто так вы до весны стараться будете, а мне надо, чтобы к холодам терем был построен. Потому как болен князь, от ран хворает, да и не один он прибыл, молодая женакрасавица при нем, – и уже по-дружески спросил: – А самто ты женат?

– Был женат, да померла мамка наша год назад.

– От чего? – поинтересовался Бешененок.

– Все мы, парень, тут от одной болезни дохнем – с голодухи.

– Вроде не похож ты на лентяя, который свою бабу не может прокормить, – удивился Максим.

– Не в лени дело. Как опричники князя увезли, стали мы ничейными. Вот и грабят нас теперь, кто ни попадя. Я ж не ради красного словца о разбойниках упомянул, – пояснил кузнец.

– Может, вам к князю Дмитрию в вотчину переселиться, ему слуги верные нужны, – предложил есаул.

– Вотчину еще отстроить надобно, а там – видно будет, – ответил Петр. – Ты лучше мне скажи, когда работу будем начинать?

– Начинать еще летом надо было, – усмехнулся Иван. – Тогда нечего рассиживать, я пошел народ сзывать, а вы моей девчонке собраться помогите, она знает, что надобно для кузни.

Петр поднялся, но прежде чем уйти, недоверчиво спросил:

– А вы дочку не обидите мою?

– Ежели кто дитя твое хоть пальцем тронет – убью, – клятвенно заверил Княжич.

– Не серчай, казак, тебе я верю, а как другие? Разное мне доводилось про станичников слыхать.

– Ты что, мужик, не понял, с кем имеешь дело? – окрысился на кузнеца Бешененок. – Атаман же тебе слово дал, а он у нас на справедливости да всякой прочей ей подобной блажи чуток помешанный. Оттого и батьку моего зарубил.

– Как так зарубил? – Петр аж разинул рот от изумления.

– А вот это не твоя забота, это наши, казачьи, дела, – злобно выкрикнул Максимка и тут же как ни в чем не бывало спросил: – Сани-то хоть есть в деревне вашей, не на своем же нам горбу твое железо тащить?

20

В полдень в разоренной вотчине началась работа. Казаки с пришлыми холопами отправились валить лес. Княжич же с Петром и тремя его помощниками, одним из которых была дочь, принялись ставить кузню. Тут-то есаул и проявил свою неприспособленность к тяжелому, мужицкому труду. Попытался копать ямки под столбы, но сразу стер до пузырей ладони, а когда начал стругать бревна топором, то ухитрился заодно со стружкой стесать с пальцев кожи лоскуток.

– До чего ж ты невезучий, Ванечка. Даже без войны находишь себе раны, – услыхал он за своей спиной певучий голос княгини Новосильцевой.

Битый час смотрела Елена на любимого в окошко, не решаясь выйти, и теперь, воспользовавшись случаем, поспешила к нему на помощь.

– Давай-ка полечу, – припав горячими губами к Ванькиной руке, она остановила кровь, затем нежным, как у малого ребенка, язычком прилизала содранную кожу и, достав из рукава платок, перевязала рану. – Ну, вот и все, до свадьбы заживет.

Княжич было попытался обнять ее, но, услышав молящий шепот:

– Не надо, миленький, люди же кругом, – послушно опустил пораненную руку, успев при этом все-таки погладить роскошный зад княгини. – Чья это девочка, твоя? – обратилась Еленка к кузнецу. Тот слегка опешил при виде одетой в воинский наряд красавицы, но вспомнив, что казак упоминал про князеву жену, довольно быстро обрел дар речи.

– Верно угадали, ваша милость, это дочь моя.

– Да какая я тебе милость, – досадливо махнув рукой, усмехнулась прекрасная литвинка. – Зови попросту – пани Елена, меня на хуторе отцовском все так звали.

– А тебя как звать, – спросила она девочку.

– Арина, – бойко ответила та, и степенно добавила: – По батюшке Петровна.

– Арина – это значит по-нашему Ирина. Мою бабушку, отцову мать, так звали, – грустно промолвила Еленка. Окинув взглядом убогую Аришкину одежду, княгиня ласково сказала: – Приходи, Арина, в гости, а то тоскливо мне одной средь мужиков.

– Сегодня некогда, работы много, завтра, может быть, зайду, – пообещала кузнецова дочь, с опаской глядя на разодетую в соболя, да еще и опоясанную саблей женщину.

Когда Елена ушла, – Княжич начал успокаивать девчушку.

– Ты ее не бойся, она добрая.

– Добрая, а зачем тогда саблю на пояс нацепила? – засомневалась Аришка.

– У нас тут все с оружием, коли хочешь, и тебе достану, – с усмешкой предложил Иван.

– Нет, сабли мне не надобно.

– А чего ж ты хочешь?

– Я есть хочу.

Ваньке стало жутко совестно.

– Какая же я все-таки скотина безалаберная. Ребенка малого работать заставил, а покормить забыл.

Впрочем, дело было не только в забывчивости. Ни Никита, ни Игнат с Лунем еще не вернулись, у самого же есаула был лишь кусок хлеба в кармане. Москву хоперцы покидали впопыхах, некогда было об утробе заботиться. Краснея от стыда, Ванька подал хлеб Аришке, неуверенно пообещав:

– На, перекуси пока. Наши к вечеру съестного привезут, – а сам подумал: «Привезут иль нет, еще большой вопрос, как бы всем до завтра голодать не пришлось».

Словно угадав его мысли, девчушка отделила корочку от мякиша и заявила:

– Корочку я съем, а на мякиш рыбу ловить пойдем. И ваших казаков, и наших мужиков кормить-то чем-то надо.

– Какая рыба, лед на озере, да и сети у нас нет, – попытался возразить Иван.

– На крючья, через прорубь рыбалить будем. Крючки у меня есть, сама ковала. Ты пока иди, волос из конских хвостов нащипли, а я тем временем у батюшки отпрошусь.

Шагая к коновязи, возле которой злобно фыркали голодные, как и их хозяева, кони, Княжич услыхал:

– Тятенька, можно мы с Иваном Андреевичем на озеро пойдем, карасей на уху наловим.

– Ступайте, все одно от вас обоих толку, как от козла молока. Под лед смотрите, не провалитесь.

21

Ловить рыбу на крючок, да еще зимой, раньше Княжичу не доводилось. То ли дело летом на Дону – закинул невод и вынул разом мешок осетров да стерлядей. Хочешь – сразу ешь, не хочешь – можешь впрок сушить-солить, а таскать по одной рыбке – это не для широкой казачьей души.

Когда Аришка привела его к озеру, Иван, почувствовав свою беспомощность второй раз за этот день, растерянно взглянул на девочку, как бы спрашивая, ну а дальше что? Та в ответ лишь сокрушенно покачала головой и неожиданно сказала то, что не раз он слышал от Кольцо и сам говаривал станичникам в самый грозный миг жестокого боя:

– Делай, как я.

Вынув из мешка топор, дочь кузнеца ловко вырубила маленькую прорубь, затем достала из кармана кованый крючок, привязала его к конскому волосу, наколола на зазубренное жало хлебный колобок да закинула свою нехитрую снасть в зеленоватую воду. Вскоре маленькая, синяя от холода ручонка девочки взметнулась, и по льду запрыгал золотистый, в три Ванькиных ладони карась. Убедившись, что Аришкина затея не напрасна, есаул тоже принялся за дело. Часа через два возле каждого из них уже лежало по изрядной куче рыбы. Княжич до того приноровился, что его улов ничуть не уступал улову Арины по батюшке Петровны.

– Ну вот и все, – неожиданно сказала юная Иванова наставница.

– Давай еще половим, – заартачился было есаул.

– Говорят тебе все, значит, все, – строго, словно мать балованного сына, осадила его девчушка и печально добавила: – Хлебушек у нас с тобой закончился.

Впрочем, горевать особо было не о чем. Улов удался на славу и едва уместился в мешок. Когда Княжич взвалил его на плечи, Аришка, одарив казака совсем не детским, оценивающим взглядом, сказала:

– Зря жена тебя считает невезучим. Неумеха косорукий – это верно, но удачи тебе не занимать. В первый раз пошел, и целый мешок рыбы наловил. Такое редко случается. Наши мужики увидят – от зависти лопнут.

– Какая такая жена? – шаловливо усмехнулся Ванька. – С утра я вроде неженатый был.

– А пани Елена? Иль она твоя сестра? – с радостной надеждой в голосе спросила девочка.

– С Еленой мы друзья. Было время, любили друг друга, но теперь она жена князя вашего. И вообще, тебе еще рано к делам подобным интерес проявлять, – помрачнев, ответил Княжич и спросил: – Кстати, сколько тебе лет?

– Пятнадцать, прошлым летом исполнилось.

– Пятнадцать? – удивился Ванька. – А я думал, ты совсем еще дитя.

– На мякине да коре не раздобреешь, как твоя княгиня, – не на шутку обиделась Аришка. – Пошли, чего уставился, нас люди ждут.

– Девке злиться не к лицу, женихов распугаешь. Растика лучше поскорей, вот вернусь сюда года через два, и к тебе посватаюсь, – шутливо пообещал есаул.

Аришка вздрогнула, стыдливо отвернувшись, она сурово заявила:

– Кому ты нужен. Работать вовсе не умеешь, да к тому ж охальник несусветный. Баб чужих при людях за задницу хватаешь.

– Эх, милая, не дай тебе господь на мое умение когда-нибудь взглянуть, – вздохнул Иван и направился к вотчине.

22

Посмотреть на кровавую Ванькину работу Аришке довелось уже на следующий день. С вечера ничто не предвещало каких-либо несчастий. Поужинав ухой да выпив на дорогу, хлеб-то у казаков кончился, но винишко еще не перевелось, мужики ушли к себе в деревню.

– Завтра с самого рассвета начнем, а то дни теперь короткие, – сказал кузнец при расставании.

Проснулся Княжич довольно поздно, когда уже почти рассвело. Выйдя из развалин терема, он умылся снегом и спросил стоявшего на страже Бешененка:

– Мужики еще не пришли?

– Да нет.

– Странно, обещали спозаранку прибыть, не случилось ли чего? – уже почуяв недоброе, озабоченно промолвил Иван. – Поеду, встречу их.

– Может, мне с тобой? – предложил Максимка.

– Не надо, один управлюсь. Ты давай-ка поднимай братов, я скоро вернусь.

Подъехав к озеру, есаул было свернул на проторенную вчера вдоль берега тропинку, как вдруг услышал Аришкин крик:

– Иван Андреевич!

Девочка бежала прямиком по едва намерзшему льду, избрав самый короткий, но самый опасный путь. «Так и есть, какая-то беда приключилась», – подумал Ванька, рванув ей навстречу. Тонкий лед надсадно заскрипел под конскими копытами и не проломился лишь благодаря необычайной резвости Лебедя. Подхватив Аришку на всем скаку, как когда-то Еленку в дубраве, есаул не выехал, а вылетел на противоположный берег, и только после этого спросил:

– Что у вас стряслось?

– Разбойники нагрянули, отца и дядю Фрола хотят убить, – дрожа всем телом, пояснила девочка. При этом в ее зеленых, как у Ванькиной мамы, очах был не испуг, а ненависть. Усадив Аришку поудобнее, Ванька поскакал к деревне.

– Ты что, сдурел? Их там более десятка, – предупредила кузнецова дочь.

По-хорошему, конечно, надо было бы вернуться да прихватить с собой того же Бешененка с парой-тройкой казачков. Но кому, как не Ваньке-есаулу было знать, что в бою не то чтобы минута, а единый миг может стоить целой жизни.

Отчаянно взмахнув рукой, Иван презрительно изрек:

– Всего то, – и продолжил путь.

При въезде в поселение они сначала услышали бабий вой, затем увидели лежащего в луже крови мужика. В руках убитого был зажат топор.

– Это дядя Фрол, они с отцом меня за вами послали, а сами стали деревню оборонять.

– Где же остальные?

– Остальные, как обычно, в лесу попрятались, чтоб свою шкуру спасти. На баб с детишками им наплевать, – ответила Аришка и тут же тревожно вопросила: – Не опоздали мы, Иван Андреевич, может, батюшки тоже в живых уж нет?

Княжич с удивлением взглянул на свою сподвижницу. Для девчонки она держалась шибко смело – ни нытья тебе, ни слез.

– Кабы был убит, так здесь же, на снегу б лежал, – глядя на ведущий к кузнице кровавый след, ответил он.

Подоспели есаул с Аришкой вовремя. Столпившись возле убогого жилища Петра, разбойники пытались выломать дверь. В том, что перед ним не воины, а отребье, Княжич убедился, едва взглянув на их никчемные старания. Вместо того чтоб взять бревно да протаранить, они пытались вырубить ее топорами.

Было душегубов ровно дюжина – двое конных, видать, предводители, и десяток пеших.

На одного, конечно, многовато будет, ну да ничего, управлюсь, решил бесстрашный Ванька, рассмотрев оружие своих врагов, большинство которых было вооружено топорами да саблями, лишь у одного из конных поперек седла лежала длинная пищаль. Судя по оборванным красным кафтанам, это были беглые стрельцы, что вызвало у есаула праведный гнев.

– Трусливые ублюдки, вместо того, чтобы со шляхтой воевать, они своих же, православных, грабят.

Тем временем один из предводителей, стараясь перекричать разбушевавшихся собратьев, заорал:

– А ну разойдись!

Подъехав к самой двери, он принялся увещевать Петра:

– Зря артачишься, выходи-ка лучше подобрупоздорову, а не то мы вас живьем спалим. Не боись, ничего с твоей девкой не сделается. Ее господь на то и создал, чтоб мужиков услаждать. Малость с ней поозорничаем да обратно отдадим.

– Погоди чуток, сейчас казаки приедут, так сразу же про озорство забудешь, – прозвучал ему в ответ голос кузнеца.

– Совсем, видать, от страха рехнулся. Какими-то казаками пужает, откуда им тут взяться-то, казакам, – глумливо засмеялся душегуб.

– Да вот он я, и девка со мной. Возьми ее, если сможешь, – задорно крикнул Ванька, прыгая с седла. Обернувшись к Аришке, Княжич тихо, чтобы было слышно только ей, приказал: – Коли меня убьют, сразу к нашим скачи, но не по льду, а вдоль берега. Лебедя на своих клячах им не догнать.

Разбойники все разом оглянулись. Сперва они малость стушевались, однако увидав одного-единственного молодого парня, радостно загоготали. Его конь, богатая одежда и усыпанный самоцветами кинжал большинству из них пришлись гораздо больше по душе, чем тщедушная девчонка. Обладатель пищали начал запаливать фитиль, но вожак остановил его:

– Не смей, одежу спортишь.

Хищно ухмыляясь своей широкой харей, про какие говорят – с похмелья не обдрищешь, он двинулся навстречу Княжичу.

– Ты откуда взялся такой смелый?

В ответ ему раздался выстрел, и харя душегуба стала еще шире от вошедшей промеж глаз пули. Вторым выстрелом Иван свалил пищальника – так оно вернее. Затем принялся неторопливо засовывать за пояс пистолеты, надеясь, что разбойники, лишившись предводителей, простонапросто разбегутся.

Поначалу те так и хотели поступить, но, к несчастью, средь них нашелся дурень, в котором жадность одолела страх.

– Не робей, ребята. Стрелять-то ему больше не из чего, – воскликнул алчный нетопырь, и стая трусливых бродячих псов двинулась на одинокого волка.

Есаул пожал плечами, мол, не хотите, как хотите, принимая разбойничков на булат да кинжал. Четыре взмаха его унизанных перстнями рук уложили четверых врагов на снег. Двое оказались вовсе без голов, а двое со вспоротыми животами. Ошалев от вида обезглавленных тел и расползающихся по кровавым лужам, словно змеи, кишок, душегубы отпрянули обратно к кузне. Ну а это они сделали совсем напрасно. Дверь распахнулась, и бедолаги оказались меж казачьими клинками и кузнецким молотом. Через несколько минут все было кончено.

Княжич тщательно очистил снегом клинки, протер их насухо о полу кунтуша, после чего отправил саблю в ножны, а кинжал за голенище сапога.

– Ну что, пришлась тебе по нраву казачья работа? – спросил он бледного, как смерть, кузнеца. Ответить тот не смог. Выронив молот, Петр схватился за горло и принялся блевать. Потом, шатаясь, словно пьяный, удалился в свою кузницу. Усевшись на колоду, новоявленный убийца кое-как обрел дар речи.

– Может, зря мы с ними так, люди все ж таки, грех людей убивать, – обратился он к вошедшему вслед за ним Ивану.

– Конечно, грех, – охотно согласился есаул. Присев рядом с кузнецом, он начал перезаряжать пистолеты. Покончив возиться с оружием, Ванька неожиданно признался:

– Я, Прокопьевич, после войны в священники хотел податься, да передумал.

– Почему, грехи не отпустили?

– При чем тут грехи. Наставник мой, отец Герасим, смолоду еще похлеще меня был, а к старости остепенился. Да разве он один такой? В любом монастыре среди монахов воина отыщешь.

– Тогда в чем дело?

– Грань не смог я отыскать.

– Какую такую грань, – растерянно взглянул на есаула кузнец. «Уж не повредился ли казак умом, а что – не мудрено от такой веселой жизни», – подумал он.

– Ту, которая добро от зла отделяет, – пояснил Иван. – Убивать – это плохо, про то в Писании Священном так и сказано. Только прятаться в кусты да подглядывать, как твоих соседей режут и дочерей их насилуют, как мне кажется, еще хуже.

Петр Прокопьевич побледнел пуще прежнего, представив, что бы было с дочерью, не приди на помощь Княжич.

– То-то же, – угадав его мысли, печально улыбнулся есаул и тут же ободряюще добавил: – Сильно не казнись, по тем двоим, которых я застрелил, давно черти плачут, а остальные сами виноваты, у них была возможность смерти избежать.

– Так-то оно так, а все одно душа не на месте, – посетовал кузнец.

– Ну, душа у нас, у православных, всегда от чего-то да страдает. У меня, к примеру, от любви, да от того, что сволочей на белом свете много развелось. Про Аришку-то наверняка кто-то из соседей им сказал. Нынче же дознаюсь, кто, и на осине удавлю Иуду.

– Не надо, бог им судья, – попросил кузнец.

– Как знаешь, – неохотно согласился Ванька.

– Спасибо тебе, казак. До скончания дней своих молиться буду, чтоб бог простил грехи твои праведные, – заверил Петр.

– Из спасибо шубу не сошьешь, иди, сзывай своих паскудников, да пойдем жилище князю строить, – распорядился Иван.

23

Выйдя из кузницы, Княжич первым делом взглянул не на порубленных им разбойничков, а на Арину по батюшке Петровну. Девочка стояла возле Лебедя, держась за стремя, чтобы не упасть, и смотрела на следы произошедшего побоища. Кое-кто из душегубов еще бился в предсмертных судорогах – добивать израненных у Ваньки не было в привычке. Впрочем, на сей раз ни у кого из жертв Ивановых клинков надежды выжить вовсе не имелось.

– Ну вот и все, а ты сомневалась, – обратился он к девочке, пытаясь приобнять ее обагренною кровью рукой. Та отшатнулась, одарив спасителя взглядом, в котором не было ни благодарного восторга, ни осуждения. В больших, почти как у Еленки, но зеленых, как у мамы Натальи, очах кузнецовой дочери застыл тихий ужас. Княжич тяжело вздохнул, взял ее на руки и усадил в седло. Услышав за спиной восторженные возгласы уже собравшихся у кузни мужиков, он обернулся.

– Вот что, сволочи, дознаваться, кто о ней разбойникам сказал, я не буду. Петр меня об этом попросил, до земли ему за это поклонитесь, но знайте, если что-нибудь подобное еще случится – всех, как этих, порешу, – кивнув на мертвые тела незадачливых душегубов, пообещал есаул. Мужики покорно встали на колени, теперь они увидели в Иване не давешнего простачка, который за привычную работу отвалил им бешеные деньги, а сошедшего с небес бога войны.

За всю дорогу Аришка не проронила ни слова, как ни пытались Ванька с отцом разговорить ее. Когда прибыли в вотчину, девчушка молча спрыгнула с Лебедя и, уткнув лицо в его серебряную гриву, заплакала, гладя своей маленькой ладошкой бархатную морду жеребца.

Петр попытался увести ее с собой, но Княжич отсоветовал:

– Не надо, сейчас ей с животиной быть куда приятнее, нежели с нами. Как говорится, чем больше узнаешь людей, тем больше начинаешь коней любить.

Малость поразмыслив, он предложил кузнецу:

– Может быть, к княгине твою Арину определить?

Увидав, что Петр колеблется и не очень-то желает расставаться с дочерью, Княжич принялся увещевать его:

– А что, не всю же жизнь ей за тобой железки таскать. Ладно б парень был, тогда еще куда ни шло, а то ведь девка. Хочешь, чтоб надорвалась да померла раньше времени.

Не дожидаясь отцовского согласия, Иван отправился к Елене.

– Не помешал? – смущенно спросил он, входя в убогий закуток, где обрела свое временное пристанище чета Новосильцевых.

Еленка сидела на постели, закутанная в мужнину шубу, и читала книгу в дорогом, но изрядно обгорелом сафьяновом окладе. На пепелище, видать, нашла, догадался Ванька. Дмитрий Михайлович лежал в углу на застланной овечьей шкурой охапке сена. Ему опять, похоже, нездоровилось. Тем не менее князь искренне обрадовался гостю.

– Проходи, Иван, кому-кому, а уж тебе мы с Еленой завсегда рады.

– Да я, вообще-то, к ней и пришел, тут вот какое дело, – присев на колченогий, такой же, как книга, обгорелый стул, есаул поведал о событиях в деревне.

– Ты б поговорила с Ариною, а то боюсь, как бы от всего пережитого она душой не захворала, дите ж совсем еще, – попросил он Елену, закончив свой рассказ.

Не сказав в ответ ни слова, прекрасная литвинка встрепенулась, словно птица, да упорхнула из светелки, размахивая вместо крыльев полами боярской шубы. Выйдя следом, Иван увидел, как она взяла девчушку под руку и повела за собой. Та не противилась, но зарыдала еще сильней, уткнувшись вместо Лебедевой гривы в пышную Еленкину грудь.

Ближе к вечеру Княжич снова встретил Новосильцева. Дмитрию Михайловичу полегчало, и он с Петром да двумя его помощниками обходил подворье, советуясь, где поставить баню, где конюшню и все такое прочее.

– Ну как они, – спросил Иван, кивая на окно светелки.

– Да как испокон веков у девок заведено – для начала вместе поплакали, потом принялись Арине платье шить, а сейчас Елена книгу ей читает. То ли Ветхий, то ли Новый Завет, я не шибко в этом разбираюсь.

Подождав, пока князь Дмитрий с мужиками уйдут подальше, Ванька крадучись приблизился к окошку, прислушался. Сквозь занавеску хорошо были слышны девичьи голоса, речь, однако, шла не о Священном Писании.

– Пани Елена, а ты как с Иваном Андреевичем встретилась?

– Да почти что, как и ты. Меня татары захватили, а он напал на них да перебил.

Невдалеке послышались шаги, и есаул отпрянул от окна. Не дай бог, станичники увидят – со смеху помрут. Скажут, дожил Княжич, за бывшей полюбовницей своей теперь в щелку подглядывает, стыдливо подумал он. В тот же миг из-за угла полуразрушенного терема вышел Бешененок.

– Вот ты где, а я ищу, с ног сбился. Лысый возвернулся, всего понакупил: вина, хлеба, рыбы разной, даже яблок для княгини приволок. Теперь живем, – с радостью поведал Максимка, но тут же помрачнел и вопросил: – Почто давеча меня с собой не взял, аль не доверяешь?

– Нету у меня причин тебе не доверять, просто очень неожиданно все получилось. Откуда я мог знать, что на деревню беглые стрельцы нападут.

– Кабы не знал, так не поехал бы, – возразил Бешененок. – Сказать по правде, я поначалу даже не поверил, что ты один с целой дюжиной управился, – восторженно добавил он.

– Ну, не с дюжиной, с десятком. Двоих кузнец своим молотом прибил, – заскромничал Княжич.

– Иван, а мой батька был способен на такое?

– Пожалуй, да, пока от чванства да жадности не скурвился, – хотел ответить Ванька, но вместо этого сказал: – Твой отец меня не хуже был боец, а одолеть его мне помогла справедливость, та самая, которую ты блажью почитаешь.

– Мудрено говоришь, словно проповедь читаешь, только мне сей проповеди не понять, потому как не боярских я кровей и грамоте у попа не обучался, – огрызнулся Максим.

– Будь спокоен, рано или поздно, но поймешь. Не захочешь сам, так жизнь заставит, – заверил есаул.

24

Тем временем в светелке меж Еленкой и Аришкой тоже шла беседа, понятно дело, о своем, о девичьем, но закончилась она точно так же.

– Пани Елена, а вам сколько лет?

– Восемнадцать, весною девятнадцать будет.

– Так вы меня совсем немного старше.

– Ты, Ирина, жизнь мою летами не меряй. Мне за последний год столько пережить довелось, что порой старухой себя чувствую, – горько усмехнулась красавица княгиня.

– Пани Елена, а дите у тебя есть, – полюбопытствовала девочка.

– Пока нет, но скоро будет.

– Мальчик или девочка?

– Конечно, сын, – уверенно ответила Еленка. Дочь никак не вписывалась в ее мстительные замыслы.

– А разрешишь мне маленького князя нянчить?

– Конечно, разрешу, только не князя, а Княжича.

Несмотря на свою молодость, Аришка сразу поняла, в чем разница.

– Так он что, охальник эдакий, сотворил тебе дите да в кусты, а ты, чтоб грех покрыть, со старым князем обвенчалась? А ежели муж узнает, как тогда? – невольно перейдя на «ты», возмущенно воскликнула она.

– Не смей так говорить, – строго приказала Елена. – Иван тут ни при чем, это я его не дождалась, замуж вышла. Таких, как он, жены верные годами ждут и одним лишь ожиданием счастливы, а я… – прекрасная литвинка умолкла, отвернувшись к окну. По раскрасневшимся щекам ее покатились слезы.

– Не плачь, расскажи мне лучше про него, – припав к Еленкину плечу, попросила Аришка.

Любить – это значит думать о любимом каждую минуту, каждый миг. Так от чего б ни поделиться своими мыслями, особенно когда об этом просит детская невинная душа. Обняв дрожащую от холода девочку, очага в светелке не было, княгиня тихо, но проникновенно вымолвила:

– Я, Ирина, с прежним мужем в Варшаве жила, город есть такой, столица Речи Посполитой, Польши по-вашему. Кого я только там ни видела – и князей, и рыцарей прославленных, но такого красавца-храбреца, как Ванькаесаул, даже в королевском дворце встречать не доводилось. А какой он ласковый и добрый, ты бы только знала.

– Красив и смел – согласна, но на доброту его я нынче утром насмотрелась. Ивану Андреевичу душу загубить, что воды напиться, – простодушно возразила кузнецова дочь.

– Ну и что? А как иначе-то, коли он с младенчества воюет, – и Еленка рассказала Аришке про Иванову мать, про его дружбу с разбойным атаманом и даже о сражении с гусарами. – Тоже мне, нашла, чем упрекать. А ты подумала, что с тобою и мною было бы, не пошли господь нам Княжича с его умением злыдней убивать? – заключила отважная воительница.

Вспомнив, о чем кричал разбойник возле кузницы, девчушка еще крепче прижалась к Еленке.

– А с мужем как? – кивнув на князево лежбище, спросила она.

– Да никак, Дмитрий Михайлович все знает, это Ванечке про мою тягость неведомо, я ему сказать боюсь, тут такое начнется. Сам Иван князя Дмитрия не тронет, а вот за друзей его, особенно Максима Бешеного, не поручусь.

– И что ты будешь делать?

– Пока ничего. Вот рожу, тогда и видно будет. Может, я, как моя мама, в родах помру, – грустно усмехнулась Еленка и неожиданно добавила: – Глядишь, и впрямь тебе придется нянчить маленького Княжича. Или передумала уже?

– Да что ты, бог с тобой, – не на шутку всполошилась Аришка. – Даже думать про такое не моги, а то беду накличешь.

– Нет, Ирина, похоже, отвернулся от меня господь, а потому ко всему готовой надо быть. Ты мне так и не ответила, согласна ль, если что со мной случится, сына моего растить?

– Я для вас, пани Елена, все сделаю, – заверила девочка, однако, сокрушенно покачав головой, не удержалась и спросила: – Все одно я не пойму, как так можно – одного любить, дитя от него ждать, а замуж выйти за другого.

– Маленькая ты еще, вот поживешь с мое хотя бы, многое поймешь, – ответила княгиня Новосильцева.

25

Не боги горшки обжигают, и лес рубить намного легче, чем врагов, поэтому опасения Игната оказались не то, чтобы напрасны, но изрядно преувеличены.

Меньше чем за месяц с господней да мужичьей помощью хоперцы возвели на руинах княжеской вотчины новую и, как обещал их молодой предводитель, нисколь ни хуже, даже лучше прежней. Просторный, больший супротив былого терем был отстроен в два яруса – нижний для прислуги, верхний для господ. Прямиком от княжеских покоев крытые лестничные переходы вели к конюшне, бане и сторожке привратника, чтоб болезненный Дмитрий Михайлович мог пройти туда, не выходя на мороз. Венчала крышу терема сторожевая башня с окнами на все четыре стороны, позволявшая вести дозор и, в случае осады, палить на выбор по нападающим. Все подворье казаки обнесли частоколом, от чего усадьба окончательно обрела вид воинского укрепления. Впрочем, на что, как ни на крепость, могло похожим быть жилище, созданное стараньем вольных воинов, на время вспомнивших свое мужичье прошлое.

Для коренных казаков – Княжича с Лихарем да Разгуляя с Бешененком, сроду не державших в руках плотницкий топор, тоже отыскалось достойное занятие. Они стали помогать Еленке обустраивать наконец-то обретенный беглянкой дом. По два раза на неделю Митяй с Назаром ездили в Москву, скупать всякую всячину – от кухонной утвари до ковров и перин, а Иван с Максимкой охотой на зверье добывали пропитание работникам, иль мотались по ближайшим деревням в поисках овса и сена для казачьих коней.

Однако вскоре есаулу тоже довелось еще раз побывать в первопрестольной. Бабы, они бабы и есть, хоть княгини, хоть мужички – без разницы. Всех их хлебом не корми, но дай по лавкам побегать, на товары поглазеть. Как только сумасбродная литвинка вознамерилась сама отправиться в Москву, рассудительный Назар позвал на помощь Княжича.

– Иван, твоя красавица нынче с нами ехать собралась. Я уж как ни отговаривал, а она уперлась на своем. Говорит, монеты у ней кончились, надо жемчуга с каменьями на деньги обменять. А ни я, ни Разгуляй толком цену им даже не представляем, да и ее менялы хитроблудые наверняка вокруг пальца обведут. Может, съездишь с нами, ты ж с Кольцо дружил, знаешь в самоцветах толк.

Иван сразу же припомнил, как побратим когда-то выбирал себе перстень у пана Иосифа.

– Это верно – с кем поведешься, от того и наберешься, обучил меня атаман рубин от яхонта отличать. Придется вам помочь, – ответил он, а про себя подумал: «Непременно надобно мне ехать. Еленка, при ее везучести, обязательно в какую-нибудь передрягу попадет. Ее не то что в Москву, за частокол одну нельзя отпускать».

– Вот и хорошо, – обрадовался Лихарь. – Ты ей сам скажи, что с нами едешь, – попросил он, указав на уже сидящую на своем Татарине княгиню.

За прошедший месяц Княжич виделся с Еленкой только на людях, а разговаривал путем всего лишь раз, когда просил за Аришку. Поэтому, глянув на любимую, с которой предстояло провести три ближайших дня – день туда, другой обратно, да и в самой Москве за час с делами не управишься, Иван почувствовал, как пересохло в горле, а к сердцу подступил тревожно-сладостный холодок.

Отправляясь в далеко не безопасную поездку, белокурая богиня благоразумно обрядилась простой бабенкой. На ней была шубейка из овчины, белый пуховый платок и такие же варежки. Как ни странно, но наряд простолюдинки сделал гордую шляхтянку еще более желанной и родной. Даже шуба не смогла укрыть ее точеный стан, а простенький платочек придал Еленкину лицу наивный, девичий вид.

– Здравствуй, Ванечка, – пропела раскрасавица, ловко спрыгнув с седла. Горячая волна желания накрыла Княжича и толкнула к ней. Есаул даже поднял руки, чтоб обнять любимую, но Еленка толкнула его в грудь похожей на заячью лапку варежкой и тихо прошептала:

– Потерпи еще маленечко.

– Вижу, ты уговорил своего строгого начальника с нами ехать, – обратилась она к Лихарю.

– Еле-еле уломал его, строптивца эдакого, – блудливо усмехнулся Назар. В это время из конюшни выехали три санные упряжки, которыми правили Лысый, Лунь и Бешененок, а за ними показался Разгуляй. Митька вел за собой на поводу не только своего коня, но и Лебедя.

– Чего ждем? Вроде все, кому надо, собрались, – подмигнул лихой хорунжий Еленке.

Тут-то Княжич наконец уразумел – обмен каменьев на монеты лишь уловка его друзей, которые решили дать ему возможность объясниться с возлюбленной вдалеке от ее законного мужа. «Интересно, сами додумались или Еленка попросила», – подумал он, выезжая из ворот имения, которые кузнец украсил причудливыми, похожими на снежинки, железными звездочками. Иван, наверное, очень удивился бы, узнав, что все это затеял Бешененок.

26

Накануне вечером Максимка, как всегда, с присущей ему наглой прямотой заявил хорунжему:

– Именье-то почти отстроено. Скоро будем до дому собираться, а атаман наш до сих пор у этого седого мерина, князя Дмитрия, бабу не увел. Надо бы помочь.

– Чем тут поможешь, – развел руками Разгуляй.

– А вот это уже не моего ума дело. Ты Ивана друг первейший, тебе и голову ломать над сей загадкой. У меня же нету больше сил смотреть, как он по своей ведьме синеглазой страдает.

Дальше все сложилось как-то само собой. Когда Елена попросила Митьку поменять драгоценности на деньги, тот стал отнекиваться.

– Уволь, княгиня, я цены их настоящей не знаю, обманут меня купцы.

– Тогда, наверно, мне надо ехать, – растерянно промолвила красавица, но тут же беспечно заключила: – Вот и хорошо, сама все выберу, заодно развеюсь, надоело в четырех стенах сидеть.

– Так-то оно так, да боюсь, пани Елена, что и тебя торгаши московские облапошат, шибко уж они народец сволочной, – возразил Разгуляй.

– И как же быть?

– Надо Княжича с собою взять, его делам торговым сам Кольцо учил.

– Захочет ли Ива? – усомнилась Еленка.

– Ну, его уговорить – это моя забота, – улыбнулся Митька, подумав про себя: «Куда он денется, когда узнает, что ты с нами в Москву собралась».

На этот раз княгиня с – Княжичем ехали рядом, чуть приотстав от остальных. День выдался морозный, ветреный. Не прошло и часу, а непривычная к русским холодам шляхтянка уже тряслась от холода и усердно терла варежкой покрасневший носик. Ванька выглядел немногим лучше. Ехать есаул никуда не собирался, а потому отправился в дорогу без шапки и в неизменном белом кунтуше, в котором, как говорится, и зимой не холодно, и летом не жарко.

Заметив их страдания, Никита снисходительно изрек:

– Вот что, голуби, бросайте-ка коней да лезьте ко мне в сани. А то закоченеете, невзирая на любовный пыл. Я там шкуру медвежью припас, ею и укроетесь.

После случая с Агафьей Никита мнил себя изрядным докой в делах сердечных.

Настаивать на приглашении ему не пришлось. Прямо на ходу Иван с Еленкой запрыгнули в сани и зарылись в сено. Лысый заботливо укрыл влюбленных огромной медвежьей шкурой, после чего великодушно отодвинулся на самый передок. Наконец-то белокурая богиня и отважный есаул смогли обняться, не таясь. Их нежные уста слились в горячем поцелуе, и ослепленный чарующим блеском синих глаз Елены Ванька не заметил крохотных веснушек над ее губами, а зря. Такие по зиме бывают лишь у тех бабенок, которые намереваются стать мамой.

Ошалев от близости желанной женщины, – Княжич, расстегнув на ней шубейку, сунул руку под подол.

– Не надо, миленький, холодно уж очень, – взмолилась несчастная красавица. Прояви любовник настойчивость, ей, конечно бы, пришлось поведать о своем нелегком положении, но Иван покорно отступил.

– Обиделся? – спросила Еленка.

– Да нет, это ты прости меня, дурака. Совсем уж одичал, – виновато ответил Княжич, поправляя на ней одежды. Но отчаянная сумасбродка теперь уже сама рванула застежки на шубейке и прильнула к нему своим прекрасным телом.

– Потерпи еще чуток, вот увидишь – все будет хорошо, лучше прежнего.

– Да мне и так хорошо, – ласково ответил Княжич.

Иван слегка лукавил. Любовный пыл немного поугас, ему на смену пришла какая-то блаженная слабость, под стать той, что он уже однажды испытал у могилы матери. «Нет, Еленочка, так, как было, вряд ли будет. Но тогда зачем на белом свете жить, к чему стремиться, если лучшее осталось позади?» – отрешенно, почти без грусти подумал есаул.

Не найдя ответа на вопрос, над которым испокон веков ломают голову многие мудрецы, Ванька принялся укутывать Елену.

Для начала он взялся за платок и повязал его, как вяжут детям – концы под рукава, а узел на спине. Щеки раскрасавицы при этом округлились, и она сделалась еще более похожей на девочку. Затем принялся подпоясывать шубу, застежки на которой были пооборваны их общими стараниями.

– Ты меня еще в мешок засунь, – насмешливо посоветовала литвинка.

– Молчи, тут тебе не Речь Посполитая, у нас зимой не то, что люди, даже птицы замерзают на лету, – ответил Княжич, прижимая голову Елены к своей груди.

Малость отогревшись, княгиня сразу же заснула. Во сне лик ее обрел совсем дитячий вид.

«Извини, князь Дмитрий, но жену я у тебя уведу», – твердо решил Иван. Впервые в жизни он захотел иметь ребенка. Но, в отличие от отчаянной шляхтянки, не сына, а дочь, такую же красавицу, как Еленка. Представить матерью своих детей какую-то другую женщину он просто не мог.

27

В Москву казаки прибыли под утро.

– На посаде нам делать нечего, придется в Китайгород пробираться, только там достойного менялу можно отыскать, – предупредил Разгуляй.

– Ну так едем, – не сообразив, к чему тот клонит, ответил Княжич, направляя Лебедя по уже знакомой улице к земляному валу. Подъехав к башне, он увидел десятка два стрельцов, которые столпились у ворот. Уже рассвело, в столицу потянулись обозы с товарами, и верные царевы слуги вышли на свой промысел.

– Придется власть уважить, – смущенно вымолвил хорунжий, сунув руку в карман.

– Может, им не денег, а по морде дать, – предложил ему Иван.

– Дать по морде косопятым можно, даже нужно, наверное, только как бы после этого назад оглобли поворачивать не пришлось, – рассудительно ответил Митька.

Есаул уже собрался было смирить гордыню, но вмешался Бешененок:

– Давай-ка, атаман, на крепость испытаем эту самую власть.

Многообещающе помахивая плетками, Иван с – Максимкой двинулись на мздоимцев. Те боязливо расступились и беспрепятственно впустили хоперцев в Китай-город.

– Ну вот, а ты платить собрался, – упрекнул хорунжего казачонок.

– Погоди, здесь, в Москве, не все так просто, радоваться будешь, когда назад вернемся, – осадил его Разгуляй.

В том, что опасения Митяя не напрасны, Княжич убедился, когда заметил увязавшихся за ними стрелецкого сотника с тремя сподручными.

– А ты прав, глянь-ка, какой хвост лисий у нас вырос, – кивнул он на обряженных в красные кафтаны соглядатаев, толкая Митьку локтем в бок.

– Вам хоть говори, хоть нет. Надо было царских псов дразнить? Ну, Максимка-то еще дурак по малолетству, но ты какого черта лезешь на рожон? Были б мы одни – другое дело, нынче же княгиня с нами. А мзду они по-божески берут, всего копейку с воза, – посетовал хорунжий.

– Да разве в деньгах дело. Просто нет охоты дань платить всякой сволочи, еще вообразят, что мы их испугались, – пояснил Иван причину своей выходки. Как ни странно, но уподобиться глупому мальцу его заставило именно присутствие Елены. Выказать пусть даже самую малую слабину на глазах любимой было свыше Ванькиных сил.

– Всего лишь четверо, да я их в два счета порешу, – глядя на стрельцов, предложил Бешененок. Похоже, недавние подвиги есаула не давали парню покоя, ему явно не терпелось показать себя в драке.

– Иван, уйми его, а то я сам уйму, – взмолился Разгуляй. – Только этого нам недоставало – средь бела дня посреди Москвы побоище устроить.

– Да бросьте вы по пустякам собачиться, – сказал Иван и насмешливо добавил: – До чего ж ты кровожадный. Разве можно слуг царевых убивать? Давай-ка лучше их вином угостим. Митяй, ты как, не возражаешь со стрельцами погулять?

Сразу же сообразив, в чем заключается задумка друга, хорунжий плутовато ухмыльнулся, затем заносчиво изрек:

– А кому еще-то, не вам же, с двух кружек косеющим, столь опасное дело доверить можно.

Пожав друг другу руки и, как бы распрощавшись, казаки разъехались в разные стороны. Разгуляй и прочие двинулись к торговым рядам, а Иван с Еленкой направились в ближайший кабак.

28

Обитель Бахуса была пуста по утреннему времени. Давешние питухи уже успели проспаться да разойтись по домам, а новые пропойцы еще не появились. Однако целовальник был на месте – за обшарпанной стойкой, уставленной сулеями с сивухой и блюдами с засохшими вчерашними пирогами.

Глянув на его заплывшую жиром харю с маленькими, воровато бегающими глазками, Княжич тут же понял, что встретил изрядного пройдоху. Без лишних слов он положил пред ним Еленкино ожерелье, в котором, кроме обычной нитки жемчуга, имелось семь подвесок из жемчужин на редкость большой величины. Для начала Ванька скромно предложил:

– Купи, а коли цену дашь хорошую, так кой о чем еще поторговаться можем.

Окинув алчным взглядом драгоценность, целовальник, не сказав ни слова, стал отсчитывать деньги. За простые жемчуга он положил по копейке, а за подвески – по большой монете.

– Вот что, братец, ты посмотри мне на руки, потом в глаза взгляни, и уж после этого решай – надо шельмовать с таким, как я, или нет. Тут же и десятой доли нету того, что наше ожерелье стоит, – с угрозою промолвил есаул.

Последовав его совету, пройдоха было стушевался, но в это время хлопнула входная дверь, и лягушачий рот бесстыжего обманщика расплылся в хищной ухмылке.

– А я разве спорю? Здесь каждая жемчужина червонца золотого стоит. Только, прежде чем их заплатить, хотелось бы узнать, каким путем, мил человек, сии сокровища к тебе попали, – глумливо заявил целовальник, перемигнувшись со стрелецким сотником, вставшим у Ивана за спиной.

– Ну, об этом ни ты, ни он, – не оборачиваясь, есаул кивнул на соглядатая, – в этой жизни уже не узнаете, – и, сунув руку под кунтуш, щелкнул пистолетным курком. До стрельбы, правда, дело не дошло. Дверь опять со скрипом отворилась, впуская новых гостей.

– Я же говорил – не одни мы пить вино с утра до ночи горазды. Вон, царевы слуги тоже мимо рта не пронесут, – услыхал Иван задорный голос Лихаря.

– Эй, стрельцы, выпьем за здоровье государя, – предложил соглядатаям Назар.

Сообразив, что угодил в ловушку, сотник метнулся к двери, однако тут же растянулся на полу, сбитый с ног нешуточным ударом Максимкиного кулака.

– Ты что, паскуда, не хочешь за царя с нами пить? А ну садись за стол, покуда честью просят, – заорал малец. Бешененок вошел в раж, не все ж ему быть битым, должен же и он кому-то врезать по сусалам. И вообще, дурить стрельцов оказалось не менее интересно и гораздо веселей, чем убивать.

Сотник проявил завидную понятливость. Поднявшись с полу, он покорно сел за ближайший к кабацкой стойке стол. Да и как иначе. Уж если казачки, когда честью просят, в морду бьют, то нетрудно догадаться, что будет, коли дело до бесчестия дойдет.

– Ну а вы что стоите? – дружелюбно обратился Разгуляй к его подручным. – Бросайте свои секиры, все одно они вам не помогут, да гулеванить начнем.

Стрельцы тоже не стали артачиться, составив в угол бердыши, они уселись рядом с начальником.

– Ай да молодцы, приятно иметь дело с умными людьми, – похвалил их Митька и, обращаясь к целовальнику, распорядился: – Эй ты, мордатый, что стоишь, подавай вино воинам православным, да поживей.

Пройдоха было кинулся исполнять приказ хорунжего, но Иван остановил его.

– Не торопись, мы с тобою еще торг не завершили. Впрочем, цену ты назвал, а я не возражаю, выкладывай-ка по червонцу за каждую жемчужину, – для убедительности Княжич вынул пистолет, нацелив смертоносное оружие в толстую харю целовальника.

– Да у него, наверное, и денег таких нет, – сжалилась над негодяем простодушная Еленка.

– Есть, Еленочка, есть. Он на горе людском так свои руки нагрел, что тебе не снилось, – заверил Ванька.

В подтверждение его слов целовальник вынул из-за пазухи кожаный кошель и принялся отсчитывать монеты, но уже не серебряные русские копейки, а золотые иноземные цехины. При этом из поросячьих глаз пройдохи потекли горючие слезы.

– Трех червонцев не хватает, – промолвил он дрожащим голосом, когда мошна опустела.

– Да ладно, я же не такой, как ты, сквалыга. Со мной по-доброму всегда договориться можно, – снисходительно ответил есаул. Смахнув со стойки деньги, он ссыпал их в карман Еленкиной шубы и, взяв за руку свою красавицу, направился к двери. Лысый, Лунь и Лихарь двинулись вслед за ними, а Бешененок попросил:

– Иван, дозволь с хорунжим остаться, мало ли что. Их все-таки четверо да еще этот кабатчик-прощелыга, от такого чего хочешь можно ожидать.

Своенравному парню не хотелось ходить с бабой по торжищу да таскать за нею всякое тряпье. Испить винца и побеседовать с поверженным врагом для Бешененка было куда приятнее.

– Оставайся, – дозволил Княжич. – Только не пытайся Митьку перепить, неблагодарное это занятие, по себе знаю.

– Коль прикажешь, я могу вовсе не пить, – ответил Максим. Проводив товарищей, он запер дверь на крюк и уселся у порога с обнаженной саблею в руке.

29

В отличие от Бешененка, лишь по велению строптивой души не пожелавшего отправиться с княгиней на торжище, Иван не понаслышке знал, что значит с женкой по базару ходить. Как-никак он прожил с НадькойНадией почти полгода и каждый раз, когда ногайская княжна звала его на ярмарку в ближайший русский городишко, впадал в зеленую тоску. Но сейчас все было поиному. Нет, чудила белокурая литвинка не дай боже. Чернявенькой татарочке было б не угнаться за ней. Она не пропустила ни единой лавки, а в иную заходила по два раза. Товар Еленка брала без разбору, на что глаз упадет, и по самой несуразно дорогой цене. Так что вскоре пройдохины червонцы пошли по ветру, и Княжичу пришлось расстаться с парой собственных перстней, дальше продавать Еленкины сокровища он отказался наотрез. Причем сделал это без малейших сожалений, с умилением глядя, как его любимая с дитячьим восторгом прижимает к пышной груди своей очередную безделушку. Вот что значит настоящая любовь.

Андрей с Назаркой только посмеивались, таская в сани княгинину добычу, а Никита, оставшийся доглядывать коней, каждый раз при их очередном появлении сокрушенно качая головой шептал себе под нос:

– Совсем сдурела баба.

Когда все, что надо и не надо, было куплено, а казаки уже собрались идти в кабак за Разгуляем с Бешененком, Еленка неожиданно воскликнула:

– Ой, о самом главном-то я позабыла, – и во всю прыть своих длинных ног побежала обратно в торговые ряды.

– Беги, лови, – сказал – Никита – Княжичу, кивнув ей вслед. – А то придется здесь ночевать.

Догнав Еленку у двери сапожной лавки, Ванька озабоченно спросил:

– Ты куда, мы же тут уже два раза были.

– То-то и оно, что были, а сапоги Аришке не удосужились купить, – пояснила литвинка и, учуяв в голосе любимого досаду, виновато попросила: – Не сердись, я быстренько обернусь, у ней нога, как у меня.

Ее быстренько растянулось на добрых полчаса. Перемерив с десяток пар самой лучшей обуви, красавица остановилась на красных, с серебряными подковками сапожках, почти таких же, какие были у ней самой.

Выложив сидельцу последние монеты, Ванька облегченно вздохнул. Слава богу, деньги, а значит и его мучения, закончились. Угадав его помыслы, Еленка шаловливо усмехнулась:

– Что, утомила я тебя своею бабьей глупостью? Зато знаешь, как Аришка будет счастлива, – при этом чудные глаза ее сияли искренней радостью.

– Вот за это я тебя и люблю, – ответил Княжич.

– Любишь ты меня за красоту, за что же больше-то беспутную бабенку, да еще замужнюю в придачу, можно полюбить.

– Красота само собою, а еще за то, что ты всегда девчонкою останешься, умеющей чужому счастью радоваться, – возразил Иван и поцеловал ее прямо на глазах у изумленного купчишки.

– Эй, казак, в Москве за все платить положено, а за любовь в особенности. Правда, ты со своим товаром заявился, потому гони еще червонец и целуйтесь хоть до самого утра. Я по такому случаю даже лавку готов закрыть, все одно торговля нынче плохо идет, – шутливо предложил торгаш.

– Извини, любезный, но расчет придется отложить, – Ванька вывернул пустой карман. – Но ты не отчаивайся, в должниках ходить я не привык. В другой раз в Москву приеду – непременно расплачусь.

Распрощавшись с ухарем-купчишкой, Иван с Еленкой вышли из давки.

– Ну вот, и часу не прошло, как возвернулись, а Лысый уж собрался на возу ночевать. Вон, перину даже расстелил, – язвительно сказал Андрюха, шаловливо подмигнув княгине.

– Дурак ты, Лунь, это я не для себя, а для пани Елены расстарался. Пускай уж сразу свое приобретение оценит, а то надумает менять, и придется с полдороги возвращаться.

Не уловив в речах Никиты подвоха, Еленка села на разостланную в санях перину, устало вымолвив при этом:

– Ну уж нет, больше ничего менять не будем. Утомилась я по этому торжищу распроклятому за вами бегать.

В ответ на ее истинно женский упрек казаки расхохотались.

– Ладно, хватит дурить, поехали. Разгуляй с Максимкою поди уж заждались, – распорядился Княжич, и их маленький обоз двинулся в сторону кабака.

30

Первым к пристанищу пропойц подъехал Лихарь. Выпрыгнув из саней, Назарка было ткнулся в дверь, но та оказалась заперта. В ответ на его настойчивый стук раздался злобный возглас Бешененка:

– Катитесь к чертовой матери, сказано же вам – хозяин занедужил.

– Открывай, свои.

– А, это вы, – уже добрее отозвался Максимка, распахивая дверь.

Увидав, что парень совершенно трезв, есаул одобрительно изрек:

– Вижу, устоял перед хмельным соблазном, молодец. – Сам знаю, али думаешь, что только ты слово данное держать умеешь, – огрызнулся Бешененок и озабоченно добавил: – Тут не до питья, с Разгуляем неладное творится.

– Никак стрельцов побил?

– Да нет, кому они нужны. С косопятыми все в порядке – напились, как свиньи, и спят.

– А что с Митяем?

– Блажит хорунжий, слезы льет и пьет, как лошадь. Я его таким еще не видел. Похоже, он по Дону стосковался.

Переступив порог, Иван увидел довольно странную картину. Все стрельцы, включая их начальника, валялись на заблеванном полу и храпели, словно загнанные кони. Лишь Разгуляй да целовальник еще могли усидеть за столом. Причем последний, похоже, тоже был мертвецки пьян, судя по тому, что голова его лежала в блюде с квашеной капустой.

– Слава богу, воротился, а то я без тебя чуть с тоски не помер. Присаживайся, атаман, хочу с тобою выпить, – радостно воскликнул Разгуляй, подавая Княжичу до краев наполненную кружку. Тот, морщась, выпил кислое, отдающее уксусом, пойло.

– Что, дерьмо? – заметив, как скривился Ванькин рот, осведомился Митька.

– Да уж не рамея.

– Вот я и говорю – дерьмо. Тут вообще все гадкое – и люди, и винишко. Бежать отсюда надо поскорей, а то и мы, как эти, скурвимся, – Разгуляй кивнул вначале на стрельцов, затем на целовальника.

В ответ на изумленный взгляд Ивана, он пояснил:

– Калечит душу человечью Москва, гордости ее лишает. Я здесь всего в четвертый раз, и то наездом, а уже ярыжкам царским дань платить намеревался. До сих пор тебе с Максимкой совестно в глаза смотреть.

– Нашел причину, чтоб до слез расчувствоваться, – снисходительно промолвил есаул, садясь за стол.

– Нет, слеза меня прошибла по иной причине. Ты б послушал, что они про государя сказывали, так тоже б волком взвыл, – Митька вновь кивнул на лежащих под столом стрельцов. – Помазанник-то божий, которому мы веройправдою служили, сущий дьявол, оказывается. Он сынка родного до смерти прибил, жену утопил в проруби, он людей живьем медведям скармливает. Получается, что Ярославец с Чубом сгинули ради того, чтоб этот изверг благоденствовал, а мы с тобою, словно девки блудные, на посулы да подачки польстились. Надо было, как Кольцо, против власти неправедной восстать, а не идти к ней в услужение, – хорунжий попытался ухватить Ивана за отвороты кунтуша, но тут же сник и, уткнувшись ему в грудь, горько зарыдал. Однако задетый за живое есаул не стал его успокаивать. Вместо этого он строго вопросил:

– А по-твоему, лучше б было, если бы в кремле не царь Иван с Трубецким да Годуновым, а король Стефан со своими ляхами обосновался?

– Скажешь тоже, да разве может такое быть, – смущенно вымолвил сразу протрезвевший Разгуляй.

– Очень даже может, коли будем сивуху пить, слезы лить и меж собой бодаться, – ответил Княжич. – Малороссы, вон, пытаются разом на двух креслах усидеть – богу нашему молятся, а воюют за шляхетского короля, но, похоже, ни царю небесному, ни своему земному покровителю не очень-то нужны. Мотаются, как в проруби дерьмо, и при первом же удобном случае к нам на Дон бегут. Никита Пан тому пример. Иль ты хочешь вместе с ляхами супротив царя Ивана пойти? – насмешливо поинтересовался он.

– Сам иди к едрене фене. Я ему, как другу, чем мается душа, решил поведать, а он насмешки строит, – обиделся Митяй.

– Да уж какой тут смех. Я, чай, тоже не слепой, вижу, что вокруг творится. Только подлые правители – не ново для Руси, в иные времена они не лучше были, иначе б на три сотни лет в рабство к татарве не угодили. Только всякие там Шуйские и Годуновы – это наши, доморощенные сволочи, с ними, если очень захотеть, можно хоть о чем договориться. А ты что, хочешь, чтоб вместо русских бояр да воевод польские князья над нами встали? Так их речи шепелявые из нас из всех лишь я могу уразуметь. Ты же, Митька, даже не поймешь – хает он тебя или благоволение выказывает, – примирительно сказал Иван.

– Я в католики не собираюсь, рылом не вышел, это ты у нас на шляхтича похож, но и Грозному-царю служить дальше не намерен. И не потому, что гнева царского боюсь, а оттого, что опасаюсь вот таким же побирушкой бесстыжим стать, – заявил хорунжий и, выплеснув остатки пойла целовальнику на плешь, вновь наполнил кружки.

Сивуха у пройдохи оказалась не только мерзкой на вкус, но и шибко забористой. Осушив вторую чарку, есаул порозовел лицом. Немного помолчав, он запальчиво спросил:

– И что ты предлагаешь?

– Предлагаю возвращаться на Дон, а там посмотрим. Можно будет всех хоперцев наших собрать да на подмогу Ермаку с Кольцо податься.

Захмелевший Ванька, как только услыхал о побратиме, вдарив кулаком о стол, решительно изрек:

– Раз так, тогда чего сидим, поехали.

– Куда вы на ночь глядя собрались? – попытался образумить его Лысый. – Княгиня, вон, умаялась, еле на ногах стоит. Давайте лучше заночуем в этом вертепе, а уж поутру поедем восвояси.

– Нет, мне тоже здесь не нравится, – встрепенулась Еленка. – Я домой хочу. Только далеко мой дом и вряд ли я вернусь в него когда-нибудь, – с печалью в голосе промолвила она, одарив станичников тоскливым взглядом.

Сама не ведая того, красавица своим нечаянным признанием изрядно устыдила отважных воинов. Все они – от Княжича до Бешененка – вдруг ясно поняли, что их сомненья да печали сущая безделица в сравнении с бедами, выпавшими на долю этой нежной и красивой, как сама любовь, женщины.

31

Выйдя на улицу, Елена прямиком направилась к саням на уготовленное для нее Лысым лежбище. Княжич вместе с остальными пошел было к коновязи за Татарином и Лебедем, но любви отведавший казак остановил его.

– Ступай к княгине, коней я заберу.

– Зря мы, что ли, вас сюда привезли. Иди, уговаривай бабенку, атаман, покуда ее мужа рядом нет, – поддержал Никиту Бешененок. Похоже, даже они, не шибко-то благоволившие красавице шляхтянке, прониклись если не любовью, то состраданием к ней.

Как только Княжич забрался в сани, Еленка растерянно спросила:

– Ты что, вправду собрался вслед за другом на край света идти?

– А что ж еще мне остается, коли служба царская не задалась. Митька хоть и пьяный в дым, но говорит все верно.

Улегшись на спину и глядя на усыпанное звездами ночное небо, Иван продолжил с легкой укоризной:

– Любимая моя, опять же, замуж вышла, вся теперь в домашних хлопотах, не до меня ей нынче, а на печь ложиться вроде рановато.

– А как же я? – еле слышно прошептала литвинка.

– Поехали со мной, если хочешь, – с напускным равнодушием предложил есаул и замер в тревожном ожидании. Ответа Ванька не дождался. Почуяв, как содрогнулась от рыданий ставшая ему родной, несмотря на все ее замужества, женщина, он принялся сушить горячими губами ее слезы.

– Не плачь, Еленочка, не надо, да я ради тебя…

– Молчи, ничего не говори, – попросила красавица. – Давай лучше на звезды посмотрим, может быть, они нам путь укажут.

Привалившись под бочок к любимому, Еленка предалась своим безрадостным размышлениям, а подумать дочери отважного полковника было о чем.

Набожной, в отличие от Ваньки, она не была, чай, не поп, солдат растил. Поэтому давнее ее решение – не блюсти Воловичу супружескую верность – досталось князю Дмитрию в наследство. За своим Ванечкой лихая сумасбродка могла б пойти не только на казачий Дон, но и в далекую Сибирь, кабы не ждала ребенка. Услыхав, как есаул поддался на уговоры Разгуляя, Еленка сразу поняла, что выбирать придется ей не между полюбовником и мужем – тут и так все ясно, а между не народившимся еще сыночком и его отцом.

«Ну куда же я брюхатая поеду, – думала несчастная, уткнувшись носиком в пушистый ворот Ванькиного кунтуша. – Марыся сказывала, что на последних месяцах надо очень осторожной быть, не то дите обидится и раньше срока неживым родиться может. Нет, походы дальние теперь не для меня».

Украдкой сунув руку под шубейку, будущая мама дотронулась до уже обозначившегося над лоном бугорка. «К концу весны рожу. Стало быть, куда-то ехать не годится. Вдруг со мной при родах неладное случится, тогда сыночек тоже пропадет. А тут Аришка, она хорошая и наверняка в Ивана влюблена, так что, в случае чего, дите его на произвол судьбы не бросит».

Как ни чудно, но, вспомнив о кузнецовой дочери, Еленка не ощутила ни малейшего укола ревности, то ль по доброте душевной, то ли от недоброго предчувствия. «Хватит, девка, перед Ванечкой задом крутить, надобно ему во всем признаться, – решила она, однако тут же передумала. – Нет, завтра расскажу. Явлюсь к нему средь ночи, как тогда, в степи, отдамся, и потом уж про ребеночка поведаю, а может, он сам догадается».

Елена с нежностью погладила свой ставший округляться живот и застонала от внезапного прилива женского желания.

– Что с тобой? – забеспокоился Княжич.

– Ничего, это я так, во сне. Ты тоже спи, завтра много интересного узнаешь.

– Это верно. Непростым будет грядущий день. Казаки домой, вон, собрались. Надо бы и мне определиться, а ты молчишь, – грустно усмехнулся Ванька, но беспокоить любимую расспросами не стал – не дай бог, опять расплачется.

«Я домой хочу», припомнил есаул ее признание. А я так даже и домой не хочу, удивился Иван. В этот миг лихой казак желал и впрямь немногого – ни славы воинской, ни почестей, ни власти. Княжич счастлив был и без них. Он мчался в сказочной, звездной ночи по столбовой дороге, держа в объятиях прекраснейшую из женщин, и хотел лишь одного, чтобы эта дорога и ночь никогда не кончались. Но не может смертный человек остановить неукротимый бег отмеренных ему ночей и дней. Вернее, может, только в этом случае придется с жизнью расстаться.

В Новосильцевскую вотчину они вернулись ближе к полудню. Когда въехали в ворота, княгиня, стараясь не глядеть в глаза Ивану, смущенно вопросила:

– Ты где ночуешь?

– Да, как когда. Обычно на конюшне с Лебедем.

– Один или с казаками?

– По-всякому бывает.

– Нынче будь один, я приду к тебе, – все так же глядя в сторону, но уже без смущения, а словно отдавая воинский приказ, распорядилась Елена. Увидев вышедшую на крыльцо Аришку, она взяла купленные девочке сапожки и побежала к ней. Щебеча, как беззаботные птичкисинички, девки скрылись в тереме.

– Ну, как у вас? – осведомился Лысый, кивнув им вслед.

– Пока не знаю, – откровенно признался Княжич.

– Неужто не договорились? Что-то не похоже на тебя, аль другая по сердцу пришлась?

– Это ты о чем? – спросил в свою очередь Иван.

– Да о девках, – шаловливо подмигнул Никита. – Оно, конечно, что касаемо любви – княгине равных нету, но для жизни Аришка больше подойдет.

– Да ты никак сдурел, кобель облезлый, она ж совсем еще девчонка.

– Девчонка-то, девчонка, но на тебя, как я приметил, с самым что ни есть бабьим интересом поглядывает, – заверил Ваньку не обделенный умом казак.

32

Вечером того же дня хоперцы собрались на совет. Говорили в основном Игнат да Митька. Есаул сидел в углу, нетерпеливо теребя свою нарядную шапку. Судя по всему, разговор ему был мало интересен, он думал о чем-то своем.

– От добра добра не ищут, братцы. Грех такие хоромы покидать – вона, как княгиня расстаралась, – восторженно изрек старый сотник, широким жестом обеих рук указывая на роскошное убранство терема.

Свежевыструганные, еще благоухающие смоляным сосновым духом стены были сплошь увешаны коврами, пол устлан шкурами добытых Ванькой с Бешененком волков и медведей. На резных, красного дерева столах горели свечи в серебряных подсвечниках, а изящные, украшенные рыбьим зубом скамьи настолько поразили станичников, что многие даже не решились на них сесть и расположились по-ордынски, прямо на полу.

– А что нас дома ждет? Житье убогое в землянках, полных блох. Тут же лес кругом, зверьем богатый, рыбы в озере немерено. Думайте, казаки, может, нам и впрямь послушаться княгини да станицу здесь обосновать, – продолжал увещевать собратьев Добрый.

– Мягко стелешь, Игнат. Хотя, с тобой все ясно, – блудливо ухмыльнулся Разгуляй, намекая на влюбленность сотника в Елену. Однако, увидав, как помрачнел Иван, Митяй решил не сыпать соль на его душевную рану и заговорил о другом.

– В твои года, конечно, хочется к теплу поближе, но ты не забывай, что мы казаки и нам положено в бою смерть принимать, а не возле печки, пусть и такой нарядной, как эта, – хорунжий указал перстом на камин, искусно сложенный Петром по указанию и даже с помощью самой хозяйки вотчины. – А может, ты по холопской доле стосковался, да собрался в холуи к князю Дмитрию пойти? Так мне с тобой не по пути. Я лишь богу быть рабом согласен, а земных господ ни злых, ни добрых мне не надобно.

– Что ты сказал? – побагровев от злости, вопросил Игнат, кладя ладонь на рукоять своей татарской сабли.

Разгуляй действительно перехватил через край, обозвать станичника холуем – это значит нанести смертельную обиду. Однако Митька даже не подумал пойти на попятную.

– То, что слышал, – с вызовом ответил он и тоже потянулся к оружию.

– Да вы, никак, совсем сдурели, – возмутился Лихарь. – Иван, а ты что молчишь, ждешь, когда они друг другу горло перережут?

– Я им перережу. Прорубь на озере уже есть, и мешки найдутся, – пригрозил есаул. – А молчу, Назар, я оттого, что не считаю себя в праве людям вольным приказывать. Каждый сам пускай решает, как дальше жить.

– Сам-то остаешься или нет? – вмешался в спор Никита.

– Не знаю, не решил еще, – пожал плечами Княжич и, вдарив шапкой по колену, поднялся со скамьи. – На конюшню этой ночью дозор не ставь, – повелел он Разгуляю, направляясь к выходу.

– Видать, литвинка встречу там тебе назначила, – догадался Митька. «Эх, Ваня, бери-ка ты свою красавицу, да бежим отсюда поскорей куда глаза глядят», – тоскливо подумал он, глядя другу вслед.

Как только Княжич вышел, Игнат дрожащим от обиды голосом спросил:

– Ну так что же мне сказать княгине?

– Скажи, чтоб впредь не перины да скамейки скупала, а пушки с порохом. Хотя, и это вряд ли вам поможет, – пробурчал себе под нос хорунжий и, тяжело вздохнув, принялся уже по-доброму увещевать Игната. – Княгиня – баба молодая, почти девчонка, какой с нее спрос, но ты-то – старый, битый жизнью казак, как не поймешь, что не допустит царь, чтоб под боком у него лихие люди поселились. Тебя послушать, получается, деды наши просто так, из озорства, на край Руси бежали. Сам-то на кой черт на Дон подался, коль все так просто? Взял бы нож, зарезал своего барина и в родной деревне станицу основал. Да через месяц, много через два найдутся доброхоты, которые донесут на вас, и государь пришлет сюда своих карателей.

– Тогда выходит, что не я собрался на покой, а ты бежишь, как заяц, от ярыжек царских, – уже без злобы, но с явным осуждением промолвил старый сотник.

Митька было вновь хотел вспылить, однако, посмотрев в глаза Игнату, сразу же уразумел – Добрый все прекрасно понимает и остается в вотчине лишь для того, чтоб защищать Елену. Порозовев от стыда – старик намерен смерть принять ради запоздалой безответной любви своей, а он над ним куражится, Митяй смущенно предложил:

– Игнат, ты все-таки подумай хорошенько, мыслимо ли дело – с горсткою бойцов супротив карательного войска устоять. Может, лучше княгиню с князем на Дон забрать?

– Не поедет никуда Дмитрий Михайлович, ему жить совсем немного осталось, не захочет он гнездо родное покидать. Пани Елене тоже лучше здесь пока побыть, – задумчиво изрек Игнат и, спохватившись, что едва не разболтал чужую тайну, строго заявил: – Хватит разговоры говорить. Лучше, чем Иван сказал, не скажешь. Кто до дому собрался – ступайте с Дмитрием, а кто со мной решил остаться – задержитесь, обмозгуем, как нам вотчину укрепить. Хорунжий прав, рано или поздно псы царевы все одно сюда пожалуют.

К немалому удивлению Разгуляя, у Игната нашлись сподвижники. Выходя из горницы, он оглянулся и увидел, что с десяток казаков, в том числе Никита, остались с сотником.

– А ты что здесь позабыл? – спросил хорунжий Лысого.

Чуток смутившись, тот пояснил:

– Князь Дмитрий обещал меня грамоте обучить. Как только книги мудрые читать смогу, тоже подамся восвояси.

– Мы уходим завтра в полдень, время образумиться у вас еще есть, – предупредил Разгуляй несговорчивых собратьев.

На душе у Митьки было неспокойно, верней сказать, паскудно. Как он ни старался убедить себя, что поступает верно и никого не предает, а лишь пытается спасти товарищей, – легче от этого не становилось. Догадавшись о – переживаниях хорунжего, Бешененок, как всегда, нахально посоветовал:

– Да плюнь ты на Игната. Наверняка Иван княгиню за ночь уломает, и поедет она с нами, как миленькая. Тогда хрыч старый вперед нас с тобой за нею побежит.

– Ты так думаешь?

– А что тут думать. Ну, не коней же атаман, на самом деле, отправился стеречь.

– И то верно, – повеселел Митяй. Посмеиваясь над влюбленным стариком, они отправились испить винца. Когда еще возможность такая будет. Зимой в степи заснеженной не шибко загуляешь.

– Игнат, а Ванька все же остается, или нет? – кивнув ушедшим вслед, спросил Никита.

– Думаю, останется. Хотя, его, скаженного, сам черт не разберет, – ответил Добрый.

Основания надеяться на то, что Княжич не покинет вотчину, у сотника были. Однажды, проходя мимо окон Еленкиной светелки, Игнат нечаянно услышал их с Аришкой беседу. Позже, глядя на княгинины старания, он понял, дите здесь собирается растить. Для того и вся ее затея с братством воинским, чтобы Ваньку при себе удержать. Оно и правильно – на Дону младенцы еще хуже баб приживаются.

Действительно, рожали полонянки казачат довольно часто, но большинство из них помирало в младенчестве. Однако те, кто выжил, становились коренными казаками, цветом вольного Донского воинства. Княжич, Разгуляй и Лихарь с Бешененком были ярким тому примером.

«Может, Ваньке про дите сказать, тогда он непременно останется, – засомневался Добрый, но ревность одержала верх в его влюбленном сердце. – Пущай катится на все четыре стороны, бес кучерявый, – решил Игнат. – От него княгине нашей одни страдания».

33

Покинув воинский совет, Иван направился на конюшню. Первым делом он напоил коней и дал им корм, чтоб ночью не побеспокоили. Затем стал растапливать печь. Печки были в имении повсюду, в том числе на конюшне. Добродушная Елена постаралась, чтобы всем, даже тварям бессловесным, было тепло в ее доме.

Вскоре камни, из которых сложен был очаг, раскалились докрасна.

– Ну, теперь-то тебе на холод грех пенять, – улыбнулся Ванька, припомнив, как Еленка не далась ему в санях, и принялся сооружать постель. Накидав огромный ворох сена, он накрыл его периной, той самой, что привезли из Москвы. Покончив с трепетными хлопотами, Княжич скинул сапоги и прилег на краешек постели. Разомлевший от жары да сладостных мечтаний, есаул не заметил, как заснул.

Еленка заявилась уже после полуночи. Как она ни торопилась к Ванечке, задержали домашние дела. Сначала долго не могла спровадить Аришку. Ну не скажешь же девчушке – изыди, милая, мне к полюбовнику идти пришла пора. Потом пришлось возиться с хворым мужем. Что б там ни было, но Новосильцева она жалела, а потому заботилась о нем, как могла. Пройдя по переходу, соединявшему конюшню с теремом, неверная жена, крадучись, словно вышедшая на охоту кошка, спустилась с лестницы и остановилась в двух шагах от спящего Ивана.

«Сына по отцу его Андреем назову», – решила грешница, взирая на по-девичьи красивый лик возлюбленного.

Спал лихой казак, как подобает истинному воину, чутко, словно зверь, а потому сразу же почувствовал Еленкин взгляд и открыл глаза. Как и при первом их свидании, на плечах княгини была соболья шуба Новосильцева, однако на сей раз ее божественное тело скрывала длинная, белая сорочка.

– Еленочка, – блаженно улыбаясь, прошептал Иван. Медленно вздымая тонкий шелк, он начал целовать точеные ноги любимой, но, увидав пристегнутый к голени кинжал, остановился.

«Какая же я дура. Зачем рассказала ему про Вишневецкого. Пусть бы думал, что я честная вдова. На таких порой еще охотней, чем на девушках, женятся», – пожалела Еленка, легкомысленно забыв о своем нынешнем муже. Поведя округлыми плечами, она сбросила шубу, вынула кинжал и разрезала сорочку от ворота до подола. Легкий шелк, скользнув по ее нежной коже, упал к ногам.

– Люби меня, – смущенно попросила красавица. Устыдилась гордая шляхтянка не своей прекрасной наготы – что уж там, коли дело до дитя дошло. В этот миг ее заботило совсем иное. Заметит или нет, гадала несчастная, украдкой глядя на свой живот. Но ошалевший от счастья Ванька вновь не заметил, ни крохотных веснушек, ни потемневших сосков, ни Еленкиной полноты. Уложив любимую в постель, он принялся ласкать ее.

«Истосковался, миленький», – подумала Елена и, широко раскинув ноги, позвала: – Иди ко мне.

Поначалу все было хорошо. В ответ на извержение любовного вулкана будущая мама зашлась в сладостном припадке, но, когда волна блаженства схлынула, она почувствовала боль и застонала. Истолковав сей стон, как подобает пылкому любовнику, Иван усилил свои старания. Боль становилась все сильней и сильней. Наконец Еленка не вынесла мучений и взмолилась:

– Не надо, Ванечка, а то обидится желанный мой да раньше времени меня покинет.

Ее витиеватую речь Княжич понял по-своему. «Выходит, она в мужа влюблена, а я ей так, как жеребец кобыле».

Отпустив княгиню, он встал с постели и начал торопливо одеваться.

– Что с тобой? – виновато вопросила литвинка.

– Со мной-то ничего, а вот тебе пора определиться – либо он, либо я.

– Ты о ком?

– Да о муже о твоем, о князе Дмитрии, – даже не пытаясь скрыть своей обиды, сказал Иван и добавил: – Я завтра с казаками ухожу на Дон, коль со мной идти надумаешь, дай знать.

Княжич чувствовал, что говорит и делает совсем не то, чего душа желает. Ему хотелось ухватить любимую, запрыгнуть в сани да помчаться сквозь заснеженный лес в родимый дом, построенный отцом для мамы, но, поймав растерянный Еленкин взгляд, он твердо решил: «Уговаривать не буду, пускай сама свой выбор сделает», – и стремительным, похожим более на бегство, шагом вышел из конюшни.

– Вот дурной, к Новосильцеву ревновать меня удумал, – наконец-то поняла Елена. В чем мама родила, она метнулась вслед за Княжичем, но нестерпимая боль свалила ее с ног. – Да пропадите вы все пропадом, мужья, любовники. Господи, спаси и сохрани сыночка мне, – прошептала несчастная.

Опасаясь растревожить плод, осерчавший на греховные забавы своих непутевых родителей, Еленка долго лежала неподвижно, горько плача. «Вот помру сейчас, тогда узнаете», – думала она в отчаянии, но, представив, как поутру казаки найдут ее голое, обезображенное смертной мукой тело, стала одеваться. В это время наверху послышались шаги, затем раздался по-детски звонкий Аришкин возглас:

– Есть здесь кто-нибудь?

– Кого ищешь, Ирина? – отозвалась княгиня.

– Пани Елена, – воскликнула девочка, сбежав по лестнице, она взволнованно спросила: – Слыхала, что казаки завтра уезжают?

Не дожидаясь ответа, Аришка принялась рассказывать. – Я, как вышла от тебя, пошла в трапезную, тесто ставить, чтоб назавтра свежий хлеб испечь, а там Максимка с дядькой Митькой сидят. Винища напились и спорят. Бешененок говорит, мол, Ванька, это, стало быть, Иван Андреевич, непременно на Дон пойдет, даже если его баба, надо понимать, что ты, заартачится. Разгуляй же сомневается. Я, как услышала, бросилась тебя искать. Весь терем обегала, еле нашла.

– Уезжают, говоришь. Ну что же, скатертью дорога, – устало промолвила Еленка. Несчастная красавица уже смирилась с очередным ударом судьбы. Сейчас все ее мысли были лишь о том, чтоб сохранить сыночка, даже Княжич мало волновал.

– Ты-то с какой стати так переполошилась?

Одарив княгиню преданным взглядом, девочка присела рядом и, прижавшись к ней своим тщедушным тельцем, жалобно попросила:

– Возьми меня с собой. С тех пор, как мама умерла, никому я стала не нужна. Батюшка, он добрый, но все одно мужик, а ты мне словно старшая сестра.

– Ну, за этим не ко мне, а к Разгуляю иль Ивану Андреевичу обратись. Я ж отсюда никуда не тронусь, пока сынка не выращу. Нету больше сил моих для странствий дальних. Вон, на лестницу и то взобраться не могу, – ответила Елена.

– А что случилось-то, как ты средь ночи на конюшне оказалась? – встревожилась Аришка.

– Коня пошла проведать, да на лестнице ногу подвернула, – слукавила старшая подруга, поплотней запахивая шубу, чтоб девчушка, не дай бог, не разглядела ее распоротой до подола сорочки.

– Тоже нашла время за конем ухаживать, – посетовала кузнецова дочь.

– Видано ли дело, в твоем-то положении шастать по ночам да с лестниц падать. Давай помогу, – взяв Еленку под руку, Аришка повела ее в опочивальню. Уложив княгиню на постель, она вновь уже строго вопросила:

– Так что с тобой произошло? Я же вижу, дело не в ноге, ты вон даже не хромаешь.

– Говорю ж тебе, упала с лестницы да, видать, ребенка растревожила. Как бы раньше времени теперь не разродиться. Ты ступай к себе, мне уже легче, – смущенно улыбнулась литвинка. Не расскажешь же подруге об истинной причине своего недуга.

– Никуда я не пойду, – заупрямилась Аришка.

– Вот те раз, ты же вроде как в казачки собралась.

– Нет, я с тобой останусь, коли не прогонишь.

– Ну, ежели расспросами не будешь докучать, тогда не прогоню, – пообещала княгиня.

34

Уснула Елена лишь под утро, и приснился ей довольно странный сон. Будто снова очутилась она в храме Дмитровского монастыря, где когда-то венчалась с Новосильцевым, но не среди людей стоит, а под куполом витает, словно бестелесная душа. Внизу тем временем свадьба идет, жених с невестою стоят у алтаря. В женихе-то она сразу Княжича признала. Невеста же у Ванечки какой-то необычною была. Не в белом платье подвенечном, а в сверкающем в отблеске лампад стальном доспехе да еще с мальчонкой кареглазым на руках. Да это ж мой сынок, ужаснулась Еленка и проснулась.

В окна лился уже не робкий утренний, а яркий полуденный свет и с подворья доносилось ржание коней.

«Казаки в дорогу собираются, – догадалась своенравная гордячка. Она было попыталась встать, но, вновь почуяв боль, решила: – Пускай идут, мне теперь до этого нет дела».

Не прошло и нескольких минут, как дверь опочивальни отворилась и на пороге появилась Арина.

– Уходят? – кивая на окно, вопросила княгиня.

– Да, – ответила печально девочка, однако тут же добавила: – Но не все. Добрый остается, а с ним еще десяток казаков. Дяденька Игнат так и сказал: от разбойников вас будем защищать.

– Ну, они с князем Дмитрием старые приятели, на войне друг другу жизнь спасали, вот он и решил не покидать израненного друга, – пояснила Елена, при этом на губах ее появилась смущенная улыбка. Красавица, конечно, знала, что старый сотник без ума в нее влюблен. Всерьез она его не принимала, но все одно было приятно.

– А еще Никита Лысый остается, – продолжала делиться новостями девочка.

– А Иван?

– Да он, похоже, не решил еще. Стоит возле крыльца какой-то сам не свой, тебя, наверно, дожидается. Может, выйдешь? Если ехать с ним не хочешь, так хоть простись по-людски.

– Никуда я не пойду, – еле сдерживая слезы, промолвила Еленка.

Не расслышав, как дрогнул ее голос, Аришка осуждающе сказала:

– Вам, княгиня, конечно, видней, только как-то нехорошо получается – дите от него ждешь, и даже попрощаться не желаешь.

– Да пойми ты, глупая, нельзя мне ехать, а отказать ему я не смогу, – воскликнула в отчаянии старшая подруга и горько зарыдала. Кузнецовой дочери тоже сделалось не по себе. Присев на краешек постели, она робко предложила:

– Давай я схожу, скажу ему, что ты хвораешь.

– Иди, не вздумай только про ребенка разболтать. Скажи, мол, ногу подвернула и не может встать с постели.

– Пани Елена, я, наверное, вправду еще дурочка, но ты мне все же объясни, почему не хочешь про дитя ему сказать. Ведь Иван Андреевич тогда непременно останется.

– Остаться-то останется, а дальше что? Что ему здесь делать? Да он через неделю в тоску впадет, а через месяц меня возненавидит и рано или поздно все одно сбежит. Нет, Ирина, оставим все, как есть. Если сына и любовь сохраню, так и Иван вернется. Никуда он, миленький, не денется.

– Мудрено все у вас, – посетовала девочка.

– Что делать? Это только бабы-дуры детьми мужиков привораживают, а я гордая, как-никак княгиня все-таки, – улыбнулась сквозь слезы красавица.

– Так я пойду?

– Иди, Иринушка.

– И что же мне Ивану Андреевичу сказать?

– Ничего не говори, поцелуй его лучше на прощание. – Это как? – засмущалась Аришка.

– Да вот так, – обняв свою младшую подругу, Еленка прикоснулась к ее щеке своими алыми горячими губами.

– А теперь иди, а то я снова расплачусь.

Как только девочка ушла, литвинка поднялась с постели, глянула в окно.

На подворье собралось все население вотчины. Уходящие на Дон хоперцы прощались с сотоварищами и княжескими холопами.

35

– Игнат, ты за вчерашнее зла-то не держи. Это я так, по дурости сморозил, – смущенно промолвил Разгуляй, протягивая руку сотнику.

– Да ладно, я уже почти забыл про то, – улыбнулся Добрый, отвечая на Митькино рукопожатие. – К тому же ты во многом прав.

– Это как же понимать тебя прикажешь? – удивился лихой хорунжий.

– Да очень просто. Оно и впрямь, чтоб вольным быть, им надо уродиться, а кто познал холопскую долю, тот, и свободным став, все одно до самой смерти холуя в себе давить обречен.

– И чем же его можно удавить? – насмешливо полюбопытствовал Митька.

– Любовью, более, пожалуй, нечем, – всерьез ответил сотник.

– Тебя послушать, так подумать можно, что ты из-за любви в станичники подался.

– Получается, что так, – кивнул Игнат. – Смолоду-то я красавчик был, конечно, не такой, как Ванька, но тебя не хуже. Вот и приглянулся хозяйской дочери.

– Ну и как, породнился с барином?

– Куда там, – Добрый обреченно махнул рукой. – Раз всего наедине поговорили, а соглядатаи уже донесли, и потащили меня стражники боярские на конюшню сечь. Секут да приговаривают: как ты смел, холопская твоя морда, речи непотребные с боярышней вести?

– И что потом? – участливо спросил Разгуляй.

– Чуть было не повесился от стыда, да она меня спасла. Гнева батюшки не побоялась, пришла ко мне и говорит: я люблю тебя, Игнаша, а потому всю оставшуюся жизнь помнить буду. Тут-то я умом и пораскинул. Кого ж ей, белой лебеди, придется вспоминать – холопа поротого, или еще лучше, посиневшего удавленника. В ту же ночь и порешил бежать на Дон. Тех стражников, которые меня пороли, прибил. Одного совсем, другого лишь до полусмерти, чтоб передал боярину, мол, в казаки ушел Игнат и теперь он не холуй, а вольный воин. Напоследок вотчину боярину спалить хотел, да забоялся, что Елена в огне пострадает.

– Так боярышню твою Еленой звали? Теперь все ясно, – шаловливо ухмыльнулся Митяй.

– Что тебе ясно, баламут? Много ты в любви понимаешь, одно слово – Разгуляй, – осадил его сотник. – Скажика лучше, Иван уходит с вами аль нет?

– Не знаю. Вон он у крыльца стоит, как вкопанный, красавицу свою, наверно, ждет. Коли хочешь, сам пойди, спроси, а у меня охоты нету с ним беседовать.

– С чего бы это?

– Да уже раз испробовал, а Ванька оскалился, как бешеный волчара да послал куда подальше.

– Зря он ждет. Никуда Елена не поедет, – заверил Игнат.

– Это почему? – изумился Митька.

– Раз говорю, значит, знаю. Я же не Никита, чтоб языком, как помелом, махать. В тягости она, весной должна родить, оттого-то и решила здесь обосноваться.

– А кто отец?

– Будто сам не догадываешься, конечно, Ванька. – А он знает? – кивнул Митяй на Княжича. – Наверно, нет, коль уезжать собрался.

– До чего же все-таки беспутная бабенка, княгиня ваша. Мужа в грош не ставит. Ивана, как телка, за нос водит. Тебя, старого хрыча, и то втянула в свои дела блудливые, – возмутился Разгуляй.

– Не смей так про нее говорить, а то всерьез поссоримся, – пригрозил ему Добрый. Немного помолчав, старик смущенно признался: – Ни во что она меня не втравливала, я про все про это случайно узнал. Разговор ее с Аришкою подслушал невзначай.

– Надо Ваньке обо всем рассказать, – Разгуляй шагнул было к Княжичу, но Игнат остановил его.

– Не надо, не лезь в их дела, как-нибудь уж сами разберутся.

– Ты что мелешь, старый черт, разве можно допустить, чтоб Иван о сыне своем не знал, – еще пуще возмутился Митька. Как и сама Еленка, он был уверен, что у княгини с Княжичем родиться может только сын.

– А об ее муже ты подумал? – строго вопросил Игнат. – Он ведь еле жив. Шаг шагнет и задыхается. Думаешь, легко князю Дмитрию на Ваньку смотреть? Ему, в отличие от твоего дружка, Елена все рассказала, и он ее брюхатую замуж взял. Так что, Митя, забирай-ка ты с собой красавца нашего да катитесь вы отсель куда подальше. Дайте человеку помереть спокойно.

– Тебя не поймешь. Вчера трусом обозвал за то, что я домой собрался, а нынче сам гонишь, – огрызнулся Разгуляй.

– Это я не подумав сказал. От судьбы-то не уйдешь. Ежели, как в прошлый раз, разбойники нагрянут, и без вас отобьемся, а коли царь своих карателей пришлет – тогда уже никто и ничто нам не поможет, – тяжело вздохнул старик.

Возразить на это было нечего, а потому хорунжий лишь сердито посетовал:

– От баб все беды. Угораздило же Ваньку со шляхтянкою связаться. Ишь, какая пава, неудобно ей в станице рожать.

– Родить-то можно, да много ль вас, в станице нашей урожденных, выжило. По пальцам можно сосчитать. На моей памяти лишь ты, Иван да Бешененок. Вон он, кстати, легок на помине, – Добрый указал на выходящего из конюшни казачонка, который вел на поводу не только своего коня, но и Лебедя.

– Сейчас Максимка всех нас вразумит. Младенца-то устами, как известно, истина глаголет, – добавил с легкою издевкой сотник.

Бешененок оправдал Игнатовы надежды. Подойдя к Ивану, он сердито вопросил:

– Ну, ты едешь иль до вечера собрался здесь стоять, словно нищий на паперти?

Чувство вины перед Максимом за его убитого отца никогда не покидало Княжича. Потому-то парню и сходили с рук многочисленные наглые выходки. И на этот раз Иван почти спокойно ответил:

– Ты что, учить меня собрался, где да как стоять. Ступай-ка лучше от греха подальше.

Однако Бешененок и не думал уходить. Отступив на шаг, он вперился в Ивана откровенно насмешливым взглядом. Есаул уже собрался было прогнать его, но, уразумев, что парень, в общем-то, спросил лишь о том, о чем не решаются спросить все остальные, деловито осведомился:

– А что, уже все собрались?

– За одним тобой дело стало.

– Тогда поехали, иди ворота отворяй.

– Ну вот еще, холопов, что ли, у нас мало? – заартачился Максимка.

Вскочив в седло, он привстал на стременах и звонко выкрикнул:

– Эй, мужики, чего рты раззявили, открывай казакам ворота.

В это время на крыльцо выбежала девочка. По белому пуховому платку Княжич принял ее за Елену и бросился навстречу, но, признав Аришку, разочарованно промолвил:

– Это ты.

– Я, Иван Андреевич.

Сев на поданного Бешененком Лебедя, есаул погладил кузнецову дочь по голове.

– Ну вот и все, прощай, Арина по батюшке Петровна. Разбирая конские поводья, он все ж не удержался и спросил:

– А где княгиня?

– Она давеча ногу подвернула, теперь не может с постели встать, оттого и не пришла с тобой проститься.

– Даже так? – печально улыбнулся Княжич. – Сказать мне ни о чем не просила?

– Просила.

– Так говори, что молчишь.

– А ты нагнись, я тебе на ухо шепну.

Зардевшись от смущения, Аришка обняла склонившегося Княжича и ткнулась своими нецеловаными губками в его бритую щеку.

– Вот это, больше ничего.

– И на том спасибо, – поблагодарил Иван, затем схватил Аришку под руки и, закинув ее себе на грудь, крепко расцеловал.

– А это от меня ей передай.

– Пусти, охальник, люди ж смотрят, – взмолилась девочка.

– Вот те раз? Ты что, наш уговор забыла?

– Какой такой уговор?

– Что я вернусь и на тебе женюсь, – шаловливо сверкнув своими пестрыми очами, напомнил Ванька.

Елена все еще стояла у окна. Увидев, как Иван прощается с ее младшей подругой, она сразу же вспомнила свой сон. «Как бы вещим он не оказался, и Ирина мамой сыну моему не стала», – подумала несчастная.

А бойцы знаменной полусотни славного Хоперского полка уже стали покидать княжескую вотчину. Разобравшись по двое в ряд, казаки потянулись к лесу. Княжич уходил последним. Миновав ворота, есаул невольно оглянулся. Занавеска на одном из окон колыхнулась, и Ванька сразу догадался, кто за ней стоит. Вздыбив Лебедя, он с криком «Прощай, Елена. Бог даст, свидимся» устремился за сотоварищами.

– Прощай, Ванечка, – прошептала Еленка, неотрывно глядя вслед любимому, покуда тот не скрылся среди зеленых елей.

Аришка тоже не сводила глаз с уходящего в неведомую даль белого всадника.

Ее щечки разрумянились, а сердечко ныло от доселе незнакомой, сладостной тоски. Она еще не понимала, что это и есть любовь, но уже твердо знала – нет на белом свете никого красивей и храбрей Ивана Андреевича.

 

ГЛАВА V.

ГОСУДАРЕВО ПРОКЛЯТИЕ

1

Поздним, еще по-зимнему холодным, мартовским вечером в станицу въехали трое всадников. Один из них, судя по добротной медвежьей шубе и бобровой шапке, человек далеко не бедный, обличьем походил на купца. Два других – молоденький парнишка и худощавый, пожилой мужик, хоть и были вооружены пищалями, но имели, скорей, холопский, нежели воинский вид.

– Кажись, приехали, – истово крестясь, сказал юнец. – А большая у казаков деревня. Нелегко будет в такой-то темени здешнего князя отыскать, – добавил он, боязливо озираясь по сторонам.

– Умолкни, нетопырь. Не вздумай при казаках их станицу деревней обозвать. Сразу же получишь по мордам, а то и вовсе казнят, – припугнул его старший собрат.

– Как это казнят?

– Очень просто, засунут в куль да в Дон свой кинут. – Так подо льдом ж еще река, – попытался отшутиться парень.

– Не боись, по такому случаю прорубь выдолбят. Их, злодеев, хлебом не корми, дай только душу человечью загубить, – глумливо заверил мужик.

– Максим Яковлевич, может возвернемся, пока не поздно? Видано ли дело – у воров искать защиты. Ермака с дружками спровадили в Сибирь и слава богу. Зачем новых дармоедов себе на шею вешать? На те деньжищи, что вы с дядюшкой на казачью справу извели, можно было бы стрельцов нанять. У меня знакомец есть – стрелецкий сотник, из дворян, не чета каким-то там разбойным атаманам, – обратился он теперь уже к хозяину.

– Полно вздор молоть, какие, к лешему, стрельцы. Будто ты, Демьян, не знаешь – запретил нам государь в державе русской набирать бойцов. Донесли уже ему наши завистники, что мы с сибирцами затеяли войну, а царь как услыхал про это, сразу впал в неистовство. Повелел вернуть казаков и впредь татар не беспокоить. Даже пригрозил в сердцах, мол, много воли взяли Строгановы. Сами кашу заварили, пущай сами ее и расхлебывают, а не смогут свои земли защитить, так я на их удел нового хозяина найду. Так что хочешь-не хочешь, а надо новых атаманов, вместо в Сибирь ушедших, нанимать. Потому-то дядя меня сюда и послал.

– Ну как знаешь, – паскудно ухмыльнулся Демьян.

– А ты зубы-то не скаль. Тоже мне, советник нашелся, – неожиданно взъярился Строганов.

– Тебя зачем на Москву посылали? Сивуху пить иль намерения государя выведывать? Чуть дядю не подвел под монастырь, да еще и ухмыляешься.

– А он, видать, окромя как с сотником стрелецким, других знакомств не смог завести. Думные бояре-то по кабакам не шастают, – съязвил парнишка.

– И ты, Семка, тоже помалкивай. Несешь что попало: деревня, князь, – передразнил юношу купец.

– Едем к церкви. Вон она, огнями вся освещена, видать. всенощная служба идет. Кольцо мне сказывал, что этот самый Княжич-атаман шибко набожен. Наверняка там его и найдем.

– Максим Яковлевич, а отчего у казака такое прозвище чудное – Княжич, – полюбопытствовал Семен.

– Говорю ж вам, человек он необычный. Своей охотою на польскую войну ходил. Там за храбрость от самого князя-воеводы Шуйского перстень драгоценный выслужил. А Княжичем зовут, наверно, оттого, что мамка у него кровей боярских, – пояснил купец.

– Одним словом, не варнак, а святой угодник, – вновь не удержался от насмешки злобный Демьян.

Подъехав к божьей обители, путники увидели странную картину. В ограде церкви горели костры, у которых грелись замученного вида бабы с ребятишками. Все женщины, несмотря на их изодранную в клочья одежду да изможденные лики, были молоды и красивы.

– Никак, они своих наложниц в церкви держат. Это ж святотатство, – ужаснулся Строганов.

– А я , что говорил. Поехали назад, – дрожа от страха, шепнул ему приказчик.

– Назад нельзя. У меня теперь отсюда два пути – либо с воинством казачьим домой, либо с дядюшкой к царю на расправу. Ждите здесь, я скоро вернусь.

Передав поводья Семке, Максим Яковлевич довольно ловко спешился и направился к церковному крыльцу.

В самой святой обители творилось то же самое. Бабы с девками и малыми детьми вповалку лежали на полу. Одни молились на иконы, другие спали. К превеликому своему удивлению, купец увидел на лицах красавиц не страх или покорность судьбе, а искреннюю радость.

– Тебе что надобно, мил человек? – раздался за его спиной строгий старческий голос.

Обернувшись, Строганов наконец-то увидел священника. Тот сидел у самой двери на заваленной кусками хлеба и сушеной рыбой скамье, одаривая сей нехитрой снедью всех входящих.

– Здравствуйте, святой отец, – уважительно промолвил Максим Яковлевич.

– Да я не поп, а всего лишь сторож, зови меня, как все, Петром Апостолом, – сказал, вставая и подавая для приветствия свою единственную руку, облаченный в рясу старик. Заметив, как смутился гость от его столь звучного имени, он с улыбкой пояснил: – Это Ванька Княжич, еще когда мальчонкой несмышленым был, меня однажды так назвал, с тех пор и прилепилось.

– Вот его-то мне и надобно, – многозначительно изрек купец и, не дожидаясь всяческих расспросов, представился: – Я торговый человек, зовусь Максимом Строгановым. К атаману Княжичу меня Иван Кольцо прислал.

– Раз от Ваньки-черта прибыл, значит, дело твое важное, – кивнул Апостол. – Ну, что ж, пошли. Вот Ванька-то обрадуется. Они с Кольцо как братья были, покуда их пути не разошлись.

Шагая рядом со стариком, Строганов не удержался и спросил:

– А отчего у вас бабы с ребятишками в церкви обитают?

– Так это ж полонянки. Их казаки только нынче утром у татар отбили. Которые побойчей да поблудливей, к Ваньке в гости пошли, избавление свое от нехристей праздновать. Ну, а те, что поскромней да детные, здесь остались. Где ж, как ни в церкви, приютить несчастных. Такой обычай еще отец Герасим завел.

– А это кто такой?

– Наш прежний батюшка, он в запрошлом годе помер, – сказал, крестясь, старик.

Выйдя из церкви, Строганов дал знак Демьяну с Семкой следовать за ними, а сам продолжил разговор.

– И кто ж у вас теперь службы правит?

– Да Иван и правит, кому же больше-то. Он почти что все молитвы знает, как-никак попов воспитанник. Когда мамку Ванькину татары загубили, его Герасим к себе на жительство взял.

– Выходит, атаман у вас и царь, и бог, и воинский начальник? – усмехнулся Строганов.

– Получается, что так, – охотно согласился старик.

– Ну и как он, народ не забижает?

– Это ты о чем?

– Так ведь известно дело – добра не жди, коль кто один всю власть к рукам прибрал. Тот же Грозный-государь тому пример, – откровенно заявил купец.

– Тут, парень, от человека все зависит. Что греха таить, бывало, и у нас злыдни выбивались в атаманы, да недолго властвовали, тот же Ванька их и сверг. А Княжич с богом в сердце живет, все раздоры-споры по совести решает. Первым в бой идет, последним из него выходит, и всегда с победою.

– Так уж и всегда, – усомнился Максим Яковлевич.

– Всегда, – строго ответил дед.

Несколько минут шли молча. Чуя, что своим неверием в непогрешимость атамана он обидел старика, Строганов заговорил об ином.

– А с бабами как поступите?

– Как обычно, откормим малость да по домам спровадим. Ну, а тем, которые остаться захотят, мужей найдем, за этим дело не станет. Женки на Дону в цене.

– И что, бывает, остаются? – снова не поверил купец.

– У нас по-всякому бывает, на то мы и казаки, – с достоинством изрек Апостол Петр и, указав единственной рукой на блеснувшие впереди огни, радостно добавил: – Ну, вот мы и пришли, сейчас гульнем на славу.

Пройдя еще десятка три шагов, они остановились у распахнутых ворот усадьбы, весьма похожей на те, в каких живут на Московии дворяне-однодворцы. Из окон дома лился яркий свет, и доносились хмельные голоса. Заметив, как стушевались его спутники при виде атаманского жилища, и впрямь похожего на разбойничий вертеп, Апостол ободряюще сказал:

– Не бойтесь, Иван гостям не сделает худого. Напоит, накормит да на ночлег определит. В крайнем случае, если хари ваши ему шибко не понравятся, на конюшню спать отправит.

Переступив порог, Строганов увидел сидящих за столом станичников. По обилию посуды на столе и пустующим скамейкам он догадался – большинство гостей уже ушли, остались лишь избранные. Дорогая одежда, украшенное золотом с каменьями оружие припозднившихся гулеванов красноречиво свидетельствовали о том, что это не простые казаки, а старшины. Скромней всех выглядел обосновавшийся в красном углу, под образами, парень лет двадцати с небольшим. В белой, шелковой рубашке, с таким же белым, без единой кровиночки лицом, молодой казак явно выделялся среди своих собратьев. Шея его была повязана окровавленной тряпицей, и разобрать, с чего он такой бледный – с перепою или от пролитой крови, не представлялось возможным.

Сам не зная почему, Строганов решил: «А ведь это и есть тот самый Ванька Княжич, про которого Кольцо мне сказывал», – и не ошибся.

2

Год назад по возвращении из Москвы первый есаул Хоперского полка был избран атаманом в родной станице. Не сказать, чтобы все этому возрадовались. Нашлись такие, которые кричали на казачьем круге:

– Окститесь, братцы. Да он нас с потрохами царю продаст. Глазом не успеете моргнуть, как в стрельцах окажитесь. У него ить как – караваны купецкие грабить не моги, ногайцев с крымцами без государева указа не трогай, а чем хлеб насущный станем добывать? Поневоле в царево войско наймешься.

И все же выбрали Ивана. Отчасти за заслуги пред казачьим братством, а отчасти потому, что выбирать особо стало не из кого. Чуб погиб, Кольцо да Пан с Барбошей к Ермаку ушли, из Безродного песок от старости сыплется. Не поставишь же над собою кого-то из старшин, ничем не отличившихся, это значит себя не уважать.

– Ну все, теперь хлебнем дерьма, – ворчали недовольные, покидая майдан. То были в основном приспешники Рябого и бывшие дружки Захара Бешеного, испугавшиеся Ванькиной мести. Однако опасения их не оправдались.

Оказавшись у власти, Иван повел дела по справедливости, не делая различий меж дорогими сердцу хоперцами и прежними врагами, а Лукашка Лиходей да Максимка Бешеный сделались его ближайшими сподвижниками наравне с Лунем и Разгуляем.

Преданный державе русской, но не ее правителям, Княжич, побывав в Москве, окончательно утратил веру в святость царской власти. На гулянке по случаю своего избрания в атаманы он так и заявил:

– Грозный-государь нам не указ. Пускай в Москве вначале наведет порядок, потом на Дон суется. Мы же будем не за страх, а как совесть повелит, служить отечеству и вере.

А послужить пришлось. Снова в Диком Поле появились татарские чамбулы. Почуяв слабость обескровленной войной Московии, крымцы вновь пошли в набеги на порубежные русские селения. Княжич первым понял – это лишь цветочки.

– Надо воронье поганое окоротить, не то быстро обнаглеют и всей ордой навалятся. Тогда не только московитам, но и нам несладко придется, – сказал он казакам.

День и ночь мотались по степи высланные Иваном дозоры. Напав на след грабителей, они слали к атаману гонца, и тот вел своих станичников в бой. Шли с охотой все, включая бывших недругов. Стычки с татарвой давали немалую прибыль, особенно когда поганых удавалось перехватить на обратном пути – не вернешь же их добычу побитым хозяевам.

3

За день до прибытия в станицу Строганова к Княжичу явился Лунь.

– Иван, лазутчики ордынцев отыскали, – сообщил Андрюха.

– На Русь идут, или обратно, в Крым?

– К себе, паскуды, пробираются. Правда, проку с них мало поимеем. Без обоза, налегке возвращаются, с одними пленницами.

– Поднимай казаков, – распорядился Ванька. Немного помолчав, он проникновенно вымолвил: – Какой же ты все-таки дурень. Да разве есть что-нибудь дороже наших девок? Лучше их во всем свете не сыскать.

– А как же литвинки? – хотел спросить Андрей, но не решился.

– Выступаем в ночь. Надо нехристей сонными накрыть, иначе они полонянок вырежут да попытаются удрать. Разгуляя с Бешененком предупреди об этом.

Застать татар врасплох не получилось. За версту учуяв казаков, ордынцы окружили себя пленницами и принялись расстреливать станичников, осадивших перед плачущими бабами своих коней. Одна из стрел вонзилась в шею Княжичу. Увидав, что атаман поранен, Митька было дал приказ отойти, мол, после нехристей прижмем, все одно им деться некуда.

– Не смей, – не замечая своей раны, крикнул Ванька. – Ежели отступим, они их непременно перебьют, а догоним сволочей иль нет – бабка надвое сказала.

– Так что же делать? – растерянно спросил Разгуляй.

– Делай, как я, – решительно ответил Ванька и рванул вперед, на татарские стрелы. В этот миг он видел пред собой лишь женщину с мальчонкой, которые бились, словно пойманные птицы, в руках у ордынцев.

Лебедь снова доказал, что не напрасно носит свое имя. В сажени от несчастных он вдарил задними копытами и, взвившись над землей, не врезался, а влетел во вражью толпу.

Сделать так, как атаман, сумел один лишь Бешененок, но и этого хватило с лихвой. Оказавшись перед выбором, резать баб или спасать свои бритые головы от Ванькина с Максимкиным клинков, несколько ордынцев отпустили пленниц, и в прорыв устремились остальные казаки. Вскоре половина крымцев была изрублена. Остальные, побросав оружие, взмолились о пощаде.

– Живой? – весело спросил Ивана разгоряченный боем Бешененок. – Давай, стрелу хоть выну, а то кровищи натекло с тебя, как с барана недорезанного.

– Да уж вынь, сделай милость, не все ж тебе в меня их пускать.

Помрачнев, Максим достал кинжал, срезал оперение и, выдернув стрелу, сердито вымолвил:

– Тоже мне, нашел, о чем вспоминать. Ты, вон, батьку моего убил, а я молчу, не попрекаю.

– Не серчай, это я так, без задней мысли, просто к слову пришлось.

– Да ну тебя, – отмахнулся Бешененок и подался было от греха подальше, но тут же обернулся. Кивнув на нехристей, он уже не просто злобно, а с лютой ненавистью снова вопросил: – С ними как прикажешь поступить?

Сам татарин-полукровка, ордынцев Максимка ненавидел не меньше Княжича, правда, по иной причине. Это на Дону все просто – во Христа веруешь, равенство казачье признаешь, так и живи себе в станице на здоровье, а какого роду-племени твои родители, никто не спросит. Иное дело в Крыму. Урожденных от татарок казачат ордынцы почитали выродками, плодом поругания мусульманских женщин неверными. Попадись такой им в руки, его ждала не просто неминуемая гибель, а позорная, мучительная смерть. Бешененок знал про это, да не от кого-нибудь, от своей мамы, единственной, кого любил взращенный нелюдем-отцом парнишка, потому что сам он не был нелюдем.

– А ты как полагаешь? – вопросом на вопрос ответил Княжич.

– Полагаю, всех их надобно прикончить. Недостоин снисхождения тот, кто от врага за спины баб да ребятишек прячется.

– Вот и я так думаю. Пойди, распорядись, – Ванька указал на обиравших пленников станичников, которых было меньшинство. Большинство же казачков уже вовсю красовались перед отбитыми у крымцев девками.

– Хватит крохоборничать, вы еще портки с них сраные снимите, – презрительно изрек Максим, подъехав к барахольщикам. Те тут же бросили свое неблаговидное занятие и, опасливо косясь на Бешененка, вскочили на коней.

За минувший год малый сильно подрос да возмужал и стал считаться одним из лучших бойцов в станице. Бешененком назвать его, не опасаясь получить по морде, теперь могли лишь Княжич, Лунь и Разгуляй. Остальные звали, как покойного отца, Бешеным.

– Что ж еще-то с ними делать? – недовольно пробурчал кто-то из станичников.

– А то сами не знаете, – недобро улыбнулся Максим и первым рубанул ближайшего татарина. Остальные казаки охотно последовали его примеру.

Как только началась резня, за спиной Ивана раздался истошный вопль:

– Господи, да что же это деется!

Оглянувшись, он увидел давешнюю бабенку, ту самую, над которой пронесся Лебедь.

– Нашла, кого жалеть, – удивился Ванька, с интересом разглядывая спасенную им полонянку. Это была женщина лет тридцати, кареглазая, высокая, статная. Вовсе не похожая лицом на Елену, она напомнила ему любимую гордой посадкой головы да пышной грудью, к которой прижимала мальчика лет десяти-двенадцати, видать, своего сына.

– Так ведь люди же, – едва не плача, сказала заботливая мамка. В отличие от остальных, на ней даже не было шубейки, видать, татары отобрали, зато изодранное платье шито из дорогого, красного сукна «Наверное, купчиха, а может быть, дворянка», – подумал Княжич и строго вопросил:

– А ты знаешь, что сейчас бы эти люди с вами сделали, отбейся они от нас? А что с тобой и сыном стало бы, попади вы в их поганый Бахчисарай, где человеков, как скотину продают?

– Где уж мне. Это ты, видать, все знаешь, – гордо ответила бабенка.

– Конечно, знаю, потому что самому вместе с мамой в Диком Поле довелось погулять, объедков ордынских отведать.

Перепалку их прервал подъехавший к Ивану Разгуляй.

– Атаман, как с девками-то быть? Они совсем из сил выбились, сами до станицы не дойдут.

– Сажай их на коней ордынских.

– Да мы так и сделали, только многие из них вовсе ездить верхом не умеют.

– Тогда на руки себе возьми, – сердито огрызнулся Княжич. – Чем дурацкие вопросы задавать, лучше пару халатов потеплей добудь у наших барахольщиков да принеси сюда.

– На кой они тебе? – удивился Митька, однако, разглядев бабенку, понимающе ухмыльнулся: – Ты, вижу, разговеться решил, давно пора. Сколько можно по шляхтянке страдать?

Заметив, как потянулась к плети Ванькина рука, лихой хорунжий поспешно удалился. Халаты принес – Максим. Накинув их на плечи пленницы и ее сына, он вынул из-за пазухи чистую холстину.

– Тебя как звать?

– Мария, – вздрогнув под суровым взглядом молодого душегуба, пролепетала женщина.

– На-ка, Маша, – Бешененок подал ей тряпицу. – Благодетеля своего перевяжи, а то сдохнет, до дому не доехав.

4

В станицу прибыли уже под вечер. Еще в начале пути, увидев, что Мария сама-то еле держится в седле, Иван взял на руки ее сына. Всю дорогу малец дрожал, и Ванька понял – это не от страха, страх в младенчестве проходит быстро, похоже, у парнишки началась лихорадка. Когда подъехали к его усадьбе, он предложил:

– Идем ко мне, хоть отогреетесь да выспитесь почеловечески.

– Ну уж нет, – с испугом возразила женщина, потянувшись к своему детенышу. – Я как все.

– Ты на всех-то не оглядывайся, все по-разному живут, – заверил Княжич.

Гулеванить в эту ночь Иван не собирался – самого бил озноб, видать, давала знать полученная рана, но расставаться со своенравною бабенкой почему-то не хотелось. Сообразив, что в одиночку та к нему не пойдет, он привстал на стременах и с напускным весельем выкрикнул:

– А не испить ли нам вина, красавицы, по случаю вашего избавления? У кого желанье есть, прошу ко мне пожаловать!

Десятка два девах и все ближайшие сподвижники с радостью отозвались на приглашение атамана. Растворяя ворота, Иван услышал за спиной исполненный негодования женский голос:

– Сразу упреждаю, ни на что такое даже не надейся, у меня муж есть венчанный.

– Не бойся, девка, не до озорства мне ныне, – не оглядываясь, тоскливо вымолвил Иван, и тут же ощутил на шее ласковое прикосновение женской руки.

– Болит?

– Здесь не очень, меня другая рана мучает, сердечная, – наконец-то обернувшись, ответил Ванька, и шаловливо вопросил: – Слыхала о таких?

– Да доводилось от соседок слышать, – улыбнулась Маша. В больших, черных, как ночь, глазах ее был уже не страх, а жалость, немалая житейская мудрость и откровенный бабий интерес.

– Ну так пошли, чего стоим? Ты, я вижу, умная, сама решишь – что нельзя, что можно. А меня не бойся – сам не трону и другим в обиду не дам.

Пропуская женщину с мальчиком вперед, Иван участливо добавил:

– Ежели шибко устали, ложитесь сразу на постель, я туда вам угощение принесу. Ну а мы, не обессудь, малость покуражимся. Надо же братов за службу верную гульбой вознаградить, как-никак я атаман.

Гулянка удалась на славу. Чем попотчевать гостей, у – Княжича всегда имелось, а как иначе-то – начальник не должен быть скупым. Девки тоже подобрались веселые, не прошло и получаса, как они уже сидели у казаков на коленях да миловались со своими спасителями. Только сам Иван остался без подруженьки. Бабоньки к нему не льнули, совершенно справедливо решив, что красавец атаман уже выбрал себе женщину и даже уложил ее в постель. Вон она, сучка кучерявая, будто бы дитя баюкает, а сама нетнет да зыркнет на него своими черными глазищами.

Лишь далеко за полночь, всласть напившись да наплясавшись, гости стали понемногу расходиться. Тут-то и явился старец Петр с незваными пришельцами.

– Здорово, Ванька, принимай гостей. Винишко-то, надеюсь, еще не все повылакали? – поприветствовал Апостол Ивана.

– Проходи, дед Петр, для тебя всегда найдется, – Княжич встал из-за стола и впервые за все время веселого застолья улыбнулся. – Митяй, налей ему вина покрепче да послаще, – попросил он Разгуляя, затем собственноручно подал старику наполненный хорунжим кубок.

– Как там девицы?

– Да как всегда. Поели, поревели, помолились и спать улеглись. Чай, не первые они и не последние, кто в церкви нашей обрел приют.

– Это верно, – согласился атаман.

– Долго нам еще придется царевых подданных от татарвы спасать. Самому-то государю не до них, дрязгами с боярами да казнями людей невинных шибко занят.

Стоящих за спиною старика незнакомцев он, казалось, вовсе не заметил. Лишь когда Апостол сел на почетное, по праву руку от хозяина, место, Княжич наконец-то вопросил:

– А вы кто будете, зачем ко мне пожаловали?

– Я Строганов, торговый человек, от атамана Кольцо поклон тебе привез, а то мои попутчики, – кивнул купец на Демьяна с Семкой.

Максим Яковлевич почти не лгал. Уходя в Сибирь, разбойный атаман сказал им с дядей на прощание:

– Ежели после нашего ухода орда не перестанет донимать и в силе воинской нужда возникнет, на Дон езжайте. Разыщите побратима моего Ивана Княжича. На него, как на меня, положиться можете. Но заранее упреждаю – Ванька парень непростой, до наживы не падкий, и договориться с ним вам будет нелегко.

Услышав имя своего наставника, Княжич одарил купца и его спутников пристальным взглядом.

– От Ивана, говоришь, пришел, тогда садись, гостем будешь. И ты, парень, присаживайся, – кивнул он Семке.

– А ты, мил человек, – с явной неприязнью обратился атаман к Демьяну, – возьми вина и прочей снеди, сколько хочешь, да ступай отсель куда подальше. На конюшне можешь заночевать.

Как только приказчик вышел, Апостол с удивлением изрек:

– За что ты его так? Парень вроде смирный.

– Да от этой смиренной гниды доносчиком несет за версту. Вон как, бедолага, зенки вылупил, когда я про царя заговорил, – усмехнулся Княжич и тут же посоветовал купцу: – Ты бы тоже присмотрелся к своему слуге. От такого добра не жди.

«Ничего не скажешь, умен, – подумал Строганов. – Людей насквозь видит. Уговаривать его бесполезно и купить тоже вряд ли получится. Вона, на каждом пальце перстень, рубаха шелка заморского, гостей потчует не какой-нибудь сивухой, а рамеей. Одним словом – все имеет, что душе угодно. На посулы про горы золотые такой не поведется, они ему просто-напросто не нужны. Одна надежда остается – на их дружбу с Кольцо».

Размышления – Максима Яковлевича прервал сам атаман.

– Ну, рассказывай купец, зачем прибыл, что Иван велел мне передать? Может быть, коней купить желаешь? Это можно. Мы так их наловчились у ордынцев угонять, – Ванька шаловливо подмигнул своим соратникам. – Хватит для того, чтоб все царево войско в конницу обратить.

Княжич поначалу решил, что побратим прислал к нему барыгу за товаром. Такое прежде случалось и не раз, а сегодня это было б очень кстати. Надо же кому-то лошадей, в бою добытых, продать, да казачков деньгами порадовать. Пусть еще раз убедятся, что не только грабежом, но и службой воинской отечеству можно хлеб насущный добывать.

– Коней куплю, однако у меня не столько в них, сколько в людях нужда имеется, – ответил Строганов.

– Не туда приехал ты, дальше, в Крым, к татарам поезжай, а мы, казаки, душами людскими не торгуем, даже басурманскими, – язвительно заверил атаман.

– Ты меня не так понял. Мне рабы-холопы не требуются, мне воины отважные нужны. И не столько даже воины, бойцы у нас найдутся, – купец кивнул на Семена, – сколько воинские начальники.

– Зачем? – бесстрастно поинтересовался Иван, искусно скрывая изумление, выдавал которое лишь легкий румянец, заигравший на его бледных, обескровленных щеках.

– Я об этом только с глазу на глаз сказать могу, так Кольцо распорядился.

Меж казаков прокатился недовольный ропот, и наступило напряженное молчание, которое нарушил Лиходей:

– Пойдем ко мне догуливать, станичники. Опять Ванька-старший что-то намутил, про его дела чем меньше знаешь, тем дольше проживешь, – полушутя-полусерьезно заявил Лука, направляясь к выходу, остальные потянулись вслед за ним.

– Митяй, Андрей и ты, Максим, останьтесь, – окликнул Княжич своих верных друзей. Польщенные доверием атамана, Разгуляй с Лунем и Бешененок вновь уселись за стол.

– У меня от них секретов нету, говори, – потребовал Иван.

Строганов с опаской покосился на лежавшую в постели женщину, видать, она его смущала гораздо больше, чем атамановы сподвижники, но перечить не посмел.

– О том, что прошлой осенью Ермак с Кольцо в Сибирь ушли, вы знаете? – вкрадчиво спросил купец.

– Знаем. Ты нам пыль в глаза-то не пущай, толком сказывай, зачем приехал? Чай, не для того за сотни верст тащился, чтоб поклон мне от Ивана передать, – с угрозой в голосе сказал Иван.

Однако Строганов в ответ лишь добродушно улыбнулся. Он уже понял, что нашел слабину в дерзком нраве удалого атамана. «Ишь, не захотел товарищей обидеть недоверием, это хорошо. Стало быть, на верность твою в дружбе надобно давить», – подумал он, а вслух ответил:

– Коли знаете, тогда и говорить особо не о чем. Как ранней осенью ушли, с тех пор о них ни слуху и ни духу, а сибирцы зверствуют по-прежнему. Их царевич Маметкул едва столицу нашу, Сольвычегодск, не взял, еле отбились.

– Столицу? – недоверчиво переспросил Иван. – Так у вас что, своя держава?

– Ну, держава-не держава, а царю, как и вы, казаки, постольку-поскольку подчиняемся, – не без гордости пояснил Максим Яковлевич. – Вот мы и надумали подмогу Ермаку послать, да оказалось, некого. Воины пешие имеются. Семка, вон, – кивнул он вновь на юношу, – птицу на лету с пищали бьет, но наездников лихих и пушкарей совсем мало. А что касаемо начальников, всяким хитростям воинским обученных, да способных за собой людей на смерть вести, таких и вовсе нет.

– К царю-то обращались? – полюбопытствовал Митяй.

– Обращались, – безнадежно махнул рукой купец.

– Отказал нам в войске государь, даже попрекнул за то, что Ермака в Сибирь послали. Дескать, нечего татар зазря злобить. А как прикажешь поступить, когда совсем житья от нехристей не стало?

– Эта дело нам известное, – вздохнул Иван. – От нас-то чего хочешь?

Вопрос был задан как бы между прочим, но Строганов смекнул – сейчас-то все и решится.

Придав лицу печально-изумленный вид, он растерянно промолвил:

– Извиняй, атаман, видно, я чего-то напутал. Только мне Кольцо при расставании сказал, «ежели до весны от нас вестей не будет, подмогу высылай. Езжай на Дон, разыщи там побратима моего Ивана Княжича». Так и сказал, мол, Ванька сам скорей помрет, чем друга в беде оставит.

Строганов хитрил, верней, бесстыже врал. Ни о каком походе нового казачьего отряда в Сибирь не могло быть речи, дай бог свои владения отстоять. Но слова его достигли цели.

Отчаянно сверкнув очами, Ванька обратился к сподвижникам:

– Ну как? Что вы на это скажете?

– Вообще-то и своих делов невпроворот, – пожал плечами Лунь.

– Как скажешь, атаман. Мне что крымских, что сибирских татар рубить – без разницы, – беспечно усмехнулся Разгуляй.

– А ты как думаешь? – спросил Иван Максимку.

– Полагаю, в Сибирь надо идти. Ты ж теперича спокойно жить не сможешь, на говно весь изведешься, если не пойдешь Кольцо на выручку. Уж я-то тебя знаю. А здесь и Лиходей управится. Ордынцев по степи гонять, ума большого не надобно, – как всегда уверенно и даже нагло заявил Бешененок.

– Вот видишь, купец. Нет среди моих старшин единства, – развел руками Княжич. – Стало быть, подумать надо. Завтра дам тебе ответ.

– Оно, конечно, утро вечера мудреней, – с трудом скрывая радость, согласился Строганов. Он уже был полностью уверен, что не зря проделал столь длинный и опасный путь.

– А что, гости дорогие, не надоели ли вам хозяева? – насмешливо поинтересовался Митька, поднимаясь из-за стола. – Атаману надо отдохнуть, день-то у него нелегкий выдался.

Глянув на Марию, Разгуляй не удержался и спросил:

– Ты, девка, раны-то лечить умеешь?

– Я все умею, такое даже, что тебе не снилось, – строго вымолвила женщина.

– Ну и ладненько, пошли тогда, казаки.

Строганов замешкался, не зная, как поступить – остаться у Ивана иль пойти со станичниками. Сомнения купца развеял Бешененок. Положив ему руку на плечо, Максим распорядился:

– Ко мне пойдешь, только к Лиходею по пути заглянем, девок у него заберем. Ты как, не возражаешь против девок?

– А чего же возражать, али я не мужик, – встрепенулся купец. Ему невольно захотелось быть похожим на этих отчаянных людей.

5

Как только казаки ушли, Мария робко предложила:

– Давай хотя бы малость в горнице приберу.

– Я уже сказал тебе, поступай, как знаешь, – напомнил Иван и, наполнив кубок, тут же осушил его до дна.

«Сейчас напьется, лапать начнет», – подумала женщина. Решив проверить, насколько верны ее опасения, она, убирая посуду, коснулась задом Ванькина плеча, однако тот и бровью не повел.

Хозяйкой Маша оказалась справной – в одночасье навела порядок в холостяцком жилище атамана, даже вымела изрядно затоптанный пол. Княжич между тем попрежнему сидел за столом и молча пил.

– Хватит зелье-то хлебать, сопьешься же. Такие, как ты, часто спиваются, – попыталась образумить его гостья.

– Это какие такие? – поинтересовался Ванька.

– Да неприкаянные. Ложись-ка лучше, я сейчас Сергуньку заберу.

Мария было направилась к постели, но Иван остановил ее.

– Сдурела, что ли, зачем дитя тревожить? Я вон на ковре прилягу. Видала, какой ковер, персидский, мне его побратим подарил.

– Тот, про которого купец рассказывал? – Он самый.

– Не мое, конечно, бабье дело, но неужто ты и впрямь собрался на край света ехать, спасать его? – изумилась Маша.

– Тут не только в побратиме дело. Правильно сказал Максимка – все одно теперь мне здесь житья не будет.

– Это почему? Вон как тебя все уважают.

– Долго объяснять, да и не привык я пред людьми чужими душу наизнанку выворачивать. Давай-ка лучше спать.

Княжич наконец-то встал из-за стола и улегся на ковер. Заботливо укрыв его, Мария помолилась на иконы, после чего спросила:

– Огонь гасить?

– Свечи погаси, а лампадка пусть зажженной останется. Она всегда горит, такой обычай еще моя мама завела.

6

Несмотря на то, что крепко выпил, сразу же заснуть Иван не смог. Ныли простреленная шея и чувственное сердце, что больше – сразу не поймешь. В глубине души Княжич был почти что рад приезду Строганова. Купчишка как бы вырвал Ваньку из привычного круговорота опасной, но однообразной и, как ни странно, ставшей скучной для него казачьей жизни. После расставания с Еленой он так и не сумел вернуться на круги своя. Стычки с татарвой, засады и погони утратили былую остроту. Даже радость воинских побед не грела душу, как прежде. Все меркло, казалось мелким и никчемным при воспоминании о красавице литвинке. Вот и нынче, едва взглянув на Машу, Иван невольно сравнил ее с любимой. В отличие от других бабенок, в этой гордячке было что-то схожее с Еленкой. По крайней мере, так ему показалось.

«Решено, иду Ивана выручать, иначе вовсе в этой жизни потеряюсь. Но ведь путь в Сибирь через Москву лежит, а там и до именья Новосильцевых рукой подать. Можно будет по дороге их проведать», – засыпая, подумал Княжич.

Во сне ему приснилась любимая. Ощутив, как наяву, прикосновение прекрасного Еленкиного тела, он вздрогнул и размежил веки.

Рядом с ним лежала нагая Маша, стыдливо прикрывая руками грудь. На губах ее играла шаловливая улыбка, но в глазах стояли слезы.

– Не бойся, это я, – ласково сказала полонянка, и тут же жалобно добавила: – Коль не нравлюсь, так скажи, я уйду.

– Нравишься, – дрожа от возбуждения, ответил Ванька и крепко обнял женщину.

Почуяв бедрами его вздыбленное мужское достоинство, та с грустью вымолвила:

– Мне, конечно, можно, а сейчас, наверное, даже нужно соврать, но себя-то не обманывай. Соскучился по бабе – вот и все дела.

Княжич ничего ей не ответил, вместо этого начал целовать ее горячие губы, шею и пышную грудь.

– Да будет тебе, после нацелуешься, ежели желание не пропадет. Иди ко мне скорей, горе луковое.

Сама раздвинув лепестки своего заветного цветка, женщина умело помогла любовнику войти в себя. Как только Ванька одарил Машу семенем, она участливо спросила:

– Ну, как, полегчало или нет?

– Да, вроде, полегчало, – виновато улыбнулся Княжич.

– Вот и славно. Стало быть, не зря я хвасталась, что умею раны исцелять, особенно сердечные. А теперь пусти меня.

– Не пущу, мой теперь настал черед тебя уважить.

– Неужто еще хочешь?

– Хочу.

– Ну, тогда держись, – шутливо пригрозила Мария. При этом в черных глазах ее блеснули уже не слезы, а откровенно блудливые искорки.

Крепко обхватив чуток опешившего Ваньку руками и ногами, она сжала свое сладостное место, придав ему почти девичью узость, и с каким-то почти звериным неистовством предалась соитию. На сей раз полюбовники излились вместе. Чтоб не вскрикнуть, полонянка укусила Ивана за плечо и затихла. Очнувшись, она тихо прошептала:

– Хорош, ничего не скажешь, можешь бабу осчастливить, – затем уже насмешливо распорядилась: – Слезай, казак, чай, не кобылу оседлал.

Видя, как любовник не торопится ее покинуть, женщина вильнула своим роскошным задом, да так ловко, что тот свалился на свой любимый персидский ковер.

– Не спеши, ночка длинная.

«Да, не знаю уж, как Митьке, а мне таких встречать еще не доводилось», – подумал кой-чего видавший в этой жизни атаман, а вслух изрек:

– Дурной вы, бабы, народ, сами толком не соображаете, что творите.

– С чего ты так решил? – обиженно спросила Маша.

– Да тебя хотя бы взять. Поначалу говорила, мол, даже не надейся, а потом сама пришла, – напомнил Княжич.

– Ну и что, я же не какая-нибудь потаскуха, чтоб хвостом крутить да цену набивать себе, я честная женщина. Пока тебя не полюбила, надежд напрасных не сулила. А как поняла, что такого храброго, красивого да еще несчастного в придачу мне больше никогда не повстречать, так и пришла.

Уткнувшись в Ванькино плечо, Маша тихо всхлипнула, но уверенно, пытаясь, видно, убедить саму себя, заключила:

– По любви отдаться – вовсе не грех.

Княжич попытался обнять ее, однако сумасбродством гордая русская бабенка вполне могла сравниться с прекрасною шляхтянкой. Оттолкнув Ивана, она уселась на него верхом и, утирая слезы, заявила:

– Да и мужа надо было наказать.

– Не любишь его, что ли, – насмешливо поинтересовался Ванька.

– Даже и не знаю, как сказать, – откровенно призналась Мария. – То люблю, то ненавижу. Затащил меня, ревнивый черт, в захолустье, не захотел одну в Москве оставлять, и бросил нехристям на растерзание, а сам поехал свои дела торговые улаживать.

– Он у тебя купец?

– Да нет, стрелецкий сотник, но торговлей тоже промышляет. Муженек мой ради денег на все горазд, – в голосе стрельчихи прозвучала злая насмешка.

– На тебя, как погляжу, не угодишь. С таким добытчиком живи и радуйся, а ты нос воротишь. Аль он жадный очень?

– Да нет, грех жаловаться, Мне и детям муж ни в чем не отказывает. У нас их двое. Сергунька младший, – кивнула Маша на лежащего в постели мальца. – А еще Алеша есть, тот дома, за хозяина остался.

– И давно ты с ним? – спросил Иван.

– Считай, полжизни, в пятнадцать лет меня родители замуж выдали.

– Я же говорю, вас, баб, сам черт не разберет. Как так можно – полтора десятка лет с мужиком прожить, двух детей ему родить умудриться, и до сих пор не знать, любишь его ай нет?

– Смутный он какой-то, Ванечка, и очень жестокий. Сказать по правде, боюсь я своего благоверного.

– Так давай я порешу его, – шутливо предложил атаман.

– Еще чего удумал, – не на шутку возмутилась Мария. – А я что буду делать? С детьми по миру пойду?

– Зачем по миру идти, оставайся у меня, будешь атаманшей.

– Ну-ну, рассказывай. Может я и дура, но не на столько, чтоб в твои посулы верить. Нет, Евлампий, он надежный, не чета тебе, разбойнику.

Ваньке сразу сделалось не по себе. И совсем не от того, что полюбовница обозвала его разбойником. Для московитки разбойник иль казак – все едино. А вот имя Евлампий вызвало у него далеко не лучшие воспоминания. «Да нет, не может быть. Мало ли в стрелецком войске сотников по имени Евлампий», – подумал он.

Учуяв возникшее меж ними отчуждение, Маша тут же развеяла его, причем довольно причудливым образом.

– Не надо никого убивать. Лучше я ему в отместку казачонка рожу. Вон ты сколько семени в меня понапустил, а я бабенка не старая, вполне могу и третьего сынка на свет произвести.

Ощутив от этих слов новый прилив желания, Ванька вновь стал целовать ее вызывающе набухшие соски.

– Давай еще для верности добавлю.

– Давай, чего теперь-то дозволения спрашивать. Глядишь, и впрямь о нашей встрече в память сыночек мне останется. Только тихо, Сергуньку не разбуди.

– Боишься, мужу про меня расскажет?

– Дурак, разве можно детям на распутство матери смотреть. А ябедничать он не станет. Это старший, Алексей, в отца пошел, но Сережа, младший, весь в меня.

Отыскав своим охочим до любви сладким местом твердокаменную Ванькину плоть, Маша, тихо постанывая, стала нежно вбирать ее в себя, но вдруг остановилась.

– А женщин, милый, даже не пытайся понять, не то совсем с ума свихнешься, ты и так уже немного не в себе.

– Вот те раз, с чего это меня в блаженные определила? – шутливо вопросил Иван.

– Ну кто ж в рассудке здравом за баб чужих полезет на рожон. Даже среди вас, казаков, только двое таких нашлось – ты да тот чернявенький парнишка. Его как звать?

– Максимка Бешененок.

– А я что говорю. Бешененком люди зря не назовут.

7

Ванька тоже оказался отменным целителем, так ублажил нежданно обретенную подруженьку, что та забыла обо всем – о грозном муже, ордынском плене да других бабьих горестях и вскоре безмятежно заснула.

Проснувшись до рассвета, Мария сразу устыдилась своего грехопадения. Она уже было вознамерилась перебраться на постель – не дай бог, сынок увидит, как его мамка с чужим дядькой милуется, но, заметив, что ее спаситель-полюбовник лежит с открытыми глазами, прижалась к атаману и заботливо спросила:

– Так и не спишь всю ночь, о шляхтянке своей думаешь?

– А ты-то про нее откуда знаешь? – удивился Иван.

– Так дружок твой Митька сказывал, али позабыл?

Княжич в самом деле не любил делиться самым сокровенным с чужими людьми, а родных после смерти Герасима и ухода побратима к Ермаку с ним рядом не было. Поэтому за весь прошедший год он ни с кем не говорил о Елене. Но сейчас, после ночи, проведенной с Машей, удалой казак почуял – эта, старшая его почти на десять лет, замужняя и детная бабенка стала если и не родной ему, то очень близкой. А потому, когда Мария попросила:

– Расскажи мне о своей полячке, – он не удержался и поначалу только пояснил:

– Не полячка она вовсе, а литвинка.

– А почему расстались? Не понравилось ей здесь, обратно к себе в Литву уехала.

– Да нет, Еленка нравом тебе под стать, еще хуже учудила, замуж вышла.

– И на кого же, атаман, тебя шляхтянка променяла? Наверно, на купчишку, вроде давешнего, иль какогонибудь молодца из детей боярских.

– Бери выше, на князя родовитого, – печально усмехнулся Ванька.

– Он что, шибко богат?

– Да нет, князь Дмитрий гол, как сокол, к тому ж немолод и от раны немощен.

– На кой ляд тогда она его в мужья взяла? – искренне удивилась стрельчиха. – Нынче быть княгиней дело хлопотное. Чуть что не так, и угодишь в застенок следом за своим благоверным. Я, в Москве живя, не раз такое видела.

– Не знаю, может быть, из жалости. Сама ж сказала, скорей умом рехнешься, чем вас, баб, поймешь.

– Ну а ты чего? Вон, Евлашку моего порешить собрался, а княжескую кровь забоялся пролить?

– Тут не в страхе дело, – с грустью пояснил Иван. – Друг он мне. Вместе со шляхтой воевали и вообще, хороший человек.

– А хороших, что ль, нельзя убивать? – насмешливо полюбопытствовала Маша.

– Нельзя, – уверенно и строго заверил Княжич. – Их и так уже почти не осталось.

– Да ты и впрямь чудак. Разбойный атаман, а рассуждаешь, словно думный боярин.

Увидев на лице Ивана изумление, Мария подумала, что обидела его, а потому спросила:

– Никак, сердишься? Так это зря, грех на правду обижаться.

– Да нет, просто вспомнил, как Елена мне однажды то же самое сказала.

– Так ее Еленой звать, красивое имя.

– У нее не только имя красивое, – вновь печально улыбнулся Княжич.

– Надо полагать, коль такого сокола окрутила, – тихо прошептала Маша, прижимаясь к Ваньке. Немного помолчав, она вдруг рассудительно заговорила: – Вы давно не виделись?

– Да уже больше года.

– Ну, за год много утекло воды. Выйти замуж за несчастного из сострадания, конечно, можно, но вот жить с таким довольно быстро опостылеет. Ты бы, прежде чем в Сибирь за смертью ехать, повидался с ней. Глядишь, еще помиритесь, а не помиритесь, так хоть проститесь.

– Я уже про это думал. Непременно по дороге к ним в имение загляну.

– Правильно решил, – кивнула Маша, затем, блудливо подмигнув, предостерегла: – Про меня ей только не рассказывай. По всему видать, твоя княгиня бабенка умная, простит, но лучше ее не огорчать, – поцеловав Ивана в губы, она вскочила с ковра. – Прощай, а то, не приведи господь, твои казаки нагрянут, я ж тогда сгорю со стыда, – и запрыгнула в постель, где сладко спал ее сынок Сергунька.

8

Разгуляй явился ближе к полудню. Переступив порог Иванова жилища, Митяй увидел довольно странную, почти семейную картину – полонянка в одной сорочке хлопотала возле печки, а Княжич с ее мальцом точили клинки.

По умиротворенному выражению Ванькина лица и смущенно-томному взгляду Маши хорунжий понял, что они зря время не теряли. «Может, женить его на ней? Глядишь, и позабудет о своей шляхтянке, не то совсем дошел, одни глаза да нос остались», – подумал Митька.

– Проходи, что стоишь возле порога, как бедный родственник? – поприветствовал друга атаман. – Как там наш купец?

– С похмелья мается, девки его в баню повели. Вроде бы степенный человек, а с Бешененком связался. Максимка, он ведь, как Захар покойничек, в пьянке удержу не знает, – улыбнулся Разгуляй.

– С казаками говорил?

– А как же. Наши все согласны Кольцо на выручку идти, да и многие другие просятся. Можешь обрадовать купца.

– Он и так уж до усеру рад, потому-то и напился, как свинья. Знает, сволочь, что не бросят казаки товарищей в беде. А ответ ему я сразу не дал для того, чтоб вы подумали – идти за Камень или нет. С той войны лишь половина станичников вернулась, а из этой Сибири распроклятой, может статься, и никто не воротится, – строго пояснил Княжич.

– Поздно думать, Ваня. Крепко жизнь одной веревочкой связала нас и никакой другой попутчик в рай ли в ад мне не нужен. Да и остальные, чай, не дети малые, распрекрасно понимают, на что идут, – печально, но уверенно ответил Митька и тут же задорно вопросил: – Не рано ль помирать собрался, атаман?

– Православный воин завсегда о смерти должен помнить. Вся жизнь его – лишь к славной гибели путь. У одних он долгий, как у нас с тобой, у других короткий, – Иван кивнул на стоящее под образами знамя, которое хранил в память о подвигах Хоперского полка, о Сашках – Маленьком и Ярославце.

Чтоб прикончить этот невеселый разговор, Митька обратился к Марии:

– А ты, кудрявая, чего глазенки вылупила, помоги-ка лучше атаману в дальний путь собраться.

– Мы то и делаем. Вон, Сергунька саблю ему точит.

– Ну, тогда несдобровать сибирцам, – шаловливо подмигнул Митяй и, не попрощавшись, удалился.

Как только Разгуляй ушел, женщина с тревогой вопросила:

– Когда уходите?

– Наверно, завтра, может, послезавтра, как со сборами управимся.

– А с нами, полонянками, что делать станете?

– Не бойся, не съедим. Вместе и поедем, – успокоил ее Княжич. – До самой златоглавой тебя с сынком доставлю, а то пусти вас одних, так опять в какую передрягу угодите. Верно говорю, Сергей?

– Верно, дяденька, – кивнул малец и снова принялся перебирать разложенное на столе Ванькино оружие.

– Так что нам с тобой еще недели две придется вместе быть, – заверил есаул, но судьба распорядилась иначе, и они расстались в тот же день.

9

Не прошло и часу, как со двора послышались чьи-то голоса.

– Кого там еще несет? – недовольно пробурчал Иван, сворачивая снятую с древка хоругвь. В тот же миг дверь распахнулась, и в избу ввалился пьяный Лунь.

– Здорово, атаман, – радостно воскликнул Андрюха.

– Здравствуй, коль не шутишь. Ты по делу или просто так? – снисходительно поинтересовался Княжич.

– Вот, проведовать тебя зашел, узнать, как рана.

– Да я уж про нее почти забыл.

– Хорошо заговоренным быть, – не скрывая зависти, промолвил Лунь, и подмигнул Марии. – На нем раны, словно на волчаре, в одночасье заживают, а как девки его любят…

– А тебя? – насмешливо спросила Маша.

– Меня тоже любят, – куражливо ответил Лунь, выпячивая грудь, однако тут же тяжело вздохнул и с явным сожалением добавил: – Но не так, как Ваньку. Через то и пью, что не могу найти хорошей бабы, одни корыстные сучки попадаются.

– Оно и видно, полдень на дворе, а ты уж на ногах еле держишься, – посетовал Иван.

– Так как иначе-то? Когда еще возможность будет вволю вина испить? Знающие люди говорят, что за Камнем не только зелья хмельного, но и хлеба нет. Будто бы сибирцы одну сырую рыбу жрут да осиновой корой заедают.

– Тебе-то с этого чего печалиться? Ты ж в станице вознамерился остаться. Говорил, и здесь делов невпроворот, – напомнил Княжич.

– Ну уж нет, я как все, – возмутился сотник.

– Тогда иди, проспись. В дорогу надо собираться, а он в загул ударился.

– Мне собраться, что голому подпоясаться, – беззаботно отмахнулся Андрюха. – Я вот что хотел предложить. Не послать ли нам за Лихарем гонца? Назар в бою один десятка стоит, и в Сибири шибко бы сгодился.

– Не надо. Он нынче тоже станичный атаман, ежели что – поможет Лиходею по-соседски, – слегка поколебавшись ответил Ванька.

– Не хочешь, как хочешь, только знай – обидится Назарка.

Еще немного поболтав о том о сем, Андрей уже собрался было податься восвояси, но, нечаянно взглянув в окно, вдарил себя по лбу и воскликнул:

– Совсем забыл, зачем пришел-то. К нам в станицу стрельцы какие-то пожаловали, женку своего начальника разыскивают. Я водил их в церкву, но они ее средь полонянок не признали.

Уставившись на Машу, он неуверенно спросил:

– Слышь, девка, это, случаем, не ты?

– Случаем, я, – подтвердила та без особой радости.

– Там, на дворе, десятник, что за тобой приехал, дожидается. Пойти, позвать?

– Повремени чуток.

Надев свой красный сарафан, неверная жена заплела в косу распущенные волосы, взяла на руки сына, скромненько уселась на скамейку и лишь после этого дозволила:

– Вот теперь зови.

Как только стрелец вошел в горницу, Княжич сразу же узнал его. Это был тот самый бедолага, которого прибил Кольцо на постоялом дворе.

«А чутье меня опять не подвело, выходит, Бегич в самом деле ее муж. Везет же сволочам. Сам паскуда редкостная, а такую славную жену отхватил», – с горечью подумал Ванька. Однако, вспомнив о минувшей ночи, Машиной умелости в любви и ее намерении родить казачонка, он помимо воли самодовольно усмехнулся. И действительно, уж у кого у кого, а у него завидовать Евлашке не было причины.

– Мир твоему дому, – степенно изрек стрелец, кланяясь хозяину и боязливо оглядываясь по сторонам. Впрочем, увидев Машу, он тотчас же забыл про свои страхи да приличия и бросился к ней.

– Мария Николаевна, нашлась голубка наша, а мы уж всякую надежду потеряли. Как прознали, что тебя татары захватили, сразу же вдогон пошли и наткнулись посреди степи на нехристей порубленных. Враз смекнули, чьих рук это дело. Вот Евлампий Силантьевич и распорядился – езжайте по станицам, Марию с сыном разыщите, хоть из-под земли их достаньте. Не найдете – всех запорю. Ты же знаешь, он такой, он может.

– А где же сам-то муженек мой разлюбезный? – обиженно спросила Маша.

– В поселении разграбленном остался, к казакам ехать побоялся. У сотника еще с войны дружба с ними не заладилась.

Поняв, что взболтнул лишнего, стрелец взглянул на атамана и побледнел. Похоже, он тоже узнал лихого предводителя Хоперского полка. Не придумав ничего умней, косопятый вынул из кармана кошель и дрожащими руками протянул его Луню. К Ваньке доблестный царев слуга даже подойти не отважился.

– Нате вот, мы не абы как, мы за Марью Николаевну готовы выкуп достойный заплатить.

– Убери, – презрительно скривился пьяный сотник. – Некого тебе здесь выкупать. Нету на Дону невольников. Тут каждый в праве сам собой распоряжаться. Верно говорю, Иван?

– Да уж куда верней, – с угрозой в голосе промолвил Княжич.

Увидев, что стрельцова глупость может обернуться ссорой, Маша не замедлила вмешаться:

– Хватит, Федор, вздор молоть. Забирай Сергуньку да ступай на двор. Я сейчас выйду, с хозяином вот только попрощаюсь и поедем. В гостях, как говорится, хорошо, а дома лучше.

Закутав сына грозного начальника в свой кафтан, десятник поспешно удалился.

– Ты бы тоже вышел, – попросила женщина Луня.

Тот понимающе кивнул и покорно последовал за Федором.

– Вот и все, пришла пора нам расставаться, Ванечка, – печально сказала Маша.

Вспомнив, что она осталась без шубейки, Ванька распахнул сундук и вынул дорогую лисью шубу.

– На-ка вот, возьми на память обо мне.

– И что я мужу скажу?

– Скажешь, у станичников купила.

– Так он и поверит.

– Пускай десятник подтвердит, – посоветовал Иван и игриво добавил: – Федька-то в тебя, похоже, по уши влюблен.

– Есть такое дело, – шаловливо усмехнувшись, согласилась женщина. – Только ты не думай, что я Евлампию с первым встречным изменяю, со мной это впервые.

Не сказать, чтобы Иван поверил Марии, бабы мужние почти всегда так говорят, но он был ей благодарен за милое вранье. Покрыв жену врага пушистым, огненным мехом, атаман прижал ее к своей груди.

– Хорошая ты, Маша, не только телу, а и сердцу умеешь радость подарить. И все же странная какая-то любовь у нас случилась.

– Ничуть, – искренне возразила стрельчиха. – А что короткая, так это хорошо – даже поругаться не успели. Вон, как славно расстаемся, без единой червоточинки в душе. Куда уж лучше-то.

Расцеловав Ваньку в губы, она вырвалась из его объятий.

– Ну все, мне пора, не то Сергунька растревожится.

– Маш, а мужа твоего Бегич кличут? – неожиданно спросил Иван.

– Ну да, Евлампий Бегич.

– Ежели хочешь с ним и далее в согласии жить, лучше имени моего ему не сказывай, и Федора предупреди, чтоб помалкивал.

– Да я уж догадалась, что ты тот самый полковник, который его плетью отхлестал, так рубец через всю щеку и остался. Выходит, и тебе мой муженек успел нагадить, – печально улыбнулась Маша. – Ванечка, а ведь Евлампий грозился тебя убить. Коль еще раз встретитесь, поосторожней с ним будь, – с тревогой в голосе предупредила она.

– Да он уж раз пытался, только жидковат твой сотник против Ваньки Княжича.

– Не похваляйся, в спину стрельнуть ни отваги, ни умения большого не надобно.

Кивнув на развешенную над постелью орленую кольчугу, Мария чуть ли не с мольбою попросила:

– Возьми ее с собой, сердцем чую – пригодится.

– Возьму, коль просишь, – пообещал атаман.

10

На подворье они вышли вместе. Там их поджидал не только Лунь со стрельцами, но и Митька.

– Узнал, что уезжаешь, проститься вот пришел, – сказал хорунжий Маше.

– Спасибо, Дмитрий. Храни тебя господь. Максиму передай от меня поклон и Луке Лиходею.

– Ты что, по именам всех нас запомнила? – удивился Разгуляй.

– Конечно, я ж теперь за каждого из вас молиться буду, но и вы понапрасну там, в Сибири, не геройствуйте, постарайтесь воротиться назад. А то наши бабоньки совсем без настоящих мужиков останутся.

– Мы, Машенька, не мужики, мы казаки, – по привычке возразил Иван.

– Да будет тебе, Ванечка, предо мною-то не надо выхваляться. Ты вон пред ними кичись, – кивнула женщина на стоящих за ее спиной стрельцов. – Дескать, мы казаки – воины вольные, а вы – холопы косопятые. Для нас же, баб, вы все мужики.

Взобравшись с помощью десятника в седло, Мария окликнула Сергуньку:

– Иди ко мне, сынок, – но малец шагнул не к ней, а к Княжичу и рассудительно, как взрослый, попросил:

– Дядя атаман, мне оружие какое-нибудь дай, вдруг опять татары нападут, а мне мамку будет нечем защитить.

Княжич вопрошающе взглянул на Машу, но та лишь сокрушенно покачала головой. На выручку парнишке пришел Митяй. Вынув из-за голенища свой кинжал, он протянул его Сергуньке.

– На, владей.

– Не надо, еще порежется невзначай, – встревожилась заботливая мать.

– Не боись. Вон, Ванька в его годы уже вовсю ордынцам глотки резал, – попытался успокоить ее хорунжий.

Принимая сына из рук Ивана, женщина испуганно спросила:

– Это правда?

– Правда, Маша. Твой Сергей собрался же маму защищать, ну а мне взаправду довелось это сделать.

Не стыдясь ни своего дитенка, ни стрельцов с казаками, Мария вновь поцеловала Ваньку.

– Удачи тебе, атаман.

– Славная бабенка, – восторженно изрек Митяй, провожая взглядом отъезжающих.

– И сынишка у нее хорош, – с печалью в голосе промолвил Княжич.

– Да ладно, не грусти, у тебя, поди, не хуже, – приободрил друга Разгуляй.

Сообразив, что проболтался от избытка чувств, он попытался улизнуть.

– Пойду купчишку выручать, не то девки бедолагу насмерть защекочут, – но Иван схватил его за рукав и с дрожью в голосе спросил:

– Что ты сказал?

– Вань, да я ведь толком ничего не знаю. Игнат тогда, перед отъездом нашим, сболтнул, будто бы Елена в тягости, потому и не поехала с тобой. Только он ведь мог приврать. Сам же знаешь – старик в княгиню до безумия влюблен.

– Добрый не соврет, на то он и Добрый. Но ты-то, сволочь, знал и молчал, а еще другом называешься!

– Ну, сказал бы я тебе, и дальше что? Отец Еленкиного сына, несомненно, ты, но муж-то у нее князь Дмитрий. Да тут еще Игнашка, старый черт, как банный лист пристал, мол, не суйся, пускай сами разбираются.

Ваньке сделалось не по себе. Как ни крути и что ни говори, а поступил он, в общем-то, паскудно – обрюхатил бабенку и сбежал, да еще виноватых ищет. Положив ладонь Митяю на плечо, Иван смущенно вопросил:

– С чего решил, что у нас сын, может, девка уродилась? По мне, так дочка даже интересней.

– Нет, – возразил Митька, принимая извинения друга. – Такие, как Еленка с Машкой, лишь сыновей рожать способны.

Лихой хорунжий ошибался. Ровно в срок, отмеренный природой, у Марии родится дочь, только он уже об этом не узнает.

– О чем спорите, браты? – спросил друзей знакомый голос. Разом оглянувшись, они увидели стоящего в воротах Лихаря.

– Здорово, Назар. Да мы не спорим, мы о бабах беседуем, – шаловливо пояснил Иван.

– Хорошо живете, весело, – улыбнулся Лихарь. – А у нас в станице скукота. Вот, решил к вам в гости съездить, печаль развеять, – тяжело вздохнув, он неожиданно добавил: – Все-таки странная штука война. Ну чего б, казалось, в ней хорошего? Кровь, смерть, боярская измена, наконец, но и без нее тоскливо. Сказать по правде, мне порою кажется что тот проклятый день, когда мы с польскими гусарами рубились, самым лучшим в моей жизни был. А ты как думаешь, Ваня?

– Лучший вряд ли, а вот самый памятный – это без сомнений.

– Да будет вам. Прям как старые деды, в воспоминания ударились. Какие наши годы? Все лучшее еще впереди, – заверил Разгуляй. На этот раз Митяй был прав. Самым славным в жизни Лихаря станет последний день, когда он с горсткой бойцов заступит путь уланам Маметкула и даст возможность войску Ермака укрыться за стенами Искера.

– Верно Митька говорит. Нечего зря время терять, пошли к Максимке. Он, паскудник, всех баб от Лиходея к себе переманил, – поддержал хорунжего Лунь, при этом пьяный сотник с опаскою взглянул на Ваньку.

– Ладно, погуляйте напоследок, – дозволил тот. – Но помните – завтра спозаранку выезжаем. Коль проспите, без вас уйду.

– И куда ж вы собрались? – осведомился Лихарь.

– Да тоже в гости, к Сибирскому царю, – нехотя ответил Княжич.

– Никак, от побратима весточка пришла? – догадался Назар.

– Почти что так. Купчишка, который Ермака сманил идти за Камень, вчера в станицу к нам пожаловал. Говорит, от казаков с весны ни слуху и ни духу. Мол, хотел подмогу выслать, да Грозный-государь воспротивился, отказался наотрез дать войско. Вот он к нам и обратился.

– Меня возьмешь с собой?

– Отчего ж не взять, коль просишь, – пожал плечами Ванька. – Только сразу же предупреждаю, это не шляхетская война, на которую нас царь благословил. В Сибирь идем наперекор его воли.

– Эка напугал, – усмехнулся Лихарь.

– Никого я не пугаю, но упредить обязан – сие дело очень смутное. Побьем сибирцев – хорошо, победителей не судят. Но ежели что не так – враз в ослушники определят, и все грехи на нас повесят.

– Тогда зачем на уговор купца поддался? – удивленно вопросил Назар. – Ты же не из тех, кто вопреки своим желаниям поступает.

– Ну, во-первых, побратим, может, он и впрямь в нашей помощи нуждается. Но, пожалуй, даже не это главное. Я лишь нынче ночью понял, когда над просьбою купчишки размышлял, что затея Ермака не блажь, а начинание великое. Он не за Камень, он на сотню лет вперед шагнул.

– Вот те раз, так ты, оказывается, думу думал, а не Машку топтал, – блудливо ухмыльнулся Лунь.

– Молчи, пропойца. Тебе бы только сивуху пить да баб за сиськи тягать, – злобно огрызнулся Ванька.

– Да не серчай ты на убогого, лучше разъясни, что мы, казаки, в этой самой Сибири найти хотим, – вмешался Разгуляй.

– Волю вольную, Митяй, ее, голубушку.

– А тебе что, здесь, на Дону, свободы мало? Попонятнее можешь объяснить?

– Да уж куда ясней. Не приучен русский люд с властью спорить. От обид и притеснений все больше сбежать норовит. И чем сильней бояре да дворяне терзать холопов будут, тем больше их в бега ударится.

– Пущай бегут, у нас на всех места хватит, а не хватит – крымцев потесним иль ту же шляхту, – хвастливо заявил хорунжий.

– Ну, это как сказать. Царь Иван не нам с тобой чета, а сунулся в Ливонию и так по мордасам получил, что до сих пор не может оклематься, – возразил ему Иван. – В томто и заслуга Ермака, что мудрее государя оказался и навстречу солнцу, на восток, пошел. Уж не знаю, на нашем веку иль нет, но станет русскою Сибирь, и не холопскоймосковитской, а казачьей, вольной.

Речи молодого атамана не на шутку растревожили мятежные сердца его друзей. Они, конечно, не догадывались, что избраны всевышним для свершения подвига, память о котором не померкнет в веках, но уже почуяли – предстоящий поход станет главным делом всей их жизни.

– И то верно, только мы, казаки, можем новые земли открывать, мужикам такое не под силу, – с гордостью изрек Назарка.

Ни он, ни Разгуляй, как всякий смертный, не ведали своей судьбы, но даже если б и узнали наперед, что сгинут в заснеженных лесах Сибири, все одно бы не свернули с избранного пути. Ведь казаку без разницы, где погибать, главное, чтоб с саблею в руке и со славой.

11

– Семен, может, ты мне пояснишь, кто в ватаге нашей бешеный?

– Тебя ж, Максим Захарович, эдак кличут.

– Ну, меня-то только называют, а атаман наш, видно, впрямь взбесился, – Максимка указал на Княжича, скакавшего аж впереди дозора. – Который день летим, как угорелые. Людей не жаль, так лошадей бы пожалел.

– Видимо, так надобно, – почти испуганно ответил Строгановский телохранитель.

За десять дней пути парни подружились, и смиренный нравом Семка безоговорочно принял покровительство молодого казака, но тут и он растерялся – видано ли дело, начальство осуждать.

– Кому надобно, купчишке твоему? Так Ванька не такой, чтоб пред барыгою столь ревностно усердие проявлять. Нет, здесь что-то не то.

– Это он к своей княгине поспешает, – насмешливо пояснил непоседливый Лунь, который отправился в дозор вместе с ретивыми юнцами.

– Еще не лучше. Мне что теперь, из-за их с Еленкой блуда коня загнать? Такого у ногайцев не добудешь, – Бешененок ласково погладил меж ушей своего серого, в белых яблоках скакуна. – Я его ведь даже не украл, а за огромадные деньжищи купил. Шлем отцовский, и тот пришлось продать.

– И верно сделал, что продал. Все одно он на тебе болтался, как горшок на палке. Батька-то, видать, побашковитее был. Что же блуда касаемо, так это ты, котяра мартовский, с полонянками блудил, а у Княжича с Еленою любовь, – язвительно сказал Андрюха.

– Какая, к лешему, любовь? – возмутился Максим. – Ты, Семен, его, седого мерина, не слушай. Я вон за две ночи четверых перебрал, но разницы особой не почувствовал. Нету никакой любви, ее жлобы придумали, чтоб подарков девкам не дарить, – уверенно добавил Бешененок и обиженно умолк, однако ненадолго. Увидев впереди какое-то селение, он как ни в чем не бывало обратился к насмешнику Луню.

– То-то, я гляжу, места знакомые. Это, случаем, не та деревня, в которой атаман Кольцо стрелецкого полковника дурил?

– Она самая.

– Стало быть, мы на московскую дорогу вышли. Похоже, впрямь у князя Дмитрия погостим. Отсюда до его имения рукой подать.

– Кто-то погостит, а нам, наверное, придется здесь подождать, – усомнился сотник и оказался прав.

На окраине деревни Иван остановился. Подождав, когда подъедут не только дозорные, но и весь отряд, он начал отдавать распоряжения.

– Митяй, останешься за старшего, я отъеду на денекдругой. Пускай купец пропитание добудет, теперь это его забота.

На Строганова Ванька даже не взглянул, но тот согласно закивал головой:

– Не сомневайся, все, как надо, сделаю.

Спрашивать, куда собрался ехать атаман, он не стал и не только из робости. За столь стремительный и долгий переход Максим Яковлевич так умаялся, что был не прочь немного отдохнуть да отоспаться. Это сделал Разгуляй. Одарив Ивана шаловливым взглядом, он вопросил:

– А ты далеко ли навострился?

– Будто сам не знаешь.

– Знать не знаю, но догадываюсь.

– Тогда считай, что угадал.

– И долго тебя ждать?

– Я ж уже сказал – через пару дней вернусь.

– А если не вернешься, – усмехнулся Митька, – что нам прикажешь делать?

– А вот это тебе решать, ты ж за атамана остаешься, – тяжело вздохнув, ответил Княжич.

– Что это с ним, к Еленке направляется, а какой-то шибко невеселый, – встревожился Митяй и предложил: – Может, мне с тобой поехать, иль Максимку вон с собой возьми.

– Ну конечно, только этой наглой хари мне там недоставало, – возразил Иван. – Нет, брат, одному мне проще будет.

– Как знаешь, просто я к тому, что хоть Москва и недалече, но места здесь очень неспокойные, вдруг лихие люди встретятся.

– Коли встретятся, так им же хуже, – с угрозой в голосе заверил Княжич и в глазах его блеснули отчаянные искорки.

Да нет, пожалуй, с Ванькой все в порядке, успокоился Разгуляй.

– За два дня-то обернешься?

– Обернусь, мне бы только на дитя взглянуть.

– А как с Еленкой?

– Не знаю, может быть, она меня и видеть не захочет.

– Ну, это вряд ли. Полагаю, на сей раз княгиня тебя из коготков своих так просто не выпустит. Материнство, оно не только умелости в любви, но и мудрости бабам придает. Княгинюшка твоя наверняка средь стариков так истосковалась, что со слезами будет умолять остаться, иль за тобой в Сибирь увяжется.

– За что ты так ее не любишь? – нахмурился Иван.

– Скажешь тоже, разве можно Елену не любить. Аль я не казак? – искренне возмутился Митька. – Только не моя она женщина, я это сразу понял, а вздыхать да слюни распускать – увольте. Я ведь не Игнашка Добрый, а Разгуляй, – с гордостью изрек лихой хорунжий и тут же ласково прибавил: – Еленка девка славная и шибко боевая, такая и в Сибири не пропадет. Послушай, Ваня, моего совета, забирай ее с собой.

– А дите? – взволнованно спросил Иван.

– А что дите? Меня вон мамка посреди степи, на обозной телеге родила, и ничего – произрос, как видишь.

– Ладно, поживем – увидим. Еще неизвестно, как у них дела идут с князем Дмитрием, и вообще, что в имении Новосильцева творится, – по-прежнему с тревогой в голосе ответил Княжич.

– Так все-таки, может, вместе поедем?

– Нет, не надо, – заупрямился Ванька. – Чай, не на войну, а на свидание с любимой отправляюсь.

Несмотря на все свое звериное чутье, он не догадывался, что именно в стенах Еленкиного дома даст самый страшный в своей жизни бой.

– Ну, не надо, так не надо. Игнату с Лысым поклон передавай да долго не задерживайся. Ждем три дня, коль не вернешься – сами за тобой придем, – стал напутствовать хорунжий атамана. Тот уже собрался было ехать, но его окликнул Бешененок:

– Постой!

Вынув из седельной сумы полкаравая хлеба, Максимка покрошил его в подол своей посеребренной кольчуги, и со словами «Сам не жравши несешься к своей литвинке, ну и черт с тобой, но коня-то покорми» подал угощение Лебедю. Жеребец сердито фыркнул, однако, почуяв шеей успокаивающее поглаживание хозяйской руки, в один миг слизнул подачку.

– Счастливый Ванька, – восторженно сказал Максим, кивая Княжичу вслед.

– Не завидуй. Любить красавицу, оно, конечно, соблазнительно, но уж шибко хлопотно. Тут колечком иль монистом, как ты давеча с полонянками, не отделаешься, им всего себя отдай, – назидательно изрек Митяй.

– Это ты к чему клонишь? – не понял Бешененок.

– О Елене, ясно дело, говорю. Он же к ней отправился. – И ты туда же, – рассмеялся юноша. – Я на Лебедя завидую. Да все Ванькины Еленки с Машками хвоста его не стоят. Он же умный, словно человек, и преданней любой собаки.

Хорунжий тоже скупо улыбнулся, но с тревогой в голосе промолвил:

– А все-таки зря Иван никого не взял с собой.

– Да не бойся, ну что с ним может приключиться.

– Я, – Максимка, давно уж ничего не боюсь, окромя чумы да нищей старости, но за Ваньку опасаюсь. Приедет, а на месте вотчины лишь головешки торчат. Как тогда?

– Тогда уж не за Камень, а на Москву пойдем, воевать с самим царем. Княжич, он такой, с него и это станется, – пошутил Максим, не ведая, насколько в его шутке велика доля истины.

12

Верстах в двух от поселения дорога уходила в дремучий лес. Оказавшись в одиночестве средь вековых могучих елей, Княжич ощутил не то чтобы страх, но какое-то душевное волнение, а тут еще и Лебедь спотыкнулся.

Это не к добру, решил Иван и глянул под ноги. Увлеченный мыслями о предстоящей встрече с Еленой, он сразу не заметил, что снег вокруг изрыт копытами коней. Судя по всему, не так давно здесь проходил большой, не менее сотни всадников отряд.

«Интересно, что царевым людям в Коломенском монастыре занадобилось, видать, грехи замаливать отправились, – подумал Ванька и вздрогнул от недоброго предчувствия. – А вдруг это каратели грабить вотчину князя Дмитрия пошли?»

На какой-то миг он даже захотел вернуться за товарищами, однако тут же передумал:

– Сразу надо было всей ватагой идти, а теперь уж поздно. Еще подумают, что струсил атаман.

Смири казак свою гордыню, глядишь, Еленка бы осталась жива, а царствие Ивана Грозного могло б закончиться на год раньше. Но Княжич не был святым угодником, он был всего лишь человеком с присущими людскому роду слабостями.

До свертка к Новосильцевской вотчине атаман добрался на закате солнца. След, оставленный прошедшим до него отрядом, тянулся дальше, в сторону Коломны, и Княжич малость успокоился, а, увидев в ельнике приметную тропу, даже ругнул Игната:

– Тоже мне, охранник выискался. Нынче же велю, чтоб снег взрыхлили да валежником присыпали.

На въезде в просеку Лебедь жалобно заржал, как бы говоря хозяину:

– Давай уйдем отсюда. Чую, беда нас ждет, – но тот не внял его предупреждению, и конь покорно двинулся навстречу своей погибели.

13

Миновав перелесок, Княжич оглядел знакомые места. Тут было все по-прежнему – слева поле, справа озеро, а за озером виднелся княжий терем, обнесенный невысоким частоколом. Сердце Ваньки радостно затрепетало – раз усадьба в целости-сохранности, значит, и с хозяйкою ее ничего худого не могло случиться. Взбодрив коня лихим разбойным свистом, он понесся сломя голову к воротам, да не по тропе, а прямиком по льду. Уже у берега Лебедь снова оступился на зеркальной глади и Иван едва не вылетел из седла. В тот же миг последние лучи заката полыхнули так, что украшавшие ворота железные звездочки, как огромные рубины, заиграли кроваво-красным блеском.

– Да что ж это такое? – прошептал бесстрашный атаман, осеняя себя крестным знамением. При всей своей отчаянной храбрости Ванька был изрядно суеверен. – Неужто что неладное с Еленкой приключилось. А вдруг она, как ее мама, в родах померла?

С тяжелым сердцем он подъехал к сторожке привратника и заглянул в окно. За изящным, украшенным резьбою столиком, явно княгининым приобретением, сидел Никита и читал книгу. Ту самую, в обгорелом окладе, найденную Еленкой на пепелище. Но не только Священное Писание, а и пара новеньких пистолей лежала на столе. Видимо, княгиня Новосильцева вняла совету Разгуляя и потратила свои сокровища не на одни перины да ковры.

Почуяв чей-то взгляд, Лысый поднял голову. Поначалу он решил, что это привидение и даже протер глаза, однако убедившись, что перед ним на самом деле Княжич, с радостным возгласом «Иван, неужто ты!» бросился отворять ворота.

– А где все остальные: Митька, Андрюха, Максимка, – обнимая друга-атамана, спросил умом не обделенный казак.

– Да они тут, недалече, в придорожной деревне стоят. Мы ж за Камень, на подмогу Ермаку направляемся. Вот, решили по пути к вам заглянуть. А что один приехал, так в одиночку проще от ворот поворот получать, – честно признался Ванька и направился к конюшне, но – Никита остановил его.

– Не торопись, пусть Лебедь на подворье погуляет, поостынет, а мы с тобою кой о чем поговорим, – ему явно не терпелось поделиться новостями.

Войдя в сторожку, Княжич сел на покрытую овчинной шубой лежанку и, даже не пытаясь скрыть волнение, попросил:

– Расскажи-ка, как вы здесь живете.

– Хорошо живем, не только хлеб жуем, – весело ответил Лысый. Похоже, друг не лгал, щеки у него еще более округлились, и сам он имел вполне довольный вид.

– Как князь Дмитрий, как княгиня?

При упоминании о Новосильцеве, Никита помрачнел. – Князь Дмитрий через месяц после вашего отъезда помер. Тихо помер, уснул и не проснулся.

– Не может быть! – воскликнул Ванька.

– Может, Ваня, еще как может, все мы смертны. Там, у озера, его и схоронили.

– Почему у озера? – спросил Иван.

– Он сам так просил, к своей невесте захотел, видать, поближе быть. Ее опричники споганили да убили, а тело в воду кинули, чтоб злодейство эдакое скрыть.

– И что Елена?

– Да ничего. Поплакала, погоревала – муж ведь всетаки. Хотя они как баба с мужиком, похоже, никогда не жили, – печально вымолвил Никита. Испытующе взглянув на атамана, он вкрадчиво промолвил: – А ты знаешь, что княгиня тебе сына родила?

К изумлению его, тот лишь виновато улыбнулся да утвердительно кивнул:

– Знаю, Разгуляй сказал, потому я к вам и прибыл. – А этот черт гулявый откуда прознал? – От Игната.

– Это хорошо, что ты приехал, – одобрил любви изведавший казак. – Пани Елена, мы теперь княгиню так зовем, шибко рада будет.

– Ты так думаешь? – усомнился Княжич.

– А что тут думать, уверен. Дня не проходило, чтоб она не вспоминала о тебе. Даже сына вон Андрейкой нарекла.

Зардевшись от смущения, Иван потупил взор. Казалось бы, куда уж лучше-то – Еленка вновь свободна и теперь их связывает не только любовь, но и дите. Однако мысль о том, что счастье его сделалось возможным лишь благодаря смерти князя Дмитрия, лишала радости. После недолгого молчания он спросил:

– А почему у вас так тихо, прямо как в монастыре?

– Так некому шуметь, – охотно пояснил Никита.

– Все в деревню подались, на свадьбе гулеванить. Только я с Игнатом да пани Елена с Аришкою в вотчине остались.

– Вижу, подружились с мужиками, коль они на свадьбы вас зовут?

– А у нас теперя нету мужиков. После Дмитрия Михайловича кончины княгиня всем его холопам дала волю, оружия понакупила и велела нам, казакам, их воинскому делу обучать. Это нынче тихо, а так – с утра до ночи в имении не хуже, чем в станице, пальба идет да сабли звенят. Аришку и ту стрелять с пистоли заставила. Все ворота пулями поисклевали сороки длиннохвостые, – добродушно посетовал Лысый.

– Стало быть, Аришка по-прежнему при ней состоит? – При ней не то слово, они теперь как сестры. Княгинюшка-то в родах едва не померла, но Арина ее выходила, не она бы, так пропала бы одна средь мужиков.

Ваньке сделалось совсем тоскливо. Получалось, что покуда он дурью маялся, Елена в муках рожала их дитя, создавала воинское братство. Догадавшись о его переживаниях, Никита ободряюще изрек:

– Да не печалься, все худшее уже позади.

– Дай то бог, – ответил Княжич и тут же поинтересовался: – Никто вас здесь не забижает?

– Нас обидишь. Пару месяцев назад разбойники в деревню заглянули, так все костьми легли. Даже тех, которые в полон сдались, мы порешили, чтобы новых гостей непрошенных не привели.

– Хоть на это у Доброго ума хватило, – одобрил Иван.

– Игнат тут ни при чем, казаков в бой Елена водила, она теперь наш атаман, вернее, атаманша.

– Час от часу не легче, – ужаснулся Ванька, поднимаясь с лежанки.

– Ты куда собрался? Ежели к княгине, так поздновато, она, наверное, уж спать легла. Мы все тут рано спать ложимся. Утро вечера, как говорится, мудреней.

– А нападения разбойников иль царских душегубов не боитесь проспать?

– Скажешь тоже, – возмутился Лысый. – День и ночь дозор несем. Один здесь, другой на башне. Нынче наш с Игнатом черед.

«Ну, такого книгочея врасплох застать немудрено», – подумал Княжич, а вслух спросил:

– Грамоте, я вижу, обучился.

– Читать-то научился, но вот смысл написанного не всегда могу уразуметь, – пожаловался новоявленный грамотей. – Вот, к примеру, это как понять? – перелистнув назад страницу, он по складам прочел: – И последние станут первыми.

– А что тут понимать, – грустно улыбнулся Княжич. – Все на белом свете повторяется, и тот, кто до конца за дело правое стоял при своей жизни, для поколений будущих примером служит.

– Мудрено, однако, для моего ума, – вздохнул Никита.

– Ну, брат, книги для того и служат, чтобы люди, их прочтя, мудрее становились. Ладно, читай дальше да в окно не забывай поглядывать, а я пойду, Лебедя на конюшню сведу.

– Как управишься с делами, возвращайся, винишка выпьем. Надо ж возвращение твое отпраздновать, – Лысый указал на припрятанный под лежанкой бочонок.

– Там видно будет, – неуверенно пообещал Иван. Он еще не решил – тотчас же отправиться к Елене, иль дождаться утра.

14

На подворье казаки вышли вместе. Атаман отправился расседлывать да ставить в стойло своего коня, а Никита принялся запирать на все засовы ворота. В это время на крыльце появилась Аришка с ведром печной золы в руках.

За минувший год дочь кузнеца изрядно подросла и превратилась из тщедушной девочки-подростка в довольно миловидную девушку. До Еленки ей пока еще было далеко, но обозначившиеся даже под широким сарафаном груди и округлый зад давали основания надеяться, что через год-другой Аришка станет настоящей красавицей. Увидав распахнутую дверь конюшни, девица спросила у Никиты:

– Никак из наших кто вернулся?

– Да, как сказать, – замялся Лысый. – Одним словом – готовь свои крючки, знатная рыбалка тебе, девка, предстоит.

Широко раскрыв от изумления и так огромные зеленые глазищи, Арина по батюшке Петровна с обидой заявила:

– Вроде, дяденька, и человек вы не глупый, но шутки у вас, как у юродивого. При чем тут крючки?

– Сама ты дуреха непонятливая. Говорю ж тебе, Иван приехал.

– Иван Андреевич! – воскликнула Аришка и, уронив ведро, метнулась к конюшне.

– Сажу-то с лица хотя б умой, – шутливо посоветовал Никита.

Девушка остановилась, растерянно взглянув на Лысого, она жалобно пролепетала:

– И впрямь, что это я, он же не ко мне, а к пани Елене приехал. Надобно ее предупредить, наверное, как ты думаешь?

– Ну, это вы, девки, сами меж собой решайте, кому первой из вас Ваньку ублажать, – вновь не удержался от издевки покоритель воеводских жен и тут же поплатился за содеянное. Яростно сверкнув очами, кузнецова дочь подняла ведро, сыпанула остатками золы Никите в харю, резво взбежала на крыльцо и скрылась в тереме.

– Ну что, получил за свое паскудство? Поделом тебе, не будешь свой язык поганый распускать.

Оглянувшись, Лысый увидал Игната.

– Да ну ее, совсем, видать, ополоумела от радости, как узнала, что Ванька приехал, – махнул рукой любви изведавший казак.

– Значит, это он, не обознался я, – печально вымолвил старый сотник.

– Конечно он, а ты, как погляжу, не шибко рад его явлению?

– Сказать по правде, сам не знаю, – криво улыбнулся Добрый и неожиданно спросил: – У тебя винишко есть?

– Имеется, а для чего оно тебе? Ты ж к хмельному равнодушен.

– До безумия, как вы с Иваном, напиваться я не собираюсь, а чуток тоску развеять поганым зельем хочу попробовать, – сказал Игнат.

– Тогда пошли, – Княжича-то все одно не дождемся, не одна, так другая его умыкнет.

– Какой же ты охальник все-таки, – возмутился сотник.

– Да ладно, не серчай, все идет по законам земного бытия. Ваньке с девками – любовь, а нам с тобою в наши годы полезнее винца испить, – насмешливо заверил Никита.

– И то верно, – тяжело вздохнул Игнат, первым направляясь к привратницкой.

Войдя в сторожку, Добрый тоже уселся на лежанку. Осушив поднесенную Лысым кружку, он уверенно, стараясь, видно, убедить не столько собеседника, сколь самого себя, промолвил:

– Ты знаешь, я доволен, что – Княжич воротился. Не дело – молодой, красивой женщине без мужа проживать, а Иван, каков бы ни был, отец ее дитя. Стало быть, ему и пристало место князя Дмитрия занять. Чую, скоро будем на свадьбе гулять.

«Ну, до свадьбы пока еще далече. Ванька-то в Сибирь собрался, Кольцо выручать, сюда лишь так, мимоходом заглянул», – с сомнением подумал Лысый и спросил:

– А как же ты?

– Для меня всего важнее, чтоб Елена счастлива была, я ж люблю ее, – признался Добрый. Однако тут же, зардевшись от смущения, добавил: – Как родную дочь.

– Тогда давай за счастье Княжича с княгиней выпьем, – предложил Никита, наливая по второй. Старый сотник, морщась, влил в себя винище.

– До чего же гадость, ваше пойло, но душу греет, – посетовал он и повалился на лежанку.

– Эка, брат, тебя развезло, а на башне караул нести кто будет? – встревожился Лысый.

– Да кому мы нужны, – махнул рукою Добрый, но все же встал и шаткой поступью направился к двери. Уже переступив порог, он обернулся и печально вопросил: – Ну, а ежели нападут, ты что, надеешься вдвоем имение отстоять?

– Почему вдвоем, теперь еще и Ванька с нами, али спьяну позабыл?

– Да нет, помню, но и ты не забывай – Княжич воин, конечно, знатный, только тоже смертный человек, не бог. И ему против сотни супостатов не устоять, а кромешники царевы, псы трусливые, меньшими ватагами не ходят.

15

Вопреки предположению Никиты, Елена не спала. Покормив сынка своей роскошной грудью, она уселась в кресло, что стояло у камина, и стала убаюкивать дитя, мечтательно взирая на огонь. В отличие от Аришки, за прошедший год княгиня Новосильцева почти не изменилась. У ней были все те же колдовские синие глаза, задорно вздернутый носик, лишь в уголках припухлых алых губ залегли едва приметные печальные морщинки.

В ярком пламене литвинке виделись то отец, то Гжегож с Ежи и Марцевичем. Лики милых сердцу белокурой раскрасавицы покойников проступали, будто сквозь туман, и были еле узнаваемы. Но вдруг средь языков огня появился Ванька-есаул, совсем как наяву, с отчаянным блеском зеленых искорок своих неповторимых пестрых глаз.

– Неужто с ним беда случилась, – содрогнулась от недоброго предчувствия Еленка. В тот же миг дверь распахнулась и в покои княгини-атаманши влетела Аришка.

Заботливая мать приложила тонкий пальчик к губам, как бы говоря, мол, тише, дитя разбудишь, однако, встретив восторженно-печальный взгляд подруги, сразу поняла, что та явилась с какой-то очень важной вестью.

– Не томи мне душу, говори, что стряслось?

– Он приехал.

Объяснять, кто он, Арине не пришлось. Прижав к груди Андрейку, Елена откинулась на спинку кресла и застонала. В стоне этом было многое: и боль пережитой разлуки, и радость предстоящей встречи, но явственней всего в нем прозвучал крик души истосковавшейся по любви да ласке женщины.

– Так его любишь? – с сочувствием спросила младшая подруга.

– А кого же мне любить, Ирина, как не отца сыночка своего, – тихо прошептала Елена. Печально улыбнувшись, она добавила: – Более любить на этом свете некого. Все, кто прежде дорог был, в мир иной отошли. Если с Ванечкой опять не заладится, я, пожалуй, к ним уйду.

– Не смей так говорить, – испуганно воскликнула Аришка и, припав к Еленкиным коленям, горько зарыдала. Ей тоже было ох как нелегко, ведь и она любила Княжича всей своей по-детски чистой душой. Однако преданность подруге взяла верх в девичьем сердце. Утирая слезы, Арина по батюшке Петровна поднялась с колен, строго вымолвив при этом:

– Иди к нему, я за Андрейкой присмотрю. Да не переусердствуйте, как прошлый раз, а то вновь хромота одолеет.

– У Никиты охальству научилась? – покраснела от смущения княгиня-атаманша.

– А что Никита, Никита мудрый человек, оттого и лысый, – все так же строго ответила великодушная соперница, беря на руки ее детеныша.

– Может, не ходить, обождать, покуда сам придет? – робко вопросила Еленка.

– Как знаешь, но боюсь, что долго ждать придется. Ты будешь тут страдать, он там тоскою маяться, а потом возьмет, да с тем же Лысым и напьется, мужики, особенно казаки, они такие.

– И то верно, – согласилась несчастная красавица и стала собираться на свидание. Открыв сундук, она достала свое белое, расшитое самоцветами, платье, однако после недолгих колебаний отбросила его. Вряд ли Ванечке доставят удовольствие воспоминания об ее княжеском прошлом. Затем вынула соболью накидку да прочий воинский наряд, в котором красовалась перед Княжичем в день отъезда из Дмитровского монастыря. Но и он вскоре полетел вслед за платьем. Выбрать одеяние на встречу с полюбовником задача непростая, а когда нарядов много, она становится почти неразрешимой. Наконец Еленка добралась до шубы князя Дмитрия. Пожалуй, это было то, что надо. Ведь не в чем ином, как в сей боярской шубе вдова литовского вельможи пришла на свое первое свидание с казачьим есаулом, на ней и отдалась ему.

Накинув прямо на сорочку драгоценный мех, она захлопнула сундук.

– Андрейка ежели проснется, пальни через окно, – кивнула атаманша на пистоли, что висели над ее роскошной, но безмужней постелью. – Я услышу – мигом прибегу.

– Ну вот еще, дитя стрельбой пугать. Коли титьку запросит, я его без всякого предупреждения на сеновал к вам принесу, – шутливо пригрозила кузнецова дочь. Подруги как бы поменялись местами – Еленка сделалась похожей на ошалевшую от счастья девку на выданье, а Аришка на ее мудрую наставницу.

– А где Иван? У Никиты иль на башню к Игнату пошел?

– Говорю ж тебе, он на конюшне.

– Ну так я пошла?

– Да уж иди.

Как только за Еленой закрылась дверь, Арина горестно вздохнула, уложила Андрейку в колыбель и стала прибирать разбросанные по полу наряды.

16

Иван тем временем был занят далеко не атаманским делом. Осмотрев конюшню начальственно-придирчивым взглядом, он вновь ругнул Доброго:

– Совсем пораспустил Игнат народ, стойла-то, пожалуй, целую неделю не чищены. Чем на пьянку отправлять людей, лучше бы заставил их дерьмо конячье выгрести.

Коря сотника отборным матом, Княжич взял лопату и принялся готовить место для постоя своего любимца. Для начала он разгреб навоз, затем разворошил лежавшую возле стены копешку сена. Случайно взгляд его упал на отдушину, которая была прикрыта чурбачком.

Наверно, наши казачки эту стенку ставили, вон как размахнулись, тут не то, что ветру пролететь, человеку можно пролезть. Вырезанная в нижнем венце сруба дыра была и впрямь не уже Ванькиных плеч.

Толком сам не зная для чего, Княжич откатил чурбак. Увидав в отдушине снег, он стал кидать его в поильное корыто, которое нерадивые Еленины сподвижники не удосужились наполнить водой перед своим отъездом.

– Погоди чуток, сейчас напьемся, – попытался успокоить Иван сердито фыркнувшего Лебедя. Тот с явным возмущением тряхнул серебряною гривою, как бы говоря «Да что ж за бестолочи здесь живут» и принялся лизать подтаявшие льдинки. Обходиться снегом вместо воды что для казаков, что для коней казачьих дело, в общем-то, привычное.

Корыто оказалось вместительным, и атаману пришлось изрядно потрудиться.

– Целую пещеру вырыл из-за этих лодырей, – озлобленно подумал Ванька, водворяя на место чурбак. Жажда мучила не только коня, но и его хозяина, потому он начал разжигать очаг. Ну не грызть же лед на пару с Лебедем, а бежать, как баба, с коромыслом к проруби для лихого атамана было вовсе не с руки.

Когда в печи заполыхал огонь, Иван поставил рядом с ней бадью, наполненную снегом, после чего присел на перину, которая по-прежнему лежала возле очага. Храня память о любимом, Еленка запретила даже прикасаться к ней.

Не прошло и получаса, как послышались шаги на лестнице. Гордую поступь красавицы литвинки Ванька смог бы различить из тысячи других.

– Никак, похлебку вознамерился варить? – раздался за его спиной певучий Еленкин голос.

Княжич встрепенулся, но, уловив в словах любимой явную насмешку, не бросился навстречу ей, а лишь понурил голову да тихо вымолвил:

– Нет, просто воду хочу добыть.

– А не проще ли сходить к колодцу?

– Не знал, что он у вас имеется.

– Имеется, еще в начале лета Игнат с Петром соорудили, – поведала Еленка и прикоснулась к Ванькиной щеке холодными, как лед, дрожащими пальчиками. – У меня теперь все есть, даже сын. Тебя вот только не хватает, – ласково добавила она и улеглась Ивану на колени. – Ну, здравствуй, Ванька-есаул.

– Здравствуй, пани Елена.

Взглянув в огромные синие глаза княгини Новосильцевой, неверный полюбовник сразу понял, что давно прощен и по-прежнему любим.

– Поцелуй меня, – жалобно, как зря обиженный ребенок, попросила отчаянная атаманша и сама припала к Ванькиным губам. Тот принялся ласкать чудные волосы да нежную, с мокрыми от молочка сосками грудь подарившей ему сына женщины.

Далее все было, как в волшебном сне. Овладев любимой, Княжич испытал такое наслаждение, что почти лишился чувств. С Еленкою творилось то же самое. Очнувшись от блаженного беспамятства, она сначала еле слышно прошептала:

– Побудь во мне, я так соскучилась, – затем изо всех сил обняла Ваньку руками и ногами, решительно заявив: – Все, больше никуда тебя не отпущу, теперь вовек не вырвешься из моего капканчика.

– Да зачем мне вырываться, Еленочка. От любви, как от судьбы, не уйти, а ты – любовь моя, – улыбнулся Ванька.

– Нет, любимых-то мы сами выбираем, но по жизни нас ведет провидение господне, – печально возразила синеглазая вещунья.

– Сами, говоришь. Ну, это как сказать. А не судьба ли нас свела тогда в дубраве, и не она ль, злодейка, все время разлучает, – помрачнев, ответил Княжич.

Призадуматься да загрустить Ивану было от чего, снова удалой казак оказался пред тяжким выбором. Ничего дороже и родней Еленки с сыном для него на белом свете не было. Однако там, на столбовой дороге атамана ждали верные друзья, которых он повел, да не в какой-нибудь набег на ногаев, а в дальнюю страну Сибирь, на помощь названному брату. Конечно, можно послать купца куда подальше и распустить казаков по домам иль передать начальство Разгуляю. Но тогда на Дон ему уже возврата нет. Променять товарищей на бабу – это значит стать предателем похуже Захара Бешеного. Корысть, она и есть корысть, ее понять хоть можно, но такое малодушие станичники просто не поймут и не простят, тут никакие прежние заслуги не помогут.

Выбор за лихого атамана сделала Елена прекрасная со свойственной дочери шляхетского полковника отчаянной беспечностью. Заметив Ванькину печаль, она ловко выскользнула из его объятий и строго приказала:

– Хватит словесами мудрыми играть. Расскажи-ка лучше, как жил, часто ль мне изменял?

– Да разве можно, Еленочка, тебя познав, другую полюбить, – искренне возмутился Княжич. Про Машу он благоразумно умолчал по ее ж совету, а более виниться было не в чем.

– Врешь, наверное, но молодец, что врешь, – шаловливо усмехнулась умница-красавица, однако тут же тревожно вопросила: – А где дружки твои – Митька, Лунь, Максимка?

– На московской дороге дожидаются. Мы ж за Уралкамень собрались, Сибирь у татарвы отвоевывать.

– А сюда зачем пожаловал? – певучий голос литвинки дрогнул, а ее огромные глаза стали еще больше от навернувшихся слез.

– Сказать по правде, на тебя да на сына посмотреть, – честно признался Иван.

– Ну, спасибо, благодетель, и года не прошло, как обо мне с Андрейкой вспомнил. Оно, конечно, лучше поздно, чем никогда, – язвительно промолвила княгиня-атаманша и попыталась встать, но Княжич удержал ее.

– Я ж не знал о смерти Дмитрия Михайловича, думал, вы с ним душа в душу живете, не хотел покой ваш нарушать. А про то, что ты должна была родить, мне Митяй совсем недавно сказал.

– Ну вот, узнал, и что намерен дальше делать?

– Не знаю, – краснея, как нашкодивший малец, промолвил атаман.

– Зато я знаю, – властно изрекла Елена. – Коль приехал, теперь уже не улизнешь, я с тобою в эту самую Сибирь поеду.

– А как же сын, имение, твои люди, наконец? – попытался возразить Иван. – Давай уж лучше я останусь.

– И что ты будешь делать здесь, снег грести? – кивнула Еленка на корыто. – Или, как старик Игнат, сидеть на крыше, разбойников выглядывать. И что твои казаки скажут? Ты ж для них не атаманом, а посмешищем убогим станешь. Ну уж нет, такого мужа мне не надобно, я тебя люблю таким, каков ты есть.

– Но сыночек, он ж совсем еще маленький, – воскликнул Княжич.

– Вот и хорошо, маленькие детки – маленькие бедки. Кроме сиськи мамкиной ему пока не нужно ничего, а ими меня бог не обделил, – Елена ткнулась в Ванькино лицо своей обворожительною грудью. – К тому же я Ирину взять с собой хочу, она Андрейке как вторая мама. Ну а имение на Петра, отца ее, оставим. Все будет хорошо, не печалься, Ванька-есаул.

Любой другой, наверно бы, обрадовался, но чувственную Княжечеву душу охватила жуткая тоска. «А ведь я ее мизинчика не стою», – подумал он. На какой-то миг ему даже захотелось вскочить на Лебедя да помчаться без оглядки в Сибирь или еще куда – без разницы, лишь бы не стать причиной новых бед этой чудной, прекрасной не только телом, но и чистой, словно детская слеза, душою женщины. Однако порыв сей был недолгим, Ванька тут же понял, что просто-напросто не сможет сделать этого и начал исступленно целовать алые чувственные губы, милый носик и колдовские синие глаза. Ощутив его вторжение, Еленка жалобно пролепетала:

– Может быть, не надо, миленький, вдруг снова забеременею, как тогда я буду воевать?

– Забудь про это, пока я жив, ты воевать не будешь, будешь мне детей рожать, – ласково заверил Княжич.

– Как скажешь, – покорно согласилась гордая красавица. Наконец-то обретя счастливую любовь, Еленка даже не могла предположить, что всего лишь через несколько часов ей уготовано судьбой вступить в последний в своей жизни бой и погибнуть, исполняя давнюю клятву – умереть, но не отдаться в лапы нелюдей.

17

Но пока и впрямь все было хорошо. Укрывшись шубой, Еленка крепко прижалась к Ванечке и вскоре заснула.

На рассвете ей приснился страшный сон. Будто бы стоит она у синей реки, по волнам которой, словно посуху, шагает Княжич, постаревший, но по-прежнему стройный и красивый, а из раны на груди его льется кровь. Елена вздрогнула и проснулась. Осторожно, чтоб не потревожить сон любимого, она стала подниматься с постели. Ванька тотчас же размежил веки. Нежно обняв ее тонкий, ничуть не пополневший после родов стан, он почти с мольбою попросил:

– Не уходи.

– Надо, Ванечка, Андрейку пора кормить. Ты поспи еще, я скоро вернусь.

Взойдя на лестницу, Еленка весело воскликнула:

– Ой, совсем забыла. Я ж вина тебе принесла, – и указала своей точеной ручкой на стоящий возле перины кувшин. – Вон оно.

Иван невольно залюбовался ею. Именно такой, с искрящимися радостью очами, ниспадающими до колен волнами серебристых волос да величаво поднятой рукой, она ему и запомнилась. Запомнилась еще почти на три десятка лет отмеренной господним проведением жизни.

– Не скучай, – шаловливо улыбнулась синеглазая красавица и, звонко цокая подковками сапожек, ушла от Ваньки навсегда.

Недоброе предчувствие кольнуло сердце атамана, он порывисто вскочил, но, сделав несколько шагов, остановился.

– Да что это со мной. То кровь на воротах мерещится, то ни с того да ни с сего от страха дух перехватило. И впрямь, наверное, надобно винца испить.

Звериное чутье опять не подвело лихого атамана, да только пьяный от любви Иван не внял его тревожному голосу, за что будет укорять себя до самой смерти, до встречи со своей единственной возле синей реки, которая и унесет их души в царствие небесное.

Осушив кувшин почти до половины, Ванька вновь прилег на хранящую Еленкино тепло перину. От вина на сердце стало веселей. Умеет зелье хмельное печаль развеять, оттого его и хлещут православные без меры, что страшно жить им на земле родной под властью иродов-царей.

– Не буду больше пить, не то Еленка осерчает, да и дел теперь невпроворот. Надо будет попросить Петра, когда вернется, чтоб для Аришки с Андрейкою возок соорудил. До приезда Митьки с казаками как раз успеет, – подумал Княжич, укрываясь овчинным тулупом, что лежал возле копенки сена, на которой покоилась их брачная постель, и тут же окунулся в сладкий предрассветный сон.

18

В отличие от молодого атамана, старый сотник впервые в жизни упился до потери разума. После разговора с Лысым Добрый впал в зеленую тоску, что неразлучна с той же масти змием.

– И что теперь? Княгиня, по всему видать, уедет с Ванькой, а мне как быть? – шагая по подворью нетвердой поступью, размышлял Игнат. Получалось, куда ни кинь – всюду клин. Быть по-прежнему телохранителем Елены радости особой не сулило. Появление Княжича меняло все. Зачем он нужен ей, чертила старый, при таком защитнике, как Ванька, разве что подать да принести, но это уже и есть то самое холопство, о котором толковал Разгуляй. А расстаться с белокурой раскрасавицей, в образе и имени которой воплотились его последняя и первая любовь, Добрый просто не мог.

– Жили, не тужили и вот на тебе, принесла нелегкая красавца нашего. А где ты был, когда она, рожая, чуть не померла, когда сама казаков в бой водила? Ну уж нет, никуда я от княгини не уйду, буду состоять при ней, пока не сдохну. И попробуй только гад какой ее, голубку белую, обидеть, – с угрозой вымолвил старик в хмельной запальчивости.

Однако, вопреки благим намерениям Игната, выпить в меру у него не получилось. Как каждый трезвенник, он не ведал, что задружить с зеленым змием легко, а вот расстаться с ним куда сложней.

По пути на башню сотник заглянул в чулан, где по его ж подсказке строгая Аришка прятала хмельное от охочих до гульбы станичников, и крепко приложился к сулее с крепчайшим хлебным вином. Окончательно осоловев после этого, он все-таки сумел взобраться на крышу, где тут же заснул.

Очухался Игнат, когда уже совсем рассвело, а от печной трубы повеяло пахнущим хлебом дымком. От вчерашней пьяной смелости у бедолаги не осталось и следа, ее сменило тяжкое, трусливое похмелье. Голова гудела, словно кто-то саданул по ней кузнечным молотом, руки-ноги тряслись, сердце ж колотилось так, что, казалось, еще чуть-чуть и вырвется из груди.

– Окочуриться б в хмельном угаре, да не видеть больше ничего, – с тоской подумал незадачливый охранник, но все ж таки поднялся на ноги и поглядел по сторонам.

На опушке леса маячили какие-то одетые в черные хламиды всадники. Добрый принял их вначале за чертей.

– Прав Никита, слабоват я оказался на вино. Всегото раз и выпил, а уже нечисть всякая мерещится, – решил он и больно дернул себя за ус, чтоб развеять наваждение. Однако черные людишки не исчезли. Наоборот, таинственных пришельцев становилось все больше и больше. Вскоре по ту сторону озера стояло уже целое войско. Лишь когда с десяток воинов скинули свои широкие епанчи и, ухватив огромную лесину, двинулись к воротам, сотник разглядел на их кольчугах золотых двуглавых орлов.

Так это ж царские кромешники, которыми нас Митька стращал, наконец-то догадался Добрый. Нет, старик не испугался, назвать страхом то смятение и переплетение чувств, которое творилось в его душе, было б шибко просто.

– Ну вот и все. Прости, Елена, что не уберег, нету мне теперь прощения ни на том, ни на этом свете. Одно осталось – умереть за тебя, – тихо прошептал Игнат и, спрыгнув с крыши, побежал к привратницкой.

Лысый, как и давеча, сидел возле стола, уткнувшись в книгу.

– Все читаешь, грамотей плешивый, в окошко лучше б посмотрел, – набросился сотник на Никиту. Тот с недоумением взглянул на друга, который, ухватив стоявшие в углу пищаль с рогатиной, выбежал на двор.

– Что это с ним? Видать, совсем от ревности обезумел, – подумал он, подходя к окну.

Не в пример еще путем не протрезвевшему начальнику, умом не обделенный казак без особого труда сообразил, кто к ним пожаловал. Более того, Лысый сразу же уразумел, что положение их безвыходное.

– Окружают, сволочи, в кольцо берут, чтоб из вотчины никто не сбежал, – похолодев от ужаса, подумал он, отступая к столу. – Но ведь они наверняка за князем пришли, а Дмитрий Михайлович-то помер, – промелькнула в голове его наивная мысль, однако Лысый тут же отогнал ее. – Нет, эти никого не пощадят, ни меня, ни Елену с Аришкой.

Дрожащими руками – Никита первым делом заткнул за пояс книгу, с которою теперь не расставался даже во сне, затем зажег от свечки фитили пистолей и метнулся вслед за сотником.

– Я кромешников попридержу, а ты беги, бог даст, удастся спрятаться, – воскликнул Добрый.

Как ни странно, но именно строгий оклик сотника пробудил отвагу в сердце пожилого казака. Получалось, Игнат – герой, решивший жизнь отдать за други своя, а он, Никита, как всегда, – ни богу свечка, ни черту кочерга. Будет прятаться по темным закоулкам, в то время как опричники станут Доброго с Ванькой убивать да над Еленкой с Аришкою глумиться. Ну уж нет, стать при жизни смельчаком не получилось, так хотя бы помереть достойно надо. Сие тоже дело непростое. Даже настоящим храбрецам далеко не всем это сделать удается.

– Не ори на меня, смерть, она чинов не различает, – дерзко ответил – Никита, становясь плечом к плечу с Игнатом.

– Ну смотри, как знаешь. Тут и впрямь, приказывать негоже. Жить иль помирать, тебе решать, – печально улыбнулся старый сотник. – Может, все-таки до Ваньки сбегаешь, предупредишь его.

– Поздно упреждать, сейчас все сам увидит.

Верный друг и истинный казак Никита Лысый не ошибся. В тот же миг засовы хрястнули, как переломленные кости, и ворота распахнулись. Пальнуть станичники еще успели, Добрый даже изловчился поддеть на пику одного из нападающих, но сабли выхватить уже не смогли. Озверелая свора царских псов разорвала их в клочья. Шибче всех старался Васька Грязной. Растолкав сподвижников, он принялся яростно рубить безжизненное тело Лысого. Полушубок на Никите при этом распахнулся, и налетевший ветер стал листать страницы лежавшей на груди его священной книги.

– Негоже, Вася, слово божье сабелькой кромсать, – раздался за спиной кромешника насмешливый голос Одоевского. – Господь тебе это не простит, да и государь, коль дознается, тоже вряд ли похвалит.

– Так то ж казаки, – завопил, брызжа слюной, опричник.

– Знамо дело, не монахи, коль четверых из наших сподобились убить. Ты, Васюха, пыл-то поумерь. Бери своих людей, да вон конюшню обыщи. В терем прежде времени не суйся, туда я пойду, – строго приказал Никита Иванович. – Гляди, на засаду не наткнись, а то на твои затеи со шляхтянками да казаками бойцов не напасешься.

«Ах ты сволочь, себе вершки решил забрать, а меня коренья грызть оставил», – с яростью подумал Васька, но перечить не посмел. Одоевский, он такой, запросто царю про святотатство наябедничать может, а Грозный-государь окончательно на вере помешался, видно, подыхать собрался, облезлый черт. По правде говоря, давно пора.

19

Вскинув короткую пищаль, Василий направился к конюшне. С десяток прихвостней потянулись вслед за ним. Когда до запертых ворот осталось не более пяти шагов, одна из створок распахнулась, и на пороге появился белокурый молодой казак.

Грязной пальнул, как говорится, с перепугу, не целясь, но попал, да не куда-нибудь, а прямо в голову. Не издав ни стона, ни крика, станичник завалился навзничь. Кромешники отпрянули назад, опасаясь ответных выстрелов, однако вместо пуль из темноты конюшни вылетела девица. Припав к подстреленному, она пронзительно воскликнула:

– Иван Андреевич, Ванечка!

«А ведь верно говорят, нет худа без добра, – подумал душегуб, разглядывая девушку и перстни с драгоценными камнями на руках убитого им казака. – Пущай себе князек за Новосильцевской полячкой по терему гоняется, а я и тем, что здесь нашел, обойдусь».

Девица и впрямь оказалась хороша – зеленоглазая, с длинными льняными волосами, правда, совсем еще молоденькая, почти девчонка, но как раз такие и были Васюхе по душе.

– Пошли прочь, – окрысился царев палач на своих подручных. – Одоевскому, вон, пособите, а тут я сам управлюсь.

Переступив порог, Грязной прикрыл ворота и даже запер на засов, чем и обрек себя на гибель. Подвела Василия редкостная жадность. Девку он, конечно, нисколько не жалел – опосля него пущай хоть каждый с нею забавляется, а вот перстни – совсем иное дело, их делить кромешник ни с кем не захотел. Цепким взглядом ушлого барыги душегуб уже определил, что каждый из них стоит целого состояния. Вспомнив о своих награбленных сокровищах – шубах, блюдах с чарками да крестиках с цепочками, которые на целом возу не увезешь, Грязной смекнул: «А парень был, видать, не промах, интересно, кто таков», – и спросил рыдавшую над казаком девчонку:

– Будет голосить, он что, твой полюбовник?

– Нет, моей подруги муж, – жалобно пролепетала та, глядя на убийцу огромными от слез и ужаса глазами. В это время полушубок, лежавший рядом с ней, зашевелился и из-под него раздался детский плач.

– А это еще что? – Васька сделал шаг, намереваясь растоптать младенца, но девица поднялась с колен и неожиданно с угрозой заявила:

– Не смей.

Кромешник даже малость ошалел от произошедшей с девкой перемены – то выла да от страха тряслась, а теперь, того гляди, в харю вцепится.

– Ладно, черт с тобой, я добрый. Коль не будешь дурой – пощажу выродка казачьего, – паскудно ухмыльнулся он, хватая свою жертву. Похоть взяла верх над душегубством в поганом Васькином сердце. И в самом деле, перстни поснимать да придавить крикливого ублюдка всегда успеется.

– Пошли, я так тебя сейчас ублажу, что не только эту падаль, но и маму родную забудешь. Аль не веришь?

– Верю, – почти спокойно ответила Арина, она уже уразумела, чего хочет сей мерзкий человек. Страх прошел, и в этот миг дочь кузнеца лишь жутко завидовала пани Елене. Не потому, что та была божественно красива и любима Княжичем, а оттого, что дочь шляхетского полковника умела постоять за себя. Но ведь с нею в Польше так же обошлись, припомнила Аришка рассказ подруги о причине ее бегства в Московию. Тут поневоле смелой станешь.

Несмотря на всю свою неопытность, она живо представила, как этот злыдень станет рвать на ней одежды, ласкать своими волосатыми ручищами, целовать вонючим, слюнявым ртом. Хотя ласкать да целовать навряд ли будет. Испоганит-покалечит, а потом дружкам своим отдаст на растерзание. Ну уж нет, лучше сразу помереть.

– Шагай, чего уперлась, как корова, – потянул Грязной Аришку за косу. Он уже приметил лежащую возле печки перину, на которой и решил позабавиться с девкой. Но тут удача стала изменять опричнику. Ловко извернувшись, Арина вдарила его по харе своею маленькой, но твердой, как железо, рукой, да так изрядно, что Васюха выпустил ее льняную косу и еле удержался на ногах.

– Ах ты тварь, не хочешь по-хорошему, – злобно прошипел душегуб, утирая кровяные сопли. – Ну как знаешь.

20

Когда Елена воротилась от Ивана в свою спальню, ни Арины, ни Андрейки там не было.

– Видно печь топить отправились, утро ж уже, – догадалась княгиня. Верная подруга никогда не оставляла ее сына одного, у младенца было даже две колыбели – одна в покоях матери, другая – у Аришки на кухне. – Славная из Ирины будет мама, не мне чета, – виновато улыбнулась сумасбродная шляхтянка, ложась в постель. – До чего я все-таки глупая, на конюшню зачем-то побежала. Надо было Ванечку сюда привести, сыночка показать. Хотя, куда спешить, у нас еще вся жизнь впереди. Сейчас посплю чуток да буду к свадьбе готовиться, до отъезда надо непременно обвенчаться. В Сибири ж только нехристи живут, там и церквей-то, поди, нету, – нежась на пуховой перине, размышляла Еленка. Она не знала, что беда уже стучится в ее дом костлявой лапой смерти.

Спать несчастной в этой жизни больше не пришлось, не прошло и нескольких минут, как в спальню вошла Аришка с дитенком на руках.

– На, держи своего Андрей Ивановича. Я его уже повсякому пыталась ублажить – и песни пела, и молоком поила, а он никак не унимается, сиську требует. Мамку-то никто не может заменить, – сказала девица, раскрывая полушубок, в который был завернут младенец.

– Не шибко ты его укутала? – спросила Елена.

– Да нет, в самый раз. Мы ж с ним даже на подворье ходили, весной дышать, – ответила подруга.

Приспустив с плеча сорочку, Еленка приложила сына к груди. Тот с жадностью вцепился в ее прелести, не только ротиком, но и ручонками ухватил. Нежное прикосновение язычка ребенка к материнскому соску пробудило в пылком сердце раскрасавицы воспоминания о минувшей ночи. Молодое тело не так давно родившей женщины снова возжелало любви. Она тихо застонала и положила руку на живот.

«Прям как кошка мартовская», – с осуждением подумала Аришка, отходя к окну. Глянув на подворье, девушка сначала изумленно вымолвила:

– Игнат чудит что-то, словно заяц, с крыши сиганул и к Никите побежал, – и тут же в ужасе воскликнула: – Ой, а это кто такие?

Княгиня сразу поняла – случилось что-то страшное. Не отнимая сына от груди, она метнулась к окну.

– Никак, опять разбойники нагрянули, – испуганно пролепетала девушка.

– Да нет, Ирина, это слуги государя Грозного по мою душу пожаловали. Я уж думала, они про нас забыли, ан нет, – певучий голос литвинки дрогнул, а в глазах блеснули слезы. Присев на краешек постели, она стала целовать Андрейку в розовое личико, затем тихо прошептала:

– Прощай, сынок, – и принялась закутывать ребенка обратно в полушубок. Аришка бросилась к подруге.

– Что молчишь, что делать будем?

– На, держи, – княгиня подала ей сына, и та аж отшатнулась, глянув на Елену. Пред ней была уже не плачущая со страху женщина, а изготовившаяся к смертельной схватке волчица. – Беги к Ивану, попытайтесь через задние ворота из имения вырваться.

Девушка взяла ребенка, однако с места не сдвинулась.

– А как же ты?

– Как получится. Но ежели следом за тобой не прибегу – не ждите, уходите без меня. Моего коня возьмешь, Лебедя с Татарином никто не догонит. Да, вот еще, – Елена вынула из сундука ларец, обвязала его шалью и повесила Аришке на плечо.

– Что это? – вопросила кузнецова дочь.

– После глянешь, коли уцелеешь – пригодится, а сейчас беги.

Видя, что подруга колеблется, Еленка властно, покняжески распорядилась:

– Ступай, сына моего береги и Ваньку-есаула тоже. Мужики, они до старости, как дети.

Спровадив наперсницу, отважная шляхтянка воротилась к окну, желая посмотреть, что творят опричники и можно ли от них сбежать. Лучше б ей не делать этого. Увидав самоотверженную гибель Игната с Никитой, и услыхав, как один из царских воинов, судя по повадкам, предводитель, распорядился «Новосильцева с казаками кончайте, но лазутчицу-полячку взять живьем. Так государь велел», синеглазая вещунья поняла, что не ошиблась в своих предположениях.

– И впрямь за мной пришли. Наверное, Мурашкин донес, а может, Годунов. Хотя, какая разница – все одно деваться некуда. Коли Анджей Вишневецкий в Диком Поле отыскал, здесь меня и подавно отыщут. Пускай Иван с Андрейкой да Ириной бегут, а я, видать, отбегалась. Хватит, как осенний лист, метаться по земле и чужою кровью след свой замывать. Пришла пора ответ держать, – решила было несчастная, но смирение тут же уступило место праведному гневу в ее отважном сердце.

– Знать бы только, за что? За то, что Станислав придушил да изнасиловал, за то, что Вишневецкий опоганил и едва не убил. Или, может быть, за то, что в казакаразбойника влюбилась и сына от него родила. Неужели за это меня полячкой нарекли, в лазутчицы определили, целым войском изловить пытаются? Ну что ж, попробуйте, возьмите, – в яростном отчаянии думала Елена, снимая пистолеты со стены.

Даже в свой последний час она не понимала, что вся вина ее лишь в красоте да чистоте души, которые отнюдь не счастье, а тяжкий крест, под стать тому, который взнес Иисус на Голгофу.

21

Как подобает истинному воину, жена невенчанная Ваньки-есаула спокойно, без лишней суеты взвела курки, досыпала в затравки порох, затем надела шубу и, укрыв оружие в широких рукавах, приготовилась к встрече своих губителей.

Ждать ей долго не пришлось. За дверью вскоре послышались поспешные, тяжелые шаги, и в спальню ворвались трое зверского вида бородатых мужиков, одетых в черные то ль рясы, то ль плащи, под которыми звякали кольчуги.

При виде редкостной красавицы, сидящей на постели, кромешники остановились в полном изумлении.

– Ты кто? – растерянно спросил один из них.

– Лазутчица шляхетская, али с перепугу не признал?

– Ишь, какая смелая, даже не таится, – усмехнулся опричник. Обернувшись к своим соратникам, он восторженно добавил: – Наверняка царю понравится. Я таких красивых баб сроду не видал. Одно слово – полячка.

– Ну так полюбуйся напоследок, – игриво дозволила Еленка, поднимая руку.

Незадачливый охотник шагнул к ней, намереваясь схватить свою добычу. В последний миг он заподозрил неладное – губы девки порочно улыбались, но в глазах сверкала лютая ненависть, однако сделать ничего уж не успел. Негромко хлопнул приглушенный пушистым мехом выстрел. Царский пес лишь взвизгнул, как придавленная крыса, и уткнулся мордой в пол.

– Ты что творишь, сука латинянская, разве можно в царских слуг стрелять? – испуганно воскликнул товарищ убиенного. Здоровенный, как медведь, кромешник неуклюже повернулся, намереваясь удрать, но и его настигла пуля. Нелепо дернув простреленной головой, верзила рухнул возле двери, подперев ее своей огромной тушей. Третий оказался посмелей да половчей. Он бросился к Еленке и даже изловчился ухватить ее за тонкое запястье, пытаясь отобрать кинжал. Поначалу царев слуга преуспел в схватке с хрупкой женщиной. Литвинка ойкнула и – разжала пальчики, однако тут же подхватила клинок другой рукой да полоснула злыдня прямо по глазам.

– Зарезали, убили, – истошно завопил бедолага, но еще крепче ухватил свою обидчицу.

Вырываясь из ненавистных лап, Елена скинула шубу и полуголая, в одной разорванной сорочке метнулась к скрытому медвежьей шкурой потайному ходу, который вел наверх, в сторожевую башню. Более бежать ей было некуда. В дверь уже ломились привлеченные стрельбой и криками царевы воины.

Чтобы проникнуть в спальню, им пришлось изрядно потрудиться, шибко уж тяжелым оказался застреленный княгиней богатырь, еле-еле с места сдвинули. Перешагнув через убитого, Одоевский осмотрел следы недавнего побоища и строго вопросил:

– А вас сюда какие черти занесли? Я же приказал Василию конюшню обыскать.

– Так Грязной распорядился. Он там девку изловил, и дознание ведет теперича, а нам велел твоей милости на помощь идти, – прикрывая от заливающей его крови единственный глаз, другой был выколот Еленкиным кинжалом, заскулил израненный кромешник.

– Ну-ну, замест того, чтоб службу царскую нести, предводитель ваш по подворотням девок сильничает. А кто тебя с дружками так приветил? – усмехнулся князь Никита. В душе он был доволен неудаче, постигшей Васькиных людей.

– Так говорю же, девка тут была, красоты неописуемой и злая, как волчица.

– Ты, вижу, брат, совсем со страху обезумел, ее ж Васюха на конюшне требушит.

– То другая, она еще лазутчицей шляхетской назвалась.

В россказни Грязного про Батореву шпионку Одоевский не шибко верил. Казаки – это другое дело. Новосильцев со станичниками в дружбе был, вместе с ними супротив поляков воевал. Не мудрено, что кто-то из разбойничков к Митьке в услужение подался. Однако убранство покоев – столик с зеркалом и особенно дитячья колыбель, заставили его призадуматься. Чтобы разрешить свои сомнения, – Никита Иванович подошел к сундуку, откинул крышку и увидел белое, расшитое каменьями, женское платье. Получалось, что Грязной не врал, полячка впрямь существовала и, по всему видать, действительно была женою князя Дмитрия.

– Ну и где она? – строго вопросил Одоевский, но уже не Васькина опричника, а своих бойцов.

– Вон там, наверное, – один из воинов кивнул на полусорванную со стены медвежью шкуру, из-под которой виднелась потайная дверь.

– Пошли, да смотрите у меня, чтоб ни единый волос с головы полячки не упал, иначе всем нам не поздоровится, государь велел ее живою взять, – озабоченно промолвил князь и первым бросился в погоню за беглянкой.

22

– Вставай, казак, жена и сын твой плачут, некому, кроме тебя, их защитить от злобной нечисти, – услышал Княжич голос Герасима и открыл глаза. Отца святого поблизости не оказалось, вместо казачьего попа пред ним сидел младенец – беленький, кудрявый, с большими карими глазенками. Взгляд ребенка был задумчив и суров, будто он хотел сказать: «Чего разлегся? Нас тут убивают, а ты, словно кляча дохлая, валяешься».

Но говорить, как и ходить, младенец, видно, не умел. Лишь только Иван пошевелился, детеныш заревел и, встав на четвереньки, вскарабкался ему на грудь.

«А он ведь на меня похож, так это же Андрейка, сынок, кажется, его Аришка принесла», – подумал Ванька. Понемногу приходя в себя, он стал припоминать, как девушка чуть ли не кубарем скатилась с лестницы, крича:

– Иван Андреевич, царевы воины имение окружают. Княгиня повелела нам бежать, а сама в опочивальне осталась.

В это время на дворе ударили выстрелы да раздались озлобленные крики. Что было дальше, – Княжич помнил плохо. Кажется, он бросился к воротам конюшни и даже успел их отворить. А потом блеснула молния, ударил гром, и белый свет померк в его очах.

Бережно придерживая сына, Ванька попытался встать, но острая, как от кинжального удара, боль, пронзила череп и повалила наземь.

«Так меня ж, похоже, подстрелили, – наконец-то догадался атаман. – Непонятно только, не добили почему? Не в привычке у опричников кого б то ни было в живых оставлять. А где Аришка, она же здесь была?»

Андрейка, видно, угадав отцовы помыслы, заревел еще сильней, зовя на помощь свою вторую маму. В ответ на детский крик раздался мерзкий, глумливый голос:

– Не брыкайся, тварь, не то выродка твово придушу. Ишь, опять разорался.

«Это он о ком, о моем сыне, что ли?» – гнев заставил Княжича подняться, а увиденное позабыть о боли. Какойто гад уламывал Аришку как раз на той копенке сена, на которой они с Еленой провели эту ночь.

23

Очнулся атаман как нельзя вовремя. Грязному надоело возиться со строптивой малолеткой – мало того, что нос разбила, так еще и харю всю ногтями исцарапала. Свалив девчонку с ног ударами своих пудовых кулачищ, он затащил ее на ране приглянувшуюся перину и принялся душить. Как только та сомлела, насильник занялся любимым делом. Разодрав вначале сарафан, затем сорочку, Васька оголил свою жертву. Вид молочно-белого, не знавшего мужских прикосновений тела девушки разжег в нем зверское желание. До того расчувствовался нелюдь, что даже не заметил, как поднялся Иван. Ухватив несчастную за стройные, по-детски тоненькие ножки, он рванул ее к себе, широко раскидывая бедра. От боли девочка очнулась. Пытаясь прикрыть ладошкой срам, она с мольбою попросила:

– Не надо, дядечка, рано мне еще.

– Вон как ты запела. Погоди, сейчас еще не так заголосишь, – заржал Грязной, скидавая портки.

«Прям как тот мурза татарский, – дрожа от ярости, подумал Княжич и потянулся за кинжалом, однако тут же передумал. – Нет, эта мразь гораздо хуже татарина. Мама детной бабою была, к тому же полонянкой, а Аришка совсем еще дите и сестра его по вере православной. Ты ж, паскуда, в бога веруешь, крест вон нацепил, и такое творишь».

Бычью шею опричника и вправду украшала толстая златая цепь с большим, словно у священника, крестом. Углядев на горле девушки следы поганых лап, Ванька вынес свой суровый приговор:

– Гибели, как воин, от клинка ты недостоин, а потому позорной смертью сдохнешь, – и вдарил сапогом по волосатой заднице, да так, что опричник, перелетев через Аришку, ткнулся головой в очаг, благо, огонь уже погас. Попятившись на четвереньках, Васька вылез из печи, но Княжич, придавив его коленом к полу, потянул за цепь. Душегуб напрягся всем своим могучим телом, да разве можно вырваться из рук лихого Ваньки-есаула, который уродился-то на белый свет лишь для того, чтоб гадов давить. Грязной протяжно пернул, забился в судорогах, затем вовсе обосрался и затих.

Отшвырнув смердящий труп опричника, Ванька бросился к Арине. Та лежала в полузабытьи с закрытыми глазами, но, как только он ее коснулся, девица пронзительно воскликнула:

– Нет, – и попыталась запахнуть свое изодранное платье.

– Не кричи, Ирина, это я.

– Иван Андреевич, родненький, ты жив? – позабыв про все на свете, в том числе и стыд, Аришка обняла Ивана, уткнув его пораненную голову меж своих соблазнительных, как райские яблочки, грудок. – Ой, да у тебя вся голова в крови, – не замечая Ванькина смущения, она оторвала от подола сорочки лоскуток и приложила к ране.

Отчаянная стала, почти что как Еленка, улыбнулся Княжич, но тут же взволнованно спросил:

– А где княгиня?

– В своих покоях осталась. Она велела нам с тобой Андрейку взять да через задние ворота из имения к лесу прорываться.

Атаман порывисто вскочил, однако кузнецова дочь намертво вцепилась в его руку.

– Иван Андреевич, миленький, не ходи, убьют тебя, их там видимо-невидимо, – в зеленых девичьих глазах было столько любви и преданности, что молодой казак невольно остановился.

– Прости, Ирина, не могу я с тобой бежать, а Еленку на растерзание оставить. Ты ж потом сама мне это не простишь.

– Наверно, так, – тихо прошептала девушка, разжимая пальчики.

– То-то же, прощай. Меня, пожалуй, впрямь сейчас убьют, только тут уж ничего не поделаешь.

Взойдя до половины лестницы, – Княжич оглянулся. Аришка шла за ним с ребенком на руках.

– Ирина, не дури, спрячься где-нибудь.

– Где здесь прятаться, все одно найдут, а всем вместе помирать не так страшно.

– А ведь она права, – в отчаянии подумал Ванька. И тут к нему вернулась привычная расчетливая ярость.

– Не найдут, – спрыгнув с лестницы, он вывел Лебедя из стойла, откатил чурбак и чуть не силой затолкал Аришку с сыном в снежную пещеру.

– Сидите тихо, пока казаки не придут.

Прежде чем закрыть отдушину, Иван снял перстень, тот самый, что вручил ему Кольцо, как первую добычу, и подал девушке.

– Возьми, когда Андрейка подрастет, на память обо мне подаришь.

Потревоженный Лебедь ткнулся мордой в хозяйское плечо, как бы спрашивая «А мне что делать?»

– Стой здесь, как только свистну – на двор беги, – распорядился атаман. Взяв Герасимов колчан, в котором осталось только две стрелы, он накинул оброненную кромешником черную епанчу и метнулся вверх по лестнице.

24

В тереме творился самый настоящий погром. Одетые как чернецы-монахи, слуги государя Грозного кто стаями, а кто поодиночке, шастали по княжеским покоям. Не найдя других казаков, кроме тех, что пали у ворот, кромешники, изрядно осмелев, предались безудержному грабежу.

Благодаря Грязновской рясе, Ванька беспрепятственно добрался до опочивальни. С болью в сердце он переступил ее порог. Елены в спальне не было, на княгининой постели лежал опричник с окровавленным лицом и жалобно скулил. Два других валялись на полу бездыханные.

– Хозяйка где? – спросил Иван дрожащим от волнения голосом. Он слишком хорошо знал свою любимую и сразу понял – живой Еленка не сдастся. Как наяву, ему представилась зеленая дубрава, стая озверелой татарвы, зажатый в нежной, длиннопалой руке клинок.

– Сбежала, окаянная. Только далеко шляхетской суке не уйти. За нею князь Никита со своей охраною погнался, – злорадно пояснил пораненный. Глянув в безбородое, белое от гнева Ванькино лицо, он испуганно пролепетал: – А ты кто будешь?

– Твоя погибель, – ответил Княжич, разя врага кинжалом. Покончив с опричником, Ванька скинул ненавистную хламиду – таиться дальше не имело смысла, широко перекрестился и, тоже прошептав «Прощай, сынок», шагнул навстречу погибели. Спасти Елену он уже не надеялся, он хотел лишь умереть вместе с ней.

25

Выбравшись на крышу, княгиня первым делом глянула на малые ворота, те были заперты. Стало быть, Иван с Аришкой даже не пытались убежать.

– Не послушал меня Ванька-есаул. Ирину с сыном, видно, спрятал где-то да за мной отправился, – догадалась прекрасная литвинка, она знала своего единственного еще лучше, чем он ее. – Но, похоже, не дошел. Где ж ему с такою черной силой справиться, – по щекам несчастной покатились слезы. Плакала Еленка не с испугу и даже не от тоски от безысходности, плакала она от жалости к любимому. Ведь это он ей подарил вторую жизнь, лишь только с – Княжичем принцесса рыцарского братства узнала, что такое любовь и даже стала матерью.

«Кабы не Иван, давно б мои поруганные косточки воронье растаскало по степи, а я его, проклятая, сгубила. И что теперь, убийцам Ванечки наградой стать?» – думала Елена, глядя на кинжал. Голубое лезвие стало красным от вражеской крови. Дочь шляхетского полковника вытерла оружие о подол. Вид запятнанного кровью холста напомнил ей про отданное Гжегожу девичье платье и поверг в трепетную ярость.

– Ну уж нет, после Ванечки ко мне никто не прикоснется, даже сам Московский царь, – воскликнула она, рванув с себя сорочку.

– Глянь-ка, ваша милость, что сучка вытворяет, недаром говорят – нет на свете баб бесстыжей, чем полячки. Никак своими телесами за злодейство хочет расплатиться, – раздался за ее спиной насмешливый голос. Княгиня Новосильцева вздрогнула и оглянулась, явив себя царевым слугам во всем своем нагом великолепии. Те замерли, разинув рты.

– Языком-то не мели что попало, али позабыл, как Темрюковна тебя однажды чуть медведю не скормила, – строго осадил Афоньку Рубленного Одоевский. – Неизвестно, чем все это кончится. Государь такую диву ни за что мимо не пропустит. Сердцем чую, быть ей ежли не царицей, так царскою любимицей, – добавил он, но про себя подумал: «Правда, ненадолго. Судя по всему, сия деваха давно уже распробована, а Иван Васильевич такого своим бабам не прощает. Однако, чтоб на колья нас пересажать, время у красавицы найдется».

Придав лицу как можно более благостное выражение, князь Никита скинул шубу, не в пример другим, он не носил монашье одеяние, и шагнул к Елене.

– На-ка вот, прикройся, милая, да спускайся вниз. Сам Великий государь всея Руси с тобой беседовать желает.

– Не подходи, – Еленка угрожающе взметнула руку с кинжалом, отступая к краю крыши.

– Брось артачиться, и так уже делов понатворила. За убийство царских слуг у нас конями рвут, но ты не бойся. Такую раскрасавицу государь непременно помилует, – снова встрял неугомонный Афонька.

– Али, может, ты не хочешь православному владыке покориться?

Княгиня оглядела стоящих перед нею воинов. Тех было ровно двенадцать, лица у всех разные, но в глазах играл один и тот же похотливый блеск. «Тут, пожалуй, кони не занадобятся, эти жеребцы меня и сами разорвут», – подумала она.

Одарив царевых слуг понимающей усмешкой, как когда-то наглых кавалеров на балах в столице Речи Посполитой, прекрасная литвинка заявила, певуче растягивая слова:

– Не хочу, – и стыдливо отвернулась.

Афонька было крадучись шагнул, намереваясь ухватить лазутчицу, но Одоевский несогласно замотал головой. Не надо, мол, сейчас от холода сомлеет – сама придет.

А прекрасная Елена в это время прощалась с жизнью. Она глядела вниз, ища своего Ванечку, но по подворью сновали лишь многочисленные черные, как тараканы, кромешники. В какой-то миг взгляд ее упал на странного вида старика. Одетый в рясу да скуфью, тот сидел на вороном коне и сам напоминал прилетевшего отведать мертвечины ворона. Шею старца украшал огромный крест, в руках был посох.

«Священник, наверное, а обличием на черта похож, – подумала несчастная и тут же позабыла про него. Мысли ее вновь вернулись к Княжичу. – Знать, убили, коль ни здесь, ни на подворье его нет. Не таков мой Ванькаесаул, чтоб по запечьям прятаться».

Взяв в ладошку грудь, которую так нежно целовал минувшей ночью любимый, синеглазая вещунья страстно прошептала:

– К тебе хочу, – и пронзила свое сердце кинжалом. Боль отважная литвинка даже не почувствовала, но ей стало жутко холодно. Наверно, от того, что сталь холодная, решила она, потянув обратно остро отточенное лезвие. Из раны вдарила струя горячей алой крови. Выронив кинжал, Еленка потянулась к ней, чтоб согреть окоченевшие ладони и полетела вниз подбитой лебедью на шершавый, твердый, словно камень, весенний снег.

Такого Одоевский и его бойцы никак не ожидали. Отчаянная смелость, с которой порешила себя шляхетская лазутчица, повергла их в смятение. Все двенадцать, словно зачарованные, шагнули к краю крыши и уставились на мертвую красавицу. Порыв ветра разметал чудные Еленкины волосы, укрыв ее прекрасное и после смерти тело от глаз царевых слуг, в которых был теперь уже не похотливый блеск, а суеверный страх.

– Ну все, теперь готовьте шею под топор иль задницу под кол, – обреченно вымолвил князь Никита, даже не догадываясь, что до царевой кары ни он, ни Рубленный, да и все другие просто-напросто не доживут.

26

В обитель подлого изменника Митьки Новосильцева Грозный-царь вступил последним. Даже не взглянув на лежащие по обе стороны ворот тела убитых, он выехал на середину подворья и остановился.

– Где она? – строго вопросил Иван Васильевич своих ближайших телохранителей – Михайлу Воротынского да Трубецкого-младшего. Пожилой, на вид тщедушный Воротынский слыл лучшим на Москве стрелком. Митьку ж государь приблизил оттого, что тот прославился геройством на войне и чем-то отдаленно был похож на убитого им сына.

– Ты о ком, надежа-государь? – подобострастно улыбнулся Мишка.

– О князе Дмитрии да о его полячке. Али Васька, сукин кот, опять наврал, никакой лазутчицы в помине нету? – впадая в ярость, ответил царь. Ткнув Михайлу посохом в живот, он добавил: – Чего, дурак, ощерился?

– Сейчас Грязной приволокет, куда им деться-то, все имение наши обложили, – вмешался Митька.

– А ты не стой, как пень, ступай да помоги злодейку изловить, – прикрикнул на него грозный повелитель.

– Никуда я не пойду.

– Да как ты смеешь моей воле перечить? – окончательно рассвирепев от его наглости, воскликнул царь.

– И в мыслях не было тебе перечить, государь. Только каждому свое – ослушников пущай Василий с Одоевским ловят, а мой удел – помазанника божьего от супостатов своей грудью прикрывать, – с печальной гордостью промолвил Митька.

Иван Васильевич все же треснул неслуха посохом по шее, причем довольно крепко, однако тут же одобрительно изрек:

– Молодец, наверно, далеко пойдешь, ежли голову на плаху не положишь раньше времени.

Немного остудив свой гнев битьем князей-охранников, он принялся разглядывать имение.

– Хорош у Новосильцева терем, и, видать, совсем недавно отстроен. Но, похоже, совесть у Митьки нечиста. Двор, как крепость, частоколом обнес и сторожевую башню соорудил на крыше. Явно, нападения опасается.

Между тем время шло, однако ни Грязной, ни Одоевский не вели пред светлы очи государя пойманных мятежников. Вновь впадая в ярость от нетерпения, которое едва не привело его к погибели, Иван Васильевич снова обратился к Трубецкому.

– Ты все ж пойди и глянь, что там деется. Поди, забыли, сволочи, про латинянку да шарятся по княжьим закромам.

В тот же миг ставенка на башенном окошке распахнулась, и на крышу выскочила женщина в одной исподней сорочке. Поначалу царь ее не разглядел, притупился взор его орлиный на закате жизни.

– Так и есть, – взревел он диким голосом, хватая Воротынского за бороду. – Замест того, чтобы лазутчицу Батореву ловить, твои дружки за девками дворовыми гоняются!

Тот аж позеленел от страха. Кивнув на крышу, он жалобно пролепетал:

– Так это же она и есть, наверное.

Государь опять взглянул на женщину и понял, что ошибся.

Одежды на ней вовсе уже не было. Высокая, с точеным станом, пышной грудью, развевающимся по ветру шлейфом серебристо-пепельных волос и зажатым в руке кинжалом она никак не походила на забитых русских баб. Порочно яркая, почти что неземная красота ее явно выдавала иноземную породу.

«Что это со мной? – с граничащим с испугом изумлением подумал властелин всея Руси. – То Святой Георгий мне с иконы улыбается, то богини грецкие мерещатся». Обернувшись к Трубецкому, царь растерянно спросил:

– Видал?

– Видал, – тяжело вздохнув, ответил Митька и потупил взор. Он узнал Елену.

– А что зенки в пол уставил, аль не нравится? – видя, что пред ним не привидение, плотоядно усмехнулся государь. Ответить Дмитрий не успел. Далее случилось то, о чем Иван Васильевич и его телохранитель не любили вспоминать до самой смерти.

Один – из-за того, что пережил животный страх, какого не испытывал даже убегая из зажженной ордынцами Москвы. Другой – потому, что совесть шибко мучила.

27

Полячка пригрозила Одоевскому кинжалом, а когда тот отступил, вдарила себя под сердце и, обливаясь кровью, полетела вниз.

– Выродки трусливые, бабу не смогли схватить, да я вас всех… – благим матом завопил обманутый в своих надеждах старый сластолюбец, но вдруг умолк на полуслове.

Ставенка на башенном окошке уже не распахнулась, а слетела с петель под ударом красного сафьяна сапога, и на крышу выскочил не менее загадочный, чем девка, молодец. Судя по булатной стали сабле да украшенному самоцветами кинжалу, то был воин, и воин далеко не простой. Столь ценное оружие даже у царевых воевод нечасто встретишь. Безбородый, одетый в белую рубашку и шаровары красного сукна, он, как и порешившая себя красавица, скорей, был схож с поляком иль литвином, чем с подданным Московского царя.

– А это что за белый черт? – спросил Иван Васильевич, сразу угадав то прозвище, какое дали Княжичу враги.

– Казак, наверное, – еще более помрачнев, ответил Трубецкой.

– И что он хочет?

– Князя Никиту с его сподручными убить.

– Ты, Митька, ври да меру знай. Али сказки мамкины про Илью Муромца никак не можешь позабыть? Видано ли дело – в одиночку против дюжины устоять, к тому ж пораненному.

Казак и впрямь был тяжко ранен. С левого виска его на шею струилась кровь, заливая белоснежную рубашку, но он, похоже, этого не замечал.

– Нету нынче на Руси богатырей, перевелись, – с сожалением изрек государь.

– На Москве, пожалуй, нет, но средь станичников, я слышал, еще встречаются бойцы, которые врагов не считают, – упрямо заявил Трубецкой.

– Иван Васильевич, надежа наша, дозволь я его стрелю, и делу конец, – желая показать свое умение, а заодно и выслужиться, предложил Воротынский и стал нацеливать на казака пищаль.

– Погодь, стрельнуть всегда успеется, – царь толкнул телохранителя в плечо, сбивая верно взятый прицел. – Слыхал, что Митька говорит? Вот сейчас и поглядим, на что сей молодец способен.

Трусоватый от природы властелин всея Руси любил смотреть на поединки, в глубине души завидуя бойцам, и одновременно ликуя от того, что сильные, отчаянные люди рвут друг другу глотки только для того, чтоб угодить помазаннику божьему. Глядя на кровавые побоища, в которых самому ему ничто не угрожало, Грозный-царь особо остро ощущал всю прелесть власти.

А бойцы попадались всякие, случалось, очень лихие. Малюта как-то раз четверых уложил. Хотя, сказать по совести, победа та была весьма сомнительной. Возможно, супротивники Скуратова предпочли погибнуть от клинка опричника, чем быть замученными за убийство государева любимца. И все же с четверыми справиться еще куда ни шло, но чтоб с двенадцатью – нет, такого просто не бывает.

Трубецкой уже собрался было поведать царю о своем знакомстве с Княжичем, однако тот, узрев его волнение, сказал с насмешливой угрозой:

– Ежели казак пускай не всех побьет, но хотя бы Одоевского достанет – пошлю тебя на Дон всевластным воеводою, ну а коли нет – не обессудь.

Государево «не обессудь» означать могло что угодно – от затрещины до смертной казни. Митьке сделалось совсем тоскливо, и он смолчал.

28

Выскочив из башни, Княжич сразу понял, что опоздал. Елены не было, а черные, как вороны, царевы воины, став стеной у края крыши, смотрели куда-то вниз. Как ни странно, первым делом Ванька ощутил не гнев, а почувствовал невосполнимую утрату. Словно кто-то взял да выкрал лучшую часть его души – по-детски наивную, задорную. Хотя, пожалуй, странного ничего тут не было. Несмотря на все их ссоры да раздоры, прекрасная литвинка была его той самой половинкой, которую дарует людям бог всего один раз в жизни, и он ее сейчас потерял.

На Еленку, сволочи, любуются, догадался Иван и, наливаясь яростью, воскликнул:

– Не смейте на нее смотреть!

Однако ни один из царских слуг даже не шелохнулся. Все стояли, как окаменелые, не в силах взгляда оторвать от прекрасной грешницы, что предпочла сгубить не только тело, а и душу, но не достаться государю Грозному.

Атаман всадил клинки в тесовую крышу, снял с плеча колчан. Поначалу он собрался стрелить Одоевского, но, признав в нем вожака, передумал:

– С тебя особый спрос.

Первым пал стоявший по леву руку князя воин. Ойкнув, он взмахнул руками и попятился назад.

– И то верно, нечего теперь глаза на нее пялить, на расправу надобно идти. Государь, как на моленье съездит, всегда добреет, авось помилует, – оборачиваясь к своему бойцу, удрученно промолвил князь Никита и увидал торчащую в груди его напротив сердца стрелу с тонким, как игла, наконечником.

– Чего это? – спросил пораненный, верней, убитый.

– Это смерть за вами, сволочи, пришла, – прозвучал в ответ ему по-юношески звонкий голос. Царевы слуги все разом оглянулись и лишь теперь увидели Ивана.

Бросив лук, Княжич снова взялся за саблю и кинжал. – Сюда идите, убивать вас буду.

– Да я ж тебя, подранка недобитого, соплей перешибу, – насмешливо ответил Рубленный. Обнажив клинок, Афонька непотребно матюгнулся и двинулся на, как ему казалось, никчемного, обезумевшего с горя супротивника.

Удар булатной сабли Одоевский и его бойцы толком даже не сумели углядеть. Но, как только Афанасий подошел к казаку, голова его слетела с плеч, да покатилась по крыше, словно срубленный капустный кочан.

Отпрянув в сторону, чтоб не измазаться ударившей фонтаном кровью, Иван презрительно распорядился:

– Так дело не пойдет, все разом нападайте. У меня возиться с вами времени нет. С остальными еще надо расквитаться.

Та легкость, с какою молодец расправился с их лучшим поединщиком, повергла князя, да и остальных в немалое смятение. Самого Никиту Ивановича обескуражила не столько гибель Рубленного – ну, расхвастался Афонька, недооценил противника, вот и нарвался, такое часто бывает, – сколько речи удальца. В его словах звучала непоколебимая уверенность. Окинув строгим взглядом своих притихших бойцов, Одоевский приказал:

– Убейте его.

Взять живьем царь приказал одну полячку. Оно, конечно, было бы неплохо схватить хотя бы станичника да допросить с пристрастием, но князь Никита уже понял – такой живым не сдастся.

Услышав княжий приговор, Ванька скупо улыбнулся, как бы говоря «Ну что ж, попробуйте», и начал свой смертельный танец.

Богатырем, конечно, Княжич не был, они и впрямь лишь в сказках встречаются, но он принадлежал к той редкостной породе истинных бойцов, каким нельзя ни стать, ни уродиться.

29

Ежли ты не косорукий, не слепой, научиться можно многому: метко бить стрелой иль пулей, разваливать врага ударом сабли от макушки до седла и все такое прочее. Но чуять кожею холодное дыханье смерти, молниеносно уклоняться от нее и столь же быстро наносить удары самому научиться невозможно, с этим надо родиться. А потому лишь прирожденный воин, пройдя через огонь и скрежет стали лихих сражений, становится истинным бойцом.

Отдав приказ расправиться с убийцей своего любимца, Одоевский даже сабли не вынул. Нет, не из трусости – драться с казаком не дозволяла княжеская спесь. «И так стыдобища – десять против одного, меня там только не хватало».

Как и государь, он был уверен – этот худощавый, с пробитой головою парень не продержится и нескольких минут. Однако быстро понял, что ошибся.

Поначалу царские охранники, не мудрствуя лукаво, попытались окружить строптивого мятежника да изрубить на мелкие куски, но не тут-то было. Вертясь волчком и прыгая, как угорелый, по обледенелой крыше, словно у него были не ноги, обутые в щегольские сапоги, а лапы с когтями, казак все время становился ликом к нападающим. Более того, отступая к башенке, он изловчился зарубить двоих особо яростных, оторвавшихся от общей стаи смельчаков. Когда один не самый храбрый, но самый ушлый из врагов все же обошел его и уже взметнул клинок, чтоб рубануть по кучерявому затылку, станичник ловко перехватил кинжал и, даже не оглядываясь, наотмашь вдарил хитреца, да не куда-нибудь, а в неприкрытое кольчугой горло. Увидав столь редкостное мастерство, люди Одоевского попятились.

– Вы что, и впрямь решили сдохнуть на колу, – взбодрил их грозным окликом князь Никита. Лишь теперь он понял, с кем свела его судьба. «Ничего не скажешь, ловок. Ну да ладно, нет худа без добра. Мы ведь тоже не лыком шиты. Пущай сей молодец с ребятками моими позабавится, силенок поутратит. Глядишь, еще какую рану получит. Тут-то я его и добью. Повозиться с ним, конечно же, придется, но иного выхода нет. Лишь за победу над таким вражиной государь мне может грех с лазутчицей простить».

Меж тем подхлестнутые страхом псы вновь набросились на одинокого волка. Им даже удалось прижать его к стене и взять в полукольцо. Казалось – все, отпрыгался окаянный, но станичник снова изумил своих противников. Прислонившись к выбитому окну, он подпрыгнул, кувыркнулся через подоконник и скрылся в башенке, лишь подковки на подошвах блеснули. Метнувшийся за ним безумец тут же вылетел назад, правда, уже без головы.

– Коль уйдет, я сам вас всех перевешаю, – завопил Одоевский.

Бежать, конечно, казаку было некуда – полон терем кромешников, но ежели его Васька перехватит, тогда начальнику ближайшей царевой стражи лучше, как полячке, самому зарезаться. О том, что Княжич уже расправился с Грязным, князь Никита так и не узнал.

Не придумав ничего умней, его бойцы принялись ломиться в дверь. Иван тем временем вновь выскочил на крышу через окошко, набросился на сбившихся в кучу бедолаг и мигом уложил еще троих. Участь остальных была предрешена. К их чести следует сказать, что все погибли, не прося пощады. Государева немилость показалась им куда страшнее смерти от казачьей сабли, что вообще-то не в диковинку на матушке-Руси. Когда повержен был последний княжеский приспешник, Ванька уже еле держался на ногах. Победа досталась нелегко, ран смертельных он не получил, но руки были поизрезаны до самых плеч, так что рукава рубахи из белых стали красными от крови, и жутко болела голова – видно, пуля Васьки-нелюдя не пропала даром.

Чтобы враг не догадался об его усталости, лихой казак взметнул клинок да вопросил с издевкою:

– А ты что стоишь, не нападаешь, аль в штаны со страху наложил?

Одоевский аж побагровел от ярости. «Ах ты, харя воровская, надо мною, воеводой государевым, глумиться вздумал», – с яростью подумал он и набросился на станичника.

Силой бог Никиту не обидел, да и смелости с умением ратным ему не надо было занимать. В свое время сам Скуратов, несмотря на государеву подначку, убоялся бросить вызов прославленному воину. Но на этот раз коса нашла на камень. Три удара, способных не то, что человека, коня развалить, парень отразил с неимоверной легкостью, даже не отразил, а просто увернулся. Одоевский отступил на шаг, переводя дыхание, и тут ему почудилось, будто он уже встречался с этим молодцем, по крайней мере, слыхал о нем.

«Лицом пригож, летами молод, да и разумом не обделен. Только шибко отчаянный», прозвучал в его ушах, как наяву, голос Шуйского. «Ну, конечно, это же тот самый казачий атаман, о котором Петр Иванович сказывал, – догадался князь Никита и крепко позавидовал своему врагу. – Да, наделил тебя господь талантом воинским. Какой другой на твоем месте давно бы уж лежал, остывал».

Хотя, завидовать, пожалуй, было нечему, но откуда государев воевода мог знать, что за Ванькиной неодолимостью стоят раннее сиротство, боль многих ран, а теперь еще и плач разорванной напополам души.

Заметив замешательство противника, Княжич усмехнулся:

– И это все?

– Теперя твой черед нападать, а то все скачешь, как блоха на гребешке, – вызывающе ответил Одоевский.

– Как скажешь, – пожал плечами казак и уже с угрозою добавил: – На пощаду не надейся, я вас, выродков, буду убивать, покуда сам не сдохну.

– За нее? – поинтересовался князь, кивая на то место, где зарезалась прекрасная шляхтянка.

– За нее, – утвердительно кивнул Иван. – И за всех других людей, безвинно вами замученных.

– Мы тут ни при чем, ее словить был государев приказ, а против воли царской не попрешь.

– Царь еще не бог, – уверенно и строго возразил казачий атаман. – Сам, поди, боярин или князь, а рассуждаешь, словно распоследний холуй. Про честь-то воинскую да совесть, как погляжу, совсем забыл.

Первым же ударом царев ослушник ранил Одоевского. Мог бы и убить, да спасла кольчуга. Разрубив стальные кольца, булат увяз в массивном золотом орле, так что рана получилась неглубокой. Враз сообразив, что устоять против станичника можно, только если перенять его манеру боя, князь Никита проворно отскочил назад, но поскользнулся и упал.

– Ну все, конец, – обреченно подумал он.

Однако разбойный атаман блюл воинскую честь, видать, не только на словах, а потому не стал рубить лежачего.

– Вставай, чего разлегся-то. Вон, твои дружки и те смеются.

Поднимаясь, воевода глянул вниз и увидел повелителя. Тот о чем-то весело беседовал с Трубецким, одобрительно похлопывая Митьку по плечу.

«Быстро ж ты, Иван Васильевич, замену мне нашел, – в жестоком сердце бывалого вояки зародилась горькая обида. О том, что сам он только что без всяких сожалений отдал на растерзанье казаку своих бойцов, князь уже не помнил. – По всему видать, на мою голову об заклад побились. Так мне и надо, дураку седому. Прожил сорок лет, двадцать пять из них царевой службе отдал, а не добился ничего. Настоящим воинским начальником не стал, как был холуй-охранник смолоду, таким и остался, тут станичник прав».

В том, что атаман его убьет, Одоевский уже не сомневался. И дело было не в лихом разбойнике, а в нем самом. Он потерял кураж, утратил веру в свою непобедимость. Какова была тому причина: самоубийство молодой красавицы, презрительные речи казака или предательство царя – князь Никита толком сам не мог понять. Скорей всего, все вместе взятое, но на душе у государева слуги вдруг стало так паскудно, хоть волком вой, и он решил:

– Да пропади все пропадом.

И тут удача одарила обреченного бойца неверной, как у блудницы, улыбкой. Тихо застонав, станичник выронил булат, приложил ладонь к кровоточащей ране на виске, затем качнулся, но не упал, а опустился на одно колено.

«Вот те раз, чтой-то с ним? – изумился Одоевский, разом позабыв про все обиды да печали. – Все же есть на небе бог, не дал сгинуть мне, честному воину, от воровской руки».

Однако господь был здесь, пожалуй, ни при чем. Как ни бодрился – Княжич, но полученные раны дали знать о себе. Ванька впал в какой-то полуобморок, под стать тому, что приключился с ним в родимом доме по возвращении с польской войны. Глаза заволокло кроваво-красным туманом, выкрики столпившихся вокруг терема опричников раздавались как будто бы откуда-то из-под земли, а голову ломило так, что казалось, еще чуть-чуть и она просто разорвется на мелкие кусочки.

Видя полную беспомощность врага, князь Никита смело подошел к нему. «Ну, дела, и как же быть теперь? Здесь прикончить молодца иль к государю на правеж доставить? Наверно, лучше сразу порешить, а то очухается и заставит нас Иван Васильевич снова биться. Он такой, с него станется, – призадумался горе-победитель. – А так и мне спокойнее и его от лишних мук избавлю. Все одно конец пришел казачку. Воровство наш повелитель может простить, но бунт да ослушание – ни за что и никогда. А этот злыдень вон как заявил, мол, царь еще не бог и нам, гулящим людям, не указ», – размышлял он, стоя над Иваном, в порыве радости не замечая зажатый в израненной руке станичника кинжал, что означало – бой еще не кончен.

30

Думать надо перед боем, можно после, если ты в нем уцелел, но предаваться размышлениям в пылу сражения никак нельзя. Минутной передышки Княжичу хватило, чтоб прийти в себя. Как только главный государев охранник взметнул клинок, намереваясь срубить казачью голову – он решил швырнуть ее к ногам царя, надеясь этим заслужить прощение, – Ванька прыгнул, да так, что рысь лесная позавидовала бы, и саданул кинжалом Одоевского в подбрюшье. Тот было ухватил Ивана за плечо, пытаясь устоять, однако тщетно. Обмякнув, как разорванный мешок с мукой, князь Никита завалился на спину. Прежде чем закрыть глаза, он хрипло, но почти с восторгом вымолвил:

– Горазд ты, парень, воевать, не зря Шуйский тебя расхваливал, – видать, в последнюю минуту жизни боец взял верх в его душе над холуем-охранником.

Повинуясь давней воинской привычке, Княжич вытер клинки о шаровары и лишь кинув саблю в ножны, а кинжал за голенище, поглядел по сторонам.

За частоколом цепью стояли конные, человек с полста. У ворот больших и малых тоже были заслоны, бойцов по двадцать-тридцать в каждом. «Крепко обложили, ничего не скажешь, только зря стараются, никто бежать не собирается, потому как некому бежать», – с горечью подумал Ванька. В том, что Добрый с Никитой убиты, он уже не сомневался, а сам хотел только одного – взглянуть на Елену. Вдруг она еще жива. Иван шагнул к краю крыши, чтоб спрыгнуть вниз, но тут раздался на редкость властный голос:

– Эй ты, а ну поди сюда.

Княжич оглянулся и увидел чудного старика. Одет был старец, как священник, однако Ванька сразу догадался, что это не святой отец. Не может быть столь грозный лик у православного попа, от такого все прихожане разбегутся.

– Иди-иди, пока добром прошу, и не вздумай артачиться, – для пущей важности странный незнакомец погрозил своим монашьим посохом, конец которого был увенчан, как копье, острым железным наконечником, затем глянул на толпившихся вокруг него кромешников и бросил клич:

– Тот, кто совладает с этим молодцем, нынче же займет Никиты место.

– Ах ты, пень трухлявый, ишь чего удумал, чтобы я твоей потехи ради дрался, – возмутился атаман. – Любишь посмотреть, как люди умирают? Добро, сейчас глянем, как ты запоешь, когда сам в лицо костлявой глянешь.

Недолго думая, Княжич поднял лук, за ним колчан, вынул из него последнюю стрелу и начал целиться в одетого монахом злыдня.

Всякое случалось видеть удалому казаку, нанося врагам удары: и яростную ненависть, и смертную тоску, но подобное он увидал впервые. Поначалу на лице чудного старика отразилось искреннее изумление, мол, как же так, в меня и вдруг стреляют. Потом его сменил не то что страх, а дикий ужас. Весь затрясшись, он бросил посох, припал к коню и закрыл голову руками.

– То-то же, паскуда, – злобно усмехнулся Ванька. – Впредь не станешь стравливать людей, как зверей, – и тут стоявший справа воин закрыл собою старика. Иван уже уразумел, что тот главный средь погромщиков, но что это государь всея Руси, у него и в мыслях не было.

Лик решившего пожертвовать собой телохранителя показался – Княжичу знакомым. Причем воспоминания, связанные с ним, не вызывали ненависти, скорей наоборот.

Тем временем другой охранник ухватился за пищаль. Следуя суровому закону боя: первым бей того, кто более опасен, Ванька выбрал именно его. Свист стрелы и грохот выстрела слились воедино. То ли в спешке, то ли от великого волнения Воротынский промахнулся. Тонко взвизгнув над кучерявой казачьей головой, пуля канула в небесной синеве. Зато Иванова стрела-игла попала точно в цель. Едва не сбив скуфью с обомлевшего от страха государя, она вонзилась в грудь Воротынскому. Михайло вскрикнул, привстал на стременах и повалился с седла. На подворье наступила гробовая тишина. Галдевшие опричники умолкли, разинув рты, они уставились на Княжича. Да как же он посмел в помазанника божьего целить, наверняка, такого святотатца господь сейчас небесным громом пришибет. Но гром не грянул, вместо грома зазвучал звериный рев Ивана Васильевича:

– Что стоите, олухи, хватайте супостата. Живьем христопродавца мне доставьте, я сам его убью.

Несмотря на свою трусость, грозный царь умел переносить удары судьбы-злодейки. Открыв глаза и увидев на снегу пронзенного стрелою Воротынского, он сразу понял, что опасность миновала, и тут же вновь обрел утраченное было величие.

Ванька, в свой черед, жутко разозлился на его слова. «Ах ты, сволочь, нашел христопродавца. На себя, черт козломордый, посмотри, от тебя, наверняка, не то что люди, кони шарахаются. Ишь, чего удумал, Ваньку Княжича живьем схватить. Да не бывать вовек такому», – подумал он, впадая в привычную расчетливую волчью ярость.

Как только большинство царевых стражников бросились в терем ловить ослушника, им почему-то даже в голову не пришло, что станичник может запросто с крыши сигануть. Княжич сунул пальцы в рот и издал заливистый разбойный свист. Лебедь сразу же откликнулся на зов хозяина. Выбежав из конюшни, он стал пред Ванькою, как лист перед травой. Иван умело прыгнул – прямиком в седло –сначала ноги вместе, а затем уж в стремена. Царь да Трубецкой испуганно попятились, но лихой разбойник даже не взглянул на них – недосуг с убогими возиться, от больших ворот уже бежали с копьями наперевес стоявшие в заслоне воины. Один из них, наверно, самый храбрый иль дурной, хотя одно другому не мешает, далеко опередив остальных, подскочил к Ивану и попытался поддеть его на пику. Отбив стальное жало голою рукой, Ванька крепко ухватился за древко, свалил кромешника ударом сапога, играючи крутнул копьем да пригвоздил несчастного к земле. Лебедь в ловкости не уступил своему лихому седоку. Взвившись на дыбы, он круто развернулся и почти что без разбега прыгнул через частокол.

Глядя на все это, царь растерянно промолвил, обращаясь к Трубецкому:

– Не может смертный человек таким неодолимым быть.

Вид всадника на белом коне, сразившего, пускай не змея, а лишь его охранника, поверг Ивана Васильевича в суеверный страх – наверное, господь моим молитвам внял да прислал Егория Победоносца в помощь, а я, грешный, не признал угодника святого.

Однако верный Митька развеял государевы сомнения.

– Да нет, надежа-государь, это Ванька Княжич, казачий атаман. Я лишь теперь его признал, – слукавил Трубецкой. – Тот самый, что лазутчиком в шляхетский стан ходил и польского полковника взял в плен, а потом со своим полком гусар опрокинул. Казачий полк-то Новосильцев набирал. Вот, видать, Иван по старой дружб, и гостил в его имении, – про явление хоперцев в кремль юный князь благоразумно умолчал.

В это время за частоколом ударили выстрелы, судя по всему, станичник прорвался через выставленное Одоевским оцепление. Глядя на понуренные головы обступивших его слуг, царь участливо изрек:

– Вот что, голуби мои сизокрылые, просрали казачка, упустили, теперь бегите, догоняйте. Где хотите, ищите, но чтобы сей варнак вот здесь, передо мною, живехоньким стоял, – государь ударил в снег своим посохом, который уже поднял и вручил ему с земным поклоном Трубецкой. – Иначе сами за грехи его ответите. Ну, а что бывает с теми, кто на батюшку-царя руку поднял, вы знаете, – однако, не надеясь на понятливость своих холопов, тут же напомнил: – На этом свете ждет вас кара лютая, а на том чертячьи сковороды будете лизать, – в голосе помазанника божьего не было угрозы, наоборот, в нем слышалась почти что ласка. И все, от распоследнего псаря до нового любимца Митьки Трубецкого, поняли – дело дрянь. Гнев Ирода хоть и немногим, но удавалось пережить, а ласковое вразумление – никому. С отчаянием обреченных царевы воины бросились в погоню. Митька было двинулся со всеми, но Иван Васильевич остановил его.

– Останься, а то еще какой-нибудь, теперь уж черный черт объявится. Да, чуть было не забыл, Новосильцева сыщи. Он-то, сволочь, первым мне за все ответит – и за полячку, и за казака.

Грозный царь нисколько не шутил, суля своим охранникам жестокую кару. Сказнить три сотни нерадивых слуг, невольно ставших очевидцами его унижения, было делом уже почти решенным. Как ни чудно, но от погибели их спас не кто иной, как Княжич, верней сказать, Иванова совесть.

31

Перемахнув через забор, Ванька сходу застрелил двух стражников из оцепления, благо, пистолеты оказались под рукой, в седельной сумке, и прямиком по озеру помчался к лесу. Поначалу вдогон ему засвистели пули, но вскоре позади раздался истошный, наполненный испугом вопль:

– Не стрелять, царь-батюшка велел разбойника живьем схватить, – и пальба мгновенно прекратилась.

На середине озера ветра раздули снег, обнажив зеленоватый лед. «Только б Лебедь снова не споткнулся, а то насмерть расшибемся», – подумал Княжич, летя на всем скаку по скользкой, зеркальной глади. Но верный конь не оплошал на этот раз и вскоре лед остался позади. На въезде в просеку Иван остановился, чтоб посмотреть – идет за ним погоня или нет.

Погоня была, да еще какая, без малого в три сотни всадников, однако большинство из них шли окружным путем, вдоль берега, лишь стоявший в оцеплении отряд неторопливо рысил по его следу.

– Полыньи, видать, опасаются, – догадался Ванька. Было ясно, что кромешники останутся ни с чем, что он опять ушел от, казалось, неминуемой смерти. Однако радости от избавления не было, в душе отчаянного казака зародилась тягостная, граничащая со страхом озабоченность:

«А что это они блажили про царя, и почему стрелять вдруг перестали, – призадумался Иван, и тут он вспомнил, где видал телохранителя, прикрывшего собою злого старика. – Так это ж Митька Трубецкой. Неужто сей облезлый черт и есть Иван Васильевич Грозный, государь всея Руси. А почему бы нет, кого ж еще-то сын боярский станет своей грудью закрывать».

Сия догадка вызвала у Княжича печальную усмешку.

«А ты и впрямь везунчик, Иван Андреевич. Кромешников без счета покрошил, самого царя едва не застрелил, да еще и ноги умудрился унести. Кому сказать – так не поверят, – подумал он, однако тут же даже не зарделся, а аж побледнел со стыда. – Сам удрал, а там Еленка мертвая лежит, да ладно если мертвая. А Игнат с Никитой, эти вовсе ни при чем, но все одно вступили в бой, не стали прятаться. Кабы не они, тебя б, счастливчика такого, полусонным на перине повязали».

Выходит, из беды он не вырвался, а выплыл на крови любимой и друзей. Что Елене и растерзанным собратьям уже ничем не помочь, было слабым утешением. К тому ж в имении остались и живые – Аришка с его сыном.

«Сидят девчонка с малышом среди кромешной тьмы, в пещере снежной замерзают, ждут, когда их Митька выручит. Разгуляй, конечно, слово свое сдержит и непременно за мной придет, но надо сделать так, чтоб к тому времени погромщики из вотчины ушли, иначе шибко худо будет. И так после того как я, казачий атаман, на государя руку поднял, добра не жди, но если меж станичниками и царевым войском бойня приключится, тогда всему конец. Казаки для московитов хуже шляхты с татарвой врагами станут».

Княжич наконец-то осознал, что сделался изгоем, которому нет места не только на Московии, но и в родной станице. Ваньке стало так тоскливо, хоть в петлю лезь. Он даже малодушно предположил: «Может, сдаться самому да покаяться, – однако тут же с гневом отверг эту мыслишку. – Покаяться-то можно, только перед кем. Пред выродками, которые Еленку погубили, Игната с Лысым разорвали на куски, Аришку едва не испоганили, моего сына, словно лягушонка, хотели растоптать. Ну уж нет. Надо было все же этого сморчка, что помазанником божьим возомнил себя, пристрелить. С его подначки все и приключилось. Боярин-то, приятель Шуйского, так и сказал – на то была царева воля».

Получалось, куда ни кинь – всюду клин. Оставалось лишь одно – помереть, и Ванька без особых колебаний решился принять смерть, кстати, вспомнив древнюю воинскую присказку – мертвые сраму не имут.

– Брошусь вон на тех, что по следу моему идут, их чуть меньше полусотни, на одного с лихвою хватит. Ну а как меня убьют, все само собой уляжется. Нет мятежника, стало быть, и мятежа казачьего нету. По крайней мере, из имения эти сволочи уйдут. Делать им там станет нечего. Все, что можно было стащить, уже разграблено. А там Митька подоспеет, Аришку с Андрейкой заберет. Разгуляй, он истинный казак и добрый малый, не оставит сына друга на произвол судьбы.

Смерти Княжич не боялся никогда, а теперь, после гибели Елены, и подавно. Смущало душу воина православного лишь одно – не сочтет ли бог его деянье за самоубийство, которое, как всем известно, тяжкий грех. Однако, поразмыслив, он махнул рукой на все свои сомнения. Ну и пусть, Еленка ради любви нашей геенны огненной не убоялась, вот и будем вместе перед господом ответ держать.

Широко перекрестившись, Иван с мольбою попросил, глядя на небо:

– Господи, не разлучай меня с любимой, а уж где нам быть, в раю иль преисподней, – тебе решать.

32

Преследовавшим – Княжича отрядом теперь начальствовал другой помощник Одоевского, его левая рука. Он не был столь бесстрашен, как Афонька Рубленный, но был умней своих погибших предводителей обоих вместе взятых. А потому, увидев, что казак вернулся и, вынув саблю, мчится им наперерез, приказал:

– В бой с ним не вступать, супостат, похоже, напрочь обезумел. Как подъедет – бейте по коню, а самого разбойника берите на арканы.

И на этот раз не принял бог лихого атамана. Видать, и он запутался в Ванькиных с Еленкою делах, а потому решил – пускай-ка поживет да пострадает за веру праведную, заодно своей подруженьке прощение заслужит, негоже отдавать такую умницу-красавицу черту на потребу.

Когда Иван приблизился к преследователям, те, замест того, чтоб окружить и порубить его, осадили лошадей да вдарили, кто с лука, кто с пищали. Пронзенный более, чем десятком пуль и стрел, Лебедь рухнул на зеленый лед. Княжич, кувыркнувшись через голову, пролетел еще саженей десять. Зашибся он довольно крепко, но шеи не свернул, даже руки-ноги уцелели. Только встать ему уже не довелось. Как только Ванька приподнялся, рассекая воздух свистнули арканы – один, другой и третий.

– Слава богу, повязали казачка, – облегченно вздохнул один из царских воинов, видимо, начальник, и с радостной усмешкою добавил: – Тащите, братцы, душегуба к государю на расправу.

Волочась уже по жесткому, шершавому снегу, Иван услышал где-то позади одинокий выстрел.

– Это кто там без толку палит? – окрысился строгий предводитель.

– Да это я коня его добил, – виновато пояснил подъехавший к нему боец. – Живого места на нем нет, а все не помирает, даже ползти пытался вслед за нами. Вот я и сжалился. Уж шибко животина славная.

– Ты бы лучше седока пожалел. Ему сейчас такое предстоит, что в самом страшном сне не увидишь. Интересно, как царь казнить его прикажет, – засмеялся старшой.

«Вот и Лебедя нет», – подумал Княжич и закрыл глаза. Смотреть на белый свет просто не было сил. Пыток Ванька не боялся, в душе была такая боль, что ни с какой телесной мукой не сравнится.

33

Иван Васильевич по-прежнему стоял посреди двора, теперь уж в гордом одиночестве. Десятка три бойцов, что остались охранять его, топтались поодаль, не смея глаз поднять на повелителя.

– Кутерьма какая-то, – сердито размышлял государь. – Все вроде бы по Васькину навету получается – и лазутчица шляхетская, и казак, а Новосильцева-то нету. И станичников всего лишь трое. Конечно, Митька отродясь был с придурью, не от мира сего, но даже он всего с тремя сподручными не стал бы заговор затевать. В это время на крыльцо из терема вышел Трубецкой.

– Ну что, споймал отступника? – рыкнул царь.

– Нет, надежа-государь, что-то тут нечисто. Здесь и духу Новосильцева нет. В покоях княжеских одни лишь бабьи наряды валяются да дитячья колыбель стоит.

– Сам вижу, но не мог же он сквозь землю провалиться, – уже более спокойно пробурчал Иван Васильевич. В этот миг в воротах показались воины Одоевского. Увидав, что они тащат на арканах казака, царь радостно воскликнул: – Сейчас узнаем, что к чему.

Он никак не ожидал такой удачи, поэтому подумал про себя: «Ох и наградил господь народишком, только плаху с петлею уважают. Ишь, как карой смертной припугнул, так и черта сподобились поймать.

– Догнали? – коротко спросил Иван Васильевич начальника отряда.

Тот довольно ухмыльнулся и уже собрался было приврать, что лишь благодаря его геройству да проворности удалось настигнуть беглеца, однако вовремя одумался. Опричники Грязного-то все видели, тут же уличат во лжи, а потому, пожав плечами, недоуменно вымолвил:

– Его и догонять не пришлось. Совсем какой-то бешеный варнак попался. Уже до лесу доскакал, а потом назад поворотил да сам на нас накинулся. Ну, а тут уж мы не оплошали.

– Молодец, что не врешь. Будь пока заместо Никиты, дальше поглядим. Ты, я вижу, парень, не дурак, правильно уразумел – награда то ли будет, то ли нет, а за обман наверняка царь снимет голову, – благосклонно изрек государь и тут же деловито осведомился: – А с чего он возвернутьсято решил?

– Мне то неведомо. Ты об этом, государь, его спроси, – смиренно вымолвил счастливчик, кивнув на Княжича.

Иван Васильевич повернулся к пленнику и уже хотел распорядиться, чтоб охранники подняли казака, но тот сам ловко вскочил на ноги, несмотря на связанные руки, и отрешенным взором уставился в небесную синеву.

– Харю, сволочь воровская, поверни, с тобою государь всея Руси разговаривает, – взревел помазанник божий. Станичник покорился, но от его покорности царю сделалось не по себе. Дерзким, преисполненным разбойной лихостью взглядом на него смотрели карие, в зеленую искорку глаза, точь-в-точь такие же, какие были у Георгия Победоносца на иконе в Коломенском монастыре. Иван Васильевич аж вздрогнул и невпопад спросил: – Где Митька Новосильцев?

– На погосте лежит, как и положено усопшему.

– Так он что, помер?

– Да уж скоро год, как от ран скончался, тех, что за отечество и веру, а к ним в придачу батюшку-царя на войне от шляхты получил, – с явною издевкою сказал Иван.

– А ты кто будешь?

На сей вопрос Ванька не ответил. Дернув скрученными за спиной руками, он вновь уставился своими пестрыми очами куда-то вдаль, давая тем понять, что связанным не станет дальше говорить.

– А ну-ка развяжи его, – распорядился чуть ошалевший от подобной наглости надежа-государь.

– Надо ли, уж шибко он отчаянный, – попытался возразить новоиспеченный начальник царской стражи.

– Сам знаю, что отчаянный, а ты тогда зачем? Чтоб охранять меня иль даром хлеб мой жрать? – язвительно спросил Иван Васильевич.

С царями спорить вовсе не положено, а уж, когда они правы, тем более. Начиная понимать, что повышение сулит ему не только выгоду, но и много новых, тягостных забот, преемник Одоевского тяжело вздохнул и, вынув нож, принялся кромсать веревки.

Государь тем временем с интересом разглядывал пленника. На первый взгляд, тот имел весьма плачевный вид. Аж посиневший от холода, с пробитой головой, в изорванной рубахе, сквозь которую виднелись многочисленные ссадины и раны, он, казалось, едва держался на ногах. Однако, как только путы слегка ослабли, израненный мятежник расправил плечи и бесстрашно заявил:

– Я казак.

– Вижу, что не инок, – усмехнулся государь. – Как звать, спрашиваю.

Гордо вскинув голову, станичник с вызовом изрек:

– Иван Княжич, первый есаул Хоперского полка войска вольного, казачьего.

– Что-то я не слышал про такое войско.

– Дай срок, еще услышишь.

Княжич явно дерзил, так с царем еще никто не разговаривал, но на то у атамана были свои причины. Ваньке просто не хотелось жить и, чтоб скорей прикончить всю эту канитель с расспросами-допросами, он был готов не только дерзить, но и послать властителя всея Руси куда подальше. Впрочем, царь уже уразумел, к чему стремится пленник. «Погибель ищет молодец, оттого и возвернулся. Интересно, с чего бы это, в его-то годы, – подумал он, но, вспомнив про полячку, сразу догадался что к чему. – Наверняка, из-за той девки, которая зарезалась. Что там Трубецкой-то про дитячью колыбель болтал? Похоже, казачок по старой дружбе не только в князя Дмитрия имении гостил, но и с вдовушкой его ребенка прижил. Так что, брат, не хорохорься, теперь не только тело, а и душа твоя в моих руках. Посмотрю, как ты, храбрец, запоешь, ежель я пащенка твово велю искать. В ногах валяться станешь у меня, просить пощады своему отродью», – от этих мыслей государь повеселел. Поэтому, когда один из Васькиных опричников, желая выслужиться, завопил, как оглашенный:

– Надежа-государь, дозволь мне супостата порешить. Этот гад Грязного убил, а теперя над тобою, солнцем нашим красным, насмехается, – он треснул нетопыря посохом по башке и шутливо пригрозил:

– Не смей встревать, когда я говорю, не то допросишься. Вот велю сейчас разбойнику сабельку вернуть да пущу его с тобой на поединок.

Затем, взглянув на Ваньку, насмешливо спросил:

– Так ты что, еще и Ваську, сукина кота, прикончить умудрился?

Княжич лишь пожал плечами, мол, я у псов твоих имен не спрашивал.

– А ну пойдем-ка, поглядим, что ты там понатворил, – позвал Иван Васильевич, увидев, как его кромешники складывают у крыльца тела убитых.

И вдоль уложенных рядком, не сказать, что невинно, но все же убиенных, двинулась довольно странная процессия. Впереди на вороном коне в сопровождении Трубецкого ехал царь, за ним, усилием воли превозмогая боль, гордо вышагивал Ванька, а далее с копьями наперевес да обнаженными клинками десятка три кромешников, готовых не то, что по приказу, по мановению мизинца государева растерзать ослушника.

Крайними лежали побитые на крыше. Иван Васильевич осмотрел десяток мертвецов, зарубленных лишь с одного удара, и сокрушенно покачал головой.

– Да, силен ты, парень, сабелькой махать. Затем остановил свой взгляд на Одоевском.

– А Никитка все же малость продержался, кабы не был дураком, сейчас не он, а ты б лежал на этом месте.

– Он, гад, в помойной яме бы валялся, ему там самое место, – злобно прошипел стоявший за спиной Ивана опричник, тот самый, который так спешил с ним расправиться, но государь даже не взглянул на злопыхателя.

Далее шли застреленные. Видать, царевы воины уложили своих собратьев в таком порядке – кто чем убит. Меж глаз бойцов, стоявших в оцеплении, зияли пулевые раны. Кивнув на двух других, царь спросил:

– А этим что, не сумел в лоб угодить?

– Их не он, их та красавица, похоже, застрелила, – вмешался Митька.

Иван Васильевич согласно кивнул и, ткнув перстом в зарезанного, задумчиво промолвил:

– И этот тоже, видно, ее крестник. Бабы завсегда вцепиться в харю норовят. Да, видать, лихая была девка.

– Она не девка, ее Еленой звать, – взъярился Княжич. – Ну-ну, – усмехнулся государь, а про себя подумал: «Выходит, есть еще на белом свете дураки, что за любовь способны жизнь отдать», – и неожиданно, почти с сочувствием изрек: – Елена – имя славное. Мою мать так звали, ее тоже нелюди сгубили.

Мимо заколотого копьем и подбитого стрелой на крыше он проехал молча, но, когда увидел Воротынского, грозно вопросил:

– И меня хотел вот так же пристрелить?

– Сильно б захотел, так пристрелил, – опять с издевкою ответил Ванька.

Иван Васильевич аж затрясся от ярости и уже собрался было дать приказ прикончить наглеца, но, глянув в его пестрые глаза, передумал. «Да ему ведь только этого и надобно. А потом кого тут пытать. Ведь на одной лишь лихости, сволочь, держится. Прижги его огнем, аль на дыбу вздерни – враз сомлеет, а то и вовсе окочурится. Нет, парень, я тебе такую кару выдумаю, что сам станешь себе руки выворачивать да локти кусать. А насчет того, что не шибко-то хотел меня убить, тут он прав. Стрелой да пулей бьет, стервец, нисколь не хуже, чем саблей машет».

Сменив гнев на милость, государь полюбопытствовал с явным интересом:

– Где ж ты так оружьем всяческим владеть обучился? Княжич вновь пожал плечами и простодушно заявил:

– Так мы же, коренные казаки, еще родиться толком не успеем, а уже воюем.

– Эт какие такие коренные?

– Ну, те, что не из беглых, а на Дону родились, – пояснил Иван.

– А из пушек палить и порох взрывать умеешь? – еще более заинтересовался царь.

– Да приходилось пару раз.

– Это где, уж не на Волге ли, караваны мои грабя?

– Да нет, все там же, на войне с поляками.

Иван Васильевич взглянул на Трубецкого, мол, не врет ли казачок. Однако тот лишь подтверждающе кивнул. Митька, как и все, кто был в сражении с войском короля Батория, знал, что именно казачий есаул Ванька Княжич взрывал шляхетский берег, а потом и огненный припас.

– Почему ж ты, гад такой, в моем войске не служишь? – Я родине служу, – гордо заявил атаман. – Если б не казачий Дон, давно бы наша держава обезлюдела, весь народ ордынцы в свой Бахчисарай поганый поувели.

Государь опять было разгневался – ишь, сволочь, его державу нашей называет, но тут же понял – на правду обижаться грех. Лишь теперь, ощутив на собственной шкуре казачью доблесть, Грозный-царь уразумел, что не холуй-охранник, а только вольный воин достойно может защитить родную землю, которую, как вольный человек, своей считает. Ведь ежли в уме прикинуть, страшное дело получается, станичник в одиночку уложил семнадцать бойцов: двенадцать там, на крыше, двое во дворе, еще двое возле частокола да в придачу Ваську, сукина кота. А те, которые встали у ворот, с целым войском не побоялись бой принять, и даже изловчились по паре вражьих душ вперед себя на божий суд отправить. А девка, сучка белая, и та троих приговорила. Закончив скорбный счет, который был явно не в пользу его воинства, Иван Васильевич подумал почти что с сожалением: «Угораздило тебя за этот лук схватиться, будь он неладен, да стрелу на меня наставлять».

Последним в ряду убиенных, чуть поодаль от других, лежал Грязной. Подъехав к своему опричнику, грозный властелин всея Руси скривился и даже руку к носу приложил.

– Что это от Васьки говном несет?

– Обосрался, когда я его душил, – равнодушно сказал Иван.

– Зачем душил-то, не мог по-человечески, как всех прочих, порешить?

– Те, какие б ни были, но все же воины, а этот паскуда и подлец.

– Хоть, парень, ты и прав, но негоже про покойников такое говорить, – шутливо попенял государь.

– А как еще назвать, того кто девчонок-малолеток сильничает, ребятишек малых сапогами давит, – возмутился Княжич, однако тут же приумолк, сообразив, что сгоряча взболтнул излишнее.

34

Ишь, как переполошился, аж язык прикусил, это неспроста. Наверняка своего выродка где-то здесь припрятал, а может, и еще кого, догадался царь. Вот теперь-то мы с тобой поговорим всерьез, поглядим, чего ты стоишь.

Иван Васильевич начал с малого. Обернувшись к свите, он спросил:

– А где его оружие?

– Все отобрали, не сомневайся, надежа-государь. Вона на крыльце лежат – и сабля, и кинжал с пистолями, даже седло с коня евойного сняли, шибко уж оно нарядное, – снова завопил все тот же неугомонный кромешник.

– Что орешь-то, я, чай, не глухой. Подумать можно, будто ты разбойника стреножил, – осадил царь выскочку. Похлопав Трубецкого по плечу, он распорядился: – Возьми себе на память о том, как помазанника божьего своей грудью от злодея прикрыл, – и украдкой глянул на Ивана. Для такого удальца оружье потерять – большая утрата, да и мало кто сумеет сохранить душевное спокойствие, когда при нем, еще живом, его добром распоряжаются. Однако Княжич даже бровью не повел, хотя оружие, особенно кинжал, было жутко жаль.

– Что умолк-то, али совесть мучает, что столь народу понапрасну загубил? – строго вопросил Иван Васильевич, но тут же снисходительно добавил: – Ладно, Ваську я тебе прощаю, как виновника всех твоих бед. Это ж он, смердящий пес, донес, мол, князь Дмитрий на лазутчице шляхетской оженился, да по наущению ее меня намерен извести. Вот я и приказал разворошить гнездо мятежника. А Митьки-то в живых уж нету, да и женушке его, красавице-полячке, судя по всему, не до заговоров было, коль дитя сподобилась родить. Только вот, хотелось бы узнать, чьего дитя – княжеского иль казачьего.

От таких известий Ванька еле удержался на ногах. Получалось, царь-то тут почти что ни при чем, всему виной удавленный им нелюдь, который все-таки проведал про их приезд в Москву. Сразу вспомнились слова Мурашкина: «Погоди, вот Васька Грязной про вас узнает, он такого государю наплетет, что мой навет сущей безделицей покажется».

Утешенье было лишь одно – Еленкин погубитель убит, значит, можно спокойно помереть. Но тут он вспомнил про Андрейку. «А как же сын? Не зря Ирод речь о нем завел. Хорошо поищут, так найдут, и станут их с Аришкою пытать. Нет, помирать, похоже, рановато».

Углядев, как побледнел казак и даже пошатнулся, Иван Васильевич злорадно заключил: «Все, спекся молодец. Хотя иного и не следовало ждать от того, кто из-за девки так отчаялся».

Но не тут-то было. Блудливо ухмыльнувшись Иван беспечно заявил:

– Своего, надо полагать. Бабам в этом деле можно только позавидовать. У них сомнений не бывает – мой, не мой.

Царь аж сплюнул от досады. До чего ж достойно, сволочь, держится, даже жаль такого убивать, и неожиданно спросил:

– А как ты думаешь, зачем Васька Новосильцева оклеветал?

– Думаю, корысти ради. Седла да сабли, видно, мало показалось, княжью вотчину решил в награду получить, – язвительно ответил Ванька. Однако государь не осерчал, скорей, наоборот.

– Вот-вот, один наживы ради лжет своему царю, другой, того не лучше, стрелу в него пускает, а потом орут всем миром, мол, деспот государь и душегуб. А как прикажешь мне таким народом править, когда вы только плаху да петлю и уважаете? Отвечай, чего молчишь?

– Не знаю, – растерянно промолвил Княжич. Что-что, а уж давать советы властелину всея Руси он не намеревался.

– Вот и я не знаю, как с тобою быть. Христопродавца, что на помазанника божьего руку поднял, надлежит при всем честном народе страшной казнью казнить, чтоб другим такое неповадно было.

– Казнить меня ты можешь где и как угодно, но христопродавцем обзывать не моги. Царь всего лишь старший средь людей, но не бог, – ответил Ванька, смело глядя государю в лицо. Он решил, что речь о казни зашла не напрасно, и приготовился достойно принять смерть. Но, видимо, ошибся. Высокомерно усмехнувшись, Иван Васильевич доверительно сказал:

– Дурак ты, Ваня, да ежли б власть не богом мне была дана, я при таких-то подданных года бы не усидел на престоле Московском, – затем махнул рукой на Княжича и сварливо заключил: – Вот что, парень, недосуг мне тут с тобою прохлаждаться, в златоглавую надо поспешать. Там тоже те еще сподвижнички державой властвовать остались, а потому поедешь со мною на Москву. За твои грехи, – кивнул царь на убитых, – честь особенная полагается. По такому удальцу, как ты, место лобное давно рыдает горькими слезами. Так что выбирай – твоя Елена там, за теремом лежит, можешь попрощаться с ней и даже схоронить дозволяю. Но тогда с тобой, таким лихим, придется половину стражи здесь оставить. А охранники мои, народец пакостливый, сразу же начнут по закоулкам шарить. Могут и еще чтонибудь или кого-нибудь найти. В противном случае – все тотчас уезжаем. Решай.

Новое царево испытание оказалось для Княжича самым тягостным. «Андрейка маленький совсем, наверняка расплачется, а эти гады непременно захотят забрать коней казачьих. Нет, надо поскорей их уводить отсюда», – подумал он.

Словно угадав его мысли, несколько погромщиков направились в конюшню и стали выводить Еленкиного Татарина да Игнатова с Никитой коней.

– Прости, Елена, и прощай, – прошептал Иван, прекрасно понимая, что выбор сделал совершенно правильный и что корить себя придется за него всю оставшуюся жизнь, до самой встречи их с любимой у берега синей реки.

– Говори, что решил, потом помолишься, – нетерпеливо рыкнул царь.

Еле сдерживаясь, чтоб не разрыдаться, Ванька коротко ответил:

– Едем, государь.

– Правильно решил. Неча на нее, на мертвую, смотреть, ты ее живой запомни, – одобрил Иван Васильевич, пристально разглядывая казака. «Хоть Трубецкой его и знает, но сей парень человек непростой. По ухваткам вроде бы варнак, а по обличию святой угодник. Какая-то печать на нем лежит, только чья вот, господа иль черта».

Истово верующий в бога и святость данной ему власти Грозный-царь к необычным людям относился с большой опаской, а потому обычно их изничтожал, но сейчас его терзали сомнения – не может дьяволов слуга с глазами праведника быть.

– И что с ним делать, ума не приложу.

35

Татарин вновь не захотел менять хозяина, вернее, легкую, как перышко, хозяйку на каких-то черных, зверского вида мужиков. Как только его вывели из стойла, он стал храпеть, словно бешеный и кусать-лягать всех без разбору.

– Да они, видать, тут все скаженные, что люди, что кони, – сердито вымолвил начальник стражи, берясь за пищаль.

– Не смей, станичнику зверюгу этого отдайте, он совладает, – приказал государь.

Укрощать Татарина Ивану не пришлось. В ответ на его разбойный свист конь, радостно заржав, подбежал к своему старому знакомому да положил хитрющую головушку на Ванькино плечо. Не говоря ни слова, Трубецкой принес пожалованное царем седло, закинул на спину коню и принялся затягивать подпруги.

– Ну, казак, поехали. Теперь менять решение негоже, коль сам князь тебе коня заседлал, – усмехнулся Иван Васильевич. Выезжая из ворот, он обернулся к Митьке и все так же шутливо посоветовал: – Ты бы лучше шубу подарил ему заместо седла, а то сдохнет по дороге от холода, кары справедливой не дождавшись.

Вскоре Княжич ощутил тепло овчины и услышал шепот Трубецкого:

– Держись, может быть, еще помилует, ежели сразу не казнил.

В ответ Иван не проронил ни слова. Он вообще не будет больше говорить, пока не встретится с Кольцо.

Митька, несмотря на царское благоволение, вдруг почувствовал себя на редкость паршиво, а почему, он и сам не мог понять. «С чего я так расчувствовался, ведь всего лишь раз видался с ним. Станичник этот мне ни сват ни брат, – пытался успокоить себя юный князь, однако голос совести тут же возразил: – Оно, конечно, так, но ведь разбойник не убил тебя, а мог убить. Воротынского-то вон, как зайца подстрелил. Значит, не забыл твои слова о дружбе, а ты забыл. Да и ничего ты не забыл, просто струсил».

На опушке леса государь остановился и на прощанье глянул на разграбленную вотчину. Лизоблюдкромешник, который, видно, не на шутку вознамерился стать преемником Грязного, уже без крика, елейным голосом предложил:

– Может, возвернуться мне, надежа-государь, и запалить гнездо мятежников? Наверняка еще там кто-то есть, только шибко хорошо запрятался. Не может быть, чтоб в столь большом имении лишь княгиня да трое казаков проживали.

Ехавший плечом к плечу с Иваном Трубецкой сразу же заметил, как тот напрягся, изготовившись к прыжку. «Интересно, кого он вознамерился душить, – встревожился Митька и положил ладонь на рукоять булата. – Если эту гниду, так черт с ним, а вот за батюшку-царя придется заступиться».

Иван Васильевич с презреньем посмотрел на изрядно надоевшего ему выскочку, устало вымолвив при этом:

– Я те подожгу. Али позабыл, что князя Дмитрия в живых уж нет. Стало быть, чья это вотчина?

– Твоя, надежа-государь, – позеленев от страха, пролепетал незадачливый искатель царской милости.

– То-то же, исчезни с глаз моих, а то велю казнить к станичнику в придачу.

Повелителю всея Руси тоже было муторно. Получалось, что оказался прав придурковатый Митька Новосильцев, а он остался на закате жизни в круглых дураках. Давно уж надо было казачье под свою руку взять. Вон они какие – один в бою десятка стоит. Кабы я послушал Новосильцева и не хоругвь да три десятка недоумков ему дал, а пушки с прочей воинской справой, сейчас бы письма покаянные Батуру не писал, мир позорный не вымаливал. А все советники мои, будь они неладны: как же так, надежагосударь, разве можно ратные дела ворам доверить.

Тут-то мысленному взору самодержца Грозного и явился скорбный лик Филиппа Колычева.

– Сам во всем ты виноват, Иван. Поддался беса искушению, возомнил себя мудрее всех, оттого и поменял сподвижников достойных на пройдох да бешеных собак, – с упреком вымолвил замученный им патриарх. Иван Васильевич аж вздрогнул и перекрестился.

– Да, плохи, видать, мои дела, коль Филька стал мерещиться. Как бы поперед станичника не угодить в геенну огненную. Он всего лишь на меня, помазанника божьего, руку поднял, а я самого господа надежд не оправдал.

36

Как они добрались до Москвы, Иван почти не помнил. От ран телесных да душевных потрясений он впал в какоето полузабытье, так что Трубецкому пришлось поддерживать его всю дорогу, чтоб с коня не свалился. Очнулся Княжич лишь в кремле, когда царь со своею охраною остановился у великокняжеских палат.

– Хватит с ним возиться, мне лучше помоги, – приказал Иван Васильевич Митьке. – А то от эдакой езды ноги напрочь затекли.

Спешившись с помощью упавшего на четвереньки псаря да нового любимца, государь с трудом взобрался на крыльцо. Немного постоял, задумчиво глядя на Ивана, и удалился, даже не дав каких-либо распоряжений насчет его дальнейшей участи.

– Вот те раз. Это что же, получается – оставайся лавка с товаром, – растерянно подумал новоявленный начальник царской стражи.

– С казаком как быть, – не замедлил спросить один из воинов.

– Я-то почем знаю, – замялся было удачливый служака, но тут же злобно, видать, стараясь быть похожим на царя, прорычал: – Чего дурацкие вопросы задаешь? Волоки разбойника в застенок, чай, он вор, а не посол, не в грановитую палату же злыдня этого препровождать.

В застенке Ваньку и сопровождавших его воинов встретил заспанный кат. Прожженным фартуком да высоченным ростом он напомнил Княжичу Петра, но, в отличие от худощавого Аришкина отца, в этом было весу не менее десятка пудов, и походил он на откормленного борова.

– Ни сна, ни отдыху с вами нет. Кого еще-то на ночь глядя притащили, – протирая заплывшие жиром свинячьи глазки, посетовал палач и с насмешливой угрозой посоветовал Ивану: – Лучше сразу кайся, в чем виновен, и ежели не виновен, тоже кайся. Так для нас обоих лучше будет, тебе – мук меньше, а мне – возни с тобой.

Не дождавшись ответа, он замахнулся на свою жертву огромным кулачищем, но тут вмешался назначенный за старшего боец:

– Погодь, его пытать пока не велено.

– На кой черт тогда ко мне приволокли?

Старшой вплотную подошел к палачу и что-то шепнул ему на ухо. На щекастом лике мастера заплечных дел поочередно отразились вначале любопытство, затем испуг, а потом и полная растерянность.

– А я-то что с ним должен делать?

– Да особо и не делай ничего. Закуй в железо да в клеть посади, – посоветовал старшой.

– Как скажешь, в цепи, так в цепи, – согласился кат. – У меня на такой случай особые, с шипами имеются. Стрелецкий сотник Евлашка Бегич подарил, загодя, видать, пытается меня задобрить. Нет того, чтобы винишком угостить, так он оковы приволок. Жлоб-то еще тот, с говном своим и тем с тоскою расстается.

Неуклюжий на вид палач оказался настоящим знатоком своего пыточного ремесла. Накинув Ваньке на руки, на ноги, и даже шею стальные обручи с торчащими наружу шипами, он раскалил заклепки на жаровне, да без всякой наковальни, одновременными ударами двух молотов, ловко заклепал кандалы. Затем втолкнул Ивана в крохотную клеть и примкнул его оковы к кольцу, вмурованному в стену.

«Ну вот и все, отгулялся Иван Андреевич. Словно пса, тебя на цепь посадили», – подумал Княжич. Лихой казак впервые в жизни почуял леденящий душу ужас. Заточение в каменном мешке оказалось пострашнее смерти. Но не таков был Ванька-есаул, чтоб слезы лить, тем более по самому себе. Здраво рассудив, что после гибели Елены ему чеголибо бояться просто грех, он попытался лечь на покрытый наледью пол, но тут же ощутил всю прелесть своих оков. Шипы вонзались в тело, не давая даже руку подложить под голову, да и цепь оказалась столь короткой, что толком не уляжешься. Кое-как скукожившись у стенки, Иван закрыл глаза и вскоре заснул.

Во сне ему приснилась Еленка. Совсем нагая, она сидела на берегу реки, стыдливо прикрывая грудь своими чудными серебряными косами, ее губы виновато улыбались, а в огромных синих, как весенние озера, очах таилось ожидание.

37

– Семка, а ты как к купцу в охранники попал? – спросил от неча делать Бешененок. Разгуляй послал его в дозор, и новый друг, даже не спросившись у хозяина, увязался с ним.

– Так я ж кабальный.

– Это как понять?

– Батя за долги меня в холопы Строгановым продал. Максимка удивленно выпучил глаза. Вспомнив своего отца и сравнив его с Семеновым родителем, он с возмущением изрек:

– Вот сволочь.

– Не надо так о нем, отец ведь все-таки. Бог ему судья, – с тоской промолвил Строгановский телохранитель, отводя глаза, чтоб скрыть невольно навернувшиеся слезы.

– Да ладно, черт с ним, ну продал, так продал, – махнул рукой Максим. – А дальше-то что было?

– Дальше соль на солеварне добывал, а когда татаре городок наш обложили, на стены встал. Там с дяденькой Матвеем познакомился, старшим средь пищальников. Даром, что начальник, а на редкость хороший был человек. Куском последним в осаде со мной делился. Он меня стрелять и обучил, а когда его стрелой в живот смертельно ранило, свою пищаль мне подарил, – Семен погладил лежавшее пред ним поперек седла оружие. – Помирая, так и завещал – бей врага без промаха, не посрами, мол, своего наставника. Я, наверно, оттого и сделался столь метким. Каждый раз, когда стреляю, вспоминаю сей завет.

– Татар-то хоть отбили? – поинтересовался Бешененок.

– Знамо дело, отбили, коль я здесь, с тобою разговариваю.

– И что потом?

– А потом Максим Яковлевич про умение мое откудато прознал да взял к себе в охрану. Вот и все.

– И не обидно у купца на побегушках быть?

– Оно, конечно, чего ж хорошего в холопской доле. Только кабала, она и есть кабала, никуда от ней не денешься.

– А ты возьми, да к нам уйди, – предложил Максим. – Кто ж меня отпустит?

– Да ты, брат, гляжу, совсем дурак, – не на шутку возмутился Бешененок. – В казаки есть только два пути – или им родиться, как, к примеру, я да Княжич с Разгуляем, либо плюнуть на хозяина и убежать в станицу.

– От Строгановых далеко не убежишь, вернут да еще прибьют до полусмерти, – тяжело вздохнул купцов телохранитель.

– Не вернут. С Дону выдачи нет, и ежели ты казак, все наше войско тебе защита. А супротив казачьей вольницы не то что какие-то там Строгановы, барыги вшивые, даже Грозный-царь Иван идти не смеет, – с гордостью заверил молодой станичник.

– И меня примут? – усомнился Семен.

– Почему же не принять. Ты ведь не какой-нибудь убогий нетопырь, а воин.

– А когда?

– Да прямо хоть сейчас.

Приосанившись, Максимка строго вопросил:

– Во Христа веруешь?

– А как же, вот и крест на мне, – Семка начал торопливо расстегивать рубаху, но Бешененок остановил его величественным взмахом руки.

– Не надо, верю. За отечество и веру воевать согласен? – продолжил он.

– Я уже воевал, и далее, покуда силы хватит, буду.

– Клянешься до последней капли крови братству казачьему служить?

– Клянусь.

– Ну вот, отныне ты казак, а прозываться будешь впредь Семен Соленый.

– Максим Захарович, но ведь ты пока еще не атаман, а вдруг другие воспротивятся тому, что ты меня в казаки принял? – робко промолвил Соленый.

– Любой казак своих друзей в станицу волен принимать, – уверенно ответил Бешененок, затем многозначительно добавил: – И головой за их грехи отвечать.

– Не сумлевайся, я тебя не подведу.

– Да уж надеюсь.

38

За посвящением Семена в казаки парни не заметили, как свернули в лес и, миновав знакомую Максиму просеку, выехали в поле. Чутьем на всякую опасность сын атамана Бешеного Княжичу, конечно, уступал, но не на много. А потому, увидев настежь растворенные ворота да разбитую копытами тропу, он тотчас же остановился и принялся внимательно смотреть по сторонам.

– Чего стоим? – окликнул молодцев ехавший за ними следом Разгуляй.

– Да вот, Максим Захарович меня в казаки принял, – пояснил Семен.

– И какое прозвище тебе он дал? – нисколь ни удивившись, поинтересовался Митяй.

– Соленый.

– А что, хорошее имя, по крайней мере, благозвучнее, чем Разгуляй, – одобрил хорунжий.

– Сейчас твое крещение и отпразднуем. Вон как нас встречают, аж ворота распахнули загодя. Сердцем чую, будем нынче на Ванькиной свадьбе гулять.

– Не торопись-ка свадьбы-то играть, – вкрадчиво промолвил Бешененок. – Ворота-то распахнуты, но ни одной живой души в имении не видно, и дорога вся копытами изрыта, как будто здесь совсем недавно целая орда прошла. А откуда б ей тут взяться, с Игнатом-то всего десятка два братов оставалось.

Вынув из-за пояса пистоль, Максим с опаской двинулся к вотчине. Семка тоже вскинул свою любимую пищаль и последовал за ним, как нитка за иголкой.

– В стадо не сбивайтесь, держитесь чуть поодаль друг от друга, – обернувшись к выехавшим из лесу станичникам, распорядился Разгуляй. Он уже почти не сомневался, что Бешененок прав, Явно, в вотчине что-то приключилось. Поэтому и дал команду разомкнуть ряды – коли из засады вдарят, меньше убыли будет.

Въехав на подворье, казаки первым делом увидали мертвые тела, что лежали прямо у ворот. С трудом признав в них Доброго с Никитой, Митяй дрожащим голосом спросил:

– А где Иван с Еленой?

В ответ ему раздался тихий возглас. Хорунжий бросился туда, откуда слышен был сей то ли стон, то ли плач. Свернув за угол терема, он увидел то, что и его, отчаянного воина, повергло в трепет.

У стены лежала мертвая Елена, едва прикрытая шубейкой. Рядом с нею прямо на снегу сидела Аришка и баюкала ее сыночка, но оголодавший донельзя малец не засыпал. Синими от холода ручонками Андрейка теребил материны волосы да жалобно скулил, как брошенный на произвол судьбы маленький волчонок.

Почуяв Митькины шаги, девушка тотчас же вскочила. Направив на него пистолет, она истошно воскликнула:

– Не подходи, ей богу застрелю!

– Арина, ты чего, это ж я, Митяй.

– Разгуляй, – еле слышно прошептала кузнецова дочь. Едва не уронив ребенка, благо, подоспевший Семка подхватил, верная Еленкина подруга бросилась Митьке на шею и горько зарыдала.

– Елену кто убил? – спросил хорунжий.

– Она сама зарезалась, чтоб им не даться.

– Кому это им?

– Кромешникам. Их тут понаехало видимо-невидимо и даже царь здесь был.

– С Ванькой что?

– Ой, Митенька, я толком сама не знаю. Он нас с Андрейкой на конюшне спрятал и пошел княгиню выручать, да, видно, не успел. Уже после, когда царевы слуги коней наших уводили, я краем уха разговор их слышала. Говорили, будто бы, Иван Андреевич семнадцать человек убил и даже из имения вырвался, а потом зачем-то возвернулся. Может быть, за нами, а может, просто смерти захотел, – девица горестно вздохнула и снова разрыдалась. Глотая слезы, она продолжила свой страшный рассказ.

– Тут его и схватили.

– И что с ним сделали, убили?

– Нет, в Москву на казнь повезли. Вроде как сам царь распорядился при всем честном народе Ивана Андреевича казнить, чтоб другим ослушникам неповадно было бунтовать.

– Давно они уехали? – спросил Бешененок. При этом он смотрел не на Аришку, а на Елену, и в голосе его была лютая ненависть к ее убийцам.

– Вчера после полудня.

– Так ты что, всю ночь здесь просидела? – ужаснулся Разгуляй.

– Ага, – кивнула девица.

– Страшно в доме, да и как княгиню одну оставишь. Пистоль вот только в ее покоях разыскала и сразу же вернулась. С тех пор все вместе и сидим, вас дожидаемся. Иван Андреевич, когда со мной прощался, упредил, что вы должны приехать.

– А где казаки, мужики, папаша разлюбезный твой? – вновь вмешался в разговор Максим.

– В деревню на свадьбу отправились. Здесь лишь Игнат с Никитой были, потом еще Иван Андреевич прибыл.

– Да разве можно было Елену без охраны оставлять? Ну, пропойцы, пусть мне только на глаза попадутся, я им хари-то всем поразобью, а отцу твоему первому, за ним давно должок имеется, – окрысился Максимка.

– Уймись, неча после драки кулаками махать, – осадил его хорунжий. – Может, так и к лучшему. Какой с них толк? Все одно имение не отстояли бы. Вот если б мы нагрянули пораньше – тогда иное дело. Ладно, теперь уж ничего не изменишь. Пошли в дом, малец-то, вон, совсем закоченел, – рассудительно сказал подошедший к ним Назарка Лихарь.

Арина было направилась к крыльцу, но тут же спохватилась.

– Митенька, помоги княгиню в баньку отнести. Я слыхала, что покойных, прежде чем земле придать, непременно надобно омыть, а ее-то и подавно, она же вся в крови.

Разгуляй шагнул к Елене, но Бешененок отстранил его.

– Не лезь, дай я. Мне уже однажды доводилось не казака, а бабу в последний путь провожать.

– Когда это? – удивленно вопросил Митяй.

– Когда маму хоронил. Не отцу ж, убийце ейному, это дело было доверять.

Пригладив растрепанные Андрейкой чудные Еленкины волосы, Максим взял на руки мертвую красавицу и, строго глянув на Аришку, приказал:

– Пошли, чего рот разинула, княгиню будешь на свидание с богом наряжать. И знай – покойных следует не в бане обмывать, а прямо в их жилище. Меня в этом сам отец Герасим просветил.

39

Прощались казачки со своею княгиней-атаманшей утром следующего дня. Разгуляй могилу рыть велел не возле озера, где был схоронен ее муж, а чуть подалее, на взгорке. Он совершенно справедливо порешил – пусть Новосильцев покоится на берегу, к своей невесте ближе. Еленке же в ином, гораздо лучшем мире, совсем другой попутчик предназначен.

Аришка постаралась, чтоб подруга и после смерти оставалась раскрасавицей. Она одела Елену в ее любимое белое, расшитое каменьями платье, а на днище гроба положила шубу князя Дмитрия. Кромешники не тронули княгининых нарядов. Трубецкой, обходя терем, запретил кому б то ни было заходить в ее спальню. Почему он это сделал? Наверно, потому, что у него пока еще имелась совесть.

То ль благодаря Аришкиным стараниям, то ли оттого, что даже смерти оказалось не под силу одолеть Еленкину красу, в гробу она лежала, как живая, лишь огромные глаза ее были закрыты, словно во сне, да губы сделались из алых бледно-розовыми.

Несли княгиню на погост Митяй с Лунем и Петр с – Максимкой. Игнатовы друзья и мужики вернулись из деревни прошлым вечером. Бить, конечно, Бешененок никого не стал, увидев скорбное отчаяние на лицах гулеванов, но что думает обо всем произошедшем, объяснил в подробностях. При этом сволочи да сукины сыны были его самыми ласковыми словами. Окончив свою пламенную речь, он неожиданно добавил, обращаясь к плачущему, впрочем, как и все другие, Петру:

– Ты вот что, домовину для Елены сделай. Не знаю уж, как вы, а я так не смогу в глаза ей землю сыпать.

Когда гроб опустили в могилу и комья мерзлой земли ударили по его крышке, Андрюха Лунь, не проронивший за все время ни единого слова, горько зарыдал да уткнулся рано поседевшей головою в плечо хорунжего.

– Эх, Митька, ты бы только знал, как я ее любил.

– Не ты один, мы все ее любили, – еле сдерживая слезы, промолвил Разгуляй. – Даже вон Назар.

– А что Назар, аль я не человек. Увидав такую бабу, не влюбиться невозможно. Да Елена обычной бабой и не была, она была воительница. Одно слово – полковничья дочь, от зова крови даже девке никуда не деться. Ее надобно как атамана хоронить.

Вынув из-за пояса пистоль, Лихарь стрельнул в голубое, без единого облачка небо. Все остальные, кто имел оружие, открыли вслед за ним пальбу.

Когда обряд прощания закончился, а над могильным холмиком водружен был православный крест, Разгуляй достал кинжал и вырезал на нем – Елена Княжич.

– Вот и все, нету больше нашей раскрасавицы княгини. Пойдемте, выпьем за помин ее души, – утирая слезы, предложил Андрюха. Возражать никто не стал. Все: казаки, мужики и даже Строганов с Демьяном направились к имению. Однако у ворот Лихарь, Разгуляй да Бешененок не сговариваясь свернули на дорогу к лесу.

– Вы куда? – окликнул их Лунь.

– На Москву поедем, Ваньку выручать, – ответил за всех Митька.

– А как же поминки?

– Обойдетесь и без нас. Думаю, Елена не обидится.

Мужики, да что там мужики, большинство казаков, не говоря уж про купцов, раскрыли рты. Атамана выручать, конечно же, святое дело, но на сей раз отбить его предстояло не у каких-нибудь ордынцев или ляхов, а у батюшки-царя.

Первой на призыв мятежников отозвалась Аришка. Подбежав к хорунжему с Андрейкой на руках, она с мольбою попросила:

– Митяй, Назарушка, Максимка, меня с собой возьмите. – Нет, – как отрезал, ответил Разгуляй. – Ты теперь ему за мать, – кивнул он на ребенка. – Пропадет же без тебя малец.

Лунь горестно вздохнул, то ли сетуя на судьбузлодейку, то ль на то, что не пришлось винишка выпить, и двинулся вслед за товарищами. Не прошло и нескольких минут, как все казаки, включая Игнатовых приверженцев, прихватив свои нехитрые пожитки да наскоро простившись с мужиками, уже неслись вдогонку за старшинами. У ворот остались только Строганов с Демьяном.

– Семка где? – строго вопросил купец. – Максим Яковлевич был сильно не в духе. Получалось, все его нелегкие старания с премудрыми затеями полетели псу под хвост. – Куда он запропал, сучий выродок? – заорал купец в надежде, что телохранитель все же явится на его гневный зов.

Но парня нигде не было. Кабального холопа Семки вообще не стало. Вместо него в первом ряду мчавшихся на выручку Княжичу хоперцев, бок о бок с Бешененком и Лунем скакал казак Семен Соленый.

40

Как только выехали на большую дорогу, Максим спросил хорунжего:

– Чего Арину-то не взял? Она в Москве бы как лазутчица могла сгодиться. На девку всегда меньше подозрений.

– С меня Елены хватит. И вообще, не бабье это дело, воевать, – уверенно ответил Разгуляй. Обернувшись к Бешененку, он тихо, чтоб не слышали другие, прошептал: – Ты сам-то понимаешь, во что мы ввязываемся?

– А ты?

– Я – совсем другое дело. Я Ваньке клятву дал, что буду другом не хуже Ярославца.

– Когда это успел?

– Как раз в тот день, когда ты его стрелил.

– Ну вот видишь, – усмехнулся Максим. – Обо мне тогда и речи нет. Я же бешеный, да еще и во втором колене, кому, как не такому, против власти бунтовать.

В это время меж купчиной и его приказчиком шел не менее интересный разговор.

– А мы, Максим Яковлевич, куда теперь отправимся? – полюбопытствовал Демьян.

Чуток подумав, хозяин обреченно махнул рукой:

– Тоже в Москву.

– С ними, что ли? – кивнул пройдоха на уже скрывшихся в лесу хоперцев.

– Покуда с ними. Не вдвоем же нам мотаться по дорогам с такими-то деньжищами, – похлопал Строганов по отозвавшейся монетным звоном седельной суме.

– Удивляюсь, как нас с тобой доселе не ограбили. Что ты там про сотника стрелецкого рассказывал? Может, впрямь, через него людишек наберем?

– Непременно наберем. Евлашка за деньги не только своих стрельцов, а и маму родную продаст, – заверил Демьян.

41

– Ну слава богу, вернулся, – обрадовался Разгуляй, увидев на пороге горницы Максимку. – Я уж было вознамерился идти тебя искать.

– Куда мне деться-то, кому я нужен в таком обличии, – ответил Бешененок, кивая на свой нищенский наряд и присаживаясь к столу.

Казаки прибыли в Москву накануне вечером. Хорунжий, чтобы зря не рисковать, оставил весь отряд на посаде, в ямской слободе, а сам с Лихарем, Лунем и Бешененком пробрался в Китай-город, причем без особых трудностей. Заставу у ворот отчаянные молодцы миновали беспрепятственно, без всяких вымогательств со стороны охранников. Лишь один стрелец-десятник, кивнув им вслед, изумленно вымолвил:

– Ишь, еще какие-то станичники едут, видать, от тех, что давеча прошли, отстали.

Впрочем, Разгуляй не придал должного значения его речам – мало ли кто ездит в Москву.

На сей раз друзья избрали для постоя не кабак, а постоялый двор неподалеку от торжища, решив, что здесь, среди смиренного торгового люда, им затеряться легче, чем средь беспокойной кабацкой рвани.

С утра Максим переоделся в невесть откуда взятые лохмотья, видать, он вспомнил, как Кольцо ловко обдурил Барятинского в придорожном поселении, и отправился выведывать, когда да где казнят ослушников.

– Все до тонкостей прознал, – как обычно, самоуверенно изрек он, выпив поданную Андрюхой чарку. – Казнят в полдень, когда народу на торжище много. Тут до места лобного рукой подать, и зевак достаточно сбегается. Приговоренных вывозят из кремля чрез те ворота, в которые мы прошлый раз въезжали. Охрана небольшая – стрельцов десятка три, ну, может, чуть поболее. Нападать, я полагаю, надо по дороге, когда подальше от ворот отъедут, чтоб подмога из кремля не подоспела.

– Тогда, может, лучше прямо на месте казни? – предложил Андрюха.

– Нет, там не годится, – возразил Максимка. – Не успеем оглянуться, как народ понабежит, и сквозь толпу пробиться будет еще трудней, чем со стрельцами совладать. А так – отберем с десяток тех, кто поотчаянней, остальные пусть возле ворот в Китай-город дожидаются, внезапно вдарим, Ваньку вызволим и ходу. Коли будет нам сопутствовать удача, до башни в один миг доскачем, а тут наши поднапрут, сомнут заставу у ворот, стражников-то в ней не боле полусотни, и гуляй, душа казачья, на все четыре стороны.

– Ну, на все четыре-то вряд ли получится, – усмехнулся Разгуляй. – Даже если очень повезет, нам теперь одна дорога остается – к Ермаку в Сибирь.

– Так мы вроде бы туда и собрались, – напомнил Бешененок.

– А мне кажется, задумка очень даже неплохая, без сучка и без задоринки должно все обойтись, – одобрил Лихарь замысел Максимки.

– Да нет, Назар, одна загвоздка есть, – откровенно признался тот. – И немалая. Так происходит казнь, когда царя на лобном месте нет. Но иногда, и, говорят, нередко, он сам выходит из кремля на муки осужденных поглазеть. А тогда за государем стражи да прочей челяди следует до сотни душ, и даже пушки крепостные на толпу разворачивают. Вот такие, братцы, дела.

Разгуляй с досады плюнул, Лунь покачал своей седою головой, а Лихарь вдарил по столу кулаком и смело заявил:

– Ну и ладно, даже если царь там будет – не велика беда. Главное, охранников врасплох застать. Из проулка выскочим, пальнем с пистолей, тех, что возле Ваньки будут, перебьем, а там – атамана на коня и уноси скорее ноги. Предлагаю вовсе вчетвером идти, неча зря людьми рисковать.

– Можно и вчетвером, – кивнул согласно Митяй.

– Только эти сволочи, наверное, Ваньку так измордовали, что придется на себе тащить.

– От проулка да обратно еще надо доскакать. Пальнут вдогон и всех перестреляют, – с опаскою промолвил Лунь.

– Ну заладил, – возмутился Бешененок. Положив ладонь Андрею на плечо, он вызывающе добавил: – Решайся – да или нет. Разговоры говорить теперь некогда. Может, Ваньку, уже нынче поведут казнить.

– Да не лапай ты меня, как девку, согласен я. Иначе на кой черт в Москву эту поганую тащились, – обиженно ответил Лунь.

– Согласен, говоришь, против батюшки-царя идти, а я тебе, Андрей, чуток повременить советую, – прозвучал задорный голос. Дверь распахнулась под ударом щегольского, не хуже, чем у Княжича, сапога, и в горницу вошел не кто иной, как дважды приговоренный государем к смерти разбойный атаман Иван Кольцо.

– Здорово, станичники, – поприветствовал он шибко изумленных его нежданным появлением друзей. А удивиться им была причина.

И так всегда богато разодетый вожак разбойной вольницы на этот раз превзошел самого себя. На широких атамановых плечах красовалась накинутая нараспашку шуба из редких даже для Московии черно-бурых лис. Под нею был малиновый кунтуш и широченные синего бархата шаровары, заправленные в черного сафьяна сапоги. В руках, как обычно сплошь унизанных перстнями, Кольцо держал небрежно скомканную шапку из пушистых, с белой проседью соболей. Но не только дорогой наряд, которому бы позавидовал любой боярин, изумил хоперцев. Они лишь собрались переступить черту, что отделяет вора-казака от государева ослушника, но как Кольцо, над которым уже год висит повторный смертный приговор, осмелился явиться в Москву.

– Здорово, атаман. Куда это так вырядился? Уж не к царю ли в гости собрался? – подавая руку, задорно подмигнул Разгуляй.

Ванька-старший в ответ лишь грустно улыбнулся и проникновенно вымолвив:

– А ты, Митька, все такой же насмешник, ни война тебя, ни время не меняют. Сколько ж мы с тобой не виделись? Почти два года, с тех пор, как вы за батюшку-царя со шляхтой воевать ушли, – стал обниматься с земляками. Когда очередь дошла до Бешененка, он вопросил: – А это что за молодец с вами?

– Максим, Захара Бешеного сын, – представил Бешененка Разгуляй. Кольцо ничуть не удивился тому, что сын вознамерился рискнуть своею головою ради спасения убийцы отца – в казачьей жизни всякое бывает. Одарив Максимку оценивающим взглядом и сразу же сообразив, что парень, хоть и молодой, но шибко ушлый, он заключил:

– Да, лихая, вижу, шайка собралась. Только, братцы, вы с задумкою своей и впрямь повремените.

– С чего бы это? Я-то думал, ты вместе с нами Ваньку выручать пойдешь, – разочарованно сказал Назар.

– Непременно, Назарушка, пойду, только без вас.

Присев к столу, Кольцо не то чтобы пренебрежительно, но малость свысока, как и подобает истинному атаману, продолжил беседу:

– Про то, что с побратимом и его княгиней приключилось, мне известно.

– Откуда? – насторожился Митяй.

– Строганов поведал.

– А он как здесь оказался? Я ж велел ему нас на посаде дожидаться.

– Да ладно, Митька, на купца особо не греши. Слава богу, что Максим Яковлевич меня нашел да упредил, а то бы вы тут дров поналомали.

– Он нас не выдаст? – озабоченно поинтересовался Лунь.

– Не должен, купцы, они за ради выгоды живут, а ему сейчас одно лишь надо – войско поскорее да побольше набрать и в свой Сольвычегодск убраться подобрупоздорову.

– Слышь, Иван, а ты сам-то как здесь очутился? Вы же вроде с Ермаком сибирцев воевать отправились? Твой купец так и сказал, мол, скоро год, как за Камень ушли и с тех пор от них ни слуху, ни духу, – спросил Лихарь.

– Из нее, из Сибири и прибыл. Меня Ермак послом к царю снарядил. Мы же, братцы, татарву побили, столицу ихнюю Искер с бою взяли, теперь в ней живем, а сибирский хан Кучум по лесам от нас скрывается. Так что, Митька, ты, как в воду глядел, я действительно к царю собрался.

– Зачем, ежели не секрет? – язвительно полюбопытствовал хорунжий.

– Сибирским царством поклониться, а заодно за – Княжича замолвить словечко. Бориска Годунов, знакомец мой старинный, обещал помочь. Хотя заранее предупредил – дело худо. Ванька слуг царевых положил не счесть, и самого Ивана Васильевича едва не застрелил. Видать, от гибели своей шляхтянки пришел в отчаяние.

– Ну, за атамана попросить – еще куда ни шло, у него заслуг перед царем не меньше, чем провинностей, но почему же целую страну, казачьей кровью у нехристей отвоеванную, к ногам Ирода решили положить, – презрительно изрек Максимка. – Не проще ль было там свое, казачье царство основать?

– А тебя, такого молодого да красивого, и еще умного в придачу, на престол заместо хана посадить, – усмехнулся разбойный атаман. – Нет, парень, как говорится, не суди – и несудимым будешь. Чего греха таить, имелась мысль такая, с ней за Камень и пошли, да не все так просто в этом мире. Нас изначально-то всего чуть больше шести сотен было, а под одним Искером сто семь казачьих душ на небеса взошли. Татар ведь целая держава. На одного станичника в бою по тридцать нехристей приходится.

– Как же вы с такою силой совладали? – воскликнул Лунь.

– Сказать по правде, пушки да пищали спасли. Непривычна татарва сибирская к огненному бою, ну и мы не абы кто, а казаки. Но сейчас дела худо пошли – ватага наша шибко поредела, порох со свинцом на исходе, да что там порох, жрать стало нечего. Сибирь богатая страна, однако землю там не пашут, одним зверьем и рыбой остяки живут – это тамошний народец коренной. Татары-то туда еще со времен великих ханов пришли и в данников их обратили. Так что, братцы, не токмо хлеба да вина, – кивнул Кольцо на стол, – даже соли вдоволь у нас нету.

– Чай, не бояре, могли бы и на мясе с рыбой прожить, – не по годам брюзгливо пробурчал Бешененок.

– Могли бы, да и с ними худо стало. Целым войском на охоту не пойдешь, а сибирцы не дремлют, перед моим отъездом двадцать казаков на рыбной ловле подстерегли и всех повырезали. Нет, станичники, захватить страну бескрайнюю непросто, но удержать ее еще трудней. Вот и решили мы на круге под руку царя Московского пойти. Иного выхода нет.

Немного помолчав, атаман задумчиво изрек:

– Не за мною правда оказалась, за тем князем, который на войну вас сманил. Не обойтись нам без Руси, как и ей без нашей доблести казачьей. Только вместе мы сила, иначе не татаре, так католики искоренят народ православный, – и уже с улыбкою добавил: – Да о чем тут говорить. Мы вон, мехами драгоценными доверху набили закрома, и что делать с ними, не знаем. А здесь, в Москве, мне вчера за один вечер шубу сшили.

– Шуба знатная. Гляди, атаман, как бы царь на красоту такую не позавидовал да не отнял, – засмеялись Андрюха с Митькой.

– Не отнимет, я ему добра такого столько привез, что как увидит, ошалеет. На то и весь расчет. Словесам-то Грозный-государь не шибко верит.

– Иван, но над тобою смертный приговор висит, а ты еще за – Княжича просить собрался. Не боишься вслед за Ванькой в застенок угодить? – напомнил рассудительный Лихарь.

– Я, Назарушка, давно уж ничего не боюсь, а опасаться, конечно, опасаюсь. Тем более что это уже не первый приговор. Я ж не ради озорства на Дон подался, я от казни лютой в казаки сбежал.

В голосе Кольцо уже не было веселья, похоже, Лихарь, сам того не ведая, наступил на самую больную Ванькистаршего мозоль.

– Так может лучше… – попытался было еще о чем-то спросить Назар, но атаман прервал его на полуслове.

– Нет, не может. Прощайте, станичники, заболтался я тут с вами, а мне к царю идти пора. Я ж к нему не по своей разбойной воле решил явиться, меня казачий круг послом послал. Хотя, не скрою, сам на это вызвался, потому как давно хочу понять, кто он есть Иван Васильевич на самом деле – грозный государь или безумный кровопийца.

– И как определишь ты это? – спросил Максим.

– А вот это, парень, будет сделать очень просто. Коль он истинный владыка земли русской, то ради приращения ее Сибирью все мои грехи забудет, и даже Ваньку помилует.

– А если нет? – переспросил неугомонный Бешененок. – Вот тогда-то вы и выскочите из проулка да по охранникам ударите. Только, братцы, не ходите вчетвером, чудес на свете не бывает. Ну и про меня не позабудьте, – шаловливо подмигнул хоперцам атаман.

– Не сомневайся, не те мы люди, чтоб товарищей на погибель оставлять, – заверил Лихарь.

– Стало быть, договорились, – Ванька-старший встал из-за стола, собираясь уходить. – Да, вот еще что хотел сказать, – о чем-то вспомнив, спохватился он, – я тут давеча Демьяна, приказчика Строгановых, встретил, а эта сволочь, как мне кажется, не только у купцов, но и соглядатаем в разбойном приказе служит. Здесь неподалеку есть кабак, вы б в него перебрались от греха подальше.

– Как прикажешь, – согласился Разгуляй.

– В Москве, похоже, для нас, казаков, лишь два пристанища имеется – застенок да кабак.

Переступив порог, Кольцо прощально помахал хоперцам своей роскошной шапкой, мол, ежели что, не поминайте лихом, и удалился.

42

Пробудился ото сна Иван Васильевич, вопреки обычному, очень поздно, чуть не за полдень. В Коломне на молении не спал две ночи, потом в дороге умаялся, да еще в придачу ко всему с вечера уснуть не мог, мысли разные одолевали. А помыслы у государя были все те же, не очень-то веселые. Жить осталось год-другой, может, и того меньше. Самое время что-нибудь великое напоследок совершить, вроде взятия Казани с Астраханью. Ан нет, не получается. Едва открыв глаза, царь сразу вспомнил давешнего казака.

– И так забот полон рот, а тут еще варнак этот на голову свалился. Как он там сказал, мол, царь – не бог. Без тебя, вражина, знаю, что не бог, и пред господом за все грехи ответ держать придется.

Впервые в жизни грозный властелин всея Руси пожалел о том, что не родился воином.

– Хорошо им, людям ратным, приняли смерть в бою за веру да отечество и сразу же на небеса взошли. А мы, цари, страдай за всю державу. Власть, она ведь только поначалу окрыляет, но с годами начинает на шее камнем виснуть и не в омут, в преисподнюю тянуть.

Припомнив о геенне огненной, Иван Васильевич аж застонал и сел в постели.

Из всей челяди в опочивальне государя находился только Годунов. Лик окольничего выражал привычную озабоченность, однако в черных, по-татарски раскосых глазах его светилось радостное нетерпение. Видать, Борис явился с какой-то вестью, и вестью, судя по всему, приятной.

– Как спалось, надежа-государь? – отвесив поясной поклон, подобострастно вопросил хитроумный царедворец.

– Душу понапрасну не томи, говори, зачем явился? – строго приказал повелитель.

– Даже и не знаю, с чего начать, слишком уж нежданно столь великая и радостная весть для всей державы русской до нас дошла.

– Ты вот что, речи витиеватые с Данилкой-палачом будешь вести, когда твой черед настанет, он это любит, а со мною просто говори, – пригрозил царь.

Боязливо пятясь, государь-то и на радостях прибить способен, окольничий единым духом выпалил:

– Сибирь казаки воровские покорили!

– Какие такие казаки? – Иван Васильевич аж вскочил с постели.

– Те самые, которых Строгановы тайком на службу взяли. Ты их, государь, за грабеж ногайских городков да каравана посла турецкого опале предал, а они этих разбойников приветили и в поход против татар сибирских снарядили. Я об этом год назад еще сказывал.

Гадить Строгановым у Бориса не было причин, но чтоб обезопасить себя от неприятностей, он решил поведать все, как есть. Подвиг-то казаки славный совершили, но ведь не по велению царя, а по своей разбойной волюшке да с купеческой подначки. Неизвестно, как еще Иван Васильевич на самоуправство эдакое взглянет.

Царю, однако, было не до пройдох-купцов и былых провинностей станичников, принесенное наперсником известие повергло его в трепетный восторг. Сибирь – это не Казань, не Астрахань. Это самый лакомый кусок былой Великой Золотой Орды. Причем кусок, который влезет в рот не каждому. И вот на тебе – шайка беглых варнаков одолела хана сибирского, которого и сам всесильный повелитель всея Руси тайком побаивался, потому и Строгановым запретил ордынцев гневить. В такое верилось с трудом.

– А ты не врешь, пес шелудивый? Откуда сия весть? – Посольство прибыло от атамана Ермака.

– А то не самозванцы-шаромыжники, которые хотят обманом награду получить?

– Нет, мой государь. Самые что ни на есть казаки. К тому же разодеты, как князья, и дары такие привезли, с которыми любая награда не сравнится. Да ты и сам увидишь, коль захочешь их принять, – уверенно ответил Годунов.

– Вели, чтобы одежды подавали, тотчас же приму.

– Куда прикажешь привести станичников? Они возле крыльца дожидаются.

– Ты же сам разбойников в послы определил, стало быть, веди в палату грановитую, не в опочивальне ж мне твоих воров встречать, – усмехнулся Грозный-государь.

43

Едва переступив порог, Иван Васильевич окончательно уверовал, что счастье улыбнулось ему не в шутку, а всерьез. Лишь скамейки возле стен, на которых восседали думные бояре, да ковер, лежащий на проходе к трону, не были завалены мехами, остальной весь пол скрывали горы драгоценной мягкой рухляди. Глядя на огромные вязанки не каких-нибудь белок иль куниц, а черно-бурых лис и пушистых сибирских соболей, он едва не вскрикнул от восторга – это были не просто дары, это были настоящие сокровища.

Взойдя на трон, государь нетерпеливо вопросил стоявшего по леву руку Митьку:

– А где казаки-то?

– Годунов с минуты на минуту должен привести.

– Поди, поторопи.

Трубецкой метнулся к выходу, но тут же воротился, громогласно объявив:

– Посланец атамана Ермака, Иван Кольцо с сотоварищами.

В распахнутую князем дверь неторопливым, чинным шагом вошли станичники. Их было трое, большее число охранники просто побоялись допустить к государю, и, пожалуй, не напрасно. Статные, высокие, как на подбор, разбойники-казаки напоминали сказочных богатырей, способных сокрушить любую преграду.

Подойдя к великокняжескому престолу, те двое, что шли чуть позади, остановились, а передний, он, видать, и был посол, поднялся к трону. Опустившись на одно колено, казак склонил перед царем свою буйную, тронутую легкой сединой чернявую голову.

– Встань, – милостиво дозволил Иван Васильевич, но, как только атаман поднялся, царь в ужасе воскликнул: – Ванька, Колычев!

Трудно, почти что невозможно было признать в матером казачине шаловливого красавчика Ванюшку Колычева, племянника замученного митрополита Филиппа, но государь, однако же, узнал своего бывшего стремянного. «А Малюта уверял, будто бы весь род их извел под корень. Выходит, врал, паскуда. Ну конечно, был же слух, что Ванькина сестрица раскрасавица из родительского дома с полюбовником на Дон сбежала. Видать, и он, когда опала началась, вслед за ней к разбойникам подался. Ишь, в орла какого из желторотого щегла обратился», – уже более спокойно подумал Иван Васильевич.

В ответ на возглас повелителя всея Руси посол казачий даже глазом не моргнул. Улыбнувшись, он с почтением, но уверенно возразил:

– Извиняй, надежа-государь, ошибся ты. Иван я, верно, фамилии же вовсе не имею, потому как не боярин и не князь, а средь братьев-казаков Кольцом зовусь, – при этом правая его рука невольно легла на левый бок, туда, где завсегда висела сабля, однако сабли не было, ее забрали стражники при входе.

Митька Трубецкой почуял неладное и сделал шаг вперед, но царь поставил перед ним свой посох – не суйся, мол, когда не велено.

– И то верно, Ивашка Колычев-то трусоватым был. Скуратов сказывал, когда за ним пришли, со страху удавился, а ты, видать, на редкость отчаянный. Мы ж разбойника Кольцо за ослушание год назад еще приговорили к смерти, – язвительно промолвил он.

– Казаку, тем боле атаману, быть робким не положено, – гордо заявил Ванька-старший. – Но не из лихости и уж, конечно, не по глупости к тебе я, государь, явился, просто дело мне поручено великой важности.

– Разве могут быть дела у человека важнее его жизни? – искренне удивился помазанник божий.

– Конечно, – коротко ответил разбойник, при этом в голосе его царю послышалась такая святая уверенность, что он поверил – варнак не врет и действительно до самозабвения предан если не ему, то вере и отечеству, а кто посланник атамана Ермака на самом деле, Кольцо или Колычев, какая разница. Ради царства Сибирского провинности как одного, так и другого нетрудно позабыть.

– Ладно, не будем былое ворошить. Не зря же говорится, кто старое помянет, тому глаз вон, – снисходительно махнул рукой Иван Васильевич. – Сказывай про дело, за которое даже голову готов сложить.

Решив, что самое плохое уже осталось позади, Кольцо, расправив плечи, торжественно изрек:

– Атаман Ермак с сотоварищами шлют тебе, владыке православному, земной поклон, – при этом сам он поклонился лишь в пояс, – и просят страну Сибирь, у нехристей поганых завоеванную, в державу русскую принять.

Уговаривать царя не пришлось. Стукнув посохом об пол, он не менее торжественно провозгласил:

– Быть по сему, – и лишь потом насмешливо осведомился: – А теперь скажи по совести, с чего вы вдруг решили моей власти покориться? Для вас, станичников, насколь я знаю, воля вольная слаще девок и вина.

– Оно, конечно, так, чего греха таить, да только в этой жизни каждому свое предназначено. Казакам – воевать, кузнецам – клинки ковать, – рассудительно промолвил атаман.

– А государям – править, – добавил строго Грозныйповелитель.

В ответ Кольцо лишь тяжело вздохнул да согласно кивнул своей бедовой головушкой.

– Слава богу, наконец-то поняли, что нельзя без строгости, иначе сами же друг другу глотки перережете, – обрадовался царь.

– Ну это вряд ли, строгости у нас своей хватает, – печально улыбнулся атаман.

– Чего ж тогда недостает? Пороха, свинца да соли с хлебом?

– Попа у нас еще недостает, – попытался отшутиться Ванька-старший.

– Ну, с попом-то, парень, всего проще. Чего-чего, а этого добра пока хватает, – тоже усмехнулся государь, однако тут же злобно вопросил: – Отчего ж, как в прошлый раз, к своим дружкам купцам не обратились?

– Мы люди хоть и не богатые, но гордые. Решили – лучше повелителю всея Руси служить, чем каким-то там барыгам хитроблудым.

Кольцо сам не ожидал, что своим бесхитростным, даже дерзким ответом так польстит царю. Аж порозовев от удовольствия, Иван Васильевич обернулся к Годунову, который незаметно, но уверенно занял место по праву руку от трона, и распорядился:

– Пиши, Бориска, указ. Сибирь отныне и на веки вечные землею русской объявить да в державу нашу наравне с другими землями принять. Управителем туда назначить князя Степку Болховского, а в товарищи ему определить воеводу Ваньку Глухова.

Углядев, как помрачнел разбойный атаман, государь по-свойски пояснил:

– Ты, Ваня, рожу-то не криви. Таков порядок, нельзя владенью моему быть без наместника. А от этих олухов, я вам прямо скажу, ни вреда, ни пользы не будет, потому как оба пустое место. Пущай катятся в Сибирь, хватит здесь мои глаза мозолить. Далее запоминай, – кивнул он Годунову, нисколь не сомневаясь, что указ будет написан слово в слово. – Выдать казакам зелья огненного да прочего припасу воинского, а также пропитание.

– Сколько выдать? – попытался уточнить Борис, помня о царевой бережливости.

– Сколь попросят, столько и дай. Да про пушки не забудь, распорядись, чтоб нынче же с десяток новых мелких орудий отлили, большие-то не утянуть в такую даль. Еще что надобно? – Иван Васильевич вопрошающе взглянул на Кольцо.

– Бойцов бы нам, надежа-государь, шибко многие казаки полегли в боях.

– Ваньке Глухову дать под начало сотню стрельцов. – Больно маловато, – посетовал атаман.

– Где ж я больше-то тебе найду? Война идет, вот замиримся с поляками – еще пришлю.

– Коли хорошенько поискать, бойцы всегда найдутся. Нам бы даже те сгодились, которые в застенках сидят. Пускай своею кровушкой не катов радуют, а провинности искупают, – как бы в шутку предложил атаман. Он уже сообразил – более удобный случай, чтоб попросить за Княжича, вряд ли представится, но решил зайти издалека.

Царь одарил его недобрым, испытующим взглядом, однако вслух почти что с радостью изрек:

– Казак-то верно говорит. Сколько у нас ляхов да литвинов по острогам сидит, только хлеб мой даром жрут. Вояки, как я слышал, они справные, пусть теперь не за своего короля-католика, а за меня, православного царя, повоюют. Слышь, Бориска, насчет пленников сегодня же распорядись. Скажи, мол, кто готов ко мне на службу перейти, прощение и полную свободу получит.

Уразумев, что государь все понял, но решил схитрить, Кольцо собрался было напрямую попросить за Княжича и даже рот открыл.

– Не спеши, и о награде будет речь, – перебил его Иван Васильевич. – Сколько вас в живых осталось?

– Чуть побольше половины, душ четыреста без малого.

– Всего-то? Как же вы смогли столь малым войском одолеть царя Сибирского?

– Как видишь, – пожал плечами атаман.

– Да уж вижу, – государь еще раз оглядел разбросанные по полу сокровища. – Ладно, нет худа без добра. Тем, кто выжил, больше достанется, – взмахнул он ободряюще рукой и поманил перстом Годунова. – Стало быть, так: простым казакам жалую по пятьдесят серебряных монет, старшинам – по сотне. Атаману Ермаку, помимо царского благоволения, ковш серебряный, шубу с моего плеча да две брони с орлами золотыми. Хотя сей атаман не двух, а двадцати воевод наших стоит. Ему, – кивнул царь на Кольцо, – перстень подбери, он, видать, до них большой охотник. Да такой, чтобы не стыдно было пред людьми государевой наградой похвастаться.

– Не надо мне награды, государь, дозволь слово молвить, – взволнованно попросил атаман.

– Я ж уже сказал, не торопись, у меня тебе еще один подарочек имеется, особенный. Пойдем, посмотрим, как он там, живой ай нет.

Поднявшись с трона, Иван Васильевич как был, в полном царском облачении, направился в сопровождении атамана да Годунова с Трубецким к выходу. Шли они довольно долго и наконец остановились возле мрачных серого камня палат. По потекам крови на крыльце Ванька-старший сразу догадался, что сие не что иное, как застенок. «Обманул меня, похоже, государь, обнадежил сладкими речами, обещал про все провинности забыть, да, видно, не смог. Ну что же, кровопивец, он и есть кровопивец, – заключил лихой разбойник, но тут же вспомнил Разгуляя, Лихаря с Лунем да младшим Бешенным. – Ничего, еще посмотрим, чья возьмет».

Воспоминанье об отчаянных хоперцах вернуло атаману бодрость духа, и он дерзко глянул на царя.

– Неужто в самом деле не боишься? – изумился тот.

– А чего бояться-то, от судьбы ведь все одно не уйдешь.

– Это верно, – тяжело вздохнул Иван Васильевич, кивая на дверь. – Ну заходи, коль такой смелый.

44

Войдя в застенок, Кольцо увидел верзилу палача с откормленной брыластой харей и привязанного к дыбе, но пока еще не вздернутого на ней человека. Окон в узилище не было. Оно тускло освещалось багрово-красным пламенем жаровни, на которой кат калил железный прут, однако атаман сразу же признал в истязуемом Княжича. Палач меж тем настолько увлечен был своим делом, что не сразу углядел пришельцев. Раскалив железо добела, он с ненавистью прошипел:

– Сейчас ты у меня заговоришь, песни станешь петь Соловей-разбойник, – и секанул прутом Ивана вдоль спины. Хоперский есаул лишь вздрогнул, но голоса не подал.

– Молодец, не только телом, а и духом крепок, – одобрительно изрек Иван Васильевич, положив ладонь на атаманово плечо. – Эй ты, брыластый боров, тебе кто пытать его велел? – с угрозою воскликнул он.

Увидев государя, кат, недолго думая, повалился ему в ноги да испуганно заныл:

– Так он же сам напросился.

– Так вот прям и попросил – жги меня огнем, Данилка, – усмехнулся государь.

– Не совсем, конечно, так. Я хотел с ним по душам поговорить, расспросить о том, о сем, а этот злыдень молчит, словно в рот воды набрал. Вот я и решил проверить – не немой ли он.

– Гляди, Данилка, в другой раз за ослушанье покараю. Это воинами моя держава оскудела, а тебя кем заменить, найдется.

Подмигнув Кольцо, Иван Васильевич насмешливо добавил:

– Народец у нас тот еще, каждый третий в душе палач, а здесь, в кремле, так каждый первый в каты сгодится. Верно, Митька, говорю? – вопросил он Трубецкого.

– Тебе видней, надежа-государь, – уклончиво ответил тот, потупив взор.

Пнув душегуба сапогом под зад, чтоб не крутился под ногами, царь указал на – Княжича и вкрадчиво промолвил:

– Вот, полюбуйся, Ваня. Такой же, как и ты, донской казак. Семнадцать слуг моих, средь них двух князей, загубил, в самого меня намеревался с лука стрельнуть. Он тебе, случаем, не знаком?

– Знаком, надежа-государь. Это побратим мой, Иван Княжич.

– А почему молчишь?

– От изумления, потому что уж кого-кого, а его, царева волка, не ожидал в твоем застенке встретить.

– Псы-опричники у меня, верно, были, а про волков я сам впервые слышу, ну-ка поясни, – с явным интересом попросил Иван Васильевич.

– Что тут пояснять. Ванька вором не был отродясь. За зипуном на Волгу ни разу даже не хаживал, только с нехристями дрался. А когда князь Новосильцев в станицу нашу прибыл казаков в твое войско призывать, одним из первых на призыв его откликнулся. Кабы он да атаман Емеля Чуб пример не подали, то Хоперского казачьего полка, того, что с польскими гусарами насмерть бился, вовсе б не было. Так вот их, хоперцев, на Дону волками царскими прозвали.

– Говоришь, встречал его на войне? – кивнув на Княжича, обратился государь теперь уж к Трубецкому. – Ты ведь тоже у меня герой.

– Да как сказать, – пожал плечами Митька. – Иван полковником был, а я простым бойцом в дворянской коннице, так что дружбу не водили, а вообще-то Княжича все войско знало.

– Кем-кем, полковником? – не поверил царь.

– Ну да, опосля того, как атамана их смертельно ранили, он начальство над казаками и принял. Его Шуйский дважды награждал.

– Не могет такого быть, – снова усомнился государь. – Для Петьки только он один и самый храбрый, и самый умный на всем белом свете.

– Иначе нельзя было. В первый раз Иван лазутчиком ходил во вражий лагерь и захватил полковника шляхетского. В другой – со своими казаками атаку польских гусар отбил, а потом всего лишь с полусотней сквозь их ряды прорвался да все пушки у католиков взорвал, – поведал Трубецкой.

– А что людей твоих касаемо, надежа-государь, – не замедлил вмешаться в их беседу атаман, – тут явно что-то не так. Иван, когда в младенчестве родителей лишился, отцу Герасиму, попу нашему, сыном стал, тот, как и положено священнику, его в почтении да любви к царю, отечеству и вере воспитал. Ты ж сам сказал, что царедворцы у тебя народ паскудный, наверняка какую-нибудь подлость сотворили, вот Ваньке и пришлось от них обороняться, иль защищать кого.

– Он не кого-то, он свою полячку защищал, – гневно прорычал Иван Васильевич. – Дурак ты, атаман. Мне на охранников и даже на князей, им позагубленных, наплевать. Я сам их чуть не каждый день караю, но побратим твой на меня, помазанника божьего, руку поднял, а это хуже любого воровства, любого ослушания.

Обернувшись к – Княжичу, царь еще более гневно заорал:

– Твоих дружков послушать, так ты святой угодник, да и только. Загадал, вражина, загадку государю своему, а теперь молчишь. Как вот мне теперь с тобою поступить?

Первый есаул славного Хоперского полка, муж невенчанный замученной красавицы Елены и неудавшийся цареубийца одарил властителя всея Руси каким-то странным, полусумасшедшим взглядом, устало вымолвив при этом:

– Поступай, как хочешь, мне теперь уж все одно.

– Ишь, разговорился, а я-то думал, он взаправду немой, – вякнул из своего угла палач Данилка.

– Цыц, поганое отродье, – прикрикнул на него государь.

– Значит, власть цареву все же признаешь, – уже более миролюбиво вопросил Иван Васильевич Княжича.

– Куда ж деваться-то, я ведь русский казак. Нет над нами никого, кроме господа на небе да царя на земле – так на вольном Дону заведено.

– А ну сними с него оковы, – неожиданно распорядился Грозный-повелитель.

Кат схватил свой молот и принялся долбить им по цепям, однако те не поддавались. Видать, заковывать людей в железы у Данилки получалось много лучше, чем расковывать.

– Дай-ка я, – оттолкнул палача атаман. Четырьмя ударами Кольцо сбил оковы с побратимовых рук и ног, об ошейнике он впопыхах забыл. Снятый с дыбы Княжич пошатнулся и едва не упал, но Ванька-старший подставил ему свое крепкое плечо.

– А вы, случаем, не сродственники? – вкрадчиво осведомился государь, глядя на стоящих перед ним в обнимку черного и белого чертей.

– Все казаки братья , – улыбнулся атаман.

– А все-таки вы люди необычные. Один за бабу ополчился на царя, другой, имея за плечами смертный приговор, не побоялся в кремль ко мне явиться, – растерянно промолвил Иван Васильевич.

Властелин державы православной вдруг ясно понял, что не на нем, а на таких вот Ваньках, способных ради любимой бабы, а то и просто так, по дружбе, без колебаний жизнь отдать, и держится русская земля.

– Смертью я тебя карать не стану, это без толку, – сказал он, обращаясь к Княжичу. – Я тебя иначе накажу. Ты давеча сказал, мол, царь не бог, а только старший средь людей. Ну что ж, господь пускай нас и рассудит.

Вдарив об пол посохом, Иван Васильевич не столько грозно, сколь торжественно изрек:

– Властью, мне всевышним данной, предаю тебя анафеме и проклинаю весь твой род в восьми коленах.

Затем задумчиво добавил:

– Видел я, как ты отродью предан своему. Елену даже отказался хоронить ради него. Вот пущай потомки за твой великий грех и расплачиваются. А мы с тобою с того света поглядим, как им житься будет с эдаким проклятием, и узнаем – можно али нет на власть священную руку поднимать. Теперь же уходи, смотреть на тебя да твоего побратима-вора больше не могу.

Кольцо уразумел, что далее испытывать судьбу не стоит, надо поскорее ноги уносить. Подхватив полубесчувственного Ваньку, он направился к выходу. Когда казаки удалились, царь повернулся к Трубецкому и, кивнув им вслед, распорядился:

– Саблю Княжичу верни, пускай татар сибирских ею рубит, у него это ловко получается.

– Как прикажешь, надежа-государь, – без особых сожалений ответил Митька.

Иван Васильевич тяжело вздохнул. Опираясь на Борискино плечо, он шаркающей, старческой походкой вышел из застенка.

Прощенные ослушники стояли неподалеку от крыльца, ожидая, когда товарищи подадут им коней. Стоял, верней, один Кольцо. Княжич, словно вусмерть пьяный, повис у него на руке.

– Иван, – окликнул атамана царь. – А про попа-то мы совсем забыли.

– Не печалься понапрасну, государь, в другой раз священника отыщем, а покуда побратим сгодится. Он все молитвы знает, как-никак поповский сын, – насмешливо заверил Ванька-старший.

«Поповский, говоришь. А не твоей ли блудницысестрицы это выродок, неспроста ты так о нем печешься», – подумал Иван Васильевич, а вслух сурово пригрозил:

– В другой раз я вам, охальникам, обоим головы сниму, – видать, ему не очень-то понравилось, что Кольцо определил в отцы святые преданного анафеме Княжича.

К счастью, в это время подъехали казаки и Трубецкой на Ванькином Татарине.

– Езжай, покуда я не передумал, да смотри, Иван, о деле помни. Знаю вас, разбойников, доберетесь до вина, обо всем на свете позабудете. Придется вам потом в своей Сибири заместо хлеба локти кусать. И знай, чернявый черт, с тебя особый спрос – как с этим херувимом, цацкаться не буду, за все спрошу еще при этой жизни.

Отдавая – Княжичу булат, Митька доверительно шепнул:

– Забирай свое оружие в целости-сохранности, кинжал да пистолеты там, в седельной суме лежат.

– Благодарствую, – не глядя на него, промолвил Ванька и, взобравшись с помощью Кольцо в седло, добавил отрешенно: – Прощай.

– Ты прощаться-то не торопись, наверняка еще свидимся, – заверил юный князь.

Расставшись с казаками, он вернулся к своему повелителю:

– Может быть, прикажешь, государь, коня подать?

– Не надо, так дойду, – ответил тот, направляясь восвояси. У великокняжеских палат Иван Васильевич остановился. Взглянув на Годунова с Трубецким, он строго приказал:

– Нечего за мной хвостом таскаться, ступайте по своим делам, я один побыть желаю.

Когда наперсники поспешно удалились, грозный царь поднялся на крыльцо и посмотрел на покидающих кремль станичников. Тоскливо было на душе у властителя державы православной. Встреча с лихими побратимами не прошла бесследно даже для его давно окаменевшего сердца.

– Сейчас на радостях напьются, потом в Сибирь поедут с татарвою воевать, сгинут там, в бою неравном, и прямиком на небеса отправятся. До чего ж у молодцев все в жизни просто да легко. Ни богатства с властью им не надобно, и без них умеют быть счастливыми, – с завистью подумал Грозный-царь.

Ему вдруг жутко захотелось вместе с отчаюгамиказаками сразиться с нехристями и под свист клинков да пуль со стрелами уйти в небытие. А тоскливо было от того, что всемогущий государь прекрасно понимал – никогда не сможет он сделать этого. И даже не из трусости. Простонапросто, в отличие от Княжича с Кольцо, для которых власть, скорей, обуза, нежели радость, Иван Грозный без власти никто, так, пустое место, вроде Степки Болховского да Ваньки Глухова. Ради власти государь готов был поступиться даже спасением души.

– Ладно, хватит попусту душу травить. Ванька – вор и тот вон понимает, что каждому свое, – попытался успокоить самого себя Иван Васильевич. – А за станичников надо взяться всерьез. Не на одном Дону, по всем границам следует обзавестись казачьим воинством. Пущай мою державу охраняют да соседей подлых в страхе держат. И как я раньше не додумался до этого, им же, в отличие от стрельцов, даже платить не надобно. Сами все, что нужно, у поганых иноверцев отнимут. Чуток прикармливать, конечно, буду, чтоб совсем от рук-то не отбились.

Государь, конечно же, не думал не гадал, что его мудрое решение воплотится в жизнь аж через двести лет и совсем уж при другом правителе Святой Руси. А как бы он, наверно, удивился, узнав, что правитель этот будет бабой, да еще немецких кровей в придачу, правда, с благозвучным русским именем Катя-Катерина.

45

– Лучше брось, Демьян, сию дурацкую затею. Писать доносы хорошо лишь на того, кто в опале пребывает, а казаки нынче в такой чести, что как бы против нас самих писанина твоя не обернулась, – с сожалением промолвил Бегич и, скомкав Демкину цидулку, поднес ее к пламени свечи.

– Тебе видней, – пожал плечами приказчик Строгановых, с явным сожалением глядя, как огонь обращает в пепел творение его подлых рук. – Мне-то что, я лишь по старой дружбе за честь твою хотел вступиться.

– Я-то тут при чем? – не на шутку удивился сотник.

– Ну ежели вам, Евлампий Силантьевич, не в обиду, что жена ваша любезная Мария с казачьим атаманом баловалась, тогда, пожалуй, ни при чем, – паскудно усмехнулся Демьян.

– Врешь, собака, – Бегич вдарил кулаком о стол и потянулся к жидкой бороденке доброжелателя.

– Может быть, и вру, – равнодушно согласился тот, на всякий случай отодвигаясь подальше от обманутого мужа. – Я им свечку не держал. Только как-то странно получается – атаман-то всех гостей повыгнал и с Марией на всю ночь наедине остался. К чему бы это?

– Сергуньку, сына расспрошу, он при Машке неотлучно находился, – трясясь, как в лихорадке, сказал Бегич.

– Конечно, расспроси, еще у Федора-десятника, вон, справься о своей супружнице, тот тоже глаз с нее не сводит.

– То-то она, сука такая благостная, из плену воротилась. Меня за то, что бросил их на произвол судьбы, ни единым словом не упрекнула, – злобно прошипел Евлашка и тут же осведомился: – А ты имя атамана этого, случаем, не знаешь?

– Как не знать, о нем теперя вся Москва талдычит. Это тот самый Ванька Княжич, который Одоевского убил, а государь его помиловал. В застенке малость подержал да с миром отпустил. Вот я и хотел его вину усугубить доносом, – пояснил Демьян.

– Княжич! – аж позеленев от ярости, Евлампий вскочил из-за стола. Сокрушенно качая головою, он простонал в бессильной злобе. – Опять ты мне дорогу перешел, белый черт.

– Да ты, никак, уже встречался с ним? – ухмыльнулся соглядатай.

– Встречался, только этот гад заговоренный увернулся от пули моей. Ну ничего, более такого не случится, при первой же возможности его убью.

– Вряд ли она тебе представится. Казаки со дня на день обратно в Сибирь уходят, – глумливо заявил Демьян.

Однако сотник даже не заметил очередной издевки подлеца-приятеля и с превеликим изумленьем вопросил:

– Как же он сумел царевой кары избежать? Это же неслыханное дело, чтоб ослушник живым из лап Ивана Васильевича вырвался.

– Говорят, его дружок, разбойный атаман Кольцо, выкупил.

– Да неужели можно самого царя подкупить? – засомневался Бегич.

– Купить, Евлаша, кого угодно можно, – заверил многоопытный пройдоха. – Только стоят все по-разному. Один и за копейку маму родную продаст. Другой, подобно Иуде, в тридцать сребреников обойдется, а царь-батюшка от казаков целое царство получил. За такую мзду и про погибель Одоевского можно позабыть.

– И что, Сибирь действительно богатая страна? – неожиданно поинтересовался сотник, при этом в глазах его полыхнула уже не ревность, а алчный блеск.

– На редкость, даром, что ли, мои хозяева туда стремятся. Копейки ж нищему не подадут, но тут не поскупились Ермака нанять с целым войском.

– Так, может быть, и мне туда податься? Ванька Глухов меня звал, их с князем Болховским государь наместниками в эту самую Сибирь посылает, а Ванька ж воевода только на словах. Он не то, что пушечной пальбы, скрипу тележного боится, без помощника из настоящих воинов ему никак не обойтись.

– Верно мыслишь, Евлампий, – оживился соглядатай. – А там, глядишь, и я к тебе переберусь, надоело до смерти служить купчишкам. Вместе б мы в Сибири высоко поднялись, приказных дьяков там покуда нету, беспошлинно можно торговать.

– Да катись ты со своей торговлей, мне Княжича надобно убить, – рыкнул сотник, правда, без особой злобы, похоже, супротив наживы он тоже не возражал.

– И не одного его, старшин казачьих всех придется извести, чтоб дела вершить нам не мешали. Только это уж, Евлампий, твоя забота, ты ж у нас великий воин, – усмехнулся поганенько Демьян, протягивая сотнику руку. – Стало быть, договорились? По рукам?

– По рукам, – ответил тот, и нелюди скрепили свой подлый сговор рукопожатием.

46

Кабак, куда перебрались хоперцы по совету Ванькистаршего, оказался именно тем самым, в котором они были год назад, когда сопровождали на торжище свою княгинюатаманшу.

Пройдоха целовальник, увидав Разгуляя с Бешененком, побледнел, но с благостной улыбкой провозгласил:

– Проходите, гости дорогие, князь меня о вас предупредил. Я, как он велел, всех шаромыжников повыгнал, чтоб вы могли спокойно выпить-закусить.

– Здравствуй, сволочь мордатая, – поприветствовал его Максимка на свой лад. – Только я что-то в толк не возьму, про какого князя ты лопочешь?

– Про того самого, который атаманом казачьим сделался. Он был тут давеча, велел кабак освободить от всякой нечисти. Сказал, что здеся его войско в поход сбираться будет. Даже денег дал, чтоб я винца заморского для казачков купил.

– Да уж помню, какой сивухой ты нас потчевал в прошлый раз, – усмехнулся Бешененок и, обернувшись к Разгуляю, спросил: – Кольцо, он что, для пущей важности себя в князья возвел?

– Ты Ваньку-черта еще плохо знаешь, с него и не такое станется, – махнул рукой Митяй. – Давай-ка лучше облачайся в свои лохмотья да к месту лобному ступай, разузнай насчет казни. Ты ж, Андрюха, езжай к нашим, отбери с десяток самых боевитых да приведи сюда, а то покуда мы тут дурака валяем, Ванькам головы поотсекут.

Перечить хорунжему никто не стал. Обрядившись нищим, – Максим отправился на площадь, а Лунь поехал на посад, оставив Лихаря и Разгуляя в кабаке томиться ожиданием.

Первым воротился сотник аж с двадцатью охотниками, среди которых Митька увидал Соленого. «За Максимкой потянулся, похоже, будет с парня толк», – подумал он.

– Еле-еле остальных уговорил остаться. Сказал, мол, главное сражение у ворот в Китай-город предстоит, – шепнул Андрей хорунжему.

Станичники расселись за столами, но пить и даже есть ни один из них не стал. Кто принялся точить клинки, кто заряжать пистоли, большинство же просто маялись душой в ожидании предстоящего боя. Воевать с самим царем, да не где-нибудь, а в Москве – это тебе не шутка.

Бешененок заявился только на исходе дня и еще с порога сообщил:

– Видно, у царя сегодня постный день, казни нынче вовсе не будет.

– Ты уверен? – недоверчиво спросил Назар.

– Куда уж верней. Чуть не до темноты по площади слонялся, когда ж все сроки вышли, прикинулся блаженным да полюбопытствовал у стражников, тех, что у кремлевской башни караул несут, когда же казнь-то будет, мол, нарочно из краев далеких прибыл, чтоб посмотреть, как государь карает непокорных. А они и говорят: ступай отсель, убогий, в другой раз на душегубство наглядишься, нынче государь с казачьими послами занят, не до казней ему. Выходит, допустили атамана до царя, – заключил Максим.

В это время за окнами раздался конский топот и радостные возгласы.

– А вот и князь пожаловал, – воскликнул целовальник. Пройдоха не ошибся. Вскоре дружною гурьбой в кабак вошли Ермаковы посланцы.

– Да вы, как погляжу, зря время не теряли, – сказал Кольцо, окинув взглядом суровые лица вооруженных до зубов хопрецев. Шаловливо подмигнув Ивану, которого вел под руку, он ободряюще добавил: – Ты, Ванька, только погляди, как братья на твою защиту поднялись. С такими сотоварищами впадать в уныние просто грех, да и только. Принимай-ка, Митька, атамана своего, а то царевы слуги его так измордовали, что еле ноги тащит.

– Да неужто государь добром вас отпустил? – воскликнул Разгуляй, подхватывая Княжича.

– А чему ты удивляешься? Два умных человека, как, к примеру, я с Иван Васильевичем, завсегда договориться могут, так, чтоб одному из них приятно было, а другому при этом не обидно.

– Уговор тут ни при чем, просто струсил ваш надежагосударь, понял, что казачество злобить – себе в убыток. Что-что, а силу кровопийцы уважают, – презрительно изрек – Максим. Похоже, парень был разочарован тем, что не пришлось с самим царем схлестнуться.

– Ну, в этом ты отчасти прав, – охотно согласился Ванька-старший, чем вызвал одобрительный ропот станичников.

Уведя Ивана от суеты подалее на кухню, Разгуляй вернулся к атаману.

– Что это с ним? Он какой-то малость не в себе.

– А ты что хотел, чтоб Ванька после смерти Елены да всего прочего, что с ним приключилось, трепака с тобою начал отплясывать? На нем же места живого нет.

– Эй, Тишка, – позвал Кольцо целовальника. – Чего изволишь, ваша милость?

– Вот что, Тихон, баню истопи, но не шибко жарко, да снадобья для ран сготовь, того самого, которым меня лечил.

– Все исполню в лучшем виде, князь, не имей сомнений, – заверил пройдоха и, поклонившись чуть ли не до полу, удалился.

– Чего это он тебя князем называет? – полюбопытствовал Митяй.

Кольцо чуток смутился, однако весело ответил:

– За те деньжищи, что я ему переплатил, и персидским шахом можно величать. Ладно, вы тут погуляйте напоследок, только вусмерть не упейтесь. Завтра надо будет обоз снаряжать, а послезавтра отправляемся, неча понапрасну судьбу испытывать.

– Это верно, поскорей отсюда надо убираться, пока беды не нажили. В Москве, как говорится, хорошо, но чем подальше от нее, тем лучше, – согласился Митька.

– Вот что, Дмитрий, ты у нас же самый крепкий на вино, присмотри, чтоб казачки кабак не разгромили, а я покуда Ванькой займусь, – распорядился атаман, уходя к своему младшему побратиму.

47

Княжич сидел в дальнем темном углу на колоде для разделки туш, в которую был воткнут большой, остро отточенный топор, и пил вино прямо из кувшина.

– Ты что, как бедный родственник, забился в угол, пойдем к столу, – позвал его Кольцо.

– Нет, это место мне в самый раз. Тут и плаха, и секира имеются, как раз все то, что надобно для души моей грешной.

– Что-то я тебя, брат, не пойму, – насторожился Ванька-старший.

– А что тут понимать, жить мне более невмоготу. Зачем ты из застенка меня вызволил?

– Ах вот, значит, как, – еще строже изрек Кольцо. Наконец-то разглядев на Княжиче ошейник, он предложил: – Может, для начала я Данилкино ожерелье с тебя сниму, а то негоже в царствие небесное в доспехе собачьем отправляться. Подай-ка мне твой кинжал.

Несмотря на умопомрачение, Княжич был уже при всем своем оружии, Вынув из-за голенища заветный клинок, он покорно отдал его наставнику. Прижав к колоде израненную Ванькину голову, тот рубанул каленой сталью по заклепке, да так, что несколько шипов с ошейника обломились.

– Так-то лучше, – сняв оковы, Кольцо швырнул их прямо в печку. – Значит, как Елена, руки на себя решил наложить? Ну что ж, это дело нехитрое, только сомневаюсь, что она твой выбор бы одобрила. Тебе теперь не только для себя, но и для нее прощение надобно у бога заслужить.

– Да как его заслужишь? – еле слышно прошептал Иван.

– Как и подобает казаку – в сраженьях за отечество и веру.

– Ты, брат, про царя еще забыл, – печально улыбнулся Княжич. Похоже, понемногу он начал приходить в себя.

– Да черт с ним, с государем. У нас Барбоша погиб, из старшин у Ермака только я да Васька Мещеряк с Никитой Паном остались, а Ванька Княжич – первый на Дону боец, как обрюхаченная девка, богопротивной смертью помереть задумал.

– Нет больше Княжича, – задумчиво сказал Иван, видать, опять впадая в умопомрачение.

– А кто ж ты есть?

– Да вот этот самый шип с оковы, – ткнул перстом в колоду Княжич. – Сломленный и никому не нужный.

– Вот что, парень, перестань дурить, а то сниму портки и выпорю на правах старшего брата, – вспылил Кольцо. – По башке-то бить нельзя, и так дурная да еще пораненная.

– Не серчай, брат, просто нету сил на белый свет смотреть, как вспомню, что из-за какой-то гниды мать моего сына померла во цвете лет, и вправду хочется пистолет себе в висок разрядить.

– Не об этом думать надо, а о том, как отомстить.

– Отомстил уже, вот этими руками, – Ванька вытянул вперед дрожащие ладони. – Придушил паскуду, да что толку-то, Елену этим не вернешь.

– Я тебя, Ванюшка, распрекрасно понимаю, – положив ладонь на окровавленный затылок – Княжича, проникновенно вымолвил Кольцо. – Но не для того ж господь нас столько раз спасал от смерти, чтоб вот так вот взять, да руки на себя наложить. Уж кому-кому, а нам с тобою на судьбу-то жаловаться грех. Оно, конечно, жизнь наша лихая и шибко непредсказуемая. Разве думал я когданибудь, что мне, разбойнику, тебя, царева волка, доведется с дыбы снять. Но ведь тем и хороша казачья доля, что дозволяет отчаюгой-соколом летать, а не сидеть вороной на заборе.

Ванька-старший хотел еще о чем-то сказать Ванькемладшему, но помешали братья-казачки.

– Как вы тут? – полюбопытствовал Назар, входя на кухню. За ним следом ввалился уже пьяный Лунь с большим кувшином в руке.

– Не помешали? – Лихарю, похоже, тоже захотелось приободрить Княжича. Предугадав его намерения, тот сам спросил:

– Назар, вы в Новосильцевском имении были?

– Конечно, были, с чего б мы иначе в Москву пришли.

– Как там Андрейка?

– О сыне, Иван, не беспокойся, с ним Аришка осталась. Хотела тоже выручать тебя идти, да Разгуляй не разрешил. Так и сказал: ваше бабье предназначение – детей растить, а в лихие дела казачьи соваться нечего.

Невольно вспомнив тонкую девичью шейку с синяками от нечистых лап, Княжич тяжело вздохнул и еле слышно прошептал:

– Молодец Митяй, это он очень даже правильно сделал.

– Можно будет их проведать по пути, – предложил было Лихарь, но Кольцо так глянул на него, что Назарка сразу же умолк.

– Не знаю, поглядим, – все так же тихо ответил Ванька.

– Хватит разговоры говорить, давайте лучше пить, – предложил Андрюха.

– И то верно, – поддержал его разбойный атаман. – Пошли к столу.

Как только выпили по первой, Княжич вновь налил и, не дожидаясь остальных, осушил свою чарку, потом еще одну. Лихарь озабоченно глянул на Кольцо, мол, не хватит ли ему, и так уже кувшин целый вылакал, но тот лишь одобрительно махнул рукой как бы говоря, пущай напьется, при его переживаниях это не во вред.

Когда напрочь захмелевший Княжич ткнулся носом в стол, сразу же явился целовальник, как будто он стоял за дверью и только этого и ждал.

– Все готово, ваша милость, – поклонился Тихон атаману.

Кольцо, кивнув на Княжича, распорядился:

– Тащи гостя дорогого в баню, грязь с него острожную смой, да раны снадобьем помазать не забудь.

– То, князь, не снадобье, а бальзам, мне лекарь немчин секрет его продал.

– Ишь, как ты в Москве пообтесался, слова мудреные узнал, – засмеялся Ванька-старший.

– А то, чай, не в деревне захолустной, в столице живем, – гордо заявил пройдоха.

– Вот что, умник, найди-ка место поспокойнее, где можно было б брата спать уложить.

– Так в светелке моей бабы пусть и спит.

– Ты, Тишка, прямо как остяк сибирский, те тоже женами гостей угощают, – пуще прежнего развеселился атаман.

– Ну, до остяков мне далече, бабу-то свою я сплавил, как только ты здесь объявился, – язвительно ответил целовальник и, подхватив бесчувственного Княжича под руку, кивнул Луню, дескать, помогай давай. Как только они вышли, Кольцо сердито глянул на Назара.

– Ты про сына, а уж тем более про Елену Ваньке больше ничего не говори, и в имение гостить не сманивай.

– Это почему?

– Да потому что не хочу, чтоб он умом рехнулся, иль чего похуже не учудил.

– Неужто все так плохо? – растерянно спросил Назар.

– Куда уж хуже, али сам не видишь. – И как же быть?

– Да никак. У нас, у русских, одно лишь средство есть, чтоб горе позабыть, – новое, не менее горькое несчастье пережить, а в Сибири за этим дело не станет, – пообещал Кольцо. Он, конечно же, не думал и не гадал, что той бедой, которая изрядно потеснит в душе Княжича страдания по Елене, станет их с Назаркой гибель.

48

Благодаря вину да Тишкиному бальзаму, Иван проспал не только ночь, но и почти весь следующий день. Проснулся он уже ближе к вечеру, да и то лишь потому, что побратим разбудил.

– Вань, там пушки привезли, ты пошел бы, глянул, я-то в них, по правде говоря, ничего не смыслю, – войдя в светелку, попросил Кольцо и положил пред Княжичем совсем новую, но привычную для него одежду: красные штаны и сапоги, да белые кунтуш с рубахой. Хоперский есаул стремительно вскочил с постели, однако, крепко пошатнувшись, еле удержался на ногах. Тем не менее, как только побратим попытался поддержать его, он сердито огрызнулся:

– Об одном тебя прошу – не возись со мной, как нянька с хворым дитятей, – и, проворно облачившись, первым вышел из уютной светелки Тишкиной жены.

На задворках кабака стояли пять саней, в которых были по две небольших, явно только что отлитых, пушки. Ванька осмотрел придирчиво орудия, даже руку в жерло каждого засунул, чтоб проверить – нет ли раковин. Одобрительно кивнув, сгодятся, мол, он спросил доставившего пушки мастера:

– Как с припасом?

– Порох с ядрами попозже подвезут, – ответил тот.

– А крошево железное у вас имеется?

– Никак, картечью собрался палить? – догадался мастер.

– Ну да, ядрами-то только стены крепостные хорошо крушить, а в чистом поле против конницы от них не так уж много проку.

– Так-то оно так, да только ворога тогда придется саженей на двадцать подпускать. Поджилки-то не затрясутся?

Княжич одарил умельца дел железных таким взглядом, что тот сразу понял – казачек трястись умеет лишь с похмелья.

– И кто ж тебя премудростям пушкарским обучил? – спросил он с явным уважением.

– Мартын Черный, может, слышал про такого?

– Не только слышал, но и знал прекрасно, Черный другом мне был.

– Что значит был? – встрепенулся Ванька, уже предчувствуя недобрую весть.

– Так ведь он погиб под Псковом. Говорили, будто бы, когда поляки захватили сторожевую башню, Мартын ее взорвал. Супостатов положил не счесть, но и сам в смерче огненном сгинул.

– Жаль, хороший был человек, да и воин славный. Упокой его душу господь, – перекрестился Княжич. – Может, к нам зайдешь, винца попьем, Черного помянем.

– Благодарствую, да только я непьющий. При нашем деле огненном с зеленым змием дружить никак нельзя, – отказался мастер и добавил, с осужденьем глядя на отечные от перепою лица друзей. – И вам, ребятки, с ним дружить не советую. Вино, оно страшнее самых грозных пушек.

– Ну, это кому как, мне теперь бояться нечего, – ответил Ванька, направляясь обратно в кабак.

– Странный у тебя дружок, – обратился оружейник к атаману. – Обличием совсем еще мальчишка, а судя по повадкам, волк, огни и воды прошедший.

– Какой уж есть, только я его ни на кого не променяю, потому как он мне брат и сын одновременно, – печально улыбнулся Ванька-старший.

49

Понежиться в постели Тишкиной жены в этот вечер Княжичу более уже не довелось. Сначала побратим, видно, чтоб отвлечь от скорбных мыслей, повел его осматривать обоз со съестным припасом, в котором половина саней была загружена не хлебом да прочей снедью, а бочонками с вином. На замечание Ивана, что без вина, конечно, скучно, но мука и соль важней, Кольцо беспечно махнул рукой:

– Правильно твои казаки говорят, чай, не бояре, и на мясе с рыбой проживем.

– Как знаешь, я в том, какого сколько пропитания войску надобно, еще меньше, чем ты в пушках, понимаю, – пожал плечами хоперский есаул.

Когда ж вернулись со смотрин и только сели ужинать, явился Бешененок и, как обычно, нагло заявил:

– Чего расселись, там пополнение прибыло, идите, встречайте.

– А сам что, маленький, не можешь с людьми поговорить? Коли так, то позови Луня, – попытался осадить его Княжич.

– Не могу, меня от вида харь стрелецких с души воротит, а Луня звать без толку. Ведь Андрюха за вами и послал, он там с каким-то сотником уже чуть не подрался, – насмешливо ответил Максим.

Выйдя на крыльцо, Иван столкнулся с Бегичем. Положив ладонь на рукоять булата, есаул разгневанно спросил:

– А тебе, паскуда, чего здесь надобно? Я ж тебя предупреждал, чтоб на глаза мне более не попадался.

– Да вы что тут, белены все пообъелись. То Лунь накинулся, как будто он с цепи сорвался, теперь вот ты. Я, между прочим, не по своей охоте, по приказу воеводы Глухова сюда явился, – возмутился Евлампий и преданно глянул на Кольцо. – Вона, полюбуйся, атаман, сотню лучших бойцов в подмогу вам привел. А тебе, Иван, давно пора забыть о недоразумении, что на войне меж нами приключилось. Я ж за это, – Бегич указал перстом на шрам через всю свою левую щеку, – зла особого и ране не держал, теперь уж и подавно. Прям ума не приложу, как мне за Марьюшку тебя благодарить, – голос сотника был ласково-елейным, но в черных, глубоко посаженных глазах таился нехороший блеск.

– Да пошел бы ты куда подальше вместе с благодарностью своею, – оттолкнув Евлампия плечом, да так, что тот едва с крыльца не свалился, Иван направился к его стрельцам.

– Совсем, видать, от горя обезумел, – посетовал Бегич, кивая ему вслед. – А вообще-то мы с ним давние приятели, вместе против шляхты воевали.

Евлашка был не так уж глуп и даже не надеялся на примирение с хоперским есаулом, но он теперь из кожи лез, чтобы войти в доверие к Кольцо.

– Чего ты с ним не поделил? Мужик-то вроде неплохой и в воинских делах, похоже, сведущий, – спросил разбойный атаман, шагая рядом с Княжичем.

– Погоди, еще хлебнешь дерьма с этой сволочью, – пообещал ему Ванька.

Сотня, которую привел Евлампий, набрана была лишь из одних охотников, своею волею решивших отправиться в Сибирь. Народец в ней подобрался боевой, почти все служили ранее в полку Барятинского, побывали на войне и не понаслышке знали Княжича. На его приветствие «Здорово, мужики!» стрельцы ответили:

– Так мы теперя, атаман, тоже вроде как станичники, коль из стрелецкого в казачье войско перешли.

– Ну и молодцы, – одобрил Ванька.

– Только я не атаман, атаманом у нас будет мой старший брат, – указал он на Кольцо.

– Да, а мы надеялись под твоим началом послужить, уж больно ты удачлив, – разочарованно сказал десятник Федор, сделав вид, что не признал побившего его разбойника.

– Ишь чего захотел, а Бегича куда прикажешь деть, или он в Сибирь не собирается? – насмешливо поинтересовался Ванька.

– Еще как собирается, да не один, а с воеводой Глуховым да князем Болховским в придачу, в рот им дышло, – ругнулся бравый стрелец, тот самый, что стоял на страже у костра, когда их сотник едва не застрелил Ивана.

Княжич с изумлением глянул на Кольцо, но тот лишь руками развел – никуда, мол, не денешься.

«Ну дела, при таком обилии царевых воевод как бы нам самим в стрельцов не обратиться», – подумал Княжич, а вслух спросил:

– Оружьем огненного бою все владеете?

– На этот счет, Иван, не сомневайся, у нас у каждого, помимо бердыша да сабли, пищаль аж с тридцатью зарядами имеется, – поведал Федор.

– Это хорошо, а пушкари среди вас есть?

– Нет, справных пушкарей, пожалуй, нету, мы же конники, – виновато признался десятник, однако тут же посоветовал: – Ты вон у католиков спроси, может быть, средь них найдутся, – и указал на обособленно державшихся в сторонке безоружных оборванцев, которых было чуть побольше трех десятков душ.

– Час от часу не легче, а ляхи-то на кой нам сдались? – недовольно спросил Ванька.

– Да с ними как-то так, само собою получилось. Для того чтоб государь тебя освободил, я предложил ему всех острожников, в Сибирь идти согласных, на свободу отпустить. Сказал-то как бы в шутку, а он возьми да согласись. Но, гляжу, не шибко много охотников нашлось, одни пленники и согласились – им привычней воевать, нежели взаперти сидеть, – пояснил атаман.

Завидев подходящих к ним старшин, один из шляхтичей шагнул навстречу. Его облик сразу показался Княжичу знакомым, а когда поляк печально улыбнулся и сказал:

– Ну вот и снова встретились, Иван, только на сей раз я у тебя в плену, – он, наконец, признал в заросшем бородою оборванце Гусицкого.

Казак и шляхтич обнялись.

– Знакомься, брат, это хорунжий Ян Гусицкий, – представил Ванька своего приятеля Кольцо. – Мы с ним вместе воевали, правда, он за короля шляхетского, а я за батюшку-царя.

– Ну вот, а ты сердился, что я поляков взял. Люди добрые и среди них встречаются, а дерьма, так и у нас, хоть отбавляй, – рассудительно промолвил атаман.

50

Остаток вечера и половину ночи старшины, впрочем, как и все их воинство, провели в хмельном застолье. Гусицкий всем понравился, даже Бешененку. От его рассказов про целомудренных жидовок и ветреных шляхтянок казаки хохотали до слез. А когда он выпил единым духом большущий ковш рамеи, сам Разгуляй с восторгом заявил:

– Сразу видно, достойный человек.

Кольцо был грустен, видать, предчувствовал, что гуляет на Москве в последний раз, а потому напился сильней обычного, но, тем не менее, тоже оценил нового сподвижника.

– Ян, раз ты хорунжий, значит, будешь старшим у поляков.

– Да средь нас поляков настоящих – я один, остальныето литвины да пятеро из малоросских казаков.

– Какая разница, ты слушай атамана и не перечь. Нака вот, – Ванька-старший вынул из кармана кошель и отдал его Гусицкому. – Приодень своих бойцов да оружье и коней им добудь. Завтра в полдень выступаем, успеешь?

– Коли есть приказ, то должен успеть, иначе какой я офицер.

– Вот, учись, как надобно распоряжения старших исполнять, – подмигнул Кольцо Максимке и обратился к остальным. – Спать пойду, а то от россказней хорунжего на девок тянет, а где их среди ночи взять.

По примеру атамана казаки стали устраиваться на ночлег, кто на лавке, кто прямо на полу. За столом остались только Княжич и Ян.

– Как ты в плен-то умудрился угодить? – спросил хоперский есаул.

– Да все через винище, будь оно неладно. Стоял я со своей хоругвью в деревеньке, вроде все спокойно было, к перемирию дело уже шло. День, другой стоим, а на третий перепились от безделья. Тут-то московиты и нагрянули средь ночи. Как в плен попал, я толком и не помню, очнулся уже в цепях.

– А дальше что?

– Да ничего особенного. На Москву пригнали с другими пленниками да в острог упрятали. Выкупать-то меня некому. Это твоего Адамовича через месяц уже освободили. Говорили, будто сродственники аж три тысячи червонцев заплатили за него. Кто-то, Ваня, на твоем геройстве крепко руки нагрел.

– Не кто-то, а сам первый воевода Петр Иванович Шуйский – этот не упустит своего, да и чужого тоже, – усмехнулся Ванька.

– Ну, а я отцу даже писать не стал, – вздохнул Гусицкий.

– Как он, кстати? – с сочувствием поинтересовался Княжич.

– Да вроде ничего. Перстень твой я продал, и угадай кому?

– Откуда же мне знать.

– Михаю Замойскому, начальнику гусар, которых вы впервые в бегство обратили, и даже деньги переслать успел. Так что мой старик теперь не голодает.

– А из острога как сюда попал? – потупя взор, спросил Иван. Услышав имя гусарского полковника, он сразу вспомнил про свою Елену.

– Вчера в узилище боярин заявился и бросил клич, мол, кто согласен воевать с татарами, тому надежа-государь свободу дарует. Ну, я и согласился. Почему бы, хоть и в православном, но все же христианском войске, с нехристями не повоевать. Все лучше, чем в тюрьме сидеть, для меня, по крайней мере. Я же с юных лет воюю. Кроме вас, еще и с турками да крымцами сражался. Со шведом тоже биться довелось.

Углядев страдание на Ванькином лице, Гусицкий поспешил наполнить чарки.

– Ты-то как? Вижу, весь израненный, печальный.

– Жену у меня, Ян, убили, верней, она сама зарезалась, чтоб псам царевым в лапы не попасть.

– Почему же так случилось? – от изумления хорунжий даже выронил чарку из рук, и по скатерти разлилось красное, как кровь, вино.

– Она литвинкою была, вот и нашелся гад, который мою Елену лазутчицей шляхетской объявил. Ну, а государь наш Грозный помешан на измене, со всей своею сворой на имение ее налетел, – все так же глядя в пол, чтоб Гусицкий не заметил слез в его глазах, сказал Иван и, в свою очередь, спросил: – Ты, случаем, полковника Озорчука не знал?

– Конечно, знал. Кто ж из стариков-солдат большого Яна не знает. На всю Речь Посполитую известный воин.

– Ну так вот Елена дочь его была.

– А ведь я с ней встречался, – припомнил Ян. – Редкая была красавица, глаз не оторвать.

– И вот теперь за то, что государь меня помиловал, я служить ему, погубителю жены моей, должен, – в отчаянии воскликнул Ванька. – Да лучше б он меня живого в землю закопал.

Ян вновь наполнил кружки. Подавая Княжичу вино, он задумчиво промолвил:

– Неблагодарное занятие в таких делах чего-либо советовать, но тебе я все же дам совет. Ты не за царя, а за отечество свое воюй.

– Это как?

– Да вот так. Просто для себя пойми, что царь – одно, а родина – совсем другое. Вот я, к примеру, разве королям служил. Да каких их только в Речи Посполитой не было. Ну ладно Август, тот хоть поляком был, а потом пошлопоехало. Сначала Генрих-француз на трон залез, да недолго усидел, сбежал, горемычный. Теперь вот мадьяра выбрали. У нас чрез это много славных офицеров из войска ушло – взять хотя бы тестя твоего. А я служу, потому как твердо знаю, солдата дело – отчизну защищать, а кто там власть на время прихватил, мне без разницы.

– Я тоже так думаю, – кивнул Иван.

– И правильно делаешь. Настоящий воин должен мыслить только так и никак иначе, – с превеликим убеждением в правоте своей заключил Гусицкий.

За разговорами друзья даже не заметили, как миновала ночь. Когда за окнами забрезжил еще поздний, мартовский рассвет, хорунжий встал из-за стола, при этом Ян был свеж, как будто и вовсе не пьянствовал. Видимо, у Митьки Разгуляя появился достойный собутыльник.

– Ну, мне пора. Дел шибко много, но до полудня непременно надобно успеть, не хочу твоего брата подводить. Иван, а вы и вправду родственники? Тот-то парень белокурый больше на тебя походил, хотя и с этим кой-какое сходство есть.

– Да нет, Кольцо покойного отца моего друг. Мы с ним просто побратимы – кровью на клинках в вечной дружбе поклялись, – ответил – Княжич, сам не зная почему, не очень-то уверенно.

 

ГЛАВА VI.

ЕРМАКОВЫ ЛЕБЕДИ

1

Провожать покорителей Сибири вышла чуть ли не вся Москва. Грозный-царь распорядился в их честь звонить в колокола. Сам Иван Васильевич на проводы казаков, конечно, не пришел, зато явились Годунов, отец и сын Трубецкие, почти все думные бояре и даже Мурашкин. На лицах государственных мужей не было присущих им чванства или подленького ехидства. Пред истинным геройством любое чванство и любая подлость просто меркнут.

– Я заместо Глухова просился, но государь не отпустил, дескать, здесь шибко нужен, – с искренним огорчением сказал младший Трубецкой, прощаясь с Княжичем. Однако Ваньке было не до Митькиных переживаний, он печально смотрел на ревущих в голос стрелецких жен. «А меня теперь оплакать будет некому, – подумал есаул, и тут же мысленному взору его представилась Аришка с Андрейкой на руках. – Как же с ними быть? Может, всетаки заехать в имение, попрощаться», – засомневался был, Княжич.

Глянув на него, Кольцо тут же догадался, о чем переживает побратим.

– Вань, ты понапрасну себе душу не томи. Андрейка твой совсем еще младенец, все одно пока что ничего не понимает. Вот ежели назад живым вернешься, тогда и заберешь к себе сынка, – поучительно промолвил атаман и шаловливо подмигнул: – Вместе с нянькой.

– А ты откуда про Аришку знаешь? – удивился Ванька.

– Андрюха рассказал.

– Вот пустобрех, – ругнулся Княжич, розовея от смущения при воспоминании о том, как девушка прижала его раненую голову к своей груди.

– Да ты не красней, лучше погляди, какая справная жена у нашего нового сотника, – не унимался побратим.

Княжич оглянулся и увидел Машу. В отличие от прочих баб, она не выла, а лишь смущенно улыбалась да покорно кивала головой в ответ на наставления мужа. Своею статью и богатой шубой, Ванькиным подарком, Мария выделялась из толпы. Не мудрено, что атаман почтил ее своим вниманием.

– Поехали, нечего на чужих жен заглядываться, – сердито ответил есаул. При виде своей случайной полюбовницы он вдруг почуял угрызения совести.

Кольцо не стал с ним спорить. Пальнув из пистолета, посланец Ермака немного подождал, пока толпа утихнет, и провозгласил:

– С богом, братцы. Прощай, Святая Русь, благослови на подвиг сыновей своих.

Первыми двинулись казаки во главе с Разгуляем, который на правах хорунжего вез знамя Хоперского полка. За ними шляхтичи Гусицкого, благодаря стараниям Яна превратившиеся из оборванцев в воинов, ничем не уступающих станичникам. Потом пошел обоз, кроме саней с припасами да пушками, в нем была добротная повозка новоявленных наместников Сибири, благоразумно решивших не трястись в седле до самого Искера. Замыкали шествие стрельцы.

Атаман и есаул уходили последними. Когда Княжич уже вскочил в седло, за его спиной раздался знакомый женский голос:

– А со мной проститься не желаешь, Ванечка? Али позабыл свою целительницу?

– Да нет, не позабыл, просто мужа твоего не захотел злобить, он, похоже, шибко ревнивый, а тебе с ним еще жить да жить.

– Сколько жить кому – лишь богу ведомо. С коня-то хоть сойди, надобно поговорить кой о чем, – сказала Маша, с опаской глядя вслед уходящему Бегичу.

Как только Ванька спешился, она взяла его под руку и отвела подальше от опешивших от подобного бесстыдства баб.

– Муженек-то мой, действительно, не в духе. Ему про нас с тобой Демьян что-то нашептал, тот самый купеческий приказчик, которого ты из дому прогнал, они с ним давние приятели, – блудливо усмехнулась неверная жена. – Собираются тебя да прочих атаманов извести, для того Евлампий и отправился в Сибирь, – уже с тревогою добавила она.

– А они-то тут при чем? Вроде я один с тобой грешил, – пожал плечами Княжич. Есаул не принимал всерьез опасений своей подруженьки.

– Да при том, что дело вовсе не во мне, ревность – это так, для подлости прикрытие. Шибко уж казачий атаман раззадорил их своим богатством. Вот Демьян с Евлампием и захотели земли новые к рукам прибрать. С Болховским да Глуховым договориться им труда большого не составит, помеха только в вас, старшинах казачьих.

– Я тебе уже как-то говорил – кишка тонка у мужа твоего со мной тягаться.

– Плохо ты его, Ванюша, знаешь, – тяжело вздохнула Маша. – Об одном тебя прошу, из-за меня не убивай Евлашку.

– А по другой причине, за измену, скажем? – шутливо вопросил Иван.

– Ну, это ваши, мужичьи дела.

– Что ж, и на том спасибо.

Есаулу нетерпелось поскорей уйти, после гибели Елены разговаривать с Марией ему было очень тяжко. Никогда особо не страдавший благочестием, Ванька чувствовал себя почти предателем, но жена Бегича встала на его пути. Тут же из толпы стрелецких жен послышалось:

– Вот бесстыжая, не успела мужа проводить, а уже на парне виснет.

– Какой он тебе парень, дура. Это же тот самый варнак, который за полячку-полюбовницу князя Одоевского убил и с ним в придачу еще шестнадцать государевых охранников, однако царь его помиловал. Видать, и сам Иван Васильевич эдакого злыдня испугался.

– Пусти, Маша, бабы ж смотрят, – стараясь не глядеть в блестящие от слез глаза своей нечаянной любовницы, попросил Иван.

– Да разве это бабы? Так – куры мокрохвостые. Меня корят, а сами бы полжизни отдали, чтоб такого мужика заполучить, – с досадою ответила Мария. – Жалеешь, вижу, что ту ночь со мной провел, так это зря. Елена, коль жива б была, тебя не осудила. Эка невидаль – мужику, с женой в разлуке целый год пребывающему, с чужою бабой переспать.

– Для нас с тобою это, может, и не диво, но Еленка-то по своей сути еще совсем девчонкой была, – печально вымолвил Иван и тут же строго вопросил: – А ты откуда про ее погибель знаешь?

– Так нынче ж на Москве лишь про то и говорят, – кивнула Маша на своих завистниц, – что один казачий атаман царю Сибирское царство подарил, а другой чуть не убил его за полячку-полюбовницу. И будто государь казнить сего великого злодея не стал, а повелел ему во имя искупления грехов в ту самую Сибирь отправиться да тамошнего хана изловить.

– Ну, мне и впрямь пора идти, а то казаки без меня царя Сибирского поймают, как тогда пред государем оправдаюсь, – усмехнулся Княжич.

– Поцеловать-то на прощанье тебя можно? – робко попросила Маша и, не дожидаясь дозволения, припала жадно к Ванькиным губам. – Ты почему такой горячий, Ванечка, и весь дрожишь? Уж не расхворался ль от своих печалей?

– Да нет, наверно, это от смущения. Не привык я на виду у всех с чужими женами обниматься, – попрежнему шутливо заявил Иван, хотя его и в самом деле жутко трепала лихоманка.

– Прощай, мой миленький. Все будет хорошо, твои старания напрасны не бывают, по себе знаю, – загадочно сверкнув своими черными очами, Мария направилась в толпу враз притихших стрелецких жен.

Кольцо, конечно же, не столь завистливо, как бабы, но тоже поглядывал за побратимом да женкой сотника и сразу догадался – дело тут нечисто. «Ну, Ванька и здесь, похоже, преуспел. Теперь понятно, какая кошка между вами с Бегичем пробежала», – насмешливо подумал он, даже не предполагая, что это заблуждение будет стоит ему жизни.

2

Чтоб догнать свое воинство, побратимы собрались приударить коней да понестись за ним вослед, но не тут-то было. Среди народу разнеслась уже весть, что именно они и есть те самые казачьи атаманы, которым не страшны ни Грозный-царь, ни хан сибирский, ни черт с рогами. Обступив столь долгожданных и наконец-то обретенных героев, московский люд старался, кто как мог, выразить им свое почтение. Мужики орали:

– Вы уж там, станичники, не оплошайте, лишь на вас надежда и осталась. С воевод-то наших толку, как шерсти со свиньи. С ляхами который год воюют, но никак не могут одолеть, вы же целую державу покорили.

Девки, в большинстве своем, помалкивали и с восторгом взирали на красавцев-казаков, а детные бабенки, подняв на руки своих чад, старались показать им истинных богатырей, которые, как оказалось, не перевелись еще на матушке-Руси.

– Чего это народ беснуется? – смутился есаул.

– А ты как хотел? Даже самый распоследний нетопырь, ежели в нем хоть капля гордости осталась, желает, чтобы Родина его была великой. Вот они победе нашей и радуются.

– Ну, пока еще не нашей, а твоей, – заскромничал Иван.

– Ничего, уж кто-кто, а ты свое наверстаешь, – обнадежил его Кольцо. Счастливо улыбнувшись, он неожиданно проникновенно вымолвил: – А знаешь, Ванька, вот из-за таких мгновений, наверное, и стоит жить. Глас народа, он ведь божий глас, стало быть, нас сам господь благодарит. Хоть верь, хоть не верь, а я за один взгляд любой из этих баб готов награду царскую отдать.

В подтверждение своих слов лихой разбойник без малейших сожалений снял с пальца перстень, всего лишь несколько минут назад врученный ему Годуновым от имени батюшки-царя, и протянул одетой во все черное красавице с заплаканными, но от этого еще более прекрасными очами.

– Возьми, родная, да помолись при случае за Ваньку Кольцо.

– Благодарствую, – тихо прошептала женщина, беря подарок. Взглянув на – Княжича, она вдруг неожиданно спросила: – Стрельчиха Марья говорила, будто ты Грязного, как крысу, придушил. Это правда?

– Правда, – коротко ответил есаул, пытаясь поскорей проехать дальше, но длиннопалая, тонкая, как у Елены, рука красавицы ухватилась за его стремя.

– Запомни сего витязя, сынок. Это он за смерть твоего батюшки и мамкино бесчестье отомстил, – с радостью и болью одновременно сказала странная бабенка, обращаясь к стоящему с ней рядом парнишке лет восьми.

Глядючи на них, Иван невольно вспомнил маму и себя. Вот таким же беленьким, худеньким мальчонкой он впервые в жизни убил врага, а потом, с благословления Кольцо, вступил на славный и жестокий ратный путь.

Боле оставаться посреди галдящей, радостной толпы Ваньке стало невмоготу. Он вскинул плеть, чтоб стегануть Татарина, однако женщина намертво вцепилась в рукав его белого кунтуша.

– Скажи мне свое имя, я за тебя молиться буду, да не при случае, а день и ночь.

– За что ж такая честь? – с удивлением поинтересовался есаул.

– За то, что сына моего от участи стать душегубом избавил. Ведь совсем еще малец, но уже одной лишь жаждой мести живет.

– Тоже Ванька, только Княжич. А тебя как звать, красавица?

– Сестра Анастасия, в прошлой жизни, мирской, княгиней Анною Ростовской была, – ответила монашка и, сунув что-то Ивану в руку, удалилась.

Лишь выехав из Китай-города, казаки наконец-то избавились от провожающих. Несколько минут Иваны ехали молча. Старший довольно улыбался, младший же разглядывал лежащий на его ладони образ Богородицы.

Первым заговорил Кольцо. Совершенно справедливо догадавшись, что разговор с монашкой не прибавил побратиму душевной бодрости, он захотел его немного раззадорить.

– А все-таки мы молодцы. Еще долго нас с тобою будут помнить в златоглавой.

– Ну, тебя-то, может, будут, хотя, как знать – недолговечна память человеческая, а меня и вовсе не за что.

– Не скажи, я всего лишь с братьями-казаками сибирцев победил, ты же в одиночку самого царя одолел.

– Вроде бы уже проспался, а все несешь, что ни попадя. Какой с меня победитель? – с раздражением ответил Ванька.

– Раз Иван Васильевич не стал тебя казнить, значит, ты взял верх. Это даже, вон, бабы понимают. Неспроста же Бегичева женка пред тобою мелким бесом рассыпалась, а монашка так вцепилась, что водой не разольешь.

– Перестань, Иван, не то всерьез поссоримся, – мученически улыбаясь и дрожа при этом, как осиновый лист на ветру, попросил есаул.

Атаман, конечно, малость ерничал, но при всем при этом был полностью прав. Все покорители Сибири, обретя которую Святая Русь стала еще и Великой, кто поименно, как Кольцо, а кто под общим сказочным прозванием Ермаковы лебеди, на веки вечные останутся в народной памяти.

– Ты чего дрожишь, не захворал ли? – обеспокоенно осведомился Ванька-старший. – То-то, я гляжу, на шутки злишься. На-ка, шубу мою надень, – и вновь, как давеча на площади кремлевской, накинул драгоценный свой наряд на побратима.

3

На третий день пути Княжич расхворался не на шутку. Когда остановились на ночлег, он уже не спрыгнул, а повалился с седла. Казаки занесли его в избу и принялись держать совет, как быть с ним дальше.

– Ваньку далее везти никак нельзя. Вона, руки пораспухли, весь огнем горит и бредит, – сказал Разгуляй, с жалостью глядя на товарища.

– Ладно, есть пока еще деревни по дороге, но ведь вскоре степь голая пойдет, под открытым небом ночевать придется, а несмотря на то, что март уж на исходе, холода стоят, как зимой. Тут здоровому-то дай бог не замерзнуть до смерти, для недужного же – верная погибель.

– Коли так, то я могу с Иваном здесь остаться, как только оклемается, мы вас догоним, – поддержал хорунжего Андрюха, вопрошающе глядя на Кольцо.

– Дальше, братцы, степи не будет, ее в Сибири вовсе нет, как и дорог. Там одни леса дремучие, а холода порой до мая стоят. Только Ваньку не оставишь одного. Он тут без нас с ума сойдет, иль руки на себя наложит. Думаете, я его из глупой прихоти всего израненного за собою потащил? – печально возразил атаман.

– Так никто же никого бросать не собирается. Княжич, он, как волк, живучий, через недельку оклемается, и мы за вами вслед пойдем, – попытался вразумить его Лунь.

– Ты, Андрей, похоже, до конца еще не понял, куда свою седую голову засунул. Пойти-то вы пойдете, но вряд ли уйдете далеко, – упрямо возразил Кольцо. – Нас сейчас почти три сотни собралось да еще при десяти орудиях, и то, только если очень повезет, чрез татарву в Искер пробьемся, половину людей не потеряв. Дай срок, тебе еще война с поляками забавой детскою покажется. Сибирские ордынцы куда лютее крымских и вооружены гораздо лучше. Одни уланы Маметкула чего стоят.

Лунь хотел полюбопытствовать, что за уланы, однако, убоявшись показаться пустобрехом, лишь сердито пробурчал:

– Сюда же вы дошли.

– Дошли, из сорока семнадцать человек. Мы двадцать три бойца в случайных стычках потеряли. Так тогда Кучум еще не ведал о посольстве нашем, а теперь наверняка смикитил, что казаки за подмогою пошли и везде засады порасставил, – пояснил атаман. – Нет, я брата посреди дороги не оставлю, если даже и помрет, то пусть уж лучше на моих руках. Жаль вот только, за недужными никто из нас ухаживать не может.

– Я могу, – вызвался Соленый. В отличие от своего дружка Максимки, он был немногословен, но при этом вовсе не похож на забитого тихоню, в нем чувствовалась немалая и добрая сила.

– Где же ты знахарству обучился? – недоверчиво спросил Бешененок.

– У мамки. Мы когда в осаде были, я не только сражался, а и за ранеными приглядывал.

– Что же ты наставника своего не излечил?

– Матвей Трофимычу стрела в живот угодила, такие раны смертельные, но он еще три дня прожил.

– Ну, ежели со мной что подобное случится, не пытайся исцелить, лучше сразу добей, чтоб не мучиться, – усмехнулся Максим.

– Прикуси язык, не то и впрямь беду накличешь, разве можно в таких делах шутить, – осадил его Кольцо. – А ты, парень, раздобудь в деревне чего надобно. Может, травы есть целебные у здешних стариков, пораспрошай. Да молока и меду прихвати – они от всех скорбей полезные.

– Ну как его везти? – возроптал Андрюха, сокрушенно качая головой.

– Покуда на санях. Поклажу на Иванова с Семеновым коней навьючим и одну повозку освободим, – словно не заметив возмущения сотника, спокойно ответил атаман.

– Может быть, со всем обозом так придется поступить, я ж сказал – дорог за Камнем нету. Места такие есть, что не только на санях, но и верхом не пройти. Приходится упряжки собачьи впереди пускать, чтоб путь торили.

– Да где же мы собак возьмем? – не унимался Лунь.

– Возьмем там, где оставили, – задорно подмигнул ему Кольцо. – Сюда на чем-то же дошли.

– Мы-то ладно, надо будет – можем и пешком пойти, а как князь с воеводой? Каково им будет, бедолагам, свою карету на собак менять, – язвительно изрек Назарка Лихарь.

– А я их за собой не звал, мне государь красавцев этих навязал, на него пущай и сетуют, – не менее ехидно ответил Ванька-старший и, глядя на Соленого, душевно попросил: – Я, Семен, конечно, понимаю, человеческая жизнь во власти божьей, но ты все же постарайся ради брата моего.

– Постараюсь, – аж покраснев от удовольствия, заверил Семка. Парню было очень лестно, что Кольцо запомнил его имя и не приказывает, как всесильный атаман, а просит, словно близкий друг.

4

– Просыпайся, Ванечка. Слышишь, как ангелы в серебряные трубы трубят, на бой тебя зовут, – сказала ласково Еленка и канула во тьме. Повинуясь зову своей единственной, Иван открыл глаза. Первое, что он увидел, возвратясь на этот раз с берега Леты-реки, отделяющей сей бренный мир от вечного блаженства иль страдания, было голубое небо да зеленые верхушки сосен.

«Значит, я еще живой, коль на земле, а не на небе пребываю, – подумал он, однако, вспомнив о государевом проклятии, спросил себя: – А с чего ты, друг сердешный, возомнил, что вознесешься в царствие небесное? Святотатцу, руку на помазанника божьего поднявшему, самое место в аду. Интересно, где он, под землей, наверное».

Размышления Ваньки о переселении праведных и грешных душ прервал радостный возглас.

– Атаман, гляди, брательник твой в себя пришел!

Княжич приподнялся и увидел молодого парня. Чистым взором голубых своих глаз он напомнил ему Сашку Ярославца.

– Да это же охранник Строганова, – с удивлением признал Иван одного из своих давешних ночных гостей. – Что, надоело у купчишки стражником служить, в казаки решил податься? – с трудом размежив спекшиеся губы, вопросил есаул.

– Ага, меня Максим Захарович в станичники позвал, я и согласился, – простодушно ответил Семка.

– Ну, коли сам Максим Захарович позвал, тогда и впрямь, деваться некуда. Такому славному воину просто грех отказывать, – улыбнулся Княжич. – Ты, брат, бери с него пример, только не наглей, как он, и цены тебе не будет.

– А где мы едем? – взглянув по сторонам, поинтересовался Ванька.

– Так уж две недели, как Каменный Пояс миновали, вскорости в Искер должны прибыть. Только вы в беспамятстве все это время были, вот и не заметили, как в Сибири очутились, – пояснил Соленый.

– То-то я смотрю, леса здесь необычные, ели ростом чуть не до небес и темные какие-то, аж синевою отливают. А собак зачем запрягли? Обычай, что ли, тут такой?

– Так снега же непролазные, вязнут в них лошади, а зверюгам этим все нипочем, – кивнул Семен на свору лохматых псов, без особого труда тащивших их сани.

– А куда мой конь девался? – забеспокоился Иван. Татарин дорог был ему, как память о Елене.

– Где-то позади идет с поклажей, – успокоил его юноша.

– Ну слава богу, оклемался, – воскликнул, подъезжая к ним, Кольцо. – Давай-ка, Ванька, поправляйся быстрей, в чутье твоем большая надобность имеется.

– Что-нибудь недоброе случилось? – встрепенулся Княжич.

– Пока что нет, но это меня и настораживает. Когда шли в Москву, так аж до самого Урала татаре нас клевали. Редкий день без бою обходился, а нынче тишь да благодать, за все время раза три лишь остяков-охотников встретили. Только это не к добру. Большую пакость, чую, нехристи затеяли, но какую, не могу понять, – поделился атаман своими опасениями с вновь обретенным верным есаулом.

– А далее куда наш путь лежит?

– Дальше легче будет. Через день-другой на реку выйдем. По льду сподручнее идти, чем через эти дебри продираться.

– Вот там и жди засаду.

– С чего ты так решил?

– Татарва всегда лавиной конной атакует, а здесь им развернуться негде, кони, вон, по пузо в снег проваливаются, – кивнул Иван на побратимова жеребца.

– Скорей всего, ордынцы нападут на нас в конце пути, когда мы будем думать, что опасность миновала, и утратим осторожность. Я б, по крайней мере, так поступил.

– Не приведи господь иметь с тобою дело, – уважительно изрек Кольцо, в очередной раз восторгаясь воинским талантом побратима.

5

– Ну все, считай, добрались. Вон от того мыса до Искера ровно день пути. Мы, когда к царю с посольством шли, тут на первую ночевку останавливались, – радостно поведал атаман. – Видать, Ерема татарву так припугнул, что они о нас и помнить позабыли, – насмешливо добавил он, похлопав Ваньку по плечу.

Два дня назад казачье воинство вышло к Иртышу, и – Княжич, невзирая на Семкины запреты, перебрался из саней в седло. Теперь оба побратима, как в былые удалые времена, ехали дозором впереди своей ватаги.

Есаул, в отличие от атамана, был настроен менее благодушно и с опаскою поглядывал на заросшие дремучим лесом берега. Посмотрев в ту сторону, куда указывал Кольцо, Иван остановил Татарина.

– Рано радуешься. Вон они как раз на мысе-то в засаде и стоят, а там, – кивнул он на противоположный высокий берег, – лучники, похоже, затаились. Кто-то шибко ушлый ордою верховодит. Обложили так, что лучше не придумаешь. Конница ударит сбоку и прижмет к обрыву, а те, что на горе стоят, станут нас на выбор в спину расстреливать.

– И что делать будем? – спросил Ванька-старший, тоже разглядев блестящие на ярком весеннем солнце стальные шлемы и кольчуги татар.

– Бой принимать, что ж еще нам остается, – весело ответил Княжич. – Поворачивай назад, надобно братов остановить, пока ордынцы их не заприметили, а там решим, что и как.

Завидев скачущих навстречу старшин, хорунжий сразу догадался – никак, засада впереди. Привстав на стременах, Митяй воскликнул:

– Сотники, ходи до атамана.

На призыв его откликнулись не только Лихарь, Лунь с Гусицким и Бегич, но и Глухов с Болховским.

– Чего встали? – чванливо вопросил царев наместник Разгуляя.

– Да на сибирцев, видно, напоролись, – равнодушно ответил Митька.

– Атаманы сейчас скажут, что к чему.

Чванство тут же уступило место страху в трусоватой княжеской душе, поэтому, когда подъехавший Кольцо распорядился:

– Готовьтесь, братцы, к бою, – он малодушно предложил:

– Может, лучше обождем, покуда нехристи уйдут.

Все глянули на Болховского, словно на юродивого, даже Глухову сделалось неловко за начальника.

– Шибко долго ждать придется, – язвительно промолвил воевода.

Атаман тем временем взглянул на – Княжича, мол, командуй, Ванька. Он по-прежнему всецело полагался на друга-есаула, который ни разу в жизни не подвел его.

– Ян, ты говорил, среди литвинов пушкари имеются, – обратился Княжич к Гусицкому.

– Найдутся, – кивнул шляхетский хорунжий.

– Тогда пущай орудия заряжают, да не ядрами, а крошевом железным. Я с вами и стрельцами вперед пойду. Когда ордынцы вдарят из засады, мы их встретим пушечным огнем. А ты, брат, с казаками вон тем оврагом поднимись на крутояр. Для начала лучников разгоните, потом пальбою нас поддержите.

– Ну а ежели татары сквозь огонь прорвутся? Как тогда? – попытался возразить Кольцо.

– Тогда мы их задержим, вы же далее пойдете, на Искер, кто-то должен государевых наместников спасатьоберегать, – усмехнулся Ванька.

– Это что же получается? Мы костьми тут ляжем, а казаки убегут, – возмутился Бегич.

– Ну почему же убегут. Я, Евлаша, с тобой останусь, негоже старого товарища в бою бросать, – с откровенною издевкой заверил Княжич.

– Да как ты смеешь, харя стрелецкая, начальнику перечить! – не замедлил вмешаться в перепалку Болховский. То ль с испугу, то ль по скудоумию он впрямь поверил, что есаул столь ревностно заботится о нем. – Умолкни, нетопырь, и поступай, как велено.

Склоку прекратил Кольцо.

– Значит, так, мне, чтоб лучников пугнуть, и полусотни хватит. Там наверняка одни вогулы с остяками – эти не татары, сразу разбегутся. Остальные казаки, Иван, с тобой пойдут. Ежели что, мы на заднице с горы к вам на помощь скатимся. Ну а воевода с князем люди смелые, бывалые, сами к Ермаку дорогу сыщут.

Между тем Гусицкий с литвинами уже готовил орудия к бою, проявляя завидную сноровку в пушкарском деле. Это московиты сначала будут спорить до хрипоты, что да как, а потом все сделают сикось-накось. У – шляхтичей заведено иначе. Поступил приказ – так исполняй его без промедлений, со всем усердием. Менее чем через полчаса все десять пушек, которые вместе со снятыми с колес лафетами везлись на вьючных лошадях, были установлены на сани и заряжены картечью.

– Как только нехристи появятся, сразу разворачивай на них орудия, но палить лишь по моей команде, – распорядился Княжич.

– С богом, братцы, – скомандовал Кольцо, и казачье воинство двинулось на затаившегося в засаде врага. Большая часть его под началом есаула шла, как прежде, по льду Иртыша, а атаман с полусотней хоперцев направился в обход.

Хоть Иван и ожидал нападения, но был немало удивлен видом вылетевшей из лесу ордынской лавы. Сплошь одетые в шлемы и кольчуги сибирцы, скачущие с пиками наперевес на мохнатых, вороных конях, боле походили на шляхетских гусар, чем на своих сородичей ногайцев или крымцев. Круто развернув повозку, он запалил фитиль и припал к орудию.

«Врага придется саженей на двадцать подпускать, поджилки-то не затрясутся?» – припомнились ему слова доставившего пушки мастера. Чуток подправив прицел, Ванька глянул на своих бойцов. За вторым и третьим орудиями стояли Бешененок с Соленым. Парни сами напросились в пушкари, а Иван не стал отговаривать. Толком сам не зная почему, есаул им верил, как самому себе. Наверно, потому, что новые друзья очень уж напоминали Маленького с Ярославцем. Опасения внушали лишь литвины, но и шляхтичи держались молодцами, ничем не хуже казачат. Преспокойно взирая на приближение не менее чем трехтысячной орды, они и в ус не дули, вернее, дули на зажатые в ладонях фитили.

Как только стали явственно видны искаженные лютой злобой лица атакующих, Иван решил – пора и поднес огонь к затравке. Пушка рявкнула, да так, что санные полозья подломились, не выдержав отката. В тот же миг ударили и остальные девять орудий, их рев слился в единый рокочущий залп. Стена огня остановила стальную лаву. Картечь скосила до сотни вражеских бойцов. Вид растерзанных железным крошевом собратьев поверг не очень-то привычных к пушечной пальбе сибирцев в полное смятение. Наиболее малодушные даже стали поворачивать коней.

– Нет, до гусар шляхетских им, пожалуй, далеко, – усмехнулся Княжич, но тут из превратившейся в толпу ордынской лавы выехал всадник на тонконогом, рыжей масти жеребце. Судя по его раззолоченному шлему, это был предводитель. Размахивая саблей, он принялся увещевать своих воинов, призывая вновь идти в атаку. Его старания возымели успех, татары снова двинулись на казаков.

Несмотря на понесенные потери, сибирцев было чуть не вдесятеро больше, и дело стало принимать весьма опасный оборот.

«А ведь можем не устоять», – подумал есаул. Вспоров мешочек с порохом, Иван поспешно начал перезаряжать орудие, чтоб вновь ударить по врагу картечью. Остальные пушкари стали делать то же самое, однако вряд ли бы успели, татары были впрямь уже не далее, чем в двух десятках саженей.

Выручил Бегич. Он приказал стрельцам встать в две шеренги, и те принялись почти беспрестанно бить по татарам из пищалей. Средь супостатов снова началось смятение. Одни, подбадриваемые криками начальника, пошли вперед. Другие продолжали топтаться на месте, невзирая на обещанную кару. Атака явно захлебывалась.

Евлампий стоял в ряду своих бойцов, шагов на десять позади орудий. Увидев Ваньку, сотник тут же поддался искушению и начал целить в его курчавый затылок.

– С Гришкой Красным, слава богу, все гладко обошлось, как-нибудь уж отверчусь и в этот раз. Жаль, среди сибирцев никого с оружием огненного бою нет, на стрельцов моих вину свалить придется, мол, в горячке боя ктото невзначай есаула подстрелил, – рассудил Евлампий. Он уже собрался нажать курок, как вдруг почуял чей-то пристальный взгляд.

Бешененок, засыпая порох в пушку, обернулся назад. Увидав, что Бегич целит не в атакующих сибирцев, а в Ванькину сторону, Максимка сразу догадался о его намерениях.

– У, сучонок, – ругнулся сотник и, повернув пищаль, стрельнул в ордынцев.

В это время на правобережной круче показались хоперцы. Легко рассеяв остяков с вогулами, они тоже принялись палить по татарам.

Отчаянный вожак сибирцев, по-волчьи взвыв, выронил саблю, из его простреленной руки шибко побежала кровь. Это и решило исход сражения. Прихватив с собою раненого предводителя, татары отошли обратно в лес.

Княжич не велел их преследовать, как говорится, от добра добра не ищут.

– Опять он от меня ушел, – раздался за спиною есаула гневный возглас Кольцо. Завидев, что татары вновь пошли в атаку, атаман, как обещал, скатился под гору на помощь побратиму.

– Это ты о ком, о нем? – кивнул Иван вслед всаднику в позолоченном шлеме.

– Ну да, о Маметкуле, пес его дери, – ответил Ванькастарший, засовывая за пояс еще дымящуюся пистоль. Судя по всему, это он подранил предводителя сибирцев.

– А что это за птица? – спросил Княжич.

– Самый храбрый воевода у татар. Я за ним с прошлой осени гоняюсь, все никак достать не могу. Лихой, собака, и хитрющий, почти как ты. Пленные ордынцы говорили, будто он Кучуму племянником приходится. Недаром хан его над своей лучшей конницей начальствовать поставил, – пояснил Кольцо и тут же предложил: – Вань, давай за ним вдогон пойдем. Чем черт не шутит, вдруг удастся царевича пленить, тогда, глядишь, и хан нам покорится.

– Ну, это вряд ли, – насмешливо ответил Ванька. – Не те люди цари да короли, чтоб ради сыновей, а уж тем более племянников, от власти отрекаться. Им, чем меньше возле них наследников, тем спокойнее живется. Ты лучше радуйся, что все остались живы. Не будь пушек – неизвестно, чем бы дело кончилось. Да и Бегич, надо должное ему отдать, крепко выручил. Я, признаться, от Евлашки не ждал подобной лихости. Ничего не скажешь – молодец.

Атаману сделалось неловко от своей наивности.

– Стало быть, за славой гнаться не желаешь, – виновато улыбнулся он.

– А чего за ней гоняться, нужен буду – сама найдет, – простодушно ответил есаул. – Слава же, как девка своенравная, чем больше перед нею распинаешься, тем она дольше кочевряжиться будет. Главное мы сделали, людей сберегли, а остальное – суета сует.

От откровений побратима Ваньке-старшему стало еще более не по себе. В стычке с остяками один станичник был убит да двое ранены, Княжич же отбил атаку Маметкуловых улан не потеряв ни одного бойца.

По-своему истолковав смущение друга, есаул махнул рукой, ободряюще сказав при этом:

– Да не печалься ты из-за какого-то татарина. Дай месяц сроку, я вот чуток освоюсь здесь, в Сибири, и притащу его к тебе на аркане.

Иван исполнит обещание, но не через месяц, а гораздо позже, когда Кольцо уже не будет в живых.

6

Пройдя еще с десяток верст, казаки стали на ночевку. Княжич расставил караулы и только после этого присел возле разведенного побратимом костра.

– Вань, скажи по совести, ты вправду не жалеешь, что рассорился с царем? – неожиданно спросил атаман. – Мне Бориска Годунов рассказывал, будто бы тебя атаманом всего Дона намеревались сделать, воевода Шуйский даже на смотрины к государю посылал, да ты сбежал.

– А окольничий не говорил, случаем, что я за атаманство должен был честью женщины любимой да головою друга расплатиться? – в свою очередь поинтересовался Ванька, при этом в голосе его Кольцо услышал печаль и ярость одновременно.

– Говорил, я потому и спрашиваю – отчего ты так своей судьбой распорядился? Ведь мог бы стать боярином, друзей да полюбовниц сколь угодно и каких угодно иметь.

– Нет, я только об одном жалею, что Шуйский, сволочь, в том сражении на Двине нам пушек не дал. Будь они у нас, как нынче, мы бы лучших бойцов не потеряли, и Ярославец с Маленьким теперь с нами были бы, – ответил Ванька. – А что касаемо любви, так ее у государственных мужей вовсе не бывает. Возле них одни лишь потаскухи да рабыни бессловесные приживаются. Недаром маменька с отцом на Дон сбежала, – немного помолчав, добавил он.

При упоминании Ивана о родителях Кольцо вздохнул и перевел свой взгляд на пламя костра.

– И друзей иных мне тоже не надобно, – уже весело продолжил есаул. – Вон, один Максимка чего стоит, – кивнул он на проходящего мимо Бешененка. – А про тебя да Разгуляя и вовсе речи нет.

7

Младший Бешеный не просто так слонялся меж костров, Максим разыскивал Бегича. Найдя Евлашку гордо восседающим в окружении подобострастно улыбающихся десятников, он без лишних церемоний поманил его перстом:

– Поди сюда.

Стрельцы, конечно, ожидали, что их герой-начальник пошлет невежу к чертовой матери, однако Евлампий встал и покорно последовал за юным наглецом.

Отведя сотника подальше от людей, Максимка вкрадчиво спросил:

– Ты, гад, зачем во время боя в Ваньку целил?

– Христос с тобой, да как тебе такое в голову могло прийти? – с откровенною издевкой ответил нелюдь.

– Христос всегда со мной, иначе б я и до своих семнадцати годов не дожил, – заверил Бешененок.

– Ну, это дело поправимое, станешь нос в мои дела совать – не заживешься, – погано ухмыльнулся Бегич, но тут же, получив удар в живот, согнулся пополам.

– Знай, если с Княжичем что случится, я дознаний проводить не стану, я тебя, гниду, не просто убью, а заживо сожгу и пепел над поганым болотом развею, чтоб от такой падали, как ты, даже следа на земле не осталось, – пообещал Максим.

– Не пугай, кончилась казачья вольница, теперь над вами царев наместник с воеводою стоят. За убийство сотника стрелецкого кару смертную примешь, – хватая воздух ртом, словно пойманная рыба, прохрипел Евлашка.

– Ты от роду дурак или как? Неужели еще не понял, что для нас с Княжичем никто не указ, кроме собственной совести, – презрительно изрек Максимка и, ткнув слугу царева на прощание в харю кулаком, неспешно удалился.

8

– Теперь уж несомненно добрались, – сказал Кольцо. Кивнув на идущую от берега вверх по косогору тропу, он распорядился:

– Туда сворачивай. Мы дорожку эту с осени проторили, когда струги в крепость волокли.

– А это еще зачем? – удивился Княжич.

– А затем, что тут тебе не Дон. Охнуть не успеешь, как татары уведут ладьи или сожгут. Здесь, брат, так – ходи да все время оглядывайся, из-за любого кустика стрела ордынская может в спину прилететь, – ответил атаман.

– Ладно, не учи ученого, – рассмеялся Ванька и, секанув Татарина нагайкой, первым въехал на гору.

Не боле чем в полуверсте от берега он увидел деревянный городок. Обнесенный деревянным частоколом со сторожевыми башнями, тот, скорее, походил на небольшую крепость, чем на столицу Сибири.

– Так это и есть Искер?

– Он самый, – подтвердил догадку друга Кольцо. – Что, не шибко впечатлил тебя Кучумов стольный град?

– Да уж не Москва, станица наша и та, пожалуй, попригляднее будет, – презрительно ответил Княжич. Атаман нисколько не обиделся, судя по всему, ему было не до побратимовых насмешек. С опаской оглядев окрестности, Ванька-старший озабоченно изрек:

– Безлюдно что-то, дозорных даже вон на башнях нету. Беда какая-то, наверно, приключилась.

– А не могли ордынцы город захватить? – предположил Иван.

– Навряд ли. Наши просто так бы не сдались, тут сейчас одни лишь головешки обгорелые торчали бы, – неуверенно промолвил атаман.

Словно в подтверждение его речей, ворота распахнулись и из крепости выехали трое всадников.

– Да нет, зря мы переполошились, вон Васька Мещеряк встречать нас едет, – повеселел Кольцо. – Эй, Митька, разворачивай свою хоругвь, да пушки поскорей сюда тащите – пущай Ермак на наше войско полюбуется во всей его красе.

Тем временем подъехали встречающие. Один из них – казак лет сорока пяти с очень добродушным выражением лица, радостно воскликнул:

– Иван, а мы уже совсем отчаялись, решили, что царь тебя казнил.

Ловко спрыгнув с коня, он бросился к Кольцо с распростертыми объятиями.

– Ну и зря переживали, я ж вам говорил, победителей не судят, – снисходительно напомнил атаман.

– Так это же у нас, казаков, так заведено, а власть имущих, их сам черт не разберет. От царя с боярами какой угодно подлости можно ожидать.

– Да ладно, Вася, неча государя зря срамить, не такой уж царь и изверг, каким кажется. Ванька, вон, его едва не пристрелил, и при всем при этом жив остался. Знакомься, кстати, это побратим мой, Ванька Княжич, Андрея Княжича сын, – представил он Мещеряку Ивана.

– Да ты что? А я голову ломаю, не могу понять, где мы раньше виделись, – искренне возрадовался Мещеряк.

Пожимая есаулу руку, он участливо спросил:

– Отец-то как, не отыскался?

– Помер батюшка от ран в плену турецком, – ответил Княжич.

– Это кто тебе такое сообщил? – изумленно вопросил Кольцо.

– Князь Дмитрий. Новосильцев же посланником царевым в Стамбуле был. Как только я в туретчину собрался ехать отца искать, он и рассказал, что помер батька мой в застенке накануне казни.

– Стало быть, не допустил господь, чтоб нехристи поганые глумились над славным воином, – крестясь, промолвил Мещеряк и ободряюще добавил: – Не печалься, парень, такова уж наша доля казачья – не на печке помирать. Но до чего же ты с родителем ликом схож, даже спутать вас немудрено. А вот статью, видно, в мамку удался, Андрюха-то в плечах пошире был и ростом выше.

– Не в стати дело, он один из лучших бойцов на всем Дону, в рубке ж сабельной и вовсе равных не имеет, – заверил Ванька-старший.

– Неужто даже ты не устоишь? – задорно подмигнул ему Василий.

– Даже я, – честно признался Кольцо.

– Ну вот и славно, бойцы лихие нам позарез нужны, – тяжело вздохнул Мещеряк и тут же разъяснил причину своей печали: – Беда у нас большая приключилась, Пан погиб.

– Когда?

– Три дня назад.

– И как это произошло?

– Да как обычно – в засаду угодил. Вовсе обнаглела татарва, носу высунуть из крепости не дают. На ловлю рыбную и ту теперь не менее чем полусотней ходим, и редкий раз без крови дело обходится. Вы-то как, удачно добрались?

– Удачно не то слово, – с гордостью сказал Кольцо. – На Чувашем мысе Маметкул с уланами своими попытался нас перехватить, да Ванька вовремя неладное почуял. Так пушками поганых пуганул, что еле ноги унесли.

– Так вы и пушки привезли?

– Мы, брат, всего понавезли, даже про винишко не забыли. А где Ермак, что не вышел посмотреть, каких орлов я на подмогу ему привел?

– С Паном он прощается. Почти все казаки на погост ушли. Я вот тоже туда собрался, да вас увидал.

– Получается, мы прямо к похоронам прибыли?

– Выходит, так, – грустно улыбнулся Василий и, обращаясь к Княжичу, спросил: – А ты, Иван, знавал Никиту?

– Еще с младенчества, он частенько у нас в доме гостил, – ответил Ванька. О том, что именно Никита и сманил отца идти в туретчину, он промолчал.

9

Никита Пан был родом из черкасс, тоесть малороссов. На Дону он объявился лет двадцать назад, когда султан турецкий с крымским ханом вознамерились отбить у московитов Астрахань, а заодно и изничтожить вольное донское воинство, которое не только мешало нехристям грабить Русь, но и стало доставлять им многие печали в их собственных владениях. Вот тогда-то на помощь донским станичникам и пришли запорожцы.

Объединившись со стрелецкими полками астраханского воеводы славного князя Серебряного, казаки разгромили басурман, да так, что из почти стотысячного войска нехристей назад вернулся только каждый пятый.

Однако вскоре средь православных воинов начались раздоры, но, как ни странно, не между запорожцами да донцами, а промеж самих малороссов. Их гетман, человек на редкость властный и не менее бессовестный, нечестно поделил богатую добычу. В знак протеста против вопиющей несправедливости один из лучших запорожских атаманов со звучным именем Пан переметнулся к русским казакам.

Хоть народная мудрость и гласит – где родился, там и пригодился, но веселый, отчаянный – Никита на Дону пришелся тоже ко двору. Дела имел он чаще всего с Кольцо, однако не чурался дружбою и с царскими волками, а потому станичники все до единого пожелали попрощаться с бывшим запорожцем, который стал им верным другом и отличался от своих теперешних собратьев лишь длинным малоросским чубом да широченными красными шароварами. С ними и чудным хохлацким выговором Пан не смог расстаться до самой смерти.

Оставив в крепости обоз с царевыми наместниками и стрельцами, хоперцы тоже отправились на погост.

Покорители Сибири хоронили павших товарищей прямо за стеной Искера, в березовой рощице. «Да, не малой кровушкой победа над Кучумом досталась, а сколь еще казаков здесь вечное пристанище обретет?» – подумал – Княжич, увидев меж деревьями не менее двух сотен могильных крестов. Он, конечно же, не знал, что Пан и все другие, нашедшие покой среди прекрасных, как юные девушки, березок, просто счастливчики. Ермак с Кольцо не будут с честью похоронены братами, их бренные тела достанутся на поругание проклятым супостатам.

10

Появление Кольцо с хоперцами было встречено восторженными криками. Печаль и радость завсегда соседствуют в человеческой душе, а уж тем более в казачьей.

– Ну, раз живым вернулся, значит, смог уговорить царя Сибирь в державу русскую принять, – сказал Ермак, обнимая своего ближайшего сподвижника, и, кивнув на лежащего у края свежевырытой могилы Пана, с тоскою в голосе добавил: – А нам похвастаться нечем. При последней вылазке Никиту с двенадцатью бойцами потеряли. Вот такие, брат, дела.

– Ничего, теперь-то несомненно все поправятся, – пообещал Кольцо, кивнув на Княжича. – Ты только посмотри, каких бойцов я за собой привел – волков царевых почти две сотни, сотню лучших стрельцов, отряд шляхетских рыцарей да еще десяток пушек в придачу.

– Стало быть, надежа-государь достойно тебя принял?

– Принял лучше некуда, почти как родного. О моих двух смертных приговорах даже не упомянул, а на прощание дорогущий перстень подарил, да я его одной красавице монашке отдал.

– Что ж ты так подарком государевым распорядился? – Не знаю, наверно, перед Иваном стало совестно. Он в великую опалу угодил, а я наградой царской красоваться буду. Вот и сбыл колечко поскорее с рук. У меня их вон сколько, – Ванька-старший растопырил свои унизанные перстнями пальцы.

– В опалу, говоришь, угодил, а я-то думал, братец твой наместником к нам прибыл, – удивился Ермак.

– Нет, он сюда простым бойцом отправлен, провинность кровью искупать.

– И что же он такое натворил?

– Да государя едва не застрелил.

– Вот те раз, как же так случилось? – еще боле удивленно вопросил всесильный атаман.

– Нравом, видно, не сошлись, оба шибко вспыльчивые. Вообще-то это длинная история, после расскажу.

– И то верно. А сейчас давай Никиту хоронить. Не забыл попа-то привезти?

– С попом заминка вышла, очень спешно покидать Москву пришлось. Да ладно, покуда Ванька сгодится. Отпевать и говорить слова прощальные он не хуже любого батюшки умеет.

– Ну что ж, зови его, – дозволил Ермак.

Уговаривать Ивана не пришлось. В свою бытность есаулом у Кольцо, а потом в Хоперском полку ему часто доводилось отпевать погибших сотоварищей. Поначалу Княжич сомневался – не грех ли это, творить молитвы по усопшим, не имея поповского сана. Однако, поразмыслив, решил – раз Священное Писание знает, значит, можно. Должен ж кто-то души православных воинов на суд божий отправлять.

Одев на шею подаренный монашкой образ Богородицы, Ванька заунывным голосом принялся читать поминальную молитву и первым бросил горсть промерзшей земли на тело Пана. Когда насыпан был могильный холмик, Ермак собственноручно водрузил деревянный крест над последним пристанищем своего верного соратника.

– Ну что, браты, пойдем помянем воина убиенного Никиту, – сказал он казакам.

Но тут вновь раздался голос Княжича, уже не заунывный, а звонкий от душевного волнения:

– Дозволь не только божьим словом, но и простым, казачьим, с отцовым другом попрощаться.

– Говори, – пожал плечами атаман, похоже, Княжич с каждым разом все больше удивлял его.

И Ванька вновь заговорил:

– Прими, – Никита, наш последний поклон. Покуда живы, все мы помнить будем, как помог ты казакам донским одолеть поганых басурман, как сражался, крови не жалея, за веру праведную и погиб на краю земли ради славы и могущества державы русской. Клянемся честью воинской, что не станет напрасной твоя погибель. Быть Сибири, подобно Дону и Днепру, землею вольной, неподвластной ни татарам, ни боярам.

Закончив речь, Ванька вынул оба пистолета и пальнул в затянутое серыми тучами небо. Все остальные, включая Ермака, последовали его примеру. Словно эхо, им ответили выстрелы орудий на башнях Искера.

11

На Руси обычно пьют по двум причинам – либо с горя, либо с радости, но, когда они приходят одновременно, тут такое начинается, что хоть иконы из дому выноси, чтоб не видели угодники святые, насколько непотребно выглядят в хмельном угаре христиане православные.

Поминки Пана и торжество по случаю прибытия пополнения обернулись таким загулом, какого столица Сибири еще не видела. Больше всех отличился Кольцо. Гордость за содеянное переплелась в душе лихого атамана с навеянными похоронами Пана недобрыми предчувствиями. И так большой охотник выпить, на сей раз он предался какой-то дикой, разнузданной гульбе. Поначалу Княжич сдерживал его, но вскоре сам изрядно захмелел. Последнее, что помнил Ванька, проснувшись утром следующего дня, было то, как они с Иваном, Яном и Максимкой отправились ловить Кучума.

– Это ж надо было так упиться, – ужаснулся есаул и попытался встать, но не тут-то было. Руки-ноги оказались крепко связанными, а сам он весь опутан рыбацкой сетью. В его гудящей с дикого похмелья голове промелькнула тревожная догадка: – Неужто в плен к татарам угодили.

Оглядевшись, Иван увидел, что лежит в какой-то сараюшке на охапке сена, да не один. Рядом с ним безмятежным сном праведников спали тоже связанные Бешененок и Гусицкий. Кое-как поднявшись на ноги, Княжич попытался добраться до двери, однако тут же спотыкнулся и рухнул на пол, опрокинув кадушку с водой. В ответ на Ванькину возню за дверью послышались шаги, лязгнул ржавый засов и на пороге появился не какой-нибудь злобный басурманин, а грустно улыбающийся Мещеряк.

– Ну что, очухался, Аника-воин, давай-ка помогу.

Ухватив Ивана за ворот кунтуша, он стал резать на нем путы, не пощадив при этом даже сеть. Есаул уже сообразил, что повязали его не шутки ради, а потому смущенно вопросил:

– Слышь, Василий, расскажи, что я натворил?

– Да ладно, никого не зарубил и слава богу, – отмахнулся Мещеряк.

– А все ж таки?

– Неужто сам не помнишь ничего?

– Помню только, как винище пили, потом, кажись, собрались хана изловить, а что далее было, убей бог, не помню.

– Да вообще-то ничего особенного. Вы ж все четверо лыка не вязали, вот дозорные и отказались вам ворота открыть. Кольцо осатанел, оружьем начал угрожать, ты туда же, а глядючи на вас, и лях с Захаркиным сынком за сабли схватились. Ваньку-то и этих, – кивнул Василий на Максимку с Яном, – без особого труда угомонили, но с тобою крепко повозиться пришлось. Хорошо еще, что Митька подоспел да надоумил сеть рыбацкую накинуть на тебя, не то бы непременно кого-нибудь срубил.

– А где мое оружие? – поинтересовался Княжич. Сабли с пистолетами при нем не оказалось, лишь кинжал торчал за голенищем сапога.

– Ермак забрал, – ответил Мещеряк и, одарив буяна сочувствующим взглядом, сообщил: – Он велел, как только ты проснешься, на правеж к нему доставить.

– Раз велел, так веди, – усмехнулся Ванька, хотя на сердце было донельзя паскудно и хотелось просто-напросто сквозь землю провалиться.

Обитель покорителя Сибири поразила есаула своею простотой. В отличие от побратимова жилища, где они вчера гуляли, здесь не было персидских ковров и прочей драгоценной утвари. Все богатство казачьего вождя составляли государевы дары, что лежали на застеленной медвежьей шкурой скамье, служившей, видимо, хозяину постелью. Опричь нее, еще имелся стол, три сосновых чурбака заместо кресел да пара бочек с порохом, причем одна початая.

«Вовремя мы прибыли, видать, они совсем пообнищали зельем огненным, коли первый атаман у себя под боком его хранит», – подумал Княжич.

Размышления его прервал разгневанный возглас Ермака:

– Ну рассказывай, что ты головой своей кудрявой думаешь, или ничего уже не думаешь, напрочь ум пропил? А ты не убегай, Василий, посиди, послушай, какие безобразия у нас творятся. После объяснишь, почему я от чужих людей о них узнаю, – обратился он уже к Мещеряку, который попытался было потихоньку улизнуть. Тот с явной неохотой уселся на лежанку и принялся рассматривать кольчугу с золотым орлом. Другая, точно такая же, была на Ермаке. Видать, перед приходом казаков он занимался тем, что примерял царские подарки.

Несмотря на угрызения совести, Иван обиделся на окрик вожака, он уже сообразил, что тут не обошлось без доброхотов, и не ошибся.

12

Загул Кольцо и даже учиненная им драка вполне могли сойти и вовсе не замеченными строгим предводителем. Вряд ли те, кто унимал буянов, стали бы наушничать. Однако вчера вечером, обходя крепость, Ермак спросил у вновь прибывшего стрелецкого сотника:

– Как у вас дела на новом месте?

– Мы-то ничего, а вот казаки спьяну стражу у ворот едва не перебили, – с печалью в голосе поведал тот.

– Да не может быть такого, – не поверил поначалу атаман.

– Еще как может, коли Ванька Княжич сюда прибыл. Он и раньше своеволием отличался, а опосля того, как государь его помиловал, вовсе обнаглел от безнаказанности, – преданно взглянув ему в глаза, сказал Евлампий.

– Ну государь как знает, но я подобного не потерплю. Обернувшись к Лихарю, который не участвовал в гульбе, потому что был назначен старшим в карауле, Ермак распорядился:

– Разоружить буянов и посадить под замок, а Княжич, как проспится, пускай явится ко мне да объяснит, почему драка приключилась.

– Уже, – сказал Назар, с презрением глядя на доносчика.

– Что уже?

– Ванька с Бешененком и Гусицким сидят в амбаре, вернее, спят, а Кольцо в его покои сволокли. Так что нет причины тяжбу затевать, – пояснил отважный сотник.

– Ну, это не тебе решать, – огрызнулся Бегич и продолжил фискальничать. – А дружки у Княжича ему под стать – поляк-пропойца да безумный татарчонок, с ними вместе народ и спаивает.

– Ты ври, стрелец, но меру знай. Кого это они споили, уж не Кольцо ли? Так Ванька-черт сам кого угодно в свою веру обратит, – возмутился Лихарь.

– Перестаньте лаяться, не хватало, чтобы вы еще передрались. Княжичем пусть Мещеряк займется, он парень честный, во всем по совести разберется, – приказал вожак казачьей вольницы.

За ночь атаман изрядно поостыл, дело-то и впрямь выеденного яйца не стоило. Эка невидаль – казаки спьяну подрались. А потому решил лишь малость пожурить опального царева волка. Однако, не увидев на красивом, но испитом Ванькином лице ни малейших следов раскаяния, снова крепко осерчал.

– Ты, случаем, не забыл, что по нашему закону за смертоубийство полагается? – строго вопросил он есаула.

– Да нет, покуда еще помню, – дерзко ответил тот. – А не боишься дурной смертью сгинуть?

– Смерь, она всегда дурная и всегда незваною приходит, – задумчиво промолвил Ванька, отрешенно глядя в окно.

Сообразив, что разговора по душам не получится, Ермак, ударив кулаком о стол, распорядился:

– Значит так, я не поп, и исповедовать тебя не собираюсь. Либо прекращай гульбу, либо убирайся к чертовой матери.

– Не торопись Ванькой Княжичем бросаться, может быть, еще сгожусь на что-нибудь, – печально улыбнулся есаул, направляясь к выходу.

– Постой, оружье забери свое, авось и вправду пригодишься, – остановил его атаман. Подойдя к лежанке, он откинул дарованную государем шубу, под которою лежали Ванькин булат и пистолеты.

«Меня срамит, а сабельку мою вместе с царскими дарами положил», – не без удовольствия подумал Княжич. Чтоб хоть как-то скрасить их отнюдь не дружественную беседу, Иван насмешливо пообещал:

– Каяться не буду, не умею, но даю зарок вина не пить.

– На сколько хватит твоего зарока? Дня на три, или, может быть, на целую неделю? – в тон ему полюбопытствовал Ермак.

– Нет, пока домой не возвращусь, к хмельному не притронусь.

Окинув Ваньку печальным взглядом, казачий вождь уже совсем по-дружески спросил:

– А ты надеешься вернуться?

– Непременно, мне помирать сейчас никак нельзя, сына надобно растить.

– И кто ж тебе его родил, уж не та ль красавица полячка? Кольцо по ней потом весь день с ума сходил.

– Она самая, – снова устремив свой взор в окно, ответил Ванька.

– Сын – это хорошо. Только разве казачье дело с детьми нянчиться? Для этого мамки имеются.

– Нету у нас мамки.

– Как же так? – не на шутку удивился атаман.

– Очень просто. Грозный-царь к Елене интерес проявил, а она такого счастья великого не вынесла, взяла кинжал да зарезалась, – наливающимся яростью голосом ответил Княжич и шагнул к двери.

– Иван.

– Ну что еще, – обернулся есаул на оклик Ермака.

Увидав в его глазах помесь лютой ненависти со смертельною тоской, покоритель Сибири враз уразумел, что ни в его, ни в чьем-либо другом сочувствии этот странный парень не нуждается, а потому немного невпопад спросил:

– Хочу у тебя справиться. Каков он из себя, стрелецкий сотник, который с вами прибыл?

– Бегич-то? Даже и не знаю, как сказать, – пожал плечами Ванька. – Как человек, Евлашка редкое дерьмо, но вояка, по стрелецким меркам, очень даже справный. В последней стычке и смекалку, и геройство проявил. Ты бы с ним наградой поделился, – указал Иван на царские подарки. – Он, бедолага, усрется с радости, и тебе от этого лишь польза будет, а то орленая кольчуга очень уж тяжелой может стать. Оглянуться не успеешь, как придется между нею и самым милым сердцу выбирать. Ты уж мне поверь, по себе знаю.

– Не пойму, к чему ты клонишь? – смущенно вопросил Ермак.

– Да к тому, что не приносит нам, казакам, счастья царева милость, она для нас, словно камень на шее у утопленника, – пояснил есаул, даже не догадываясь, что слова его пророческие. – Ладно, прощевайте, пойду грехи замаливать, шибко много у меня их накопилось, – пожав протянутую атаманом руку и кивнув Мещеряку, Княжич вышел из горницы.

– Зря ты с Ванькой так, – посетовал Василий, как только есаул удалился.

– Может, надо было ему в ноги поклониться за то, что на людей с саблей кинулся? – возмутился атаман.

– С Кольцо бы лучше спросил за буйство – это он упился до соплей зеленых, да ко всем подряд вязаться начал, а когда его стали усмирять, Иван за побратима и вступился.

– Шибко рьяно уж вступился, говорят, всю стражу у ворот едва не порубил.

– Ну разве Княжич виноват, что в рубке сабельной один десятка стоит. Хорошо еще, Разгуляй подоспел да оплел его сетью, как сома, – усмехнулся Мещеряк.

– Вот-вот, а ты защищаешь баламута эдакого.

– Я не защищаю, я о других заслугах Ванькиных хочу поведать.

– Он что, еще что-то натворил?

– Разве ябедник-стрелец не рассказал, как на Чувашем мысе Маметкул их разгромить пытался?

– Впервые от тебя такое слышу.

– Ну так вот, Княжич издали засаду учуял и так улан пальбою пушечной пугнул, что сотню самых лучших уложил, ни единого бойца не потеряв.

– Да он, выходит, не только саблей махать горазд?

– Ванька воин, каких по пальцам можно сосчитать и разуваться не придется. На войне с поляками полком командовал. Ему Шуйский дерзости за доблесть ратную прощал, а ты из-за какой-то пьяной драки его прогнать задумал.

– Что ж ты раньше мне об этом не сказал? – попенял Василию Ермак.

– Я и сам не знал, казаки рассказали. Ты ж повелел по совести с ним разобраться, вот я и поспрошал людей.

– И что говорят?

– И станичники наши, и стрельцы – все твердят в один голос, мол, с Княжичем не пропадем. Он сам заговоренный и товарищей своих никогда на потребу смерти не бросает. За таким начальником в огонь и в воду можно смело идти. Ну, а то, что Ванька малость шальной, тут уж ничего не поделаешь, – развел руками Василий. – Все, кого господь каким-либо талантом наградил, народец своевольный. Это только над убогими начальствовать легко, да что с них толку-то.

– Да, нескладно получилось, – задумчиво изрек атаман. – Я обычно без труда в людях разбираюсь, с первой встречи понимаю, кто есть кто, а с Иваном вижусь в третий раз и не могу взять в толк, каков он человек, чего от жизни хочет.

– Это, наверно, потому, что есаул особо ничего и не желает, идет своим путем, куда судьба ведет, да и только. Он и впрямь, похоже, богом отмеченный, – предположил Мещеряк.

13

Покинув Ермака, Княжич сразу вспомнил разговор о Бегиче.

– Наверняка паскуда эта меня пред атаманом и ославила. Пойти, что ль, харю ему набить, – вознамерился было Ванька, однако тут же передумал. – Что толку-то? Два раза уже учил его уму-разуму, и все не впрок. Как говорится, горбатого могила исправит. А убивать Евлашку вроде пока не за что. Да и Ермака не стоит лишний раз огорчать, он, судя по всему, человек душевный. Васька тоже славный малый, на покойничка Игната чем-то смахивает, – рассудил Иван и пошел вызволять своих непутевых приятелей.

Войдя в амбар, он принялся будить уже развязанных Мещеряком Максимку с Яном.

– Вставайте, забулдыги. Вы зачем сюда приехали, винище пить, иль с татарвой сражаться?

– Одно другому не мешает, – с трудом продрав заплывшие с похмелья очи, глубокомысленно изрек Гусицкий.

– Забудь про это, я тебе не Адамович, ежели нынче вновь напьешься, то и до утра не доживешь, – пригрозил ему Княжич и добавил: – Понатворили мы вчера делов, теперь будем вину заглаживать, да и время зря не следует терять. Пока ордынцы от той взбучки у мыса не очухались, надо дальше им хребет ломать. Они, что думают, я только отпевать братов умею? Нет, за смерть Никиты я кровавыми слезами их умою.

– Гляжу, уже придумал, как сибирцам хвост прищемить? – вставая на ноги, спросил Максим.

– Да есть одна мыслишка, – вкрадчиво ответил есаул. – Ну так вы идете иль и далее намерены, как свиньи супоросные, валяться? – прикрикнул он на друзей.

– Идем, конечно, куда ж ты без нас денешься, – сварливо огрызнулся Бешененок.

– Это верно, на тебя с хорунжим я особые надежды возлагаю, только надо бы еще бойца лихого подыскать.

– Чего искать-то, Семку Соленого возьмем, он давно о настоящем деле мечтает, – предложил Максимка, заправляя в шаровары разодранную до пупа рубаху.

– Не хочу я парня сразу в пекло совать, пусть пооботрется малость, – попытался возразить ему Иван.

– Вот в бою и оботрется, там не только оботрется, но и пообтешется саблями татарскими. Сам-то, что ли, как-то иначе начинал? – нисколь не сомневаясь в правоте своей, заявил бешеный татарчонок.

14

Вечером Ермак опять отправился проверить караулы. Вина Кольцо привез в избытке, а любителей хмельного зелья средь станичников и без него хватало. Подойдя к воротам, он увидел выезжающих из крепости всадников. То был Княжич да два совсем еще юных паренька. Один из них, чернявенький, своим нарядом и украшенным каменьями оружием почти не уступал есаулу. Другой, белесый, несмотря на бывшие при нем добротную пищаль и саблю, скорее, походил на мужичка, чем на станичника.

– Куда это они собрались на ночь глядя, – обеспокоился атаман, но не стал препятствовать Ивану.

Взойдя на башню, он увидел, что, отъехав от крепости не далее чем на пушечный выстрел, парни спешились и стали катать из подтаявшего за день снега колобки. Поставив в трех местах по большому снежному кому, они принялись играться в снежки.

«Совсем мальчишки. И Ванька, хоть прошел через огни и воды, даже сыном обзавелся, а все одно дурной еще. Интересно, как судьба их сложится», – тоскливо подумал Ермак. После гибели Барбоши с Паном его, как и Кольцо, начали одолевать недобрые предчувствия.

От печальных мыслей покорителя Сибири отвлекли литвины. Под началом своего, несмотря на давешний загул, свежего, как снятый с грядки огурец, хорунжего они затаскивали в башню новенькие пушки.

«Слава богу, нашли себе достойное занятие, все лучше, чем вино хлебать», – мысленно одобрил их строгий предводитель.

Утром следующего дня Ермак проснулся от грохота орудий.

– Никак, татары к Искеру подступили, – решил он и, наскоро одевшись, спешным шагом вышел на улицу.

Большинство казаков да стрельцов уже были на стенах. Лишь хоперцы расположились конным строем у ворот. Видать, они собрались идти на вылазку и с нетерпением взирали на Кольцо, который, встав на приставную лестницу, глядел за частокол, восторженно выкрикивая:

– Ай да побратим, я бы до такого не додумался.

Заметив Ермака, Ванька-старший помахал рукой:

– Иди сюда, ты подобного еще не видывал!

Позабыв о том, что собирался устроить ему выволочку, атаман взбежал по лестнице. Приобняв Кольцо за его крепкое плечо, он тоже выглянул за изгородь. Возле каждого из сложенных юнцами комьев снега лежало по десятку мертвых тел.

– Кто это их так?

– Сейчас увидишь, – весело ответил Иван.

В тот же миг на всем скаку из лесу вылетели Княжич с Бешененком и Соленый, а за ними лавина разъяренных татар. Вид поверженных сородичей, казалось бы, остановил их, но трое смельчаков не спешили прятаться в крепости. Осадив коней, они начали глумиться над врагами. При этом Ванька и Максимка крыли татарву на их родимом языке, а Семка строил кукиши да хрюкал, как свинья.

Нехристи народец очень злобный, необузданностью нрава казакам не уступят. На этом Княжич и построил свой расчет. Не стерпев обиды, сибирцы бросились на – насмешников. Как шкодливые коты, парни кинулись врассыпную, каждый к своему сугробу.

– Смотри, поляк, в Ваньку с казачатами не угоди, – закричал Кольцо.

– Не каркай под руку, от тебя и так одни невзгоды, – прозвучал в ответ ему сердитый голос Гусицкого.

Лихой разбойник нисколько не обиделся, в конце концов, не он же из-за Яна, а тот из-за него провел запрошлую ночь под замком.

– Вот зануда, еще тебя почище будет, – подмигнул он Ермаку.

Заливистый разбойный свист заставил атаманов разом оглянуться. Это Княжич подал знак своим отчаянным сподвижникам. Подхлестнув коней, парни стали отрываться от погони.

– Пали, – скомандовал шляхетский хорунжий, как только татарва приблизилась к сугробам. На сей раз литвины били из орудий попарно скованными цепью ядрами. Картечью-то и впрямь своих недолго зацепить, а такой заряд косит конницу немногим хуже железного крошева. Залп из десяти уже пристрелянных орудий оказался еще удачней предыдущего. Уцелевшие ордынцы с диким воем устремились обратно к лесу.

Выхватив клинки, Княжич с Бешененком принялись рубить бегущих без оглядки супостатов. Соленый попытался последовать их примеру, но, как говорится, влип. Настигнув здоровенного татарина, он не смог срубить его единым взмахом и тот, почуяв в нем никчемного бойца, сам набросился на Семку. Два его сородича, увидав, что за ними гонится один-единственный казак, тоже развернули коней. Первым же ударом верзила выбил саблю из юношеской руки.

– Ну вот и все, недолго я повоевал, – обомлев от страха, подумал Семка, но тут ему припомнился искаженный смертной мукой лик дяди Матвея и последние слова наставника «Не посрами меня».

– Не посрамлю, по крайней мере, живым не сдамся, – решил Соленый. Схватив свою заветную пищаль, он в упор пальнул в здоровяка татарина и, привстав на стременах, начал ею, как дубиной, отбиваться от нехристей.

– Пора, иначе пропадет малец, – сказал Ермак Кольцо, кивая на хоперцев.

– Не успеем, у него теперь одна надежда – на них, – ответил тот и указал перстом на Княжича с Бешененком. Прекратив преследовать убегающих ордынцев, они уже неслись на помощь другу.

А татарва тем временем почти что одолела Семку. Один достал его саблей в голову, другой ударил пикой в спину и вышиб из седла. С радостными воплями сибирцы спрыгнули с коней, чтоб захватить казака, но насладиться победой им не довелось, оба пали под ударами Ванькина клинка.

Когда уже со стороны реки появилась новая лавина ордынцев, Кольцо воскликнул:

– Вот теперь пора! – и прыгнув с лестницы прямо на коня, повел на вылазку хоперцев.

Иван с Максимкою не сразу заметили татар, оба хлопотали над Соленым. Хлопотал, вернее, есаул: разорвав свою рубаху, он принялся перевязывать окровавленную голову Семена. Бешененок стоял рядом и в свойственной ему манере нахваливал раненого друга.

– Молодец, главное, что ты перед врагом не обосрался. Я, так чуть в штаны не наложил, когда впервые довелось враз с тремя ордынцами сцепиться. Правда, мне тогда всего годов пятнадцать было, – добавил он, смутившись от своей излишней откровенности.

– Я тоже поначалу до смерти перепугался, даже рукиноги отнялись, но, как подумал, что в полон к татарам угодить могу и как они глумиться станут надо мною, сразу сила откуда-то взялась, – признался Соленый.

– Это верно, – кивнул Максим. – Нам, станичникам, во вражьи руки попадать никак нельзя, все одно замучают, так уж лучше сразу с честью голову сложить.

– Не зарекайтесь, в жизни всякое бывает, – нахмурившись, промолвил есаул, ему припомнился царский застенок.

– Все одно теперь ты, Семка, истинный казак, потому как в рубке сабельной не оплошал. Резаться с врагом лицом к лицу – это тебе не со стены из пищали в него постреливать, – заключил Бешененок.

Ощутив спиною приближение новой опасности, он обернулся.

– Глянь, браты, опять какие-то татаре на нас скачут. Похоже, надо ноги уносить.

– Да вижу, но давай уж до конца приманкой будем, сейчас Иван из крепости должен выступить, – берясь за рукояти пистолетов, ответил Княжич.

Видно, бог берег лихих лазутчиков, и Кольцо опередил сибирцев. Иван с Максимкою вскочили на коней, чтоб преследовать опрокинутых хоперцами татар. Соленый тоже попытался влезть в седло, но есаул остановил его.

– Сиди, с тебя на первый раз с избытком хватит, мы скоро возвернемся.

15

Оставив охранять Искер литвинов и стрельцов, Ермак с оставшимися казаками тоже вышел из крепости. Чем черт не шутит, вдруг ордынцы, что сбежали в лес, вновь соберутся с силами да ударят хоперцам в спину.

Проезжая по полю недавнего сражения, он увидел сидящего в снегу Семена.

– Живой, – искренне обрадовался атаман. – А я уж думал, все, конец молодцу пришел, когда увидел, как тебя ордынец пикой вдарил.

– Так я же в панцире, – смущенно улыбнулся юноша и встал перед большим начальником. – Мне Иван Андреевич свой одолжил. Я отказывался, говорил, вам самому кольчуга пригодится, а он ни в какую. Одевай и все, иначе в бой не пойдешь.

– Чем ж ты Княжичу так угодил, что он тебе подарок государев отдал? – насмешливо спросил Ермак, разглядев у парня на груди золотого двуглавого орла.

– Да ничем, просто есаул очень добрый, – еще более смутился Семка, однако тут же пояснил. – А кольчугу эту царь ему не дарил. Иван Андреевич ее в бою с его опричниками добыл.

– Даже так, а мне люди говорили, будто Княжич веройправдой государю Грозному служил, на войне с поляками аж до полковника дослужился.

– Мало ли, что народ болтает, – рассудительно изрек Соленый. – Вы бы лучше самого его спросили. Вон они с Максим Захаровичем и атаманом сюда едут.

И действительно, разгромив сибирцев в скоротечной, но жестокой схватке, хоперцы возвращались в крепость.

– Молодцы, давно мы татарву так не трепали, – радостно сказал Ермак, обнимая победителей. Заметив грусть в красивых Ванькиных очах, он насмешливо спросил: – А ты чего такой печальный? Неужто на меня до сих пор сердишься?

– За что сердиться-то? За то, что под замок упрятал? Так мне и не такое повидать довелось. И вообще, на наказанье справедливое только недоумок может осерчать.

– Тогда в чем дело?

– Да просто повода для радости не вижу, – ответил Княжич, махнув рукой в сторону убитых ордынцев. – Хоть и нехристи, а ведь тоже люди, у них, поди, и бабы с ребятишками были.

– Час от часу не легче, Ванька Княжич татарву пожалел. Ты, брат, наверное, еще от своей хвори не одыбался, – начал было ерничать Кольцо. На что Иван ему поведал совершенно искренне:

– А мне всех жаль. И нас, которых царь с боярами, как скотину, на погибель гонят, и их, за своего Кучума павших.

– Зачем тогда воюешь? – уже серьезно вопросил Ермак.

– Разные на то имеются причины? – задумчиво промолвил есаул. – Сегодня, например, за Пана мстил. Стать воином непросто, – кивнул он на Соленого. – А перестать им быть еще трудней.

– И что ж прикажешь делать? – поинтересовался атаман. В отличие от Кольцо, у покорителя Сибири речи Княжича вызвали не насмешку, а живой интерес.

– Договариваться надо, для начала хотя бы с остяками. Им какая разница, кому ясак платить, нам или татарам. Если к коренным сибирцам по-людски отнестись да послабление им сделать, они наверняка на нашу сторону переметнутся.

– Тебе, Иван, похоже, надобно вина испить, тогда, глядишь, и мудрствовать охота отпадет, – вмешался в разговор Максимка. – Надеюсь, на сей раз нам рук вязать не станут, – добавил он, дерзко посмотрев на Ермака.

Пораженный наглостью юнца, тот не сразу нашелся, что ответить. Это сделал есаул:

– Я те выпью, сопли подтирать сначала научись, – строго осадил он Бешененка.

– Все вы одинаковы, начальники. Как на погибель посылать, так о годах не спрашиваете, а как гульнуть, так молодой еще, – засмеялся Максим.

– Хватит зубы скалить, бери Семена и поехали, надо рану его толком посмотреть, – распорядился – Княжич и первым тронул коня в сторону Искера.

– Ты Ваньку-то не шибко слушай, он после смерти раскрасавицы своей малость не в себе, – шепнул Кольцо атаману.

– Да нет, брат твой дело говорит, я сам давно об этом думаю, – возразил Ермак и с явным интересом спросил: – Где это Иван себе товарища такого отыскал? Молодой, но, по всему видать, шибко ушлый.

– Так то Максимка, Захара Бешеного сын.

– Как же так, мне покойничек Барбоша сказывал, будто бы Захара Княжич зарубил.

– Ну и что?

– Да ничего, кроме того, что за родную кровь пристало мстить, а не дружбу с убийцей своего отца водить.

– А он и отомстил. Так Ваньку подстрелил, что тот едва душу богу не отдал, его Никита Лысый чудом выходил.

– Да, лихих ты мне бойцов привел, – посетовал вожак казачьей вольницы.

– А ты как думал, зря волками царскими не прозовут. С такими ухарями не только татарву, самого черта можно одолеть.

– Дай то бог.

– Он и так уж нам с тобою столько дал, что больше некуда, – заверил Ванька-старший.

Кольцо не ошибался. Великий подвиг дружины Ермака затмить не сможет даже смерть. Слава первых покорителей Сибири лишит покоя души многих православных воинов. Ища ответа на извечный на Руси вопрос – а чем я хуже, новые ватаги казаков отправятся искать удачи на краю земли.

16

– Неужели страх перед урусами совсем лишил вас разума и вам нечего сказать своему хану? – разгневанно спросил Кучум, глядя на стоящих на коленях перед ним наместников улусов. Взор его полуслепых, залитых гноем глаз смогли выдержать лишь Карача да Маметкул, остальные уткнулись ликом в землю.

– Говори, царевич, – дозволил царь Сибири.

– Великий хан, мои уланы рвутся в бой, прикажи, и завтра же мы выгоним неверных из Искера или умрем.

– Я уже об этом слышал от тебя в тот день, когда казаки захватили мою столицу, – досадливо поморщился Кучум.

– Однако с той поры ничего не изменилось, разве только уланов поубавилось. А ты что скажешь? – обратился он к Караче. В отличие от молодого, статного красавца Маметкула, тот был маленький, тощий старик, но взгляд его светился мудростью и воистину змеиным коварством.

– Силою урусов нам не одолеть, – уверенно изрек мурза, не опасаясь гнева повелителя, и рассудительно добавил: – Даже если царевич одолеет казаков, они всегда успеют отступить обратно в крепость, под защиту своих проклятых пушек. Надо выманить неверных из Искера, да не какой-то небольшой отряд – такое нам и раньше удавалось, а всех.

– Верно говоришь, но как это сделать? – мрачно усмехнулся Маметкул.

– Урусы, а особенно казаки, за друзей готовы без оглядки жизнь отдать, этим мы и воспользуемся.

– Что ты предлагаешь? – насторожился хан. Он уже почуял – Карача придумал нечто очень дельное, уж шибко смело ведет себя мурза.

– Недавно я князька остяцкого поймал, из тех, что начали платить урусам дань. Так он под пыткой много интересного поведал про неверных, – вкрадчиво сказал коварный старец.

– Лучший друг и правая рука у Ермака – Иван Кольцо. Человек необычайно храбрый, умный, однако не без слабостей. Любит перстни с самоцветами, к вину да девицам неравнодушен, впрочем, как и все казаки.

– Уж не собрался ль ты Ивана-атамана подкупить? Так зря надеешься, я его не понаслышке знаю – это он меня весной едва не застрелил. Такие не продаются, – возразил Маметкул.

– Зачем же подкупать, я подружиться с ним хочу.

– Для чего? – строго вопросил Кучум.

– Чтобы в гости пригласить да угостить, как подобает. Хмельное зелье у меня имеется, у купцов бухарских прикупил, и красавицы найдутся. Надия одна чего стоит.

– Это та ногайская княжна, которую за блудный нрав муж в рабство продал? – улыбнулся хан.

– Она самая. Сука Надия, конечно, редкостная, но перед чарами ее никто не устоит, – похотливо ухмыляясь, кивнул мурза.

– Да как ты смеешь даже думать о том, чтоб наших девиц бесчестили урусы! – возмутился молодой царевич.

– О каком бесчестии речь ведешь? Эта тварь почти что год на Дону средь казаков жила, нравы их прекрасно знает. Впрочем, думаю, до поругания дело не дойдет, обопьются гости наши зельем, разомлеют в женских объятиях, тут-то мы их и повырежем.

– Хороша твоя задумка, Карача, – одобрил хан. – Однако от всех бед она нас не избавит. Много ли Кольцо с собой бойцов возьмет – десятка три-четыре, остальные с Ермаком в Искере останутся.

– А вот тут-то мы казакам и напомним об их в дружбе преданности. Пошлем в Искер гонца, который сообщит Ермаку, что Кольцо попал в засаду и бьется из последних сил. Урусы сразу же на выручку пойдут, налегке пойдут, без своих проклятых пушек. Ну а дальше дело за царевичем.

– Что скажешь? – вопрошающе взглянул Кучум на Маметкула.

– Казаки не дураки, не дети малые, не поверят они нашему гонцу.

– Зачем же нашему, мы уруса пошлем. Своему товарищу, в бою израненному, непременно поверят, – пояснил Карача.

– Вряд ли ты изменника найдешь, – усомнился царевич. – Даже если кто из казаков на предательство под пыткой согласится, то, как только вырвется из наших рук, сразу же предупредит о засаде.

– А вот изменника мы купим. Казаков в Искере больше полутысячи. Средь такого множества людей всегда найдется кто-нибудь на все готовый ради золота, – заверил мудрый мурза.

– Может быть, и так, да только кто ж его отыщет? – вновь засомневался Маметкул.

– Наверно, мне придется. Не обессудь, но ты для этого не годишься.

– И как ты думаешь явиться к Ермаку? – спросил хан. – Так же, как и князь-остяк, казненный мною. Привезу ему богатые дары да попрошусь под его руку.

– А может, ты взаправду к казакам решил переметнуться? – усмехнулся Кучум, однако в голосе своего повелителя мурза услышал настоящую угрозу.

– Стар я, чтоб хозяина менять, – ответил Карача, причем настолько искренне, что было возникшие у Кучума подозрения сразу же развеялись.

– Когда намерен ты свой замысел исполнить?

– Коль дозволишь, завтра же в Искер отправлюсь, а там – посмотрим. Царевич прав, сложно будет найти предателя средь казаков, да и заманить Кольцо не так-то просто. Он умный, если стану сильно приглашением докучать, может заподозрить неладное. А вообще, урусы падки на вино и девок, коли гладко все пойдет, думаю, заявятся через неделю-другую. К тому времени царевич как раз всех воинов собрать успеет.

– Много ль у тебя бойцов осталось? – спросил хан у Маметкула.

– Верных тысяч пять наберется, вогулы с остяками ненадежны стали.

– Гляди, если упустишь казаков и в этот раз, на глаза мне лучше не являйся.

– Не упущу, – недовольно пробурчал царевич. Он был честный воин, и затея коварного мурзы ему не шибко понравилась.

17

Расположившись на носу передового струга, Иван задумчиво глядел в свинцово-серые речные волны, не замечая ни ледяного ветра, ни нещадно секущей по лицу снежной крупы. Его отряд из тридцати хоперцев и шляхтичей Гусицкого возвращался с верховьев Иртыша.

Поход прошел весьма удачно. Ясак собрали казачки богатый, не потеряв при этом ни единого бойца. Стычки с татарвою стали редкостью, но это-то и беспокоило чуткого на вражьи хитрости Ваньку-есаула.

«Не могли сибирцы с этих мест уйти, то, что мы Искер у них отвоевали, ничего еще не значит. Ермак с Иваном и Барбошей в свое время у ногайцев их Сарайчик вовсе дотла сожгли, а толку-то. Ногаи к царю посла с дарами да покорностью прислали, и казаки оказались виноватые кругом. Как бы в этот раз чего подобного не приключилось, – размышлял Иван. – Хотя, Кучум с царем – два сапога пара, во властолюбии один другому не уступят. Вряд ли хан захочет покориться государю православному. Видимо, от татарвы другой какой-то пакости надо ожидать, знать бы только, какой».

Чувственное сердце есаула с недавних пор стало ощущать приближение большой беды, но что она придет не из московского кремля, а притаилась здесь, в Искере, и имя ее – предательство, он пока еще не догадывался.

Не найдя ответа на свои вопросы, Княжич поглядел по сторонам.

«А Иртыш с Тоболом широтой своею Дону не уступят. Только там у нас кругом просторы, степь бескрайняя, а тут одни леса дремучие да непролазные болота и лета почти нет. До середины мая снег лежал и вот, на тебе, того гляди, наступит ледостав. Вовремя мы до дому подались. Нет, царя, наверное, не стоит опасаться. Кроме нас, станичников, других охотников идти в Сибирь своею волей Иван Васильевич вряд ли найдет, – подумал Ванька и печально улыбнулся. Уж он-то угодил в сей позабытый богом край не по своей охоте. – Может, я да Ян с его литвинами и первые, кто прямо из застенка сюда попал, но далеко не последние. Сердцем чую, изгадит государь с боярами нашу мечту о вольном казачьем царстве. Быть Сибири пристанищем кандальников».

– Атаман, чего сидишь, на воду смотришь, как колдун остяцкий, эдак мы мимо Искера проплывем, – окликнул Княжича Максим.

Впереди на левом берегу уже и впрямь виднелась поставленная по совету есаула сторожевая башня, из которой казачьи караулы теперь вели дозор за пристанью. Мыслимо ли дело струги в крепость каждый раз таскать.

– Будто сам не знаешь, что делать. Убирайте парус да садитесь на весла, – распорядился Княжич. Браты проворно исполнили приказ и все три струга, что составляли казачий караван, поплыли к берегу.

18

Соленый встречал своих друзей-наставников прямо на пристани. Он настолько стосковался по – Ваньке с – Бешененком, что всю последнюю неделю нес караул на башне за других.

– Здорово, парень, как у вас дела? Что хорошего, что худого приключилось, пока нас не было, – обнимая Семку, спросил Иван.

Максимка поприветствовал дружка на свой обычный лад:

– Да тебя, брат, не узнать. Глянь-ка, атаман, каким он молодцем стал. Из пердуна запечного в настоящего воина обратился, – насмешливо промолвил он и тут же озабоченно спросил: – Что с рукой-то?

За минувшие весну и лето Семен действительно сильно изменился. Теперь Соленый не походил на случайно затесавшегося средь станичников мужичка. На его раздавшихся вширь плечах ладно сидел соболий полушубок, подпоясанный широким кушаком с серебряными бляхами, за который была заткнута пистоль, а на боку висела кривая татарская сабля с золоченой рукоятью.

– Да на той неделе стрелой ордынцы малость угостили, – поморщившись, Семка шевельнул висящей на перевязи левой рукой. – Но это пустяки, до свадьбы заживет. К тому же свадьбы нам с тобой, Максим, играть еще нескоро. Наших, русских девок, здесь, в Сибири, не сыскать, а жениться на остячке нет охоты.

– А я что говорю, – ткнул Ивана локтем в бок Бешененок. – Совсем Семен наш возгордился, немытую остячку не желает, ему теперь не мене, чем купеческую дочку подавай.

– Зачем купеческую, мне и атаманская сгодится, – отшутился Соленый, даже не подозревая, что в далекой белокаменной Москве родилась уже на свет и подрастает его невеста.

Пропустив мимо ушей Максимкину насмешку, Иван спросил:

– Что, опять татары под Искером рыскать начали?

– Так вы же ничего еще не знаете, – воскликнул Семка и принялся делиться новостями: – Летом-то сибирцы редко к нам совались, однако с осени частенько стали появляться.

– Ну а вы дали нехристям острастку?

– А как же, с ними в стычке я и рану получил. Но вчера такое приключилось, что поначалу мы глазам своим не поверили.

– Никак сибирский хан в гости к вам пожаловал? – язвительно полюбопытствовал Максим.

– Нет, сам Кучум пока в лесах скрывается, а вот мурза его с повинной заявился и дань принес. Целых три повозки мягкой рухляди да к ним в придачу мяса, рыбы и прочей снеди.

– Даже так? – не на шутку изумился Княжич. – И что он хочет?

– А хочет он, чтоб русский царь его улус в свою державу принял, – торжественно изрек Семен. – Вот такие-то дела у нас творятся. Похоже, ханской власти конец приходит, коль не только остяки, но и татары под нашу руку просятся.

Иван отнесся к новостям довольно сдержанно. Похлопав Семку по плечу, он задумчиво промолвил:

– Хорошо, кабы так. А ты имени мурзы, случаем, не запомнил?

– Карача, кажись.

– Карача? – переспросил есаул – Странно, мне пленные ордынцы говорили, будто этот самый Карача Кучуму очень предан.

– Вы долго тут, на берегу, стоять собрались? Идемте в крепость, – позвал Максим. – Там на месте разберемся, что к чему. Ежели у тебя какие подозрения возникнут, атаман, ты мне только намекни, я этому мурзе враз башку срублю.

– Чего идти-то, я вас еще издали приметил, велел коней подать, – сказал Соленый.

– Уважаешь, стало быть, друзей? – вновь не удержался от насмешки Бешененок.

– Не таков я человек, чтоб о тебе с Иваном Андреевичем позабыть, – обиженно заверил Семка. – Кабы не вы, уже полгода бы лежал в земле сырой, иль того хуже – у купцов служил на побегушках.

А парень-то не только по обличию, но и душою стал казак. Волю вольную пуще жизни ценит, с удовольствием отметил Княжич.

19

Есаул и его юные друзья подъехали к Искеру как раз в то время, когда сибирцы покидали свою бывшую столицу. В воротах крепости они увидели Кольцо, который был изрядно пьян и о чем-то задушевно беседовал с богато разодетым стариком-татарином. Толмачом при этом им служил не кто иной, как Бегич. Стрелецкий сотник, первым увидав Ивана, отпрянул в сторону, но не ушел.

– Ванька, брат, – радостно воскликнул атаман при виде Княжича. – Где ж тебя нелегкая носила?

– А то не знаешь? Сибирцев в нашу веру обращать ходил.

– Надо было черт знает где таскаться. Они вон сами к нам с поклоном прибыли, – кивнул Кольцо на татарина. – Знакомься, Ваня, это Карача-мурза, наместник здешнего улуса.

– Приветствую тебя, мурза, – сказал Ванька потатарски, не подавая нехристю руки.

Ордынец вздрогнул, услыхав из уст станичника родную речь, и с опаской посмотрел на Княжича. Взгляды черных, словно уголь, глаз татарина и пестрых есаула скрестились, как клинки.

– С чего вдруг к нам решил переметнуться? – напрямую спросил Иван.

– Так ведь как у вас, урусов, говорится, сила солому ломит, – добродушно улыбнулся Карача.

– И не совестно на склоне лет стать изменником? – попрекнул Ванька старика.

Мурза аж побледнел и не от обиды вовсе, он просто понял – этот молодой, но, судя по всему, видавший виды казак умеет чуять сердцем и может очень помешать его коварным замыслам. Голову-то задурить кому угодно можно, а вот чувственное сердце не обманешь. Однако Карача был далеко не прост, он вмиг сообразил, как надо повести себя. Тяжело вздохнув, татарин, в свою очередь, по-русски рассудительно ответил:

– О какой совести быть может речь, когда имеешь дело с царями да ханами. Она им отродясь неведома.

Есаул немного подобрел, и уже почти с участием спросил:

– Не боишься, что Кучум тебя за дружбу с нами лютой смерти предаст?

– Боюсь, конечно, правда, мне большой Иван, – мурза почтительно притронулся к плечу Кольцо, – защиту обещал. Может быть, и ты с ним вместе погостить ко мне заедешь? У меня вино и женщины красивые имеются.

– Вина не пью, а женщины мои все в прошлой жизни остались. Так что без меня обойдетесь, – ответил Княжич суровым голосом.

Карача уразумел – дальнейшая беседа с есаулом до добра не доведет. Отвесив казакам поклон, он залепетал подобострастно:

– Ну, мне пора ехать, не буду славных воинов от их великих дел отвлекать.

– Евлаша, проводи гостей, да пусть покажут, как дорогу будут метить, а то заблудимся в этих лесах проклятых, когда надумаем к ним в гости заглянуть, – распорядился Кольцо.

Как только Бегич с татарами чуток отъехали, Ванькастарший, обернувшись к младшему, посетовал:

– Чего ты на него окрысился? Мурза к нам своею волей пришел, при этом головой всерьез рискует.

– Он меня винишком не поил еще, так что нет у меня повода с ним цацкаться, – язвительно ответил Княжич. – Это ты, гляжу, с даров ордынских шибко подобрел, паскуду Бегича Евлашей начал величать.

– Нашел, чем упрекнуть. Ну, подарил татарин мне вина бочонок. Должен же я был его испробовать, прежде чем братов угощать, вдруг оно с отравой. А что до Бегича касаемо, так это между вами кошка черная да кучерявая пробежала, у меня ж причины недовольным быть им нет, – блудливо ухмыльнулся атаман.

Княжич не пришел в восторг от шутки побратима, нахмурив брови, он сердито пробурчал:

– Что Ермак про все про это думает?

– Да ничего, он, как и ты, всегда во всем сомневается, – махнул рукой Кольцо и, горестно вздохнув, добавил: – Пойду, посплю, а то Ерема меня таким увидит, опять начнет корить, мол, казаков своей гульбой смущаю.

Отойдя на несколько шагов, он как-то странно, почти что жалобно попросил:

– Вань, зайди ко мне вечерком, посидим-поговорим, а то что-то на душе очень муторно.

– Зайду, только пить с тобой не буду, не надейся, – пообещал Иван.

– Ну что же, и на том спасибо, племяш, – прошептал лихой разбойник, отвернувшись в сторону. Впрочем, есаул и так его уже не слышал, Ванька пристально глядел вслед Караче и Бегичу.

– Ты чего на них уставился, али мало сволочей в своей жизни повидал? – обратился к нему Максим.

– Странно, мурза по-нашему лопочет, как я по-ихнему, вполне бы мог без толмача обойтись, зачем ему Евлашка занадобился?

– Мне татарин этот тоже не нравится, уж очень харя у него хитрющая. Может, рубануть мурзу по черепу на всякий случай? – шутливо предложил Бешененок, потянув клинок из ножен.

– Моя бы воля, так я бы их обоих порешил, но боюсь, никто нас не поймет. Побратим, и тот считает, что я из-за Марии на Евлашку зло держу.

– Какой такой Марии? Уж не той ли полонянки, которую ты в доме у себя приветил?

– Хватит лясы точить. Я к Ермаку пошел, а ты распорядись, чтобы ясак в амбар снесли, – приказал Иван и, вновь взглянув на сотника с татарином, с досадою промолвил: – А неплохо было бы узнать, о чем паскуды эти шепчутся.

20

Карача с Евлампием тем временем вели беседу, услышь которую Иван, они б и впрямь недолго прожили на этом свете.

– Кто такой сей белый воин? – спросил мурза, как только они отъехали подальше от ворот.

– То Ванька Княжич, младший брат Кольцо. Редкостный злодей, за полюбовницу свою полячку половину царской стражи перебил, но государь его помиловал, видно, родственную душу в нем учуял.

– Так он же говорил, что к девкам равнодушен.

– Все врет, волчара. Так пьет да буйствует, аж связывать приходится, и ни одной бабенки мимо не пропустит, даже к моей Машке подбирался, гад.

– А кто такая Машка? – Жена моя.

– Как же так, другой мужчина твою женщину хотел забрать, а ты его за это не убил, – презрительно изрек татарин.

– Два раза пытался, да не вышло. Княжича за всяко просто не убьешь, он заговоренный, его ни пуля, ни сабля не берет.

– Значит, это и есть тот самый белый шайтан, о котором мои воины сказки сказывают, – припомнил Карача и принялся напутствовать Бегича. – Когда казаков поведешь ко мне, сделай так, чтобы его среди вас не было.

– А вот этого пообещать не могу. Ваньке, злыдню, никто не указ, коль захочет с братом ехать, так и сам Ермак не остановит.

– Ладно, ежели заявится, придется Надией пожертвовать. Перед этой рыжей сукой ни один шайтан не устоит, – похотливо ощерился мурза.

У опушки леса он остановился.

– Далее не провожай, а то как бы казаки о нашем сговоре не заподозрили. Через неделю жду тебя с большим Иваном.

– Скажи мне все-таки, зачем тебе Кольцо, – полюбопытствовал Евлампий, подозрительно глядя на татарина.

– Так я же говорил уже, чтоб от Кучума защитил.

– Ну, это ты ему рассказывай, я-то вижу – дело здесь нечисто.

Карача задумался на миг. Мурза, конечно же, не посвятил стрельца во все подробности своего замысла, но, увидев недовольную всем и вся харю Бегича, сразу понял, он и есть тот самый человек, который ему нужен.

– А что если с атаманом беда какая приключится, ты сильно станешь горевать? – вкрадчиво спросил татарин.

– Да нет, а коли ты и братца младшего его спровадишь в преисподнюю, даже благодарен буду.

– Значит, по рукам, как у вас, урусов, говорится, – ордынец протянул Евлампию свою худую, старческую длань.

Оказавшись у последней черты, отделяющей его от предательства, сотник не на шутку испугался, однако ненависть к Ивану вкупе с жадностью одолели страх.

– По рукам-то по рукам, но у нас в делах столь важных задаток принято давать, – напомнил Бегич.

– Ну коль за этим только дело стало, тогда считай, договорились, – хитро подмигнув, Карача достал из-под полы халата вместительный кожаный кошель.

– Ежели там серебро, пошел он к черту, мурло немытое. Стану я из-за такой безделицы головой своею рисковать, – решил Евлампий.

Но мурза, в отличие от него, жадным не был. В кошеле вперемешку с золотыми монетами, лежали кольца с самоцветами и другие драгоценности. При виде этого несметного богатства у Евлашки закружилась голова.

– Не сумлевайся, все, как надо, сделаю, – прошептал он пересохшим от волнения языком.

– Да я не сомневаюсь. Отказаться полюбовника жены сгубить, да еще озолотиться ко всему в придачу лишь безумный может, а ты на дурака-то не похож, – заверил Карача и похлопал по плечу предателя. – Стало быть, до скорой встречи.

Простившись со своим змеем-искусителем, стрелецкий сотник неспешным шагом двинулся обратно к крепости. На душе у Бегича кошки скребли, даже полный золота с каменьями кошель не шибко радовал. Евлампий был уже немолод и по-житейски, в общем-то, не глуп, а потому прекрасно понимал, что участь у предателя обычно незавидна. От былых собратьев по оружию лишь презрения да кары можно ждать, но, как правило, и новые друзья не очень жалуют. Да и как иначе-то, разве можно уважать изменой прокаженного.

«Это Ванька, сволочь, до жизни эдакой меня довел», – подумал он, пытаясь хоть перед самим собою оправдать свою подлость.

21

Видно, мать-природа не желала гибели лихого Ваньки Кольцо. Сразу после отъезда Карачи наступила ранняя сибирская зима. Вначале ударили морозы, да такие, что земля потрескалась, а Иртыш в три дня покрылся льдом. Когда ж немного потеплело, посыпал снег. Бегич тосковал.

– Коли дальше так пойдет, позаметет все тропы, как тогда до стана Карачи будем добираться. А вдруг Кольцо возьмет да вовсе передумает к сибирцам ехать?

Томление Евлампия подогревал еще и страх, он опасался, что мурза заподозрит его в обмане и через тех же остяков даст знать казакам об их сговоре. Тоску предателя развеял сам разбойный атаман. Как-то раз при встрече с сотником он спросил:

– Ты чего такой печальный?

– Не знаю. То ль по Машке, своей бабе, заскучал, то ли выпить хочется.

– Я бы тоже от винца не отказался, да нет его, все вышло, – развел руками Ванька-старший, однако тут же предложил: – Может, съездим в гости к Караче, мурза поцарски обещал угостить.

– Коли Ермак дозволит, отчего ж не съездить, – с трудом скрывая радость, ответил Бегич.

– Дозволит, никуда не денется. Мы зачем сюда прибыли, Сибирь покорять, или в этом городишке поганом отсиживаться? – возмутился Кольцо. После своего удачного посольства в Москву да государева прощения он изрядно возгордился и держался очень независимо, на что Ермак смотрел довольно равнодушно, как всегда, прощая старому товарищу присущие его душе мятежной слабости.

– Собирайся, завтра утром и отправимся. Попутчиков надежных я сам выберу.

– Княжича с собой возьмешь? – стараясь не глядеть ему в глаза, поинтересовался Бегич.

– Что, не желаешь с Ванькой ехать? – усмехнулся атаман.

– Да нет, скорей, наоборот, давно хочу с ним помириться, а этот случай для такого дела очень подходящий, где, как не на гулянке, всего лучше прощать старые обиды.

– Ну вот и славно, – одобрительно кивнул большой Иван.

22

Вечером того же дня к Княжичу пришел Ермак. Оглядев его довольно скромное жилище, украшением которого служили лишь развешанная на стене кольчуга с золотым орлом да стоящее возле иконы знамя Хоперского полка, он сказал:

– Небогато живешь, а казаки говорили, мол, есаул наш роскошь любит.

– Так на тебя равняюсь, – язвительно ответил Ванька, затем спросил: – Никак, беда какая-то случилась?

– С чего ты так решил?

– Без нужды начальство на ночь глядя не является, особенно ко мне.

– Беды покуда нет, но опасения имеются. Иван собрался в гости к татарам ехать.

– К тем, которые давеча тут были?

– Ну не к Кучуму же, – сердито ответил атаман. – Хочу узнать, что ты об этом думаешь?

– Нельзя его к ордынцам отпускать, иль тебе Барбоши с Паном мало? – ничуть не сомневаясь, заверил Княжич.

– Оно, конечно, так, – горестно вздохнул вожак казачьей вольницы. – Ну а если Карача взаправду хочет наше подданство принять, а мы его отвергнем, что тогда?

– Тогда Кучум казнит мурзу, а от нас не только его люди отшатнутся, но и остяки с вогулами.

– И как же быть?

– Да никак. Когда Иван собрался ехать?

– Завтра поутру.

– Тогда я с ним поеду, хоть он меня и не звал. Негоже побратима без присмотра оставлять. У него от царской милости ум за разум зашел, а я быстро с татарвою разберусь. Даром, что ли, нас с покойничком Тимохой Большаком не раз станичники послами посылали к нехристям, – есаул печально улыбнулся, припомнив Надию. «Интересно, что с ней стало», – подумал он.

– Я вообще-то затем и заходил, чтоб попросить тебя Кольцо сопровождать, – признался атаман. – А сейчас передумал, полагаю, надо ехать самому, сколько можно за чужие спины прятаться.

– Ох и наградил господь начальничками. Одного спесь обуяла, да так, что дальше носа своего ничего не видит, а другой в переживания ударился, – посетовал Ванька. – Нет, тебе соваться во вражье логово никак нельзя. Меня убьют иль даже побратима – это полбеды. На наше место другие найдутся, но с твоей погибелью всему конец придет. Как узнает Грозный-царь, что Ермак убит, сразу же на покорении Сибири крест поставит. Ведь он у нас не только грозный, но еще и трусоватый, – голос Княжича звучал уверенно, а глаза светились хищным волчьим блеском. Ванька-есаул уже понял – дело предстоит весьма рискованное и, как всегда, в предчувствии смертельной опасности впал в радостное возбуждение.

– Спасибо, Иван, – растроганный вожак крепко пожал есаулу руку и неожиданно сказал: – Хоть особой дружбы между нами не было и нет, но я тебе, как никому другому, верю.

– Это почему?

– Должно быть потому, что все казаки в тебя верят. За тобою в бой идут куда охотней, чем даже за Кольцо с Мещеряком. Так и говорят – наш есаул за десять верст опасность чует.

– Сказки это все, ты еще про мамин заговор напомни, – заскромничал Княжич.

– Может быть, и так, но люди верят, а для человека вера – это главное.

Дав еще кое-какие наставления, атаман собрался уходить.

– Ну, я пошел, а ты, если что неладно будет, сразу шли гонца. Мы всем войском на помощь к вам придем.

– Не вздумай сделать такую глупость. Будь я на месте хана, так день и ночь лишь об одном бы думал – как всех урусов из Искера выманить.

– И как же быть, коль вы в засаду попадете? – растерянно спросил Ермак.

– Там видно будет, а пока мальцов какой-нибудь почетной службой озадачь да Андрюху займи делом.

– С парнями-то все ясно, а что Луня, седого черта, тоже жаль? – впервые за все время разговора улыбнулся атаман.

– Да ну его, опять напьется, как свинья, а мне возни и с побратимом хватит, – махнул рукою Ванька.

– А кого же ты намерен взять в попутчики?

– Конечно Митьку с Яном. Их споить у Карачи вина не хватит.

Уже переступив порог, Ермак кивнул на кольчугу с золотым орлом, что без толку висела на стене:

– Одень ее, когда отправишься к ордынцам.

– А это зачем?

– Глядишь, за царского наместника сойдешь.

– Рылом я в любимцы государевы не вышел. Ты лучше с нами Болховского пошли, а то сидит безвылазно, несчастный, в четырех стенах, так ведь и умом рехнуться можно. Или Бегичу свой панцирь одолжи, он тебе за эдакую милость не только руки расцелует, но еще и сапоги оближет, – зло ответил Княжич.

– Может быть, только не охоч я до подобных благодарностей. Сроду сам ни перед кем спины не гнул и над другими измываться не приучен. Да и ты, насколь я знаю, не любитель людей унижать. Может, оттого и тянутся к тебе казаки, несмотря на нрав твой шибко гордый, – назидательно изрек предводитель казачьей вольницы.

– Не скажи, по-всякому бывает, – не согласился Ванька. – Меня еще отец Герасим просветил: с добрым человеком обходись по-доброму, а со сволочью – по-сволочному, по-иному-то они не понимают.

– Ну, я не поп, нравоучений читать тебе не буду, ты и сам кого угодно на путь истинный наставишь, но кольчугу все-таки надень. Береженого, его и бог бережет.

23

Спал Иван в ту ночь крепко, безмятежно, но под утро ему приснился сон, в котором, как всегда, пришла Елена. Являясь Княжичу, любимая была обычно молчалива, однако на сей раз она с мольбою попросила:

– Ванечка, исполни Ермака наказ, одень броню.

– А надо ли, скорей убьют – скорее свидимся, – ответил ей Иван.

– Умирать не торопись, я подожду, я терпеливая, тебе ж другая встреча вскоре предстоит, – печально поведала Еленка, с укором глядя на него своими чудными синими очами.

Княжич попытался обнять свою единственную, но та с ужасом воскликнула:

– Не смей! Быть нам вместе время не настало, – и есаул проснулся. За окном уже брезжил рассвет.

«Вставать пора, не то брат без меня уедет, а еще надобно Митяя с Яном упредить, что к татарам отправляемся», – подумал Иван.

Вскочив с постели, он облачился в неизменную белую рубаху. Снимая со стены кольчугу, есаул засомневался:

– Толку-то с нее, аль я мало сам таких кольчуг своим клинком поизорвал? – однако, вспомнив сон, решил: – Ладно, надену, коль Еленочка просит.

Броня, которую Иван добыл совсем юнцом, и которая была тогда широковата, теперь пришлась ему впору. Смущал лишь золотой орел. Чтоб прикрыть драгоценную царскую отметину, он сменил кунтуш на полушубок и застегнул его по самый ворот. Покидая свое жилище, Княжич глянул на висевшую под иконкой Богородицы лампаду думая, задуть ее иль нет. Гасить святой огонь показалось Ваньке дурной приметой.

– Пускай горит, я ж завтра к вечеру вернусь.

Есаул действительно вернется, один-единственный из всей ватаги. Видать, монашенка, что подарила образок, не обманула и крепко помолилась за него.

24

Вопреки предположению Ивана с Ермаком, Кольцо прекрасно понимал, на что идет, и потому решил не брать с собою Княжича.

– Незачем нам вместе рисковать. Коль погибнем оба, тогда наш род прервется.

О том, что Ванька ему кровная родня, разбойный атаман никогда и никому не говорил, а почему не говорил, он расскажет лишь Гусицкому в их предсмертный с Яном час.

На гулянку к Караче бывший государев стремянной созвал весь цвет дружины Ермака. Набралось без малого полсотни лихих бойцов. Когда отряд уже готов был выступить, появились Княжич с Разгуляем и Гусицкий.

– Митяй, ты, случаем, не знаешь, куда это они собрались? – с издевкой вопросил Иван, обращаясь к хорунжему.

– По всему видать, татарских баб любить, ишь, как вырядились, словно женихи, – ответил Митька.

– А нас почто с собою не берут?

– Наверно, опасаются, что мы с Яном все винишко выпьем, а ты самых лучших девок умыкнешь.

– Да ладно, будет ерничать, езжайте с нами, коль охота есть, – не очень-то охотно предложил Кольцо.

– Ну спасибо, брат, уважил, – поклонился ему Ванька.

– Так ты же дал зарок не пить, вот я и решил новоявленного праведника лишний раз не искушать, – в свою очередь съязвил атаман.

– Это дело поправимое, ради нашей дружбы я готов и с зеленым змием помириться. К тому же Карача не вином единым потчевать обещал, но и кое-чем послаще, – напомнил Княжич.

Голос есаула звучал задорно, но в глазах его не было алчущего блеска, столь присущего любителям хмельного зелья да легкой, незатейливой любви.

«Вино и бабы тут, пожалуй, ни при чем. Не хочет, видно, побратим одного меня к сибирцам отпускать, – догадался атаман. – А может, так и к лучшему. Когда мы с Ванькой врозь – по-всякому бывало, но когда вместе, нас еще никто не сумел одолеть, даже Грозный-царь. И сотоварищи, что надо, с нами едут. С такими ухарями можно черту рыло набок своротить. Это ж не ватага, а стальной кулак», – подумал он.

Кольцо был прав лишь отчасти. Напади ордынцы из засады, его отряд, наверно, смог бы вырваться из западни, однако мудрый Карача поступит иначе. Вином да прелестями своих красавиц татарин разожмет стальной кулак и поодиночке перебьет падких на греховные утехи казаков.

– Ну, теперя все на месте, можно отправляться в путь, – радостно воскликнул Бегич, первым направляясь к уже распахнутым воротам. По-своему истолковав веселье сотника, Кольцо с усмешкой глянул на Евлампия.

– Погоди, ты Ваньку во хмелю еще не видел, как бы он заместо примирения тебе харю не набил. Надо будет упредить дурилу этого, коль Иван напьется, чтоб держался от него подальше.

Проезжая мимо башни, – Княжич увидал – Максима. Важно подбоченясь, Бешененок распекал пушкарей литвинов.

– Бочонки с порохом прикройте, да уберите подальше от бойниц, нето снегу в них наметет. Совсем пораспустились, огненный припас и тот не можете в порядке содержать. Погодите, вот стану настоящим старшиной, я вас быстро научу, как службу воинскую надобно справлять.

– Что это с ним? – удивился Разгуляй.

– А кто сегодня должен старшим в карауле быть? – напомнил ему Ванька.

– Да вроде я.

– Видать, Ермак теперь его назначил, вот парень с непривычки и усердствует.

Поравнявшись с юношей, Митяй, тая в усах усмешку, предложил:

– Поехали, Максимка, с нами.

– Обойдетесь без меня, не всем же жрать винище, ктото должен делом заниматься, – огрызнулся Бешененок, однако, разглядев ухмылку на лице хорунжего, осерчал уже всерьез и заорал: – Я из-за него должон всю ночь не спать, таскаться по морозу, а он еще насмешки строит.

– Ну извини, – развел руками Разгуляй. – Атаман самых достойных на гулянку ехать выбрал, служи исправно, придет и твой черед.

Желая прекратить меж ними перепалку, Иван спросил:

– А где Семен?

– Семка-то? Так их с Андрюхой Ермак в пушной амбар послал. Он в Москву ясак собрался отправлять, вот и повелел им лучшие меха для государя выбрать, – ответил Максим.

– Стало быть, исполнил мою просьбу атаман, – обрадовался Княжич и, шутливо попрощавшись с Бешененком: – Не серчай. Я тебе от Карачи гостинцы привезу, – последним выехал из крепости.

– Чай, не маленький, без гостинцев обойдусь, – сердито буркнул Бешененок ему вслед. На душе у парня вдруг стало неспокойно, он уже жалел, что поддался искушению побыть начальником и остался в Искере.

25

Не только Княжич с Кольцо, а и остальные казаки распрекрасно понимали, чем может обернуться их поездка в стан мурзы, однако, несмотря на это, все были веселы. У православных воинов исстари заведено, коль гулять, так во всю ширь души, ну а ежели помирать, то без особых сожалений.

Как только выехали из ворот, Разгуляй достал невесть откуда раздобытый остяцкий бубен. Колотя в него, он начал петь разбойничьи песни. Станичники охотно поддержали своего хорунжего. Так, с песнями да шуткамиприбаутками и шагнул отряд лихого Ваньки Кольцо навстречу своей гибели.

Бегич ехал впереди, определяя путь по оставленным татарами зарубкам на деревьях. Ближе к полудню дорогу казакам преградила туманная лощина. Поглядев на заиндевелые сосенки, которых краше могут быть лишь молодые девицы, есаул насмешливо сказал:

– Похоже, незамерзшее болото там, в низине. Никак, мурза задумал нас в трясине утопить.

– Ты так думаешь? – усомнился атаман.

– А чего тут думать, сейчас наверняка узнаем, – ответил Княжич. – Чего рот раззявил? Поехали, посмотрим, какую пакость нам твой дружок татарин приготовил, – приказал он сотнику.

Вдвоем они спустились в лощину. Туман был столь густой, что Ванька сразу потерял Евлампия из виду, однако вскоре он услышал стук копыт по бревенчатому настилу и радостный возглас Бегича:

– Зря ты, Ваня, на татар грешил, они для нас, вон, даже гать через болото проложили.

«Ишь, сучий потрох, друга Ваню себе нашел», – подумал Княжич, а вслух распорядился: – Вертай назад за остальными, я вперед проеду, посмотрю, что там далее.

Миновав лощину, Иван проехал с полверсты дремучим лесом и выбрался на берег Иртыша.

– Надо было через чащу да болото пробираться. Проще по реке сюда дойти, – раздался за спиною есаула недовольный голос Кольцо.

– Проще, только так-то, прямиком, гораздо ближе, а вот теперь дорога, как ты желаешь, вдоль берега пойдет, – ответил Княжич, настороженно глядя на утоптанную конскими копытами тропу. – Видать, сибирцы здесь совсем недавно были, – сказал он, обернувшись к побратиму.

– Ну и что с того, – улыбнулся атаман. – Шибко, брат, ты осторожным стал. Кабы я тебя похуже знал, подумал – трусишь.

Княжич не ответил ничего, лишь одарил Кольцо довольно странным взглядом, в котором было если не презрение, то явное превосходство, словно есаул хотел сказать:

– Мне давно уже бояться нечего, за вас, беспечных дуралеев, тревожусь.

Умом Иван, конечно, понимал, что опасения пока безосновательны, однако полная лишений и невзгод казачья жизнь приучила его больше полагаться на предчувствие, а сердце Ванькино чуяло беду, беду большую, непоправимую.

Кольцо аж покраснел от смущения, насмешки строить и впрямь было некстати. Кого-кого, а уж его-то Иваново чутье не раз спасало.

– Думаешь, ордынцы нападут на нас? – шепнул он Княжичу.

– Не знаю.

– Ну не поворачивать же нам назад с полдороги.

– Сие тебе решать. Одно могу сказать – не по душе мне это все, – так же тихо, чтоб не слышали другие казаки, ответил есаул.

– Эй, вы, угомонитесь, – прикрикнул атаман на снова расшумевшихся станичников. – Митяй, бросай свой бубен, бери с пяток бойцов да поезжай вперед, а то, не дай господь, нарвемся на засаду. Татарва – народец ненадежный, надо ухо востро держать.

– Не будет никакой засады, – задумчиво промолвил Ванька, глядя вслед ушедшему с дозором Разгуляю. – Погоди, мурза еще с распростертыми объятиями выйдет нас встречать.

– И как же быть? – растерянно спросил побратим.

Иван печально улыбнулся, припомнив, что сей вопрос совсем недавно задавал ему Ермак.

– Да очень просто. Станут угощать вином, так не напиваться до соплей зеленых, и быть всем вместе, держаться друг за друга, как малое дитя за материн подол.

26

Княжич не ошибся. Ближе к вечеру, когда багровый диск холодного сибирского солнца наполовину скрылся за вершинами елей, казаки увидели ордынцев. Их было мало, не более десятка. Поравнявшись с Митькиным дозором, татары поприветствовали станичников поклонами и все вместе направились к атаману. Еще издали Иван узнал разодетого в парчу да шелк Карачу. Заметив, что его люди вовсе безоружны, есаул подумал: «Хитрит мурза, напоказ миролюбие свое выставляет. Отродясь такого не бывало, чтоб татарин да без сабли был. Они ж, как мы, казаки, скорей с портками, чем с клинком расстанутся».

Мурза тем временем подъехал к атаману. Изобразив на своем старческом, морщинистом лице счастливую улыбку, он положил ему ладонь на плечо и шутливо посетовал:

– А я уже совсем отчаялся. Думал, позабыл меня большой Иван, отдал старика на растерзание хану.

Княжича мурза как будто не заметил, но все же есаул почуял украдкой брошенный колючий взгляд ордынца.

– Не те мы люди, чтоб друзей в беде бросать, – снисходительно изрек Евлашка, подавая руку Караче. Тот ответил на рукопожатие стрельца, но как-то без особой радости. Татарин злился на своего сообщника за то, что он не смог исполнить его просьбу полностью и привел с собою белого шайтана.

«Как бы атамана младший брат все дело не испортил, – подумал в свою очередь мурза, тайком разглядывая Ваньку. – Все урусы веселы, беспечны, предстоящему гулянью радуются, а этот волк заговоренный с опаской держится. Прошлый раз был разодет, словно князь, нынче же в простой овчинный полушубок облачился и весь оружием увешался, будто он не в гости, а лазутчиком во вражий стан пришел. Будет с ним хлопот, без Надии, пожалуй, никак не обойтись», – от этой мысли Карача аж задрожал от злости, отдавать красавицу неверному очень не хотелось. Хорошо еще старик не знал, что причиной неудачи его замысла станет именно любимая наложница, нето бы нехристя, наверное, удар хватил.

– Да не трясись ты, теперь уж все твои печали позади. Лучше посмотри, каких орлов я за собой привел. С такой защитою не только хан, сам черт не страшен, – ободряюще сказал Кольцо, решив, что Карача дрожит от страха пред Кучумом.

Коря себя за то, что не сумел сдержать свой гнев, мурза отвесил поясной поклон, вновь украсил лик улыбкой и принялся усердно льстить станичникам:

– Добро пожаловать, гости дорогие. Не обессудьте, коли что не так, мы обычаи ваши плохо знаем.

«Да неужели, а где ж ты, сволочь, так бойко лопотать по-нашему обучился, не за Камнем ли, когда в набеги на земли русские ходил», – усомнился Княжич, но говорить покуда ничего не стал, еще успеется.

27

Карача расположил свою стоянку на высоком берегу Иртыша. Судя по всему, ордынцы обосновались здесь совсем недавно, деревянных строений почти не было, зато хозяйская обитель поразила всех, даже Ваньку.

– Вот это юрта, побольше будет, чем шатер у короля Батория. Покойничек Рябой, кабы увидал такую, от зависти бы задохнулся, – сказал он побратиму, невольно вспомнив былого недруга.

– А ты что, у короля шляхетского в гостях бывал? – шаловливо подмигнул ему Кольцо и добавил, кивая на не менее чем десяток малых юрт, что окружали войлочный дворец Карачи, как курицу птенцы. – Жилище у мурзы, конечно, знатное, но ты лучше вон туда взгляни.

Княжич оглянулся и лишь теперь приметил возле каждой юрты миловидных, молодых бабенок. В отличие от побратима, красавицы пробудили в его сердце не любовный трепет, а еще большую тревогу. «Странно, ордынцы своих женщин в великой строгости содержат, и вдруг на тебе, напоказ нам выставили, что-то здесь нечисто. Наверняка мурза решил братов споить да к этим девкам на ночлег спровадить, там их голыми руками можно будет взять».

Есаул уже разгадал коварный замысел старого татарина, однако легче от этого не стало. Наоборот, чувство полной безысходности, под стать тому, что испытал он, стоя перед строем крылатых, польских рыцарей, охватило Ваньку.

«Истосковались казачки по бабам, теперь-то их уже ничем не остановишь. Брат, и тот, вон, слюни распустил, как молодой кобель», – с горечью подумал Княжич.

Станичники его, конечно, очень уважают, но попроси он атамана дать приказ вина не пить и девок не любить, все решат, что есаул просто-напросто умом рехнулся.

«Может, рубануть мурзу-паскуду да бежать отсюда поскорей, – вознамерился было Иван и даже положил ладонь на рукоять булата, но тут же передумал, вспомнив речи Ермака. – Ну а если Карача взаправду хочет наше подданство принять, и мы его отвергнем, как тогда? Тогда уж непременно все подумают, что я взбесился, – печально усмехнулся есаул. – Ладно, обожду, пусть мурза хоть чемнибудь себя проявит. Прикончить гада всегда успеется».

Ванька все же не был до конца уверен, что татарин заманил их в западню, а потому заколебался. Всю оставшуюся жизнь он будет укорять себя за проявленную в этот день нерешительность. Человеку русскому о не содеянном переживать, никак не меньше свойственно, чем о содеянном, уж такова особенность его мечтательной души.

А Карача зря время не терял. Подавая казакам пример, он спешился и приказал своим ордынцам:

– Коней примите.

Иван насторожился пуще прежнего:

– Ежели уведут татары наших лошадей, тогда уже никак не вырвемся.

Есаул собрался возразить и назначить коноводами кого-то из станичников, но мурза опередил его.

– Далеко не уводите, вон там поставьте, – кивнул он в сторону ближайшей коновязи, которая была не более чем в двадцати шагах от юрты. – Так гостям спокойней будет.

Когда казаки шумною толпою двинулись вслед за хозяином, Княжич все же предложил Кольцо:

– Давай свой караул возле коней оставим.

– Да перестань ты, Ваня, в страх меня вгонять, – отмахнулся тот. – Неужели еще не понял, отчего мурза на нашу сторону переметнулся?

– Сказать по правде, не совсем, ну-ка вразуми меня, такого непонятливого.

– Да оттого, что у него бойцы перевелись с нашею да божьей помощью, одни вон бабы остались.

– Может быть, он воинов в лесу попрятал, а девок напоказ нарочно выставил. Иль того хуже, послал гонца к Кучуму и тот с минуты на минуту со всей ордой сюда прибудет и нас на девках пьяными накроет. Что тогда? – негромко, но запальчиво сказал Иван.

– А тогда уже и караул не спасет, – ответил Ванькастарший. При этом в голосе его звучала вовсе не насмешка, а, скорей, покорность судьбе.

– Вот те раз, зачем же ты к татарам потащился, коль, подобно мне, мурзе не веришь?

– Наверно, чтоб свою удачу испытать, – задумчиво промолвил атаман и кивнул на шедших впереди собратьев. – Так же, как и все другие-прочие. Мы ж казаки-разбойники, спокойно жить не можем, нам риск подавай, иначе кровь, подобно молоку прокисшему, свернется в жилах. Аль не так?

– Пожалуй, так, – после недолгого раздумья согласился Иван.

– А коли так, пойдем, посмотрим, чем Карача нас будет угощать. Ежели поскупился, старый черт, так девок заберем да назад в Искер отправимся.

Но мурза, похоже, не скупился. Возле входа в юрту на мерцающих багровым отблеском углях жарились аж сразу три сохатых. Судя по их маленьким копытцам, лоси были шибко молодые, совсем еще телята.

Слава богу, конину не придется жрать, обрадовался Ванька. Однако радость тут же уступила место грусти – стало жаль телят. После гибели Елены с Княжичем вообще творилось что-то непонятное. Есаул не то чтобы сломался, но тоска по утерянной любимой сделала его намного мягче и добрей.

28

Впрочем, лоси оказались только присказкой, сказка ожидала впереди. Переступив порог обители мурзы, станичники увидели столы, на которых было все, чего душе угодно, – от залитых медом клюквы с брусникой до огромных нельм и осетров. Хотя, все это для Сибири не в диковинку. Гораздо больше снеди казачков обрадовало обилие кувшинов с вином. Иван к хмельному отнесся равнодушно – ему-то все одно его не пить. Поразили есаула яблоки, что горой лежали посреди стола на золоченом блюде. Большие, красные, точь-в-точь такие же, какими он когда-то угощал Еленку в шатре у князя Дмитрия.

– Говоришь, порядки наши плохо знаешь, а сам столы вон даже где-то раздобыл, – сказал Кольцо, довольно улыбаясь.

– Чего ради друзей не сделаешь, а мы ж теперь друзья, большой Иван, – развел руками Карача.

– А яблоки откуда? – поинтересовался Княжич, ухватив своими длинными, унизанными перстнями пальцами запретный плод, доведший до греха прародительницу рода человеческого Еву.

– Так я ж рассказывал, бухарцы привезли, – напомнил татарин и, с опаской прикоснувшись к Ванькиному плечу, угодливо заверил: – Они за золото что угодно и кого угодно продадут, даже мать родную.

– Ну, Иуду, при желании, в любом племени можно отыскать, – презрительно изрек Иван, сам не зная почему взглянув на Бегича.

Евлашка побледнел и отвернулся.

– Оно, конечно, так, но эти особенно продажны. За самоцветов горсть жену своего старейшины мне в рабство продали, – насмешливо поведал Карача.

– Не может быть такого, – не поверил Разгуляй.

– В жизни всякое бывает. Да вы садитесь, ешьте, пейте, поди, оголодали с дороги, а разговорами-то сыт не будешь, – начал приглашать гостей к столу радушный хозяин.

Долго уговаривать казаков не пришлось. Так и не поставив караула ни возле коновязи, ни у входа в юрту, они всей полусотенной ватагой расселись за столами.

Поначалу пили вроде бы умеренно, но лиха беда начало. Через полчаса уже никто, спеша наполнить свою чашу, не обращал внимания на строгий взгляд есаула. Иван сидел мрачнее тучи, с откровенной злобою взирая на ордынцев, которых, как по волшебству, становилось все больше и больше.

– А почему нам бабы не прислуживают? – строго вопросил он у татарина.

В это время слуги Карачи внесли в юрту на огромных серебряных блюдах наконец-то подоспевшее жареное мясо. Блюда были настолько велики, что каждое из них тащили двое здоровенных молодцев.

– Разве можно женщинам столь важное дело доверять. Еда, она всему начало, без нее уже ничто другое не понадобится, – поучительно изрек мурза.

Спорить с ним Иван не стал, хотя еще с младенчества уверовал – добро людьми творится по велению души, а всякое паскудство – зовом ненасытной человеческой утробы. Ваньке стало не до мудрых споров, когда увидел, что здоровяки, расставив блюда по столам, не удалились восвояси. Вместе с остальными слугами они уселись по татарскому обычаю прямо на полу, за спиной у казаков.

«То, что сабель у них нет, ничего не значит. Ножами в спину бить да горло резать куда сподручнее», – подумал Княжич. Щелкнув пистолетными курками и положив перед собой булат, он сел вполоборота, так, чтобы все нехристи были на виду. Теперь в искрящихся разбойной лихостью глазах Ивана была уже не злоба, а насмешливая угроза, мол, только суньтесь, я и в одиночку вас на мелкие кусочки покрошу.

– Ты чего, брат, всполошился? – изумился Кольцо.

– Об этом лучше у хозяина спроси, – ответил Ванька, кивнув на Карачу.

Однако верный подданный царя Сибирского не оплошал и на сей раз. Похолодев от страха под недоверчивыми взглядами казаков, он все же не утратил самообладания и с виноватою усмешкою ответил:

– Серчает на меня ваш есаул за то, что девиц нету. Так я нарочно напоследок их оставил, а то ведь эти сучки мокрохвостые ни выпить, ни поесть спокойно не дадут.

Встав из-за стола, татарин хлопнул в ладоши. В ответ на поданный им знак раздались звуки музыки и в юрту длинной вереницей потянулись женщины, все, как одна, одетые в нарядные собольи шубы. Замыкали шествие трое музыкантов. Один из них своею богатырской статью да зверским видом толстой хари напомнил Княжичу царева палача Данилку.

Подойдя к столам, девки выстроились полукругом и разом скинули с себя меха, оставшись в одних шальварах из полупрозрачной кисеи. Вид полуголых женщин вызвал у станичников дикий восторг, многие аж на ноги вскочили. Даже Ванька перестал следить за татарвой, он словно зачарованный уставился на ту, которая первой вошла в юрту. А поглядеть было на что. Высокая, поджарая, с небольшою грудью да копною огненно-рыжих волос девка оказалась чуть не вовсе голой, на поясе у ней была лишь тонкая повязка из той же кисеи. Впрочем, не только прелести красавицы поразили лихого есаула. Ему вдруг показалось, что он уже когда-то видел сие очаровательное тело. «До чего ж на Надию похожа, но Надька черною была, а эта рыжая, – припомнил Княжич, пытаясь разглядеть лицо девицы, которое до самых глаз было укутано шелковым розовым платком. – От стыда, видать, прикрыла лик. Наверняка паскудник старый ее заставит нагишом пред нами танцевать», – догадался Иван и с ненавистью глянул на мурзу. Однако Карачи на прежнем месте не было. Он стоял возле музыкантов, беседуя о чем-то с обладателем звероподобной хари.

29

Любимец хана уже понял, что ушлый братец атамана раскусил его, поэтому решил действовать на свой страх и риск. Бойцов у Карачи, действительно, было мало, и он даже не надеялся с бою одолеть отряд Кольцо. Однако если к делу подойти с умом, то девица-красавица десятка воинов может стоить, а они-то у мурзы водились. Любил старый греховодник позабавиться с молодками.

Подойдя к богатырю Ахмеду, который был телохранителем, палачом и музыкантом в одном лице, он тихо, чтобы даже женщины не слышали, осведомился:

– Маметкул с уланами не подошел?

Не отрывая губ от дудки, здоровяк мотнул своей огромной, как кадушка, головой, мол, нет еще.

– Видишь вон того красавца кучерявого?

Ахмед кивнул, все также молча, не прерывая музыки. – Как только пляски кончатся, ступай и стереги его возле юрты нашей огненной красавицы, да подручных с собой возьми, это ведь не абы кто, а сам белый шайтан.

– Ничего, скоро красным станет от крови своей, – нарушив, наконец, молчание, с угрозой вымолвил палач.

– Смотри мне, не устрой переполох. Если хоть один из них живым отсюда вырвется, даром пропадут мои старания. Есаула надобно убить без шума, так, чтобы другие ничего не заподозрили. Пусть думают, что он спать с Надией отправился, – продолжил наставлять убийцу Карача.

– Гляди, Ахмедка, коли оплошаешь, я тебя, медведя косолапого, живым в землю закопаю, – потрепав верзилу по плечу, без всякой злобы, даже ласково пообещал хозяин напоследок и направился к уже танцующим пред казаками девкам.

30

По-настоящему плясала лишь рыжеволосая, остальные, подняв руки к небу, качались, словно ковыль на ветру. Однако своей сноровкой в танце девица могла бы посоперничать с Митькой и Иваном вместе взятыми. То взмывая вверх, подобно сказочной жар-птице, то извиваясь, как змея, она являла редкостную ловкость, но, в отличие от Княжича и Разгуляя, не ее одну.

«Ишь, как разошлась, сразу видно – не впервой тебе неверных ублажать», – подумал Карача, ревниво глядя на любимую наложницу, бесстыже выставляющую напоказ казакам свои прелести. Пора кончать паскудство это, решил он, видно, позабыв, что сам заставил девок оголиться пред гостями.

Как только музыка утихла, мурза схватил лихую танцовщицу за волосы и указал перстом на Княжича. Та вздрогнула, увидев Ваньку, который, не в пример другим станичникам, с явным недовольством взирал на все происходящее.

– Чего дрожишь, подумать можно, ты с казаками раньше не спала? – язвительно спросил татарин.

– Спала, мой повелитель, я, наверно, только с чертом не спала. Просто не гадала, не ждала, что с погубителем моим здесь, в Сибири, доведется встретиться.

– Так ты никак знакома с ним?

– Знакома. Волосы-то отпусти, – не попросила, а, скорее, приказала Надия. – Не бойся, все, как надо, сделаю. У меня с шайтаном этим свои счеты.

Вырвавшись из рук ошалевшего от удивления хозяина, она вскочила на стол, сорвала с лица платок и запрыгнула к Ваньке на колени.

– Надька! – разом вскликнули сидевшие по обе стороны от есаула Кольцо и Разгуляй.

– Ну здравствуй, Ванечка, поди, уже не чаял со мною в этой жизни встретиться? – вкрадчиво спросила женщина, при этом в голосе ее звучали гнев, печаль и радость одновременно.

Не сказать, чтобы Иван не удивился, но любовь к Елене, даже мертвой, настолько владела его сердцем, что никому другому места в нем уже не было. Именно поэтому он почти спокойно, по крайней мере, без душевного трепета, ответил:

– Здравствуй, Надия, а тебя-то каким ветром в этот край, забытый богом, занесло?

Бывшая ногайская княжна ждала от бывшего любовника чего угодно, но не равнодушия. Дрожа от ярости, она вперилась в него испепеляющим взором и сразу поняла, что перед ней уже не прежний Ванька. Нет, внешне Княжич почти не изменился – все те же кудри, те же карие в зеленую искорку глаза, однако в них теперь была не только безудержная лихость, но и загадочная грусть, что свойственна лишь человеку, пережившему многие печали.

– А ты совсем другим стал, Ванечка, – сказала женщина.

– Да незаметно, чтоб Иван наш постарел, какие его годы, – игриво вымолвил Кольцо, желая подзадорить бывшую Ванькину подруженьку.

– Не в этом дело, раньше парень был, а нынче настоящим мужем стал, – пояснила Надия.

– Ну ты тоже зря время не теряла, вон, даже масть сменила, – насмешливо заметил Митька.

– Это когда в Персии жила. Там есть трава такая, ее отваром даже мужики красят бороды.

– А ты только для того, чтоб порыжеть, к персам ездила, али, может, по каким еще делам? – теперь уж с явною издевкой поинтересовался Разгуляй.

– Тебе-то что до моих дел? Может, хочешь у Карачи меня забрать по старой дружбе, да замуж взять? – в тон ему ответила блудница.

– Забрать, конечно, можно, но жениться – боже упаси. Это Иван на всех вас женится, через то и мается всю жизнь, а я с одною бабой больше месяца прожить не могу, – откровенно признался хорунжий.

– Тогда вопросов каверзных не задавай, да вина налей, а то у этих, – кивнула Надька на татар, – и капельки хмельного зелья не допросишься.

Когда любимая наложница мурзы единым духом осушила до краев наполненную Митькой чашу, стоявший позади нее Ахмед аж крякнул от такого непотребства.

– Не кряхти, Ахмедка, подай-ка лучше шубу, а то замерзла я.

Как бы в подтвержденье своих слов Надька принялась расстегивать Иванов полушубок, чтоб погреться на его груди, но отпрянула, увидев золотого двуглавого орла.

– Ты что, царю московскому служишь?

– Ага, грехи пред ним замаливаю, – сердито огрызнулся Княжич, запахивая полушубок.

Но следивший за ними Карача тоже углядел цареву отметину. «Теперь понятно, кто таков есаул. То-то казаки его не мене атамана уважают. Видно, это государя Грозного наместник, не иначе».

На какой-то миг хитрый старец все же усомнился, его смущала молодость Ивана. Однако, поразмыслив, он еще более утвердился в своей догадке. «Нет, все сходится – прибыл из Москвы с царевым войском, ничьей власти над собой не признает, да и кольчугу с золотым орлом не купишь на торжище. Бегич сказывал, таким же панцирем русский царь Ермака наградил. Ну что ж, с тебя, красавец, и начнем».

Ощутив недобрый взгляд хозяина, Княжич оглянулся, но Карача опять успел украсить лик подобострастною улыбкой и, приложив ладонь к груди, кивнул на девицу, мол, прими в подарок от моей щедрой души.

«Тоже мне, нашелся благодетель. Коли Надька пожелает, я ее и без твоего согласия отсюда увезу. Только вряд ли она этого захочет. Шибко уж сердита на меня подруга юности. Вон как смотрит, словно кошка на собаку, того гляди, ногтями в рожу вцепится. Непонятно только, за что, вроде бы мы с ней по-доброму расстались», – подумал Ванька. И тут ему припомнился вчерашний сон, синие Еленкины глаза, ее исполненный печалью голос. Вздрогнув, Княжич еле слышно прошептал:

– Не печалься, милая. Я даже память о тебе ни на кого и ни на что не променяю.

– Что ты там бормочешь? – блудливо ухмыльнулась Надька. – Никак, покаяться передо мною хочешь?

– Кому каяться и в чем – после разберемся, у нас с тобой на это время еще будет, – сердито заверил есаул.

– Зря так думаешь, – аж побледнев от страха, возразила чаровница.

Причиною ее испуга был Карача. Как только Ванька отвернулся, татарин погрозил наложнице перстом, а затем провел ладонью по своей морщинистой шее – гляди, мол, девка, ежели подведешь, за казачками вслед отправишься. Именно таким красноречивым жестом любимец хана выносил ослушникам смертный приговор.

А гульба уже переросла в настоящий загул. По примеру Надии да с молчаливого согласия хозяина и остальные девки уселись казакам на колени. Митька ухватил сразу двух.

– Пойдем отсюда, – брезгливо скуксившись, предложила бывшая княжна. Видимо, в гареме Карачи она была на особом положении, а потому сочла зазорным находиться за одним столом со своими менее благородными товарками.

– И чего тебе на месте не сидится, – недовольно пробурчал Иван, но все же встал из-за стола.

– Далеко ли собрались? – окликнул их Кольцо.

– Пойдем развеемся, заодно коней проведаю. Без меня не уходите, я скоро вернусь.

– Ну, что скоро-то, не зарекайся, – засмеялся Разгуляй. – Рыжие, они особо яростные на любовь.

Вот таким – в обнимку с девками, с чаркою в руке да блаженною улыбкой на лице, а не лежащим в луже собственной крови, он запомнился Княжичу.

31

К ночи похолодало, поэтому луна и звезды на мороз светили очень ярко, и Ванька сразу же заметил исчезновение коней.

– Это что еще за чертовщина! – воскликнул он, хватаясь за булат.

– Чего орешь как недорезанный? – равнодушно вопросила Надька.

– Не видишь, что ли, твои татары коней наших увели!

– Ну и что с того? Видать, они все сено здесь поели, вот их к другой коновязи и поставили. Пойдем, она как раз возле моей обители, – взяв есаула под руку, подруга юности повела его куда-то на другой конец ордынского стана.

– А разве ты не там живешь? – кивнул Иван на маленькие юрты.

– Скажешь тоже, разве может лиса в курятнике жить.

Идти пришлось довольно долго, но бывшая княжна не обманула. Возле дороги, уходящей в лес, действительно стоял загон для лошадей, а рядом с ним деревянный домик с плоской крышей, такие Ваньке доводилось раньше видеть в ногайском городке Сарайчике.

– А ты, гляжу, неплохо тут устроилась, почти как дома. Другие бабы не завидуют? – насмешливо поинтересовался есаул.

– Было дело, да я двоих самых бойких отравила, остальные сразу попритихли.

Услыхав столь откровенное признание, – Княжич посмотрел на Надьку с крайним изумлением.

– Чего уставился, иди, гляди своих коней, – презрительно сказала та и первою вошла в загон. Учуяв своего хозяина, Татарин радостно заржал.

– Твой конь?

– Мой.

– Смышленый, весь в тебя, – шаловливо подмигнула любимица мурзы. – Купил его иль с бою взял?

– От жены достался.

– Так ты женат, поди и дети есть.

– Есть сын, Андрейка, – с гордостью поведал Ванька. Увидав, что Надька завалилась на охапку сена и расстегивает шубу, он осуждающе добавил: – Прикройся, не то застудишь передок и не сможешь ни детей рожать, ни мурзу ублажать.

– Не беспокойся, ублажу, а детей рожать наложницам нет надобности, от них, ублюдков, маята одна. И вообще, я только раз была беременна, кстати, от тебя, поганца.

– Так у нас что, дите есть? – вновь воскликнул Княжич.

– Никого у нас с тобою нету, плод я вытравила, наверно, оттого и пустоцветом сделалась.

– Как так вытравила? – упавшим голосом переспросил есаул.

– Что да как, какая разница? Ты, чай, не девка, тебе сия наука вряд ли понадобится, – с гадючьей злобой прошипела женщина, но в глазах ее при этом блеснули слезы.

– Тогда рассказывай.

– О чем?

– О том, как докатилась до жизни эдакой, – усаживаясь рядом с бывшей полюбовницей строго приказал Иван. Да какой там полюбовницей, считай, женой, ведь почти год вместе прожили.

– Отчего ж не рассказать, коль есть о чем, – привалившись к Ваньке под бочок, покорно согласилась Надия. – Не сердись, я ведь только дома поняла, что пребываю в тягости, – пояснила она.

– А почему ко мне не возвернулась?

– И что бы я в станице вашей делала? С сосунком возилась да с войны тебя ждала, как твоя матушка? Ну уж нет, это не по мне.

– Конечно, дитя убить да в блудницы податься гораздо веселей, – недобро усмехнулся Княжич.

– А как еще мне было поступить? Хоть хана Крымского сынок, которому меня отец просватал, и оказался глупей барана, но все одно бы понял, что дите-то не его, а так я даже за девицу сошла.

– Как же ты наш грех сподобилась прикрыть? – удивился Иван.

– Много будешь знать, скоро состаришься, – строго осадила его Надька и, в свою очередь, насмешливо сказала: – До чего ж ты, Ваня, любопытен к нашим бабьим хитростям. Сразу видно, возле мамки рос, непонятно, как ты воином сделался.

– Наверно, жизнь заставила, – нисколько не обидевшись, задумчиво промолвил есаул.

– Ну а меня она, с твоею помощью, продажной сукой сделала, как говорится, каждому свое. Одним словом, с замужеством все гладко обошлось, и зажила я, словно птица в золоченой клетке.

– Почему как в клетке?

– А как еще гарем-то назовешь. Это, друг любезный мой, похуже тюрьмы. Хотя в темнице я, хвала аллаху, покуда не бывала.

– А мне вот довелось, – тяжело вздохнув, признался Ванька.

– Кто ж тебя, такого смелого, туда упрятал?

– Об этом после, лучше расскажи, как в Персию попала.

– Да все по твоей милости, ты же приучил меня единственною быть, а тут нас целый гарем, вот и стала в отместку мужу ночью к стражникам ходить.

– И он тебя за это не убил?

– Хотел, но жадность обуяла. Это ж только на словах поруганная честь крови требует, а на деле и деньгами может успокоиться. Видно, муженек мой решил, зачем добру зря пропадать, да и продал меня персам в рабство. Я ведь, Ваня, дорого стою.

Не дожидаясь, когда бывший полюбовник спросит о ее нынешней цене, блудница гордо заявила:

– За меня персидский шах три тысячи червонцев отдал.

«Нашла, дура, чему радоваться», – скорее с жалостью, чем с удивлением, подумал Княжич, а вслух спросил:

– Дальше-то что было?

– Чем дальше, Ваня, тем страшней, – откровенно пожаловалась Надька. – В Крыму-то я женой царевича была, пускай и не единственной, а в Персии рабой-наложницею стала.

– Подумать можно, что большая разница в том есть. У вас же, нехристей, все женщины рабыни.

– Оно, конечно, так, да не совсем. Наложница должна не только ублажать хозяина, но и женам его прислуживать, а какая из меня прислуга. К тому же госпожа досталась шибко подлая, ну я ее и отравила.

– А на этот раз как смерти избежала?

– Да уж избежала, – тяжело вздохнула Надия. – За рукуто не поймали, а признание даже пыткою не вырвали. Однако при себе меня оставить побоялся шах и сплавил в Бухару, как говорится, от греха подальше. Вот там я хорошо жила. Хозяин новый, старейшина купеческий, приставаниями не докучал, подарки дорогие делал и содержал почти что как жену.

– С чего бы это? – усомнился Княжич, прекрасно зная, что торгашеское племя себе в убыток щедрым не бывает.

– А я ему в делах помогала.

– В лавке, что ль, сидела? – усмехнулся Ванька.

– Да нет, конечно, он мною нужных людей угощал, как, к примеру, Карача тебя сегодня, – голос блудницы звучал бесстыже, даже нагловато, но в глазах была зеленая тоска, словно у побитой зря собаки.

– А в Сибирь за что попала?

– Ни за что, я тут только до весны, а как вскроется Иртыш, сюда прибудет муж с торговым караваном и заберет меня. У них с мурзою уговор – я зиму здесь живу, и за это Карача бухарцев через свой улус пропустит беспрепятственно.

– Что-то я, красавица, не разберу, кем тебе доводится купчишка, хозяином иль мужем? – сокрушенно качая головою, спросил Иван.

– Теперь уж мужем. Прежде чем на уговор поддаться да в Сибирь отправиться, я его женою объявить меня заставила, – похвасталась Надька.

– Теперь понятно, как ты дурою была, так дурой и осталась. Нашла, кому поверить. – басурманину. Это у нас, у православных, одна жена от венчания и до самой смерти, а у нехристей – на утренней молитве оженился, на вечерней отослал свою супружницу к чертям собачьим и все дела.

– Это ты к чему?

– К тому, что продал тебя бухарец, как кобылу старую сбыл с рук, правда, не за дешево, можешь радоваться.

– Откуда знаешь?

– Карача сказал.

– Я так и знала, – прошептала Надия и, истошно завыв: – У сволочи, всех вас ненавижу, – набросилась на Ваньку.

– Вот что, девка, ежели невтерпеж, иди мурзу щипли за бороденку жидкую, а я тут ни при чем, – осадил Иван подругу юности, ухватив за тонкие запястья.

– Это ты-то ни при чем, да через тебя, гада кучерявого, вся жизнь моя в сплошную муку обратилась, – запричитала несчастная бабенка.

– Врешь, ты сама себе судьбу такую выбрала. Я тебя не гнал, наоборот, просил остаться, – строго, но без всякого злорадства напомнил есаул. – А детей растить да мужу раны перевязывать и впрямь невелика радость. Только удовольствие и счастье – вещи разные, ты же это не смогла понять, потому и потаскухой сделалась.

Слово ранит порой больнее, чем кинжал. Вырвавшись из Ванькиных рук, Надия утерла слезы и злобно вопросила:

– Стало быть, я потаскуха?

– Конечно, как же иначе тебя назвать.

Княжич вовсе не хотел обидеть свою бывшую подруженьку, просто он решил ее немного образумить, а то ведь, коли дальше так пойдет, то через год-другой за корку хлеба продаваться будет.

– Славно мы с тобою побеседовали, – заключила Надька. Поднявшись на ноги, она зловещим шепотом распорядилась: – А ну пошли.

– Куда идти-то, и так уже дошла дальше некуда.

– Ко мне в обитель.

– А стоит ли, не думаю, что после эдакой беседы у нас с тобой что-нибудь получится, – попытался отшутиться Ванька.

– Ты сначала до нее дойди, а там посмотрим, получится ай нет, – наложница мурзы кивнула на тропинку, что вела от коновязи к ее домику. Княжич оглянулся и лишь теперь заметил трех здоровяков ордынцев, что стояли возле Надькина жилища.

– Да ты меня, видать, совсем забыла, коль вздумала какими-то шутами гороховыми стращать. Ну что ж, пойдем, послушаем, какую музыку они на этот раз сыграют, – отчаянно сверкнув своими пестрыми глазами, Иван направился к татарам, в которых сразу же признал давешних музыкантов. Те тоже двинулись ему навстречу. Поравнявшись с есаулом, двое расступились и оказались за его спиной, а третий – сам Ахмед, загородив дорогу Ваньке своей могучей тушей, ревниво вопросил:

– Ты куда, урус, повел нашу женщину?

Княжич ничего не ответил. Он сразу понял, что дело тут не в ревности и перед ним вовсе не музыканты, а подосланные Карачой убийцы. Причем убийцы, видимо, бывалые – уж шибко ловко окружили. Как всегда, не нагибаясь, а лишь слегка согнув в колене ногу, Ванька выхватил кинжал и саданул громилу клинком под подбородок, однако тут же сам почувствовал удар под левую лопатку. Судя по тому, как звякнула кольчуга, вдарили ножом. Не дожидаясь нового удара, теперь-то уж наверняка в незащищенную бронею шею, он сделал шаг вперед и, не глядя, прямо через полушубок пальнул в коварного врага. Третий нападающий испуганно воскликнул:

– Шайтан, урус шайтан, – и попытался убежать, но есаул всего лишь в два прыжка настиг его и упокоил, проломив затылок рукоятью пистолета.

32

Бабы любят отчаянных, а потому прощают им очень многое. Увидев, как Иван в одно мгновение расправился с душегубами, державшими в страхе весь улус, Надька, жалобно заныв:

– Ванечка, прости. Прости ты меня, суку окаянную, – упала на колени.

– Перестань, не в чем тебе передо мною каяться. Пускай нас бог рассудит, – с досадою промолвил Княжич.

Подруга юности бросилась к нему, намереваясь обнять, но вдруг застыла, как окаменелая. Устремив свой взор куда-то вдаль, она испуганно воскликнула:

– Иван, беги!

Ванька обернулся, чтоб уяснить причину ее страха, и приметил на лесной дороге цепочку огней, которые довольно быстро приближались.

– Что это?

– Это Маметкул с уланами подходит. Видать, не любит царевич темноты, вот факелами путь и освещает. Мурза, как только вы сюда явились, за ним послал.

В тот же миг холодный ветер, подувший с Иртыша, донес до них отчаянные крики.

– А это что?

– Наверно, Карача решил победу над казаками царевичу не уступать и сам твоих собратьев начал резать, – догадалась любимица мурзы, прекрасно знавшая повадки своего хозяина.

Княжич бросился обратно к коновязи, Надька побежала вслед за ним, вопрошая на бегу:

– Иван, я хоть чем-нибудь могу тебе помочь?

Отвязав Татарина, Ванька отдал повод подруге юности.

– Дорогу на Искер отыщешь?

– Конечно, отыщу. Али позабыл, как я с тобой израненным в степи не оплошала?

– Я все помню, – заверил есаул. – Найдешь Луня или кого другого из знакомых казаков. Пусть скажут Ермаку, чтоб из крепости носа не высовывал да готовился приступ отражать. Наверняка сибирцы на нас не остановятся и попытаются отбить свою столицу.

Уже вскочив на побратимова коня, Княжич неожиданно спросил:

– Надия, а ты меня взаправду ненавидишь иль так, в сердцах сказала?

– Конечно, ненавижу.

– За что?

– За то, что лучше не смогла найти. Полюбовники-то, Ваня, всякие бывали, но только ты мне другом был.

– Ну что же, и на том спасибо. А теперь прощай, постарайся лихом меня не поминать, – печально улыбнулся есаул и, секанув коня уздечкой меж ушей, помчался к юрте Карачи.

– Храни тебя твой бог Иисус Христос и мой аллах, – прошептала Надька, глядя ему вслед. Как ни странно, но она была уверена, что Иван уцелеет, что не сможет старый ворон молодого сокола заклевать.

33

Княжич подоспел, когда бой, верней, побоище, уже почти закончилось. Большинство казаков по-прежнему сидели за столом, кто с ножом в спине, кто с перерезанным горлом, лишь Кольцо, Гусицкий и Митяй еще рубились с нехристями. Все трое оказались тяжко ранеными. У атамана в животе засели две стрелы, Ян тоже едва держался на ногах, его правое колено было раздроблено ударом топора, а Митька зажимал ладонью перерезанное горло. Увидев Ваньку, Разгуляй остерегающе взмахнул рукой, мол, убегай, пока не поздно. При этом кровь ударила из раны алым родником, лихой хорунжий захрипел и повалился на пол.

– Прочь, твари, – диким голосом взревел Иван. Выхватив клинки, он принялся кромсать ордынцев. Сообразив, что в рубке сабельной его не одолеть, татары отступили да ударили из луков. Воинское счастье вновь не изменило есаулу. Все стрелы угодили в скрытую под полушубком кольчугу и отскочили от него, как от каменного идола.

– Шайтан, белый русский шайтан, – завопили супостаты, бросаясь врассыпную. Ванька не замедлил воспользоваться замешательством врага. Распоров кинжалом войлочную стену юрты, он взвалил на плечи Разгуляя, ухватил за ворот Яна с побратимом и, выбиваясь из последних сил, потащил товарищей к реке. Кое-как доковыляв до берега, казаки кубарем скатились с крутояра.

Первым делом – Княжич принялся осматривать израненных друзей. Разгуляй был мертв, Кольцо дышал, но пребывал в глубоком забытьи. Гусицкий, скрипя зубами от нестерпимой боли, костерил ордынцев, мешая польские ругательства с русским матом.

– Ты как? – спросил его Иван.

Вместо ответа Ян подал ему пороховницу и мешочек с пулями.

– На, возьми. Из меня теперь стрелок-то никудышный.

Ваньке стало совестно перед братами за свою удачливость. В схватке с татарвой он не получил ни единой царапины. Вынув из кармана чистую холстину, есаул перевязал Гусицкому колено, затем принялся за атамана. Стрел выдергивать не стал, лишь срезал их, чтоб меньше бередили раны. Углядев, что Яна бьет озноб, Ванька скинул полушубок, но гордый шляхтич несогласно помотал головой.

– Митьку лучше вон укрой, он, похоже, совсем плох. – Да нет, ему уже хорошо, по крайней мере, не холодно, не больно, – сказал Княжич, еле сдерживая слезы.

– Иван, пока не рассвело, ты б попытал удачу, авось прорвешься, – предложил Гусицкий.

– Никуда я не пойду.

– Это почему?

– Охоты нету, устал я очень, – тихо, но уверенно промолвил есаул и стал готовиться к теперь-то уж наверняка последнему бою.

34

Войдя в сторожевую башню, десятник Федор громко кашлянул, чтоб разбудить прикорнувшего на пушечном лафете строгого начальника. Бешененок вздрогнул и открыл глаза.

– Чего тебе?

– Максим Захарович, там какая-то бабенка в ворота ломится.

– Что за бабенка, откудова взялась?

– Я не знаю. Она Луня Андрюху требует али когонибудь еще из есауловых станичников.

Наказав литвинам-пушкарям:

– Ежели какой подвох, палите сразу же из всех орудий, – Максим направился к воротам.

Увидев Ванькину посланницу, он с изумлением спросил:

– Ты случаем не Надия, бывшая Княжича жена.

– Я-то Надия, а вот тебя что-то, парень, не припомню. – Не мудрено, когда ты в нашей станице проживала, я еще мальчонкой был, – чуток смутившись, пояснил Максимка, но тут же спохватился – не пристало старшине казачьему теряться перед бабой, и важно заявил: – То, что ты меня не помнишь, это не беда, хорошо, что я тебя припомнил. А теперь рассказывай, зачем приехала?

– Неужто не догадываешься? – кивнула Надька на Иванова Татарина.

– Никак, беда какая приключилась?

– Да уж приключилась, казаков ваших татары перерезали.

– Как перерезали? – растерянно переспросил Максим. – Ну, заладил, что да как. А ну веди меня к настоящему начальнику! – не на шутку разъярилась ногайская княжна.

– Федор, проводи ее до атамана, а я пока братов подниму, – распорядился Бешененок. От его растерянности не осталось и следа, голос парня звучал зло и решительно.

Ермак не спал, хотя было уже далеко за полночь. Душу покорителя Сибири томили нехорошие предчувствия, поэтому, когда в горницу вошел Андрюха в сопровождении красавицы-татарки, одетой в дорогую соболью шубу и с мешком в руках, он сразу догадался о случившемся. Обращаясь не к Луню, а к женщине, вожак казачьей вольницы строго приказал:

– Рассказывай, как все произошло?

– Да как обычно, – сказала Надия, усевшись на мешок, в который по неписаному бабьему закону, прежде чем сбежать от Карачи, она собрала все свои наряды. – Дорвались до вина казаки да перепились вусмерть, а сибирцы их пьяных и повырезали.

– Откуда ж ты обычаи наши знаешь? – с явным недоверием поинтересовался атаман.

– Так это ж Надька, бывшая подружка – Княжича, она у нас в станице почти что год жила, – вмешался в их беседу Лунь.

– И что, никто не уцелел?

– Ванька был живой, когда я уезжала. Это он меня к тебе послал, велел сказать, чтоб вы из крепости не выходили и готовились приступ отражать.

– А куда сам есаул подевался?

– Будто нрав его не знаешь, ясно дело, побежал товарищей спасать, – печально улыбнулась женщина.

– Андрей, поднимай свою и Лихаря сотни, выступаем через час, – без всяких колебаний да сомнений распорядился Ермак.

Как только вышел Лунь, рыжеволосая красавица подошла к казачьему вождю и, жалостливо глядя на него, промолвила:

– Смири гордыню, поступи, как – Княжич наказал, он зря не посоветует.

– Ну, это лишь Ивановы догадки, что сибирцы на Искер пойдут, а что у них на самом деле на уме, никому не ведомо, – возразил атаман.

– Почему же никому, я доподлинно мурзы затею знаю.

– И что же он намерен сотворить?

– То, что уже наполовину сделал. Перво-наперво Кольцо вином и девками в засаду заманить, затем тебя. Ты же друга-то в беде не бросишь. Ну а дальше все само собою образуется, ведь тело не живет без головы. Даже если кто из казачков и уцелеет, так вскоре сами из Сибири уйдут.

– Откуда тебе все это известно?

– Карача однажды ночью проболтался, я его любимою наложницей была, – откровенно призналась Надька.

– А не боится твой мурза пуп надорвать, со мною совладать не так-то просто, – нахмурился Ермак.

– Сам Карача с тобой тягаться не намерен, на это Маметкул имеется. У царевича одних улан пять тысяч да прочих воинов никак не меньше.

В это время за окном грянул пушечный выстрел, видать, Максим решил не дожидаться приказа и поднял в крепости тревогу.

– Ладно, хватит разговоры говорить. Ты тут пока располагайся, а мне пора.

– И не страшно на погибель верную идти?

– Нет, красавица, я иного опасаюсь.

– Чего же, если не секрет?

– Чтобы совесть не замучила за друзей, погибших по моей оплошности.

– Да вы, гляжу, с моим бывшим полюбовником два сапога – пара. Ванька тоже, если не от ран страдал, так дурью маялся, которую у вас, урусов, ради красного словца совестью прозвали.

– Ну уж извиняй, какие есть, – развел руками атаман и, задорно подмигнув блуднице, вышел из горницы.

Оставшись в одиночестве, Надька принялась разглядывать приютившую ее обитель.

– Тоже мне, властитель всей Сибири, самого Кучума в леса дремучие загнал, а живет еще беднее Княжича, – разочарованно подумала она. Однако тут же со свойственной бабенкам самоуверенной мечтательностью решила: – Ничего, это дело поправимое, коли с Ванькой снова не заладится, атаманом всерьез займусь. Мужик он видный и суровый только с виду, но в душе, похоже, добрый, как и большинство урусов.

35

Когда Ермак пришел на площадь, почти все войско было уже в сборе, лишь Болховской да Глухов где-то запропастились.

– Тоже мне, наместники царевы, как жареным запахло, сразу по углам попрятались, – возмутился было строгий казачий предводитель. Однако вскоре ему стало не до князя с воеводой.

Из проулка вылетел Бешененок, вздыбив своего породистого жеребца, он выхватил клинок и заорал:

– Чего стоите? Дожидаетесь, когда татары вам головы казачьи принесут?

– А ну-ка суету не наводи, – попытался образумить парня атаман, но не тут-то было, бешеного татарчонка понесло.

– А ты на горло мне не наступай. Ишь, нашелся царь и бог. Пока мы тут, по твоей милости, блох давим да царюИроду рухлядь понарядней выбираем, братов, наверно, на куски уже порезали.

По рядам станичников пронесся легкий ропот. Максимка был во многом прав, однако явно перехватывал через край. Не пристало бунтовать в столь грозный час. За мятеж во время боя, а сражение, считай, уж началось, головой недолго поплатиться.

Но потому Ермак и был велик, что умел держать в руках казачью вольницу. Даже не взглянув на Бешененка, он коротко и властно приказал:

– Старшины, ко мне.

Лихарь, Лунь да Мещеряк поспешно направились к начальнику.

– А ты чего, особого приглашения дожидаешься? – прикрикнул на Максима атаман. – Я тебя, кажись, за старшего в крепости поставил, и приказа своего пока еще не отменял.

Зардевшись от стыда, тот бросил саблю в ножны и покорился.

Между тем казачьему вождю предстояло сделать очень нелегкий выбор. Здравый смысл подсказывал, что надо внять совету Княжича да готовиться к осаде. Устоять против многотысячной орды можно было лишь укрывшись за стенами Искера. Однако, к сожалению, а может, к счастью, дать прямой ответ на это трудно, человеческому сердцу порою свойственны такие чувства, перед которыми меркнет здравый смысл.

Более никто не бунтовал, но, глянув в мрачные лица своих воинов, Ермак уразумел, что ни себе, а уж тем более ему, не простят казаки малодушия.

– Слов красивых говорить, я полагаю, нету надобности. Вижу, все готовы за други смерть принять, – одобрительно промолвил он и обратился уже к одним старшинам. – Выступаем тотчас же. В крепости останутся литвины со стрельцами, за старшего – Максим. Не подумай, будто это в наказание, просто больше некому начальствовать над пушкарями, а на орудия теперь вся надежда. Даже если нам удача улыбнется и отобьем братов, придется с боем отходить в Искер. Так что, есаул, готовь к осаде крепость. В подручные Соленого возьмешь, Семен, я слышал, знает в этом деле толк.

Произведенный в столь высокий и желанный чин, Бешененок все же попытался возразить, но атаман не грозно, а, скорее, по-отечески пригрозил:

– Молчи, Максимка, иначе плетью высеку, – он до конца решил исполнить просьбу Княжича.

Не теряя ни минуты, дружина Ермака понеслась на выручку своим товарищам, жаль вот только, выручать уже было некого.

36

Где-то рядом прогремели выстрелы – бах, бах. Кольцо негромко застонал и открыл глаза. Первое, что он увидел, придя в себя, был кучерявый Ванькин затылок да его стройная, прикрытая лишь тонкой шелковой рубахой спина.

«Слава богу, хоть Ванька жив, – подумал бывший государев стремянной, вновь опуская веки. Однако Княжич не исчез. Правда, мысленному взору атамана представился не нынешний, прошедший сквозь огни и воды, испытавший все – от любви прекраснейшей из женщин до проклятия грозного царя, матерый казачина, а худенький малец, стоящий над растерзанным телом своей матери и его, Ивана Колычева, сестры. – Видно, помираю, коль Натаха привиделась. От ран таких, как у меня, даже бы она не спасла», – решил Кольцо и снова тихо застонал.

– Никак, очухался? – спросил лежавший рядом с ним Гусицкий. – А я уж, грешным делом, думал, что ты помер.

– Да нет, покуда жив, но, судя по всему, недолго нам с тобой осталось смотреть на белый свет, – ответил Ванькастарший.

– Наверное, – с тяжелым вздохом согласился Ян и добавил: – Пока темно да есаул пальбою огрызается, робеет татарва, но скоро рассветет и порох у Ивана кончится, тогда-то уж они на нас навалятся.

– Может быть, и так, а могут для приманки оставить, чтоб остальных в ловушку заманить. Надо бы его в Искер отправить, Ермака предупредить, – кивнул Кольцо на Княжича, который, сидя по-ордынски прямо на снегу, с пистолетами в руках неотрывно следил за берегом. Как только кто-то из сибирцев пытался глянуть с обрыва вниз, тут же получал пулю промеж глаз.

– Да я уже пытался, только Ванька отказался наотрез, – посетовал Гусицкий. – Говорит, устал от смерти бегать, но я думаю, не в этом дело, видно, нас бросать не хочет татарве на растерзание.

– Иван, – окликнул побратима атаман.

В это время на прибрежной круче замаячили сибирцы. Княжич выстрелил два раза подряд и двое нехристей скатились под гору, остальные отпрянули назад.

– Да перестань ты порох жечь зазря, поди сюда.

– Никак, обидеть напоследок хочешь? – насмешливо промолвил есаул, присаживаясь рядом с умирающим. – Когда такое было, чтоб мои пули даром пропадали? Вона сколько супостатов наколотил, – указал он пистолетом на лежащие вдоль берега тела врагов. – А беречь заряды смысла нету. Когда татары всей ордой на нас попрут, перезаряжать пистоли станет некогда, клинками будем отбиваться, – голос Ваньки звучал задорно, даже весело.

– Молодец, вовсе смерти не боится, а вот я что-то оплошал, – устыдился Кольцо своей беспомощности и попытался сесть.

– Лежи покуда, силы набирайся, – бережно остановил его Иван. – Мы еще с тобою повоюем, эти сволочи надолго нас запомнят.

37

Время шло, уже совсем рассвело, но ордынцы почемуто не спешил добивать израненных урусов.

– И чего поганцы медлят, схлестнуться б с ними поскорей, даже если всех не перебьем, так хоть согреемся, – стуча от холода зубами, пошутил Иван.

Лишь теперь Кольцо заметил, что он укрыл его своим полушубком, а поверх кольчугу положил, чтобы вновь стрелой татары не достали.

«Негоже Ваньке с нами погибать, совсем ведь молодой еще, да и Колычевский род тогда прервется, – решил было атаман и даже вознамерился поведать Княжичу об их кровном родстве, однако вовремя одумался. – Нет, нельзя, расчувствоваться может, а тогда уж ни за что не уйдет».

Чтоб спасти Натальина с Андрюхой сына, Кольцо пошел на хитрость. Едва не вскрикнув от жуткой боли, он повернулся на бок и, одарив Ивана строгим взглядом, заявил:

– Вот что, брат. Ян напрочь обезножел, обо мне и речи нет, но ты, покуда в силе, уходи в Искер. Надо Ермака предупредить о постигшем нас несчастье.

– Никуда я не пойду, даже не проси, – заупрямился Княжич.

– А я и не прошу, я как атаман тебе приказываю. Или хочешь, чтоб и остальных казаков Карача в засаду заманил?

– За братов не опасайся, я к ним Надьку послал.

– А ты, гляжу, и тут зря время не терял, умыкнул-таки бабенку у мурзы, – несмотря на все свои страдания, усмехнулся старший Иван.

– Да нет, это она по старой дружбе нам помочь решила.

– Запомни, Ваня, по дружбе, а уж тем более по старой, девки ничего не делают. Видать, она надежды не теряет вновь тебя заполучить, – поучительно изрек Кольцо.

– Может быть, – пожал плечами Ванька и загадочно улыбнулся. Есаул и вправду не боялся смерти, в сей грозный час он думал не о ней, а, как ни странно, о любимых женщинах. После встречи с Надькой – Княжич убедился окончательно, что Елену заменить ему никто не сможет – ни беспутная ногайская княжна, ни рассудительная Маша. Единственная, с кем он мог бы связать свою судьбу, была, пожалуй, лишь Аришка. Ведь она стала приемной матерью его с Еленой сына. Любовные мечтания лихого казака прервал Гусицкий.

– Иван, а ну-ка глянь, похоже, татарва что-то затевает, – воскликнул Ян.

На тропинке, что вела к реке, появилась странная кавалькада. Впереди, ведя коня на поводу, шел Бегич, которого легко было узнать по красному стрелецкому кафтану. За ним ехали двое верховых – Карача и витязь в золоченом шлеме.

– Да это ж Маметкул, – догадался Княжич. – Стало быть, не обманула меня подруга юности, все вражье войско здесь собралось.

– Видно, сволочи задумали Евлашу на глазах у нас казнить, – предположил Кольцо.

Как бы в подтверждение его слов царевич выхватил клинок, но не рубанул сотника, а лишь легонько полоснул по плечу.

– Пытать, похоже, будут бедолагу, – в бессильной ярости промолвил атаман и попытался сесть, желая хотя бы взглядом проводить на небеса своего нового товарища.

Однако казнь на этом кончилась, и дальше начало твориться что-то непонятное. Кинув саблю в ножны, Маметкул поворотил назад. Мурза же, побеседовав о чемто с Бегичем, вручил ему мешок, который сотник тут же принялся развязывать. Когда утреннее солнце заиграло на золоченой чаше, вынутой Евлашкой из мешка, все стало ясно.

– Неужели он нас предал? – растерянно спросил атаман.

– Ну почему же предал, верней сказать продал, – ответил Княжич. – И, судя по всему, уже не нас, за нас-то он свои сребреники наверняка еще в Искере получил. Не тот Евлашка человек, чтоб бескорыстно головою рисковать.

– Да я ему ее сейчас голыми руками оторву1 – закричал Кольцо, поднимаясь на ноги.

Однако раны взяли свое. Сделав всего лишь один шаг, он повалился ничком на снег. И тут заговорил Гусицкий:

– Ванька, хватит дурью маяться, беги в Искер, о нас не беспокойся. Уж как-нибудь и без тебя сумеем смерть принять достойную.

– Нет, я вас не брошу. Иван мне как отец, а тебе я не только жизнью, но и честью воинской обязан, – упрямо заявил есаул. – А казаков Надия предупредит, она уже, наверно, добралась до крепости.

– Ты, парень, совесть с глупостью не путай, – строго возразил поляк. – Сам-то посуди, кому Ермак поверит – блудной девке татарских кровей иль собрату по оружию, в бою израненному. Да Бегич так все дело повернет, что твою Надьку как лазутчицу повесят. Себя не жаль, ее хоть пожалей.

Слова Гусицкого повергли Княжича в смятение. Неизвестно, чем бы все закончилось, если б не вмешался побратим. Приподнявшись на локтях, он уставился на Ваньку помутневшим от телесной и душевной муки взором.

– Иван, памятью о матери твоей, от поганых смерть принявшей лютую, заклинаю: догони эту тварь и убей. Иначе ни в раю, ни в преисподней не обрести душе моей покоя.

Знал Кольцо, как образумить своего воспитанника. Княжич даже не пытался артачиться. Побледнев лицом и весь напрягшись, он как-то сразу превратился из бесстрашной, но все же жертвы, в неумолимого карателя.

– Не сомневайся, от меня не уйдет, – заверил есаул и стал прощаться с товарищами. Первым делом поцеловал Митяя в холодный лоб, затем пожал руку Гусицкому.

– Прощай, католик, с тобой-то мы и на том свете вряд ли свидимся, а жаль.

– Прощай, схизмат, за всех за нас подольше поживи, – ответил Ян.

Прежде чем обняться с побратимом, Иван вручил ему свои пистолеты.

– На, возьми, с них-то уж наверняка еще двух ворогов отправишь на покой.

– А как же ты?

– Я и клинком пробьюсь, чай, не впервой.

– Ладно, оставляй, – дозволил Ванька-старший. Предложи Иван ему свои штаны, Кольцо б, наверно, взял и их, лишь бы поскорей его спровадить.

– Обо мне особо не печалься, я и так уже две жизни прожил, – попытался приободрить он воспитанника.

Заметив изумление в глазах Ивана, отчаянный разбойник пояснил:

– До этой вот, лихой казачьей, у меня совсем другая была. А ты-то не желаешь остепениться?

– Это как?

– Да как обычно люди делают – жениться, домом да детьми обзавестись. У тебя ж почти все есть для этого, за женою дело лишь осталось.

– Вряд ли у меня получится стать домоседом, – печально улыбнулся Ванька.

– Это почему?

– Думаю, что не дадут паскуды всякие вроде Бегича. – Ну, тогда не грех и снова саблю в руки взять. За родню и отчий дом поднять оружие – святое дело, но за царя, Ванюшка, больше не воюй. Катись он к чертовой матери, с него моей погибели с избытком хватит. Коли уцелеешь, возвращайся к сыну, а то растет парнишка сиротою при живом отце.

– Да, не повезло Андрейке моему с родителями, – с тяжелым вздохом согласился Княжич.

– Сам-то на себя не наговаривай, мне так кажется, ты очень даже славным батькой будешь – вон как проповедовать горазд. Если б я, душа пропащая, не сманил тебя в казаки–разбойники, наверняка попом бы сделался.

Силы покидали атамана, чтобы вновь не ткнуться ликом в снег, он привалился к Ванькину плечу и тихо прошептал:

– А помнишь, как мы на боярский караван ходили?

– Конечно, помню. Жизнь новую начать, пожалуй, можно, но прежнюю забыть никак нельзя, – еле сдерживаясь, чтоб не разрыдаться, ответил есаул.

– Ну все, ступай, а то еще расплачемся, как бабы, только этого нам недоставало, – скорее попросил, чем приказал атаман.

– Пора, Иван, татары вон, опять зашевелились, видать, хотят со всех сторон нас обложить, – поддержал его Гусицкий.

Княжич оглянулся, Карачи и Бегича на тропе уже не было. Растянувшись в редкую цепочку, по ней шла сотня Маметкуловых улан.

– Ну, погодите, сволочи, – недобро усмехнулся есаул и, держась поближе к круче, чтоб остаться незамеченным, легкими звериными прыжками рванул наперерез ордынцам. Дороги он достиг как раз в тот миг, когда последний приотставший воин стал спускаться к реке. Смерть досталась нехристю довольно легкая. Не издав ни стона, ни крика, улан свалился под копыта своего коня со свернутой шеей. Как только татарва отъехала на полет стрелы, есаул пронзительно свистнул и помчался уже изведанным путем к Искеру. Ордынцы ошалело глядели ему вслед, не зная, что же делать – исполнять приказ и сторожить засевших под обрывом урусов иль идти вдогон за беглецом.

Страх пред властью у татар в крови. В чем в чем, но в этом они забитым московитам не уступят. Не придумав ничего умней, их сотник направился к Маметкулу – пускай царевич сам решает, ему видней.

38

Проезжая мимо сложенных рядами возле юрты убитых казаков, предводители сибирцев вели неторопливую беседу.

– Пора кончать с урусами, покуда не сбежали, – сердито промолвил Маметкул.

– Не спеши, царевич, – хитро усмехнулся Карача. – Ермак очень осторожен, непременно лазутчиков пошлет узнать, что у нас творится, а коль поймет, что выручать уж некого, может и обратно повернуть.

– Гляди, мурза, самого себя не перехитри. Ни Кольцо, ни белого шайтана я здесь не вижу, – кивнул ордынский воевода на мертвые тела. – Стало быть, это они к реке пробились, а от таких бойцов чего угодно можно ожидать.

– Куда им деться, безлошадным да израненным, – хвастливо заявил старик, однако тут же озабоченно добавил: – Меня другое беспокоит – Надия пропала.

– Это та ногайская княжна, которую за блуд Гиреи в рабство продали?

– Она самая, – горестно вздохнул Карача.

– Седой уж весь, а все никак не уймешься. Нашел время о рыжей потаскухе горевать, – пристыдил его насмешливо царевич.

– Зря смеешься, эта тварь раньше дружбу с казаками водила, похоже, белого шайтана полюбовницей была.

– Полагаешь, она с ним сбежала?

– Все может быть, – неуверенно изрек мурза.

– Тогда тем более кончать урусов надо, заодно и девку твою вернем, – с откровенною издевкой сказал царевич.

Карача собрался было снова возразить, но не успел. В это время к ним подъехал уланский сотник. По его растерянно-испуганному лику оба поняли – опасения Маметкула оправдались.

– Говори, – строго, но беззлобно дозволил царевич. Он совершенно справедливо решил, что виноват во всем мурза со своими хитростями, а не его боец.

– Один из казаков сбежал, – став перед вождями на колени, виновато поведал улан.

– Да как ты смел такое допустить? – завопил Карача и рубанул несчастного клинком по склоненной шее.

– Зачем? – дрожа от гнева, вопросил отважный воевода. Что мурза распоряжается его уланами, еще куда ни шло, но что казнит безвинно – это чересчур.

– Должен ж кто-то виноватым быть, – преспокойно пояснил хитрый старец. – Или хочешь сам ответ держать перед Кучумом за то, что упустили Ермака? Неужели не понял – все пропало. Шайтан казаков упредит, и никакой предатель теперь нам не поможет, – сам не зная почему, Карача не сомневался, что убежал не кто иной, как есаул.

– Да нет, это лишь твои коварные затеи кончились, а настоящее сражение еще не начиналось, – гордо заверил Маметкул, глаза царевича при этом сверкнули радостным блеском. В отличие от Карачи, он был настоящий воин, и предстоящая решающая битва с казаками Ермака прельщала его куда больше, чем вся эта возня с предателем Евлашкой.

39

– Слышь, атаман, давно спросить хочу, кем все-таки Иван тебе доводится – просто другом или кровной родней? – глядя вслед ушедшему Княжичу, спросил Гусицкий.

– Ванька сын сестры моей, Натальи. Только он про то не знает.

– Как же так? – не на шутку удивился Ян.

– Да так уж получилось. Поначалу совестно признаться было. Дядька – это же, считай, почти отец, а я отдал мальца попу на воспитание. А потом, когда Ванюшка вырос и сделался одним из лучших на Дону бойцов, и вовсе стало совестно в родню набиваться.

– Не жалеешь, что не признался напоследок?

– Нет, тогда бы он от нас не ушел.

– Скорей всего, – кивнул согласно шляхтич и вновь спросил: – А кем ты в своей прежней жизни был?

– Княжичем.

– Да нет, всерьез.

– Я и говорю всерьез, одно время даже в стремянных ходил у государя Грозного.

– Как же ты в казаки угодил?

– Правду рассказать, так не поверишь. Сестрица мне пример и подала. Они с Андрюхой, Ванькиным отцом, чтоб пожениться, на Дон сбежали. Родитель наш им ни за что б благословения не дал. Андрей-то был из худородных, начальником охраны служил у батюшки. Мы с ним крепко дружили. Это он меня, боярского дитятю, настоящим воином сделал. Я тогда на них обоих крепко осерчал, сдуру даже обещал отцу убить прелюбодеев. Ну а когда на нас гонения начались да пришли за мной опричники, я и рассудил – Наташка, вон, не побоялась в люди вольные уйти, а я, Иван Колычев, как бессловесная скотина на заклание пойду. Вот и сбежал в казаки. Для начала на Волгу подался, там собрал ватагу удальцов, у которых, как и у меня, секира палача над головой висела, и с ней на Дон явился уже истинным разбойным атаманом.

Кольцо умолк, глотнул пригоршню снега и, тяжело вздохнув, закончил свой рассказ:

– Как раз в тот день, когда Натаху крымцы растерзали.

– И как ты с Ванькой встретился?

– А вот об этом я тебе поведать, видно, не успею. Татарва, кажись, идет по наши души. Давай вставать, негоже таким, как мы, бойцам в ногах у нехристей валяться.

Первым, опираясь на клинок, поднялся Ян. За ним, превозмогая боль неимоверным усилием воли, встал атаман. Под накинутым на плечи полушубком он припрятал Ванькины пистолеты.

– Ты только глянь, какая честь. Сам мурза с царевичем в придачу пришли нас убивать, – кивнул отважный шляхтич на Карачу и Маметкула, которые бок о бок ехали чуть впереди уланской сотни. В ответ Кольцо лишь скупо улыбнулся. В последние минуты жизни лихой разбойник желал лишь одного – удержаться на холодеющих ногах, чтоб стоя принять смерть.

Не доехав несколько шагов до обреченных, но не покоренных казаков, мурза остановился. Паскудно ухмыляясь он посетовал:

– Нехорошо, большой Иван. Я тебя так славно встретил, угостил от всей души, а ты сбежал не попрощавшись.

– Ну почему ж сбежал, вот видишь, дожидаюсь, когда ты провожать меня придешь. Прощай, Иуда.

Вскинув пистолет, Кольцо пальнул, целя в ненавистную харю, но ослабевшая рука немного дрогнула и пуля, сорвав лишь лоскут кожи с шеи Карачи, сразила одного из улан. Второго выстрела он сделать не успел. Повинуясь истошным воплям мурзы:

– Убейте их, убейте, – ордынцы осыпали казаков тучей стрел.

Ян умер сразу, но Кольцо еще дышал, когда татарин, наступив ему на грудь, стал отрезать кинжалом голову. Ухватив за волосы свою добычу, старик ликующе воскликнул:

– Хвала аллаху, будет хана чем порадовать. А ты, царевич, не желаешь свое копье украсить? – указал он окровавленной рукой на Гусицкого.

– Нету времени у меня над мертвыми глумиться, – презрительно ответил Маметкул. – К Искеру надо поспешать.

– А ежели Ермак из крепости не выйдет?

– Какая разница, выйдет или нет. Сейчас, после гибели Кольцо, казаки непременно придут в смятение и другой такой удачный случай одолеть неверных вряд ли нам представится, – сказал отважный воин.

40

Кроме Карачи и Маметкула с их ордой, у Княжича нашелся еще один, не менее грозный враг – лютый сибирский мороз. Проскакав пару верст навстречу ледяному ветру, Иван почувствовал, что замерзает окончательно. Пришлось расседлывать коня и кутаться в попону, а голову заматывать рубахой. Стало потеплей, однако, ненамного. Конек уланский тоже оказался так себе, не то, что с Лебедем, но и с Татарином своею резвостью не мог сравниться. Лишь только ближе к полудню есаул увидел далеко впереди Евлампия в его приметном красном кафтане. Видно, Бегич очень торопился отслужить полученные у татар сребреники и спешил к Искеру, не жалея сил, а потому, как ни старался Ванька, расстояние меж ними почти не сокращалось.

«А вдруг не догоню, – с отчаянием подумал Княжич. – Он ведь, сволочь, может в крепость не пойти, прямиком в бега податься, золотишко-то при нем».

Как ни чудно, но Бегич в этот миг помышлял о том же самом. Возвращаться к Ермаку да вести казаков на убой ему шибко не хотелось. Неизвестно, как себя ордынцы поведут, одержав победу. Одно слово – нехристи, чего доброго, отнимут золото, а его зарежут заодно со всеми прочими. Однако то, на что способен одинокий волк, не по силам псу поганому. Пробираться на Москву сквозь бескрайние сибирские просторы Евлашка просто забоялся. У свертка в лес стрелецкий сотник остановился и стал высматривать, куда бы схоронить свои сокровища. Оставлять их при себе было опасно. Прежде чем зарыть мешок под приметной, опаленной молнией осиной, Бегич пристально взглянул по сторонам и лишь теперь заметил преследователя.

– Уцелел-таки, трехжильный черт, – дрожа от страха, прошептал Евлашка, признав в нем Княжича. Есаула он боялся еще сильней, чем ненавидел, однако сразу же уразумел, что на сей раз без крови им не разойтись. Допустить Ивана в крепость означало вынести себе смертный приговор.

О честном поединке не могло быть речи, нелюдь распрекрасно понимал – Ванька порешит его, как кот крысенка. Хотя закоченевший, вооруженный только саблей да кинжалом Княжич теперь был уязвим, как никогда. Спешившись, Евлампий привязал коня к сосенке и, оставляя на снегу глубокие следы, прошел вглубь леса. Попетляв, как заяц, он перебрался на другую сторону дороги, где затаился под поваленной еще осенней бурей ветвистой елью. Свое оружие – пищаль с пистолью сотник изготовил к бою основательно, пороху засыпал чуть не вдвое больше супротив обычной меры.

Иван почти поддался на уловку Бегича. Он уже собрался было идти по его следу, как вдруг учуял еле уловимый, но столь знакомый запах дыма запаленного фитиля и сразу же рванул поводья, намереваясь повернуть коня. Тот взвился на дыбы, прикрыв собою всадника от пули. От пули-то прикрыл, однако ногу придавил, да так, что кости хрустнули. – Княжич попытался встать, но не тут-то было – одинокий волк попал в капкан. Страха не было, ему лишь стало жутко стыдно – так поддаться, и кому, убогому Евлашке.

Бегича сгубили ревность да глумливый нрав. Вместо того чтоб пристрелить заклятого врага без лишних слов и прочей суеты, он вознамерился пытать его.

– Коли хочешь легкой смерти, как дружок твой Гришка Красный, говори, что у вас с моею Машкой было? – прохрипел изменник, приставив запаленную пистоль к Ванькину виску.

Иван уже хотел ответить «Все», пускай помучается, гад, однако вовремя одумался: «Нет, нельзя. Коль признаюсь, эта сволочь непременно Машу со свету сживет». Печально улыбнувшись, он презрительно изрек:

– Продал православных христиан поганой татарве, а теперь совесть мучает. Свою жену с чего-то вдруг приплел. Да я ее всего однажды видел, когда из плену выручал.

Евлампий знал, что – Княжич спас Марию с сыном, но его упоминание об этом еще больше разозлило нелюдя.

– Насмехаешься, паскуда. Ну погоди, я харю-то тебе раскровеню, – заорал он, брызгая слюною, и попытался вдарить Ваньку пистолью по лицу. А вот это, и уж тем более признание в убийстве Красного, Бегич сделал совсем напрасно. Есаул, как истинный боец, привык сражаться до конца. Беседуя с предателем, Иван разгреб ладонью снег и дотянулся до кинжала.

Как только сотник вскинул руку и черный глаз пистоли перестал глядеть ему в висок, есаул метнул заветный свой клинок. Обоюдоостро отточенная сталь вошла в глазницу, а вышла из затылка, насквозь пронзив Евлашке череп. Корчась в смертной судороге, Бегич все-таки пальнул, но сделать верный прицел уже не смог, его пуля полетела в синь небесную, срезая по пути пушистые ветки елей.

С горем пополам – Княжич выбрался из-под убитого коня, лишь теперь заметив, что придавленная правая нога распухла и не сгибается в колене. «Вот дела, как же я до крепости-то добираться буду, – озабоченно подумал он. – Хотя, спешить уже некуда. Наказ Ивана я исполнил, Бегича-Иуду покарал, так что можно маленько отдохнуть, авось полегчает».

Пережитые страдания ввергли Ваньку в какое-то оцепенение. Не попытавшись даже доползти до Евлашкиного жеребца, есаул прилег возле своего спасителя, уланского конька, и задремал. Мороз сибирский лют, но все же более милостив, нежели человек. Прежде чем убить, он усыпляет свою жертву.

41

– Кажись, стреляют, – сказал Назарка, обращаясь к Ермаку.

– А не почудилось, может, это деревья от холода трещат, – усомнился атаман. Однако когда из-за болота прогремел новый выстрел, он позвал Мещеряка и распорядился: – Остаешься за меня. Гать покуда не переходите, ежели что, на ней удобнее обороняться, можно с сотней против тысячи устоять. А мы с Лихарем поедем поглядим, что там деется. Видать, из наших кто-то от сибирцев отбивается, больше-то палить здесь некому.

– И долго мне вас ждать? – недовольно пробурчал Василий, но не получил ответа.

Миновав туманную лощину, казачьи вожаки вскоре очутились на месте стычки Ивана с Бегичем.

– Кто же его так? – спросил Ермак, остановившись возле мертвого Евлампия.

– Наверно, Ванька, судя по кинжалу, – предположил Назар.

– А где он сам?

– Да вон, возле коня убитого лежит.

– Живой?

– Раз пар идет, значит, дышит, – радостно ответил Лихарь и, подбежав к Ивану, принялся тормошить его.

– Ванька, да очнись же ты.

Сотнику пришлось изрядно потрудиться, лишь когда он взял пригоршню снега и стал тереть им Княжичу лицо, тот открыл глаза.

– Назарка, ты?

– Конечно я, не ангел же небесный. Что тут у вас с Бегичем произошло?

– Да, как обычно, баб не поделили, – печально пошутил есаул.

– А ежели всерьез?

– Ну, ежели всерьез, тогда взгляни, что у этой сволочи в мешке лежит, иль атаман пусть глянет, ему, наверно, интересно будет узнать, во сколько Карача его голову оценил.

Не сказав ни слова, Ермак направился к стрелецкому коню и развязал притороченный к седлу мешок. К ногам покорителя Сибири посыпались серебряные чарки, кубки, блюда. Перебирая сапогом не шибко дорогую утварь, золотой была лишь уже виденная Иваном чаша, он насмешливо изрек:

– И впрямь недорого меня татары оценили.

– Ну, ты шибко не грусти. Тут, видимо, одна доплата, задаток-то наверняка побольше был, – в тон ему заверил Лихарь.

– С чего ты взял?

– А как иначе? Это склонить к измене человека нелегко, зато потом хоть веревки с него вей, потому как у предателя назад дороги нету. Удивительно еще, что это дали, могли бы просто пнуть под зад да дальше пакостить отправить, – как обычно рассудительно сказал Назар.

– То-то он возле мурзы вертелся, когда тот с покаянием к нам приезжал, – задумчиво промолвил вожак казачьей вольницы и обратился к Княжичу.

– Прости, Иван, я ведь, грешным делом, думал, что вы с Бегичем и вправду из-за бабы враждуете. Болтали казачки, будто у тебя с его женой любовь была.

– Кабы ты один – все так думали, даже побратим, – с горечью ответил Ванька. – А виниться тебе не в чем, это я кругом виноват. Меня Мария еще в Москве предупреждала, мол, собирается Евлашка всех старшин казачьих извести, но я ей не поверил. Решил, что эта сволочь просто перед бабою своей похваляется.

– Да перестаньте вы друг другу душу зря травить, тоже мне, нашли, о чем беседовать, – вмешался Лихарь. – Убил предателя и ладно, как говорится, собаке собачья смерть.

– Как вы тут? – с опаской вопросил подъехавший в сопровождении Луня и остальных хоперцев Мещеряк. За ослушание от друга-атамана недолго и нагайкой по спине получить. До наказания, однако, дело не дошло.

– А почему вы здесь? Разве Надия не добралась до крепости? – воскликнул Княжич.

– Добралась. И о несчастии, постигшем вас, поведала, и наказ твой мне передала, – тяжело вздохнул Ермак. – Но казаки решили все одно на выручку идти.

– Некого, братцы, выручать. Из всей ватаги я один в живых остался, – еле слышно прошептал Иван, впадая в забытье.

– Что это с ним? – забеспокоился Андрюха.

– Не видишь, что ли? Чуть не до смерти закоченел. Попробуй сам на эдаком морозе в одних штанах остаться. Хорошо еще, додумался в попону конскую закутаться, а то б совсем замерз, – пояснил Ермак.

Сняв с плеч дарованную государем шубу, он отдал ее Луню.

– На-ка вот, закутай есаула и вези в Искер без промедления, а мы с Назаром вперед проедем, поглядим, не идет ли татарва по его следу.

– А нам-то что делать? – спросил Мещеряк.

– Вас сюда никто не звал, назад вертайтесь и ждите, где приказано, – строго осадил своего друга вожак казачьей вольницы.

Негоже атаману самому в дозор ходить, на то старшины да простые казаки имеются, но Василий не стал перечить, и не потому, что побоялся. Он просто понял – после гибели Кольцо Ермак пришел в неистовство, и жалеть теперь не станет никого, а уж тем более самого себя. Назарка тоже понял это.

42

Выехав на берег Иртыша, они увидели идущую по льду реки орду сибирцев.

– Откуда столько их? – глядя на несметные полчища татар, удивленно вопросил Назар.

– Видать, со всех улусов хан бойцов собрал. Надия сказала, что у Маметкула войска десять тысяч и, судя по всему, не обманула, – ответил атаман.

– Так это ж получается по тридцать супостатов на каждого из нас.

– Выходит, так, но вся беда не в этом. Когда мы в первый раз сошлись с сибирцами, было то же самое. Другое плохо – осмелели ордынцы, попривыкли к огненному бою. Вон как лихо скачут, даже лестницы с собою волокут, наверняка хотят Искер с налету взять. На подъеме нынче татарва, а что у нас – боль в сердцах да смятение в умах. Кольцо же был не просто атаманом, Иван душою нашей был, а без души победу трудно одержать, – печально заключил Ермак.

– Но бой-то все одно принять придется.

– Конечно, придется.

– И где намереваешься сраженье дать, здесь, на болоте, или под Искером?

– Будем в крепость отступать, – немного поразмыслив, решил казачий предводитель и повернул коня. – Все, Назар, уходим.

Хоперский сотник нехотя повиновался. Он понимал, что атаман во многом прав. Супротив ордынской тьмы только с пушками и можно устоять, но к ним еще добраться надо. До Искера часа три пути, да все по лесу, а сибирские лошадки по чащобе и по снегу шибко ходкие, коней казачьих могут обойти. Представив, что произойдет, коли татары настигнут казаков в лесу или даже на подходе к крепости, Назар подумал: «Надо бы заслон оставить, но атаману говорить об этом вряд ли стоит. Наверняка, он сам захочет задержать сибирцев, а с нас и так уж душу вынули, коль еще и головы лишимся, тогда всему конец. Пускай уходит, без него управимся».

Лихарь был не только смелый воин, но и мудрый старшина, как сказал бы покойничек Гусицкий, достойный офицер. Когда казачье воинство поспешно двинулось в обратный путь, Назар окликнул Ермака.

– Атаман, дозволь разрушить переправу. Ордынцы сломя голову несутся, авось подвоха не заметят второпях да провалятся в трясину.

– Добро, – ответил тот. – Только долго не задерживайтесь, сам же видел, татары-то не более, чем в двух верстах от нас.

– Вот что, братцы, – обратился Лихарь к оставшимся при нем охотникам, – пару бревен с гати выдернуть да десяток нехристей в болоте утопить, пожалуй, мало будет. Надо их подольше задержать.

– И как же быть? – растерянно спросил Тимоха Ветер, сын павшего в бою с поляками Степана Ветра.

– Предлагаю здесь засаду им устроить.

– Да ты никак, Назар, ополоумел. Это ж верная погибель, сибирцев тысячи, а нас и полусотни не наберется, – испуганно воскликнул молодой казак.

– Не спеши, Тимоха, помирать раньше времени. Риск, конечно, есть, но разве Ванька Княжич меньше рисковал, когда с тремя десятками бойцов пошел в атаку на гусарский полк. Теперь и нам пришла пора свое воинское счастье изведать, – задорно улыбнулся Лихарь.

Назар нисколько не кривил душой. Он действительно не собирался умирать в свои неполных тридцать лет. Как и всякий православный христианин, удалой казачий старшина в глубине души надеялся на лучшее.

Напоминание о славном подвиге хоперцев и о войне, на которой погиб его отец, воодушевило Тимофея. Отчаянно взмахнув рукой, он смело заявил:

– Верно, братцы, сотник говорит. Где наша не пропадала, – и первым кинулся тягать с болота бревна, чтоб соорудить завал.

43

– Достал-таки шайтан твоего предателя, – кивнул царевич на лежащий у дороги труп Евлампия. – Ишь как ловко упокоил, одним ударом. Вот бы с кем хотел в бою я встретиться.

– Погоди немного, еще встретишься, – угрюмо огрызнулся Карача и разочарованно добавил: – Теперь-то уж Ермак наверняка из крепости не выйдет.

В это время впереди, на гати, прогремели выстрелы.

– Да нет, похоже, вышел. Езжай, узнай, что там происходит, – распорядился Маметкул.

Мурза скривился, но возражать не стал – царевич всетаки.

Воротился Карача довольно скоро. Дрожа от ярости, он сообщил:

– Казаки тропу через болото перекрыли.

– Они всем войском там стоят?

– Да нет, лишь небольшой отряд оставили в засаде, а остальные ушли.

– Так почему же ты не приказал очистить дорогу от неверных?

– Раз уж попытались, да не вышло ничего. Урусы бревна с гати поснимали, засеку сделали, так что стрелами теперь их трудно достать, и палят из своих луков огненных беспрестанно, а обойти не получается – топь кругом, – пояснил Карача.

– Твои бойцы ходили на завал? – сердито вопросил царевич.

– Мои, – кивнул старик.

– Прикажи им с переправы отойти, чтоб под ногами зря не путались. Я сам улан в атаку поведу, вы же только на одно способны – урусам пьяным в спину ножи вонзать.

– Зайти урусам в спину не так-то просто, на то особое уменье требуется, – ехидно усмехнулся Карача, глядя вслед ретивому начальнику.

Маметкулу крепко повезло. На середине гати его конь на всем скаку угодил копытом меж расшатанных бревен и рухнул с переломленной ногой. Бесстрашный воевода, полетев с седла, словно камень из пращи, плюхнулся в трясину. В тот же миг раздался стройный залп. Три первых ряда атакующих как корова языком слизнула. Потеряв от пуль станичников еще с десяток воинов, уланы все-таки сумели вытянуть царевича из болота, и лишь после этого отступили.

– Что же делать? – растерянно промолвил Маметкул, вопрошающе глядя на мурзу. – Неужели другой дороги нету?

– Есть еще одна тропа, но по ней лишь только пешему можно пройти, – вкрадчиво изрек коварный старец.

– Тогда веди, чего ты медлишь? – встрепенулся царевич, однако Карача остановил его.

– Не спеши, на-ка вот, переоденься, не то заледенеешь, – и подал Маметкулу невесть откуда взятые шальвары, рубаху и теплый стеганый халат. – Я с людишками моими урусов обойду, а ты еще раз попытайся прорваться через гать, да шибко не усердствуй, только помани их на себя, чтоб они нас подольше не заметили.

44

– А что, браты, не пора ль нам ноги уносить? – вопросил Назар своих бойцов.

– Давай еще разок утрем татарам сопли, бог любит троицу, – загомонили окрыленные удачей станичники.

– Ну, как знаете, сами напросились, – задорно улыбнулся Лихарь. Он даже не предполагал, что до гибели его отряда уже остались считанные минуты, те самые минуты, которые спасут дружину Ермака от истребления.

– Глянь, они опять полезли. Теперь не скачут, а на карачках ползут, – позвал его Тимоха Ветер.

Лихарь посмотрел на гать и сразу понял – дело принимает скверный оборот. На сей раз уланы шли в атаку пешими, что было плохо уже само по себе. Конницу остановить пальбою проще, а вот люди, в отличие от лошадей, быстро привыкают ко всему, в том числе и огненному бою. Чтоб хоть как-то уберечь себя от пуль, ордынцы небольшими стайками, кто согнувшись в три погибели, кто и вправду на карачках, карабкались по шатким бревнам.

«Поумнели, сволочи, но ведь так они вплотную подобраться могут, а это допустить никак нельзя, коли в рубке сабельной увязнем, тогда уже не оторвемся», – подумал сотник и приказал:

– Пали!

За грохотом пищалей казаки не услышали, как подкрался Карача со своими воинами. Без особого труда определив, кто старший, мурза метнул копье Назару в спину, остальные ударили из луков. Большинство станичников полегло на месте, даже оглянуться не успев. Каким-то чудом уцелел один Тимоха. Выхватив клинок, парень бросился на татарву и даже изловчился рубануть двоих ордынцев, но его тут же сбили с ног, да повязали.

Когда уланы Маметкула наконец-таки преодолели завал, побоище уже закончилось.

– Я же говорил, что со спины их бить куда сподручнее, – радостно ощерился старик, кивая на побитых казаков.

Царевич промолчал, в его душе творилось что-то непонятное. Сам не зная почему, он вдруг возненавидел Карачу гораздо больше, чем урусов. В это время к ним подвели израненного Тимофея.

– Ну что, казак, бросил вас Ермак на растерзание, а сам в Искер сбежал? – с издевкою спросил мурза.

– Никто нас не бросал, просто сотник предложил, а мы своей охотой вызвались погоню задержать, – гордо заявил Тимоха.

– Сотник, говоришь, – Карача направился к Назару и вырвал из него свое копье. Услышав слабый стон, старец злобно прошипел: – Живуч, вражина, – и снова обратился к Ветру. – Я сейчас обоих вас, смельчаков разэтаких, на осине за ноги подвешу, тогда иначе запоешь.

– От меня ты песен не дождешься, старый черт, – смело огрызнулся Тимка.

«Молодец, казак, достойно держится», – мысленно одобрил Маметкул уруса, а вслух распорядился:

– Не время казнью заниматься, может быть, еще успеем Ермака догнать.

Карача охотно согласился, он решил, что своенравный племянник хана пожелал предать виновников своей неудачи, да чего там неудачи, считай, позора, особо лютой смерти.

45

Лихарь не напрасно опасался резвости коней сибирцев, приученных к заснеженным дорогам. Когда дружина Ермака была уже на подступах к крепости, позади послышались яростные вопли татар. Казаки оглянулись и увидели несущуюся из лесу многотысячную конную лавину.

«Пропадем, если ворота заперты, и коль не заперты, тоже пропадем. Ордынцы на плечах у нас в Искер ворвутся», – подумал атаман.

Однако Бешененок с блеском доказал, что не зря был произведен в есаулы. Как только беглецы приблизились к воротам, те распахнулись настежь. В тот же миг все пушки крепости ударили картечью. Прицел орудий оказался верным. Просвистев над головами казаков, картечь смела висевших на хвосте у них ордынцев. Погоня была отсечена.

– Молодец, – одобрительно похлопал по плечу Максима атаман.

– Да я тут ни при чем. Это Лунь предупредил, что татарва за вами гонится, ну мы и встретили, как подобает, – заскромничал новоиспеченный есаул.

– Как Иван? – поинтересовался Ермак.

– Плоховат, но все же лучше чем, когда я его стрелой подранил, так что выживет, – печально усмехнувшись, пообещал Бешененок и, в свою очередь, спросил: – Неужели кроме Княжича никто не уцелел?

– Нет, только он один.

– Да как такое могло случиться?

– Бегич предал, но что теперь об этом говорить, братов погибших не вернешь. Давай-ка расставляй людей по стенам, сейчас сибирцы на приступ пойдут.

Казачий предводитель не ошибся. Озлобленная неудавшейся погоней орда полезла в крепость со всех сторон. Однако лестниц оказалось мало, те же, что имелись, были сбиты наспех и ломались под тяжестью нескольких бойцов, а лезть на стены поодиночке – верная погибель, проще самому зарезаться. Поднаторевший в отражении приступов Соленый тоже приготовил нехристям подарки, как только те сбивались в кучу, им на головы летели бревна и лился кипяток.

Увидев это, Маметкул решил не распылять усилия, а всеми силами ударить в сердце крепости. Невзирая на огромные потери от огня орудий, супостаты прорвались к воротам и принялись рубить их топорами.

Бешененок, дав еще один картечный залп, рассеял нападающих, но те, которым удалось вплотную подобраться к стенам, сделались уже недосягаемы для его орудий.

– Все, этих с башен не достать, тащи к воротам пушки, – приказал Максим Соленому.

– Не надо, не успеем, я их иначе возьму, – ответил Семка и вонзил кинжал в пороховой бочонок. Прорезав в днище дырку, он стал прилаживать фитиль. Максимка сразу понял, что намерен учинить его товарищ.

– Давай вместе, один ты далеко бочонок не метнешь, не дай бог, еще ворота взрывом вышибет.

Через бойницу парни выбрались на крышу башни. Ордынцы тут же их заметили и попытались подстрелить. Сразу две стрелы ударили Максиму в грудь, однако спас отцовский панцирь. Соленый тоже получил свое. Одна из стрел впилась ему в плечо, но Семен в горячке боя даже не заметил этого. Запалив фитиль, казаки принялись раскачивать бочонок. Раз, два, три – и без малого два пуда пороху обрушилось на головы врагов. Взрыв оказался столь силен, что башня заходила ходуном, а Бешененок с Семкой еле-еле удержались на крыше. Большинство прорвавшихся к воротам татар погибли или были покалечены. Немногие из уцелевших бросились спасаться бегством, увлекая за собою остальное войско. Литвины-пушкари уже без всякого приказа принялись палить по отступающим, еще более приумножая их смятение.

– Ну что, прогнали супостатов? – весело спросил Ермак, взойдя на башню.

– Верней сказать, отогнали, но опасаюсь, что недалеко и ненадолго. Вряд ли сибирцы с мечтой отбить Искер легко расстанутся. Недаром хан такую рать собрал, теперь они в осаду крепость возьмут, – выдергивая из плеча стрелу, сказал Соленый. Покривившись от боли, он посетовал: – Врасплох застала нас орда, съестных припасов-то почти не осталось, мехами все амбары позабиты. Хорошо еще, снегу много намело, от жажды хоть страдать не будем.

Кто-кто, а уж Семен не понаслышке знал, что такое осадный голод. Атаман с немалым изумлением взглянул на молодого казака, который менее чем за год превратился из забитого холопа не просто в хорошего бойца, а храброго, расчетливого воина. «Верно говорил Кольцо – с такою сменой и помирать не страшно», – подумал вождь казачьей вольницы.

46

Придя в себя, Назарка попытался встать, но не смог – руки жутко ослабели, а ноги вовсе его не слушались. Копье мурзы своим железным жалом перебило Лихарю хребет.

– Никак, очухался? – услышал он знакомый голос Ветра. Собрав остаток сил, сотник все же приподнялся и увидел, что лежит прямо на снегу под раскидистой, зеленой елью. Рядом с ним стоял связанный Тимоха. Шея парня была захлестнута петлей, другой конец веревки привязан к дереву.

– Ты уж извини, что не могу ничем помочь, – виновато улыбнулся Тимофей.

– Где мы?

– У татар в плену.

– Не знаешь, наши добрались до крепости?

– Похоже, добрались, но сибирцы всей ордой на штурм пошли. Слышишь, бой идет.

Действительно, совсем невдалеке раздавались яростные крики да гремели пушечные выстрелы.

– Браты дерутся, а я здесь валяюсь, – осерчал Назарка на свою беспомощность и снова попытался встать, но адская боль пронзила спину, и свет опять померк в его очах.

В другой раз Назар очнулся, когда уже все стихло. Почуяв чей-то пристальный взгляд, он открыл глаза и увидал молодого, статного татарина. Судя по украшенной серебряными бляхами кольчуге да позолоченному шлему, это был не просто воин, а кто-то из ордынских предводителей.

– Ты кто? – с трудом промолвил сотник.

– Я царевич Маметкул, – гордо заявил ордынец и тоже вопросил: – Что, страшно помирать? – при этом в голосе его прозвучала не издевка, а, скорее, сострадание.

– Сам узнаешь, когда твой черед придет, а мне, по крайней мере, не обидно, – даже тут, не изменив своей привычке, рассудительно ответил Лихарь.

– Это почему?

– Да потому, что ты здесь, а не в крепости, значит, устояли наши казачки.

– Устояли, благодаря твоим стараниям, – подтвердил догадку сотника Маметкул. – Но тебе-то с этого какая радость? Признайся честно, ведь жалеешь, что собой пожертвовал.

– Кабы только одним собой, – горестно вздохнул Назар. – Больше за братов погибших совесть мучает, да и себя, что греха таить, конечно, жаль.

Откровенность казака тронула царевича. Маметкулу очень захотелось иметь в сподвижниках храброго, бесхитростного воина вроде этого уруса, а не пройдоху Карачу.

Видно, угадав его мысли, хитрый старец не замедлил напомнить о себе.

– И что ты, повелитель мой, с ними возишься? Велика лучше отвести обоих к крепости, – кивнул он в сторону Искера, – да разорвать конями остальным урусам в назидание. Пусть знают, что их ждет. Глядишь, и прыти поубавится.

– По себе-то нас не меряй. Это ты, когда безносая с косой придет, наверняка в штаны наложишь да свиньею недорезанною завизжишь, а мы, донские казаки, не из пугливых, – дерзко сказал Ветер.

Сравнение с нечистой тварью не на шутку разозлило Карачу. Выхватив клинок, он шагнул к Тимохе, но царевич заступил ему дорогу.

– Не смей, – и тоже вынул саблю, но не за тем, чтобы расправиться над пленником, а чтоб освободить его. Разрубив на Тимофее путы, Маметкул торжественно изрек:

– Урус отважный воин, негоже соколу в неволе умирать. Забирай, казак, своего сотника и отправляйся в Искер.

– Может, их сопроводить, а то уланы наши шибко злы, могут растерзать неверных, – предложил один из телохранителей.

– Не растерзают, я с ними сам поеду.

– К Ермаку, никак, решил наведаться? – язвительно полюбопытствовал мурза.

– Ну ты же пил с Кольцо вино, аллахом проклятое, так отчего же мне не повидаться с атаманом.

– А не боишься, что казаки тебя в полон возьмут?

– Я теперь уж ничего не боюсь, даже твоего коварства, – усмехнулся Маметкул, направляясь к крепости.

Повидаться с Ермаком в тот день царевичу не довелось, зато он свел знакомство с есаулом Максимом Бешеным, который в скором времени спасет его лихую голову от сабли белого шайтана.

47

– Глянь, Максим, опять татары в гости к нам пожаловали, – окликнул Семка Бешененка.

– Да вижу, только не пойму, почему так мало их, – ответил тот, пристально разглядывая приближающийся к Искеру отряд ордынцев не более, чем в полсотни душ.

– То, наверное, посланники. Будут нас сейчас стращать да уговаривать без бою сдаться, – предположил Семен.

– Заряди-ка пушку, я их, сволочей, самих так пугану, что навсегда дорогу к нам забудут, – приказ есаул.

Сибирцы, видимо, почуяли неладное. За полверсты от крепости отряд остановился и только двое всадников продолжили свой путь.

– Постой, да это же Тимоха, – остановил Максим Соленого, который уже начал засыпать в орудие порох.

– И вправду Ветер, кажись, Назара раненого везет, а кто рядом с ним, никак не разберу, – растерянно промолвил Семка.

– Это Маметкул, племяш Кучумов. Я его еще в бою на мысе заприметил, – пояснил Бешененок.

– Отчаянный вожак у татарвы. Не побоялся без охраны к нам приехать, – похвалил врага Семен.

– Непонятно только вот, зачем он Тимку с собой привел.

– Чего гадать, пойдем, узнаем, – позвал – Максимка и направился к воротам.

Увидев вышедших навстречу им казаков, Тимоха чуть не выронил из рук едва живого сотника.

– Вот такие-то дела, – жалобно промолвил он и разрыдался.

– Помоги ему, а я с посланником ордынским побеседую, – распорядился Бешененок.

Как только Ветер с Семкой унесли Назара, Маметкул заносчиво изрек:

– Позови Ермака.

– Отдыхает после бою атаман, здесь я за старшего, коли надо что – проси меня, – еще более заносчиво ответил новоиспеченный есаул.

Царевич было вознамерился вспылить, но, встретив наглый взгляд раскосых черных глаз Максимки, сразу понял, что его коса нашла на очень твердый камень, а потому довольно сдержанно сказал:

– Ну ежели ты за старшего, так передай своим казакам – Маметкул вам предлагает Искер без бою сдать да убираться восвояси и обещает, что преследовать не будет.

– А для того, чтоб мы поверили, ты Назара с Тимофеем отпустил? – насмешливо спросил Максим.

– Ты что, казак, моим словам не веришь? – аж зарделся от обиды царевич.

– Не знаю даже, что ответить, тебе-то я поверил бы, пожалуй. Ты парень смелый, а храбрец коварным не бывает. Своих людей, вон, пожалел, – Бешененок указал на стоявших вдалеке телохранителей. – А это для царевичей вообще большая редкость. Только как на это все Кучум посмотрит. Опасенье я имею, что не твое последнее тут слово. Да и зачем, победу одержав, на милость побежденному сдаваться.

– Ты, видать, от грома ваших пушек совсем ума лишился, – возмутился Маметкул. – О какой победе речь ведешь? У вас бойцов и половины не осталось против прежнего, а съестных припасов – на неделю. Аль про Бегича забыл, он-то нам порассказал, что творится в крепости.

– Ну и что, Искер же мы сумели отстоять, значит, наша взяла, – возразил – Максим и, задорно подмигнув, добавил: – Да не кипятись ты понапрасну, и о том, что Лихаря с Тимохой отпустил, не сожалей, когда к Ивану в руки попадешь, тебе сие зачтется.

– Насмехаешься, казак, – с угрозою промолвил Маметкул, кладя ладонь на рукоять клинка.

– Ничуть, – невозмутимо заверил Бешененок. – Княжич обещал Кольцо тебя в Искер доставить на аркане, и то, что атамана нет в живых, для Ваньки ничего не означает. Он слов на ветер не бросает, а уж теперь-то непременно исполнит свой зарок.

Маметкул не то, чтоб испугался, но ему сделалось немного не по себе. Далее вести беседу стало не о чем.

– Выходит, не договорились, – заключил царевич. – Получается, что так, – кивнул Максимка.

Ордынский воевода уже собрался было гордо удалиться, но, глянув напоследок на уруса, неожиданно спросил:

– А ты кто будешь родом? Ликом-то не столь на московита, сколько на татарина похож.

– Моя мама крымчанкою была. Только нету на Дону ни русских, ни татар, ни литвинов с ляхами, все мы там одна семья – казаки вольные, – сказал Максим.

– Видать, поэтому и непонятные такие.

– Это чем же непонятные?

– Да тем, что чем вас больше бьешь, тем вы сильней становитесь, а от безысходности и вовсе невозможное творите, как сотни давеча.

– Уж извини, какие есть, – развел руками молодой есаул.

– Ну, стало быть, прощай, казак.

– Прощай, татарин.

Вернувшись в крепость, Бешененок первым делом поинтересовался у Соленого:

– Куда Назара отнесли?

– Атаман его к себе забрал.

– Что, шибко плох?

– Вовсе безнадежен, до утра навряд ли доживет.

Лихарь помер в тот же вечер на руках у Ермака. Перед самой смертью он спросил:

– Сейчас что, ночь иль уже утро?

– Полночь скоро.

– Это хорошо, коль новый день еще не начался. – Чего ж хорошего? – удивился атаман.

– Получается, что мой последний день стал самым главным во всей жизни, такое далеко не каждому дано, – прошептал Назар и умер тихо, без предсмертных судорог. Ермаку вначале даже показалось, будто бы он просто заснул.

48

Вопреки предположению Максима, поправлялся Княжич очень медленно. Дело было даже не в ноге, которая оказалась не сломана, а лишь выбита в колене. Разумеющий в знахарстве Семка ее вправил, да так ловко – только кости щелкнули. Обмороженные руки и лицо тоже быстро зажили, но с застуженным нутром все оказалось гораздо хуже. Две недели Ваньку била такая лихорадка, что порой впадал в беспамятство. Когда же жар пошел на убыль, начался надсадный кашель.

– Ну все, зачахну, как князь Дмитрий, – стал уже подумывать Иван. Однако снова выручил Соленый. Поняв, что дело вправду худо, он принялся поить болящего отварами из трав, собранных еще весною, да натирать барсучьим салом, и Княжичу полегчало. Но, как говорится, нет худа без добра, а добра без худа. Пока хворал, Иван почти не думал про еду, а тут почуял волчий голод.

Когда Семен поближе к вечеру принес парящий казанок, он с жадностью набросился на хлебово. Съев две ложки несоленой похлебки, в которой плавали кусочки конины да редкие зернышки пшеницы, есаул почуял приступ дурноты и вопрошающе взглянул на своего целителя. Увидав в его запавших от недоедания глазах голодный блеск, Ванька сразу же понял, что к чему.

– Неужели все так плохо?

– Да чего ж хорошего, считай, уж скоро месяц, как в осаде сидим. Хлеба с солью совсем нету, одной кониной и питаемся, – тяжело вздохнув, посетовал Семен. – Оно, конечно, и хужей бывало. Мне так сапоги с ремнями доводилось грызть, но только непривычны наши казачки к подобной снеди, все почти что животами маются, у многих зубы стали выпадать, а князь намедни вовсе помер.

Весть о смерти Болховского огорчила Ваньку. Царев наместник был не так уж плох, по крайней мере, зла не сделал никому.

– Прими с миром его душу грешную, господь, – перекрестился Княжич и спросил: – А что казаки говорят?

– Вчера на круг Ермак нас созывал. Хотели было на вылазку пойти да отогнать ордынцев от Искера, но решили обождать, покуда ты поправишься. Все, как один, на твою удачу надеются, атаман.

– Какой я атаман, – махнул рукою Княжич.

– Самый настоящий, наравне с Мещеряком, вчера и выбрали всем войском, заместо Кольцо, а есаул у нас теперь Максим Захарович.

О том, что сам он за отвагу и смекалку, проявленные при отражении штурма, возведен в хорунжии, Семка скромно умолчал.

– Ну что ж, коль атаманом выбрали, надобно вставать, как говорится, положение обязывает, – улыбнулся Княжич. – Подай-ка мне кунтуш, пойдем, на супостатов глянем, авось что-нибудь толковое на ум придет.

Опираясь на плечо Соленого, он в первый раз за три недели, что минули со дня гибели Кольцо, переступил порог своей обители, в которой под иконой Богородицы попрежнему горела неугасимая лампада.

На дворе уже стемнело и, как обычно, к ночи крепко приморозило.

«Благодать-то какая. Казалось бы, живи да радуйся, а нам снова со дня на день в пекло голову засунуть предстоит. Хотя, наверно, лишь ходя по краю и можно научиться жизнь по-настоящему любить», – подумал Ванька, вдохнув, пьянящего не хуже, чем вино, морозного ветерка.

У ворот казаки встретили Бешененка, который совершал обход выставленных на ночь караулов.

– Ну что, поднялся? Надоело, видно, на печи бока отлеживать, – сварливо пробурчал Максим, но, не совладав с обуявшей его радостью, бросился к Ивану.

– Да тише ты, чертяка бешеный, еще задушишь невзначай, – взмолился Княжич и, еле выбравшись из есауловых объятий, попросил: – Расскажи-ка лучше, как у нас дела, чем татары дышат?

– А что тут говорить, пойдем на башню, сам все увидишь, – предложил Максимка.

Взойдя наверх, Иван взглянул по сторонам. Сибирцы разожгли уже костры, и Искер был как бы в огненном кольце.

– Да, основательно обосновались нехристи, даже юрты свои приволокли, – задумчиво промолвил он.

– Не говори, обложили так, что и ночью не пройти, – кивнул Соленый. – Мы на днях вон с есаулом попытались пробраться к лесу, чтоб еловых веток для отвара наломать, от зубов он очень помогает, так еле ноги унесли.

– Надо среди бела дня по ним ударить, их до трети днем-то разбредается. Кто грабить остяков уходит, кто за рыбой на Иртыш идет – тоже ведь живые люди, тоже жрать хотят, – предложил Максим.

– Нет, месяц – наше солнышко казачье, а ночка темная – сродная сестра, – возразил Иван и указал перстом на войлочный шатер, что был, раскинут вдалеке, у самой кромки леса, но в аккурат напротив крепостных ворот. – А там что?

– Там, похоже, сам царевич с мурзой расположились, – предположил Семен.

– Вот с них-то и начнем, с этих сволочей особый будет спрос, – с угрозою промолвил Княжич.

– А я что говорил, – шепнул Максимка Семке. – Ванька из любой, даже самой распаскудной западни отыщет выход.

– Чего там шепчитесь? – строго вопросил новоявленный атаман.

– Да это я тебя расхваливаю.

– Смотри, не сглазь, – печально усмехнулся Княжич и, еще раз взглянув на вражье логово, добавил: – С Ермаком бы надо повидаться. Проводи меня, Семен, к нему, а то нога подкашивается, только с лестницы свалиться недоставало.

49

Простившись с Семкой на крыльце обители покорителя Сибири, Княжич принялся стучаться в дверь. Ответили не сразу, Иван уже собрался было уходить, когда лязгнул засов и на пороге появился явно чем-то взволнованный Ермак.

– А я гадаю, кто там, на ночь глядя, заявился. Уже подумал, не случилось ли чего, – сказал казачий вождь, при этом в голосе его звучали радость и смущение одновременно. – Ты как, совсем поправился? – спросил он, обнимая, Ваньку.

– Выходит, так, коль на ноги поднялся, – ответил тот. – Ну проходи, садись, в ногах-то правды нету. Надо нам с тобою кой-чего обмозговать.

Едва переступив порог, Княжич сразу уяснил причину беспокойства атамана. Убранство горницы почти не изменилось, но постель, задвинутая в дальний угол, теперь была укрыта занавеской, на которой красовался Надькин розовый платок.

«Зря, похоже, беспокоился я за подругу юности – эта нигде не пропадет, что в Персии, что здесь, в Сибири, нужную постель легко отыщет», – равнодушно подумал Ванька, к удивлению своему не ощутив ни малейшего укола ревности, а вслух сказал:

– Да я вообще-то мимоходом забрел, сообщить, что пребываю в добром здравии. Может, лучше завтра соберем старшин на воинский совет да все вместе и решим, с какого боку татарву прижать?

– Ну, как знаешь, – помрачнел Ермак, по-своему истолковав нежелание Ваньки с ним беседовать. Однако когда Княжич уже вышел на крыльцо, он догнал его.

– Иван, постой, хочу с тобой поговорить с глазу на глаз.

– Ежели о Надьке, так не стоит, что между нами было, давным-давно быльем поросло, к тому же я другую женщину люблю.

– Уж не ту ли раскрасавицу полячку, которую ты с ейным мужем стариком на Москву сопровождал?

– Ее самую.

– А Кольцо мне сказывал, что умерла она.

– Верней сказать, убили, только это ничего не значит, по крайней мере, для меня, – глядя на усыпанное звездами ночное небо, еле слышно прошептал Иван.

– Да как же так, разве можно умерших любить? – удивился атаман.

– А чему ты удивляешься? – печально улыбнулся Княжич. – Мы ж, православные, лишь ушедших в мир иной по-настоящему ценить умеем, а с живыми вечно спорим, вздорим, как, к примеру, ты сейчас со мной.

Желая сгладить возникшую между ними размолвку, Ермак заговорил о воинских делах.

– Мы давеча Соленого хорунжим выбрали вместо Разгуляя. Ты как, не против?

– А что тут возражать, Семка как никто иной с Митяем схож.

– Скажешь тоже, Митька-то, покойничек, на редкость весел нравом был, а из Семена слова лишнего щипцами не вытянешь, – не согласился атаман.

– Так-то оно так, да только суть не в том, что Разгуляй вина немеряно мог выпить, а Семен его на дух не переносит. Дело в том, что нынешний хорунжий, как и прежний, своим товарищам предан беззаветно, – пояснил Иван.

Положив ладонь на кучерявый Ванькин затылок, Ермак проникновенно вымолвил:

– Хороший ты, Ваня, человек, хоть и шибко странный.

– Да чем же странный? Самый что ни есть обыкновенный – русский, православный, – ответил тот, невольно вспомнив о Кольцо, и уже по-деловому вопросил: – Когда совет-то будем созывать?

– Давай назавтра, в полдень. Остальных я сам оповещу, – ответил атаман, а про себя подумал: «Созывать вот только почти некого, совсем мало нас осталось».

50

Маметкулу не спалось, воспоминания о последней встрече с Кучумом не давали царевичу покоя ни днем, ни ночью. Когда на следующий день после неудавшегося штурма Искера хитрый старец предложил ему:

– Ты б съездил к дядюшке, не то великий хан, не допусти того аллах, сам сюда явится, тогда обоим нам несдобровать, – он охотно согласился.

– И то верно. Заручусь вначале обещанием повелителя выпустить казаков из Искера, и тогда уж вновь поеду с ними договариваться, но вести беседу буду только с Ермаком, а не этим наглым малолеткой, тот-то непременно согласится. У урусов нынче просто выхода другого нет, кроме как обратно за Урал уйти, иначе им смерть, если не от наших сабель, так от голоду, – решил бесхитростный вожак ордынцев и начал собираться в путь.

Карача, завидев это, тут же притащил завязанный узлом овчинный полушубок да зеленый шелковый мешок.

– Это вот тебе, – елейным голосом промолвил он, развязывая узел, в котором были кольчуга с золотым орлом и пара пистолетов, украшенных каменьями да позолотой. – А вот это дядюшке отдашь, – кивнул старец на мешок. По бурым пятнам засохшей крови царевич без особого труда догадался о его содержимом.

– Бери, бери, – заверил Карача. – Более-то порадовать нам хана нечем.

Взяв с собой лишь трех телохранителей, царевич тотчас же отправился в дорогу. К вечеру он был уже на месте. Еще при въезде в стан Кучума отважный воевода заприметил, как сторонятся его дядюшкины люди. Терзаемый недобрыми предчувствиями, Маметкул подъехал к ханской юрте и увидел возле входа обезглавленное тело, судя по кольчуге, это был кто-то из его улан.

– За что? – спросил царевич стоявшего у входа стражника.

– За то, что весть принес плохую, – ответил тот, припадая на колени.

«Интересно, чей он соглядатай, хана или Карачи», – подумал Маметкул, сразу догадавшись, за какую весть поплатился головою незадачливый гонец.

Кучум сидел у очага, отрешенно глядя своими воспаленными глазами на мерцающее пламя. Возле его ног шаман-остяк то ли гадал, то ли колдовал на конском черепе. При появлении Маметкула великий хан запустил в кудесника березовым поленом, злобно прошипев при этом:

– Пошел прочь, обманщик, – затем глянул на племянника и не менее злобно вопросил: – А ты зачем пожаловал?

Удивленный столь холодной встречей, царевич молча протянул ему мешок. Подарок Карачи немного успокоил повелителя.

– Кто это? – уже более дружелюбно поинтересовался он.

– Атаман Иван Кольцо, правая рука Ермака.

Упоминание имени покорителя Сибири повергло хана в ярость.

– Мне не рука, мне голова его нужна, – зловеще прошептал Кучум, поднимаясь на ноги. – Опять казаков упустили. Вы что с мурзою обещали? Искер отбить, всех урусов под корень вырезать, а что я получил от вас вместо этого? Голову Ивана-атамана, которого другой Иван, шайтаном белым прозванный, легко заменит?

Царевич вздрогнул, пораженный дядиной осведомленностью, и побледнел лицом.

– Чего дрожишь? Думаешь, не знаю, что ты казаков пленных отпустил, – уже не сдерживая гнева, заорал Кучум. – Даже сам к Искеру их отвел. Видать, решил на всякий случай задобрить неверных. А может, ты, как Едигер, царю Московскому дань платить собрался. Гляжу, уже в кольчугу русскую с двуглавой птицей облачился.

Отправляясь к хану на поклон, Маметкул действительно надел нарядный Ванькин панцирь.

– О какой измене речь ведешь? – попытался возразить царевич. – Не скрою, ездил на переговоры с казаками, предлагал без бою сдать Искер да на Московию обратно убираться, а разве это плохо, нашу тяжбу с ними миром разрешить?

– Кто ж тебе так своевольничать дозволил? Да если хоть один урус живым вернется из Сибири, по его следу тысячи других придут, – еще пуще разъярился Кучум.

– Не только эта, все казачьи головы у моих ног лежать должны, – воскликнул он и вдарил Маметкула в грудь, аккурат по золотому орлу. – Ишь, чего удумал, за моей спиною с казаками договариваться. Спишь, поди, и во сне ханом себя видишь. Убирайся с глаз моих и больше без победы не являйся.

Не проронив ни слова, опальный воевода покинул ханскую обитель. Царевича душила горькая обида. Ведь это он, еще совсем мальчишкой став во главе ордынской конницы, помог Кучуму свергнуть Едигера и сделаться властителем Сибири. И вот она награда, дядя выгнал дважды раненного казаками племянника, как прогоняют искалеченного волком, обессилевшего пса. Пройдя несколько шагов, он оглянулся еще надеясь, что Кучум сменит гнев на милость, но услышал лишь исполненный презрением возглас повелителя:

– Шамана позови, тот хоть и врет, но поскладней, чем ты.

51

С тех пор прошел почти что месяц, однако никогда не отличавшийся особой чувственностью нрава Маметкул никак не мог найти душевного покоя.

В конце концов, дело было даже не в обиде. Человек обижен матушкой природой изначально хотя бы бренностью земного бытия – что ни сделай, кем ни стань, но все одно придется рано или поздно помирать. Простонапросто Кучум открыл племяннику глаза на всю бессмысленность и, в общем-то, никчемность его жизни. Ну кто он есть – клинок в руке своего дяди, который, ежели затупится, недолго на другой сменить. Чего-чего, а уж наследников у хана без него хватает. То, что сам Кучум всего-навсего удачливый мятежник, сумевший сладкими речами о возрождении былого могущества орды привлечь на свою сторону наместников улусов и свергнуть Едигера, было слабым утешением. А тут еще мурза, что называется, масла в огонь подлил.

До поры до времени старик помалкивал, глядя на терзания Маметкула, а нынче не сдержался и спросил:

– Давно хотел узнать, но не решался, уж шибко грозен стал ты после встречи с нашим повелителем. Какой же срок он нам отвел на взятие Искера?

– Да никакого. Велел, пока не отобьем столицу у неверных, на глаза ему не появляться.

– Так мы с тобою, получается, одним испугом обошлись, за невыполнение ханской воли смерть, вообще-то, полагается, – облегченно вздохнул старик.

– Не мы, а я, – сердито уточнил царевич. – Меня отправил к дяде на правеж, а сам-то здесь остался, да еще и соглядатая с доносом послал. Вот он и поплатился за неудачу нашу. До сих пор, наверно, в назидание другим возле ханского шатра обезглавленным валяется.

– Никого я никуда не посылал, у Кучума без меня доносчиков в избытке. Мы с тобой еще подумать не успеем, что и как, но ему уже все наши помыслы известны, – огрызнулся Карача и по-дружески добавил: – Понапрасну не греши на старика, у меня и так грехов хватает, а за то, что не поехал к хану, извини. Ну ты здраво рассуди – тебя Кучум лишь пожурил по-родственному и ты доселе ходишь сам не свой, а что б со мною было? Ведь мы же для него, что пыль под сапогом.

– Я не пыль, я воин, – гордо возразил Маметкул. – И далее так жить я не желаю.

– Тогда в казаки подавайся, – засмеялся Карача, кивая в сторону Искера. – У них нету ни рабов, ни господ – все равные.

– Как так нет господ, а Ермак?

– Дался вам этот Ермак, да он всего лишь старший среди равных. Его убьем, они другого атамана выберут, только и всего.

– Так что ж, на казаков совсем управы нет? – изумился царевич.

– Еще как есть, они ослушников не хуже нашего карают, сажают заживо в мешок да топят в речке, но не по прихоти вождя, а всем кагалом судят преступника. Ничего не скажешь, казаки по совести живут, потому и сильные такие, – заключил мурза.

Заметив, что его слова произвели на Маметкула сильное впечатление, Карача язвительно спросил:

– Что, никак, к урусам захотел уйти? Так не советую, пес волку не товарищ.

– Что ты мелешь, старый дуралей, убирайся к шайтану со своими домыслами, – заорал царевич.

– И то верно, пойду наложниц навещу, у них и заночую, а то всерьез рассоримся, – блудливо усмехнулся мурза, не подозревая, что бранный окрик Маметкула спасает ему жизнь. Хотя, как знать, чутьем на всякие невзгоды хитрый старец, наверно, мог бы потягаться с самим Ванькой Княжичем.

Уже переступив порог, он оглянулся и строго заявил:

– А вот шайтана к ночи не надо б поминать. Нам с тобой его пуще хана надо опасаться. Уж он-то брата своего нам не простит вовек.

Спровадив Карачу, царевич улегся на лежанку из пушистых лисьих шкур. Помимо воли, взгляд его упал на орленую кольчугу и пистоли, которые мурза повесил на стену в знак победы над ватагою Кольцо.

– Врешь, старик, не в совести да вольности, а в этих луках огненных урусов сила, – подумал он. Однако тут же вспомнился молоденький казачий старшина. – Совсем еще юнец, но к Ермаку не побежал, как, мол, быть, что вершить, а самолично решил Искер отстаивать, стало быть, не только в зелье огненном все дело.

От этих мыслей Маметкулу сделалось совсем тоскливо. Проворочавшись на своем роскошном лежбище почти до середины ночи, он уже начал было засыпать, как вдруг услышал какой-то странный, похожий на предсмертный, вскрик. По-хорошему, конечно, надо было выйти из шатра да проверить караулы, но истомленный безрадостными думами царевич лишь махнул рукой:

– Да пропади все пропадом.

И тут раздался выстрел. Поначалу Маметкулу показалось, что это выпалил один из дареных мурзой казачьих пистолетов. Он даже поглядел на них, но ни огня, ни дыму не было, а за стеной послышался знакомый юношеский голос:

– Чего возитесь, как блохи у собаки под хвостом, окружай шатер, пока паскуды эти не сбежали.

Дождались, казаки сами на вылазку пошли, догадался бывалый воевода. Наспех облачившись на сей раз уже в свои доспехи, Маметкул метнулся к выходу. У порога беглец столкнулся с давешним нахальным полукровкой. Свалив его ударом кулака в лицо, он добежал до коновязи и даже успел вскочить на своего коня, однако за спиною снова зазвучал все тот же звонкий голос:

– Да стреляй же, атаман, не то уйдет ордынское отродье.

– А ты сам-то кто? – невольно усмехнулся царевич. В тот же миг раздался гром, и словно молотом ударило по шлему. Не издав ни стона, ни крика, Маметкул повалился с седла. Придя в себя, он тут же попытался встать, но удар нарядного, красного сафьяна сапога снова повалил его на снег.

– Ну вот и все, кончились мои терзания, – с горечью подумал незадачливый родственник Кучума и взглянул на своего победителя. Это был на редкость ладный, молодой казак. По белому, измазанному кровью кунтушу, светлым кучерявым волосам и задумчиво-холодному взгляду необычных, зеленовато-карих глаз царевич сразу понял, что перед ним не кто иной, как белый шайтан.

52

Ермак окинул взглядом собравшихся, и аж сердце сжалось от тоски. Не было тут ни лихого Ваньки Кольцо, ни рассудительного ворчуна Барбоши, ни весельчака Никиты Пана. Из всех пришедших с ним в Сибирь старшин в живых остался один Вася Мещеряк.

– Простит ли мне господь погибель вашу? – спросил он мысленно павших сотоварищей, и сам себе ответил: – Наверное, простит, коль вместе с вами здесь полягу, а погибнуть, видимо, придется, положение наше шибко незавидное. Ну, я-то ладно, мальцов вот только жаль.

Под мальцами атаман, понятно дело, подразумевал Ивана и Максимку с Семкой.

«Может быть, пойти на сговор с Маметкулом да сдать Искер, авось не обманет и позволит нам уйти, – подумал Ермак, Бешененок все же передал ему предложение царевича. – Но тогда прощай задумка про царство вольное, о котором так Кольцо мечтал, за которое уже казачьей крови река пролита. Нет, отступать назад никак нельзя, я тем самым мертвых предам, да и живые меня вряд ли одобрят. Вон Иван с Максимкой, чего доброго, бунт затеять могут, с этих станется», – улыбнулся предводитель, глянув на исполненные отчаянной решимостью лица своих лучших бойцов. Впрочем, старики – Мещеряк с Лунем – тоже, судя по всему, были намерены сражаться до конца.

– Ну что, братья-атаманы, кто желает первым слово молвить? – торжественно изрек вожак казачьей вольницы, начиная воинский совет.

По старинному обычаю, вначале принято высказываться младшим, но Соленый этого не знал, и Княжичу пришлось нарушить давнюю традицию.

– Надобно на вылазку идти, против этого, я думаю, никто не возражает, – уверенно сказал Иван, вопрошающе взглянув на остальных старшин. Все дружно закивали головами, усомнился лишь Ермак.

– Выйти-то из крепости, конечно, можно, но дальше что? Ордынцев тысячи, а у нас способных биться сотни две осталось, остальные с голоду недужны иль изранены. Столь малой силою не истребить нам нехристей. В лучшем случае сумеем супостатам кровь пустить, и потом опять придется под прикрытие орудий отступать.

– Можно пушки, как тогда, в бою у мыса, на сани поставить, – попытался предложить Максим, однако Княжич перебил его.

– Вновь сражение большое затевать нет надобности. – И что ты предлагаешь? – с интересом вопросил атаман. Он сразу понял, что в кучерявой Ванькиной головушке уже созрел какой-то замысел.

– Предлагаю змею вражескому головы срубить, тогда поганый сам собою сдохнет.

– Ты нам толком говори, что делать надобно, а не сказки сказывай, – возмутился Лунь.

– Могу и толком для особо непонятливых, – усмехнулся Княжич. – Нынче ж ночью ударим по шатру, что стоит напротив крепости, мурза с царевичем наверняка в нем обитают. Для такого дела двухсот бойцов с лихвою хватит. В плен захватим их или убьем, уж как получится, но, лишившись вожаков, ордынцы сами разбегутся. Голову даю на отсечение – через три дня ни одного татарина под крепостью не будет. Я нравы нехристей прекрасно знаю, они храбры лишь из-под палки, потому как кары повелителей страшатся больше смерти.

– Верно, – воскликнули Лунь с Мещеряком.

Максимка с Семкой лишь восторженно глядели на Ивана.

– Затея неплохая, – сдержанно одобрил Ермак. – Но до шатра еще добраться надо.

– Конечно, неча наобум соваться, – согласился Княжич. – Для начала лазутчиков пошлем, чтоб стражу вырезали, ну а коли им удача улыбнется, тогда всем войском на вылазку пойдем.

– И кому ж охрану снять поручим, сие дело-то ведь шибко рискованное?

– А вот это не твоя забота, ты только прикажи – охотники найдутся, – снова усмехнулся Княжич и задорно подмигнул Максимке с Семкою. – Чай, не обеднял еще казачий Дон удальцами.

– Ну что же, значит, так тому и быть, – кивнул Ермак.

53

Первыми на вылазку пошли старшины. В три часа после полуночи, самое сонное для стражи время, Княжич, Бешененок, Мещеряк и Лунь с Соленым выбрались из крепости через орудийную бойницу. Чтобы быть понеприметней на снегу, все оделись в белые заячьи тулупы, лишь Иван остался в своем неизменном кунтуше. У ворот в тревожном ожидании застыло все казачье воинство, в любой миг готовое пойти на выручку лихих лазутчиков.

Поначалу перебежками, затем ползком казаки добрались до шатра. По обе стороны от входа в обитель предводителей сибирцев стояло по большой юрте, а между ними полыхал костер, у которого скучала пара промерзших до костей охранников.

– Напрочь обнаглела татарва, всего лишь двух бойцов в карауле оставили, остальные, видно, спят, – обрадовался Ванька. Обернувшись к Бешененку, он спросил:

– Ты как, стрелою бить еще не разучился?

– Навык, с детства обретенный, не прогуляешь, – насмешливо заверил тот.

– Ну что ж, тогда пошли.

Подкравшись к стражникам шагов на двадцать, казаки изготовились к стрельбе.

– В горло бей, чтобы не вскрикнул, – стал напутствовать Максимку Княжич.

– Не учи ученого, – сварливо огрызнулся юный есаул. Их стрелы, верно, отыскали цель. Не издав ни звука, оба стражника упали в костер.

– Ну как? – поинтересовался подбежавший к ним Мещеряк.

– Пока все тихо. Ты, Василий, с Максимом и Андрюхой тех, что справа на себя возьми, а мы с Семеном налево пойдем, – распорядился Иван.

Уже стоя возле юрты, из которой доносился храп сибирцев, Соленый робко вымолвил:

– Иван Андреевич, может быть, шумнем чуток, негоже как-то сонных убивать?

– Ты, парень, Митьку с горлом перерезанным не видел, а то бы так не говорил, – одернул его Ванька, однако тут же одобрительно похлопал парня по плечу. – Ладно, здесь постой, я и один управлюсь, но ежели кто выскочит, смотри, не упусти.

Широко перекрестившись и прошептав «Прости меня господь», Иван шагнул во вражье логово. Кляня себя за малодушие, Соленый встал у входа с обнаженной саблею в руке. За стеною юрты прозвучал задорно-злобный Ванькин голос:

– Просыпайтесь, сволочи, ваша смерть пришла, – видать, в последний миг он все же не сумел попрать законы чести воинской, затем послышалась возня и сдавленные, предсмертные вскрики. Через несколько минут все было кончено.

– Как там наши? – поинтересовался Княжич, вытирая о снег свои клинки. Его кунтуш был весь забрызган кровью, а взгляд не полыхал привычной разбойной лихостью, Семен приметил в нем усталость и печаль.

Между тем дела у их собратьев шли чуток похуже. Один из нехристей сподобился вырваться из юрты, объятый диким ужасом он бросился бежать куда глаза глядят. Гнаться вслед за обезумевшим от страха человеком не имело смысла, поэтому Луню пришлось пальнуть ему вдогон. Бешененок, как обычно, без малейшего зазрения совести ругнул своих старших товарищей и метнулся в шатер, но тут же вылетел обратно, сбитый с ног здоровяком ордынцем. По позолоченному шлему, который был на голове татарина, Княжич сразу же признал в нем Маметкула. А царевич между тем что было сил помчался к коновязи. Иван шагнул за ним, однако не совсем еще зажившая нога подвернулась, и он взял у Соленого его заветную пищаль. Поначалу Ванька вознамерился всадить татарину промеж лопаток пулю, так оно верней, но тут же передумал. Нет, это для тебя уж слишком просто будет, и под яростные крики Бешененка, утирающего свой разбитый нос, пальнул по шлему. Уже успевший вскочить в седло царевич упал ничком на снег.

Всего лишь оглушенный Маметкул пришел в себя как раз в тот миг, когда Иван, прихрамывая на больную ногу, приблизился к нему. Ордынский воевода попытался встать, но Ванька, позабыв про боль в колене, повалил его ударом сапога и уставился задумчиво-холодным взором на убийцу побратима.

– Атаман, ты только глянь, что я в татарском логове нашел, – окликнул Княжича Андрюха, который под шумок уже успел пошариться в шатре. В руках Луня была Иванова кольчуга и пистолеты.

– Откуда взял? – еле сдерживая ярость, спросил царевича белый шайтан.

– Какая тебе разница, – бесстрашно огрызнулся тот, вставая на ноги.

– Это верно, разницы особой нет, – кивнул Иван и, выхватив клинок, рубанул заклятого врага. Маметкул зажмурился, не столь от страха, сколь от искр, что брызнули ему в глаза, в последний миг Максимка изловчился отбить удар заветного булата. В ответ на удивленный взгляд начальника – чего суешься, мол, когда не просят, Бешененок пояснил:

– Я тебе, конечно, не указ, поступай, как хочешь, но знай – это он Назара с Тимкой из плену отпустил и даже сам в Искер доставил.

С сожаленьем глядючи на свой едва не перерубленный клинок, он сварливо заключил:

– Какие же вы оба сволочи, прям два сапога – пара. Один мурло мне разбил, другой саблю испоганил.

54

Ветер оказался легок на помине. Подскакав к лазутчикам во главе отряда десятка в три бойцов, Тимоха обратился к Княжичу:

– Вот, коней ваших привел. Ермак велел узнать, как тут у вас, да помочь, коль есть такая надобность.

– А сам он где?

– Пошел орду громить. Сказал, Иван без нас управится, а мы дадим сибирцам жару, чтоб им не до царевича с мурзою стало.

В тот же миг невдалеке раздались выстрелы и воинственные крики атакующей казачьей лавы. Видать, Ермак не удержался да решил пройтись огнем и сталью по вражескому стану.

– Гляжу, царевича схватили, – кивнул на Маметкула Тимофей. – А где мурза?

– Видать, убег.

– Так, может быть, вдогон за ним пойдем?

– Где ж ты его в лесу да в такой темени отыщешь, – разочарованно промолвил Ванька, затем распорядился: – Все, уходим.

Вскочив на своего Татарина, Иван заметил, что Маметкул стоит на месте и явно не намерен куда-либо идти.

– Чего стоишь, как пень, пошли в Искер, там разберемся, что к чему.

– Никуда я не пойду, кончайте меня здесь, – заупрямился царевич.

– Пойдешь, куда ты денешься, – язвительно заверил Ванька и накинул на него аркан.

Хлестнув коня, Княжич поскакал обратно к крепости. Наконец-то он исполнил обещание, данное Кольцо. Однако радости Иван не чувствовал и не только потому, что побратима уже не было в живых. «Вот так же и меня государевы кромешники тащили на веревке, словно пса, – невольно вспомнил проклятый царем мятежник. – И чего я так взъярился на него? Ведь если здраво рассудить, вины царевича в погибели Ивана вовсе нету. Ну, кто он есть, обычный воевода, который волю хана исполнял. До чего ж сей мир неправедно устроен – кто напаскудит донельзя, тот завсегда сбежит, а кто почти что не у дел, тому ответ держать приходится».

Проникнувшись сочувствием к пленнику, Ванька придержал Татарина, чтоб тот имел возможность подняться на ноги, а не тащиться волоком по снегу.

У крепостных ворот победителей встретили собратья, которые по немощи не участвовали в вылазке. Запалив огни, все вместе стали дожидаться возвращения Ермака с остальной дружиной.

Ждать пришлось недолго, менее чем через час в предрассветной мгле послышались радостные возгласы, и к крепости подъехал атаман со своим отягощенным богатою добычей воинством.

– Молодцы, – одобрил он лазутчиков, увидев Маметкула. – А мы вот оплошали, упустили мурзу. Он, гад, бабенками прикрылся да приударил с ними в лес, а там ищи его свищи.

– Зато съестной припас, который был у Карачи, захватили, – похвастался один из казаков. – И чего там только нет, даже вино имеется. Так что будет, чем отпраздновать победу.

– Ладно, погуляйте, только ум не пропивайте, – разрешил Ермак.

– Да какая же гульба без баб, не гульба, а просто пьянка, – разочарованно сказал Максим. Похоже, бегство наложниц Карачи огорчило его гораздо больше, чем бегство самого мурзы. С веселым смехом, вызванным страданием Бешененка по татаркам, казаки дружною гурьбой ввалились в крепость.

– Иван, – окликнул Княжича Ермак, – куда царевича решил определить?

– Да пусть покуда у меня побудет.

– Добро, только ты уж с ним помягче обходись, царевич все-таки. С него с живого пользы больше, чем с убитого. Можно будет выкуп взять иль обменять, а то и на поклон к царю отправить.

– Да что я вам, палач иль вурдалак какой-нибудь, – возмутился Ванька.

Сняв с татарина петлю, он, не оглядываясь, направился к своему жилищу.

Маметкул растерянно взглянул по сторонам и пошел за ним вослед. Скорее сердцем, чем умом, он понял, что из всей ликующей толпы урусов ему сейчас всех ближе белый шайтан.

55

Войдя в горницу, Иван снял пояс, положил на стол вновь обретенные пистоли и булат, затем пройдя в красный угол, начал поправлять огонь в лампаде.

– А не боишься, что я тебя твоей же саблей рубану? – с угрозой в голосе спросил Маметкул.

– Нет, не боюсь, – ответил Княжич.

– Неужто такой смелый?

– При чем тут смелость, просто в людях знаю толк, ты не из тех, кто станет в спину бить.

– Но ведь сам меня едва не зарубил, – напомнил царевич.

– Так то в запальчивости, – виновато усмехнулся Ванька.

– Вот я про то и говорю – человека довести до крайности несложно. Мне сейчас не то что на тебя смотреть, а даже жить не хочется. Проще было б помереть, чем, как собаке, за тобой тащиться на веревке. Потому не искушай, оружие прибери да спиной ко мне не поворачивайся.

– Понимаю, каково тебе, – посочувствовал Княжич. – Только что теперь поделаешь, видать, судьбою предназначено в плену казачьем побывать. Поверь мне на слово, это много лучше, чем ордынский плен.

Маметкул зарделся от смущения – сибирцы казаков в полон не брали вовсе, убивали их на месте, да еще глумились при этом, однако, тем не менее, он злобно возразил:

– Да что ты можешь понимать. Самому не пережив, понять такое невозможно. Я сейчас как в волчьей яме, ни обратно, ни вперед ходу нету.

– Вот я как раз прекрасно понимаю, потому что пережил гораздо худшее, – с печалью в голосе заверил Ванька. – Тебя хоть иноверцы-вороги лишили воли, а мне у государя нашего в застенке побывать довелось.

– И после этого ты за него воюешь? – язвительно спросил царевич.

– Я за себя воюю.

– Так не бывает. Воин завсегда державе служит.

– Верно, – согласился Княжич. – Но русская держава – не только Грозный-царь, а еще я, Ермак, Максим с Семеном да прочие казаки. Все мы вместе и есть Святая Русь.

Увидав, что его речи шибко озадачили царевича, Иван распорядился:

– Ладно, хватит мудрствовать, не то совсем умом рехнешься, давай-ка лучше трапезничать будем.

За стол-то пригласил, но тут же вспомнил, что в доме у него ни крошки хлеба, ни даже куска конины нет. Сообразив по выражению лица хозяина, в чем дело, Маметкул надменно улыбнулся. Он уже собрался было предложить своему голодному победителю послать гонца в ордынский стан за пропитанием, но в это время постучались в дверь, и в горницу вошел седой казак с мешком в руке.

– Вот, атаман, браты тебе подарочек прислали, – уважительно сказал Андрюха, кладя на стол куски вяленого мяса, связку сушеной рыбы, горшок залитой медом ягоды. В довершение ко всем, он вынул из мешка кувшин, который был наполнен явно не водой.

– Зачем зелье-то принес, аль позабыл, не пью ж я нынче, – посетовал Княжич.

– Ну по такому случаю и разговеться можно, – задорно усмехнулся Лунь. – Даже ты не каждый день царевичей в полон берешь, – и услужливо добавил: – Хочешь, нехристя я постерегу, а ты пойдешь погулеванишь.

– Благодарствую, не надо мне такой великой жертвы, ты ж, Андрюха, коль сегодня не напьешься, потом неделю будешь тосковать.

– Не хочешь, как хочешь. Наше дело предложить, ваше – отказаться, – обрадовался Лунь. Не предложить Ивану своей помощи он просто не мог, но и выпить хотелось донельзя.

– Ступай, ступай, покуда я не передумал, – усмехнулся Ванька, сообразив, какие страсти терзают душу друга. – А мы с царевичем маленько потолкуем кой о чем да, может, после к вам придем.

Как только Лунь ушел, Маметкул почти что с завистью промолвил:

– Хороший у тебя слуга, мне б такого.

– Никакой Андрюха не слуга, он мой приятель давний. Мы с ним с шляхетскими гусарами рубились, а это воины не чета твоим уланам.

Маметкул обиженно умолк, Иван же принялся кромсать ломтями мясо. Накрыв на стол, он шутливо вопросил:

– За своих бойцов, никак, обиделся, так это зря, на правду обижаться грех. Поляки воины от бога, они наш полк тогда наполовину истребили. Хотя твои уланы тоже ничего, супротив ногайцев с крымцами намного лучше бьются.

– А ты и с ними дрался?

– Я, брат, со всеми воевал, даже с чертом, – насмешливо ответил Ванька, вспомнив подземелье на берегу Двины. – Давай-ка ешь, а то речами сыт не будешь, – предложил он Маметкулу.

И молодые воины, царевич был постарше Ваньки года на три, а то и меньше, навалились на еду с жадностью матерых хищников. Почуяв жажду, Княжич подошел к кадушке, что стояла возле двери, но та была почти пуста.

– Похоже, впрямь придется разговеться, воды-то нет, – сказал он, наполняя кружки из принесенного Лунем кувшина.

– Мне пить вино аллах не дозволяет, – прикрыл ладонью свою чарку царевич.

– А мне Ермак. Уж шибко лихо погуляли мы с Иваном, когда сюда приехали, – признался Ванька, затем насмешливо спросил: – Так что же, так и будем солониною давиться всухомятку?

– Не знаю, – пожал плечами изумленный пленник. Разговор с казачьим атаманом становился для него чем дальше, тем все больше интересен.

– Вот так всегда у нас, каждый раз приходится меж законом и здравым смыслом выбирать.

– И как же вы живете?

– Так и живем – то нельзя, это нельзя, но если очень хочется, все можно. Не сомневайся, пей, татарин, я твой грех перед аллахом на себя беру.

Отчаянно взмахнув рукой, Иван единым духом осушил свою кружку. Маметкул невольно покорился и опасливо, мелкими глотками принялся вкушать дьявольское зелье. Испив хмельного, Княжич погрустнел. Одарив царевича суровым взглядом, он спросил:

– Ну а теперь рассказывай, как друзья мои, Иван и Ян, смерть приняли?

– Да как обычно воины помирают, – с печалью в голосе, но без малейшей робости ответил Маметкул. – Когда мы на реку спустились, они на ноги поднялись и начали стрелять из этих вот пистолей, – кивнул он на так и не прибранное Ванькой оружие. – Карачу чуток поранили да улана одного убили, тогда мурза и повелел их с луков застрелить.

– Стало быть, особо над братами над моими не глумились?

– По крайней мере, я, – уверенно ответил Маметкул. – А мурза?

– А вот об этом сам его спроси, когда поймаешь, – рассказывать о том, как Карача резал голову Кольцо, у отважного ордынца не то, чтоб не хватило мужества, просто это очень походило на пусть и праведный, но все-таки навет.

– Не боись, поймаю, – наливая по второй, заверил Княжич.

Непривычный до вина царевич через меру осмелел от выпитого, а потому довольно дерзко вопросил:

– Зачем меня к себе в покои поселил, теперь придется день и ночь стеречь.

– Ну прямо больше дел у меня нет, – сварливо возразил Иван.

– А отчего же на гулянку не идешь, тебя ж твои казаки звали?

– Не до гулянья мне, устал я очень, да и голова чтото разболелась. Сейчас еще маленько выпьем да ляжем спать.

Выпив второй кубок, Иван разделся до исподнего и улегся на свою лежанку.

– А ежели я в бега подамся, в одних подштанниках за мной побежишь? – не унимался Маметкул.

– До чего ж вы, татарва, народ тяжелый. Всего-то час с тобой беседуем, а надоел ты мне хуже горькой редьки. Уж по самые, как говорится, ноздри угодил в дерьмо, а все хорохоришься. Тебя Кучум после всего, что приключилось, в лучшем случае коней стеречь отправит, – ругнулся Княжич, однако, тяжело вздохнув, признался: – Хотя, мои дела и того хуже.

– Чем же ты царя так прогневил? – удивился Маметкул.

– Не я его, а он меня. Царевы слуги мою женщину убили.

Ошалевший от казачьих откровений, племянник хана приумолк, отрешенно глядя в свой кубок.

– Чего на зелье-то уставился? Хлебай его, коль к нам попал, иначе у нас не выживешь, с ума свихнешься, да спать ложись, утра вечера мудреней, хотя я толком уже не разберу, что сейчас – ночь, утро или вечер, – распорядился Княжич и с насмешкою добавил: – Ты уж не взыщи, царевич, второй лежанки нету, так что на полу располагайся. Полушубок вон возьми, да кунтушом моим укройся.

Уже сквозь сон он неожиданно промолвил:

– А что пути-дороги все тебе отрезаны – это ты, брат, врешь. Назад, оно, конечно, не вернешься, в прошлое вернуться вообще нельзя. Мой наставник, поп Герасим, сказывал, что латиняне или греки, толком уж не помню кто, даже присказку придумали, мол, в одну реку дважды не войдешь, потому как все течет, все изменяется. Но вперед всегда дорога есть.

– И куда же мне идти прикажешь? – печально улыбнувшись, поинтересовался царевич.

– Куда-куда, да на Москву, конечно, али мало вас, татар, царю Ивану служит. Его ближайший человек, Бориска Годунов, с немалой примесью татарской крови, почти как наш Максимка.

– А ты к Кучуму в услужение пойдешь? – вновь усмехнулся Маметкул.

– Мне новые пути искать нет надобности, я дорогою своею с малолетства иду. Моя семья – казачье братство. Меня товарищи, своею головой рискуя, из государева застенка вызволили, вот им и буду до самой смерти служить.

Закончив свою речь, – Княжич отвернулся к стенке и тут же заснул. Спал лихой казак спокойно, безмятежно, он даже не храпел, а лишь слегка посапывал, как маленький ребенок.

Предложение белого шайтана перейти на службу к русскому царю не на шутку растревожило царевича. «А почему б не перейти, ведь урусы веры нашей не касаются, значит, я аллаха не предам». При мысли об измене дяде он лишь скупо улыбнулся. У ордынских ханов зарезать брата, дядю и даже отца ради власти было делом весьма обыденным, так о какой уж тут измене речь. «В дальних странах побываю, посмотрю, как люди там живут,– мечтал изрядно захмелевший Маметкул. – Заодно и огненному бою обучусь». При этой мысли он окликнул Княжича.

– Иван.

– Ну чего тебе? – сразу отозвался чутко спящий Ванька.

– А ты из луков огненных палить меня обучишь?

– Ага, чтоб ты потом в братов моих стрелял?

А я дам слово на казаков руки не поднимать.

– Тогда придется обучить, куда от тебя денешься, – пообещал Иван и с укоризною добавил: – Казаки, Маметкул, тоже разные бывают. Иному вовсе б не мешало напрочь пулей голову снести. Да спи ты, нехристь. Ни днем, ни ночью от тебя покою нету. Завтра же переберусь к Кольцо в обитель, чтоб твоих речей назойливых не слушать. Наградил же пленником господь.

Помаленьку хмель сломил царевича, и он заснул, преисполненный великих намерений и надежд.

56

Проснулись атаман с царевичем лишь поздним утром следующего дня, верней сказать, проснулся Княжич.

– Вставай, татарин, сколько можно спать, пора и честь знать. Мне по воинским делам идти надобно, а ты покуда по Искеру погуляй, погляди, как изменилась столица ваша.

На крыльцо они вышли вместе.

– Вроде выпили вчера не очень много, а башка раскалывается, мочи нет, – пожаловался Ванька.

«Ишь, какой нежный. А сам мне голову вчера едва не прострелил, хорошо еще, что пуля по шлему вскользь прошла», – с обидою подумал Маметкул, однако тут же заприметил на виске у Княжича два шрама: один едва заметный, сабельный и, видимо, довольно старый, другой был много шире да свежей. Явно лука огненного след, догадался пленник.

– Видать, тебе, шайтан, и от своих и от чужих досталось и, несмотря на годы молодые, лиха пережить действительно немало довелось.

– Иди, гуляй, да смотри, к обеду не опаздывай, а то придется снова солонину трескать, – упредил царевича Иван и быстрым шагом направился к башне, на которой еще издали приметил золоченый панцирь Ермака.

Маметкул неторопливо двинулся по давно знакомой улице. Искер почти не пострадал от казачьего нашествия, жилища не были сожжены или разграблены. Правда, вместо униженно кланяющихся ордынцев его везде встречали весело смеющиеся казаки. Поначалу царевич решил, мол, урусы насмехаются над ним, но, оглянувшись, понял – казачьи взоры устремлены на разодетую, как царица, женщину, которая величавою походкой вышагивала чуть позади него в сопровождении рассыпающегося пред нею мелким бесом Максима.

– Вот сука, эта и средь казаков не пропадет, – злобно прошептал царевич, признав любимую наложницу Карачи. Как всякий басурманин, он не жаловал блудниц.

В ответ ему раздался изумленный Надькин возглас:

– Царевич, ты, а я тебя за Ваню по одежке приняла. Как это Иван тебя не казнил, да еще и шубой наградил.

Чтоб Маметкул не будоражил зря казаков своим видом, Княжич, выходя из дому, действительно обрядил его в свой полушубок.

– Видать, по нраву я пришелся атаману, – огрызнулся пленник.

– Выходит, так, – охотно согласилась Надька. – Ты первый, кто из племени ордынского от него живым ушел.

– Нет, он второй, – шаловливо возразил Бешененок. – Первым крымец был, который Ванькину ватагу из степи безводной вывел, когда мой батька там их бросил на произвол судьбы.

– И что же с батькой твоим стало? – с обычным бабьим любопытством поинтересовалась Надия.

– Будто не слыхала. Иван его на поединок вызвал да зарубил, – равнодушно поведал Максим.

Уже в который раз за свой короткий плен царевич ошалело посмотрел на обступивших их казаков и почти с испугом вопросил:

– Вы что, урусы, все такие очумелые?

– Нет, только мы, казаки, а московиты все покорны да пугливы, – заверил Бешененок, суя свою блудливую ладонь под шубу Надьке.

– Не дорос еще, не смей, а то возьму да атаману пожалуюсь, – шутливо пригрозила та.

– Это которому? У нас их целых три, – засмеялся юный есаул.

– Ермаку, понятно дело.

– Эко напугала. Смотри, не прогадай, дуреха. Я в его годы уже боярин буду.

– Может быть, и будешь, если доживешь, – печально усмехнулась Надька.

– А не доживу, так хоть вдоволь нагуляюсь, – не унимался Максим.

Обернувшись к Маметкулу, он пояснил :

– У нас вообще-то не пристало девок ревновать, они у нас все общие, – и тут же получил от Надьки по еще не зажившему носу. – Ты что, кобыла, вовсе одурела? – возмутился Бешененок, кидаясь на обидчицу.

Бить своего спасителя царевич не посмел, он лишь крепко тряханул его за плечи, с осуждением промолвив:

– Она же женщина.

– И ты туда же, нехристь, – еще пуще взъерепенился Максимка, хватаясь за кинжал. Он был изрядно пьян, и дело явно принимало скверный оборот.

Выручил Соленый. Врезавшись в толпу, Семка громко вскрикнул:

– Кончай, Максим Захарыч, склоку, атаман зовет. Там татарва опять зашевелилась, а тебя на месте нет. Так и сказал, коль тотчас же не явишься, из есаулов в кашевары угодишь.

Будущий боярин, видать, немало дорожил своим нынешним казачьим званием, а потому, махнув рукой на Надьку с Маметкулом, рысью побежал к воротам крепости. Остальные казаки устремились вслед за ним.

– Пойдем-ка от греха подальше, – позвала ногайская княжна сибирского царевича. – Ты у Ивана, что ли, проживаешь?

– У него, только он велел вернуться лишь к обеду, негоже без хозяина быть в его доме.

– Ничего, переживет. Заодно обед вам приготовлю, а то пойдете кашу из котла хлебать.

– Ты разве стряпать умеешь? – недоверчиво спросил Маметкул.

– Я, Маметкулушка, коль захочу, так все сумею.

Вернувшись в Ванькину обитель, царевич сел за стол и с удивленьем стал смотреть, как непутевая наложница мурзы, которая, по разумению его, умела только лихо нагишом отплясывать, довольно ловко хлопочет возле печки. Немного помолчав, он вопросил:

– Надия, вот ты довольно долго с казаками знаешься, объясни мне, почему они такие:

– Это какие же такие, самые, что ни есть, обыкновенные и довольно неплохие мужики.

– Ну да, Максим, к примеру, который не побил тебя едва.

– А чего ж ты с Бешененка хочешь, когда его маманю отец до смерти забил, причем ни за что и ни про что.

– Ну а Иван? Вроде бы хороший человек и в то же время кровопийца редкостный, сама ж дивилась тому, что он меня в живых оставил.

– Про Ивана лучше вовсе помолчи. Княжич с восьми лет воюет, и знаешь почему? Потому что его маму крымцы заживо конями в землю вколотили, а он все это видел, вернее, вместе с нею под копытами катался. Тоже мне, судья нашелся, – неожиданно вспылила Надька. – Сам-то много пленных пощадил? А если и щадил кого, так чтоб рабами сделать.

Увидев, как смутился Маметкул, она задумчиво добавила:

– Все наши беды и грехи из детства родом.

57

В отличие от пленного царевича, покорителю Сибири было не до душевных терзаний. Стоя рядом с Княжичем у орудийной бойницы, Ермак внимательно разглядывал гудящий, словно растревоженный пчелиный улей, ордынский стан. При появлении Максима он грозно вопросил:

– Ты где шатаешься? Орда вот-вот опять на штурм пойдет, а они все нагуляться не могут.

– Да я что, я ничего, так – проспал немного, – хлюпая разбитым носом, виновато пробурчал есаул.

– Ладно, после с тобой поговорим, сейчас ступай, готовь орудия к бою.

– Навряд ли надобность в том есть. Не будет никакого штурма, – уверенно промолвил Княжич.

– С чего ты так решил?

– А вот увидишь. Погалдят еще с часок и подадутся восвояси. Маметкул у нас, а других достойных воевод у хана нет. Карача-то лишь исподтишка умеет нападать.

– Хорошо бы, коли так.

– Ну, это как сказать, – недобро усмехнулся Ванька. – В бою открытом татарва ни разу нас не одолела, а засадами уже две трети наших извели.

Княжич не ошибся, к середине дня сибирцы разобрали свои юрты и нестройной, многотысячной толпой потянулись к лесу.

– Удалась твоя задумка, атаман. Я, признаться, поначалу не верил, что осаду сможем снять, да еще столь малой кровью, – приобняв Ивана за плечо, проникновенно вымолвил Ермак. – Эвон, как побитые собаки, поплелись.

Это действительно была победа, самая лихая и бескровная за весь поход дружины Ермака в Сибирь, но, к сожалению, последняя.

– А бойцов у нас и вправду маловато. Вот с делами малость разберемся, и снова надо на Москву посольство отправлять. Ты как, не возражаешь быть посланником?

– Да почему бы нет, – пожал плечами Ванька. – Кольцо вон дважды приговоренный к смерти не побоялся заявиться к Грозному-царю, а у меня пока всего один лишь приговор.

Ближе к осени Иван действительно отправится в Москву, но не с посольством, он уведет на Русь всех тех, кто уцелеет.

58

Домой вернулся Княжич, как и обещал, к обеду с казанком заправленной лосиным мясом каши и бадейкой ключевой воды. Поднимаясь на крыльцо, он услыхал печальный Надькин голос:

– Вот так меня насильно в Крым-то и просватали.

При появлении хозяина сидевшие бок о бок на лежанке Надия и Маметкул встрепенулись, но Ванька дозволительно махнул рукой, сидите, мол, чего всполошились.

– Я тут еду принес, давайте трапезничать, – предложил он, ставя казанок на стол. Подруга юности проворно вскочила с лежбища, глянула на угощение. Поморщившись, она язвительно сказала:

– Ты б, Ваня, кашеваров своих выпороть велел, или вовсе руки им поотрубить. Опять все пережгли, – затем направилась к печи, налила в миску какого-то варева и, поставив перед Ванькой, предложила: – Отведай лучше моей стряпни.

Хлебая вкусную, благоухающую какими-то приправами рыбную похлебку, Иван насмешливо спросил:

– Не отравишь?

– Нет, ты мне живой покуда нужен, – в тон ему ответила Надька.

– Это для какой же надобности?

– А вон царевичу поможешь на Москве службу получить достойную.

«Видно, поняла, что ей Ермак не по зубам, за царевича теперь решила взяться», – догадался Ванька. Взглянув на средний палец своей правой руки, который украшал подарок Годунова, он коротко заверил:

– Помогу.

Наевшись вдоволь, Княжич начал собирать пожитки. Из своего нехитрого хозяйства он взял лишь образ Богородицы с лампадой, знамя Хоперского полка, одежду да оружие.

– Уходишь все-таки? – с явным сожалением промолвил Маметкул.

– Сам же говорил, что тошно на меня смотреть, а думаешь, мне легче, – шаловливо подмигнул ему Иван.

Царевич криво усмехнулся:

– Было дело, говорил, – и неожиданно спросил: – Иван, мне Надия сказала, что ты ордынцев ненавидишь из-за матери, но ведь жену твою свои же, русские, сгубили. Так, может, суть не в том, казак ты иль татарин, а в том, каков ты человек?

– Да я теперь и сам так думаю, потому и не убил тебя, – ответил Княжич.

Прощально помахав рукой, он вышел из горницы, оставив Надьку далее вещать царевичу про свое и впрямь не очень сладкое житье-бытье.

59

После снятия осады жизнь в крепости пошла обычным чередом. Отряды казаков под началом своих отчаянных старшин вновь отправились в сибирские улусы. Остяки с вогулами принимали их с великою покорностью, каясь за оказанную хану помощь, и исправно платили дань. Все бы хорошо, но что-то надломилось в самом казачьем воинстве. Все чаще меж станичниками возникали ссоры, доходило дело и до драк. Ермак нещадно наказывал буянов, двоих аж смертью покарал за изнасилование остяцких девочек, однако толку с этого было мало.

Даже Княжич с Бешененком ухитрились крепко поругаться. Узнав, что парень снова стал вязаться к Надьке, Иван вначале по-хорошему попытался угомонить его.

– Не лезь ты к ней, видишь, баба как преобразилась. Более по улицам не шастает, пред казаками задом не вертит, все больше дома с царевичем сидит. Видать, у них любовь.

– Я, атаман, тебя, конечно, уважаю, но ты в мои дела не суйся. Отказался от красавицы, так и помалкивай теперь. Я что, должон остячек грязных пользовать аль на малолеток кидаться, чтоб потом в мешке с камнями в омут загреметь. Это ты у нас святым с недавних пор заделался, а я грешный молодой казак и не евнух, слава богу, – нагло заявил есаул.

– Будешь к людям лезть, станешь евнухом, – пригрозил Иван.

– Ах вот даже как? – яростно окрысился Максим. – Да что вы с Маметкулом этим возитесь? Ермак, и тот ему Надьку уступил. Скоро вы его на ханский трон посадите, а сами станете вокруг него плясать. По власти царской, что ль, соскучились. Я порой уже жалею, что не дал тебе эту сволочь зарубить.

Княжич понял – уговаривать Максимку бесполезно, плюнул ему под ноги и ушел.

Помирились они лишь через неделю, да и то в душе у каждого остался нехороший след.

А время шло, верней, летело неумолимо. Позднюю, но бурную сибирскую весну сменило жаркое, короткое лето.

60

Как-то раз, уже в начале августа, возвратившись из очередной поездки к остякам, Иван отправился на пристань искупаться да заодно и одежонку пропотевшую пополоскать. Спустившись к берегу, он увидел вдалеке Ермака, который в сопровождении Мещеряка, Соленого и Бешененка осматривал струги.

– Окунусь вначале, они как раз к тому времени сюда вернутся, тогда и побеседуем, – решил Иван и, скинув только сапоги, прыгнул в воду. Шаровары да рубаху он снимать не стал – пусть на плаву прополоскаются, не тереть же их о камни, как это бабы делают.

Заплыв на середину Иртыша, атаман лег на спину и стал смотреть в безоблачное небо. «Интересно, каково Еленке там», – подумал он. В тот же миг ему явился лик любимой, печальный, явно чем-то озабоченный. Последний раз она такой являлась накануне гибели Кольцо.

– Что, Еленочка, опять кольчугу надобно надеть? – спросил Княжич. В ответ Еленка несогласно покачала головою и исчезла. – Опять какая-то беда нас поджидает, а Елена о ней упреждает, – догадался Ванька, плывя обратно к берегу.

Ермак со старшинами тем временем уже вернулись к пристани.

– Ну и горазд же ты, Иван Андреевич, плавать. А через весь Иртыш туда-обратно можешь? – восторженно спросил Соленый.

– Да хоть сейчас, шаровары только вот сниму, – усмехнулся Княжич и тут же пояснил: – Одежонка-то ко дну изрядно тянет.

– А ежели плыть в броне придется? – снова вопросил хорунжий.

– В кольчуге плавать – верная погибель. Не вздумай даже пробовать такое, – предостерег его Иван и аж побледнел, вспомнив о явлении любимой.

«Видать, несчастье, о котором Еленочка предупреждает, на реке произойдет», – подумал он.

– Как к остякам сходил? – поинтересовался атаман, пожимая Ваньке руку.

– Да, как обычно. На словах, конечно, их маленько вразумил, но шибко притеснять не стал, ясак взял прежний.

– Ну и верно сделал. Незачем сибирцев зря злобить, – одобрительно кивнул вожак казачьей вольницы.

– Ступайте, братцы, созывайте казаков готовить струги, а мы покуда с атаманом побеседуем, – приказал он, обращаясь к своим спутникам.

Взойдя по сходне на передний струг, Ермак присел у борта. Иван поднялся вслед за ним и, оголившись, начал выжимать свою одежду.

– Эко тебя, брат, поиспятнали, как ты только жив еще доселе, – изумился предводитель, увидев Княжичевы шрамы.

– Да ничего, пока на силушку не жалуюсь. Голову вот только иногда прихватывает, – весело ответил Ванька.

– Не мудрено. Кому другому только этого хватило бы, чтоб помереть, – сказал Ермак и указал перстом на след Грязновской пули да Максимкину отметину.

– Нечего рубцы мои разглядывать, о деле лучше говори, – заскромничал Княжич.

– Хочу, Иван, совета твоего спросить, как дальше быть, сам знаешь, что не все в порядке в войске нашем.

– А ты чего хотел? Ни церкви, ни попа, ни белотелых русских баб, даже вина хорошего в Искере нету, вот и блажат казаки, всяк по-своему. Тут никакие кары не помогут.

– Значит, осуждаешь меня за тех двоих?

– Нисколечко, будь моя воля, я бы этих выродков не по казачьему закону утопил, а посажал на колья, как у турков принято. Просто говорю, что можно казачков понять, от такой житухи озвереешь.

– Понять любого можно, даже змею, когда она ужалить норовит, – вздохнул Ермак. – Ты посоветуй, что мне делать?

Облачившись в шаровары, Иван уселся рядом с ним. – У нас нынче два пути осталось – иль обратно за Камень уходить, или здесь жизнь человеческую налаживать.

– Это как же уходить, – возмутился покоритель Сибири. – Что ж мы, с позором на Москву вернемся?

– Не с позором, а с богатою добычей, и не на Москву, а на Дон. Гульнем там так, чтоб небу стало жарко. Тогда, глядючи на нас, сюда казаки целыми станицами попрут.

Ермак печально посмотрел на Ваньку, уж очень он напоминал ему Кольцо. Тот непременно предложил бы то же самое.

– Ну а коли здесь остаться хочешь, – продолжал Иван, – тогда к царю посольство надо отправлять, как мы хотели. Да только не одних стрельцов пусть даст, а еще девок незамужних, всяких там умельцев-мастеров, ну и священника, понятно дело.

– Так и сделаем, – кивнул казачий вождь. – Вот только мы с Вагая возвернемся, и ты поедешь на Москву.

– А на Вагай-то за каким вас чертом понесло? Ежель Кучума хочешь взять в полон, так там вам делать нечего. Я тут в походе изловил татарина, он мне сказал, мол, хан на юг откочевал, к степям Ишимским.

– У меня другие вести от князька остяцкого, полагаю, что они верней, чем бредни твоего татарина, – возразил Ермак.

– И что же тот князек тебе поведал? – насторожился Княжич, он уже понял – Карача с Кучумом снова затевают какую-то пакость.

– Что по Вагаю с Бухары купецкий караван пойдет, а хан его перехватить намерен.

– Ну и пущай перехватывает, – махнул рукою Ванька. – Ни свинца, ни пороху, ни соли с хлебом наверняка бухарцы не везут, а от их шелков да сладостей и прочей дребедени нам проку мало.

– Да разве в этом дело. Купцы из Бухары на Русь торговый путь торят, а татарва такой почин великий, для всей державы русской нужный, на корню загубит.

Теперь настал черед Ивана посмотреть на Ермака с печальным изумлением.

«Вот почему его судьба поставила над нами. Вот чем от всех от нас он отличается, хотя бы от меня, к примеру. Ну кто я есть, гулящий воин, который о себе, да о друзьях печется, атаман же за всю Святую Русь радеет и не душою, как все мы, христиане православные, а своим могучим разумом. Жалко будет, ежели столь нужный для державы человек в засаде ханской сгинет. Непременно с ним на этот чертовый Вагай пойду», – подумал Княжич, но вслух довольно равнодушно вопросил:

– А где этот князек? Мне б повидаться с ним.

– Еще вчера уехал.

– Жаль, надо б допросить его с пристрастием.

– На угли, что ли, пятками поставить бедолагу вознамерился? – улыбнулся Ермак.

– Можно так, а можно харею в светильник сунуть, эдак мне привычнее. Ну а коли говорить всерьез, что-то тут не клеится.

– Что не клеится? – насторожился вождь казачий, по достоинству успевший оценить Ванькино чутье.

– Я про этот караван еще зимой от Надьки слышал. Говорила, мол, что муж, купец бухарский, за ней приехать должен и забрать у Карачи.

– Надьку, что ль, в измене заподозрил? – помрачнел Ермак. Видать, уход рыжеволосой чаровницы к Маметкулу был ему небезразличен.

– Не в ней тут дело, но Карача мне похвалялся, что за самоцветов горсть купил ее у старейшины бухарских торгашей. Значит, он с купчишкою знаком и хоть о чем мог с ним договориться.

– О чем, к примеру?

– Да о том, что тот распустит слух про караван, который должен по Вагаю проходить. Я на той реке бывал. Берега у ней лесистые, и сама она не очень-то широкая. Место, чтоб засаду учинить, легко найдется. Ну ты сам-то посуди, зачем идти им по притоку, когда можно прямиком по Иртышу, и ближе, и на реке широкой нападенья избежать гораздо проще.

– Ну, Иван, это все абы да кабы. Что ж нам теперь, безвылазно сидеть в Искере, а хан с мурзою пусть творят, что хотят. Так и снова до осады можно досидеться, да и какие ж мы тогда Сибири покорители, – вспылил Ермак.

– Я не про то, чтоб вовсе не ходить, но надобно идти с большой опаской, и не ватагою в полсотни казаков, как мы обычно ходим, а большим отрядом.

– Вот это, брат, другое дело, – одобрительно похлопал атаман Ивана по колену. – Я так и собирался – оставить в крепости тебя с хоперцами твоими, потому как подустали вы в походе, да пушкарей.

– Пушки, что помельче, на струги можно взять. Коль настоящее сражение случится, они очень пригодятся, – деловито предложил Иван и, немного помолчав, почти по-детски попросил: – Слышь, Тимофеевич, возьми меня с собой.

Впервые за все время их знакомства Княжич обратился к Ермаку по отчеству.

– Я хотел тебя вместо себя оставить, – ответил тот. – А сдюжишь? Ты ж почти что месяц по лесам мотался, зачем так надрываться, какая надобность?

Рассказывать про свои видения да предчувствия Иван не стал, еще подумает Ермак, что он юродивый, а потому пошел на хитрость.

– Тоска что-то гложет, запить боюсь, иль еще чего похлеще учудить, – ответил он.

– Так ты же жаловался, что вина в Искере нету, – язвительно напомнил атаман.

– Будто сам не знаешь – свинья грязи завсегда найдет. Казачки, вон, с меду дикого да ягод бражку варят и потихоньку хлещут это пойло.

– Хлещут, а потом пердят с него, как с пушки бьют, – сердито пробурчал Ермак. – Ну, коли так, то лучше уж иди в поход, за меня Василий вон останется, – оставлять Искер на запившего Ваньку он просто побоялся.

– Пошли до крепости, неча зря рассиживать, дело надо делать, – позвал Ивана атаман.

Сойдя со струга, они дружно зашагали вверх по косогору. Воплотись бы воедино разум Ермака и Ванькино чутье с его неодолимой воинской удачей, все могло б сложиться по-иному, но не может простой смертный великим быть во всем – каждому свое, как говорится, а мечты про абы да кабы, наверно, самые дурацкие из всех, что только могут быть у человека.

61

Примостившись на носу передового струга, Княжич пристально глядел по сторонам. Миновало ровно две недели с той поры, как дружина Ермака выступила из Искера. Казачий вождь прислушался к совету молодого атамана и взял в поход почти все свое войско. В крепости остались только Мещеряк, Андрюха Лунь с Хоперской сотней да Соленый с половиной пушкарей.

Дойдя до правого притока Иртыша, реки Вагай, казаки обшарили ее снизу доверху, но не нашли не только самих бухарцев, а даже их следов, и теперь держали путь обратно на Искер.

Ермак уже прекрасно понял, что князь остяцкий обманул его, а потому велел идти совсем без роздыху, опасаясь нападения. К берегу не приставали даже ночью, плыли, освещая реку запаленными бадьями со смолой, вывесив их на шестах на носу у каждого второго струга. Казаки вымотались донельзя, однако не роптали. Не только чуткие, как волки, Княжич с Бешененком, но и все другие нет-нет да ощущали на себе брошенный с заросшего дремучим лесом берега злобный вражий взгляд.

– Иван, как думаешь, почему они не нападают? – обратился к Княжичу Максим.

– Боятся, видимо, чай, не полусотнею идем, а всей оравой да еще при пушках. К тому же, как им нас достать. Стрелу до стругов не докинешь, да и что нам стрелы, а челнами реку перекрыть они не смогут, мы их просто-напросто сомнем, потому как непривычны нехристи биться на воде. Это мой батька с Паном не боялись даже в море корабли турецкие громить.

При упоминании о своем отце Иван почувствовал смущение перед есаулом и, чтоб скорей закончить разговор, распорядился:

– Вели-ка лучше пушки зарядить.

Несмотря на их размолвку из-за Надьки с Маметкулом, – Максим всегда беспрекословно исполнял – приказы Княжича и не потому, что чуял за собой вину, просто он считал их совершенно правильными, но на этот раз Бешененок все же вопросил:

– Зачем? К вечеру выйдем на Иртыш, а там и до дому рукой подать.

– Карача с Кучумом хитрецы изрядные, в чем в чем, а уж в отсутствии коварства их не упрекнешь, могут даже возле самой крепости нас поджидать. Истина-то старая и им наверняка известная – подожди, когда твой враг решит, что опасность миновала, тогда и нападай на него. К тому же ты на небо погляди, коль ливень грянет, пушки зарядить будет очень трудно, только порох зря подмочим.

Максимка поднял голову. Близился закат, багряные лучи садящегося солнца, пробиваясь сквозь наползающие тучи, резали темнеющее небо, словно огненные клинки. Есаул и без Ивана знал, что коли солнышко садится в тучу, значит, быть дождю. Понятливо кивнув, но пошел на корму. Вскоре Княжич услыхал его задорный возглас:

– Эй вы, сами сделайте и передайте остальным, чтоб зарядили пушки да затравки с бочками пороховыми прикрыли шкурами звериными.

Литвины-пушкари, что были с ними, не дожидаясь для себя особого распоряжения, тут же принялись за дело.

Ермак, который шел на струге, замыкающем караван, видать, смекнул, в чем дело и, в свою очередь, отдал приказ налечь на весла.

Уже почти стемнело, когда казачье воинство наконецто вышло к Иртышу. И тут случилось то, чего и опасался Княжич. Сперва подул сильный встречный ветер, такой, что, несмотря на все усилия гребцов и попутное течение, струги перестали двигаться вперед, затем ударил ливень.

Сквозь шум дождя Иван с – Максимкою едва расслышали:

– Правьте к берегу.

Как ни хотел Ермак без роздыху дойти до крепости, но все же дал приказ остановиться. Другого выхода и впрямь, пожалуй, не было.

Выбиваясь из последних сил, гребцы сумели одолеть волну и выбраться на отмель.

– На берег не сходить. Старшины, к атаману, – словно эхо прозвучал передаваемый от струга к стругу очередной приказ.

– Пошли, – позвал Иван Максимку. Перепрыгнув через борт, они под проливным дождем двинулись вдоль берега и вскорости столкнулись с предводителем, который уже сам шел им навстречу.

– Ну, мать-природа, подложила нам свинью. Хошь не хошь, а бурю переждать придется, – посетовал Ермак и тут же начал отдавать распоряжения: – Струги на берег вытаскивать не будем, поставим на прикол, но вот людей придется отпустить, пускай от ливня под деревьями укроются. Под дождем сидеть всю ночь радость невеликая. А вы что скажите?

Максим, в отличие от Семки, прекрасно знал казацкие обычаи, поэтому по праву младшего чином ответил первым, как всегда, нахально и уверенно:

– Пушкари пусть у орудий остаются, зря мы, что ль, их заряжали, чай, не пряники медовые, не размокнут.

– А не взбунтуются твои литвины? – насмешливо поинтересовался атаман.

– Я им взбунтуюсь, сам на струге останусь им в пример.

– Добро, – кивнул Ермак и обратился к Княжичу. – А ты что скажешь?

– Да хоть так, хоть эдак делай – ничего хорошего. Коли буря еще пуще разыграется, с прикола струги может посрывать, а коль на берег вытянем, тогда при нападении трудно будет от ордынцев оторваться, – пожал плечами Ванька и добавил: – Давай-ка лучше я с дозором вдоль по берегу пройдусь на всякий случай.

– Я сам пойду, ты здесь распоряжайся, караулы не забудь поставить.

Взяв с собой десятка три бойцов, Ермак направился вглубь леса. Иван подумал: «Надо бы не в лес идти, а назад вдоль берега», – но лишь махнул рукой. Татарва могла быть где угодно – и впереди, и позади, и сбоку.

62

– Великий хан, они остановились, видать, аллах пришел на помощь к нам и послал бурю, – радостно воскликнул Карача, вбежав в шатер Кучума. Привыкший к поражениям хан не разделил восторга своего мурзы. Глядя на него полуслепым, но грозным взором, он спросил:

– Сколько в этот раз пришло урусов?

– Десять стругов, на каждом тридцать-сорок казаков.

– И пушки есть?

– По одной на струге, – упавшим голосом ответил Карача.

– Чему ж ты радуешься? Да их в Искере проще было б взять, чем на реке, – возмутился хан. – Хотя, аллаха милостью нельзя пренебрегать, – после недолгого раздумья добавил он, и снова вопросил: – Сколько дней они бухарцев ищут?

– Почти полмесяца.

– И что, все эти дни идут без роздыха, даже к берегу ни разу не пристали?

– Да, мой повелитель. Мне кажется порой, что казаки не из плоти с кровью, а из железа сделаны.

– При себе оставь эти дурные помыслы, – окрысился Кучум на своего верного слугу. – Не вздумай нашим воинам сказать что подобное. Кровь урусам мы пускали много раз, она у них такая же, как наша, красная. Поднимай моих людей, всех, какие есть. Выступаем тотчас же.

Услышав «выступаем», мурза с великим изумлением взглянул на повелителя.

– Да, на этот раз я сам вас поведу на бой с неверными, – воскликнул хан.

Менее чем через час Кучум с трехтысячной ордою двинулся на своего заклятого врага. По меркам прежних схваток с казаками, перевес сибирцев был совсем не велик, и он надеялся лишь на воинскую хитрость, а потому шли скрытно, за малейший шум ордынский повелитель велел казнить безотлагательно, на месте.

Пройдя верст пять, ехавшие во главе своего воинства Кучум и Карача почуяли холодный ветер, что дул с разбушевавшегося Иртыша. В тот же миг они услышали людские голоса, то были голоса урусов. Татары замерли в тревожном ожидании, однако голоса казаков стали отдаляться.

– Прикажешь их догнать? – еле слышно прошептал мурза.

– Зачем? Дозор захватим – остальные всполошатся, – промолвил хан обычным голосом.

– Так что же делать?

– Будем ждать.

– Чего?

– Когда заснут урусы. Нет ни под луною, ни под солнцем людей железных. Любого рано или поздно усталость сломит. Уж коли они к берегу пристали, значит, вовсе выбились из сил, – заверил царь Сибири.

В середине ночи один из ханских воинов задремал и ткнулся головою в гриву своего коня, тот жалобно заржал, видать, жалея хозяина. Карача схватился за клинок, чтоб покарать ослушника, но Кучум остановил его:

– Не надо, пускай лазутчиком в казачий стан идет, коль уцелеет, жив останется.

Отвесив повелителю земной поклон за столь великую милость, ордынец тут же исчез во тьме. Вернулся он довольно скоро.

– Урусы спят, – сказал опальный воин, упав перед Кучумом на колени.

– Все?

– Все, даже караульные.

– Ну, коли так, пойди и принеси мне лук их огненный, – распорядился хан.

На этот раз ордынец воротился еще быстрей, неся в руках пищаль с пороховницею.

– Ты уверен, что Ермак в Искере не остался? – с угрозою взглянув на Карачу, спросил Кучум. Хан не хотел рисковать своею головой ради какого-то простого атамана.

– Все здесь, и он, и белый шайтан, я сам их на Вагае видел, – злобно прошипел коварный старец.

– Тогда вперед, и да поможет нам аллах, – вздев руки к небу, торжественно изрек низвергнутый, но не покоренный Сибирский царь.

63

Дождавшись возвращения Ермака, Иван проверил караулы и только после этого присел под раскидистой елью. Верхушка дерева была настолько густа да велика, что, несмотря на ливень, трава под ним почти не намокла. Для начала Княжич вылил воду из сапог, отжал насквозь промокшую одежду, затем принялся за пистолеты – поправил кремни, поменял в затравках порох. Так, с пистолетами в руках, прикрывшись кунтушом, да прислонившись спиною к ели, он и заснул.

Уже перед рассветом сквозь чуткий, волчий сон Иван услышал то ли стоны, то ли вскрики.

– Надо встать, проверить караулы, – подумал атаман, но донельзя измученное тело не подчинялось разуму. И тут ему опять привиделась любимая. На этот раз Елена была не просто грустна и озабочена, в ее огромных синих очах застыл холодный ужас.

– Просыпайся, Ванечка, – воскликнула она.

Иван открыл глаза, вместо прекрасного Еленкиного лика он увидел ненавистную харю Карачи. Молнией блеснул клинок, и Княжич едва успел прикрыть рукою горло. Не дожидаясь нового удара, Иван пальнул в мурзу, но заветное оружие впервые подвело его, смененный на затравке порох вспыхнул, но не зажег заряд.

– Что, аллах залил своим дождем лук твой огненный? – глумливо вопросил Карача. Лучше бы ему не делать этого, а поскорее резать полусонного врага. Пистолет, что был в пораненной руке, оказался исправен. В предрассветной тишине громко грянул выстрел, мурза схватился за живот и уткнулся носом в землю. Добивать его Княжич не стал – сам подохнет, пусть помучается, гад, как мучился Кольцо. Выхватив клинки, он вскочил на ноги и заорал, что есть мочи:

– Просыпайтесь, казаки, татары нападают.

В ответ на Ванькин крик и выстрел со стругов вдарили из пушек. Неутомимый Бешененок даже не дремал, не давала качка, и сразу же отдал приказ палить. Стреляли ядрами да поверху, больше для острастки, чтоб пугануть татар и разбудить своих. Казаки стали просыпаться, но далеко не все. Почти две трети воинов Ермака было перерезано ордынцами, и они уже заснули вечным сном.

– К берегу, на струги отходите, – кричал Иван, рубя татар булатом.

– Не ввязывайся в рубку, отходи к реке, – раздался голос Ермака.

Встав спиной к спине, они начали вместе отбиваться от ордынцев. Понемногу к атаманам стали примыкать уцелевшие казаки и опьяненные столь легкою победою татары получили яростный отпор.

Максим тем временем решил пойти на риск. Он приказал палить уже картечью туда, откуда раздаются звуки боя, но чуть левее да правей, чтобы отсечь татар хотя бы с двух сторон. Посеченные железным крошевом сибирцы взвыли и отпрянули.

– Ходу, братцы, ходу, – закричал Ермак и первым побежал к реке, увлекая за собой остатки своего лихого воинства.

Прорвавшись к берегу, казаки кто вплавь, кто шагая по грудь в воде, стали пробираться к своим стругам.

– Руби веревки да поскорей отваливай, – распорядился предводитель. Обернувшись к Княжичу, он предложил:

– Бежим к Максимке.

До кола, к которому был привязан передний струг, оставалось уже несколько саженей, когда тот, видать, расшатанный бурей, выскользнул из глины, и могучие волны Иртыша стали сносить ладью. Иван услышал грозный окрик есаула:

– Навались на весла, дубины стоеросовые, держите к берегу, – но несмотря на все усилия малочисленных гребцов, его голос все более и более отдалялся.

– Видать, придется плыть, – сказал Ермак.

– А куда деваться-то, – согласился Княжич. Сняв кунтуш и сапоги, он покрепче затянул на себе пояс, задвинул за спину пистоли и, прежде чем зажать в зубах кинжал, скорей, не посоветовал, а приказал:

– Сними кольчугу-то.

В тот же миг татары стали бить по ним из луков. Две стрелы ударились о спину атамана, но отскочили – спас дареный государем панцирь.

– А, семь бед – один ответ, – махнул рукой казачий вождь. – Доберусь уж как-нибудь, тут недалече, – и толкнул Ивана в воду. – Плыви, давай, пока не подстрелили.

На этот раз Ванька плыл не как обычно, словно щука, а довольно медленно и не только потому, что плохо слушалась порезанная Карачей рука, Иван все время оглядывался на плывущего позади него атамана. В очередной раз обернувшись, он увидел не чернявую голову Ермака, а расходящиеся по воде круги. Недолго думая, Княжич повернул назад и даже ухватился за рукав кольчуги, но вытянуть из волн отягощенное бронею тело просто не было сил. Решив, что лучше сам утонет, чем выпустит из рук утопающего, он погрузился с головою в воду и пошел было ко дну, но удар могучей длани покорителя Сибири отбросил его в сторону. Атаман не принял жертвы своего отчаянного сподвижника.

Иван нырнул подряд три раза, но тщетно. Выбиваясь из последних сил, он поплыл уже не глядя и неведомо куда, пока не ткнулся в струг.

– Хватайся за руку, – раздался голос Бешененка. ухватив Максимкино запястье, Княжич поднял голову. Во взгляде есаула ему почудилось что-то недоброе.

«Наверно, Надьку вспомнил. Нет, скорей, отца», – подумал он и, разжав пальцы, снова бултыхнулся в воду, однако ловкая рука Максима тут же ухватила его за волосы. Нещадно матерясь, Бешененок затащил Ивана в струг. Более-менее потребным был лишь конец пламенной речи есаула:

– Ну и сволочь же ты, Ванька. Думаешь, что только у тебя есть совесть?

– Мне показалось, ты отца своего вспомнил, – растерянно промолвил Княжич.

– Ну вспомнил. Ну и что с того, – сердито огрызнулся Бешененок. – Давай-ка раз и навсегда договоримся. Я за батьку на тебя зла не держу, а даже благодарен, что ты убил его. Иначе рано или поздно мне б самому убить родителя пришлось.

– За что?

– За маму, за кого ж еще-то отца родного можно порешить.

– Зачем же ты тогда в меня стрелял? – изумленно вопросил Иван.

– Вроде бы и умный человек, а вопросы задаешь дурацкие. Отец же все-таки, – пояснил Максим и в свою очередь спросил: – Что с атаманом?

– Утоп Ермак. Ты меня вытянул, а я его не смог, – ответил Княжич, уткнувшись головой в колени. Хуже чем сейчас, Ванька чувствовал себя лишь после гибели Елены.

– Не казнись, твоей вины тут нету, – заверил есаул. – Неча было в государевой кольчуге щеголять, а уж тем более в ней вплавь пускаться. Давай-ка приходи в себя да принимай начальство. Теперя вся надежда только на тебя осталась.

С благодарностью взглянув на Бешененка, Иван поднялся на ноги и начал отдавать распоряжения. Впадать в тоску было не ко времени. Уж если после погибели Кольцо с полусотнею бойцов татары тотчас же пошли на приступ, то теперь-то и подавно Кучум не станет медлить.

– Прикажи поставить паруса да приналечь на весла. Завтра надо непременно быть в Искере, иначе хан опередит.

– Паруса поставим, а вот на весла налегать особо некому. У нас на струге вместе с нами семеро осталось, не думаю, что на других иначе, – посетовал Максим.

– Пускай уж постараются казаки, ладьи бросать никак нельзя, нам на них еще из этой богом проклятой Сибири выбираться предстоит, – ответил Княжич.

И все-таки четыре струга, на которых было лишь по несколько пушкарей, пришлось затопить. Вскоре крепко поредевший казачий караван, подгоняемый попутным ветром, двинулся к крепости.

64

Караче опять повезло. Пуля Ваньки угодила в толстую серебряную пряжку, которая украшала его пояс и крепко сотрясла нутро, так что чувств лишился, но не убила. Кривясь от боли, мурза шагал позади хана, рассматривавшего поверженных врагов.

– Почти три сотни казаков убито, хвала аллаху и тебе, мой повелитель, – угодливо промолвил Карача. Кучум взглянул на верного слугу своими воспаленными глазами, в которых не было не то, что торжества, а даже радостного блеска, и, тяжело вздохнув, ответил с явным разочарованием:

– Три сотни – это хорошо, но Ермака и белого шайтана среди них нету. Пойдем на берег, поглядим, что сбежавшие урусы делают.

Выйдя к Иртышу, они увидели казачьи струги, над шестью передними ладьями развевались паруса, а четыре задних медленно погружались в воду.

– Зачем они их топят? – изумился Сибирский царь.

– Видать, в Искер торопятся неверные, вот и топят опустевшие ладьи, на все десять у них теперь гребцов недостает, – пояснил Карача. Стараясь избежать грозного взгляда повелителя, он отвернулся в сторону и углядел невдалеке прибитого к берегу речными волнами мертвеца. Утопленник был облачен в добротный панцирь, украшенный двуглавым золотым орлом. Такого же орла коварный старец уже видел на груди у белого шайтана, которого и по сей день считал посланником русского царя. Забыв про свою боль, мурза метнулся к мертвецу и сразу же признал в нем Ермака.

– Сбылось, сбылось аллаха повеление, – завопил он, вскинув руки к небу.

Кучум не столь стремительно, но тоже подошел к утопленнику и строго вопросил:

– Кто это?

– Сам Ермак, – ответил Карача, припадая на колени.

– Вели его на берег вынести, – распорядился хан.

Мурза дал знак телохранителям, те подхватили тело атамана, привязали к дереву и с радостными криками принялись расстреливать из луков, видать, надеясь глумлением над мертвым врагом обрадовать повелителя, но Кучуму было не до угодливых рабов. Прикрыв ладонью воспаленные глаза от яркого утреннего солнца, хан пристально глядел вслед удаляющемуся казачьему каравану. Лишь когда струги скрылись из виду, он обратился к Караче.

– Да, торопятся урусы, хотят Искер к осаде подготовить, нам тоже надо поспешать.

– Не печалься, повелитель, пускай торопятся, по разумению моему, казаков и двух сотен не осталось. Дня за три соберем все войско и ударим по неверным. Теперь на одного уруса сотня наших воинов приходится, тут уж никакие пушки не спасут, – хвастливо заявил Карача. – Да и вряд ли казаки в осаду сядут, скорей всего, они уйдут.

– Куда уйдут? – встревожился Кучум.

– Откуда и пришли, в свою Московию. Наверняка у них теперь атаманом – Княжич станет, что шайтаном белым прозван, а он в Сибирь попал не по своей охоте, как Ермак или Кольцо, Бегич сказывал, мол, за какие-то грехи царем Иваном сюда сослан, стало быть, ему эта война не шибко в радость. К тому же Ванька жизнь своих друзей всего превыше ценит, и вряд ли станет их на верную погибель обрекать, уж он-то распрекрасно понимает, что Искера им никак не удержать.

– Может, и уйдут, – кивнул Кучум. – Чтоб потом назад вернуться, да не с ватагой казаков, подобно Ермаку, а с царским войском. Ты это понимаешь, старый дурень? – с каждым словом голос хана все больше наливался яростью.

– У нас не только трех дней, но и трех мгновений лишних нету. Тотчас посылай гонцов к Алею и по остальным улусам, – Алей был младший сын Кучума, который после пленения Маметкула встал во главе его улан. – Пусть все, кто лук в руках держать способен, поднимаются и на Искер идут. Ни один живой урус не должен из Сибири вырваться.

– Эй вы, псы поганые, – окликнул хан своих ликующих телохранителей. – Кто вам дозволил над великим воином глумиться? – и снова обращаясь к Караче, торжественно распорядился: – Ермака похоронить со всеми почестями, как меня бы хоронили. Он тоже был царем Сибирским.

65

Последние три дня Соленый даже ночевал на берегу, ожидая возвращения друзей. Увидав в вечерних сумерках плывущие к крепости ладьи, он радостно воскликнул:

– Наши возвращаются! – но тут же приумолк. Вместо десяти ушедших стругов он насчитал всего лишь шесть. – Никак, беда какая-то случилась. Скачи-ка в крепость да зови Мещеряка, – приказал хорунжий казаку, который вместе с ним нес караул.

Когда казачий караван причалил к пристани, там уже толпилась добрая половина обитателей Искера. Первым на берег сошел Максим, ведя под руку вконец измученного раненого Ваньку.

– А Тимофеевич где? – с испугом вопросил их Василий.

– Погиб Ермак, – ответил Бешененок. – Да как же так могло случиться?

– А как всегда. Дождались нехристи, когда мы встанем на ночлег и сонных вырезали, – сердито огрызнулся есаул. – Кабы не его чутье, так все бы там остались, – добавил он, кивнув на Княжича.

Старшим после Ермака считался Мещеряк, но все казаки глядели на Ивана, что он скажет?

– Струги на берег тащите, надо хорошенько просмолить их перед дорогой дальней, которая нам вскоре предстоит, а поутру на круг сбирайтесь, тогда и окончательно решим, как дальше быть, – распорядился младший атаман и обратился к старшему. – Воинский совет еще сегодня надобно созвать, чтоб было завтра людям что сказать. Предлагаю у меня собраться. Ты как, не возражаешь?

– Да чего ж тут возражать, – махнул рукою Мещеряк.

66

На воинский совет Иван позвал не только старшин, но и десятников, и воеводу Глухова, и даже Надьку с Маметкулом. В просторной, не в пример жилищу Ермака, обители Кольцо, доставшейся ему в наследство, всем хватило место.

Насущным был один вопрос – уходить или отстаивать Искер. Мещеряк еще на пристани сообразил, что Княжич хочет увести братов обратно, во владения Строгановых. Последний уцелевший атаман из тех, которые по зову Ермака первыми отправились в Сибирь, умом прекрасно понимал всю правоту своего молодого сподвижника, но душой никак не мог смириться с поражением, а потому, забыв про все законы, заговорил первым.

– Иван, может, все же попытаемся крепость отстоять? Пушкарей и пушки вы с Максимом сберегли, станем на стены да будем до последнего бойца обороняться, авось господь над нами смилостивится и поможет сибирцев одолеть.

– На стены встать и с честью помереть, конечно, можно, – печально улыбнулся Княжич. – Хан об этом только и мечтает.

– С чего ты так решил? – изумленно вопросил Василий.

– С того, что у него сейчас одна забота – всех нас поголовно извести и царствовать, как прежде. Да вы сами, братцы, посудите, что на Руси и на Дону подумают, ежели мы все костьми тут ляжем, – звонким от волнения голосом продолжил Княжич, обращаясь уже не к одному Мещеряку, а ко всему совету. – Ушел, мол, воевать Ермак царя Сибирского да со всей своей дружиной сгинул, невзирая на подмогу государя Грозного. Вряд ли много охотников найдется пойти за нами вслед. А вот ежели хоть кто-нибудь вернется…

– Куда вертаться-то? – с тоскою в голосе промолвил Мещеряк. – К царю Ивану на поклон или к купцам в охранники?

– А уж это кто куда захочет, мы люди вольные и каждый сам себе хозяин. Я привык домой, на Дон, из походов дальних возвращаться. Как поглядят станичники на нас живых да разодетых в соболя, так от желающих идти сибирцев воевать отбою не будет.

– Это верно, – подтвердил Максим, припомнивши, каким красавцем явился к ним Кольцо, и как хоперцы все до одного без всяких колебаний пошли за ним в Сибирь.

– А как же государь? Он ждет от нас вестей, а вы на Дон идти собрались, – напомнил Глухов.

– Ну за царя-то не печалься, воевода, о нем еще Ермак покойный позаботился. Собирался атаман меня послом отправить на Москву, когда вернемся. Вот мы с тобою его волю и исполним, вместе в златоглавую поедем пред государем каяться, если живы будем, – пообещал Иван и снова обратился к своим собратьям. – Неча время зря терять, решайтесь, братцы. Кто за то, чтобы уйти, пусть встанет, а кто за то, чтобы остаться и смертный бой принять, пускай сидит.

Первою вскочила Надька.

– Бежать отсюда надо, казаки, чудес на свете не бывает, а если и бывают, то те, которые дозволил вам ваш русский бог, вы все уже свершили.

«Уж тебе-то непременно надо ноги уносить из крепости. Татары к бабам состраданья не имеют и измены не простят, тут никакой царевич не поможет», – подумал Ванька, вставая на ноги. Вслед за ними поднялись Максим, Лунь с Соленым и большинство десятников. Не встали только Мещеряк и трое старых казаков, прошедших весь путь дружины Ермака от начала до конца.

Увидев, что он в явном меньшинстве, старый атаман не стал артачиться, но тут же передал начальство Княжичу.

– Распоряжайся, Ваня, думаю, и круг тебя поддержит. Как ни крути, а жить намного веселей, чем помирать.

– Ну, за жизнь еще повоевать придется. Не думаю, что хан так просто нас отпустит из Сибири, – сказал Иван и посмотрел на Маметкула. – Верно говорю, царевич?

– Верно.

– А сам что решил? Может, хочешь к своим вернуться, так иди, никто препятствовать не будет.

– Нет, я с вами, – негромко, но решительно ответил Маметкул, первым направляясь к выходу, за ним метнулась Надька и потянулись остальные. Остались только Лунь да Максим с Семеном.

– Чего молчишь, как в рот воды набрав, приказывай, что делать, – деловито вопросил есаул.

– Так ведь круг еще не собирался, окончательно решение не принято, – попытался возразить Иван.

– Ты дурака-то не валяй, будто казачков наших не знаешь. На риск пойти – это одно, а безнадежно подыхать совсем другое дело. И так все ясно, надо уходить без промедления, – закричал Максим.

– И то верно, – согласился Княжич и начал отдавать распоряжения. – Андрей, возьми десятка два бойцов да поезжай в дозор. Караулы ставь не возле крепости, а верст за пять иль даже далее, чтоб орда врасплох нас не застала. Семен, займись пушным амбаром и съестным. Выгребай меха все дочиста, набивай в мешки и волоки на струги, потом поделим. Голозадыми на Дон нам возвращаться никак нельзя. Пропитание бери все, какое есть, но вина не капли.

– Будет сделано, – кивнул Соленый.

– А ты, Максим, орудия осмотри, отбери, что поновей да понадежней, остальные в Иртыше придется утопить, более двух пушек брать на струг нет смысла, да и места нету, еще ж коней придется взять, хотя б по одному на казака.

– А с остальными как? – спросил есаул.

– Придется татарве оставить, ну не убивать же их. Но это завтра поутру, а сейчас иди, поспи, чай, тоже утомился.

Проводив друзей, Иван, не раздеваясь, повалился на постель и сразу же заснул мертвецким сном.

67

Проснулся Княжич со странным ощущением отрешенности от давешних забот. Даже печаль по Ермаку и прочим павшим сотоварищам уже не столь изрядно терзала его сердце. Ранее такое с ним бывало, если в жизни намечался какой-то новый поворот.

«Видать, и впрямь Сибирь покинуть предстоит, – подумал Ванька, привыкший доверять своим предчувствиям. Окинув взглядом обитель побратима, он невольно вспомнил последнее напутствие Кольцо: «За царя, Ванюшка, больше не воюй, с него моей погибели с избытком хватит. Коли уцелеешь, возвращайся к сыну, а то растет парнишка сиротою при живом отце». – Хватит по свету мотаться, словно в проруби дерьмо, об Андрейке надо позаботиться, ведь он моей с Еленкою любви творение, а любимая, вон, даже с того света меня оберегает», – решил Иван и, прихватив свои нехитрые пожитки, вышел на улицу.

Бешененок оказался прав. Казаки, не дожидаясь приказаний, уже начали сбираться в дальний путь. Однако Княжич счел несправедливым уйти из крепости, не узнав желание каждого, а потому взошел на башню и пальнул из пушки, призывая станичников на круг.

Через несколько минут все казачье воинство, в котором после побоища осталось лишь полторы сотни душ, собралось на площади. Последним заявился заспанный Максим.

– Ну ты мне удружил, отправил спать, я и продрых без задних ног, пока палить не начали, и ничего сделать не успел.

– Не печалься, чтобы пушки утопить много времени не понадобится, – успокоил его Княжич.

В тот же миг в раскрытые ворота крепости влетел Андрюха. Осадив коня, он закричал:

– Атаман, орда идет несметной силою. Всю Сибирь Кучум на нас поднял.

– И далеко ль они?

– Мы, как ты велел, верстах в пяти от крепости стояли, когда их заприметили, но сейчас уже, наверное, поближе.

– Ну что казаки, примем смертный бой или уходим? – вопросил Иван.

– Надо уходить, здесь нам не удержаться, – ответил Мещеряк. Вчера на пристани Василий до конца не осознал всю тяжесть поражения отряда Ермака, но сейчас, пересчитав оставшихся бойцов, он понял, что Княжич трижды прав и отстоять Искер нет никакой возможности.

– Уходим, незачем напрасно погибать, – загомонили вслед за ним все остальные.

– А коли так, тогда пожитки собирайте да спускайтесь к пристани, – распорядился Княжич и обратился к Семке: – Как у тебя дела?

– Что ты велел, все сделано. Струги просмолили и вновь спустили на воду. Меха да солонину погрузили, даже коней своих казаки на берег свели.

– Добро, – кивнул Иван. – Ступай на пристань, помоги Мещеряку, а мы с Максимом напоследок по Искеру прогуляемся.

Взяв первых подвернувшихся под руку коней, атаманова Татарина и жеребца Максим Захарыча услужливый Семен уже отвел на струг, они неспешным шагом двинулись по опустевшей улице. Объехав город из конца в конец и не найдя отставших, друзья вернулись на площадь.

– Ну вот, а ты переживал, вон как сыпанули казачки из крепости, словно горох из драного мешка, ни одной живой души в Искере не осталось. Надо пушкарей назад вернуть, пусть свои пушки тащат на берег, – усмехнулся Бешененок.

– Можем не успеть, судя по всему, татары уже близко, – засомневался Княжич.

– Тогда чего стоим, поехали. Мне, откровенно говоря, до того тут все осточертело, что сам дивлюсь, как я два года такой жизни выдержал, – признался есаул.

На полдороге к пристани Иван с Максимкою почуяли неладное и оглянулись. Вдалеке, у самой кромки леса, маячили конные ордынцы, видать, дозорные.

– Явились, сволочи, – ругнулся Бешененок, придержав коня.

– Не дури, поехали, – позвал его Иван.

– А как же пушки?

– Да и черт с ними, все одно ордынцы огненному бою не обучены, к тому же порох взять им негде, – попытался образумить есаула атаман.

– Зелье-то они найдут, у меня в башне про запас аж три бочонка припрятано, вряд ли Семка их забрал. Ты погоди чуток, я мигом обернусь. Ежели орда на крепость двинется, шумни мне как-нибудь, из пистолета, что ль, пальни, – не дожидаясь дозволения Княжича, Максимка повернул назад, к Искеру.

Вскоре над частоколом взвился сизый дым, а из распахнутых ворот стали выбегать испуганные казачьи кони. Завидев это, татары всей своею многотысячной ордой высыпали из лесу.

Княжич было потянулся за пистолетом, но расторопный Бешененок выезжал уже из крепости. Видать, Максимка малость оплошал – то ли замешкался, то ли фитиль короткий сделал. Не проехал он и несколько шагов, как грянул взрыв. Дымный смерч подбросил удалого есаула вместе с лошадью и швырнул на землю.

– Прям, как я тогда, в бою с поляками, – подумал Княжич.

А ордынская лавина уже неслась к Искеру. Иван рванул навстречу нехристям, видя пред собой не Бешененка, а целящегося в бочку с порохом Сашку Ярославца. Подхватив бесчувственного Максима, он приударил к берегу.

Все бы ничего, но случайно подвернувшийся конек вдруг заартачился. Доскакав до крутояра, он встал, как вкопанный, и жалобно заржал, а затем вовсе начал пятиться. Недолго думая, Княжич взял Максимку на руки и побежал к реке.

Спускаться к пристани под огонь казачьих пушек татары забоялись. Столпившись над обрывом, они принялись стрелять по беглецам из луков. Иван уже шагал по сходне, когда ордынская стрела угодила ему в ногу. Он пошатнулся и наверно бы упал, но выручил царевич. Ловко перепрыгнув через борт, Маметкул взвалил на плечи Бешененка, затем помог подраненному Ваньке забраться в струг.

– Отчаливай, – распорядился Княжич и обратился к Надьке. – Тряпье какое-нибудь есть?

– Зачем тебе?

– Максиму надо голову смочить, авось очнется.

Подруга юности взяла свой розовый платок, разорвала его на две половины, одну макнула в воду и положила Бешененку на лоб, с другою подошла к Ивану.

– Давай стрелу-то выну, не то кровью истечешь.

– А сумеешь? – шаловливо подмигнул ей Ванька.

– Чай, не впервой с тобой возиться, горе луковое, – напомнила бабенка.

Взяв заветный Княжичев кинжал, Надька распорола шаровары, срезала торчащий из раны наконечник, дернула стрелу и повязала ногу нежным шелком.

– Ну вот, теперь до свадьбы заживет, – заверила она, одарив Ивана преданно-влюбленным взглядом, почти таким, каким ногайская княжна пять лет назад смотрела на красавца есаула в своем родимом городке Сарайчике.

– Что это с ней, никак житье-бытье былое наше вспомнила, – догадался Княжич и взглянул на Маметкула, но царевичу было не до них. Уединившись на корме, он опустился на колени и, прикрыв лицо ладонями, творил свою, татарскую молитву.

– Семен, давай калекам нашим лежбище устроим, – предложила Надька. Развязав мешок, она высыпала на днище струга гору шкурок черно-бурых лис.

– Вот это по-нашему, – одобрительно изрек Соленый. – Такой постели даже у царя, наверно, нет.

Хорунжий бережно приподнял Бешененка и уложил на драгоценный мех. Иван прилег рядом с ним. Потревоженный Максим очнулся. Открыв глаза, он первым делом посмотрел на берег. Над косогором стелился густой дым.

– Откуда это?

– Искер горит, благодаря твоим стараниям, аль не помнишь, как ты Кучумову столицу запалил, – ответил Княжич.

– Ну и хорошо, что запалил, пускай запомнят, гады, есаула Бешеного.

– Ты не Бешеный, Максим, ты Бесстрашный. Не знаю, как другие, а я отныне так буду тебя звать, – пообещал Иван.

Несмотря на рану и пережитые утраты, Ваньке было хорошо. На чистом, без единой тучки небе светило теплое, но не палящее августовское солнце, за бортом струга ласково шелестела вода, рядом были верные друзья, Максимка с Семкой и все простившая ему подруга юности, а впереди ждала встреча с сыном.

– Ну вот и все, прощай, Сибирь, – еле слышно промолвил он.

– Что ты там бормочешь? – спросил Максим.

– С Сибирью, брат, прощаюсь. Хоть ты давеча ее и костерил, но с нами обошлась она намного ласковее, нежели со многими другими.

68

Татары шли за казаками, пока их караван не достиг реки Туры, которая брала исток уже в Казанских землях. Преследовать урусов за пределами Сибири Кучум не решился.

Пройдя на веслах вверх по реке еще с десяток верст и убедившись окончательно, что погоня отстала, Княжич приказал остановиться.

– Иван, поговорить бы надо, – обратился к Ваньке Мещеряк, едва они сошли на берег. – Ты уж не серчай, но мы решили здесь остаться.

– Кто это мы?

– Я да приятели мои, из тех, что первыми сюда пришли. Для нас Сибири покорение главным делом жизни стало, а ты с Максимкой и Семеном на Дон ступай, вы молодые, у вас еще все впереди.

– Серчать на тех, кто воинскую честь превыше живота своего ценит, не пристало, но ты подумай хорошенько, надо ль вам тут оставаться, ведь пропадете не за грош.

– Может, и не пропадем. Соорудим острожек, до зимы как раз управимся, и будем в нем заставою стоять, подмоги дожидаться.

– Коли оставаться, так уж всем, – заупрямился было Княжич.

– Ни в коем разе. Ты должен Ермака наказ исполнить и ехать к государю на поклон, просить, чтоб войско дал да всяких там умельцев. Кому, как не тебе, с царем беседовать, чай, недаром Княжичем зовешься. А Максим пускай на Дон отправляется. Этот так встряхнет станичников, что от охотников в Сибирь идти и впрямь отбою не станет, – строго возразил Василий.

Мещеряк понравился Ивану с их первой встречи, однако, по сравнению с лихим Кольцо, да и Барбошей с Паном, он был уж слишком мягок и нерешителен для атамана. Но сейчас, скрестив свой взор с суровым взглядом Васидобряка, Ванька понял, что не он, а Мещеряк истинный казачий предводитель, не побоявшийся принять на свои плечи великое дело Ермака.

– Как скажешь, – коротко ответил Княжич и обратился к казакам. – Кто со мной, своди коней на берег, дальше посуху пойдем.

Уйти решили большинство хоперцев и все бывшие стрельцы. Соленый было вознамерился остаться, но Бешененок быстро вразумил его:

– Поедешь с нами, какой же ты казак, коль на Дону ни разу не был.

Когда начали делить добычу, Василий щедро предложил:

– Меха берите все, мы этого добра, коль живы будем, еще добудем.

– Ну уж нет, – не на шутку возмутился Ванька. – Мы не нищие и в подаянии не нуждаемся. Ежели рухлядь вам ненадобна, можете ее на счастье в речку бросить, – ему припомнился его первый набег на боярский караван и гордый есаул Степан.

– Ладно, оставляй по полмешка на брата, мы ведь тоже не лыком шиты, теперь в собольих шубах будем с татарвою воевать, – дозволил Мещеряк.

Увидев, что казаки принялись делить меха, воевода испуганно воскликнул:

– Вы что творите? А с чем мы к государю на поклон явимся?

– До чего ж ты надоел мне со своим царем, – посетовал Василий. – Ну сам-то посуди, ему ж прямая выгода от того, что казаки на Дон с богатою добычею вернутся. Глядючи на них, и другие за зипуном в Сибирь пойдут, а не на Волгу караваны его грабить, – попытался убедить он воеводу. – Впрочем, если ты настаиваешь, можешь рухлядь всю в казну цареву сдать, пускай ее бояре разворуют, – уже насмешливо добавил Мещеряк. – Однако знай, тебе, как старшине, по нашему обычаю двойная доля полагается.

– Да ни на чем я не настаиваю, просто хочется как лучше поступить, – ответил Глухов, при этом в голосе его попрежнему звучал испуг, который выдавал теперь уже совсем иные чувства.

– Ну вот и хорошо.

– Хорошо-то хорошо, да ничего хорошего, – сердито заявил Иван. Его недавнее благодушие сменила жуткая тоска, он чувствовал себя почти предателем. Заметив это, старый атаман взял Ваньку под руку и отвел в сторонку, подальше от чужих ушей.

– Не печалься понапрасну, как случилось – так случилось, видать, на то господня воля. И ты верно сделал, что татарам крепость сдал, все одно они б не успокоилась, покуда нас всех до единого не извели, Искер для них святыня. Здесь же, на земле считай уже ничейной, сибирцы шибко-то усердствовать не будут. Ну, а если станут сильно докучать, на Печору пойдем иль на Каму.

– Так не проще ли всем вместе сразу же податься восвояси? – предложил Иван.

– Нет, Ваня, в этой жизни у каждого свой путь, – возразил Мещеряк.

– А я-то думал, что у всех казаков путь один – служить отечеству и вере православной, – печально усмехнулся Княжич.

– Верно говоришь, – кивнул Василий. – Только служба разною бывает. И Кольцо служил и твой отец приемный, поп Герасим, а кто усерднее, еще большой вопрос.

– Никак, в монахи предлагаешь мне пойти, – вновь улыбнулся Ванька.

– А почему бы нет. Ведь ты, Иван, свой путь еще не выбрал, плывешь по жизни, словно щепка по весеннему ручью, куда судьба кривая выведет. Я к тебе давно приглядываюсь. Воин ты, конечно, знатный, и народу положил не счесть, но в душе не душегуб.

– Все мы душегубы, воевать, не убивая, люди грешные еще не научились, – махнул рукою Княжич.

– Убить и душу загубить – вещи разные. Иную сволочь порешить, все одно, что от геенны огненной ее избавить. Господь, он милостив, глядишь, и пощадит хоть не невинно, но все же убиенного, – пояснил Мещеряк, затем, похлопав Ваньку по плечу, проникновенно вымолвил: – Кольцо мне сказывал, сынок у тебя есть, вот и езжай к нему. Человека вырастить сложнее, нежели убить, но, думаю, куда приятней. Так что, брат, не упускай своего счастья. Жизнь, она проходит быстро, и надо все успеть, а то останешься на склоне лет без дому, без семьи, как я, к примеру.

– Странные для казака ты речи говоришь, тем более для атамана, – удивился Ванька. – У нас в станице только мой отец и был женат. На Дону не принято детьми да бабами себя обременять.

– И что в этом хорошего? Поверь мне, Ваня, всем любви и ласки хочется. Я бы, грешный, все на свете отдал, чтоб жену с сыном заиметь, да поздно, годы-то мои уже не те. Одно теперь осталось – достойную погибель отыскать, – сказал Василий. Говорил он улыбаясь, как бы в шутку, но в глазах его Иван заметил горькую печаль.

«А ведь он прав, уж каким Захарка Бешеный зверюгой был, а как с Максимкою носился, даже на предательство ради него пошел», – подумал Княжич.

– Ну все, давай прощаться, даст бог, свидимся, – распорядился старый атаман, обнимая Ваньку.

– Навряд ли, – тяжело вздохнув, ответил тот, он сердцем чувствовал, что расстается с этим славным человеком навсегда.

В этой жизни они больше не увидятся. Мещеряк продолжит дело Ермака, еще три года на свой страх и риск будет воевать в Сибири и погибнет, защищая от татар основанный им первый за Уралом русский город.

 

ГЛАВА VII.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

1

– Узнаешь знакомые места? – спросил – Максима Княжич.

– Конечно, узнаю. Вон та дорога к нам, на Дон, ведет, другая на Москву, а вот и постоялый двор, на котором атаман дурил боярина.

– Выходит, и с тобой пришла пора расстаться, может, все-таки заедешь в златоглавую?

– Нет, Иван, не порть мне праздника, и так два года чернецом прожил, теперь душа гульнуть желает, а какая на Москве гульба, там же соглядатаев, что у барбоса блох. Оглянуться не успеешь, как в застенке окажешься, – заупрямился Максимка.

– Так уж прямо чернецом? – усмехнулся Ванька.

– А то, в Сибири ж вашей ни вина, ни баб достойных нету, если что и было, так сплошная срамота, даже стыдно вспомнить, – ответил есаул, блудливо посмотрев на Надьку, и в свою очередь спросил: – Может надо чем помочь? Тогда другое дело.

– Да нет, не думаю, что государь удумает меня казнить после того, как отпустил на все четыре стороны, – бодрым голосом ответил Княжич. На самом деле он не был полностью уверен в благостном исходе встречи с проклявшим его царем, но рисковать друзьями не хотелось.

– После Москвы к жене и сыну, чай, подашься? – вновь полюбопытствовал Максим.

– Моя жена уже почти три года в земле сырой лежит, будто сам не знаешь, – строго осадил его Иван.

– Да я не про Елену, я про Аришку говорю. Не думаю, что кузнецова дочь тебя так просто из своих лапок выпустит. Эта не шляхетская княгиня с ее мужьями да душевными терзаньями.

– Хватит вздор молоть, езжай, только разругаться нам с тобой недоставало напоследок, – шутливо пригрозил Иван и стал прощаться с каждым из хоперцев. Когда очередь дошла до Семки, он окликнул Бешененка: – Максим, Семена посели в моей усадьбе. Апостолу скажи, мол, так Иван распорядился.

– Ну вот, а я что говорил, – развел руками есаул. – Стало быть, в станицу возвращаться ты не собираешься? И где ж тебя теперь искать, в кремле или в имении Новосильцевском?

– Не знаю, я свой путь еще не выбрал, – задумчиво промолвил Ванька.

2

Уже в посаде Княжич заприметил перемену, произошедшую с обитателями столицы русской державы. Увидав его отряд, московский люд не стал, как прежде, прятаться по подворотням, а с явным интересом принялся разглядывать разодетую, словно заморская царица, Надьку.

– Ишь, осмелели, раньше нос из-за ворот боялись высунуть. Видать, под старость подобрел Иван Васильевич, – сказал он ехавшей по правую руку от него подруге юности.

– А может, царь взаправду помер, – ответила та.

– С чего ты так решила? – не на шутку встревожился Иван.

– Да я от баб в дороге слышала, что царь ваш помер. – Чего ж мне не сказала?

– Мало ли, что болтают. Надо толком все узнать. Есть у тебя в Москве друзья надежные?

Как ни странно, но известие о смерти государя Грозного вовсе не обрадовало Ваньку.

– Все надежные на Дон ушли или в Сибири остались, – с досадою промолвил он, направляя своего коня к знакомому кабаку. Кроме как к пройдохе Тишке, более обратиться было не к кому.

Тихон встретил Княжича с распростертыми объятиями.

– Здравствуй, атаман. Ты один иль вместе с князем ко мне пожаловал?

Обниматься с ним Иван не стал, но руку подал.

– И ты, хозяин, будь здоров. Приюти моих людей, – кивнул он на Надьку с Маметкулом да нескольких стрельцов во главе с десятником Федором. Остальные вместе с Глуховым разбрелись по своим домам, как только въехали в Москву. – Мне ж отдельный угол предоставь, хочу один побыть, там обо всем и побеседуем. Полагаю, нам обоим есть о чем друг другу рассказать.

– Тогда ступай, как в прошлый раз, в светелку моей бабы, она опять к родне уехала, а о друзьях не беспокойся, – ответил Тихон, шаловливо подмигнув при этом Надьке. – Кого-кого, а уж красавиц князь обучил меня достойно принимать.

Войдя в уютную опочивальню, Иван разулся и сразу же забрался на постель. Ему вдруг захотелось выпить, но не как Максиму – с бабами да шумною гульбой, а тихо, в одиночку, чтоб забыться и не думать ни о чем.

Не прошло и нескольких минут, как на пороге появился Тихон, судя по всему, пройдоха угадал желание Княжича, в обеих руках у него было по большому кувшину вина.

– Давай, что ль, выпьем ради встречи, – предложил он, присаживаясь рядом с гостем.

– Давай, – охотно согласился атаман. – А заодно Кольцо помянем.

– Значит, отгулялся князь, – растерянно промолвил Тишка, при этом в голосе его звучало искреннее сожаление.

– Уж скоро год, как погиб. Кстати, почему ты атамана князем называешь? – спросил Иван.

– Да потому, что князем он и был, самым настоящим, в стремянных ходил у государя Грозного.

– И как же побратим в казаки угодил?

– Уж коль из грязи в князи можно угодить, то из князей-то в грязь попасть намного проще, – усмехнулся Тихон. – Кольцо довольно близкою родней Филиппу Колычеву доводился, а когда меж патриархом и царем раздоры начались да начал Грозный-государь весь Колычевский род изничтожать, он за сестрою вслед в казаки и подался.

– А сестра-то тут при чем? – насторожился Ванька.

– То, атаман, особая история. Его сестрица старшая с любовником на Дон из дому отчего сбежала. Шибко осерчал тогда мой благодетель, на кабак-то князь мне денег дал, грозился даже порешить прелюбодеев, однако когда жареным запахло, сам примеру их последовал.

Княжич уже понял, о ком Тишка ведет речь, аж побледнев, он строго приказал:

– Ступай к себе, устал я очень, спать хочу.

Повторяться не пришлось, понятливо кивнув, Тихон тотчас же покорно удалился.

– Стало быть, Кольцо мне дядькой был. И самому давно уж можно было догадаться, что мы с Иваном кровная родня. С чего б разбойный атаман с чужим мальцом брататься стал да опекать его, – подумал Княжич и, тяжело вздохнув, принялся опустошать Тишкины кувшины.

3

Пил Иван три дня подряд без продыху. В хмельном бреду ему являлись одни лишь милые сердцу покойники: мама, отец, Еленка, Кольцо с Герасимом и даже Разгуляй с Лихарем, Никитой, Чубом и Игнатом. На третий день загула его лихую голову начали одолевать худые мысли.

– Видать, к себе меня зовут, а может взять да окочуриться от зелья в этом распроклятом кабаке.

Вернула к жизни удалого казака подруга юности. Войдя в светелку, Надия уставилась на Ваньку гневным взором и строго вопросила:

– И долго это продолжаться будет? Ты мне что, поганец, обещал, за царевича похлопотать, а сам в загул ударился.

Княжич было попытался ее выгнать:

– Да пошла ты к черту со своим татарином, не до него мне нынче, аль не видишь, я душой хвораю. Покличь-ка лучше Тихона, пускай еще вина принесет.

Но не тут-то было. Состроив Ваньке кукиш, Надька заорала:

– Шиш тебе, а не вина. Давай вставай да отправляйся в кремль.

По опыту былой совместной жизни Княжич знал – спорить с Надией нет смысла. Сев в постели, он потянулся за своей изрядно поистрепанной одеждой, но подруга юности сварливо заявила:

– Куда собрался-то с немытой харей? С таким просителем, скорей, в застенок можно угодить, чем на цареву службу. Лежи покуда, отсыпайся, под вечер в баню сходишь, а я тем временем тебе одежу справлю новую.

– На тебя не угодишь, как всегда, сама не знаешь толком, чего хочешь, – усмехнулся Ванька и попросил: – Вели хозяину, чтобы меха продал да денег добыл. Москва, она одних богатых любит.

В баню атаман отправился в сопровождении Тихона. Намывшись вдоволь да напарившись, он похмелился квасом и только после этого продолжил прерванную им три дня назад беседу.

– Значит, говоришь, что помер Грозный-государь.

– Вообще-то я не говорил тебе об этом, – улыбнулся хитроблудый Тишка. – Но царь и вправду помер. Еще раннею весной Иван Васильевич преставился.

– И кто же нынче властелин всея Руси?

– Сынок его, царь Федор Иоаннович, только, думаю, это ненадолго.

– С чего ты так решил? – не поверил поначалу Княжич.

– Так он же юродивый. Люди говорят, что новый государь каждый день с молитвы начинает – дай, Господи, не сделать никому ничего дурного. Разве можно так народом нашим править. Бориска Годунов уже всю власть к рукам прибрал. Царь Федор царствует, а он всем заправляет. Даже младшего брательника царева, младенца Дмитрия, вместе с мамкою его, царицей бывшей, с глаз долой подальше в Углич сплавил.

– Бориска парень ушлый, – согласился атаман с кабатчиком. – Погоди, он еще и настоящим царем будет, с него станется.

– Никогда, – заверил Тихон.

– Ну, не скажи. Вон поляки выбирают королей, отчего б у нас такому не случиться, – попытался возразить ему Княжич.

– То католики поганые, то мы, люди православные, – с гордостью изрек кабатчик и уверенно добавил: – С народом нашим лишь помазанник господний может совладать. Ну ты сам-то посуди, что будет, коль Борис взойдет на трон. Шуйские да Бельские иль те же Трубецкие сразу завопят – а чем мы хуже худородного татарина, зятя изверга Малюты. Тут такая круговерть начнется, какую не увидишь в самом страшном сне. Нет, нам власть законная и твердая нужна, иначе пропадем. Мой благодетель и твой друг сие прекрасно понимал. Хоть и не любил он государя Грозного, но несмотря на это, очень даже уважал.

Спорить Княжич с ним не стал, в глубине души он был согласен с Тихоном.

4

Проснувшись ранним утром, Иван увидел возле своей постели новенькие черного сафьяна сапоги, шаровары дорогого красного сукна, белую шелковую рубашку и тоже белый, отороченный соболем кунтуш, поверх которого лежал большой кошель. Ванька развязал его, тот был наполнен доверху червонцами.

– Ай да Тишка, никак, удумал побратима мною заменить. Ну что ж, свой человек в Москве мне завсегда сгодится, – решил Княжич и, облачившись во все новое, отправился на встречу со всесильным боярином Борисом.

У крыльца Ивана уже ждали царевич с Надькой и десятник Федька. «А ему-то что от меня надобно, наверно, хочет, чтоб я в сотники его определил заместо Бегича», – подумал Ванька и спросил:

– Ты чего до дому не идешь?

– Дело у меня к тебе, Иван Андреевич, имеется, – потупив взор, промолвил Федор.

– Ну, коли дело есть, поедешь с нами. Вот пристроим царевича на службу и тобой займемся.

Вскочив на своего Татарина, Княжич двинулся в сторону кремля. Проезжая по довольно людной, несмотря на утреннее время, улице, он снова обратился к стрельцу.

– Что в народе говорят, как поживает люд московский при новом государе?

– Да как жили, так и живут – богатый богатеет, нищий нищенствует. Государь-то новый, а бояре прежние остались, так что вряд ли в нашей жизни что-то шибко переменится, – ответил тот.

– Ну не скажи, малость оживились москвичи, хоть из домов своих повылезли, прежде-то в такую рань никого на улице не было, а теперь, вон, толпами шастают.

– Конечно, послабленье кой-какое есть, – согласился десятник.

– Нынче смертью мало казнят, зато новую забаву выдумали.

– Какую же?

– Доносы друг на друга писать. Подал челобитную и отправил недруга в ссылку, да еще с его имения долю получил, – пояснил Федор и печально усмехнулся: – Благо, есть теперь куда ссылать, благодаря стараньям нашим.

– Это ты про Сибирь?

– Про нее, голубушку, будь она неладна, – кивнул стрелец.

В том, что Федор прав, Княжич убедился, когда они подъехали к кремлю. Пушек на стенах меньше не стало, грозные орудия по-прежнему хищно скалились своими жерлами на площадь, стражи же у башенных ворот даже поприбавилось. Правда, в этот раз ему дорогу заступил не Тимофей Иванович Трубецкой, а какой-то стрелецкий голова.

– Кто таков? – грозно вопросил начальник стражи.

– Иван Княжич, казачий атаман, к государю на поклон из Сибири прибыл.

– Езжай в приказ посольский, челобитную подай, нужен будешь – вызовут. Теперь такой порядок, – спесиво заявил царев охранник.

Еле сдерживая гнев, Ванька снял с руки подарок Годунова.

– Передай-ка перстень сей моему приятелю, боярину Борису. Пусть он решает – нужен я ему, аль нет. Да не вздумай украсть, головой поплатишься.

Услышав имя Годунова, воевода вмиг утратил спесь. – А эти кто? – почтительно осведомился он, указав на Надьку с Маметкулом.

– Царевич Маметкул с женою да телохранителем.

Не вдаваясь в дальнейшие расспросы, стрелецкий голова поспешно скрылся за воротами.

– А вдруг нас не пропустят? – боязливо спросила Надия, пораженная величием кремлевских стен и башен.

– Не боись, пропустят, но подождать придется. Такова уж участь всех просителей, подолгу ждать, – успокоил ее Ванька.

Начальник стражи воротился довольно скоро. Еще издали он призывающее взмахнул рукой.

– Следуйте за мной. Борис Федорович повелел доставить вас к нему без промедления.

– Ну вот, а ты боялась, что не пустят. Окольничий мне самый близкий человек в Москве, понятно дело, после Тишки, – усмехнулся Ванька и первым въехал в ворота обители повелителей Святой Руси.

5

Проезжая по Соборной площади, Княжич вспомнил, как он ехал здесь с Еленой. Сердце сжалось от тоски и так заныло, что с губ его сорвался тихий стон.

– Что с тобой? – встревожилась подруга юности.

– Ничего, голова немного разболелась.

– Пить надо было меньше, – сварливо, истинно побабьи, упрекнула Надия.

Ванька ничего ей не ответил, лишь одарил ее печальным взглядом, подумав про себя: «Хоть ты, Надька, и княжна, и обошла-объехала полсвета, аж в Сибири побывала, а все едино бабой-дурою осталась. Елена никогда б так не сказала, Еленка редкой женщиной была, настоящей умницей-красавицей».

Ивану жутко захотелось, как и в прошлый раз, встать на колени да молиться на все четыре стороны, но не за собственное счастье иль удачу, а за спасение души любимой, своею волею покинувшей этот жестокий мир. Он даже было вынул сапог из стремени, но остановился. «Нет, нечего на людях душу наизнанку выворачивать. Подумают, что я в безумье впал, еще жалеть начнут. Пожалеть да посочувствовать несчастному у нас могут, но не более, потому как не способен смертный человек в полной мере ощутить страдания ближнего. Хотя, наверно, это даже к лучшему. Начни чужую боль всем сердцем принимать, так быстро от тоски помрешь. Видать, поэтому-то люди добрые и не живут подолгу».

Погруженный в свои безрадостные размышления Княжич даже не заметил, как стрелецкий голова довел их до крыльца великокняжеских палат, возле которого толпилось десятка два людей. Ивана поразила разношерстность сей маленькой толпы. Тут были и одетые в собольи шубы бояре, и какие-то нищенского вида оборванцы. Все они, почуяв его взгляд, тут же отворачивались, словно опасаясь, что казачий атаман их уличит в чем-то шибко постыдном. Ушлый Ванька сразу догадался, кто пред ним.

– Да это ж соглядатаи, видать, к всесильному боярину Бориске наушничать пришли. Вот уж воистину, не знает подлость ни рода, ни чинов.

Бесцеремонно растолкав доносчиков, начальник стражи поднялся на крыльцо и позвал Ивана.

– Ступай за мной, Борис Федорович сперва с тобой наедине поговорить желает, потом царевича с его царицей примет.

Шагая между уступившими ему дорогу соглядатаями, Иван услышал за своей спиною злобный ропот:

– Это кто такой?

– Аль не признал, да то ж тот самый злыдень, который в государя Грозного стрелял, а он его помиловал, в Сибирь лишь сослал. Прознал, наверное, про смерть царя Ивана и заявился на Москву, теперь-то ему нечего бояться.

– А Годунову он зачем понадобился?

– Видать, своим Малютою решил обзавестись.

– Вона как, в палачи меня уже определили, – печально улыбнулся атаман. – Оно, конечно, каждой сволочи приятно сознавать, что еще большая, чем он, сволочь есть на белом свете.

6

За три года, которые прошли с их первой встречи, Годунов изрядно изменился. На сей раз пред Княжичем предстал не побитый государем и задерганный нелегкой жизнью окольничий, ему явился величественный правитель всея Руси. Но не это поразило Ваньку, а совсем другое. На коленях у Бориса сидели дети – девочка и мальчик лет двух-трех, судя по всему, близняшки иль погодки.

– Отнеси их к няньке, – слегка смутившись, приказал Борис стрелецкому начальнику, как только они с Княжичем вошли в его покои.

– Твои? – спросил Иван, кивая вслед уносящему детишек воеводе.

Годунов нисколько не обиделся на то, что атаман обратился к нему, как к равному. Озарив лицо блаженною улыбкой, он с гордостью ответил:

– Мои, сыночек Федя да дочурка Ксюша, – и тут же предложил Ивану сесть. – Садись, казак, рассказывай, как дела идут у вас в Сибири.

– Да не ахти, – признался Ванька, садясь напротив всемогущего боярина. – Ермак погиб, Искер, сибирскую столицу, сдать пришлось.

– Ну, это дело поправимое, – махнул рукою Годунов. – С ляхами мы заключили мир, есть теперь, кого с царем Сибирским воевать отправить. Уж коль Ермак с разбойной шайкой сумел Кучума одолеть, то где ему супротив нашего войска устоять.

– Вообще-то казаки-разбойники и на войне с поляками не из последних были, – язвительно напомнил Княжич.

– Да знаю, наслышан я о подвигах твоих, – кивнул Борис.

– Так, может, мне на Дон отправиться, вновь казачий полк собрать и двинуться в Сибирь? – предложил Иван. – Там атаман Василий Мещеряк с горсткою бойцов остался, непременно надо им помочь.

– Без тебя в Сибири обойдутся, ты здесь мне нужен, – вкрадчиво промолвил Годунов.

– Это для каких же дел? – насторожился Ванька.

– Не боись, без дела не останешься, – строго заявил боярин и, тяжело вздохнув, доверительно добавил: – Царь Федор Иоаннович недужен, того гляди, вслед за отцом отправится. И что тогда? Да не успеет государь глаза закрыть, как всякие там Шуйские и Бельские на трон полезут. Поверь мне на слово, я этих сволочей прекрасно знаю.

– Так у царя ж наследник есть законный, брат его меньшой, царевич Дмитрий, – напомнил Иван.

– Ну-ну, ты еще про мать его, царицу Машку Нагую, вспомни, тоже кой-какое право на престол имеет, – рассмеялся Годунов. – Нет, Ваня, младенца Дмитрия не стоит брать в расчет, мало ли что с дитем случиться может, кабы все, кто уродился, дожили до зрелых лет, места на земле бы не осталось, – говорил Борис насмешливо, немного свысока, но глаза его блестели нехорошим, каким-то адским блеском.

«Никак, решил царевича убить и сам на трон взойти», – аж содрогнувшись от такой догадки, ужаснулся Княжич. Годунов тем временем продолжил делиться с ним своими замыслами.

– Чтобы гибели державы русской избежать, одно лишь средство есть – жестоко подавить мятеж в зародыше. Вот для этого ты мне и нужен. А насчет казачьего полка подумать надо, он бы очень даже пригодился, но не там, в Сибири, а здесь, в Москве. Решайся, атаман, в накладе не останешься, как только стану государем, тебя боярином первейшим сделаю.

Грозного, мать царевича Дмитрия.

Расценив молчание ошалевшего от его слов Княжича как знак согласия, он протянул ему ладонь, на которой лежал принесенный воеводой перстень.

– Вижу, ты согласен, тогда бери назад знак нашей дружбы, и пожмем друг другу руки.

Однако атаман уже сумел преодолеть свое волнение и принять решение, но совсем не то, что думал Годунов. Встав на ноги, Иван дерзко усмехнулся, твердо заявив:

– А вот это без меня.

– Что без тебя?

– Без меня за власть бодайтесь.

– Испугался, что ли? – с издевкой вопросил Борис.

– При чем тут страх, просто не желаю с собратьями по вере воевать. Я еще в отрочестве дал слово православных христиан не убивать, – ответил Ванька.

– И перед кем поклялся? – насмешливо, но уже более миролюбиво полюбопытствовал Годунов.

– Да пред самим собой, а уж хотя бы самого себя-то надо уважать, – задорно подмигнул ему Иван. – Да и зачем одну и ту же глупость дважды совершать. Хватит, раз уже поддался на посулы Шуйского, тот тоже обещал меня боярином и атаманом всего Дона сделать. Так тогда причина хоть имелась пойти на службу царскую, ровней стать хотел своей возлюбленной, она ж княгинею была, а чем все кончилось – Елену погубил и сам в застенке оказался.

Годунов прекрасно был осведомлен о побоище, которое устроил Княжич в вотчине у Новосильцева, и обо всем, что было после. Вновь тяжело вздохнув, он промолвил с явным разочарованием:

– Садись, чего вскочил-то. Стало быть, не хочешь порадеть за отечество.

– Ты свой корыстный интерес с интересами отечества не путай, – бесстрашно возразил Иван. Он нисколько не боялся Годунова, скорей, наоборот, жалел его и хотел предостеречь от грядущих бед. – Коли все, как ты предполагаешь, приключится, и бояре да князья взбунтуются, они ведь так же словесами о служении отчизне прикрываться станут. Непременно заблажат, что ты не богом данный государь, а самозванец. Я-то их повадки тоже знаю и прекрасно помню проповеди Шуйского о том, что нет на свете лучше доли, чем преданно служить власти, богом ниспосланной. Послушай моего совета, не садись не в свои сани, не лезь в цари и наследника престола, как зеницу ока, береги. Если с ним что случится, тень царевича-младенца над твоею головой тучей грозовой повиснет.

Княжич ожидал, что Годунов рассердится, да выгонит его, а то и что-нибудь похуже учудит, но тот лишь погрозил перстом и доверительно сказал:

– Мне, атаман, твои советы не нужны, советчиков и без тебя хватает. Думаешь, я сам не понимаю, что начнется, как только Федор Иоаннович помрет. Для того и подбираю людей надежных да удачливых, а ты на моей памяти единственный, кто из застенка государя Грозного живым ушел.

– Понимать-то, может, понимаешь, но, видно, позабыл, что такое русское междоусобие и чем оно кончается. Не с него ли иго началось. Ведь сперва князья между собою перегрызлись, а уж потом татары появились, – напомнил Княжич.

– Ну, теперь такого не случится, татарва нынче не в силе, – заверил Годунов.

– А ляхи? Шляхтичи народ назойливый, как только вы между собою сцепитесь, они опять с войной нагрянут и попытаются какую-нибудь сволочь, которая служить им согласится, на престол державы русской возвести. Католики ж давно мечтают нас в свою веру обратить, – возразил ему Иван. – Потому и говорю – без меня за власть бодайтесь, что ваша склока такою кровью может обернуться, какой Святая Русь и при орде не видела.

– Ты думаешь, я ради власти черту душу запродать готов? Нет, Ваня, ошибаешься, властью я уже насытился. И поверь, не так она сладка, как многим кажется, – с досадою изрек Борис. – Я о счастье детушек своих забочусь. Не хочу, чтобы какой-нибудь безумец колотил их посохом железным, как меня царь Грозный колотил.

– А не опасаешься, что за твои грехи им-то и придется отвечать? – спросил неугомонный Ванька.

На сей раз он все же вывел из себя всесильного боярина.

– Ладно, хватит разглагольствовать, ступай. С тобою, вижу, не договориться, – окинув атамана гневным взглядом, распорядился Годунов и положил в карман лежавший на ладони перстень.

«Скорей бы царевич подрастал, не то загубят Русь бояре, он-то, говорят, в отличие от братца своего блаженного, в батьку нравом удался, видно, потому и сплавили в Углич вместе с мамкою», – подумал Княжич, направляясь к выходу.

– Постой, – остановил его Борис. Порывшись на столе, он протянул Ивану какой-то свиток. – На-ка вот заместо перстня. Негоже покорителя Сибири без награды оставлять, а ты и тут единственный, кто уцелел из всех казачьих атаманов, что с Ермаком ходили за Урал. Ступай в приказ, скажешь тамошнему дьяку, мол, я распорядился отписать тебе какую-нибудь вотчину осиротелую, их немало нам в наследство от государя Грозного осталось.

Княжич, не привыкший быть перед кем-либо в долгу, очень кстати вспомнил Маметкула.

– Есть у меня надежный человек, для твоих дел вполне бы мог сгодиться.

– Кто таков? – поинтересовался Годунов без особой радости.

– Племяш хана Кучума, хочет к русскому царю на службу перейти, возле крыльца с тобою встречи дожидается. Вояка знатный, больше всех нам докучал в Сибири.

– А он, как ты, не заартачится?

– Не должен. Маметкул же здесь чужак, кроме как на службу царскую, ему некуда податься, да и наши заморочки с властью ордынского царевича навряд ли станут волновать.

– Ну что же, и на том спасибо, – кивнул Борис. – А теперь ступай в приказ, да выбери имение к Москве поближе, может быть, еще одумаешься, – понадеялся он, хотя в душе решил впредь не связываться с казаками, слишком уж они горды да своенравны. Это-то его и сгубит. Во время смуты казаки станут главною опорой как обоих самозванцев, так и других искателей престола державы русской вроде Митьки Трубецкого да Ваньки Заруцкого.

Когда Иван уже переступил порог, Годунов опять его окликнул:

– Говоришь, поклялся православных христиан не убивать, а как же слуги государевы, которых ты в имении своей княгини положил?

– Нелюди не в счет, они антихриста отродье, поэтому вне всякой веры пребывают, – ответил Княжич.

7

Из великокняжеских палат лихой казачий атаман вышел с чувством если и не страха, то изрядного душевного волнения. Было ясно, Годунов ни перед чем не остановится и при первом же удобном случае попытается взойти на престол, однако волчье Ванькино чутье подсказывало – добром это не кончится. Впрочем, даже сам Иван, конечно, не догадывался, насколько сбудутся его предположения, что царствование Бориса обернется погибелью не только ему, а и жене, и сыну, да кабы только им, в кровавой круговерти русской смуты сгинет половина населения Святой Руси.

Лишь на Соборной площади Княжич наконец заметил ехавшего позади него стрелецкого десятника.

– Почто с царевичем-то не остался? – спросил он Федора. – Шел бы вместе с ним к боярину. Глядишь, и тебе что-нибудь бы перепало.

– Бог с ней, с наградой, – отмахнулся тот. – У нас с тобою поважнее дело есть.

– О чем это ты речь ведешь? – изумился Ванька.

– Надобно Марию Николаевну проведать, о смерти Бегича оповестить ее. Это для нас он сволочь и предатель, а ей ведь мужем был, аж двух детишек прижили.

– А надо ль, рано или поздно все одно узнает. Вашихто десятка три в Москву вернулось, кто-нибудь из них и известит.

– Надо, – строго сказал стрелец..

– Коли надо, значит, надо, веди меня к ней, – согласился Княжич.

Дом Бегичей располагался в Китай-городе. Добротный, с тремя окнами в улицу, обнесенный высокой изгородью, он, скорей, напоминал жилище удачливого купчишки, чем стрелецкого сотника. Торгаши-то на Руси всегда живут намного лучше, нежели воины.

Ворота оказались заперты. Спешившись, Ванька постучал в калитку. В ответ раздался песий лай, затем сварливый возглас:

– Ступайте с миром, странники, своей дорогой, хозяин не велел убогим подавать.

– Я те покажу убогих, а ну открывай, не то душу вытрясу и из тебя, и из хозяина, – пригрозил Иван, да так ударил сапогом в калитку, что доски затрещали.

Калитка тотчас распахнулась. Пожилой, холопского вида мужик, судя по всему то ли конюх, то ли сторож, завидев Княжича, жалобно запричитал:

– Извиняй, ваша милость, бес попутал, шляются тут всякие, а хозяин не велел бродяг на двор пускать. Как прикажешь доложить о вас Лексей Евлампичу?

– Пошел ты к черту со своим Евлампичем. Мне хозяйка, Мария Николаевна, нужна, мы к ней с печальной вестью из Сибири прибыли, – ответил Ванька.

– Никак, с Евлампием Силантичем беда случилась. Вот напасть, хозяйка-то сама едва жива, и тут такое горе, как она, сердешная, его перенесет, – вновь запричитал мужик.

Услыхав про Машину болезнь, Княжич обратился к Федору:

– Прибери коней, похоже, мы надолго здесь задержимся, – а сам поспешным шагом направился к крыльцу.

8

За прошедшие три года Маша очень изменилась и, в отличие от Годунова, далеко не в лучшую сторону. Уходя в Сибирь, Иван прощался с красивой, разбитной бабенкой, а встретился теперь почти со старухой.

Закутанная в шубу, подарок атамана-полюбовника, Мария Николаевна сидела у стола, подперев щеку ладонью и глядя за окно на порхающие на ветру первые снежинки. Ее черные кудри сделались наполовину седыми, глаза утратили загадочно-задорный блеск, а исхудавший лик покрыла паутина морщин. Приходу Княжича она совсем не удивилась, словно ждала его. Более того, Маша сразу догадалась, с какою вестью он пожаловал.

– Здравствуй, Ванечка. Проходи, садись да рассказывай, зачем пришел. Никак, с Евлампием моим беда случилась.

– С чего ты так решила? – уклончиво ответил Ванька. Он хотел хоть как-то подготовить Машу к недоброй вести.

– Сердцем чую.

– Верно чуешь, – подтвердил Иван. – Погиб твой муж в Сибири.

– В бою погиб иль ты его убил?

– Я убил, – признался Княжич, он уже понял, что обманывать Марию нету смысла.

– Из-за меня иль по другой причине? – довольно равнодушно вопросила новоявленная вдова.

– По другой. Евлашка сорок казаков на растерзание татарам продал, в том числе и побратима моего. Да и выбора другого не было – или он меня, иль я его.

– Это хорошо, что я не виновата в смерти мужа. Пусть и одним грехом, а все же меньше, – обрадовалась Маша.

– Чего это грехи считать взялась, не рановато ли? – насмешливо поинтересовался Ванька, желая скрасить их нелегкую беседу.

– Да нет, Ванюша, в самый раз. Аль сам не видишь, хвораю я, судя по всему, недолго мне осталось глядеть на белый свет, – с горечью промолвила Мария и зашлась в надсадном кашле.

Лишь теперь Иван заметил, что в доме Бегичей не то, чтобы прохладно, а жутко холодно, потому хозяйка и закуталась в его подарок.

– Считай, зима уж на дворе, а ты сидишь больная в таком холоде, давай-ка печку затоплю, – предложил он Маше.

– Не надо, Алешка не велел дрова напрасно жечь, – испуганно пролепетала та ему в ответ.

Княжич было вознамерился разыскать столь бережливого Лексей Евлампича, да побеседовать с ним по душам, но в этот миг из-за занавески, прикрывавшей ход в чулан, выпорхнула маленькая девочка лет двух-трех, не более. Протопав крохотными ножками по ледяному полу, она забралась на колени к матери, юркнула под шубу и уставилась на Ваньку не по-детски строгим, испытующим взглядом.

Своими карими глазенками она напомнила Княжичу Андрейку. «Видно, шибко шустрая», – подумал он, углядев на лбу у девочки синяк, а вслух восторженно промолвил:

– До чего ж на сына моего похожа.

– На кого же ей похожей быть, как не на брата. Уж извини, что не сподобилась, как обещала, казака родить, девка получилась, – улыбнулась Мария.

Ванька вздрогнул, густо покраснел и, не сказав ни слова, да и что тут скажешь, обнял Машу с дочерью.

Кое-как преодолев свое смущение, Иван спросил у девочки:

– Как тебя зовут?

– Ка-тень-ка, – нараспев сказала та, на этот раз напомнив Княжичу Еленку. Новая волна смятения чувств накрыла Ваньку, тут были радость, гордость, стыд и угрызенья совести – все вместе взятые. Он попытался было взять у Маши дочь, но на крыльце послышались шаги. Испуганно воскликнув:

– Алека, – девчушка шмыгнула под стол.

Как только хлопнула входная дверь, Княжич оглянулся и увидел молодого Бегича. То, что перед ним Евлашкин сын, не вызывало никаких сомнений. Такой же злобный взгляд глубоко посаженных черных глаз, такой же тонкогубый рот и черные, курчавые волосы. Правда, борода у молодца была еще жидковата, да и статью он изрядно уступал далеко не хилому родителю.

– Знакомься, Алексей, это Иван Андреевич, приятель батюшки, со скорбной вестью из Сибири прибыл, – представила Мария атамана.

Княжич встал и протянул Алешке руку. Окинув алчным взглядом его перстни, тот с поганою ухмылкой нагло заявил:

– Вот вы с кем, маманя, Катьку прижили. Скорей бы вас обеих черт прибрал.

«Так он, гаденыш, мать с сестрою просто-напросто со свету сживает, оттого и в доме холод. Теперь понятно, откуда у Катеньки синяк», – догадался Ванька.

Поданная для рукопожатия ладонь невольно сжалась в кулак. Удар был столь силен, что Бегичев ублюдок не только вылетел за дверь, но и снес перила на крыльце.

– Не надо, Ванечка, – жалобно промолвила Мария.

– Не бойся, не убью, – пообещал Иван, направляясь вслед за юным нелюдем.

– Я не об этом, я о другом тебя прошу. Не говори моим сынам, что их отец изменник. Алексей-то ладно, ему, акромя денег, ничего не надобно, а вот Сергей совсем другое дело, он на отца-героя чуть не молится, сам собирается в стрелецкий полк на службу поступить, – пояснила Маша.

– Я ж не злыдень, чтоб детей отца грехами попрекать. Скажу, мол, с честью пал в сражении с нехристями, – заверил Княжич.

Сойдя с крыльца, он ухватил за шиворот утирающего кровяные сопли Лексей Евлампича и строго пригрозил:

– Ежели на мать с сестрой еще раз тявкнешь или, упаси тебя господь, хоть пальцем тронешь – убью. Ты меня понял?

– Да понял я, чего ж тут не понять. Только коль они тебе так дороги, так забирай к себе, а то повесил мне на шею свое отродье, да еще и кулаками в морду тычешь. Разве это справедливо? – довольно дерзко огрызнулся младший Бегич.

Отпустив Алешку, Иван направился к конюшне, размышляя на ходу: «Непременно надобно Марию с Катенькой отсюда забирать, иначе этот гад не мытьем так катаньем своего добьется. Похоже, он в отца не только харей, а и нутром поганым уродился – такой же злобный, жадный да упрямый, его и страх не остановит. Так что вовремя Борис мне вотчину пожаловал, нынче же Машу с дочкою туда свезу».

Немногословный, деловитый Федор расседлал уже коней, задал им вволю сена и беседовал теперь с каким-то парнем. Завидев Княжича, тот шагнул ему навстречу.

– Ну, здравствуй, дядя Ваня, – смущенно улыбаясь, поприветствовал атамана юноша.

Иван с трудом признал Сергуньку. В свои неполные пятнадцать лет младший Машин сын ростом был чуток пониже Ваньки, но широтою плеч уже не уступал лихому атаману.

– Здорово, Сергей, – довольно холодно ответил на приветствие Княжич и принялся седлать Татарина.

– Вижу, не понравилось у нас, коль, не успев приехать, покидаешь, – виновато вопросил добрый молодец.

– Покидаю и не только сам, но и Машу с дочерью сегодня же отсюда заберу.

– С Катериною ты правильно решил, – одобрительно кивнул Сережа. – А вот маманя никуда из дому не пойдет. Я уже пытался от Алешки отделиться, да она не дозволила. Так вот и живем.

– Вижу я, как вы живете, – возмутился Ванька. – Марию заморили чуть не до смерти, девчонку малую до синяков колотите, али скажешь, ты тут ни при чем, брат во всем виновен. А ты куда смотрел? Вон какой верзила вымахал, и за мать не можешь заступиться.

– Не знаю, как у вас в станице, но на Москве так многие живут. Здесь корысти ради сжить родню со свету – обыденное дело, – заявил Сергей и смело глянув Княжичу в глаза, добавил: – А что до мамы с Катенькой, так если бы не я, Алешка их давно б уж загубил. Думаешь, ты первый, кто его за жадность и паскудство проучил? Только братец мой из тех, про которых говорят – горбатого могила лишь исправит. Так что же мне, родного брата порешить прикажешь? Оттого и радуюсь, что Катерину забираешь. Теперь могу хоть со спокойною душой уйти на службу.

Княжич сразу поумерил гнев. У Сережи и даже у Алешки была своя правда. «А ты чего хотел, Иван Андреевич? Мать их совратил, отца убил, да еще и недоволен, что эти парни тебя без должного почтения встретили. Тебе б покаяться пред ними, а не по харе бить да поучать», – подумал Ванька. Каяться отважный атаман не стал, не в его то было правилах, вместо этого он дружелюбно вопросил:

– И где служить намерен?

– Там же, где отец служил, в полку Барятинского.

– А когда на службу отправляешься?

– Да нынче же, нет больше моих сил смотреть на все на это, – тяжело вздохнул Сергей.

Лишь теперь Иван приметил, что одет Сережа попоходному, на боку его висела сабля, в сапоге торчал кинжал. Заметив устремленный на клинок взгляд атамана, парень с гордостью изрек:

– Тот самый, который дядя Митя подарил. Кстати, как он поживает?

– Убит хорунжий наш с твоим отцом в одном сражении.

– Ты, дядя Ваня, ничего не перепутал? – с явным недоверием промолвил юноша. – А то я спрашивал стрельцов, тех, которые вернулись из Сибири, что с батюшкой? Так толком ничего и не добился. В один голос все твердят – убит, мол, сотник, но где и как, не говорят.

– Я ж сказал тебе – погиб твой батька геройской смертью за отечество и веру, на том и успокойся. Мы тогда в засаду угодили, я один в той схватке уцелел, потому не мудрено, что из стрельцов никто не знает обстоятельств его погибели, – врал Ванька убедительно, без малейшего зазрения совести, несмотря на свою набожность, ложь во благо он не считал большим грехом.

Увидав, что на глазах у парня навернулись слезы, Княжич приобнял его за не по-юношески крепкое плечо и предложил:

– Давай-ка я тебя на службу провожу, нам ж с тобою по пути, мне до челобитного приказа надо съездить, на имение грамоту выправить, а тебе, как понимаю, до стрелецкого.

– Проводи, – кивнул Сергей.

Федор отворил им ворота, и они двинулись в сторону кремля. Во время их недолгого пути атаман рассказывал молодому стрельцу о том, как его батька геройски проявил себя в бою на подступах к Искеру.

У приказных палат Иван простился с братом своей дочери.

– Удачи тебе, Сергей. В воинской судьбе, непредсказуемой, она всего главней.

– И тебе удачи, дядя Ваня, – ответил юноша, крепко пожимая руку Княжича.

Более они уже не встретятся. Сережа Бегич станет славным воином, дослужится аж до полковника, во время смуты особо отличится при обороне Троицко-Сергиевского монастыря, затем вступит в ополчение Пожарского и погибнет в битве за Москву в жестокой сече с ляхами гетмана Ходкевича, так и не дождавшись помощи от казачьей вольницы князя Трубецкого.

9

Пожилой, изрядно лысый приказный дьяк с заткнутыми аж за оба уха гусиными перьями, что делало его похожим на старого, облезлого черта, встретил – Княжича не очень-то приветливо. Взяв принесенный Иваном свиток, царев слуга брюзгливо вопросил:

– Почему так поздно заявился? Аль не знаешь, челобитную положено с утра пораньше подавать. Я уж до дому собрался, а теперь сиди, мозоль глаза при свечке над твоим доносом.

– С чего ты взял, что я с доносом прибыл? – возмутился атаман. – Мне сию грамоту боярин Годунов вручил. Сказал – ступай в приказ, там тебе имение осиротелое отпишут во владение.

Речи Посполитой.

– Вот оно как, – не на шутку удивился дьяк. – А то я сам дивлюсь – по одежке вроде бы казак, вид геройский, и с ябедой явился. И за что ж тебе такая милость?

– За поход в Сибирь, – довольно скромно пояснил Иван.

Услышав про Сибирь, царев слуга пристально взглянул на Ваньку, затем аж вздрогнул, растерянно сказав при этом:

– Так ты тот самый злыдень, который на Иван Васильевича руку поднял, и одной лишь ссылкой отделался. Тото, я гляжу, лицо знакомое, мне тебя воевода Мурашкин показывал, когда в поход вас провожали.

– Хватит языком чесать, займись-ка лучше делом, – прикрикнул на него Иван. Он нисколько не обиделся на злыдня, но облезлый черт пробудил в его душе тяжелые воспоминания. «Говоришь, легко отделался, да мне бы проще было самому три раза помереть, чем пережить все это», – подумал Княжич.

В ответ на оклик атамана дьяк испуганно засуетился. – Прям ума не приложу, что же предложить тебе. Хочешь подмосковные владения князей Ростовских? Именье знатное – три справных деревеньки и усадьба, просто загляденье.

– Нет, не хочу, – возразил ему Иван. – Отпиши мне лучше вотчину князя Новосильцева, ту, что стоит на коломенской дороге.

– Тебе решать, – пожал плечами дьяк. – Только наперед хочу предупредить – именье то на десять раз разграблено, и места там неспокойные, разбойники какие-то шалят. Ладно, просто бы разбойники, где их нынче нету, но тамошними ведьма верховодит. Стало быть, они с нечистой силой дружат. Намереваюсь все стрельцов туда послать, да как-то руки не доходят.

– Пиши, давай, – распорядился Княжич, обеспокоенный судьбой Андрейки и Аришки. За прошедшие почти три года могло случиться что угодно, а тут еще какие-то разбойники.

– Как скажешь, – согласился дьяк, вынимая из-за уха гусиное перо. Умокнув его в чернильницу, он строго вопросил:

– Говори, как звать тебя и величать.

– Атаман казачий, Ванька Княжич.

– Нет, брат, так дело не пойдет. Для того чтоб грамота была законною, воровская кличка не сгодится, – заартачился начальник челобитного приказа. – Толком говори, кто ты таков?

Неожиданно Ивану вспомнилось, что этот же вопрос задал ему Кольцо при их ночной беседе в кабаке у Тихона. Вспомнился топор, воткнутый в колоду для разделки туш и лежащие на ней шипы с его оков.

– Шип с оков, – с печалью в голосе ответил атаман, еле удержавшись, чтобы не добавить – сломленный и никому не нужный.

– Ну что ж, так и напишем – жалует Великий князь и царь всея Руси Федор Иоаннович за заслуги ратные Ивану, как тебя по батюшке?

– Андреевич.

– Ивану, сыну Андрееву, – продолжил дьяк, скрепя пером, – Шипсокову осиротелое имение князя Новосильцева.

Поймав недоуменный Ванькин взгляд, он убедительно изрек:

– А что, вполне достойная фамилия, ничем не хуже, чем многие другие, – и уже насмешливо добавил: – Я вон нынче на Нарышкиных донос читал, так до сих пор отрыжка мучает.

– Пиши, как сам считаешь нужным, – дозволил Княжич.

Закончив писанину, дьяк отдал грамоту Ивану.

– На, владей.

Ванька положил ее в карман, даже не читая, и одарил ярыжку целой горстью червонцев.

– Не надо, забери назад, – обиженно промолвил тот.

– Возьми и не куражься, я ведь все едино не поверю, чтоб дьяк приказный да мзду не брал, – усмехнулся атаман.

– Почему же не беру, беру, да еще как. С тех, которые доносами на ближнего промышляют, грех не взять, но ты – иное дело.

– Это чем же я тебе так приглянулся? – полюбопытствовал Ванька.

– Посиди на моем месте, да полюбуйся с утра до ночи на паскудные хари соглядатаев, тогда поймешь. Я здесь третий год служу, и впервые за все время настоящего героя награждаю, а с хорошим человеком повстречаться дорогого стоит. Забирай свои червонцы да не думай, будто бы одни лишь лихоимцы возле власти подвизаются, – не без гордости ответил дьяк и встал из-за стола, чтобы достойно попрощаться с атаманом. И тут Иван заметил, что он изрядно колченог, его правая нога была куда короче левой.

– Где это тебя так приголубили? – опять поинтересовался Княжич.

– На войне с поляками. Я, прежде чем сюда попасть, десять лет отвоевал в дворянской коннице под началом Трубецкого. Это князь, царствие ему небесное, определил меня, калеку, на сие место хлебное.

– Не знал, что Тимофей Иванович помер, – опечалился атаман. – И как давно?

– Вскоре после государя. В одночасье от удара скончался. – А где младший Трубецкой, князь Митька? Что-то не видать его в кремле.

– Ты и с ним знаком?

– Да уж знаком, и даже кое-чем обязан, – тяжело вздохнув, кивнул Иван.

– Так нет его в Москве. Говорят, на Дон подался. Не заладилась у них с Борисом дружба, слух прошел, что не без помощи всесильного боярина его отец покинул этот мир. Видать, князь Дмитрий счел за лучшее не испытывать судьбу, да приударил в вольные края, откуда выдачи нет, – шепотом поведал дьяк и, в свою очередь, спросил:

– Что-то я не разберу, чей ты будешь? Годунов тебя именьем награждает, а дружбу водишь с его недругами.

– Да ничей, я сам по себе, – уверенно ответил Ванька.

– Так не бывает, – заверил лысый черт.

– Это почему же, взять тебя, к примеру, десять лет служил у Трубецкого, а теперь Борису служишь, – напомнил ему Княжич.

– Нашел, чем упрекнуть, – обиделся ярыжка. – Эка невидаль, хозяина сменить, такое сплошь и рядом происходит, но вовсе неподвластным быть царям лишь дозволяется, да и то над ними бог стоит.

– Вот и я попробую только господу служить, а боле никому, – шаловливо подмигнул ему Иван.

– Что ж, попытайся. Да смотри, шею не сверни, – назидательно изрек царев слуга, протягивая руку для прощания.

10

Когда Княжич вышел из приказа, уже начало темнеть. Вспомнив, что Сергей ушел на службу, и надо нынче же забрать Марию с Катенькой, он, вскочив на своего Татарина, рысью миновал кремлевские ворота, а затем и вовсе сломя голову помчался к дому Бегичей.

Летя на всем скаку по узеньким московским улочкам, Иван едва не опрокинул возок, что выехал ему наперерез из распахнутых ворот какой-то богатой усадьбы, показавшейся ему знакомой. Услышав злобный бабий возглас:

– Куда несешься, оглашенный, глаза, что ль, дома позабыл? Вот скажу мужу, он тебе покажет, как воеводских жен конем топтать, – Ванька осадил Татарина и оглянулся. По выбившимся из-под шали рыжим волосам крикуньи Княжич без труда признал Агафью Тихоновну. Та тоже его узнала.

– Иди, ворота затвори, – приказала Мурашкина вознице. Как только тот ушел, она снова обратилась к атаману, но уже не злобным окликом, а загадочно-елейным голоском: – Ну, здравствуй, казачок. Каким на сей раз ветром занесло тебя в Москву?

– Да тем же все, царевой милости искать явился, – язвительно ответил Ванька.

– Один пришел иль, как тогда, с дружками?

– А что тебе друзья мои дались? Интерес, никак, до них имеешь?

– Конечно, имею, – блудливо усмехнулась рыжеволосая чаровница. С кем с кем, а с нею время ничего не сделало, разве только еще чуток подраздобрела.

– И к кому же, если не секрет?

– Будто сам не знаешь. К тому, дородному да лысоватому чуток.

– И зачем же он тебе понадобился?

– Да вот, сынком похвастаться хотела, – Мурашкина кивнула на ребенка, что сидел в возке. Глянув на щекастенького мальчика, Княжич сразу понял, кто его отец.

– Не перед кем хвастаться, погиб Никита мою Елену защищая, ту самую, на которую вы с муженьком донос писать хотели, – едва сдерживая ярость, строго заявил Иван.

– Слыхала я историю про то, как ты Грязного удавил, государевых кромешников побил без счету, но не знала, что дружки с тобою были. Говорили, озверел, мол, казачок из-за смерти полюбовницы и в одиночку покрошил в капусту половину царской стражи. Только я-то тут при чем. Донос ты отобрал, и на том все дело кончилось. Михайло тоже никого не выдавал. Он сам не свой ходил с полгода, боялся, государь про казаков дознается да за недогляд за вами с него взыщет, – поведала Агафья. – Нет, атаман, в своей погибели твоя княгиня сама виновата. Нельзя красивой быть такой.

– А какой же можно? – не на шутку разъярившись, воскликнул Княжич.

– Такой, как я, ничуть не больше и не меньше. Если меньше – в девках засидишься, а коли больше, вы же, кобели, на куски порвете, – глазом не моргнув, заверила Мурашкина. Выйдя из возка, она цепко ухватила немного ошалевшего от ее наглости Ваньку за рукав и предложила: – Что ты понапрасну злишься. Зашел бы лучше в гости, посидим, поговорим, наливочки попьем. Муженек-то мой уж второй месяц, как по воинским делам на границу с Польшею уехал, оставил нас с Никитушкой одних.

– С каким таким Никитушкой? – не сразу понял Княжич, о ком Агафья ведет речь.

– Да говорю ж, с сынком.

Ванька снова посмотрел на толстенького мальчика с большими, умными глазенками и его злобу как рукой сняло.

– Благодарствую, но только, полагаю, с мужа твоего и одного казачьего подарка хватит, – насмешливо ответил он.

– Коль не хочешь, так не надо, катись к своей стрельчихе хворой, скоро и она помрет, совсем один останешься, – обиженно промолвила Мурашкина, проявив изрядную осведомленность в Ванькиных делах.

– Ну и сука ты, – ругнулся атаман, однако прежней ярости уже не было. «Зря, наверное, Агафью я облаял, не мне, грешному, осуждать ее, – думал Ванька, двигаясь неспешным шагом по полутемной улице. – Не такая уж она и тварь, какою кажется. Никиту, вон, доселе помнит, даже сына нарекла его именем. Правильно в писании сказано – не суди, и несудимым будешь».

11

Разговор с Марией у Ивана был коротким, но далеко не радостным. В ответ на предложение атамана уехать с ним в дарованное Годуновым имение, Маша отказалась наотрез:

– Даже не проси. Я в этом доме больше чем полжизни прожила, никуда отсюда не поеду. Думаешь, я вовсе дура и не понимаю, что ты меня к себе из жалости берешь, а мне жалости ничьей не надо, даже, Ванечка, твоей.

– О себе не хочешь позаботиться, так о нашей дочери подумай. Здесь оставаться Катеньке никак нельзя. Твой Алешка рано или поздно все одно заморит, аль забыла про сынка? – попытался образумить ее Княжич.

– Катенька – совсем иное дело, если можешь, забери, она и твоя дочь, – дозволила Мария. Глаза ее при этом полыхнули властным блеском, и Ванька вновь увидел не хворую старуху, а прежнюю гордую женщину. – Я ведь Алексеево паскудство лишь из-за нее терплю, а то давно бы показала, кто хозяйка в доме. Все надеялась, помру, так Катерина не одна останется, а с каким ни есть, но братом, – пояснила Маша и тут же вопросила: – Когда ехать собираешься?

– Наверно, завтра поутру, нынче уже поздно, но забрать ее хочу сейчас, – ответил Княжич.

– Катя, доченька, поди сюда, – позвала Мария.

В ответ на ее зов девчушка выбежала их чулана, однако не полезла на колени к матери, как в прошлый раз, а остановилась перед Ванькой и принялась рассматривать его. Смотрела долго, строго, но под конец разулыбалась.

– Ну, значит, так тому и быть, – вздохнула Маша. – Давай-ка, Катерина, в путь-дорогу собираться. Только как же ты поедешь по такому холоду, – растерянно промолвила она и разрыдалась.

Ванька понял, что у дочери, кроме старенького платьишка, нет другой одежды. Достав кошель, в котором были все вырученные Тишкой за меха червонцы, он отдал его Марии.

– Возьми, за такие деньги Алексей тебя наверняка зауважает, да упреди, коль отберет – не заживется, как крысенка придавлю.

Затем снял свой новенький кунтуш, закутал в него Катеньку и в одной лишь шелковой рубашке выбежал во двор.

12

Тихон, Маметкул и Надька ожидали атамана в пустующем кабаке. Целовальник захотел с поистине купеческим размахом проводить своего нового благодетеля, а потому закрыл обитель Бахуса для кого б то ни было.

Увидав дрожащего от холода Ивана, да еще с ребенком на руках, Надия не удержалась от насмешки над другом юности:

– С прибавленьем вас, Иван Андреевич. Срамные девки в подоле детей приносят, но ты, как подобает атаману, в кунтуше принес.

– Не смей ерничать, это дочь моя, – попытался осадить ее Ванька.

– Да вижу, что твоя, а не царевича. Только ты же говорил, у тебя сын.

– Ну да, сынок Андрейка, а это дочка Катенька, – зардевшись от смущения, ответил Княжич.

– Видно, много семени ты, мой дружок, поразбросал, теперь богатый урожай собираешь, – не унималась Надька, гладя девочку по кучерявой головенке.

Ванька было вознамерился прикрикнуть на нее, но передумал, увидав в глазах блудницы жуткую тоску. Было ясно, Надия готова очень многое отдать, чтоб заиметь такую девочку.

– Дай мне ее, – попросила его подруга юности.

Взяв Катю на руки, она ласково спросила:

– Чего ты хочешь, милая?

– Мо-лоч-ка, – нараспев, но очень бойко для своих неполных трех лет сказала девочка.

– Молоко у тебя есть? – обратилась Надька к Тихону.

– От бешеной коровки – хоть отбавляй, – целовальник ткнул перстом в кувшины и сулеи, что стояли на кабацкой стойке. – А настоящего, пожалуй, нету. Уж ты не обессудь, но я не думал, что атаману молочко занадобится, – развел руками Тишка. – Видать, придется до соседей сбегать.

– Так беги, – распорядилась бывшая ногайская княжна и будущая русская полковничиха.

– Надия, ты шить умеешь? – поинтересовался Княжич.

– Я, Ваня, все умею, но шить гораздо хуже остального прочего. А зачем тебе мое шитье?

– Да с одежонкою у моей дочки худо, – признался Иван.

– Ладно, не печалься, что-нибудь придумаю, – пообещала Надька и, с опаскою взглянув на Маметкула, предложила полушепотом: – Как с дитем без няньки управляться будешь? Может быть, меня с собой возьмешь?

– Нет, Надюха, треснувший горшок не склеишь, – отказался Ванька.

– А я с тобой и не пошла бы, просто так сказала, испытать тебя хотела, – еще тише прошептала Надия, стараясь не глядеть в глаза Ивану.

– Ну и правильно, – улыбнулся атаман. – С Маметкулом тебе лучше будет, ведь ты одной с ним веры, это много значит. Кстати, как боярин-то вас принял?

– Достойно принял, благодаря твоим стараниям, спасибо тебе, Ваня, – поблагодарила Надька. – Поначалу так и заявил – тебя сам Княжич взять на службу мне советовал, сказал, ты воин знатный. Затем принялся расспрашивать, кем раньше был, а как узнал, что Маметкул уланами командовал, велел набрать отборный полк из казанских да касимовских татар и обещал начальником над ним поставить.

– Вот видишь, как все славно получается, – искренне обрадовался Ванька, но про себя заметил, на татар решил Бориска опереться. Гляди, не промахнись, боярин, орда, народ, конечно, шибко преданный, да только настоящим повелителям, причем своим, а не чужим.

Появление Катеньки не позволило Ивану с Тихоном гульнуть от всей души, к тому же помешала Надька. Увидев, что ее царевич пьет наравне с атаманом и кабатчиком, она сварливо заявила:

– Хватит зелье хлебать, у нас хлопот еще невпроворот, да и ребенку спать пора.

Спорить с ней никто не стал, все покорно поднялись из-за стола и стали расходиться. Первой ушла сама Надия, ей предстояло за одну лишь ночь пошить шубейку для дочки друга юности. Иван направился за нею вслед, однако Маметкул остановил его.

Непривычный к выпивке царевич был уже изрядно пьян, а потому, нисколько не смущаясь присутствием Тишки, он напрямую вопросил:

– Мне казаки говорили, что княжна твоею женщиной была, это правда?

И снова Княжичу пришлось соврать, второй уж раз за этот суетливый день.

– Врут, охальники. Их хлебом не корми, но дай о бабах помечтать. Мы с батюшкой ее дружили – это верно. Мурза ко мне частенько в гости заезжал, иногда и дочку брал с собою. Вот они себе вообразили черт знает что, – глазом не моргнув, ответил Ванька и с осуждением добавил: – Ты шибко-то вином не балуйся. Здесь, на Руси, велик соблазн с зеленым змием подружиться. Тьма людей хороших до смерти спилась.

– А плохие, что ли, не спиваются? – язвительно спросил Маметкул.

– Бывает и такое, но хорошие намного чаще, – с печалью в голосе заверил Княжич, невольно вспомнив Машу, и ее пророчество о нем самом.

«Видать, всерьез влюблен царевич в Надьку, коль ревновать задумал. Да, не позавидуешь ему. Любить блудницу дело непростое. Тут уж либо отпусти ей все грехи и позабудь о них навеки, либо дольше, чем на ночку, с ней не связывайся, – думал он, шагая с дочкой на руках в свою светелку, верней, в светелку Тишкиной жены.

13

Наутро следующего дня – Княжич покидал Москву. Подруга юности не подвела, она сшила его дочери не только шубку, но и сапожки с шапочкой, да не из какой-нибудь овчины, а из черно-бурых лис. Обряженная в драгоценный мех, шустрая кареглазая девчушка сама сделалась похожей на маленького лисенка.

– На, держи свое сокровище, – с сожалением и явной, однако белой завистью сказала Надия, вручая Катеньку уже вскочившему на своего Татарина атаману.

– Спасибо, прямо и не знаю, что бы делал без тебя, – поклонился ей Иван.

– Не за что. На том свете, коли встретимся, сочтемся, – поскромничала Надька, но все ж не удержалась и спросила: – Ты всерьез решил домой не возвращаться, иль спьяну давеча сболтнул, что намерен в княжеском имении обосноваться?

– А что мне делать на Дону? Соплеменников твоих, ногайцев, по степи гонять, так с ними и Максим управится, – весело ответил Ванька, затем, махнув рукою, заявил: – Поживем – увидим, только мнится мне, что здесь, неподалеку от Москвы, я казачеству гораздо больше пользы принесу, нежели в станице.

Княжич говорил полушутя, но знавшая его не первый день подруга юности сразу поняла – Иван не просто так, не ради озорства хочет перебраться из родного дома в дарованную государем вотчину. Но даже и она не знала истинных причин, подвигнувших лихого атамана принять столь необычное решение, а их, по сути, было две.

Первая и главная – это любовь к Елене. Помня давнюю мечту любимой, он задумал основать на месте ее гибели пристанище для вольных воинов, нечто вроде маленькой станицы, и жить в ней с сыном, а теперь еще и с дочерью, в окружении верных друзей. Второй причиной, как ни странно, была преданность казачеству и воинскому долгу. После гибели Кольцо, имевшего своих лазутчиков в самой Москве, стало некому предупреждать станичников о подлых замыслах бояр. Однако встреча с Годуновым убедила Ваньку, что от новой власти ждать добра казакам не приходится, даже более того. Грозныйцарь и сам был чуточку разбойником, а потому хоть и казнил порой отчаянных сынов батюшки Дона, но делал это без особого рвения, своих бояр великий государь ненавидел куда больше. Чего же ждать от умника Бориса, коли он пробьется к власти, можно было лишь догадываться, но, судя по тому, как он вцепился в Маметкула, ничего хорошего.

– Вот такие-то дела, подруга, – тяжело вздохнув, промолвил Ванька. Расставаться с Надией оказалось много тяжелей, чем он предполагал, первая любовь, как ни старайся позабыть ее, не забывается. – Целовать тебя не буду, ты теперь мужняя жена. Верно говорю, царевич? – обратился Княжич к Маметкулу, что стоял чуть позади своей избранницы, терзаемый похмельем и ревностью.

– За княжну не беспокойся, я ее в обиду никому не дам, – заверил тот, подавая атаману руку для прощания.

«Верю, потому и отдаю тебе Надюху», – подумал про себя Иван, но не сказал ни слова и обернулся к Тихону.

– А с тобою, брат, я не прощаюсь, непременно еще свидимся.

– Надеюсь, – плутовато улыбнулся Тишка, польщенный тем, что Княжич величает его братом. – Вам, казакамразбойникам, никак не обойтись без нас, без торгашей.

14

Миновав посад и, наконец-то выбравшись из деревянной тесноты московских улочек, Иван остановился прямо посреди дороги. Позади была златоглавая столица Святой Руси с ее царями да боярами и двадцать три года жизни, восемь из которых прошли в нескончаемых сражениях, а впереди – один господь лишь знает что. Как там Аришка с Андрейкой, живы ли они – неизвестно. Терзаемый томительным волнением, он спросил у Катеньки:

– Как ты, доченька? Не жалеешь, что от маменьки ко мне ушла?

– Нет, ты хороший, беленький, – бойко ответила девчушка и, высунув из рукава шубейки свою крохотную ручонку, ухватила Ваньку за усы.

– Ну тогда поехали, – ласково промолвил – Княжич, прикрывая Катеньку от ветра полою кунтуша.

К исходу дня они добрались до знакомого Ивану поселения. Будь атаман один, он, несомненно, продолжил бы путь и ночью, но нестись в кромешной мгле с ребенком на руках даже Ванька не отважился, а потому решил заночевать в том самом доме, в котором повстречал кода-то Ермака.

Покормив и уложив спать Катеньку, благо, Тихон на прощание привязал к его седлу мешок с провизией да большим кувшином молока, Иван и сам прилег прямо возле двери, опасаясь нападения лихих людей, ночью в придорожном поселении можно ожидать чего угодно. Однако сон не шел, заснуть лихому казаку не давали безрадостные мысли.

Никак не шли из головы Кольцо, Ермак, Лихарь с Разгуляем, и в особенности Мещеряк. При воспоминании об оставшемся в Сибири атамане Княжич остро ощутил угрызения совести. Впрочем, дело было не в Василии, причина Ванькиных переживаний таилась в нем самом. Он, конечно, не Захарка Бешеный, никого не обокрал, не предал, но как так получилось, что пожилой, ничем особо не приметный Мещеряк продолжил путь погибших сотоварищей, а неодолимый Княжич, которого сам Грозный-государь не осмелился казнить, оказался Ермаку лишь временным попутчиком в его великом замысле – прирастить Святую Русь Сибирью?

«Измельчал ты, брат, смолодушничал, – попрекнул себя Иван. – С царевичем ордынским дружбу водишь, вместо того, чтоб мстить за кровь собратьев павших, решил родителем примерным стать. Года три назад скажи тебе такое кто-нибудь, так ни за что бы ни поверил, в хрю б плюнул предсказателю за подобные пророчества. Хоть побратим с Мещеряком и предложили мне избрать сей путь, однако сами выбрали стезю иную – один смерть лютую принял на дело правое, другой лишь с полусотней стариков с царем Сибирским воевать остался, а я наслушался чужих советов и рад стараться. Бросил всех – и мертвых, и живых, да на покой подался, детишек нянчить. Неужто государево проклятие так на мне сказалось».

Вспомнив про царя, проклявшего его потомков аж в восьми коленах, Ванька не почувствовал ни трепета, ни злобы, скорей, наоборот, он ощутил сочувствие к покойному.

– Наворошил ты дел, Иван Васильевич. Намереньято твои благие были – хотел Святую Русь великою державой сделать, всех врагов ее поизвести, да шибко уж перестарался, как колесом, по нашим душам и телам проехал. Так проехал, что о державе, на крови великой созданной, никто и думать не желает, каждый только о себе печется. Даже к власти рвутся лишь затем, чтобы родню обезопасить да карман набить. Годунов, вон, ради детушек своих спокойствия малолетнего царевича готов убить. А мои Андрейка с Катенькой чем хуже?

Окончательно запутавшись в хитросплетениях жизни православных христиан, которым беззаветное служение Родине редко дарует счастье, атаман печально заключил:

– Да, незавидные дела твои, Русь-матушка, коль даже среди казаков перевелись охотники за тебя сражаться, – и попытался все-таки заснуть, но тут же новые переживания закрались в его душу.

– Что ж я теперь, примерным семьянином стану, состарюсь в хлопотах домашних да помру среди детей и внуков на своей постели? – почти что с ужасом подумал он. Сотни раз прошедший по острию клинка Иван раньше никогда всерьез не думал, как покинет этот мир, однако эдакая, казалось бы, вполне достойная кончина показалась Ваньке чуть ли не позорной. Успокоила его Еленка. Княжич не увидел лик любимой, а лишь услыхал ее задорный голосок:

– Не печалься, Ванечка. Такие, как ты, на печи не умирают.

Тоска мгновенно отступила, и атаман заснул. Проснулся Ванька оттого, что кто-то потянул его за волосы. Открыв глаза, он увидел Катеньку. Усевшись рядом с ним, она, блаженно улыбаясь, теребила кудри наконец-то обретенного защитника.

– Хороший, беленький, – вновь сказала девочка. Иван невольно позавидовал дочурке. Суровый мир был для нее пока что очень прост. Был черный, злой Алешка и белый добрый батюшка.

– Ты меня совсем забрал? – спросила Катенька.

– Совсем, – ответил Княжич.

– И никому не отдашь?

– Не отдам, ну разве только замуж, когда вырастешь, – улыбнулся атаман, подумав про себя. «Правильный я выбор сделал. Раз сподобился детьми обзавестись, значит, должен их на ноги поставить, а держава подождет, ее сам бог оберегает, он меня и призовет на службу, коль понадоблюсь. Да и мне служить царю небесному куда приятней, нежели Бориске».

15

Въезд на просеку, ведущую к имению Новосильцевых, был весь завален буреломом, Ивану даже спешиться пришлось, чтоб раскидать валежник. Шел снег и, проезжая через лес, атаман почти с благоговением взирал на его сказочную красоту – ничего на свете нет прекрасней припорошенных пушистыми снежинками молодых зеленых елочек.

Впереди уже виднелась гладь еще не замерзшего озера, как вдруг Татарин, злобно фыркнув, застыл на месте, словно вкопанный.

– Что это с ним? – удивился Ванька и глянул на тропу. Почти в сажень длинной, она была совсем не запорошена, а лишь присыпана опавшей хвоей.

– Странно как-то снег тут падает, – еще больше изумился Княжич. Отвязав мешок с провизией, он швырнул его под ноги коню. Сотканный из тонких веточек настил бесшумно рухнул, обнажив утыканное кольями зевало волчьей ямы.

– Гляньте, братцы, какой чуткий, прямо, как волчара стреляный. Ты откуда взялся такой ушлый? – прозвучал у Ваньки за спиной чей-то хрипловатый голос. Оглянувшись, он увидел меж деревьев с десяток всадников и сразу догадался – это, видимо, и есть те самые разбойники, о которых упреждал его ярыжка.

– Вы что, паскуды, вытворяете? – взбеленился Княжич, живо представив, что бы было с ним да Катенькой, не остановись Татарин.

Один из варнаков, по-видимому, старший, строго, однако без особой злобы иль издевки вопросил:

– А какого лешего тебе тут надобно? Лучше, парень, не собачься, отвечай начистоту – кто таков, зачем сюда явился да еще с ребенком малым на руках?

Не будь с Иваном Катеньки, он не стал бы долго рассусоливать с чуть не убившими их злыднями, но творить смертоубийство на глазах у малолетней дочери было както не с руки. Невольно вспомнилась Аришка и дикий ужас, который охватил ее при виде Ванькиной работы. Так кузнецова дочь была почти что взрослой девушкой, а Катенька совсем еще дите. Однако в жилах Катерины текла казачья кровь. Указав своею крохотной ручонкой на старшого, она сердито заявила:

– Злой, такой же, как Алешка, побей его.

– Ишь, какая шустрая, вся в батьку, – добродушно улыбнулся Ванькин собеседник и уже совсем по-свойски обратился к Княжичу: – Так все же, кто ты есть, мил человек, по какому делу к нам пожаловал?

– Я теперь хозяин здешних мест, – запросто ответил атаман.

– Ты, парень, ври, но меру знай. Наш хозяин, князь Димитрий Новосильцев, уж года три, как преставился, – попытался возразить ему старшой.

– Да чего ты с ним напрасно лясы точишь, зарубить его и делу конец, – встрял в разговор здоровенный молодой разбойничек и потянулся к сабле. Дурила даже не догадывался, что находится на волосок от смерти. Иванова рука уже легла на рукоять пистоли.

«На этих двух придется пули стратить, Катеньку в сугроб закину, чтоб под удар случайный не попала, да и не видала всего этого. С остальными, как обычно, – захотят удрать, пусть убегают, не гоняться же за ними по лесу, а коли в драку ввяжутся, так им же хуже», – подумал Княжич, представляя наперед ход предстоящей схватки. Однако до смертоубийства не дошло.

– Не лезь, Архип, поперед батьки в пекло, – строго осадил старшой не в меру ретивого сподвижникаю – Атаманша пусть решает, как с ним быть. Скачи-ка до нее, она возле погоста приотстала.

Не сказав ни слова поперек, верзила двинулся по направлению к озеру, а Ванька принялся разглядывать разбойничков.

Своим обличием лихие люди не были похожи на отпетых душегубов, они, скорей, напоминали посоху – воинов, набранных из деревенских мужиков, которых атаман немало повидал на польской войне в войске государя Грозного. Однако Княжича изрядно удивил их ухоженный вид. Волосы у варнаков не болтались грязными сосульками, стало быть, они совсем недавно мылись в бане. Все, как один, одеты были в добротные полушубки, на поясах висели пусть недорогие, без серебряных иль золотых оправ, но новенькие сабли. Старшой имел короткую пищаль, остальные – лук со стрелами.

На грабителей с большой дороги непохожи, на холопов беглых тоже, ярыжка сказывал, мол, ими ведьма верховодит. Ладно, подожду ее, глядишь, и ясно станет, что к чему, решил Иван.

Атаманша появилась через четверть часа. Это оказалась довольно крупная бабенка, вся одетая в броню. На голове разбойницы сидел посеребренный шлем-шишак с кольчужной оторочкой, почти полностью скрывавшей ее лик. Высокую, большую грудь и стройный стан облегал панцирь из стальных, начищенных до блеска блях. Поверх брони накинут был короткий соболий плащ. Длинные, подевичьи тонкие ноги туго обтягивали синего бархата штаны, заправленные в маленькие красные сапожки.

«Точь-в-точь такие мы с Еленкой для Аришки покупали», – припомнил Ванька.

Резво подскакав к своей ватаге, атаманша вопросила властным голосом:

– Что тут у вас стряслось?

Этот голос показался Княжичу знакомым, но еще более знакомы были льняные волосы разбойницы, которые струились по ее спине от шлема и до самого седла.

– Так вот, явился самозванец, – пояснил Архип, подъехавший следом за начальницей. – Говорит, что он хозяин здешних мест. Мы б его на месте зарубили, кабы не дите, да девчушка шибко шустрая при нем, ее и пожалели.

– Ну, Архипушка, кабы не дите, так ты б уже с дырой во лбу лежал, – насмешливо сказала атаманша и повернулась к Княжичу. – Верно говорю, Иван Андреевич?

Лишь теперь, взглянув в ее зеленые глаза, поразившие его еще при первой встрече схожестью с глазами мамы Натальи, Иван узнал Аришку.

– Арина, это ты, – ошалев от изумления, промолвил он.

– Конечно, я, а ты надеялся кого другого встретить? – в свою очередь спросила девица и, тяжело вздохнув, добавила: – Нет, Иван, чудес на свете не бывает, это всего лишь я.

Княжич понял, что Арина намекает на Елену.

– Отучила меня жизнь на чудеса надеяться, вообщето я к тебе и ехал, извини, что сразу не признал, шибко ты переменилась, – с горечью ответил атаман. Действительно, кого-кого, а кузнецову дочь прошедшие три года изменили до неузнаваемости. Уходя на верную погибель, Иван прощался с перепуганной девочкой-подростком, а встретил настоящую разбойницу, которой, судя по всему, беспрекословно подчинялись позабывшие о страхе мужики.

– Жить захочешь, переменишься, – сказала атаманша, и язвительно поинтересовалось: – Дитем-то где разжился?

– Так это Катерина, дочь моя, – смутился Ванька.

– Все ясно, как ты бабник был, таким ты и остался. Хорошо еще, что совесть не утратил, девочку на произвол судьбы не бросил. Давай-ка ее мне, негоже атаману, словно девке блудной, с ребенком на руках таскаться.

В ответ на зов разбойницы Катенька безо всяких возражений протянула к ней свои ручонки.

– Вот и славно, – одобрительно промолвила Арина, принимая девочку, и, заметив Ванькино смущение, поведала: – Ты очень кстати заявился. Я весточку недавно получила о том, что люди государевы намерены сюда пожаловать.

– И откуда же такие вести? Уж не из Москвы ли? – насмешливо спросил Иван.

– Из нее, голубушки, будь она неладна, – кивнула девица.

– Так ты и там бываешь?

– Мне много где бывать приходится, с разными людьми водиться, – шаловливо улыбнулась атаманша. – Чего не сделаешь ради того, чтоб вороги врасплох нас не застали. И ватагу в сотню сабель содержать дело непростое, сам же знаешь. Всех надобно одеть-обуть да накормить и обласкать, иначе разбегутся.

– Кончились твои страдания, мне эти земли царь в награду даровал, так что люди государевы теперь вам не страшны, – с явным недовольством промолвил атаман. Откровения Арины не вызвали в его душе восторга. «Ухмыляется почти как Надька, неужто и она блудницей сделалась, а что, немудрено при ее нынешнем занятии. Разбойничков в узде не только силой можно удержать, у баб для этого свои возможности имеются», – подумал он, дрожа от ревности.

– Тогда чего стоим, поехали, – позвала Арина.

Направляясь вслед за ней, Иван услышал недовольный ропот варнаков:

– Это что еще за черт явился. Ишь, хозяин выискался. Может, рубануть его по черепу да в яму сбросить, чтоб не морочил голову Ирине.

– Молчите, дураки, коль жить хотите. Это же тот самый Ванька Княжич, который царских стражников без счету покрошил, я его только теперь признал. Он в одиночку всех нас перебьет и глазом не моргнет, – пригрозил своим разбойничкам старшой.

16

Еще на подступах к имению Ванька услыхал удары молота.

– Как отец-то поживает? – спросил он у Аришки.

– Слава богу, жив-здоров. С утра до ночи кует железо, ему, видать, от этой жизни больше ничего не надобно, – язвительно ответила Арина. Княжич сразу же уразумел, что кузнец не очень-то доволен разбойными делами любимой доченьки.

– Пойду с Петром здороваться, – сказал Иван как только они въехали в ворота.

– Сходи, сходи, он о тебе частенько вспоминает, да смотри, не подеритесь, – предупредила девица.

Все такой же худощавый, но могучий Петр был занят любимым делом, однако в этот раз на наковальне лежала не подкова, а наконечник для стрелы. Завидев Княжича, он бросил молот и сурово вопросил:

– Надолго ль и зачем явился?

– Не знаю, поживем – увидим, – пожал плечами атаман. – Только, вижу, ты не шибко рад приезду моему, с чего бы это?

– А чему прикажешь радоваться? Тому, что дочь моя, благодаря твоим стараниям, из хорошей, работящей девки в разбойницу с большой дороги превратилась? По неделям дома не бывает, таскается черт знает где с ватагой мужиков, смертоубийству даже обучилась, – сердито упрекнул кузнец.

– Было б лучше, если бы она с тобою в кузнице горбатилась? – напомнил Ванька об их былой, не очень-то завидной жизни.

– Да уж не хуже, потому как хуже некуда. Не надо быть кудесником, чтоб предсказать, чем дело кончится. Ведь не может княжья вотчина остаться вовсе без хозяина. Со дня на день явятся сюда царевы люди, и придется дурочке моей за все и всех ответ держать. Эти ж олухи, которые за нею увиваются и Ириной величают, иль разбегутся, или сами ее выдадут, дабы шкуру уберечь, а что бывает с бабами, когда они во вражьи руки попадают, ты прекрасно знаешь, – с тоскою в голосе ответил Петр. – Тебе пока моей печали не понять. Вот заимеешь свою дочь, тогда узнаешь, каково девок растить, с ними, брат, хлопот побольше, нежели с парнями.

– У меня теперь, Прокопьевич, все имеется – и сын, и дочь, именьем даже,0 вон, разжился. На удачу тоже жаловаться грех, из всех казачьих атаманов, что в Сибирь ходили, я один вернулся. Одного лишь счастья нету, – посетовал Иван и тут же заступился за Арину. – Таких, как твоя дочь, одна на тысячу и то навряд ли сыщется, вон какой красавицею стала и не сидит, подобно мышке, возле теплой печки, а лучшей доли ищет.

– Одна уж доискалась, теперь ее черед, – с опаской глянув на Ивана, промолвил Петр.

Княжич без особого труда уразумел его намек.

– Молчи, убогий, – аж побелев от ярости, воскликнул атаман. – Сам сидишь с рождения по уши в дерьме и рукой пошевелить не хочешь, в своем говне боишься захлебнуться, так хоть дочерью гордись. Кабы не она да не Елена, вы б тут дикой шерстью заросли и сидели бы по норам, словно суслики.

– Вполне возможно, но может, это к лучшему, по крайней мере, меньше бы грешили, – попытался возразить кузнец.

– Навряд ли, скорей всего, как и положено зверью, друг друга с голодухи стали б жрать.

– Ну ты скажешь, разве может быть такое? – ужаснулся Петр.

– Сам не видал, но слышать доводилось, – уже спокойнее ответил Ванька, еще не зная, что воочию увидит чаны с вареным человечьим мясом, да не в какой-нибудь проклятой богом деревеньке, а в стенах московского кремля, и поедать себе подобных будут не какие-то там упыри иль вурдалаки, а благородные польские паны. – Нельзя ж зверью уподобляться. Человек, он от скотины тем и отличается, что рассудком наделен, – назидательно продолжил он. – Достойно надо жить, чтоб за тебя потомки не краснели, и обязательно с мечтой. Мечта для человека, словно парус для ладьи, она-то нас по жизни и ведет.

– Ты сам-то веришь в то, что говоришь? – пристально взглянув в глаза Ивану, перебил кузнец его напыщенную речь. – Я так думаю, что каждому своя судьба богом предназначена – кому царем, кому холопом быть, а кому лихим казачьим атаманом, и как ни тужься, выше своей жердочки не вскочишь.

Княжич сразу как-то сник, но тем не менее уверенно ответил:

– Не знаю, может быть, и так. В одном ты прав – война не бабье дело. Я Арину с толку сбил, значит, мне и возвращать ее обратно на путь истинный.

– Тебя тут только не хватало. Ты один раз уже за нас вступился, и чем все кончилось. Богом тебя, Ваня, заклинаю, забирай Андрейку да езжай к себе на Дон, а мы уж сами разберемся в наших бедах, – взмолился Петр. – Времена теперь иные, царь новый, говорят, на редкость добрый, стало быть, и слуги у него не такие кровожадные, как у царя Ивана, авось и пощадят мою дуреху.

– Непременно пощадят, уже считай что пощадил царев наместник твою разбойницу, – насмешливо заверил Ванька.

– Не надо так шутить, – обиделся кузнец.

– Да какие уж тут шутки, коли я и есть теперь хозяин вотчины, мне ее боярин думный Годунов за заслуги воинские жаловал.

Похлопав по плечу открывшего от изумления рот Петра Прокопьевича, Иван собрался было уходить, однако тот довольно быстро одолел свое смущение и шаловливо бросил ему вслед:

– Стало быть, с мечтою надо жить, но ведь, Ваня, возмечтать о чем угодно можно, а вдруг кому захочется птицей в облаках парить?

– Как знать, коль бог дозволит, так и на небо взлетим, в воде же плаваем, подобно рыбам, – ответил Княжич, покидая кузницу.

17

Ни Арины, ни ее разбойничков на подворье уже не было. Лишь Татарин, стоя у колодца, бил копытом припорошенную снегом землю. Увидев Ваньку, конь сердито фыркнул, как бы говоря:

– Меня вначале напои и накорми да на постой определи, а уж потом таскайся, где попало.

– Прости, брат, – извинился Княжич. Зачерпнув в бадью водицы, он подал ее коню, а сам принялся оглядывать свои владения.

С той поры, как казаки на месте пепелища отстроили князю Дмитрию новое имение, здесь мало что переменилось, разве что бревна частокола малость потемнели от дождя и снега. Однако нынешние обитатели опальной вотчины, в отличие от прежних, держали ухо востро. В башенке на крыше Ванька углядел дозорного. Еще трое стояли у больших ворот и двое возле малых.

– Молодец, Арина, – одобрил – Княжич атаманшу. – Хотя, все это девичья забава. Серьезную осаду тут не выдержать. Надо заново поставить частокол, да не такой, через который Лебедь перепрыгнуть смог, а как в Искере, в две сажени высотой. Можно будет ров еще прорыть и вал насыпать, – размышлял Иван.

Тем временем Татарин осушил бадейку и снова начал бить копытом.

– Какой же ты назойливый, прямо как ордынец, – беззлобно попрекнул его хозяин. – Не напрасно Емельян тебя Татарином назвал. Ну что ж, пойдем, поищем тебе место для ночлега.

Войдя в конюшню, Княжич тут же вспомнил, как в прошлый свой приезд намеревался взгреть Игната за загаженные стойла. Сейчас все было по-другому – навоз весь вычищен, земляной пол присыпан сеном, а возле жарко натопленной печи скучал еще один дозорный, в котором Ванька сразу же узнал старшого. Увидев атамана, он проворно вскочил на ноги и поприветствовал его.

– С прибытием тебя, Иван Андреевич, извини, что сразу не узнал.

– Мы что, встречались где-то? – изумленно вопросил Иван, стараясь вспомнить, где он ранее видался с этим человеком.

– Сраженье на Двине, костер, стрелецкая застава. В тебя тогда еще наш сотник стрельнул, а ты его побил за это, – напомнил разбойничек.

– Теперь припоминаю, – усмехнулся Княжич, подавая руку старому знакомцу. – Тебя как звать и величать?

– Зовут Сергей, по отчеству Иванович, только мы народ простой, не приучены к тому, чтоб величали нас по отчеству, – поскромничал варнак.

– А сюда-то каким ветром занесло? – поинтересовался Ванька.

– Это длинная история, – махнул рукой сподвижник атаманши, но все же пояснил: – Бегич на меня да всех других, кто был в заставе, шибко осерчал, мол, почему не заступились, и начал жрать нас поедом. На войне еще маленько сдерживался, там и пулю ненароком можно получить, а как в Москву вернулись – совсем житья не стало, вот я и ударился в бега, хотел на Дон податься. Лесом шел, скрывался от погони, там и повстречал Ирину.

– А как же Дон? – язвительно спросил Иван.

– Без меня в станице обойдутся, там беглецов таких хоть пруд пруди, а здесь я нужен. У Ирины же в ватаге мужики одни, ни стрелять, ни саблею рубить толком не умеют, потому она меня и старшим сделала. К тому же от добра добра не ищут. На такую девку только посмотреть – уже большое счастье, – откровенно признался Сергей.

– Стало быть, красивых девок любишь? – помрачнел атаман.

– Кто ж их не любит, – весело сказал стрелец, но, приметив в Ванькиных глазах печаль, предложил услужливо: – Может надо чем помочь, так ты скажи.

– Мне коня б куда поставить.

– Это можно, есть у нас пустое стойло, ступай за мной. Атаманша, правда, никого туда не допускает, но с тебя, я думаю, она не взыщет.

Княжич сразу же признал последнюю обитель Лебедя. Подцепив ногой чурбак, он приоткрыл отдушину, в которой прятал Аришку с Андрейкой.

– Прикрой, не лето, чай, – попросил Сергей, ежась от подувшего в дыру холодного, сквозного ветра. Иван покорно водрузил чурбак на место и потянул Татарина за повод.

– Входи, тут твой приятель раньше жил, ты, тварь упрямая, хвоста его не стоишь.

Конь недовольно фыркнул, гордо вскинув голову, словно хотел сказать:

– Еще большой вопрос, кто чего стоит. Я, вон, двух хозяев пережил, под тобою, оглашенным, третий год хожу и ничего, живой покуда.

– Ишь, какой смышленый, прям, как человек, – с восторгом вымолвил стрелец.

– Смышленый, – согласился Княжич. – Только шибко хитрый, кабы не был памятью о жене, тебе бы его отдал. Ты вот что, брат, ступай-ка по своим делам, а я коней постерегу.

– Понимаю, один побыть желаешь, – кивнул Сергей. – Боюсь вот только, атаманша осерчает, что я наказ ее нарушил.

– Не боись, не осерчает, теперь я на вас сердиться буду, а может, и не буду, если не заслужите, – пообещал Иван верному сподвижнику Арины и напоследок вопросил: – Так, говоришь, по моей милости в разбойники попал:

– При чем тут ты, – бойко возразил Серега. – Каждый сам своей судьбы хозяин. Мог бы и вступиться за начальство, теперь в десятниках ходил бы, а не скитался по лесам.

– Отчего ж не заступился, убоялся али совесть не дозволила? – усмехнулся Ванька.

– Всего, наверно, помаленьку. Вообще-то по одной причине редко что бывает, гораздо чаще переплетение страстей по жизни нас ведет, – глубокомысленно изрек стрелец.

– Да ты мудрец, как погляжу, – вновь улыбнулся Княжич.

– Какой с меня мудрец, коль даже грамоты не знаю, я всего лишь не дурак, через то и маюсь, сам же знаешь, дуракам-то легче жить, – задорно заявил разбойничек, направляясь к выходу.

«Славный малый, с Никитой Лысым чем-то схож», – подумал атаман, глядя ему вслед.

18

Оставшись в одиночестве, – Княжич начал обустраиваться на ночлег. Ни разжигать огонь, ни бегать по воду на сей раз не понадобилось. Печь полыхала жарким пламенем, возле нее лежала поленница березовых дровишек, а чуть поодаль стояла огромадная бочка, до краев наполненная водой. Хотя чему тут удивляться, дочь кузнеца всегда была рачительной хозяйкой, на которой держался весь княжеский терем. Ивану сразу вспомнилась Еленка с ее милой безалаберностью, и жуткая тоска сдавила сердце. Еле сдерживаясь, чтоб не разрыдаться, он уселся возле очага. Пред затуманенным слезою взором атамана поочередно представали срывающий одежды с полонянки великан-татарин; волны серебристо-пепельных волос еще неведомой ему девицы; обворожительная нагота и синие, бездонные глаза красавицы-шляхтянки; по-детски милый лик княгини Новосильцевой, закутанной в пуховый беленький платочек и столпившиеся у края крыши черные, как вороны, царские кромешники. В памяти воскресло все, что было связано с Еленой. Воспоминания не вызывали радости, скорей, тоскливую печаль, но ведь любовь и есть не что иное, как сладкое томление души.

Так и сидел Иван, неотрывно глядя на огонь, покуда не услышал торопливые шаги и взволнованный Аришкин голос:

– Вот ты где. Я ищу его, с ног сбилась, а он в конюшне спрятался, как бедный родственник. Вставай, пойдем.

– Куда идти, и так уже дошел, дальше некуда, – еле слышно прошептал Иван, не отрывая взгляда от огня.

– Наверх, в покои княжеские. Сам же объявил, мол, я теперь хозяин, так что поднимайся, нечего людей смешить, – возмутилась атаманша.

Княжич наконец-то оглянулся, и кузнецова дочь явилась перед ним в совсем ином обличии. Вместо стальной брони теперь на ней была лишь длинная белая сорочка да накинутый на плечи полушубок. Коса льняных волос лежала на груди и ниспадала до колен, а в больших зеленых девичьих глазах застыло тревожное ожидание. Атаман невольно поразился тому, с какою легкостью грозная разбойница превратилась в милую, истинно русскую красавицу.

– Ну что ж, пойдем, – согласился Ванька, хотя в мыслях был по-прежнему с Еленой. При виде поднимающейся по лестнице девицы, ее стройных, обутых в красные сапожки ног ему почудилось, что это вовсе не Арина. Вот сейчас она поднимется наверх, обернется и он увидит синие Еленкины глаза, прощальный взмах ее тонкой руки. Сердце снова сжалось, но уже не от тоски, от самой настоящей боли, да так, что Княжич тихо застонал и ухватился за перила.

– Что с тобой? – озабоченно спросила Аришка.

– Да ничего, просто ногу подвернул, – соврал Иван.

– Поосторожней будь, ты не первый, кто на лестнице на этой спотыкается, – усмехнулась девушка. Улыбка, правда, получилась невеселой, какой-то вымученной.

«Наверно, вспомнила, как сраный нелюдь тут над нею изгалялся», – подумал атаман.

Несколько минут они стояли молча, отрешенно глядя друг на друга. Каждому виделось свое: Княжичу – прекрасный лик любимой, Ирине – мерзкая, слюнявая харя душегуба. Аришка первой одолела наваждение. Встрепенувшись, словно перепуганная птица, она строго приказала:

– Идем отсюда поскорей, а то с ума свихнемся от наших радостных воспоминаний.

Иван не стал перечить, шагая вслед за нею, он спросил:

– Как там дети?

– Ничего, я их спать недавно уложила. Поначалу, правда, чуть не подрались. Катерина хоть и младше, но уж шибко боевая. Пришлось мирить да разъяснять, что они брат с сестрой. Не беспокойся, теперь будут душа в душу жить.

– Так говоришь, как будто они что-то понимают, – усомнился Ванька.

– Конечно, понимают, и не меньше нашего, а вот кривить душой еще не научились, – заверила Аришка и, тяжело вздохнув, печально заключила: – Человек взрослея лучше не становится. Умнеет – это верно, только, что такое мудрость, всего лишь навык ловчить да изворачиваться.

Иван с немалым интересом посмотрел на девушку, которая не переставала изумлять его и с каждым разом все больше и больше.

«Ну про тебя-то этого не скажешь, тебе прошедшие четыре года явно впрок пошли, из заморыша-девчонки вон в какую кралю превратилась. Прав Серега, на такую только посмотреть уже большое счастье», – подумал он и покраснел, поймав себя на мысли, что Аришка, ставшая Ириной, влечет его как женщина.

19

Покои атаманши поразили Княжича своею роскошью. Однако, присмотревшись, он без труда уразумел, что все это досталось ей в наследство от Еленки. Арина всегонавсего лишь уничтожила следы погрома, учиненного когда-то царскими кромешниками.

Глянув на пуховую перину, покрывавшую широкую постель, Ванька загрустил от вновь нахлынувших воспоминаний. «Та самая, которую мы вместе на торжище покупали, покойничек Никита тогда еще над нами насмехался», – припомнил атаман, а вслух спросил:

– Ну рассказывай, как тебя, такую молодую да красивую, разбойнички начальницей признали.

– Начальницей у нас была княгиня, я всего лишь тень ее, но тень достойная, коли сотня мужиков мне покорилась, – ответила девица.

Скинув полушубок, она шагнула к сундуку, достала из него кувшин с вином да пару кубков и пригласила Княжича к столу:

– Садись, в ногах-то правды нету, хотя в заду ее уж и подавно нет. Молодая, говоришь? – продолжила Аришка, наполняя кубки. – Я Елену как-то то же самое спросила, так княгиня мне ответила: ты годами жизнь мою не меряй. Вот и я за одну ночь, что мы с Андрейкою над мертвой Еленой просидели, лет на двадцать постарела. Хорошо, Митяй с казаками приехал, а то бы вовсе померли от холода и голода. Кстати, как он поживает?

– Погиб хорунжий наш, его в Сибири татарва зарезала, – ответил Княжич.

– Жаль, – опечаленно промолвила Ирина. – Митька очень славный был, тебе под стать – с виду ухарь оглашенный, а сердцем добрый, как дитя. Когда казаки выручать тебя пошли, я тоже попросилась, так Разгуляй меня не взял. Без тебя, мол, обойдемся, а ты ребенка расти. Только, думаю, что не в одном Андрейке было дело. Смерть княгини его шибко опечалила, вот он и решил грех на душу не брать, не рисковать девчонкой.

При упоминании Аришки о Елене Ванька вздрогнул, словно от удара. Заметив это, атаманша подала ему кубок.

– Не кори себя, Иван Андреич, понапрасну, нет твоей вины в их гибели. Давай-ка лучше выпьем за упокой души рабов божьих Елены и Димитрия.

Осушив единым духом чару, Иван нетерпеливо вопросил:

– А потом, когда браты уехали, что было?

– Да ничего особенного. Оставила Андрейку на отца и вслед за ними в Москву отправилась.

– А это еще зачем? – не столько удивился, сколь возмутился Ванька.

– Ну, у каждого свои причуды и долги. Разгуляю совесть не дозволила меня с собою взять, а мне велела на Москву идти, узнать хотя бы, что с тобою сотворило воронье поганое, – довольно равнодушно пояснила девица и, сделав несколько глотков вина, продолжила свое повествование. – Поначалу пешей шла, коней-то всех кромешники царевы увели, потом додумалась лошадку в придорожной деревеньке прикупить, деньги были, мне Елена много их оставила.

Представив, как Аришка идет одна ночью по лесной дороге, Иван испуганно воскликнул:

– Тебя ж могли ограбить и убить!

– Много что могли, – все так же равнодушно подтвердила атаманша. – Пытались даже, когда за лошадь начала расплачиваться. Пришлось пальнуть с пистоли для острастки. Так эти горе-варнаки аж в штаны со страху напустили. Одним словом, чуть ли не неделю до Москвы я добиралась. К тому времени ваш след уже простыл.

– Как же ты узнала, что мы в Сибирь ушли? – снова перебил Арину Княжич.

– Да уж узнала, – печально улыбнулась девица. – Я с княгиней на Москве не раз бывала, знала, как к кремлю пройти. Там-то меня стража и схватила. Хотела дурочкой юродивой прикинуться, но не вышло, они пистоль нашли. Я уж было приготовилась смерть позорную принять, благо, знала, как кромешники царевы поступают с девками, но тут князь Дмитрий за меня вступился.

– Какой князь Дмитрий, он же помер, – напомнил Ванька.

– Ясно дело, что не Новосильцев, царствие ему небесное, – перекрестилась атаманша. – Другой князь Дмитрий, Трубецкой – начальник царской стражи, совсем еще молоденький парнишка. Когда меня к нему приволокли, он даже засмущался малость, видно, не привык еще насильничать, а потому по-доброму решил уговорить. Стал расспрашивать, откуда я и кто я, зачем в обитель государеву пробраться вознамерилась, понимаю ли, что теперь со мною будет. Тут я твоей сестрой и назвалась. Брата, мол, ищу, Ивана Княжича, его царевы люди на Москву свезли. Князь аж побледнел, когда услышал твое имя. Смотрит на меня и говорит: похоже, что не врешь, такая же красивая да отчаянная до безумия. Уж не знаю, уважает он тебя или боится, но тут же перестал паскудные намеки делать и отпустил меня на все четыре стороны.

– Так вот взял да отпустил? – засомневался Княжич.

– Ну, не сразу, вначале рассказал, как тебя царь помиловал и в искупление грехов с сибирским ханом воевать отправил. Потом в Москве остаться предложил, служанкой в его доме.

– Что же не осталась? – ревниво вопросил Иван.

– Не привыкла мужикам служить, они мне сами служат, – с гордостью ответила Ирина.

– Видать, понравилась ты Митьке, он ведь головою рисковал, отпустив разбойницу, которая с пистолью в кремль явилась, – усмехнулся Ванька.

– Я многим нравлюсь, даже дьяку хромоногому, который вотчинами ведает, – подтвердила девица.

– А его-то ты откуда знаешь?

– Князь Митька познакомил. Этот дьяк за маленькую мзду почти три года нас оберегал, не присылал хозяев новых, а нынче уговор нарушил, видно, ты ему больше меня понравился.

– Да, нелегкое твое житье, – язвительно промолвил Княжич, сообразив, что знакомство атаманши с Трубецким было не таким уж мимолетным, каким она его пытается представить.

– И не говори, – с неподдельною печалью в голосе отозвалась Арина, не заметив Ванькиной насмешки.

– Когда я с Москвы вернулась, тут такое было, вспомнить тошно. Казаки-то, что с Игнатом Елену охраняли, все ушли, одни наши, деревенские, остались. А мужики они и есть мужики, как княгини не стало, сразу начали блудить, да тащить с имения все, что опричники царевы разграбить не успели, пришлось усмирять.

– Как же ты смогла их усмирить?

– Смогла, – зеленые глаза Арины полыхнули грозным блеском. – Собрала народ да стала речь держать, мол, прекращайте баловство, и будем жить, как при княгине жили. Мужики смеяться надо мною начали, говорят, и кто ж княгиней будет, уж не ты ли. Больше всех паскудник Мишка насмехался, тот самый, что меня еще девчонкой хотел разбойникам на поруганье выдать. Поначалу терпела, а когда он меня лапать начал, я его убила.

– Как убила? – не на шутку удивился Княжич.

– Так же, как и ты душегубов возле нашей кузни убивал. Взяла вон ту пистоль, – Аришка вскинула свою маленькую, но крепкую, привычную к работе руку и указала ею на висевшую у изголовья постели пару пистолетов, – да всадила пулю промеж глаз. Ты не поверишь – остальные мужики сразу присмирели, стали клясться в верности до гроба и просить стать ихней атаманшей.

– Отчего же не поверить, очень даже верю, – пожал плечами Княжич. – Это добро не каждый понимает, а зло, оно для всех понятно. Может, потому и кровожадные такие государи наши. Зачем что-то объяснять, кого-то уговаривать – перебил без счета подданных своих, жути понагнал, такой, чтоб люди рот раскрыть боялись, и правь себе без лишних хлопот. Даже если и напрасно загубил кого-то – это не беда. Душа невинная в блаженство вечное на небеса отправится, а людишек бабы новых нарожают.

– Грех такое говорить, – попрекнула Арина.

– Я-то тут при чем, али правда очи колет? – засмеялся Ванька. – Ты мне лучше расскажи, что дальше было.

– Поначалу шибко тяжко мне пришлось. Правда, вскоре Серега к нам прибился, сразу легче стало. Он на войне бывал, а потому на жизнь иначе смотрит, нежели наши мужики.

– Это как, иначе? – все так же шаловливо, но с явным интересом полюбопытствовал Иван.

– Будто сам не знаешь. Кто возле смерти покрутился, тот начинает понимать, что кроме денег да жратвы с вином, есть вещи поважней на белом свете, – пояснила девица.

– Какие, если не секрет?

– Удача, например, благоволеньем божьим нам ниспосланная.

– Ну, это если человек и без того достойным был, а гад какой, он на войне еще более звереет, – заверил Княжич, затем уже серьезно вопросил: – Поясни-ка ты мне лучше, как тебя, такую праведную, угораздило разбойницею стать? Мне ярыжка колченогий сказывал, что вы всю округу в страхе держите, никому проходу не даете.

– Жить-то надо было, да не просто жить, а еще ораву в сотню ртов кормить, – тяжело вздохнув, ответила Ирина и как бы в оправдание добавила. – К тому же мы одних богатых грабим, причем не дочиста, половину им товаров оставляем, с купцов, которые бедней, и вовсе – десятину лишь берем. Так что приукрасил дьяк тебе злодейство наше, видно, запугать хотел, чтоб не совался к нам, только разве такого запугаешь.

– Это верно, не ярыге хромоногому меня стращать, – охотно согласился Княжич, продолжая свой расспрос. – И с чего ты вдруг в разбой ударилась? Не проще ль было мирно жить? Сеяли бы хлеб, ловили рыбу, на зверье охотились. У тебя ж не казаки, а мужики в повиновении, им такая жизнь куда привычнее.

– Деньги были, Ваня, мне нужны, – потупив взор, призналась атаманша.

– На кой черт они тебе занадобились? Никак, приданое решила накопить, да замуж выйти? – не унимался Ванька.

– Дурак ты, атаман, – обиделась Ирина. – Долг мне надо было возвратить. Я на то, чтобы именье возродить да людей своих вооружить, много денег Елениных потратила. Вот и решила силой взять все то, что злыдни отобрали.

– Торгаши-то в чем виновны, вотчину царевы люди грабили, – попытался возразить ей Княжич.

– А купцы, по-твоему, святые? Как по мне, так все они единым миром мазаны, одно слово – кровопийцы, – запальчиво воскликнула Аришка.

Иван опять с немалым интересом посмотрел на девицу. Услыхать такое от Кольцо иль Разгуляя было б не в диковину, но от рожденной в нищете кузнецовой дочери речей подобных он никак не ожидал. Впрочем, это было только присказкой, сказка ожидала впереди.

Порасспросив Ивана о судьбе знакомых ей казаков, погоревав о Лихаре, Арина предложила:

– Ладно, хватит разговоры говорить, засиделись мы с тобою что-то, время позднее уже, давай-ка спать ложиться.

Княжич понял это как намек, мол, ступай, Иван Андреевич, восвояси. Он было вознамерился спросить, где она определила ему место для ночлега, но не успел. Подойдя к постели, Ирина скинула с себя сорочку.

Ванька малость ошалел, причем не столько от бесстыдства, сколь от красоты кузнецовой дочери и схожести с Еленой. Будь у нее синие глаза да чуть посеребри ей волосы, Арину трудно было б отличить от раскрасавицы шляхтянки.

Стыдливо прикрывая груди своими маленькими ручками, девушка с укором вопросила:

– Чего уставился? Поди, и не таких видал, охальник чертов, – и нырнула с головой под покрывало.

«Обычно бабы срам свой прикрывают, а эта глупая за сиськи ухватилась», – промелькнуло в голове у Ваньки. Он не знал уже, что и думать. В жизни удалого казака бывало всякое, но чтоб красавица-бабенка сама звала в постель, случалось редко. Чаще даже блудных девок приходилось хоть чуть-чуть да уговаривать. Впрочем, тут уж было не до размышлений, перед таким соблазном просто невозможно устоять.

20

Смелости отважной атаманше хватило только до постели. Как только Княжич попытался приобнять ее, он наткнулся на округлые коленки и острые локотки, за которыми она укрыла свои прелести.

– Что с тобой? – обеспокоенно спросил Иван дрожащую как в лихорадке девушку.

– Боюсь я, Ванечка.

– Чего боишься-то?

– Сама не знаю, боюсь и все, – шепотом ответила Аришка и из ее больших зеленых глаз покатились слезы.

Ванька начал целовать алые, припухлые, как у Еленки, губы, мокрые от слез глаза, Арина тихо застонала и опустила руки. Лишь теперь Иван увидел меж ее обворожительных грудей золотую цепочку, на которой вместе с крестиком висел его заветный перстень. «Возле сердца носит память обо мне», – с нежностью подумал атаман.

– Андрейка маленький еще, может потерять, – пояснила девушка.

– Как он?

– Ничего, смышлен не по годам и не хворает, слава богу. Я ему недавно рассказала, что его родная мать – княгиня польская, но он меня по-прежнему мамой называет.

– А своего сыночка хочешь? – вкрадчиво промолвил Княжич.

– Хочу, конечно, – не кривя душой, призналась девица. – Какая женщина дитя иметь не хочет.

Иван продолжил целовать ее уже не в губы, а маленькие, розовые соски. Арина снова застонала и вытянула ноги, явив ему поросшее густой, пушистой шерсткой лоно. Прижавшись к Ваньке, она жалобно пролепетала:

– Ты муж мой, делай все, что пожелаешь.

Стараясь быть как можно понежней, тот стал входить в нее и наконец-то понял причину слез лихой разбойницы – державшая в повиновении сотню мужиков грозная Ирина оказалась девочкой. Почуяв боль, Аришка вскрикнула:

– Ой, мамочка, – и даже попыталась вырваться, но уж тут, как говорится, извини, красавица. Ласково шепча:

– Не бойся, милая, сама скоро мамочкою станешь, – Иван лишил невинности горе-атаманшу.

То ли от того, что удалой казак давненько не был с женщиной, то ли потому, что девушка была прекрасна, как сама любовь, он раз за разом брал ее, не выпуская из своих объятий. Когда любовный пыл немного поугас, Ванька виновато попросил:

– Прости, Аринушка, нет у меня сил, чтобы сдержаться.

– Все хорошо, – ответила Ирина, бережно поглаживая своего избранника. – Только поначалу больно было, а потом приятно даже стало, как еще одно сердечко во мне забилось, – наивно поделилась новоявленная женщина впервые ей изведанными чувствами.

– Не жалеешь, что так получилась?

– О чем жалеть-то? О том, что девственность утратила с любимым человеком? Так все девки лишь об этом и мечтают, да далеко не всем такое счастье выпадает, – блаженно улыбнулась атаманша, однако тут же приумолкла, сообразив, что Княжич непременно вспомнит про Елену, и не ошиблась. Отпустив ее, Иван улегся на спину и закрыл глаза. Несколько минут они лежали молча. Наконец он вопросил:

– Ты взаправду меня любишь?

– Не любила б, так в постель тебя сама не позвала, – отрешенно глядя в потолок, промолвила Аришка.

– Я, когда еще в пещере ледяной с Андрейкою сидела, зарок дала – никого к себе не подпущу, кроме Ивана Андреевича, а ежели силком возьмут, так тут же удавлюсь.

Ванька вздрогнул, как ужаленный, и вновь прижал ее к себе, по выражению лица Ирины он понял – девица не шутит.

«Ну уж нет, с меня Еленки хватит, покуда жив, я тебя пальцем тронуть не дозволю никому», – подумал Княжич, но тут же вспомнил про разбойные дела кузнецовой дочери. Как воспримут мужики грехопадение атаманши, нетрудно было угадать, а про отца ее и думать не хотелось – обещал Петру наставить дочку на путь истинный и наставил, только шибко уж причудливым манером. Впрочем, здраво поразмыслив, он решил: – А по-иному с ней нельзя, с такой строптивицей, вот своего дитя родит, так сразу дури поубавится, не до разбоя на большой дороге станет.

Видно, угадавши его помыслы, Аришка робко прошептала:

– Ванечка, ты женишься на мне?

Княжич сразу вспомнил слова Максима, сказанные им при расставании: не думаю, что кузнецова дочь тебя так просто из своих лапок выпустит. «А есаул провидцем оказался. Похоже, вам, Иван Андреевич, действительно придется под венец пойти», – мысленно поиздевался Ванька над самим собой. Он уже хотел сказать:

– Женюсь, куда ж теперь деваться-то, – но, посмотрев в глаза Аришке, тут же передумал. В зеленых девичьих очах застыли страх, надежда и безграничная любовь к нему одновременно. – Негоже так, нельзя любимых обижать, тем более понапрасну, – упрекнул себя Иван и напомнил про их давний уговор.

– Женюсь, конечно. Я, если помнишь, тоже дал зарок еще когда с тобой на озере рыбачил, что года через три вернусь да на тебе женюсь. А слово мое крепкое, Княжич никого и никогда не предавал.

Прильнув к любимому, девушка смущенно позвала:

– Иди ко мне, – и снова отдалась ему всей своей чистою душою и прекрасным телом.

21

Атаман и атаманша не сомкнули глаз до самого утра. Когда за окнами совсем уж рассвело, а на дворе послышались людские голоса, Ирина с явным сожалением шепнула Ваньке на ухо:

– Все, Ванечка, вставать пора.

Вскочив с постели, она взяла свою сорочку, но истомленные неистовой любовью ножки красавицы не захотели слушаться своей хозяйки. Аришка пошатнулась и, растерянно пролепетав:

– Ой, да что это со мной, – снова повалилась на постель.

– И далеко ли собралась? – насмешливо поинтересовался Княжич.

– Так людей же надо озадачить, иначе снова забалуют.

– Ляг, поспи, я сам схожу, вразумлю твоих разбойничков, – распорядился Ванька.

Одев лишь шаровары с сапогами и рубашку, да накинув на себя Аринин полушубок – его кунтуш валялся по другую сторону постели и просто не попался на глаза, Иван отправился на встречу с мужиками, не взяв с собой даже заветного кинжала.

Почти вся Аришкина ватага уже собралась у крыльца. При виде заспанного Ваньки, да еще и в полушубке их любимой атаманши, в рядах разбойничков раздался злобный ропот.

– Похоже, вправду уломал кудрявый черт Ирину нашу.

Княжич очень рисковал, не взяв с собой оружия, с клинками он боец неодолимый, а так – обычный смертный человек. Впрочем, удалой казак нисколько не жалел об этом. Ночь, проведенная с юной девушкой, не прошла для него даром, Иван прекрасно понимал, что простонапросто не сможет никого убить, по крайней мере, этим утром.

Однако рассусоливать с озлобленными варнаками тоже было не ко времени. Покажи им только слабину, так враз бока намнут, а то и до смерти прибьют.

– Чего стоите, рты раззявив? Аль о службе позабыли? Ступайте в караул – один на башню, пятеро к воротам и с десяток конными в разъезд к большой дороге. Кто свободен, оружие и иную справу к досмотру приготовьте, через час проверю, – с улыбкою, но строгим голосом воскликнул Ванька, решив, как говориться, брать быка за рога.

– Ты кто такой, чтоб нам приказы отдавать? – осадил его Архипка.

Атаман собрался было дать ему по морде, даже подошел вплотную к бунтарю, но бить не стал и вовсе не из страха. Просто это было б не по совести. Архип спросил всего лишь то, о чем хотели вопросить, но не решались, все другие.

Пристально взглянув в глаза верзиле, Княжич вкрадчиво переспросил:

– Кто я таков? Ну если коротко, то муж Арины, а коли хочешь разузнать, кто я, во всех подробностях – Серегу расспроси, он меня знает, мы с ним вместе со шляхтой воевали.

– Тю, мужики, так это же тот самый казачок, который нанимал нас новый терем строить, – признал Ивана бородатый, пожилой разбойничек и уже шепотом добавил, обращаясь к стоявшим рядом сотоварищам: – Полюбовник матушки-княгини, который за ее, голубушку, тьму кромешников царевых перебил. Никак не думал, что он жив остался, его, наверно, сам господь оберегает.

– Признали наконец-то, ну и славно, – улыбнулся Ванька. – Ступайте с богом, мужики, а мне с тестем еще надо побеседовать, благословение на свадьбу получить.

Ненависть, что полыхала в глазах разбойничков, сменилась шаловливым блеском. Соблазнить невинную девицу за просто так – дело, может, и паскудное, но, что там говорить, весьма приятное, а вот жениться после этого на ней, особенно такой строптивой, как Ирина, это бабка надвое сказала. Еще большой вопрос, кому завидовать – тому, кто только помечтал о зеленоокой раскрасавице да ни с чем остался, или тому, кто угодил навек в ее сладостный капканчик.

– Похоже, крепко влип ты, атаман, – посочувствовал Архип. – С кузнецом поосторожней будь. Я его только что видал, мрачнее тучи ходит. Чай, не маленький, наверняка уж догадался обо всем. Как бы он тебе башку не раскроил своим молотом. Петруха, хоть и добр, как малое дитя, но за дочку может и убить.

– Не пугай, а то сбегу от вашей атаманши, – шутливо пригрозил Иван, направляясь к кузнице.

22

К Петру входил он в этот раз, как когда-то заходил к осажденным в придорожном поселении Кольцо и Ермаку, без боязни, но с изрядною опаской. Человек в отчаянии что угодно может натворить, а уж совратителя любимой дочери прибить – так и вообще святое дело.

Отец Арины опять был занят своей нелегкой работой. Однако, увидав, с каким остервенением тот бьет по наковальне, Ванька сразу догадался, что Петр Прокопьевич не столько трудится, сколь вымещает на раскаленном, огнедышащем железе обуревающую его ярость.

– Бог в помощь, батюшка, – поприветствовал он будущего тестя.

Окинув атамана гневным взглядом, кузнец забросил молот в дальний угол, чтоб не поддаться искушению опустить свою кувалду на белокурую головушку пришельца и, сокрушенно качая головою, попросил:

– Уйди, Иван.

– Вот те раз, и куда ж я от жены да двух детей пойду, – насмешливо ответил Княжич.

– Чего ты мелешь, княгиня-матушка уж почитай три года, как преставилась, да и не был ты ей мужем. Морочил голову бабенке разнесчастной, только и всего, – не удержался от упрека Петр Прокопьевич.

– Ну, это не тебе судить, – сердито огрызнулся Ванька. – За Еленку я пред господом отвечу, а с тобой я про Арину речь веду.

– Моя-то дурочка зачем тебе понадобилась?

– Она с Еленой очень схожа, – потупив взор, промолвил Княжич.

– Ну, чуток похожа на покойницу княгиню, и что с того? Ты же долго здесь не усидишь, все одно на свой казачий Дон подашься, а ей теперь, блудливой сучке, мужики проходу не дадут. Это ж надо было на глазах у всех греху любовному предаться, – посетовал Петр.

– Не смей Арину хаять, она теперь не только твоя дочь, но и моя жена, – воскликнул Ванька.

– Кто-кто, жена? – переспросил вконец обескураженный отец его избранницы и аж присел на наковальню.

– Ну да, жена. Я для того к тебе и заявился, чтоб благословенье получить. Иль ты не хочешь за меня, такого непутевого, дочку отдавать, – шаловливо подмигнул ему Княжич.

– Подумать можно, вы с Аришкой выбор мне оставили. Все у вас не по-людски, могли б вначале обвенчаться, а уж потом в постель ложиться, – с обидой в голосе промолвил Петр Прокопьевич.

– Что ж поделаешь – любовь сильнее разума, – заверил Княжич. – Она вообще всего сильнее, даже смерти.

– Ну, это ты перехватил, – возразил ему кузнец.

– Ничуть. Если б по-иному было, давно бы все повымерли, а мы живем, несмотря на все злодейство, что вокруг творится.

Спорить Петр не стал, вместо этого он строго вопросил:

– Иван, ты хорошо подумал? Ведь это на всю жизнь, мы, чай, не турки и не татарва, а христиане православные, нам лишь одна жена положена, одна и на всю жизнь.

– Да знаю, меня же поп воспитывал, – напомнил Княжич.

– А где родители твои?

– Отец в туретчине погиб, а маму нехристи сгубили.

– Как погляжу, досталось тебе, парень, – тяжело вздохнул кузнец и обнял столь нежданно обретенного зятя. – Иван, ведь я ж убить тебя хотел, – признался он.

– Так не убил же.

– Нет, не смог.

– Вот я и говорю – любовь сильнее смерти, – печально улыбнулся атаман.

23

Утром следующего дня Иван с Ириною отправились в Коломну на венчание. Сопровождали молодых почти все обитатели вотчины, лишь Сергей с десятком наиболее смышленых мужиков и пришлыми с деревни бабами остались сторожить имение да готовить свадебное пиршество.

В обитель прибыли уже далеко за полдень и сразу же пошли неурядицы. Вначале долго простояли у запертых ворот монастыря, затем вышедший навстречу жениху с невестой батюшка-священник, увидав одетую в броню Арину – венчаться в домашнем сарафане кузнецова дочь не пожелала, а обзавестись подвенечным платьем просто не успела, аж сплюнул от досады и, не сказав ни слова, удалился в церковь.

– Да он, никак, над нами издеваться вздумал? – грозно вопросил Архип.

– Умолкни, баламут, ты, чай, не на большой дороге, а в доме божьем, здесь надо миром все дела решать. Стойте тут и никуда не разбредайтесь, я вскорости вернусь, – распорядился Княжич, направляясь следом за священником.

В монастырской церкви царил полумрак. Святой отец был занят тем, что ставил свечи, видать, готовился к вечерней службе. Увидев Ваньку, он сердито заявил:

– Изыди, грешник. В храме божьем нету места для разбойников.

– Я не разбойник, я казак, – попытался возразить Иван.

– А казаки разве не разбойники? – спросил с усмешкой божий человек, при этом на лице его отобразился явный интерес к собеседнику.

– По-всякому бывает, и воры, и душегубы среди станичников встречаются, – согласился Княжич. – Но не думаю, чтоб чаще, чем средь всех других людей. Я, к примеру, атаман служивый, совсем недавно из Сибири воротился, за заслуги ратные в награду имение получил, теперь желаю вот обзавестись семейством, – рассудительно добавил он и, вынув из кармана грамоту, вручил ее священнику.

– Вона как, – с уважением промолвил тот, закончив чтение. – И за что ж тебе от государя эдакая милость? Что такое ты в Сибири этой самой совершил?

– Да ничего особенного – с сибирцами сражался, раны получал, товарищей любимых хоронил. Мы, станичники, не ангелы, это верно ты, батюшка, приметил, к постам и прочим воздержаниям не очень-то привержены, однако господу да матушке-Руси беззаветно преданы, за отечество и веру православную завсегда готовы жизнь отдать.

– Будя про казаков мне рассказывать, я сам донской казак, – прервал его святой отец. Увидев изумление в глазах Ивана, он запальчиво воскликнул: – Коль не веришь, так давай на саблях биться – поглядим, какой ты атаман.

– Верю, очень даже верю, – рассмеялся Ванька. – Эка невидаль – казак в попы подался. Я сам, считай, что в церкви произрос, меня станичный батюшка, отец Герасим, взял на воспитание, когда я круглым сиротой остался.

– Герасим, говоришь, – переспросил святой отец и, озарив свой лик печальною улыбкой, явно вызванной воспоминанием о делах давно минувших дней, доверительно промолвил: – Это он тебе отец Герасим, а я его еще знавал разбойным атаманом Гришкой по прозвищу Гроза. Стало быть, ты сын Григория приемный, потому и праведный такой.

– Какой уж есть, – пожал плечами Княжич.

– И как старинный мой приятель поживает?

– Так помер он.

– Давно?

– Нынче осенью уж пятый год пошел.

– Своею смертью помер, иль убили, – поинтересовался поп.

– От старости и от тоски скончался, – пояснил Иван.

– Да, кто бы мог подумать, что атаман мой так закончит путь земной. Я ж в есаулах у Григория, то бишь Герасима ходил. Много славных дел мы натворили. Караванов государевых на Волге да Дону разграбили – не счесть. Он тогда опричникам царевым за брата мстил, люто мстил, оттого, видать, душой и надломился. Как-то раз мне говорит, мол, кровью кровь не смыть и злодейством нашим брата не вернешь, а потому поеду в Киев слово божие изучать да за спасение его души молиться.

– Ну, с Герасимом все ясно, он про брата мне и сам рассказывал, даже саблю, что в наследство от него досталась, подарил, – кивнул Иван на свой булат. – Но ты-то как в священники попал?

– Так я вослед за ним подался, негоже есаулу атамана своего бросать, особенно когда душа того в смятеньи пребывает, – ответил батюшка и тут же принялся увещевать незваного пришельца. – Ишь, понятливый какой, все-то ему ясно, а мне вот невдомек, как ты, такой заслуженный да ладный на непотребной девке жениться вздумал. Это ж, судя по всему, та самая разбойница, которая купчишек на дороге нашей грабит. Напрочь стыд злодейка потеряла, под венец в кольчуге и штанах явилась. Недаром люди говорят, что она ведьма.

– Да какая там ведьма, так, овца заблудшая, – отмахнулся Ванька. – К тому же разве это плохо, душу грешную направить на путь истинный?

– Не знаю, как душа, но цыцки у ей знатные, такие даже под броней не скроешь, видать, на них, да косу длинную ты и позарился, – усмехнулся батюшка.

– Грех такое говорить, святой отец, – смиренно возразил Иван. – Арина верная подруга жены моей, сей бренный мир в расцвете лет покинувшей, она три года сына нашего растила, покуда я в Сибири воевал.

– Так вот ты кто, – упавшим голосом промолвил поп. – Тот самый атаман, который за красавицу полячку государя Грозного едва не застрелил. Уж не знаю, кто ты есть, праведник великий или грешник – не мне судить, пускай господь дела твои осудит. Так и быть, зови свою невесту, обвенчаю вас. Вы с ней, как погляжу, два сапога – пара.

– Благодарствую, святой отец, – ответил Княжич, правда, без особой радости. Напоминание о царе Иване, проклявшем его потомков аж в восьмом колене, пробудило в Ванькиной душе даже не страх, а какое-то тоскливое томление.

Выйдя на крыльцо, он призывно помахал рукой, мол, все улажено, входите. Первой в храм вошла Арина, за нею Петр Прокопьевич с Катериной и Андрейкой на руках, потом все остальные.

Уже стоя возле алтаря, Иван почуял чей-то взгляд. Понятно дело, что на жениха с невестою смотрели все, но этот взгляд был необычный, верней сказать, потусторонний и исходил откуда-то с небес. Княжич поднял голову, с расписного купола обители господней большими синими очами Елены на него смотрела Богородица. Взор ее был ласков и печален. Ваньке сделалось еще тоскливее, чем прежде.

– И зачем она меня оберегает? – подумал атаман. Иван был искренне уверен, что именно Еленка с божьей помощью спасла его как при разгроме побратимова отряда, так и при гибели дружины Ермака на Иртыше. – Нет в жизни справедливости и в смерти тоже нету. Митяй с Кольцо какие жизнерадостные были и погибли, а меня даже вино не радует, дни, что счастлив был, по пальцам можно счесть, и все живу, надеюсь на что-то. Вон, детей понаплодил и бросил да еще проклятие на них навлек, будут, бедные, как я, не жить, а маяться. Надо было мне с Еленою уйти, иль даже с мамой.

Поймав себя на том, что его помыслы кощунственны, Княжич глянул на священника. Тот уже заканчивал обряд венчания. Окропив святой водою жениха с невестой, он приказал:

– Целуйтесь!

Ванька снова посмотрел на образ Богородицы, еле слышно прошептал:

– Прости меня, – и только после этого поцеловал невесту, верней сказать, теперь уже жену.

Смышленая Арина сразу поняла, пред кем покаялся ее любимый Ванечка. Не сказав ни слова, она прижалась к его груди, а про себя подумала: «Зря терзаешься. Еленочка еще когда на смерть пошла, меня женой твоею стать благословила. Будь по-иному, я б тебе не отдалась и уж тем более венчаться бы не стала».

Святой отец от возмущенья аж закашлялся. Целоваться молодым у алтаря положено, но обниматься – это уже грех.

– Надо поскорее их спроваживать, не то того гляди сия негодница прямо в церкви скидывать с себя одежды станет. От ведьмы-то чего угодно можно ждать, – решил батюшка.

Дав новобрачным свое благословение «Живите, дети мои, в согласии и любви», казачий поп задорно подмигнул Ивану:

– Теперь ступайте с миром, да смотрите, шибко не грешите, иначе не будет вам удачи, а она для нас, станичников, всего главней.

24

Назад в имение возвращались ближе к вечеру. Обратная дорога, как обычно, показалась и короче, и намного веселей. Все пели песни, пили припасенное вино, тех, кто шибко перебрал, укладывали в сани. Княжич с молодой женой, детьми да тестем тоже ехал на санях, его Татарин и Аринин конь бежали позади.

Как только миновали просеку, и вдалеке мелькнули огоньки запаленных Сергеем у ворот имения праздничных костров, Ирина дала знак остановиться. Пересев с саней в седло, она, ни слова не сказав, направилась куда-то к озеру. Княжич тоже молча последовал за ней.

– Эй, вы куда, а как же свадьба-то? – окликнул их Архип.

– Чего ты раскудахтался, детей разбудишь, – сердито осадил его кузнец, бережно придерживая прикорнувших на его коленях Андрейку с Катенькой. – На поклон к княгине-матушке, видать, отправились, – поделился Петр Прокопьевич своей догадкой с остальными и тут же предложил: – Поехали. При въезде в вотчину как подобает встретим молодых. Серега даже вон костры там разложил.

Тем временем Иван с Ариной уже вышли к озеру. Несмотря на сумерки, глазастый Ванька еще издали приметил два креста. Один стоял почти что у воды, другой изрядно вдалеке, на возвышении.

– Вон там князь Дмитрий упокоился, – указав рукой на первый крест, пояснила – Княжичу Ирина. – А Елену мы на взгорке схоронили, – добавила она, направляясь к дальнему кресту.

– Отчего не рядом? Они же, какникак, женой и мужем были? – спросил Иван.

– Так Разгуляй распорядился. Он, видимо, решил, что для княгини в лучшем мире другой попутчик предназначен.

Разом спешившись, новобрачные приблизились к Еленкиной могиле. Увидев надпись на кресте, Княжич запалил огниво и вслух прочел:

– Елена Княжич.

– Это тоже Митька вырезал, – тихо, почти шепотом поведала Арина.

– Не знал, что Разгуляй силен был в грамоте, – удивился атаман.

– Немудрено. Пороки-то мы сразу замечаем, а на то, чтоб добродетели увидеть, даже у любимых и друзей годы порой уходят, – заверила Ивана молодая жена, но он, судя по всему, уже ее не слышал.

Словно подломившись, Княжич опустился на колени и обнял могильный бугорок, под которым обрела покой его единственная. Аришка села рядом с ним, припав щекой к спине любимого. Так они и сидели, словно в полузабытьи, Иван, обняв Еленку, а Ирина своего Ванечку.

Атаман очнулся первым. Порывисто вскочив, он подал жене руку:

– Вставай, а то, наверно, гости заждались.

– О чем ты говоришь, какие гости? – растерянно промолвила Арина.

– Вот те раз, у нас же свадьба, али позабыла, – напомнил Княжич.

– Ничего я не забыла, только думаю, не зря ли мы, Иван Андреевич, все это затеяли. Ну как я жить с тобою буду, ты же до сих пор Елену любишь, – ответила Аришка, при этом в голосе ее не прозвучало ни ревности, ни злобы, лишь одна тоскливая печаль.

– Будем жить, как батюшка велел, в согласии и любви, а вот долго или коротко – не знаю. Об одном тебя прошу, когда помру, здесь меня похорони, – Иван притопнул сапогом по заснеженной земле справа от Еленкиной могилы.

«Бог даст, так все тут ляжем. Княгиня слева от тебя, поближе к сердцу, как любимая, а я уж справа, на правах жены», – подумала Ирина, однако вслух насмешливо спросила:

– С чего взял, что первым-то преставишься? Может, тебе счастье улыбнется, и я вперед помру, при тех же родах, а ты себе еще красавицу-боярышню отыщешь.

– Негоже так шутить, – сурово возразил Иван. – Муж должен первым уходить, такое исстари заведено. У нас, на матушке-Руси, мужики, и уж тем более казаки не живут подолгу, не враги, так пьянки со свету сведут, – шаловливо подмигнув, добавил он.

– Да, весело жизнь моя замужняя начинается, решаем, кому первым хоронить кого придется, – язвительно заметила Аришка.

– Не серчай и не печалься понапрасну, все будет хорошо, поверь мне на слово, – пообещал Иван.

Княжич сдержит обещание, в мире да любви он проживет с Ириной более чем четверть века и уйдет из жизни первым.

25

Свадьба удалась на славу. Сергей изрядно постарался для своей любимой атаманши, подобравшей его, босого и голодного, в глухом лесу. Ирина нравилась стрельцу, верней сказать, он был в нее влюблен, но уступить девицу не какому-то Архипке-дуролому, а отважному казачьему полковнику, которого помиловал сам Грозный-царь, было не постыдно и даже не обидно. – Княжича Серега очень уважал.

Все шло, как подобает, пока Ванька, сам того не ведая, не растревожил души Аришкиных разбойничков. Выслушав заздравные речи вначале от Петра Прокопьевича, затем от остальных, он встал из-за стола и, поклонившись в пояс, поблагодарил гостей:

– Спасибо вам, казаки.

Мужики притихли, пораженные столь необычным обращением. Первым, как и следовало ждать, заговорил Архип.

– Так мы ведь не казаки, атаман.

– А кто ж вы есть? – задорно вопросил Иван.

– Да мы и сами не поймем. То ли ничейные холопы, то ли варнаки, – признался откровенно увалень.

– А казаками, как я понимаю, не хотите быть? – презрительно промолвил Княжич.

– Хотеть хотим, да сомневаемся, а вдруг не сдюжим, – загомонили горе-разбойнички.

– Коль желанье есть, так сдюжите, – приободрил их Иван.

– Казаками мало кто рождается, больше все из мужиков берутся. Мой лучший друг хорунжий Ярославец менее чем за год из беглого холопа-нетопыря в истинного воина превратился.

– Слыхал я про такого, – кивнул Серега.

– Решено, идем в казаки. Верно, мужики? – завопил Архипка.

Желающих остаться непонятно кем – то ли холопом, то ли разбойником не было. Все дружно поддержали парня.

– И когда на Дон отправитесь? – осведомился Петр Прокопьевич. В глубине души он ожидал от зятя нечто в этом роде. В том, что Арина отправится за мужем, кузнец не сомневался, поэтому впал в жуткую тоску. Остаться одному на склоне лет, без любимой дочери, врагу не пожелаешь. Иван, конечно, будет звать его собой, но кому он нужен в воинстве казачьем – старик убогий, а быть обузой кузнецу не позволял строптивый нрав. Княжич не замедлил развеять его печаль. Пожав плечами, Ванька хитро улыбнулся и сказал:

– Оно, конечно, можно и на Дон податься, коли, батюшка, тебе тут плохо.

– Да мне не плохо, – растерянно промолвил Петр Прокопьевич, ожидая новой каверзы от зятя.

– Тогда за чем же дело стало, здесь и обоснуем станицу, – предложил Иван, чем поверг в восторг не только тестя, но и всю Аришкину ватагу. Стать вольным воином хотелось всем, а вот покидать насиженное место да отправляться на суровый Дон опасались многие.

– Чтоб быть станичником, надо многое постичь и драться, как волчара, обучиться, – тяжело вздохнув, напомнил Сергей.

– Это верно, – поддержал его Архипка.

– Ну, то моя забота, мужики, – успокоил их Княжич, пообещав: – Всему, что сам умею, обучу. Мне здесь абы кого не надобно. Нужны истинные воины. Мы ж теперь тут как лазутчики во вражьем стане.

– Слава атаману! – заорали новоявленные станичники, и свадьба стала обретать черты лихого казачьего загула. Не каждому господь дал быть отважным воином, но – каждый православный, хлебнув лишнего, начинает чувствовать себя таковым.

Увидев это, Ирина недовольно сморщила свой носик, смотреть на эдакое непотребство кузнецовой дочери было непривычно.

– Пойдем отсюда, – позвала она Ивана.

– Не серчай на них, Иринушка, люди как умеют, так и радуются. По-другому счастливыми быть их, видать, никто не научил, – ответил Княжич, но не стал перечить и направился следом за женой.

Войдя в опочивальню, он было ухватил Арину, чтоб затащить в постель, но та ловко увернулась и строго попросила:

– Постой, давай дела сперва уладим.

Подойдя к одному из сундуков, что стояли вдоль стены, она достала знакомый Княжичу ларец.

– Вот, все до последней монетки возвернула, – с гордостью сказала атаманша, открывая крышку. Иван печально посмотрел на знакомые ему Еленкины сокровища и распорядился:

– Припрячь, еще сгодятся.

– Конечно, пригодятся, Андрейке на приданое.

– Андрей казак, зачем ему приданое, – печально улыбнулся атаман.

– Ну, тогда Катеньке.

– Такую девку без приданого с руками оторвут, да и не принято оно у казаков, – вновь возразил Иван и, немного помолчав, задумчиво добавил: – Мы на эти деньги пушки купим.

– Все шуткуешь, – не поверила Арина.

– Да какие уж тут шутки, времена грядут лихие, нам без пушек здесь никак не удержаться, да и имение из боярской вотчины надо в крепость превратить.

– Так ты взаправду здесь решил остаться, – шепотом промолвила Аришка, затем заплакала навзрыд, она припомнила слова Елены о том, что Княжича дитем не удержать. Как ошибалась ее старшая подруга и чем ей обошлась эта ошибка.

– Что с тобой? – стал успокаивать жену Иван.

– Да нет, это я так, от счастья, – слукавила та.

Княжич тоже не решился рассказать о том, что всего лишь исполняет давнюю Еленкину мечту о создании братства вольных воинов. Впрочем, ни Ирина, ни Иван не лгали, просто каждый человек имеет право сохранить свою заветную тайну.

Проворно сняв с себя одежды, Аришка властно позвала:

– Иди ко мне.

– Ишь, как разохотилась, – усмехнулся Ванька.

– А ты как думал, я ведь девка молодая, справная, четыре года о твоей любви мечтала.

В середине лета Ирина родит сына и, не смотря на предложение Ивана наречь младенца по деду – Петром, назовет его Ванечкой.

 

ЭПИЛОГ, или ТРИДЦАТЬ ЛЕТ СПУСТЯ

1

Осень года 1613 от рождества Христова выдалась довольно ранней и холодной, к октябрю уже лег снег и перемерзли реки, видно, мать-природа пожелала остудить лихие страсти, что продолжали бушевать на просторах матушки-Руси.

Морозною ноябрьской ночью казачий полк в пять сотен сабель под началом князя Трубецкого пошел громить Коломну.

Смута, почти пятнадцать лет терзавшая державу православную, медленно, но верно утихала. Год назад из Златоглавой были выбиты поляки, а затем, после недолгих споров да раздоров, избран новый государь всея Руси – Михаил Федорович Романов. Вот по его-то царскому велению и отправился Дмитрий Тимофеевич изводить мятежников. В Коломенском монастыре свила свое гнездо Марина Мнишек – жена обоих самозванцев, а теперь еще и то ли жена, то ли просто полюбовница бывшего сподвижника князя Дмитрия – Ваньки Заруцкого. Прижив от первого Лжедмитрия дитя, она, как венчанная на престол царица, пыталась усадить на русский трон свое отродье. Ее же новый муженек, глуповатый, но тщеславный атаман казачьей вольницы, собрав вокруг себя лихих людей из недобитых ляхов, малороссов да прочего отребья, помогал воровке, не жалея сил, в глубине души, видать, надеясь тоже стать царем иль хотя б правителем при малолетнем сыне Мнишек.

– Ваша милость, – обратился к Трубецкому его помощник, атаман Матвейка Межаков. – Негоже наобум соваться. Заруцкий Ванька, хоть умом не шибко крепок, однако в ратном деле знает толк. Легко засаду может учинить, а наши люди подустали да насквозь промерзли. К тому же у злодея, по словам лазутчиков, бойцов до тысячи, а то и больше наберется.

– И что ты предлагаешь? – сердито вопросил Трубецкой.

– Дозоры надо выслать, а самим покуда на ночевку стать.

– Ты что, Матвей, совсем ополоумел? Какая же в лесу, да на таком морозе может быть ночевка.

– Ну почему в лесу, – хитровато усмехнулся атаман. – Тут до имения Княжича рукой подать. Не думаю, что он тебе в пристанище откажет. Заодно и полк пополним славными бойцами. Иван Андреевич при себе ватагу в триста душ, коли не более, содержит, с меньшим воинством такую крепость, как его, не отстоять. У него ж не вотчина, а прямо кремль Московский.

– Ладно, едем к Княжичу, – нахмурив брови, согласился Трубецкой. После расставания в Москве на проводах в Сибирь Кольцо с его отрядом, судьба-злодейка еще дважды сводила князя с атаманом, и каждый раз у Дмитрия Тимофеевича эти встречи оставляли далеко не радужные воспоминания.

«Кабы не сей святоша, так сам бы мог стать государем, – с неудовольствием подумал он, сворачивая вслед за Межаковым со столбовой дороги на знакомую просеку. – Не бегал бы сейчас на побегушках у мальчишки. Хотя, как знать, может быть, Иван меня от бед больших сберег. Доля государя на Руси не шибко-то завидная. Сколько их на моей памяти сгинуло. Ну, само собою, царь Иван, как говорят, не своей волей в небытие отправился, потом сынок его Федор Иоаннович, то ли от хвори, то ли от яду преставился, а про Годунова с Васькой Шуйским даже вспоминать не хочется – врагу такой судьбы не пожелаешь. Я ж как князем был, так оным и остался, да теперь еще боярин думный, все вотчины Бориски Годунова во владение получил, так что неча на судьбу зря сетовать, – размышлял князь Дмитрий здраво, но не очень искренне. Это был уже не прежний белокурый, шаловливый княжич Митька, а самый настоящий князь – властолюбивый, расчетливый, жестокий. – А Межаков, ничего не скажешь, голова. Это верно он придумал – Княжича стравить с Заруцким. Наверняка Мартынович запомнил, как из стана подмосковного Иван его прогнал, такое не забыть», – злобно заключил свои раздумья Дмитрий Тимофеевич и тут же вспомнил, что обязан жизнью Княжичу.

2

Случилось это года три назад, в самое, как говорится, лихолетье. За престол Московский дрались тогда все – Васька Шуйский, избранный в цари неясно кем, второй Лжедмитрий, которого за глаза не иначе, как вором величали, лезли ляхи со своим царевичем Владиславом.

С Шуйским у Трубецкого сразу не заладилось. Да и разве можно верить душегубу, который своего племянника, прославленного воеводу Михайлу Скопина, в собственном доме отравил. Вот Дмитрий Тимофеевич и решил податься в Тушино, к Лжедмитрию, чтобы стать при нем первейшим воеводой. Повод для того имелся, и немалый. У самозванца в войске сплошь казаки были, а с казаками Дмитрий Тимофеевич смолоду дружил, чай, недаром на Дону два года прожил, от Бориски Годунова кары укрываясь.

Явился в Тушино и сразу понял, что влип, как кур в ощип. Там свих таких в избытке оказалась, и даже не таких. Верховодил в стане самозванца лях Роман Рожинский, родом князь да вдобавок ко всему еще и польский гетман, королем шляхетским осужденный за мятеж. От него сам самозванец по запечьям прятался, лишний раз боялся на глаза попасть.

Дмитрий Тимофеевич, понятно дело, от задумки своей не отказался. Начал было казачков мутить, мол, поляки чужестранцы да католики, а на Святой Руси мы, люди православные, властвовать должны. Гетман оказался щедрым на расправу. В одну ночь повырезал всех тех, кто к Трубецкому потянулся. Сам князь Дмитрий еле уцелел. Вскочил средь ночи на коня да приударил с тушинского стана, куда глаза глядят. Рожинский, в свою очередь, решил покончить с бунтом раз и навсегда, тоже ведь мятежник несусветный был, а потому лично кинулся в погоню.

Конь у князя был отменный, но от скачки бешеной и он начал сдавать.

По дороге не уйду, надо лесом попытаться, решил беглец и свернул в ближайшую прогалину. Однако редколесье вскоре кончилось, а впереди раскинулось широкое, заснеженное поле.

– Все, конец, – решил князь Дмитрий. – Лунной ночью на снегу не скроешься, – и, охваченный последнею надеждой, стал глядеть по сторонам. Впереди, довольно близко, горели яркие огни, да и место это показалось очень уж знакомым. Сразу в памяти воскрес погром боярской вотчины, Грозный-государь и Ванька Княжич.

«Авось укроют, я ж не зверствовал тогда и зла большого никому не причинил, а ту девку, что в Москве его искала, вовсе спас», – подумал Трубецкой и, нахлестывая полузагнаного коня, помчался на огни.

Подъехав к поселению, Дмитрий Тимофеевич вначале ужаснулся – уж не обманулся ли он. Пред ним стояла не прежняя боярская усадьба, обнесенная лишь невысоким частоколом, а истинная крепость. Высокий, в полторы сажени вал, был укреплен жердями и полит водой, что превратило земляную насыпь в ледяную глыбу. Позади вала на изрядном расстоянии, судя по всему, за рвом, возвышался двухсаженный частокол, тоже в корке льда. Но это было далеко не все. На вершине частокола через каждые десять-двенадцать саженей виднелись бойницы, из которых хищно щерились стволы орудий.

– Эй, есть кто-нибудь? – воскликнул Трубецкой.

– А сам кто будешь? – прозвучал в ответ чуть хрипловатый и не очень трезвый голос.

– Я князь Дмитрий Тимофеич Трубецкой, к атаману Княжичу по делу прибыл.

– Раз по делу, значит, заходи, гостем будешь. У нас нынче все семейство атамана в сборе. Эй, ребята, отворяй ворота, – распорядился тот же голос.

Тут же лязгнули засовы, зазвенели цепи и на вал упал подвесной мост, а за ним ступенчатая сходня.

– Здорово, ваша милость, проходи. Твоего коня мы сами заведем, не то поскользнешься с непривычки, – поприветствовал князя Дмитрия пожилой, совсем седой казак. Трубецкой узнал старинного приятеля Ивана, и даже имя его вспомнил – Андрюха Лунь.

– Там за мною ляхи гонятся, – дрожащим голосом предупредил он стражу у ворот.

– Да они теперь за всеми гонятся, совсем житья не стало от католиков, пора им делать укорот, – равнодушно вымолвил Андрюха и двинулся вперед, указывая гостю путь в покои атамана. Шагая по подворью, Трубецкой заметил, что здесь мало что переменилось, впрочем, вскоре он увидел, как мало изменился сам Иван, причем и внешностью и нравом.

3

Лунь не обманул. В просторной горнице за праздничным столом сидел хозяин со своим семейством и ближайшими друзьями. Явлению Трубецкого атаман почти не удивился. Встав из-за стола, он поприветствовал его полупоклоном и радушно, но чуток насмешливо спросил:

– Здравствуй, князь, каким же это ветром тебя в дебри наши занесло?

– Лихим, Иван Андреевич, – признался Дмитрий Тимофеевич и собрался было поведать о своих несчастьях, однако Княжич перебил его:

– Да ты садись, присоединяйся к нашей трапезе, о делах потом поговорим.

Князь Дмитрий не посмел перечить и даже не из страха, просто он был поражен видом атамана. За прошедшие почти что тридцать лет Княжич мало изменился. Все тот же худощавый стройный стан, все те же пестрые, полыхающие лихостью глаза. Только волосы маленько поредели, да в уголках припухлых губ залегли глубокие печальные морщины.

«Не зря его прозвали белым чертом, даже годы ничего с ним не поделали, наверно, он и впрямь заговоренный», – с завистью подумал Трубецкой.

Иван тем временем начал представлять ему сидевших за столом:

– Знакомься, князь, это мой старший сын, Андрей Иванович, – атаман похлопал по плечу сидевшего по праву руку от него молодца.

– А это младший мой, Иван Иванович, – Княжич потрепал за пышный чуб широкоплечего казачину, восседавшего слева от отца.

Князь Дмитрий посмотрел на сыновей и снова ошалел от изумления, потому как отродясь не видел двух столь похожих и одновременно столь разных людей.

Андрей Иванович был вылитый батюшка, такой же белокурый, стройный, худощавый, но ежели в глазах отца едва приметен был налет извечной грусти, то сын смотрел на мир откровенно мученическим взором.

«Сразу видно, этот парень жизнь свою ни в грош не ставит, как, наверно, и чужие», – подумал Трубецкой и взглянул на младшего.

Лицом Иван Иванович тоже удался в родителя, а вот статью в дедов – лихого атамана Княжича и кузнеца Петра. Могучий, на голову выше остальных, он выглядел как истинно русский богатырь, при этом взгляд его был добрым и мечтательным.

– А побратима моего ты узнаешь? – кивнул Иван на пожилого, с густою проседью в черных волосах станичника. Тот одарил князя Дмитрия нахальным взглядом раскосых по-татарски глаз и Трубецкой растерянно промолвил:

– Никак, Максимка Бешеный.

– Когда-то был Максимкой и не Бешеным, просто Бешененком, а теперь, с его руки, вон, легкой, стал атаман Максим Захарович Бесстрашный, – с достоинством изрек казак, в свою очередь кивая на хозяина.

– Это мой зять, есаул Семен Соленый, его-то ты навряд ли помнишь, – представил Княжич последнего из гостей.

– Ну, давайте за встречу, что ли, выпьем, – предложил он, наполняя кубки.

– С бабенками моими после познакомлю, у меня их всего две – жена Ирина да дочка Катерина, они сейчас на кухне возятся.

Выпить, однако, не пришлось. В горницу ввалился Лунь и заорал с порога:

– Иван, поляки подступают!

– Это за мной они пришли, – упавшим голосом сказал князь Дмитрий.

– Да я уж понял, что ты не просто так, не чарку выпить ко мне ночью заявился, – усмехнулся Княжич и уверенно добавил: – Не боись, наш закон тебе известен – с Дону выдачи нет, – затем проворно встал из-за стола.

– Ну что ж, пойдем поговорим с твоими ляхами, а ты пока в светелке посиди, Лунь тебя проводит.

Шагая следом за Андрюхой, князь обернулся и увидел, что оба сына, словно тени, двинулись следом за отцом. Бесстрашный и Соленый тоже было направились за ними, но Иван остановил их повелительным взмахом руки.

– Семен, ты здесь останься, Ирину с Катенькой предупреди да успокой, а ты, Максим, ступай, буди казаков наших, пущай готовят пушки к бою.

4

Взойдя на вал, Иван увидел множество зажженных факелов, судя по всему, поляков было не меньше тысячи. Отделившись от толпы, к нему подъехал богато разодетый пан, приветственно взмахнув рукою, он надменно заявил:

– Я князь Роман Рожинский, отдай мне Митьку Трубецкого и мы тотчас же уйдем, слово шляхтича даю. А коль не выдашь, мои гусары твое гнездо по бревнышку раскатят и всех на стенах перевешают.

– Когда все по бревнышку раскатишь, на чем же вешать будешь? – насмешливо ответил Княжич. – Стращать меня не надо, я не то чтобы князьями, а царями пуганный. Если есть ко мне какое дело, заходи, поговорим. Порядок наш тебе наверняка известен – в казачьем доме враг уже не враг, а гость. Да плутовать не вздумай, коль в открытые ворота кинетесь, сразу на картечь возьмем.

Рожинский был не робкого десятка. Птицею взлетев на вал по шаткой сходне, он даже глазом не моргнул, когда за ним поднялся мост и лязгнули засовы на воротах. Проезжая к терему, князь увидел на подворье изрядное количество бойцов. Впрочем, дело было не в количестве казаков, а их обличии. В большинстве своем то были молодые парни, лет до двадцати, сплошь вооруженные оружием огненного боя. Все они взирали на пришельца с откровенною насмешкой. Впрочем, это было только лишь начало.

Войдя в просторные покои, князь Роман увидел богато накрытый стол, за которым сидели женщины. Одна зеленоглазая, с длинными льняными волосами, далеко не – молодая, но все одно красавица. Другая была явной противоположностью первой. Лет двадцати пяти, крупная, черноволосая, кудрявая с шаловливыми черными очами. Объединял сих женщин воинственный вид. Обе были в красных малоросских шароварах, дорогих кольчугах и с саблями на поясе.

– Присаживайся, князь, да познакомься с бабенками моими – это жена моя Ирина да дочка Катенька. Рожинский чуточку смутился при виде амазонок, однако вспомнив, что когда-то был блестящим кавалером, ротмистром гусарского полка, поочередно подошел к Арине с Катериной и поцеловал им руки.

– Ну вот и славно, – одобрительно промолвил Княжич. – Приятно иметь дело с благородным рыцарем, – Иван хотел сказать Рожинскому еще что-нибудь хвалебное, но в этот миг в горницу вошли Андрей с Иваном, да Максим с Семеном и расселись по своим местам.

– С чем пожаловал, пан гетман? – злобно вопросил Андрейка, берясь за саблю.

Облик молодого казака показался Рожинскому знакомым.

– Мы, кажется, встречались где-то? – немного побледнев, но по-прежнему со шляхетским гонором поинтересовался он.

– Встречались, на Варшавской площади при казни Наливайко, – закричал Андрей, бросая саблю в ножны.

– Молись, католик, богу, что мы с тобою в доме у отца моего встретились.

Трубецкой нисколько не ошибся в старшем сыне Княжича. В неполные пятнадцать лет он убежал из родительского дома, да не куда-нибудь, а в Речь Посполитую, мстить за мать, которую почти не помнил, но о которой так много слышал от Арины. Там примкнул к восстанию Наливайко, несмотря на отроческий возраст, проявил такую храбрость, что славный гетман произвел его в хорунжии. После гибели вождя, предательски плененного поляками, Андрейка чудом уцелел, но навсегда утратил веру в справедливость и вообще во что-либо хорошее. С началом смуты он собрал ватагу из отчаянных сорвиголов, в том числе младшего брата Ваньки, и воевал с ней против всех и вся. Лишь тяжкое ранение в стычке с тушинцами заставило его на время воротиться в отчий дом.

– Уймись, Андрей, – скорее, попросил, чем приказал Иван.

– Да ладно, черт с твоим поляком, я и похлеще сволочей видал. Этот хоть не трус, не побоялся в одиночку во вражий стан явиться, – махнул рукой Андрейка, одним махом осушил огромный кубок и, закрыв глаза, ушел в себя.

Да, славная семья у атамана. Жена и дочь – воительницы, а сын, по-видимому, бывший офицер злодея Наливайко. Надо с ними быть поосторожнее, решил Рожинский и миролюбиво попросил:

– Отдай мне Митьку Трубецкого да разойдемся миром. Он, подлец, мятеж против меня поднял, а такое с рук спускать нельзя, сам понимаешь.

– Не отдам, – ответил Княжич.

– Ты, видимо, не понял, атаман, те, что возле крепости стоят, лишь четверть войска моего. К утру под стенами четыре тысячи гусар отборных будет. Мы ж вас просто-напросто числом бойцов сомнем. Зачем тебе прохвоста Митьки ради своей семьею и друзьями рисковать?

– Не отдам, казачья честь не дозволяет. Есть у нас закон старинный – с Дону выдачи нет, а честь для казака дороже жизни.

– Да ты пойми, вы все обречены. Ну сколько у тебя бойцов, едва ль пять сотен наберется, одному против восьми никак не устоять, – попытался образумить Княжича Рожинский. – К тому же здесь не Дон, а Русь немытая.

– Бойцов у меня триста, но какие, настоящие волчата. Со всего Дону братья и отцы на обучение ко мне мальцов своих прислали. А восемь к одному – не так уж много. Мы в Сибири с Ермаком один на тридцать татарву громили.

– Ну, мои гусары не татары, – возмутился князь Роман.

– Значит, завтра все решится, или вы в мой ров поляжете, или мы на стенах примем смерть. Только крепость все одно ты не возьмешь, у меня в подвалах двадцать бочек пороху, в крайнем случае, его взорвем, – шутливо пригрозил Иван.

– Кто ж взрывать-то будет, коли все на стенах ляжете, – насмешливо спросил Рожинский.

– Я взорву, – уверенно промолвила молчавшая до сей поры Ирина.

– А я мамане помогу, – поддержала ее Катенька.

И тут пан гетман понял, что уже заранее проиграл сражение. Таких людей нельзя сломить. Печально улыбнувшись, он сказал:

– Вина-то хоть налейте, а то от эдаких речей аж в горле пересохло.

Княжич щедро нацедил ему большой серебряный кубок. Осушив его, пан гетман громогласно провозгласил:

– Хороших, Митька, ты защитников нашел, за бабьи спины спрятался, – и, не прощаясь, гордо удалился.

Поляки отошли от крепости в ту же ночь, а утром Княжич проводил князя Дмитрия. На словах тот был очень благодарен, но в глазах его Иван приметил плохо скрытую неприязнь. Не зря в народе говорится, не делай добрых дел, не наживешь врагов.

5

В другой раз судьба свела Дмитрия Тимофеевича с Иваном Андреевичем совсем недавно, в битве за первопрестольную. Там сперва такая круговерть творилась, еще почище тушинской. Поначалу князь Пожарский с москвичами попытался одолеть поляков, да не тут-то было. Ляхи выжгли пол-Москвы, а воевода, весь израненный, едва спасся. Правда, вскоре подошло другое ополчение, во главе его стояли Прокопий Ляпунов, Иван Заруцкий и, конечно ж, Трубецкой. Это только в сказке змей силен тремя своими головами, на деле получилось все иначе. Ляпунов с дворянами хотел на русский трон, как в старину, варяга посадить, принца шведского. Трубецкой считал, мол, я и сам с усами, а у Заруцкого свой царь имелся – малолетний сын Марины Мнишек.

Добром, как следовало ждать, сие не кончилось. Ляпунова казачки убили по ложному навету, его люди разбежались и остались босоногие, голодные станичники в одиночку осаждать Москву.

Вскоре, правда, подошел Пожарский, который с помощью какого-то Нижегородского купца иль мясника Куземки Минина успел собрать новое войско. Однако, помня участь Ляпунова, к казакам не примкнул, а стал отдельным станом.

Выручила, как всегда, беда – одна она сплотить способна русский люд на подвиг. На выручку своим сородичам, голодающим в осажденной Москве, польский сейм отправил войско и обоз под начальством гетмана Ходкевича.

Для начала гетман вдарил по Пожарскому.

Трубецкой, хотя и без особенного рвения, собрался было выступить на помощь, но сподвижник и былой соратник по службе Иван Мартынович Заруцкий насмешливо спросил его:

– Ты далеко ль собрался, Дмитрий Тимофеевич?

– Так надо бы Пожарскому помочь. Ходкевич на него всей силой навалился.

– Что ж помоги, коль шея по секире стосковалась, иль зад по колу заскучал.

В ответ на изумленный взгляд князя Дмитрия, он строго пояснил:

– Не дай бог, Пожарский со своим Кузьмою Мининым над Ходкевичем одержит верх, тогда нам все припомнится, и служба тушинскому вору и остальное прочее.

– Так что же делать? – растерянно спросил Трубецкой.

– Да ничего, сидеть и ждать, покуда гетман с Митькою Пожарским справится. А там видно будет, либо мы поляков одолеем, либо как-нибудь договоримся с ляхами, чай, не чужие люди.

– Это ты им, сволочь, не чужой, – озлобленно подумал Трубецкой. Заруцкий родом был из малороссов, и его войско составляли в основном запорожцы да беглые холопы, которые, пользуясь безвременьем, возомнили себя истинными казаками.

Неизвестно, чем бы все закончилось, но за стеной шатра раздался конский топот и радостные возгласы станичников:

– Подмога подошла, теперь живем.

В тот же миг в обитель предводителей казачьей вольницы вбежал Матвейка Межаков и радостно поведал:

– Подмога с Дона прибыла, полковник – Княжич да атаман Максим Бесстрашный свой Хоперский полк к нам привели.

Войдя в шатер в сопровождении – Максима, Иван Андреевич деловито спросил:

– И что ж у вас здесь происходит?

– Никак, орлят своих привел ко мне на помощь? – воскликнул Трубецкой, подавая руку Княжичу.

– Привел, да не только их одних. Максим Захарович, вон, всех наших, из тех, кто жив остался, и многих прочих славных воинов поднял Москву отстаивать, так что тысячи на полторы войско твое прибыло, – ответил тот, пожимая руку князю Дмитрию.

Тем временем в шатер вошли два стрельца, ведя под руки израненного сотника.

– Еле прорвались до вас, – промолвил тот и вытер кровь со лба, чтоб не заливала очи.

– Выручайте, братцы. Ляхи прут несметной силою. Полковник Бегич пал со всем полком, нас вот только трое и осталось.

– А где же воевода ваш, князенька Пожарский? – язвительно спросил Заруцкий.

– Всех конных спешил и за обозы отошел, тоже еле держится.

– Не пойму, чего мы лясы точим. Поднимай, князь Дмитрий, казаков, – возмутился Княжич. Трубецкой благоразумно промолчал, зато Заруцкий назидательно изрек:

– Не торопись, полковник, ты тут новый человек, многого не знаешь. А известно ли тебе, что князь Пожарский намерен на престол Московский принца шведского поставить. И вообще, коли он власть возьмет, всем нам не поздоровится.

– Ты православный? – еле сдерживая ярость, спросил Иван Андреевич.

– Само собою, но при чем тут это? – растерянно переспросил Заруцкий.

– Да при том, там наших братьев ляхи убивают, а ты, как жид-торгаш какой-нибудь, о своей выгоде печешься. Вот выгоним католиков из златоглавой, тогда и будем думать, кому на трон садиться. Тебе, ему, – кивнул Иван на Трубецкого, – или твоей царице.

– Это верно, – поддержал его Максим. – Свято место пусто не бывает.

– А Пожарским меня нечего стращать. Я тушинскому вору не служил и убийц к Дмитрию Михайловичу не подсылал, – с угрозою добавил Княжич.

Иван Мартынович аж побледнел от страха – уж коли полковнику известно про его злодейство, то и Пожарский знает, похоже, надо ноги уносить, да поскорее.

Закончив разговор с Заруцким, Княжич обратился к раненому сотнику.

– Бегича Сергеем звали?

– Ага, Сергей Евлампичем.

– Знакомы были, что ль? – спросил Бесстрашный.

– То ж Катерины сводный брат, аль позабыл, как мы Марию с маленьким мальчонкой у татар отбили возле станицы нашей? – напомнил Княжич, направляясь к выходу.

Межаков чуток помялся, затем двинулся вслед за полковником и атаманом.

– А ты куда? – завопил Заруцкий.

– Да пошел ты к нехорошей матери. Пока вы тут решаете, кому кем быть, Русь гибнет, – дерзко огрызнулся Матвей и вышел из шатра.

6

Хоперцы и казаки Трубецкого, которых вел в атаку Межаков, подоспели вовремя. Пан гетман приказал громить обоз Пожарского из пушек и, собрав в один кулак всю свою конницу, готовился к последнему удару. В том, что он сомнет израненных, смертельно усталых ополченцев, не прикрытых гуляй-городом, Ходкевич ничуть не сомневался. Однако, увидав казачью лаву, гетман понял, что угодил меж двух огней.

– Черт с ним, с Пожарским, надобно спасать свои возы, оставленные вовсе без прикрытия. Эти злыдни в бой пошли наверняка ради добычи. Весь день стояли, а тут на тебе, – решил Ходкевич. Кого-кого, а казачков пан гетман знал не понаслышке. Потеряв обоз, он сразу проиграет все сражение. Его прорыв в Москву без съестных и воинских припасов терял всякий смысл. Сиди и голодай тогда в осаде с полковником Гонсевским, комендантом Московского кремля.

Отправив на убой полк малороссов, он оторвался от казачьей лавы и со всем войском отступил к Поклонной горе.

Следующий день прошел в затишье. Обе стороны зализывали раны и готовились к решительному бою. Вчерашняя победа примирила Пожарского с Трубецким, и он позвал к себе князя Дмитрия с казачьими старшинами на воинский совет. Сказать по правде, сам Пожарский тоже был непрост. Узнав от раненого сотника, кто первым вызвался прийти к нему на помощь, он пожелал воочию увидеть своих спасителей.

Когда казаки вошли в его шатер, он первым подал руку Трубецкому, но при этом язвительно промолвил:

– Спасибо, Дмитрий Тимофеевич, за помощь, – затем, с презреньем глянув на Заруцкого, попросил: – С Иван Мартынычем мы старые знакомые, ты мне других представь.

– Начальник славного Хоперского полка полковник Княжич, – кивнул князь Дмитрий на Ивана. Пожарский сморщил лоб, припоминая что-то, и изумленно вопросил: – Это не тот, который с Ермаком в Сибирь ходил?

– Было дело, – усмехнулся Ванька. – Только разве я один? Максим Захарович не менее моего там кровушки оставил, – ответил он и обнял за плечо Бесстрашного.

– Да, было времечко, – мечтательно промолвил тот. – Будь нынче с нами сам Ермак, Кольцо и Лихарь с Разгуляем, мы бы вчера еще свернули ляхам шею.

– Ладно, брат, теперешние казаки ничуть не хуже, – заверил Княжич, приобняв другой рукой Матвея Межакова.

Пожарский посмотрел на трех отважных воинов, которые вчера спасли не только его жизнь, но и, пожалуй, честь Святой Руси, и невпопад спросил:

– А почему ваш полк Хоперским прозывается?

– То, княже, давняя история, еще с войны Ливонской повелась. Когда за Грозного-царя сражаться нас призвали, то из четырех тысяч казаков одна тысяча всего лишь вызвалась. Ну, а Хопер, он аккурат в четыре раза Дона меньше, вот мы тогда-то и решили Хоперцами прозваться, – пояснил Иван.

– Неча, князь, былое ворошить. Давай о нынешних делах договоримся, – тяжело вздохнув, добавил он и, не дожидаясь приглашения, присел к столу.

Пожарский понял, что из всех пришедших есть смысл беседовать с полковником и атаманами.

– Как думаете, казаки, куда Ходкевич свое войско завтра двинет?

– А что тут думать, – заявил – Максим. – У гетмана к кремлю лишь два пути – либо чрез девичий монастырь, либо сквозь Замоскворечье.

– Не иначе, – согласился Княжич.

– И как же быть? – спросил Пожарский.

– Ты прикрываешь монастырь, а мы – Замоскворечье, – ни минуты не раздумывая, предложил Иван.

– Ну уж нет, я в Замоскворечье не пойду, там верная погибель. В монастыре-то хоть за стенами укрыться можно, – заорал Заруцкий.

– А ты вообще молчи, коль воевать не хочешь, так катись в Коломну к своей царице, только воздух чище станет, а то и так от гарева не продохнуть, – равнодушно посоветовал Иван.

Пожарский строго глянул на полковника, мол, для чего в столь тягостное время воинами бросаться, но, встретив умный Ванькин взгляд, он сразу понял – Княжич совершенно прав. Такой сподвижник, как Заруцкий, себе дороже. В любое время к гетману переметнется и ударит в спину.

– Стало быть, на том и порешили, – заключил Дмитрий Михайлович.

Как только вышли из шатра, Бесстрашный подозвал к себе Ивана.

– Атаман, я думаю, что отразить атаку гетмана – всего полдела, еще б обоз у ляхов надобно отбить.

– Эх, Максим, как был неугомонным, таким же и остался. И как ты себе это представляешь?

– Я с войском Трубецкого перекрою ляхам путь, должен же кто-то присмотреть за его нетопырями. Ты ж чуток поодаль с нашими хоперцами засадой станешь. Надо, чтоб поляки втянулись в улочки московские, и угнать возы обратно не смогли.

– А сдюжишь? Ведь Заруцкий прав, удержать Ходкевича, да в пешем уличном бою, не так-то просто.

– Я рвы поперек улиц понарою, да и ты в случай чего поможешь.

– Хорошо, но только к войску Трубецкого Андрея моего возьми с его отрядом. Эти черти каждый десятка стоят.

– Нет, Ваньку, коли хочешь, взять могу, а Андрейка твой скаженный, еще скаженней, чем я в молодости. Не хочу, чтобы его погибель на моей совести была.

7

На этот раз Ходкевич двинул напролом всем войском, взяв с собой обоз, и именно через Замоскворечье, совершенно справедливо решив, что в бою на тесных улочках Москвы казаков, непривычных к пешим схваткам, будет легче одолеть, нежели стойких ратников Пожарского. Его передовой отряд в три тысячи малороссов под начальством гетмана Ширяя после жестокой сечи сломил донцов, те отступили, бросив рвы, но не разбежались, а лишь рассыпались по близлежащим улицам. Из-за каждого забора и угла теперь летели в ляхов меткие казачьи пули.

Добравшись до какого-то острожка, пан гетман приказал остановиться, чтоб укрыть возы, да привести в порядок свое расстроенное воинство. Тут-то и произошло непоправимое. Из засады вылетел Хоперский полк и в один миг повырубил запорожцев Ширяя. Ободренные его примером, казаки Трубецкого тоже бросились в атаку сразу с двух сторон.

Ходкевич понял, что угодил в хитро расставленные сети. Спасаясь от полного разгрома, он с остатком конницы вырвался из западни и отошел на Воробьевы горы. Теперь падение кремля стало делом времени.

Все бы хорошо, но в сече с запорожцами погиб Максим Бесстрашный. Как подобает атаману, отступая от рвов он поднялся во весь рост, чтоб убедиться – не побросали ли казаки раненых и тут же пал, сраженный вражьей пулей. Смерть Максимки не была мучительной, кусок горячего свинца насквозь прожег его отважное сердце.

Объезжая поле боя, принесшего ему почет и славу, Трубецкой увидел странную картину.

Прямо посредине улицы сидел Иван и горько плакал, обнимая мертвое тело друга.

– Не уберег тебя я, как же так? Прости, Максим Захарович, прости, мой лучший и последний друг, прости Максимка Бешененок.

Рядом с ним стояли сыновья.

– Что же делать-то? – спросил Иван Иванович, тоже еле сдерживая слезы, и обращаясь одновременно и к брату и подъехавшему Трубецкому. Князь Дмитрий не нашелся, что ответить, зато Андрей сурово заявил:

– Вымахал ты, брат, с версту коломенскую, но ума так и не нажил. Что делать, что делать? – передразнил он Ивана. – Атамана будем хоронить, а потом напьемся до безумия, чтоб жизнь совсем уж тошной не казалась, – и горестно добавил: – Такова уж наша долюшка казачья.

8

Вконец измученные голодом поляки сдались через месяц. Те, кто угодил в полон к Пожарскому, спаслись. Казаки Трубецкого своих пленников поперебили. Княжич в казнях не участвовал и запретил Андрейке с Ванькой под угрозою отцовского проклятия, но вступаться за католиков не стал, тому была довольно веская причина.

Въехав с Трубецким в освобожденный кремль, он ужаснулся тем, что сотворили ляхи с сердцем его Родины. Все храмы на Соборной площади оказались позагажены и дочиста разграблены. Однако это было далеко не все. Проезжая мимо арсенала, они увидели погасшие костры под огромными чанами, из которых даже издали виднелись останки человечьих тел.

– Довоевались, сволочи, самих себя жрать начали, – позлорадствовал князь Дмитрий. Невдалеке послышались отчаянные крики и хряск перерубленных костей. То казачки казнили пленников. Трубецкой опасливо взглянул на Княжича, ожидая, что полковник осудит сию излишнюю жестокость, но Иван лишь побледнел и тихо вымолвил:

– Ну, понимаю, за свою столицу драться до последнего, но мертвечину жрать ради того, чтоб нас католиками сделать, – это даже не война за веру, это просто изуверство.

Дмитрий Тимофеевич решил, что вряд ли будет лучший случай склонить на свою сторону прославленного атамана.

– А я про то и говорю. Царем стать должен русский, православный князь, а не какой-то шведский принц или полячки выкидыш. Собор вселенский вскоре собирается, государя будет выбирать. Поддержи меня, не прогадаешь, – шутливо предложил он Княжичу, но глянул так, что тот прекрасно понял – предложение сие весьма серьезно.

– И ты туда же, – тяжело вздохнул Иван.

– А что, тебе и ранее стать боярином первейшим предлагали? – уже всерьез поинтересовался Трубецкой.

– Предлагали, тот же Годунов, да только где он, царь Борис со всем семейством, надеюсь, помнишь? В одном ты прав – царем быть должен русский и самый близкий по родству Ивану Грозному, иначе снова круговерть начнется пуще прежней, – заверил Княжич.

– Самым близким по родству Романов Мишка будет, который его сыну, блаженному Федору Иоанновичу, племянником доводится, только он ж совсем еще мальчишка, – презрительно скривился Дмитрий Тимофеевич.

– Вот его и выбирайте, коли новой смуты не хотите, а молодость – порок легко преодолимый. Кому-кому, но нам с тобой об этом хорошо известно, – усмехнулся атаман.

– Значит, не желаешь мне помочь? – с откровенною обидой спросил князь Дмитрий.

– Нет, без меня за власть бодайтесь, – ответил как отрезал Иван, подумав про себя: – «Да я тебе сейчас гораздо больше помогаю, чем когда Рожинскому не выдал. Тогда лишь тело спас, а нынче твою душу грешную спасаю».

С четверть часа они ехали молча, каждый думал о своем. Княжич вспоминал, как в первый раз сюда приехал на смотрины к государю, Трубецкой – свою молодость и службу в страже Грозного-царя. Немного поостыв, князь Дмитрий снова вопросил:

– Иван, скажи по совести, почему ты к власти не стремишься?

– Да потому, что шибко дорого сии стремленья мне обходятся. Раз поддался на посулы Шуйского атаманом всего Дона стать, и чем все кончилось – Елену потерял, а сам в застенке оказался. Нет, с меня хватит, поумнел за три десятка лет. Тесть покойничек мне как-то сказывал, мол, все судьбой предрешено – кому царем, кому казачьим атаманом быть, а кому просто кузнецом или холопом, и неча понапрасну суетиться. Я помню, даже обругал его, но нынче понял – прав ведь был старик.

– Мудрено говоришь, – пожал плечами Трубецкой. – Тогда зачем вообще к чему-либо стремиться? Сиди и жди, когда манна небесная на тебя посыплется, авось когданибудь дождешься.

– Могу и проще, – печально улыбнулся Княжич. – Мы свое дело сделали, прогнали ляхов из Москвы, а остальное – суета сует, которая и ноготка Максимова не стоит.

Обернувшись к ехавшим шагов на десять позади сынам, Иван распорядился:

– Собирайте наших казаков, до дому отправляемся. Мать с Катериною, поди, уж заждались.

9

Припомнив, как они расстались с Княжичем в последний раз, Дмитрий Тимофеевич обратился к Межакову:

– А с чего ты, друг любезный, так на помощь Ивана Андреевича надеешься? Ну, в крепость, может быть, и пустит, но что людей своих даст и сам пойдет Заруцкого громить, я очень даже не уверен.

– Непременно поможет, на то он и первейший атаман, – со святой уверенностью в голосе возразил Матвей.

– Это как прикажешь понимать? – удивился Трубецкой.

– Очень просто. Все тяжбы между Доном и Москвой давно через него решаются и чаще миром. Иван Андреевич не любит, когда люди православные друг дружке кровь пущают. Вот попомни мое слово, завтра атаман отправится в Коломну и вразумит Мартыныча.

– Это вряд ли. Заруцкий его люто ненавидит, к тому ж Мартыныч у Маринки под пятой, а та скорей помрет, чем откажется от притязаний на престол, – усомнился Дмитрий Тимофеевич.

– Заруцкий, может быть, и ненавидит, зато казаки очень уважают, – хитро усмехнулся Межаков. – Стоит Княжичу в Коломне появиться, да побеседовать с людьми, а он это умеет, орда мятежников начнет, что снежный ком весною таять. И останется Иван Мартыныч со своей полячкою один, как дырка в заднице, тогда невольно поумнеет.

– Может быть, и так, – задумчиво промолвил Трубецкой.

После того, как Княжич спас его от гетмана Рожинского, он проявил к Ивану немалый интерес и разузнал о нем довольно многое.

Атаман не только обучал казачью молодежь воинским премудростям, порою он вершил дела куда сложней. При Годунове, например, когда Борис задумал обуздать станичников и перестал платить казакам жалованье, Иван заделался купцом. Максим Бесстрашный присылал ему отбитых у нехристей коней и прочую добычу, а он менял ее на порох, хлеб да соль, не беря себе за это ни копейки. Во время смуты Княжич не примкнул ни к одной из враждующих сторон, считая всех их самозванцами, поэтому не запятнал себя ни службой Шуйскому, ни тушинскому вору.

«А ведь Матвей отчасти прав, – подумал Дмитрий Тимофеевич. – Таких юродивых, которым власть и деньги не нужны, у нас не очень любят, однако, как ни странно, уважают. Ляхи с малороссами за Княжичем, конечно, не пойдут, но голытьба, а в воинстве Заруцкого ее почти две трети, может за Иваном потянуться».

Занятый своими мыслями, князь Дмитрий не заметил, как они приблизились к имению, обитатели которого уже готовы были к встрече незваных ночных гостей. В каждой из бойниц стояли пушкари, держа в руках запаленные фитили.

– Не стреляйте, мы свои. К Ивану Андреевичу по делу прибыли, – очень вовремя воскликнул Межаков.

– Ты, что ль, Матвей? – прозвучал ему в ответ старческий и, как всегда, не очень трезвый голос Луня. Судя по – всему, страдающий бессонницей Андрюха был у Княжича бессменным начальником ночного караула.

– Конечно, я, и Дмитрий Тимофеевич со мною, – ответил Межаков.

– Открыть ворота, это наши, казаки, – распорядился Лунь.

Въехав в крепость, Трубецкой шутливо вопросил старого сотника:

– А не боишься целый полк впускать?

– Чего бояться-то, ежели пакость какую учините, так всех повырежем. Дома-то и стены помогают, – преспокойно заявил Андрей.

10

Несмотря на то, что время было шибко позднее, хозяева не спали. Иван с женой сидели возле очага и о чем-то мило беседовали. При виде Трубецкого Ирина вздрогнула, женским сердцем она сразу почуяла недоброе и одарила князя взглядом, в котором Дмитрий Тимофеевич без труда прочел, мол, принесла тебя нелегкая. Княжич оказался более приветлив, шагнув навстречу гостю, он подал руку и насмешливо спросил:

– Здравствуй, княже, что с тобой на этот раз случилось?

– Да вот, погреться к вам заехал, морозец нынче шибко лют, – как можно более равнодушно ответил Трубецкой.

– И куда ж ты на ночь глядя в путь отправился7 – поинтересовался атаман, он уже прекрасно понял, что зачемто нужен князю Дмитрию.

– Государя повеление исполнять иду. Это ты у нас казак привольный, а я всю жизнь царям служу. Вот получил приказ схватить Заруцкого с его полячкой да доставить на Москву, – печальным голосом ответил Трубецкой.

– Так вы же с ним друзья. Надо было отказался. Неужели у царя другого воеводы для такого дела б не нашлось, – возмутился Княжич.

В ответ ему князь Дмитрий назидательно изрек:

– В этой жизни, Ваня, нет ничего вечного. Ни друзей, ни врагов.

– У кого как, – не согласился атаман. – У меня, к примеру, вовсе по-иному. Уж друг так друг, а враг так враг.

– И что, никто из сотоварищей твоих тебя не предавал? – не поверил Дмитрий Тимофеевич, причем настолько искренне, что Иван на несколько мгновений усомнился в правоте своих речей. Напрягши память, он попытался отыскать предателя среди друзей, однако в голову пришел один Захарка Бешеный, который был ему всего лишь атаманом, но никак не другом.

– Да нет, такого не припомню, – пожал плечами Княжич.

– И даже бабы, – кивнул князь Дмитрий на Ирину.

– А уж они-то и подавно, – усмехнулся атаман.

– Верю, помню, как она тебя спасать с пистолью в кремль явилась. Везунчик ты, Иван Андреевич, видать, не зря казаки говорят, что Княжич, мол, заговоренный, – откровенно позавидовал Трубецкой и все трое дружно рассмеялись.

– Ирина, собери на стол, – попросил Иван жену. Как только та ушла, он обратился к Трубецкому. – Тебе вправду государь велел схватить Заруцкого с Мариной и на Москву доставить?

– Почти что так. Приказано очистить Коломну от мятежников, а там уж как получится.

– Слава богу, – обрадовался Княжич.

– Да ты, никак, судьбой Заруцкого и его злодейки опечалился? Так это зря, он тебя не шибко жалует, коль попадешься ему в руки – не помилует, поверь мне на слово, – вкрадчиво промолвил Дмитрий Тимофеевич, всеми силами стараясь скрыть обуревающую его радость. Он уже понял – атамана уговаривать не надо, тот сам готов рискнуть своею буйной кучерявой головой.

– Плевал я на Иван Мартыныча, но у него же в войске более половины голытьбы, они ж совсем недавно стали казаками. Только-только свет в окошке увидали, людьми себя почувствовали, и вы их перебьете, – запальчиво сказал Иван, ему вдруг вспомнился Сашка Ярославец. – Давай-ка я поеду с вами да поговорю с Заруцким. Пускай добром со своей полячкой в Польшу убирается, а ежели заартачится, обращусь к его воинам. Скажу, коль казаками себя считаете, то нечего в Коломне прохлаждаться, на Дон ступайте, – добавил он по-юношески звонким от волнения голосом.

Радость Трубецкого сразу поугасла, в сердце князя Дмитрия проснулась давно заснувшая совесть. Он попрежнему завидовал Ивану, но теперь уж не его удачливости, верной красавице-жене и славе, а тому, что даже в пятьдесят годов Ванька умудрился сохранить в себе истинно мальчишескую удаль и простодушие.

– Отговаривать не буду, чай, не маленький, однако знай, Иван, ты сам себе не представляешь насколь опасно то, что предлагаешь совершить. С Заруцким, может, и договоришься, но там еще Марина есть.

– Эка невидаль, – махнул рукою – Княжич. – Еще б я бабы испугался. Уж с ней-то как-нибудь столкуемся.

Иван взаправду был везунчиком. Всю жизнь ему встречались либо чудные, или, по крайней мере, неплохие женщины, и он не ведал, что такое настоящее бабье злодейство.

11

Выступали на Коломну утром следующего дня.

– Куда собрался, на тебе ж живого места нет, а все не навоюешься, – попыталась вразумить Ирина мужа. – И Андрей-то, как на грех, всего три дня назад уехал. Вдвоем бы вас я с легким сердцем отпустила, – продолжала сетовать она.

Упоминание о сыне не было пустым бабьим причитанием. Андрейка унаследовал от батюшки не только облик, но и звериное чутье на всякую опасность, которое у Княжича с годами стало притупляться.

– Ну, будя причитать, не на войну ж иду. Всего-то дел, в Коломну съездить да с людьми поговорить. Завтра к вечеру вернусь, – пообещал Иван. – В дом ступай, не то застудишься, прям, как девка молодая, в сарафанишке одном на холод выскочила.

– Ох, Ванечка, что-то неспокойно мне, – заплакала Ирина, отпуская стремя атаманского коня.

Не успел Иван жену спровадить, как появился Лунь, снаряженный по-походному, даже при пищали с пикой.

– Ты-то, старый черт, куда собрался? – раздраженно спросил Княжич.

– Вот те раз, я ж за тобой всю жизнь, как нитка за иголкой. Куда ты, туда и я, – ответил Лунь.

– Нет, Андрей, на этот раз мне одному придется ехать. Сыны в разъезде, только на тебя и остается дом оставить, больше не на кого.

– А Ирина?

– Не забывай, Ирина все же баба, хоть и жена моя, а никакая, даже самая отважная бабенка не заменит казака бывалого, – польстил Андрюхе Княжич.

– Это верно, – кивнул согласно Лунь и набросился на Межакова. Костерить князя Дмитрия он просто не посмел.

– До чего же надоели вы, никакого продыху от вас нету. Мотаетесь тут день и ночь туда-сюда с делами со своими. Смотри, Матвейка, атамана береги, если с ним что случится, я тебя по ноздри в землю вколочу.

– Ладно, хватит буйствовать. Прощай, Андрей, – сказал Иван, подавая ему руку.

Прощай вместо обычного бывай сорвалось как бы невзначай, но Княжич даже содрогнулся. «Не к добру, – подумал он, однако тут же посмеялся над самим собою. – Пугливым стал, видать, совсем старею».

– А у тебя и вправду верные друзья, – все так же с завистью промолвил Трубецкой.

– Товарищей, как и любимых женщин, надо строго выбирать, а не якшаться с кем попало, – ответил атаман и с горечью добавил: – Друзья-то верные, но мало их осталось, Андрюха вот, да еще Семка-зять, муж Катерины.

Как только выехали с просеки на большую дорогу, Дмитрий Тимофеевич принялся напутствовать Ивана:

– Когда с Заруцким вести беседу будешь, так постарайся, чтоб наедине.

– Зачем наедине? Пускай его казаки знают, с чем мы прибыли.

– Да я не о казаках речь веду, а о Марине.

– Далась тебе эта полячка. Ну кто она по сути по своей – бабенка разнесчастная, ее лишь только пожалеть и можно. Родом вроде бы княжна, а ходит по рукам, словно полонянка. Уж ежели она такая редкостная гадина-злодейка, с чего Заруцкий от нее ума лишился и даже, как я слышал, в жены взял, – заступился Княжич за развенчанную лжецарицу.

«Нашел, кого жалеть, Маринку-потаскуху, которая за ради царской власти хоть под медведя ляжет. Хотя, чему тут удивляться. Он же смолоду к полячкам страсть имеет, видать, до сих пор свою шляхтянку синеглазую не может позабыть», – мысленно посетовал князь Дмитрий, а вслух язвительно изрек:

– Женщин, Ваня, как друзей, каждый выбирает по себе.

– Это правда, тут с тобою не поспоришь, – шаловливо улыбнувшись, согласился атаман.

12

– Ни засады, ни дозоров даже нет, – доложил Матвей, подъехав к Трубецкому с Княжичем. Он шел с лазутчиками впереди полка.

– Только у ворот монастыря с две сотни казаков толпятся, орут, как на торжище, видно, чем-то недовольны.

– До Коломны далеко еще? – спросил его князь Дмитрий.

– Да нет, не более пары верст осталось.

– И как поступим? – обратился Трубецкой к Ивану.

– Как договорились, вы здесь останетесь, а я к Заруцкому поеду.

– Может, все-таки ударим по мятежникам без всяких разговоров, не то мы тут поперемерзнем, пока ты Ваньку будешь уговаривать, – предложил Дмитрий Тимофеевич.

– Не перемерзнете, морозец спал, лесу вокруг много, костры зажгите и ждите от меня вестей, да не забудьте стражу выставить, – шутливо возразил Иван, однако тут же рассудительно напомнил: – Хоть и олухи они, но рано или поздно все одно твой полк заметят, а их, сам говорил, побольше тысячи, да за стенами укрыты. Очень даже могут нас отбить, а что тогда? К царю побитым псом заявишься, конечно, если жив останешься.

– Езжай, – распорядился Трубецкой, стараясь не глядеть в глаза Ивану.

– Иван Андреевич, дозволь с тобою ехать, – попросил Межаков. Княжич одарил его недоуменным взглядом и кивнул.

– Хочешь испытать судьбу свою? Ну что ж, поехали. – Судьба тут ни при чем, я с тобой вместо Луня, как нитка за иголкой, а то уж шибко запугал меня старик, – рассмеялся Матвей, и казаки двинулись уже который в жизни раз навстречу неизвестности.

Преданность Матвея приободрила Ивана, недобрые предчувствия уступили в его сердце место радости и он даже не почуял, что это для него последний раз.

Как только отделились от полка, Княжич вновь взглянул на Межакова. «Не успел сказать, что, мол, друзья почти перевелись, и тут же новый появился», – подумал атаман.

13

Когда Иван с Матвеем подъехали к монастырю, возле его ворот по-прежнему стояла толпа станичников, из которой доносились яростные крики:

– Ляхи по палатам обустроились, мы ж, как псы сторожевые, ютимся на подворье.

– Ни в чем нет справедливости. Как перепадет добыча, так полякам с малороссами вершки, а нам гнилые корешки.

Воины Заруцкого настолько были заняты своими склоками, что увидели пришельцев лишь тогда, когда те вломились в их ряды, и Княжич весело воскликнул:

– Здорово, казачки!

– Ты кто такой? – окрысился на атамана кривой, заросший бородой по свой единственный, колючий, как у волка, глаз детина, заводила, судя по всему.

– Полковник Княжич, мы до Заруцкого по делу прибыли.

– Какой такой полковник? – заорал кривой, но собратья его тут же осадили.

– Умолкни, Треня, это же тот самый, который под Москвою со своим полком малороссов гетмана Ширяя порубил в капусту.

– Так, может быть, он нынче заявился, чтобы нас повырезать. Хватайте их, браты, – не унимался злыдень, но призыв его остался без ответа.

– Таких хватать – себе дороже обойдется. Давайте лучше есаула позовем. Малой быстро разберется, кто есть кто и что к чему, – предложил один из казаков и сам направился к воротам.

Есаул явился через несколько минут. Это был уже не молодой, невысокий, худощавый человек, разодетый, как поляк, верней, как Княжич. На нем был белого сукна кунтуш с собольей оторочкой, красные шаровары и тоже красного сафьяна сапоги. Шел он легкою, звериною походкой, присущей настоящему бойцу.

– С таким договориться можно, – лишь только глянув на него, решил Иван. – Сразу видно, из старых казаков и не чванлив, а то ведь сволочь всякая, в начальство выбившись, любит, чтоб ее подолгу ждали.

Подойдя к своему воинству, есаул задорно вопросил:

– Чего орете, недовольны тем, что ляхи все теплые хоромы заняли? Тогда идите, возьмите их за шиворот да выкиньте из келий и сами заселяйтесь. Я, к примеру, так и поступил. Ну а коли духу не хватает, то прижмите задницы да расходитесь по своим углам.

– Поляки-то само собой, но тут еще полковник из Москвы явился, с Заруцким встретиться желает. Вот мы и опасаемся, что он Иван Мартыныча склонит к измене и тот откупится от царской кары головами нашими. Не зря ж в народе говорится – паны дерутся, а у казаков чубы трещат, – заявил кривой детина.

– Что за полковник? – сразу же насторожился есаул.

– Княжичем назвался, казаки говорят, тот самый, который под Москвою шибко отличился. Да вон они, – одноглазый указал рукой на стоявших позади толпы Ивана с Межаковым.

Есаула будто кипятком ошпарили. Растолкав своих собратьев, он, словно рысь, метнулся к Княжичу, стащил с седла и, крепко сжав в объятиях, восторженно спросил:

– Неужели ты меня не узнаешь?

Лишь глянув в его черные, так и не утратившие нагловатый блеск глаза, Иван признал Сашку Маленького. Косорылый заводила, видимо, не понял, что к чему, вновь дико завопив:

– Хватайте их, – он бросился на помощь есаулу. Почти не оборачиваясь, Сашка дал ему по морде, да так изрядно, что бедолага аж присел на задницу.

– Я тебе схвачу, – торжественно изрек Малой. – Знаешь это кто? Это мой первый атаман. Мы с ним вместе шляхту на Двине рубили, когда тебе еще маманя пуп чесала, – и добавил, обращаясь к остальным казакам: – Его царь Грозный не посмел казнить, он с Ермаком в Сибирь ходил.

По толпе пронесся изумленный ропот.

– Что я говорил. Такого тронь, тогда не только на Москву, а и на Дон не сунешься, – сказал казак, позвавший есаула.

– А мы все думали, что ты погиб тогда, – признался Княжич, обнимая Сашку в свою очередь.

– Да нет, живой, как видишь, хотя и сам не знаю, хорошо это иль плохо, – с надрывом вымолвил Малой. Видно, встреча со старым другом потрясла его до глубины души.

– Пойдем ко мне, а то ведь эти злыдни, – Сашка ткнул перстом в кривого, – толком не дадут поговорить, – и направился к воротам.

Иван шагнул за ним, однако тут же вспомнил про Межакова.

– Чего стоишь, ведь обещал, как нитка за иголкой, – окликнул он Матвея.

Тот было засмущался и пожал плечами – вы, дескать, старые друзья, зачем я вам.

– Пойдем-пойдем, бог любит троицу, – позвал Маленький. – Вон Треня Ус уже своим единым глазом на коня твоего зарится, – Сашка снова указал на кривого заводилу.. – А он не то, что за коня, за сапоги зарежет, глазом не моргнет. Его Заруцкий даже опасается, лишь у меня да у царицы смелости хватает этой сволочи по морде дать.

14

Едва вступив на монастырский двор, Княжич убедился – Сашка в воинстве Заруцкого не последний человек, а скорей всего, один из первых. Более того, Иван приметил, что отношение к есаулу у обитателей монастыря довольно разное. При встрече русские казаки уважительно кланялись Малому и тут же уступали дорогу, малороссы тоже уступали, одарив при этом взглядом, полным ненависти. Как ни странно, лучше всех к есаулу относились ляхи. Паны иль дружелюбно улыбались, иль протягивали руку для пожатия, при этом ни один из них не удосужился спросить, что за людей ведет он за собой. Похоже, Сашка был для них почти своим.

Дойдя до каменных палат, где ранее проживали невесть куда сбежавшие монахи-чернецы, они вошли в довольно мрачную, полутемную галерею, по одну сторону которой были кельи за железными дверями, по другую небольшие ниши, украшенные полустертой росписью. В одной из них висело православное распятие и горела лампада.

Остановившись у своей обители, Маленький достал огромный ключ, сварливо пояснив:

– Одно ворье кругом. Оставишь дверь незапертой – тут же все уволокут.

Украсть у есаула было что. Пол его кельи, ранее принадлежавшей явно не простому чернецу, а скорей всего, игумену, был устлан дорогими коврами. Вдоль двух стен располагались лежанки с пышными перинами, в третьей был сооружен очаг, который весело потрескивал горящими поленьями. Посередине стоял дубовый стол с четырьмя креслами, скорей, похожими на королевский трон, а на столе Иван увидел винные кувшины и серебряные блюда со всевозможной снедью – от жареной дичи с рыбой до соленой капусты и грибов.

– Огонь горящий не боишься оставлять? – шутливо вопросил Матвей, окинув взглядом роскошное Сашкино жилище.

– Чего бояться-то? Да гори оно все синим пламенем. Барахло меня еще б заботило. Сгорит сегодня это, завтра новое найду, – махнул рукою Маленький и первым сел за стол, подав гостям пример.

Как только выпили за встречу, Сашка обратился к Княжичу.

– Ну а теперь рассказывай, Иван Андреевич, зачем к Заруцкому приехал? Чую, Треня Ус не зря что-то там про наши головы болтал. Похоже, новый царь всерьез решил за царицу нашу взяться.

– Верно чуешь. В двух верстах отсюда Трубецкой с полком стоит. Велено ему очистить Коломну от мятежников, а при возможности Иван Мартыныча с Мариной захватить и на Москву доставить. Я сам в посланники у Трубецкого напросился, хочу уговорить Заруцкого с его царицей липовой добром убраться в Польшу. Сколько можно понапрасну кровь казачью лить, – ответил Княжич.

– Мартыныч ничего здесь не решает, с царицей надо говорить, а она навряд ли согласится, – задумчиво промолвил Маленький и предложил: – Хочешь, я с тобой пойду, может, чем и помогу, я ведь как-никак Маринку с малолетства знаю.

– Еще успеется, ты о себе сначала расскажи, как жил, с кем воевал и с кем дружил, – попросил его Иван.

– Да нечего особенно рассказывать. Не задалась моя жизнь, – горестно посетовал Малой, но, тем не менее, продолжил свое повествование. – Я ж тогда в полон к полякам угодил. Меня едва живого гусары подобрали. Добить хотели, да полковник им не разрешил, велел к себе в обоз отправить. Одним словом, стал я воинским холопом князя Михая Замойского.

– И почему не сбег? – поинтересовался Княжич.

– Куда бежать, я ж тогда думал, что вы все погибли, а кому я нужен-то безродный и что бы делал на Дону? Илье Рябому баб ловил? – воскликнул Сашка и тут же, малость покраснев, признался: – Да и пожить в Варшаве было интересно. К тому ж у ляхов воинский холоп – это не подай да принеси, это почти как шляхтич. И на войну и на пиры хозяина сопровождает. Замойский Мишка славным парнем оказался, гуляка тот еще, к тому же неженатый.

– Какая разница холопу, женат его хозяин или нет? – спросил Иван, а про себя подумал: «До чего же тесен этот мир. Выходит, Сашка у поклонника Елены в услужении был».

– Какая разница, сейчас узнаешь, – пообещал Малой. – Как-то на пиру у пана Ежи Мнишека князь Михай в кости проиграл все, что в кармане было, и попросил меня деньжонок принести. Я пошел и тут какой-то шляхтич из чужих, наши б не посмели, дал мне пинка под зад, мол, шевелись, казачье быдло. Я, понятно дело, в морду его двинул, драка завязалась. Скорей всего, меня католики забили бы, но вновь Замойский спас. Негоже, говорит, панам, как мужикам, кулаками драться. На двор ступайте да сразитесь в честном поединке. Слуга мой тоже не простых кровей, в казаки убежал от кары царской. Ну, это он уже приврал для пущей важности. Одним словом, вышли мы из замка всей гурьбой и начал я с поляками рубиться. Первого-то сразу зарубил, но тут дружки его вступаться начали. Поединок вроде бы и честный, разом все не нападают, но я один, а противники меняются. Когда до пятого дошло, чую, плохо дело. Рука поранена и напрочь занемела. Пришлось в другую руку саблю взять. Я же левою почти как правою могу рубиться, – похвалился Сашка.

Как был хвастун, таким же и остался, улыбнулся Княжич, но смолчал, а увлеченный своим рассказом Маленький, даже не заметив насмешки друга, продолжил:

– С горем пополам убил и пятого, хотя он, вражий сын, мне едва кишки не выпустил. Когда поляки увидали, как я одной левой с ним расправился, пыл у них изрядно поугас. Тут еще хозяин начал сетовать, дескать, хватит, мой дом не место для побоища. Ну, думаю, пронесло, вновь судьба мне улыбнулась. Пронести-то пронесло, однако не совсем. Пан Мнишек неспроста вмешался, эта сволочь просто так ничего не делает. Приглянулся я ему и предложил он князю Мишке за меня большие деньги. Тот родовит был, но не очень-то богат, да еще и проигрался в пух и прах. В общем, перешел я в услужение к воеводе Еже Мнишику.

– На кой черт ты ему сдался? – удивился Княжич.

– Я сам его об этом же спросил. Он и говорит – мне для жены да дочерей телохранитель нужен, лихой, но с виду неказистый. А дочерей у пана оказалось целых пять да все с великим гонором, кроме Марины, теперь уж у меня совсем другая жизнь настала, с девками-то не поездишь на пирушки.

– Чем Марина от других сестер-то отличалась, – полюбопытствовал Иван.

– Маринка с детства шибко бойкая была и вовсе не спесивая, однако с нею тоже нелегко пришлось, она меня учить себя заставила.

– Чему? – блудливо усмехнулся Княжич.

– Всему. И стрелять, и саблею рубить, а заодно и остальному прочему, – шаловливо подмигнул ему Маленький. – Пять лет я эдакой житухи выдержал и уже собрался было деру дать, но тут царевич Дмитрий в нашем доме появился, Мнишек сам его привел, решил царевым тестем стать. Это ж он, паскуда, свел Маринку с самозванцем. Когда тот начал войско набирать, я к нему и напросился. Хозяин малость поартачился, но отпустил. Ну а дальше покатилось, понеслось. Погулял я по матушке-Руси. Даже на Москве бывал при первом Дмитрии. Там-то про тебя и разузнал.

– От кого, ежели не секрет? – вновь поинтересовался Княжич.

– Да как-то раз зашел в кабак, разговорился с тамошним ярыжкой.

– С Тишкой, что ли?

– С ним, – кивнул Малой.

– Он-то мне и рассказал про все – про любовь твою, про то, как ты царя едва не застрелил, а тот тебя казнить не стал, лишь с глаз долой в Сибирь отправил.

Заметив, что Иван изрядно опечалился при упоминании о делах давно минувших дней, Маленький решил приободрить друга.

– Ты мне лучше расскажи, как там наши поживают. Тихон сказывал, что за тобой в Сибирь многие хоперцы подались.

– Подались многие, да мало кто вернулся. Кольцо с Митяем, Лихарь и другие навек в ее снегах остались. Из тебе знакомых казаков один Лунь уцелел, – тяжело вздохнув, поведал Княжич и спросил: – Что дальше-то с тобою было?

– Что было дальше, сам прекрасно знаешь, – печально улыбнулся Сашка. – После того, как растерзали самозванца на Москве, смута началась. И кому мне только не пришлось служить. Дольше всех я у Болотникова задержался. Иван Исаевич за волю для всего народа воевал. Хотя, по правде говоря, я в его задумку никогда не верил.

– Это почему? – вмешался в их беседу до сих пор молчавший Межаков.

– А потому. Не каждый может вольным быть, и далеко не всякий хочет. Оно, конечно, под хозяином несладко жить, но много проще, уж ты поверь, я сам почти пятнадцать лет холопом был, – заверил Сашка. Хлебнув вина, Малой продолжил: – Когда Шуйский обложил нас в Туле, да еще водою затопил, я ни в какую не хотел сдаваться, но Болотников поверил Ваське-супостату, за что и поплатился головой, а я опять попал в полон, на сей раз к русским, к православным христианам. Эти цацкаться со мной не стали, казнить хотели, но судьба меня хранила, сумел сбежать. Скитался по лесам с разбойничками, и тут опять царевич Дмитрий объявился. Я, конечно, понимал, что этот тоже самозванец, но все одно поехал в Тушино, а там к Заруцкому пристал. Потом и нового Лжедмитрия убили, Марину с сыном Иван Мартынович к рукам прибрал. Та, как увидела меня, аж прослезилась, и все вернулось на круги своя. Я ведь даже под Москвою не был, Заруцкий повелел мне здесь остаться царицу охранять. Вот такие-то дела, Иван Андреевич, не шибко складной оказалась жизнь моя, – пожаловался Сашка, закончив свой рассказ.

– Ну, как сказать, – не согласился Княжич. – Ты в чужих странах побывал, повидал изрядно, смерти заглянул в глаза не раз, а все же жив остался. Не это ли и есть казачье счастье.

– Может быть, – пожал плечами Маленький.

– Ладно, хватит горевать, пойдем к твоей царице, посмотрим, что она за птица, – встав из-за стола, позвал Иван.

– Это верно, птица, но какая, я и сам не понял до сих пор – Жар-птица или черная ворона, – задумчиво промолвил Сашка и ухватил Ивана за рукав. – Не надо, не ходи к Марине.

– С чего бы это? – не на шутку удивился Княжич.

– Да потому, что она редкостная сука, к тому же спорченная напрочь.

– А вот это меня вовсе не волнует, я жениться-то на ней не собираюсь, – усмехнулся атаман.

– Да не про то я говорю, – запальчиво воскликнул Сашка. – Маринку власть испортила. Она же впрямь была царицею, в кремле жила, пред ней бояре на карачках ползали, а такое позабыть нельзя. Другая, может, покорилась бы судьбе своей, но Марина донельзя отчаянная. Эта никого, даже себя не пощадит, чтобы вернуть утраченное. Она, когда заводишь речь про то, чтоб в Польшу возвратиться, в неистовство впадает. Да и что ей делать в этой Польше, жить в приживалках у отца, который пожадней жида любого.

– Вот видишь, выходит, можно женщину понять, – вновь усмехнулся Княжич.

– Понять кого угодно можно, даже змею, которая тебя ужалить норовит, – заверил Маленький.

Иван задумался, но ненадолго, он просто вспомнил, что когда-то нечто в этом роде говорил ему Ермак.

– Веди меня к своей царице, – решительно распорядился атаман. – Да и Заруцкого бы надо пригласить.

– Не думаю, что в этом будет надобность, Мартыныч вечером всегда возле Маринки отирается, – сердито пробурчал Малой.

15

Наслушавшись рассказов Сашки, Княжич в глубине души надеялся встретить женщину во многом схожую с Еленой, а потому не смог скрыть своего разочарования, когда пред ним предстала невысокая, черноволосая бабенка, довольно миловидная, но далеко не красавица. Острый носик, узкий подбородок вкупе с тонкими губами делали ее похожей на хищного зверька.

«То же мне, нашли по ком страдать», – подумал он, одарив сочувствующим взглядом вначале Маленького, а потом Заруцкого.

Сашка не ошибся, Ивана Мартыновича они застали в покоях у развенчанной царицы. Кроме него, тут были мальчик лет четырех, видать, Маринин сын от первого Лжедмитрия, и католический монах, с головой покрытый длинной, черной рясой. При появлении казаков Марина приказала чернецу:

– Уведи царевича.

Тот, старчески кряхтя, нагнулся, неловко подхватил ребенка почему-то левою рукой и поспешно удалился.

– От кого и с чем пожаловал? – обратилась к – Княжичу Марина, при этом в голосе ее прозвучала откровенная ненависть. Судя по всему, по взгляду атамана она сразу угадала его помыслы и сочла себя смертельно оскорбленной. Любая более-менее смазливая бабенка мнит себя красавицей и ненавидит тех, кто усомнился в этом.

«Ишь, какая ушлая, враз уразумела, что меня не очаруешь, как Сашку с Ванькою, оттого и злится», – усмехнулся про себя Иван, но вслух ответил:

– От самого себя явился, матушка, потому как прежние цари, которых знал, повымерли, а с новым я еще не свел знакомство.

– Ты что, царям лишь повинуешься? – язвительно промолвила Марина.

– Конечно, я же коренной казак, а у нас, у настоящих казаков, таков закон – мы не знаем никого, кроме государя.

– И что ты хочешь?

– Избежать напрасного кровопролития, только и всего. В двух верстах отсюда Трубецкой с полком стоит, если нынче ночью не уйдете, завтра утром князь пойдет на приступ, – без угрозы, но довольно убедительно сказал Иван.

– Ну ты наглец, одним полком удумал нас пугать. Ступай отсель да передай своему Митьке, если сунется, то быстро зубы о наши стены обломает! – заорал Заруцкий.

– Вполне возможно, – согласился Княжич, даже не взглянув в его сторону. – Но это вряд ли что изменит. Коли государь решил вас извести, то не отступится. Отобьете завтра Трубецкого, он через неделю Одоевского пришлет уже с тремя полками. Войска у царя пока хватает, это землю стало некому пахать, а убивать за годы лихолетья многие приноровились. Хотя, ежели вы да вам подобные безумцы не образумитесь, на Руси совсем народу не останется.

– Да как ты смеешь так с царицей разговаривать, – снова завопил Иван Мартынович, потянув из ножен саблю.

Иван молниеносно выхватил булат, взмахнул им, как когда-то в танце с Разгуляем и строго пригрозил:

– Никак, сразиться со мной хочешь? Ну что ж, давай, коль жизнь наскучила.

Заруцкий побледнел, бросив в ножны свой клинок, он отошел к окну.

– Вижу, передумал – это правильно, негоже матушку на третий раз вдовою делать, – похвалил его Княжич. – Забирай ее да убирайтесь в свою Речь Посполитую пока не поздно.

– Я тебе не матушка, казачье быдло, я законная царица, – завизжала Марина, да так громко, что даже самая бесстыжая базарная торговка могла б ей позавидовать. – Мой муж был настоящим сыном Грозного-царя, и не он, а твой Романов Мишка самозванец.

– Который муж-то, у тебя их целых три, – не удержался от насмешки атаман.

Не найдя, что ему ответить, Марина набросилась на Сашку.

– Что, Сашенька, к врагам моим переметнулся? Быстро ты свою царицу позабыл.

– Никуда я не переметнулся, это ты все мечешься промеж юродивых, от скудоумия себя царями возомнившими, а я всего лишь встретил друга юности, с которым, когда еще был настоящим казаком, с твоими ляхами рубился насмерть, – огрызнулся Маленький и вышел из Маринкиных покоев, громко хлопнув дверью.

Повалившись в кресло, лжецарица стала биться, как в припадке, приговаривая:

– Твари, твари, какие вы все твари подлые.

– Не убивайся, матушка. Живут же люди и без трона царского, и счастливо живут. Ты молодая, красивая, у тебя еще все впереди, – попытался успокоить ее Княжич.

Марина перестала биться, сокрушенно качая головою, она тоскливо вымолвила:

– Да что с тобою говорить, все одно ты не поймешь. Нет у меня назад пути – либо мой сынок на трон московский сядет, либо я погибну.

– Не ты одна. Себя не жалко, так хоть сына с мужем пожалей, – кивнул Иван на приумолкшего Заруцкого. – Незавидна доля государей на Руси. Мать нового царя, когда узнала, что ее Мишеньку избрали государем, белугой выла, не хотела отпускать его на царствие. Вот это мать, а ты… – Иван махнул рукою на Марину и рассудительно добавил: – Ну, посуди сама, уж коли сына Грозного-царя зарезали, то твоего мальчонку бояре просто-напросто придушат. А про Ивана Мартыныча даже говорить не стоит. По нему кол давненько плачет, еще с тех пор, как он Пожарского пытался извести.

– Уйди, казак, не доводи меня до крайности, – взмолилась лжецарица.

– Тебя не я, тебя твоя гордыня завела дальше некуда. Гляди, потом опомнишься, да поздно будет, – предупредил ее Иван и, не прощаясь, удалился.

Едва за ним закрылась дверь, Марина со злобною издевкой спросила у Заруцкого:

– Почему ты не убил его, неужто струсил?

– Не в страхе дело, хотя, чего скрывать, конечно, испугался – это же Ванька Княжич, первый на Дону, а значит, и на всей Руси боец. Говорят, он за свою любовницу шляхтянку у государя Грозного чуть не половину стражи перебил. Тот до того его отвагой изумился, что сам не стал казнить, в Сибирь отправил на погибель, но Ванька даже в этой богом проклятой Сибири уцелел. Его казаки очень уважают, почитают чуть ли не святым. Ежели мы Княжича убьем, можешь сразу ставить крест на задумке нашей – взбунтовать казачье войско супротив Романова, – пояснил Иван Мартынович.

– И как же быть?

– Мне кажется, пришла пора на Дон нам уходить, как и хотели.

– Ладно, я подумаю. Ступай, да позови ко мне Иосифа, – распорядилась Марина.

Слова Заруцкого затронули ее мятежную душу. Ненависти к Княжичу они не поубавили, но, как ни странно, ей очень захотелось иметь в сподвижниках не трусоватого и не шибко-то богатого умом Ивана Мартыновича, а этого лихого атамана с по-юношески ясными очами.

– Придется мне на божью волю положиться, как посоветует святой отец, так и поступлю, – решила бывшая царица. К сожалению, ей было невдомек, что слуги господа всего лишь люди и им присущи все пороки рода человеческого.

16

Монах вошел бесшумно, словно тень, остановившись в двух шагах от Марининого кресла, он откинул капюшон и замогильным голосом спросил:

– Чем опечалена моя царица?

– Слыхал, святой отец, посланник Трубецкого прибыл, требует, чтоб мы покинули Коломну.

– Не только слышал, но и видел. Сам Ванька Княжич к нам пожаловал.

– Он что, знаком тебе? – встревожилась Марина. А вдруг Иосиф, как и Сашка, тоже примет сторону посланника.

Заметив это, святой отец поспешил развеять опасения своей царицы:

– Встречались ранее, давненько это было, но разве можно Ваню позабыть, это ж он меня калекой сделал, – распахнув сутану, Иосиф поднял свою обрубленную по запястье руку.

– И что же делать, как нам быть? – жалобно пролепетала женщина, окончательно утратив свое былое величие.

– Убить злодея, – прорычал монах.

– Иван Мартынович сказал, что Княжич этот на Дону в большем почете, и если мы его убьем, то все казаки нас возненавидят, – попыталась возразить ему Марина.

– Заруцкий трус, поэтому как трус и рассуждает, а ты иначе погляди на это дело, дочь моя. Люди испокон веков силу да отвагу уважают, и казаки как никто другой. Уж коли ты осмелишься убить того, кого сам Грозный-царь не смог казнить, тебя не только эта голь, – Иосиф указал своею искалеченной рукою на окно, – но и все казачье воинство признает истинной царицей. Да и господь за столь угодное ему деяние не обойдет своею милостью.

– Пусть будет так, – окрепшим голосом решительно промолвила Марина. – Да только кто ж убьет этого Княжича? Заруцкий струсил, Сашка предал, уж не ты ль, старик, – с явной укоризною добавила она. Иосиф был действительно уже глубокий старец – сгорбленный, худой и немощный, но черные, как уголь, глаза его по-прежнему светились лютой злобой.

– Зря изволишь сомневаться, моя царица, я еще на многое способен. К тому же у меня помощник знатный появился, намедни из Варшавы прибыл. Он по велению отцов-иезуитов французских герцогов в небытие спроваживал, думаю, и с Ванькой совладает, – заверил старец и воскликнул: – Входи, брат Вацлав.

Дверь тотчас отворилась, и в покои лжецарицы вошел еще довольно молодой, лет тридцати, не более, монах. Встав плечом к плечу с Иосифом, он одарил хозяйку холодным взглядом мутных серых глаз прирожденного убийцы.

– Святой отец тебе поведал наши беды? – вопросила у него Марина.

– Все ваши беды один удар стилета может отвести, – усмехнулся Вацлав. – А можно еще проще поступить. Подпоите, вон, панов да малороссов и скажите им, что атаман казачий по их души заявился, они же на куски его порвут.

– Нет, так не годится, – воспротивилась Маринка. – За Княжича Малой вступиться может, а вслед за Сашкой половина наших казаков взбунтуется, междоусобья только нам недоставало.

– Со стилетом тоже неизвестно как получится, я уже однажды попытался и вот что вышло, – поддержал ее Иосиф, вновь вскинув покалеченную руку. – Ванька шибко верткий и на редкость чуткий, такого застрелить намного проще.

– Что ж, можно и стрельнуть, коль ты так хочешь, – согласился Вацлав.

17

Возвратившись к Маленькому, Иван застал его сидящим у стола в обнимку с Матвеем.

– Ты не представляешь, как мне все осточертело, – изливал он Межакову свою душевную печаль.

– А ты возьми, да к нам уйди, – позвал Матвей.

– Думаешь, твой Трубецкой намного лучше моего Ивана Мартыновича? Все они единым миром мазаны, – махнул рукою есаул и обратился к Княжичу: – Ну что, сумел с Мариной хоть о чем-нибудь договориться? Ты уж извини, что я сбежал, просто нету больше сил смотреть на ее морду лживую.

– Твою царицу не поймешь. Она то бьется, как припадочная, то волчицей воет, но толкового ответа не дает, – пожал плечами атаман.

– А я про то и толкую, скорее у змеи отыщешь ноги, чем добьешься правды от Маринки. Она же говорит одно, думает другое и при том при всем сама не знает, что назавтра учудит. Неча на нее зря время тратить. Давай я предложу казакам нашим уйти на Дон, меня такая мысль давно терзает. Тех, которые согласны, уведу, а кто останется, пущай от ваших сабель подыхает, туда им и дорога, – предложил Малой.

– Скорей всего, так и придется поступить, – развел руками Княжич и распорядился: – Матвей, останься здесь, поможешь Александру, а я поеду к Трубецкому, попрошу хотя бы до полудня приступ отложить. Утро вечера, как говорится, мудреней, авось Маринка за ночь образумится.

– А что Заруцкий говорит? – поинтересовался Межаков.

– Иван Мартынович сперва пытался хорохориться, за саблю даже ухватился, однако быстро присмирел, хоть он и дурак, но дурень хитрый, сразу понял, что пришла пора отсюда ноги уносить, – шаловливо улыбнулся атаман, садясь к столу.

– Ну-ка, Александр, налей мне на дорожку, да поеду я. – Верно, давайте выпьем по последней и за дело примемся, – поддержал его Малой.

Вкушая сладкое, красное, как кровь, вино, Иван подумал: « По последней, говоришь. Нет, брат никто из нас не знает, какая чарка у него последней будет, непредсказуема судьба казачья. И это хорошо, наверно, в этом-то и есть вся прелесть жизни воинской. Куда уж лучше разом перейти в небытие, чем лежа на печи своей кончины ждать от хвори или старости.

Допив вино, Княжич встал из-за стола.

– Ну все, поехал я, – сказал он, направляясь к железной двери Сашкиной кельи.

– Может, проводить тебя? – окликнул его Маленький.

– Не надо, я, чай, не девка и не малое дите, сам найду дорогу, – отказался атаман.

18

Поравнявшись с освещенною лампадой нишей, Иван увидел двух святых отцов, молившихся возле распятия. Судя по тому, что осеняли крестным знаменьем они себя по-католически, это были не здешние монахи, а прибывшие с Мариной латиняне.

«Странно, с чего это отцы-иезуиты на православный крест молиться вздумали», – удивился – Княжич. Он уже собрался оглянуться, чтоб получше рассмотреть католиков, но в этот миг раздался выстрел. Мало кто пробитый пулей в грудь навылет сможет удержаться на ногах. Прирожденный воин Ванька Княжич устоял и даже повернулся лицом к врагам.

Один из чернецов торопливо прятал под сутану дымящийся пистолет. Другой, совсем старик, неумело возился с запаленною пистолью. Выстрелить ему Иван не дал. Превозмогая боль, он выхватил свое заветное оружие и разом выпалил с обеих рук. Монахи повалились, как подкошенные. Услышав выстрелы, из кельи выбежали Маленький с Матвеем, атаман шагнул навстречу им и лишь теперь почувствовал, что тяжко ранен. Из раны на груди ручьем струилась кровь, руки-ноги жутко ослабели. Чтоб не упасть, Княжич прислонился к стене, но ноги подкосились, и он начал оседать, оставляя на холодном камне кровавый след.

– Какая сука, всего я ожидал, но что она своего пастыря Иосифа натравит на тебя, никак не думал. Ну, твари, сейчас я вам устрою жизнь веселую, – воскликнул Сашка, обнажая саблю.

– Иосиф, говоришь? – спросил Иван, взглянув на старика монаха. Скорей по искалеченной руке, чем по обезображенному его пулей лику, он признал своего давнего недруга. – Вот мы и встретились с тобою, пан Иосиф, – печально улыбнулся Княжич и обратился к Маленькому.

– Угомонись, все, кто надобно, уже убиты. Более не трогай никого, я с миром к вам пришел, дай с миром и уйти, а то мне скоро перед господом ответ держать.

Всевышнего Иван упомянул не всуе. Белый свет в его очах стал меркнуть, боль в груди немного поугасла, но к сердцу подступил смертельный холод и он понял, что умирает. Сашка тоже понял – дело дрянь.

– Чего стоим-то, рану надобно перевязать, вона как кровища хлещет, – вопрошающе взглянув на Межакова, испуганно промолвил есаул. Подхватив Ивана на руки, казаки понесли его обратно в келью.

19

Лжецарице не спалось, не давал покою давешний казачий атаман, посланник Трубецкого с его безрадостными для Марины предсказаниями, а тут еще какие-то безумцы на ночь глядя расшумелись на подворье. Судя по их ругани, обильно приукрашенной отборным матом, это были русские казаки.

«Чего орут, видать опять, пся кревь, не поделили чтото», – подумала она, укрываясь с головою покрывалом. Но уснуть ей так и не пришлось. В опочивальню пулею влетел Заруцкий.

– Как ты посмела? Я ж просил тебя не трогать Княжича! – воскликнул он, дрожа то ли от страха, то ли от ярости.

– Не смей орать, аль позабыл, что я царица, здесь мне решать, кого казнить, а кого миловать, – садясь в постели, строгим голосом ответила Марина, однако тут же, как бы в оправданье, пояснила: – Святой отец так посоветовал, сказал, мол, такова господня воля.

Перепалки между предводителем разбойной вольницы и венценосною женой его случались часто, причем всегда кончались одинаково – покаянием Заруцкого, однако в этот раз все сложилось по-иному.

– Дура ты, а не царица, коль полоумного иезуита себе в советники взяла, – презрительно изрек Иван Мартынович и не замедлил позлорадствовать. – Все, отсоветовался старый черт, теперь с простреленною головой валяется в помойной яме, его туда казаки наши сволокли.

– Как с простреленною головой? Не может быть такого, – не поверила Марина.

– Да так же, как и все другие, кто на пулю Ванькину нарвался. Этот даже раненый не промахнется, я же вас предупреждал, что он первый на Дону боец, – напомнил ей Заруцкий.

– Выходит, Княжич жив.

– Не знаю, знаю только то, что твой Иосиф со своим подручным на Ивана покушались и тяжело ранили, а он обоих их убил.

– Так пойди и разузнай. Какой ты предводитель, коль не знаешь, что под носом у тебя творится, – попрекнула муженька Марина.

– Молчи уж лучше, заварила кашу со своим монахом, а мне теперь расхлебывай, – огрызнулся тот, покидая опочивальню.

Иван Мартынович вернулся через полчаса. Только глянув на него, Мнишек сразу поняла – случилось что-то очень скверное. Заруцкий более не кричал и не злословил. Присев на краешек постели, он обреченно вымолвил:

– Собирайся, надо уходить, покуда Трубецкой не подоспел.

– Что с Княжичем?

– При смерти лежит у есаула в келье.

– Ты из-за этого такой печальный? – насмешливо спросила лжецарица.

– Зря глумишься, если бы не он, так мы б с тобой вместе с Иосифом валялись в яме.

– Как тебя прикажешь понимать? – опешила Марина.

– Очень просто. Казаки взбунтовались, когда узнали про твое злодейство, хотели суд над нами учинить, да Сашка не дозволил, сказал, мол, Княжич не велел царицу трогать.

– Даже так, – еще больше изумилась Мнишек, и смущенно улыбнулась. – Вот уж не гадала, не ждала, что этот белый черт ко мне проявит жалость, выходит, я ему понравилась.

– При чем тут жалость. Просто Ванька, не в пример нам, грешным, по совести живет, а потому не захотел твоим судьею стать, решил, что божья кара справедливей будет, – сердито пробурчал Заруцкий.

Напоминание про высший суд не на шутку встревожило Марину. Встрепенувшись, словно перепуганная птица, она спросила:

– Говоришь, казаки взбунтовались, и что они хотят? – Хотят на Дон уйти. Вон, уже коней на двор повывели, – Иван Мартыныч кивнул на окна, за которыми теперь слышались не только злобные казачьи возгласы, но и конский топот.

– Все уходят?

– Да нет, не все. Треня Ус со своею шайкой остается, не знаю только, хорошо сие иль плохо, от этой сволочи кривой чего угодно можно ожидать, – посетовал Заруцкий.

Вскочив с постели, Мнишек стала торопливо одеваться.

– И куда ж ты собралась? – язвительно поинтересовался атаман предавшей его разбойной вольницы.

– Пойду, поговорю с моими воинами.

– Не надо, не испытывай судьбу, а то договоришься до того, что они нас повяжут да к Трубецкому на расправу отвезут. Станичникам привычно головою предводителей, не оправдавших их надежд, провинности пред властью искупать.

– И что же делать? – воскликнула Марина.

– Не знаю. Не надо было в лебедя Ермакова стрелять. Покорители Сибири уже при жизни сказкой стали, а сказки наш народец любит и верит в них гораздо больше, нежели чем в явь, – сердито заявил Иван Мартынович и решительно добавил: – Ладно, хватит речи мудрые вести. С двумя сотнями панов да малороссами нам монастырь не удержать, они тоже стали ненадежны, казакам не посмели воспротивиться, как тараканы, по запечьям спрятались. Буди царевича и собирайся в дальний путь, надо еще затемно уйти.

– Куда же мы пойдем-то на ночь глядя? – попыталась воспротивиться Марина, но тут же сникла. Вновь усевшись на постель, она испуганно пролепетала: – Неужели всему конец?

Это был пока что не конец, это было лишь начало конца Маринкиных скитаний. Впереди ее с Заруцким ждал казачий Дон, который их отвергнет, затем Астрахань и Яик, но и там не будет им удачи. Только через год случится то, что предсказал ей Княжич, – Иван Мартынович усядется на кол, сыночка самозванки, малое, невинное дитя, повесят на Москве, сама же она сгинет в заточении то ли от яду, то ли просто от тоски, оставшись в памяти народной не жар-птицей, а вороною-воровкой, но Иван уже об этом не узнает.

20

Ванька – Княжич умирал, умирал достойно на руках у друга юности Сашки Маленького, собственноручно покарав своих убийц. Когда казаки начали снимать с него кунтуш, осматривая рану, он открыл глаза и довольно внятно вымолвил:

– Прощайте, братцы, Андрею с Ванькой передайте, чтобы мамку берегли, – это были его последние слова.

Увидав, что Княжич вновь закрыл глаза и еле дышит, Сашка начал тормошить Ивана, приговаривая:

– Не умирай, не надо, я так долго нашей встречи ждал, а ты меня бросаешь.

Но атаман не слышал Маленького. Он уже стоял на берегу синей реки, вода в ней была чистой, как слеза, а гребни волн казались серебристыми.

«Неужели это Лета, за которой мир иной лежит», – подумал Княжич и взглянул на другой берег. Там на камневалуне сидела женщина. По ниспадающим аж до земли длинным серебристым косам Ванька сразу же признал Елену. Прекрасно понимая, что пути назад не будет, он тем не менее без всяких колебаний шагнул навстречу своей единственной.

Речка оказалась неглубокой, лишь на ее середине вода дошла по грудь, омыла рану и та тотчас же исчезла.

– Прям как в сказке про живую воду, – удивился атаман. – Хотя, наверно, это мертвая вода – раны лечит, а вот жизнь навряд ли возвращает, – поразмыслив, догадался он и ускорил шаг, но в тот же миг за спиной его раздался жалобный возглас:

– Ванечка, вернись!

Княжич оглянулся. На живом, покинутом им берегу стояла Арина с детьми. Андрей с Иваном были еще маленькими, Ванюшка горько плакал, уткнувшись в мамин подол, а Андрейка, строго глянув на отца, прощально помахал ему рукой.

– Извини, Ирина, сердцу не прикажешь, – покаялся Иван перед женою и, уже больше не оглядываясь, шагнул к Елене.

Напрочь обнаженная, та сидела неподвижно, потупив взор. В ответ на Ванькино приветствие «Здравствуй, любимая» Еленка подняла голову, утопив Княжича в бездонной глубине своих синих глаз, она ответила столь памятным ему по-детски милым, певучим голосом:

– В этом мире, Ванечка, не принято здравия желать, здесь нет ни ран, ни хвори, даже старости тут нету, кто каким пришел, таким и остается.

– Да я уж понял это, ты-то, вон, совсем не изменилась, а я, наверно, крепко постарел, – Иван провел рукою по своим изрядно поредевшим волосам.

– Все одно красивый, я тебя таким и представляла, – ласково заверила Елена.

– Так, говоришь, ни старости, ни хвори нету, что ж тогда есть в раю? – поинтересовался Княжич.

– Откуда же мне знать, – печально улыбнулась раскрасавица. – Я ж самоубийца, таким дорога в рай заказана, потому как в жизни человеческой можно все перетерпеть и искупить, но своей волей перейдя в небытие, ничего уж не искупишь, не изменишь.

– Не может быть, чтобы господь тебя за все твои страдания на муки вечные обрек. Неужели и здесь, в загробном мире, тоже нет справедливости, – воскликнул Ванька.

– Об этом, Ванечка, не нам с тобой судить, не такие уж мы ангелы безгрешные, – все также ласково, но с явной укоризной возразила Еленка. – Я по дурости своей отца и мужа погубила, да к ним в придачу почти сотню славных воинов, с Новосильцевым венчалась без любви, чуть не на глазах его с тобой грешила и еще вдобавок ко всему зарезалась. А ты, мой миленький, скольким людям жизнь укоротил? Не думаю, что все они отпетые злодеи были, смертной кары заслужившие.

– Наверно, ты права, – охотно согласился Княжич. – Я об этом сам частенько думал, только на войне не станешь выяснять, кто пред тобой, хороший человек иль нелюдь. В бою все просто – если не убьешь, тебя убьют, но ради прихоти и уж тем более из корысти я ни одной души не загубил.

– Это хорошо, значит, без особых промедлений на небеса взойдешь, туда уж все твои друзья отправились – и Кольцо, и Лихарь с Разгуляем, а не так давно Максимка. Я его едва признала, шибко Бешененок постарел, – печальным голосом поведала Еленка.

– Но ведь браты-то тоже далеко не ангелами были и тем не менее господь их принял в царствие свое, с чего ж тебе немилость эдакая? – изумленно вопросил Иван.

– Они за веру и отечество сложили головы, таким тут многое прощается. Да и со мной не все так плохо. Меня на страшный суд еще не призывали, во искупление грехов тебя велели дожидаться. Поэтому еще подумать надо, немилость или милость превеликую спаситель наш ко мне, самоубийце, проявил, – пояснила Княжичу любимая.

– И долго ждешь?

– Как померла, с тех пор и жду, – простодушно ответила Еленка.

– Да это ж целых тридцать лет.

– Получается, что так.

– Зачем же ты меня спасла тогда, в Сибири? Дозволила бы Караче мне горло перерезать и давно б уж вместе были.

– Я тут ни при чем, твоею жизнью, как и всякою другой, бог распоряжается, – напомнила красавица и, вновь потупив взор, почти что шепотом добавила: – Будь моя воля, так я еще бы тридцать лет ждала.

В тот же миг совсем невдалеке запели трубы, их голос был призывным и ласково чарующим одновременно.

– А это что? – вновь удивился Княжич.

– Это, милый мой, архангелы трубят, на страшный суд нас призывают.

– Так пойдем, – нетерпеливо позвал Иван, его отважная душа стремилась поскорей пройти самое последнее и самое строгое испытание.

Еленка поднялась со своего камня, однако тут же жалобно пролепетала:

– Боюсь я, Ванечка, ступай один, а то со мной греха не оберешься.

– Ну уж нет, мне без тебя ни в преисподней, ни в раю делать нечего, – шаловливо усмехнулся Ванька, любуюсь очаровательной наготой своей любимой.

– Я надеялась, что ты с Ариной хоть чуток остепенишься, она-то девка строгая, не мне чета, ан нет, как был ты, Ванечка, блудлив, таким и остался. Ему на страшный суд идти, а он на мои груди зарится, нельзя же так, грех это, – попрекнула Княжича Елена, прикрывая свои прелести распущенной косой.

– Конечно, грех, – развел руками Ванька. – Но только грех-то сладкий, и для нас, для сыновей да дочерей Святой Руси, не шибко тяжкий, очень даже простительный.

– Это чем же вы особые такие, что блуд для вас простителен? – попыталась возразить ему Елена.

– Шибко много уж жестокости и зла творится в отчизне нашей, – посетовал Иван. – Поэтому нам без любви никак нельзя, без нее мы просто озвереем, а перед богом у меня и пострашней провинности имеются. Ведь я его помазанника, государя Грозного, едва не застрелил.

– Господь с тобой, да как же это угораздило тебя эдакое святотатство совершить? – испуганно воскликнула Еленка.

– Что ради любви не сделаешь, – ответил Ванька и, сняв кунтуш, укутал им точеный стан любимой.

– На-ка вот, прикройся, негоже ангелов такою красотой смущать.

– Все шутишь, неужели ты и вправду не боишься страшного суда? – растерянно промолвила красавица.

– Бояться раньше надо было, а теперь уж поздно. Одно могу сказать, что ни о чем я не жалею. Даруй мне бог другую жизнь, прожил бы точно так же, – заверил ее Княжич.

Иван нисколько не кривил душой, он был безмерно счастлив уже тем, что вновь обрел любимую, остальное его мало волновало.

– Опомнись, Ванечка. Мы ж на пороге вечности стоим, уйми гордыню, – попыталась образумить Княжича Елена.

– А я не понимаю, что такое вечность, да и не хочу я вечной жизни.

– И чего ж ты хочешь?

– Хочу в душе потомков возродиться, пожить в иные времена, тебя там встретить. Надеюсь, что лет через триста все будет по-иному на Святой Руси. Хотя, кто знает. Может быть, такие страсти, как любовь да ненависть, а с ними остальные добродетели с пороками и окажутся для рода человеческого вечными, – задумчиво изрек Иван.

– Ты, Ванечка совсем не изменился, все такой же мечтатель. Выходит, я не зря тебя ждала, теперь с тобой мне ничего не страшно, – окинув Княжича восторженновлюбленным взглядом, сказала раскрасавица и подала ему руку. – Пойдем, уж лучше самый страшный суд, чем бесконечный страх да ожиданием томленье.

– Пойдем, – кивнул Иван. – Грешить умели, надо и уметь ответ держать.

Взявшись за руки, они направились на зов архангелов. Прими, господь, Еленку с Ванькой в царствие свое, не отправляй их в преисподнюю, им муки адские еще при жизни испытать довелось, а что касается грехов, так невозможно быть безвинными дочерям и сыновьям Святой Руси, сама безрадостная жизнь их виноватит.

21

– Ну как, не едут наши? – спросила у Луня Арина, взойдя на сторожевую башню, в которой тот уж третий день бессменно нес дозор.

– Пока не видно, – ответил ей Андрюха с явным сожалением.

– Интересно, куда ж это Иван Андреевич мой пропал. Никак, с царицей загулял, – насмешливо предположила атаманша, однако старый сотник сразу распознал в ее голосе нотки ревности.

– Да нет, такого быть не может. Атаман лишь только смолоду до баб был падкий, но как женился на тебе, враз остепенился, – успокоил Лунь хозяйку, а про себя подумал: «Ванька, он такой, он и с царицей может».

– Как появятся, дай знать, – распорядилась Арина, направляясь обратно к лестнице.

– Погодь, кажись, едут, – окликнул ее Лунь. – Вон они, легки на помине, видать, долго будут жить.

– Слава богу, – радостно воскликнула Ирина и метнулась к бойнице.

Впрочем, радость атаманши сменилась вскоре разочарованием, а затем и страхом. Присмотревшись к выехавшим из лесу двум всадникам, она взволнованно сказала:

– Это Матвей, однако, с ним не Ванечка. Иван Андреевич повыше Межакова будет, а этот маленький какой-то, да и конь под ним другой.

Андрюха уже понял, что ошибся. Попутчик Матвея был лишь всего-навсего одет почти как Княжич, но смутило сотника иное. Вслед за первой парой всадников показалось еще две, и за ними все казачье воинство. Те четверо, которые ехали чуть приотстав от Межакова, везли носилки, сооруженные, по-видимому, наспех из нанизанного на пики ковра. Кто-кто, а Лунь-то распрекрасно знал, кого так возят казачки – или крепко раненых, или убитых предводителей.

Ирине сей обычай был неведом, но она сразу почуяла беду. Пронзительно воскликнув:

– Господи, да что же это, – атаманша сломя голову метнулась вниз по лестнице. Андрей махнул рукою караульным, мол, отворяйте ворота, и поспешил за ней.

Покуда опускали мост да возились с засовами, всадники, что ехали с Матвеем, уже приблизились к имению. При виде выбежавшей им навстречу атаманши все разом спешились и опустились на колени.

В свое время Княжич сделал верный выбор, женившись на Ирине. Как и Елена, дочь кузнеца была не только раскрасавицей, но и очень смелой женщиной. Склонившись над убитым мужем, она не стала голосить, а лишь спросила:

– Как это случилось?

– Прости, не уберег я нашего Ивана Андреевича, – начал было каяться Матвей, однако Сашка перебил его.

– Ему католики-монахи в спину стрельнули, у атамана с ними давняя вражда, еще с тех пор, как мы на польскую войну ходили.

– Значит, не в честном бою мой муж погиб, а от руки предательской.

– Да где же им, иезуитским тварям-то, Ивана одолеть. Он их, уже смертельно раненый, обоих порешил, – смахнув слезу, ответил Маленький.

– Не убивайтесь понапрасну, казаки, случилось то, что рано или поздно все одно должно было случиться. Мой Ваня не из тех, которые от старости на печке умирают, – торжественно промолвила Ирина, затем спросила Сашку: – Ты кто такой, насколько помню, мы с тобою прежде не встречались.

– Я Сашка Маленький, навряд ли Княжич обо мне тебе рассказывал, ведь мы с ним тридцать лет назад расстались, эта самая война со шляхтою и разлучила нас, будь она неладна.

– Да нет, рассказывал и много раз. Даже в последний вечер, до того как Трубецкой явился, он тебя и Ярославца вспоминал, про то, как вы лазутчиками во вражий стан ходили, как ты его от смерти спас в бою с гусарами.

– Вот оно как, – чуток зардевшись от смущения, сказал Малой и с осужденьем глянул на Ирину. «Ну и баба, словно идол каменный, пред ней убитый муж лежит, она ж слезинки ни одной не проронила, как это Ивана угораздило жениться на такой бесчувственной корове, – подумал Сашка. Однако, увидав в глазах Ирины даже не печаль, а жуткое отчаяние, он понял, что ошибся, и старый друг его избрал жену себе под стать. – Да нет, переживает, очень даже, судя по глазам, просто не из тех, что будет людям слабину показывать, волосья рвать и выть белугой принародно. Видать, она не просто Ванькина жена, а истинная атаманша», – догадался Маленький.

Как бы в подтверждение его догадки, Ирина указала на застывших в скорбном молчании казаков и строго приказала подошедшему Луню:

– На постой людей определи, пусть отдохнут с дороги. Хоронить Ивана будем завтра в полдень.

Отстранив молоденького казачонка, одного из Ванькиных волчат, который вез носилки, она сама взялась за древко пики. Андрей, Малой и Межаков последовали ее примеру.

– Куда нести-то, в баню обмывать? – спросил Арину Лунь.

– Нет, несем в опочивальню, там сама и обмою, я с ним наедине хочу побыть.

– Родне негоже снаряжать покойников в последний путь, – напомнил старый сотник.

– Знаю, но не тебе ж с Матвеем Ваню мыть и одевать, обычно это бабы делают, да где их взять. Одна я тут на все имение.

– Давай гонца пошлем в деревню, все одно народ на похороны надобно сзывать, – предложил Андрей.

– Не надо, не хочу, чтобы другие бабы до него, даже до мертвого, касались, – отказалась атаманша.

22

Хоронить Ивана Княжича, помимо домочадцев и преданных ему волчат, пришли все воины князя Трубецкого, а также большинство мятежников Заруцкого во главе со своим новым предводителем, Сашкой Маленьким. Народу собралось почти две тысячи. Выстроившись в ряд от крыльца терема и аж до самого погоста, казаки передавали гроб с рук на руки, так что каждый смог проститься с атаманом.

Ирина, постаревшая за одну ночь на добрых десять лет, шла вдоль строя в сопровождении Луня, верного соратника Ивана во всех его боях и странствиях. Межаков с Малым, чуть приотстав, несли большой сосновый крест. Князь Дмитрий Тимофеевич шагал за ними следом в гордом одиночестве. На душе у Трубецкого было муторно и не столько из-за угрызений совести, хотя не кто иной, как он подбил лихого атамана на поход в Коломну, обернувшийся ему погибелью. В тоску всесильный воевода впал по двум причинам. Первая была простою и понятной – любой, кому перевалило за полвека, оказавшись на похоронах, особо остро начинает ощущать неотвратимость смерти. С другой причиной было посложней. За годы службы Грозному-царю и прочим государям князь Дмитрий распрекрасно научился отличать скорбь притворную от истинной печали.

«Ишь, как все по Княжичу горюют и, судя по всему, довольно искренне, будто Ванька им отец или брат родной. Интересно, обо мне вот так же будут горевать аль нет? – подумал Трубецкой, мимоходом вглядываясь в лица казаков, и сам себе ответил: – Нет, не будут, наоборот, скорей всего, возрадуются. Простые воины избавлению от грозного начальника, а родня – богатому наследству».

Поймав себя на том, что он завидует Ивану даже мертвому, князь ускорил шаг и, поравнявшись с Межаковым, тоже взялся за тяжелый крест.

Когда печальная процессия приблизилась к могиле, вырытой, как подобает по казачьему обычаю, не лопатой, а клинками, подул теплый южный ветер, а из-за серых тучек выглянуло солнце.

– Хороший знак, – сказал Андрюха, глянув на Ирину. – Раз Ивана солнышко приветствует, то наверняка на небеса взойдет.

– Дай то бог, – еле слышно прошептала атаманша, затем кивнула казакам, державшим гроб, мол, начинайте.

Веревки не нашлось, но смышленые волчата, приученные Княжичем мгновенно находить решение любой загадки, сняли пояса, связали их и опустили гроб в могилу.

– Ну вот и все, – упавшим голосом промолвила Ирина, первой бросив горсть земли в последнее пристанище любимого. Когда насыпан был могильный холмик, Матвей и Сашка водрузили крест.

– А по соседству кто лежит? – спросил Луня Малой. Обуреваемый великою печалью, он лишь теперь заметил, что его друг не одинок на этом маленьком погосте.

– Еленка, первая Иванова жена, – тихонько, чтоб не слышала Ирина, шепнул ему Андрей.

– Та самая шляхтянка, из-за которой Ванька едва царя не застрелил?

– Она, голубушка, – кивнул Андрюха.

Прочитавши по складам полустертую дождями да ветрами надпись Разгуляя «Елена Княжич», Сашка взялся за кинжал и вырезал на свежесрубленном смолистом дереве установленного им креста «Казачий атаман Иван Княжич».

Завершив резьбу, он преклонил колени, повторив при этом следом за Ириной:

– Ну вот и все, прощай, Иван, – затем вынул из-за пояса пистоль и выстрелил в не по-осеннему солнечное небо. Все казаки по его примеру стали падать на колени и с криками «Прощай, Иван, прощай, наш атаман» принялись палить, кто с пистоли, кто с пищали иль мушкета. Две тысячи выстрелов слились воедино и грозовым раскатом разорвали тишину на много верст от погоста, а небеса заволокло черным облаком порохового дыма, сквозь которое полуденное солнце стало видеться кроваво-красной молнией.

– За что же Ванечке такая честь? – растерянно спросила Ирина.

– За то, что подвиг совершил по нашим смутным временам особенно великий – не дал русским с русскими схлестнуться и своих братьев кровь пролить, – ответил Сашка Маленький.

23

Вернувшись с похорон, Арина первым делом позвала Луня.

– Андрей, возьми ключи от погребов и клетей да угости народ, и не скупись, пусть казаки от всей души помянут Ванечку. Я ж пойду немного отдохну, что-то тошно мне, – отдав сие распоряжение, она направилась в свои покои, но не в опочивальню, в которой провела всю ночь над мертвым мужем, а в горницу, ту самую, где вечерами сидя возле очага Иван частенько вспоминал о делах давно минувшей молодости.

Разведя огонь, Ирина села в кресло. Взгляд ее упал на кресло Ванечки, от которого повеяло холодной пустотой, и она горько зарыдала впервые после смерти Княжича.

Молва народная гласит, что, мол, слезами горю не поможешь. Конечно, не поможешь, но приглушить душевные страдания можно. Сквозь слезы глядя на мерцающее пламя очага, Аришка не заметила сама, как заснула. В тревожном чутком сне пред нею пронеслась вся ее жизнь, вернее, жизнь с Иваном – от первой встречи в кузнице отца до их последнего прощания. Разбудили атаманшу голоса за дверью.

– Погодь, дай я сперва взгляну, как там она, – ворчливо осадил кого-то Лунь.

В горнице уже царил вечерний полумрак. Сообразив, что проспала она довольно долго и, видно, кто-то из гостей желает с ней проститься пред отъездом, Ирина позвала Андрюху:

– Входи, Андрей, чего, как мышь, скребешься возле двери.

Предположение оказалось верным. На пороге появился Лунь и с явной неприязнью сообщил:

– Там князь пришел, желаешь его видеть али нет?

– Что еще за князь? – изумилась атаманша, не поняв спросонок, о ком речь.

– Да Митька, пропади он пропадом со своей Коломной, – все так же злобно пояснил старик.

– Не кори, Андрюха, Трубецкого понапрасну, не надо в смерти Вани виноватого искать, его судьбою бог распорядился, видать, в небесной рати тоже есть потребность в славных воинах, вот господь к себе на службу и призвал Ивана Андреевича.

– Добре, коли так, – кивнул Андрей, затем уже миролюбивей вопросил: – Так что, впустить его?

– Впусти, конечно, князь ведь все-таки, к тому же наш приятель с Ваней давний, – ответила Арина.

Переступив порог, Трубецкой, стараясь не глядеть в глаза Ирине, смущенно вымолвил:

– Проститься вот зашел, а то ведь вряд ли в этой жизни еще свидимся.

– Ну, коль пришел, так проходи, присаживайся, – пригласила та.

Князь Дмитрий было двинулся к пустующему креслу, но хозяйка дома заступила ему путь и молча указала на – роскошную, украшенную рыбьим зубом скамью, что стояла у окна.

Не желает, чтобы я на месте Княжича сидел, догадался мудрый царедворец, садясь на давнее приобретение красавицы Еленки.

– Слыхала, казаки на Дон уходят, – сказал он, указав перстом на дверь. – Малый со своею голытьбой уже на завтра собирается уехать, а вслед за ним и молодые подадутся. Без Ивана им тут делать нечего. Как жить-то будешь, ведь совсем одна останешься.

– Не останусь. Слава богу, у меня Андрюха есть, да еще Сергей с Архипом – эти никогда меня не бросят, – возразила атаманша.

– Маловато их троих, пожалуй, будет, чтоб такую крепость содержать, – заметил Трубецкой и, наконец-то посмотрев в глаза Ирине, робко предложил: – Может, ты ко мне, в Москву переберешься?

Приметив его робость, почти такую же, с какою князь допрашивал ее в кремле, когда она пришла туда искать Ивана, женщина невольно улыбнулась.

– Зачем я тебе, Митя. Али девки молодые на Москве перевелись, что на меня, старуху, заришься.

– Да нет, девок там вполне хватает, а вот смышленых, преданных друзей днем с огнем не сыщешь, – усмехнулся в свою очередь князь Дмитрий. – Ты ж умница и нрав имеешь твердый, могла б мне помогать, мы вдвоем такого понаделаем…

– Пустое говоришь, – прервала его Ирина. – Уж если смолоду меж нами ничего не получилось, то нечего под старость лет людей смешить.

Немного помолчав, она добавила, отрешенно глядя в темное окно:

– Ты спрашивал, как буду жить, так жить я, Митенька, уже не буду, жизнь моя со смертью Вани кончилась, теперь одно осталось – доживать да дожидаться сыновей. Пускай они решают, как с именьем поступить.

Осознавши всю нелепость своего предложения, Трубецкой поднялся со скамьи.

– Ну, стало быть, прощай, и уж прости, что так с Иваном получилось.

В ответ на покаяние князя Дмитрия Арина даже головы не повернула, лишь зябко повела плечами. Трубецкой шагнул к двери, однако тут же оглянулся и спросил:

– Может быть, хоть ты мне пояснишь, почему все Княжича любили?

– Да нет, не все, врагов у мужа моего немало было, но и они Ивана уважали, – наконец взглянув на Трубецкого, язвительно сказала атаманша. – А уважали потому, что он был вольным, как никто иной.

– Ну я тоже не холоп, – обиженно напомнил Дмитрий Тимофеевич о своем княжеском происхождении.

– Ты волю со свободою не путай, – уже по-доброму продолжила Ирина, тут же пояснив: – Всяк, у кого руки не в цепях да шея не в колодке, себя свободным вправе почитать, но воля, Митенька, совсем иное. Воля – это состояние души, это ее свобода.

– Мудрено говоришь, – искренне изумился Трубецкой.

– Чего же тут мудрого. Ты вот службу царскую всем сердцем ненавидишь, и тем не менее служишь, а Ваня мог любому государю отказать, он лишь царю небесному служил, за то его и уважали.

Дмитрий Тимофеевич не стал с ней спорить, он лишь криво улыбнулся, подумав про себя: «А не эта самая ли воля до погибели Ивана довела. Возомнил себя чуть ли не господом богом, всех спасти хотел, даже Заруцкого с его Маринкойсучкой, вот и получил от злыдней пулю в спину. Нет, добро творить теперь с оглядкой надо, озверел народ за время лихолетья. Что ни дай и сколь ни дай – все едино недовольны, да еще и в глотку благодетелю вцепиться норовят за то, что мало дал. Какая уж тут воля, с нас свободы предостаточно, а до воли мы еще не доросли, рылом до нее не вышли».

Уже стоя у двери, князь Дмитрий снова оглянулся и сказал, печально глядя на Ирину:

– Прощай, но знай – ворота дома моего перед тобой всегда открыты.

– Спасибо, Митя, а теперь ступай, не до тебя мне ныне, – услышал он в ответ.

24

Выйдя на крыльцо, Дмитрий Тимофеевич увидел собирающихся в путь станичников. Вопреки его ожиданиям, многие казаки были почти трезвыми, их печаль по атаману оказалась столь светла, что воины православные не захотели заливать ее вином. Однако Трубецкой по-своему расценил их трезвость. «Быстро ж вы забыли атамана, даже толком выпить за помин души его не захотели». Впрочем, Маленький с Межаковым, похоже, не без помощи Луня, изрядно помянули Княжича. Все трое, крепко захмелевшие, обнявшись за плечи, стояли кругом у колодца и со слезами на глазах заунывными голосами тянули песню о лихой казачьей доле.

– А жизнь-то грешная идет своим чередом, никто не в силах изменить ее паскудных правил. Божьи заповеди чтим лишь на словах, на деле же дрожим от страха пред кончиной неизбежной да возимся в своем дерьме, как свиньи. И из дерьма из этого никто еще не вылез, – потому что смысла нету вылезать, все одно конец заранее известен – помрешь, когда состаришься. Это если не прикончат раньше времени, как тебя, к примеру, Ваня, – обратился в мыслях Трубецкой к покойному Ивану. – Удивительно еще, как ты при своеволии своем до почтенных лет дожить сподобился.

Окончательно расстроенный такими помыслами, он сердито крикнул Межакову:

– Матвейка, хватит волком выть, пора до дому отправляться.

– Ты, князь, наверно, будешь гневаться, но я решил в Москву не возвращаться, хочу вот с ним на Дон податься, – кивнув на Маленького, заявил Матвей.

– Пойди проспись, хмельная харя, – еле сдерживая ярость, попытался образумить Трубецкой своего верного сподвижника. – Я тебя перед царем и так и сяк расхваливаю, имение тебе исхлопотал, вскоре звание дворянское получишь, а ты, неблагодарный, глаза вином залил, сопли распустил по бороде, и несешь какую-то нелепицу. Да кому ты нужен на Дону и что там позабыл?

– Волю вольную, – дерзко ответил Межаков.

Дмитрий Тимофеевич уже собрался было дать строптивцу по уху, чтоб выбить с него хмель, но не посмел. Остановил его разом протрезвевший, презрительнонасмешливый взгляд казачьего атамана. Точно так же смотрел на него Княжич, когда отказывался помогать в тяжбе за престол. Он сразу вспомнил, как Матвей и Ванька, послав его с Заруцким к нехорошей матери, пошли на помощь ратникам Пожарского и наконец уразумел, за что друзья и даже недруги так уважали Княжича, а теперь будут уважать пришедшего ему на смену Межакова. Оба атамана свои подвиги творили не благодаря стечению обстоятельств, скорее, им наперекор. Как тот, так и другой умели вырваться из житейского дерьма и пойти против тех самых неправедных законов земного бытия, поэтому и были настоящие, истинно вольные казаки.

Трубецкому жутко захотелось выпить чарку или лучше две, встать четвертым в этот маленький круг да тоже затянуть жалостную песню, а затем отправиться на Дон, туда, где протекли два лучших года его жизни. Князь даже сделал шаг вперед, но вдруг остановился. Прав был Сашка Маленький, когда сказал:

– Не каждый может да и хочет вольным быть.

Слишком дорого уж стоит воля-вольная, да и не купить ее за золото, за нее так или иначе рано или поздно все одно придется жизнью заплатить.

– Гляди, как знаешь, – еле сдерживаясь, чтоб не дать волю обуревающим его страстям, промолвил Дмитрий Тимофеевич и повелел подать коня.

25

Трубецкой еще два раза присылал гонцов к Арине, звал приехать на Москву, хотя бы в гости. Но она так и не откликнулась на его зов, то ли не захотела, а может быть, и не успела. Атаманша умерла всего через полгода после смерти мужа, ее убила весть о гибели пускай и не родного, но любимого сынка Андрейки.

Младший Княжич со своим полком гонялся за шайкой душегубов поляка Лисовского, который, несмотря на подавление смуты, продолжал разбой в русских землях, выжигая целые деревни, предавая население их лютой смерти, не щадя при том ни баб, ни ребятишек.

Молодой, но шибко боевитый атаман, подобно батюшке, шел всегда с передовым дозором, а потому и угодил в засаду на лесной дороге. Андрей не оплошал: пальнув из пистолетов, чтоб упредить идущий следом полк, он первым бросился на вражеский завал. Казаки вырвались из западни, но их отчаянный начальник получил две пулевые раны в грудь и вскоре умер на руках у брата.

Схоронив Андрейку с мамой, Иван Иванович ушел с отрядом казаков в Сибирь, и затерялся где-то на ее заснеженных просторах.

Лучше всех из Ванькиных детей сложилась жизнь у Катеньки. Выйдя замуж за Соленого, она отправилась в станицу, где поселилась полноправною хозяйкой в отцовском доме, став одной из первых на Дону истинных казачек. Катерина родила Семену семерых сыновей, они-то и продолжили род Княжича. Те, которые остались на Дону, стали зваться Княжичевы, а те, что перебрались в подмосковное именье деда, Шипсоковы, согласно грамоте, дарованной Борисом Годуновым. Почти все потомки удалого атамана становились воинами, они преданно служили матушке-Руси, ставшей при царе Петре империей Российской, но удачливыми в службе не были, титулов не получили, чинов высоких не достигли, часто умирали молодыми и не своею смертью. Видно, крепко тяготело над лихим казачьим родом государя Грозного проклятие.

Конец