ГЛАВА IV.. ЗАБЫТЫЕ ГЕРОИ. «Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество»

За спиной у князя скрипнула дверь. Новосильцев выронил перо и порывисто обернулся. Грудь его наполнили боль с тоскливым разочарованием. Боль – от так и не зажившей раны, разочарование – от того, что в келью вошла не долгожданная Елена прекрасная, а игуменья.

– Все пишешь, Дмитрий Михайлович? – участливо спросила божья дочь.

– Пишу, Мария Федоровна, пишу, челобитную государю сочиняю.

– Зря стараешься, глаза бы поберег. Все одно, послание твое царь читать не станет, не до того ему сейчас, – сказала игуменья, ставя перед князем кувшин с квасом и блюдо с закусками. – Поешь-ка лучше.

В ответ на вопрошающий взгляд собеседника она охотно пояснила:

– Торговец здешний из Москвы вернулся, сказывал, что государь сынка своего любимого, Ивана, прибил. Совсем, видать, обезумел.

– Как прибил?

– Насмерть, вестимо, он иначе не умеет. В чем-в чем, а в душегубстве Ивану Васильевичу равных нет, и вряд ли будут. Хотя, как знать, это доброте есть мера, а злодейство, оно безмерно.

Худая весть изрядно озадачила князя Дмитрия, он назавтра собирался ехать в Москву. Все сроки вышли, Княжич так и не явился, ожидать его далее теряло всякий смысл.

Виновато потупив взор, Новосильцев вопросил:

– Что с княгиней?

Прошло уже два месяца с тех пор, как они с Еленой и сопровождавшим их стрелецко-казачьим отрядом прибыли в Дмитров – небольшой подмосковный городок. Казачки расположились на постоялом дворе и, лишенные догляда старшин, Игнат не в счет, лихо пропивали заслуженную на войне награду. Стрельцы влились в городскую стражу, а князь с княгиней нашли пристанище в монастыре, настоятельницей которого была дальняя родственница Новосильцева Мария Федоровна Лыкова, в монашестве игуменья Агриппина.

С Машей, как он звал ее по молодости, у князя была давняя дружба, а когда-то даже и любовь. До венчания, правда, дело не дошло. Княжне Лыковой дорожку перешла красавица Юлия из рода Трубецких. Пятнадцать лет назад, отправляясь с посольством в Турцию, оставил князь ее, тогда уже обрученную невесту, на попечение брата. Думал вскоре вернуться да свадьбу сыграть, но не вышло. Поначалу, чего греха таить, убоялся гнева государева, который свинцовой тучей навис над родом Новосильцевых, а потом, когда узнал про казнь Романа и пропажу Юлии, решил вовсе не бывать в родных местах, что зря душу бередить, вороном сидеть на пепелище.

Дожидаться – Княжича в Москве Новосильцев тоже не решился – мигом государю донесут и про него, и про красавицу шляхтянку. Тут-то он и вспомнил Машу.

Ходили слухи, что она, уйдя в монахини, стала игуменьей при Дмитровском монастыре, потому он и назначил Ивану встречу в этом захудалом городишке. И теперь, спросивши про Елену, Дмитрий Михайлович невольно устыдился. А не по его ль вине княжна Мария Лыкова покинула мир да стала божьей дщерью?

– Что глаза-то прячешь, старый греховодник? Неча о былом вспоминать. Раньше стыдиться надо было, когда на Юльку Трубецкую променял меня, – усмехнулась игуменья, но тут же сделавшись серьезной, озабоченно добавила: – Неладное с твоей красавицей творится. Который день не ест, не пьет, все в окошко смотрит, словно ждет кого-то. Себя, правда, блюдет, нынче снова в баньку ходила, по воде, говорит, соскучилась в походах ваших. Только я-то вижу, девка не в себе. Каждый день то ли к свадьбе, то ли к смерти готовится. И где ты только такую кралю отыскал? Я уж баба, к тому ж монахиня, а как голой ее в бане увидела, аж сердце зашлось – редкостная красавица.

Немного помолчав, Мария Федоровна ревниво посоветовала:

– Держись от ней подальше. Неземная это красота, такие долго не живут, быстро их господь к себе забирает. Как бы и тебя она с собой не позвала.

– Я б за Еленой, Маша, не то что на небеса, но и в преисподнюю отправился. Только не меня она ждет, о другом душа ее страдает, – тяжело вздохнув, ответил Дмитрий Михайлович.

Игуменья понятливо кивнула, мол, с тобой все ясно, и направилась к двери, но вдруг остановилась. Стараясь не глядеть в глаза князю Дмитрию, она сказала:

– Совсем забыла. Ты ж просил разыскать кого-нибудь, кто видел, как вашу вотчину громили, так я нашла.

– Кто таков?

– Кромешник бывший, теперь монах, совесть, видать, замучила.

– Стало быть, не конченый злодей, коль есть, чему мучиться, – заключил Новосильцев. – Зови его.

– Позвать недолго, только надо ль звать? Или мало тебе нынешних печалей?

– Надо, Маша. Я теперь не тот, что прежде. Я войну прошел, людей убивал, сам не раз в лицо смерти смотрел, – с вызовом промолвил князь.

– Ну, как знаешь, – тихо прошептала мать Агриппина, выходя из кельи.

Оставшись в одиночестве, Новосильцев присел на постель. Дмитрию Михайловичу нездоровилось, руки-ноги тряслись, и было не понять – то ль недуг опять напомнил о себе, то ль воспоминания о прошлом, о казненном брате да утерянной невесте повергли его в трепет. Он хотел прилечь, но вдруг, как наяву, вновь услышал голос уже ушедшей Маши.

– Который день не ест, не пьет, все в окошко смотрит. «Юлию не уберег, так хоть эту сбереги. В одиночку она Ванькиной измены не переживет», – подумал князь и, преодолев усилием воли душевный трепет да телесную слабость, направился к Елене. У двери соседней кельи, в которой обрела приют несчастная беглянка, царев посланник остановился. «А как же Княжич, может, с ним беда случилась, – вспомнил он про своего молодого друга, но тут же с горечью решил: – Для Ивана лишь одна неодолимая преграда есть – это смерть, и если он убит, Елене еще хуже. Полюбовника-изменника женщине такого склада другой мужчина может заменить, но погибшего любимого никто и никогда. Все одно, здесь больше делать нечего, завтра же венчаемся и едем в Москву. В конце концов, Княжич сам просил меня на ней жениться».

Первое, что князь увидел, войдя в ярко освещенную свечами да лампадами келью, была струившаяся до полу волнистая река Еленкиных волос.

Темноты, видать, боится. Совсем как малое дитя, догадался Дмитрий Михайлович.

Игуменья не обманула. Белокурая богиня сидела у окна и неотрывно глядела вдаль, за монастырский вал, на вершине которого еще виднелись из-под снега желтые стебли травы, напоминая Елене о минувшей осени, о коротком женском счастье, что явилось к ней в дикой степи в образе отважного красавца Ваньки-есаула.

Залетевший сквозь приоткрытое оконце шалый ветерсквозняк растрепал ее чудные волосы и загасил стоявшую на подоконнике свечу, но Еленка даже не шелохнулась. Новосильцев поплотнее прикрыл дверь, сердце князя билось так, что казалось, готово было выпрыгнуть из раненой груди. «Венчаться вознамерился, дуралей мечтательный, а захочет ли княгиня свою жизнь с больным да нищим стариком связать?» – усомнился он, аж похолодев при мысли, что гордая красавица может его отвергнуть.

Однако царев посланник и в самом деле был уже не тем, что несколько месяцев назад, до поездки на Дон, до встречи с Княжичем. Полная опасностей воинская жизнь научила Дмитрия Михайловича преодолевать свой страх, и не только перед врагом. Подойдя к красавице, он приобнял ее за плечи, тихо вымолвив:

– Все сроки вышли, видно, не приедет к нам Иван.

– Не приедет, – словно эхо, прозвучал в ответ исполненный страданием Еленкин голос.

– На Москву надо ехать.

– Да, надо ехать, – вновь отозвалось жалобное эхо.

Прикоснувшись к источающему нежное тепло прекрасному женскому телу, Новосильцев ощутил прилив уверенной силы и почти забытого мужского желания. Уже не сострадание, а страсть заставила его сказать:

– Елена, будь моей женой.

Княгиня вздрогнула и наконец-то оглянулась. Ее огромные глаза полны были слез, а чарующе припухлые губы кривила горькая усмешка.

– Благодарю за честь, но боюсь, невесту вам придется в другом месте поискать. Вот приедем в Москву, там и сыщите. Я же нынче не то что в жены, но и в полюбовницы не очень-то гожусь.

Прикрыв руками живот, Еленка еле слышно прошептала:

– В тягости я.

Услыхать подобное признание от любимой женщины хоть для князя, хоть для мужика – всегда удар, да не какойнибудь, а прямо в лицо. Однако Новосильцев научился достойно переносить удары судьбы. Покраснев от смущения, но не снимая ладоней с плеч возлюбленной, он уверенно изрек:

– Тогда тем более нам надо обвенчаться. Ты даже не можешь себе представить, что значит на Руси без мужа родить.

– Очень даже могу. Думаете, в Речи Посполитой к блудным девкам иное отношение? Нет, везде одно и то же. Только мне теперь уж все равно. Одного хочу, чтоб поскорей страдания мои кончились, – обреченно ответила Елена.

– А как же дите? О себе не хочешь, так хоть о нем подумай.

Сей совет поверг красавицу в смятение. Уткнув лицо в колени, она со стоном вымолвила:

– Если б не ребенок, я бы уж давно зарезалась, только им и живу.

Князь Дмитрий попытался обнять ее, но дочь шляхетского полковника, вдова литовского вельможи и любовница Ваньки-есаула не нуждалась в его сочувствии. Встрепенувшись, белокурая богиня выпрямила свой точеный стан и, улыбнувшись сквозь слезы, с укором заявила:

– Не надо, пустое это, не люблю я вас.

Новый удар оказался посильнее прежнего. Дмитрий Михайлович аж пошатнулся, получив столь прямой, безоговорочный отказ.

– А у нас, у русских, говорится, мол, стерпится – слюбится, – попытался пошутить царев посланник.

– Нет, с меня довольно. Я уже однажды попыталась любовный грех замужеством прикрыть, да только ничего хорошего из этого не вышло.

Говорить больше было не о чем, однако наступившее молчание неожиданно нарушил настойчивый стук в дверь. Желая положить конец нелегкому для них обоих разговору, Еленка вскликнула:

– Входите.

В келью вошла игуменья в сопровождении худого, высокого монаха с лицом, заросшим черной, под стать его рясе, бородой.

– Вот, привела, как ты просил, – кивнула Маша на своего спутника. – В твоей обители прикажешь обождать?

Вести расспрос опричника-монаха лучше было бы наедине, но Новосильцев решил не оставлять Елену, вспомнив о ее намерении наложить на себя руки.

– Зачем, пускай заходит. У меня секретов от княгини нет.

– У тебя-то, может, нет, да надо ли красавице про Романову погибель и другие страсти на ночь глядя слушать? – с сомненьем вопросила игуменья.

– Надо, – вмешалась в разговор Еленка. Несмотря на свой отказ, литвинка оценила порыв князя Дмитрия, и ей хотелось узнать хоть что-нибудь о прежней жизни пусть и нелюбимого, но единственного близкого человека.

«Стало быть, я не совсем тебе безразличен, может быть, еще и передумаешь», – глянув в колдовские, излучающие тревожное сочувствие глаза красавицы, подумал неудачливый жених.

Приободренный надеждой, он благожелательно изрек, обращаясь к монаху:

– Входи, мил человек, присаживайся, в ногах, как говорится, правды нет.

– Благодарствую, ваша милость, только люди мы простые, не с руки нам пред князьями сидеть, я уж лучше постою, – ответил тот, тая насмешку в черных, словно уголь, с вороватым блеском глазах.

– Как знаешь, – помрачнел Дмитрий Михайлович.

– Игуменья сказала, что ты видел, кто именье Новосильцевых громил.

– Конечно, видел, коли сам в погроме том участвовал, – без утайки ответил чернец.

– Ну, так рассказывай.

– Да рассказывать-то шибко не о чем, будто сам не знаешь, как наш Грозный-государь ослушников карает, – вздохнул раскаявшийся грешник и с явной неохотой начал свое повествование – Почитай, уж лет пятнадцать назад это было. Как-то осенью, после вечерней молитвы, заявился в трапезную Грязной, прервал хмельной кураж да огласил царев указ – назавтра ехать в вотчину Романа Новосильцева, что стоит у Коломенской дороги, и доставить изменника в Москву, на расправу.

– Что-то не пойму, – перебил монаха Новосильцев. – То про молитву, то про хмельной кураж вещаешь?

– Одно другому не помеха, – со снисходительной усмешкой пояснил монах. – По крайней мере, в кромешном войске было так заведено. Мы ж, опричники, святою братией считались, а игуменом у нас сам Иван Васильевич состоял. Так вот, крикнул Васька охотников мятежного князя ловить. Желающих нашлось – хоть отбавляй. Ну, понятно дело, и я средь них. В путь отправились на следующий день. Предводительствовал нами все тот же Грязной, да еще его племянник, тоже Васька. Ближе к сумеркам до места добрались, но до времени в лесу таились. Лишь когда совсем стемнело и все огни в имении погасли, пошли на приступ. Хотя, какой там приступ, так, одно название. Челядь княжеская как только нас увидела, сразу по углам попряталась. И то сказать, кто ж решится на верных слуг царевых руку поднять. Правда, князь Роман за сабельку схватился, когда мы в его опочивальню ворвались, но что толку-то. Скрутили да на Москву свезли. Вот и все, пожалуй.

Бледное лицо князь Дмитрия пошло багровыми пятнами. Как только монах умолк, он с дрожью в голосе спросил:

– Женщина в тереме была?

– Были девки дворовые, как без них. Только зверств особых над ними не чинили. Ну, снасиловали, не без этого, но чтоб насмерть бить – такого не было. Шибко уж богатым княжий терем оказался, так что грабежу все предались, некогда над бабами глумиться было.

– Я тебя не о дворовых девках спрашиваю. У брата в ту пору моя невеста, княжна Трубецкая, гостила. Видал ее аль нет?

Чернец, потупив взор, растерянно промолвил:

– Да нет, женок звания благородного в имении не было. Сам же знаешь, князь Роман, когда гонения на него начались, свою жену тайком в Литву отправил, через то и поплатился головой. Царь, видать, решил, что он вослед за ней сбежит, потому и приказал его схватить да на правеж доставить.

Весть о том, что брату удалось спасти жену, явилась новостью для Новосильцева, и он еще острее ощутил свою вину перед пропавшей Юлией. Подойдя к бывшему опричнику, бывший воин знаменной полусотни Хоперского полка, ухватив его за бороду, с яростью воскликнул:

– Ты что, не понял, о чем я речь веду? Правду говори, паскуда, или порешу. Сдохнешь, грехи не замолив, и будешь вечно гореть в геенне огненной.

Князь Дмитрий сам не ожидал, что его угроза возымеет подобное действие. Рухнув на колени, монах взмолился:

– Не губи, ваша милость, я здесь вовсе ни при чем. Это все Грязной, будь он трижды проклят.

– Не скули, толком сказывай, что знаешь о княжне, – строго приказал Новосильцев и саданул коленом чернецакромешника в бородатую харю. Судя по всему, присутствие на допросе пана Иосифа Ванькой Княжичем не прошло для него даром.

– Когда мы имение покидали и уходили в лес вдоль озера, Васька приотстал. Я оглянулся, а он в мешке с добычей шарится. Вынул чью-то руку, толком в темноте не удалось мне разглядеть, но, похоже, женская рука была. Так вот, он с пальца перстень снял, а мешок в воду кинул. Боле ничего не ведаю, богом клянусь, – истово заверил монах.

Дмитрий Михайлович пошатнулся, чтоб не упасть, он прислонился спиной к стене, после чего спросил:

– Грязной, это тот самый злыдень, которого за трусость царь сказнил?

– Да нет, его племянничек.

– Стало быть, сей нелюдь жив?

– Живой, что такому сделается. Он, сволочь хитроблудая, чуть ли не первым на государев призыв Москву от – нехристей оборонять откликнулся. Знал, гаденыш, как труслив Иван Васильевич, что не станет сраженье принимать, а спасаться бегством будет.

– Это хорошо, значит, есть с кого спросить, – с угрозою промолвил князь.

– Никак, с Васькой расквитаться хочешь? – насмешливо спросил монах и поднялся с колен. Мстя за пережитое унижение, он глумливо добавил: – Не в обиду будь сказано, но с Грязным тебе не совладать – кишка тонка. Его опала вовсе не коснулась. Васька нынче в государевой охране служит, второй в ней человек после Никиты Одоевского. Говоришь, мне райского блаженства не видать, наверно, так. Но тебе даже на этом свете не иметь покою. Будешь маяться душой до самой гробовой доски, зная, что насильник и убийца твоей невесты живет, не тужит. Хотя, может, сия красавица тоску твою развеет, – кивнул чернецопричник на Елену.

– Умолкни, пес, – сдавленно воскликнул Новосильцев, направляясь к злыдню, но покачнулся и со стоном повалился на холодный каменный пол.

– Ну вот, я ж говорил, где такому хлипкому против Васьки Грязного устоять, – довольно заявил укрывшийся под личиной сына божьего нелюдь, указывая перстом на бесчувственного князя, однако тут же задрожал от страха, услыхав певучий женский голос.

– Пошел вон, поганец глумливый, еще хоть слово скажешь – глотку перережу.

Что угроза не шуточная, оборотень поверил сразу. Пред ним стояла не хрупкая белотелая красавица, которую он видел всего лишь миг назад, а разъяренная волчица с кинжалом в руке. Крестясь, монах попятился и, даже не простившись с игуменьей, скрылся за дверью.

– Неужто впрямь убить смогла бы? – спросила Маша, с испугом глядя на Елену, но чувствуя при этом, что вопрос ее излишен и наивен.

– Конечно, смогла, – уверенно ответила прекрасная литвинка.

– И где же ты смертоубийству обучилась?

– Долго, мать-игуменья, рассказывать, нашлись люди добрые, научили. Когда окажешься пред выбором – быть растерзанной или кровь поганую пролить, оно как-то все само собою получается. По-иному просто нельзя, иначе участь князевой невесты постигнет.

Приподняв подол своего платья, отважная воительница сунула кинжал в подвязанные к ее точеной голени ножны и смущенно попросила:

– Шли бы вы к себе, негоже божьей дочери смотреть на все это, мы уж как-нибудь в своих делах мирских сами разберемся.

– А с ним что будет? – кивнула Маша на лежащего в беспамятстве князя Дмитрия.

– О Дмитрии Михайловиче не беспокойся. Чточто, а престарелых мужей радовать я тоже умею. В этом деле, как и в душегубстве, у меня достойные наставники были.

– Зачем так плохо говоришь о себе? Я же вижу, девка ты хорошая, душа у тебя чистая, – попыталась возразить игуменья.

– Душа? – с горечью переспросила синеглазая красавица. – А кому она нужна, моя душа-то? Телом завладеть охотников хоть отбавляй, а душою мало кто интересуется.

– Нашла о чем печалиться, такая молодая да красивая. Еще встретишь человека, которому не только твои цицки, а и сердце, по любви истосковавшееся, понадобится, – стала успокаивать Еленку божья дочь.

– Уже встречала, и не одного, а даже двух, – печально ответила литвинка. – Только один уже давно в сырой земле лежит, а другой… – Елена снова отвернулась к окну и с загадочной, по-матерински снисходительно-печальной улыбкой вымолвила: – А у другого, видно, нету времени со мной возиться, ему великие дела подавай. Как уехал к себе на Дон, мирить казаков с государем Грозным, так где-то запропал.

– Вот те на, – опешила игуменья. – Это как же тебя, шляхетскую княжну связаться с вором-душегубом угораздило?

– Я княгиня, а не княжна, титул мне не по родству, а от мужа покойного достался. Только не любила я его. Не зря у вас, у русских, говорится – насильно мил не будешь. А Ванечка вовсе не душегуб, он воин праведный, как Святой Георгий Победоносец, и любимый мой единственный, – еле сдерживая слезы, но все так же улыбаясь, ответила Елена.

Несмотря ни на что, она любила Ивана, как прежде, и его измена, а иначе объяснить исчезновение есаула было просто невозможно, не породила в сердце покинутой красавицы недобрых чувств. Это в темной душе любовь и ненависть могут слиться воедино, но в светлой Еленкиной они всегда жили врозь.

– Мне и впрямь, пожалуй, лучше уйти, – сокрушенно покачала головой игуменья. Уже переступив порог, Маша обернулась, с сожалением глядя на несчастную красавицу, она сказала на прощание: – Вот гляжу на тебя и думаю, как же я была права, что к богу в услужение ушла. Пятнадцать лет сомненьями терзалась – не зря ли молодость свою за монастырской стеною схоронила? А нынче вижу – правильно я сделала. Шибко суетен и страшен этот мир.

Провожая игуменью печальным взглядом, грешная красавица, в свою очередь, подумала: «Оно, конечно, без любви жить проще и спокойнее. Только надо же комуто детей рожать. Если все уйдут в монахини, исчезнет род людской», – затем присела рядом с Новосильцевым и стала нежно гладить его седые волосы.

Первое, что увидал очнувшийся князь Дмитрий, были наполненные искренним состраданием прекрасные Еленкины глаза да ее порочно пышная грудь. Царев посланник хотел спросить о чем-то, но белокурая богиня строго приказала:

– Молчи, Дмитрий Михайлович, ничего не говори, – и, прижав его голову к своей обворожительной груди, еле слышно прошептала: – Согласна я.

Что подвигло своенравную красавицу изменить свое решение? Да уж, конечно, не любовь, а самая что ни на есть бабья жалость, которая порой способна привязать женщину к мужчине. Только вот надолго ли?

Свое второе венчание, впрочем, как и первое, Еленка почти не запомнила. Тогда ей застил разум девичий страх, теперь она стояла возле алтаря, словно зачарованная, видя пред собою не скорбные лики святых, а карие с зеленой искоркой Ванькины глаза. Лишь когда длинноволосый православный поп провозгласил:

– Венчается раба божья Елена, рабу божьему Димитрию отныне и на веки веков, аминь, – новоявленная русская княгиня тревожно встрепенулась.

– Почему Дмитрий, я ж Иванова жена, дите его во мне?

Хмельной от счастья Новосильцев по-своему истолковал беспокойство своей прекрасной невесты. По случаю свадебного торжества в храме были зажжены все лампады, а также множество свечей, и их сладковатый дым едва давал вздохнуть. Тяжело откашлявшись, царев посланник радостно промолвил:

– Вот и воссоединил нас господь, – после чего, взяв под руку свою избранницу, поспешно направился к выходу. «Как бы не сомлела голубица моя белая. В эдакой-то духоте да ейном положении легко такое может приключиться».

Мать-игуменья, сотник Добрый и с десяток княжеских друзей из числа хоперцев двинулись вслед за молодыми.

Ранний зимний вечер уже вступил в свои права. На дворе стояли сумерки, и крепко подморозило. Глотнув бодрящего, холодного ветра, Елена наконец-то обрела рассудок, покинувший ее во время венчания.

– Ну что, княгиня Новосильцева, как дальше будешь жить? – вопросила она мысленно саму себя с печальною усмешкой. Как бы в ответ на сей извечный вопрос со стороны монастырских ворот раздался приглушенный снегом конский топот и грозный окрик молодого, но, повидимому, очень сердитого человека.

– Эй, долгогривые, отворяйте ворота, а не то вышибем их к чертовой матери.

– Максим, не смей пугать слуг божьих, чего орешь, словно нехристь какой-нибудь? – прозвучал ему вослед спокойный, несравнимый ни с каким другим голос Княжича.

– Ванечка приехал, не забыл меня, – задрожав всем телом, прошептала мужняя жена, не страшась ни господа, ни черта, не стыдясь ни мужа, ни людей, она бросилась навстречу полюбовнику. Возле ворот несчастная грешница споткнулась и рухнула ничком в голубовато-серебристый под холодным лунным светом снег.

Жуткий, сродни могильному, холод, повеявший от мерзлой земли, поверг Еленку в ужас.

– Все, сейчас умру, – едва успела подумать отчаянная сумасбродка, как в тот же миг чьи-то сильные руки подхватили ее и по-девичьи нежные, до боли в сердце родные губы Ваньки принялись растапливать снежинки на алых чувственных губах, стрельчатых ресницах и милом носике измученной жестокими людскими нравами неземной красавицы.

– Елена, Еленочка, любимая моя, – исступленно шептал Иван.

Прозвучавший за его спиной смущенный возглас Доброго пищальным выстрелом ударил в головы влюбленных.

– Вань, ты уж извини, но теперь она не полюбовница твоя, а князя Дмитрия венчанная жена.

Ощутив, как – Княжич покачнулся, но при этом еще крепче прижал ее к себе, белокурая литвинка наконец открыла свои глаза-озера. Мир земной явил пред ней не только исхудалый, болезненно бледный лик возлюбленного, но и донельзя смущенные лица обступивших их Луня, Разгуляя, Лихаря с Лысым, да еще какого-то, доселе незнакомого юноши. Впрочем, в больших раскосых очах последнего не было смущения, в них горела откровенная ненависть. Всеобщее молчание первым нарушил именно он. Звякнув дорогой кольчугой, отрок положил ладонь на рукоять не менее добротной сабли и с угрозой заявил:

– Это мы еще посмотрим, чья она жена, – после чего вопрошающе взглянул на Княжича, как бы спрашивая дозволения порешить боярина-паскуду, умыкнувшего у есаула бабу.

– Уймись, Максим, дела такие саблей не решаются, – с горечью, но беззлобно, а, скорей, устало приказал Иван. Теперь и на лице Максимки отразилось полное недоумение. Отецпокойник учил его совсем другому. Учил, что силою заполучить можно все: власть, богатство, славу, а уж про бабу, пусть даже и такую раскрасавицу, вовсе говорить смешно. Пожав плечами, Бешененок отступил, продолжая неотрывно смотреть на Княжича. Спорить он не стал не потому, что шибко уважал убийцу своего отца, все обстояло гораздо сложней. Есаул был не такой, как все, а потому жутко для Максимки интересен. Как же он поступит на сей раз?

Ванька между тем застыл в нелегком раздумии. Последовать совету Бешененка и убить Новосильцева, пусть даже не убить, а просто-напросто отнять у князя жену, означало пойти против веры и совести. Этого он сделать не мог. Но и выпустить из рук нежное, родное Еленкино тело тоже не хватало сил.

Повернувшись к Дмитрию Михайловичу, Иван приветственно кивнул и почти спокойно вопросил:

– Нынче обвенчались?

– Только что, – в тон ему ответил Новосильцев.

– Свадьбу здесь, в монастыре, намереваетесь справлять?

– А где ж еще-то, в трапезной уже и стол накрыт.

– Ну так веди, что зазря на холоде стоять. Еленка, вон, совсем закоченела.

И необычная процессия направилась к божьей обители. Впереди вышагивал жених, за ним любовник с невестой на руках, а далее ошалевшие от всего увиденного гости.

Последним шел Максим. На душе у парня было грустно, он даже посмотрел по сторонам, ища причину своей печали, но, конечно ж, не нашел ее. Откуда Бешененку было знать, что она в нем самом. Что пусть пока лишь только сердцем, а и он стал понимать – саблей впрямь добиться можно очень многого, но только не любви.

На пороге трапезной Иван остановился и наконец-то выпустил Елену из рук. Утирая слезы, что лили в два ручья из ее колдовских синих глаз, он ободряюще сказал:

– Не плачь, как дальше жить – покажет время, – затем кивнул Новосильцеву. – Ступай с гостями, я сейчас вернусь, коней вот только отведу на постоялый двор.

Бешененок было вознамерился пойти вместе с ним, но Княжич строго воспротивился:

– Куда собрался? Нечего за мной хвостом таскаться, и без тебя тошнехонько, – однако тут же примирительно добавил: – Какой же ты неугомонный, прямо как мой бывший друг Сашка Маленький.

– Что за Маленький, в станице нашей вроде нет такого? – поинтересовался Максим.

– Ты его не знаешь, он на войне с поляками погиб. Всего лишь на год старше тебя был, – ответил Княжич и вышел на монастырский двор.

Невеселой оказалась свадьба князя Дмитрия. Поминки порою радостней бывают, особенно когда они идут к концу и подвыпившие гости ударяются в воспоминания о нескучном нраве усопшего.

В просторных, с высокими сводчатыми потолками, каменных палатах, что служили трапезной монахиням, за довольно щедро уставленным столом – не поскупилась мать-игуменья для друга юности, собрались одни хоперцы. И те, которые прибыли в Дмитров прямиком с войны, и те, что заявились с Ванькой нынче вечером. Опричь казаков, на свадебный пир отважилась прийти лишь только Маша, она сидела на почетном месте, рядом с женихом. Возле невесты место пустовало, дожидалось Княжича. В ожидании пришествия есаула и развязки причудливой любовной истории, что случилась между ним, царевым посланником и красавицей шляхтянкой, большинство станичников помалкивало. Одни усердно налегали на доброе монастырское вино и нескудную монашью снедь, другие просто ждали, уткнувшись ликом в стол. Только Разгуляй, сидевший рядом с Добрым, в полголоса, но так, чтоб было слышно всем, не стесняясь в словах, корил старого сотника.

– Ты какого черта, пень трухлявый, почти два месяца здесь торчал, – было самым безобидным из того, что услыхал Игнат от Митьки. До поры до времени он терпел, но, когда еще и Бешененок по юной дурости решив прийти на помощь Разгуляю, презрительно изрек:

– Эх ты, за бабой углядеть не смог. Игнат не выдержал:

– Молчи, гнида вострожопая, не из-за тебя ль, гаденыша, все приключилось, – он уже знал от Лысого о событиях в родной станице. Затем набросился на Митьку: – А ты чего язык распустил? Тоже мне, нашелся праведник, всех рассудил. А о ней хоть кто-нибудь подумал? – при этом Добрый густо покраснел и почти шепотом добавил: – Неизвестно еще, кем лучше быть – есаула полюбовницей или князя венчанной женой.

Привыкший к смирному нраву сотника, Митяй чуток опешил от столь злобной отповеди. Впрочем, удивляться было нечему. В душе Игната шла борьба разноречивых чувств. Ваньку он знал с детства и очень уважал за то, что в нем успешно сочетались совесть и отвага. Но и князь ему был дорог. Ведь никто иной, а Новосильцев спас его в кровавом бою. Об этом Добрый никогда не забывал. А Елена, ее старый воин просто-напросто любил. Любил тайно, самозабвенно, боясь признаться в этом даже самому себе. Однако ушлый Митька враз смекнул, что к чему. Плутовато улыбаясь, он повернулся к Луню, но по задумчиво-печальному лицу Андрюхи сразу понял, что с ним творится то же самое, что с Добрым.

– Ну дела, вот девка, всех перебаламутила. Привези на Дон такую, так и он всколыхнется. Слава богу, что я с нею не поехал, а то б сидел сейчас, как эти, словно в штаны насрав, – глядя на Елену, восторженно подумал Разгуляй.

В белом шелковом, расшитом жемчугом платье, со стянутыми в косу с красной лентой волосами и отрешенным взглядом огромных глаз, которые казались почти что черными на бледном, как отбеленный холст лице, та была не то, чтобы божественно красива, а просто дьявольски прекрасна. И хорунжий склонил свою лихую голову, в глубине души почуяв, что и он далеко не равнодушен к чужой жене и любовнице.

Княжич появился за полночь, когда многие уже стали думать, что он вовсе не придет. Войдя в покои, Иван смахнул с кудрей осыпавший их снег, после чего направился к молодым. Шел он не своей танцующей походкой, а каким-то неверным, пьяным шагом, хотя был совершенно трезв. Подойдя к своему месту, но не садясь, есаул наполнил кубок и, стараясь не глядеть на Еленку, обратился к Новосильцеву.

– Поздравляю тебя, князь, и тебя, княгиня, – при этом он не удержался и коснулся кончиками пальцев Еленкиной косы. – Совет вам да любовь, – выпив чару одним духом, есаул по-юношески звонким от волнения голосом добавил: – Никто из нас ни в чем не виноват – просто, знать, судьба нам выпала такая.

– Да ты чего стоишь? Садись, ешь-пей, – начал приглашать его князь Дмитрий.

– Благодарствую, Дмитрий Михайлович, только чтото нездоровится мне ныне. Видно, к непогоде рана разболелась. Я лучше пойду, посплю.

Иван, похоже, не лгал. По крайней мере, лихорадочный блеск глаз служил ему весомым оправданием.

– К тому же надо еще к встрече с государем приготовиться. Ты как, не передумал казачков-разбойничков царю Грозному вести на показ?

– Да нет, уговор наш в силе, завтра же поедем, и так все сроки вышли.

– Ну и ладно, вот в первопрестольной вашу свадьбу и доиграем. А то как-то стеснительно в монастыре гулять. Ты же знаешь, я в пьянстве удержу не знаю – разойдусь, так всех монашек распугать могу, – в глазах Ивана полыхнул уже не болезненный, а лихой разбойничий блеск.

– Это верно, – пронесся над столом одобрительный ропот. Казаки были рады, что их атаман, несмотря на все постигшие его невзгоды, остался прежним Ванькой Княжичем – бесшабашным, неуемным, отчаянным.

– Стало быть, до завтра, князь, – прощально взмахнув рукой, Иван покинул трапезную, но уже не разболтанным пьяным шагом, а уверенной, по-волчьи легкой походкой.

Держаться бодро хватило сил лишь до порога. Выйдя за дверь, Княжич прислонился к холодной, каменной стене. «Садись, ешь-пей», – вспомнил он приглашение Новосильцева.

«Тут не только пить, жить не хочется», – подумал Ванька и, чувствуя, что если простоит еще хоть полминуты, то вернется да натворит бог знает что, почти бегом направился к воротам.

Как только Иван вышел, Еленка поднялась из-за стола, выдернула ленту из косы и, встряхнув своею серебристой гривой, словно норовистая кобылка, приказала вскочившему вслед за нею мужу.

– Не ходи за мной, я скоро вернусь.

Провожаемая полусотней мужских взглядов, средь которых были испуганные, завистливые и даже блудливые, но ни одного осуждающего, она величественной поступью вышла из трапезной.

Догнать Княжича ей удалось уже за монастырской стеной. Позабыв про гордость, Еленка жалобно окрикнула:

– Ванечка, постой, – и, скользя сапожками да спотыкаясь на обледенелой дорожке, побежала к остановившемуся, но не сделавшему ей навстречу ни шага Ваньке.

– Говоришь, никто ни в чем не виноват? А где ты раньше был? Я тебя два месяца ждала, все слезы выплакала. Что мне было делать после того, как ты сам меня просватал Новосильцеву?

В голос заревев, Еленка стала колотить маленькими, но сильными кулачками Ивана в грудь. Тот вздрогнул и тихо застонал. Враз прервав свой плач, литвинка испугано спросила:

– Что с тобой?

– Ничего.

– Я же вижу, – откинув полы кунтуша, отчаянная сумасбродка рванула на Княжиче рубашку. При виде свежего багрового рубца напротив сердца она в ужасе воскликнула: – Так ты что, опять был ранен?

– А что ж еще-то, кроме раны или смерти, задержать меня могло, – отрешенно промолвил Ванька, пытаясь запахнуть кунтуш. Но Еленка снова заревела, поливая слезами израненную грудь любимого, она взмолилась:

– Господи, да когда ж все это кончится?

Услыхал ли бог ее мольбу – неизвестно, отвечать пришлось Княжичу, и он ответил, все так же отрешенно:

– Когда убьют, тогда и кончится, – затем, немного помолчав, попросил: – Оставь меня, Елена, ступай к мужу, довольно Дмитрия Михайловича срамить, ему сейчас не легче нашего.

– Скорей всего, что так, – согласилась беглая невеста, припомнив рассказ монаха-опричника, и тут же, словно малое дите, обиженно спросила: – Бросишь нас теперь? – под «нас» Еленка подразумевала себя и их еще не народившегося сына, но Ванька понял иначе, а потому ответил:

– Не знаю, не могу я против бога идти, но и вас с князем Дмитрием оставить на произвол судьбы в такое время тоже не по-христиански будет. Неизвестно, как твоего мужа встретят на Москве. Кольцо когда еще говорил, что под доносы, на него написанные, царевы дьяки сундук отдельный завели, а уж он-то зря не скажет. Да и со мной не все так благостно, как кажется. Ежели узнает Грозныйцарь, что я у побратима есаулом был, может все мои заслуги позабыть. Так что не печалься понапрасну, государь, он милостив, наверняка кому-нибудь из нас двоих голову отрубит, тогда-то все само собой и образуется.

– Господь с тобой, – опять воскликнула Еленка, охваченная страхом и за мужа, и за полюбовника.

– Да шучу я, шучу. Эка переполошилась, а еще полковничья дочь, – усмехнулся Княжич.

Знай Иван, что слова его почти пророческие, но от царевой милости погибель обретет не он, не Новосильцев, а Елена, вряд ли бы ему пришла охота шутить.

– Вань, а ну ее, Москву. Давайте лучше где-нибудь в глуши построим дом и будем там все вместе жить. Казаков твоих к себе возьмем, сколько можно им ради хлеба насущного разбойничать. Денег у меня в избытке, не то, что на усадьбу, на дворец хватит, еще и детям останется, – мечтательно промолвила литвинка, прижимаясь к есаулу.

Умиленный ее наивностью, Иван вновь не смог сдержаться от насмешки.

– Да ты, девка, прямо как султан турецкий, гаремом решила обзавестись.

– Зря смеешься, – обиделась красавица. – Вот отец мой так и поступил. Когда король Август умер, а на его место иноземцы пришли – сначала француз Генрих полоумный, потом хромой мадьяр, он на все плюнул, собрал друзей и удалился в свое имение. Ты бы только знал, как мы славно жили.

«Жили-то вы, может быть, и славно, только чем все кончилось», – подумал Ванька, но огорчать любимую не стал, лишь назидательно изрек: – Тут тебе не Речь Посполитая. Наш царь-изувер из-под земли достанет. На Дон и то, вон, свои когти запустил.

Видя, что Еленка вся дрожит, Княжич снял кунтуш, накинул ей на плечи и, крепко обняв, заявил:

– Ничего не бойся, надо будет, так и от царя отобьемся, а теперь иди, как бы князя от своеволья твоего удар не хватил.

На том они расстались. Окрыленная примирением с любимым Еленка побежала к гостям, а Иван, не чуя холода от избытка чувств, в разорванной почти что до пупа рубахе направился на постоялый двор. Кунтуш ему вернул под утро полупьяный Разгуляй. Он был единственный, кто твердо держался на ногах, потому и удостоился доверия княгини. Остальные станичники, включая отрока Максимку и даже трезвенника Игната, еле-еле добрались до ночлега. Только богу одному известно, как никто по дороге не замерз. Оттого-то только в середине следующего дня есаул сумел поднять свое хмельное воинство в поход на Москву.

Отправив стрельцов под началом Бегича вперед, якобы с дозором, есаул построил казаков у ворот монастыря, а Митька, желая порадовать Новосильцева, даже развернул хоругвь Хоперского полка. Время шло, но князь с княгиней не появлялись.

– Ишь, как долго милуются, – позавидовал кто-то из станичников.

Княжич был уверен, что после их вчерашнего объяснения Еленка не допустит к себе мужа, да и тот вряд ли станет настаивать, не такой Дмитрий Михайлович человек. Однако, чтобы убедиться в этом окончательно, он окликнул Лысого:

– Никита, будь любезен, сходи, поторопи.

Не обделенный умом казак вернулся очень скоро, с выпученными от изумления глазами.

– Ну, братцы, дела. Захожу к князю Дмитрию, а он лежит один на холостятском своем лежбище да смотрит в – потолок. Я спрашиваю, где княгиня? Он и говорит, не знаю, должно быть, у себя, в дорогу собирается.

– Ладно, хватит языком трепать. Не наше дело, кто из них где спит, как-нибудь уж сами разберутся, – сердито перебил Никиту Ванька, но при этом в очах его зажглись радостные искорки – Скоро ль выйдут-то?

– Выйдут, никуда не денутся, – ответил Лысый, блудливо усмехнувшись, он предупредил: – Смотри, с коня не свались.

И Елена вышла. С коней казаки, конечно, не попадали, однако рты раскрыли все, начиная с Ивана и кончая Бешененком, оттого, что взору их явилась не красавицакнягиня, которую они видели вчера, а отчаянная атаманша. На голове Еленки красовалась лихо заломленная шляхетская шапочка с квадратным малиновым верхом, украшенная белым страусовым пером, о каком мечтал когда-то Сашка Маленький. Плечи укрывала короткая соболья шубейка, подпоясанная златотканым поясом. Пояс сей не только подчеркивал осиный стан литвинки, за него был заткнут новехонький кремневый пистолет, а на боку висела сабля. Точеные, туго обтянутые замшей ноги были обуты в красные сапожки со звонкими серебряными шпорами. В своем воинственном виде любимая представилась Ивану, да и другим казакам, не только красивой, красавицей она была всегда, но какой-то особенно родной.

– Такая девка старому сморчку досталась, – сокрушенно вымолвил Максимка и тут же получил от есаула подзатыльник, от которого большой отцовский шлем надвинулся ему на самые глаза.

Шаловливо подмигнув казачонку, Еленка ласточкой взлетела на подведенного Игнатом коня и задорно вопросила станичников:

– Ну что, казаки, едем покорять Москву?

– Да мы с тобой, княгиня, не то чтобы Москву, а и Варшаву покорить согласны, – ответил за всех Разгуляй.

Как только хоперцы подъехали к большой дороге, они увидели идущее по ней конное воинство. Судя по приметным красным кафтанам, это были стрельцы.

– Косопятые, никак с войны до дому возвращаются, – потянув Ивана за рукав, кивнул на них Лысый.

– Да им, похоже, не меньше нашего досталось.

Никита был прав. От конного стрелецкого полка Барятинского осталось не более трети. У многих уцелевших головы иль руки были перевязаны, а одежда изодрана в клочья.

– Глянь, Иван, никак, сам их полковник скачет к нам, – снова потревожил есаула Лысый, указав перстом на приближающегося всадника.

– Да, вроде он, – без особой радости сказал Княжич и помрачнел, припомнив встречу с Барятинским возле воеводской избы.

Впрочем, недовольство его вскоре почти рассеялось. Война изрядно укротила строптивый нрав стрелецкого начальника. Подъехав к казакам, он первым протянул Ивану руку.

– Будь здоров, полковник. Что, к государю на поклон со своими орлами направляешься?

– Да нет, я пока князя Дмитрия сопровождаю, а там видно будет. Может, Грозный-государь и не захочет повидаться с нами, – сдержанно ответил Княжич.

– Захочет, куда ему деваться-то. У него, кроме вас да нас, стоящих бойцов совсем не осталось. Али позабыл, как Мурашкин со своим дворянским ополчением удирал?

Увидев Новосильцева, Барятинский приветливо махнул ему рукой:

– Здравствуй, Дмитрий Михайлович, – и тут же изумленно полушепотом спросил: – А кто это с ним рядом?

– Князева жена, – стараясь быть как можно более равнодушным, пояснил Иван.

– Где же он такую диву выискал?

– Князь Дмитрий не нам чета, человек шибко грамотный. Разные языки да обхождение иноземное знает, вот и сосватал шляхетскую княжну, – язвительно промолвил Ванька.

– Ну и дела, а я, по правде говоря, всегда считал его чуток пришибленным, – насмешливо признался Барятинский, с восторгом глядя на Еленку, однако вспомнив, что – Княжич с Новосильцевым друзья-приятели, согнал с лица усмешку и деловито предложил: – Ты проезжай вперед, а то мои переходом дальним истомлены, плетутся еле-еле.

Разобравшись по трое в ряд, хоперцы выехали на дорогу. Как-то так случилось, что Елена с мужем да Игнат, который был теперь при ней за стремянного и телохранителя, оказались впереди. Тут-то есаул впервые испытал муки ревности. Обычно грустная, задумчивая красавица на этот раз была не в меру весела. Ведя беседу то с сотником, то с мужем, она часто прерывала разговор звонким, словно колокольчик, заразительным смехом. Спутники отвечали ей тем же. Более того, вскоре Лихарь с Разгуляем, ехавшие с Княжичем в одном ряду, тоже стали строить счастливые усмешки.

«Вот дуреха, вчера рыдала, а теперь хохочет, как умалишенная. Ишь, два месяца она ждала, глаза повыплакала. Мама, вон, отцу до самой смерти верность хранила», – с обидой думал Ванька, видя пред собой точеный стан и роскошные волосы своей неверной, но по-прежнему до одури желанной возлюбленной.

Лебедь разделял неудовольствие хозяина. Каждый раз, когда порывы ветра кидали ему в морду Еленкины косы, он злобно фыркал, норовя ухватить их зубами. Жаль, что это ему не удалось, а то б красавице пришлось невольно оглянуться и чувственный Иван, конечно, смог бы разглядеть в ее очах умело скрытую, но от того не менее горькую печаль.

Свою вторую брачную ночь, в отличие от первой, Елена провела не в объятиях нелюбимого мужа, а в тягостных раздумьях. Хоть Княжич и сказал никто ни в чем не виноват, но получалось, что как раз она кругом во всем и виновата. Ну зачем было давать надежду Новосильцеву, которого ей никогда не полюбить. С Ванькой дело обстояло еще хуже. Что ни думай, что ни говори, но ведь не он женился, а Еленка вышла замуж. Добрая душа красавицы теперь желала только одного, чтоб всем вокруг нее было хорошо. Мысль о возрождении воинского братства, подобного тому, в котором выросла дочь отважного полковника, где все, как ей казалось, были счастливы, накрепко засела в ее сумасбродной головушке. Но без Ивана сии благие намерения теряли всякий смысл. Надо было его вернуть, влюбить в себя пуще прежнего.

«Лихостью тебя лишь можно покорить, – припомнила Елена признание есаула. – Ну что же, миленький, лихости мне сызмальства не занимать, а теперь от жизни эдакой еще больше прибавилось. Коли расстараюсь, так и тебя, бесстрашного, в трепет приведу», – решила гордая шляхтянка. Оттого и нарядилась атаманшей, потому и терзала Княжича ревностью.

Где-то через час Ваньке стало совсем невмоготу. Он уже три раза пожалел, что отправил Бегича с – дозором, а не поехал сам. Избавление от Еленкиной пытки, как ни странно, пришло от ненавистного Евлашки.

Когда вдали показалось небольшое поселение, к хоперцам подскакал стрелец на взмыленном коне. Взглядом отыскав Ивана, он воскликнул:

– Полковник, там наш сотник воров словил, подмоги требует.

– Каких воров?

– Да тех самых, о которых в грамоте прописано.

Верилось с трудом, что невезучий Бегич поймал Кольцо, но – Княжич, сам не зная почему, поверил. «Неужто побратим и впрямь решил царя убить», – взволнованно подумал есаул и помчался выручать друга-атамана.

Крайняя изба, по всем приметам служившая пристанищем для проезжающих, была окружена стрельцами. Уложив пищали на бердыши, они целились в окна и дверь.

– Толково обложили, – усмехнулся Ванька. – Не хватает только красного петуха под крышу пустить. Где ж он сам-то, сволочь завидущая. Хорошо еще, что этот гад не знает о Барятинском, а то бы не за мной, за ним послал.

Евлампий не заставил долго ждать себя. Выскочив изза соседней избы, он бросился к Ивану, на бегу размахивая каким-то свитком и вопя:

– Они самые, я для верности мужиков допросил, так все приметы сходятся.

– Так уж прямо и все, – искусно скрывая волнение, усмехнулся есаул. – Ты сам-то их видел?

Стрелецкий сотник слегка смутился, но уверенно ответил:

– А чего на них глядеть. Я вон, Федора послал, – кивнул он на десятника, который у колодца умывал разбитое лицо. – А они шибанули его дверью да говорят, катитесь, мол, отсель, покуда живы. Разве люди добрые, не воры, так со слугами царевыми поступят?

– Ну, если это действительно Кольцо, так он с твоим десятником еще по-божески обошелся, мог бы сразу на месте убить. Видно, шум им поднимать не хочется, – заключил Иван и строго приказал: – Стойте здесь, не мельтешите, я сам пойду посмотрю, что они за люди.

– Смотри, не смотри, меня теперь за поимку эдаких волков непременно полковником сделают, – радостно заверил Бегич .

«Сволочь ты, а не полковник. Сволочью родился, ею и помрешь, – подумал – Княжич, поднимаясь на крыльцо. У порога он остановился в легком замешательстве: Так вломиться или постучать. Брат ведь, он шальной, может рубануть не глядя».

Решив держаться золотой середины, он без стука, но с опаской потянул на себя дверь. В сенях было пусто, а другая дверь, что вела в горницу, оказалась распахнутой настежь. «Наверняка за ней стоят в засаде», – усмехнулся Ванька и смело шагнул через порог.

В горнице за колченогим столом сидел богатырского склада незнакомец с недлинной, но приметной курчавой бородой. Перед ним лежала сабля и пара уже запаленных пистолей. Раньше видеть Ермака Княжичу не доводилось, тем не менее он сразу же признал удалого атамана, о котором был наслышан сперва от побратима, потом от Сашки Маленького, и не по могучему размаху плеч, а по взгляду больших карих глаз, в которых отражались властность, незаурядный ум и отрешенность от мирских сует одновременно. Такое есаул видал лишь на иконах с изображением святых угодников.

«Не зря Кольцо его нахваливал, сразу видно – настоящий казачий вождь», – подумал Ванька, едва взглянув на будущего покорителя Сибири.

Как ни странно, но Ермаку незваный гость тоже понравился. «Интересно, что за херувим явился. На слугу царева вовсе не похож. У тех у всех, как на подбор, либо собачьи морды, либо свиные рыла, а этот чем-то даже на Георгия Победоносца смахивает», – подумал он и невольно улыбнулся при появлении Княжича.

– Здорово, атаман, – задушевно, словно к старому приятелю, обратился к нему Ванька.

– Будь здоров и ты, мил человек, только что-то я тебя не припомню, почему ты вдруг решил, что я какой-то атаман. Мы люди мирные, купеческого звания.

– Оно и видно, – есаул кивнул на изготовленное к бою оружие. – То, что ты меня не знаешь, не беда, и то, что я тебя признал, тоже не страшно. Другое плохо. Вас с Кольцо стрелецкий сотник по приметам, в царевой грамоте прописанным, опознал. Кстати, где Иван?

Вместо ответа Ермак взглянул на дверь, та тут же закрылась, и перед Княжичем предстал побратим с клинком в руке.

– Ванька, это ты, черт кудрявый! – радостно воскликнул Кольцо.

– Какой я черт, я супротив тебя младенец, али позабыл, как нас в станице звали?

– Нет, Ванюшка, я все помню, – и побратимы обнялись. – Что-то ты какой-то худой да бледный. Тяжела, видать, царева служба? – спросил Кольцо, разглядывая Княжича.

– После обо мне поговорим, давай о вас вначале, – отмахнулся Ванька и с волненьем в голосе добавил: – Вы что, взаправду государя убить намереваетесь?

– Вот те на, – разбойный атаман аж пошатнулся, а Ермак привстал из-за стола. – Не в моих привычках, Ваня, блаженных обижать, а твой царь, видать, совсем рехнулся. Слыхал, что он родного сына загубил, – сказал Кольцо.

От столь чудовищных известий есаул слегка оторопел, а Ванька-старший тем временем обратился к Ермаку.

– Не могу понять, зачем бояре цареубийцами решили нас объявить?

– Чему тут удивляться, – рассудительно ответил тот. – За поимку казаков-разбойников одна награда, а за извергов, на самого помазанника божьего покусившихся, уже совсем другая.

– А сюда каким вас ветром занесло? – осведомился Княжич.

– Купцов мы тута дожидаемся, братьев Строгановых. Они в Москву дорогой этой едут и нам встречу здесь назначили, вдалеке от посторонних глаз.

– Грабить, что ль, их собрались? – усмехнулся Ванька.

– Нынче поважней дела имеются. Мы за Камень идти намереваемся, страну Сибирь покорять. А купчишки обещали дать людей, места те знающих, справу да харчи и даже пушки, – гордо пояснил Кольцо.

– Смотри, не оплошайте. Купчишки – не казаки, просто так копейки не дадут, – предостерег Иван.

– Да нет, тут все без обману, как говорится, обоюдный интерес, – вмешался в разговор Ермак. – Шибко уж сибирцы во владеньях их шалят. От набегов татарвы совсем житья не стало, вот Строгановы и просили орду унять. Говорят, в Сибири новый хан объявился, уж очень лютый, мужикам с таким не совладать, казаки требуются.

– Что ж, нехристей рубить – святое дело, – одобрительно промолвил есаул.

– Пошли, Ванька, с нами, – предложил ему Кольцо. Видя, что побратим колеблется, он с издевкой вопросил: – Али так в царя влюбился, что жить не можешь без него?

– Влюбился, только не в царя.

– В кого же это, если не секрет?

– В жену чужую.

– Ну, ты, брат, даешь, то-то я смотрю, весь исхудал, тебе что, девок мало?

– Девок много, брат, и баб хватает, да Елена среди них одна. Ей подобные раз в сто лет рождаются, так что мне другой такой в этой жизни уже не отыскать, – с печалью в голосе поведал Княжич.

– Да, похоже, плохи твои дела, – с сочувственно изрек Кольцо. – Хоть одним бы глазом на эту ведьму глянуть.

Ванька яростно сверкнул очами, мол, не смей так говорить и, тяжело вздохнув, пообещал:

– Сейчас увидишь и ее, и мужа ейного. Хорошо бы, чтобы он тебя не увидал.

За окнами послышались голоса подъехавших хоперцев. Есаул встрепенулся и начал отдавать приказы двум матерым разбойным атаманам.

– Следом за моим отрядом конный полк идет. В нем бойцов около тысячи. Силой с ними нам не справиться, да и незачем напрасно кровь стрелецкую проливать, как-никак мы вместе воевали. Будем действовать хитростью. Ты, – кивнул он Ермаку, – как и мне, купцом представишься. Для пущей важности тем же Строгановым назовись. Ну а ты, брат, – Княжич шаловливо подмигнул и указал на брошенные кем-то у порога лапти с драными онучами, – скидывай кафтан да сапоги и в лапти обувайся. Харю скорчишь поглупей, чтоб сойти за мужика-провожатого. Оружие держите при себе, если Новосильцев выдаст, будем пробиваться. Кони у стрельцов измотаны, наверняка уйдем.

– Ты, Ванька, от любви своей, видать, совсем ополоумел. Видано ли дело, чтоб казачий атаман в лаптях щеголял, – возмутился Кольцо, но Ермак сурово осадил его.

– Друг твой верно говорит. Лучше малость походить в лаптях, чем в сапогах на колу красоваться.

Спорить побратим не стал, ругая Княжича непотребными словами, он начал разуваться.

– Ладно, хватит костерить меня, после душу отведешь, а сейчас давай прощаться. Неизвестно, свидимся иль нет еще хоть раз на земле этой грешной, – примирительно промолвил есаул, и Ваньки снова обнялись, теперь уж на прощание.

– Может, все-таки со мной пойдешь, а ну их, этих баб, – сказал Кольцо, положив ладонь на кучерявый затылок Ивана.

– Поживем – увидим, – отрешенно, как давеча Елене, ответил ему Княжич, после чего обратился к Ермаку: – Ждите здесь, я сперва один выйду, как кликну эй, купчишки, выходи, сразу же ступайте на крыльцо.

– А не выдаст нас сей молодец, – спросил Ермак, кивая есаулу вслед.

– Не выдаст, – уверенно ответил Кольцо и, малость помолчав, проникновенно вымолвил: – А коли выдаст, я даже пальцем не шелохну, как баран пойду на заклание. Ежели уж Ванька сделался Иудой, значит, этот мир перевернулся, тогда не только покорять Сибирь, но и жить не стоит.

Выйдя на крыльцо, Княжич посмотрел по сторонам. Стрельцы по-прежнему стерегли избу, а казаки, не слезая с седел, стояли на обочине дороги.

– Эти маху не дадут, сразу же поймут, что к чему, – подумал он, окинув взглядом лихих бойцов знаменной полусотни.

– Максимка бы не оплошал по молодости, – промелькнула было у него опасливая мысль, однако, увидав, с какою ненавистью Бешененок взирает на стрельцов, есаул понял – и за этого не стоит опасаться. Оставался один лишь Новосильцев, но на Еленкиного мужа Иван старался даже не смотреть. Будь что будет.

В это время от уже показавшегося вдалеке стрелецкого полка отделился одинокий всадник. Барятинский, заметив, что казаки остановились, самолично вознамерился узнать, в чем дело.

– Несет тебя нелегкая, – ругнулся Ванька. – А может, так оно и лучше, все разом решится.

Не успел Иван сойти с крыльца, как Бегич бросился ему навстречу.

– Ну что, сдаются супостаты?

– А куда же им деваться, сволочам, – недобро усмехнулся Княжич и, секанув стрелецкого сотника плетью поперек лица, голосом, наполненным начальственной спесью, заорал: – Ты выслуживайся, гад, но меру знай. Кого вместо разбойников подсунуть норовишь. купчишку да мужика сопатого? Государя, сучий потрох, хочешь обмануть? Ни за что ни про что награду получить вознамерился?

– Что опять не поделили? – спросил подъехавший Барятинский. Он знал, что у Княжича с Бегичем идет вражда еще со времен войны, и они просто ненавидят друг друга.

– Да вот, любимец твой от зависти совсем ополоумел. Государя обмануть готов ради того, чтоб место твое заполучить.

– Врет он, врет, варнак проклятый, своих дружков разбойников выгораживает, – брызгая кровавою слюной и размахивая грамотой, завопил Евлашка.

– Не слушай, князь, ты эту сволочь, сам взгляни, что за приметы в грамоте прописаны да сравни, – невозмутимо предложил Иван. Барятинский, вырвав свиток из сотниковых рук, принялся за чтение, а есаул задорно выкрикнул:

– Эй, купчишки, выходи на расправу!

Дверь тут же распахнулась и на крылечко вышли Ермак с Кольцо, который наилучшим образом исполнил приказание побратима. Разбойный атаман переобулся в лапти и снял не только кафтан, но и штаны. На нем осталась лишь холщовая рубаха да исподники, перемазанные сажей из печи. Чтоб изобразить испуг, Ванька-старший выпучил глаза, разинул рот и даже слюни распустил по бороде.

– Знатных Бегич разбойников словил, сразу видно, что отпетые душегубы, особенно вон тот, с соплями, – засмеялся есаул, а за ним все остальные казаки. Они не понаслышке знали Кольцо, и столь плачевный вид лихого атамана вызвал у станичников неудержимый хохот.

– Но ведь приметы кой-какие сходятся, – робко возразил Барятинский, подавая Княжичу грамоту.

– Да читал я, князь, сию цидулу, – отстраняя свиток, заявил Иван и принялся вещать по памяти: – Вор Ивашка Кольцо – росту выше среднего, в плечах широк, горбонос, глаза карие, волосами черен и немного кучеряв. По таким приметам, князь, твоего сотника надо сразу же вязать да тащить в приказ разбойный.

Возразить на это было нечего, но тем не менее дотошный воевода спросил у Ермака:

– Кто таков, какого роду-племени?

Тот, придав лицу, выражение смиреной гордости, с достоинством ответил:

– Я, Строганов Матвей, торговый человек. В столицу еду на поклон царю, хочу просить защиты от татар сибирских.

Услыхав известную на всю державу купецкую фамилию, Барятинский почти поверил, но для порядка обратился к Кольцо:

– А ты чей будешь?

– Ась? – дурашливо переспросил разбойный атаман и, встретив грозный взгляд стрелецкого начальника, жалобно заныл: – Я, боярин, здесь вовсе ни при чем. Купец меня с толку сбил. Покажи, говорит, дорогу на Москву, а за это лошадь да огромные деньжищи посулил, целых две копейки.

В доказательство своей невиновности Ванька-старший разжал черный, словно у арапа кулак, он нарочно перемазал руки сажей, чтобы скрыть следы перстней, и на ладони заблестели две серебряных монетки. Одну Кольцо засунул за щеку, а другую, горестно вздохнув, протянул Барятинскому.

– Может быть, в деньгах нужду имеешь, так возьми, я не в обиде, сам господь велел делиться.

Лихой разбойник не сумел отказать себе в удовольствии поиздеваться над слугой царевым даже в столь неподходящий час.

– Убери свои поганые копейки, – брезгливо сморщился тот.

– Отвечай, что спрашивают. Шибко уж ты, мил человек, на вора Ивашку Кольцо смахиваешь.

– Како тако кольцо? Не знаю никаких колец. Холопы мы, холопы князей Новосильцевых, – еще более жалобно заныл разбойный атаман и вдруг осекся, словно прикусил язык, толком сам не зная отчего. То ли оттого, что наконецто разглядел среди казаков князя Дмитрия, то ль от вида стоявшей рядом с ним раскрасавицы.

– Чего умолк? Куда уставился? – в голосе Барятинского зазвучала подозрительность.

«Угораздило тебя припомнить Новосильцева. Ну, теперь держись», – подумал Княжич, кладя ладони на рукояти пистолетов.

Стрелять, однако, не пришлось. Ванька-старший выкрутился сам и очень неожиданным образом. Ткнув перстом в Елену, он, сокрушенно качая головой, восторженно изрек:

– Какая баба у вас красивая, я таких отродясь не видал.

– Да ты, я вижу, хоть дурак дураком, а в бабах знаешь толк, – игриво вымолвил Барятинский.

– А то, – в тон ему ответил Кольцо, и все, за исключением есаула, снова разразились дружным хохотом.

– Эй, князь Дмитрий, это твой мужик? – неожиданно спросил Барятинский.

Новосильцева бросило в жар. Выдать Кольцо – все одно, что выдать Княжича. Это значит потерять Елену навсегда. Хоть она ему теперь и венчанная жена, но такое не простит вовек.

Недоуменно пожав плечами, он насмешливо ответил:

– А ты сам-то всех своих холопов в лицо знаешь?

Убедившись, что Новосильцев тоже на их стороне, Ванька, подойдя к Барятинскому, доверительно шепнул:

– Хватит потешать людей. Дело прошлое, чего греха таить, я Кольцо, как облупленного знаю, почти два года в есаулах у него ходил. И сам не прочь его поймать да доставить на расправу государю, это бы мне шибко помогло атаманом всего Донского войска стать.

И Барятинский поверил окончательно. Нет, князь не был подлецом, но в кругу московской знати, в котором он родился и вырос, выдать друга за ради собственной выгоды считалось вполне обычным делом. Оттого и поверил. Откуда молодому воеводе было знать, что можно жить и по другим законам, например святым законам воинского братства, по которым жили Ермак с Кольцо, Еленка с Княжичем, по которым умер Сашка Ярославец и многие прочие бойцы славного Хоперского полка.

Князь поманил к себе Евлашку, сунул ему в харю кулаком, пригрозив при этом:

– Еще хоть раз, паскуда, учинишь подобное – выручать тебя не стану. Не в полковники и даже не в стрельцы, а к палачу в застенок угодишь. Бери своих людей да присоединяйся к нам. Дальше казаки пойдут дозором, – затем, немного поразмыслив, насмешливо добавил: – Знал я, что ты сволочь, но что такой дурак, даже не догадывался. Ну разве может гулевой атаман ходить в лаптях да подштанниках.

Казаки тем временем продолжили свой путь. Трогая коня, Елена обернулась, чтоб еще разок взглянуть на смешного мужика, который попытался одарить стрелецкого полковника копеечкой. Тот по-прежнему стоял возле крыльца. Когда их взгляды встретились, она увидела не дурашливую рожу, а красивый, гордый лик истинного воина. Шаловливо подмигнув красавице, странный незнакомец кивнул на Ваньку и погрозил ей перстом – смотри, мол, девка, у меня.

«Да ведь это же Кольцо, друг Ванечки, о котором он мне столько раз рассказывал», – догадалась княгиняатаманша.

– Видал? – спросил Ванька-старший, провожая Еленку восторженным взглядом.

– Видал, пошли-ка в избу от греха подальше, – позвал Ермак. Мимо них уже шел полк Барятинского и усталые, оборванные стрельцы подозрительно смотрели на людей, гордым видом да богатырской статью не очень-то похожих на жителей захудалой деревеньки.

– Кого бояться-то, этих, что ли? – презрительно скривился Кольцо. – Ну уж нет, с меня, брат, хватит. До сих пор с души воротит, как подумаю, что я, казачий атаман, на глазах у всех станичников перед боярином в шута играл.

Сплюнув под ноги, он вновь заговорил о Елене.

– Говоришь, видал, а вот мне таких встречать не доводилось, тут я воеводу ихнего не обманул. Дело даже не в красоте, хотя она у ней необычная, средь наших баб подобных нет.

– Видимо, полячка иль литвинка, – предположил Ермак.

– Наверное, только девка, судя по глазам, шибко умная и, вдобавок, отчаянная. Неспроста пистоль за пояс сунула. Такая стрельнет – глазом не моргнет. Даже и не знаю, посочувствовать иль позавидовать Ваньке.

– Ладно, хватит о бабах мечтать. Поди-ка лучше, приоденься да лицо умой. Вскорости купцы подъедут, как увидят тебя эдакого, могут нас за нищебродов каких-нибудь принять и не пожелают дел иметь с кабацкой рванью.

– Не боись, тебя не примут, – заверил друга Кольцо. – А что меня касаемо, так я и есть гуляка-пьяница. Хочешь – верь, хочешь – не верь, но попадись мне красотка вроде Ванькиной, я бы тоже все на свете позабыл, – мечтательно добавил он.

– Верю. Вы, что ты, что твой дружок, не живете, а дурью маетесь. То винище хлещите без меры, то по девкам страдаете. На свершение великих дел и даже на устройство собственного счастья у вас просто время не хватает.

– Так-то оно так, да только что б вы, умники, без нас, без простодырых, делали? – улыбнулся атаман, затем глянул вслед станичникам и, тяжело вздохнув, печально вымолвил: – Жаль, что Ваньки не будет с нами. Ты даже представить себе не можешь, скольких он братов от верной смерти своей смекалкой да отвагой спас.

А между Княжичем и князем Дмитрием в это время шел не менее задушевный, но еще более важный разговор.

Как только миновали поселение, Разгуляй спросил:

– Кого в дозор пошлем?

– Никого, я сам поеду, – ответил есаул.

Митяй, привычный к причудам друга, лишь пожал плечами, но на всякий случай предложил:

– Возьми с собой хоть одного бойца, будет за подмогой кого послать, – и шутливо добавил: – Разбойников-то по дорогам здешним немало шастает.

Бешененок хотел было вызваться сопровождать Ивана, парень заскучал, а тут хорунжий драку обещает, но Новосильцев опередил Максимку.

– Иван, можно я с тобой?

Княжич посмотрел вначале на Елену, в глазах которой вспыхнула тревога, затем на ее мужа. По выражению лица князя Дмитрия он понял, что тот желает побеседовать с ним наедине.

– Что ж, поехали, коль есть охота.

Проскакав галопом с полверсты, Иван попридержал коня и перешел на быстрый шаг. Новосильцев следовал за ним, чуть приотстав. «Он хоть сам-то понимает, что делает, – глядя в спину полюбовнику своей красавицы жены, размышлял царев посланник. – Когда ты грамоту Шуйского рвал-топтал, выбор у тебя действительно был, мог и впрямь в разбойники податься, но сейчас… Да не дай бог, кто из станичников спьяну иль по глупости взболтнет, что есаул их вора, дважды к смерти приговоренного, отпустил. Ты же поперед Кольцо пойдешь на плаху. А стрельцы, а Барятинский с Бегичем – эти, коли что-нибудь прознают, непременно донесут, и они прознают, шило-то в мешке не утаишь. Тебе, Ваня, после всего этого не в Москву надо ехать, а бежать куда подальше без оглядки».

Новосильцев поравнялся с Княжичем, чтоб поделиться с ним своими опасениями, но, посмотрев на Ваньку, сразу понял, что тот прекрасно понимает, что он натворил. В подтверждение его догадки есаул беспечно заявил:

– Молчи, князь Дмитрий, ничего не говори, знаю наперед все, что скажешь. Ну не мог я допустить, чтобы стрельцы их в руки царских палачей отдали. Мне тогда пришлось бы стать совсем другим, а я не хочу, я себе такой, как есть, больше нравлюсь.

– Но нельзя ж молиться сразу двум богам, – попытался возразить Дмитрий Михайлович.

– Можно, если сильно хочется. К тому ж богов не два, а целых три: бог-отец, бог-сын и дух святой, мне об этом еще в детстве Герасим сказывал, – насмешливо заверил есаул.

Лишь теперь царев посланник до конца уразумел, что за человек Ванька Княжич, что молодой казак принадлежит к редкостной породе истинно вольных людей, способных поступать не как велят начальники или судьбазлодейка, а как считают нужным, как сами того хотят. «Потому и Елена его любит, она такая же», – печально заключил царев посланник.

– Стало быть, своею волей дружку цареву кару отменил, – задумчиво промолвил он.

– Ага, с твоей и божьей помощью, – запросто ответил есаул.

– Ваня, а я могу, как прежде, другом тебя считать? – виновато вопросил князь Дмитрий.

– Теперь можешь, – утвердительно кивнул Иван, и впервые после встречи в монастыре протянул ему свою унизанную перстнями руку.

Столица русской державы встретила героев-казаков не шибко ласково, но зато изрядно удивила.

В середине второго дня пути, когда вдали показались деревянные избы, Разгуляй разочарованно сказал :

– Едем, едем, а первопрестольной и в помине нету, кругом одни убогие деревни, в которых даже кабака не сыщешь. Эй, князь Дмитрий, когда же, наконец, Москва-то будет. Ты ж говорил, дня за два доберемся.

– Так вон она, родимая, и есть, – с загадочной улыбкой ответил Новосильцев.

– Это Москва? – презрительно изрек лихой хорунжий и, обернувшись к – Княжичу, спросил: – Стоило в такую даль переться, чтоб на такое убожество взглянуть?

– Не нравится – езжай обратно. Тебя сюда силком никто не тащил, – сердито ответил есаул. Он тоже был изрядно удивлен неприглядным видом столицы.

– Ну, оглобли поворачивать, пожалуй, рановато, – по-прежнему загадочно промолвил князь Дмитрий. – Москвы-то вы еще не видели, это только посад.

– Что значит посад? – не замедлил вмешаться в разговор Никита Лысый.

– То место, где люди бедные, простого звания проживают, – пояснил Новосильцев.

«Все у вас, у московитов, не по-человечески. У нас так неимущие и справные, простые казаки и атаманы вперемежку живут», – подумал Княжич, вспомнив о своей усадьбе, мирно соседствовавшей с захудалой землянкой Сашки Ярославца.

Впрочем, вскоре казаки убедились в справедливости княжеских речей. Прокопченные, маленькие избы сменились добротными домами с печными трубами на крышах, украшенных затейливой резьбой. «Наверняка купчишки здесь обосновались, – решил Иван. – Сразу видно, в ратном деле ничего не понимают, лишь барыши подсчитывать горазды. Это ж надо впритык друг к другу жилища понастроить да еще улицу бревнами застелить. Коли полыхнет – в одночасье все выгорит. Недаром Герасим сказывал, что Москву эту татары не раз уже жгли».

Миновав посад, отряд подъехал к земляному валу, на вершине которого виднелся плетень из толстых жердей, служивший, видимо, основой земляного укрепления.

– Так это что, и есть царский кремль? – усмехнулся Иван, укоризненно качая головой.

– Нет, сие Китай-город, до кремля еще добраться надо и не так-то просто в него попасть, но это уже Москва. Вон, видишь, справа, – князь указал на большое деревянное строение, похожее на огромную ногайскую юрту, из которого валил густой дым и раздавался лязг железа. – Это пушечный двор, там оружие огненного боя льют. А вон, слева, видишь каменную башню? Это арсенал. Там пушки с порохом хранят.

Помрачнев лицом, царев посланник с язвительной усмешкою добавил:

– А за ним – тюрьма. Ее отсюда не видать. Но это так, для мелких злоумышленников, для ослушников побольше, вроде нас с тобой, в самом кремле застенок имеется. Ну да ладно, хватит о печальном, давайте в город въезжать.

Приосанившись, Дмитрий Михайлович выехал вперед и направился к высокой каменной башне, у которой стояло десятка два стрельцов. Как ни странно, но казаков пропустили в ворота беспрепятственно. Судя по всему, верным стражникам царевым было не до станичников. Большинство из них, словно свиньи в дерьме, рылись в телегах стоявшего поодаль от ворот торгового обоза.

– Чего это они на нас, разбойников, даже не взглянули, а купчишек вон как потрошат? – насмешливо поинтересовался Разгуляй.

– Какой с тебя им прок. Начни подачку вымогать, так еще плетью вдоль спины получишь, купчишки же народец мирный, мзду безропотно дадут.

– Ну а если не дадут, заартачатся? – не отставал с расспросами Митяй.

– Тогда в тюрьме той самой окажутся, – преспокойно заверил Новосильцев и как ни в чем не бывало продолжил путь по знакомой с детства московской улице.

В Китай-городе не то что мужицких изб, но и купеческих домов почти не было, все больше резные терема да каменные палаты. Однако здесь, как и в посаде, малочисленные по дневному времени прохожие, завидев казаков, норовили прильнуть к забору, а то и вовсе скрыться в ближайшей подворотне.

– Отчего народ московский так пуглив? – изумился Княжич.

– Поживи здесь год-другой, таким же станешь, – усмехнулся Дмитрий Михайлович и начал разъяснять станичникам московские порядки. – Опричнину-то государь извел, но душегубы, что в ней служили, в большинстве своем при нем остались. Куда им деться друг от друга. И нас наверняка за царских стражников народ принимает. Кто ж еще-то может по Китай-городу при оружии разъезжать. А от тех добра не жди, вот и прячутся людишки от греха подальше.

«Да, занесла нелегкая. Не напрасно побратим предупреждал, мол, смотри, в опричники не выслужись. Люди добрые уже от нас шарахаются. Коли дальше так пойдет, и впрямь недолго угодить в кромешники«, – ужаснулся Ванька.

Видно, угадав его мысли, Новосильцев строго вопросил:

– Ну что, не передумали ехать к государю на поклон. Сейчас решайтесь, после поздно будет. Как войдем в кремлевские ворота, обратно уже не повернуть.

Станичники невольно остановились, вопрошающе уставившись на – Княжича – гляди, тебе решать. Поразмыслив с полминуты, Иван отчаянно взмахнул рукой и со словами «Едем, возвращаться – примета дурная. Ежели бог не выдаст, так и царь не съест» двинулся вперед. Вскоре улица закончилась, и знаменный отряд Хоперского полка вступил на площадь, что раскинулась у самых главных, Фроловских ворот Московского кремля.

– Глянь, казаки, какая красотища, – воскликнул Бешененок, выражая всеобщее восхищение. Есаула поразил не столько вид кремля – крепость, как крепость, только очень уж большая, он его таким себе и представлял, – сколько величаво возвышающаяся над площадью церковь, число причудливых, разноцветных куполов которой даже трудно было сразу сосчитать.

– Ай да церковь, даже верится с трудом, что смертный человек такое сделать может. Вот бы повидаться с зодчим, который это чудо сотворил, – восторженно промолвил он.

В ответ ему князь Дмитрий криво улыбнулся и назидательно изрек:

– Это, Ваня, не церковь, а Покровский собор, его в народе еще храмом Василия Блаженного кличут, потому как он стоит на костях сего угодника божьего. А насчет зодчего, так где ж его теперь отыщешь, а коль отыщешь, вряд ли ваша встреча будет радостной. Ты-то бедолагу увидишь, да он тебя не сможет разглядеть.

– Это почему?

– Да потому, что государь велел его ослепить, чтобы где-нибудь в иной земле чуда подобного не создал.

Беседу их нарушил залихватский крик.

– Расступись, честной народ. Дай покойничкам проехать на тот свет.

Мимо казаков пронеслись сани, которыми правил возница с лицом юродивого, и на которых лежали едва прикрытые окровавленной рогожей обезглавленные тела.

– А это еще что? – не на шутку встревожился Княжич. Рассказ об ослепленном зодчем и повозка с человеческими трупами впечатлили даже много кое-чего повидавшего есаула.

– Казненных с лобного места везут. Оно вон, по леву сторону от нас, – снова начал просвещать Ивана Новосильцев.

– А по правую, похоже, погреба с вином, – с плутоватою ухмылкой предположил Разгуляй. Чуткий нос хорунжего издалека учуял знакомый запах.

– Да, станичники, разумно москвичи живут, нам, ворам, не чета. Богу помолился, окатил винишком душу да на плаху взошел. И всего делов-то – вокруг площади пройти. Ни за верой, ни за радостью, ни за смертью далеко ходить не надо, – тяжело вздохнул Митяй и добавил, кивая в сторону кремлевских ворот, из которых в это время выехали двое всадников.

– Нас, похоже, тоже скоро к этому приучат. Вон, уже и наставники скачут.

Судя по серебряным с золотым орлом кольчугам, это были не стрельцы и даже не служивые дворяне, а кто-то поважней. Один из всадников вздыбил своего коня пред Новосильцевым, который, по случаю прибытия в столицу, надел соболью шубу, невзирая на его боярский вид, он грозно выкрикнул:

– Стой, кто такие? – однако, натолкнувшись на бесстрашный взгляд пестрых Ванькиных глаз, сразу поубавил спеси, как это делает матерый хищник, повстречав в глухом лесу себе подобного, и уже почти доброжелательно поинтересовался: – По какому делу в Москву пожаловали, воины православные?

– Я князь Дмитрий Новосильцев, по приказу воеводы Шуйского привел государю на поклон донских казаков, тех самых, что в войне с поляками особо отличились, – с достоинством изрек царев посланник.

– Слыхал что-нибудь об этом? – обратился старший всадник к своему молодому спутнику.

– Да вроде бы – Никита Иванович что-то сказывал. Только его сейчас на месте нет, вместе с государем в Коломну на моление отправился, – бойко ответил тот.

– Было дело, теперь припоминаю, – нахмурив брови, задумчиво промолвил ближний государю человек. – Говорил мне Одоевский о лихом казачьем атамане, который со своим полком гусарам польским бока намял, – и, снова посмотрев на Княжича, напрямую вопросил: – Уж не ты ли это?

– И я, и все другие, – кивнул Иван на остальных собратьев, – были в том бою.

– Так ты еще и скромен, как погляжу, – усмехнулся обладатель орленой кольчуги. – Что ж, для истинного воина сие свойственно. Это те, которые в обозе прохлаждались, потом всем встречным да поперечным своим геройством хвастаются, а кто резался с врагом глаза в глаза редко любит вспоминать о том, шибко страшное это занятие, по себе знаю, – откровенно признался он, подавая Ваньке руку.

– Знакомы будем. Я князь Тимофей Трубецкой, государев стольник. Тоже всю Ливонскую войну с коня не слажу, лишь в этот год из-за раны на Москве остался.

С Новосильцевым князь почему-то здороваться не стал.

– Что же мне, казаки, с вами делать? По правде говоря, не вовремя вы прибыли. Государя сейчас здесь нет, да, может, это и к лучшему. Недели не прошло, как он сына схоронил, а потому в великой скорби пребывает. Нынче лучше вообще на глаза ему не попадаться. Неплохо было б вам маленько переждать, – доверительно сказал Ивану бывалый царедворец.

– Да что вы, батюшка, зря голову ломаете. Надобно о них Бориске Годунову доложить – пускай решает, как быть. Он у нас теперь в каждой дырке гвоздь. Коли дальше так пойдет, и царь не нужен станет, всю власть зятек Малюты к рукам приберет. К тому же у него уже гостит один герой. Тот самый Михайло Мурашкин, который полк наш в речке утопил, – предложил княжеский подручный.

– Умолкни, недоумок. Взял в привычку язык при людях распускать, по родительской плетке, видать, соскучился, – осадил его Трубецкой. Вновь обращаясь к Княжичу, он не без гордости представил: – Сын мой, Митька. Тоже только месяц, как с войны вернулся, всего израненного привезли, еле оклемался, – затем, немного поразмыслив, махнул рукой: – Ладно, едем к Бориске. Он, пройдоха, лучше моего определит вас на постой.

У башенных ворот младший Трубецкой, такой же, как отец, голубоглазый, русоволосый и широкоплечий, но только шибко молодой, еще моложе Княжича, шепнул родителю:

– Батюшка, ты что, с оружием решил их в кремль пустить?

– А ты попробуй казачков разоружи. Они скорей с портками, чем со своими саблями расстанутся, – улыбнулся стольник, однако тут же строго предупредил станичников: – Вот что, братцы, если кто из вас в стенах кремлевских обнажит клинок или, не дай бог, выстрелит, то ни я, ни сам господь его не спасет. В лучшем случае без рук останется, но такое редко случается. Палачи у нас ленивые, сразу голову срубить норовят – хлопот, говорят, меньше. Ну, вот и все, езжайте. Дмитрий, проводи станичников, а ты, атаман, маленько задержись, хочу спросить тебя кой о чем.

– Сам-то не поедешь? – спросил младший Трубецкой.

– Без меня обойдетесь. Что-то нет охоты на побитую Борискину харю смотреть да на паскудную Мишкину морду.

Когда хоперцы отъехали шагов на десять, князь Тимофей с презрением изрек:

– Блудницу шляхетскую царю в подарок привезти сам додумался или Митька Новосильцев посоветовал? Что ж, государь бабенок шибко любит, а от этой просто в восторг придет, наверняка без награды не останетесь.

Яростно сверкнув очами, Иван схватился за булат и с дрожью в голосе ответил:

– Не блудница это, а князя Дмитрия жена.

– Вот даже как, – искренне изумился Трубецкой. – Стало быть, юродивому Митьке одной нашей Юльки мало, решил еще и эту несчастную на позорную муку обречь.

– О чем это вы? – не менее изумленно спросил Княжич.

– То, парень, наши с Новосильцевым дела, а тебе я вот что скажу – за сабельку-то не хватайся, здесь рубиться с тобой никто не станет, в один миг все твое воинство из пушек покрошат, – царский стольник указал на расставленные по стенам грозные крепостные орудия – А что останется от вас, на лобном месте за ноги подвесят, другим таким отчаянным в науку. Теперь о девке. Хоть она и Митькина жена, но, как вижу, и тебе не безразлична. Поэтому перекрестись, поблагодари всевышнего, что царь твою полячку не увидел, потом бери ее в охапку да беги, хоть на Дон, хоть в Литву, хоть к черту в турки, если хочешь честь и жизнь ей сохранить.

Ванька аж зарделся от смущения, ему стало очень совестно за то, что попытался поднять руку на хорошего человека.

– Извини, князь Тимофей, не знаю, как по батюшке.

– Иванович. А тебя как звать, атаман?

– Не атаман я, а всего лишь есаул, есаул Ванька Княжич.

– Ну так вот, есаул, мой последний тебе совет – ни под каким предлогом на ночевку в кремле не оставайтесь. Что угодно придумай, извернись ужом, но уноси отсюда ноги. Митьку Новосильцева не слушай. Может, он и не такая сволочь, как мне кажется, но уж шибко прост, а простота, как говорится, хуже воровства. Прощай, казак, авось, увидимся еще когда-нибудь.

Князь снова пожал Ивану руку, и они разъехались в разные стороны.

Обогнав отряд и став бок о бок с Митькой Трубецким, который вел казаков куда-то вглубь кремля, Иван услышал за своей спиной ласковый голос Новосильцева:

– Как тебе, Еленушка, красоты здешние, нравятся ай нет?

– Очень уж все величаво, не то, что у нас. Даже страх берет от столь сурового великолепия, – ответила княгиня – Хотя в Варшаве тоже есть, на что взглянуть.

На сей раз Княжич не услышал в ее голосе веселья, в нем была какая-то мечтательная грусть.

«Видать, Еленка по родине своей тоскует, – догадался он. Есаулу сделалось до боли в сердце жаль любимую – Какая она все-таки несчастная. Там над нею измывались гады всякие, – Ванька даже вздрогнул, припомнив рассказ Елены об ее изнасиловании, – и здесь к тому же дело идет. А все дурь моя да князя Дмитрия. Нет, на этот раз, если с нею что подобное случится, то только после моей смерти», – твердо решил Иван.

– Чего такой печальный, атаман? Того гляди, слезу на гриву конскую уронишь. Лучше глянь по сторонам, ты ж не абы где, а в государевой обители находишься, – прервал безрадостные размышления Княжича младший Трубецкой.

– Ну слез-то от меня вы вряд ли дождетесь, – огрызнулся Ванька, но все же поднял голову и застыл в оцепенении. Погруженный в свои думы, он не заметил, как отряд вышел на Соборную площадь. Теперь казаки находились в самом сердце православной державы.

«До чего ж все перепутано в этом мире. Мне б сейчас сойти с коня, преклонить колени да бить поклоны на все четыре стороны. Вона по какому храму божьему с каждой из них стоит. А у меня все помыслы о том, как злыдней одолеть, которые свое гнездо гадючье среди святынь этих свили. Один царь чего стоит. Родного сына убил и на моление отправился. Одной рукой знамение крестное кладет, а другой кровищу льет без разбора – и грешную, и праведную. Как же жить простому человеку на русской земле, богом избранной и проклятой одновременно», – мысленно посетовал Княжич.

– Поехали, – заметив есаулово смятение, усмехнулся стольников сын.

– Еще успеешь на все это наглядеться. Как я понял, Шуйский вас на смотрины к государю прислал, а тот любит своих охранников менять, чтоб с жиру не бесились. Вполне может Грязного Ваську с его кромешниками прогнать, да вами, казаками, заменить. С него и не такое станется.

– Да нет, Дмитрий, вряд ли из меня пес цепной получится, я вольным волком жить привык, – ответил есаул, а про себя подумал: «Побратим-то прямо как вещун-кудесник нагадал – не успел еще в Москву приехать, а уже в опричники сватают».

– Жаль, – разочарованно промолвил Митька. – Я уж думал, вместе послужим, подружимся, – но тут же одобрительно сказал: – Хотя, ты прав. Скучища здесь, на войне гораздо интересней. Я вот тоже погляжу, как далее дела пойдут, да подамся к вам на Дон в казаки. Примите?

– Принять-то примем, Только приживешься ли. Шибко уж рискованна казачья доля, да и жизнь в станице не такая сладкая, как при царском дворе, – снисходительно изрек Иван, даже не предполагая, что перед ним не кто иной, как будущий вожак казачьей вольницы грядущих смутных времен князь Дмитрий Тимофеевич Трубецкой, с которым они вместе будут выбивать поляков из этого самого кремля, который едва не станет русским царем и, если не поставит точку, то перевернет последнюю страницу в книге его жизни.

Отряд тем временем миновал Соборную площадь и, пройдя между Успенским собором и Грановитой палатой, вышел к великокняжескому двору.

– Вот и приехали. С коней слезайте, но далеко не разбредайтесь, – распорядился Митька и, первым спешившись, направился к высокому каменному крыльцу. Уже взойдя на ступени, он обратился к Новосильцеву: – Вам, князь, лучше бы со мной пойти. Окольничий наш шибко любопытен, мало ли, о чем спросить захочет.

Передав коня Игнату, царев посланник последовал за младшим Трубецким. Долго ждать казакам не пришлось. Где-то через четверть часа князь Дмитрий с Митькой вернулись в сопровождении уже знакомого станичникам Михайлы Мурашкина и еще какого-то боярина, на первый взгляд приметного лишь ссадиной на скуле да синяком под глазом.

– А что, бояре тоже морды бьют друг другу? – полюбопытствовал Лунь у Трубецкого, который не остался на крыльце со старшими, а спустился вниз.

– Да нет, это государь его так приласкал. Говорю же, что Бориска везде суется, вот и получил. Только вы поосторожней с ним, как-никак, зять самого Малюты, – полушепотом ответил тот.

– Какого такого Малюты?

– Скуратова, первого кромешника царева. Самто он уж пару лет назад в Ливонии сгинул, но от имени его и до сих пор многим тоскливо делается.

Княжич молча разглядывал Годунова, он уже без всяких разъяснений понял, что царев окольничий сейчас наиболее опасен. «По всему видать, умен, дурак на его месте долго не усидит. Такого, как Барятинского, не обведешь вокруг пальца. А вот смелостью боярин, похоже, не страдает. Ишь, с какой опаской на нас поглядывает, от волнения аж ножками сучит. Надобно его обескуражить иль даже припугнуть», – заключил есаул.

Первым поприветствовал станичников Мурашкин:

– Здорово, казачки! – зычно крикнул воевода, но, не дождавшись ответного приветствия, уже брюзгливо попенял: – Где это вас черти носили, почему так долго добирались до Москвы? Я на месяц позже выехал, а уже давно приехал.

– Так они ж, Михайла Николаевич, царев приказ исполняли, воров громили у себя на Дону, вот и припозднились, – заступился за хоперцев Новосильцев. При упоминании о государе воевода боязливо приумолк.

Поняв, что настал его черед вразумлять разбойных воинов, Годунов стал спускаться с крыльца, позвякивая туго набитой серебром большой наплечной сумой да приговаривая:

– Похвально, зело похвально, люди добрые, что отошли от воровства и государю верой-правдою служить решили. Знайте, нет на белом свете завидней доли, чем служба православному царю.

«А ведь Шуйский, когда меня пытался охмурить, то же самое твердил, слово в слово, – вспомнил Ванька. – Видать, крепко Иван Грозный сию истину своим боярам в головы вдолбил».

Падать на колени казачки не стали, все ж не царь, а какой-то там окольничий. Что за чин, сам черт не разберет. Однако головы почтительно склонили. Это приободрило Бориса, и он принялся одаривать хоперцев деньгами. Проходя вдоль строя, Годунов вынимал из сумы и лично вручал награду каждому, ухитряясь при этом не глядя брать в ладонь ровно десять серебряных монет. Когда очередь дошла до есаула, царев наперсник окинул Ваньку долгим, изучающим взглядом.

– Так это ты и есть, тот самый атаман, которого дворяне-ополченцы белым чертом прозвали?

Княжич пожал плечами, как бы от недоумения, гордо заявив при этом:

– Меня, вообще-то, как и батюшку царя, Иваном звать, а с завистников что возьмешь. Они, поганые паскуды, и государя – солнце наше красное, кем только не обзывают. Не знаю, как ты, боярин, а я прохвостам этим сразу в харю бью.

Бориску аж перекосило. Он был достаточно умен, чтобы понять, казак над ним просто издевается, но придраться было не к чему. Судорожно дернув разукрашенной ссадиной щекой, окольничий опять изрек:

– Сие похвально, – и внезапно протянул Ивану лишь до половины опустошенную суму. – На, возьми. Тем, что осталось, по-своему желанию распорядись.

Подцепив казну одним лишь пальцем, Ванька передал ее Разгуляю.

– Заверши дележ, хорунжий, помоги боярину.

– Самому, что ль, деньги не нужны? – усмехнулся Годунов, но, разглядев унизанные драгоценными перстнями руки есаула, серьезно вопросил: – Вижу, золото с каменьями серебру предпочитаешь, – и стал снимать со своего пальца перстень. В ответ на протестующий Иванов жест он пояснил: – Это не награда, а пропуск в кремль, вроде пайдзы татарской. В другой раз покажешь его страже, они сразу же поймут, что ты мой человек и беспрепятственно пропустят.

Теперь пришла пора удивляться есаулу. А боярин-то шустряк. За колечко Ваньку Княжича решил купить. Вон, уже и в свои люди записал.

Угадав его мысли, Годунов печально вымолвил:

– Не подумай, атаман, что я за дешево хочу тебя купить, дарю в знак дружбы, а от дружбы грех отказываться.

Дерзить в ответ на добрые слова было не по совести, и Княжич, благодарно поклонившись, принял дар. И тут окольничий увидел стоявшую у Ваньки за спиной Еленку.

– Это кто? – слегка попятившись, с трепетным восторгом спросил он. – Жена твоя?

– Это моя жена, – раздался хриплый голос Новосильцева.

– Твоя? – почти с издевкою переспросил Борис. – А атаману она больше подходит. Я такой прекрасной пары никогда доселе не видал. Прямо Еруслан Лазаревич с Еленой Прекрасной. И давно ль ты, князь, женился?

– Позавчера. Вот определимся на постой и продолжим свадьбу играть, – гордо ответил Новосильцев, всем видом стараясь дать понять, мол, на насмешки да прочие пересуды ему плевать.

– Женился – это хорошо, а не боишься, что Трубецкие, – окольничий кивнул на Митьку, – за свою свояченицу с тебя спросят, говорят, она твоей невестой была?

– С меня спросить нетрудно, а главное, нестрашно. Только лучше б им у государевых опричников, которые громили нашу вотчину, попытаться разузнать, куда Юлия пропала, – побледнев лицом, но твердым голосом сказал князь Дмитрий.

Годунов аж вздрогнул от столь смелых его речей.

Не сводя с Елены глаз, он сказал с угрозою:

– Вижу, ты в боях да странствиях совсем страх потерял, а напрасно. О себе не хочешь, так о красавице жене своей подумай, – и, озарив побитый лик радужной улыбкой, обратился к Елене. – Вы нас, милая, не слушайте. Это я о прошлом, о былом по-приятельски с вашим мужем беседую. А вообще-то мы с ним давние друзья. Да и как мне не дружить с человеком, который Речь Посполитую эдакого сокровища лишил и московскую державу им украсил. Представляю, как Иван Васильевич обрадуется, латинянскую богиню при дворе своем увидев.

Последние слова Годунов сказал уже без улыбки и даже с сочувствием.

– Куда ж мне определить вас с мужем, – по-прежнему не отрывая взгляда от Елены, задумчиво промолвил он. С Борисом творилось неладное. Царев наперсник видел лишь огромные синие глаза, серебристые волосы да алые, чувственные губы раскрасавицы. Все остальное – ее муж, казаки с атаманом, словно растворились в лучах сверкающей пред ним звезды.

– Не беспокойтесь, канцлер, – обращаясь на шляхетский лад к московскому боярину, певуче ответила Еленка. – Я же не какая-нибудь панночка варшавская, а полковничья дочь, почти всю жизнь средь воинов провела, ко всему привычна.

– Как же мне не беспокоиться? Не дай бог, узнает государь, что я такую гостью недостойно принял, – отрешившись, наконец, от наваждения, улыбнулся окольничий и обратился к Митьке Трубецкому. – Княгиню с князем я найду, где поселить, а ты спроси отца, где приютить станичников.

– Ну уж нет, с отцом вы сами договаривайтесь, он и так уже пообещал меня плеткой высечь, – заартачился юный князь.

Годунов уже хотел было прикрикнуть на строптивца, но к тому пришел на помощь есаул.

– Вы, князья-бояре дорогие, с небес на землю грешную спуститесь-ка, – голосом завзятого сквалыги воскликнул Ванька. – Петр Иванович что велел? Привести цвет воинства казачьего государю на поклон и, как говорится, товар лицом представить. А вы что вытворяете? Один удумал свадьбу свою доигрывать, орлов моих спаивать, а другой, вместо того, чтобы пресечь хмельной кураж, ему потворствует.

Новосильцев благоразумно промолчал, он сразу понял, что теперь вся надежда на Княжича, но Годунов, ошалев от новой Ванькиной дерзости, робко вопросил:

– О чем ты, атаман?

– Об том о самом. Забирай обратно серебро, боярин, или сам пред государем отвечай за то, что они здесь понатворят, а меня князь Тимофей уже предупредил, какое наказание положено за пляски с саблями да пальбу в жилище царском. Я по вашей дурости идти на плаху не согласен.

– Ну-ка не ори, как барыга на торжище, толком объясни, чем недоволен, – попытался осадить окольничий Ивана, но того уже понесло.

– Объясняться я пред государем буду. Так и скажу – мыслимо ли дело людям, с похмелья мающимся, деньги давать. Да им теперь и ваши стены не преграда, птицей через них перелетят и за хмельным зельем побегут. Благо знают, где достать, мимо винных погребов недавно проезжали. Так хорунжий, или нет?

– Ясно дело, – коротко ответил Разгуляй, подтверждая правоту есаула на редкость блудливой ухмылкой.

– А коли так, то пропади все пропадом, я тоже в загул удариться могу. Вон, князь Дмитрий знает, каков я во хмелю, – Ванька обернулся к Новосильцеву. – Или позабыл, как опосля сражения наш полк гулеванил три дня? Князьвоевода нас тогда от остального войска конницей дворянской отгораживал, чтоб греха какого не случилось.

– Было дело, сам в таком дозоре стоял, – рассмеялся Митька Трубецкой.

– Да будет тебе, Ваня, охолони. Что ты предлагаешь? – смущенно промолвил Дмитрий Михайлович. Он сразу догадался о намерении есаула затеять ссору, и под ее предлогом поскорее уйти из кремля.

– А что мне предлагать? Вы нагадили, вы и разгребайте. Хотя совет разумный дать могу, – не унимался Ванька. – У тебя, Михайло Николаевич, хоромы деревянные иль каменные, – обратился он к Мурашкину.

– Низ из камня, а верх бревенчатый, – не подозревая подвоха, правдиво ответил воевода-тугодум.

– Вот и кланяйся, боярин, своему дружку, – посоветовал Княжич Годунову. – чтоб приютил нас, покуда казачки пропьются. Полагаю, два-три дня на это хватит, а каменные стены не только наш загул, но и пожар, коли случится, выдержат.

– Не возражаешь? – обратился окольничий к Мурашкину. – О потратах на гостей не беспокойся, с лихвой верну, ты ж меня знаешь.

Перечить Малютиному зятю воевода не посмел, тяжело вздохнув, он обреченно махнул рукой, мол, пережили же набег ордынцев и нашествие казачье сдюжим.

– Вот и хорошо, ступайте, казачки, к Михайле Николаевичу, – обрадовался Годунов. – А князь с княгиней в кремле пусть остаются.

– Ну уж нет, почтеннейший, лучше ты езжай с нами, коли нету сил от чужой жены глаз оторвать, – услышал он в ответ очередную дерзость есаула.

– Ты блажи, да меру знай, – заливаясь стыдливым румянцем, заорал Борис. – За такие речи сей же час в застенке окажешься.

– Вместе там будем, – нагло заверил Княжич, решив идти до конца. – Царь справедлив, он вас, бояр, не хуже нас, казаков, на дыбу вешает, за то и любит государя весь честной народ.

Годунов позеленел от злобы, но трезвый ум и прирожденная пугливость не позволили ему отдать приказ перебить станичников. В том, что атамановы бойцы непременно вступятся за своего начальника, он убедился, окинув взглядом суровые лица казаков. Да и Ванькина угроза была вовсе не шуточной. Мало ль государь своих любимцев за самоуправство смерти предал, считать устанешь.

Но не только страх заставил царского вельможу отступить пред белым чертом. Посмотрев украдкой на Елену, он наткнулся на холодный, словно лед Москва-реки, взгляд красавицы и понял, что ему ее не видеть, как своих ушей, а рисковать за ради похоти изверга-царя, которого он тайно ненавидел, было просто глупо. «А казак-то далеко не прост, не зря он возле этой женщины стоит, похоже, Новосильцев-то напрасно радуется запоздалой женитьбе своей. Чтоб так боярину перечить одной отваги мало, видно, молодец красавицу сию защищает», – догадался Годунов.

Взоры Ваньки и Бориса скрестились, словно клинки, но, как ни странно, в них была не ненависть, а, скорей, взаимопонимание.

– Катись-ка ты отсюда со своей ордой к чертовой матери, – с чувством вымолвил будущий государь всея Руси. Княжич, в свою очередь, попытался вернуть ему перстень.

– А разве я от слов своих отказывался? – как ни в чем не бывало спросил окольничий. – Не спеши и ты на знакомстве нашем ставить крест. Сдается мне, что мы еще друг другу очень пригодимся.

Повернувшись к Новосильцеву, он строго приказал:

– Государь вернется дня через три. Как приедет, сразу же о вас доложу. Чтоб к тому времени все были трезвы, как младенцы. Иначе смотри…

Когда хоперцы тронулись в обратный путь, Годунов поманил к себе Мурашкина.

– Присмотри за ними. Если сильно бесчинствовать начнут, посылай за князем Тимофеем, пускай он с ворами разбирается, а у меня своих забот хватает. На винишко, однако, не скупись, как говорится, что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Коли станут речи непотребные вести, все запомни, после мне доложишь.

– Зачем это тебе? – безрадостно поинтересовался Михайло Николаевич, которому от одной мысли, что его дом превратится в разбойничий вертеп, стало жутко тоскливо.

– Надо казачков пред государем очернить, а то возьмет да примет их в охрану. По мне, так лучше Ваську Грязного терпеть, тот хоть предсказуем.

– И то верно, – согласился воевода и поспешил за своими незваными гостями.

Проводив казаков, Годунов остался на крыльце. Глядя на вечернее небо, в темной синеве которого уже стали нарождаться звезды, он вдруг подумал почти о том, о чем недавно размышлял Иван: «Что творится на белом свете – уму непостижимо. Раскрасавица, которой место в тереме боярском или даже в царском дворце, с воровской ватагой разъезжает. Новосильцев, у которого опричники казнили брата, к царю приехал счастья искать. Все кругом с ума посходили. Господи, спаси и сохрани. О хорошей жизни не прошу, помоги хотя бы выжить».

Истово перекрестившись, окольничий направился в государевы палаты. Впереди было еще три дня благоденствия, что будет после, когда вернется царь, одному лишь богу известно.

Лысый пробудился среди ночи от того, что шибко поманило по малой нужде. Аж во сне приснилось, как он ее справляет. Первым делом Никита проверил портки. Не дай бог, обмочился, тогда сраму до скончания дней своих не оберешься. Убедившись, что штаны сухие, он с облегчением вздохнул и, наконец, размежил веки, но не увидел ничего. Кругом была кромешная темень, хоть глаз коли, и отовсюду слышался надсадный храп станичников, спящих пьяным, тяжелым сном. И тут умом не обездоленный казак почуял угрызения совести.

Вчера, когда хоперцы въехали на подворье Мурашкинского терема, воевода первым делом крикнул старшему из челяди:

– Дворню на конюшню иль еще куда гони, гости у нас ныне, – и, обращаясь к Княжичу, услужливо добавил: – Воинов твоих, как ты хотел, я внизу, в каменных палатах поселю, а то и впрямь по недогляду пожар устроить могут. Ну а вы с княгиней, князем да старшинами ко мне наверх пожалуйте. Мы с женой, Агафьей Тихоновной, завсегда гостям рады. Хозяйка у меня шибко хлебосольная.

Ванька недоверчиво усмехнулся, но ничего не ответил. Кивнув Еленке с Новосильцевым на воеводу, мол, ступайте с ним, я скоро подойду, он взглядом поманил к себе своих ближайших сподвижников.

– Пойдемте, братцы, коль хозяин приглашает. Заодно поговорим о том, как дальше быть.

Первым следом за Еленой шагнул Игнат. Добрый уже настолько привязался к ней, что не оставил бы княгиню и без есаулова приказа. За ним направился Разгуляй на правах хорунжего и сотники – Лунь с Лихарем.

– А ты чего? – спросил Иван нерешительно переминающегося с ноги на ногу Никиту.

– Так не по чину мне, воевода лишь старшин приглашал, – скромно ответил тот.

– Ну как знаешь, – пожал плечами Ванька, но прежде чем уйти, распорядился: – Останешься за старшего. Смотрите у меня, и впрямь чего не натворите. Вино, которым будут угощать, все выхлебать-то не старайтесь.

Затем, приобняв Никиту за плечо, шепнул ему:

– Языком что попало не мелите, держите ухо востро. В ответ Лысый понимающе кивнул и сжал персты в кулак, давая тем понять, что уж у него-то станичники не забалуют.

«Вот и поначальствовал, – с тоской подумал не обделенный умом казак, тщетно пытаясь вспомнить события минувшего вечера. – Ворота-то я на засов закрыл, это точно помню, а что потом…»

Как ни напрягался Лысый, в памяти всплывала лишь трапезная воеводской челяди, столы с угощением и две огромные бочки вина, щедро выставленные Мурашкиным его лихим гостям.

– Да, нескладно получилось, – вздохнул – Никита и, усевшись, где лежал, а лежал он на голом полу, наконец-то увидал едва приметную полоску света. Встав на четвереньки, незадачливый начальник стал пробираться к ней прямо по телам своих спящих вповалку собратьев. Муки совести, конечно, дело тягостное, но выйти по нужде от них не расхотелось. Кое-как добравшись до стены, Лысый после долгих поисков нащупал дверную ручку и потянул ее к себе. Подвешенная на добротно смазанные дегтем петли дверь бесшумно отворилась. За ней была лестница, ведущая куда-то наверх.

«Наверняка из домочадцев кто-то да не спит, за огнем доглядывает. Пойду, спрошу у них, как пройти на двор», – решил он и, с трудом поднявшись на ноги, стал взбираться по ступенькам. Кое-как преодолев крутую лестницу, Никита очутился в галерее, по одной стороне которой висели тусклые светильники, а по другой рядком расположились двери. Ближайшая была чуть приоткрыта, и из-за нее доносились чьи-то голоса. Лысый было вознамерился постучаться, но, услыхав визгливый бабий возглас «Ты на горло мне не наступай. Я в своем доме, что хочу, то и говорю», застыл на месте.

– Тише, не ори, не дай бог услышат, – прозвучал в ответ знакомый голос воеводы.

– Не бойся, не услышат. Те, что внизу, перепились, как свиньи, и спят мертвецким сном, их пушкой не разбудишь. А эти, по всему видать, со своей полячкой забавляются, им тоже не до нас.

– Ну ты скажешь, она же князя Дмитрия жена, – робко возразил Мурашкин.

– Ага, жена, одна на всю их шайку воровскую. Видала я, как эта тварь на красавца атамана зарилась. А тот старый кобель, которого Игнатом кличут, ни на шаг от нее не отходит. Ничего не скажешь, хороших ты гостей привел, Михайло Николаевич. Еще вступаешься за эту сучку. Али шибко приглянулась? Так ты пойди к своим дружкамразбойничкам, может они, и тебя угостят. Кобылица-то справная, всех сумеет ублажить.

Смекнув, о ком идет речь, Никита украдкой глянул в приоткрытую дверь. Первое, что он увидел, была широкая постель, на которой возлежала пышнотелая, довольно миловидная бабенка. Разметав по подушке огненно-рыжие волосы и широко раскинув едва прикрытые сорочкой ляжки, она явно красовалась перед сиротливо притулившимся на краешке супружеского ложа мужем, видимо, желая дать понять, что жена его нисколь не хуже какой-то там шляхетской потаскухи.

«Ну тебе-то тоже стати не занимать. Супротив княгини нашей вдвое побогаче телесами будешь, – усмехнулся Лысый. Смутившись от своей паскудненькой мыслишки: – Интересно, срам у ей такой же рыжий или нет», – он уже собрался идти дальше, как вдруг услышал то, что заставило его не только остановиться, но и позабыть о нужде.

– Да век бы не видать этих воров, но разве Годунову откажешь, – принялся оправдываться воевода.

– Так это, стало быть, тебя Бориска надоумил казаков приветить? – сварливо вскликнула толстомясая чаровница.

– А кто ж еще-то. Ванька-атаман сомнение высказал, дескать, как бы его воины с перепою каких бесчинств в кремле не натворили. Вот окольничий ко мне их и спровадил, с глаз подальше.

– Так ты, Михайло Николаевич, круглый дурак, – уже не закричала, а вкрадчиво промолвила рыжая бестия.

– Это почему?

– Да потому, что теперь за все с тебя царь спросит.

– С какой стати? Казаков в Москву князь-воевода по совету Одоевского направил. Вот пусть Шуйский с князем Никитой и держат ответ, коль разбойники какую пакость выкинут.

– А лазутчицу шляхетскую тоже Шуйский заслал? – все так же вкрадчиво спросила неуемная злодейка.

– Какую такую лазутчицу? – возмутился Мурашкин, однако в голосе его Лысый уловил плохо скрытый страх.

– Эту самую, полячку синеглазую. Хоть кто-нибудь спросил, откудова она к разбойникам прибилась?

– Так ее Княжич, этот самый, ихний атаман, в Диком Поле у татар отбил и князю Дмитрию отдал. То ль за деньги, то ли так, по дружбе, толком я не понял.

– Ты об этом, милый муженек, Данилке-палачу расскажешь, когда вас с Новосильцевым огнем пытать начнут. Ну, по Митьке-то давно топор плачет, но ты-то зачем голову в петлю сунул? А обо мне подумал, старый черт? – уткнув лицо в подушку, несчастная жена зарыдала горькими слезами.

– Не плачь, Агафья Тихоновна, – попытался успокоить воевода свою строптивую половину.

– Я так думаю, сомнения твои напрасны. Годунов, он шибко хитрый, непременно б распознал лазутчицу, а Борис перед полячкой мелким бесом рассыпался, слова любезные ей говорил. Очень уж хотел шляхтянку в кремле на жительство оставить, да Ванька Княжич помешал.

– Захотел бы, так оставил. Казак окольничему не указ. А он, татарин хитрый, к нам ее спровадил, – враз прервав рыдания, бойко заявила Агафья.

– И что ж теперь мне делать? – потерянно спросил Мурашкин.

После недолгого раздумья его жена-советчица уверенно сказала:

– Времени терять нельзя, садись за стол, Михайло Николаевич, будем донос писать.

– Кому писать-то?

– Ясно дело – государю. Не Бориске же, который, видно, сам в лазутчицу влюбился, а потому ее покрывает.

– А на кого писать?

– Пиши на всех: на полячку, на Митьку Новосильцева, про Годунова тоже не забудь.

– А вдруг царь дознание проведет, и шляхтянкина вина не подтвердится. Как тогда?

– Будь спокоен, подтвердится. Она уж тем виновна, что такой красивою на белый свет родилась, – заверила Агафья Тихоновна. – Да ты сам-то посуди – государь наш сластолюбец редкостный, разве он от такой крали откажется. Царю, конечно, ни муж ее, ни казаки не помеха, он сучку эту все одно не упустит, но ты своим доносом ее Ивану Васильевичу прямо в руки предоставишь на самом что ни есть законном основании.

– Оно, конечно, так, а все же как-то боязно, – промямлил Мурашкин.

– Ну тогда сиди и жди, когда Грязной тебя на дыбу потащит, – пригрозила мудрая жена и отвернулась к стенке.

Неужто воевода на бабий уговор поддастся, усомнился Лысый, переводя свой взор с пышнотелой Агафьи на ее тщедушного муженька.

И Михайло Николаевич поддался. Посидев чуток в раздумии, он обреченно изрек:

– Будь по-твоему, – и, поднявшись с супружеского ложа, направился к столу.

– Это что ж такое деется, из-за бредней ревнивой бабы столь людей голов лишиться могут, – возмутился сразу протрезвевший Никита. Он уже собрался было вломиться в опочивальню и устроить погром, но вовремя одумался. – Надо Ваньке рассказать обо всем, он лучше моего эту сволочь трусливую с его рыжей сукой образумит.

Выказав свое презрение хозяевам тем, что справил нужду прямо у двери опочивальни, Лысый пошел искать старшин. Со слов Агафьи он уразумел, что они где-то рядом. Крадучись шагая по полутемной галерее, Никита вскоре услыхал за одной из дверей певучий Еленкин голос. «И у нас всем баба заправляет», – с досадою подумал не обделенный разумом казак. В отличие от остальных хоперцев, Лысый недолюбливал прекрасную литвинку, совершенно справедливо полагая, что от такой красавицы добра не жди. Рано или поздно, а все равно беду накличет, и опасения его, похоже, начали сбываться.

Своих знатных гостей воевода разместил в покоях, по всей видимости, предназначенных для приезжей родни. Посреди большой, но довольно уютной горницы стоял резной дубовый стол, окруженный такими же креслами, а вдоль стен располагались роскошные лежбища с пышными пуховыми перинами, покрытыми медвежьими шкурами.

Во главе стола, лицом к двери, сидела Еленка. Муж ее с Игнатом и Разгуляй с Лунем обосновались по обе его стороны, а Лихарь на другом конце. Не в пример казакам, старшины были почти трезвы и обсуждали положение своих не шибко радостных дел. Только Княжич, судя по печальной улыбке на лице, уже изрядно перебравший, не участвовал в совете. Даже не раздевшись, Ванька увалился на постель и пил вино прямо из кувшина, отрешенно глядя в потолок. Тем не менее он первым заметил вошедшего Никиту, остальные были шибко заняты беседой.

– Чего стоишь? Проходи, садись, – кивнул Иван на соседнее лежбище и, догадавшись, что Никита заявился неспроста, спросил: – Рассказывай, что стряслось?

– Да как сказать, – замялся Лысый. – Выйди на минутку, поговорить бы надо.

– Надо, так надо, – Княжич поднялся с постели. Махнув рукой тревожно встрепенувшейся Елене, мол, не беспокойся, он вышел вместе с Никитой и, едва переступив порог, опять спросил: – Что там наш хозяин учудил?

– А ты откуда знаешь, что хозяин? – удивился Лысый Ванькиной прозорливости.

– Нетрудно догадаться. С чего бы ты еще, выпучив глаза, примчался среди ночи.

– Донос Михайло Николаевич сочиняет. Княгиню нашу лазутчицей шляхетской пред государем выставить решил. Это рыжая его подначила.

– Понятно дело, сам Мурашкин до такого никогда бы не додумался, – равнодушно подтвердил Иван. – Ладно, веди меня к нему, почитаем, что там друг любезный наш насочинял.

Подойдя к указанной Никитой двери, Княжич сходу отворил ее ударам сапога. Глазом не моргнув в ответ на истошный хозяйкин вопль, он направился к воеводе, который, сидя за маленьким писчим столиком, весь в поту от страха и усердия, выводил какие-то каракули на белом листе.

– Утро доброе, Михайло Николаевич, – с радостной улыбкой на губах поприветствовал Ванька хозяина.

– А разве уже утро, – пролепетал Мурашкин, сразу сделавшись белей своей цидулы.

– Надо полагать, коль ты уже трудами праведными занят. Вижу, пишешь что-то. Дай мне почитать, а то за ратными делами грамоту совсем забуду, – все так же радушно улыбаясь, есаул потянулся за писаниной. Воевода попытался было воспрепятствовать ему, но, получив увесистый подзатыльник, уткнулся носом в чернильницу.

– Караул, убивают, спасите, люди добрые, – снова заблажила Агафья.

– Не пой столь громко, птица золотая, или хочешь криком казачков моих созвать да телесами своими белыми пред ними похвастаться. Как знаешь, только после на себя пеняй, – пригрозил есаул и начал вслух читать донос: – «А еще, великий государь, тот Митька Новосильцев, злыдень окаянный, помимо казаков-охальников, шляхетскую лазутчицу в Москву привез. Девку красоты неописуемой, он ее обмана ради всем своей женою представляет, и многие поддаются на сей обман. Даже твой окольничий, Бориска Годунов, не устоял пред чарами полячки и хотел в кремле приветить ведьму латинянскую. Да я, твой верный раб, не допустил того. Потому как шибко опасаюсь, что лазутчица от короля Батория наказ имеет извести тебя, солнце наше красное». Ловко, разом всех в одном мешке решил утопить. Сам додумался иль жена подсказала, – Иван кивнул на забившуюся с головой под одеяло Агафью.

– Вань, да я ж хотел, как лучше, – утирая сопли, заныл Мурашкин. – Про тебя же там ни слова нет, а что касаемо полячки с Новосильцевым, так поделом им. Я же знаю, что она твоей была, но, видать, на Митькино княжество позарилась да променяла орла на ворона. И тот, тоже хорош, увел у друга бабу из-под носу.

Встав из-за стола, воевода подошел к есаулу и потянулся было за грамотой, но полетел обратно, наткнувшись размалеванной чернилами харей на небольшой, но крепкий Ванькин кулак.

– Не пытайся, Михайло Николаевич, в свою веру обратить меня, не получится. Скажи по совести, ну как ты мог людей, с которыми вместе кровь проливал, наветом подлым на заклание обречь? Ведь знаешь же, что все это вранье. Какая из Еленки лазутчица, она литвинка православная, у ней мужа католики убили, а отец, так на моих глазах от рук поганой татарвы смерть геройскую принял, – с презреньем вопросил Иван, глядя на барахтающегося под столом воеводу.

Как ни чудно, но слова его возымели на Мурашкина довольно странное действие. Перестав дрожать от страха, он уселся в кресло, и, смело глядя Княжичу в лицо, почти с сочувствием ответил:

– Дурак ты, Ваня, как есть Иван-дурак. С твоими мыслями о чести да о совести на Дону казачьем надобно сидеть, а не шастать по Москве, милостыню у ирода-царя и бояр его выпрашивая. Ты порядков, парень, здешних не знаешь. Думаешь, донос мой отобрал и на этом все беды кончились? Нет, брат, не тут-то было. Не я, так другие донесут. Погоди, вот Васька Грязной, царев опричник, о вас прознает, он такого государю наплетет, что мой навет сущей безделицей покажется. А меня ты сам в поганый угол загнал, в гости напросившись. Если нынче же не донесу на шляхтянку, завтра как пособник вместе с вами на плаху отправлюсь. Так что, атаман, моя подлость нисколь ни больше вашей с Новосильцевым дури. Это ж надо было додуматься, такую раскрасавицу царю Ивану на смотрины привезти.

Изумленно посмотрев на воеводу, есаул насмешливо спросил:

– Может, тебе в ноги поклониться да донос твой дописать помочь? – и уже серьезно заключил: – Ладно, убивать тебя не стану, и к утру ноги моей в твоем тереме не будет, но помни – если против Новосильцева с Еленой еще затеешь, какую пакость – из-под земли достану и покараю смертью. Мне и царь не указ, и кремлевские стены не преграда. Да, вот еще, Годунова тоже трогать не моги. Какникак, а подружился я с окольничим, коли перстень принял от него. А теперь пошли. До утра запру тебя в какомнибудь чулане, чтоб соблазна не было еще чего-нибудь натворить.

Ухватив Мурашкина за воротник, Княжич направился к двери.

– Иван, а с ней что делать, – уступая им дорогу, спросил Никита.

– А я откуда знаю, – с досадою ответил есаул. – Можешь в память о Москве, как икону, себе на шею повесить, если шея выдержит.

Как только они вышли, Агафья вынырнула из-под одеяла и, окинув Лысого пугливым взором, жалобно пролепетала:

– Не убивай меня, казачок, а я уж так тебя отблагодарю, что вовек не забудешь.

– Да не надо ничего мне от тебя, у меня и так все есть, – смущенно вымолвил Никита, видя, как испуг в зеленых глазах женщины уступает место блудливому блеску.

– Нет, мой милый, того, чем я вознагражу, у тебя нет и быть не может, – похотливо улыбнулась благочестивая жена царева воеводы и принялась творить чудеса.

Задрав сорочку, она широко раскинула ноги, явив тем самым обомлевшему Никите во всей красе свой поросший кучерявым, рыжим волосом срам.

– Иди ко мне, разбойничек. Поглядим, на что ты гож. Мой Михайло Николаевич-то лишь трястись от страха да речи глупые вести способен.

Где ж тут было устоять перед соблазном? Оно, конечно, всем и каждому известно – бабы да вино скорей клинка и пули до погибели могут довести. Только мало кто об этой истине в такие чудные мгновения вспоминает.

Вернувшись в гостевую горницу, Княжич снова завалился на постель. Еще раз прочитав Мурашкинский донос, он бросил грамоту на пол.

– Атаман, княгиня тут вот предлагает разгромленную вотчину князя Дмитрия заново отстроить и станицу в ней обосновать, а ты как полагаешь? – спросил Ивана Лихарь. Несмотря на отчаянный нрав, вполне достойный прозвища сотника, Назарка слыл среди станичников человеком очень рассудительным.

– Так же, как и ты, – недовольно пробурчал Иван.

– Вот и я сомневаюсь, захотят ли казачки с Донубатюшки на Русь перебраться. Шибко тут все смутно да хитро, одним словом, не по-нашему. И что ты посоветуешь?

– Посоветую свет погасить да спать ложиться, а с рассветом убираться из Москвы.

– Это почему? – удивился Лунь. – Вроде, хорошо нас принимают, можно бы еще погостить.

– Лучше некуда, дня не прошло, а хозяин уже доносы пишет, – указал перстом на грамоту Ванька.

– Это кто, Мурашкин, что ли? Да я сейчас же его, гниду, на куски порежу, – разъярился Андрюха.

– Сиди, не трепыхайся, он свое уже получил. Однако, если толком разобраться, надо было не ему, а самому себе по сусалам врезать, – раздраженно заявил Иван и печально усмехнулся: – Впрочем, удивляться нечему, получилось как всегда. Хотели в рай попасть, а угодили в преисподнюю. Мы же, люди русские, как Фома неверующий, покуда пальцы не обожжем, не верим, что огонь горячий.

– Вань, ты про огонь, про ад да рай Никите Лысому поведай на досуге, он это любит, а нам, будь добр, скажи на милость, что случилось и что дальше делать будем, – попросил Разгуляй.

– Что тут говорить, неужто непонятно? Не пришлись мы здесь ко двору, значит, надо поскорее восвояси убираться. Или ты хочешь с царем Иваном за престол державы русской потягаться?

Уразумев по выражению лица Митяя, что стать царем хорунжий не намерен, Княжич заключил:

– Значит, решено, утром уезжаем. Для начала к князю в вотчину отправимся, обустроиться поможем нашим молодым, а дальше – видно будет. Кто захочет, может с ними остаться, а кто нет, пускай в станицу возвращается. Тут уж я вам не указ, как говорится, вольному – воля.

Возразить на столь доходчивое объяснение было нечего и есауловы друзья, последовав его разумному совету, легли опочивать.

На рассвете Княжичу приснилось, что Еленка лежит рядом и целует его. Блаженно застонав, он открыл глаза. Княгиня Новосильцева лежала на соседнем лежбище одна, без мужа, по-детски свернувшись калачиком. Правда, ресницы ее подрагивали, но этого Иван не разглядел в серой предрассветной мгле.

«Надо пойти, Мурашкина проведать, как бы эта паскуда не сбежала, тогда хлопот не оберешься», – подумал есаул и потихоньку, чтобы никого не разбудить, встал с постели. Подходя к чулану, в котором томился воевода, он услышал настойчивый стук.

– Потерпи еще немного, Михайло Николаевич, скоро мы уходим, – попытался успокоить незваный гость обращенного в пленника хозяина.

– Выпусти меня отсель, тут крысы бегают, а я их пуще черта боюсь, – взмолился тот.

– Сиди тихо, ежели не хочешь, чтоб я спалил твой терем вместе с крысами да тобой в придачу, – пригрозил Иван и отправился будить Разгуляя. – Вставай Митяй, уже светает. Надобно казаков поднимать и отправляться в путь. А то хозяин жалуется, что крысы ему пятки пообгрызли в его узилище, требует освободить поскорей. Надобно уважить бедолагу, он от нас и так много страху натерпелся.

Через час еще пьяные, но уже готовые на все, хоперцы выстроились возле крыльца. Княжич вышел к ним в сопровождении Елены с Новосильцевым. Окинув испытующим взглядом опухшие с похмелья лица собратьев, он неожиданно спросил:

– А что, станичники, пойдем к царю в опричники ай нет?

– Вроде, ты не шибко пьяный, атаман, а несешь какуюто ересь. Разве могут волки вольные обратиться в кобелей цепных, – ответил Бешененок один за всех.

«Молодец, похоже, будет с тебя толк», – мысленно одобрил Максимку есаул, а вслух изрек:

– Тогда в Москве нам, братцы, делать больше нечего. Надо бы к князю Дмитрию в имение съездить да жилище обустроить помочь, а то его гнездо кромешники царевы разорили и теперь ему с женою молодою негде поселиться. Что на это скажете, браты?

– О чем речь! – загомонили разом все хоперцы.

– Князя мы в беде не оставим, он же наш, казачий князь.

Новосильцев со слезами на глазах благодарно поклонился:

– Спасибо, станичники.

– Может, надо деньгами помочь? Так ты возьми, князь, государеву подачку, а то ведь все едино ее пропьем, – щедро предложили хоперцы, искренне являя широту своей казачьей души.

– Благодарствую, друзья, на добром слове, только князю серебра не надобно, – певуче отозвалась Еленка, игриво прижимаясь к мужу. – Ему жена богатая досталась.

Прежде чем отправиться в дорогу, Иван на всякий случай оглядел свое лихое, но уж шибко беспокойное воинство – не потерялся ли кто. Лишь теперь заметив, что в строю нет Лысого, он сердито вопросил Разгуляя:

– А где Никита?

– Да черт его знает, – пожал плечами Митька. – Наверное, когда ночью поднимался, еще оскоромился да дрыхнет где-нибудь теперь без задних ног. Пойти, найти?

Искать Никишку не пришлось. Не успел хорунжий шагу сделать, как тот сам появился на крыльце, весь всклокоченный, но с блаженною улыбкой на щекастом лице. На гневный есаулов оклик «Где тебя опять нечистый носит?» любви отведавший казак смутился и, бросив на ходу:

– После расскажу, – поспешил к конюшне.

Через Китайгородские ворота, как и накануне, казаки прошли беспрепятственно. Лишь стрелецкий сотник, начальник караула недовольно вымолвил:

– Ишь, видать, прознали, что царь из Москвы уехал, и шастают туда-сюда, ворье беспутное. Думают, управы на них нет.

– А ведь так оно и есть, – горестно вздохнул стоявший рядом с ним седой стрелец. – Все у нас на Грозном-государе держится. Случись с ним что, не приведи господь, враз лихие люди осмелеют, и начнется смута на Руси.

Когда Москва осталась позади и хоперцы вышли на большую дорогу, к Княжичу подъехал Лысый. Стараясь не глядеть в глаза начальнику, он озабоченно сказал:

– Воеводу-то мы шибко обидели. А вдруг он битому боярину пожалуется и тот за нами погоню пошлет?

– Не боись, – ободряюще ответил есаул. – Мурашкинто, конечно, побежит к окольничему, у него иного выхода нет. Только Годунов не так глуп, чтоб свару затевать. С него же спросят, почему казаков отпустил? Так что им обоим выгодней поскорее обо всем забыть, будто нас и вовсе не было.

– Так-то оно так, а все ж, чем черт не шутит. Может, нам с тобою задержаться и, коль погоня будет, по следу ложному ее пустить, – предложил Никита.

– Ладно, будь по-твоему, – согласился Ванька, догадавшись, что погоня тут ни при чем. Просто Лысому, видать, не терпится побеседовать с ним наедине. Съехав на обочину, есаул остановился. Никита подождал, когда последние казаки отъехали шагов на двадцать, и принялся виниться:

– Я, Вань, покаяться хочу. Только забожись, что о вине моей братам не скажешь.

– Ты не темни, рассказывай, что там натворил. Никак, Агафью ссильничал, пес блудливый, – с презрительной усмешкой промолвил Княжич. – Оттого-то и погони опасаешься.

– Ну ты скажешь тоже, ссильничал, – искренне обиделся Никита. – Аль креста на мне нет, да и годы мои уже не те, чтоб подобными делами заниматься. По любви, по этой самой, все приключилось, будь она неладна, – и Никишка во всех тонкостях поведал Княжичу о том, что с ним произошло в опочивальне после их с Мурашкиным ухода.

– Ай да Агафья, – смешливо воскликнул есаул в конце его рассказа. – Впрочем, бабу можно понять. Поживи с таким Михаилом Николаевичем, так остервенеешь. Только в чем твоя вина, не пойму, коль она сама далась и даже напросилась. Живи и радуйся, будет хоть, о чем на старости лет вспомнить.

– Но ведь в Писании сказано – не пожелай жены ближнего своего, значит, тяжкий грех на мне, вот я и каюсь, – пояснил Никита, которому Ванькины слова хоть и облегчили душу, но не развеяли его сомнений до конца.

– А разве нам Мурашкин ближний, особенно теперь, когда донос на нас намеревался написать, – попытался успокоить друга Княжич, у которого насчет любви было свое, не совсем укладывающееся в заповеди божьи понимание, что можно и чего нельзя.

– Тогда еще хуже получается, – горестно вздохнул незадачливый Агафьин полюбовник. – Воеводу на донос жена подначила. Из-за нее мы все, особенно княгиня, цареву кару понести могли, а я с гадиной этой забавлялся. И, что самое поганое, нисколь о том не жалею. Так хорошо никогда мне еще не было. Я ее, подлюку, теперь до самой смерти не забуду.

Ивану надоело слушать Никитино нытье. Чтобы напрочь излечить его от ран душевных, которые порой куда больней телесных ран, он озлобленно сказал:

– Много чести для твоей лахудры рыжей будет. Не изза нее б нас порешили, а по моей да князя дурости. А Агафье, если здраво рассудить, в ноги надо поклониться. Кабы не ейное паскудство бабье, мы бы до сих пор у Мурашкина в тереме сидели и дожидались, когда нас в застенок, а княгиню к царю в наложницы определят. Поэтому люби свою жар-птицу да вспоминай о ней, сколь душе твоей угодно. Я нынче тоже лишь воспоминаниями живу, – и, нахлестывая Лебедя, помчался догонять станичников.

Лысый постоял чуток, глядя на пустынную дорогу, но, так и не дождавшись справедливой мести опозоренного им воеводы, двинулся по Ванькиному следу.

«До чего же все-таки Княжич умный. Наверно, потому, что книги мудрые читал. Надо бы и мне маленько грамоте обучиться», – окончательно уразумев напрасность своих переживаний, решил умом не обделенный казак.

Ближе к вечеру Новосильцев остановился у заброшенной, заросшей молодыми деревцами просеки. Указав на нее Ивану, он с дрожью в голосе промолвил:

– Кажется, здесь.

Казаки растянулись в цепочку, просека была настолько узкой, что даже в одиночку по ней проехать можно было с большим трудом. Впрочем, лес довольно скоро поредел и хоперцы выехали на большое, заснеженное поле. Справа был все тот же лес, слева – уже замерзшее озеро, а впереди виднелись черные останки давно сгоревшей усадьбы.

– Вот оно, мое родное пепелище, – изрек князь Дмитрий и зарыдал, невзирая на присутствие казаков да своей красавицы жены.

– Не убивайся так, Дмитрий Михайлович, брата не вернешь, а хоромы мы построим лучше прежних, – заверил его Княжич. Он, конечно же, не знал, что плачет князь не столько по казненному брату да разоренной вотчине, сколько по своей поруганной, замученной невесте Юльке Трубецкой. Об этом догадалась лишь Елена. Подъехав к мужу, она крепко сжала его руку и тихо прошептала:

– Я с тобой.

Легко сказать – лучше прежних хоромы построим. В том, что это будет сделать нелегко, Княжич убедился утром следующего дня, обойдя разгромленную вотчину. Огонь испепелил все подворье: амбар, конюшню, баню и даже изгородь. От самой княжеской обители уцелела только половина нижних покоев, где, видать, жила прислуга. Похоже, дождик помешал пожару целиком пожрать роскошный терем.

«Илье-пророку надо поклониться, каб не он, так хоть ложись да помирай на ветру», – с горечью подумал есаул, возвращаясь в погорелое жилище. Казаки еще спали, притулившись возле стен. Станичники народ неприхотливый, могут в чистом поле, на снегу ночевать.

– Долго так даже мы не протянем. Еще неделя и ударят настоящие холода, надо нынче же за дело приниматься, – решил Княжич. – Только вот с чего начать?

В это время с ржавым визгом распахнулась дверь девичьей светелки – единственного места, где сохранилась крыша над головой, и куда казаки поселили свою княгинюатаманшу с ее болезненным мужем.

Сердце Ваньки дрогнуло, но, к великому его разочарованию, на пороге появилась не Еленка, а Игнат. Увидев есаула, старый сотник приветственно кивнул.

– Меня княгиня в Москву посылает, надо кой-чего купить, ты как, не возражаешь? – смущенно спросил он, вынув из кармана кошель с деньгами.

– Чего ж вы покупать-то собрались?

– Да так, разные орудия и мелочь всякую. Припасов-то ведь вовсе нет, а нам тут не одну неделю жить придется.

– Оружия у нас вполне достаточно, пушка, что ль, княгине занадобилась, – насмешливо осведомился Ванька.

– Да ну тебя с твоими шутками, – обиделся Игнат. – Я про мирные орудия говорю – пилы, топоры да все такое прочее, или ты намерен саблей лес валить?

– Один не езди, Луня с собой возьми и еще когонибудь.

– Никиту, может, он смышленый, пригодится в делах торговых.

– Нет, ему в столице лучше не показываться. Я его в Коломну пошлю, пусть вина да хлеба закупит у монахов, а заодно и исповедуется, – снова усмехнулся есаул.

Он уже собрался уходить, в последнее время Ванька чувствовал себя неловко с Игнатом, но тот остановил его:

– Иван, я вот еще что думаю, надо б мужиков призвать на помощь. Какие с казаков работники. Так, чего подать да принести. Ни кузнецкого, ни плотницкого дела толком ведь никто не знает, а хоромы княжеские возвести – это не засеку на лесной дороге срубить. Тут особый навык требуется.

– Сам уже об этом думал. Нам, казакам, непривычно созидать, больше жечь да разорять приучены. Оттого царевы прихвостни и всполошились. Видать, соперников достойных в нас увидели. Только где же работящих мужиков достать. Я ведь Княжич, а не князь, холопов не имею, – сердито заявил Иван.

– Новосильцев говорит, – Добрый указал на дверь светелки, – что, мол, за озером раньше их деревня была. Ты бы съездил, посмотрел, авось кого отыщешь. Нам хотя бы кузнеца раздобыть. Плотничать-то я чуток умею. Смолоду, когда еще холопом был, доводилось избы ставить, а вот в железе ничего не разумею.

– Ладно, съезжу, попытаюсь кузнеца отыскать, – согласился Ванька.

На поиск мастеров есаул отправился в сопровождении Бешененка. Узнав о цели их поездки, Максимка одобрительно изрек:

– Это, атаман, ты правильно придумал. Захватим в плен холопов, и пущай себе работают, не самим же нам бревна катать.

– Дурак ты, из-под палки можно землю рыть заставить, а чтобы человек что-то настоящее сотворил, ему деньги надобно платить, – возразил ему Иван.

Объехав озеро вдоль берега, лед еще был тонок и Княжич решил не рисковать понапрасну, казаки увидели деревню, вернее то, что от нее осталось. Большинство избушек завалились напрочь, лишь с десяток ветхих строений были более-менее пригодны для жилья.

– Зря, похоже, я Игната послушал, никого мы здесь не найдем, – разочарованно подумал Ванька, но тут же встрепенулся. Ему послышался лязг железа, что доносился от самой дальней избы, из чердачного окна которой валил густой, сизый дым.

– Давай с того краю начнем, а то попрячутся в лесу, черти окаянные, лови их потом, – предложил Максимка, указывая плетью на раскинувшийся за убогим поселением густой зеленый ельник и, не дожидаясь согласия начальника, помчался к кузнице.

Спешившись у самой двери, была б она пошире, так въехал бы верхом, Бешененок без оклика и стука вошел в чужое жилище. В который раз уж подивившись его наглости, Княжич, сокрушенно качая головою, направился вслед за ним.

В кузнице, которая была одновременно жилой избой, трудились двое. Высокий, худощавый, но жилистый и, видимо, на редкость сильный, вроде Сашки Ярославца, мужик, одетый в черные от копоти штаны, весь прожженный искрами передник и обутый в лапти. Играючи вздымая огромный молот, он бил им о наковальню, на которой лежал багровый кусок каленого железа, на глазах у изумленного Ивана принявший вид подковы. Помогал ему отрок, наверно, сын, такой же тощий, как родитель. Поначалу Княжич толком его не разглядел. Голова мальца была повязана тряпкой, отдаленно напоминающей бабий платок, а торчащие из-под драной шубейки тоненькие ножки даже не были обуты, лишь замотаны в тряпье. На пришельцев малый даже не взглянул, отвернувшись к жаркому горнилу, он принялся усердно раздувать меха.

Не сказав ни здравствуй, ни насрать, Бешененок ткнул хозяина плетью в бок, начальственно распорядившись при этом:

– Кончай подковы гнуть, поедешь с нами.

Мужик покорно положил молот и, с тревогою взглянув на мальца, дал Максимке по уху, да так изрядно, что лихой казак, звеня своей серебряной кольчугой, вылетел за дверь, затем повернулся к Княжичу, видимо, намереваясь обойтись с ним точно так же, но застыл, как вкопанный, упершись взглядом в черный глаз Ванькиного пистолета.

– Убивай, если хочешь, – тоскливо вымолвил кузнец. – Не хочу, но придется, коли будешь кулаками махать. Иль ты думаешь, что я, казачий есаул, побитым псом из твоей кузни побегу? – строго пригрозил Иван.

И тут случилось то, чего Ванька никак не ожидал, и что изрядно скажется на всей его дальнейшей жизни.

Жалобно воскликнув «Нет, не надо», малец метнулся к отцу, заслонив родителя своим тщедушным тельцем. Платок при этом сбился, и по худеньким плечам рассыпались длинные, льняные волосы.

– Дяденька, не убивай моего батюшку, коль не можешь жить без душегубства, меня убей, – заикаясь от страха, еле слышно прошептала девица, верней, не девица, а совсем еще девчонка. Глядя в ее зеленые, расширенные ужасом глаза, Иван подумал: «А ведь она на мою маму похожа», – и невольно опустил пистолет.

– Ишь, что удумала, дуреха, а ну-ка брысь отсель. Я пока еще сам в силах за себя и за тебя постоять, – прикрикнул на дочку кузнец, пряча в свою очередь ее себе за спину. При этом голос родителя, несмотря на все его старания, звучал не строго, скорее, ласково.

– Стало быть, вы казаки, а не просто разбойники, – обратился он теперь уже к Княжичу.

Как и всех станичников, Ивана не раз ругали вором, но обычно это делали купцы, дворяне, да всякий прочий служивый люд. Ваньке стало жутко интересно, что же думает о них, вольных воинах, простой народ, а потому он вопросил:

– А что, по твоему разумению, между казаками и разбойниками разница какая-то есть?

– Конечно, есть, – уверенно ответил кузнец. – Разбойники последний кусок хлеба отберут, а вы, – он кивнул вначале на Княжичевы руки, унизанные перстнями, затем на убогое убранство своего жилища, – вряд ли на мои сокровища позаритесь. Вам ведь караваны с золотом да соболями подавай, – и деловито добавил: – Ладно, хватит нас с дочкой пугать, мы уж до того запуганы, что не боимся ничего. Говори, зачем пожаловал?

– Вот это уже совсем другой разговор, – довольно усмехнулся Ванька. Заткнув за пояс пистолет, есаул уселся на большую сосновую колоду, по всему видать, служившую отцу с дочерью столом и стулом одновременно.

– Садись, в ногах-то правды нет, тем более ведь ты хозяин в этом доме, – пригласил он кузнеца. Тот опасливо взглянул на Бешененка, который уже оправился от его взбучки и присел рядом с Княжичем. – Тебя как звать?

– Петром Прокопьевичем.

– А меня Иваном Андреевичем, – по-мужицки представился Иван, снова вспомнив Сашку Ярославца. – Да не косись ты на меня, как монах на черта, дай срок, еще друзьями станем. Мы вот зачем пришли. Надо, Петр Прокопьевич, человеку хорошему помочь. У него опричники царевы дом дотла спалили, так что заново жилище отстроить требуется. Только речь идет не об обычной избе, с этим мы бы и сами как-нибудь управились, а о боярском тереме.

– Это ты о ком говоришь? – опять насторожился кузнец.

– Да о князе вашем, о Новосильцеве.

– Путаешь что-то ты, казак, князя нашего давно сказнили.

– Я, Петр, никогда и ничего не путаю. Про то, что князь Роман казнен, знаю не хуже твоего, но нынче брат его, Дмитрий, объявился, за него и прошу.

– Дмитрий Михайлович вернулся, – радостно воскликнул бывший Новосильцевский холоп. Похоже, при князьях ему жилось гораздо лучше. – Что ж ты сразу-то об этом не сказал?

– С таким, как ты, поговоришь. Казака мне вон без всяких слов чуть не искалечил, благо, он у нас привычный к битью, – засмеялся Ванька и, повернувшись к Бешененку, спросил: – Ты как, живой?

– А что мне сделается, – бодро ответил Максимка. Силу он ценил и уважал гораздо больше всяких там причуд, вроде совести да чести, а потому силач-кузнец, смахнувший его с ног, словно муху, пробудил в душе у парня не столько злость, сколько восхищение.

– Как вижу, ты согласен, – заключил Иван. Сунув руку в карман, Княжич выложил на наковальню с десяток серебряных монет.

– Это задаток, дело сделаешь – получишь втрое больше. Да, и вот еще, если есть в деревне другие мастера, зови и их. Этим с ними расплатишься, – Ванька высыпал Петру на прожженный передник другую горсть монет.

Присказка о том, что денег много не бывает, не совсем верна. Только вот это самое много у каждого свое. По растерянному взгляду кузнеца Иван понял, что лежащие на наковальне монеты для него несметное богатство.

Не прикасаясь к деньгам, Петр смущенно вымолвил:

– Ни к чему все это, мы для князя и так постараемся.

– Дают – бери, – строго, словно отдавая воинский приказ, распорядился Княжич. – Я знаю, что делаю. За просто так вы до весны стараться будете, а мне надо, чтобы к холодам терем был построен. Потому как болен князь, от ран хворает, да и не один он прибыл, молодая женакрасавица при нем, – и уже по-дружески спросил: – А самто ты женат?

– Был женат, да померла мамка наша год назад.

– От чего? – поинтересовался Бешененок.

– Все мы, парень, тут от одной болезни дохнем – с голодухи.

– Вроде не похож ты на лентяя, который свою бабу не может прокормить, – удивился Максим.

– Не в лени дело. Как опричники князя увезли, стали мы ничейными. Вот и грабят нас теперь, кто ни попадя. Я ж не ради красного словца о разбойниках упомянул, – пояснил кузнец.

– Может, вам к князю Дмитрию в вотчину переселиться, ему слуги верные нужны, – предложил есаул.

– Вотчину еще отстроить надобно, а там – видно будет, – ответил Петр. – Ты лучше мне скажи, когда работу будем начинать?

– Начинать еще летом надо было, – усмехнулся Иван. – Тогда нечего рассиживать, я пошел народ сзывать, а вы моей девчонке собраться помогите, она знает, что надобно для кузни.

Петр поднялся, но прежде чем уйти, недоверчиво спросил:

– А вы дочку не обидите мою?

– Ежели кто дитя твое хоть пальцем тронет – убью, – клятвенно заверил Княжич.

– Не серчай, казак, тебе я верю, а как другие? Разное мне доводилось про станичников слыхать.

– Ты что, мужик, не понял, с кем имеешь дело? – окрысился на кузнеца Бешененок. – Атаман же тебе слово дал, а он у нас на справедливости да всякой прочей ей подобной блажи чуток помешанный. Оттого и батьку моего зарубил.

– Как так зарубил? – Петр аж разинул рот от изумления.

– А вот это не твоя забота, это наши, казачьи, дела, – злобно выкрикнул Максимка и тут же как ни в чем не бывало спросил: – Сани-то хоть есть в деревне вашей, не на своем же нам горбу твое железо тащить?

В полдень в разоренной вотчине началась работа. Казаки с пришлыми холопами отправились валить лес. Княжич же с Петром и тремя его помощниками, одним из которых была дочь, принялись ставить кузню. Тут-то есаул и проявил свою неприспособленность к тяжелому, мужицкому труду. Попытался копать ямки под столбы, но сразу стер до пузырей ладони, а когда начал стругать бревна топором, то ухитрился заодно со стружкой стесать с пальцев кожи лоскуток.

– До чего ж ты невезучий, Ванечка. Даже без войны находишь себе раны, – услыхал он за своей спиной певучий голос княгини Новосильцевой.

Битый час смотрела Елена на любимого в окошко, не решаясь выйти, и теперь, воспользовавшись случаем, поспешила к нему на помощь.

– Давай-ка полечу, – припав горячими губами к Ванькиной руке, она остановила кровь, затем нежным, как у малого ребенка, язычком прилизала содранную кожу и, достав из рукава платок, перевязала рану. – Ну, вот и все, до свадьбы заживет.

Княжич было попытался обнять ее, но, услышав молящий шепот:

– Не надо, миленький, люди же кругом, – послушно опустил пораненную руку, успев при этом все-таки погладить роскошный зад княгини. – Чья это девочка, твоя? – обратилась Еленка к кузнецу. Тот слегка опешил при виде одетой в воинский наряд красавицы, но вспомнив, что казак упоминал про князеву жену, довольно быстро обрел дар речи.

– Верно угадали, ваша милость, это дочь моя.

– Да какая я тебе милость, – досадливо махнув рукой, усмехнулась прекрасная литвинка. – Зови попросту – пани Елена, меня на хуторе отцовском все так звали.

– А тебя как звать, – спросила она девочку.

– Арина, – бойко ответила та, и степенно добавила: – По батюшке Петровна.

– Арина – это значит по-нашему Ирина. Мою бабушку, отцову мать, так звали, – грустно промолвила Еленка. Окинув взглядом убогую Аришкину одежду, княгиня ласково сказала: – Приходи, Арина, в гости, а то тоскливо мне одной средь мужиков.

– Сегодня некогда, работы много, завтра, может быть, зайду, – пообещала кузнецова дочь, с опаской глядя на разодетую в соболя, да еще и опоясанную саблей женщину.

Когда Елена ушла, – Княжич начал успокаивать девчушку.

– Ты ее не бойся, она добрая.

– Добрая, а зачем тогда саблю на пояс нацепила? – засомневалась Аришка.

– У нас тут все с оружием, коли хочешь, и тебе достану, – с усмешкой предложил Иван.

– Нет, сабли мне не надобно.

– А чего ж ты хочешь?

– Я есть хочу.

Ваньке стало жутко совестно.

– Какая же я все-таки скотина безалаберная. Ребенка малого работать заставил, а покормить забыл.

Впрочем, дело было не только в забывчивости. Ни Никита, ни Игнат с Лунем еще не вернулись, у самого же есаула был лишь кусок хлеба в кармане. Москву хоперцы покидали впопыхах, некогда было об утробе заботиться. Краснея от стыда, Ванька подал хлеб Аришке, неуверенно пообещав:

– На, перекуси пока. Наши к вечеру съестного привезут, – а сам подумал: «Привезут иль нет, еще большой вопрос, как бы всем до завтра голодать не пришлось».

Словно угадав его мысли, девчушка отделила корочку от мякиша и заявила:

– Корочку я съем, а на мякиш рыбу ловить пойдем. И ваших казаков, и наших мужиков кормить-то чем-то надо.

– Какая рыба, лед на озере, да и сети у нас нет, – попытался возразить Иван.

– На крючья, через прорубь рыбалить будем. Крючки у меня есть, сама ковала. Ты пока иди, волос из конских хвостов нащипли, а я тем временем у батюшки отпрошусь.

Шагая к коновязи, возле которой злобно фыркали голодные, как и их хозяева, кони, Княжич услыхал:

– Тятенька, можно мы с Иваном Андреевичем на озеро пойдем, карасей на уху наловим.

– Ступайте, все одно от вас обоих толку, как от козла молока. Под лед смотрите, не провалитесь.

Ловить рыбу на крючок, да еще зимой, раньше Княжичу не доводилось. То ли дело летом на Дону – закинул невод и вынул разом мешок осетров да стерлядей. Хочешь – сразу ешь, не хочешь – можешь впрок сушить-солить, а таскать по одной рыбке – это не для широкой казачьей души.

Когда Аришка привела его к озеру, Иван, почувствовав свою беспомощность второй раз за этот день, растерянно взглянул на девочку, как бы спрашивая, ну а дальше что? Та в ответ лишь сокрушенно покачала головой и неожиданно сказала то, что не раз он слышал от Кольцо и сам говаривал станичникам в самый грозный миг жестокого боя:

– Делай, как я.

Вынув из мешка топор, дочь кузнеца ловко вырубила маленькую прорубь, затем достала из кармана кованый крючок, привязала его к конскому волосу, наколола на зазубренное жало хлебный колобок да закинула свою нехитрую снасть в зеленоватую воду. Вскоре маленькая, синяя от холода ручонка девочки взметнулась, и по льду запрыгал золотистый, в три Ванькиных ладони карась. Убедившись, что Аришкина затея не напрасна, есаул тоже принялся за дело. Часа через два возле каждого из них уже лежало по изрядной куче рыбы. Княжич до того приноровился, что его улов ничуть не уступал улову Арины по батюшке Петровны.

– Ну вот и все, – неожиданно сказала юная Иванова наставница.

– Давай еще половим, – заартачился было есаул.

– Говорят тебе все, значит, все, – строго, словно мать балованного сына, осадила его девчушка и печально добавила: – Хлебушек у нас с тобой закончился.

Впрочем, горевать особо было не о чем. Улов удался на славу и едва уместился в мешок. Когда Княжич взвалил его на плечи, Аришка, одарив казака совсем не детским, оценивающим взглядом, сказала:

– Зря жена тебя считает невезучим. Неумеха косорукий – это верно, но удачи тебе не занимать. В первый раз пошел, и целый мешок рыбы наловил. Такое редко случается. Наши мужики увидят – от зависти лопнут.

– Какая такая жена? – шаловливо усмехнулся Ванька. – С утра я вроде неженатый был.

– А пани Елена? Иль она твоя сестра? – с радостной надеждой в голосе спросила девочка.

– С Еленой мы друзья. Было время, любили друг друга, но теперь она жена князя вашего. И вообще, тебе еще рано к делам подобным интерес проявлять, – помрачнев, ответил Княжич и спросил: – Кстати, сколько тебе лет?

– Пятнадцать, прошлым летом исполнилось.

– Пятнадцать? – удивился Ванька. – А я думал, ты совсем еще дитя.

– На мякине да коре не раздобреешь, как твоя княгиня, – не на шутку обиделась Аришка. – Пошли, чего уставился, нас люди ждут.

– Девке злиться не к лицу, женихов распугаешь. Растика лучше поскорей, вот вернусь сюда года через два, и к тебе посватаюсь, – шутливо пообещал есаул.

Аришка вздрогнула, стыдливо отвернувшись, она сурово заявила:

– Кому ты нужен. Работать вовсе не умеешь, да к тому ж охальник несусветный. Баб чужих при людях за задницу хватаешь.

– Эх, милая, не дай тебе господь на мое умение когда-нибудь взглянуть, – вздохнул Иван и направился к вотчине.

Посмотреть на кровавую Ванькину работу Аришке довелось уже на следующий день. С вечера ничто не предвещало каких-либо несчастий. Поужинав ухой да выпив на дорогу, хлеб-то у казаков кончился, но винишко еще не перевелось, мужики ушли к себе в деревню.

– Завтра с самого рассвета начнем, а то дни теперь короткие, – сказал кузнец при расставании.

Проснулся Княжич довольно поздно, когда уже почти рассвело. Выйдя из развалин терема, он умылся снегом и спросил стоявшего на страже Бешененка:

– Мужики еще не пришли?

– Да нет.

– Странно, обещали спозаранку прибыть, не случилось ли чего? – уже почуяв недоброе, озабоченно промолвил Иван. – Поеду, встречу их.

– Может, мне с тобой? – предложил Максимка.

– Не надо, один управлюсь. Ты давай-ка поднимай братов, я скоро вернусь.

Подъехав к озеру, есаул было свернул на проторенную вчера вдоль берега тропинку, как вдруг услышал Аришкин крик:

– Иван Андреевич!

Девочка бежала прямиком по едва намерзшему льду, избрав самый короткий, но самый опасный путь. «Так и есть, какая-то беда приключилась», – подумал Ванька, рванув ей навстречу. Тонкий лед надсадно заскрипел под конскими копытами и не проломился лишь благодаря необычайной резвости Лебедя. Подхватив Аришку на всем скаку, как когда-то Еленку в дубраве, есаул не выехал, а вылетел на противоположный берег, и только после этого спросил:

– Что у вас стряслось?

– Разбойники нагрянули, отца и дядю Фрола хотят убить, – дрожа всем телом, пояснила девочка. При этом в ее зеленых, как у Ванькиной мамы, очах был не испуг, а ненависть. Усадив Аришку поудобнее, Ванька поскакал к деревне.

– Ты что, сдурел? Их там более десятка, – предупредила кузнецова дочь.

По-хорошему, конечно, надо было бы вернуться да прихватить с собой того же Бешененка с парой-тройкой казачков. Но кому, как не Ваньке-есаулу было знать, что в бою не то чтобы минута, а единый миг может стоить целой жизни.

Отчаянно взмахнув рукой, Иван презрительно изрек:

– Всего то, – и продолжил путь.

При въезде в поселение они сначала услышали бабий вой, затем увидели лежащего в луже крови мужика. В руках убитого был зажат топор.

– Это дядя Фрол, они с отцом меня за вами послали, а сами стали деревню оборонять.

– Где же остальные?

– Остальные, как обычно, в лесу попрятались, чтоб свою шкуру спасти. На баб с детишками им наплевать, – ответила Аришка и тут же тревожно вопросила: – Не опоздали мы, Иван Андреевич, может, батюшки тоже в живых уж нет?

Княжич с удивлением взглянул на свою сподвижницу. Для девчонки она держалась шибко смело – ни нытья тебе, ни слез.

– Кабы был убит, так здесь же, на снегу б лежал, – глядя на ведущий к кузнице кровавый след, ответил он.

Подоспели есаул с Аришкой вовремя. Столпившись возле убогого жилища Петра, разбойники пытались выломать дверь. В том, что перед ним не воины, а отребье, Княжич убедился, едва взглянув на их никчемные старания. Вместо того чтоб взять бревно да протаранить, они пытались вырубить ее топорами.

Было душегубов ровно дюжина – двое конных, видать, предводители, и десяток пеших.

На одного, конечно, многовато будет, ну да ничего, управлюсь, решил бесстрашный Ванька, рассмотрев оружие своих врагов, большинство которых было вооружено топорами да саблями, лишь у одного из конных поперек седла лежала длинная пищаль. Судя по оборванным красным кафтанам, это были беглые стрельцы, что вызвало у есаула праведный гнев.

– Трусливые ублюдки, вместо того, чтобы со шляхтой воевать, они своих же, православных, грабят.

Тем временем один из предводителей, стараясь перекричать разбушевавшихся собратьев, заорал:

– А ну разойдись!

Подъехав к самой двери, он принялся увещевать Петра:

– Зря артачишься, выходи-ка лучше подобрупоздорову, а не то мы вас живьем спалим. Не боись, ничего с твоей девкой не сделается. Ее господь на то и создал, чтоб мужиков услаждать. Малость с ней поозорничаем да обратно отдадим.

– Погоди чуток, сейчас казаки приедут, так сразу же про озорство забудешь, – прозвучал ему в ответ голос кузнеца.

– Совсем, видать, от страха рехнулся. Какими-то казаками пужает, откуда им тут взяться-то, казакам, – глумливо засмеялся душегуб.

– Да вот он я, и девка со мной. Возьми ее, если сможешь, – задорно крикнул Ванька, прыгая с седла. Обернувшись к Аришке, Княжич тихо, чтобы было слышно только ей, приказал: – Коли меня убьют, сразу к нашим скачи, но не по льду, а вдоль берега. Лебедя на своих клячах им не догнать.

Разбойники все разом оглянулись. Сперва они малость стушевались, однако увидав одного-единственного молодого парня, радостно загоготали. Его конь, богатая одежда и усыпанный самоцветами кинжал большинству из них пришлись гораздо больше по душе, чем тщедушная девчонка. Обладатель пищали начал запаливать фитиль, но вожак остановил его:

– Не смей, одежу спортишь.

Хищно ухмыляясь своей широкой харей, про какие говорят – с похмелья не обдрищешь, он двинулся навстречу Княжичу.

– Ты откуда взялся такой смелый?

В ответ ему раздался выстрел, и харя душегуба стала еще шире от вошедшей промеж глаз пули. Вторым выстрелом Иван свалил пищальника – так оно вернее. Затем принялся неторопливо засовывать за пояс пистолеты, надеясь, что разбойники, лишившись предводителей, простонапросто разбегутся.

Поначалу те так и хотели поступить, но, к несчастью, средь них нашелся дурень, в котором жадность одолела страх.

– Не робей, ребята. Стрелять-то ему больше не из чего, – воскликнул алчный нетопырь, и стая трусливых бродячих псов двинулась на одинокого волка.

Есаул пожал плечами, мол, не хотите, как хотите, принимая разбойничков на булат да кинжал. Четыре взмаха его унизанных перстнями рук уложили четверых врагов на снег. Двое оказались вовсе без голов, а двое со вспоротыми животами. Ошалев от вида обезглавленных тел и расползающихся по кровавым лужам, словно змеи, кишок, душегубы отпрянули обратно к кузне. Ну а это они сделали совсем напрасно. Дверь распахнулась, и бедолаги оказались меж казачьими клинками и кузнецким молотом. Через несколько минут все было кончено.

Княжич тщательно очистил снегом клинки, протер их насухо о полу кунтуша, после чего отправил саблю в ножны, а кинжал за голенище сапога.

– Ну что, пришлась тебе по нраву казачья работа? – спросил он бледного, как смерть, кузнеца. Ответить тот не смог. Выронив молот, Петр схватился за горло и принялся блевать. Потом, шатаясь, словно пьяный, удалился в свою кузницу. Усевшись на колоду, новоявленный убийца кое-как обрел дар речи.

– Может, зря мы с ними так, люди все ж таки, грех людей убивать, – обратился он к вошедшему вслед за ним Ивану.

– Конечно, грех, – охотно согласился есаул. Присев рядом с кузнецом, он начал перезаряжать пистолеты. Покончив возиться с оружием, Ванька неожиданно признался:

– Я, Прокопьевич, после войны в священники хотел податься, да передумал.

– Почему, грехи не отпустили?

– При чем тут грехи. Наставник мой, отец Герасим, смолоду еще похлеще меня был, а к старости остепенился. Да разве он один такой? В любом монастыре среди монахов воина отыщешь.

– Тогда в чем дело?

– Грань не смог я отыскать.

– Какую такую грань, – растерянно взглянул на есаула кузнец. «Уж не повредился ли казак умом, а что – не мудрено от такой веселой жизни», – подумал он.

– Ту, которая добро от зла отделяет, – пояснил Иван. – Убивать – это плохо, про то в Писании Священном так и сказано. Только прятаться в кусты да подглядывать, как твоих соседей режут и дочерей их насилуют, как мне кажется, еще хуже.

Петр Прокопьевич побледнел пуще прежнего, представив, что бы было с дочерью, не приди на помощь Княжич.

– То-то же, – угадав его мысли, печально улыбнулся есаул и тут же ободряюще добавил: – Сильно не казнись, по тем двоим, которых я застрелил, давно черти плачут, а остальные сами виноваты, у них была возможность смерти избежать.

– Так-то оно так, а все одно душа не на месте, – посетовал кузнец.

– Ну, душа у нас, у православных, всегда от чего-то да страдает. У меня, к примеру, от любви, да от того, что сволочей на белом свете много развелось. Про Аришку-то наверняка кто-то из соседей им сказал. Нынче же дознаюсь, кто, и на осине удавлю Иуду.

– Не надо, бог им судья, – попросил кузнец.

– Как знаешь, – неохотно согласился Ванька.

– Спасибо тебе, казак. До скончания дней своих молиться буду, чтоб бог простил грехи твои праведные, – заверил Петр.

– Из спасибо шубу не сошьешь, иди, сзывай своих паскудников, да пойдем жилище князю строить, – распорядился Иван.

Выйдя из кузницы, Княжич первым делом взглянул не на порубленных им разбойничков, а на Арину по батюшке Петровну. Девочка стояла возле Лебедя, держась за стремя, чтобы не упасть, и смотрела на следы произошедшего побоища. Кое-кто из душегубов еще бился в предсмертных судорогах – добивать израненных у Ваньки не было в привычке. Впрочем, на сей раз ни у кого из жертв Ивановых клинков надежды выжить вовсе не имелось.

– Ну вот и все, а ты сомневалась, – обратился он к девочке, пытаясь приобнять ее обагренною кровью рукой. Та отшатнулась, одарив спасителя взглядом, в котором не было ни благодарного восторга, ни осуждения. В больших, почти как у Еленки, но зеленых, как у мамы Натальи, очах кузнецовой дочери застыл тихий ужас. Княжич тяжело вздохнул, взял ее на руки и усадил в седло. Услышав за спиной восторженные возгласы уже собравшихся у кузни мужиков, он обернулся.

– Вот что, сволочи, дознаваться, кто о ней разбойникам сказал, я не буду. Петр меня об этом попросил, до земли ему за это поклонитесь, но знайте, если что-нибудь подобное еще случится – всех, как этих, порешу, – кивнув на мертвые тела незадачливых душегубов, пообещал есаул. Мужики покорно встали на колени, теперь они увидели в Иване не давешнего простачка, который за привычную работу отвалил им бешеные деньги, а сошедшего с небес бога войны.

За всю дорогу Аришка не проронила ни слова, как ни пытались Ванька с отцом разговорить ее. Когда прибыли в вотчину, девчушка молча спрыгнула с Лебедя и, уткнув лицо в его серебряную гриву, заплакала, гладя своей маленькой ладошкой бархатную морду жеребца.

Петр попытался увести ее с собой, но Княжич отсоветовал:

– Не надо, сейчас ей с животиной быть куда приятнее, нежели с нами. Как говорится, чем больше узнаешь людей, тем больше начинаешь коней любить.

Малость поразмыслив, он предложил кузнецу:

– Может быть, к княгине твою Арину определить?

Увидав, что Петр колеблется и не очень-то желает расставаться с дочерью, Княжич принялся увещевать его:

– А что, не всю же жизнь ей за тобой железки таскать. Ладно б парень был, тогда еще куда ни шло, а то ведь девка. Хочешь, чтоб надорвалась да померла раньше времени.

Не дожидаясь отцовского согласия, Иван отправился к Елене.

– Не помешал? – смущенно спросил он, входя в убогий закуток, где обрела свое временное пристанище чета Новосильцевых.

Еленка сидела на постели, закутанная в мужнину шубу, и читала книгу в дорогом, но изрядно обгорелом сафьяновом окладе. На пепелище, видать, нашла, догадался Ванька. Дмитрий Михайлович лежал в углу на застланной овечьей шкурой охапке сена. Ему опять, похоже, нездоровилось. Тем не менее князь искренне обрадовался гостю.

– Проходи, Иван, кому-кому, а уж тебе мы с Еленой завсегда рады.

– Да я, вообще-то, к ней и пришел, тут вот какое дело, – присев на колченогий, такой же, как книга, обгорелый стул, есаул поведал о событиях в деревне.

– Ты б поговорила с Ариною, а то боюсь, как бы от всего пережитого она душой не захворала, дите ж совсем еще, – попросил он Елену, закончив свой рассказ.

Не сказав в ответ ни слова, прекрасная литвинка встрепенулась, словно птица, да упорхнула из светелки, размахивая вместо крыльев полами боярской шубы. Выйдя следом, Иван увидел, как она взяла девчушку под руку и повела за собой. Та не противилась, но зарыдала еще сильней, уткнувшись вместо Лебедевой гривы в пышную Еленкину грудь.

Ближе к вечеру Княжич снова встретил Новосильцева. Дмитрию Михайловичу полегчало, и он с Петром да двумя его помощниками обходил подворье, советуясь, где поставить баню, где конюшню и все такое прочее.

– Ну как они, – спросил Иван, кивая на окно светелки.

– Да как испокон веков у девок заведено – для начала вместе поплакали, потом принялись Арине платье шить, а сейчас Елена книгу ей читает. То ли Ветхий, то ли Новый Завет, я не шибко в этом разбираюсь.

Подождав, пока князь Дмитрий с мужиками уйдут подальше, Ванька крадучись приблизился к окошку, прислушался. Сквозь занавеску хорошо были слышны девичьи голоса, речь, однако, шла не о Священном Писании.

– Пани Елена, а ты как с Иваном Андреевичем встретилась?

– Да почти что, как и ты. Меня татары захватили, а он напал на них да перебил.

Невдалеке послышались шаги, и есаул отпрянул от окна. Не дай бог, станичники увидят – со смеху помрут. Скажут, дожил Княжич, за бывшей полюбовницей своей теперь в щелку подглядывает, стыдливо подумал он. В тот же миг из-за угла полуразрушенного терема вышел Бешененок.

– Вот ты где, а я ищу, с ног сбился. Лысый возвернулся, всего понакупил: вина, хлеба, рыбы разной, даже яблок для княгини приволок. Теперь живем, – с радостью поведал Максимка, но тут же помрачнел и вопросил: – Почто давеча меня с собой не взял, аль не доверяешь?

– Нету у меня причин тебе не доверять, просто очень неожиданно все получилось. Откуда я мог знать, что на деревню беглые стрельцы нападут.

– Кабы не знал, так не поехал бы, – возразил Бешененок. – Сказать по правде, я поначалу даже не поверил, что ты один с целой дюжиной управился, – восторженно добавил он.

– Ну, не с дюжиной, с десятком. Двоих кузнец своим молотом прибил, – заскромничал Княжич.

– Иван, а мой батька был способен на такое?

– Пожалуй, да, пока от чванства да жадности не скурвился, – хотел ответить Ванька, но вместо этого сказал: – Твой отец меня не хуже был боец, а одолеть его мне помогла справедливость, та самая, которую ты блажью почитаешь.

– Мудрено говоришь, словно проповедь читаешь, только мне сей проповеди не понять, потому как не боярских я кровей и грамоте у попа не обучался, – огрызнулся Максим.

– Будь спокоен, рано или поздно, но поймешь. Не захочешь сам, так жизнь заставит, – заверил есаул.

Тем временем в светелке меж Еленкой и Аришкой тоже шла беседа, понятно дело, о своем, о девичьем, но закончилась она точно так же.

– Пани Елена, а вам сколько лет?

– Восемнадцать, весною девятнадцать будет.

– Так вы меня совсем немного старше.

– Ты, Ирина, жизнь мою летами не меряй. Мне за последний год столько пережить довелось, что порой старухой себя чувствую, – горько усмехнулась красавица княгиня.

– Пани Елена, а дите у тебя есть, – полюбопытствовала девочка.

– Пока нет, но скоро будет.

– Мальчик или девочка?

– Конечно, сын, – уверенно ответила Еленка. Дочь никак не вписывалась в ее мстительные замыслы.

– А разрешишь мне маленького князя нянчить?

– Конечно, разрешу, только не князя, а Княжича.

Несмотря на свою молодость, Аришка сразу поняла, в чем разница.

– Так он что, охальник эдакий, сотворил тебе дите да в кусты, а ты, чтоб грех покрыть, со старым князем обвенчалась? А ежели муж узнает, как тогда? – невольно перейдя на «ты», возмущенно воскликнула она.

– Не смей так говорить, – строго приказала Елена. – Иван тут ни при чем, это я его не дождалась, замуж вышла. Таких, как он, жены верные годами ждут и одним лишь ожиданием счастливы, а я… – прекрасная литвинка умолкла, отвернувшись к окну. По раскрасневшимся щекам ее покатились слезы.

– Не плачь, расскажи мне лучше про него, – припав к Еленкину плечу, попросила Аришка.

Любить – это значит думать о любимом каждую минуту, каждый миг. Так от чего б ни поделиться своими мыслями, особенно когда об этом просит детская невинная душа. Обняв дрожащую от холода девочку, очага в светелке не было, княгиня тихо, но проникновенно вымолвила:

– Я, Ирина, с прежним мужем в Варшаве жила, город есть такой, столица Речи Посполитой, Польши по-вашему. Кого я только там ни видела – и князей, и рыцарей прославленных, но такого красавца-храбреца, как Ванькаесаул, даже в королевском дворце встречать не доводилось. А какой он ласковый и добрый, ты бы только знала.

– Красив и смел – согласна, но на доброту его я нынче утром насмотрелась. Ивану Андреевичу душу загубить, что воды напиться, – простодушно возразила кузнецова дочь.

– Ну и что? А как иначе-то, коли он с младенчества воюет, – и Еленка рассказала Аришке про Иванову мать, про его дружбу с разбойным атаманом и даже о сражении с гусарами. – Тоже мне, нашла, чем упрекать. А ты подумала, что с тобою и мною было бы, не пошли господь нам Княжича с его умением злыдней убивать? – заключила отважная воительница.

Вспомнив, о чем кричал разбойник возле кузницы, девчушка еще крепче прижалась к Еленке.

– А с мужем как? – кивнув на князево лежбище, спросила она.

– Да никак, Дмитрий Михайлович все знает, это Ванечке про мою тягость неведомо, я ему сказать боюсь, тут такое начнется. Сам Иван князя Дмитрия не тронет, а вот за друзей его, особенно Максима Бешеного, не поручусь.

– И что ты будешь делать?

– Пока ничего. Вот рожу, тогда и видно будет. Может, я, как моя мама, в родах помру, – грустно усмехнулась Еленка и неожиданно добавила: – Глядишь, и впрямь тебе придется нянчить маленького Княжича. Или передумала уже?

– Да что ты, бог с тобой, – не на шутку всполошилась Аришка. – Даже думать про такое не моги, а то беду накличешь.

– Нет, Ирина, похоже, отвернулся от меня господь, а потому ко всему готовой надо быть. Ты мне так и не ответила, согласна ль, если что со мной случится, сына моего растить?

– Я для вас, пани Елена, все сделаю, – заверила девочка, однако, сокрушенно покачав головой, не удержалась и спросила: – Все одно я не пойму, как так можно – одного любить, дитя от него ждать, а замуж выйти за другого.

– Маленькая ты еще, вот поживешь с мое хотя бы, многое поймешь, – ответила княгиня Новосильцева.

Не боги горшки обжигают, и лес рубить намного легче, чем врагов, поэтому опасения Игната оказались не то, чтобы напрасны, но изрядно преувеличены.

Меньше чем за месяц с господней да мужичьей помощью хоперцы возвели на руинах княжеской вотчины новую и, как обещал их молодой предводитель, нисколь ни хуже, даже лучше прежней. Просторный, больший супротив былого терем был отстроен в два яруса – нижний для прислуги, верхний для господ. Прямиком от княжеских покоев крытые лестничные переходы вели к конюшне, бане и сторожке привратника, чтоб болезненный Дмитрий Михайлович мог пройти туда, не выходя на мороз. Венчала крышу терема сторожевая башня с окнами на все четыре стороны, позволявшая вести дозор и, в случае осады, палить на выбор по нападающим. Все подворье казаки обнесли частоколом, от чего усадьба окончательно обрела вид воинского укрепления. Впрочем, на что, как ни на крепость, могло похожим быть жилище, созданное стараньем вольных воинов, на время вспомнивших свое мужичье прошлое.

Для коренных казаков – Княжича с Лихарем да Разгуляя с Бешененком, сроду не державших в руках плотницкий топор, тоже отыскалось достойное занятие. Они стали помогать Еленке обустраивать наконец-то обретенный беглянкой дом. По два раза на неделю Митяй с Назаром ездили в Москву, скупать всякую всячину – от кухонной утвари до ковров и перин, а Иван с Максимкой охотой на зверье добывали пропитание работникам, иль мотались по ближайшим деревням в поисках овса и сена для казачьих коней.

Однако вскоре есаулу тоже довелось еще раз побывать в первопрестольной. Бабы, они бабы и есть, хоть княгини, хоть мужички – без разницы. Всех их хлебом не корми, но дай по лавкам побегать, на товары поглазеть. Как только сумасбродная литвинка вознамерилась сама отправиться в Москву, рассудительный Назар позвал на помощь Княжича.

– Иван, твоя красавица нынче с нами ехать собралась. Я уж как ни отговаривал, а она уперлась на своем. Говорит, монеты у ней кончились, надо жемчуга с каменьями на деньги обменять. А ни я, ни Разгуляй толком цену им даже не представляем, да и ее менялы хитроблудые наверняка вокруг пальца обведут. Может, съездишь с нами, ты ж с Кольцо дружил, знаешь в самоцветах толк.

Иван сразу же припомнил, как побратим когда-то выбирал себе перстень у пана Иосифа.

– Это верно – с кем поведешься, от того и наберешься, обучил меня атаман рубин от яхонта отличать. Придется вам помочь, – ответил он, а про себя подумал: «Непременно надобно мне ехать. Еленка, при ее везучести, обязательно в какую-нибудь передрягу попадет. Ее не то что в Москву, за частокол одну нельзя отпускать».

– Вот и хорошо, – обрадовался Лихарь. – Ты ей сам скажи, что с нами едешь, – попросил он, указав на уже сидящую на своем Татарине княгиню.

За прошедший месяц Княжич виделся с Еленкой только на людях, а разговаривал путем всего лишь раз, когда просил за Аришку. Поэтому, глянув на любимую, с которой предстояло провести три ближайших дня – день туда, другой обратно, да и в самой Москве за час с делами не управишься, Иван почувствовал, как пересохло в горле, а к сердцу подступил тревожно-сладостный холодок.

Отправляясь в далеко не безопасную поездку, белокурая богиня благоразумно обрядилась простой бабенкой. На ней была шубейка из овчины, белый пуховый платок и такие же варежки. Как ни странно, но наряд простолюдинки сделал гордую шляхтянку еще более желанной и родной. Даже шуба не смогла укрыть ее точеный стан, а простенький платочек придал Еленкину лицу наивный, девичий вид.

– Здравствуй, Ванечка, – пропела раскрасавица, ловко спрыгнув с седла. Горячая волна желания накрыла Княжича и толкнула к ней. Есаул даже поднял руки, чтоб обнять любимую, но Еленка толкнула его в грудь похожей на заячью лапку варежкой и тихо прошептала:

– Потерпи еще маленечко.

– Вижу, ты уговорил своего строгого начальника с нами ехать, – обратилась она к Лихарю.

– Еле-еле уломал его, строптивца эдакого, – блудливо усмехнулся Назар. В это время из конюшни выехали три санные упряжки, которыми правили Лысый, Лунь и Бешененок, а за ними показался Разгуляй. Митька вел за собой на поводу не только своего коня, но и Лебедя.

– Чего ждем? Вроде все, кому надо, собрались, – подмигнул лихой хорунжий Еленке.

Тут-то Княжич наконец уразумел – обмен каменьев на монеты лишь уловка его друзей, которые решили дать ему возможность объясниться с возлюбленной вдалеке от ее законного мужа. «Интересно, сами додумались или Еленка попросила», – подумал он, выезжая из ворот имения, которые кузнец украсил причудливыми, похожими на снежинки, железными звездочками. Иван, наверное, очень удивился бы, узнав, что все это затеял Бешененок.

Накануне вечером Максимка, как всегда, с присущей ему наглой прямотой заявил хорунжему:

– Именье-то почти отстроено. Скоро будем до дому собираться, а атаман наш до сих пор у этого седого мерина, князя Дмитрия, бабу не увел. Надо бы помочь.

– Чем тут поможешь, – развел руками Разгуляй.

– А вот это уже не моего ума дело. Ты Ивана друг первейший, тебе и голову ломать над сей загадкой. У меня же нету больше сил смотреть, как он по своей ведьме синеглазой страдает.

Дальше все сложилось как-то само собой. Когда Елена попросила Митьку поменять драгоценности на деньги, тот стал отнекиваться.

– Уволь, княгиня, я цены их настоящей не знаю, обманут меня купцы.

– Тогда, наверно, мне надо ехать, – растерянно промолвила красавица, но тут же беспечно заключила: – Вот и хорошо, сама все выберу, заодно развеюсь, надоело в четырех стенах сидеть.

– Так-то оно так, да боюсь, пани Елена, что и тебя торгаши московские облапошат, шибко уж они народец сволочной, – возразил Разгуляй.

– И как же быть?

– Надо Княжича с собою взять, его делам торговым сам Кольцо учил.

– Захочет ли Ива? – усомнилась Еленка.

– Ну, его уговорить – это моя забота, – улыбнулся Митька, подумав про себя: «Куда он денется, когда узнает, что ты с нами в Москву собралась».

На этот раз княгиня с – Княжичем ехали рядом, чуть приотстав от остальных. День выдался морозный, ветреный. Не прошло и часу, а непривычная к русским холодам шляхтянка уже тряслась от холода и усердно терла варежкой покрасневший носик. Ванька выглядел немногим лучше. Ехать есаул никуда не собирался, а потому отправился в дорогу без шапки и в неизменном белом кунтуше, в котором, как говорится, и зимой не холодно, и летом не жарко.

Заметив их страдания, Никита снисходительно изрек:

– Вот что, голуби, бросайте-ка коней да лезьте ко мне в сани. А то закоченеете, невзирая на любовный пыл. Я там шкуру медвежью припас, ею и укроетесь.

После случая с Агафьей Никита мнил себя изрядным докой в делах сердечных.

Настаивать на приглашении ему не пришлось. Прямо на ходу Иван с Еленкой запрыгнули в сани и зарылись в сено. Лысый заботливо укрыл влюбленных огромной медвежьей шкурой, после чего великодушно отодвинулся на самый передок. Наконец-то белокурая богиня и отважный есаул смогли обняться, не таясь. Их нежные уста слились в горячем поцелуе, и ослепленный чарующим блеском синих глаз Елены Ванька не заметил крохотных веснушек над ее губами, а зря. Такие по зиме бывают лишь у тех бабенок, которые намереваются стать мамой.

Ошалев от близости желанной женщины, – Княжич, расстегнув на ней шубейку, сунул руку под подол.

– Не надо, миленький, холодно уж очень, – взмолилась несчастная красавица. Прояви любовник настойчивость, ей, конечно бы, пришлось поведать о своем нелегком положении, но Иван покорно отступил.

– Обиделся? – спросила Еленка.

– Да нет, это ты прости меня, дурака. Совсем уж одичал, – виновато ответил Княжич, поправляя на ней одежды. Но отчаянная сумасбродка теперь уже сама рванула застежки на шубейке и прильнула к нему своим прекрасным телом.

– Потерпи еще чуток, вот увидишь – все будет хорошо, лучше прежнего.

– Да мне и так хорошо, – ласково ответил Княжич.

Иван слегка лукавил. Любовный пыл немного поугас, ему на смену пришла какая-то блаженная слабость, под стать той, что он уже однажды испытал у могилы матери. «Нет, Еленочка, так, как было, вряд ли будет. Но тогда зачем на белом свете жить, к чему стремиться, если лучшее осталось позади?» – отрешенно, почти без грусти подумал есаул.

Не найдя ответа на вопрос, над которым испокон веков ломают голову многие мудрецы, Ванька принялся укутывать Елену.

Для начала он взялся за платок и повязал его, как вяжут детям – концы под рукава, а узел на спине. Щеки раскрасавицы при этом округлились, и она сделалась еще более похожей на девочку. Затем принялся подпоясывать шубу, застежки на которой были пооборваны их общими стараниями.

– Ты меня еще в мешок засунь, – насмешливо посоветовала литвинка.

– Молчи, тут тебе не Речь Посполитая, у нас зимой не то, что люди, даже птицы замерзают на лету, – ответил Княжич, прижимая голову Елены к своей груди.

Малость отогревшись, княгиня сразу же заснула. Во сне лик ее обрел совсем дитячий вид.

«Извини, князь Дмитрий, но жену я у тебя уведу», – твердо решил Иван. Впервые в жизни он захотел иметь ребенка. Но, в отличие от отчаянной шляхтянки, не сына, а дочь, такую же красавицу, как Еленка. Представить матерью своих детей какую-то другую женщину он просто не мог.

В Москву казаки прибыли под утро.

– На посаде нам делать нечего, придется в Китайгород пробираться, только там достойного менялу можно отыскать, – предупредил Разгуляй.

– Ну так едем, – не сообразив, к чему тот клонит, ответил Княжич, направляя Лебедя по уже знакомой улице к земляному валу. Подъехав к башне, он увидел десятка два стрельцов, которые столпились у ворот. Уже рассвело, в столицу потянулись обозы с товарами, и верные царевы слуги вышли на свой промысел.

– Придется власть уважить, – смущенно вымолвил хорунжий, сунув руку в карман.

– Может, им не денег, а по морде дать, – предложил ему Иван.

– Дать по морде косопятым можно, даже нужно, наверное, только как бы после этого назад оглобли поворачивать не пришлось, – рассудительно ответил Митька.

Есаул уже собрался было смирить гордыню, но вмешался Бешененок:

– Давай-ка, атаман, на крепость испытаем эту самую власть.

Многообещающе помахивая плетками, Иван с – Максимкой двинулись на мздоимцев. Те боязливо расступились и беспрепятственно впустили хоперцев в Китай-город.

– Ну вот, а ты платить собрался, – упрекнул хорунжего казачонок.

– Погоди, здесь, в Москве, не все так просто, радоваться будешь, когда назад вернемся, – осадил его Разгуляй.

В том, что опасения Митяя не напрасны, Княжич убедился, когда заметил увязавшихся за ними стрелецкого сотника с тремя сподручными.

– А ты прав, глянь-ка, какой хвост лисий у нас вырос, – кивнул он на обряженных в красные кафтаны соглядатаев, толкая Митьку локтем в бок.

– Вам хоть говори, хоть нет. Надо было царских псов дразнить? Ну, Максимка-то еще дурак по малолетству, но ты какого черта лезешь на рожон? Были б мы одни – другое дело, нынче же княгиня с нами. А мзду они по-божески берут, всего копейку с воза, – посетовал хорунжий.

– Да разве в деньгах дело. Просто нет охоты дань платить всякой сволочи, еще вообразят, что мы их испугались, – пояснил Иван причину своей выходки. Как ни странно, но уподобиться глупому мальцу его заставило именно присутствие Елены. Выказать пусть даже самую малую слабину на глазах любимой было свыше Ванькиных сил.

– Всего лишь четверо, да я их в два счета порешу, – глядя на стрельцов, предложил Бешененок. Похоже, недавние подвиги есаула не давали парню покоя, ему явно не терпелось показать себя в драке.

– Иван, уйми его, а то я сам уйму, – взмолился Разгуляй. – Только этого нам недоставало – средь бела дня посреди Москвы побоище устроить.

– Да бросьте вы по пустякам собачиться, – сказал Иван и насмешливо добавил: – До чего ж ты кровожадный. Разве можно слуг царевых убивать? Давай-ка лучше их вином угостим. Митяй, ты как, не возражаешь со стрельцами погулять?

Сразу же сообразив, в чем заключается задумка друга, хорунжий плутовато ухмыльнулся, затем заносчиво изрек:

– А кому еще-то, не вам же, с двух кружек косеющим, столь опасное дело доверить можно.

Пожав друг другу руки и, как бы распрощавшись, казаки разъехались в разные стороны. Разгуляй и прочие двинулись к торговым рядам, а Иван с Еленкой направились в ближайший кабак.

Обитель Бахуса была пуста по утреннему времени. Давешние питухи уже успели проспаться да разойтись по домам, а новые пропойцы еще не появились. Однако целовальник был на месте – за обшарпанной стойкой, уставленной сулеями с сивухой и блюдами с засохшими вчерашними пирогами.

Глянув на его заплывшую жиром харю с маленькими, воровато бегающими глазками, Княжич тут же понял, что встретил изрядного пройдоху. Без лишних слов он положил пред ним Еленкино ожерелье, в котором, кроме обычной нитки жемчуга, имелось семь подвесок из жемчужин на редкость большой величины. Для начала Ванька скромно предложил:

– Купи, а коли цену дашь хорошую, так кой о чем еще поторговаться можем.

Окинув алчным взглядом драгоценность, целовальник, не сказав ни слова, стал отсчитывать деньги. За простые жемчуга он положил по копейке, а за подвески – по большой монете.

– Вот что, братец, ты посмотри мне на руки, потом в глаза взгляни, и уж после этого решай – надо шельмовать с таким, как я, или нет. Тут же и десятой доли нету того, что наше ожерелье стоит, – с угрозою промолвил есаул.

Последовав его совету, пройдоха было стушевался, но в это время хлопнула входная дверь, и лягушачий рот бесстыжего обманщика расплылся в хищной ухмылке.

– А я разве спорю? Здесь каждая жемчужина червонца золотого стоит. Только, прежде чем их заплатить, хотелось бы узнать, каким путем, мил человек, сии сокровища к тебе попали, – глумливо заявил целовальник, перемигнувшись со стрелецким сотником, вставшим у Ивана за спиной.

– Ну, об этом ни ты, ни он, – не оборачиваясь, есаул кивнул на соглядатая, – в этой жизни уже не узнаете, – и, сунув руку под кунтуш, щелкнул пистолетным курком. До стрельбы, правда, дело не дошло. Дверь опять со скрипом отворилась, впуская новых гостей.

– Я же говорил – не одни мы пить вино с утра до ночи горазды. Вон, царевы слуги тоже мимо рта не пронесут, – услыхал Иван задорный голос Лихаря.

– Эй, стрельцы, выпьем за здоровье государя, – предложил соглядатаям Назар.

Сообразив, что угодил в ловушку, сотник метнулся к двери, однако тут же растянулся на полу, сбитый с ног нешуточным ударом Максимкиного кулака.

– Ты что, паскуда, не хочешь за царя с нами пить? А ну садись за стол, покуда честью просят, – заорал малец. Бешененок вошел в раж, не все ж ему быть битым, должен же и он кому-то врезать по сусалам. И вообще, дурить стрельцов оказалось не менее интересно и гораздо веселей, чем убивать.

Сотник проявил завидную понятливость. Поднявшись с полу, он покорно сел за ближайший к кабацкой стойке стол. Да и как иначе. Уж если казачки, когда честью просят, в морду бьют, то нетрудно догадаться, что будет, коли дело до бесчестия дойдет.

– Ну а вы что стоите? – дружелюбно обратился Разгуляй к его подручным. – Бросайте свои секиры, все одно они вам не помогут, да гулеванить начнем.

Стрельцы тоже не стали артачиться, составив в угол бердыши, они уселись рядом с начальником.

– Ай да молодцы, приятно иметь дело с умными людьми, – похвалил их Митька и, обращаясь к целовальнику, распорядился: – Эй ты, мордатый, что стоишь, подавай вино воинам православным, да поживей.

Пройдоха было кинулся исполнять приказ хорунжего, но Иван остановил его.

– Не торопись, мы с тобою еще торг не завершили. Впрочем, цену ты назвал, а я не возражаю, выкладывай-ка по червонцу за каждую жемчужину, – для убедительности Княжич вынул пистолет, нацелив смертоносное оружие в толстую харю целовальника.

– Да у него, наверное, и денег таких нет, – сжалилась над негодяем простодушная Еленка.

– Есть, Еленочка, есть. Он на горе людском так свои руки нагрел, что тебе не снилось, – заверил Ванька.

В подтверждение его слов целовальник вынул из-за пазухи кожаный кошель и принялся отсчитывать монеты, но уже не серебряные русские копейки, а золотые иноземные цехины. При этом из поросячьих глаз пройдохи потекли горючие слезы.

– Трех червонцев не хватает, – промолвил он дрожащим голосом, когда мошна опустела.

– Да ладно, я же не такой, как ты, сквалыга. Со мной по-доброму всегда договориться можно, – снисходительно ответил есаул. Смахнув со стойки деньги, он ссыпал их в карман Еленкиной шубы и, взяв за руку свою красавицу, направился к двери. Лысый, Лунь и Лихарь двинулись вслед за ними, а Бешененок попросил:

– Иван, дозволь с хорунжим остаться, мало ли что. Их все-таки четверо да еще этот кабатчик-прощелыга, от такого чего хочешь можно ожидать.

Своенравному парню не хотелось ходить с бабой по торжищу да таскать за нею всякое тряпье. Испить винца и побеседовать с поверженным врагом для Бешененка было куда приятнее.

– Оставайся, – дозволил Княжич. – Только не пытайся Митьку перепить, неблагодарное это занятие, по себе знаю.

– Коль прикажешь, я могу вовсе не пить, – ответил Максим. Проводив товарищей, он запер дверь на крюк и уселся у порога с обнаженной саблею в руке.

В отличие от Бешененка, лишь по велению строптивой души не пожелавшего отправиться с княгиней на торжище, Иван не понаслышке знал, что значит с женкой по базару ходить. Как-никак он прожил с НадькойНадией почти полгода и каждый раз, когда ногайская княжна звала его на ярмарку в ближайший русский городишко, впадал в зеленую тоску. Но сейчас все было поиному. Нет, чудила белокурая литвинка не дай боже. Чернявенькой татарочке было б не угнаться за ней. Она не пропустила ни единой лавки, а в иную заходила по два раза. Товар Еленка брала без разбору, на что глаз упадет, и по самой несуразно дорогой цене. Так что вскоре пройдохины червонцы пошли по ветру, и Княжичу пришлось расстаться с парой собственных перстней, дальше продавать Еленкины сокровища он отказался наотрез. Причем сделал это без малейших сожалений, с умилением глядя, как его любимая с дитячьим восторгом прижимает к пышной груди своей очередную безделушку. Вот что значит настоящая любовь.

Андрей с Назаркой только посмеивались, таская в сани княгинину добычу, а Никита, оставшийся доглядывать коней, каждый раз при их очередном появлении сокрушенно качая головой шептал себе под нос:

– Совсем сдурела баба.

Когда все, что надо и не надо, было куплено, а казаки уже собрались идти в кабак за Разгуляем с Бешененком, Еленка неожиданно воскликнула:

– Ой, о самом главном-то я позабыла, – и во всю прыть своих длинных ног побежала обратно в торговые ряды.

– Беги, лови, – сказал – Никита – Княжичу, кивнув ей вслед. – А то придется здесь ночевать.

Догнав Еленку у двери сапожной лавки, Ванька озабоченно спросил:

– Ты куда, мы же тут уже два раза были.

– То-то и оно, что были, а сапоги Аришке не удосужились купить, – пояснила литвинка и, учуяв в голосе любимого досаду, виновато попросила: – Не сердись, я быстренько обернусь, у ней нога, как у меня.

Ее быстренько растянулось на добрых полчаса. Перемерив с десяток пар самой лучшей обуви, красавица остановилась на красных, с серебряными подковками сапожках, почти таких же, какие были у ней самой.

Выложив сидельцу последние монеты, Ванька облегченно вздохнул. Слава богу, деньги, а значит и его мучения, закончились. Угадав его помыслы, Еленка шаловливо усмехнулась:

– Что, утомила я тебя своею бабьей глупостью? Зато знаешь, как Аришка будет счастлива, – при этом чудные глаза ее сияли искренней радостью.

– Вот за это я тебя и люблю, – ответил Княжич.

– Любишь ты меня за красоту, за что же больше-то беспутную бабенку, да еще замужнюю в придачу, можно полюбить.

– Красота само собою, а еще за то, что ты всегда девчонкою останешься, умеющей чужому счастью радоваться, – возразил Иван и поцеловал ее прямо на глазах у изумленного купчишки.

– Эй, казак, в Москве за все платить положено, а за любовь в особенности. Правда, ты со своим товаром заявился, потому гони еще червонец и целуйтесь хоть до самого утра. Я по такому случаю даже лавку готов закрыть, все одно торговля нынче плохо идет, – шутливо предложил торгаш.

– Извини, любезный, но расчет придется отложить, – Ванька вывернул пустой карман. – Но ты не отчаивайся, в должниках ходить я не привык. В другой раз в Москву приеду – непременно расплачусь.

Распрощавшись с ухарем-купчишкой, Иван с Еленкой вышли из давки.

– Ну вот, и часу не прошло, как возвернулись, а Лысый уж собрался на возу ночевать. Вон, перину даже расстелил, – язвительно сказал Андрюха, шаловливо подмигнув княгине.

– Дурак ты, Лунь, это я не для себя, а для пани Елены расстарался. Пускай уж сразу свое приобретение оценит, а то надумает менять, и придется с полдороги возвращаться.

Не уловив в речах Никиты подвоха, Еленка села на разостланную в санях перину, устало вымолвив при этом:

– Ну уж нет, больше ничего менять не будем. Утомилась я по этому торжищу распроклятому за вами бегать.

В ответ на ее истинно женский упрек казаки расхохотались.

– Ладно, хватит дурить, поехали. Разгуляй с Максимкою поди уж заждались, – распорядился Княжич, и их маленький обоз двинулся в сторону кабака.

Первым к пристанищу пропойц подъехал Лихарь. Выпрыгнув из саней, Назарка было ткнулся в дверь, но та оказалась заперта. В ответ на его настойчивый стук раздался злобный возглас Бешененка:

– Катитесь к чертовой матери, сказано же вам – хозяин занедужил.

– Открывай, свои.

– А, это вы, – уже добрее отозвался Максимка, распахивая дверь.

Увидав, что парень совершенно трезв, есаул одобрительно изрек:

– Вижу, устоял перед хмельным соблазном, молодец. – Сам знаю, али думаешь, что только ты слово данное держать умеешь, – огрызнулся Бешененок и озабоченно добавил: – Тут не до питья, с Разгуляем неладное творится.

– Никак стрельцов побил?

– Да нет, кому они нужны. С косопятыми все в порядке – напились, как свиньи, и спят.

– А что с Митяем?

– Блажит хорунжий, слезы льет и пьет, как лошадь. Я его таким еще не видел. Похоже, он по Дону стосковался.

Переступив порог, Иван увидел довольно странную картину. Все стрельцы, включая их начальника, валялись на заблеванном полу и храпели, словно загнанные кони. Лишь Разгуляй да целовальник еще могли усидеть за столом. Причем последний, похоже, тоже был мертвецки пьян, судя по тому, что голова его лежала в блюде с квашеной капустой.

– Слава богу, воротился, а то я без тебя чуть с тоски не помер. Присаживайся, атаман, хочу с тобою выпить, – радостно воскликнул Разгуляй, подавая Княжичу до краев наполненную кружку. Тот, морщась, выпил кислое, отдающее уксусом, пойло.

– Что, дерьмо? – заметив, как скривился Ванькин рот, осведомился Митька.

– Да уж не рамея.

– Вот я и говорю – дерьмо. Тут вообще все гадкое – и люди, и винишко. Бежать отсюда надо поскорей, а то и мы, как эти, скурвимся, – Разгуляй кивнул вначале на стрельцов, затем на целовальника.

В ответ на изумленный взгляд Ивана, он пояснил:

– Калечит душу человечью Москва, гордости ее лишает. Я здесь всего в четвертый раз, и то наездом, а уже ярыжкам царским дань платить намеревался. До сих пор тебе с Максимкой совестно в глаза смотреть.

– Нашел причину, чтоб до слез расчувствоваться, – снисходительно промолвил есаул, садясь за стол.

– Нет, слеза меня прошибла по иной причине. Ты б послушал, что они про государя сказывали, так тоже б волком взвыл, – Митька вновь кивнул на лежащих под столом стрельцов. – Помазанник-то божий, которому мы веройправдою служили, сущий дьявол, оказывается. Он сынка родного до смерти прибил, жену утопил в проруби, он людей живьем медведям скармливает. Получается, что Ярославец с Чубом сгинули ради того, чтоб этот изверг благоденствовал, а мы с тобою, словно девки блудные, на посулы да подачки польстились. Надо было, как Кольцо, против власти неправедной восстать, а не идти к ней в услужение, – хорунжий попытался ухватить Ивана за отвороты кунтуша, но тут же сник и, уткнувшись ему в грудь, горько зарыдал. Однако задетый за живое есаул не стал его успокаивать. Вместо этого он строго вопросил:

– А по-твоему, лучше б было, если бы в кремле не царь Иван с Трубецким да Годуновым, а король Стефан со своими ляхами обосновался?

– Скажешь тоже, да разве может такое быть, – смущенно вымолвил сразу протрезвевший Разгуляй.

– Очень даже может, коли будем сивуху пить, слезы лить и меж собой бодаться, – ответил Княжич. – Малороссы, вон, пытаются разом на двух креслах усидеть – богу нашему молятся, а воюют за шляхетского короля, но, похоже, ни царю небесному, ни своему земному покровителю не очень-то нужны. Мотаются, как в проруби дерьмо, и при первом же удобном случае к нам на Дон бегут. Никита Пан тому пример. Иль ты хочешь вместе с ляхами супротив царя Ивана пойти? – насмешливо поинтересовался он.

– Сам иди к едрене фене. Я ему, как другу, чем мается душа, решил поведать, а он насмешки строит, – обиделся Митяй.

– Да уж какой тут смех. Я, чай, тоже не слепой, вижу, что вокруг творится. Только подлые правители – не ново для Руси, в иные времена они не лучше были, иначе б на три сотни лет в рабство к татарве не угодили. Только всякие там Шуйские и Годуновы – это наши, доморощенные сволочи, с ними, если очень захотеть, можно хоть о чем договориться. А ты что, хочешь, чтоб вместо русских бояр да воевод польские князья над нами встали? Так их речи шепелявые из нас из всех лишь я могу уразуметь. Ты же, Митька, даже не поймешь – хает он тебя или благоволение выказывает, – примирительно сказал Иван.

– Я в католики не собираюсь, рылом не вышел, это ты у нас на шляхтича похож, но и Грозному-царю служить дальше не намерен. И не потому, что гнева царского боюсь, а оттого, что опасаюсь вот таким же побирушкой бесстыжим стать, – заявил хорунжий и, выплеснув остатки пойла целовальнику на плешь, вновь наполнил кружки.

Сивуха у пройдохи оказалась не только мерзкой на вкус, но и шибко забористой. Осушив вторую чарку, есаул порозовел лицом. Немного помолчав, он запальчиво спросил:

– И что ты предлагаешь?

– Предлагаю возвращаться на Дон, а там посмотрим. Можно будет всех хоперцев наших собрать да на подмогу Ермаку с Кольцо податься.

Захмелевший Ванька, как только услыхал о побратиме, вдарив кулаком о стол, решительно изрек:

– Раз так, тогда чего сидим, поехали.

– Куда вы на ночь глядя собрались? – попытался образумить его Лысый. – Княгиня, вон, умаялась, еле на ногах стоит. Давайте лучше заночуем в этом вертепе, а уж поутру поедем восвояси.

– Нет, мне тоже здесь не нравится, – встрепенулась Еленка. – Я домой хочу. Только далеко мой дом и вряд ли я вернусь в него когда-нибудь, – с печалью в голосе промолвила она, одарив станичников тоскливым взглядом.

Сама не ведая того, красавица своим нечаянным признанием изрядно устыдила отважных воинов. Все они – от Княжича до Бешененка – вдруг ясно поняли, что их сомненья да печали сущая безделица в сравнении с бедами, выпавшими на долю этой нежной и красивой, как сама любовь, женщины.

Выйдя на улицу, Елена прямиком направилась к саням на уготовленное для нее Лысым лежбище. Княжич вместе с остальными пошел было к коновязи за Татарином и Лебедем, но любви отведавший казак остановил его.

– Ступай к княгине, коней я заберу.

– Зря мы, что ли, вас сюда привезли. Иди, уговаривай бабенку, атаман, покуда ее мужа рядом нет, – поддержал Никиту Бешененок. Похоже, даже они, не шибко-то благоволившие красавице шляхтянке, прониклись если не любовью, то состраданием к ней.

Как только Княжич забрался в сани, Еленка растерянно спросила:

– Ты что, вправду собрался вслед за другом на край света идти?

– А что ж еще мне остается, коли служба царская не задалась. Митька хоть и пьяный в дым, но говорит все верно.

Улегшись на спину и глядя на усыпанное звездами ночное небо, Иван продолжил с легкой укоризной:

– Любимая моя, опять же, замуж вышла, вся теперь в домашних хлопотах, не до меня ей нынче, а на печь ложиться вроде рановато.

– А как же я? – еле слышно прошептала литвинка.

– Поехали со мной, если хочешь, – с напускным равнодушием предложил есаул и замер в тревожном ожидании. Ответа Ванька не дождался. Почуяв, как содрогнулась от рыданий ставшая ему родной, несмотря на все ее замужества, женщина, он принялся сушить горячими губами ее слезы.

– Не плачь, Еленочка, не надо, да я ради тебя…

– Молчи, ничего не говори, – попросила красавица. – Давай лучше на звезды посмотрим, может быть, они нам путь укажут.

Привалившись под бочок к любимому, Еленка предалась своим безрадостным размышлениям, а подумать дочери отважного полковника было о чем.

Набожной, в отличие от Ваньки, она не была, чай, не поп, солдат растил. Поэтому давнее ее решение – не блюсти Воловичу супружескую верность – досталось князю Дмитрию в наследство. За своим Ванечкой лихая сумасбродка могла б пойти не только на казачий Дон, но и в далекую Сибирь, кабы не ждала ребенка. Услыхав, как есаул поддался на уговоры Разгуляя, Еленка сразу поняла, что выбирать придется ей не между полюбовником и мужем – тут и так все ясно, а между не народившимся еще сыночком и его отцом.

«Ну куда же я брюхатая поеду, – думала несчастная, уткнувшись носиком в пушистый ворот Ванькиного кунтуша. – Марыся сказывала, что на последних месяцах надо очень осторожной быть, не то дите обидится и раньше срока неживым родиться может. Нет, походы дальние теперь не для меня».

Украдкой сунув руку под шубейку, будущая мама дотронулась до уже обозначившегося над лоном бугорка. «К концу весны рожу. Стало быть, куда-то ехать не годится. Вдруг со мной при родах неладное случится, тогда сыночек тоже пропадет. А тут Аришка, она хорошая и наверняка в Ивана влюблена, так что, в случае чего, дите его на произвол судьбы не бросит».

Как ни чудно, но, вспомнив о кузнецовой дочери, Еленка не ощутила ни малейшего укола ревности, то ль по доброте душевной, то ли от недоброго предчувствия. «Хватит, девка, перед Ванечкой задом крутить, надобно ему во всем признаться, – решила она, однако тут же передумала. – Нет, завтра расскажу. Явлюсь к нему средь ночи, как тогда, в степи, отдамся, и потом уж про ребеночка поведаю, а может, он сам догадается».

Елена с нежностью погладила свой ставший округляться живот и застонала от внезапного прилива женского желания.

– Что с тобой? – забеспокоился Княжич.

– Ничего, это я так, во сне. Ты тоже спи, завтра много интересного узнаешь.

– Это верно. Непростым будет грядущий день. Казаки домой, вон, собрались. Надо бы и мне определиться, а ты молчишь, – грустно усмехнулся Ванька, но беспокоить любимую расспросами не стал – не дай бог, опять расплачется.

«Я домой хочу», припомнил есаул ее признание. А я так даже и домой не хочу, удивился Иван. В этот миг лихой казак желал и впрямь немногого – ни славы воинской, ни почестей, ни власти. Княжич счастлив был и без них. Он мчался в сказочной, звездной ночи по столбовой дороге, держа в объятиях прекраснейшую из женщин, и хотел лишь одного, чтобы эта дорога и ночь никогда не кончались. Но не может смертный человек остановить неукротимый бег отмеренных ему ночей и дней. Вернее, может, только в этом случае придется с жизнью расстаться.

В Новосильцевскую вотчину они вернулись ближе к полудню. Когда въехали в ворота, княгиня, стараясь не глядеть в глаза Ивану, смущенно вопросила:

– Ты где ночуешь?

– Да, как когда. Обычно на конюшне с Лебедем.

– Один или с казаками?

– По-всякому бывает.

– Нынче будь один, я приду к тебе, – все так же глядя в сторону, но уже без смущения, а словно отдавая воинский приказ, распорядилась Елена. Увидев вышедшую на крыльцо Аришку, она взяла купленные девочке сапожки и побежала к ней. Щебеча, как беззаботные птичкисинички, девки скрылись в тереме.

– Ну, как у вас? – осведомился Лысый, кивнув им вслед.

– Пока не знаю, – откровенно признался Княжич.

– Неужто не договорились? Что-то не похоже на тебя, аль другая по сердцу пришлась?

– Это ты о чем? – спросил в свою очередь Иван.

– Да о девках, – шаловливо подмигнул Никита. – Оно, конечно, что касаемо любви – княгине равных нету, но для жизни Аришка больше подойдет.

– Да ты никак сдурел, кобель облезлый, она ж совсем еще девчонка.

– Девчонка-то, девчонка, но на тебя, как я приметил, с самым что ни есть бабьим интересом поглядывает, – заверил Ваньку не обделенный умом казак.

Вечером того же дня хоперцы собрались на совет. Говорили в основном Игнат да Митька. Есаул сидел в углу, нетерпеливо теребя свою нарядную шапку. Судя по всему, разговор ему был мало интересен, он думал о чем-то своем.

– От добра добра не ищут, братцы. Грех такие хоромы покидать – вона, как княгиня расстаралась, – восторженно изрек старый сотник, широким жестом обеих рук указывая на роскошное убранство терема.

Свежевыструганные, еще благоухающие смоляным сосновым духом стены были сплошь увешаны коврами, пол устлан шкурами добытых Ванькой с Бешененком волков и медведей. На резных, красного дерева столах горели свечи в серебряных подсвечниках, а изящные, украшенные рыбьим зубом скамьи настолько поразили станичников, что многие даже не решились на них сесть и расположились по-ордынски, прямо на полу.

– А что нас дома ждет? Житье убогое в землянках, полных блох. Тут же лес кругом, зверьем богатый, рыбы в озере немерено. Думайте, казаки, может, нам и впрямь послушаться княгини да станицу здесь обосновать, – продолжал увещевать собратьев Добрый.

– Мягко стелешь, Игнат. Хотя, с тобой все ясно, – блудливо ухмыльнулся Разгуляй, намекая на влюбленность сотника в Елену. Однако, увидав, как помрачнел Иван, Митяй решил не сыпать соль на его душевную рану и заговорил о другом.

– В твои года, конечно, хочется к теплу поближе, но ты не забывай, что мы казаки и нам положено в бою смерть принимать, а не возле печки, пусть и такой нарядной, как эта, – хорунжий указал перстом на камин, искусно сложенный Петром по указанию и даже с помощью самой хозяйки вотчины. – А может, ты по холопской доле стосковался, да собрался в холуи к князю Дмитрию пойти? Так мне с тобой не по пути. Я лишь богу быть рабом согласен, а земных господ ни злых, ни добрых мне не надобно.

– Что ты сказал? – побагровев от злости, вопросил Игнат, кладя ладонь на рукоять своей татарской сабли.

Разгуляй действительно перехватил через край, обозвать станичника холуем – это значит нанести смертельную обиду. Однако Митька даже не подумал пойти на попятную.

– То, что слышал, – с вызовом ответил он и тоже потянулся к оружию.

– Да вы, никак, совсем сдурели, – возмутился Лихарь. – Иван, а ты что молчишь, ждешь, когда они друг другу горло перережут?

– Я им перережу. Прорубь на озере уже есть, и мешки найдутся, – пригрозил есаул. – А молчу, Назар, я оттого, что не считаю себя в праве людям вольным приказывать. Каждый сам пускай решает, как дальше жить.

– Сам-то остаешься или нет? – вмешался в спор Никита.

– Не знаю, не решил еще, – пожал плечами Княжич и, вдарив шапкой по колену, поднялся со скамьи. – На конюшню этой ночью дозор не ставь, – повелел он Разгуляю, направляясь к выходу.

– Видать, литвинка встречу там тебе назначила, – догадался Митька. «Эх, Ваня, бери-ка ты свою красавицу, да бежим отсюда поскорей куда глаза глядят», – тоскливо подумал он, глядя другу вслед.

Как только Княжич вышел, Игнат дрожащим от обиды голосом спросил:

– Ну так что же мне сказать княгине?

– Скажи, чтоб впредь не перины да скамейки скупала, а пушки с порохом. Хотя, и это вряд ли вам поможет, – пробурчал себе под нос хорунжий и, тяжело вздохнув, принялся уже по-доброму увещевать Игната. – Княгиня – баба молодая, почти девчонка, какой с нее спрос, но ты-то – старый, битый жизнью казак, как не поймешь, что не допустит царь, чтоб под боком у него лихие люди поселились. Тебя послушать, получается, деды наши просто так, из озорства, на край Руси бежали. Сам-то на кой черт на Дон подался, коль все так просто? Взял бы нож, зарезал своего барина и в родной деревне станицу основал. Да через месяц, много через два найдутся доброхоты, которые донесут на вас, и государь пришлет сюда своих карателей.

– Тогда выходит, что не я собрался на покой, а ты бежишь, как заяц, от ярыжек царских, – уже без злобы, но с явным осуждением промолвил старый сотник.

Митька было вновь хотел вспылить, однако, посмотрев в глаза Игнату, сразу же уразумел – Добрый все прекрасно понимает и остается в вотчине лишь для того, чтоб защищать Елену. Порозовев от стыда – старик намерен смерть принять ради запоздалой безответной любви своей, а он над ним куражится, Митяй смущенно предложил:

– Игнат, ты все-таки подумай хорошенько, мыслимо ли дело – с горсткою бойцов супротив карательного войска устоять. Может, лучше княгиню с князем на Дон забрать?

– Не поедет никуда Дмитрий Михайлович, ему жить совсем немного осталось, не захочет он гнездо родное покидать. Пани Елене тоже лучше здесь пока побыть, – задумчиво изрек Игнат и, спохватившись, что едва не разболтал чужую тайну, строго заявил: – Хватит разговоры говорить. Лучше, чем Иван сказал, не скажешь. Кто до дому собрался – ступайте с Дмитрием, а кто со мной решил остаться – задержитесь, обмозгуем, как нам вотчину укрепить. Хорунжий прав, рано или поздно псы царевы все одно сюда пожалуют.

К немалому удивлению Разгуляя, у Игната нашлись сподвижники. Выходя из горницы, он оглянулся и увидел, что с десяток казаков, в том числе Никита, остались с сотником.

– А ты что здесь позабыл? – спросил хорунжий Лысого.

Чуток смутившись, тот пояснил:

– Князь Дмитрий обещал меня грамоте обучить. Как только книги мудрые читать смогу, тоже подамся восвояси.

– Мы уходим завтра в полдень, время образумиться у вас еще есть, – предупредил Разгуляй несговорчивых собратьев.

На душе у Митьки было неспокойно, верней сказать, паскудно. Как он ни старался убедить себя, что поступает верно и никого не предает, а лишь пытается спасти товарищей, – легче от этого не становилось. Догадавшись о – переживаниях хорунжего, Бешененок, как всегда, нахально посоветовал:

– Да плюнь ты на Игната. Наверняка Иван княгиню за ночь уломает, и поедет она с нами, как миленькая. Тогда хрыч старый вперед нас с тобой за нею побежит.

– Ты так думаешь?

– А что тут думать. Ну, не коней же атаман, на самом деле, отправился стеречь.

– И то верно, – повеселел Митяй. Посмеиваясь над влюбленным стариком, они отправились испить винца. Когда еще возможность такая будет. Зимой в степи заснеженной не шибко загуляешь.

– Игнат, а Ванька все же остается, или нет? – кивнув ушедшим вслед, спросил Никита.

– Думаю, останется. Хотя, его, скаженного, сам черт не разберет, – ответил Добрый.

Основания надеяться на то, что Княжич не покинет вотчину, у сотника были. Однажды, проходя мимо окон Еленкиной светелки, Игнат нечаянно услышал их с Аришкой беседу. Позже, глядя на княгинины старания, он понял, дите здесь собирается растить. Для того и вся ее затея с братством воинским, чтобы Ваньку при себе удержать. Оно и правильно – на Дону младенцы еще хуже баб приживаются.

Действительно, рожали полонянки казачат довольно часто, но большинство из них помирало в младенчестве. Однако те, кто выжил, становились коренными казаками, цветом вольного Донского воинства. Княжич, Разгуляй и Лихарь с Бешененком были ярким тому примером.

«Может, Ваньке про дите сказать, тогда он непременно останется, – засомневался Добрый, но ревность одержала верх в его влюбленном сердце. – Пущай катится на все четыре стороны, бес кучерявый, – решил Игнат. – От него княгине нашей одни страдания».

Покинув воинский совет, Иван направился на конюшню. Первым делом он напоил коней и дал им корм, чтоб ночью не побеспокоили. Затем стал растапливать печь. Печки были в имении повсюду, в том числе на конюшне. Добродушная Елена постаралась, чтобы всем, даже тварям бессловесным, было тепло в ее доме.

Вскоре камни, из которых сложен был очаг, раскалились докрасна.

– Ну, теперь-то тебе на холод грех пенять, – улыбнулся Ванька, припомнив, как Еленка не далась ему в санях, и принялся сооружать постель. Накидав огромный ворох сена, он накрыл его периной, той самой, что привезли из Москвы. Покончив с трепетными хлопотами, Княжич скинул сапоги и прилег на краешек постели. Разомлевший от жары да сладостных мечтаний, есаул не заметил, как заснул.

Еленка заявилась уже после полуночи. Как она ни торопилась к Ванечке, задержали домашние дела. Сначала долго не могла спровадить Аришку. Ну не скажешь же девчушке – изыди, милая, мне к полюбовнику идти пришла пора. Потом пришлось возиться с хворым мужем. Что б там ни было, но Новосильцева она жалела, а потому заботилась о нем, как могла. Пройдя по переходу, соединявшему конюшню с теремом, неверная жена, крадучись, словно вышедшая на охоту кошка, спустилась с лестницы и остановилась в двух шагах от спящего Ивана.

«Сына по отцу его Андреем назову», – решила грешница, взирая на по-девичьи красивый лик возлюбленного.

Спал лихой казак, как подобает истинному воину, чутко, словно зверь, а потому сразу же почувствовал Еленкин взгляд и открыл глаза. Как и при первом их свидании, на плечах княгини была соболья шуба Новосильцева, однако на сей раз ее божественное тело скрывала длинная, белая сорочка.

– Еленочка, – блаженно улыбаясь, прошептал Иван. Медленно вздымая тонкий шелк, он начал целовать точеные ноги любимой, но, увидав пристегнутый к голени кинжал, остановился.

«Какая же я дура. Зачем рассказала ему про Вишневецкого. Пусть бы думал, что я честная вдова. На таких порой еще охотней, чем на девушках, женятся», – пожалела Еленка, легкомысленно забыв о своем нынешнем муже. Поведя округлыми плечами, она сбросила шубу, вынула кинжал и разрезала сорочку от ворота до подола. Легкий шелк, скользнув по ее нежной коже, упал к ногам.

– Люби меня, – смущенно попросила красавица. Устыдилась гордая шляхтянка не своей прекрасной наготы – что уж там, коли дело до дитя дошло. В этот миг ее заботило совсем иное. Заметит или нет, гадала несчастная, украдкой глядя на свой живот. Но ошалевший от счастья Ванька вновь не заметил, ни крохотных веснушек, ни потемневших сосков, ни Еленкиной полноты. Уложив любимую в постель, он принялся ласкать ее.

«Истосковался, миленький», – подумала Елена и, широко раскинув ноги, позвала: – Иди ко мне.

Поначалу все было хорошо. В ответ на извержение любовного вулкана будущая мама зашлась в сладостном припадке, но, когда волна блаженства схлынула, она почувствовала боль и застонала. Истолковав сей стон, как подобает пылкому любовнику, Иван усилил свои старания. Боль становилась все сильней и сильней. Наконец Еленка не вынесла мучений и взмолилась:

– Не надо, Ванечка, а то обидится желанный мой да раньше времени меня покинет.

Ее витиеватую речь Княжич понял по-своему. «Выходит, она в мужа влюблена, а я ей так, как жеребец кобыле».

Отпустив княгиню, он встал с постели и начал торопливо одеваться.

– Что с тобой? – виновато вопросила литвинка.

– Со мной-то ничего, а вот тебе пора определиться – либо он, либо я.

– Ты о ком?

– Да о муже о твоем, о князе Дмитрии, – даже не пытаясь скрыть своей обиды, сказал Иван и добавил: – Я завтра с казаками ухожу на Дон, коль со мной идти надумаешь, дай знать.

Княжич чувствовал, что говорит и делает совсем не то, чего душа желает. Ему хотелось ухватить любимую, запрыгнуть в сани да помчаться сквозь заснеженный лес в родимый дом, построенный отцом для мамы, но, поймав растерянный Еленкин взгляд, он твердо решил: «Уговаривать не буду, пускай сама свой выбор сделает», – и стремительным, похожим более на бегство, шагом вышел из конюшни.

– Вот дурной, к Новосильцеву ревновать меня удумал, – наконец-то поняла Елена. В чем мама родила, она метнулась вслед за Княжичем, но нестерпимая боль свалила ее с ног. – Да пропадите вы все пропадом, мужья, любовники. Господи, спаси и сохрани сыночка мне, – прошептала несчастная.

Опасаясь растревожить плод, осерчавший на греховные забавы своих непутевых родителей, Еленка долго лежала неподвижно, горько плача. «Вот помру сейчас, тогда узнаете», – думала она в отчаянии, но, представив, как поутру казаки найдут ее голое, обезображенное смертной мукой тело, стала одеваться. В это время наверху послышались шаги, затем раздался по-детски звонкий Аришкин возглас:

– Есть здесь кто-нибудь?

– Кого ищешь, Ирина? – отозвалась княгиня.

– Пани Елена, – воскликнула девочка, сбежав по лестнице, она взволнованно спросила: – Слыхала, что казаки завтра уезжают?

Не дожидаясь ответа, Аришка принялась рассказывать. – Я, как вышла от тебя, пошла в трапезную, тесто ставить, чтоб назавтра свежий хлеб испечь, а там Максимка с дядькой Митькой сидят. Винища напились и спорят. Бешененок говорит, мол, Ванька, это, стало быть, Иван Андреевич, непременно на Дон пойдет, даже если его баба, надо понимать, что ты, заартачится. Разгуляй же сомневается. Я, как услышала, бросилась тебя искать. Весь терем обегала, еле нашла.

– Уезжают, говоришь. Ну что же, скатертью дорога, – устало промолвила Еленка. Несчастная красавица уже смирилась с очередным ударом судьбы. Сейчас все ее мысли были лишь о том, чтоб сохранить сыночка, даже Княжич мало волновал.

– Ты-то с какой стати так переполошилась?

Одарив княгиню преданным взглядом, девочка присела рядом и, прижавшись к ней своим тщедушным тельцем, жалобно попросила:

– Возьми меня с собой. С тех пор, как мама умерла, никому я стала не нужна. Батюшка, он добрый, но все одно мужик, а ты мне словно старшая сестра.

– Ну, за этим не ко мне, а к Разгуляю иль Ивану Андреевичу обратись. Я ж отсюда никуда не тронусь, пока сынка не выращу. Нету больше сил моих для странствий дальних. Вон, на лестницу и то взобраться не могу, – ответила Елена.

– А что случилось-то, как ты средь ночи на конюшне оказалась? – встревожилась Аришка.

– Коня пошла проведать, да на лестнице ногу подвернула, – слукавила старшая подруга, поплотней запахивая шубу, чтоб девчушка, не дай бог, не разглядела ее распоротой до подола сорочки.

– Тоже нашла время за конем ухаживать, – посетовала кузнецова дочь.

– Видано ли дело, в твоем-то положении шастать по ночам да с лестниц падать. Давай помогу, – взяв Еленку под руку, Аришка повела ее в опочивальню. Уложив княгиню на постель, она вновь уже строго вопросила:

– Так что с тобой произошло? Я же вижу, дело не в ноге, ты вон даже не хромаешь.

– Говорю ж тебе, упала с лестницы да, видать, ребенка растревожила. Как бы раньше времени теперь не разродиться. Ты ступай к себе, мне уже легче, – смущенно улыбнулась литвинка. Не расскажешь же подруге об истинной причине своего недуга.

– Никуда я не пойду, – заупрямилась Аришка.

– Вот те раз, ты же вроде как в казачки собралась.

– Нет, я с тобой останусь, коли не прогонишь.

– Ну, ежели расспросами не будешь докучать, тогда не прогоню, – пообещала княгиня.

Уснула Елена лишь под утро, и приснился ей довольно странный сон. Будто снова очутилась она в храме Дмитровского монастыря, где когда-то венчалась с Новосильцевым, но не среди людей стоит, а под куполом витает, словно бестелесная душа. Внизу тем временем свадьба идет, жених с невестою стоят у алтаря. В женихе-то она сразу Княжича признала. Невеста же у Ванечки какой-то необычною была. Не в белом платье подвенечном, а в сверкающем в отблеске лампад стальном доспехе да еще с мальчонкой кареглазым на руках. Да это ж мой сынок, ужаснулась Еленка и проснулась.

В окна лился уже не робкий утренний, а яркий полуденный свет и с подворья доносилось ржание коней.

«Казаки в дорогу собираются, – догадалась своенравная гордячка. Она было попыталась встать, но, вновь почуяв боль, решила: – Пускай идут, мне теперь до этого нет дела».

Не прошло и нескольких минут, как дверь опочивальни отворилась и на пороге появилась Арина.

– Уходят? – кивая на окно, вопросила княгиня.

– Да, – ответила печально девочка, однако тут же добавила: – Но не все. Добрый остается, а с ним еще десяток казаков. Дяденька Игнат так и сказал: от разбойников вас будем защищать.

– Ну, они с князем Дмитрием старые приятели, на войне друг другу жизнь спасали, вот он и решил не покидать израненного друга, – пояснила Елена, при этом на губах ее появилась смущенная улыбка. Красавица, конечно, знала, что старый сотник без ума в нее влюблен. Всерьез она его не принимала, но все одно было приятно.

– А еще Никита Лысый остается, – продолжала делиться новостями девочка.

– А Иван?

– Да он, похоже, не решил еще. Стоит возле крыльца какой-то сам не свой, тебя, наверно, дожидается. Может, выйдешь? Если ехать с ним не хочешь, так хоть простись по-людски.

– Никуда я не пойду, – еле сдерживая слезы, промолвила Еленка.

Не расслышав, как дрогнул ее голос, Аришка осуждающе сказала:

– Вам, княгиня, конечно, видней, только как-то нехорошо получается – дите от него ждешь, и даже попрощаться не желаешь.

– Да пойми ты, глупая, нельзя мне ехать, а отказать ему я не смогу, – воскликнула в отчаянии старшая подруга и горько зарыдала. Кузнецовой дочери тоже сделалось не по себе. Присев на краешек постели, она робко предложила:

– Давай я схожу, скажу ему, что ты хвораешь.

– Иди, не вздумай только про ребенка разболтать. Скажи, мол, ногу подвернула и не может встать с постели.

– Пани Елена, я, наверное, вправду еще дурочка, но ты мне все же объясни, почему не хочешь про дитя ему сказать. Ведь Иван Андреевич тогда непременно останется.

– Остаться-то останется, а дальше что? Что ему здесь делать? Да он через неделю в тоску впадет, а через месяц меня возненавидит и рано или поздно все одно сбежит. Нет, Ирина, оставим все, как есть. Если сына и любовь сохраню, так и Иван вернется. Никуда он, миленький, не денется.

– Мудрено все у вас, – посетовала девочка.

– Что делать? Это только бабы-дуры детьми мужиков привораживают, а я гордая, как-никак княгиня все-таки, – улыбнулась сквозь слезы красавица.

– Так я пойду?

– Иди, Иринушка.

– И что же мне Ивану Андреевичу сказать?

– Ничего не говори, поцелуй его лучше на прощание. – Это как? – засмущалась Аришка.

– Да вот так, – обняв свою младшую подругу, Еленка прикоснулась к ее щеке своими алыми горячими губами.

– А теперь иди, а то я снова расплачусь.

Как только девочка ушла, литвинка поднялась с постели, глянула в окно.

На подворье собралось все население вотчины. Уходящие на Дон хоперцы прощались с сотоварищами и княжескими холопами.

– Игнат, ты за вчерашнее зла-то не держи. Это я так, по дурости сморозил, – смущенно промолвил Разгуляй, протягивая руку сотнику.

– Да ладно, я уже почти забыл про то, – улыбнулся Добрый, отвечая на Митькино рукопожатие. – К тому же ты во многом прав.

– Это как же понимать тебя прикажешь? – удивился лихой хорунжий.

– Да очень просто. Оно и впрямь, чтоб вольным быть, им надо уродиться, а кто познал холопскую долю, тот, и свободным став, все одно до самой смерти холуя в себе давить обречен.

– И чем же его можно удавить? – насмешливо полюбопытствовал Митька.

– Любовью, более, пожалуй, нечем, – всерьез ответил сотник.

– Тебя послушать, так подумать можно, что ты из-за любви в станичники подался.

– Получается, что так, – кивнул Игнат. – Смолоду-то я красавчик был, конечно, не такой, как Ванька, но тебя не хуже. Вот и приглянулся хозяйской дочери.

– Ну и как, породнился с барином?

– Куда там, – Добрый обреченно махнул рукой. – Раз всего наедине поговорили, а соглядатаи уже донесли, и потащили меня стражники боярские на конюшню сечь. Секут да приговаривают: как ты смел, холопская твоя морда, речи непотребные с боярышней вести?

– И что потом? – участливо спросил Разгуляй.

– Чуть было не повесился от стыда, да она меня спасла. Гнева батюшки не побоялась, пришла ко мне и говорит: я люблю тебя, Игнаша, а потому всю оставшуюся жизнь помнить буду. Тут-то я умом и пораскинул. Кого ж ей, белой лебеди, придется вспоминать – холопа поротого, или еще лучше, посиневшего удавленника. В ту же ночь и порешил бежать на Дон. Тех стражников, которые меня пороли, прибил. Одного совсем, другого лишь до полусмерти, чтоб передал боярину, мол, в казаки ушел Игнат и теперь он не холуй, а вольный воин. Напоследок вотчину боярину спалить хотел, да забоялся, что Елена в огне пострадает.

– Так боярышню твою Еленой звали? Теперь все ясно, – шаловливо ухмыльнулся Митяй.

– Что тебе ясно, баламут? Много ты в любви понимаешь, одно слово – Разгуляй, – осадил его сотник. – Скажика лучше, Иван уходит с вами аль нет?

– Не знаю. Вон он у крыльца стоит, как вкопанный, красавицу свою, наверно, ждет. Коли хочешь, сам пойди, спроси, а у меня охоты нету с ним беседовать.

– С чего бы это?

– Да уже раз испробовал, а Ванька оскалился, как бешеный волчара да послал куда подальше.

– Зря он ждет. Никуда Елена не поедет, – заверил Игнат.

– Это почему? – изумился Митька.

– Раз говорю, значит, знаю. Я же не Никита, чтоб языком, как помелом, махать. В тягости она, весной должна родить, оттого-то и решила здесь обосноваться.

– А кто отец?

– Будто сам не догадываешься, конечно, Ванька. – А он знает? – кивнул Митяй на Княжича. – Наверно, нет, коль уезжать собрался.

– До чего же все-таки беспутная бабенка, княгиня ваша. Мужа в грош не ставит. Ивана, как телка, за нос водит. Тебя, старого хрыча, и то втянула в свои дела блудливые, – возмутился Разгуляй.

– Не смей так про нее говорить, а то всерьез поссоримся, – пригрозил ему Добрый. Немного помолчав, старик смущенно признался: – Ни во что она меня не втравливала, я про все про это случайно узнал. Разговор ее с Аришкою подслушал невзначай.

– Надо Ваньке обо всем рассказать, – Разгуляй шагнул было к Княжичу, но Игнат остановил его.

– Не надо, не лезь в их дела, как-нибудь уж сами разберутся.

– Ты что мелешь, старый черт, разве можно допустить, чтоб Иван о сыне своем не знал, – еще пуще возмутился Митька. Как и сама Еленка, он был уверен, что у княгини с Княжичем родиться может только сын.

– А об ее муже ты подумал? – строго вопросил Игнат. – Он ведь еле жив. Шаг шагнет и задыхается. Думаешь, легко князю Дмитрию на Ваньку смотреть? Ему, в отличие от твоего дружка, Елена все рассказала, и он ее брюхатую замуж взял. Так что, Митя, забирай-ка ты с собой красавца нашего да катитесь вы отсель куда подальше. Дайте человеку помереть спокойно.

– Тебя не поймешь. Вчера трусом обозвал за то, что я домой собрался, а нынче сам гонишь, – огрызнулся Разгуляй.

– Это я не подумав сказал. От судьбы-то не уйдешь. Ежели, как в прошлый раз, разбойники нагрянут, и без вас отобьемся, а коли царь своих карателей пришлет – тогда уже никто и ничто нам не поможет, – тяжело вздохнул старик.

Возразить на это было нечего, а потому хорунжий лишь сердито посетовал:

– От баб все беды. Угораздило же Ваньку со шляхтянкою связаться. Ишь, какая пава, неудобно ей в станице рожать.

– Родить-то можно, да много ль вас, в станице нашей урожденных, выжило. По пальцам можно сосчитать. На моей памяти лишь ты, Иван да Бешененок. Вон он, кстати, легок на помине, – Добрый указал на выходящего из конюшни казачонка, который вел на поводу не только своего коня, но и Лебедя.

– Сейчас Максимка всех нас вразумит. Младенца-то устами, как известно, истина глаголет, – добавил с легкою издевкой сотник.

Бешененок оправдал Игнатовы надежды. Подойдя к Ивану, он сердито вопросил:

– Ну, ты едешь иль до вечера собрался здесь стоять, словно нищий на паперти?

Чувство вины перед Максимом за его убитого отца никогда не покидало Княжича. Потому-то парню и сходили с рук многочисленные наглые выходки. И на этот раз Иван почти спокойно ответил:

– Ты что, учить меня собрался, где да как стоять. Ступай-ка лучше от греха подальше.

Однако Бешененок и не думал уходить. Отступив на шаг, он вперился в Ивана откровенно насмешливым взглядом. Есаул уже собрался было прогнать его, но, уразумев, что парень, в общем-то, спросил лишь о том, о чем не решаются спросить все остальные, деловито осведомился:

– А что, уже все собрались?

– За одним тобой дело стало.

– Тогда поехали, иди ворота отворяй.

– Ну вот еще, холопов, что ли, у нас мало? – заартачился Максимка.

Вскочив в седло, он привстал на стременах и звонко выкрикнул:

– Эй, мужики, чего рты раззявили, открывай казакам ворота.

В это время на крыльцо выбежала девочка. По белому пуховому платку Княжич принял ее за Елену и бросился навстречу, но, признав Аришку, разочарованно промолвил:

– Это ты.

– Я, Иван Андреевич.

Сев на поданного Бешененком Лебедя, есаул погладил кузнецову дочь по голове.

– Ну вот и все, прощай, Арина по батюшке Петровна. Разбирая конские поводья, он все ж не удержался и спросил:

– А где княгиня?

– Она давеча ногу подвернула, теперь не может с постели встать, оттого и не пришла с тобой проститься.

– Даже так? – печально улыбнулся Княжич. – Сказать мне ни о чем не просила?

– Просила.

– Так говори, что молчишь.

– А ты нагнись, я тебе на ухо шепну.

Зардевшись от смущения, Аришка обняла склонившегося Княжича и ткнулась своими нецеловаными губками в его бритую щеку.

– Вот это, больше ничего.

– И на том спасибо, – поблагодарил Иван, затем схватил Аришку под руки и, закинув ее себе на грудь, крепко расцеловал.

– А это от меня ей передай.

– Пусти, охальник, люди ж смотрят, – взмолилась девочка.

– Вот те раз? Ты что, наш уговор забыла?

– Какой такой уговор?

– Что я вернусь и на тебе женюсь, – шаловливо сверкнув своими пестрыми очами, напомнил Ванька.

Елена все еще стояла у окна. Увидев, как Иван прощается с ее младшей подругой, она сразу же вспомнила свой сон. «Как бы вещим он не оказался, и Ирина мамой сыну моему не стала», – подумала несчастная.

А бойцы знаменной полусотни славного Хоперского полка уже стали покидать княжескую вотчину. Разобравшись по двое в ряд, казаки потянулись к лесу. Княжич уходил последним. Миновав ворота, есаул невольно оглянулся. Занавеска на одном из окон колыхнулась, и Ванька сразу догадался, кто за ней стоит. Вздыбив Лебедя, он с криком «Прощай, Елена. Бог даст, свидимся» устремился за сотоварищами.

– Прощай, Ванечка, – прошептала Еленка, неотрывно глядя вслед любимому, покуда тот не скрылся среди зеленых елей.

Аришка тоже не сводила глаз с уходящего в неведомую даль белого всадника.

Ее щечки разрумянились, а сердечко ныло от доселе незнакомой, сладостной тоски. Она еще не понимала, что это и есть любовь, но уже твердо знала – нет на белом свете никого красивей и храбрей Ивана Андреевича.

Название книги

Проклятый род. Часть 2. За веру и отечество

Шипаков Виталий Евгеньевич

ГЛАВА IV.

ЗАБЫТЫЕ ГЕРОИ