1

Поздним, еще по-зимнему холодным, мартовским вечером в станицу въехали трое всадников. Один из них, судя по добротной медвежьей шубе и бобровой шапке, человек далеко не бедный, обличьем походил на купца. Два других – молоденький парнишка и худощавый, пожилой мужик, хоть и были вооружены пищалями, но имели, скорей, холопский, нежели воинский вид.

– Кажись, приехали, – истово крестясь, сказал юнец. – А большая у казаков деревня. Нелегко будет в такой-то темени здешнего князя отыскать, – добавил он, боязливо озираясь по сторонам.

– Умолкни, нетопырь. Не вздумай при казаках их станицу деревней обозвать. Сразу же получишь по мордам, а то и вовсе казнят, – припугнул его старший собрат.

– Как это казнят?

– Очень просто, засунут в куль да в Дон свой кинут. – Так подо льдом ж еще река, – попытался отшутиться парень.

– Не боись, по такому случаю прорубь выдолбят. Их, злодеев, хлебом не корми, дай только душу человечью загубить, – глумливо заверил мужик.

– Максим Яковлевич, может возвернемся, пока не поздно? Видано ли дело – у воров искать защиты. Ермака с дружками спровадили в Сибирь и слава богу. Зачем новых дармоедов себе на шею вешать? На те деньжищи, что вы с дядюшкой на казачью справу извели, можно было бы стрельцов нанять. У меня знакомец есть – стрелецкий сотник, из дворян, не чета каким-то там разбойным атаманам, – обратился он теперь уже к хозяину.

– Полно вздор молоть, какие, к лешему, стрельцы. Будто ты, Демьян, не знаешь – запретил нам государь в державе русской набирать бойцов. Донесли уже ему наши завистники, что мы с сибирцами затеяли войну, а царь как услыхал про это, сразу впал в неистовство. Повелел вернуть казаков и впредь татар не беспокоить. Даже пригрозил в сердцах, мол, много воли взяли Строгановы. Сами кашу заварили, пущай сами ее и расхлебывают, а не смогут свои земли защитить, так я на их удел нового хозяина найду. Так что хочешь-не хочешь, а надо новых атаманов, вместо в Сибирь ушедших, нанимать. Потому-то дядя меня сюда и послал.

– Ну как знаешь, – паскудно ухмыльнулся Демьян.

– А ты зубы-то не скаль. Тоже мне, советник нашелся, – неожиданно взъярился Строганов.

– Тебя зачем на Москву посылали? Сивуху пить иль намерения государя выведывать? Чуть дядю не подвел под монастырь, да еще и ухмыляешься.

– А он, видать, окромя как с сотником стрелецким, других знакомств не смог завести. Думные бояре-то по кабакам не шастают, – съязвил парнишка.

– И ты, Семка, тоже помалкивай. Несешь что попало: деревня, князь, – передразнил юношу купец.

– Едем к церкви. Вон она, огнями вся освещена, видать. всенощная служба идет. Кольцо мне сказывал, что этот самый Княжич-атаман шибко набожен. Наверняка там его и найдем.

– Максим Яковлевич, а отчего у казака такое прозвище чудное – Княжич, – полюбопытствовал Семен.

– Говорю ж вам, человек он необычный. Своей охотою на польскую войну ходил. Там за храбрость от самого князя-воеводы Шуйского перстень драгоценный выслужил. А Княжичем зовут, наверно, оттого, что мамка у него кровей боярских, – пояснил купец.

– Одним словом, не варнак, а святой угодник, – вновь не удержался от насмешки злобный Демьян.

Подъехав к божьей обители, путники увидели странную картину. В ограде церкви горели костры, у которых грелись замученного вида бабы с ребятишками. Все женщины, несмотря на их изодранную в клочья одежду да изможденные лики, были молоды и красивы.

– Никак, они своих наложниц в церкви держат. Это ж святотатство, – ужаснулся Строганов.

– А я , что говорил. Поехали назад, – дрожа от страха, шепнул ему приказчик.

– Назад нельзя. У меня теперь отсюда два пути – либо с воинством казачьим домой, либо с дядюшкой к царю на расправу. Ждите здесь, я скоро вернусь.

Передав поводья Семке, Максим Яковлевич довольно ловко спешился и направился к церковному крыльцу.

В самой святой обители творилось то же самое. Бабы с девками и малыми детьми вповалку лежали на полу. Одни молились на иконы, другие спали. К превеликому своему удивлению, купец увидел на лицах красавиц не страх или покорность судьбе, а искреннюю радость.

– Тебе что надобно, мил человек? – раздался за его спиной строгий старческий голос.

Обернувшись, Строганов наконец-то увидел священника. Тот сидел у самой двери на заваленной кусками хлеба и сушеной рыбой скамье, одаривая сей нехитрой снедью всех входящих.

– Здравствуйте, святой отец, – уважительно промолвил Максим Яковлевич.

– Да я не поп, а всего лишь сторож, зови меня, как все, Петром Апостолом, – сказал, вставая и подавая для приветствия свою единственную руку, облаченный в рясу старик. Заметив, как смутился гость от его столь звучного имени, он с улыбкой пояснил: – Это Ванька Княжич, еще когда мальчонкой несмышленым был, меня однажды так назвал, с тех пор и прилепилось.

– Вот его-то мне и надобно, – многозначительно изрек купец и, не дожидаясь всяческих расспросов, представился: – Я торговый человек, зовусь Максимом Строгановым. К атаману Княжичу меня Иван Кольцо прислал.

– Раз от Ваньки-черта прибыл, значит, дело твое важное, – кивнул Апостол. – Ну, что ж, пошли. Вот Ванька-то обрадуется. Они с Кольцо как братья были, покуда их пути не разошлись.

Шагая рядом со стариком, Строганов не удержался и спросил:

– А отчего у вас бабы с ребятишками в церкви обитают?

– Так это ж полонянки. Их казаки только нынче утром у татар отбили. Которые побойчей да поблудливей, к Ваньке в гости пошли, избавление свое от нехристей праздновать. Ну, а те, что поскромней да детные, здесь остались. Где ж, как ни в церкви, приютить несчастных. Такой обычай еще отец Герасим завел.

– А это кто такой?

– Наш прежний батюшка, он в запрошлом годе помер, – сказал, крестясь, старик.

Выйдя из церкви, Строганов дал знак Демьяну с Семкой следовать за ними, а сам продолжил разговор.

– И кто ж у вас теперь службы правит?

– Да Иван и правит, кому же больше-то. Он почти что все молитвы знает, как-никак попов воспитанник. Когда мамку Ванькину татары загубили, его Герасим к себе на жительство взял.

– Выходит, атаман у вас и царь, и бог, и воинский начальник? – усмехнулся Строганов.

– Получается, что так, – охотно согласился старик.

– Ну и как он, народ не забижает?

– Это ты о чем?

– Так ведь известно дело – добра не жди, коль кто один всю власть к рукам прибрал. Тот же Грозный-государь тому пример, – откровенно заявил купец.

– Тут, парень, от человека все зависит. Что греха таить, бывало, и у нас злыдни выбивались в атаманы, да недолго властвовали, тот же Ванька их и сверг. А Княжич с богом в сердце живет, все раздоры-споры по совести решает. Первым в бой идет, последним из него выходит, и всегда с победою.

– Так уж и всегда, – усомнился Максим Яковлевич.

– Всегда, – строго ответил дед.

Несколько минут шли молча. Чуя, что своим неверием в непогрешимость атамана он обидел старика, Строганов заговорил об ином.

– А с бабами как поступите?

– Как обычно, откормим малость да по домам спровадим. Ну, а тем, которые остаться захотят, мужей найдем, за этим дело не станет. Женки на Дону в цене.

– И что, бывает, остаются? – снова не поверил купец.

– У нас по-всякому бывает, на то мы и казаки, – с достоинством изрек Апостол Петр и, указав единственной рукой на блеснувшие впереди огни, радостно добавил: – Ну, вот мы и пришли, сейчас гульнем на славу.

Пройдя еще десятка три шагов, они остановились у распахнутых ворот усадьбы, весьма похожей на те, в каких живут на Московии дворяне-однодворцы. Из окон дома лился яркий свет, и доносились хмельные голоса. Заметив, как стушевались его спутники при виде атаманского жилища, и впрямь похожего на разбойничий вертеп, Апостол ободряюще сказал:

– Не бойтесь, Иван гостям не сделает худого. Напоит, накормит да на ночлег определит. В крайнем случае, если хари ваши ему шибко не понравятся, на конюшню спать отправит.

Переступив порог, Строганов увидел сидящих за столом станичников. По обилию посуды на столе и пустующим скамейкам он догадался – большинство гостей уже ушли, остались лишь избранные. Дорогая одежда, украшенное золотом с каменьями оружие припозднившихся гулеванов красноречиво свидетельствовали о том, что это не простые казаки, а старшины. Скромней всех выглядел обосновавшийся в красном углу, под образами, парень лет двадцати с небольшим. В белой, шелковой рубашке, с таким же белым, без единой кровиночки лицом, молодой казак явно выделялся среди своих собратьев. Шея его была повязана окровавленной тряпицей, и разобрать, с чего он такой бледный – с перепою или от пролитой крови, не представлялось возможным.

Сам не зная почему, Строганов решил: «А ведь это и есть тот самый Ванька Княжич, про которого Кольцо мне сказывал», – и не ошибся.

2

Год назад по возвращении из Москвы первый есаул Хоперского полка был избран атаманом в родной станице. Не сказать, чтобы все этому возрадовались. Нашлись такие, которые кричали на казачьем круге:

– Окститесь, братцы. Да он нас с потрохами царю продаст. Глазом не успеете моргнуть, как в стрельцах окажитесь. У него ить как – караваны купецкие грабить не моги, ногайцев с крымцами без государева указа не трогай, а чем хлеб насущный станем добывать? Поневоле в царево войско наймешься.

И все же выбрали Ивана. Отчасти за заслуги пред казачьим братством, а отчасти потому, что выбирать особо стало не из кого. Чуб погиб, Кольцо да Пан с Барбошей к Ермаку ушли, из Безродного песок от старости сыплется. Не поставишь же над собою кого-то из старшин, ничем не отличившихся, это значит себя не уважать.

– Ну все, теперь хлебнем дерьма, – ворчали недовольные, покидая майдан. То были в основном приспешники Рябого и бывшие дружки Захара Бешеного, испугавшиеся Ванькиной мести. Однако опасения их не оправдались.

Оказавшись у власти, Иван повел дела по справедливости, не делая различий меж дорогими сердцу хоперцами и прежними врагами, а Лукашка Лиходей да Максимка Бешеный сделались его ближайшими сподвижниками наравне с Лунем и Разгуляем.

Преданный державе русской, но не ее правителям, Княжич, побывав в Москве, окончательно утратил веру в святость царской власти. На гулянке по случаю своего избрания в атаманы он так и заявил:

– Грозный-государь нам не указ. Пускай в Москве вначале наведет порядок, потом на Дон суется. Мы же будем не за страх, а как совесть повелит, служить отечеству и вере.

А послужить пришлось. Снова в Диком Поле появились татарские чамбулы. Почуяв слабость обескровленной войной Московии, крымцы вновь пошли в набеги на порубежные русские селения. Княжич первым понял – это лишь цветочки.

– Надо воронье поганое окоротить, не то быстро обнаглеют и всей ордой навалятся. Тогда не только московитам, но и нам несладко придется, – сказал он казакам.

День и ночь мотались по степи высланные Иваном дозоры. Напав на след грабителей, они слали к атаману гонца, и тот вел своих станичников в бой. Шли с охотой все, включая бывших недругов. Стычки с татарвой давали немалую прибыль, особенно когда поганых удавалось перехватить на обратном пути – не вернешь же их добычу побитым хозяевам.

3

За день до прибытия в станицу Строганова к Княжичу явился Лунь.

– Иван, лазутчики ордынцев отыскали, – сообщил Андрюха.

– На Русь идут, или обратно, в Крым?

– К себе, паскуды, пробираются. Правда, проку с них мало поимеем. Без обоза, налегке возвращаются, с одними пленницами.

– Поднимай казаков, – распорядился Ванька. Немного помолчав, он проникновенно вымолвил: – Какой же ты все-таки дурень. Да разве есть что-нибудь дороже наших девок? Лучше их во всем свете не сыскать.

– А как же литвинки? – хотел спросить Андрей, но не решился.

– Выступаем в ночь. Надо нехристей сонными накрыть, иначе они полонянок вырежут да попытаются удрать. Разгуляя с Бешененком предупреди об этом.

Застать татар врасплох не получилось. За версту учуяв казаков, ордынцы окружили себя пленницами и принялись расстреливать станичников, осадивших перед плачущими бабами своих коней. Одна из стрел вонзилась в шею Княжичу. Увидав, что атаман поранен, Митька было дал приказ отойти, мол, после нехристей прижмем, все одно им деться некуда.

– Не смей, – не замечая своей раны, крикнул Ванька. – Ежели отступим, они их непременно перебьют, а догоним сволочей иль нет – бабка надвое сказала.

– Так что же делать? – растерянно спросил Разгуляй.

– Делай, как я, – решительно ответил Ванька и рванул вперед, на татарские стрелы. В этот миг он видел пред собой лишь женщину с мальчонкой, которые бились, словно пойманные птицы, в руках у ордынцев.

Лебедь снова доказал, что не напрасно носит свое имя. В сажени от несчастных он вдарил задними копытами и, взвившись над землей, не врезался, а влетел во вражью толпу.

Сделать так, как атаман, сумел один лишь Бешененок, но и этого хватило с лихвой. Оказавшись перед выбором, резать баб или спасать свои бритые головы от Ванькина с Максимкиным клинков, несколько ордынцев отпустили пленниц, и в прорыв устремились остальные казаки. Вскоре половина крымцев была изрублена. Остальные, побросав оружие, взмолились о пощаде.

– Живой? – весело спросил Ивана разгоряченный боем Бешененок. – Давай, стрелу хоть выну, а то кровищи натекло с тебя, как с барана недорезанного.

– Да уж вынь, сделай милость, не все ж тебе в меня их пускать.

Помрачнев, Максим достал кинжал, срезал оперение и, выдернув стрелу, сердито вымолвил:

– Тоже мне, нашел, о чем вспоминать. Ты, вон, батьку моего убил, а я молчу, не попрекаю.

– Не серчай, это я так, без задней мысли, просто к слову пришлось.

– Да ну тебя, – отмахнулся Бешененок и подался было от греха подальше, но тут же обернулся. Кивнув на нехристей, он уже не просто злобно, а с лютой ненавистью снова вопросил: – С ними как прикажешь поступить?

Сам татарин-полукровка, ордынцев Максимка ненавидел не меньше Княжича, правда, по иной причине. Это на Дону все просто – во Христа веруешь, равенство казачье признаешь, так и живи себе в станице на здоровье, а какого роду-племени твои родители, никто не спросит. Иное дело в Крыму. Урожденных от татарок казачат ордынцы почитали выродками, плодом поругания мусульманских женщин неверными. Попадись такой им в руки, его ждала не просто неминуемая гибель, а позорная, мучительная смерть. Бешененок знал про это, да не от кого-нибудь, от своей мамы, единственной, кого любил взращенный нелюдем-отцом парнишка, потому что сам он не был нелюдем.

– А ты как полагаешь? – вопросом на вопрос ответил Княжич.

– Полагаю, всех их надобно прикончить. Недостоин снисхождения тот, кто от врага за спины баб да ребятишек прячется.

– Вот и я так думаю. Пойди, распорядись, – Ванька указал на обиравших пленников станичников, которых было меньшинство. Большинство же казачков уже вовсю красовались перед отбитыми у крымцев девками.

– Хватит крохоборничать, вы еще портки с них сраные снимите, – презрительно изрек Максим, подъехав к барахольщикам. Те тут же бросили свое неблаговидное занятие и, опасливо косясь на Бешененка, вскочили на коней.

За минувший год малый сильно подрос да возмужал и стал считаться одним из лучших бойцов в станице. Бешененком назвать его, не опасаясь получить по морде, теперь могли лишь Княжич, Лунь и Разгуляй. Остальные звали, как покойного отца, Бешеным.

– Что ж еще-то с ними делать? – недовольно пробурчал кто-то из станичников.

– А то сами не знаете, – недобро улыбнулся Максим и первым рубанул ближайшего татарина. Остальные казаки охотно последовали его примеру.

Как только началась резня, за спиной Ивана раздался истошный вопль:

– Господи, да что же это деется!

Оглянувшись, он увидел давешнюю бабенку, ту самую, над которой пронесся Лебедь.

– Нашла, кого жалеть, – удивился Ванька, с интересом разглядывая спасенную им полонянку. Это была женщина лет тридцати, кареглазая, высокая, статная. Вовсе не похожая лицом на Елену, она напомнила ему любимую гордой посадкой головы да пышной грудью, к которой прижимала мальчика лет десяти-двенадцати, видать, своего сына.

– Так ведь люди же, – едва не плача, сказала заботливая мамка. В отличие от остальных, на ней даже не было шубейки, видать, татары отобрали, зато изодранное платье шито из дорогого, красного сукна «Наверное, купчиха, а может быть, дворянка», – подумал Княжич и строго вопросил:

– А ты знаешь, что сейчас бы эти люди с вами сделали, отбейся они от нас? А что с тобой и сыном стало бы, попади вы в их поганый Бахчисарай, где человеков, как скотину продают?

– Где уж мне. Это ты, видать, все знаешь, – гордо ответила бабенка.

– Конечно, знаю, потому что самому вместе с мамой в Диком Поле довелось погулять, объедков ордынских отведать.

Перепалку их прервал подъехавший к Ивану Разгуляй.

– Атаман, как с девками-то быть? Они совсем из сил выбились, сами до станицы не дойдут.

– Сажай их на коней ордынских.

– Да мы так и сделали, только многие из них вовсе ездить верхом не умеют.

– Тогда на руки себе возьми, – сердито огрызнулся Княжич. – Чем дурацкие вопросы задавать, лучше пару халатов потеплей добудь у наших барахольщиков да принеси сюда.

– На кой они тебе? – удивился Митька, однако, разглядев бабенку, понимающе ухмыльнулся: – Ты, вижу, разговеться решил, давно пора. Сколько можно по шляхтянке страдать?

Заметив, как потянулась к плети Ванькина рука, лихой хорунжий поспешно удалился. Халаты принес – Максим. Накинув их на плечи пленницы и ее сына, он вынул из-за пазухи чистую холстину.

– Тебя как звать?

– Мария, – вздрогнув под суровым взглядом молодого душегуба, пролепетала женщина.

– На-ка, Маша, – Бешененок подал ей тряпицу. – Благодетеля своего перевяжи, а то сдохнет, до дому не доехав.

4

В станицу прибыли уже под вечер. Еще в начале пути, увидев, что Мария сама-то еле держится в седле, Иван взял на руки ее сына. Всю дорогу малец дрожал, и Ванька понял – это не от страха, страх в младенчестве проходит быстро, похоже, у парнишки началась лихорадка. Когда подъехали к его усадьбе, он предложил:

– Идем ко мне, хоть отогреетесь да выспитесь почеловечески.

– Ну уж нет, – с испугом возразила женщина, потянувшись к своему детенышу. – Я как все.

– Ты на всех-то не оглядывайся, все по-разному живут, – заверил Княжич.

Гулеванить в эту ночь Иван не собирался – самого бил озноб, видать, давала знать полученная рана, но расставаться со своенравною бабенкой почему-то не хотелось. Сообразив, что в одиночку та к нему не пойдет, он привстал на стременах и с напускным весельем выкрикнул:

– А не испить ли нам вина, красавицы, по случаю вашего избавления? У кого желанье есть, прошу ко мне пожаловать!

Десятка два девах и все ближайшие сподвижники с радостью отозвались на приглашение атамана. Растворяя ворота, Иван услышал за спиной исполненный негодования женский голос:

– Сразу упреждаю, ни на что такое даже не надейся, у меня муж есть венчанный.

– Не бойся, девка, не до озорства мне ныне, – не оглядываясь, тоскливо вымолвил Иван, и тут же ощутил на шее ласковое прикосновение женской руки.

– Болит?

– Здесь не очень, меня другая рана мучает, сердечная, – наконец-то обернувшись, ответил Ванька, и шаловливо вопросил: – Слыхала о таких?

– Да доводилось от соседок слышать, – улыбнулась Маша. В больших, черных, как ночь, глазах ее был уже не страх, а жалость, немалая житейская мудрость и откровенный бабий интерес.

– Ну так пошли, чего стоим? Ты, я вижу, умная, сама решишь – что нельзя, что можно. А меня не бойся – сам не трону и другим в обиду не дам.

Пропуская женщину с мальчиком вперед, Иван участливо добавил:

– Ежели шибко устали, ложитесь сразу на постель, я туда вам угощение принесу. Ну а мы, не обессудь, малость покуражимся. Надо же братов за службу верную гульбой вознаградить, как-никак я атаман.

Гулянка удалась на славу. Чем попотчевать гостей, у – Княжича всегда имелось, а как иначе-то – начальник не должен быть скупым. Девки тоже подобрались веселые, не прошло и получаса, как они уже сидели у казаков на коленях да миловались со своими спасителями. Только сам Иван остался без подруженьки. Бабоньки к нему не льнули, совершенно справедливо решив, что красавец атаман уже выбрал себе женщину и даже уложил ее в постель. Вон она, сучка кучерявая, будто бы дитя баюкает, а сама нетнет да зыркнет на него своими черными глазищами.

Лишь далеко за полночь, всласть напившись да наплясавшись, гости стали понемногу расходиться. Тут-то и явился старец Петр с незваными пришельцами.

– Здорово, Ванька, принимай гостей. Винишко-то, надеюсь, еще не все повылакали? – поприветствовал Апостол Ивана.

– Проходи, дед Петр, для тебя всегда найдется, – Княжич встал из-за стола и впервые за все время веселого застолья улыбнулся. – Митяй, налей ему вина покрепче да послаще, – попросил он Разгуляя, затем собственноручно подал старику наполненный хорунжим кубок.

– Как там девицы?

– Да как всегда. Поели, поревели, помолились и спать улеглись. Чай, не первые они и не последние, кто в церкви нашей обрел приют.

– Это верно, – согласился атаман.

– Долго нам еще придется царевых подданных от татарвы спасать. Самому-то государю не до них, дрязгами с боярами да казнями людей невинных шибко занят.

Стоящих за спиною старика незнакомцев он, казалось, вовсе не заметил. Лишь когда Апостол сел на почетное, по праву руку от хозяина, место, Княжич наконец-то вопросил:

– А вы кто будете, зачем ко мне пожаловали?

– Я Строганов, торговый человек, от атамана Кольцо поклон тебе привез, а то мои попутчики, – кивнул купец на Демьяна с Семкой.

Максим Яковлевич почти не лгал. Уходя в Сибирь, разбойный атаман сказал им с дядей на прощание:

– Ежели после нашего ухода орда не перестанет донимать и в силе воинской нужда возникнет, на Дон езжайте. Разыщите побратима моего Ивана Княжича. На него, как на меня, положиться можете. Но заранее упреждаю – Ванька парень непростой, до наживы не падкий, и договориться с ним вам будет нелегко.

Услышав имя своего наставника, Княжич одарил купца и его спутников пристальным взглядом.

– От Ивана, говоришь, пришел, тогда садись, гостем будешь. И ты, парень, присаживайся, – кивнул он Семке.

– А ты, мил человек, – с явной неприязнью обратился атаман к Демьяну, – возьми вина и прочей снеди, сколько хочешь, да ступай отсель куда подальше. На конюшне можешь заночевать.

Как только приказчик вышел, Апостол с удивлением изрек:

– За что ты его так? Парень вроде смирный.

– Да от этой смиренной гниды доносчиком несет за версту. Вон как, бедолага, зенки вылупил, когда я про царя заговорил, – усмехнулся Княжич и тут же посоветовал купцу: – Ты бы тоже присмотрелся к своему слуге. От такого добра не жди.

«Ничего не скажешь, умен, – подумал Строганов. – Людей насквозь видит. Уговаривать его бесполезно и купить тоже вряд ли получится. Вона, на каждом пальце перстень, рубаха шелка заморского, гостей потчует не какой-нибудь сивухой, а рамеей. Одним словом – все имеет, что душе угодно. На посулы про горы золотые такой не поведется, они ему просто-напросто не нужны. Одна надежда остается – на их дружбу с Кольцо».

Размышления – Максима Яковлевича прервал сам атаман.

– Ну, рассказывай купец, зачем прибыл, что Иван велел мне передать? Может быть, коней купить желаешь? Это можно. Мы так их наловчились у ордынцев угонять, – Ванька шаловливо подмигнул своим соратникам. – Хватит для того, чтоб все царево войско в конницу обратить.

Княжич поначалу решил, что побратим прислал к нему барыгу за товаром. Такое прежде случалось и не раз, а сегодня это было б очень кстати. Надо же кому-то лошадей, в бою добытых, продать, да казачков деньгами порадовать. Пусть еще раз убедятся, что не только грабежом, но и службой воинской отечеству можно хлеб насущный добывать.

– Коней куплю, однако у меня не столько в них, сколько в людях нужда имеется, – ответил Строганов.

– Не туда приехал ты, дальше, в Крым, к татарам поезжай, а мы, казаки, душами людскими не торгуем, даже басурманскими, – язвительно заверил атаман.

– Ты меня не так понял. Мне рабы-холопы не требуются, мне воины отважные нужны. И не столько даже воины, бойцы у нас найдутся, – купец кивнул на Семена, – сколько воинские начальники.

– Зачем? – бесстрастно поинтересовался Иван, искусно скрывая изумление, выдавал которое лишь легкий румянец, заигравший на его бледных, обескровленных щеках.

– Я об этом только с глазу на глаз сказать могу, так Кольцо распорядился.

Меж казаков прокатился недовольный ропот, и наступило напряженное молчание, которое нарушил Лиходей:

– Пойдем ко мне догуливать, станичники. Опять Ванька-старший что-то намутил, про его дела чем меньше знаешь, тем дольше проживешь, – полушутя-полусерьезно заявил Лука, направляясь к выходу, остальные потянулись вслед за ним.

– Митяй, Андрей и ты, Максим, останьтесь, – окликнул Княжич своих верных друзей. Польщенные доверием атамана, Разгуляй с Лунем и Бешененок вновь уселись за стол.

– У меня от них секретов нету, говори, – потребовал Иван.

Строганов с опаской покосился на лежавшую в постели женщину, видать, она его смущала гораздо больше, чем атамановы сподвижники, но перечить не посмел.

– О том, что прошлой осенью Ермак с Кольцо в Сибирь ушли, вы знаете? – вкрадчиво спросил купец.

– Знаем. Ты нам пыль в глаза-то не пущай, толком сказывай, зачем приехал? Чай, не для того за сотни верст тащился, чтоб поклон мне от Ивана передать, – с угрозой в голосе сказал Иван.

Однако Строганов в ответ лишь добродушно улыбнулся. Он уже понял, что нашел слабину в дерзком нраве удалого атамана. «Ишь, не захотел товарищей обидеть недоверием, это хорошо. Стало быть, на верность твою в дружбе надобно давить», – подумал он, а вслух ответил:

– Коли знаете, тогда и говорить особо не о чем. Как ранней осенью ушли, с тех пор о них ни слуху и ни духу, а сибирцы зверствуют по-прежнему. Их царевич Маметкул едва столицу нашу, Сольвычегодск, не взял, еле отбились.

– Столицу? – недоверчиво переспросил Иван. – Так у вас что, своя держава?

– Ну, держава-не держава, а царю, как и вы, казаки, постольку-поскольку подчиняемся, – не без гордости пояснил Максим Яковлевич. – Вот мы и надумали подмогу Ермаку послать, да оказалось, некого. Воины пешие имеются. Семка, вон, – кивнул он вновь на юношу, – птицу на лету с пищали бьет, но наездников лихих и пушкарей совсем мало. А что касаемо начальников, всяким хитростям воинским обученных, да способных за собой людей на смерть вести, таких и вовсе нет.

– К царю-то обращались? – полюбопытствовал Митяй.

– Обращались, – безнадежно махнул рукой купец.

– Отказал нам в войске государь, даже попрекнул за то, что Ермака в Сибирь послали. Дескать, нечего татар зазря злобить. А как прикажешь поступить, когда совсем житья от нехристей не стало?

– Эта дело нам известное, – вздохнул Иван. – От нас-то чего хочешь?

Вопрос был задан как бы между прочим, но Строганов смекнул – сейчас-то все и решится.

Придав лицу печально-изумленный вид, он растерянно промолвил:

– Извиняй, атаман, видно, я чего-то напутал. Только мне Кольцо при расставании сказал, «ежели до весны от нас вестей не будет, подмогу высылай. Езжай на Дон, разыщи там побратима моего Ивана Княжича». Так и сказал, мол, Ванька сам скорей помрет, чем друга в беде оставит.

Строганов хитрил, верней, бесстыже врал. Ни о каком походе нового казачьего отряда в Сибирь не могло быть речи, дай бог свои владения отстоять. Но слова его достигли цели.

Отчаянно сверкнув очами, Ванька обратился к сподвижникам:

– Ну как? Что вы на это скажете?

– Вообще-то и своих делов невпроворот, – пожал плечами Лунь.

– Как скажешь, атаман. Мне что крымских, что сибирских татар рубить – без разницы, – беспечно усмехнулся Разгуляй.

– А ты как думаешь? – спросил Иван Максимку.

– Полагаю, в Сибирь надо идти. Ты ж теперича спокойно жить не сможешь, на говно весь изведешься, если не пойдешь Кольцо на выручку. Уж я-то тебя знаю. А здесь и Лиходей управится. Ордынцев по степи гонять, ума большого не надобно, – как всегда уверенно и даже нагло заявил Бешененок.

– Вот видишь, купец. Нет среди моих старшин единства, – развел руками Княжич. – Стало быть, подумать надо. Завтра дам тебе ответ.

– Оно, конечно, утро вечера мудреней, – с трудом скрывая радость, согласился Строганов. Он уже был полностью уверен, что не зря проделал столь длинный и опасный путь.

– А что, гости дорогие, не надоели ли вам хозяева? – насмешливо поинтересовался Митька, поднимаясь из-за стола. – Атаману надо отдохнуть, день-то у него нелегкий выдался.

Глянув на Марию, Разгуляй не удержался и спросил:

– Ты, девка, раны-то лечить умеешь?

– Я все умею, такое даже, что тебе не снилось, – строго вымолвила женщина.

– Ну и ладненько, пошли тогда, казаки.

Строганов замешкался, не зная, как поступить – остаться у Ивана иль пойти со станичниками. Сомнения купца развеял Бешененок. Положив ему руку на плечо, Максим распорядился:

– Ко мне пойдешь, только к Лиходею по пути заглянем, девок у него заберем. Ты как, не возражаешь против девок?

– А чего же возражать, али я не мужик, – встрепенулся купец. Ему невольно захотелось быть похожим на этих отчаянных людей.

5

Как только казаки ушли, Мария робко предложила:

– Давай хотя бы малость в горнице приберу.

– Я уже сказал тебе, поступай, как знаешь, – напомнил Иван и, наполнив кубок, тут же осушил его до дна.

«Сейчас напьется, лапать начнет», – подумала женщина. Решив проверить, насколько верны ее опасения, она, убирая посуду, коснулась задом Ванькина плеча, однако тот и бровью не повел.

Хозяйкой Маша оказалась справной – в одночасье навела порядок в холостяцком жилище атамана, даже вымела изрядно затоптанный пол. Княжич между тем попрежнему сидел за столом и молча пил.

– Хватит зелье-то хлебать, сопьешься же. Такие, как ты, часто спиваются, – попыталась образумить его гостья.

– Это какие такие? – поинтересовался Ванька.

– Да неприкаянные. Ложись-ка лучше, я сейчас Сергуньку заберу.

Мария было направилась к постели, но Иван остановил ее.

– Сдурела, что ли, зачем дитя тревожить? Я вон на ковре прилягу. Видала, какой ковер, персидский, мне его побратим подарил.

– Тот, про которого купец рассказывал? – Он самый.

– Не мое, конечно, бабье дело, но неужто ты и впрямь собрался на край света ехать, спасать его? – изумилась Маша.

– Тут не только в побратиме дело. Правильно сказал Максимка – все одно теперь мне здесь житья не будет.

– Это почему? Вон как тебя все уважают.

– Долго объяснять, да и не привык я пред людьми чужими душу наизнанку выворачивать. Давай-ка лучше спать.

Княжич наконец-то встал из-за стола и улегся на ковер. Заботливо укрыв его, Мария помолилась на иконы, после чего спросила:

– Огонь гасить?

– Свечи погаси, а лампадка пусть зажженной останется. Она всегда горит, такой обычай еще моя мама завела.

6

Несмотря на то, что крепко выпил, сразу же заснуть Иван не смог. Ныли простреленная шея и чувственное сердце, что больше – сразу не поймешь. В глубине души Княжич был почти что рад приезду Строганова. Купчишка как бы вырвал Ваньку из привычного круговорота опасной, но однообразной и, как ни странно, ставшей скучной для него казачьей жизни. После расставания с Еленой он так и не сумел вернуться на круги своя. Стычки с татарвой, засады и погони утратили былую остроту. Даже радость воинских побед не грела душу, как прежде. Все меркло, казалось мелким и никчемным при воспоминании о красавице литвинке. Вот и нынче, едва взглянув на Машу, Иван невольно сравнил ее с любимой. В отличие от других бабенок, в этой гордячке было что-то схожее с Еленкой. По крайней мере, так ему показалось.

«Решено, иду Ивана выручать, иначе вовсе в этой жизни потеряюсь. Но ведь путь в Сибирь через Москву лежит, а там и до именья Новосильцевых рукой подать. Можно будет по дороге их проведать», – засыпая, подумал Княжич.

Во сне ему приснилась любимая. Ощутив, как наяву, прикосновение прекрасного Еленкиного тела, он вздрогнул и размежил веки.

Рядом с ним лежала нагая Маша, стыдливо прикрывая руками грудь. На губах ее играла шаловливая улыбка, но в глазах стояли слезы.

– Не бойся, это я, – ласково сказала полонянка, и тут же жалобно добавила: – Коль не нравлюсь, так скажи, я уйду.

– Нравишься, – дрожа от возбуждения, ответил Ванька и крепко обнял женщину.

Почуяв бедрами его вздыбленное мужское достоинство, та с грустью вымолвила:

– Мне, конечно, можно, а сейчас, наверное, даже нужно соврать, но себя-то не обманывай. Соскучился по бабе – вот и все дела.

Княжич ничего ей не ответил, вместо этого начал целовать ее горячие губы, шею и пышную грудь.

– Да будет тебе, после нацелуешься, ежели желание не пропадет. Иди ко мне скорей, горе луковое.

Сама раздвинув лепестки своего заветного цветка, женщина умело помогла любовнику войти в себя. Как только Ванька одарил Машу семенем, она участливо спросила:

– Ну, как, полегчало или нет?

– Да, вроде, полегчало, – виновато улыбнулся Княжич.

– Вот и славно. Стало быть, не зря я хвасталась, что умею раны исцелять, особенно сердечные. А теперь пусти меня.

– Не пущу, мой теперь настал черед тебя уважить.

– Неужто еще хочешь?

– Хочу.

– Ну, тогда держись, – шутливо пригрозила Мария. При этом в черных глазах ее блеснули уже не слезы, а откровенно блудливые искорки.

Крепко обхватив чуток опешившего Ваньку руками и ногами, она сжала свое сладостное место, придав ему почти девичью узость, и с каким-то почти звериным неистовством предалась соитию. На сей раз полюбовники излились вместе. Чтоб не вскрикнуть, полонянка укусила Ивана за плечо и затихла. Очнувшись, она тихо прошептала:

– Хорош, ничего не скажешь, можешь бабу осчастливить, – затем уже насмешливо распорядилась: – Слезай, казак, чай, не кобылу оседлал.

Видя, как любовник не торопится ее покинуть, женщина вильнула своим роскошным задом, да так ловко, что тот свалился на свой любимый персидский ковер.

– Не спеши, ночка длинная.

«Да, не знаю уж, как Митьке, а мне таких встречать еще не доводилось», – подумал кой-чего видавший в этой жизни атаман, а вслух изрек:

– Дурной вы, бабы, народ, сами толком не соображаете, что творите.

– С чего ты так решил? – обиженно спросила Маша.

– Да тебя хотя бы взять. Поначалу говорила, мол, даже не надейся, а потом сама пришла, – напомнил Княжич.

– Ну и что, я же не какая-нибудь потаскуха, чтоб хвостом крутить да цену набивать себе, я честная женщина. Пока тебя не полюбила, надежд напрасных не сулила. А как поняла, что такого храброго, красивого да еще несчастного в придачу мне больше никогда не повстречать, так и пришла.

Уткнувшись в Ванькино плечо, Маша тихо всхлипнула, но уверенно, пытаясь, видно, убедить саму себя, заключила:

– По любви отдаться – вовсе не грех.

Княжич попытался обнять ее, однако сумасбродством гордая русская бабенка вполне могла сравниться с прекрасною шляхтянкой. Оттолкнув Ивана, она уселась на него верхом и, утирая слезы, заявила:

– Да и мужа надо было наказать.

– Не любишь его, что ли, – насмешливо поинтересовался Ванька.

– Даже и не знаю, как сказать, – откровенно призналась Мария. – То люблю, то ненавижу. Затащил меня, ревнивый черт, в захолустье, не захотел одну в Москве оставлять, и бросил нехристям на растерзание, а сам поехал свои дела торговые улаживать.

– Он у тебя купец?

– Да нет, стрелецкий сотник, но торговлей тоже промышляет. Муженек мой ради денег на все горазд, – в голосе стрельчихи прозвучала злая насмешка.

– На тебя, как погляжу, не угодишь. С таким добытчиком живи и радуйся, а ты нос воротишь. Аль он жадный очень?

– Да нет, грех жаловаться, Мне и детям муж ни в чем не отказывает. У нас их двое. Сергунька младший, – кивнула Маша на лежащего в постели мальца. – А еще Алеша есть, тот дома, за хозяина остался.

– И давно ты с ним? – спросил Иван.

– Считай, полжизни, в пятнадцать лет меня родители замуж выдали.

– Я же говорю, вас, баб, сам черт не разберет. Как так можно – полтора десятка лет с мужиком прожить, двух детей ему родить умудриться, и до сих пор не знать, любишь его ай нет?

– Смутный он какой-то, Ванечка, и очень жестокий. Сказать по правде, боюсь я своего благоверного.

– Так давай я порешу его, – шутливо предложил атаман.

– Еще чего удумал, – не на шутку возмутилась Мария. – А я что буду делать? С детьми по миру пойду?

– Зачем по миру идти, оставайся у меня, будешь атаманшей.

– Ну-ну, рассказывай. Может я и дура, но не на столько, чтоб в твои посулы верить. Нет, Евлампий, он надежный, не чета тебе, разбойнику.

Ваньке сразу сделалось не по себе. И совсем не от того, что полюбовница обозвала его разбойником. Для московитки разбойник иль казак – все едино. А вот имя Евлампий вызвало у него далеко не лучшие воспоминания. «Да нет, не может быть. Мало ли в стрелецком войске сотников по имени Евлампий», – подумал он.

Учуяв возникшее меж ними отчуждение, Маша тут же развеяла его, причем довольно причудливым образом.

– Не надо никого убивать. Лучше я ему в отместку казачонка рожу. Вон ты сколько семени в меня понапустил, а я бабенка не старая, вполне могу и третьего сынка на свет произвести.

Ощутив от этих слов новый прилив желания, Ванька вновь стал целовать ее вызывающе набухшие соски.

– Давай еще для верности добавлю.

– Давай, чего теперь-то дозволения спрашивать. Глядишь, и впрямь о нашей встрече в память сыночек мне останется. Только тихо, Сергуньку не разбуди.

– Боишься, мужу про меня расскажет?

– Дурак, разве можно детям на распутство матери смотреть. А ябедничать он не станет. Это старший, Алексей, в отца пошел, но Сережа, младший, весь в меня.

Отыскав своим охочим до любви сладким местом твердокаменную Ванькину плоть, Маша, тихо постанывая, стала нежно вбирать ее в себя, но вдруг остановилась.

– А женщин, милый, даже не пытайся понять, не то совсем с ума свихнешься, ты и так уже немного не в себе.

– Вот те раз, с чего это меня в блаженные определила? – шутливо вопросил Иван.

– Ну кто ж в рассудке здравом за баб чужих полезет на рожон. Даже среди вас, казаков, только двое таких нашлось – ты да тот чернявенький парнишка. Его как звать?

– Максимка Бешененок.

– А я что говорю. Бешененком люди зря не назовут.

7

Ванька тоже оказался отменным целителем, так ублажил нежданно обретенную подруженьку, что та забыла обо всем – о грозном муже, ордынском плене да других бабьих горестях и вскоре безмятежно заснула.

Проснувшись до рассвета, Мария сразу устыдилась своего грехопадения. Она уже было вознамерилась перебраться на постель – не дай бог, сынок увидит, как его мамка с чужим дядькой милуется, но, заметив, что ее спаситель-полюбовник лежит с открытыми глазами, прижалась к атаману и заботливо спросила:

– Так и не спишь всю ночь, о шляхтянке своей думаешь?

– А ты-то про нее откуда знаешь? – удивился Иван.

– Так дружок твой Митька сказывал, али позабыл?

Княжич в самом деле не любил делиться самым сокровенным с чужими людьми, а родных после смерти Герасима и ухода побратима к Ермаку с ним рядом не было. Поэтому за весь прошедший год он ни с кем не говорил о Елене. Но сейчас, после ночи, проведенной с Машей, удалой казак почуял – эта, старшая его почти на десять лет, замужняя и детная бабенка стала если и не родной ему, то очень близкой. А потому, когда Мария попросила:

– Расскажи мне о своей полячке, – он не удержался и поначалу только пояснил:

– Не полячка она вовсе, а литвинка.

– А почему расстались? Не понравилось ей здесь, обратно к себе в Литву уехала.

– Да нет, Еленка нравом тебе под стать, еще хуже учудила, замуж вышла.

– И на кого же, атаман, тебя шляхтянка променяла? Наверно, на купчишку, вроде давешнего, иль какогонибудь молодца из детей боярских.

– Бери выше, на князя родовитого, – печально усмехнулся Ванька.

– Он что, шибко богат?

– Да нет, князь Дмитрий гол, как сокол, к тому ж немолод и от раны немощен.

– На кой ляд тогда она его в мужья взяла? – искренне удивилась стрельчиха. – Нынче быть княгиней дело хлопотное. Чуть что не так, и угодишь в застенок следом за своим благоверным. Я, в Москве живя, не раз такое видела.

– Не знаю, может быть, из жалости. Сама ж сказала, скорей умом рехнешься, чем вас, баб, поймешь.

– Ну а ты чего? Вон, Евлашку моего порешить собрался, а княжескую кровь забоялся пролить?

– Тут не в страхе дело, – с грустью пояснил Иван. – Друг он мне. Вместе со шляхтой воевали и вообще, хороший человек.

– А хороших, что ль, нельзя убивать? – насмешливо полюбопытствовала Маша.

– Нельзя, – уверенно и строго заверил Княжич. – Их и так уже почти не осталось.

– Да ты и впрямь чудак. Разбойный атаман, а рассуждаешь, словно думный боярин.

Увидев на лице Ивана изумление, Мария подумала, что обидела его, а потому спросила:

– Никак, сердишься? Так это зря, грех на правду обижаться.

– Да нет, просто вспомнил, как Елена мне однажды то же самое сказала.

– Так ее Еленой звать, красивое имя.

– У нее не только имя красивое, – вновь печально улыбнулся Княжич.

– Надо полагать, коль такого сокола окрутила, – тихо прошептала Маша, прижимаясь к Ваньке. Немного помолчав, она вдруг рассудительно заговорила: – Вы давно не виделись?

– Да уже больше года.

– Ну, за год много утекло воды. Выйти замуж за несчастного из сострадания, конечно, можно, но вот жить с таким довольно быстро опостылеет. Ты бы, прежде чем в Сибирь за смертью ехать, повидался с ней. Глядишь, еще помиритесь, а не помиритесь, так хоть проститесь.

– Я уже про это думал. Непременно по дороге к ним в имение загляну.

– Правильно решил, – кивнула Маша, затем, блудливо подмигнув, предостерегла: – Про меня ей только не рассказывай. По всему видать, твоя княгиня бабенка умная, простит, но лучше ее не огорчать, – поцеловав Ивана в губы, она вскочила с ковра. – Прощай, а то, не приведи господь, твои казаки нагрянут, я ж тогда сгорю со стыда, – и запрыгнула в постель, где сладко спал ее сынок Сергунька.

8

Разгуляй явился ближе к полудню. Переступив порог Иванова жилища, Митяй увидел довольно странную, почти семейную картину – полонянка в одной сорочке хлопотала возле печки, а Княжич с ее мальцом точили клинки.

По умиротворенному выражению Ванькина лица и смущенно-томному взгляду Маши хорунжий понял, что они зря время не теряли. «Может, женить его на ней? Глядишь, и позабудет о своей шляхтянке, не то совсем дошел, одни глаза да нос остались», – подумал Митька.

– Проходи, что стоишь возле порога, как бедный родственник? – поприветствовал друга атаман. – Как там наш купец?

– С похмелья мается, девки его в баню повели. Вроде бы степенный человек, а с Бешененком связался. Максимка, он ведь, как Захар покойничек, в пьянке удержу не знает, – улыбнулся Разгуляй.

– С казаками говорил?

– А как же. Наши все согласны Кольцо на выручку идти, да и многие другие просятся. Можешь обрадовать купца.

– Он и так уж до усеру рад, потому-то и напился, как свинья. Знает, сволочь, что не бросят казаки товарищей в беде. А ответ ему я сразу не дал для того, чтоб вы подумали – идти за Камень или нет. С той войны лишь половина станичников вернулась, а из этой Сибири распроклятой, может статься, и никто не воротится, – строго пояснил Княжич.

– Поздно думать, Ваня. Крепко жизнь одной веревочкой связала нас и никакой другой попутчик в рай ли в ад мне не нужен. Да и остальные, чай, не дети малые, распрекрасно понимают, на что идут, – печально, но уверенно ответил Митька и тут же задорно вопросил: – Не рано ль помирать собрался, атаман?

– Православный воин завсегда о смерти должен помнить. Вся жизнь его – лишь к славной гибели путь. У одних он долгий, как у нас с тобой, у других короткий, – Иван кивнул на стоящее под образами знамя, которое хранил в память о подвигах Хоперского полка, о Сашках – Маленьком и Ярославце.

Чтоб прикончить этот невеселый разговор, Митька обратился к Марии:

– А ты, кудрявая, чего глазенки вылупила, помоги-ка лучше атаману в дальний путь собраться.

– Мы то и делаем. Вон, Сергунька саблю ему точит.

– Ну, тогда несдобровать сибирцам, – шаловливо подмигнул Митяй и, не попрощавшись, удалился.

Как только Разгуляй ушел, женщина с тревогой вопросила:

– Когда уходите?

– Наверно, завтра, может, послезавтра, как со сборами управимся.

– А с нами, полонянками, что делать станете?

– Не бойся, не съедим. Вместе и поедем, – успокоил ее Княжич. – До самой златоглавой тебя с сынком доставлю, а то пусти вас одних, так опять в какую передрягу угодите. Верно говорю, Сергей?

– Верно, дяденька, – кивнул малец и снова принялся перебирать разложенное на столе Ванькино оружие.

– Так что нам с тобой еще недели две придется вместе быть, – заверил есаул, но судьба распорядилась иначе, и они расстались в тот же день.

9

Не прошло и часу, как со двора послышались чьи-то голоса.

– Кого там еще несет? – недовольно пробурчал Иван, сворачивая снятую с древка хоругвь. В тот же миг дверь распахнулась, и в избу ввалился пьяный Лунь.

– Здорово, атаман, – радостно воскликнул Андрюха.

– Здравствуй, коль не шутишь. Ты по делу или просто так? – снисходительно поинтересовался Княжич.

– Вот, проведовать тебя зашел, узнать, как рана.

– Да я уж про нее почти забыл.

– Хорошо заговоренным быть, – не скрывая зависти, промолвил Лунь, и подмигнул Марии. – На нем раны, словно на волчаре, в одночасье заживают, а как девки его любят…

– А тебя? – насмешливо спросила Маша.

– Меня тоже любят, – куражливо ответил Лунь, выпячивая грудь, однако тут же тяжело вздохнул и с явным сожалением добавил: – Но не так, как Ваньку. Через то и пью, что не могу найти хорошей бабы, одни корыстные сучки попадаются.

– Оно и видно, полдень на дворе, а ты уж на ногах еле держишься, – посетовал Иван.

– Так как иначе-то? Когда еще возможность будет вволю вина испить? Знающие люди говорят, что за Камнем не только зелья хмельного, но и хлеба нет. Будто бы сибирцы одну сырую рыбу жрут да осиновой корой заедают.

– Тебе-то с этого чего печалиться? Ты ж в станице вознамерился остаться. Говорил, и здесь делов невпроворот, – напомнил Княжич.

– Ну уж нет, я как все, – возмутился сотник.

– Тогда иди, проспись. В дорогу надо собираться, а он в загул ударился.

– Мне собраться, что голому подпоясаться, – беззаботно отмахнулся Андрюха. – Я вот что хотел предложить. Не послать ли нам за Лихарем гонца? Назар в бою один десятка стоит, и в Сибири шибко бы сгодился.

– Не надо. Он нынче тоже станичный атаман, ежели что – поможет Лиходею по-соседски, – слегка поколебавшись ответил Ванька.

– Не хочешь, как хочешь, только знай – обидится Назарка.

Еще немного поболтав о том о сем, Андрей уже собрался было податься восвояси, но, нечаянно взглянув в окно, вдарил себя по лбу и воскликнул:

– Совсем забыл, зачем пришел-то. К нам в станицу стрельцы какие-то пожаловали, женку своего начальника разыскивают. Я водил их в церкву, но они ее средь полонянок не признали.

Уставившись на Машу, он неуверенно спросил:

– Слышь, девка, это, случаем, не ты?

– Случаем, я, – подтвердила та без особой радости.

– Там, на дворе, десятник, что за тобой приехал, дожидается. Пойти, позвать?

– Повремени чуток.

Надев свой красный сарафан, неверная жена заплела в косу распущенные волосы, взяла на руки сына, скромненько уселась на скамейку и лишь после этого дозволила:

– Вот теперь зови.

Как только стрелец вошел в горницу, Княжич сразу же узнал его. Это был тот самый бедолага, которого прибил Кольцо на постоялом дворе.

«А чутье меня опять не подвело, выходит, Бегич в самом деле ее муж. Везет же сволочам. Сам паскуда редкостная, а такую славную жену отхватил», – с горечью подумал Ванька. Однако, вспомнив о минувшей ночи, Машиной умелости в любви и ее намерении родить казачонка, он помимо воли самодовольно усмехнулся. И действительно, уж у кого у кого, а у него завидовать Евлашке не было причины.

– Мир твоему дому, – степенно изрек стрелец, кланяясь хозяину и боязливо оглядываясь по сторонам. Впрочем, увидев Машу, он тотчас же забыл про свои страхи да приличия и бросился к ней.

– Мария Николаевна, нашлась голубка наша, а мы уж всякую надежду потеряли. Как прознали, что тебя татары захватили, сразу же вдогон пошли и наткнулись посреди степи на нехристей порубленных. Враз смекнули, чьих рук это дело. Вот Евлампий Силантьевич и распорядился – езжайте по станицам, Марию с сыном разыщите, хоть из-под земли их достаньте. Не найдете – всех запорю. Ты же знаешь, он такой, он может.

– А где же сам-то муженек мой разлюбезный? – обиженно спросила Маша.

– В поселении разграбленном остался, к казакам ехать побоялся. У сотника еще с войны дружба с ними не заладилась.

Поняв, что взболтнул лишнего, стрелец взглянул на атамана и побледнел. Похоже, он тоже узнал лихого предводителя Хоперского полка. Не придумав ничего умней, косопятый вынул из кармана кошель и дрожащими руками протянул его Луню. К Ваньке доблестный царев слуга даже подойти не отважился.

– Нате вот, мы не абы как, мы за Марью Николаевну готовы выкуп достойный заплатить.

– Убери, – презрительно скривился пьяный сотник. – Некого тебе здесь выкупать. Нету на Дону невольников. Тут каждый в праве сам собой распоряжаться. Верно говорю, Иван?

– Да уж куда верней, – с угрозой в голосе промолвил Княжич.

Увидев, что стрельцова глупость может обернуться ссорой, Маша не замедлила вмешаться:

– Хватит, Федор, вздор молоть. Забирай Сергуньку да ступай на двор. Я сейчас выйду, с хозяином вот только попрощаюсь и поедем. В гостях, как говорится, хорошо, а дома лучше.

Закутав сына грозного начальника в свой кафтан, десятник поспешно удалился.

– Ты бы тоже вышел, – попросила женщина Луня.

Тот понимающе кивнул и покорно последовал за Федором.

– Вот и все, пришла пора нам расставаться, Ванечка, – печально сказала Маша.

Вспомнив, что она осталась без шубейки, Ванька распахнул сундук и вынул дорогую лисью шубу.

– На-ка вот, возьми на память обо мне.

– И что я мужу скажу?

– Скажешь, у станичников купила.

– Так он и поверит.

– Пускай десятник подтвердит, – посоветовал Иван и игриво добавил: – Федька-то в тебя, похоже, по уши влюблен.

– Есть такое дело, – шаловливо усмехнувшись, согласилась женщина. – Только ты не думай, что я Евлампию с первым встречным изменяю, со мной это впервые.

Не сказать, чтобы Иван поверил Марии, бабы мужние почти всегда так говорят, но он был ей благодарен за милое вранье. Покрыв жену врага пушистым, огненным мехом, атаман прижал ее к своей груди.

– Хорошая ты, Маша, не только телу, а и сердцу умеешь радость подарить. И все же странная какая-то любовь у нас случилась.

– Ничуть, – искренне возразила стрельчиха. – А что короткая, так это хорошо – даже поругаться не успели. Вон, как славно расстаемся, без единой червоточинки в душе. Куда уж лучше-то.

Расцеловав Ваньку в губы, она вырвалась из его объятий.

– Ну все, мне пора, не то Сергунька растревожится.

– Маш, а мужа твоего Бегич кличут? – неожиданно спросил Иван.

– Ну да, Евлампий Бегич.

– Ежели хочешь с ним и далее в согласии жить, лучше имени моего ему не сказывай, и Федора предупреди, чтоб помалкивал.

– Да я уж догадалась, что ты тот самый полковник, который его плетью отхлестал, так рубец через всю щеку и остался. Выходит, и тебе мой муженек успел нагадить, – печально улыбнулась Маша. – Ванечка, а ведь Евлампий грозился тебя убить. Коль еще раз встретитесь, поосторожней с ним будь, – с тревогой в голосе предупредила она.

– Да он уж раз пытался, только жидковат твой сотник против Ваньки Княжича.

– Не похваляйся, в спину стрельнуть ни отваги, ни умения большого не надобно.

Кивнув на развешенную над постелью орленую кольчугу, Мария чуть ли не с мольбою попросила:

– Возьми ее с собой, сердцем чую – пригодится.

– Возьму, коль просишь, – пообещал атаман.

10

На подворье они вышли вместе. Там их поджидал не только Лунь со стрельцами, но и Митька.

– Узнал, что уезжаешь, проститься вот пришел, – сказал хорунжий Маше.

– Спасибо, Дмитрий. Храни тебя господь. Максиму передай от меня поклон и Луке Лиходею.

– Ты что, по именам всех нас запомнила? – удивился Разгуляй.

– Конечно, я ж теперь за каждого из вас молиться буду, но и вы понапрасну там, в Сибири, не геройствуйте, постарайтесь воротиться назад. А то наши бабоньки совсем без настоящих мужиков останутся.

– Мы, Машенька, не мужики, мы казаки, – по привычке возразил Иван.

– Да будет тебе, Ванечка, предо мною-то не надо выхваляться. Ты вон пред ними кичись, – кивнула женщина на стоящих за ее спиной стрельцов. – Дескать, мы казаки – воины вольные, а вы – холопы косопятые. Для нас же, баб, вы все мужики.

Взобравшись с помощью десятника в седло, Мария окликнула Сергуньку:

– Иди ко мне, сынок, – но малец шагнул не к ней, а к Княжичу и рассудительно, как взрослый, попросил:

– Дядя атаман, мне оружие какое-нибудь дай, вдруг опять татары нападут, а мне мамку будет нечем защитить.

Княжич вопрошающе взглянул на Машу, но та лишь сокрушенно покачала головой. На выручку парнишке пришел Митяй. Вынув из-за голенища свой кинжал, он протянул его Сергуньке.

– На, владей.

– Не надо, еще порежется невзначай, – встревожилась заботливая мать.

– Не боись. Вон, Ванька в его годы уже вовсю ордынцам глотки резал, – попытался успокоить ее хорунжий.

Принимая сына из рук Ивана, женщина испуганно спросила:

– Это правда?

– Правда, Маша. Твой Сергей собрался же маму защищать, ну а мне взаправду довелось это сделать.

Не стыдясь ни своего дитенка, ни стрельцов с казаками, Мария вновь поцеловала Ваньку.

– Удачи тебе, атаман.

– Славная бабенка, – восторженно изрек Митяй, провожая взглядом отъезжающих.

– И сынишка у нее хорош, – с печалью в голосе промолвил Княжич.

– Да ладно, не грусти, у тебя, поди, не хуже, – приободрил друга Разгуляй.

Сообразив, что проболтался от избытка чувств, он попытался улизнуть.

– Пойду купчишку выручать, не то девки бедолагу насмерть защекочут, – но Иван схватил его за рукав и с дрожью в голосе спросил:

– Что ты сказал?

– Вань, да я ведь толком ничего не знаю. Игнат тогда, перед отъездом нашим, сболтнул, будто бы Елена в тягости, потому и не поехала с тобой. Только он ведь мог приврать. Сам же знаешь – старик в княгиню до безумия влюблен.

– Добрый не соврет, на то он и Добрый. Но ты-то, сволочь, знал и молчал, а еще другом называешься!

– Ну, сказал бы я тебе, и дальше что? Отец Еленкиного сына, несомненно, ты, но муж-то у нее князь Дмитрий. Да тут еще Игнашка, старый черт, как банный лист пристал, мол, не суйся, пускай сами разбираются.

Ваньке сделалось не по себе. Как ни крути и что ни говори, а поступил он, в общем-то, паскудно – обрюхатил бабенку и сбежал, да еще виноватых ищет. Положив ладонь Митяю на плечо, Иван смущенно вопросил:

– С чего решил, что у нас сын, может, девка уродилась? По мне, так дочка даже интересней.

– Нет, – возразил Митька, принимая извинения друга. – Такие, как Еленка с Машкой, лишь сыновей рожать способны.

Лихой хорунжий ошибался. Ровно в срок, отмеренный природой, у Марии родится дочь, только он уже об этом не узнает.

– О чем спорите, браты? – спросил друзей знакомый голос. Разом оглянувшись, они увидели стоящего в воротах Лихаря.

– Здорово, Назар. Да мы не спорим, мы о бабах беседуем, – шаловливо пояснил Иван.

– Хорошо живете, весело, – улыбнулся Лихарь. – А у нас в станице скукота. Вот, решил к вам в гости съездить, печаль развеять, – тяжело вздохнув, он неожиданно добавил: – Все-таки странная штука война. Ну чего б, казалось, в ней хорошего? Кровь, смерть, боярская измена, наконец, но и без нее тоскливо. Сказать по правде, мне порою кажется что тот проклятый день, когда мы с польскими гусарами рубились, самым лучшим в моей жизни был. А ты как думаешь, Ваня?

– Лучший вряд ли, а вот самый памятный – это без сомнений.

– Да будет вам. Прям как старые деды, в воспоминания ударились. Какие наши годы? Все лучшее еще впереди, – заверил Разгуляй. На этот раз Митяй был прав. Самым славным в жизни Лихаря станет последний день, когда он с горсткой бойцов заступит путь уланам Маметкула и даст возможность войску Ермака укрыться за стенами Искера.

– Верно Митька говорит. Нечего зря время терять, пошли к Максимке. Он, паскудник, всех баб от Лиходея к себе переманил, – поддержал хорунжего Лунь, при этом пьяный сотник с опаскою взглянул на Ваньку.

– Ладно, погуляйте напоследок, – дозволил тот. – Но помните – завтра спозаранку выезжаем. Коль проспите, без вас уйду.

– И куда ж вы собрались? – осведомился Лихарь.

– Да тоже в гости, к Сибирскому царю, – нехотя ответил Княжич.

– Никак, от побратима весточка пришла? – догадался Назар.

– Почти что так. Купчишка, который Ермака сманил идти за Камень, вчера в станицу к нам пожаловал. Говорит, от казаков с весны ни слуху и ни духу. Мол, хотел подмогу выслать, да Грозный-государь воспротивился, отказался наотрез дать войско. Вот он к нам и обратился.

– Меня возьмешь с собой?

– Отчего ж не взять, коль просишь, – пожал плечами Ванька. – Только сразу же предупреждаю, это не шляхетская война, на которую нас царь благословил. В Сибирь идем наперекор его воли.

– Эка напугал, – усмехнулся Лихарь.

– Никого я не пугаю, но упредить обязан – сие дело очень смутное. Побьем сибирцев – хорошо, победителей не судят. Но ежели что не так – враз в ослушники определят, и все грехи на нас повесят.

– Тогда зачем на уговор купца поддался? – удивленно вопросил Назар. – Ты же не из тех, кто вопреки своим желаниям поступает.

– Ну, во-первых, побратим, может, он и впрямь в нашей помощи нуждается. Но, пожалуй, даже не это главное. Я лишь нынче ночью понял, когда над просьбою купчишки размышлял, что затея Ермака не блажь, а начинание великое. Он не за Камень, он на сотню лет вперед шагнул.

– Вот те раз, так ты, оказывается, думу думал, а не Машку топтал, – блудливо ухмыльнулся Лунь.

– Молчи, пропойца. Тебе бы только сивуху пить да баб за сиськи тягать, – злобно огрызнулся Ванька.

– Да не серчай ты на убогого, лучше разъясни, что мы, казаки, в этой самой Сибири найти хотим, – вмешался Разгуляй.

– Волю вольную, Митяй, ее, голубушку.

– А тебе что, здесь, на Дону, свободы мало? Попонятнее можешь объяснить?

– Да уж куда ясней. Не приучен русский люд с властью спорить. От обид и притеснений все больше сбежать норовит. И чем сильней бояре да дворяне терзать холопов будут, тем больше их в бега ударится.

– Пущай бегут, у нас на всех места хватит, а не хватит – крымцев потесним иль ту же шляхту, – хвастливо заявил хорунжий.

– Ну, это как сказать. Царь Иван не нам с тобой чета, а сунулся в Ливонию и так по мордасам получил, что до сих пор не может оклематься, – возразил ему Иван. – В томто и заслуга Ермака, что мудрее государя оказался и навстречу солнцу, на восток, пошел. Уж не знаю, на нашем веку иль нет, но станет русскою Сибирь, и не холопскоймосковитской, а казачьей, вольной.

Речи молодого атамана не на шутку растревожили мятежные сердца его друзей. Они, конечно, не догадывались, что избраны всевышним для свершения подвига, память о котором не померкнет в веках, но уже почуяли – предстоящий поход станет главным делом всей их жизни.

– И то верно, только мы, казаки, можем новые земли открывать, мужикам такое не под силу, – с гордостью изрек Назарка.

Ни он, ни Разгуляй, как всякий смертный, не ведали своей судьбы, но даже если б и узнали наперед, что сгинут в заснеженных лесах Сибири, все одно бы не свернули с избранного пути. Ведь казаку без разницы, где погибать, главное, чтоб с саблею в руке и со славой.

11

– Семен, может, ты мне пояснишь, кто в ватаге нашей бешеный?

– Тебя ж, Максим Захарович, эдак кличут.

– Ну, меня-то только называют, а атаман наш, видно, впрямь взбесился, – Максимка указал на Княжича, скакавшего аж впереди дозора. – Который день летим, как угорелые. Людей не жаль, так лошадей бы пожалел.

– Видимо, так надобно, – почти испуганно ответил Строгановский телохранитель.

За десять дней пути парни подружились, и смиренный нравом Семка безоговорочно принял покровительство молодого казака, но тут и он растерялся – видано ли дело, начальство осуждать.

– Кому надобно, купчишке твоему? Так Ванька не такой, чтоб пред барыгою столь ревностно усердие проявлять. Нет, здесь что-то не то.

– Это он к своей княгине поспешает, – насмешливо пояснил непоседливый Лунь, который отправился в дозор вместе с ретивыми юнцами.

– Еще не лучше. Мне что теперь, из-за их с Еленкой блуда коня загнать? Такого у ногайцев не добудешь, – Бешененок ласково погладил меж ушей своего серого, в белых яблоках скакуна. – Я его ведь даже не украл, а за огромадные деньжищи купил. Шлем отцовский, и тот пришлось продать.

– И верно сделал, что продал. Все одно он на тебе болтался, как горшок на палке. Батька-то, видать, побашковитее был. Что же блуда касаемо, так это ты, котяра мартовский, с полонянками блудил, а у Княжича с Еленою любовь, – язвительно сказал Андрюха.

– Какая, к лешему, любовь? – возмутился Максим. – Ты, Семен, его, седого мерина, не слушай. Я вон за две ночи четверых перебрал, но разницы особой не почувствовал. Нету никакой любви, ее жлобы придумали, чтоб подарков девкам не дарить, – уверенно добавил Бешененок и обиженно умолк, однако ненадолго. Увидев впереди какое-то селение, он как ни в чем не бывало обратился к насмешнику Луню.

– То-то, я гляжу, места знакомые. Это, случаем, не та деревня, в которой атаман Кольцо стрелецкого полковника дурил?

– Она самая.

– Стало быть, мы на московскую дорогу вышли. Похоже, впрямь у князя Дмитрия погостим. Отсюда до его имения рукой подать.

– Кто-то погостит, а нам, наверное, придется здесь подождать, – усомнился сотник и оказался прав.

На окраине деревни Иван остановился. Подождав, когда подъедут не только дозорные, но и весь отряд, он начал отдавать распоряжения.

– Митяй, останешься за старшего, я отъеду на денекдругой. Пускай купец пропитание добудет, теперь это его забота.

На Строганова Ванька даже не взглянул, но тот согласно закивал головой:

– Не сомневайся, все, как надо, сделаю.

Спрашивать, куда собрался ехать атаман, он не стал и не только из робости. За столь стремительный и долгий переход Максим Яковлевич так умаялся, что был не прочь немного отдохнуть да отоспаться. Это сделал Разгуляй. Одарив Ивана шаловливым взглядом, он вопросил:

– А ты далеко ли навострился?

– Будто сам не знаешь.

– Знать не знаю, но догадываюсь.

– Тогда считай, что угадал.

– И долго тебя ждать?

– Я ж уже сказал – через пару дней вернусь.

– А если не вернешься, – усмехнулся Митька, – что нам прикажешь делать?

– А вот это тебе решать, ты ж за атамана остаешься, – тяжело вздохнув, ответил Княжич.

– Что это с ним, к Еленке направляется, а какой-то шибко невеселый, – встревожился Митяй и предложил: – Может, мне с тобой поехать, иль Максимку вон с собой возьми.

– Ну конечно, только этой наглой хари мне там недоставало, – возразил Иван. – Нет, брат, одному мне проще будет.

– Как знаешь, просто я к тому, что хоть Москва и недалече, но места здесь очень неспокойные, вдруг лихие люди встретятся.

– Коли встретятся, так им же хуже, – с угрозой в голосе заверил Княжич и в глазах его блеснули отчаянные искорки.

Да нет, пожалуй, с Ванькой все в порядке, успокоился Разгуляй.

– За два дня-то обернешься?

– Обернусь, мне бы только на дитя взглянуть.

– А как с Еленкой?

– Не знаю, может быть, она меня и видеть не захочет.

– Ну, это вряд ли. Полагаю, на сей раз княгиня тебя из коготков своих так просто не выпустит. Материнство, оно не только умелости в любви, но и мудрости бабам придает. Княгинюшка твоя наверняка средь стариков так истосковалась, что со слезами будет умолять остаться, иль за тобой в Сибирь увяжется.

– За что ты так ее не любишь? – нахмурился Иван.

– Скажешь тоже, разве можно Елену не любить. Аль я не казак? – искренне возмутился Митька. – Только не моя она женщина, я это сразу понял, а вздыхать да слюни распускать – увольте. Я ведь не Игнашка Добрый, а Разгуляй, – с гордостью изрек лихой хорунжий и тут же ласково прибавил: – Еленка девка славная и шибко боевая, такая и в Сибири не пропадет. Послушай, Ваня, моего совета, забирай ее с собой.

– А дите? – взволнованно спросил Иван.

– А что дите? Меня вон мамка посреди степи, на обозной телеге родила, и ничего – произрос, как видишь.

– Ладно, поживем – увидим. Еще неизвестно, как у них дела идут с князем Дмитрием, и вообще, что в имении Новосильцева творится, – по-прежнему с тревогой в голосе ответил Княжич.

– Так все-таки, может, вместе поедем?

– Нет, не надо, – заупрямился Ванька. – Чай, не на войну, а на свидание с любимой отправляюсь.

Несмотря на все свое звериное чутье, он не догадывался, что именно в стенах Еленкиного дома даст самый страшный в своей жизни бой.

– Ну, не надо, так не надо. Игнату с Лысым поклон передавай да долго не задерживайся. Ждем три дня, коль не вернешься – сами за тобой придем, – стал напутствовать хорунжий атамана. Тот уже собрался было ехать, но его окликнул Бешененок:

– Постой!

Вынув из седельной сумы полкаравая хлеба, Максимка покрошил его в подол своей посеребренной кольчуги, и со словами «Сам не жравши несешься к своей литвинке, ну и черт с тобой, но коня-то покорми» подал угощение Лебедю. Жеребец сердито фыркнул, однако, почуяв шеей успокаивающее поглаживание хозяйской руки, в один миг слизнул подачку.

– Счастливый Ванька, – восторженно сказал Максим, кивая Княжичу вслед.

– Не завидуй. Любить красавицу, оно, конечно, соблазнительно, но уж шибко хлопотно. Тут колечком иль монистом, как ты давеча с полонянками, не отделаешься, им всего себя отдай, – назидательно изрек Митяй.

– Это ты к чему клонишь? – не понял Бешененок.

– О Елене, ясно дело, говорю. Он же к ней отправился. – И ты туда же, – рассмеялся юноша. – Я на Лебедя завидую. Да все Ванькины Еленки с Машками хвоста его не стоят. Он же умный, словно человек, и преданней любой собаки.

Хорунжий тоже скупо улыбнулся, но с тревогой в голосе промолвил:

– А все-таки зря Иван никого не взял с собой.

– Да не бойся, ну что с ним может приключиться.

– Я, – Максимка, давно уж ничего не боюсь, окромя чумы да нищей старости, но за Ваньку опасаюсь. Приедет, а на месте вотчины лишь головешки торчат. Как тогда?

– Тогда уж не за Камень, а на Москву пойдем, воевать с самим царем. Княжич, он такой, с него и это станется, – пошутил Максим, не ведая, насколько в его шутке велика доля истины.

12

Верстах в двух от поселения дорога уходила в дремучий лес. Оказавшись в одиночестве средь вековых могучих елей, Княжич ощутил не то чтобы страх, но какое-то душевное волнение, а тут еще и Лебедь спотыкнулся.

Это не к добру, решил Иван и глянул под ноги. Увлеченный мыслями о предстоящей встрече с Еленой, он сразу не заметил, что снег вокруг изрыт копытами коней. Судя по всему, не так давно здесь проходил большой, не менее сотни всадников отряд.

«Интересно, что царевым людям в Коломенском монастыре занадобилось, видать, грехи замаливать отправились, – подумал Ванька и вздрогнул от недоброго предчувствия. – А вдруг это каратели грабить вотчину князя Дмитрия пошли?»

На какой-то миг он даже захотел вернуться за товарищами, однако тут же передумал:

– Сразу надо было всей ватагой идти, а теперь уж поздно. Еще подумают, что струсил атаман.

Смири казак свою гордыню, глядишь, Еленка бы осталась жива, а царствие Ивана Грозного могло б закончиться на год раньше. Но Княжич не был святым угодником, он был всего лишь человеком с присущими людскому роду слабостями.

До свертка к Новосильцевской вотчине атаман добрался на закате солнца. След, оставленный прошедшим до него отрядом, тянулся дальше, в сторону Коломны, и Княжич малость успокоился, а, увидев в ельнике приметную тропу, даже ругнул Игната:

– Тоже мне, охранник выискался. Нынче же велю, чтоб снег взрыхлили да валежником присыпали.

На въезде в просеку Лебедь жалобно заржал, как бы говоря хозяину:

– Давай уйдем отсюда. Чую, беда нас ждет, – но тот не внял его предупреждению, и конь покорно двинулся навстречу своей погибели.

13

Миновав перелесок, Княжич оглядел знакомые места. Тут было все по-прежнему – слева поле, справа озеро, а за озером виднелся княжий терем, обнесенный невысоким частоколом. Сердце Ваньки радостно затрепетало – раз усадьба в целости-сохранности, значит, и с хозяйкою ее ничего худого не могло случиться. Взбодрив коня лихим разбойным свистом, он понесся сломя голову к воротам, да не по тропе, а прямиком по льду. Уже у берега Лебедь снова оступился на зеркальной глади и Иван едва не вылетел из седла. В тот же миг последние лучи заката полыхнули так, что украшавшие ворота железные звездочки, как огромные рубины, заиграли кроваво-красным блеском.

– Да что ж это такое? – прошептал бесстрашный атаман, осеняя себя крестным знамением. При всей своей отчаянной храбрости Ванька был изрядно суеверен. – Неужто что неладное с Еленкой приключилось. А вдруг она, как ее мама, в родах померла?

С тяжелым сердцем он подъехал к сторожке привратника и заглянул в окно. За изящным, украшенным резьбою столиком, явно княгининым приобретением, сидел Никита и читал книгу. Ту самую, в обгорелом окладе, найденную Еленкой на пепелище. Но не только Священное Писание, а и пара новеньких пистолей лежала на столе. Видимо, княгиня Новосильцева вняла совету Разгуляя и потратила свои сокровища не на одни перины да ковры.

Почуяв чей-то взгляд, Лысый поднял голову. Поначалу он решил, что это привидение и даже протер глаза, однако убедившись, что перед ним на самом деле Княжич, с радостным возгласом «Иван, неужто ты!» бросился отворять ворота.

– А где все остальные: Митька, Андрюха, Максимка, – обнимая друга-атамана, спросил умом не обделенный казак.

– Да они тут, недалече, в придорожной деревне стоят. Мы ж за Камень, на подмогу Ермаку направляемся. Вот, решили по пути к вам заглянуть. А что один приехал, так в одиночку проще от ворот поворот получать, – честно признался Ванька и направился к конюшне, но – Никита остановил его.

– Не торопись, пусть Лебедь на подворье погуляет, поостынет, а мы с тобою кой о чем поговорим, – ему явно не терпелось поделиться новостями.

Войдя в сторожку, Княжич сел на покрытую овчинной шубой лежанку и, даже не пытаясь скрыть волнение, попросил:

– Расскажи-ка, как вы здесь живете.

– Хорошо живем, не только хлеб жуем, – весело ответил Лысый. Похоже, друг не лгал, щеки у него еще более округлились, и сам он имел вполне довольный вид.

– Как князь Дмитрий, как княгиня?

При упоминании о Новосильцеве, Никита помрачнел. – Князь Дмитрий через месяц после вашего отъезда помер. Тихо помер, уснул и не проснулся.

– Не может быть! – воскликнул Ванька.

– Может, Ваня, еще как может, все мы смертны. Там, у озера, его и схоронили.

– Почему у озера? – спросил Иван.

– Он сам так просил, к своей невесте захотел, видать, поближе быть. Ее опричники споганили да убили, а тело в воду кинули, чтоб злодейство эдакое скрыть.

– И что Елена?

– Да ничего. Поплакала, погоревала – муж ведь всетаки. Хотя они как баба с мужиком, похоже, никогда не жили, – печально вымолвил Никита. Испытующе взглянув на атамана, он вкрадчиво промолвил: – А ты знаешь, что княгиня тебе сына родила?

К изумлению его, тот лишь виновато улыбнулся да утвердительно кивнул:

– Знаю, Разгуляй сказал, потому я к вам и прибыл. – А этот черт гулявый откуда прознал? – От Игната.

– Это хорошо, что ты приехал, – одобрил любви изведавший казак. – Пани Елена, мы теперь княгиню так зовем, шибко рада будет.

– Ты так думаешь? – усомнился Княжич.

– А что тут думать, уверен. Дня не проходило, чтоб она не вспоминала о тебе. Даже сына вон Андрейкой нарекла.

Зардевшись от смущения, Иван потупил взор. Казалось бы, куда уж лучше-то – Еленка вновь свободна и теперь их связывает не только любовь, но и дите. Однако мысль о том, что счастье его сделалось возможным лишь благодаря смерти князя Дмитрия, лишала радости. После недолгого молчания он спросил:

– А почему у вас так тихо, прямо как в монастыре?

– Так некому шуметь, – охотно пояснил Никита.

– Все в деревню подались, на свадьбе гулеванить. Только я с Игнатом да пани Елена с Аришкою в вотчине остались.

– Вижу, подружились с мужиками, коль они на свадьбы вас зовут?

– А у нас теперя нету мужиков. После Дмитрия Михайловича кончины княгиня всем его холопам дала волю, оружия понакупила и велела нам, казакам, их воинскому делу обучать. Это нынче тихо, а так – с утра до ночи в имении не хуже, чем в станице, пальба идет да сабли звенят. Аришку и ту стрелять с пистоли заставила. Все ворота пулями поисклевали сороки длиннохвостые, – добродушно посетовал Лысый.

– Стало быть, Аришка по-прежнему при ней состоит? – При ней не то слово, они теперь как сестры. Княгинюшка-то в родах едва не померла, но Арина ее выходила, не она бы, так пропала бы одна средь мужиков.

Ваньке сделалось совсем тоскливо. Получалось, что покуда он дурью маялся, Елена в муках рожала их дитя, создавала воинское братство. Догадавшись о его переживаниях, Никита ободряюще изрек:

– Да не печалься, все худшее уже позади.

– Дай то бог, – ответил Княжич и тут же поинтересовался: – Никто вас здесь не забижает?

– Нас обидишь. Пару месяцев назад разбойники в деревню заглянули, так все костьми легли. Даже тех, которые в полон сдались, мы порешили, чтобы новых гостей непрошенных не привели.

– Хоть на это у Доброго ума хватило, – одобрил Иван.

– Игнат тут ни при чем, казаков в бой Елена водила, она теперь наш атаман, вернее, атаманша.

– Час от часу не легче, – ужаснулся Ванька, поднимаясь с лежанки.

– Ты куда собрался? Ежели к княгине, так поздновато, она, наверное, уж спать легла. Мы все тут рано спать ложимся. Утро вечера, как говорится, мудреней.

– А нападения разбойников иль царских душегубов не боитесь проспать?

– Скажешь тоже, – возмутился Лысый. – День и ночь дозор несем. Один здесь, другой на башне. Нынче наш с Игнатом черед.

«Ну, такого книгочея врасплох застать немудрено», – подумал Княжич, а вслух спросил:

– Грамоте, я вижу, обучился.

– Читать-то научился, но вот смысл написанного не всегда могу уразуметь, – пожаловался новоявленный грамотей. – Вот, к примеру, это как понять? – перелистнув назад страницу, он по складам прочел: – И последние станут первыми.

– А что тут понимать, – грустно улыбнулся Княжич. – Все на белом свете повторяется, и тот, кто до конца за дело правое стоял при своей жизни, для поколений будущих примером служит.

– Мудрено, однако, для моего ума, – вздохнул Никита.

– Ну, брат, книги для того и служат, чтобы люди, их прочтя, мудрее становились. Ладно, читай дальше да в окно не забывай поглядывать, а я пойду, Лебедя на конюшню сведу.

– Как управишься с делами, возвращайся, винишка выпьем. Надо ж возвращение твое отпраздновать, – Лысый указал на припрятанный под лежанкой бочонок.

– Там видно будет, – неуверенно пообещал Иван. Он еще не решил – тотчас же отправиться к Елене, иль дождаться утра.

14

На подворье казаки вышли вместе. Атаман отправился расседлывать да ставить в стойло своего коня, а Никита принялся запирать на все засовы ворота. В это время на крыльце появилась Аришка с ведром печной золы в руках.

За минувший год дочь кузнеца изрядно подросла и превратилась из тщедушной девочки-подростка в довольно миловидную девушку. До Еленки ей пока еще было далеко, но обозначившиеся даже под широким сарафаном груди и округлый зад давали основания надеяться, что через год-другой Аришка станет настоящей красавицей. Увидав распахнутую дверь конюшни, девица спросила у Никиты:

– Никак из наших кто вернулся?

– Да, как сказать, – замялся Лысый. – Одним словом – готовь свои крючки, знатная рыбалка тебе, девка, предстоит.

Широко раскрыв от изумления и так огромные зеленые глазищи, Арина по батюшке Петровна с обидой заявила:

– Вроде, дяденька, и человек вы не глупый, но шутки у вас, как у юродивого. При чем тут крючки?

– Сама ты дуреха непонятливая. Говорю ж тебе, Иван приехал.

– Иван Андреевич! – воскликнула Аришка и, уронив ведро, метнулась к конюшне.

– Сажу-то с лица хотя б умой, – шутливо посоветовал Никита.

Девушка остановилась, растерянно взглянув на Лысого, она жалобно пролепетала:

– И впрямь, что это я, он же не ко мне, а к пани Елене приехал. Надобно ее предупредить, наверное, как ты думаешь?

– Ну, это вы, девки, сами меж собой решайте, кому первой из вас Ваньку ублажать, – вновь не удержался от издевки покоритель воеводских жен и тут же поплатился за содеянное. Яростно сверкнув очами, кузнецова дочь подняла ведро, сыпанула остатками золы Никите в харю, резво взбежала на крыльцо и скрылась в тереме.

– Ну что, получил за свое паскудство? Поделом тебе, не будешь свой язык поганый распускать.

Оглянувшись, Лысый увидал Игната.

– Да ну ее, совсем, видать, ополоумела от радости, как узнала, что Ванька приехал, – махнул рукой любви изведавший казак.

– Значит, это он, не обознался я, – печально вымолвил старый сотник.

– Конечно он, а ты, как погляжу, не шибко рад его явлению?

– Сказать по правде, сам не знаю, – криво улыбнулся Добрый и неожиданно спросил: – У тебя винишко есть?

– Имеется, а для чего оно тебе? Ты ж к хмельному равнодушен.

– До безумия, как вы с Иваном, напиваться я не собираюсь, а чуток тоску развеять поганым зельем хочу попробовать, – сказал Игнат.

– Тогда пошли, – Княжича-то все одно не дождемся, не одна, так другая его умыкнет.

– Какой же ты охальник все-таки, – возмутился сотник.

– Да ладно, не серчай, все идет по законам земного бытия. Ваньке с девками – любовь, а нам с тобою в наши годы полезнее винца испить, – насмешливо заверил Никита.

– И то верно, – тяжело вздохнул Игнат, первым направляясь к привратницкой.

Войдя в сторожку, Добрый тоже уселся на лежанку. Осушив поднесенную Лысым кружку, он уверенно, стараясь, видно, убедить не столько собеседника, сколь самого себя, промолвил:

– Ты знаешь, я доволен, что – Княжич воротился. Не дело – молодой, красивой женщине без мужа проживать, а Иван, каков бы ни был, отец ее дитя. Стало быть, ему и пристало место князя Дмитрия занять. Чую, скоро будем на свадьбе гулять.

«Ну, до свадьбы пока еще далече. Ванька-то в Сибирь собрался, Кольцо выручать, сюда лишь так, мимоходом заглянул», – с сомнением подумал Лысый и спросил:

– А как же ты?

– Для меня всего важнее, чтоб Елена счастлива была, я ж люблю ее, – признался Добрый. Однако тут же, зардевшись от смущения, добавил: – Как родную дочь.

– Тогда давай за счастье Княжича с княгиней выпьем, – предложил Никита, наливая по второй. Старый сотник, морщась, влил в себя винище.

– До чего же гадость, ваше пойло, но душу греет, – посетовал он и повалился на лежанку.

– Эка, брат, тебя развезло, а на башне караул нести кто будет? – встревожился Лысый.

– Да кому мы нужны, – махнул рукою Добрый, но все же встал и шаткой поступью направился к двери. Уже переступив порог, он обернулся и печально вопросил: – Ну, а ежели нападут, ты что, надеешься вдвоем имение отстоять?

– Почему вдвоем, теперь еще и Ванька с нами, али спьяну позабыл?

– Да нет, помню, но и ты не забывай – Княжич воин, конечно, знатный, только тоже смертный человек, не бог. И ему против сотни супостатов не устоять, а кромешники царевы, псы трусливые, меньшими ватагами не ходят.

15

Вопреки предположению Никиты, Елена не спала. Покормив сынка своей роскошной грудью, она уселась в кресло, что стояло у камина, и стала убаюкивать дитя, мечтательно взирая на огонь. В отличие от Аришки, за прошедший год княгиня Новосильцева почти не изменилась. У ней были все те же колдовские синие глаза, задорно вздернутый носик, лишь в уголках припухлых алых губ залегли едва приметные печальные морщинки.

В ярком пламене литвинке виделись то отец, то Гжегож с Ежи и Марцевичем. Лики милых сердцу белокурой раскрасавицы покойников проступали, будто сквозь туман, и были еле узнаваемы. Но вдруг средь языков огня появился Ванька-есаул, совсем как наяву, с отчаянным блеском зеленых искорок своих неповторимых пестрых глаз.

– Неужто с ним беда случилась, – содрогнулась от недоброго предчувствия Еленка. В тот же миг дверь распахнулась и в покои княгини-атаманши влетела Аришка.

Заботливая мать приложила тонкий пальчик к губам, как бы говоря, мол, тише, дитя разбудишь, однако, встретив восторженно-печальный взгляд подруги, сразу поняла, что та явилась с какой-то очень важной вестью.

– Не томи мне душу, говори, что стряслось?

– Он приехал.

Объяснять, кто он, Арине не пришлось. Прижав к груди Андрейку, Елена откинулась на спинку кресла и застонала. В стоне этом было многое: и боль пережитой разлуки, и радость предстоящей встречи, но явственней всего в нем прозвучал крик души истосковавшейся по любви да ласке женщины.

– Так его любишь? – с сочувствием спросила младшая подруга.

– А кого же мне любить, Ирина, как не отца сыночка своего, – тихо прошептала Елена. Печально улыбнувшись, она добавила: – Более любить на этом свете некого. Все, кто прежде дорог был, в мир иной отошли. Если с Ванечкой опять не заладится, я, пожалуй, к ним уйду.

– Не смей так говорить, – испуганно воскликнула Аришка и, припав к Еленкиным коленям, горько зарыдала. Ей тоже было ох как нелегко, ведь и она любила Княжича всей своей по-детски чистой душой. Однако преданность подруге взяла верх в девичьем сердце. Утирая слезы, Арина по батюшке Петровна поднялась с колен, строго вымолвив при этом:

– Иди к нему, я за Андрейкой присмотрю. Да не переусердствуйте, как прошлый раз, а то вновь хромота одолеет.

– У Никиты охальству научилась? – покраснела от смущения княгиня-атаманша.

– А что Никита, Никита мудрый человек, оттого и лысый, – все так же строго ответила великодушная соперница, беря на руки ее детеныша.

– Может, не ходить, обождать, покуда сам придет? – робко вопросила Еленка.

– Как знаешь, но боюсь, что долго ждать придется. Ты будешь тут страдать, он там тоскою маяться, а потом возьмет, да с тем же Лысым и напьется, мужики, особенно казаки, они такие.

– И то верно, – согласилась несчастная красавица и стала собираться на свидание. Открыв сундук, она достала свое белое, расшитое самоцветами, платье, однако после недолгих колебаний отбросила его. Вряд ли Ванечке доставят удовольствие воспоминания об ее княжеском прошлом. Затем вынула соболью накидку да прочий воинский наряд, в котором красовалась перед Княжичем в день отъезда из Дмитровского монастыря. Но и он вскоре полетел вслед за платьем. Выбрать одеяние на встречу с полюбовником задача непростая, а когда нарядов много, она становится почти неразрешимой. Наконец Еленка добралась до шубы князя Дмитрия. Пожалуй, это было то, что надо. Ведь не в чем ином, как в сей боярской шубе вдова литовского вельможи пришла на свое первое свидание с казачьим есаулом, на ней и отдалась ему.

Накинув прямо на сорочку драгоценный мех, она захлопнула сундук.

– Андрейка ежели проснется, пальни через окно, – кивнула атаманша на пистоли, что висели над ее роскошной, но безмужней постелью. – Я услышу – мигом прибегу.

– Ну вот еще, дитя стрельбой пугать. Коли титьку запросит, я его без всякого предупреждения на сеновал к вам принесу, – шутливо пригрозила кузнецова дочь. Подруги как бы поменялись местами – Еленка сделалась похожей на ошалевшую от счастья девку на выданье, а Аришка на ее мудрую наставницу.

– А где Иван? У Никиты иль на башню к Игнату пошел?

– Говорю ж тебе, он на конюшне.

– Ну так я пошла?

– Да уж иди.

Как только за Еленой закрылась дверь, Арина горестно вздохнула, уложила Андрейку в колыбель и стала прибирать разбросанные по полу наряды.

16

Иван тем временем был занят далеко не атаманским делом. Осмотрев конюшню начальственно-придирчивым взглядом, он вновь ругнул Доброго:

– Совсем пораспустил Игнат народ, стойла-то, пожалуй, целую неделю не чищены. Чем на пьянку отправлять людей, лучше бы заставил их дерьмо конячье выгрести.

Коря сотника отборным матом, Княжич взял лопату и принялся готовить место для постоя своего любимца. Для начала он разгреб навоз, затем разворошил лежавшую возле стены копешку сена. Случайно взгляд его упал на отдушину, которая была прикрыта чурбачком.

Наверно, наши казачки эту стенку ставили, вон как размахнулись, тут не то, что ветру пролететь, человеку можно пролезть. Вырезанная в нижнем венце сруба дыра была и впрямь не уже Ванькиных плеч.

Толком сам не зная для чего, Княжич откатил чурбак. Увидав в отдушине снег, он стал кидать его в поильное корыто, которое нерадивые Еленины сподвижники не удосужились наполнить водой перед своим отъездом.

– Погоди чуток, сейчас напьемся, – попытался успокоить Иван сердито фыркнувшего Лебедя. Тот с явным возмущением тряхнул серебряною гривою, как бы говоря «Да что ж за бестолочи здесь живут» и принялся лизать подтаявшие льдинки. Обходиться снегом вместо воды что для казаков, что для коней казачьих дело, в общем-то, привычное.

Корыто оказалось вместительным, и атаману пришлось изрядно потрудиться.

– Целую пещеру вырыл из-за этих лодырей, – озлобленно подумал Ванька, водворяя на место чурбак. Жажда мучила не только коня, но и его хозяина, потому он начал разжигать очаг. Ну не грызть же лед на пару с Лебедем, а бежать, как баба, с коромыслом к проруби для лихого атамана было вовсе не с руки.

Когда в печи заполыхал огонь, Иван поставил рядом с ней бадью, наполненную снегом, после чего присел на перину, которая по-прежнему лежала возле очага. Храня память о любимом, Еленка запретила даже прикасаться к ней.

Не прошло и получаса, как послышались шаги на лестнице. Гордую поступь красавицы литвинки Ванька смог бы различить из тысячи других.

– Никак, похлебку вознамерился варить? – раздался за его спиной певучий Еленкин голос.

Княжич встрепенулся, но, уловив в словах любимой явную насмешку, не бросился навстречу ей, а лишь понурил голову да тихо вымолвил:

– Нет, просто воду хочу добыть.

– А не проще ли сходить к колодцу?

– Не знал, что он у вас имеется.

– Имеется, еще в начале лета Игнат с Петром соорудили, – поведала Еленка и прикоснулась к Ванькиной щеке холодными, как лед, дрожащими пальчиками. – У меня теперь все есть, даже сын. Тебя вот только не хватает, – ласково добавила она и улеглась Ивану на колени. – Ну, здравствуй, Ванька-есаул.

– Здравствуй, пани Елена.

Взглянув в огромные синие глаза княгини Новосильцевой, неверный полюбовник сразу понял, что давно прощен и по-прежнему любим.

– Поцелуй меня, – жалобно, как зря обиженный ребенок, попросила отчаянная атаманша и сама припала к Ванькиным губам. Тот принялся ласкать чудные волосы да нежную, с мокрыми от молочка сосками грудь подарившей ему сына женщины.

Далее все было, как в волшебном сне. Овладев любимой, Княжич испытал такое наслаждение, что почти лишился чувств. С Еленкою творилось то же самое. Очнувшись от блаженного беспамятства, она сначала еле слышно прошептала:

– Побудь во мне, я так соскучилась, – затем изо всех сил обняла Ваньку руками и ногами, решительно заявив: – Все, больше никуда тебя не отпущу, теперь вовек не вырвешься из моего капканчика.

– Да зачем мне вырываться, Еленочка. От любви, как от судьбы, не уйти, а ты – любовь моя, – улыбнулся Ванька.

– Нет, любимых-то мы сами выбираем, но по жизни нас ведет провидение господне, – печально возразила синеглазая вещунья.

– Сами, говоришь. Ну, это как сказать. А не судьба ли нас свела тогда в дубраве, и не она ль, злодейка, все время разлучает, – помрачнев, ответил Княжич.

Призадуматься да загрустить Ивану было от чего, снова удалой казак оказался пред тяжким выбором. Ничего дороже и родней Еленки с сыном для него на белом свете не было. Однако там, на столбовой дороге атамана ждали верные друзья, которых он повел, да не в какой-нибудь набег на ногаев, а в дальнюю страну Сибирь, на помощь названному брату. Конечно, можно послать купца куда подальше и распустить казаков по домам иль передать начальство Разгуляю. Но тогда на Дон ему уже возврата нет. Променять товарищей на бабу – это значит стать предателем похуже Захара Бешеного. Корысть, она и есть корысть, ее понять хоть можно, но такое малодушие станичники просто не поймут и не простят, тут никакие прежние заслуги не помогут.

Выбор за лихого атамана сделала Елена прекрасная со свойственной дочери шляхетского полковника отчаянной беспечностью. Заметив Ванькину печаль, она ловко выскользнула из его объятий и строго приказала:

– Хватит словесами мудрыми играть. Расскажи-ка лучше, как жил, часто ль мне изменял?

– Да разве можно, Еленочка, тебя познав, другую полюбить, – искренне возмутился Княжич. Про Машу он благоразумно умолчал по ее ж совету, а более виниться было не в чем.

– Врешь, наверное, но молодец, что врешь, – шаловливо усмехнулась умница-красавица, однако тут же тревожно вопросила: – А где дружки твои – Митька, Лунь, Максимка?

– На московской дороге дожидаются. Мы ж за Уралкамень собрались, Сибирь у татарвы отвоевывать.

– А сюда зачем пожаловал? – певучий голос литвинки дрогнул, а ее огромные глаза стали еще больше от навернувшихся слез.

– Сказать по правде, на тебя да на сына посмотреть, – честно признался Иван.

– Ну, спасибо, благодетель, и года не прошло, как обо мне с Андрейкой вспомнил. Оно, конечно, лучше поздно, чем никогда, – язвительно промолвила княгиня-атаманша и попыталась встать, но Княжич удержал ее.

– Я ж не знал о смерти Дмитрия Михайловича, думал, вы с ним душа в душу живете, не хотел покой ваш нарушать. А про то, что ты должна была родить, мне Митяй совсем недавно сказал.

– Ну вот, узнал, и что намерен дальше делать?

– Не знаю, – краснея, как нашкодивший малец, промолвил атаман.

– Зато я знаю, – властно изрекла Елена. – Коль приехал, теперь уже не улизнешь, я с тобою в эту самую Сибирь поеду.

– А как же сын, имение, твои люди, наконец? – попытался возразить Иван. – Давай уж лучше я останусь.

– И что ты будешь делать здесь, снег грести? – кивнула Еленка на корыто. – Или, как старик Игнат, сидеть на крыше, разбойников выглядывать. И что твои казаки скажут? Ты ж для них не атаманом, а посмешищем убогим станешь. Ну уж нет, такого мужа мне не надобно, я тебя люблю таким, каков ты есть.

– Но сыночек, он ж совсем еще маленький, – воскликнул Княжич.

– Вот и хорошо, маленькие детки – маленькие бедки. Кроме сиськи мамкиной ему пока не нужно ничего, а ими меня бог не обделил, – Елена ткнулась в Ванькино лицо своей обворожительною грудью. – К тому же я Ирину взять с собой хочу, она Андрейке как вторая мама. Ну а имение на Петра, отца ее, оставим. Все будет хорошо, не печалься, Ванька-есаул.

Любой другой, наверно бы, обрадовался, но чувственную Княжечеву душу охватила жуткая тоска. «А ведь я ее мизинчика не стою», – подумал он. На какой-то миг ему даже захотелось вскочить на Лебедя да помчаться без оглядки в Сибирь или еще куда – без разницы, лишь бы не стать причиной новых бед этой чудной, прекрасной не только телом, но и чистой, словно детская слеза, душою женщины. Однако порыв сей был недолгим, Ванька тут же понял, что просто-напросто не сможет сделать этого и начал исступленно целовать алые чувственные губы, милый носик и колдовские синие глаза. Ощутив его вторжение, Еленка жалобно пролепетала:

– Может быть, не надо, миленький, вдруг снова забеременею, как тогда я буду воевать?

– Забудь про это, пока я жив, ты воевать не будешь, будешь мне детей рожать, – ласково заверил Княжич.

– Как скажешь, – покорно согласилась гордая красавица. Наконец-то обретя счастливую любовь, Еленка даже не могла предположить, что всего лишь через несколько часов ей уготовано судьбой вступить в последний в своей жизни бой и погибнуть, исполняя давнюю клятву – умереть, но не отдаться в лапы нелюдей.

17

Но пока и впрямь все было хорошо. Укрывшись шубой, Еленка крепко прижалась к Ванечке и вскоре заснула.

На рассвете ей приснился страшный сон. Будто бы стоит она у синей реки, по волнам которой, словно посуху, шагает Княжич, постаревший, но по-прежнему стройный и красивый, а из раны на груди его льется кровь. Елена вздрогнула и проснулась. Осторожно, чтоб не потревожить сон любимого, она стала подниматься с постели. Ванька тотчас же размежил веки. Нежно обняв ее тонкий, ничуть не пополневший после родов стан, он почти с мольбою попросил:

– Не уходи.

– Надо, Ванечка, Андрейку пора кормить. Ты поспи еще, я скоро вернусь.

Взойдя на лестницу, Еленка весело воскликнула:

– Ой, совсем забыла. Я ж вина тебе принесла, – и указала своей точеной ручкой на стоящий возле перины кувшин. – Вон оно.

Иван невольно залюбовался ею. Именно такой, с искрящимися радостью очами, ниспадающими до колен волнами серебристых волос да величаво поднятой рукой, она ему и запомнилась. Запомнилась еще почти на три десятка лет отмеренной господним проведением жизни.

– Не скучай, – шаловливо улыбнулась синеглазая красавица и, звонко цокая подковками сапожек, ушла от Ваньки навсегда.

Недоброе предчувствие кольнуло сердце атамана, он порывисто вскочил, но, сделав несколько шагов, остановился.

– Да что это со мной. То кровь на воротах мерещится, то ни с того да ни с сего от страха дух перехватило. И впрямь, наверное, надобно винца испить.

Звериное чутье опять не подвело лихого атамана, да только пьяный от любви Иван не внял его тревожному голосу, за что будет укорять себя до самой смерти, до встречи со своей единственной возле синей реки, которая и унесет их души в царствие небесное.

Осушив кувшин почти до половины, Ванька вновь прилег на хранящую Еленкино тепло перину. От вина на сердце стало веселей. Умеет зелье хмельное печаль развеять, оттого его и хлещут православные без меры, что страшно жить им на земле родной под властью иродов-царей.

– Не буду больше пить, не то Еленка осерчает, да и дел теперь невпроворот. Надо будет попросить Петра, когда вернется, чтоб для Аришки с Андрейкою возок соорудил. До приезда Митьки с казаками как раз успеет, – подумал Княжич, укрываясь овчинным тулупом, что лежал возле копенки сена, на которой покоилась их брачная постель, и тут же окунулся в сладкий предрассветный сон.

18

В отличие от молодого атамана, старый сотник впервые в жизни упился до потери разума. После разговора с Лысым Добрый впал в зеленую тоску, что неразлучна с той же масти змием.

– И что теперь? Княгиня, по всему видать, уедет с Ванькой, а мне как быть? – шагая по подворью нетвердой поступью, размышлял Игнат. Получалось, куда ни кинь – всюду клин. Быть по-прежнему телохранителем Елены радости особой не сулило. Появление Княжича меняло все. Зачем он нужен ей, чертила старый, при таком защитнике, как Ванька, разве что подать да принести, но это уже и есть то самое холопство, о котором толковал Разгуляй. А расстаться с белокурой раскрасавицей, в образе и имени которой воплотились его последняя и первая любовь, Добрый просто не мог.

– Жили, не тужили и вот на тебе, принесла нелегкая красавца нашего. А где ты был, когда она, рожая, чуть не померла, когда сама казаков в бой водила? Ну уж нет, никуда я от княгини не уйду, буду состоять при ней, пока не сдохну. И попробуй только гад какой ее, голубку белую, обидеть, – с угрозой вымолвил старик в хмельной запальчивости.

Однако, вопреки благим намерениям Игната, выпить в меру у него не получилось. Как каждый трезвенник, он не ведал, что задружить с зеленым змием легко, а вот расстаться с ним куда сложней.

По пути на башню сотник заглянул в чулан, где по его ж подсказке строгая Аришка прятала хмельное от охочих до гульбы станичников, и крепко приложился к сулее с крепчайшим хлебным вином. Окончательно осоловев после этого, он все-таки сумел взобраться на крышу, где тут же заснул.

Очухался Игнат, когда уже совсем рассвело, а от печной трубы повеяло пахнущим хлебом дымком. От вчерашней пьяной смелости у бедолаги не осталось и следа, ее сменило тяжкое, трусливое похмелье. Голова гудела, словно кто-то саданул по ней кузнечным молотом, руки-ноги тряслись, сердце ж колотилось так, что, казалось, еще чуть-чуть и вырвется из груди.

– Окочуриться б в хмельном угаре, да не видеть больше ничего, – с тоской подумал незадачливый охранник, но все ж таки поднялся на ноги и поглядел по сторонам.

На опушке леса маячили какие-то одетые в черные хламиды всадники. Добрый принял их вначале за чертей.

– Прав Никита, слабоват я оказался на вино. Всегото раз и выпил, а уже нечисть всякая мерещится, – решил он и больно дернул себя за ус, чтоб развеять наваждение. Однако черные людишки не исчезли. Наоборот, таинственных пришельцев становилось все больше и больше. Вскоре по ту сторону озера стояло уже целое войско. Лишь когда с десяток воинов скинули свои широкие епанчи и, ухватив огромную лесину, двинулись к воротам, сотник разглядел на их кольчугах золотых двуглавых орлов.

Так это ж царские кромешники, которыми нас Митька стращал, наконец-то догадался Добрый. Нет, старик не испугался, назвать страхом то смятение и переплетение чувств, которое творилось в его душе, было б шибко просто.

– Ну вот и все. Прости, Елена, что не уберег, нету мне теперь прощения ни на том, ни на этом свете. Одно осталось – умереть за тебя, – тихо прошептал Игнат и, спрыгнув с крыши, побежал к привратницкой.

Лысый, как и давеча, сидел возле стола, уткнувшись в книгу.

– Все читаешь, грамотей плешивый, в окошко лучше б посмотрел, – набросился сотник на Никиту. Тот с недоумением взглянул на друга, который, ухватив стоявшие в углу пищаль с рогатиной, выбежал на двор.

– Что это с ним? Видать, совсем от ревности обезумел, – подумал он, подходя к окну.

Не в пример еще путем не протрезвевшему начальнику, умом не обделенный казак без особого труда сообразил, кто к ним пожаловал. Более того, Лысый сразу же уразумел, что положение их безвыходное.

– Окружают, сволочи, в кольцо берут, чтоб из вотчины никто не сбежал, – похолодев от ужаса, подумал он, отступая к столу. – Но ведь они наверняка за князем пришли, а Дмитрий Михайлович-то помер, – промелькнула в голове его наивная мысль, однако Лысый тут же отогнал ее. – Нет, эти никого не пощадят, ни меня, ни Елену с Аришкой.

Дрожащими руками – Никита первым делом заткнул за пояс книгу, с которою теперь не расставался даже во сне, затем зажег от свечки фитили пистолей и метнулся вслед за сотником.

– Я кромешников попридержу, а ты беги, бог даст, удастся спрятаться, – воскликнул Добрый.

Как ни странно, но именно строгий оклик сотника пробудил отвагу в сердце пожилого казака. Получалось, Игнат – герой, решивший жизнь отдать за други своя, а он, Никита, как всегда, – ни богу свечка, ни черту кочерга. Будет прятаться по темным закоулкам, в то время как опричники станут Доброго с Ванькой убивать да над Еленкой с Аришкою глумиться. Ну уж нет, стать при жизни смельчаком не получилось, так хотя бы помереть достойно надо. Сие тоже дело непростое. Даже настоящим храбрецам далеко не всем это сделать удается.

– Не ори на меня, смерть, она чинов не различает, – дерзко ответил – Никита, становясь плечом к плечу с Игнатом.

– Ну смотри, как знаешь. Тут и впрямь, приказывать негоже. Жить иль помирать, тебе решать, – печально улыбнулся старый сотник. – Может, все-таки до Ваньки сбегаешь, предупредишь его.

– Поздно упреждать, сейчас все сам увидит.

Верный друг и истинный казак Никита Лысый не ошибся. В тот же миг засовы хрястнули, как переломленные кости, и ворота распахнулись. Пальнуть станичники еще успели, Добрый даже изловчился поддеть на пику одного из нападающих, но сабли выхватить уже не смогли. Озверелая свора царских псов разорвала их в клочья. Шибче всех старался Васька Грязной. Растолкав сподвижников, он принялся яростно рубить безжизненное тело Лысого. Полушубок на Никите при этом распахнулся, и налетевший ветер стал листать страницы лежавшей на груди его священной книги.

– Негоже, Вася, слово божье сабелькой кромсать, – раздался за спиной кромешника насмешливый голос Одоевского. – Господь тебе это не простит, да и государь, коль дознается, тоже вряд ли похвалит.

– Так то ж казаки, – завопил, брызжа слюной, опричник.

– Знамо дело, не монахи, коль четверых из наших сподобились убить. Ты, Васюха, пыл-то поумерь. Бери своих людей, да вон конюшню обыщи. В терем прежде времени не суйся, туда я пойду, – строго приказал Никита Иванович. – Гляди, на засаду не наткнись, а то на твои затеи со шляхтянками да казаками бойцов не напасешься.

«Ах ты сволочь, себе вершки решил забрать, а меня коренья грызть оставил», – с яростью подумал Васька, но перечить не посмел. Одоевский, он такой, запросто царю про святотатство наябедничать может, а Грозный-государь окончательно на вере помешался, видно, подыхать собрался, облезлый черт. По правде говоря, давно пора.

19

Вскинув короткую пищаль, Василий направился к конюшне. С десяток прихвостней потянулись вслед за ним. Когда до запертых ворот осталось не более пяти шагов, одна из створок распахнулась, и на пороге появился белокурый молодой казак.

Грязной пальнул, как говорится, с перепугу, не целясь, но попал, да не куда-нибудь, а прямо в голову. Не издав ни стона, ни крика, станичник завалился навзничь. Кромешники отпрянули назад, опасаясь ответных выстрелов, однако вместо пуль из темноты конюшни вылетела девица. Припав к подстреленному, она пронзительно воскликнула:

– Иван Андреевич, Ванечка!

«А ведь верно говорят, нет худа без добра, – подумал душегуб, разглядывая девушку и перстни с драгоценными камнями на руках убитого им казака. – Пущай себе князек за Новосильцевской полячкой по терему гоняется, а я и тем, что здесь нашел, обойдусь».

Девица и впрямь оказалась хороша – зеленоглазая, с длинными льняными волосами, правда, совсем еще молоденькая, почти девчонка, но как раз такие и были Васюхе по душе.

– Пошли прочь, – окрысился царев палач на своих подручных. – Одоевскому, вон, пособите, а тут я сам управлюсь.

Переступив порог, Грязной прикрыл ворота и даже запер на засов, чем и обрек себя на гибель. Подвела Василия редкостная жадность. Девку он, конечно, нисколько не жалел – опосля него пущай хоть каждый с нею забавляется, а вот перстни – совсем иное дело, их делить кромешник ни с кем не захотел. Цепким взглядом ушлого барыги душегуб уже определил, что каждый из них стоит целого состояния. Вспомнив о своих награбленных сокровищах – шубах, блюдах с чарками да крестиках с цепочками, которые на целом возу не увезешь, Грязной смекнул: «А парень был, видать, не промах, интересно, кто таков», – и спросил рыдавшую над казаком девчонку:

– Будет голосить, он что, твой полюбовник?

– Нет, моей подруги муж, – жалобно пролепетала та, глядя на убийцу огромными от слез и ужаса глазами. В это время полушубок, лежавший рядом с ней, зашевелился и из-под него раздался детский плач.

– А это еще что? – Васька сделал шаг, намереваясь растоптать младенца, но девица поднялась с колен и неожиданно с угрозой заявила:

– Не смей.

Кромешник даже малость ошалел от произошедшей с девкой перемены – то выла да от страха тряслась, а теперь, того гляди, в харю вцепится.

– Ладно, черт с тобой, я добрый. Коль не будешь дурой – пощажу выродка казачьего, – паскудно ухмыльнулся он, хватая свою жертву. Похоть взяла верх над душегубством в поганом Васькином сердце. И в самом деле, перстни поснимать да придавить крикливого ублюдка всегда успеется.

– Пошли, я так тебя сейчас ублажу, что не только эту падаль, но и маму родную забудешь. Аль не веришь?

– Верю, – почти спокойно ответила Арина, она уже уразумела, чего хочет сей мерзкий человек. Страх прошел, и в этот миг дочь кузнеца лишь жутко завидовала пани Елене. Не потому, что та была божественно красива и любима Княжичем, а оттого, что дочь шляхетского полковника умела постоять за себя. Но ведь с нею в Польше так же обошлись, припомнила Аришка рассказ подруги о причине ее бегства в Московию. Тут поневоле смелой станешь.

Несмотря на всю свою неопытность, она живо представила, как этот злыдень станет рвать на ней одежды, ласкать своими волосатыми ручищами, целовать вонючим, слюнявым ртом. Хотя ласкать да целовать навряд ли будет. Испоганит-покалечит, а потом дружкам своим отдаст на растерзание. Ну уж нет, лучше сразу помереть.

– Шагай, чего уперлась, как корова, – потянул Грязной Аришку за косу. Он уже приметил лежащую возле печки перину, на которой и решил позабавиться с девкой. Но тут удача стала изменять опричнику. Ловко извернувшись, Арина вдарила его по харе своею маленькой, но твердой, как железо, рукой, да так изрядно, что Васюха выпустил ее льняную косу и еле удержался на ногах.

– Ах ты тварь, не хочешь по-хорошему, – злобно прошипел душегуб, утирая кровяные сопли. – Ну как знаешь.

20

Когда Елена воротилась от Ивана в свою спальню, ни Арины, ни Андрейки там не было.

– Видно печь топить отправились, утро ж уже, – догадалась княгиня. Верная подруга никогда не оставляла ее сына одного, у младенца было даже две колыбели – одна в покоях матери, другая – у Аришки на кухне. – Славная из Ирины будет мама, не мне чета, – виновато улыбнулась сумасбродная шляхтянка, ложась в постель. – До чего я все-таки глупая, на конюшню зачем-то побежала. Надо было Ванечку сюда привести, сыночка показать. Хотя, куда спешить, у нас еще вся жизнь впереди. Сейчас посплю чуток да буду к свадьбе готовиться, до отъезда надо непременно обвенчаться. В Сибири ж только нехристи живут, там и церквей-то, поди, нету, – нежась на пуховой перине, размышляла Еленка. Она не знала, что беда уже стучится в ее дом костлявой лапой смерти.

Спать несчастной в этой жизни больше не пришлось, не прошло и нескольких минут, как в спальню вошла Аришка с дитенком на руках.

– На, держи своего Андрей Ивановича. Я его уже повсякому пыталась ублажить – и песни пела, и молоком поила, а он никак не унимается, сиську требует. Мамку-то никто не может заменить, – сказала девица, раскрывая полушубок, в который был завернут младенец.

– Не шибко ты его укутала? – спросила Елена.

– Да нет, в самый раз. Мы ж с ним даже на подворье ходили, весной дышать, – ответила подруга.

Приспустив с плеча сорочку, Еленка приложила сына к груди. Тот с жадностью вцепился в ее прелести, не только ротиком, но и ручонками ухватил. Нежное прикосновение язычка ребенка к материнскому соску пробудило в пылком сердце раскрасавицы воспоминания о минувшей ночи. Молодое тело не так давно родившей женщины снова возжелало любви. Она тихо застонала и положила руку на живот.

«Прям как кошка мартовская», – с осуждением подумала Аришка, отходя к окну. Глянув на подворье, девушка сначала изумленно вымолвила:

– Игнат чудит что-то, словно заяц, с крыши сиганул и к Никите побежал, – и тут же в ужасе воскликнула: – Ой, а это кто такие?

Княгиня сразу поняла – случилось что-то страшное. Не отнимая сына от груди, она метнулась к окну.

– Никак, опять разбойники нагрянули, – испуганно пролепетала девушка.

– Да нет, Ирина, это слуги государя Грозного по мою душу пожаловали. Я уж думала, они про нас забыли, ан нет, – певучий голос литвинки дрогнул, а в глазах блеснули слезы. Присев на краешек постели, она стала целовать Андрейку в розовое личико, затем тихо прошептала:

– Прощай, сынок, – и принялась закутывать ребенка обратно в полушубок. Аришка бросилась к подруге.

– Что молчишь, что делать будем?

– На, держи, – княгиня подала ей сына, и та аж отшатнулась, глянув на Елену. Пред ней была уже не плачущая со страху женщина, а изготовившаяся к смертельной схватке волчица. – Беги к Ивану, попытайтесь через задние ворота из имения вырваться.

Девушка взяла ребенка, однако с места не сдвинулась.

– А как же ты?

– Как получится. Но ежели следом за тобой не прибегу – не ждите, уходите без меня. Моего коня возьмешь, Лебедя с Татарином никто не догонит. Да, вот еще, – Елена вынула из сундука ларец, обвязала его шалью и повесила Аришке на плечо.

– Что это? – вопросила кузнецова дочь.

– После глянешь, коли уцелеешь – пригодится, а сейчас беги.

Видя, что подруга колеблется, Еленка властно, покняжески распорядилась:

– Ступай, сына моего береги и Ваньку-есаула тоже. Мужики, они до старости, как дети.

Спровадив наперсницу, отважная шляхтянка воротилась к окну, желая посмотреть, что творят опричники и можно ли от них сбежать. Лучше б ей не делать этого. Увидав самоотверженную гибель Игната с Никитой, и услыхав, как один из царских воинов, судя по повадкам, предводитель, распорядился «Новосильцева с казаками кончайте, но лазутчицу-полячку взять живьем. Так государь велел», синеглазая вещунья поняла, что не ошиблась в своих предположениях.

– И впрямь за мной пришли. Наверное, Мурашкин донес, а может, Годунов. Хотя, какая разница – все одно деваться некуда. Коли Анджей Вишневецкий в Диком Поле отыскал, здесь меня и подавно отыщут. Пускай Иван с Андрейкой да Ириной бегут, а я, видать, отбегалась. Хватит, как осенний лист, метаться по земле и чужою кровью след свой замывать. Пришла пора ответ держать, – решила было несчастная, но смирение тут же уступило место праведному гневу в ее отважном сердце.

– Знать бы только, за что? За то, что Станислав придушил да изнасиловал, за то, что Вишневецкий опоганил и едва не убил. Или, может быть, за то, что в казакаразбойника влюбилась и сына от него родила. Неужели за это меня полячкой нарекли, в лазутчицы определили, целым войском изловить пытаются? Ну что ж, попробуйте, возьмите, – в яростном отчаянии думала Елена, снимая пистолеты со стены.

Даже в свой последний час она не понимала, что вся вина ее лишь в красоте да чистоте души, которые отнюдь не счастье, а тяжкий крест, под стать тому, который взнес Иисус на Голгофу.

21

Как подобает истинному воину, жена невенчанная Ваньки-есаула спокойно, без лишней суеты взвела курки, досыпала в затравки порох, затем надела шубу и, укрыв оружие в широких рукавах, приготовилась к встрече своих губителей.

Ждать ей долго не пришлось. За дверью вскоре послышались поспешные, тяжелые шаги, и в спальню ворвались трое зверского вида бородатых мужиков, одетых в черные то ль рясы, то ль плащи, под которыми звякали кольчуги.

При виде редкостной красавицы, сидящей на постели, кромешники остановились в полном изумлении.

– Ты кто? – растерянно спросил один из них.

– Лазутчица шляхетская, али с перепугу не признал?

– Ишь, какая смелая, даже не таится, – усмехнулся опричник. Обернувшись к своим соратникам, он восторженно добавил: – Наверняка царю понравится. Я таких красивых баб сроду не видал. Одно слово – полячка.

– Ну так полюбуйся напоследок, – игриво дозволила Еленка, поднимая руку.

Незадачливый охотник шагнул к ней, намереваясь схватить свою добычу. В последний миг он заподозрил неладное – губы девки порочно улыбались, но в глазах сверкала лютая ненависть, однако сделать ничего уж не успел. Негромко хлопнул приглушенный пушистым мехом выстрел. Царский пес лишь взвизгнул, как придавленная крыса, и уткнулся мордой в пол.

– Ты что творишь, сука латинянская, разве можно в царских слуг стрелять? – испуганно воскликнул товарищ убиенного. Здоровенный, как медведь, кромешник неуклюже повернулся, намереваясь удрать, но и его настигла пуля. Нелепо дернув простреленной головой, верзила рухнул возле двери, подперев ее своей огромной тушей. Третий оказался посмелей да половчей. Он бросился к Еленке и даже изловчился ухватить ее за тонкое запястье, пытаясь отобрать кинжал. Поначалу царев слуга преуспел в схватке с хрупкой женщиной. Литвинка ойкнула и – разжала пальчики, однако тут же подхватила клинок другой рукой да полоснула злыдня прямо по глазам.

– Зарезали, убили, – истошно завопил бедолага, но еще крепче ухватил свою обидчицу.

Вырываясь из ненавистных лап, Елена скинула шубу и полуголая, в одной разорванной сорочке метнулась к скрытому медвежьей шкурой потайному ходу, который вел наверх, в сторожевую башню. Более бежать ей было некуда. В дверь уже ломились привлеченные стрельбой и криками царевы воины.

Чтобы проникнуть в спальню, им пришлось изрядно потрудиться, шибко уж тяжелым оказался застреленный княгиней богатырь, еле-еле с места сдвинули. Перешагнув через убитого, Одоевский осмотрел следы недавнего побоища и строго вопросил:

– А вас сюда какие черти занесли? Я же приказал Василию конюшню обыскать.

– Так Грязной распорядился. Он там девку изловил, и дознание ведет теперича, а нам велел твоей милости на помощь идти, – прикрывая от заливающей его крови единственный глаз, другой был выколот Еленкиным кинжалом, заскулил израненный кромешник.

– Ну-ну, замест того, чтоб службу царскую нести, предводитель ваш по подворотням девок сильничает. А кто тебя с дружками так приветил? – усмехнулся князь Никита. В душе он был доволен неудаче, постигшей Васькиных людей.

– Так говорю же, девка тут была, красоты неописуемой и злая, как волчица.

– Ты, вижу, брат, совсем со страху обезумел, ее ж Васюха на конюшне требушит.

– То другая, она еще лазутчицей шляхетской назвалась.

В россказни Грязного про Батореву шпионку Одоевский не шибко верил. Казаки – это другое дело. Новосильцев со станичниками в дружбе был, вместе с ними супротив поляков воевал. Не мудрено, что кто-то из разбойничков к Митьке в услужение подался. Однако убранство покоев – столик с зеркалом и особенно дитячья колыбель, заставили его призадуматься. Чтобы разрешить свои сомнения, – Никита Иванович подошел к сундуку, откинул крышку и увидел белое, расшитое каменьями, женское платье. Получалось, что Грязной не врал, полячка впрямь существовала и, по всему видать, действительно была женою князя Дмитрия.

– Ну и где она? – строго вопросил Одоевский, но уже не Васькина опричника, а своих бойцов.

– Вон там, наверное, – один из воинов кивнул на полусорванную со стены медвежью шкуру, из-под которой виднелась потайная дверь.

– Пошли, да смотрите у меня, чтоб ни единый волос с головы полячки не упал, иначе всем нам не поздоровится, государь велел ее живою взять, – озабоченно промолвил князь и первым бросился в погоню за беглянкой.

22

– Вставай, казак, жена и сын твой плачут, некому, кроме тебя, их защитить от злобной нечисти, – услышал Княжич голос Герасима и открыл глаза. Отца святого поблизости не оказалось, вместо казачьего попа пред ним сидел младенец – беленький, кудрявый, с большими карими глазенками. Взгляд ребенка был задумчив и суров, будто он хотел сказать: «Чего разлегся? Нас тут убивают, а ты, словно кляча дохлая, валяешься».

Но говорить, как и ходить, младенец, видно, не умел. Лишь только Иван пошевелился, детеныш заревел и, встав на четвереньки, вскарабкался ему на грудь.

«А он ведь на меня похож, так это же Андрейка, сынок, кажется, его Аришка принесла», – подумал Ванька. Понемногу приходя в себя, он стал припоминать, как девушка чуть ли не кубарем скатилась с лестницы, крича:

– Иван Андреевич, царевы воины имение окружают. Княгиня повелела нам бежать, а сама в опочивальне осталась.

В это время на дворе ударили выстрелы да раздались озлобленные крики. Что было дальше, – Княжич помнил плохо. Кажется, он бросился к воротам конюшни и даже успел их отворить. А потом блеснула молния, ударил гром, и белый свет померк в его очах.

Бережно придерживая сына, Ванька попытался встать, но острая, как от кинжального удара, боль, пронзила череп и повалила наземь.

«Так меня ж, похоже, подстрелили, – наконец-то догадался атаман. – Непонятно только, не добили почему? Не в привычке у опричников кого б то ни было в живых оставлять. А где Аришка, она же здесь была?»

Андрейка, видно, угадав отцовы помыслы, заревел еще сильней, зовя на помощь свою вторую маму. В ответ на детский крик раздался мерзкий, глумливый голос:

– Не брыкайся, тварь, не то выродка твово придушу. Ишь, опять разорался.

«Это он о ком, о моем сыне, что ли?» – гнев заставил Княжича подняться, а увиденное позабыть о боли. Какойто гад уламывал Аришку как раз на той копенке сена, на которой они с Еленой провели эту ночь.

23

Очнулся атаман как нельзя вовремя. Грязному надоело возиться со строптивой малолеткой – мало того, что нос разбила, так еще и харю всю ногтями исцарапала. Свалив девчонку с ног ударами своих пудовых кулачищ, он затащил ее на ране приглянувшуюся перину и принялся душить. Как только та сомлела, насильник занялся любимым делом. Разодрав вначале сарафан, затем сорочку, Васька оголил свою жертву. Вид молочно-белого, не знавшего мужских прикосновений тела девушки разжег в нем зверское желание. До того расчувствовался нелюдь, что даже не заметил, как поднялся Иван. Ухватив несчастную за стройные, по-детски тоненькие ножки, он рванул ее к себе, широко раскидывая бедра. От боли девочка очнулась. Пытаясь прикрыть ладошкой срам, она с мольбою попросила:

– Не надо, дядечка, рано мне еще.

– Вон как ты запела. Погоди, сейчас еще не так заголосишь, – заржал Грязной, скидавая портки.

«Прям как тот мурза татарский, – дрожа от ярости, подумал Княжич и потянулся за кинжалом, однако тут же передумал. – Нет, эта мразь гораздо хуже татарина. Мама детной бабою была, к тому же полонянкой, а Аришка совсем еще дите и сестра его по вере православной. Ты ж, паскуда, в бога веруешь, крест вон нацепил, и такое творишь».

Бычью шею опричника и вправду украшала толстая златая цепь с большим, словно у священника, крестом. Углядев на горле девушки следы поганых лап, Ванька вынес свой суровый приговор:

– Гибели, как воин, от клинка ты недостоин, а потому позорной смертью сдохнешь, – и вдарил сапогом по волосатой заднице, да так, что опричник, перелетев через Аришку, ткнулся головой в очаг, благо, огонь уже погас. Попятившись на четвереньках, Васька вылез из печи, но Княжич, придавив его коленом к полу, потянул за цепь. Душегуб напрягся всем своим могучим телом, да разве можно вырваться из рук лихого Ваньки-есаула, который уродился-то на белый свет лишь для того, чтоб гадов давить. Грязной протяжно пернул, забился в судорогах, затем вовсе обосрался и затих.

Отшвырнув смердящий труп опричника, Ванька бросился к Арине. Та лежала в полузабытьи с закрытыми глазами, но, как только он ее коснулся, девица пронзительно воскликнула:

– Нет, – и попыталась запахнуть свое изодранное платье.

– Не кричи, Ирина, это я.

– Иван Андреевич, родненький, ты жив? – позабыв про все на свете, в том числе и стыд, Аришка обняла Ивана, уткнув его пораненную голову меж своих соблазнительных, как райские яблочки, грудок. – Ой, да у тебя вся голова в крови, – не замечая Ванькина смущения, она оторвала от подола сорочки лоскуток и приложила к ране.

Отчаянная стала, почти что как Еленка, улыбнулся Княжич, но тут же взволнованно спросил:

– А где княгиня?

– В своих покоях осталась. Она велела нам с тобой Андрейку взять да через задние ворота из имения к лесу прорываться.

Атаман порывисто вскочил, однако кузнецова дочь намертво вцепилась в его руку.

– Иван Андреевич, миленький, не ходи, убьют тебя, их там видимо-невидимо, – в зеленых девичьих глазах было столько любви и преданности, что молодой казак невольно остановился.

– Прости, Ирина, не могу я с тобой бежать, а Еленку на растерзание оставить. Ты ж потом сама мне это не простишь.

– Наверно, так, – тихо прошептала девушка, разжимая пальчики.

– То-то же, прощай. Меня, пожалуй, впрямь сейчас убьют, только тут уж ничего не поделаешь.

Взойдя до половины лестницы, – Княжич оглянулся. Аришка шла за ним с ребенком на руках.

– Ирина, не дури, спрячься где-нибудь.

– Где здесь прятаться, все одно найдут, а всем вместе помирать не так страшно.

– А ведь она права, – в отчаянии подумал Ванька. И тут к нему вернулась привычная расчетливая ярость.

– Не найдут, – спрыгнув с лестницы, он вывел Лебедя из стойла, откатил чурбак и чуть не силой затолкал Аришку с сыном в снежную пещеру.

– Сидите тихо, пока казаки не придут.

Прежде чем закрыть отдушину, Иван снял перстень, тот самый, что вручил ему Кольцо, как первую добычу, и подал девушке.

– Возьми, когда Андрейка подрастет, на память обо мне подаришь.

Потревоженный Лебедь ткнулся мордой в хозяйское плечо, как бы спрашивая «А мне что делать?»

– Стой здесь, как только свистну – на двор беги, – распорядился атаман. Взяв Герасимов колчан, в котором осталось только две стрелы, он накинул оброненную кромешником черную епанчу и метнулся вверх по лестнице.

24

В тереме творился самый настоящий погром. Одетые как чернецы-монахи, слуги государя Грозного кто стаями, а кто поодиночке, шастали по княжеским покоям. Не найдя других казаков, кроме тех, что пали у ворот, кромешники, изрядно осмелев, предались безудержному грабежу.

Благодаря Грязновской рясе, Ванька беспрепятственно добрался до опочивальни. С болью в сердце он переступил ее порог. Елены в спальне не было, на княгининой постели лежал опричник с окровавленным лицом и жалобно скулил. Два других валялись на полу бездыханные.

– Хозяйка где? – спросил Иван дрожащим от волнения голосом. Он слишком хорошо знал свою любимую и сразу понял – живой Еленка не сдастся. Как наяву, ему представилась зеленая дубрава, стая озверелой татарвы, зажатый в нежной, длиннопалой руке клинок.

– Сбежала, окаянная. Только далеко шляхетской суке не уйти. За нею князь Никита со своей охраною погнался, – злорадно пояснил пораненный. Глянув в безбородое, белое от гнева Ванькино лицо, он испуганно пролепетал: – А ты кто будешь?

– Твоя погибель, – ответил Княжич, разя врага кинжалом. Покончив с опричником, Ванька скинул ненавистную хламиду – таиться дальше не имело смысла, широко перекрестился и, тоже прошептав «Прощай, сынок», шагнул навстречу погибели. Спасти Елену он уже не надеялся, он хотел лишь умереть вместе с ней.

25

Выбравшись на крышу, княгиня первым делом глянула на малые ворота, те были заперты. Стало быть, Иван с Аришкой даже не пытались убежать.

– Не послушал меня Ванька-есаул. Ирину с сыном, видно, спрятал где-то да за мной отправился, – догадалась прекрасная литвинка, она знала своего единственного еще лучше, чем он ее. – Но, похоже, не дошел. Где ж ему с такою черной силой справиться, – по щекам несчастной покатились слезы. Плакала Еленка не с испугу и даже не от тоски от безысходности, плакала она от жалости к любимому. Ведь это он ей подарил вторую жизнь, лишь только с – Княжичем принцесса рыцарского братства узнала, что такое любовь и даже стала матерью.

«Кабы не Иван, давно б мои поруганные косточки воронье растаскало по степи, а я его, проклятая, сгубила. И что теперь, убийцам Ванечки наградой стать?» – думала Елена, глядя на кинжал. Голубое лезвие стало красным от вражеской крови. Дочь шляхетского полковника вытерла оружие о подол. Вид запятнанного кровью холста напомнил ей про отданное Гжегожу девичье платье и поверг в трепетную ярость.

– Ну уж нет, после Ванечки ко мне никто не прикоснется, даже сам Московский царь, – воскликнула она, рванув с себя сорочку.

– Глянь-ка, ваша милость, что сучка вытворяет, недаром говорят – нет на свете баб бесстыжей, чем полячки. Никак своими телесами за злодейство хочет расплатиться, – раздался за ее спиной насмешливый голос. Княгиня Новосильцева вздрогнула и оглянулась, явив себя царевым слугам во всем своем нагом великолепии. Те замерли, разинув рты.

– Языком-то не мели что попало, али позабыл, как Темрюковна тебя однажды чуть медведю не скормила, – строго осадил Афоньку Рубленного Одоевский. – Неизвестно, чем все это кончится. Государь такую диву ни за что мимо не пропустит. Сердцем чую, быть ей ежли не царицей, так царскою любимицей, – добавил он, но про себя подумал: «Правда, ненадолго. Судя по всему, сия деваха давно уже распробована, а Иван Васильевич такого своим бабам не прощает. Однако, чтоб на колья нас пересажать, время у красавицы найдется».

Придав лицу как можно более благостное выражение, князь Никита скинул шубу, не в пример другим, он не носил монашье одеяние, и шагнул к Елене.

– На-ка вот, прикройся, милая, да спускайся вниз. Сам Великий государь всея Руси с тобой беседовать желает.

– Не подходи, – Еленка угрожающе взметнула руку с кинжалом, отступая к краю крыши.

– Брось артачиться, и так уже делов понатворила. За убийство царских слуг у нас конями рвут, но ты не бойся. Такую раскрасавицу государь непременно помилует, – снова встрял неугомонный Афонька.

– Али, может, ты не хочешь православному владыке покориться?

Княгиня оглядела стоящих перед нею воинов. Тех было ровно двенадцать, лица у всех разные, но в глазах играл один и тот же похотливый блеск. «Тут, пожалуй, кони не занадобятся, эти жеребцы меня и сами разорвут», – подумала она.

Одарив царевых слуг понимающей усмешкой, как когда-то наглых кавалеров на балах в столице Речи Посполитой, прекрасная литвинка заявила, певуче растягивая слова:

– Не хочу, – и стыдливо отвернулась.

Афонька было крадучись шагнул, намереваясь ухватить лазутчицу, но Одоевский несогласно замотал головой. Не надо, мол, сейчас от холода сомлеет – сама придет.

А прекрасная Елена в это время прощалась с жизнью. Она глядела вниз, ища своего Ванечку, но по подворью сновали лишь многочисленные черные, как тараканы, кромешники. В какой-то миг взгляд ее упал на странного вида старика. Одетый в рясу да скуфью, тот сидел на вороном коне и сам напоминал прилетевшего отведать мертвечины ворона. Шею старца украшал огромный крест, в руках был посох.

«Священник, наверное, а обличием на черта похож, – подумала несчастная и тут же позабыла про него. Мысли ее вновь вернулись к Княжичу. – Знать, убили, коль ни здесь, ни на подворье его нет. Не таков мой Ванькаесаул, чтоб по запечьям прятаться».

Взяв в ладошку грудь, которую так нежно целовал минувшей ночью любимый, синеглазая вещунья страстно прошептала:

– К тебе хочу, – и пронзила свое сердце кинжалом. Боль отважная литвинка даже не почувствовала, но ей стало жутко холодно. Наверно, от того, что сталь холодная, решила она, потянув обратно остро отточенное лезвие. Из раны вдарила струя горячей алой крови. Выронив кинжал, Еленка потянулась к ней, чтоб согреть окоченевшие ладони и полетела вниз подбитой лебедью на шершавый, твердый, словно камень, весенний снег.

Такого Одоевский и его бойцы никак не ожидали. Отчаянная смелость, с которой порешила себя шляхетская лазутчица, повергла их в смятение. Все двенадцать, словно зачарованные, шагнули к краю крыши и уставились на мертвую красавицу. Порыв ветра разметал чудные Еленкины волосы, укрыв ее прекрасное и после смерти тело от глаз царевых слуг, в которых был теперь уже не похотливый блеск, а суеверный страх.

– Ну все, теперь готовьте шею под топор иль задницу под кол, – обреченно вымолвил князь Никита, даже не догадываясь, что до царевой кары ни он, ни Рубленный, да и все другие просто-напросто не доживут.

26

В обитель подлого изменника Митьки Новосильцева Грозный-царь вступил последним. Даже не взглянув на лежащие по обе стороны ворот тела убитых, он выехал на середину подворья и остановился.

– Где она? – строго вопросил Иван Васильевич своих ближайших телохранителей – Михайлу Воротынского да Трубецкого-младшего. Пожилой, на вид тщедушный Воротынский слыл лучшим на Москве стрелком. Митьку ж государь приблизил оттого, что тот прославился геройством на войне и чем-то отдаленно был похож на убитого им сына.

– Ты о ком, надежа-государь? – подобострастно улыбнулся Мишка.

– О князе Дмитрии да о его полячке. Али Васька, сукин кот, опять наврал, никакой лазутчицы в помине нету? – впадая в ярость, ответил царь. Ткнув Михайлу посохом в живот, он добавил: – Чего, дурак, ощерился?

– Сейчас Грязной приволокет, куда им деться-то, все имение наши обложили, – вмешался Митька.

– А ты не стой, как пень, ступай да помоги злодейку изловить, – прикрикнул на него грозный повелитель.

– Никуда я не пойду.

– Да как ты смеешь моей воле перечить? – окончательно рассвирепев от его наглости, воскликнул царь.

– И в мыслях не было тебе перечить, государь. Только каждому свое – ослушников пущай Василий с Одоевским ловят, а мой удел – помазанника божьего от супостатов своей грудью прикрывать, – с печальной гордостью промолвил Митька.

Иван Васильевич все же треснул неслуха посохом по шее, причем довольно крепко, однако тут же одобрительно изрек:

– Молодец, наверно, далеко пойдешь, ежли голову на плаху не положишь раньше времени.

Немного остудив свой гнев битьем князей-охранников, он принялся разглядывать имение.

– Хорош у Новосильцева терем, и, видать, совсем недавно отстроен. Но, похоже, совесть у Митьки нечиста. Двор, как крепость, частоколом обнес и сторожевую башню соорудил на крыше. Явно, нападения опасается.

Между тем время шло, однако ни Грязной, ни Одоевский не вели пред светлы очи государя пойманных мятежников. Вновь впадая в ярость от нетерпения, которое едва не привело его к погибели, Иван Васильевич снова обратился к Трубецкому.

– Ты все ж пойди и глянь, что там деется. Поди, забыли, сволочи, про латинянку да шарятся по княжьим закромам.

В тот же миг ставенка на башенном окошке распахнулась, и на крышу выскочила женщина в одной исподней сорочке. Поначалу царь ее не разглядел, притупился взор его орлиный на закате жизни.

– Так и есть, – взревел он диким голосом, хватая Воротынского за бороду. – Замест того, чтобы лазутчицу Батореву ловить, твои дружки за девками дворовыми гоняются!

Тот аж позеленел от страха. Кивнув на крышу, он жалобно пролепетал:

– Так это же она и есть, наверное.

Государь опять взглянул на женщину и понял, что ошибся.

Одежды на ней вовсе уже не было. Высокая, с точеным станом, пышной грудью, развевающимся по ветру шлейфом серебристо-пепельных волос и зажатым в руке кинжалом она никак не походила на забитых русских баб. Порочно яркая, почти что неземная красота ее явно выдавала иноземную породу.

«Что это со мной? – с граничащим с испугом изумлением подумал властелин всея Руси. – То Святой Георгий мне с иконы улыбается, то богини грецкие мерещатся». Обернувшись к Трубецкому, царь растерянно спросил:

– Видал?

– Видал, – тяжело вздохнув, ответил Митька и потупил взор. Он узнал Елену.

– А что зенки в пол уставил, аль не нравится? – видя, что пред ним не привидение, плотоядно усмехнулся государь. Ответить Дмитрий не успел. Далее случилось то, о чем Иван Васильевич и его телохранитель не любили вспоминать до самой смерти.

Один – из-за того, что пережил животный страх, какого не испытывал даже убегая из зажженной ордынцами Москвы. Другой – потому, что совесть шибко мучила.

27

Полячка пригрозила Одоевскому кинжалом, а когда тот отступил, вдарила себя под сердце и, обливаясь кровью, полетела вниз.

– Выродки трусливые, бабу не смогли схватить, да я вас всех… – благим матом завопил обманутый в своих надеждах старый сластолюбец, но вдруг умолк на полуслове.

Ставенка на башенном окошке уже не распахнулась, а слетела с петель под ударом красного сафьяна сапога, и на крышу выскочил не менее загадочный, чем девка, молодец. Судя по булатной стали сабле да украшенному самоцветами кинжалу, то был воин, и воин далеко не простой. Столь ценное оружие даже у царевых воевод нечасто встретишь. Безбородый, одетый в белую рубашку и шаровары красного сукна, он, как и порешившая себя красавица, скорей, был схож с поляком иль литвином, чем с подданным Московского царя.

– А это что за белый черт? – спросил Иван Васильевич, сразу угадав то прозвище, какое дали Княжичу враги.

– Казак, наверное, – еще более помрачнев, ответил Трубецкой.

– И что он хочет?

– Князя Никиту с его сподручными убить.

– Ты, Митька, ври да меру знай. Али сказки мамкины про Илью Муромца никак не можешь позабыть? Видано ли дело – в одиночку против дюжины устоять, к тому ж пораненному.

Казак и впрямь был тяжко ранен. С левого виска его на шею струилась кровь, заливая белоснежную рубашку, но он, похоже, этого не замечал.

– Нету нынче на Руси богатырей, перевелись, – с сожалением изрек государь.

– На Москве, пожалуй, нет, но средь станичников, я слышал, еще встречаются бойцы, которые врагов не считают, – упрямо заявил Трубецкой.

– Иван Васильевич, надежа наша, дозволь я его стрелю, и делу конец, – желая показать свое умение, а заодно и выслужиться, предложил Воротынский и стал нацеливать на казака пищаль.

– Погодь, стрельнуть всегда успеется, – царь толкнул телохранителя в плечо, сбивая верно взятый прицел. – Слыхал, что Митька говорит? Вот сейчас и поглядим, на что сей молодец способен.

Трусоватый от природы властелин всея Руси любил смотреть на поединки, в глубине души завидуя бойцам, и одновременно ликуя от того, что сильные, отчаянные люди рвут друг другу глотки только для того, чтоб угодить помазаннику божьему. Глядя на кровавые побоища, в которых самому ему ничто не угрожало, Грозный-царь особо остро ощущал всю прелесть власти.

А бойцы попадались всякие, случалось, очень лихие. Малюта как-то раз четверых уложил. Хотя, сказать по совести, победа та была весьма сомнительной. Возможно, супротивники Скуратова предпочли погибнуть от клинка опричника, чем быть замученными за убийство государева любимца. И все же с четверыми справиться еще куда ни шло, но чтоб с двенадцатью – нет, такого просто не бывает.

Трубецкой уже собрался было поведать царю о своем знакомстве с Княжичем, однако тот, узрев его волнение, сказал с насмешливой угрозой:

– Ежели казак пускай не всех побьет, но хотя бы Одоевского достанет – пошлю тебя на Дон всевластным воеводою, ну а коли нет – не обессудь.

Государево «не обессудь» означать могло что угодно – от затрещины до смертной казни. Митьке сделалось совсем тоскливо, и он смолчал.

28

Выскочив из башни, Княжич сразу понял, что опоздал. Елены не было, а черные, как вороны, царевы воины, став стеной у края крыши, смотрели куда-то вниз. Как ни странно, первым делом Ванька ощутил не гнев, а почувствовал невосполнимую утрату. Словно кто-то взял да выкрал лучшую часть его души – по-детски наивную, задорную. Хотя, пожалуй, странного ничего тут не было. Несмотря на все их ссоры да раздоры, прекрасная литвинка была его той самой половинкой, которую дарует людям бог всего один раз в жизни, и он ее сейчас потерял.

На Еленку, сволочи, любуются, догадался Иван и, наливаясь яростью, воскликнул:

– Не смейте на нее смотреть!

Однако ни один из царских слуг даже не шелохнулся. Все стояли, как окаменелые, не в силах взгляда оторвать от прекрасной грешницы, что предпочла сгубить не только тело, а и душу, но не достаться государю Грозному.

Атаман всадил клинки в тесовую крышу, снял с плеча колчан. Поначалу он собрался стрелить Одоевского, но, признав в нем вожака, передумал:

– С тебя особый спрос.

Первым пал стоявший по леву руку князя воин. Ойкнув, он взмахнул руками и попятился назад.

– И то верно, нечего теперь глаза на нее пялить, на расправу надобно идти. Государь, как на моленье съездит, всегда добреет, авось помилует, – оборачиваясь к своему бойцу, удрученно промолвил князь Никита и увидал торчащую в груди его напротив сердца стрелу с тонким, как игла, наконечником.

– Чего это? – спросил пораненный, верней, убитый.

– Это смерть за вами, сволочи, пришла, – прозвучал в ответ ему по-юношески звонкий голос. Царевы слуги все разом оглянулись и лишь теперь увидели Ивана.

Бросив лук, Княжич снова взялся за саблю и кинжал. – Сюда идите, убивать вас буду.

– Да я ж тебя, подранка недобитого, соплей перешибу, – насмешливо ответил Рубленный. Обнажив клинок, Афонька непотребно матюгнулся и двинулся на, как ему казалось, никчемного, обезумевшего с горя супротивника.

Удар булатной сабли Одоевский и его бойцы толком даже не сумели углядеть. Но, как только Афанасий подошел к казаку, голова его слетела с плеч, да покатилась по крыше, словно срубленный капустный кочан.

Отпрянув в сторону, чтоб не измазаться ударившей фонтаном кровью, Иван презрительно распорядился:

– Так дело не пойдет, все разом нападайте. У меня возиться с вами времени нет. С остальными еще надо расквитаться.

Та легкость, с какою молодец расправился с их лучшим поединщиком, повергла князя, да и остальных в немалое смятение. Самого Никиту Ивановича обескуражила не столько гибель Рубленного – ну, расхвастался Афонька, недооценил противника, вот и нарвался, такое часто бывает, – сколько речи удальца. В его словах звучала непоколебимая уверенность. Окинув строгим взглядом своих притихших бойцов, Одоевский приказал:

– Убейте его.

Взять живьем царь приказал одну полячку. Оно, конечно, было бы неплохо схватить хотя бы станичника да допросить с пристрастием, но князь Никита уже понял – такой живым не сдастся.

Услышав княжий приговор, Ванька скупо улыбнулся, как бы говоря «Ну что ж, попробуйте», и начал свой смертельный танец.

Богатырем, конечно, Княжич не был, они и впрямь лишь в сказках встречаются, но он принадлежал к той редкостной породе истинных бойцов, каким нельзя ни стать, ни уродиться.

29

Ежли ты не косорукий, не слепой, научиться можно многому: метко бить стрелой иль пулей, разваливать врага ударом сабли от макушки до седла и все такое прочее. Но чуять кожею холодное дыханье смерти, молниеносно уклоняться от нее и столь же быстро наносить удары самому научиться невозможно, с этим надо родиться. А потому лишь прирожденный воин, пройдя через огонь и скрежет стали лихих сражений, становится истинным бойцом.

Отдав приказ расправиться с убийцей своего любимца, Одоевский даже сабли не вынул. Нет, не из трусости – драться с казаком не дозволяла княжеская спесь. «И так стыдобища – десять против одного, меня там только не хватало».

Как и государь, он был уверен – этот худощавый, с пробитой головою парень не продержится и нескольких минут. Однако быстро понял, что ошибся.

Поначалу царские охранники, не мудрствуя лукаво, попытались окружить строптивого мятежника да изрубить на мелкие куски, но не тут-то было. Вертясь волчком и прыгая, как угорелый, по обледенелой крыше, словно у него были не ноги, обутые в щегольские сапоги, а лапы с когтями, казак все время становился ликом к нападающим. Более того, отступая к башенке, он изловчился зарубить двоих особо яростных, оторвавшихся от общей стаи смельчаков. Когда один не самый храбрый, но самый ушлый из врагов все же обошел его и уже взметнул клинок, чтоб рубануть по кучерявому затылку, станичник ловко перехватил кинжал и, даже не оглядываясь, наотмашь вдарил хитреца, да не куда-нибудь, а в неприкрытое кольчугой горло. Увидав столь редкостное мастерство, люди Одоевского попятились.

– Вы что, и впрямь решили сдохнуть на колу, – взбодрил их грозным окликом князь Никита. Лишь теперь он понял, с кем свела его судьба. «Ничего не скажешь, ловок. Ну да ладно, нет худа без добра. Мы ведь тоже не лыком шиты. Пущай сей молодец с ребятками моими позабавится, силенок поутратит. Глядишь, еще какую рану получит. Тут-то я его и добью. Повозиться с ним, конечно же, придется, но иного выхода нет. Лишь за победу над таким вражиной государь мне может грех с лазутчицей простить».

Меж тем подхлестнутые страхом псы вновь набросились на одинокого волка. Им даже удалось прижать его к стене и взять в полукольцо. Казалось – все, отпрыгался окаянный, но станичник снова изумил своих противников. Прислонившись к выбитому окну, он подпрыгнул, кувыркнулся через подоконник и скрылся в башенке, лишь подковки на подошвах блеснули. Метнувшийся за ним безумец тут же вылетел назад, правда, уже без головы.

– Коль уйдет, я сам вас всех перевешаю, – завопил Одоевский.

Бежать, конечно, казаку было некуда – полон терем кромешников, но ежели его Васька перехватит, тогда начальнику ближайшей царевой стражи лучше, как полячке, самому зарезаться. О том, что Княжич уже расправился с Грязным, князь Никита так и не узнал.

Не придумав ничего умней, его бойцы принялись ломиться в дверь. Иван тем временем вновь выскочил на крышу через окошко, набросился на сбившихся в кучу бедолаг и мигом уложил еще троих. Участь остальных была предрешена. К их чести следует сказать, что все погибли, не прося пощады. Государева немилость показалась им куда страшнее смерти от казачьей сабли, что вообще-то не в диковинку на матушке-Руси. Когда повержен был последний княжеский приспешник, Ванька уже еле держался на ногах. Победа досталась нелегко, ран смертельных он не получил, но руки были поизрезаны до самых плеч, так что рукава рубахи из белых стали красными от крови, и жутко болела голова – видно, пуля Васьки-нелюдя не пропала даром.

Чтобы враг не догадался об его усталости, лихой казак взметнул клинок да вопросил с издевкою:

– А ты что стоишь, не нападаешь, аль в штаны со страху наложил?

Одоевский аж побагровел от ярости. «Ах ты, харя воровская, надо мною, воеводой государевым, глумиться вздумал», – с яростью подумал он и набросился на станичника.

Силой бог Никиту не обидел, да и смелости с умением ратным ему не надо было занимать. В свое время сам Скуратов, несмотря на государеву подначку, убоялся бросить вызов прославленному воину. Но на этот раз коса нашла на камень. Три удара, способных не то, что человека, коня развалить, парень отразил с неимоверной легкостью, даже не отразил, а просто увернулся. Одоевский отступил на шаг, переводя дыхание, и тут ему почудилось, будто он уже встречался с этим молодцем, по крайней мере, слыхал о нем.

«Лицом пригож, летами молод, да и разумом не обделен. Только шибко отчаянный», прозвучал в его ушах, как наяву, голос Шуйского. «Ну, конечно, это же тот самый казачий атаман, о котором Петр Иванович сказывал, – догадался князь Никита и крепко позавидовал своему врагу. – Да, наделил тебя господь талантом воинским. Какой другой на твоем месте давно бы уж лежал, остывал».

Хотя, завидовать, пожалуй, было нечему, но откуда государев воевода мог знать, что за Ванькиной неодолимостью стоят раннее сиротство, боль многих ран, а теперь еще и плач разорванной напополам души.

Заметив замешательство противника, Княжич усмехнулся:

– И это все?

– Теперя твой черед нападать, а то все скачешь, как блоха на гребешке, – вызывающе ответил Одоевский.

– Как скажешь, – пожал плечами казак и уже с угрозою добавил: – На пощаду не надейся, я вас, выродков, буду убивать, покуда сам не сдохну.

– За нее? – поинтересовался князь, кивая на то место, где зарезалась прекрасная шляхтянка.

– За нее, – утвердительно кивнул Иван. – И за всех других людей, безвинно вами замученных.

– Мы тут ни при чем, ее словить был государев приказ, а против воли царской не попрешь.

– Царь еще не бог, – уверенно и строго возразил казачий атаман. – Сам, поди, боярин или князь, а рассуждаешь, словно распоследний холуй. Про честь-то воинскую да совесть, как погляжу, совсем забыл.

Первым же ударом царев ослушник ранил Одоевского. Мог бы и убить, да спасла кольчуга. Разрубив стальные кольца, булат увяз в массивном золотом орле, так что рана получилась неглубокой. Враз сообразив, что устоять против станичника можно, только если перенять его манеру боя, князь Никита проворно отскочил назад, но поскользнулся и упал.

– Ну все, конец, – обреченно подумал он.

Однако разбойный атаман блюл воинскую честь, видать, не только на словах, а потому не стал рубить лежачего.

– Вставай, чего разлегся-то. Вон, твои дружки и те смеются.

Поднимаясь, воевода глянул вниз и увидел повелителя. Тот о чем-то весело беседовал с Трубецким, одобрительно похлопывая Митьку по плечу.

«Быстро ж ты, Иван Васильевич, замену мне нашел, – в жестоком сердце бывалого вояки зародилась горькая обида. О том, что сам он только что без всяких сожалений отдал на растерзанье казаку своих бойцов, князь уже не помнил. – По всему видать, на мою голову об заклад побились. Так мне и надо, дураку седому. Прожил сорок лет, двадцать пять из них царевой службе отдал, а не добился ничего. Настоящим воинским начальником не стал, как был холуй-охранник смолоду, таким и остался, тут станичник прав».

В том, что атаман его убьет, Одоевский уже не сомневался. И дело было не в лихом разбойнике, а в нем самом. Он потерял кураж, утратил веру в свою непобедимость. Какова была тому причина: самоубийство молодой красавицы, презрительные речи казака или предательство царя – князь Никита толком сам не мог понять. Скорей всего, все вместе взятое, но на душе у государева слуги вдруг стало так паскудно, хоть волком вой, и он решил:

– Да пропади все пропадом.

И тут удача одарила обреченного бойца неверной, как у блудницы, улыбкой. Тихо застонав, станичник выронил булат, приложил ладонь к кровоточащей ране на виске, затем качнулся, но не упал, а опустился на одно колено.

«Вот те раз, чтой-то с ним? – изумился Одоевский, разом позабыв про все обиды да печали. – Все же есть на небе бог, не дал сгинуть мне, честному воину, от воровской руки».

Однако господь был здесь, пожалуй, ни при чем. Как ни бодрился – Княжич, но полученные раны дали знать о себе. Ванька впал в какой-то полуобморок, под стать тому, что приключился с ним в родимом доме по возвращении с польской войны. Глаза заволокло кроваво-красным туманом, выкрики столпившихся вокруг терема опричников раздавались как будто бы откуда-то из-под земли, а голову ломило так, что казалось, еще чуть-чуть и она просто разорвется на мелкие кусочки.

Видя полную беспомощность врага, князь Никита смело подошел к нему. «Ну, дела, и как же быть теперь? Здесь прикончить молодца иль к государю на правеж доставить? Наверно, лучше сразу порешить, а то очухается и заставит нас Иван Васильевич снова биться. Он такой, с него станется, – призадумался горе-победитель. – А так и мне спокойнее и его от лишних мук избавлю. Все одно конец пришел казачку. Воровство наш повелитель может простить, но бунт да ослушание – ни за что и никогда. А этот злыдень вон как заявил, мол, царь еще не бог и нам, гулящим людям, не указ», – размышлял он, стоя над Иваном, в порыве радости не замечая зажатый в израненной руке станичника кинжал, что означало – бой еще не кончен.

30

Думать надо перед боем, можно после, если ты в нем уцелел, но предаваться размышлениям в пылу сражения никак нельзя. Минутной передышки Княжичу хватило, чтоб прийти в себя. Как только главный государев охранник взметнул клинок, намереваясь срубить казачью голову – он решил швырнуть ее к ногам царя, надеясь этим заслужить прощение, – Ванька прыгнул, да так, что рысь лесная позавидовала бы, и саданул кинжалом Одоевского в подбрюшье. Тот было ухватил Ивана за плечо, пытаясь устоять, однако тщетно. Обмякнув, как разорванный мешок с мукой, князь Никита завалился на спину. Прежде чем закрыть глаза, он хрипло, но почти с восторгом вымолвил:

– Горазд ты, парень, воевать, не зря Шуйский тебя расхваливал, – видать, в последнюю минуту жизни боец взял верх в его душе над холуем-охранником.

Повинуясь давней воинской привычке, Княжич вытер клинки о шаровары и лишь кинув саблю в ножны, а кинжал за голенище, поглядел по сторонам.

За частоколом цепью стояли конные, человек с полста. У ворот больших и малых тоже были заслоны, бойцов по двадцать-тридцать в каждом. «Крепко обложили, ничего не скажешь, только зря стараются, никто бежать не собирается, потому как некому бежать», – с горечью подумал Ванька. В том, что Добрый с Никитой убиты, он уже не сомневался, а сам хотел только одного – взглянуть на Елену. Вдруг она еще жива. Иван шагнул к краю крыши, чтоб спрыгнуть вниз, но тут раздался на редкость властный голос:

– Эй ты, а ну поди сюда.

Княжич оглянулся и увидел чудного старика. Одет был старец, как священник, однако Ванька сразу догадался, что это не святой отец. Не может быть столь грозный лик у православного попа, от такого все прихожане разбегутся.

– Иди-иди, пока добром прошу, и не вздумай артачиться, – для пущей важности странный незнакомец погрозил своим монашьим посохом, конец которого был увенчан, как копье, острым железным наконечником, затем глянул на толпившихся вокруг него кромешников и бросил клич:

– Тот, кто совладает с этим молодцем, нынче же займет Никиты место.

– Ах ты, пень трухлявый, ишь чего удумал, чтобы я твоей потехи ради дрался, – возмутился атаман. – Любишь посмотреть, как люди умирают? Добро, сейчас глянем, как ты запоешь, когда сам в лицо костлявой глянешь.

Недолго думая, Княжич поднял лук, за ним колчан, вынул из него последнюю стрелу и начал целиться в одетого монахом злыдня.

Всякое случалось видеть удалому казаку, нанося врагам удары: и яростную ненависть, и смертную тоску, но подобное он увидал впервые. Поначалу на лице чудного старика отразилось искреннее изумление, мол, как же так, в меня и вдруг стреляют. Потом его сменил не то что страх, а дикий ужас. Весь затрясшись, он бросил посох, припал к коню и закрыл голову руками.

– То-то же, паскуда, – злобно усмехнулся Ванька. – Впредь не станешь стравливать людей, как зверей, – и тут стоявший справа воин закрыл собою старика. Иван уже уразумел, что тот главный средь погромщиков, но что это государь всея Руси, у него и в мыслях не было.

Лик решившего пожертвовать собой телохранителя показался – Княжичу знакомым. Причем воспоминания, связанные с ним, не вызывали ненависти, скорей наоборот.

Тем временем другой охранник ухватился за пищаль. Следуя суровому закону боя: первым бей того, кто более опасен, Ванька выбрал именно его. Свист стрелы и грохот выстрела слились воедино. То ли в спешке, то ли от великого волнения Воротынский промахнулся. Тонко взвизгнув над кучерявой казачьей головой, пуля канула в небесной синеве. Зато Иванова стрела-игла попала точно в цель. Едва не сбив скуфью с обомлевшего от страха государя, она вонзилась в грудь Воротынскому. Михайло вскрикнул, привстал на стременах и повалился с седла. На подворье наступила гробовая тишина. Галдевшие опричники умолкли, разинув рты, они уставились на Княжича. Да как же он посмел в помазанника божьего целить, наверняка, такого святотатца господь сейчас небесным громом пришибет. Но гром не грянул, вместо грома зазвучал звериный рев Ивана Васильевича:

– Что стоите, олухи, хватайте супостата. Живьем христопродавца мне доставьте, я сам его убью.

Несмотря на свою трусость, грозный царь умел переносить удары судьбы-злодейки. Открыв глаза и увидев на снегу пронзенного стрелою Воротынского, он сразу понял, что опасность миновала, и тут же вновь обрел утраченное было величие.

Ванька, в свой черед, жутко разозлился на его слова. «Ах ты, сволочь, нашел христопродавца. На себя, черт козломордый, посмотри, от тебя, наверняка, не то что люди, кони шарахаются. Ишь, чего удумал, Ваньку Княжича живьем схватить. Да не бывать вовек такому», – подумал он, впадая в привычную расчетливую волчью ярость.

Как только большинство царевых стражников бросились в терем ловить ослушника, им почему-то даже в голову не пришло, что станичник может запросто с крыши сигануть. Княжич сунул пальцы в рот и издал заливистый разбойный свист. Лебедь сразу же откликнулся на зов хозяина. Выбежав из конюшни, он стал пред Ванькою, как лист перед травой. Иван умело прыгнул – прямиком в седло –сначала ноги вместе, а затем уж в стремена. Царь да Трубецкой испуганно попятились, но лихой разбойник даже не взглянул на них – недосуг с убогими возиться, от больших ворот уже бежали с копьями наперевес стоявшие в заслоне воины. Один из них, наверно, самый храбрый иль дурной, хотя одно другому не мешает, далеко опередив остальных, подскочил к Ивану и попытался поддеть его на пику. Отбив стальное жало голою рукой, Ванька крепко ухватился за древко, свалил кромешника ударом сапога, играючи крутнул копьем да пригвоздил несчастного к земле. Лебедь в ловкости не уступил своему лихому седоку. Взвившись на дыбы, он круто развернулся и почти что без разбега прыгнул через частокол.

Глядя на все это, царь растерянно промолвил, обращаясь к Трубецкому:

– Не может смертный человек таким неодолимым быть.

Вид всадника на белом коне, сразившего, пускай не змея, а лишь его охранника, поверг Ивана Васильевича в суеверный страх – наверное, господь моим молитвам внял да прислал Егория Победоносца в помощь, а я, грешный, не признал угодника святого.

Однако верный Митька развеял государевы сомнения.

– Да нет, надежа-государь, это Ванька Княжич, казачий атаман. Я лишь теперь его признал, – слукавил Трубецкой. – Тот самый, что лазутчиком в шляхетский стан ходил и польского полковника взял в плен, а потом со своим полком гусар опрокинул. Казачий полк-то Новосильцев набирал. Вот, видать, Иван по старой дружб, и гостил в его имении, – про явление хоперцев в кремль юный князь благоразумно умолчал.

В это время за частоколом ударили выстрелы, судя по всему, станичник прорвался через выставленное Одоевским оцепление. Глядя на понуренные головы обступивших его слуг, царь участливо изрек:

– Вот что, голуби мои сизокрылые, просрали казачка, упустили, теперь бегите, догоняйте. Где хотите, ищите, но чтобы сей варнак вот здесь, передо мною, живехоньким стоял, – государь ударил в снег своим посохом, который уже поднял и вручил ему с земным поклоном Трубецкой. – Иначе сами за грехи его ответите. Ну, а что бывает с теми, кто на батюшку-царя руку поднял, вы знаете, – однако, не надеясь на понятливость своих холопов, тут же напомнил: – На этом свете ждет вас кара лютая, а на том чертячьи сковороды будете лизать, – в голосе помазанника божьего не было угрозы, наоборот, в нем слышалась почти что ласка. И все, от распоследнего псаря до нового любимца Митьки Трубецкого, поняли – дело дрянь. Гнев Ирода хоть и немногим, но удавалось пережить, а ласковое вразумление – никому. С отчаянием обреченных царевы воины бросились в погоню. Митька было двинулся со всеми, но Иван Васильевич остановил его.

– Останься, а то еще какой-нибудь, теперь уж черный черт объявится. Да, чуть было не забыл, Новосильцева сыщи. Он-то, сволочь, первым мне за все ответит – и за полячку, и за казака.

Грозный царь нисколько не шутил, суля своим охранникам жестокую кару. Сказнить три сотни нерадивых слуг, невольно ставших очевидцами его унижения, было делом уже почти решенным. Как ни чудно, но от погибели их спас не кто иной, как Княжич, верней сказать, Иванова совесть.

31

Перемахнув через забор, Ванька сходу застрелил двух стражников из оцепления, благо, пистолеты оказались под рукой, в седельной сумке, и прямиком по озеру помчался к лесу. Поначалу вдогон ему засвистели пули, но вскоре позади раздался истошный, наполненный испугом вопль:

– Не стрелять, царь-батюшка велел разбойника живьем схватить, – и пальба мгновенно прекратилась.

На середине озера ветра раздули снег, обнажив зеленоватый лед. «Только б Лебедь снова не споткнулся, а то насмерть расшибемся», – подумал Княжич, летя на всем скаку по скользкой, зеркальной глади. Но верный конь не оплошал на этот раз и вскоре лед остался позади. На въезде в просеку Иван остановился, чтоб посмотреть – идет за ним погоня или нет.

Погоня была, да еще какая, без малого в три сотни всадников, однако большинство из них шли окружным путем, вдоль берега, лишь стоявший в оцеплении отряд неторопливо рысил по его следу.

– Полыньи, видать, опасаются, – догадался Ванька. Было ясно, что кромешники останутся ни с чем, что он опять ушел от, казалось, неминуемой смерти. Однако радости от избавления не было, в душе отчаянного казака зародилась тягостная, граничащая со страхом озабоченность:

«А что это они блажили про царя, и почему стрелять вдруг перестали, – призадумался Иван, и тут он вспомнил, где видал телохранителя, прикрывшего собою злого старика. – Так это ж Митька Трубецкой. Неужто сей облезлый черт и есть Иван Васильевич Грозный, государь всея Руси. А почему бы нет, кого ж еще-то сын боярский станет своей грудью закрывать».

Сия догадка вызвала у Княжича печальную усмешку.

«А ты и впрямь везунчик, Иван Андреевич. Кромешников без счета покрошил, самого царя едва не застрелил, да еще и ноги умудрился унести. Кому сказать – так не поверят, – подумал он, однако тут же даже не зарделся, а аж побледнел со стыда. – Сам удрал, а там Еленка мертвая лежит, да ладно если мертвая. А Игнат с Никитой, эти вовсе ни при чем, но все одно вступили в бой, не стали прятаться. Кабы не они, тебя б, счастливчика такого, полусонным на перине повязали».

Выходит, из беды он не вырвался, а выплыл на крови любимой и друзей. Что Елене и растерзанным собратьям уже ничем не помочь, было слабым утешением. К тому ж в имении остались и живые – Аришка с его сыном.

«Сидят девчонка с малышом среди кромешной тьмы, в пещере снежной замерзают, ждут, когда их Митька выручит. Разгуляй, конечно, слово свое сдержит и непременно за мной придет, но надо сделать так, чтоб к тому времени погромщики из вотчины ушли, иначе шибко худо будет. И так после того как я, казачий атаман, на государя руку поднял, добра не жди, но если меж станичниками и царевым войском бойня приключится, тогда всему конец. Казаки для московитов хуже шляхты с татарвой врагами станут».

Княжич наконец-то осознал, что сделался изгоем, которому нет места не только на Московии, но и в родной станице. Ваньке стало так тоскливо, хоть в петлю лезь. Он даже малодушно предположил: «Может, сдаться самому да покаяться, – однако тут же с гневом отверг эту мыслишку. – Покаяться-то можно, только перед кем. Пред выродками, которые Еленку погубили, Игната с Лысым разорвали на куски, Аришку едва не испоганили, моего сына, словно лягушонка, хотели растоптать. Ну уж нет. Надо было все же этого сморчка, что помазанником божьим возомнил себя, пристрелить. С его подначки все и приключилось. Боярин-то, приятель Шуйского, так и сказал – на то была царева воля».

Получалось, куда ни кинь – всюду клин. Оставалось лишь одно – помереть, и Ванька без особых колебаний решился принять смерть, кстати, вспомнив древнюю воинскую присказку – мертвые сраму не имут.

– Брошусь вон на тех, что по следу моему идут, их чуть меньше полусотни, на одного с лихвою хватит. Ну а как меня убьют, все само собой уляжется. Нет мятежника, стало быть, и мятежа казачьего нету. По крайней мере, из имения эти сволочи уйдут. Делать им там станет нечего. Все, что можно было стащить, уже разграблено. А там Митька подоспеет, Аришку с Андрейкой заберет. Разгуляй, он истинный казак и добрый малый, не оставит сына друга на произвол судьбы.

Смерти Княжич не боялся никогда, а теперь, после гибели Елены, и подавно. Смущало душу воина православного лишь одно – не сочтет ли бог его деянье за самоубийство, которое, как всем известно, тяжкий грех. Однако, поразмыслив, он махнул рукой на все свои сомнения. Ну и пусть, Еленка ради любви нашей геенны огненной не убоялась, вот и будем вместе перед господом ответ держать.

Широко перекрестившись, Иван с мольбою попросил, глядя на небо:

– Господи, не разлучай меня с любимой, а уж где нам быть, в раю иль преисподней, – тебе решать.

32

Преследовавшим – Княжича отрядом теперь начальствовал другой помощник Одоевского, его левая рука. Он не был столь бесстрашен, как Афонька Рубленный, но был умней своих погибших предводителей обоих вместе взятых. А потому, увидев, что казак вернулся и, вынув саблю, мчится им наперерез, приказал:

– В бой с ним не вступать, супостат, похоже, напрочь обезумел. Как подъедет – бейте по коню, а самого разбойника берите на арканы.

И на этот раз не принял бог лихого атамана. Видать, и он запутался в Ванькиных с Еленкою делах, а потому решил – пускай-ка поживет да пострадает за веру праведную, заодно своей подруженьке прощение заслужит, негоже отдавать такую умницу-красавицу черту на потребу.

Когда Иван приблизился к преследователям, те, замест того, чтоб окружить и порубить его, осадили лошадей да вдарили, кто с лука, кто с пищали. Пронзенный более, чем десятком пуль и стрел, Лебедь рухнул на зеленый лед. Княжич, кувыркнувшись через голову, пролетел еще саженей десять. Зашибся он довольно крепко, но шеи не свернул, даже руки-ноги уцелели. Только встать ему уже не довелось. Как только Ванька приподнялся, рассекая воздух свистнули арканы – один, другой и третий.

– Слава богу, повязали казачка, – облегченно вздохнул один из царских воинов, видимо, начальник, и с радостной усмешкою добавил: – Тащите, братцы, душегуба к государю на расправу.

Волочась уже по жесткому, шершавому снегу, Иван услышал где-то позади одинокий выстрел.

– Это кто там без толку палит? – окрысился строгий предводитель.

– Да это я коня его добил, – виновато пояснил подъехавший к нему боец. – Живого места на нем нет, а все не помирает, даже ползти пытался вслед за нами. Вот я и сжалился. Уж шибко животина славная.

– Ты бы лучше седока пожалел. Ему сейчас такое предстоит, что в самом страшном сне не увидишь. Интересно, как царь казнить его прикажет, – засмеялся старшой.

«Вот и Лебедя нет», – подумал Княжич и закрыл глаза. Смотреть на белый свет просто не было сил. Пыток Ванька не боялся, в душе была такая боль, что ни с какой телесной мукой не сравнится.

33

Иван Васильевич по-прежнему стоял посреди двора, теперь уж в гордом одиночестве. Десятка три бойцов, что остались охранять его, топтались поодаль, не смея глаз поднять на повелителя.

– Кутерьма какая-то, – сердито размышлял государь. – Все вроде бы по Васькину навету получается – и лазутчица шляхетская, и казак, а Новосильцева-то нету. И станичников всего лишь трое. Конечно, Митька отродясь был с придурью, не от мира сего, но даже он всего с тремя сподручными не стал бы заговор затевать. В это время на крыльцо из терема вышел Трубецкой.

– Ну что, споймал отступника? – рыкнул царь.

– Нет, надежа-государь, что-то тут нечисто. Здесь и духу Новосильцева нет. В покоях княжеских одни лишь бабьи наряды валяются да дитячья колыбель стоит.

– Сам вижу, но не мог же он сквозь землю провалиться, – уже более спокойно пробурчал Иван Васильевич. В этот миг в воротах показались воины Одоевского. Увидав, что они тащат на арканах казака, царь радостно воскликнул: – Сейчас узнаем, что к чему.

Он никак не ожидал такой удачи, поэтому подумал про себя: «Ох и наградил господь народишком, только плаху с петлею уважают. Ишь, как карой смертной припугнул, так и черта сподобились поймать.

– Догнали? – коротко спросил Иван Васильевич начальника отряда.

Тот довольно ухмыльнулся и уже собрался было приврать, что лишь благодаря его геройству да проворности удалось настигнуть беглеца, однако вовремя одумался. Опричники Грязного-то все видели, тут же уличат во лжи, а потому, пожав плечами, недоуменно вымолвил:

– Его и догонять не пришлось. Совсем какой-то бешеный варнак попался. Уже до лесу доскакал, а потом назад поворотил да сам на нас накинулся. Ну, а тут уж мы не оплошали.

– Молодец, что не врешь. Будь пока заместо Никиты, дальше поглядим. Ты, я вижу, парень, не дурак, правильно уразумел – награда то ли будет, то ли нет, а за обман наверняка царь снимет голову, – благосклонно изрек государь и тут же деловито осведомился: – А с чего он возвернутьсято решил?

– Мне то неведомо. Ты об этом, государь, его спроси, – смиренно вымолвил счастливчик, кивнув на Княжича.

Иван Васильевич повернулся к пленнику и уже хотел распорядиться, чтоб охранники подняли казака, но тот сам ловко вскочил на ноги, несмотря на связанные руки, и отрешенным взором уставился в небесную синеву.

– Харю, сволочь воровская, поверни, с тобою государь всея Руси разговаривает, – взревел помазанник божий. Станичник покорился, но от его покорности царю сделалось не по себе. Дерзким, преисполненным разбойной лихостью взглядом на него смотрели карие, в зеленую искорку глаза, точь-в-точь такие же, какие были у Георгия Победоносца на иконе в Коломенском монастыре. Иван Васильевич аж вздрогнул и невпопад спросил: – Где Митька Новосильцев?

– На погосте лежит, как и положено усопшему.

– Так он что, помер?

– Да уж скоро год, как от ран скончался, тех, что за отечество и веру, а к ним в придачу батюшку-царя на войне от шляхты получил, – с явною издевкою сказал Иван.

– А ты кто будешь?

На сей вопрос Ванька не ответил. Дернув скрученными за спиной руками, он вновь уставился своими пестрыми очами куда-то вдаль, давая тем понять, что связанным не станет дальше говорить.

– А ну-ка развяжи его, – распорядился чуть ошалевший от подобной наглости надежа-государь.

– Надо ли, уж шибко он отчаянный, – попытался возразить новоиспеченный начальник царской стражи.

– Сам знаю, что отчаянный, а ты тогда зачем? Чтоб охранять меня иль даром хлеб мой жрать? – язвительно спросил Иван Васильевич.

С царями спорить вовсе не положено, а уж, когда они правы, тем более. Начиная понимать, что повышение сулит ему не только выгоду, но и много новых, тягостных забот, преемник Одоевского тяжело вздохнул и, вынув нож, принялся кромсать веревки.

Государь тем временем с интересом разглядывал пленника. На первый взгляд, тот имел весьма плачевный вид. Аж посиневший от холода, с пробитой головой, в изорванной рубахе, сквозь которую виднелись многочисленные ссадины и раны, он, казалось, едва держался на ногах. Однако, как только путы слегка ослабли, израненный мятежник расправил плечи и бесстрашно заявил:

– Я казак.

– Вижу, что не инок, – усмехнулся государь. – Как звать, спрашиваю.

Гордо вскинув голову, станичник с вызовом изрек:

– Иван Княжич, первый есаул Хоперского полка войска вольного, казачьего.

– Что-то я не слышал про такое войско.

– Дай срок, еще услышишь.

Княжич явно дерзил, так с царем еще никто не разговаривал, но на то у атамана были свои причины. Ваньке просто не хотелось жить и, чтоб скорей прикончить всю эту канитель с расспросами-допросами, он был готов не только дерзить, но и послать властителя всея Руси куда подальше. Впрочем, царь уже уразумел, к чему стремится пленник. «Погибель ищет молодец, оттого и возвернулся. Интересно, с чего бы это, в его-то годы, – подумал он, но, вспомнив про полячку, сразу догадался что к чему. – Наверняка, из-за той девки, которая зарезалась. Что там Трубецкой-то про дитячью колыбель болтал? Похоже, казачок по старой дружбе не только в князя Дмитрия имении гостил, но и с вдовушкой его ребенка прижил. Так что, брат, не хорохорься, теперь не только тело, а и душа твоя в моих руках. Посмотрю, как ты, храбрец, запоешь, ежель я пащенка твово велю искать. В ногах валяться станешь у меня, просить пощады своему отродью», – от этих мыслей государь повеселел. Поэтому, когда один из Васькиных опричников, желая выслужиться, завопил, как оглашенный:

– Надежа-государь, дозволь мне супостата порешить. Этот гад Грязного убил, а теперя над тобою, солнцем нашим красным, насмехается, – он треснул нетопыря посохом по башке и шутливо пригрозил:

– Не смей встревать, когда я говорю, не то допросишься. Вот велю сейчас разбойнику сабельку вернуть да пущу его с тобой на поединок.

Затем, взглянув на Ваньку, насмешливо спросил:

– Так ты что, еще и Ваську, сукина кота, прикончить умудрился?

Княжич лишь пожал плечами, мол, я у псов твоих имен не спрашивал.

– А ну пойдем-ка, поглядим, что ты там понатворил, – позвал Иван Васильевич, увидев, как его кромешники складывают у крыльца тела убитых.

И вдоль уложенных рядком, не сказать, что невинно, но все же убиенных, двинулась довольно странная процессия. Впереди на вороном коне в сопровождении Трубецкого ехал царь, за ним, усилием воли превозмогая боль, гордо вышагивал Ванька, а далее с копьями наперевес да обнаженными клинками десятка три кромешников, готовых не то, что по приказу, по мановению мизинца государева растерзать ослушника.

Крайними лежали побитые на крыше. Иван Васильевич осмотрел десяток мертвецов, зарубленных лишь с одного удара, и сокрушенно покачал головой.

– Да, силен ты, парень, сабелькой махать. Затем остановил свой взгляд на Одоевском.

– А Никитка все же малость продержался, кабы не был дураком, сейчас не он, а ты б лежал на этом месте.

– Он, гад, в помойной яме бы валялся, ему там самое место, – злобно прошипел стоявший за спиной Ивана опричник, тот самый, который так спешил с ним расправиться, но государь даже не взглянул на злопыхателя.

Далее шли застреленные. Видать, царевы воины уложили своих собратьев в таком порядке – кто чем убит. Меж глаз бойцов, стоявших в оцеплении, зияли пулевые раны. Кивнув на двух других, царь спросил:

– А этим что, не сумел в лоб угодить?

– Их не он, их та красавица, похоже, застрелила, – вмешался Митька.

Иван Васильевич согласно кивнул и, ткнув перстом в зарезанного, задумчиво промолвил:

– И этот тоже, видно, ее крестник. Бабы завсегда вцепиться в харю норовят. Да, видать, лихая была девка.

– Она не девка, ее Еленой звать, – взъярился Княжич. – Ну-ну, – усмехнулся государь, а про себя подумал: «Выходит, есть еще на белом свете дураки, что за любовь способны жизнь отдать», – и неожиданно, почти с сочувствием изрек: – Елена – имя славное. Мою мать так звали, ее тоже нелюди сгубили.

Мимо заколотого копьем и подбитого стрелой на крыше он проехал молча, но, когда увидел Воротынского, грозно вопросил:

– И меня хотел вот так же пристрелить?

– Сильно б захотел, так пристрелил, – опять с издевкою ответил Ванька.

Иван Васильевич аж затрясся от ярости и уже собрался было дать приказ прикончить наглеца, но, глянув в его пестрые глаза, передумал. «Да ему ведь только этого и надобно. А потом кого тут пытать. Ведь на одной лишь лихости, сволочь, держится. Прижги его огнем, аль на дыбу вздерни – враз сомлеет, а то и вовсе окочурится. Нет, парень, я тебе такую кару выдумаю, что сам станешь себе руки выворачивать да локти кусать. А насчет того, что не шибко-то хотел меня убить, тут он прав. Стрелой да пулей бьет, стервец, нисколь не хуже, чем саблей машет».

Сменив гнев на милость, государь полюбопытствовал с явным интересом:

– Где ж ты так оружьем всяческим владеть обучился? Княжич вновь пожал плечами и простодушно заявил:

– Так мы же, коренные казаки, еще родиться толком не успеем, а уже воюем.

– Эт какие такие коренные?

– Ну, те, что не из беглых, а на Дону родились, – пояснил Иван.

– А из пушек палить и порох взрывать умеешь? – еще более заинтересовался царь.

– Да приходилось пару раз.

– Это где, уж не на Волге ли, караваны мои грабя?

– Да нет, все там же, на войне с поляками.

Иван Васильевич взглянул на Трубецкого, мол, не врет ли казачок. Однако тот лишь подтверждающе кивнул. Митька, как и все, кто был в сражении с войском короля Батория, знал, что именно казачий есаул Ванька Княжич взрывал шляхетский берег, а потом и огненный припас.

– Почему ж ты, гад такой, в моем войске не служишь? – Я родине служу, – гордо заявил атаман. – Если б не казачий Дон, давно бы наша держава обезлюдела, весь народ ордынцы в свой Бахчисарай поганый поувели.

Государь опять было разгневался – ишь, сволочь, его державу нашей называет, но тут же понял – на правду обижаться грех. Лишь теперь, ощутив на собственной шкуре казачью доблесть, Грозный-царь уразумел, что не холуй-охранник, а только вольный воин достойно может защитить родную землю, которую, как вольный человек, своей считает. Ведь ежли в уме прикинуть, страшное дело получается, станичник в одиночку уложил семнадцать бойцов: двенадцать там, на крыше, двое во дворе, еще двое возле частокола да в придачу Ваську, сукина кота. А те, которые встали у ворот, с целым войском не побоялись бой принять, и даже изловчились по паре вражьих душ вперед себя на божий суд отправить. А девка, сучка белая, и та троих приговорила. Закончив скорбный счет, который был явно не в пользу его воинства, Иван Васильевич подумал почти что с сожалением: «Угораздило тебя за этот лук схватиться, будь он неладен, да стрелу на меня наставлять».

Последним в ряду убиенных, чуть поодаль от других, лежал Грязной. Подъехав к своему опричнику, грозный властелин всея Руси скривился и даже руку к носу приложил.

– Что это от Васьки говном несет?

– Обосрался, когда я его душил, – равнодушно сказал Иван.

– Зачем душил-то, не мог по-человечески, как всех прочих, порешить?

– Те, какие б ни были, но все же воины, а этот паскуда и подлец.

– Хоть, парень, ты и прав, но негоже про покойников такое говорить, – шутливо попенял государь.

– А как еще назвать, того кто девчонок-малолеток сильничает, ребятишек малых сапогами давит, – возмутился Княжич, однако тут же приумолк, сообразив, что сгоряча взболтнул излишнее.

34

Ишь, как переполошился, аж язык прикусил, это неспроста. Наверняка своего выродка где-то здесь припрятал, а может, и еще кого, догадался царь. Вот теперь-то мы с тобой поговорим всерьез, поглядим, чего ты стоишь.

Иван Васильевич начал с малого. Обернувшись к свите, он спросил:

– А где его оружие?

– Все отобрали, не сомневайся, надежа-государь. Вона на крыльце лежат – и сабля, и кинжал с пистолями, даже седло с коня евойного сняли, шибко уж оно нарядное, – снова завопил все тот же неугомонный кромешник.

– Что орешь-то, я, чай, не глухой. Подумать можно, будто ты разбойника стреножил, – осадил царь выскочку. Похлопав Трубецкого по плечу, он распорядился: – Возьми себе на память о том, как помазанника божьего своей грудью от злодея прикрыл, – и украдкой глянул на Ивана. Для такого удальца оружье потерять – большая утрата, да и мало кто сумеет сохранить душевное спокойствие, когда при нем, еще живом, его добром распоряжаются. Однако Княжич даже бровью не повел, хотя оружие, особенно кинжал, было жутко жаль.

– Что умолк-то, али совесть мучает, что столь народу понапрасну загубил? – строго вопросил Иван Васильевич, но тут же снисходительно добавил: – Ладно, Ваську я тебе прощаю, как виновника всех твоих бед. Это ж он, смердящий пес, донес, мол, князь Дмитрий на лазутчице шляхетской оженился, да по наущению ее меня намерен извести. Вот я и приказал разворошить гнездо мятежника. А Митьки-то в живых уж нету, да и женушке его, красавице-полячке, судя по всему, не до заговоров было, коль дитя сподобилась родить. Только вот, хотелось бы узнать, чьего дитя – княжеского иль казачьего.

От таких известий Ванька еле удержался на ногах. Получалось, царь-то тут почти что ни при чем, всему виной удавленный им нелюдь, который все-таки проведал про их приезд в Москву. Сразу вспомнились слова Мурашкина: «Погоди, вот Васька Грязной про вас узнает, он такого государю наплетет, что мой навет сущей безделицей покажется».

Утешенье было лишь одно – Еленкин погубитель убит, значит, можно спокойно помереть. Но тут он вспомнил про Андрейку. «А как же сын? Не зря Ирод речь о нем завел. Хорошо поищут, так найдут, и станут их с Аришкою пытать. Нет, помирать, похоже, рановато».

Углядев, как побледнел казак и даже пошатнулся, Иван Васильевич злорадно заключил: «Все, спекся молодец. Хотя иного и не следовало ждать от того, кто из-за девки так отчаялся».

Но не тут-то было. Блудливо ухмыльнувшись Иван беспечно заявил:

– Своего, надо полагать. Бабам в этом деле можно только позавидовать. У них сомнений не бывает – мой, не мой.

Царь аж сплюнул от досады. До чего ж достойно, сволочь, держится, даже жаль такого убивать, и неожиданно спросил:

– А как ты думаешь, зачем Васька Новосильцева оклеветал?

– Думаю, корысти ради. Седла да сабли, видно, мало показалось, княжью вотчину решил в награду получить, – язвительно ответил Ванька. Однако государь не осерчал, скорей, наоборот.

– Вот-вот, один наживы ради лжет своему царю, другой, того не лучше, стрелу в него пускает, а потом орут всем миром, мол, деспот государь и душегуб. А как прикажешь мне таким народом править, когда вы только плаху да петлю и уважаете? Отвечай, чего молчишь?

– Не знаю, – растерянно промолвил Княжич. Что-что, а уж давать советы властелину всея Руси он не намеревался.

– Вот и я не знаю, как с тобою быть. Христопродавца, что на помазанника божьего руку поднял, надлежит при всем честном народе страшной казнью казнить, чтоб другим такое неповадно было.

– Казнить меня ты можешь где и как угодно, но христопродавцем обзывать не моги. Царь всего лишь старший средь людей, но не бог, – ответил Ванька, смело глядя государю в лицо. Он решил, что речь о казни зашла не напрасно, и приготовился достойно принять смерть. Но, видимо, ошибся. Высокомерно усмехнувшись, Иван Васильевич доверительно сказал:

– Дурак ты, Ваня, да ежли б власть не богом мне была дана, я при таких-то подданных года бы не усидел на престоле Московском, – затем махнул рукой на Княжича и сварливо заключил: – Вот что, парень, недосуг мне тут с тобою прохлаждаться, в златоглавую надо поспешать. Там тоже те еще сподвижнички державой властвовать остались, а потому поедешь со мною на Москву. За твои грехи, – кивнул царь на убитых, – честь особенная полагается. По такому удальцу, как ты, место лобное давно рыдает горькими слезами. Так что выбирай – твоя Елена там, за теремом лежит, можешь попрощаться с ней и даже схоронить дозволяю. Но тогда с тобой, таким лихим, придется половину стражи здесь оставить. А охранники мои, народец пакостливый, сразу же начнут по закоулкам шарить. Могут и еще чтонибудь или кого-нибудь найти. В противном случае – все тотчас уезжаем. Решай.

Новое царево испытание оказалось для Княжича самым тягостным. «Андрейка маленький совсем, наверняка расплачется, а эти гады непременно захотят забрать коней казачьих. Нет, надо поскорей их уводить отсюда», – подумал он.

Словно угадав его мысли, несколько погромщиков направились в конюшню и стали выводить Еленкиного Татарина да Игнатова с Никитой коней.

– Прости, Елена, и прощай, – прошептал Иван, прекрасно понимая, что выбор сделал совершенно правильный и что корить себя придется за него всю оставшуюся жизнь, до самой встречи их с любимой у берега синей реки.

– Говори, что решил, потом помолишься, – нетерпеливо рыкнул царь.

Еле сдерживаясь, чтоб не разрыдаться, Ванька коротко ответил:

– Едем, государь.

– Правильно решил. Неча на нее, на мертвую, смотреть, ты ее живой запомни, – одобрил Иван Васильевич, пристально разглядывая казака. «Хоть Трубецкой его и знает, но сей парень человек непростой. По ухваткам вроде бы варнак, а по обличию святой угодник. Какая-то печать на нем лежит, только чья вот, господа иль черта».

Истово верующий в бога и святость данной ему власти Грозный-царь к необычным людям относился с большой опаской, а потому обычно их изничтожал, но сейчас его терзали сомнения – не может дьяволов слуга с глазами праведника быть.

– И что с ним делать, ума не приложу.

35

Татарин вновь не захотел менять хозяина, вернее, легкую, как перышко, хозяйку на каких-то черных, зверского вида мужиков. Как только его вывели из стойла, он стал храпеть, словно бешеный и кусать-лягать всех без разбору.

– Да они, видать, тут все скаженные, что люди, что кони, – сердито вымолвил начальник стражи, берясь за пищаль.

– Не смей, станичнику зверюгу этого отдайте, он совладает, – приказал государь.

Укрощать Татарина Ивану не пришлось. В ответ на его разбойный свист конь, радостно заржав, подбежал к своему старому знакомому да положил хитрющую головушку на Ванькино плечо. Не говоря ни слова, Трубецкой принес пожалованное царем седло, закинул на спину коню и принялся затягивать подпруги.

– Ну, казак, поехали. Теперь менять решение негоже, коль сам князь тебе коня заседлал, – усмехнулся Иван Васильевич. Выезжая из ворот, он обернулся к Митьке и все так же шутливо посоветовал: – Ты бы лучше шубу подарил ему заместо седла, а то сдохнет по дороге от холода, кары справедливой не дождавшись.

Вскоре Княжич ощутил тепло овчины и услышал шепот Трубецкого:

– Держись, может быть, еще помилует, ежели сразу не казнил.

В ответ Иван не проронил ни слова. Он вообще не будет больше говорить, пока не встретится с Кольцо.

Митька, несмотря на царское благоволение, вдруг почувствовал себя на редкость паршиво, а почему, он и сам не мог понять. «С чего я так расчувствовался, ведь всего лишь раз видался с ним. Станичник этот мне ни сват ни брат, – пытался успокоить себя юный князь, однако голос совести тут же возразил: – Оно, конечно, так, но ведь разбойник не убил тебя, а мог убить. Воротынского-то вон, как зайца подстрелил. Значит, не забыл твои слова о дружбе, а ты забыл. Да и ничего ты не забыл, просто струсил».

На опушке леса государь остановился и на прощанье глянул на разграбленную вотчину. Лизоблюдкромешник, который, видно, не на шутку вознамерился стать преемником Грязного, уже без крика, елейным голосом предложил:

– Может, возвернуться мне, надежа-государь, и запалить гнездо мятежников? Наверняка еще там кто-то есть, только шибко хорошо запрятался. Не может быть, чтоб в столь большом имении лишь княгиня да трое казаков проживали.

Ехавший плечом к плечу с Иваном Трубецкой сразу же заметил, как тот напрягся, изготовившись к прыжку. «Интересно, кого он вознамерился душить, – встревожился Митька и положил ладонь на рукоять булата. – Если эту гниду, так черт с ним, а вот за батюшку-царя придется заступиться».

Иван Васильевич с презреньем посмотрел на изрядно надоевшего ему выскочку, устало вымолвив при этом:

– Я те подожгу. Али позабыл, что князя Дмитрия в живых уж нет. Стало быть, чья это вотчина?

– Твоя, надежа-государь, – позеленев от страха, пролепетал незадачливый искатель царской милости.

– То-то же, исчезни с глаз моих, а то велю казнить к станичнику в придачу.

Повелителю всея Руси тоже было муторно. Получалось, что оказался прав придурковатый Митька Новосильцев, а он остался на закате жизни в круглых дураках. Давно уж надо было казачье под свою руку взять. Вон они какие – один в бою десятка стоит. Кабы я послушал Новосильцева и не хоругвь да три десятка недоумков ему дал, а пушки с прочей воинской справой, сейчас бы письма покаянные Батуру не писал, мир позорный не вымаливал. А все советники мои, будь они неладны: как же так, надежагосударь, разве можно ратные дела ворам доверить.

Тут-то мысленному взору самодержца Грозного и явился скорбный лик Филиппа Колычева.

– Сам во всем ты виноват, Иван. Поддался беса искушению, возомнил себя мудрее всех, оттого и поменял сподвижников достойных на пройдох да бешеных собак, – с упреком вымолвил замученный им патриарх. Иван Васильевич аж вздрогнул и перекрестился.

– Да, плохи, видать, мои дела, коль Филька стал мерещиться. Как бы поперед станичника не угодить в геенну огненную. Он всего лишь на меня, помазанника божьего, руку поднял, а я самого господа надежд не оправдал.

36

Как они добрались до Москвы, Иван почти не помнил. От ран телесных да душевных потрясений он впал в какоето полузабытье, так что Трубецкому пришлось поддерживать его всю дорогу, чтоб с коня не свалился. Очнулся Княжич лишь в кремле, когда царь со своею охраною остановился у великокняжеских палат.

– Хватит с ним возиться, мне лучше помоги, – приказал Иван Васильевич Митьке. – А то от эдакой езды ноги напрочь затекли.

Спешившись с помощью упавшего на четвереньки псаря да нового любимца, государь с трудом взобрался на крыльцо. Немного постоял, задумчиво глядя на Ивана, и удалился, даже не дав каких-либо распоряжений насчет его дальнейшей участи.

– Вот те раз. Это что же, получается – оставайся лавка с товаром, – растерянно подумал новоявленный начальник царской стражи.

– С казаком как быть, – не замедлил спросить один из воинов.

– Я-то почем знаю, – замялся было удачливый служака, но тут же злобно, видать, стараясь быть похожим на царя, прорычал: – Чего дурацкие вопросы задаешь? Волоки разбойника в застенок, чай, он вор, а не посол, не в грановитую палату же злыдня этого препровождать.

В застенке Ваньку и сопровождавших его воинов встретил заспанный кат. Прожженным фартуком да высоченным ростом он напомнил Княжичу Петра, но, в отличие от худощавого Аришкина отца, в этом было весу не менее десятка пудов, и походил он на откормленного борова.

– Ни сна, ни отдыху с вами нет. Кого еще-то на ночь глядя притащили, – протирая заплывшие жиром свинячьи глазки, посетовал палач и с насмешливой угрозой посоветовал Ивану: – Лучше сразу кайся, в чем виновен, и ежели не виновен, тоже кайся. Так для нас обоих лучше будет, тебе – мук меньше, а мне – возни с тобой.

Не дождавшись ответа, он замахнулся на свою жертву огромным кулачищем, но тут вмешался назначенный за старшего боец:

– Погодь, его пытать пока не велено.

– На кой черт тогда ко мне приволокли?

Старшой вплотную подошел к палачу и что-то шепнул ему на ухо. На щекастом лике мастера заплечных дел поочередно отразились вначале любопытство, затем испуг, а потом и полная растерянность.

– А я-то что с ним должен делать?

– Да особо и не делай ничего. Закуй в железо да в клеть посади, – посоветовал старшой.

– Как скажешь, в цепи, так в цепи, – согласился кат. – У меня на такой случай особые, с шипами имеются. Стрелецкий сотник Евлашка Бегич подарил, загодя, видать, пытается меня задобрить. Нет того, чтобы винишком угостить, так он оковы приволок. Жлоб-то еще тот, с говном своим и тем с тоскою расстается.

Неуклюжий на вид палач оказался настоящим знатоком своего пыточного ремесла. Накинув Ваньке на руки, на ноги, и даже шею стальные обручи с торчащими наружу шипами, он раскалил заклепки на жаровне, да без всякой наковальни, одновременными ударами двух молотов, ловко заклепал кандалы. Затем втолкнул Ивана в крохотную клеть и примкнул его оковы к кольцу, вмурованному в стену.

«Ну вот и все, отгулялся Иван Андреевич. Словно пса, тебя на цепь посадили», – подумал Княжич. Лихой казак впервые в жизни почуял леденящий душу ужас. Заточение в каменном мешке оказалось пострашнее смерти. Но не таков был Ванька-есаул, чтоб слезы лить, тем более по самому себе. Здраво рассудив, что после гибели Елены ему чеголибо бояться просто грех, он попытался лечь на покрытый наледью пол, но тут же ощутил всю прелесть своих оков. Шипы вонзались в тело, не давая даже руку подложить под голову, да и цепь оказалась столь короткой, что толком не уляжешься. Кое-как скукожившись у стенки, Иван закрыл глаза и вскоре заснул.

Во сне ему приснилась Еленка. Совсем нагая, она сидела на берегу реки, стыдливо прикрывая грудь своими чудными серебряными косами, ее губы виновато улыбались, а в огромных синих, как весенние озера, очах таилось ожидание.

37

– Семка, а ты как к купцу в охранники попал? – спросил от неча делать Бешененок. Разгуляй послал его в дозор, и новый друг, даже не спросившись у хозяина, увязался с ним.

– Так я ж кабальный.

– Это как понять?

– Батя за долги меня в холопы Строгановым продал. Максимка удивленно выпучил глаза. Вспомнив своего отца и сравнив его с Семеновым родителем, он с возмущением изрек:

– Вот сволочь.

– Не надо так о нем, отец ведь все-таки. Бог ему судья, – с тоской промолвил Строгановский телохранитель, отводя глаза, чтоб скрыть невольно навернувшиеся слезы.

– Да ладно, черт с ним, ну продал, так продал, – махнул рукой Максим. – А дальше-то что было?

– Дальше соль на солеварне добывал, а когда татаре городок наш обложили, на стены встал. Там с дяденькой Матвеем познакомился, старшим средь пищальников. Даром, что начальник, а на редкость хороший был человек. Куском последним в осаде со мной делился. Он меня стрелять и обучил, а когда его стрелой в живот смертельно ранило, свою пищаль мне подарил, – Семен погладил лежавшее пред ним поперек седла оружие. – Помирая, так и завещал – бей врага без промаха, не посрами, мол, своего наставника. Я, наверно, оттого и сделался столь метким. Каждый раз, когда стреляю, вспоминаю сей завет.

– Татар-то хоть отбили? – поинтересовался Бешененок.

– Знамо дело, отбили, коль я здесь, с тобою разговариваю.

– И что потом?

– А потом Максим Яковлевич про умение мое откудато прознал да взял к себе в охрану. Вот и все.

– И не обидно у купца на побегушках быть?

– Оно, конечно, чего ж хорошего в холопской доле. Только кабала, она и есть кабала, никуда от ней не денешься.

– А ты возьми, да к нам уйди, – предложил Максим. – Кто ж меня отпустит?

– Да ты, брат, гляжу, совсем дурак, – не на шутку возмутился Бешененок. – В казаки есть только два пути – или им родиться, как, к примеру, я да Княжич с Разгуляем, либо плюнуть на хозяина и убежать в станицу.

– От Строгановых далеко не убежишь, вернут да еще прибьют до полусмерти, – тяжело вздохнул купцов телохранитель.

– Не вернут. С Дону выдачи нет, и ежели ты казак, все наше войско тебе защита. А супротив казачьей вольницы не то что какие-то там Строгановы, барыги вшивые, даже Грозный-царь Иван идти не смеет, – с гордостью заверил молодой станичник.

– И меня примут? – усомнился Семен.

– Почему же не принять. Ты ведь не какой-нибудь убогий нетопырь, а воин.

– А когда?

– Да прямо хоть сейчас.

Приосанившись, Максимка строго вопросил:

– Во Христа веруешь?

– А как же, вот и крест на мне, – Семка начал торопливо расстегивать рубаху, но Бешененок остановил его величественным взмахом руки.

– Не надо, верю. За отечество и веру воевать согласен? – продолжил он.

– Я уже воевал, и далее, покуда силы хватит, буду.

– Клянешься до последней капли крови братству казачьему служить?

– Клянусь.

– Ну вот, отныне ты казак, а прозываться будешь впредь Семен Соленый.

– Максим Захарович, но ведь ты пока еще не атаман, а вдруг другие воспротивятся тому, что ты меня в казаки принял? – робко промолвил Соленый.

– Любой казак своих друзей в станицу волен принимать, – уверенно ответил Бешененок, затем многозначительно добавил: – И головой за их грехи отвечать.

– Не сумлевайся, я тебя не подведу.

– Да уж надеюсь.

38

За посвящением Семена в казаки парни не заметили, как свернули в лес и, миновав знакомую Максиму просеку, выехали в поле. Чутьем на всякую опасность сын атамана Бешеного Княжичу, конечно, уступал, но не на много. А потому, увидев настежь растворенные ворота да разбитую копытами тропу, он тотчас же остановился и принялся внимательно смотреть по сторонам.

– Чего стоим? – окликнул молодцев ехавший за ними следом Разгуляй.

– Да вот, Максим Захарович меня в казаки принял, – пояснил Семен.

– И какое прозвище тебе он дал? – нисколь ни удивившись, поинтересовался Митяй.

– Соленый.

– А что, хорошее имя, по крайней мере, благозвучнее, чем Разгуляй, – одобрил хорунжий.

– Сейчас твое крещение и отпразднуем. Вон как нас встречают, аж ворота распахнули загодя. Сердцем чую, будем нынче на Ванькиной свадьбе гулять.

– Не торопись-ка свадьбы-то играть, – вкрадчиво промолвил Бешененок. – Ворота-то распахнуты, но ни одной живой души в имении не видно, и дорога вся копытами изрыта, как будто здесь совсем недавно целая орда прошла. А откуда б ей тут взяться, с Игнатом-то всего десятка два братов оставалось.

Вынув из-за пояса пистоль, Максим с опаской двинулся к вотчине. Семка тоже вскинул свою любимую пищаль и последовал за ним, как нитка за иголкой.

– В стадо не сбивайтесь, держитесь чуть поодаль друг от друга, – обернувшись к выехавшим из лесу станичникам, распорядился Разгуляй. Он уже почти не сомневался, что Бешененок прав, Явно, в вотчине что-то приключилось. Поэтому и дал команду разомкнуть ряды – коли из засады вдарят, меньше убыли будет.

Въехав на подворье, казаки первым делом увидали мертвые тела, что лежали прямо у ворот. С трудом признав в них Доброго с Никитой, Митяй дрожащим голосом спросил:

– А где Иван с Еленой?

В ответ ему раздался тихий возглас. Хорунжий бросился туда, откуда слышен был сей то ли стон, то ли плач. Свернув за угол терема, он увидел то, что и его, отчаянного воина, повергло в трепет.

У стены лежала мертвая Елена, едва прикрытая шубейкой. Рядом с нею прямо на снегу сидела Аришка и баюкала ее сыночка, но оголодавший донельзя малец не засыпал. Синими от холода ручонками Андрейка теребил материны волосы да жалобно скулил, как брошенный на произвол судьбы маленький волчонок.

Почуяв Митькины шаги, девушка тотчас же вскочила. Направив на него пистолет, она истошно воскликнула:

– Не подходи, ей богу застрелю!

– Арина, ты чего, это ж я, Митяй.

– Разгуляй, – еле слышно прошептала кузнецова дочь. Едва не уронив ребенка, благо, подоспевший Семка подхватил, верная Еленкина подруга бросилась Митьке на шею и горько зарыдала.

– Елену кто убил? – спросил хорунжий.

– Она сама зарезалась, чтоб им не даться.

– Кому это им?

– Кромешникам. Их тут понаехало видимо-невидимо и даже царь здесь был.

– С Ванькой что?

– Ой, Митенька, я толком сама не знаю. Он нас с Андрейкой на конюшне спрятал и пошел княгиню выручать, да, видно, не успел. Уже после, когда царевы слуги коней наших уводили, я краем уха разговор их слышала. Говорили, будто бы, Иван Андреевич семнадцать человек убил и даже из имения вырвался, а потом зачем-то возвернулся. Может быть, за нами, а может, просто смерти захотел, – девица горестно вздохнула и снова разрыдалась. Глотая слезы, она продолжила свой страшный рассказ.

– Тут его и схватили.

– И что с ним сделали, убили?

– Нет, в Москву на казнь повезли. Вроде как сам царь распорядился при всем честном народе Ивана Андреевича казнить, чтоб другим ослушникам неповадно было бунтовать.

– Давно они уехали? – спросил Бешененок. При этом он смотрел не на Аришку, а на Елену, и в голосе его была лютая ненависть к ее убийцам.

– Вчера после полудня.

– Так ты что, всю ночь здесь просидела? – ужаснулся Разгуляй.

– Ага, – кивнула девица.

– Страшно в доме, да и как княгиню одну оставишь. Пистоль вот только в ее покоях разыскала и сразу же вернулась. С тех пор все вместе и сидим, вас дожидаемся. Иван Андреевич, когда со мной прощался, упредил, что вы должны приехать.

– А где казаки, мужики, папаша разлюбезный твой? – вновь вмешался в разговор Максим.

– В деревню на свадьбу отправились. Здесь лишь Игнат с Никитой были, потом еще Иван Андреевич прибыл.

– Да разве можно было Елену без охраны оставлять? Ну, пропойцы, пусть мне только на глаза попадутся, я им хари-то всем поразобью, а отцу твоему первому, за ним давно должок имеется, – окрысился Максимка.

– Уймись, неча после драки кулаками махать, – осадил его хорунжий. – Может, так и к лучшему. Какой с них толк? Все одно имение не отстояли бы. Вот если б мы нагрянули пораньше – тогда иное дело. Ладно, теперь уж ничего не изменишь. Пошли в дом, малец-то, вон, совсем закоченел, – рассудительно сказал подошедший к ним Назарка Лихарь.

Арина было направилась к крыльцу, но тут же спохватилась.

– Митенька, помоги княгиню в баньку отнести. Я слыхала, что покойных, прежде чем земле придать, непременно надобно омыть, а ее-то и подавно, она же вся в крови.

Разгуляй шагнул к Елене, но Бешененок отстранил его.

– Не лезь, дай я. Мне уже однажды доводилось не казака, а бабу в последний путь провожать.

– Когда это? – удивленно вопросил Митяй.

– Когда маму хоронил. Не отцу ж, убийце ейному, это дело было доверять.

Пригладив растрепанные Андрейкой чудные Еленкины волосы, Максим взял на руки мертвую красавицу и, строго глянув на Аришку, приказал:

– Пошли, чего рот разинула, княгиню будешь на свидание с богом наряжать. И знай – покойных следует не в бане обмывать, а прямо в их жилище. Меня в этом сам отец Герасим просветил.

39

Прощались казачки со своею княгиней-атаманшей утром следующего дня. Разгуляй могилу рыть велел не возле озера, где был схоронен ее муж, а чуть подалее, на взгорке. Он совершенно справедливо порешил – пусть Новосильцев покоится на берегу, к своей невесте ближе. Еленке же в ином, гораздо лучшем мире, совсем другой попутчик предназначен.

Аришка постаралась, чтоб подруга и после смерти оставалась раскрасавицей. Она одела Елену в ее любимое белое, расшитое каменьями платье, а на днище гроба положила шубу князя Дмитрия. Кромешники не тронули княгининых нарядов. Трубецкой, обходя терем, запретил кому б то ни было заходить в ее спальню. Почему он это сделал? Наверно, потому, что у него пока еще имелась совесть.

То ль благодаря Аришкиным стараниям, то ли оттого, что даже смерти оказалось не под силу одолеть Еленкину красу, в гробу она лежала, как живая, лишь огромные глаза ее были закрыты, словно во сне, да губы сделались из алых бледно-розовыми.

Несли княгиню на погост Митяй с Лунем и Петр с – Максимкой. Игнатовы друзья и мужики вернулись из деревни прошлым вечером. Бить, конечно, Бешененок никого не стал, увидев скорбное отчаяние на лицах гулеванов, но что думает обо всем произошедшем, объяснил в подробностях. При этом сволочи да сукины сыны были его самыми ласковыми словами. Окончив свою пламенную речь, он неожиданно добавил, обращаясь к плачущему, впрочем, как и все другие, Петру:

– Ты вот что, домовину для Елены сделай. Не знаю уж, как вы, а я так не смогу в глаза ей землю сыпать.

Когда гроб опустили в могилу и комья мерзлой земли ударили по его крышке, Андрюха Лунь, не проронивший за все время ни единого слова, горько зарыдал да уткнулся рано поседевшей головою в плечо хорунжего.

– Эх, Митька, ты бы только знал, как я ее любил.

– Не ты один, мы все ее любили, – еле сдерживая слезы, промолвил Разгуляй. – Даже вон Назар.

– А что Назар, аль я не человек. Увидав такую бабу, не влюбиться невозможно. Да Елена обычной бабой и не была, она была воительница. Одно слово – полковничья дочь, от зова крови даже девке никуда не деться. Ее надобно как атамана хоронить.

Вынув из-за пояса пистоль, Лихарь стрельнул в голубое, без единого облачка небо. Все остальные, кто имел оружие, открыли вслед за ним пальбу.

Когда обряд прощания закончился, а над могильным холмиком водружен был православный крест, Разгуляй достал кинжал и вырезал на нем – Елена Княжич.

– Вот и все, нету больше нашей раскрасавицы княгини. Пойдемте, выпьем за помин ее души, – утирая слезы, предложил Андрюха. Возражать никто не стал. Все: казаки, мужики и даже Строганов с Демьяном направились к имению. Однако у ворот Лихарь, Разгуляй да Бешененок не сговариваясь свернули на дорогу к лесу.

– Вы куда? – окликнул их Лунь.

– На Москву поедем, Ваньку выручать, – ответил за всех Митька.

– А как же поминки?

– Обойдетесь и без нас. Думаю, Елена не обидится.

Мужики, да что там мужики, большинство казаков, не говоря уж про купцов, раскрыли рты. Атамана выручать, конечно же, святое дело, но на сей раз отбить его предстояло не у каких-нибудь ордынцев или ляхов, а у батюшки-царя.

Первой на призыв мятежников отозвалась Аришка. Подбежав к хорунжему с Андрейкой на руках, она с мольбою попросила:

– Митяй, Назарушка, Максимка, меня с собой возьмите. – Нет, – как отрезал, ответил Разгуляй. – Ты теперь ему за мать, – кивнул он на ребенка. – Пропадет же без тебя малец.

Лунь горестно вздохнул, то ли сетуя на судьбузлодейку, то ль на то, что не пришлось винишка выпить, и двинулся вслед за товарищами. Не прошло и нескольких минут, как все казаки, включая Игнатовых приверженцев, прихватив свои нехитрые пожитки да наскоро простившись с мужиками, уже неслись вдогонку за старшинами. У ворот остались только Строганов с Демьяном.

– Семка где? – строго вопросил купец. – Максим Яковлевич был сильно не в духе. Получалось, все его нелегкие старания с премудрыми затеями полетели псу под хвост. – Куда он запропал, сучий выродок? – заорал купец в надежде, что телохранитель все же явится на его гневный зов.

Но парня нигде не было. Кабального холопа Семки вообще не стало. Вместо него в первом ряду мчавшихся на выручку Княжичу хоперцев, бок о бок с Бешененком и Лунем скакал казак Семен Соленый.

40

Как только выехали на большую дорогу, Максим спросил хорунжего:

– Чего Арину-то не взял? Она в Москве бы как лазутчица могла сгодиться. На девку всегда меньше подозрений.

– С меня Елены хватит. И вообще, не бабье это дело, воевать, – уверенно ответил Разгуляй. Обернувшись к Бешененку, он тихо, чтоб не слышали другие, прошептал: – Ты сам-то понимаешь, во что мы ввязываемся?

– А ты?

– Я – совсем другое дело. Я Ваньке клятву дал, что буду другом не хуже Ярославца.

– Когда это успел?

– Как раз в тот день, когда ты его стрелил.

– Ну вот видишь, – усмехнулся Максим. – Обо мне тогда и речи нет. Я же бешеный, да еще и во втором колене, кому, как не такому, против власти бунтовать.

В это время меж купчиной и его приказчиком шел не менее интересный разговор.

– А мы, Максим Яковлевич, куда теперь отправимся? – полюбопытствовал Демьян.

Чуток подумав, хозяин обреченно махнул рукой:

– Тоже в Москву.

– С ними, что ли? – кивнул пройдоха на уже скрывшихся в лесу хоперцев.

– Покуда с ними. Не вдвоем же нам мотаться по дорогам с такими-то деньжищами, – похлопал Строганов по отозвавшейся монетным звоном седельной суме.

– Удивляюсь, как нас с тобой доселе не ограбили. Что ты там про сотника стрелецкого рассказывал? Может, впрямь, через него людишек наберем?

– Непременно наберем. Евлашка за деньги не только своих стрельцов, а и маму родную продаст, – заверил Демьян.

41

– Ну слава богу, вернулся, – обрадовался Разгуляй, увидев на пороге горницы Максимку. – Я уж было вознамерился идти тебя искать.

– Куда мне деться-то, кому я нужен в таком обличии, – ответил Бешененок, кивая на свой нищенский наряд и присаживаясь к столу.

Казаки прибыли в Москву накануне вечером. Хорунжий, чтобы зря не рисковать, оставил весь отряд на посаде, в ямской слободе, а сам с Лихарем, Лунем и Бешененком пробрался в Китай-город, причем без особых трудностей. Заставу у ворот отчаянные молодцы миновали беспрепятственно, без всяких вымогательств со стороны охранников. Лишь один стрелец-десятник, кивнув им вслед, изумленно вымолвил:

– Ишь, еще какие-то станичники едут, видать, от тех, что давеча прошли, отстали.

Впрочем, Разгуляй не придал должного значения его речам – мало ли кто ездит в Москву.

На сей раз друзья избрали для постоя не кабак, а постоялый двор неподалеку от торжища, решив, что здесь, среди смиренного торгового люда, им затеряться легче, чем средь беспокойной кабацкой рвани.

С утра Максим переоделся в невесть откуда взятые лохмотья, видать, он вспомнил, как Кольцо ловко обдурил Барятинского в придорожном поселении, и отправился выведывать, когда да где казнят ослушников.

– Все до тонкостей прознал, – как обычно, самоуверенно изрек он, выпив поданную Андрюхой чарку. – Казнят в полдень, когда народу на торжище много. Тут до места лобного рукой подать, и зевак достаточно сбегается. Приговоренных вывозят из кремля чрез те ворота, в которые мы прошлый раз въезжали. Охрана небольшая – стрельцов десятка три, ну, может, чуть поболее. Нападать, я полагаю, надо по дороге, когда подальше от ворот отъедут, чтоб подмога из кремля не подоспела.

– Тогда, может, лучше прямо на месте казни? – предложил Андрюха.

– Нет, там не годится, – возразил Максимка. – Не успеем оглянуться, как народ понабежит, и сквозь толпу пробиться будет еще трудней, чем со стрельцами совладать. А так – отберем с десяток тех, кто поотчаянней, остальные пусть возле ворот в Китай-город дожидаются, внезапно вдарим, Ваньку вызволим и ходу. Коли будет нам сопутствовать удача, до башни в один миг доскачем, а тут наши поднапрут, сомнут заставу у ворот, стражников-то в ней не боле полусотни, и гуляй, душа казачья, на все четыре стороны.

– Ну, на все четыре-то вряд ли получится, – усмехнулся Разгуляй. – Даже если очень повезет, нам теперь одна дорога остается – к Ермаку в Сибирь.

– Так мы вроде бы туда и собрались, – напомнил Бешененок.

– А мне кажется, задумка очень даже неплохая, без сучка и без задоринки должно все обойтись, – одобрил Лихарь замысел Максимки.

– Да нет, Назар, одна загвоздка есть, – откровенно признался тот. – И немалая. Так происходит казнь, когда царя на лобном месте нет. Но иногда, и, говорят, нередко, он сам выходит из кремля на муки осужденных поглазеть. А тогда за государем стражи да прочей челяди следует до сотни душ, и даже пушки крепостные на толпу разворачивают. Вот такие, братцы, дела.

Разгуляй с досады плюнул, Лунь покачал своей седою головой, а Лихарь вдарил по столу кулаком и смело заявил:

– Ну и ладно, даже если царь там будет – не велика беда. Главное, охранников врасплох застать. Из проулка выскочим, пальнем с пистолей, тех, что возле Ваньки будут, перебьем, а там – атамана на коня и уноси скорее ноги. Предлагаю вовсе вчетвером идти, неча зря людьми рисковать.

– Можно и вчетвером, – кивнул согласно Митяй.

– Только эти сволочи, наверное, Ваньку так измордовали, что придется на себе тащить.

– От проулка да обратно еще надо доскакать. Пальнут вдогон и всех перестреляют, – с опаскою промолвил Лунь.

– Ну заладил, – возмутился Бешененок. Положив ладонь Андрею на плечо, он вызывающе добавил: – Решайся – да или нет. Разговоры говорить теперь некогда. Может, Ваньку, уже нынче поведут казнить.

– Да не лапай ты меня, как девку, согласен я. Иначе на кой черт в Москву эту поганую тащились, – обиженно ответил Лунь.

– Согласен, говоришь, против батюшки-царя идти, а я тебе, Андрей, чуток повременить советую, – прозвучал задорный голос. Дверь распахнулась под ударом щегольского, не хуже, чем у Княжича, сапога, и в горницу вошел не кто иной, как дважды приговоренный государем к смерти разбойный атаман Иван Кольцо.

– Здорово, станичники, – поприветствовал он шибко изумленных его нежданным появлением друзей. А удивиться им была причина.

И так всегда богато разодетый вожак разбойной вольницы на этот раз превзошел самого себя. На широких атамановых плечах красовалась накинутая нараспашку шуба из редких даже для Московии черно-бурых лис. Под нею был малиновый кунтуш и широченные синего бархата шаровары, заправленные в черного сафьяна сапоги. В руках, как обычно сплошь унизанных перстнями, Кольцо держал небрежно скомканную шапку из пушистых, с белой проседью соболей. Но не только дорогой наряд, которому бы позавидовал любой боярин, изумил хоперцев. Они лишь собрались переступить черту, что отделяет вора-казака от государева ослушника, но как Кольцо, над которым уже год висит повторный смертный приговор, осмелился явиться в Москву.

– Здорово, атаман. Куда это так вырядился? Уж не к царю ли в гости собрался? – подавая руку, задорно подмигнул Разгуляй.

Ванька-старший в ответ лишь грустно улыбнулся и проникновенно вымолвив:

– А ты, Митька, все такой же насмешник, ни война тебя, ни время не меняют. Сколько ж мы с тобой не виделись? Почти два года, с тех пор, как вы за батюшку-царя со шляхтой воевать ушли, – стал обниматься с земляками. Когда очередь дошла до Бешененка, он вопросил: – А это что за молодец с вами?

– Максим, Захара Бешеного сын, – представил Бешененка Разгуляй. Кольцо ничуть не удивился тому, что сын вознамерился рискнуть своею головою ради спасения убийцы отца – в казачьей жизни всякое бывает. Одарив Максимку оценивающим взглядом и сразу же сообразив, что парень, хоть и молодой, но шибко ушлый, он заключил:

– Да, лихая, вижу, шайка собралась. Только, братцы, вы с задумкою своей и впрямь повремените.

– С чего бы это? Я-то думал, ты вместе с нами Ваньку выручать пойдешь, – разочарованно сказал Назар.

– Непременно, Назарушка, пойду, только без вас.

Присев к столу, Кольцо не то чтобы пренебрежительно, но малость свысока, как и подобает истинному атаману, продолжил беседу:

– Про то, что с побратимом и его княгиней приключилось, мне известно.

– Откуда? – насторожился Митяй.

– Строганов поведал.

– А он как здесь оказался? Я ж велел ему нас на посаде дожидаться.

– Да ладно, Митька, на купца особо не греши. Слава богу, что Максим Яковлевич меня нашел да упредил, а то бы вы тут дров поналомали.

– Он нас не выдаст? – озабоченно поинтересовался Лунь.

– Не должен, купцы, они за ради выгоды живут, а ему сейчас одно лишь надо – войско поскорее да побольше набрать и в свой Сольвычегодск убраться подобрупоздорову.

– Слышь, Иван, а ты сам-то как здесь очутился? Вы же вроде с Ермаком сибирцев воевать отправились? Твой купец так и сказал, мол, скоро год, как за Камень ушли и с тех пор от них ни слуху, ни духу, – спросил Лихарь.

– Из нее, из Сибири и прибыл. Меня Ермак послом к царю снарядил. Мы же, братцы, татарву побили, столицу ихнюю Искер с бою взяли, теперь в ней живем, а сибирский хан Кучум по лесам от нас скрывается. Так что, Митька, ты, как в воду глядел, я действительно к царю собрался.

– Зачем, ежели не секрет? – язвительно полюбопытствовал хорунжий.

– Сибирским царством поклониться, а заодно за – Княжича замолвить словечко. Бориска Годунов, знакомец мой старинный, обещал помочь. Хотя заранее предупредил – дело худо. Ванька слуг царевых положил не счесть, и самого Ивана Васильевича едва не застрелил. Видать, от гибели своей шляхтянки пришел в отчаяние.

– Ну, за атамана попросить – еще куда ни шло, у него заслуг перед царем не меньше, чем провинностей, но почему же целую страну, казачьей кровью у нехристей отвоеванную, к ногам Ирода решили положить, – презрительно изрек Максимка. – Не проще ль было там свое, казачье царство основать?

– А тебя, такого молодого да красивого, и еще умного в придачу, на престол заместо хана посадить, – усмехнулся разбойный атаман. – Нет, парень, как говорится, не суди – и несудимым будешь. Чего греха таить, имелась мысль такая, с ней за Камень и пошли, да не все так просто в этом мире. Нас изначально-то всего чуть больше шести сотен было, а под одним Искером сто семь казачьих душ на небеса взошли. Татар ведь целая держава. На одного станичника в бою по тридцать нехристей приходится.

– Как же вы с такою силой совладали? – воскликнул Лунь.

– Сказать по правде, пушки да пищали спасли. Непривычна татарва сибирская к огненному бою, ну и мы не абы кто, а казаки. Но сейчас дела худо пошли – ватага наша шибко поредела, порох со свинцом на исходе, да что там порох, жрать стало нечего. Сибирь богатая страна, однако землю там не пашут, одним зверьем и рыбой остяки живут – это тамошний народец коренной. Татары-то туда еще со времен великих ханов пришли и в данников их обратили. Так что, братцы, не токмо хлеба да вина, – кивнул Кольцо на стол, – даже соли вдоволь у нас нету.

– Чай, не бояре, могли бы и на мясе с рыбой прожить, – не по годам брюзгливо пробурчал Бешененок.

– Могли бы, да и с ними худо стало. Целым войском на охоту не пойдешь, а сибирцы не дремлют, перед моим отъездом двадцать казаков на рыбной ловле подстерегли и всех повырезали. Нет, станичники, захватить страну бескрайнюю непросто, но удержать ее еще трудней. Вот и решили мы на круге под руку царя Московского пойти. Иного выхода нет.

Немного помолчав, атаман задумчиво изрек:

– Не за мною правда оказалась, за тем князем, который на войну вас сманил. Не обойтись нам без Руси, как и ей без нашей доблести казачьей. Только вместе мы сила, иначе не татаре, так католики искоренят народ православный, – и уже с улыбкою добавил: – Да о чем тут говорить. Мы вон, мехами драгоценными доверху набили закрома, и что делать с ними, не знаем. А здесь, в Москве, мне вчера за один вечер шубу сшили.

– Шуба знатная. Гляди, атаман, как бы царь на красоту такую не позавидовал да не отнял, – засмеялись Андрюха с Митькой.

– Не отнимет, я ему добра такого столько привез, что как увидит, ошалеет. На то и весь расчет. Словесам-то Грозный-государь не шибко верит.

– Иван, но над тобою смертный приговор висит, а ты еще за – Княжича просить собрался. Не боишься вслед за Ванькой в застенок угодить? – напомнил рассудительный Лихарь.

– Я, Назарушка, давно уж ничего не боюсь, а опасаться, конечно, опасаюсь. Тем более что это уже не первый приговор. Я ж не ради озорства на Дон подался, я от казни лютой в казаки сбежал.

В голосе Кольцо уже не было веселья, похоже, Лихарь, сам того не ведая, наступил на самую больную Ванькистаршего мозоль.

– Так может лучше… – попытался было еще о чем-то спросить Назар, но атаман прервал его на полуслове.

– Нет, не может. Прощайте, станичники, заболтался я тут с вами, а мне к царю идти пора. Я ж к нему не по своей разбойной воле решил явиться, меня казачий круг послом послал. Хотя, не скрою, сам на это вызвался, потому как давно хочу понять, кто он есть Иван Васильевич на самом деле – грозный государь или безумный кровопийца.

– И как определишь ты это? – спросил Максим.

– А вот это, парень, будет сделать очень просто. Коль он истинный владыка земли русской, то ради приращения ее Сибирью все мои грехи забудет, и даже Ваньку помилует.

– А если нет? – переспросил неугомонный Бешененок. – Вот тогда-то вы и выскочите из проулка да по охранникам ударите. Только, братцы, не ходите вчетвером, чудес на свете не бывает. Ну и про меня не позабудьте, – шаловливо подмигнул хоперцам атаман.

– Не сомневайся, не те мы люди, чтоб товарищей на погибель оставлять, – заверил Лихарь.

– Стало быть, договорились, – Ванька-старший встал из-за стола, собираясь уходить. – Да, вот еще что хотел сказать, – о чем-то вспомнив, спохватился он, – я тут давеча Демьяна, приказчика Строгановых, встретил, а эта сволочь, как мне кажется, не только у купцов, но и соглядатаем в разбойном приказе служит. Здесь неподалеку есть кабак, вы б в него перебрались от греха подальше.

– Как прикажешь, – согласился Разгуляй.

– В Москве, похоже, для нас, казаков, лишь два пристанища имеется – застенок да кабак.

Переступив порог, Кольцо прощально помахал хоперцам своей роскошной шапкой, мол, ежели что, не поминайте лихом, и удалился.

42

Пробудился ото сна Иван Васильевич, вопреки обычному, очень поздно, чуть не за полдень. В Коломне на молении не спал две ночи, потом в дороге умаялся, да еще в придачу ко всему с вечера уснуть не мог, мысли разные одолевали. А помыслы у государя были все те же, не очень-то веселые. Жить осталось год-другой, может, и того меньше. Самое время что-нибудь великое напоследок совершить, вроде взятия Казани с Астраханью. Ан нет, не получается. Едва открыв глаза, царь сразу вспомнил давешнего казака.

– И так забот полон рот, а тут еще варнак этот на голову свалился. Как он там сказал, мол, царь – не бог. Без тебя, вражина, знаю, что не бог, и пред господом за все грехи ответ держать придется.

Впервые в жизни грозный властелин всея Руси пожалел о том, что не родился воином.

– Хорошо им, людям ратным, приняли смерть в бою за веру да отечество и сразу же на небеса взошли. А мы, цари, страдай за всю державу. Власть, она ведь только поначалу окрыляет, но с годами начинает на шее камнем виснуть и не в омут, в преисподнюю тянуть.

Припомнив о геенне огненной, Иван Васильевич аж застонал и сел в постели.

Из всей челяди в опочивальне государя находился только Годунов. Лик окольничего выражал привычную озабоченность, однако в черных, по-татарски раскосых глазах его светилось радостное нетерпение. Видать, Борис явился с какой-то вестью, и вестью, судя по всему, приятной.

– Как спалось, надежа-государь? – отвесив поясной поклон, подобострастно вопросил хитроумный царедворец.

– Душу понапрасну не томи, говори, зачем явился? – строго приказал повелитель.

– Даже и не знаю, с чего начать, слишком уж нежданно столь великая и радостная весть для всей державы русской до нас дошла.

– Ты вот что, речи витиеватые с Данилкой-палачом будешь вести, когда твой черед настанет, он это любит, а со мною просто говори, – пригрозил царь.

Боязливо пятясь, государь-то и на радостях прибить способен, окольничий единым духом выпалил:

– Сибирь казаки воровские покорили!

– Какие такие казаки? – Иван Васильевич аж вскочил с постели.

– Те самые, которых Строгановы тайком на службу взяли. Ты их, государь, за грабеж ногайских городков да каравана посла турецкого опале предал, а они этих разбойников приветили и в поход против татар сибирских снарядили. Я об этом год назад еще сказывал.

Гадить Строгановым у Бориса не было причин, но чтоб обезопасить себя от неприятностей, он решил поведать все, как есть. Подвиг-то казаки славный совершили, но ведь не по велению царя, а по своей разбойной волюшке да с купеческой подначки. Неизвестно, как еще Иван Васильевич на самоуправство эдакое взглянет.

Царю, однако, было не до пройдох-купцов и былых провинностей станичников, принесенное наперсником известие повергло его в трепетный восторг. Сибирь – это не Казань, не Астрахань. Это самый лакомый кусок былой Великой Золотой Орды. Причем кусок, который влезет в рот не каждому. И вот на тебе – шайка беглых варнаков одолела хана сибирского, которого и сам всесильный повелитель всея Руси тайком побаивался, потому и Строгановым запретил ордынцев гневить. В такое верилось с трудом.

– А ты не врешь, пес шелудивый? Откуда сия весть? – Посольство прибыло от атамана Ермака.

– А то не самозванцы-шаромыжники, которые хотят обманом награду получить?

– Нет, мой государь. Самые что ни на есть казаки. К тому же разодеты, как князья, и дары такие привезли, с которыми любая награда не сравнится. Да ты и сам увидишь, коль захочешь их принять, – уверенно ответил Годунов.

– Вели, чтобы одежды подавали, тотчас же приму.

– Куда прикажешь привести станичников? Они возле крыльца дожидаются.

– Ты же сам разбойников в послы определил, стало быть, веди в палату грановитую, не в опочивальне ж мне твоих воров встречать, – усмехнулся Грозный-государь.

43

Едва переступив порог, Иван Васильевич окончательно уверовал, что счастье улыбнулось ему не в шутку, а всерьез. Лишь скамейки возле стен, на которых восседали думные бояре, да ковер, лежащий на проходе к трону, не были завалены мехами, остальной весь пол скрывали горы драгоценной мягкой рухляди. Глядя на огромные вязанки не каких-нибудь белок иль куниц, а черно-бурых лис и пушистых сибирских соболей, он едва не вскрикнул от восторга – это были не просто дары, это были настоящие сокровища.

Взойдя на трон, государь нетерпеливо вопросил стоявшего по леву руку Митьку:

– А где казаки-то?

– Годунов с минуты на минуту должен привести.

– Поди, поторопи.

Трубецкой метнулся к выходу, но тут же воротился, громогласно объявив:

– Посланец атамана Ермака, Иван Кольцо с сотоварищами.

В распахнутую князем дверь неторопливым, чинным шагом вошли станичники. Их было трое, большее число охранники просто побоялись допустить к государю, и, пожалуй, не напрасно. Статные, высокие, как на подбор, разбойники-казаки напоминали сказочных богатырей, способных сокрушить любую преграду.

Подойдя к великокняжескому престолу, те двое, что шли чуть позади, остановились, а передний, он, видать, и был посол, поднялся к трону. Опустившись на одно колено, казак склонил перед царем свою буйную, тронутую легкой сединой чернявую голову.

– Встань, – милостиво дозволил Иван Васильевич, но, как только атаман поднялся, царь в ужасе воскликнул: – Ванька, Колычев!

Трудно, почти что невозможно было признать в матером казачине шаловливого красавчика Ванюшку Колычева, племянника замученного митрополита Филиппа, но государь, однако же, узнал своего бывшего стремянного. «А Малюта уверял, будто бы весь род их извел под корень. Выходит, врал, паскуда. Ну конечно, был же слух, что Ванькина сестрица раскрасавица из родительского дома с полюбовником на Дон сбежала. Видать, и он, когда опала началась, вслед за ней к разбойникам подался. Ишь, в орла какого из желторотого щегла обратился», – уже более спокойно подумал Иван Васильевич.

В ответ на возглас повелителя всея Руси посол казачий даже глазом не моргнул. Улыбнувшись, он с почтением, но уверенно возразил:

– Извиняй, надежа-государь, ошибся ты. Иван я, верно, фамилии же вовсе не имею, потому как не боярин и не князь, а средь братьев-казаков Кольцом зовусь, – при этом правая его рука невольно легла на левый бок, туда, где завсегда висела сабля, однако сабли не было, ее забрали стражники при входе.

Митька Трубецкой почуял неладное и сделал шаг вперед, но царь поставил перед ним свой посох – не суйся, мол, когда не велено.

– И то верно, Ивашка Колычев-то трусоватым был. Скуратов сказывал, когда за ним пришли, со страху удавился, а ты, видать, на редкость отчаянный. Мы ж разбойника Кольцо за ослушание год назад еще приговорили к смерти, – язвительно промолвил он.

– Казаку, тем боле атаману, быть робким не положено, – гордо заявил Ванька-старший. – Но не из лихости и уж, конечно, не по глупости к тебе я, государь, явился, просто дело мне поручено великой важности.

– Разве могут быть дела у человека важнее его жизни? – искренне удивился помазанник божий.

– Конечно, – коротко ответил разбойник, при этом в голосе его царю послышалась такая святая уверенность, что он поверил – варнак не врет и действительно до самозабвения предан если не ему, то вере и отечеству, а кто посланник атамана Ермака на самом деле, Кольцо или Колычев, какая разница. Ради царства Сибирского провинности как одного, так и другого нетрудно позабыть.

– Ладно, не будем былое ворошить. Не зря же говорится, кто старое помянет, тому глаз вон, – снисходительно махнул рукой Иван Васильевич. – Сказывай про дело, за которое даже голову готов сложить.

Решив, что самое плохое уже осталось позади, Кольцо, расправив плечи, торжественно изрек:

– Атаман Ермак с сотоварищами шлют тебе, владыке православному, земной поклон, – при этом сам он поклонился лишь в пояс, – и просят страну Сибирь, у нехристей поганых завоеванную, в державу русскую принять.

Уговаривать царя не пришлось. Стукнув посохом об пол, он не менее торжественно провозгласил:

– Быть по сему, – и лишь потом насмешливо осведомился: – А теперь скажи по совести, с чего вы вдруг решили моей власти покориться? Для вас, станичников, насколь я знаю, воля вольная слаще девок и вина.

– Оно, конечно, так, чего греха таить, да только в этой жизни каждому свое предназначено. Казакам – воевать, кузнецам – клинки ковать, – рассудительно промолвил атаман.

– А государям – править, – добавил строго Грозныйповелитель.

В ответ Кольцо лишь тяжело вздохнул да согласно кивнул своей бедовой головушкой.

– Слава богу, наконец-то поняли, что нельзя без строгости, иначе сами же друг другу глотки перережете, – обрадовался царь.

– Ну это вряд ли, строгости у нас своей хватает, – печально улыбнулся атаман.

– Чего ж тогда недостает? Пороха, свинца да соли с хлебом?

– Попа у нас еще недостает, – попытался отшутиться Ванька-старший.

– Ну, с попом-то, парень, всего проще. Чего-чего, а этого добра пока хватает, – тоже усмехнулся государь, однако тут же злобно вопросил: – Отчего ж, как в прошлый раз, к своим дружкам купцам не обратились?

– Мы люди хоть и не богатые, но гордые. Решили – лучше повелителю всея Руси служить, чем каким-то там барыгам хитроблудым.

Кольцо сам не ожидал, что своим бесхитростным, даже дерзким ответом так польстит царю. Аж порозовев от удовольствия, Иван Васильевич обернулся к Годунову, который незаметно, но уверенно занял место по праву руку от трона, и распорядился:

– Пиши, Бориска, указ. Сибирь отныне и на веки вечные землею русской объявить да в державу нашу наравне с другими землями принять. Управителем туда назначить князя Степку Болховского, а в товарищи ему определить воеводу Ваньку Глухова.

Углядев, как помрачнел разбойный атаман, государь по-свойски пояснил:

– Ты, Ваня, рожу-то не криви. Таков порядок, нельзя владенью моему быть без наместника. А от этих олухов, я вам прямо скажу, ни вреда, ни пользы не будет, потому как оба пустое место. Пущай катятся в Сибирь, хватит здесь мои глаза мозолить. Далее запоминай, – кивнул он Годунову, нисколь не сомневаясь, что указ будет написан слово в слово. – Выдать казакам зелья огненного да прочего припасу воинского, а также пропитание.

– Сколько выдать? – попытался уточнить Борис, помня о царевой бережливости.

– Сколь попросят, столько и дай. Да про пушки не забудь, распорядись, чтоб нынче же с десяток новых мелких орудий отлили, большие-то не утянуть в такую даль. Еще что надобно? – Иван Васильевич вопрошающе взглянул на Кольцо.

– Бойцов бы нам, надежа-государь, шибко многие казаки полегли в боях.

– Ваньке Глухову дать под начало сотню стрельцов. – Больно маловато, – посетовал атаман.

– Где ж я больше-то тебе найду? Война идет, вот замиримся с поляками – еще пришлю.

– Коли хорошенько поискать, бойцы всегда найдутся. Нам бы даже те сгодились, которые в застенках сидят. Пускай своею кровушкой не катов радуют, а провинности искупают, – как бы в шутку предложил атаман. Он уже сообразил – более удобный случай, чтоб попросить за Княжича, вряд ли представится, но решил зайти издалека.

Царь одарил его недобрым, испытующим взглядом, однако вслух почти что с радостью изрек:

– Казак-то верно говорит. Сколько у нас ляхов да литвинов по острогам сидит, только хлеб мой даром жрут. Вояки, как я слышал, они справные, пусть теперь не за своего короля-католика, а за меня, православного царя, повоюют. Слышь, Бориска, насчет пленников сегодня же распорядись. Скажи, мол, кто готов ко мне на службу перейти, прощение и полную свободу получит.

Уразумев, что государь все понял, но решил схитрить, Кольцо собрался было напрямую попросить за Княжича и даже рот открыл.

– Не спеши, и о награде будет речь, – перебил его Иван Васильевич. – Сколько вас в живых осталось?

– Чуть побольше половины, душ четыреста без малого.

– Всего-то? Как же вы смогли столь малым войском одолеть царя Сибирского?

– Как видишь, – пожал плечами атаман.

– Да уж вижу, – государь еще раз оглядел разбросанные по полу сокровища. – Ладно, нет худа без добра. Тем, кто выжил, больше достанется, – взмахнул он ободряюще рукой и поманил перстом Годунова. – Стало быть, так: простым казакам жалую по пятьдесят серебряных монет, старшинам – по сотне. Атаману Ермаку, помимо царского благоволения, ковш серебряный, шубу с моего плеча да две брони с орлами золотыми. Хотя сей атаман не двух, а двадцати воевод наших стоит. Ему, – кивнул царь на Кольцо, – перстень подбери, он, видать, до них большой охотник. Да такой, чтобы не стыдно было пред людьми государевой наградой похвастаться.

– Не надо мне награды, государь, дозволь слово молвить, – взволнованно попросил атаман.

– Я ж уже сказал, не торопись, у меня тебе еще один подарочек имеется, особенный. Пойдем, посмотрим, как он там, живой ай нет.

Поднявшись с трона, Иван Васильевич как был, в полном царском облачении, направился в сопровождении атамана да Годунова с Трубецким к выходу. Шли они довольно долго и наконец остановились возле мрачных серого камня палат. По потекам крови на крыльце Ванька-старший сразу догадался, что сие не что иное, как застенок. «Обманул меня, похоже, государь, обнадежил сладкими речами, обещал про все провинности забыть, да, видно, не смог. Ну что же, кровопивец, он и есть кровопивец, – заключил лихой разбойник, но тут же вспомнил Разгуляя, Лихаря с Лунем да младшим Бешенным. – Ничего, еще посмотрим, чья возьмет».

Воспоминанье об отчаянных хоперцах вернуло атаману бодрость духа, и он дерзко глянул на царя.

– Неужто в самом деле не боишься? – изумился тот.

– А чего бояться-то, от судьбы ведь все одно не уйдешь.

– Это верно, – тяжело вздохнул Иван Васильевич, кивая на дверь. – Ну заходи, коль такой смелый.

44

Войдя в застенок, Кольцо увидел верзилу палача с откормленной брыластой харей и привязанного к дыбе, но пока еще не вздернутого на ней человека. Окон в узилище не было. Оно тускло освещалось багрово-красным пламенем жаровни, на которой кат калил железный прут, однако атаман сразу же признал в истязуемом Княжича. Палач меж тем настолько увлечен был своим делом, что не сразу углядел пришельцев. Раскалив железо добела, он с ненавистью прошипел:

– Сейчас ты у меня заговоришь, песни станешь петь Соловей-разбойник, – и секанул прутом Ивана вдоль спины. Хоперский есаул лишь вздрогнул, но голоса не подал.

– Молодец, не только телом, а и духом крепок, – одобрительно изрек Иван Васильевич, положив ладонь на атаманово плечо. – Эй ты, брыластый боров, тебе кто пытать его велел? – с угрозою воскликнул он.

Увидев государя, кат, недолго думая, повалился ему в ноги да испуганно заныл:

– Так он же сам напросился.

– Так вот прям и попросил – жги меня огнем, Данилка, – усмехнулся государь.

– Не совсем, конечно, так. Я хотел с ним по душам поговорить, расспросить о том, о сем, а этот злыдень молчит, словно в рот воды набрал. Вот я и решил проверить – не немой ли он.

– Гляди, Данилка, в другой раз за ослушанье покараю. Это воинами моя держава оскудела, а тебя кем заменить, найдется.

Подмигнув Кольцо, Иван Васильевич насмешливо добавил:

– Народец у нас тот еще, каждый третий в душе палач, а здесь, в кремле, так каждый первый в каты сгодится. Верно, Митька, говорю? – вопросил он Трубецкого.

– Тебе видней, надежа-государь, – уклончиво ответил тот, потупив взор.

Пнув душегуба сапогом под зад, чтоб не крутился под ногами, царь указал на – Княжича и вкрадчиво промолвил:

– Вот, полюбуйся, Ваня. Такой же, как и ты, донской казак. Семнадцать слуг моих, средь них двух князей, загубил, в самого меня намеревался с лука стрельнуть. Он тебе, случаем, не знаком?

– Знаком, надежа-государь. Это побратим мой, Иван Княжич.

– А почему молчишь?

– От изумления, потому что уж кого-кого, а его, царева волка, не ожидал в твоем застенке встретить.

– Псы-опричники у меня, верно, были, а про волков я сам впервые слышу, ну-ка поясни, – с явным интересом попросил Иван Васильевич.

– Что тут пояснять. Ванька вором не был отродясь. За зипуном на Волгу ни разу даже не хаживал, только с нехристями дрался. А когда князь Новосильцев в станицу нашу прибыл казаков в твое войско призывать, одним из первых на призыв его откликнулся. Кабы он да атаман Емеля Чуб пример не подали, то Хоперского казачьего полка, того, что с польскими гусарами насмерть бился, вовсе б не было. Так вот их, хоперцев, на Дону волками царскими прозвали.

– Говоришь, встречал его на войне? – кивнув на Княжича, обратился государь теперь уж к Трубецкому. – Ты ведь тоже у меня герой.

– Да как сказать, – пожал плечами Митька. – Иван полковником был, а я простым бойцом в дворянской коннице, так что дружбу не водили, а вообще-то Княжича все войско знало.

– Кем-кем, полковником? – не поверил царь.

– Ну да, опосля того, как атамана их смертельно ранили, он начальство над казаками и принял. Его Шуйский дважды награждал.

– Не могет такого быть, – снова усомнился государь. – Для Петьки только он один и самый храбрый, и самый умный на всем белом свете.

– Иначе нельзя было. В первый раз Иван лазутчиком ходил во вражий лагерь и захватил полковника шляхетского. В другой – со своими казаками атаку польских гусар отбил, а потом всего лишь с полусотней сквозь их ряды прорвался да все пушки у католиков взорвал, – поведал Трубецкой.

– А что людей твоих касаемо, надежа-государь, – не замедлил вмешаться в их беседу атаман, – тут явно что-то не так. Иван, когда в младенчестве родителей лишился, отцу Герасиму, попу нашему, сыном стал, тот, как и положено священнику, его в почтении да любви к царю, отечеству и вере воспитал. Ты ж сам сказал, что царедворцы у тебя народ паскудный, наверняка какую-нибудь подлость сотворили, вот Ваньке и пришлось от них обороняться, иль защищать кого.

– Он не кого-то, он свою полячку защищал, – гневно прорычал Иван Васильевич. – Дурак ты, атаман. Мне на охранников и даже на князей, им позагубленных, наплевать. Я сам их чуть не каждый день караю, но побратим твой на меня, помазанника божьего, руку поднял, а это хуже любого воровства, любого ослушания.

Обернувшись к – Княжичу, царь еще более гневно заорал:

– Твоих дружков послушать, так ты святой угодник, да и только. Загадал, вражина, загадку государю своему, а теперь молчишь. Как вот мне теперь с тобою поступить?

Первый есаул славного Хоперского полка, муж невенчанный замученной красавицы Елены и неудавшийся цареубийца одарил властителя всея Руси каким-то странным, полусумасшедшим взглядом, устало вымолвив при этом:

– Поступай, как хочешь, мне теперь уж все одно.

– Ишь, разговорился, а я-то думал, он взаправду немой, – вякнул из своего угла палач Данилка.

– Цыц, поганое отродье, – прикрикнул на него государь.

– Значит, власть цареву все же признаешь, – уже более миролюбиво вопросил Иван Васильевич Княжича.

– Куда ж деваться-то, я ведь русский казак. Нет над нами никого, кроме господа на небе да царя на земле – так на вольном Дону заведено.

– А ну сними с него оковы, – неожиданно распорядился Грозный-повелитель.

Кат схватил свой молот и принялся долбить им по цепям, однако те не поддавались. Видать, заковывать людей в железы у Данилки получалось много лучше, чем расковывать.

– Дай-ка я, – оттолкнул палача атаман. Четырьмя ударами Кольцо сбил оковы с побратимовых рук и ног, об ошейнике он впопыхах забыл. Снятый с дыбы Княжич пошатнулся и едва не упал, но Ванька-старший подставил ему свое крепкое плечо.

– А вы, случаем, не сродственники? – вкрадчиво осведомился государь, глядя на стоящих перед ним в обнимку черного и белого чертей.

– Все казаки братья , – улыбнулся атаман.

– А все-таки вы люди необычные. Один за бабу ополчился на царя, другой, имея за плечами смертный приговор, не побоялся в кремль ко мне явиться, – растерянно промолвил Иван Васильевич.

Властелин державы православной вдруг ясно понял, что не на нем, а на таких вот Ваньках, способных ради любимой бабы, а то и просто так, по дружбе, без колебаний жизнь отдать, и держится русская земля.

– Смертью я тебя карать не стану, это без толку, – сказал он, обращаясь к Княжичу. – Я тебя иначе накажу. Ты давеча сказал, мол, царь не бог, а только старший средь людей. Ну что ж, господь пускай нас и рассудит.

Вдарив об пол посохом, Иван Васильевич не столько грозно, сколь торжественно изрек:

– Властью, мне всевышним данной, предаю тебя анафеме и проклинаю весь твой род в восьми коленах.

Затем задумчиво добавил:

– Видел я, как ты отродью предан своему. Елену даже отказался хоронить ради него. Вот пущай потомки за твой великий грех и расплачиваются. А мы с тобою с того света поглядим, как им житься будет с эдаким проклятием, и узнаем – можно али нет на власть священную руку поднимать. Теперь же уходи, смотреть на тебя да твоего побратима-вора больше не могу.

Кольцо уразумел, что далее испытывать судьбу не стоит, надо поскорее ноги уносить. Подхватив полубесчувственного Ваньку, он направился к выходу. Когда казаки удалились, царь повернулся к Трубецкому и, кивнув им вслед, распорядился:

– Саблю Княжичу верни, пускай татар сибирских ею рубит, у него это ловко получается.

– Как прикажешь, надежа-государь, – без особых сожалений ответил Митька.

Иван Васильевич тяжело вздохнул. Опираясь на Борискино плечо, он шаркающей, старческой походкой вышел из застенка.

Прощенные ослушники стояли неподалеку от крыльца, ожидая, когда товарищи подадут им коней. Стоял, верней, один Кольцо. Княжич, словно вусмерть пьяный, повис у него на руке.

– Иван, – окликнул атамана царь. – А про попа-то мы совсем забыли.

– Не печалься понапрасну, государь, в другой раз священника отыщем, а покуда побратим сгодится. Он все молитвы знает, как-никак поповский сын, – насмешливо заверил Ванька-старший.

«Поповский, говоришь. А не твоей ли блудницысестрицы это выродок, неспроста ты так о нем печешься», – подумал Иван Васильевич, а вслух сурово пригрозил:

– В другой раз я вам, охальникам, обоим головы сниму, – видать, ему не очень-то понравилось, что Кольцо определил в отцы святые преданного анафеме Княжича.

К счастью, в это время подъехали казаки и Трубецкой на Ванькином Татарине.

– Езжай, покуда я не передумал, да смотри, Иван, о деле помни. Знаю вас, разбойников, доберетесь до вина, обо всем на свете позабудете. Придется вам потом в своей Сибири заместо хлеба локти кусать. И знай, чернявый черт, с тебя особый спрос – как с этим херувимом, цацкаться не буду, за все спрошу еще при этой жизни.

Отдавая – Княжичу булат, Митька доверительно шепнул:

– Забирай свое оружие в целости-сохранности, кинжал да пистолеты там, в седельной суме лежат.

– Благодарствую, – не глядя на него, промолвил Ванька и, взобравшись с помощью Кольцо в седло, добавил отрешенно: – Прощай.

– Ты прощаться-то не торопись, наверняка еще свидимся, – заверил юный князь.

Расставшись с казаками, он вернулся к своему повелителю:

– Может быть, прикажешь, государь, коня подать?

– Не надо, так дойду, – ответил тот, направляясь восвояси. У великокняжеских палат Иван Васильевич остановился. Взглянув на Годунова с Трубецким, он строго приказал:

– Нечего за мной хвостом таскаться, ступайте по своим делам, я один побыть желаю.

Когда наперсники поспешно удалились, грозный царь поднялся на крыльцо и посмотрел на покидающих кремль станичников. Тоскливо было на душе у властителя державы православной. Встреча с лихими побратимами не прошла бесследно даже для его давно окаменевшего сердца.

– Сейчас на радостях напьются, потом в Сибирь поедут с татарвою воевать, сгинут там, в бою неравном, и прямиком на небеса отправятся. До чего ж у молодцев все в жизни просто да легко. Ни богатства с властью им не надобно, и без них умеют быть счастливыми, – с завистью подумал Грозный-царь.

Ему вдруг жутко захотелось вместе с отчаюгамиказаками сразиться с нехристями и под свист клинков да пуль со стрелами уйти в небытие. А тоскливо было от того, что всемогущий государь прекрасно понимал – никогда не сможет он сделать этого. И даже не из трусости. Простонапросто, в отличие от Княжича с Кольцо, для которых власть, скорей, обуза, нежели радость, Иван Грозный без власти никто, так, пустое место, вроде Степки Болховского да Ваньки Глухова. Ради власти государь готов был поступиться даже спасением души.

– Ладно, хватит попусту душу травить. Ванька – вор и тот вон понимает, что каждому свое, – попытался успокоить самого себя Иван Васильевич. – А за станичников надо взяться всерьез. Не на одном Дону, по всем границам следует обзавестись казачьим воинством. Пущай мою державу охраняют да соседей подлых в страхе держат. И как я раньше не додумался до этого, им же, в отличие от стрельцов, даже платить не надобно. Сами все, что нужно, у поганых иноверцев отнимут. Чуток прикармливать, конечно, буду, чтоб совсем от рук-то не отбились.

Государь, конечно же, не думал не гадал, что его мудрое решение воплотится в жизнь аж через двести лет и совсем уж при другом правителе Святой Руси. А как бы он, наверно, удивился, узнав, что правитель этот будет бабой, да еще немецких кровей в придачу, правда, с благозвучным русским именем Катя-Катерина.

45

– Лучше брось, Демьян, сию дурацкую затею. Писать доносы хорошо лишь на того, кто в опале пребывает, а казаки нынче в такой чести, что как бы против нас самих писанина твоя не обернулась, – с сожалением промолвил Бегич и, скомкав Демкину цидулку, поднес ее к пламени свечи.

– Тебе видней, – пожал плечами приказчик Строгановых, с явным сожалением глядя, как огонь обращает в пепел творение его подлых рук. – Мне-то что, я лишь по старой дружбе за честь твою хотел вступиться.

– Я-то тут при чем? – не на шутку удивился сотник.

– Ну ежели вам, Евлампий Силантьевич, не в обиду, что жена ваша любезная Мария с казачьим атаманом баловалась, тогда, пожалуй, ни при чем, – паскудно усмехнулся Демьян.

– Врешь, собака, – Бегич вдарил кулаком о стол и потянулся к жидкой бороденке доброжелателя.

– Может быть, и вру, – равнодушно согласился тот, на всякий случай отодвигаясь подальше от обманутого мужа. – Я им свечку не держал. Только как-то странно получается – атаман-то всех гостей повыгнал и с Марией на всю ночь наедине остался. К чему бы это?

– Сергуньку, сына расспрошу, он при Машке неотлучно находился, – трясясь, как в лихорадке, сказал Бегич.

– Конечно, расспроси, еще у Федора-десятника, вон, справься о своей супружнице, тот тоже глаз с нее не сводит.

– То-то она, сука такая благостная, из плену воротилась. Меня за то, что бросил их на произвол судьбы, ни единым словом не упрекнула, – злобно прошипел Евлашка и тут же осведомился: – А ты имя атамана этого, случаем, не знаешь?

– Как не знать, о нем теперя вся Москва талдычит. Это тот самый Ванька Княжич, который Одоевского убил, а государь его помиловал. В застенке малость подержал да с миром отпустил. Вот я и хотел его вину усугубить доносом, – пояснил Демьян.

– Княжич! – аж позеленев от ярости, Евлампий вскочил из-за стола. Сокрушенно качая головою, он простонал в бессильной злобе. – Опять ты мне дорогу перешел, белый черт.

– Да ты, никак, уже встречался с ним? – ухмыльнулся соглядатай.

– Встречался, только этот гад заговоренный увернулся от пули моей. Ну ничего, более такого не случится, при первой же возможности его убью.

– Вряд ли она тебе представится. Казаки со дня на день обратно в Сибирь уходят, – глумливо заявил Демьян.

Однако сотник даже не заметил очередной издевки подлеца-приятеля и с превеликим изумленьем вопросил:

– Как же он сумел царевой кары избежать? Это же неслыханное дело, чтоб ослушник живым из лап Ивана Васильевича вырвался.

– Говорят, его дружок, разбойный атаман Кольцо, выкупил.

– Да неужели можно самого царя подкупить? – засомневался Бегич.

– Купить, Евлаша, кого угодно можно, – заверил многоопытный пройдоха. – Только стоят все по-разному. Один и за копейку маму родную продаст. Другой, подобно Иуде, в тридцать сребреников обойдется, а царь-батюшка от казаков целое царство получил. За такую мзду и про погибель Одоевского можно позабыть.

– И что, Сибирь действительно богатая страна? – неожиданно поинтересовался сотник, при этом в глазах его полыхнула уже не ревность, а алчный блеск.

– На редкость, даром, что ли, мои хозяева туда стремятся. Копейки ж нищему не подадут, но тут не поскупились Ермака нанять с целым войском.

– Так, может быть, и мне туда податься? Ванька Глухов меня звал, их с князем Болховским государь наместниками в эту самую Сибирь посылает, а Ванька ж воевода только на словах. Он не то, что пушечной пальбы, скрипу тележного боится, без помощника из настоящих воинов ему никак не обойтись.

– Верно мыслишь, Евлампий, – оживился соглядатай. – А там, глядишь, и я к тебе переберусь, надоело до смерти служить купчишкам. Вместе б мы в Сибири высоко поднялись, приказных дьяков там покуда нету, беспошлинно можно торговать.

– Да катись ты со своей торговлей, мне Княжича надобно убить, – рыкнул сотник, правда, без особой злобы, похоже, супротив наживы он тоже не возражал.

– И не одного его, старшин казачьих всех придется извести, чтоб дела вершить нам не мешали. Только это уж, Евлампий, твоя забота, ты ж у нас великий воин, – усмехнулся поганенько Демьян, протягивая сотнику руку. – Стало быть, договорились? По рукам?

– По рукам, – ответил тот, и нелюди скрепили свой подлый сговор рукопожатием.

46

Кабак, куда перебрались хоперцы по совету Ванькистаршего, оказался именно тем самым, в котором они были год назад, когда сопровождали на торжище свою княгинюатаманшу.

Пройдоха целовальник, увидав Разгуляя с Бешененком, побледнел, но с благостной улыбкой провозгласил:

– Проходите, гости дорогие, князь меня о вас предупредил. Я, как он велел, всех шаромыжников повыгнал, чтоб вы могли спокойно выпить-закусить.

– Здравствуй, сволочь мордатая, – поприветствовал его Максимка на свой лад. – Только я что-то в толк не возьму, про какого князя ты лопочешь?

– Про того самого, который атаманом казачьим сделался. Он был тут давеча, велел кабак освободить от всякой нечисти. Сказал, что здеся его войско в поход сбираться будет. Даже денег дал, чтоб я винца заморского для казачков купил.

– Да уж помню, какой сивухой ты нас потчевал в прошлый раз, – усмехнулся Бешененок и, обернувшись к Разгуляю, спросил: – Кольцо, он что, для пущей важности себя в князья возвел?

– Ты Ваньку-черта еще плохо знаешь, с него и не такое станется, – махнул рукой Митяй. – Давай-ка лучше облачайся в свои лохмотья да к месту лобному ступай, разузнай насчет казни. Ты ж, Андрюха, езжай к нашим, отбери с десяток самых боевитых да приведи сюда, а то покуда мы тут дурака валяем, Ванькам головы поотсекут.

Перечить хорунжему никто не стал. Обрядившись нищим, – Максим отправился на площадь, а Лунь поехал на посад, оставив Лихаря и Разгуляя в кабаке томиться ожиданием.

Первым воротился сотник аж с двадцатью охотниками, среди которых Митька увидал Соленого. «За Максимкой потянулся, похоже, будет с парня толк», – подумал он.

– Еле-еле остальных уговорил остаться. Сказал, мол, главное сражение у ворот в Китай-город предстоит, – шепнул Андрей хорунжему.

Станичники расселись за столами, но пить и даже есть ни один из них не стал. Кто принялся точить клинки, кто заряжать пистоли, большинство же просто маялись душой в ожидании предстоящего боя. Воевать с самим царем, да не где-нибудь, а в Москве – это тебе не шутка.

Бешененок заявился только на исходе дня и еще с порога сообщил:

– Видно, у царя сегодня постный день, казни нынче вовсе не будет.

– Ты уверен? – недоверчиво спросил Назар.

– Куда уж верней. Чуть не до темноты по площади слонялся, когда ж все сроки вышли, прикинулся блаженным да полюбопытствовал у стражников, тех, что у кремлевской башни караул несут, когда же казнь-то будет, мол, нарочно из краев далеких прибыл, чтоб посмотреть, как государь карает непокорных. А они и говорят: ступай отсель, убогий, в другой раз на душегубство наглядишься, нынче государь с казачьими послами занят, не до казней ему. Выходит, допустили атамана до царя, – заключил Максим.

В это время за окнами раздался конский топот и радостные возгласы.

– А вот и князь пожаловал, – воскликнул целовальник. Пройдоха не ошибся. Вскоре дружною гурьбой в кабак вошли Ермаковы посланцы.

– Да вы, как погляжу, зря время не теряли, – сказал Кольцо, окинув взглядом суровые лица вооруженных до зубов хопрецев. Шаловливо подмигнув Ивану, которого вел под руку, он ободряюще добавил: – Ты, Ванька, только погляди, как братья на твою защиту поднялись. С такими сотоварищами впадать в уныние просто грех, да и только. Принимай-ка, Митька, атамана своего, а то царевы слуги его так измордовали, что еле ноги тащит.

– Да неужто государь добром вас отпустил? – воскликнул Разгуляй, подхватывая Княжича.

– А чему ты удивляешься? Два умных человека, как, к примеру, я с Иван Васильевичем, завсегда договориться могут, так, чтоб одному из них приятно было, а другому при этом не обидно.

– Уговор тут ни при чем, просто струсил ваш надежагосударь, понял, что казачество злобить – себе в убыток. Что-что, а силу кровопийцы уважают, – презрительно изрек – Максим. Похоже, парень был разочарован тем, что не пришлось с самим царем схлестнуться.

– Ну, в этом ты отчасти прав, – охотно согласился Ванька-старший, чем вызвал одобрительный ропот станичников.

Уведя Ивана от суеты подалее на кухню, Разгуляй вернулся к атаману.

– Что это с ним? Он какой-то малость не в себе.

– А ты что хотел, чтоб Ванька после смерти Елены да всего прочего, что с ним приключилось, трепака с тобою начал отплясывать? На нем же места живого нет.

– Эй, Тишка, – позвал Кольцо целовальника. – Чего изволишь, ваша милость?

– Вот что, Тихон, баню истопи, но не шибко жарко, да снадобья для ран сготовь, того самого, которым меня лечил.

– Все исполню в лучшем виде, князь, не имей сомнений, – заверил пройдоха и, поклонившись чуть ли не до полу, удалился.

– Чего это он тебя князем называет? – полюбопытствовал Митяй.

Кольцо чуток смутился, однако весело ответил:

– За те деньжищи, что я ему переплатил, и персидским шахом можно величать. Ладно, вы тут погуляйте напоследок, только вусмерть не упейтесь. Завтра надо будет обоз снаряжать, а послезавтра отправляемся, неча понапрасну судьбу испытывать.

– Это верно, поскорей отсюда надо убираться, пока беды не нажили. В Москве, как говорится, хорошо, но чем подальше от нее, тем лучше, – согласился Митька.

– Вот что, Дмитрий, ты у нас же самый крепкий на вино, присмотри, чтоб казачки кабак не разгромили, а я покуда Ванькой займусь, – распорядился атаман, уходя к своему младшему побратиму.

47

Княжич сидел в дальнем темном углу на колоде для разделки туш, в которую был воткнут большой, остро отточенный топор, и пил вино прямо из кувшина.

– Ты что, как бедный родственник, забился в угол, пойдем к столу, – позвал его Кольцо.

– Нет, это место мне в самый раз. Тут и плаха, и секира имеются, как раз все то, что надобно для души моей грешной.

– Что-то я тебя, брат, не пойму, – насторожился Ванька-старший.

– А что тут понимать, жить мне более невмоготу. Зачем ты из застенка меня вызволил?

– Ах вот, значит, как, – еще строже изрек Кольцо. Наконец-то разглядев на Княжиче ошейник, он предложил: – Может, для начала я Данилкино ожерелье с тебя сниму, а то негоже в царствие небесное в доспехе собачьем отправляться. Подай-ка мне твой кинжал.

Несмотря на умопомрачение, Княжич был уже при всем своем оружии, Вынув из-за голенища заветный клинок, он покорно отдал его наставнику. Прижав к колоде израненную Ванькину голову, тот рубанул каленой сталью по заклепке, да так, что несколько шипов с ошейника обломились.

– Так-то лучше, – сняв оковы, Кольцо швырнул их прямо в печку. – Значит, как Елена, руки на себя решил наложить? Ну что ж, это дело нехитрое, только сомневаюсь, что она твой выбор бы одобрила. Тебе теперь не только для себя, но и для нее прощение надобно у бога заслужить.

– Да как его заслужишь? – еле слышно прошептал Иван.

– Как и подобает казаку – в сраженьях за отечество и веру.

– Ты, брат, про царя еще забыл, – печально улыбнулся Княжич. Похоже, понемногу он начал приходить в себя.

– Да черт с ним, с государем. У нас Барбоша погиб, из старшин у Ермака только я да Васька Мещеряк с Никитой Паном остались, а Ванька Княжич – первый на Дону боец, как обрюхаченная девка, богопротивной смертью помереть задумал.

– Нет больше Княжича, – задумчиво сказал Иван, видать, опять впадая в умопомрачение.

– А кто ж ты есть?

– Да вот этот самый шип с оковы, – ткнул перстом в колоду Княжич. – Сломленный и никому не нужный.

– Вот что, парень, перестань дурить, а то сниму портки и выпорю на правах старшего брата, – вспылил Кольцо. – По башке-то бить нельзя, и так дурная да еще пораненная.

– Не серчай, брат, просто нету сил на белый свет смотреть, как вспомню, что из-за какой-то гниды мать моего сына померла во цвете лет, и вправду хочется пистолет себе в висок разрядить.

– Не об этом думать надо, а о том, как отомстить.

– Отомстил уже, вот этими руками, – Ванька вытянул вперед дрожащие ладони. – Придушил паскуду, да что толку-то, Елену этим не вернешь.

– Я тебя, Ванюшка, распрекрасно понимаю, – положив ладонь на окровавленный затылок – Княжича, проникновенно вымолвил Кольцо. – Но не для того ж господь нас столько раз спасал от смерти, чтоб вот так вот взять, да руки на себя наложить. Уж кому-кому, а нам с тобою на судьбу-то жаловаться грех. Оно, конечно, жизнь наша лихая и шибко непредсказуемая. Разве думал я когданибудь, что мне, разбойнику, тебя, царева волка, доведется с дыбы снять. Но ведь тем и хороша казачья доля, что дозволяет отчаюгой-соколом летать, а не сидеть вороной на заборе.

Ванька-старший хотел еще о чем-то сказать Ванькемладшему, но помешали братья-казачки.

– Как вы тут? – полюбопытствовал Назар, входя на кухню. За ним следом ввалился уже пьяный Лунь с большим кувшином в руке.

– Не помешали? – Лихарю, похоже, тоже захотелось приободрить Княжича. Предугадав его намерения, тот сам спросил:

– Назар, вы в Новосильцевском имении были?

– Конечно, были, с чего б мы иначе в Москву пришли.

– Как там Андрейка?

– О сыне, Иван, не беспокойся, с ним Аришка осталась. Хотела тоже выручать тебя идти, да Разгуляй не разрешил. Так и сказал: ваше бабье предназначение – детей растить, а в лихие дела казачьи соваться нечего.

Невольно вспомнив тонкую девичью шейку с синяками от нечистых лап, Княжич тяжело вздохнул и еле слышно прошептал:

– Молодец Митяй, это он очень даже правильно сделал.

– Можно будет их проведать по пути, – предложил было Лихарь, но Кольцо так глянул на него, что Назарка сразу же умолк.

– Не знаю, поглядим, – все так же тихо ответил Ванька.

– Хватит разговоры говорить, давайте лучше пить, – предложил Андрюха.

– И то верно, – поддержал его разбойный атаман. – Пошли к столу.

Как только выпили по первой, Княжич вновь налил и, не дожидаясь остальных, осушил свою чарку, потом еще одну. Лихарь озабоченно глянул на Кольцо, мол, не хватит ли ему, и так уже кувшин целый вылакал, но тот лишь одобрительно махнул рукой как бы говоря, пущай напьется, при его переживаниях это не во вред.

Когда напрочь захмелевший Княжич ткнулся носом в стол, сразу же явился целовальник, как будто он стоял за дверью и только этого и ждал.

– Все готово, ваша милость, – поклонился Тихон атаману.

Кольцо, кивнув на Княжича, распорядился:

– Тащи гостя дорогого в баню, грязь с него острожную смой, да раны снадобьем помазать не забудь.

– То, князь, не снадобье, а бальзам, мне лекарь немчин секрет его продал.

– Ишь, как ты в Москве пообтесался, слова мудреные узнал, – засмеялся Ванька-старший.

– А то, чай, не в деревне захолустной, в столице живем, – гордо заявил пройдоха.

– Вот что, умник, найди-ка место поспокойнее, где можно было б брата спать уложить.

– Так в светелке моей бабы пусть и спит.

– Ты, Тишка, прямо как остяк сибирский, те тоже женами гостей угощают, – пуще прежнего развеселился атаман.

– Ну, до остяков мне далече, бабу-то свою я сплавил, как только ты здесь объявился, – язвительно ответил целовальник и, подхватив бесчувственного Княжича под руку, кивнул Луню, дескать, помогай давай. Как только они вышли, Кольцо сердито глянул на Назара.

– Ты про сына, а уж тем более про Елену Ваньке больше ничего не говори, и в имение гостить не сманивай.

– Это почему?

– Да потому что не хочу, чтоб он умом рехнулся, иль чего похуже не учудил.

– Неужто все так плохо? – растерянно спросил Назар.

– Куда уж хуже, али сам не видишь. – И как же быть?

– Да никак. У нас, у русских, одно лишь средство есть, чтоб горе позабыть, – новое, не менее горькое несчастье пережить, а в Сибири за этим дело не станет, – пообещал Кольцо. Он, конечно же, не думал и не гадал, что той бедой, которая изрядно потеснит в душе Княжича страдания по Елене, станет их с Назаркой гибель.

48

Благодаря вину да Тишкиному бальзаму, Иван проспал не только ночь, но и почти весь следующий день. Проснулся он уже ближе к вечеру, да и то лишь потому, что побратим разбудил.

– Вань, там пушки привезли, ты пошел бы, глянул, я-то в них, по правде говоря, ничего не смыслю, – войдя в светелку, попросил Кольцо и положил пред Княжичем совсем новую, но привычную для него одежду: красные штаны и сапоги, да белые кунтуш с рубахой. Хоперский есаул стремительно вскочил с постели, однако, крепко пошатнувшись, еле удержался на ногах. Тем не менее, как только побратим попытался поддержать его, он сердито огрызнулся:

– Об одном тебя прошу – не возись со мной, как нянька с хворым дитятей, – и, проворно облачившись, первым вышел из уютной светелки Тишкиной жены.

На задворках кабака стояли пять саней, в которых были по две небольших, явно только что отлитых, пушки. Ванька осмотрел придирчиво орудия, даже руку в жерло каждого засунул, чтоб проверить – нет ли раковин. Одобрительно кивнув, сгодятся, мол, он спросил доставившего пушки мастера:

– Как с припасом?

– Порох с ядрами попозже подвезут, – ответил тот.

– А крошево железное у вас имеется?

– Никак, картечью собрался палить? – догадался мастер.

– Ну да, ядрами-то только стены крепостные хорошо крушить, а в чистом поле против конницы от них не так уж много проку.

– Так-то оно так, да только ворога тогда придется саженей на двадцать подпускать. Поджилки-то не затрясутся?

Княжич одарил умельца дел железных таким взглядом, что тот сразу понял – казачек трястись умеет лишь с похмелья.

– И кто ж тебя премудростям пушкарским обучил? – спросил он с явным уважением.

– Мартын Черный, может, слышал про такого?

– Не только слышал, но и знал прекрасно, Черный другом мне был.

– Что значит был? – встрепенулся Ванька, уже предчувствуя недобрую весть.

– Так ведь он погиб под Псковом. Говорили, будто бы, когда поляки захватили сторожевую башню, Мартын ее взорвал. Супостатов положил не счесть, но и сам в смерче огненном сгинул.

– Жаль, хороший был человек, да и воин славный. Упокой его душу господь, – перекрестился Княжич. – Может, к нам зайдешь, винца попьем, Черного помянем.

– Благодарствую, да только я непьющий. При нашем деле огненном с зеленым змием дружить никак нельзя, – отказался мастер и добавил, с осужденьем глядя на отечные от перепою лица друзей. – И вам, ребятки, с ним дружить не советую. Вино, оно страшнее самых грозных пушек.

– Ну, это кому как, мне теперь бояться нечего, – ответил Ванька, направляясь обратно в кабак.

– Странный у тебя дружок, – обратился оружейник к атаману. – Обличием совсем еще мальчишка, а судя по повадкам, волк, огни и воды прошедший.

– Какой уж есть, только я его ни на кого не променяю, потому как он мне брат и сын одновременно, – печально улыбнулся Ванька-старший.

49

Понежиться в постели Тишкиной жены в этот вечер Княжичу более уже не довелось. Сначала побратим, видно, чтоб отвлечь от скорбных мыслей, повел его осматривать обоз со съестным припасом, в котором половина саней была загружена не хлебом да прочей снедью, а бочонками с вином. На замечание Ивана, что без вина, конечно, скучно, но мука и соль важней, Кольцо беспечно махнул рукой:

– Правильно твои казаки говорят, чай, не бояре, и на мясе с рыбой проживем.

– Как знаешь, я в том, какого сколько пропитания войску надобно, еще меньше, чем ты в пушках, понимаю, – пожал плечами хоперский есаул.

Когда ж вернулись со смотрин и только сели ужинать, явился Бешененок и, как обычно, нагло заявил:

– Чего расселись, там пополнение прибыло, идите, встречайте.

– А сам что, маленький, не можешь с людьми поговорить? Коли так, то позови Луня, – попытался осадить его Княжич.

– Не могу, меня от вида харь стрелецких с души воротит, а Луня звать без толку. Ведь Андрюха за вами и послал, он там с каким-то сотником уже чуть не подрался, – насмешливо ответил Максим.

Выйдя на крыльцо, Иван столкнулся с Бегичем. Положив ладонь на рукоять булата, есаул разгневанно спросил:

– А тебе, паскуда, чего здесь надобно? Я ж тебя предупреждал, чтоб на глаза мне более не попадался.

– Да вы что тут, белены все пообъелись. То Лунь накинулся, как будто он с цепи сорвался, теперь вот ты. Я, между прочим, не по своей охоте, по приказу воеводы Глухова сюда явился, – возмутился Евлампий и преданно глянул на Кольцо. – Вона, полюбуйся, атаман, сотню лучших бойцов в подмогу вам привел. А тебе, Иван, давно пора забыть о недоразумении, что на войне меж нами приключилось. Я ж за это, – Бегич указал перстом на шрам через всю свою левую щеку, – зла особого и ране не держал, теперь уж и подавно. Прям ума не приложу, как мне за Марьюшку тебя благодарить, – голос сотника был ласково-елейным, но в черных, глубоко посаженных глазах таился нехороший блеск.

– Да пошел бы ты куда подальше вместе с благодарностью своею, – оттолкнув Евлампия плечом, да так, что тот едва с крыльца не свалился, Иван направился к его стрельцам.

– Совсем, видать, от горя обезумел, – посетовал Бегич, кивая ему вслед. – А вообще-то мы с ним давние приятели, вместе против шляхты воевали.

Евлашка был не так уж глуп и даже не надеялся на примирение с хоперским есаулом, но он теперь из кожи лез, чтобы войти в доверие к Кольцо.

– Чего ты с ним не поделил? Мужик-то вроде неплохой и в воинских делах, похоже, сведущий, – спросил разбойный атаман, шагая рядом с Княжичем.

– Погоди, еще хлебнешь дерьма с этой сволочью, – пообещал ему Ванька.

Сотня, которую привел Евлампий, набрана была лишь из одних охотников, своею волею решивших отправиться в Сибирь. Народец в ней подобрался боевой, почти все служили ранее в полку Барятинского, побывали на войне и не понаслышке знали Княжича. На его приветствие «Здорово, мужики!» стрельцы ответили:

– Так мы теперя, атаман, тоже вроде как станичники, коль из стрелецкого в казачье войско перешли.

– Ну и молодцы, – одобрил Ванька.

– Только я не атаман, атаманом у нас будет мой старший брат, – указал он на Кольцо.

– Да, а мы надеялись под твоим началом послужить, уж больно ты удачлив, – разочарованно сказал десятник Федор, сделав вид, что не признал побившего его разбойника.

– Ишь чего захотел, а Бегича куда прикажешь деть, или он в Сибирь не собирается? – насмешливо поинтересовался Ванька.

– Еще как собирается, да не один, а с воеводой Глуховым да князем Болховским в придачу, в рот им дышло, – ругнулся бравый стрелец, тот самый, что стоял на страже у костра, когда их сотник едва не застрелил Ивана.

Княжич с изумлением глянул на Кольцо, но тот лишь руками развел – никуда, мол, не денешься.

«Ну дела, при таком обилии царевых воевод как бы нам самим в стрельцов не обратиться», – подумал Княжич, а вслух спросил:

– Оружьем огненного бою все владеете?

– На этот счет, Иван, не сомневайся, у нас у каждого, помимо бердыша да сабли, пищаль аж с тридцатью зарядами имеется, – поведал Федор.

– Это хорошо, а пушкари среди вас есть?

– Нет, справных пушкарей, пожалуй, нету, мы же конники, – виновато признался десятник, однако тут же посоветовал: – Ты вон у католиков спроси, может быть, средь них найдутся, – и указал на обособленно державшихся в сторонке безоружных оборванцев, которых было чуть побольше трех десятков душ.

– Час от часу не легче, а ляхи-то на кой нам сдались? – недовольно спросил Ванька.

– Да с ними как-то так, само собою получилось. Для того чтоб государь тебя освободил, я предложил ему всех острожников, в Сибирь идти согласных, на свободу отпустить. Сказал-то как бы в шутку, а он возьми да согласись. Но, гляжу, не шибко много охотников нашлось, одни пленники и согласились – им привычней воевать, нежели взаперти сидеть, – пояснил атаман.

Завидев подходящих к ним старшин, один из шляхтичей шагнул навстречу. Его облик сразу показался Княжичу знакомым, а когда поляк печально улыбнулся и сказал:

– Ну вот и снова встретились, Иван, только на сей раз я у тебя в плену, – он, наконец, признал в заросшем бородою оборванце Гусицкого.

Казак и шляхтич обнялись.

– Знакомься, брат, это хорунжий Ян Гусицкий, – представил Ванька своего приятеля Кольцо. – Мы с ним вместе воевали, правда, он за короля шляхетского, а я за батюшку-царя.

– Ну вот, а ты сердился, что я поляков взял. Люди добрые и среди них встречаются, а дерьма, так и у нас, хоть отбавляй, – рассудительно промолвил атаман.

50

Остаток вечера и половину ночи старшины, впрочем, как и все их воинство, провели в хмельном застолье. Гусицкий всем понравился, даже Бешененку. От его рассказов про целомудренных жидовок и ветреных шляхтянок казаки хохотали до слез. А когда он выпил единым духом большущий ковш рамеи, сам Разгуляй с восторгом заявил:

– Сразу видно, достойный человек.

Кольцо был грустен, видать, предчувствовал, что гуляет на Москве в последний раз, а потому напился сильней обычного, но, тем не менее, тоже оценил нового сподвижника.

– Ян, раз ты хорунжий, значит, будешь старшим у поляков.

– Да средь нас поляков настоящих – я один, остальныето литвины да пятеро из малоросских казаков.

– Какая разница, ты слушай атамана и не перечь. Нака вот, – Ванька-старший вынул из кармана кошель и отдал его Гусицкому. – Приодень своих бойцов да оружье и коней им добудь. Завтра в полдень выступаем, успеешь?

– Коли есть приказ, то должен успеть, иначе какой я офицер.

– Вот, учись, как надобно распоряжения старших исполнять, – подмигнул Кольцо Максимке и обратился к остальным. – Спать пойду, а то от россказней хорунжего на девок тянет, а где их среди ночи взять.

По примеру атамана казаки стали устраиваться на ночлег, кто на лавке, кто прямо на полу. За столом остались только Княжич и Ян.

– Как ты в плен-то умудрился угодить? – спросил хоперский есаул.

– Да все через винище, будь оно неладно. Стоял я со своей хоругвью в деревеньке, вроде все спокойно было, к перемирию дело уже шло. День, другой стоим, а на третий перепились от безделья. Тут-то московиты и нагрянули средь ночи. Как в плен попал, я толком и не помню, очнулся уже в цепях.

– А дальше что?

– Да ничего особенного. На Москву пригнали с другими пленниками да в острог упрятали. Выкупать-то меня некому. Это твоего Адамовича через месяц уже освободили. Говорили, будто сродственники аж три тысячи червонцев заплатили за него. Кто-то, Ваня, на твоем геройстве крепко руки нагрел.

– Не кто-то, а сам первый воевода Петр Иванович Шуйский – этот не упустит своего, да и чужого тоже, – усмехнулся Ванька.

– Ну, а я отцу даже писать не стал, – вздохнул Гусицкий.

– Как он, кстати? – с сочувствием поинтересовался Княжич.

– Да вроде ничего. Перстень твой я продал, и угадай кому?

– Откуда же мне знать.

– Михаю Замойскому, начальнику гусар, которых вы впервые в бегство обратили, и даже деньги переслать успел. Так что мой старик теперь не голодает.

– А из острога как сюда попал? – потупя взор, спросил Иван. Услышав имя гусарского полковника, он сразу вспомнил про свою Елену.

– Вчера в узилище боярин заявился и бросил клич, мол, кто согласен воевать с татарами, тому надежа-государь свободу дарует. Ну, я и согласился. Почему бы, хоть и в православном, но все же христианском войске, с нехристями не повоевать. Все лучше, чем в тюрьме сидеть, для меня, по крайней мере. Я же с юных лет воюю. Кроме вас, еще и с турками да крымцами сражался. Со шведом тоже биться довелось.

Углядев страдание на Ванькином лице, Гусицкий поспешил наполнить чарки.

– Ты-то как? Вижу, весь израненный, печальный.

– Жену у меня, Ян, убили, верней, она сама зарезалась, чтоб псам царевым в лапы не попасть.

– Почему же так случилось? – от изумления хорунжий даже выронил чарку из рук, и по скатерти разлилось красное, как кровь, вино.

– Она литвинкою была, вот и нашелся гад, который мою Елену лазутчицей шляхетской объявил. Ну, а государь наш Грозный помешан на измене, со всей своею сворой на имение ее налетел, – все так же глядя в пол, чтоб Гусицкий не заметил слез в его глазах, сказал Иван и, в свою очередь, спросил: – Ты, случаем, полковника Озорчука не знал?

– Конечно, знал. Кто ж из стариков-солдат большого Яна не знает. На всю Речь Посполитую известный воин.

– Ну так вот Елена дочь его была.

– А ведь я с ней встречался, – припомнил Ян. – Редкая была красавица, глаз не оторвать.

– И вот теперь за то, что государь меня помиловал, я служить ему, погубителю жены моей, должен, – в отчаянии воскликнул Ванька. – Да лучше б он меня живого в землю закопал.

Ян вновь наполнил кружки. Подавая Княжичу вино, он задумчиво промолвил:

– Неблагодарное занятие в таких делах чего-либо советовать, но тебе я все же дам совет. Ты не за царя, а за отечество свое воюй.

– Это как?

– Да вот так. Просто для себя пойми, что царь – одно, а родина – совсем другое. Вот я, к примеру, разве королям служил. Да каких их только в Речи Посполитой не было. Ну ладно Август, тот хоть поляком был, а потом пошлопоехало. Сначала Генрих-француз на трон залез, да недолго усидел, сбежал, горемычный. Теперь вот мадьяра выбрали. У нас чрез это много славных офицеров из войска ушло – взять хотя бы тестя твоего. А я служу, потому как твердо знаю, солдата дело – отчизну защищать, а кто там власть на время прихватил, мне без разницы.

– Я тоже так думаю, – кивнул Иван.

– И правильно делаешь. Настоящий воин должен мыслить только так и никак иначе, – с превеликим убеждением в правоте своей заключил Гусицкий.

За разговорами друзья даже не заметили, как миновала ночь. Когда за окнами забрезжил еще поздний, мартовский рассвет, хорунжий встал из-за стола, при этом Ян был свеж, как будто и вовсе не пьянствовал. Видимо, у Митьки Разгуляя появился достойный собутыльник.

– Ну, мне пора. Дел шибко много, но до полудня непременно надобно успеть, не хочу твоего брата подводить. Иван, а вы и вправду родственники? Тот-то парень белокурый больше на тебя походил, хотя и с этим кой-какое сходство есть.

– Да нет, Кольцо покойного отца моего друг. Мы с ним просто побратимы – кровью на клинках в вечной дружбе поклялись, – ответил – Княжич, сам не зная почему, не очень-то уверенно.